Наше проживание в доме Гунаракиса было недолгим. Отец мой вынужден был перебраться в Волос, где собирались прокладывать еще одну ветку железной дороги вдоль гор, расположенных к востоку от города. И тогда, погрузившись со всей мебелью, дорожными сундуками и чемоданами на пароход, отплывающий из Пирея, мы отправились в город аргонавтов[2].

Тем временем я рос. Росли и мой интерес, и мое внимание к жизненным коллизиям. В Волосе отец попросил одного молодого служащего железной дороги давать мне уроки рисования. Моего первого учителя звали Маврудис, был он греком из Триеста, немного говорящим по-итальянски с венецианским акцентом. Рисовал он волшебно: когда он учил меня набрасывать контуры носа, глаз, рта, ушей, вьющиеся или завязанные лентой кудри, когда показывал, как штриховать и растушевывать тени, его мастерство производило на меня такое сильное впечатление, какое не идет ни в какое сравнение с теми чувствами, которые я испытывал впоследствии, глядя на рисунки Рафаэля, копируя Гольбейна и Микеланджело, рассматривая в лупу работы Дюрера.

В присутствии рисовальщика Маврудиса, глядя на него, я блуждал в мире фантастических грез: я думал о том, что этот человек может изобразить все даже по памяти, даже в темноте, не глядя; что он может нарисовать плывущие в небе облака, любое растение на земле, колеблющиеся на ветру ветви деревьев, цветы самой сложной формы, людей и животных, фрукты и овощи, рептилий и насекомых, плавающих рыб и парящих в воздухе птиц. Я думал о том, что абсолютно все может быть запечатлено волшебным карандашом этого удивительного человека; когда я смотрел на него, я представлял себя на его месте; да, тогда я испытывал желание быть этим человеком, быть художником Маврудисом. Я пребывал тогда в том же состоянии духа, что доктор Бовари в конце знаменитого романа Флобера, когда тот встречает Рудольфа Беланже и садится с ним в таверне за один столик. Доктор Бовари знает, что Рудольф был любовником его жены, — после самоубийства супруги он нашел в секретном ящике ее письменного стола кое-какие письма, — но Рудольф думает, что доктор все еще ни о чем не догадывается и, чтобы развеять тягостную атмосферу, начинает говорить о разных вещах. Он быстро и много говорит о своем поместье, об урожае, о скоте и тому подобном, а доктор, погруженный в свое горе, не слушает его, он рассматривает того, кого она любила, и, как пишет Флобер, il aurait voulu être cet homme^{2}.

Много лет спустя, при разных обстоятельствах и по разным причинам мне доводилось чувствовать себя, как доктор Бовари vis-à-vis^{3} с Рудольфом. Так случалось и сейчас случается время от времени, когда я встречаю моего друга художника Нино Бертолетти. Художник Нино Бертолетти — умный, воспитанный, образованный, здравомыслящий человек, к которому я всегда испытывал огромную симпатию и уважение; кроме того, он обладает смелостью никогда не путать искусство с глупостями так называемых модернистов. Ведет он размеренный, упорядоченный образ жизни. За те двадцать пять лет, что я его знаю, он поменял дом всего лишь дважды, в то время как я за тот же период времени сменил место жительства более двадцати раз, не считая кратковременных остановок в гостиницах, пансионах, меблированных комнатах и апартаментах, а также проживания у родственников и друзей. Я уже не говорю о смене городов, регионов, стран и даже континентов. Бертолетти всегда жил в одном городе, хранил мебель, книги и прочие предметы быта. Я же только теперь начал мечтать о спокойной размеренной жизни в окружении необходимых вещей. Каждый раз, когда мы встречаемся с Бертолетти в кафе или каком-либо другом месте, я, пока он рассуждает о живописи, выставках, будь то Биеннале или Квадриеннале, смотрю на него и думаю о том, что со мной говорит человек, который поменял место жительства лишь два раза за четверть века, что на тех диванах и в тех креслах, где он сегодня сидит в доме на улице Кондотти, он, вероятно, сидел двадцать пять лет тому назад у себя на улице Номентана, и, глядя на него, я предаюсь сладким мечтам и фантазиям. Мне представляется, что я и есть этот человек, что я — Бертолетти.

Давать уроки рисования учитель Маврудис приходил ко мне три раза в неделю. Он первым привил мне любовь к чистой красивой линии, изящному контуру и хорошо моделированным формам. Он был первым, кто научил меня ценить хорошие материалы: острый карандаш фирмы Faber, бумагу высшего качества, мягкие ластики марки Elephant. Он первым научил меня затачивать карандаш аккуратно, равномерно срезая дерево вокруг, а не так небрежно, как это делают многие, превращая его в некое подобие скрюченного от холода пальца ноги. Серьезное и глубокое обоснование этих замечательных советов я позже нашел в прекрасной книге, посвященной искусству рисунка, Рёскина. Окажись сегодня мой учитель Маврудис в Риме, ему следовало бы открыть для наших «гениев»-модернистов школу и научить их понимать, что прежде чем становиться сезаннами, пикассо, сутинами, матиссами, прежде чем искать в искусстве выражения чувств, эмоций, искренности, непосредственности, духовности и прочей чепухи подобного рода, следовало бы научиться хорошо затачивать карандаш и с его помощью умело изображать глаза, нос, рот и уши.

Жизнь в небольшом городке Волосе была богата событиями как местного, так и метафизического значения. Я делал воздушных змеев — в изготовлении воздушных змеев из цветной бумаги я стал настоящим специалистом. Запускать воздушных змеев на площади перед домом я выходил один, но сюда же со своими змеями приходили мальчишки из других районов города. Стоя в стороне, каждый из них пытался запустить своего так, чтобы веревка его запуталась с веревкой моего змея, и, поймав его, дернуть вниз. Эта операция на местном диалекте называлась fanestra. И, если позволительно будет образовать от этого слова глагол, скажу, что моя реакция на то, что меня фанестрировали, всегда была бурной: я швырял в мальчишек камнями. Метал камни из рогатки я всегда очень ловко, владел этим мастерством прекрасно, а, ежели рогатки под рукой не оказывалось, великолепно справлялся с помощью резинки от панталон. Особенно яростная перестрелка разразилась, когда был фанестрирован один из самых ярких и красивых моих змеев. Помню, что в тот момент со мной были брат и еще один мальчик моего возраста, сын одного французского инженера, однако брат мой был еще слишком мал, а ровесник метал камни неумело. По существу сражаться мне пришлось в одиночку. Так и ныне в одиночку я сражаюсь на ниве искусства. Арена эта не так опасна, как поле боя, но одержать на ней победу значительно сложнее, поскольку выиграть десяток сражений при помощи камней, пушек и атомной бомбы значительно проще, чем написать хорошую картину. Вспоминая свою прошлую жизнь, я вижу, что история повторяется, события хоть и разворачиваются в другом месте и на другом уровне, но по одному сценарию. Тогда, побуждаемые завистью, фессалийские мальчишки пытались сбить моего змея за то, что он больше и красивее; к тому же они видели, что одет я лучше, живу в доме, который лучше, чем их, понимали, что я умнее, знаю больше, чем они, и поэтому меня нужно предать анафеме. Подобно тому, как это происходило тогда, сегодня некоторые художники, интеллектуалы, модернисты и прочие завистливые ослы, объединившись в своего рода Священный Союз, вставляют мне палки в колеса, мешая моей работе живописца. Но теперь речь идет о совсем другом оружии, а нанести вред моей живописи значительно труднее, чем фанестрировать моего змея.

Одно из сражений камнями имело более драматичный финал, чем многие другие. Камень попал мне в голову, удар оказался очень болезненным. По счастью я носил надвинутый на ухо огромный берет, наподобие баскского, и камень угодил в то место, которое было защищено плотным головным убором. Увидев это, повар Никола, сидевший в таверне на противоположной стороне площади, выскочил на улицу, чтобы вызволить меня из этой кутерьмы, но тут же получил удар в челюсть выпущенным из рогатки камнем и упал рядом со стоящими на улице столиками. Лицо повара было залито кровью. Никола, обладавший железными мускулами, не теряя времени, бросился в толпу сорванцов и принялся с ожесточением раздавать направо и налево подзатыльники и шлепки. Под градом ударов мальчишки рассеялись как по волшебству, а Никола, с ругательствами и проклятьями, подхватил, как мешки с песком, одной рукой меня, другой моего брата и понес нас в дом. Вечером состоялся семейный совет; я не помню, какое решение было принято, помню только, что в определенный момент отец философски заключил: «Это счастье, что на нем был баскский берет».

Летом в хорошую погоду мы компанией обычно отправлялись на лодке удить рыбу. Компания наша состояла из меня, моего брата, нашей матери и двух служащих железной дороги. Одного из них звали Мессаритис, другого Калейропулос, оба были страстными рыболовами. Мессаритис был мечтателем и романтиком. Среднего роста, с небольшой бородкой каштанового цвета он напоминал хориста из какой-нибудь оперной мелодрамы вроде «Риголетто»: одного из тех, что в костюмах придворных и прочей знати заполняют глубину сцены, в то время как на первом ее плане солисты всей силой своего голоса пытаются излить печали и радости героев. Мессаритис был машинистом локомотива и, как покойный болгарский царь Борис, любил фотографироваться на паровозе, испачканным сажей и опирающимся правой рукой на рычаг управления[3]. Однако вечерами, закончив работу, он принимал весьма элегантный вид и, надев белый парусиновый жилет, отправлялся поужинать в саду, выходящем прямо на берег моря, при гостинице под названием Albergo di Francia. Там он заказывал себе великолепный, изысканного вкуса плов с жареным мясом молодого барашка, нежным и почти сладким, словно торт. Мессаритис был очень сентиментален и романтичен; он постоянно влюблялся в женщин и девушек, которые не могли ответить ему взаимностью. Оказавшись с нами в кафе на берегу, чтобы подавить в сердце очередную страсть и излить душу, он низким голосом напевал мне слова популярного греческого романса:

Эти черные глаза, что смотрят на меня, О мой свет, опусти их, Иначе они убьют меня.

Калейропулос, напротив, был скептиком и шутником; был он, возможно, глубже и метафизичнее Мессаритиса. Он играл на скрипке и виолончели и участвовал в концертах камерной музыки, проходивших в доме жены австрийского консула Минчаки. Супруги Минчаки были родом из Триеста, позже в Венеции я знавал их племянника инженера Эренфрейда, которого в Венеции все знали как Фруми. Калейропулос также пел, но делал это тайком и всегда в шутку. Постоянно слушая итальянские оперы в оригинале, он, в конце концов, немного освоил наш язык. Пребывая в шутливом расположении духа, он обычно напевал мне по-итальянски такую песню:

Ma in campagna è un’altra cosa C’è più gusto a far l’amor Perchè là il cuor riposa Vicino al suo tesor^{4}.

Но в один прекрасный день Калейропулос поведал мне печальную и загадочную историю в духе трудного для понимания, смутного пролога к «Новой жизни» Данте Алигьери[4]. Он рассказал мне, что, когда был маленьким, в их краях жила девочка его возраста, дочь соседей по дому. Он часто играл с ребенком, и они стали большими друзьями. Однажды маленькому Калейропулосу приснилось, что он находится в своей комнате и разглядывает канарейку в висящей на окне клетке; во сне эта канарейка похожа была на его маленькую соседку. Внезапно канарейка стала медленно раздуваться и, превратившись в огромный желтый шар, замертво упала на дно клетки. Маленький Калейропулос проснулся в слезах, убитый горем и уже до рассвета не мог заснуть. Когда же наступило утро, он услышал доносящиеся из соседнего дома возбужденные голоса людей и вскоре узнал, что его маленькая соседка той ночью умерла.

Ловля рыбы доставляла мне огромное удовольствие. Те зрелища исключительной красоты, что я мальчиком наблюдал в Греции, до сих пор остаются самыми прекрасными из всех тех, что я видел в своей жизни. Безусловно, именно они, так глубоко впечатлившие меня, оставившие столь значительный след в моей душе и моем сознании, сделали меня особым человеком, способным чувствовать и понимать все в сто раз острее других.

Чтобы отправиться на рыбалку, мы вставали очень рано, и, когда садились в лодку, которая должна была доставить нас на середину залива, рассвет едва брезжил; море было как зеркало; никогда позже и ни в какой другой стране я не видел зеркальной поверхности такой красоты. Время от времени над этой сверкающей гладью мелькала, выскакивая из воды, божественная кефаль. И ныне эта картина стоит перед моими глазами, но, попробуй я дать ей достойное описание, воспроизвести ее пером, карандашом или кистью, я бы вряд ли в том преуспел. Во все времена Греция вдохновляла многих художников, однако есть в мире вещи настолько прекрасные, что их существование возможно только в воображении. Поэтому несомненную истину содержат в себе слова греческого художника XIX века Николаоса Гизиса, признавшегося: «Я не смогу запечатлеть Грецию такой прекрасной, какой представляю ее».

Мы все еще проживали в Волосе, когда в 1897 году разразилась война между греками и турками. Я оказался свидетелем огромного числа страшных, горестных, тягостных, подчас омерзительных событий, подобных тем, что я наблюдал, только уже в десятикратном размере, несколько лет спустя, в годы Первой, а позже Второй, мировой войны. Когда греко-турецкая война была объявлена, в начале ее, как это обычно и случается, многие охвачены были энтузиазмом. Маршировали, распевая песни, призывники. Штатские, не призванные на военную службу, отправлялись на полигоны учиться стрелять из винтовки модели Грас, которая в ту пору была на вооружении в греческой армии. Винтовка Грас представляла собой самозарядное оружие, делавшее за раз лишь один выстрел; изобретена она была, насколько я помню, французским офицером Грасом и представляла собой усовершенствованную модель старого ружья Cassepots.

Пришли первые дурные вести. Турки вошли в Фессалию, а войска наследного принца Константина были разбиты. В Волосе началась паника, многие спасались бегством, пароходы и парусные суда, перегруженные беженцами, покидали залив и направлялись в сторону Аттики. Для защиты граждан своих стран прибыли английские, французские, русские и итальянские военные корабли. Итальянское судно именовалось Vesuvio, это было старое судно, все вооружение которого состояло из огромной пушки, заряжающейся с казенной части, причем снаряд, взрывчатое вещество и детонирующий материал можно было закладывать в нее только поочередно. Кроме того, пушка эта была закреплена на борту неподвижно, поэтому, чтобы сделать выстрел по той или иной цели, нужно было развернуться всему кораблю. Короче говоря, это было нечто такое, что ныне у командования американского Тихоокеанского флота вызвало бы припадок эпилепсии. Капитан Vesuvio по имени Ампуньяни был достойнейшим человеком, к которому отец мой питал глубокую симпатию. Капитана французского военного судна звали Памплон, был он классическим образцом морского офицера, типичным для XIX века: носил тронутые сединой бакенбарды и напоминал адмирала Курбе, каким я видел его на гравюре «Адмирал Курбе при осаде Фу-Дзу». Капитан Памплон был отличным пианистом и часто играл в нашем доме, особенно ему удавались прелюдии и ноктюрны Шопена.

За время турецкой оккупации в Волосе произошел ряд трагических событий. Среди друзей моего отца был один из жителей города, адвокат по имени Мануссо, грек уже почтенного возраста, высокий, крепкого, как у Геркулеса, телосложения, носивший острую седую бородку и очки. Семьи у него не было, встречался адвокат с очень узким кругом людей, был молчалив и казался всегда подавленным. Много лет тому назад в припадке гнева он убил человека. Был судим, несмотря на смягчающие обстоятельства, осужден, но, отбыв наказание и выйдя из тюрьмы, вернулся к адвокатской практике. Однако это был уже другой человек, его мучили угрызения совести, мысль о том, что он своими руками разрушил чужую жизнь, не давала ему покоя. Однажды ночью, когда турецкие войска стояли в Волосе, в дом Мануссо постучали солдаты, одетые в форму оттоманской армии. Встав с постели, он открыл дверь, его тут же окружили, угрожая оружием, надели наручники, а затем вооруженные штыками солдаты повели его на окраину города.

Стояла душная летняя ночь, группа солдат с пленником посередине проходила мимо окон дома, где жил другой адвокат. Тот из-за страшной жары не мог уснуть, поэтому вышел на балкон, откуда и увидел процессию; узнав друга и коллегу, он крикнул ему, обращаясь по имени: «Мануссо, куда ты идешь?» Мануссо с покорностью в голосе отвечал: «Иду, куда меня ведут».

На следующий день тело Мануссо, исколотое штыками, нашли на пустынном поле; земля вокруг была истоптана сапогами, рядом со сломанными наручниками жертвы валялись разбитая на части винтовка, несколько фесок и клочки военной формы. Старый Геркулес, несмотря на наручники, сопротивлялся как мог, ему даже удалось разбить винтовку одного из своих убийц, но, в конце концов, под градом ударов, истекая кровью, он упал, чтобы больше никогда не подняться.

Проведено было расследование, которое ни к чему не привело. Однако все были убеждены в том, что это родственники убитого Мануссо много лет тому назад человека, переодевшись в форму турецких солдат, свершили вендетту. В это же время совершено было еще одно преступление. Как-то раз утром мертвым был найден католический священник, заколотый штыками в своей собственной спальне. На лестнице дома здесь и там валялись фески. Складывалось впечатление, что и в данном случае преступление было совершено мнимыми турками: поговаривали, что католического священнослужителя убили греки, чтобы привлечь внимание международных сил и убедить их в том, что убийство совершено турками, что вынудило бы их заставить турецкие войска как можно скорее покинуть Фессалию.

Отец мой, на протяжении этого невеселого времени прилагавший все усилия для спасения оборудования железной дороги, после турецкого отступления по инициативе греческого короля Георгия был награжден орденом Св. Георгия.

Во время турецкой оккупации однажды, играя в саду, я упал и повредил кость в локте правой руки. Рука долго оставалась неподвижной, я не мог никак согнуть ее. Моя мать попросила одного старого еврея, торговавшего пустыми бутылками, о котором поговаривали, что он немного знахарь, заняться моей рукой. Тот массировал мою руку, смазывая ее свиным жиром, но лучше от этого не становилось, и мы вынуждены были пригласить медика с борта Vesuvio, который приходил наблюдать меня до полного выздоровления. Этот старый еврей, бродя по городу с мешком за плечами, скупал пустые бутылки. Если он появлялся у нас, когда дома был отец, тот давал указание прислуге отдать ему все пустые бутылки и не брать с него денег. Уличные мальчишки встречали появление старого еврея в квартале насмешливыми улыбками и издевательствами. Однажды, когда он выходил из нашего дома, из мешка стало капать, поскольку в некоторых бутылках, видимо, еще оставалась минеральная вода. В тот день в своих издевательствах свора мальчишек, увидевших старого еврея в растерянности остановившегося посреди дороги и ожидавшего, когда из его мешка за плечами перестанет капать, дошла до предела. Случайно оказавшись свидетелем этого, отец пришел в негодование и ругательствами и угрозами разогнал мальчишек. Как все истинно порядочные люди XIX века, отец мой к евреям относился с сочувствием. Дразнящие старого одинокого еврея, безоружного и беззащитного, уличные мальчишки — маленькая модель развязанной много лет спустя Гитлером постыдной антисемитской кампании, давшей немцам повод вести себя садистски преступно. Антисемитизм — не что иное, как садизм. Сначала достаточно просто назвать кого-то евреем, затем с озорством, как это делал в XVII веке маркиз дель Грилло[5], «разоблачить» его, а уж через более серьезные проявления антисемитизма, такие как дело Дрейфуса, можно прийти к преступному садизму, который проявили немцы, подвергая евреев гонению и уничтожению. Уличные мальчишки из Волоса, вероятно, чтобы оправдать свои злые действия, говорили, что старый еврей не верит в Бога. Я был заинтригован и в один прекрасный день попытался выяснить, так ли это. Я подошел к старому еврею, когда тот с мешком бутылок выходил из нашего сада, и спросил, что для него есть Бог. Он остановился, посмотрел на меня, осторожно поставил мешок на землю, обвел своей длинной сухой рукой усыпанные белыми деревеньками склоны возвышающейся на севере Пелион, а затем, указав на небо и плывущие в высоте облака, произнес: «Вот он — Бог: это холмы, небо, облака…» Не зная, что сказать, я помог ему вновь водрузить мешок на плечи и вернулся в дом, полный смутных мыслей.

Война подошла к концу, турецкие войска оставили Фессалию, и провинциальная жизнь небольшого городка Волоса потекла в прежнем ритме. Работы, которыми руководил мой отец, были завершены, мы вернулись в Афины. Шел завершающий год XIX века, преисполненного мужества, идеализма и романтизма, великолепного столетия, столь богатого мыслью, искусствами и, в первую очередь, талантами. Мы стояли на пороге ХХ века, живущего под злосчастным разрушительным воздействием педерастии, истерии, творческого бессилия, зависти и снобизма, когда при полном отсутствии темперамента процветают всеобщее возбуждение, тотальная глупость и механистичность.

Мы поселились в очень богатом по своему архитектурному облику доме, который по имени своего владельца назывался «домом Стамбулопулоса». Этот дом находился в самом элегантном районе города, напротив королевского парка. Из выходящих на восток окон открывался вид на великолепную аллею, обсаженную перечными деревьями, с напоминающими красные шарики плодами, этими шариками была усеяна вся земля под деревьями, их было так много, что легко можно было поскользнуться, воздух пронизывал приторно-сладкий аромат.

Я делал успехи в рисовании. Помимо классических моделей и образцов для штудирования в пособии по изучению рисунка, купленном для меня родителями в писчебумажном магазине, я копировал все лица, что попадались мне под руку. Мой отец подписался на L’Illustration Française, и я копировал все помещенные там портреты политиков, военных и представителей искусства. Как-то раз, помню, я сделал карандашом копию с портрета Жана Ришпена[6] в молодости, копия получилась удачной, очень похожей на оригинал. Отец похвалил мой метод передачи пышных волос, нарисовать которые было вовсе не просто. Он даже взял мне учителя рисования; тот был итальянцем по имени Барбьери, приехал в Грецию в поисках работы, но, не найдя ее, на тот момент находился в затруднительном финансовом положении. Думаю, отец мой попросил его давать мне уроки рисования скорее из желания помочь ему, нежели по какой-либо другой причине. Барбьери приходил в наш дом и поправлял мои рисунки, но делал это не так мастерски, как мой первый учитель Маврудис. Кроме того, не знаю, по причине ли того, что он ел чеснок, либо по причине потребления в большом количестве дешевого вина, дыхание его было столь неприятным, что только благодаря своей преданности искусству я терпел его во время занятий. Однажды на праздник Барбьери прислал моей матери белый лист глянцевого картона, на лицевой стороне которого острием перочинного ножа был прочерчен букет анютиных глазок, а сбоку безупречным каллиграфическим почерком было написано: «Синьоре Джемме де Кирико с наилучшими пожеланиями и выражением глубокого почтения», и стояла подпись: Карло Барбьери. В тот период, когда Барбьери давал мне уроки рисования, у родителей возникла идея заказать ему портрет моего младшего брата, причем они настаивали на том, чтобы портрет был выполнен гуашью: по их мнению, как они объяснили Барбьери, гуашь лучше, чем масляные краски, способна передать прелесть и свежесть детского лица. Их объяснения Барбьери выслушал с отсутствующим выражением, думая о чем-то своем. В ту пору мой брат носил длинные, уложенные локонами волосы, подобные тем, что носил Король-Солнце; их завивка представляла собой ежедневный утренний ритуал: служанки и гувернантки укладывали локоны с помощью специального инструмента в форме маленького цилиндра с тяжелой темного полированного дерева ручкой, напоминавшей чем-то дубинку английского полицейского. Когда брат после этой процедуры появлялся с головой, уложенной длинными локонами, наша мать говорила, что он словно с портрета ван Дейка. Брат мой слыл в семье «красавчиком», мать им очень гордилась. Когда, одев его в блузу цвета морской волны и кружевную пелерину, она выводила его гулять на аллею перечных деревьев, то все сидящие на городских скамейках старые женщины — отдыхающие от работы экономки, няньки, сиделки, свахи, — глядя на него, приходили в умиление, называли его pulachimu (мой птенчик) и слали им с матерью вслед благословения.

Сославшись на то, что у него нет денег на приобретение красок, Карло Барбьери попросил отца выплатить часть суммы, причитающейся ему за портрет, авансом. Отец заплатил ему заранее, больше мы Барбьери не видели. Чуть позже, оказавшись в одном из ресторанов, отец увидел висящую на стене тарелку, на закопченной поверхности которой белела голова хищного тигра. На ней стояла подпись Карло Барбьери. У хозяина ресторана отцу удалось выяснить, что несколько дней тому назад здесь был некий господин, небрежно одетый итальянец, не брившийся по меньшей мере дней шесть. Он сел за стол, заказал роскошный завтрак и бутылку вина. Обильно поев и выпив, он попросил счет, но когда счет ему принесли, даже не взглянул на него, а заявил хозяину, что в кармане у него нет ни гроша, но в качестве оплаты он может предложить свою работу, на что хозяин ответил согласием. Тогда Барбьери потребовал, чтобы ему принесли тарелку и свечу. Тщательно прокоптив тарелку, он вынул из галстука булавку и на поверхности, покрытой сажей, изобразил тигриную морду, которая своим свирепым выражением, как уверял владелец ресторана, приводит в восхищение всех посетителей.

В ту пору отец мой серьезно болел. Болел он довольно часто. Лицо его поражало бледностью. Я всегда видел его старым, бледным и сгорбленным. Его посетило немало докторов, но никому не удалось определить характер болезни. Среди тех, кто посещал тогда моего отца, самым известным был профессор Карамицца: будучи профессором медицины афинского Университета, он пользовался большим уважением столичного общества. Когда он приходил к нам, слуга, открывавший ему дверь, встречал его частыми, глубокими поклонами и, пятясь как рак, чтобы не оказаться к нему спиной, сопровождал его на второй этаж, до дверей, ведущих в спальню моих родителей, где лежал мой больной отец. Я слышал, как, вернувшись на кухню, он дрожащим от волнения голосом сообщал остальной прислуге: «Это профессор университета! Университетский профессор!»

Поборов болезнь, отец встал с постели. Болела тогда и моя мать, страдая затянувшимся нервным расстройством, связанным, как я понял позже, с ее возрастом.

Из Волоса мы привезли с собой дворняжку, бедного пса, прибившегося к нам в годы греко-турецкой войны. Сначала мы назвали его Лев, однако позже он получил кличку Троллоло. Это был на редкость добрый и умный пес, и сейчас, спустя столько лет, когда я с волнением вспоминаю о нем, сердце мое заполняет печаль. Его любили все, но больше всех я, поскольку уже тогда я был добрее и сознательнее других. Иной раз, во время тяжелой продолжительной болезни моего отца, Троллоло забирался на широкую террасу одного из фасадов нашего дома, куда вел длинный балкон. Там Троллоло, подняв голову к необъятному аттическому небу, усыпанному звездами, долго выл. Мою мать этот вой страшно тревожил, хотя он вовсе не предвещал смерти отца, а был лишь выражением сердечной скорби бедного Троллоло, который страдал, поскольку страдал его хозяин. В течение тяжелого периода болезни моих родителей наш дом был заполнен пиалами, бутылочками, коробочками со всякого рода лекарствами. В основном это были настойка валерианы и l’alcool de menthe de Ricqlès, французский продукт с торговой маркой на коробочке, с изображением двух ангелов с бутылочкой лекарства в руках, напоминающих ангелов в христианской иконографии, возносящих в рай тела святых.

В то же время я впервые посетил выставку живописи и остался от нее в восторге. Наиболее сильное впечатление произвела на меня картина, изображавшая эпизод греко-турецкой войны в Фессалии. На фоне сельского дома изображены были группа пехотинцев и несколько офицеров на лошадях, казалось, они ждут момента, чтобы вступить в бой. Само сражение разворачивалось в глубине: шеренга пехотинцев готовилась открыть огонь. Кто-то из солдат целился стоя, кто-то — опершись коленом о землю. Справа по широкой пыльной дороге галопом удалялась группа кавалеристов. На первом плане в дорожной пыли лежало тело убитого солдата. По поводу этой картины один критик, видимо, желавший проявить остроумие, но в результате лишь обнаруживший свой дурной вкус, имея в виду тело мертвого солдата, писал, что не понимает, зачем художник в свою батальную картину поместил натюрморт. Причем в статье слово «натюрморт» написано было по-французски: nature morte. Автором картины был Ройлос, позже он преподавал мне рисунок в Политехнической школе. Художник Ройлос специализировался на батальных сценах. Он определенно был талантлив, прекрасно рисовал и обладал чувством композиции. Живи он в Париже, или Италии, или же в какой-либо другой, более европеизированной, чем Греция, стране, он мог бы приобрести широкую известность. Издатели публиковали бы обстоятельные монографии с репродукциями его работ, в Италии же критики и интеллектуалы непременно сравнили бы его с Паоло Уччелло. Был он ничем не хуже Фаттори, которого наши критики считают гением итальянского Отточенто, Ройлос был даже лучше Фаттори. Другого художника, сильно впечатлившего меня тогда, звали Раллис. Жил он в Париже, где известен был, кажется, в среде тех, кто часто посещал Salons. Раллис писал непривычно яркими и живыми красками, владел точным рисунком, сюжетами ему служили главным образом сцены из восточной жизни.

Я помню, тогда мне показалось, что увиденные мною картины превосходны, что они даже прекраснее тех работ старых мастеров, которые я знал по цветным и черно-белым репродукциям имеющихся в нашем доме книг по искусству. Эта старая живопись нравилась мне меньше — знаменитые полотна казались мне менее натуральными, менее понятными. Лишь со временем я научился понимать величие, красоту, таинство великой Живописи, получать то наслаждение, которое она приносит. Думаю, что большинство людей на протяжении всей своей жизни, живи они хоть сотню лет, воспринимают великую Живопись именно так, как воспринимал ее в ту пору я. Более того, если в результате полученного воспитания и образования они и научились относиться уважительно, с восхищением к работам великих мастеров прошлого, то проявляют они эти уважение и восхищение чисто механически, не испытывая при этом искренних чувств, не проявляя подлинного, глубокого понимания.

Во время нашего проживания в доме Стамбулопулоса прошли первые Олимпийские игры. Афины были праздничными: на центральных улицах были установлены арки с газовыми фонарями, отчего светло здесь было как днем. Победителем марафона стал грек по имени Луис. Я помню его появление на стадионе: он был весь в черном и напоминал своим видом одного из учеников Школы изящных искусств в Париже, надевшего свой маскарадный костюм на знаменитый ежегодный бал des Quat’z’Arts. Наследный принц Константин спустился на арену и обнял Луиса. Публика безумствовала. Другим олимпийским чемпионом, победителем в тяжелой атлетике, стал пехотный капрал по имени Тофалос. Уже в десятилетнем возрасте этот Тофалос при небольшом росте был огромным, как слон, и весил 115 килограммов. Сын винодела с Пелопонеса, в лавке своего отца он поднимал огромные бочки с вином, которые было не сдвинуть с места и вчетвером.

После Олимпийских игр на афинском стадионе прошло несколько постановок «Ифигении в Тавриде». Специально для этого случая из Парижа прибыл известный трагик Сильвейн в сопровождении франко-греческого поэта-парнасца Мореаса, переведшего трагедию на французский.

Насколько Олимпийские игры были прекрасным, воодушевляющим зрелищем, вызвавшим огромный энтузиазм, настолько «Ифигения в Тавриде» оказалась скучной, утомительной и, главное, искусственной. И публика, и актеры пребывали в губительной атмосфере интеллектуализма: все, казалось, с трудом сдерживали зевоту. В целом эта атмосфера была сродни той, что царит ныне в концертных залах при исполнении современной музыки, в театрах на заумных спектаклях, на выставках «шедевров» современной живописи — собственно, повсюду, где есть место снобизму и глупости наших современников. Я всегда испытывал глубокую неприязнь к спектаклям под открытым небом. Персонажи в костюмах, декламирующие и жестикулирующие под настоящим небом, на фоне настоящей природы, всегда казались мне столь же нелепыми, сколь фальшивыми. Однако во всех странах оформители постановок под открытым небом не желают этого понимать и продолжают скорее по причине глупости, чем из-за упорства или по убеждению, придерживаться этого несуразного принципа. Кинорежиссеры также не желают понимать, что в костюмных фильмах персонажи не могут существовать в реальной натуре, среди реальных деревьев, под реальным небом или в реальном море, и чем костюм персонажа стариннее, тем нелепее он смотрится на фоне живой природы. Персонаж, облаченный в костюм, требует искусственных деревьев, гор, неба, поскольку только в рисованных декорациях он выглядит естественно. То, что делается сегодня, нелепо. Использование в театре купола Фортуни и различных механизмов, создающих иллюзию моря, дождя, облаков, молний, ветра, приводит лишь к тому, что спектакль кажется чем-то бесконечно грубым, неприятным, глупым и главным образом фальшивым. Публика, естественно, не понимает таких вещей и во время летних представлений в термах Каракаллы каждый раз разражается громкими аплодисментами, когда в последнем акте «Силы судьбы» видит каскад воды. Я, а еще с большей проницательностью и глубиной — Изабелла Фар[7], крупнейший философский ум нашего века, писали об этом во многих своих статьях, излагая и растолковывая различными способами то, что люди упорно не желают понимать. Мысленно я часто возвращаюсь к словам Эрнеста Ренана, который любил повторять, что ничто не представляется ему столь безграничным, как человеческая глупость.

Из дома Стамбулопулоса мы перебрались в дом, имя хозяина которого я не помню. В Греции мы часто меняли место проживания, причем переезжали мы приблизительно раза два в год. Мне судьбой было предназначено постоянно менять свое жилье. В новом доме, удаленном от центра, я вел весьма тоскливое существование. Состояние здоровья моего отца было прескверным. Дом находился на северной окраине города, за ним простирались безлюдные, неухоженные земли. К дому нашему примыкал сад, где был заросший водорослями пруд со стоячей водой, с мошками, лягушками, комарами и всякого рода рептилиями; я заболел малярией. Ночами меня лихорадило, от озноба я стучал зубами. Тем не менее я продолжал рисовать, а когда выздоровел, был отправлен отцом к франко-швейцарскому художнику Жиллерону, устроившему в своем доме некое подобие школы рисования и живописи. В школе этой копировали гравюры. Сам Жиллерон писал главным образом Акрополь, развалины храмов и древние монументы. Был он высоким, крепкого телосложения человеком с жидкой седой остроконечной бородкой, носил очки и слегка напоминал Бёклина, но в его взгляде не было той глубины, того блеска, которые свойственны были великому художнику из Базеля. Во время Страстной недели, когда ночью по улицам шла процессия, которую в Греции называли эпитафией, наш дом, расположенный на окраине города, становился чем-то вроде мишени для любителей петард и шутих. Эпитафия представляла собой, по сути, погребальную процессию, во время которой крест с изображением Распятия несут, как гроб с телом усопшего во время похорон. Во главе процессии медленно вышагивало подразделение пехотинцев с винтовками, которые они держали опущенными к земле штыками. Военный оркестр играл различные похоронные марши, но самыми популярными среди них были марши Шопена и Бетховена. Толпа поднимала шум, стреляя из ружей и пистолетов, взрывала петарды, бросая их о землю или в стены домов. Слово петарда по-гречески звучит varilotta, возможно, от итальянского barile или греческого varili, что означает «бочонок». Петарда эта в самом деле напоминала крошечный бочонок на короткой веревочке. Когда шествие проходило мимо, на стены нашего дома обрушивался град петард. В эти ночи из-за страшного шума я не мог уснуть, а наш пес Троллоло в смертельном ужасе от взрывов забивался под кресло и там до утра трясся от страха. Причиной того особого ожесточения, с которым бросали петарды в стены нашего дома, было то, что мы итальянцы, то есть иностранцы и католики, для обитателей этого периферийного района мы были чужие, franchi, как нас называли на афинском жаргоне.

В нашем доме стал появляться некий итальянец, который нам с братом давал уроки итальянского, арифметики и истории. Был он не инженером, а кем-то вроде старшего мастера. Звали его Пистоно. Как и Карло Барбьери, он был одним из тех итальянцев, что прибыли в Грецию в поисках работы. Был мой учитель Пистоно человеком небольшого роста, мускулистым, с седеющей, подстриженной клинышком бородкой. Появлялся он всегда в черном поношенном, лоснящемся костюме и носил черный, небрежно повязанный галстук. Он являл собой классический тип демократа, социалиста, либерала, республиканца, то есть человека, живущего в начале нашего века иллюзией, что он несет братьям новые идеи равенства, свободы, процветания, образно говоря, тип человека с красной гвоздикой в петлице, призывающего: «Гражданин Мастаи, выпей стаканчик». При всем при этом был очень симпатичным, уважительным и трогательным, отличался простодушием, добротой, а также честностью и работоспособностью. И хотя он был клерикалом, не позволил бы себе тронуть и волоса на голове священника. Как был бы разочарован бедный Пистоно, имей он возможность видеть, что происходит сегодня, спустя столько лет с равенством, процветанием и, особенно, свободой как у него на Родине, так и в других странах мира!..

Поскольку должность учителя едва позволяла сводить концы с концами, ему приходилось выискивать самые различные способы содержать жену и свое многочисленное потомство. Так, он занимался изготовлением топленого жира, отваривая в огромном котле свиную кожу с прочими подобного рода вещами, и торговал им в итальянской колонии. Остывший жир, превратившийся в некое подобие желатина, в глиняных блюдах разносили по клиентам его сыновья. Во время карнавала он закупал на вес изрядное количество цветной бумаги и нарезал ее с помощью купленной где-то по случаю специальной машинки на маленькие кружочки, изготовлял так называемые confetti, которыми охотно пользовались по праздникам накануне войны. Используют их, как известно, и ныне. Разложив конфетти по бумажным пакетикам, он отправлял сыновей торговать ими на афинских улицах. Отличался он не только изобретательностью, но был также каллиграфом и поэтом.

Как поэт он написал оду, прославляющую добродетели и усилия одного итальянского инженера по имени Серпьери, владевшего в Греции рудниками местечка Лаурио. Как утверждал Пистоно в своих стихах, до того, как инженер Серпьери не приступил к разработке рудников, место это было пустынным и заброшенным.

Or sorgon palazzi, or sorgon giardini Ove prima non era che una selva di pini^{5}.

Поэма заканчивалась вопросом: «Чья в этом заслуга? Кому обязаны мы этой метаморфозой?», и следовавшим за ним ответом: «Отважному Серпьери». Надо заметить, что инженер Серпьери был человеком действительно отважным, но в первую очередь отличался тучностью, страдая ожирением. Ему принадлежал прекрасный дом в Афинах, расположенный на той же улице, что и Университет. Помещения этого дома украшали фрески художника Беллинчони, прибывшего в Грецию расписывать конху апсиды католической церкви Св. Дионисия Ареопагита. Помимо конхи, он расписал и стены. Центральная композиция изображала вознесение св. Дионисия. Я до сих пор помню ее очень хорошо. Разумеется, это был не Тьеполо, не Тинторетто, но, мне думается, решись наши современные художники, особенно гении модернизма, создать сегодня нечто подобное, их бы парализовало еще до того, как они приступили бы к работе. В доме инженера Серпьери художник Беллинчони создал ряд сцен труда в подземных рудниках, но решил их в идеализированном духе, подобно тому, как художники XVIII века изображали работу в кузнице Вулкана.

Спустя какое-то время мы еще раз поменяли место жительства. Однажды в новом доме нас пришел навестить католический священник по имени Бриндизи. Он привел с собой художника Беллинчони, поскольку хотел, чтобы тот взглянул на мои рисунки и этюды. Отец позвал меня, и я направился в комнату, которая служила ему кабинетом, где находилась его библиотека. Стояла зима, но в маленькой комнате с толстым восточным ковром на полу и плотными занавесками на окнах было очень жарко, поскольку размещалась она в южной части дома. Кроме того, весь день топили печь, так как мой отец по причине плохого здоровья боялся холода. На стене кабинета в овальных рамах, покрытых черным лаком, висели портреты короля Умберто и королевы Маргериты. Последние десять лет в Италии правили Виктор Эммануил III и королева Елена, но мой отец испытывал особую любовь к Умберто и Маргерите и по-прежнему держал в кабинете их портреты. На другой стене под стеклом висела олеография с изображением бретонского рыбака, раскуривающего трубку. Лицо и руки старого рыбака освещались двумя потоками света: холодный падал из окна, другой, оранжево-красный, исходил то ли от огня, подносимого им к трубке, то ли от камина или горящей жаровни, хотя те и не были видны. Войдя, я первым делом подошел к дону Бриндизи, чтобы поздороваться с ним. Как-то родители сказали мне, что я должен целовать ему руку, и я наклонил голову для этой процедуры, но дон Бриндизи, крепко сжав мою руку, тут же энергичным жестом опустил ее, давая понять, что проявление подобного рода почтительности ему нежелательно. Какое-то мгновение я стоял со склоненной головой, не зная, что делать, но все закончилось, как в комедиях Шекспира, тихо и благопристойно. Такого рода инциденты во время встреч с доном Бриндизи меня несколько расстраивали. Особенно я огорчался, когда встречи происходили на улице, я боялся, что подобная сцена может привлечь внимание прохожих, боялся, что соберется толпа свидетелей, в их числе окажутся мои знакомые, а среди них какая-нибудь девочка или молодая женщина, в которую я немного влюблен. Подобного рода боязнь я испытываю каждый раз, когда иду к парикмахеру. Обычно я стригу волосы, не прибегая к мытью, растираниям, массажу и прочим, следующим за этими, вещам; когда нужно, я мою голову дома сам теплой водой и мылом. Однако, в какой бы стране я ни был, какой бы национальности и категории ни был парикмахер, я не могу припомнить случая, чтобы в конце процедуры он не спросил, не желаю ли я массаж. И каждый раз, пока я не услышу фатальный вопрос, я страдаю, страдаю в ожидании этого момента, как страдал ребенком до тех пор, пока дон Бриндизи не убирал руку. Разумеется, я пытался все время ходить стричь волосы к одному и тому же парикмахеру, пытаясь приучить его к мысли, что я не желаю массажа, но просто невероятно, какая уйма времени уходила на это.

Часто бывало, что на это уходили месяцы и годы, но как только мне удавалось приучить парикмахера обходиться в конце стрижки без вопроса о массаже, мне приходилось уезжать, менять город или даже страну, и все начиналось сначала.

В настоящее время, например, в Риме я пытаюсь воспитывать одного парикмахера с улицы Венето. Посмотрим, как скоро он, наконец, уяснит для себя, что я не нуждаюсь в массаже, и как долго я смогу наслаждаться результатами своего упорного труда.

Итак, войдя в отцовский кабинет, помимо отца, я нашел там дона Бриндизи и художника Беллинчони. Последний был высоким, цветущего вида господином с бакенбардами и короткой, но пышной седой бородкой, одетым с большой элегантностью, он явно был доволен собой и окружающими. В нем не было ничего похожего на умирающего с голоду художника, того изнуренного гения, вроде Модильяни, что в промерзшей мансарде страдает по причине верности своим высоким идеалам и мечтает о создании шедевра, способного принести ему славу и деньги. Однако вместо шедевра у него получается чудовищная мазня наподобие той, что представляют собой фигуры и портреты Модильяни, которого снобы называют Моди.

Я принялся показывать Беллинчони свои рисунки, он рассматривал их благосклонно, но я уловил в его взгляде полное равнодушие, смешанное с чувством легкой иронии. Подобное выражение я видел на лице французского археолога Гомойя, в ту пору директора французской Школы археологии в Афинах, когда однажды, во время аттестационного экзамена в лицее, он оказался в числе экзаменаторов и услышал, как одна девочка на вопрос, каковы последствия весеннего разлива, не помню уж какой, реки во Франции, спокойно ответила: наводнение.

Тем временем родители определили меня в католический лицей Леонино, названный так в честь папы Льва XIII. Это была школа для детей итальянцев, живущих в Афинах, но ее посещали и греческие ребята, поскольку в ряде классов обучение велось на греческом языке. В лицее я пробыл недолго. Пару раз дома в присутствии родителей я употребил несколько непристойных слов и выражений, и отец, испугавшись, что приобретенный в школе навык войдет в дурную привычку, вскоре забрал меня оттуда. Отец мой был человеком строгих правил, и в семье нашей царил дух пуританизма, порой доходящего до лицемерия. Вспоминаю, что, когда родителей посещали их друзья и мы с братом оказывались в обществе взрослых, мать и отец, главным образом отец, всегда чувствовали себя как на иголках, ожидая в страхе, что кто-то из них заговорит на тему, даже отдаленно касающуюся любви или секса. Помню, как однажды один инженер заговорил о том, что в одном из районов Афин собираются открыть родильный дом. Причем вместо слов «родильный дом» он использовал выражение «клиника для рожениц». Стоило только прозвучать слову «роженицы», как в комнате повисла мертвая тишина, отец смущенно кашлянул и тут же постарался перевести разговор на другую тему. Подобная система воспитания, при всем своем пуританизме, положительно сказывается на формировании и развитии детского интеллекта. Значительно хуже, когда, желая предоставить детям свободу, им слишком рано, пусть в завуалированной форме, дают понять то, что они рано или поздно узнают сами. Такая система воспитания отрицательно влияет на умственные способности и образ мыслей ребенка, кроме того, в ней есть нечто от менталитета нудистов и вегетарианцев.

В пору посещения лицея Леонино я принял первое причастие. Некий священник, учивший меня вместе с другими мальчиками моего возраста катехизису, в течение нескольких дней объяснял нам смысл причастия и почему, прежде чем принять его, необходимо исповедаться. Мне запомнилось сравнение, которое использовал священник, наставляя причащающихся. Он сказал: «Как бы вы поступили, если бы узнали, что ваш дом собирается посетить сам Король? Вы бы немедленно взяли в руки метлу и тряпку и принялись приводить в порядок комнаты, выметая из них мусор и убирая пыль. Вот так и христианин, прежде чем принять в себя тело Господа нашего Иисуса Христа, должен исповедаться, чтобы очистить душу свою от грязи, то есть освободиться от грехов».

Это сравнение произвело на меня тогда крайне скверное впечатление. Идея представить свою душу в виде комнаты, полной пыли и грязи, не нашла во мне понимания, и я подумал, что священник мог бы подобрать другое, более удачное сравнение.

После того, как я покинул лицей, отец нашел нам с братом воспитателя, сицилийца Вергара. Для занятий с нами немецким и гимнастикой приглашен был немец, звали его Гейт, и прибыл он к нам на велосипеде. Когда мой урок немецкого заканчивался, я потихоньку брал оставленный снаружи у входа велосипед и катался на нем вокруг дома, пока учитель продолжал занятие с моим братом. Иметь велосипед было моей мечтой; мать готова была мне его купить, но отец категорически возражал против этой затеи, опасаясь, что я упаду и поранюсь. Хотя, думаю, протест, скорее всего, был связан с его пуританскими взглядами. Он считал велосипед чем-то вроде микробов, дезинфицирующих средств, пистолета — о чем даже думать не следует. В нашем доме, действительно, никогда не произносились такие слова, как кинжал, пистолет, револьвер или ружье. Что касается оружия, то позволительно было употреблять только слово «пушка», и то, вероятно, потому, что пушек в домах обычно не держат. Кроме того, я ходил брать уроки французского к профессору Броннеру, бельгийцу по происхождению. Итальянский виолончелист давал мне уроки игры на виолончели, звали его Гвида; родом из Неаполя, он был даже премирован неаполитанской Консерваторией, что, однако, не мешало ему время от времени брать фальшивые ноты. Летом в театре под открытым небом на пляже Фалеро под Афинами Гвида играл на виолончели в оркестре, сопровождавшем представления французской оперетты. Дирижером был француз. Однажды случилось так, что во время представления то ли La Fille de Madame Angot, то ли какой-то другой оперетты, Гвида взял фальшивую ноту. Дирижер бросил на Гвида свирепый взгляд, но тот, не теряя самообладания, на плохом французском языке заявил: «C’est pas, moà, mossié; c’est lé floute!», то есть, это не он сфальшивил, а виолончель.

В то время, когда Гвида учил меня игре на виолончели, умерла его жена; я всегда видел его с утомленным лицом, одетым в черное. Однажды Гвида, закончив урок, собрался уходить. Снаружи сквозь открытые окна вместе с волнующими запахами ранней весны проникали крики первых ласточек. Гвида посмотрел на чистое небо, на начинающие зеленеть сады и, надевая шляпу и застегивая на плотной груди тесный черный френч, произнес: «А теперь я собираюсь нанести визит своей жене». При этом у него покраснели глаза и задрожал подбородок. Я был тронут и, не зная, что сказать, проводил до дверей. С того дня я стал испытывать к учителю Гвида еще большую симпатию и уважение.

Уроки игры на виолончели мною были оставлены. Очевидной склонности к музыке в целом и к этому инструменту в частности я никогда не испытывал, хотя звучание виолончели мне нравилось и я всегда предпочитал его звучанию скрипки. Я нахожу справедливым сравнение звука виолончели с человеческим голосом, с теплым, мужественным, полным патетики баритоном. Однако больше других инструментов меня трогает гитара, и я не знаю, почему не устраиваются концерты, где звучала бы только гитара и ничего кроме гитары.

Между тем все более очевидной становилась моя склонность к рисунку и живописи. Мои родители, поборов свой пуританизм и боязнь моего контакта с мальчишками, употребляющими грубые выражения, определили меня в местную академию изящных искусств. Академия, правда, носила иное название, она именовалась Политехнической академией[8]. Размещалась она в трех прекрасных зданиях в неоклассическом стиле, каких немало было построено в Афинах по проекту баварских архитекторов во времена правления первого короля Отто, баварца по происхождению. В Политехнической академии были инженерный, математический, химический, геологический классы, а также классы рисунка, живописи, скульптуры, декоративного искусства и ксилографии.

Я поступил на первый курс класса рисунка. Занятия проходили в просторном помещении с двумя огромными окнами на север, откуда лился ровный холодный свет. На длинном столе, вдоль которого стояли скамейки, расставлены были пюпитры с помещенными под стекло и обрамленными деревянными рамками литографиями, офортами и прочего рода гравюрами, были здесь также фотографии известных скульптур, репродукции фрагментов старых полотен, изображения различных лиц и торсов. Система обучения в афинской Политехнической академии была разумной и рациональной. Осуществлялось обучение тем продуктивным методом, который впоследствии, в связи с так называемой эволюцией искусства, с появлением так называемых модернистов, постепенно вышел из употребления, в результате чего сегодня ни в одной Академии даже не учат, как держать в руках карандаш, мелок или кусочек угля. Очень скверно, что сегодня молодого студента с самого начала обучают работать непосредственно с натуры. В афинской Политехнической академии, прежде чем начать работать с живой моделью, студент на протяжении четырех лет должен был штудировать черно-белые гравюры и скульптуру. В первый год обучения мы копировали фигуры с гравюр, во второй — скульптуру, но только торсы и головы; на третьем и четвертом курсах — ту же скульптуру, но теперь тела и целые группы фигур. Таким образом, пройдя четыре года обучения и достигнув пятого курса, когда углем, прибегая к светотеневой моделировке, рисовали с натуры, ученик уже обладал определенным опытом и знал, как набросать фигуру так, чтобы она выглядела человеческой, и как нарисовать руки и ноги, чтобы они в его рисунке не приняли смехотворный вид пары вилок или дверных ключей, как это бывает у наших «гениальных» модернистов.

Регулярно посещая класс рисования в Политехнической академии, дома я захотел попробовать писать маслом. В ту пору я был крайне несведущ в технологии живописи. Если ныне я один из тех немногих, кто пытается снять покров секрета с методов и средств, забытых и похороненных еще столетие тому назад не только в Италии, но и во всем мире, то в ту пору я был крайне несведущ в технологии живописи. Скажу, скорее из boutade^{6}, как выражался обычно Ренуар, а не всерьез, что знал я только то, что масляная живопись — это живопись маслом. Поэтому, взяв с буфета бутылку оливкового масла, вылив часть ее содержимого в баночку, я принялся окунать туда кисть и затем смешивать масло на палитре с красками марки Lefranc, что купил в магазине. Моей первой картиной был натюрморт. (Надо сказать, что всем терминам, определяющим этот жанр, я предпочитаю найденные Изабеллой Фар прекрасные слова vita silente и считаю, что они лучше слов «мертвая природа» отражают характер живописи, изображающей неодушевленные предметы[9].) Моя первая «безмолвная жизнь» представляла собой изображение лежащих на столе трех крупных лимонов с листьями. Композиция вышла несколько монотонной и симметричной: один лимон, помещенный в центре, я изобразил с торца, два других по бокам — в профиль. Моделировка центрального лимона мне явно не удалась: он больше походил на маленький желтый воинский щит. Но напомню, что тогда мне едва исполнилось двенадцать лет, а «великий» Сезанн даже в старости, посвятив живописи всю жизнь, писал яблоки так, что они вместо того, чтобы быть выпуклыми, кажутся абсолютно плоскими, а иной раз даже вогнутыми. Некоторые же современные художники, достигнув зрелости, и даже будучи стариками, в своих изображениях фруктов и прочих объектов преуспевают лишь в создании мазни, выглядящей как экскременты животных, застывшая лава или высохшая грязь. В моем натюрморте, однако, лимонные листья и фактура поверхности стола получились хорошо. Вместе с тем с картиной произошла беда: она не сохла. Даже несколько месяцев спустя после ее написания стоило только до нее дотронуться — на пальцах оставалась краска. Я решил выяснить таинственную причину этого. В Политехническую академию в класс рисования раз в неделю приходил очень старый художник Болонакис; он был маринистом, в середине прошлого века писал впечатляющие, полные поэзии картины, не лишенные к тому же живописных достоинств. Сюжетами ему служили греческие пляжи близ Афин и виды пирейского порта. Вдоль побережья, как в работах Курбе, прогуливались дамы и господа, одетые по моде того времени. Живопись его была гладкой, но не прилизанной, по своим достоинствам она напоминала живопись Индуно.

Я узнал Болонакиса, когда тот был уже глубоким стариком, плохо видел и носил пенсне; к тому же он имел пристрастие к выпивке и большую часть дня проводил в тавернах в компании извозчиков и рабочих. Часто вместе с ним в таверне появлялся старый скульптор, его ровесник и друг, который много лет жил и работал в Риме. Скульптора в бумажном головном уборе можно было видеть за работой в его мастерской, напоминавшей скорее лавку мраморщика, поскольку она занимала еще и часть примыкающей к ней улицы. В этой студии-лавке находилось большое количество прекрасных работ из пентеликийского мрамора[10]; в отличие от современных скульпторов он питал сильную неприязнь к дереву, терракоте, глине и воску. Его лучшей работой была скульптура под названием Xilotraftés («Дробильщик дерева»). Она изображала полностью обнаженного человека атлетического, но гармоничного телосложения, согнувшегося в попытке сломать правой ногой толстую ветвь дерева. Художник Болонакис, когда я спросил его, какой материал используется в масляной живописи, сказал мне: «Картины пишут маслом». «Но каким маслом?» — спросил я огорченно, думая о своих не сохнущих лимонах. «Льняным маслом», — добавил Болонакис. Для меня это было откровением; льняное масло было для меня таким же откровение, каким через много лет стали слова Изабеллы Фар. Как-то зимним днем, в Лувре, стоя перед картиной Веласкеса, она произнесла: «Подлинная живопись это не застывшие краски, а подвижная живописная материя».

После обучения рисунку я перешел в класс живописи. Моего профессора живописи звали Якобидис, был он греком из Смирны. Его высоко ценили как портретиста; когда позже, в Италии, я увидел портреты Джакомо Гроссо, Талоне и других художников этого времени, я вспомнил Якобидиса. Он прекрасно владел рисунком и однажды в своей мастерской показал мне несколько ню, выполненных углем, которые созданы были им еще в молодости, во время обучения в мюнхенской Академии. Я был потрясен совершенством рисунка, четкостью и изысканностью моделировки. Он был прекрасным учителем, требовательным в вопросах проработки формы. Когда мой отец спросил его, имею ли я с его точки зрения способности к живописи, тот ответил, что на этот счет можно быть спокойным. «Он пишет густо! Пишет густо!» — добавил Якобидис со смехом. Глаголом impastare он намекал на мою способность смешивать краски и накладывать их на холст.

Среди моих соучеников было немало достаточно одаренных мальчиков, обладающих талантом и желанием работать. Среди них, я помню, был некий Канзикис. Был он исключительно одарен и вел к тому же особый образ жизни. Он был всегда один, на улице останавливался, чтобы зарисовать людей, животных, повозки, деревья и все прочее. Постоянно пребывая в размышлениях об искусстве и творчестве, прилагал все усилия, чтобы продвигаться вперед, что делало его полной противоположностью нашим современным «гениям»-модернистам. Его манера выражаться отличалась эксцентричностью. Всему он находил свое особое название. Волосы он называл «сайкой», нижнюю часть человеческого тела, состоящую из двух ягодиц — «николкой»; мужчину называл «сатиром», а женщину «кастрюлей». Вместо того, чтобы сказать, что он видел некоего господина с женой, он говорил, что видел сатира с кастрюлей. Канзикис мог бы стать крупным живописцем. Возможно, он таковым и стал, но мне никогда не приходилось слышать даже упоминания его имени. Общеизвестно, что на формирование, развитие и карьеру художника существенное влияние оказывают обстоятельства жизни и его окружение.

Лет двадцать пять тому назад я видел в Риме выставку сына скульптора Дацци. В ту пору он был очень молод, но меня восхитили сила мастерства и уверенность его рисунка. Роберто Лонги, кто любит всех, кто несостоятелен в своем деле и ненавидит подлинные ценности, написал тогда о нем глупую, полную зависти статью. Больше я о сыне Дацци никогда не слышал. Он также не лишен был таланта и также стал жертвой обстоятельств и окружения. От таланта еще не все зависит. Знал я в Греции и одного молодого студента по имени Пиконис; он изучал инженерное дело и архитектуру, а за пределами школы занимался живописью и рисованием; обладал он исключительным умом, глубоким умом метафизика. Позже я встретил его в Париже.

В ту пору я часто выезжал за город писать пейзажи; многие из них, как помню, вышли весьма удачно. Я выезжал за город в любую погоду и летом и зимой. Однажды, в июльский полдень, когда я писал скалы в горах Licabette, на которых возвышался монастырь Св. Георгия, я получил солнечный удар. Почувствовал себя плохо я уже во время работы, но каким-то образом мне удалось добраться до дому и донести холсты и ящик с красками. Дома с ужасной головной болью я слег в постель. Моя мать была напугана и вызвала врача. Мне положили на голову холодный компресс и дали успокоительное лекарство. Я впал в глубокий сон. Проснулся я обессиленным, но был счастлив, что головная боль прошла.

Летом мы отдыхали в дивном месте, приблизительно в пятнадцати километрах от Афин, под названием Кефиссия. Жили обычно в гостинице, где была божественная кухня, как, впрочем, везде в Греции. Я помню вкус очищенного от кожицы и косточек янтарного винограда, такого сладкого, что после еды нужно было споласкивать руки, чтобы пальцы не липли друг к другу, как намазанные медом. Помню я и божественный вкус мяса молодого барашка, нежного, мягкого, таящего во рту, словно пирожное. Во время нашего последнего пребывания в Кефиссии произошло несчастье. Наша собака, наш добрый Троллоло, которого мы оставили в Афинском доме с прислугой, погиб. Обычно мы брали его с собой за город, где он жил с нами в гостинице, а на этот раз, не знаю почему, он был оставлен в городе. Его, бегавшего вокруг дома, поймали живодеры и убили. Когда мы вернулись с отдыха, и я не обнаружил Троллоло, я испытал огромное горе и провел бессонную ночь в слезах, думая о дорогом существе и призывая небеса обрушить гнев на головы нерадивой прислуги, не принявшей никаких мер, чтобы спасти его.

Пребывание в Кефиссии было омрачено состоянием моего отца, здоровье которого постоянно ухудшалось. С каждым днем он выглядел все более бледным и истощенным. Я с грустью и тоской смотрел на ребят, чьи отцы были молоды и здоровы. Но больше всего я страдал и даже злился от того, что во время наших прогулок проходившие мимо нас с отцом люди иногда оглядывались, чтобы еще раз взглянуть на него. До меня долетали слова прохожих: «Он выглядит таким больным! Посмотрите, как он бледен! Видимо, он очень стар». На самом деле отец мой не был старым. Просто он выглядел постаревшим, и будь люди не столь поверхностны в своих наблюдениях, как это им свойственно в целом, они бы увидели в его умном, добром, подернутым меланхолией взгляде тот свет, ту искру жизни, что так контрастировали с его внешним обликом. Этот взгляд я обнаружил позже в последнем автопортрете Тициана из Прадо, написанном художником, когда ему было уже за девяносто. Его лицо также выражало не только бесконечную усталость, но и определенную покорность, свойственную столь почтенному возрасту, однако глаза были живыми, светящимися, все еще молодыми, а открытый, напряженный взгляд полон любви и интереса к жизни.

Отец мой чувствовал приближение конца. В один прекрасный день, в конце апреля, ближе к вечеру мы с отцом прогуливались по улицам Афин. Между мною и отцом, несмотря на глубокую привязанность, существовала некая дистанция, видимая холодность, точнее стыдливая сдержанность, мешавшая свободному излиянию чувств, свойственному обыкновенным людям. Мы шли молча, город окутывали сумерки. Я следовал по левую сторону от отца; в какой-то момент он взял меня за плечи и я почувствовал тяжесть его большой руки. Растерянный и смущенный, я попытался понять причину столь неожиданного проявления чувств, и тогда отец произнес: «Моя жизнь подходит к концу, твоя же едва начинается». Мы вернулись домой, не сказав друг другу больше ни слова. Отец всю дорогу держал свою руку на моем плече.

Несколько дней спустя мой отец почувствовал себя хуже и слег. Я привык к частым обострениям его болезни и не придавал этому большого значения, но на сей раз я почувствовал странное беспокойство. Ночами я просыпался и вслушивался в звуки мышей, бегавших в темноте под полом. Не знаю почему, но звуки мышей в молчании ночи восприняты были мною как дурное предзнаменование. Мой отец все время оставался в постели, состояние его не улучшалось. Однажды утром меня отправили с каким-то поручением в отдаленную часть города. Был май, день в городе Минервы стоял прекрасный. Внезапно на правой, противоположной стороне улицы на балконе первого этажа я увидел развевающийся на ветру огромный черный кусок ткани. Это было похоже на вспышку мрака в разливающемся повсюду ярком свете. Я почувствовал острую тоску, меня охватило ужасное предчувствие, что в доме, который я покинул, произошло нечто страшное. Немедленно повернув, я бросился назад. Добежав до дома, я увидел, что кто-то спешно выходит из парадной двери. Я устремился в спальную комнату отца и на лестнице столкнулся с доном Бриндизи. Тот, обхватив мои плечи, попытался увлечь меня вниз, на первый этаж, но я вырвался и побежал в спальню отца. Вбежав, первым делом я увидел там мать и брата, оба были в слезах. Я бросился к постели, на которой лежал отец: он выглядел спокойным, глаза его были закрыты. Лицо казалось безмятежным, почти счастливым, словно он, наконец, решив отдохнуть после долгого и изнурительного путешествия, погрузился в сладкий и глубокий сон.

Затем последовала утомительная подготовка к похоронам. В доме весь день находились друзья и знакомые родителей. К вечеру, когда все разошлись, а прислуга отправилась спать, мы с матерью и братом остались бодрствовать у постели отца. Стояла прекрасная мягкая ночь середины весны, ночь ясная и торжественная. Погрузившийся в сон город освещала полная луна, в соседних садах звучали амурные песни соловьев. Время от времени издалека доносились аккорды гитары и голоса молодых людей, которые хором подпевали другу, исполняющему серенаду под окнами своей возлюбленной. Пробила полночь. Сраженные усталостью и горем, мать с братом задремали, я остался бодрствовать у постели отца в одиночестве. Я взглянул на него, затем посмотрел в открытое окно на прекрасную лунную майскую ночь. «Это твоя последняя ночь на земле, — подумал я, — и потому природа дарит тебе ее такой прекрасной». На цыпочках я прошел в свою спальню, взял бумагу и карандаш и вернулся, чтобы зарисовать при свете свечей профиль моего отца, отдыхающего в объятиях смерти. Этот рисунок всегда находился у матери, а сейчас, думаю, его хранит мой брат.

На следующий день состоялись похороны. Прибыл военный оркестр. Когда из дома выносили гроб, оркестр играл похоронный марш, а солдаты отдавали честь. Похоронный кортеж направился к католической церкви Св. Дионисия Ареопагита. Возглавлял кортеж младший лейтенант в белых перчатках, перед собой он нес на красной бархатной подушке орден Св. Георгия, которым отец награжден был королем Греции за службу на железной дороге во время турецкой оккупации Фессалии.

Затем наступили дни траура: соболезнования, визиты, письма. Однако, как я помню, ребята, мои ровесники, с которыми я до сих пор находился в тесном контакте, не высказали мне ни слова соболезнования по поводу кончины моего отца. Только один молодой скульптор, ученик Политехнической академии, с которым я даже знаком был мало и встречался редко, повел себя иначе. Увидев меня в трауре, он подошел ко мне и, заговорив о моем отце, сказал, что его благородный вид всегда вызывал у него симпатию. «Я знаю, ты очень любил его, — добавил он, словно читая мою душу, — поэтому я не хочу много говорить, поскольку твоему горю словами не поможешь». Он обнял меня и поцеловал, я, крайне тронутый, обнял его в ответ.

Лет восемь спустя, когда я был в Америке, умерла моя мать. И в этом случае никто из моих друзей, из тех, с кем я был знаком столько лет, с кем имел тесные контакты, не дал себе труда написать мне пару теплых слов в утешение. Только два человека вспомнили обо мне и через моего брата передали слова соболезнования — это были люди, которых я видел редко и которые не были мне близкими друзьями: скульптор Романелли и писатель Антонио Балдини.

После смерти отца я продолжил занятия в живописном классе Политехнической академии, но провалился на заключительном экзамене. В качестве модели на экзамене служил обнаженный по пояс старик с тюрбаном на голове и длинной восточной трубкой в руках. Думаю, мой провал был в определенном смысле закономерен: подготовился к этому экзамену я плохо, здоровье мое было неважным. Из-за нервного расстройства, вызванного смертью отца, частых желудочных колик, знойной жары афинского июля я чувствовал себя утомленным, подавленным и растерянным, что, естественно, сказалось на моей работе.

Но я продолжал как мог работать дома. Я писал автопортреты, фрукты и прочие предметы, писал с натуры. Время шло. Мой брат, делавший большие успехи в Консерватории по классу фортепиано, решил посвятить себя музыке. Все рекомендовали нам перебраться в Германию, в Мюнхен, где я смог бы продолжить занятия живописью, а брат — музыкой. Мюнхен в ту пору был чем-то вроде сегодняшнего Парижа. Моя мать принялась распродавать мебель, и дом мало-помалу пустел. В доме имелась прекрасная библиотека моего отца, где были в основном книги по математике, инженерному делу и механике. Мы дали объявление в газете о распродаже имущества, где указаны были также два седла из английской кожи, женское и мужское. Однажды взглянуть на седла пришел некто, кто заявил, что купить их хочет не он, а сын археолога Шлимана. Этот сын Шлимана, пустой молодой блондин, унаследовавший миллионы своего гениального и немного сумасшедшего родителя, полагая себя важной персоной, вел блестящий образ жизни. Видя, что посетитель в сомнении, моя мать сказала, что лучше бы Шлиман с супругой сами пришли взглянуть на седла. На это их посланник ответил со значительностью, что столь богатые и важные господа прийти сами не могут. Услышав такой ответ, моя мать пришла в ярость и в резких выражениях велела посланнику убираться вон, заявив, что ей плевать как на него, так и на господина Шлимана.

Полной противоположностью агента сына Шлимана явился молодой студент инженерного факультета, который, судя по его одежде, был очень беден. Он немного говорил по-итальянски. Был он робок, почтителен и намеревался приобрести книги, необходимые ему для учебы. Однако цены превышали его возможности, но моя мать, растрогавшись, их ему подарила. Когда бедный студент бессвязно пытался выразить свою благодарность, руки его дрожали. Уходил он, прижимая пачку с книгами к груди. На следующий день моя мать получила написанное по-итальянски, хоть с ошибками, но в выражениях достойных и возвышенных, письмо, способное выдержать сравнение с лучшими письмами Гёте, мадам де Севинье и прочих известных авторов прошедших времен. Мать позвала меня с братом и вслух прочла нам письмо бедного признательного студента.

Настал день отъезда. Было решено по дороге в Мюнхен сделать несколько остановок в городах Италии. В Патрах мы погрузились на греческий корабль; корабль направлялся в Венецию, когда он миновал Бриндизи, началась страшная качка, и я почувствовал себя очень плохо. Добравшись до Бари, я упросил мать прервать наше путешествие на корабле и ехать до Венеции по железной дороге. Мой брат в одной из своих книг утверждает, что путешествие на корабле прервано было по причине моей морской болезни. Это правда, возможно, я, настойчивее, чем он, просил мать продолжить путешествие по железной дороге, но также верно и то, что брат мой страдал от морской болезни, по крайней мере так же, как страдал от нее я. Мать уступила моей просьбе. Прибыв в Венецию, мы расположились в гостинице «Луна», однако обедать ходили в ресторан под названием «Черный волос». Начались бесконечные изнурительные хождения по церквям, палаццо, галереям. К вечеру я чувствовал себя смертельно уставшим, поскольку весь день, задрав голову, рассматривал картины и фрески, так что к концу дня у меня ныла шея и ломило затылок. В ту пору в шедеврах Тинторетто, Веронезе и Тициана я разбирался не так, как теперь, то есть видел в них то, что видят все: раскрашенную картинку, простую иллюстрацию, воспринимал их поверхностно, получая относительное удовольствие. Думаю, что скуку, которую я испытывал тогда мальчиком, в такой ситуации испытывает немалое количество взрослых людей разных национальностей в разных странах с той лишь разницей, что, будучи в праве свободно распоряжаться собой, делают они это добровольно, что лишний раз доказывает безграничность человеческой глупости.

Я же, имей тогда возможность поступать по собственному желанию, предпочел бы сидеть целыми днями в кафе Florian, поглощая булочки с кремом и шоколадное мороженое, а не утомлять себя хождением по палаццо и галереям.

Из Венеции мы отправились в Милан. Город был в праздничном возбуждении в связи с выставкой, посвященной открытию Симплонского тоннеля. Большой раздел выставки был посвящен живописи, и целый павильон отведен под работы Сегантини и Превиати. На меня это собрание произвело очень сильное впечатление. Поэзия и метафизика работ двух великих итальянских художников глубоко тронули, буквально потрясли меня. Сегодня, возвращаясь к испытанным и пережитым мною ощущениям, я прихожу к выводу, что понять таинство и красоту живописной материи старой живописи значительно сложнее, нежели уловить поэтическую и метафизическую стороны произведения искусства. Мне было всего семнадцать, но уже тогда я не хуже, чем сегодня, понимал глубину и метафизику работ Бёклина, Клингера, Сегантини и Превиати, всех тех, кто независимо от художественных достоинств живописи раскрывал в ней нечто поэтическое, возбуждающее любопытство, странное, поразительное. Понимание же ценности живописной материи, открытие ее безграничной тайны — это то, к чему я пришел значительно позже, и значительно позже научился получать от этого открытия удовольствие. Но тогда, в Милане, я с энтузиазмом воспринял работы Сегантини и Превиати, в то время как еще за несколько дней до этого, в Венеции, меня оставили равнодушным Тициан, Тинторетто и Веронезе.

Теперь, когда я сравниваю радость и удовольствие от понимания литературной и метафизической сторон произведения искусства с удовольствием, доставляемым его сугубо живописными достоинствами, я нахожу второе удовольствие более глубоким и полным. Эту истину, как и многие другие, открыла мне Изабелла Фар, написавшая в одной из своих статей: «Удовольствие, которое доставляет созерцание произведения искусства, основанное на принципе понимания его содержания, — огромное удовольствие, но оно не полное».

Мы отправились в Мюнхен. Стояла ранняя осень. Ландшафты незнакомых доселе стран будили во мне любопытство. Заросли деревьев, новые запахи, непривычные для нас порядок и покой приводили меня в состояние блаженства.

Прибыв в Мюнхен, мы остановились в гостинице под названием Englischer Hof («Английский двор»). Гостиница прекрасно отапливалась: в Мюнхене все общественные места отапливались прекрасно. Комфорт и благоустроенность жизни меня приятно удивляли. Исключительной комфортабельностью отличались кафе, где обслуживали по высшему классу. Белокурые, статные и пышногрудые официантки в кружках, напоминающих миниатюрные соборы, разносили густое пенистое пиво. Ни на улицах, ни где бы то ни было не видно было мусора, никто не носил поношенную, залатанную одежду, нельзя было встретить нищего. Повсюду порядок и любезное обращение. «Это рай, рай на земле», — так я думал тогда. Но в этом раю зрело грозное бедствие — современная живопись, но к этому я вернусь позже. А четверть века спустя здесь созреет другое бедствие, еще более страшное — нацизм. Кроме того, благодаря своей наблюдательности и исключительной проницательности, уже тогда мне удалось увидеть, что в этом раю далеко не все так прекрасно и благополучно, как показалось на первый взгляд. За проявлявшимися подчас в преувеличенной форме внешней сердечностью и кажущейся любезностью мюнхенцев я разглядел некоторые признаки раздражительности, неудовлетворенности, истеричности и подчас грубой враждебности. Эти черты характера я отмечал еще в Греции, мальчиком, у своего учителя немецкого Гейта. Я заметил, что в Мюнхене многие, как мужчины, так и женщины, хотя они ограничены и начисто лишены иронии, ведут себя дерзко и насмешливо, подобно дурно воспитанным детям недальновидных родителей, коими являются наши сегодняшние интеллектуалы. Помню, как однажды в Мюнхене мы с матерью и братом зашли в магазин готовой одежды, чтобы купить пальто. Однако ничего подходящего мать не нашла и, уходя, сказала владельцу, что мы заглянем в другие магазины, но в случае чего, возможно, вернемся. Хозяин, средних лет мужчина солидной внешности, со светлой бородкой, в очках, принялся с преувеличенной любезностью благодарить нас, с жаром кланяясь до земли; истерически хихикая, фыркая и беспрестанно повторяя: «Danke, danke vielmals!..» («Спасибо, спасибо большое!..»), он проводил нас до самых дверей. Выйдя из магазина, я еще долго слышал, как этот одержимый, выскочив на улицу, истерически кричал нам вслед: «Danke, danke, danke vielmals!..»

В другой раз, несколько месяцев спустя, я со студентом живописного класса, прусаком из Берлина по имени Фриц Гарц, отправился на Центральный почтамт: один из моих греческих друзей, учившийся в Университете, попросил узнать, может ли он получить пакет, посланный ему родителями. Грек этот носил довольно длинное имя, звали его Пападиамантопулос. Когда я, склонившись к окошку, спросил служащего, есть ли что-нибудь для господина Пападиамантопулоса, тот растянул рот в насмешливой улыбке; между тем прочие служащие, находившиеся поблизости, едва услышав это имя, принялись, давясь от смеха, обмениваться взглядами, хотя пытались делать вид, что просматривают регистрационные книги. Наконец служащий в окошке, осклабившись, ответил мне: «Nein, mein lieber Herr, so einen schönen Namen haben wir nicht!» («Нет, дорогой господин, у нас не значится столь прекрасное имя!»). Поняв, что у меня ничего не получится, я попросил своего берлинского друга, блондина, почти альбиноса, заняться этим вопросом, и только ему, с его прусским авторитетом, умевшему при случае повысить голос, удалость прекратить истерику служащих и заставить их всерьез заняться поисками заказного пакета.

О странах, народах и некоторых людях складываются ложные представления. Так, например, за Италией закрепилась репутация страны, богатой солнцем и цветами. На самом деле, цветов я значительно больше видел в Голландии, Англии и Германии. В Италии зимой значительно холоднее, чем в этих странах. Австрийцы имеют репутацию людей более мягких, образованных и гуманных, хотя менее серьезных и более фривольных, чем немцы. Тем не менее самые ужасные преступники и садисты нацистской полиции вербовались среди австрийцев, австрийцем был и сам Гитлер. Многие думают, что баварцы менее немцы, чем пруссаки, что они ближе нам, жителям Средиземноморья, а поэтому более сердечны, не столь суровы и жестоки. Это вовсе не правда. Два года я прожил в Баварии и могу с уверенностью утверждать, что баварцы хуже пруссаков, и за те два года, что я провел в Мюнхене, я свел дружбу только с двумя немцами, у которых нашел известную долю сочувствия и понимания, а также некоторые признаки сердечности и ума. Это были выходцы из Пруссии — Фриц Гарц и его брат, студент-медик, по имени Курт. Курт был одержим философскими идеями Фридриха Ницше, я даже замечал в нем некоторые умственные аномалии. Вместе с тем я заметил, что он, как и все прочитавшие Ницше, ничего не понял в том, что составляет истинную новизну открытия этого философа. Новизна эта состоит в глубокой и необычной поэзии, бесконечно загадочной и пронизанной духом одиночества, базирующейся на Stimmung (я сознательно использую это точное немецкое слово, определяющее состояние, которое по-итальянски можно назвать моральной атмосферой). Эта поэзия, повторяю, порождена моральной атмосферой осеннего полдня, когда небо ясное, а солнце находится ниже, чем летом, отчего тени выглядят длиннее. Эту исключительную атмосферу можно ощутить (правда, для этого необходимо обладать моими исключительными способностями) в ряде итальянских и прочих средиземноморских городов, таких как Генуя или Ницца. В Италии этот исключительный феномен проявляется в Турине. Все эти прекрасные вещи я пытался растолковать Курту Гарцу; он очень внимательно слушал меня, прилагая огромные усилия, чтобы вникнуть в это, морщил лоб, смотрел в пол, но, как я догадывался, ничего не понимал и не поймет никогда.

Однажды ранним утром, когда я был еще в постели, Курт вошел в комнату, где я жил, служившую мне также мастерской. На полу, прислоненной к стене, стояла картина, которую я принес из Академии. На ней изображен был обнаженный мужчина, а у ног его располагался щит с лежащим на нем мечом. Курт долго и внимательно рассматривал полотно, и я подумал, что он проявляет интерес к моей живописи и достигнутым мною в Академии успехам. Он тем временем в странной манере, бессвязно, как это делают сегодня критики искусства и интеллектуалы, принялся рассуждать об античных боях, описанных Гомером; он говорил мне, что хотел бы оказаться воином того времени и броситься, вооружившись щитом и мечом, в самую гущу сражения и пасть под ударами. Хриплым голосом он стал декламировать строки Шиллера:

Will sich Hektor ewig von mir wenden, Wo Achill mit den unnahbarn Händen Dem Patroklus schrecklich Opfer bringt?^{7}

Видя, что его возбуждение возрастает, намереваясь успокоить его, я предложил ему составить мне компанию и прогуляться за город. Я быстро оделся, и мы вышли на улицу, улицы и крыши были белыми от снега. Мы миновали пригород и оказались в сельской местности. В каком-то месте на обочине дороги мы увидели фургон, загруженный огромными чугунными трубами. Под их чрезмерным весом задние колеса фургона увязли в грязи, и все усилия понукаемых возчиками лошадей сдвинуть повозку с места оставались тщетными. Мой приятель остановился и стал наблюдать за сценой с тем же вниманием, с каким чуть раньше разглядывал в моей комнате обнаженного воина. В какой-то момент, продолжая пристально смотреть на фургон, он схватил меня за запястье, крепко сжал его и тихо произнес: «Смотри, колеса фургона застряли в земле, большой вес препятствует их движению, так и мой рассудок, он подобен этим колесам».

Несколько дней спустя Курта, чье психическое состояние сильно ухудшилось, брат сопроводил в Берлин и поместил в психиатрическую больницу. А через три года, когда я, вернувшись в Италию, жил во Флоренции, художник Фриц Гарц написал мне, что его брат покончил жизнь самоубийством, выстрелив себе в голову из пистолета в одном из публичных парков Берлина.

В Академии изящных искусств я несколько месяцев посещал класс рисунка, а затем перешел в класс живописи. Студенты здесь были весьма посредственные, в отличие от тех, кого я знал по Политихнической академии в Афинах. Там было много талантливых молодых людей, преисполненных романтическими настроениями и любовью к живописи, в мюнхенской же Академии не оказалось никого, кто знал бы, как держать в руках уголь или кисть. Доминировала в ту пору живопись Сецессиона; она впоследствии определила стиль Salon d’Automne в Париже, а затем, распространившись по всему миру, сформировала современную живопись. Все эти стили или, если хотите, направления, вошедшие в моду благодаря бесчестной пропаганде торговцев картинами, берут свое начало в Мюнхене. Но в Париже активность торговцев в оценке и навязывании декадентской живописи, со времен импрессионизма идущей к упадку, проявляется более яро и настойчиво, чем где бы то ни было. Мюнхен с Сецессионом оказался колыбелью двух явлений первой половины XX века, оказавших губительное влияние на человечество: современной живописи и нацизма. Нацизм, как я уже говорил, был явлением, безусловно, более губительным, поскольку стоил миллионы жизней, служил причиной неописуемых физических и моральных страданий ни в чем не повинных людей. Остается надеяться, что на этом баварская столица остановится, и поговорка «Бог троицу любит» не найдет подтверждения. В противном случае — спасайся, кто может.

Итак, я занимался рисунком и живописью в Академии изящных искусств, а брат мой тем временем брал частные уроки гармонии и контрапункта у композитора и органиста Макса Регера, которого многие считали современным Бахом. Поскольку брат мой недостаточно хорошо знал немецкий, я сопровождал его на уроки в качестве переводчика. Когда я не был занят переводом указаний учителя на итальянский, я листал огромный альбом с мастерски выполненными гравюрами с картин Бёклина. Иногда дверь в соседнюю комнату была открыта, и тогда я мог наблюдать за молодой женщиной, то ли женой, то ли сестрой профессора, занимающейся домашними делами. Эта немка, ярко выраженная блондинка с хорошо сложенными формами, будила во мне желание, но в целом это были вполне здоровые романтические фантазии. Из окон открывался вид на обширный участок земли, окруженный жилыми домами; зимой участок покрывал снег, и толпы мальчишек в шапочках сказочных гномов резвились здесь, играя в снежки.

В тот год в Мюнхен приехал Пьетро Масканьи. В просторном концертном зале на Türkenstraße итальянский маэстро представлял отрывки из своих опер. Публика неистовствовала. Казалось, она сошла с ума. Когда прозвучал заключительный аккорд финала «Сельской чести», Масканьи в порыве творческого экстаза бросил свою дирижерскую палочку прямо в оркестр, рискуя попасть кому-либо из музыкантов в глаз. Мой приятель, грек, который, как и я, был студентом Академии, с силой сжал мою руку и, бросив на меня безумный взгляд, произнес: «Он поистине бог!» На выходе полиция должна была сдерживать грозный натиск баварских матрон, с волосами цвета перезрелой кукурузы и руками красными от стирки, которые, желая получить автограф, протягивали Масканьи кто фотографию, кто открытку; в ход шло все, включая концертные программки и ресторанные меню. У меня всегда вызывало недоумение это состояние возбуждения, в которое приводят публику музыка и музыканты. Удивляет меня также то терпение, с которым люди, казалось бы, вполне здравые, долгие часы проводят в концертных залах, сидя неподвижно, с выражением усталости и скуки на лицах, слушают симфонии, бесконечно длинные сочинения, и, что еще удивительнее, произведения современной музыки. Мне бы хотелось знать, почему ничего подобного не случается с живописью; почему, к примеру, перед висящими в зале картинами (разумеется, я не беру во внимание современные картины) публика не стоит с бинокулярами и театральными биноклями. И почему публика не испытывает потребности рассматривать каждую картину в течение времени, соответствующего продолжительности длинной симфонии, то есть в течение шестидесяти минут? Я не думаю, что, обладая глазом художника и умом философа, смотреть на протяжении часа на великие и прекрасные композиции Тициана или Рубенса менее интересно, что это скучнее, чем час слушать длинную симфонию или длинный концерт. Тогда почему этого не происходит? Я уверен, что объяснение этому одно: согласно Ренану, человеческая глупость (и я разделяю, как уже говорил, его мнение), которая безгранична и бесконечна, как Вселенная.

Брат мой, не знаю, по совету ли матери или кого-то еще, отправился к Масканьи, жившему в гостинице Vier Jahreszeiten («Времена года»). Во время пребывания в Мюнхене брат сочинил на собственное либретто оперу под названием «Кармела». Это был романтический неаполитанский сюжет, нечто вроде «Грациеллы» Ламартина. Вернулся брат вдохновленным визитом к Масканьи: он сообщил, что знаменитый маэстро был с ним любезен и добр, что, прослушав с большим интересом некоторые отрывки из его оперы «Кармела», исполненные им на фортепиано, и высоко оценив их, напутствовал его продолжить занятие сочинительством. Кроме того, Масканьи настоятельно пригласил брата посетить его в Риме, куда он отправлялся через несколько дней. Время терять было нельзя. Мать с братом покинули Мюнхен и вслед за ним выехали в Рим. Я остался в одиночестве с нетерпением ожидать новостей. Они пришли с опозданием, к тому же не оправдали надежд. В Риме встретиться с Масканьи моему брату не удалось. Человек, проявивший в Мюнхене любезность и доброту, в городе цезарей оказался неуловимым призраком: моему брату не только не удалось поговорить с ним, но даже взглянуть на него издали — вот что значит доверяться обещаниям смертных.

Я оставался в Мюнхене еще год. Вел жизнь бесцветную и скучную. Днем я работал в Академии, а по вечерам ходил в кафе играть в бильярд или шахматы со своим другом Гарцем. Время от времени мы с Гарцем подолгу прогуливались по окрестностям Мюнхена или поднимались в Баварские Альпы. Гарц был обручен с одной юной особой из Вестфалии. Раз в месяц девушка вместе со своей матерью приезжала в Мюнхен навестить его. По этому случаю накануне ее приезда мы с Гарцем посреди ночи отправлялись в публичный сад, находящийся рядом с дворцом принца-регента, полный прекрасных цветов. Я, вооруженный позаимствованными у хозяйки садовыми ножницами, следовал впереди и, не останавливаясь, срезал ими справа и слева цветы: розы, гвоздики, хризантемы, в зависимости от сезона. Гарц шел следом, подбирая цветы, словно собака дичь, подстреленную охотником. Мы прибегали к этой уловке, чтобы не задерживаться у каждого куста и не привлекать внимание охранников сада. В результате Гарц на следующий день встречал свою невесту на станции с великолепным букетом свежих цветов, не стоившим ему ни пфеннига.

В ту пору я был страстным поклонником Вагнера. Я не упускал ни единой возможности послушать его музыку ни в театре, ни в концертном зале. Сегодня я утратил любовь к этой музыке, в ней теперь мне слышится некоторая слезливость, безнравственность и даже порочность.

Я решил вернуться в Италию. Мои мать с братом, после неудачной попытки встретиться в Риме с Масканьи, обосновались в Милане. Здесь издатель Рикорди проявил живой интерес к опере «Кармела» — вновь пробудилась надежда. Перебрался в Милан и я. Думаю, было это летом 1909 года. Мы поселились в квартире в квартале для среднего класса на улице Петрарки. Я писал картины в духе Бёклина.

Мой брат также увлекся рисунком и живописью, кроме того, мы упорно занимались и много читали. Был у нас учитель латыни, звали его Доменико Фава; был он автором вышедшего в издании Hoepli небольшого томика синонимов латинского языка, пользовавшегося большим спросом у студентов. Брат мой продолжал сочинять музыку и писать либретто. Он закончил длинную оперу «Фантастическая поэма»: она была чем-то вроде «Оберона» Вебера, но в основе ее сюжета лежали мифология и раннегреческая история, изрядно сдобренные бурлеском в стиле Пульчи и Рабле.

С Рикорди моему брату не удалось договориться: сначала известный издатель обнадежил, как это ранее сделал Масканьи в Мюнхене, но, едва приступив к печатанию «Кармелы», непонятно по какой причине начал юлить и избегать встреч; в конце концов мой брат понял, что ничего из этого не получится. Я сказал, что трудно понять мотив такой перемены, однако для меня очевидно — причину ее следует связывать с действиями обычных завистников. Тогда, освободив квартиру на улице Петрарки, мы отбыли во Флоренцию. Приехали во Флоренцию мы без определенной цели. Нас обескуражила неудача с издателем Рикорди, к тому же в Милане я, намерившись устроить персональную выставку своих работ, попытался встретиться с неким господином Милусом или Милиусом, точно не помню его имени, то ли владельцем, то ли администратором здания, помещения которого сдавались художникам, желающим выставиться. Мне тоже так и не удалось встретиться с этим господином то ли Милусом, то ли Милиусом.

Мы прибыли во Флоренцию. Физически я чувствовал себя разбитым: во время моего пребывания в Милане вернулись сильные боли в кишечнике, хроническое заболевание сопровождалось прочими многочисленными недугами. Я с трудом поднимался по лестнице, по улицам, боясь упасть в обморок, всегда ходил вдоль стен. Я испытывал странные ощущения. Иногда мне казалось, что я ступаю по вате, временами во рту ощущал привкус карболовой кислоты. Часто меня подташнивало, словно я не ел дня два, но, садясь за стол, я не испытывал никакого аппетита. Разные врачи, консультировавшие меня, прописали мне множество таблеток, порошков, капель, прочих медикаментов, которые следовало принимать до, после и во время еды. Ночной столик, стоящий рядом с моей кроватью, был заставлен маленькими коробочками и флакончиками лекарств с названиями, имеющими греческую этимологию: epatina, epatocrinasi, coreina, zimantrax и так далее. Однако их прием не приносил никакой пользы, и состояние мое не улучшалось. Работал я мало, больше читал, чем писал, а читал в основном книги по философии, переживая таким образом приступ черной меланхолии.

Во Флоренции мое здоровье ухудшилось. Время от времени я писал небольшие полотна. Мое увлечение Бёклиным прошло, я стал писать картины на сюжеты, в которых пытался выразить то сильное, загадочное чувство, что открылось мне в книгах Ницше: полуденную меланхолию прекрасных осенних дней, столь свойственную итальянским городам. Это явилось прелюдией к созданию серии картин «Площади Италии», написанных позже в Париже, Милане, Флоренции и Риме.

Мы прожили во Флоренции немногим больше года. Здесь моему брату пришла в голову мысль вернуться в Мюнхен, чтобы исполнить свои музыкальные произведения в одном из концертных залов. Отправился он туда вместе с мамой. Концерт состоялся в том же зале на Türkenstraße, где публика год назад неистово приветствовала Масканьи. Мой брат не был удостоен неистовых аплодисментов публики, но, думаю, его концерт был не из числа тех, что следует считать провалом. Однако было ясно, что и в Мюнхене делать нечего. Я, по причине плохого здоровья, оставался во Флоренции, поскольку не ощущал в себе сил предпринять долгое путешествие в Мюнхен. Мать вернулась во Флоренцию одна; мне она сказала, что брату посоветовали ехать в Париж, который, благодаря так называемой «художественной революции», считается городом наиболее восприимчивым к новым идеям, поощряющим творческую молодежь. Позже я убедился в том, что все это — лишь человеческие фантазии, что в Париже люди мыслят ничем не лучше, чем в Риме, Лондоне, Мадриде, Берлине или Пернамбуко. Брат мой звал в Париж и нас. В своих письмах он писал, что это действительно город, полный жизни, движения, мыслящих людей, и что в моих же интересах перебраться туда.

К сожалению, я по-прежнему пребывал в состоянии депрессии. Мое здоровье не обнаруживало никаких признаков улучшения. Я чувствовал слабость и боролся со всякого рода недугами и расстройствами. Консультировал меня профессор Грокко — медицинское светило того времени. Этот известный ученый сказал, что я нуждаюсь не в лекарствах, а в отдыхе и свежем воздухе, и порекомендовал мне поехать в Валломброзу. В Валломброзе постоянно шли дожди. В спальной комнате пансиона, где я остановился, царила ужасная сырость. Простыни были насквозь отсыревшими, на деревянном полу, по углам на стенах росли грибы, в гардеробном шкафу и ящиках буфета — плесень. Мои кишечные боли, вместо того, чтобы стихнуть, усилились, усугубилось и мое нервное расстройство. Впав в полное уныние, не в состоянии дождаться утра, я, как ошпаренный кот, бежал из Валломброзы во Флоренцию.

Я потерял способность к работе, утратил всякую веру в докторов, свежий воздух и горное лечение. Пребывание в Валломброзе убедило меня в том, что в определенных случаях свежий воздух и горы просто губительны. Бруно Барилли рассказывал мне как-то, что, когда он жил в Париже, где-то году в 1930-м, когда там находился и я, его несколько раз приглашал к себе его друг, французский издатель Пьер Леви, впоследствии оказавшийся издателем моего романа «Гебдомерос». Леви принимал его в своем загородном доме под Парижем; в течение нескольких дней Барилли питался там исключительно свежими продуктами: яйцами из-под курицы, парным молоком, салатом с грядки. Но вскоре выяснилось, что все эти свежайшие продукты до такой степени отравляли его организм, что он был вынужден, едва вернувшись в Париж, бежать в один из тех жутких ресторанов с фиксированными ценами, где пищу подают уже в стадии начального гниения. Таким образом Барилли приводил свой организм в порядок и очищал его от токсинов, скопившихся в нем в результате потребления свежайших продуктов.

Приняв решение отправиться в Париж, мы продали свой дом во Флоренции и отбыли в Турин. Мне нездоровилось. Был июль 1911 года, лето стояло жаркое. На пару дней мы задержались в Турине, чтобы посетить только что открывшуюся здесь выставку. По причине жары после изнурительной дороги мое состояние ухудшилось. Уже покидая Турин, я чувствовал себя больным и испытывал сильные боли в желудке. В дороге мне стало еще хуже, и когда поезд прибыл в Дижон, я уговорил мать остановиться здесь на ночь, поскольку не имел сил продолжать путешествие. Было уже поздно, около часа ночи. Мы отправились в отель, и я лег в постель, но боли в желудке были такими сильными, что мать встревожилась и пошла за доктором. Вскоре она вернулась с военным врачом в звании капитана, который тут же прописал мне горячие припарки и болеутоляющее с содержанием опиума. Всю ночь моя мать не имела покоя, она постоянно бегала на кухню согреть воды, чтобы регулярно менять мне компрессы на животе. Служащего гостиницы она послала в дежурную аптеку купить мне прописанные лекарства. Тот, вернувшись и увидев меня в номере лежащим в постели, изрек: «C’est la chaleur qui fait ça!»^{8} Он был прав. За годы своей жизни я убедился, что зной и жаркие страны противопоказаны людям, страдающим желудочно-кишечными заболеваниями.

К утру боли утихли и я задремал. Проснувшись поздно, уже к полудню я почувствовал, что мне лучше, и мы приняли решение продолжить путешествие. В тот день был вечерний поезд на Париж, и мы решили отправиться на нем. На лионский вокзал мы прибыли поздно ночью. Нас встречал мой брат[11], по выражению, которое приняло его лицо при виде меня, я понял, что выгляжу ужасно; я падал с ног от усталости и мечтал лишь о том, чтобы скорее улечься и отдохнуть. А Париж в тот день праздновал 14 июля: перед кафе на тротуарах под шарманки танцевали люди, оркестры играли без остановки.

Мы отправились в гостиницу «Ле Пеллетье», расположенную на улице с тем же названием, где брат забронировал для нас с матерью две комнаты. Раздевшись и улегшись в постель, я почувствовал облегчение и проспал довольно долго, но мои проблемы со здоровьем на этом не закончились.

Из отеля «Ле Пеллетье» мы перебрались в пансион, располагавшийся неподалеку от Елисейских Полей, а оттуда в дом на площади Этуаль, точнее на улице Шайо, в небольшую квартирку, которую моя мать обставила как могла, чтобы придать ей более или менее жилой вид. Мое здоровье, по-прежнему скверное, здесь понемногу стало улучшаться. Во время путешествий, при переезде из одной гостиницы в другую, я всегда чувствовал себя значительно хуже, тогда как домашняя обстановка, возможность питаться и отдыхать дома уже сами по себе были для меня лучшей медициной.

Наблюдавший меня доктор посоветовал мне отправиться на три недели в Виши. Уже по дороге в Виши я почувствовал себя лучше. Лечение же той водой, что древние римляне называли aquae calidae^{9}, и пребывание там, где Юлий Цезарь две тысячи лет назад излечился от диспепсии[12], а мой отец сорок пять лет назад избавился от последствий малярии, принесли мне огромную пользу. Закончив свое лечение, я вернулся в Париж абсолютно здоровым. Прошло уже немало времени с тех пор, как я не держал в руках ни кисти, ни даже карандаша. Вернувшись к работе, я вновь обратился к вдохновлявшим меня идеям Ницше.

Однако работал я мало, написал всего несколько картин. Прошла зима, за ней лето. До меня дошли слухи об Осеннем салоне, о художниках-«революционерах», о Пикассо, кубизме и прочих современных школах. Мне предложили выставиться в Осеннем салоне, однако я знал, что неизвестный художник, посылающий на официальную выставку свои работы, в девяти из десяти случаев рискует тем, что его картины, вне зависимости от их художественных достоинств, будут отвергнуты членами жюри. Увиденное мною на репродукциях и живопись, выставлявшаяся в галереях модных торговцев, очень быстро убедили меня в том, что все, что делал я, принципиально отличалось от того, что создавалось в это время в Париже, и уже одно только это было веской причиной, по которой мои картины могли быть отвергнуты. Некий господин, грек по имени Кальвокоресси, пришел мне на помощь. Будучи музыкантом и музыкальным критиком, а также другом Дебюсси и имея многочисленные знакомства в артистических и интеллектуальных кругах столицы, он отрекомендовал меня французскому художнику Лапраду, чье имя я никогда не слышал, но который был членом жюри Осеннего салона[13].

Ночью, накануне моего визита к Лапраду, во сне я увидел пейзаж, чем-то напоминающий озерный край в Ломбардии и озеро Гарда. За деревьями и цветущими розовыми кустами виднелась зеркальная гладь воды. Когда на следующий день я вошел в мастерскую Лапрада, прямо напротив входа я увидел стоящую на мольберте картину, изображающую пейзаж, подобный тому, что я видел во сне. Представившись и вручив Лапраду рекомендательное письмо от Кальвокоресси, я рассказал ему о том, что ночью во сне я видел картину, подобную той, что стоит на мольберте. Лапрад улыбнулся и произнес: «Tiens, c’est rigolo»^{10}. Из чего я заключил, что художник Пьер Лапрад, в отличие от Пифагора или Артура Шопенгауэра, не интересуется ни метафизикой, ни таинственной природой сновидений. Затем он рассказал мне о том, что часто бывал в Италии и что многие его полотна представляют собой изображения ломбардских озер и, в частности, озера Гарда. Он был весьма любезен и порекомендовал мне послать в Салон три небольшие картины, поручившись самолично представить их членам жюри. Я предложил свой автопортрет и две небольшого формата композиции, одна из которых изображала площадь Санта-Кроче во Флоренции и пронизана была той особой поэзией, что раскрылась мне в книгах Ницше, другая же, под названием «Загадка оракула», содержала в себе лиризм греческой предыстории[14].

Все три картины были приняты, я испытывал счастье и гордость. Первый раз в жизни я выставлял свои работы, и они были приняты жюри. Полотна разместили очень удачно, все вместе в зале, где были представлены испанские художники — вероятно, устроители выставки решили, что я испанец; французов значительно больше впечатляют и интересуют испанцы, нежели итальянцы, они испытывают к испанцам больше уважения и симпатии, чем к нам.

Картины мои имели успех и были удостоены внимания критики, однако ни одну из них не удалось продать.

Тогда же по совету тех, кто хорошо знал «художественную среду», я отправился к Гийому Аполлинеру[15]. Он жил в маленькой квартире на верхнем этаже доходного дома на бульваре Сен-Жермен. По субботам с пяти до восьми он принимал своих друзей. Приходили художники, поэты, литераторы, те, кого считали «молодыми интеллектуалами», носителями так называемых новых идей. Субботняя атмосфера в доме Аполлинера чем-то напоминала стилистику «Бетховена» работы Баллестрьери[16]. Аполлинер, подобно понтифику, восседал в кресле за своим рабочим столом, на стульях и диванах располагались молчаливые молодые люди с глубокомысленными лицами, большинство из них, в соответствии с духом времени и модой, царящей в их кругу, курили глиняные трубки, напоминающие те, что по праздникам можно видеть в тирах. На стенах висели картины Мари Лорансен, Пикассо и прочих кубистов, имена которых я не припомню. Позже среди них появились две или три мои метафизические работы, в их числе портрет Аполлинера, изображавший его в виде мишени для тира, в какой-то степени предвосхитивший ранение в голову, полученное им на войне 1914–1918 годов.

Я регулярно посещал аполлинеровские субботы, но делал это лишь потому, что был очень юн и по наивности многих вещей еще не понимал, однако уже тогда я не испытывал ни особого уважения, ни сочувствия к этому обществу и нередко скучал в нем. Вероятно, чувства эти можно было прочитать на моем лице, поскольку я заметил, что как Аполлинер, так и прочие участники этих собраний хоть и проявляли ко мне определенный интерес и были со мной любезны, относились ко мне настороженно, видя во мне натуру, весьма отличающуюся от них. Среди тех, кто посещал знаменитые субботы, был румынский скульптор Бранкузи; он носил длинную бороду и каждому, кто готов был его слушать, сообщал, что пребывает в состоянии «внутреннего восторга». Скульптуры его представляли собой некие овальные, тщательно отшлифованные с помощью берлинского камня формы, поверхность которых напоминала скульптуры Вильдта. Бывал здесь и Дерен: он усаживался в кресло и, закурив трубку, погружался в молчание. Приходил Макс Жакоб, который, в противоположность Дерену, говорил без умолку, в изысканной манере прибегая то к иронии, то к скепсису. Его манера говорить, одеваться, его внешний облик вызывали у меня в памяти chansonniers с Монмартра, кружащих вокруг столиков и высмеивающих клиентов своими импровизированными виршами и песнями.

Гийом Аполлинер посоветовал мне выставиться в Салоне Независимых, и в результате следующей весной я отправил на выставку четыре картины[17]. Развеской работ в том году занимались живописцы Дюнуайе де Сегонзак и Люк-Альбер Моро. В Париже на официальных коллективных выставках мои картины всегда висели очень удачно, что редко имело место в Италии. Когда перед открытием выставки я обходил залы Салона, Сегонзак и Люк-Альбер высказали ряд комплиментов по поводу моих работ, отметив, что они очень «декоративны» и даже «сценичны», и сказали, что я мог бы стать прекрасным сценографом. Они, вероятно, слегка кривили душой и пытались задеть меня, но из их слов я сделал вывод, что они не понимают исключительной глубины и мягкого лиризма моей живописи. Впрочем, этого никто никогда не понимал, ни прежде, ни теперь. Обычно люди видят в моих картинах сумеречные видения, затмение солнца в преддверии катастрофы, напряженную тишину, предвещающую катаклизм, некую атмосферу, пронизанную страхом и трепетом, подобно фильму ужасов; по крайней мере так, с позиций дешевой литературы, интерпретировали мою живопись сюрреалисты, лидеры модернистского слабоумия. Напротив, речь идет совсем о другом… В том же году я принял участие в выставке Осеннего салона во второй раз и первый раз в жизни продал одну из своих картин. Проданная картина представляла собой изображение площади, окруженной аркадами. На заднем плане за стеной возвышалась конная статуя, напоминающая одну из тех, что возводят героям Рисорджименто, которые можно увидеть во многих итальянских городах, главным образом в Турине[18]. Покупателем был житель Гавра, почтенный господин по имени Оливер Сенн. Что касается цены, мне помнится, я назвал секретарю выставки сумму в четыреста франков. А утром, когда я был еще дома, горничная пришла сообщить мне, что со мной желает поговорить некто, представившийся господином Сенном. Я попросил впустить его и таким образом встретился с первым покупателем своей живописи. Вместе с тем он не сразу признался, что желает приобрести одну из моих работ; он сказал, что приезжает в Париж два раза в год посетить галереи и выставки, что очень интересуется живописью и является другом Оттона Фриеза. Он предложил мне вместе позавтракать, я принял его приглашение. За едой он заговорил об Осеннем салоне, сказал, что обратил внимание на мои работы, а также отметил их «оригинальность». Наконец признался, что желает приобрести одну из них, ту, что изображает красную башню, однако цена в четыреста франков превышает его возможности и он просит уступить ее за двести пятьдесят. Первый раз в жизни мне предлагали деньги в обмен на мою живопись, я был весьма тронут и польщен, мгновенно проникшись к господину Сенну симпатией, признав в нем человека очень умного и совсем не похожего на других, я ответил на его предложение согласием; вместе с тем, думаю, что господин Сенн добился бы точно такого же результата, не приглашая меня на завтрак и даже предложив мне меньшую сумму. Читатель, возможно, усмотрит в моих рассуждениях некоторую долю цинизма, и если это так, то он будет не прав. Я не циник и никогда им не был, но, будучи человеком последовательным, наблюдательным, обладая здравым умом, я инстинктивно всегда отрицательно относился к бесполезным вещам. Но вместе с тем не исключена возможность, что господин Сенн, даже предполагая, что я немедленно соглашусь на его предложение, все равно предложил бы составить ему компанию, поскольку ему, вероятно, было приятно провести пару часов с молодым иностранным художником, который к тому же прилично говорил по-французски и писал картины столь отличные от тех, что ему обычно доводилось видеть.

Произошло все это в 1913 году. С тех пор я господина Сенна не видел; лишь много лет спустя, где-то году в 1926-м, приехав в очередной раз в Париж, я услышал, что картина с красной башней выставлена на продажу в галерее на Rue de La Boétie. Между тем интерес к моей живописи, которую я называл метафизической, возрастал. Молодой торговец картинами по имени Поль Гийом, друг Аполлинера, купил у меня несколько работ и даже хотел, чтобы я подписал контракт, позволяющий ему приобретать всю мою продукцию целиком. Уже в те годы в Париже начали прибегать к гнусной практике монополизации художника одним или группой торговцев; вся эта тайная, отвратительная подпольная деятельность поддерживалась безумными выступлениями и статьями продажных критиков. Подобные методы вкупе с рядом других факторов и привели к тому чудовищному упадку, который царит в европейском искусстве сегодня. Разумеется, в ту пору я еще многого не понимал так отчетливо, как сегодня, однако уже тогда как к торговцам картин, так и к критикам я подсознательно испытывал антипатию, даже отвращение. Между тем я видел, что интерес к моим картинам растет, их репродукции печатают в газетах и журналах, меня хвалят. Мне удалось скопить некоторую сумму денег. Я был счастлив. Но грянул роковой 1914 год. Стояло жаркое душное лето. В один день все смешалось, люди, толпящиеся на улицах, расхватывали газеты: убийство в Сараево, война. Огромное напряжение первых дней военного конфликта мы пережили, оставаясь в Париже. Немцы продвигались к столице. Каждый вечер, ближе к закату, отдельные немецкие самолеты планировали над Парижем, сбрасывая листовки с манифестами, призывающими людей к капитуляции. Однажды утром, часов в одиннадцать, я, возвращаясь домой, услышал залп и, решив, что это двенадцатичасовой выстрел из пушки, достал часы, чтобы сверить время. Но тут я увидел куда-то бегущих людей и присоединился к толпе. Самолетом была сброшена бомба, упав на тротуар, она убила пожилого мужчину и раздробила ногу какой-то девочке. Немедленно прибыла медицинская помощь. Слышались проклятия в адрес Бошей, на тротуаре виднелись пятна крови. Решив уехать подальше от Парижа, мы с матерью и братом отправились в Нормандию, в маленький морской курорт Ouistreham. Поезд, которым мы ехали, был переполнен беженцами. Вместе с нами уезжал и освобожденный от военной службы Поль Гийом.

В Ouistreham в гостинице, расположенной на морском берегу, мы пробыли десять дней. Пили сидр и великолепно питались. Кухня в гостинице была отменной, я хорошо помню жареную утку, которая представляла собой подлинную поэму. От переедания, шипучего сидра, свежего морского воздуха лицо Гийома покрылось экземой. Война казалась далекой и забытой, но о ней нам напомнило появление первых раненых: с трудом передвигающиеся на костылях солдаты в выцветших шинелях, забинтованные ноги, руки на перевязи. К счастью, пришло утешительное известие: генерал Гальен, реквизировав парижские налоговые средства и ночью послав на линию огня войска, появление которых для немцев стало неожиданностью, прорвал фронт. Сражение на Марне было выиграно, враг отступил. Угрозы оккупации столицы уже не существовало.

Мы вернулись в Париж. На протяжении 1914–1915 годов я продолжал писать свои метафизические картины, но, естественно, ненормальное положение дел сводило мои занятия живописью к минимуму. Впрочем, Париж ожил: кафе вновь заполнились людьми, boîtes на Монмартре возобновили свою постоянную работу. В этих boîtes звучали песни, одна из которых в сентиментально-патриотическом духе воспевала grand général (имелся в виду генерал Жоффр)[19], другие высмеивали Бошей. Их исполнение шансонье постоянно сопровождали обращением к итальянцам: Que fera l’Italie? Что будут делать «сыны Макиавелли»? Найдут ли они верный путь? (Под верным путем, естественно, подразумевалось выступление на стороне союзников.) Предсказывалось, не без оснований, что Италия вступит в войну весной: в одном из boîte некий известный шансонье каждую ночь доводил себя до хрипоты, выкрикивая:

Quand l’Italià va màrcher avec les alleàta?.. à la Pacà, ou Trinità, Pacà ou Trinità!^{11}

Что касается меня, я всегда полагал, что «сынам Макиавелли» следовало бы как тогда, так и впоследствии, в 1940-м, оставаясь во всеоружии, сохранять спокойствие и заниматься собственными делами. В Италии все изменится к лучшему во всех областях, и в первую очередь в искусстве и политике, лишь тогда, когда итальянцы примут решение раз и навсегда отказаться от рабской роли провинциальных подражателей и перестанут преклоняться перед всем, что приходит из-за рубежа, особенно из Парижа. Все изменится к лучшему в тот день, когда они решатся самостоятельно мыслить и серьезно работать, рассчитывая на собственные силы, и относиться по большому счету наплевательски к тому, что делается и происходит за границей. Тогда и только тогда они по-настоящему будут уважаемы иностранцами.

Именно с этого времени, года где-то с 1915-го, в Италии начинается упадок живописи и литературы. Прежде, насколько я помню, во всех сферах культуры поддерживался определенный уровень, существовали настоящие знатоки литературы, поэты, писатели: Кардуччи, Пасколи, Д’Аннунцио и даже прочие, пусть не столь значительные творческие индивидуальности в сравнении с безмозглыми моллюсками, наводняющими литературу и поэзию сегодня, кажутся истинными титанами. В ту пору мы имели дело с образованными, поистине просвещенными людьми, постоянно совершенствовавшими свою культуру и эрудицию. Они были тружениками и, в отличие от нынешних лентяев и неучей, до утра сидящих в кафе, целые дни и ночи проводили за рабочим столом. Это были люди, обладавшие чувством собственного достоинства и гордящиеся тем, что они итальянцы; о том, что делается за пределами Италии, они судили взвешенно и здраво, без скрытой зависти или враждебности, как это было во времена фашизма, но в то же время без умиления и иступленного восторга, как это происходит ныне. Сегодня мы можем наблюдать, как у наших интеллектуалов сыреют штаны от возбуждения и начинает дрожать челюсть, словно они страдают от малярии, когда в их присутствии произносят имена Поля Валери, Клоделя, Жида или заходит разговор о Nouvelle Revue Française, Пикассо или Кокто.

Чтобы дать представление о том, до какой степени любовь, точнее слепое преклонение перед всем иностранным, может доходить сегодня у наших творцов, достаточно рассказать историю об одном из наших художников, который несколько лет тому назад отправился в Париж вкусить дух этой столицы стихийного бедствия и взглянуть на оригиналы «шедевров» Брака, Матисса и прочих производителей псевдоживописи в святилищах на Rue de La Boétie.

Однажды утром, будучи в Париже, наш художник прогуливался со своим итальянским другом, который жил на той самой Rue de La Boétie французской столицы уже несколько лет. Случилось так, что они встретили идущего куда-то Пикассо. Итальянец, живший в Париже, узнал Пикассо и остановился, чтобы представить своего друга знаменитому испанскому художнику. Когда наш живописец услышал имя Пикассо и понял, что господин, остановившийся поговорить с ними, не кто иной, как сам Пикассо во плоти и крови, его охватили дрожь и нервная судорога, он открыл было рот, но не смог произнести ни звука, трясущимися губами он издал невнятный хрип и утратил дар речи. Пикассо удалился, но поскольку наш онемевший, трясущийся от возбуждения художник продолжал издавать хриплые звуки, обеспокоенный приятель за руку отвел его в ближайшую аптеку, где оказался ожидавший клиентов врач. Осмотрев немого, он сказал, что у того, видимо, нервный срыв, причиной которого явилось сильное эмоциональное переживание (таких причин сегодня в Италии миллион), но добавил, что беспокоиться не о чем. На вопрос врача, не получали ли они дурных известий от семьи, приятель, не решившись признаться, что это результат встречи с Пикассо, ответил уклончиво. Прописав успокоительное на основе бромида и настойку валерианы, врач велел больному вернуться в гостиницу, лечь в постель и попробовать уснуть. Только вечером того же дня, часам к десяти, к художнику из Милана вернулся дар речи, и тогда друг вывел его на улицу и, поддерживая под руки, словно выздоравливающего больного, повел перекусить в Caffè du Dôme.

«Однако, — рассказывал он впоследствии, — на протяжении всего ужина я испытывал беспокойство, поскольку знал, что вечерами Пикассо появляется на Монпарнасе и заглядывает именно в Caffè du Dôme, а потому боялся, что, увидев его в очередной раз, мой товарищ вновь потеряет дар речи, но теперь уже на всю оставшуюся жизнь».

Ничего подобного не случалось во времена Карновали, Фонтанези, Сегантини, во времена, когда итальянские художники еще умели держать в руках кисть, обладали здравым умом и душевным благородством. Проявлению преклонения перед всем иностранным, стремительной деградации всего серьезного и достойного в сфере литературы и искусства способствовали двое — Джованни Папини и Арденго Соффичи; их и сегодня многие полагают «предвестниками» нового мышления, открывшими Италии «тайну» современного французского духа, теми, кто «освежил» атмосферу и расчистил путь новым идеям и прочим глупостям, от которых мы страдаем по сей день. Чтобы исправить положение, нам потребуются долгие годы интеллектуальной, предельно серьезной и упорной работы.

Но вернемся к парижским воспоминаниям. Из Парижа тем временем один за другим, поглощаемые войной, исчезали друзья и знакомые. Поспешил записаться в армию добровольцем и Аполлинер, но поступил он так не столько из-за любви к Франции, сколько по причине своей темной, запутанной генеалогии. По национальности он был поляк, точнее мать его была польского происхождения, но родился в Италии, в Риме (кажется, отец его был итальянцем), проведя детство в княжестве Монако, а юность в Германии, он, наконец, обосновался в Париже. Отсюда его страстное желание принадлежать одной стране, одной национальности, иметь постоянное гражданство. Это желание испытывают многие из тех, кто родился за пределами своей Родины. Многие испытывают своего рода неловкость и стыдятся того, что рождены в одной стране, а живут в другой, иными словами, живя в Италии, не являются детьми итальянских родителей, или, будучи гражданами Франции, имеют родителей не французского происхождения. Мы с братом также испытывали это чувство стыда и в ту пору наивно полагали, что все изменится, когда нас призовут в армию исполнить, как принято говорить, свой гражданский долг.

Ныне мы не столь наивны, тем паче, что даже сегодня, после многих лет жизни и работы в Италии, каждый раз, когда я упоминаю о том, что родился в Греции, всегда найдется кто-нибудь, кто непременно добавит: «Так, значит, вы грек!» И бесполезно протестовать и приводить в пример Уго Фосколо, Матильду Серао, Графа Артюра де Гобино СНОСКА[20] и, наконец, напоминать, что французский поэт Андре Шенье родился в Константинополе, однако никому не приходит в голову считать его турецким поэтом… Все бесполезно, и поныне мне приходится мириться с тем, что каждый раз, когда заходит речь о месте моего рождения, я слышу: «Так, значит, вы грек!»

Аполлинер умер в день прекращения военных действий, то, что он сражался за Францию, не принесло ему пользы, кроме того, ничего бы не изменилось, если бы он остался в живых и стал бы гражданином Франции с подобающими документами, орденом Почетного легиона и репутацией ветерана. Все бесполезно, и сам факт того, что он родился в Риме, имел мать польку и отца итальянца, жил короткое время в княжестве Монако, Германии, затем во Франции, остался бы фактом, и ничто, уверяю, не смогло бы его перечеркнуть.

Движимые тем же импульсом, что побудил Аполлинера вступить во французскую армию, мы с братом отправились во Флоренцию, в военный округ, к которому были приписаны.

Итальянский консул в Париже выдал нам путевой лист, в котором по-французски было написано: «Prière de laisser passer monsieur… militaire italien appelé sous les drapeaux»^{12}.

На призывном пункте во Флоренции я сразу осознал, какие удовольствия меня ожидают и впервые получил возможность испытать «прелести» армейской жизни. Первое — это запах: по мере приближения к призывному пункту, к какой-нибудь казарме или военному складу, ноздри твои подвергались атаке волн зловония, представлявшего собой сложную симфонию ароматов содержимого консервных банок, немытых ног, карболовой кислоты, креола и пережаренного кофе. Что касается морального и интеллектуального удовольствий, опишу здесь маленький эпизод, небольшую сценку, участником которой я стал, представ перед медицинской комиссией. Целый ареопаг военных медиков и мобилизованных врачей осмотрел меня и признал «готовым к тяготам войны», даже не потрудившись узнать, что думаю я по этому поводу. Кроме того, я стал поводом долгой дискуссии между молодым лейтенантом и тучным, со свисающими бакенбардами, одетым в летнюю униформу пожилым полковником, в задачу которого входило распределять призывников по различным родам армейских войск. Когда пришла моя очередь, молодой лейтенант с важностью отметил, обращаясь к тучному полковнику, что у меня слабо очерченный подбородок. Этот ученый юноша, безусловно, принадлежал к числу тех интеллектуалов, что носят очки в черепаховой оправе, за стеклами которых скрывается характерный для всех интеллектуалов тупой, претенциозный и озабоченный взгляд. Сегодня он непременно был бы фрейдистом. В те же далекие годы психоаналитический снобизм, столь любезный сердцам сюрреалистов, умников и бездельников нашего времени, еще не распространился по всему свету. Сюрреалисты были столь фанатичны в своем увлечении Фрейдом, что их лидер Андре Бретон, женившись, вместо того, чтобы отправиться, как принято, в свадебное путешествие в Венецию или Неаполь и вместе с возлюбленной предаться мечтам на мостах лагуны или на берегу неаполитанского залива, устремился с молодой женой в Вену и вовсе не для того, чтобы вкусить романтический дух австрийской столицы, а дабы познакомиться с толкователем либидо и эдипова комплекса. В те времена лейтенант-медик не мог быть фрейдистом, но вполне мог принадлежать к числу последователей Ломброзо. В моем вяло очерченном подбородке он усмотрел явный признак вырождения и тихим голосом, но с поразительным упорством принялся буквально мучить своими соображениями полковника. Тот, в свою очередь, слушал его с утомленным, скучающим видом, что-то бормоча про себя, и даже не глядел в мою сторону, хотя именно я был предметом их обсуждения. Наконец, видимо от жары и усиливающегося в комнате запаха грязных ног, потеряв терпение, он неожиданно сделал решительный взмах рукой, означавший прекращение дискуссии, и осипшим голосом сердито заорал: «Пехота! Я сказал — пехота!» Мне сразу стало ясно, что это официальное лицо полагает пехоту единственным родом войск, где подобные мне могут найти применение. Пехоту, которую называют королевой войны, он считал единственным родом войск, способным принять в свои ряды любые отбросы общества, включая самых что ни на есть уродов и дегенератов. Душным полуднем, снабженный дорожным предписанием, направляющим меня в 27-е подразделение павийской пехотной бригады, которая располагалась в Ферраре, я сел на поезд и отправился в Болонью, где мне предстояло сделать пересадку.

Поезд шел через Эмилию, которую в Италии многие называют римской Кампаньей. Мне часто приходилось сталкиваться с тем, что в Италии многие, в том числе и весьма образованные люди, считают римскую Кампанью областью, и каждый раз мне приходилось объяснять, что название района — Эмилия. Мы ехали по равнинной сельской местности; справа и слева мелькали поделенные на многогранники и квадраты участки обработанной земли. Монотонность этих серо-зеленых, серо-желтых, желто-зеленых, зелено-охристых и серо-охристых, напоминающих лоскуты, участков навевала сон. В Кодигоро и Ардженте поезд делал остановки. Я думал о Дизраэли, известном израильском министре времен королевы Виктории. В связи с Дизраэли я размышлял о том, что до сих пор лишь в двух странах еще не существует та форма скрытого антисемитизма, которая проявляется в предвзятом, насмешливо-оскорбительном «отношении» к евреям и позволяет французам, вспоминая дело Дрейфуса, употреблять выражение sale juif^{13}, а итальянцам грязно шутить в духе маркиза Грилло. Только в двух странах, повторяю, не было, по крайней мере до сегодняшнего дня, проявлений скрытого садизма и гражданской незрелости — это Англия и Турция. Не следует ли сделать из этого вывод, что Англия и Турция — две наиболее цивилизованные страны мира? Что тут скажешь…

Поезд приближался к Ферраре. В моем купе ехали два молоденьких призывника, облаченные в форму гренадеров. Они, направляясь куда-то в зону военных действий, живо обсуждали войну. Оба полны были энтузиазма, их глаза горели, лица сияли от возбуждения; оба надеялись как можно быстрее закончить офицерскую подготовку и отправиться на линию огня. Стоя у окна, тесно прижавшись друг к другу, как молодожены в свадебном путешествии, они, скользя взглядом по монотонным феррарским полям, вглядывались в даль и тихим голосом пели, словно исповедуясь друг другу в своей бесконечной любви к Родине. Сквозь шум колес до меня время от времени долетали слова песни:

Италия! Италия! Австрийского гнета больше не потерпит!

Напротив меня сидели пузатый гражданин и штабной офицер с классической темно-синей велюровой повязкой на глазу и сухими висками избежавшего полноты пятидесятилетнего мужчины. Они наблюдали за молодыми призывниками и их юношеским энтузиазмом, глядя на тех с любопытством, сочувствием и даже с некоторым оттенком грусти. Хотя, вполне вероятно, в глубине души они испытывали и иное чувство, недоброе чувство легкой зависти, смешанное с самодовольством. Толстый гражданин и штабной офицер, глядя на молодых призывников, видимо, сожалели о своих годах, о том, что они, в отличие от этих двух юношей, не едут на фронт, не отправляются защищать границы Родины, а посему не пребывают в том положении, которое во все времена и в любой стране вызывало восхищение и уважение. Однако именно эти благородные обстоятельства неизбежно лишают радостей жизни, в первую очередь связанных с женщинами и любовью. Поэтому сознание того, что им не грозят лишения, страдания, риск быть убитыми, навстречу которым нес поезд молодых гренадеров, уже само по себе служило утешением. Сойдя с поезда в Ферраре, я направился в часть, к которой был приписан, и прибыл в казарму под названием Пьястрини. Место это, естественно, не было мечтой уставшего путешественника. Представь, читатель, свинарник, грязные стены которого покрыты граффити и различного рода надписями. По лестницам туда и сюда снуют новобранцы в замусоленной униформе из серой материи, общаясь между собой преимущественно на тосканском диалекте: «О Джиджии, иди сюда-а. Не зева-ай!» Время от времени со двора, из отхожих мест, изолятора доносится мерзкий запах пережаренного кофе и креолина.

Использование эфира в госпиталях и изоляторах в те далекие времена было еще явлением нечастым, преобладала традиционная, более сильная и банальная карболка. Помню, как пятнадцать лет спустя в Берлине одна дама, пытаясь убедить меня в том, что она тяжело больна, хотя на самом деле была здорова как бык, в ожидании моего визита обрызгала или велела обрызгать ею не только свою спальную комнату и всю квартиру, но и лестничную площадку перед входной дверью, так что отвратительный запах карболки ударил мне в нос уже на улице, когда я подходил к парадной. В то время уже начали использовать эфир, но бедняжка наивно полагала, что старый добрый запах карболки произведет на меня более сильное впечатление.

Вернусь к своим феррарским воспоминаниям. В тот вечер я вынужден был остаться в казарме. Дежурный надзиратель, лейтенант запаса, который на гражданке, как я узнал позже, работал бухгалтером одной из обменных контор во Флоренции, был суров и непреклонен. На все мои убедительные просьбы дать разрешение покинуть казарму с обещанием вернуться к 11 часам он с неумолимостью отвечал: «Не положено», и каждый раз повторял это тоном все более раздражительным и категоричным. Я вынужден был смириться и остаться в казарме. В довершении ко всему вечерний паек в тот день оказался скверным: на ужин был рис, и я понял сразу, что эта крупа, столь ценимая детьми Страны восходящего солнца и столь полезная для страдающих гастроэнтеритическими заболеваниями, — подлинный кошмар для всех солдат казармы Пьястрини. Все эти тосканские мужланы, весьма непритязательные в своих привычках, проявили единодушие и, по сути дела, объявили голодовку. Они шли на кухню наполнить котелки, но делали это лишь для того, чтобы затем испытать удовлетворение, вылив содержимое. В результате за короткое время весь двор и даже отхожие места скрыли настоящие потоки рисового супа, самое ужасающее зрелище, в духе дантовских кошмаров, представляли собой отхожие места. Я воздержался и не стал наполнять свой котелок во избежание необходимости выливать его содержимое в казарменном дворе. Пусть это был пресквернейший суп, но вылить его было противно моей натуре, поскольку, худо ли бедно ли, это было нечто съестное, что в отсутствие иного могло бы утолить голод какого-нибудь человека или животного. Это отвращение к расточительству, любовь к порядку, скромным вещам и потребностям, врожденная неприязнь, которую я питаю к грубой роскоши и излишествам, обнаруживают во мне натуру человека благородного и подлинного художника. Принято считать, что существует некоторое сходство между аристократом и крестьянином, поскольку как истинный аристократ, так и крестьянин не приемлют расточительности и склонны к бережливости, даже скупости. Я же пришел к мысли, что умственные способности наших крестьян деградировали, а привычки их огрубели. Я видел, как мои товарищи по оружию без смущения заставляли наполнять их котелки и тут же без колебаний опорожняли их.

Неумолимость капитана запаса вынудила меня в тот вечер ограничиться булочкой. Помимо сурового нрава, капитана отличало его обыкновение, разговаривая с солдатами, обращаться к ним на «ты». Это было еще одно обстоятельство, которое приводило меня в ярость на протяжении всей моей трехлетней военной службы. Я никогда не мог понять, какое отношение имеет к дисциплине это неуважительное обращение и почему отдавать приказы следует в оскорбительной форме. Мне не приходилось слышать, чтобы во французской армии офицеры обращались к солдатам на «ты», вместе с тем, как мне представляется, французская армия не менее дисциплинирована, чем наша. Глупая, вульгарная манера обращаться с подчиненными на «ты», как это делают в некоторых семьях, разговаривая с прислугой, в Италии, к сожалению, в определенных кругах довольно распространена.

Тем временем на Феррару постепенно опускались ночные тени. Приближался сладостный великолепный час, когда ночь жестом, полным нежности и грации, опустошает свой рог изобилия, покрывая страны и города мира сонной ягодой, как это представляет чарующее полотно Арнольда Бёклина, которого наряду с Рубенсом так ненавидят сегодня все «модернисты».

Я вернулся в казарму и, почти не раздеваясь, растянулся на своей соломенной подстилке. К счастью, рядом со мной оказались два молодых человека, более интеллигентных и душевных, чем прочие: одного из них звали Росселли, другого — Коркос. Оба были из Флоренции, оба погибли на войне. С юношей Росселли в ожидании сна мы долго говорили о Вагнере, чьим горячим почитателем он был: склонившись ко мне в темноте, под громкий храп товарищей он тихо напевал мотив из «Лоэнгрина»:

Далеко от тебя В неведомой стране…

Итак, начались муки подъемов на рассвете, учений, строевой муштры, и все это в духоте и влажности феррарского июля, в компании безграмотных, подчас просто тупых крестьян, даже не догадывающихся, для чего существует голова на плечах. Я помню молодого новобранца из Пулии, который был уверен, что призван воевать с турками, а не австрийцами и немцами, вероятно, он все еще хранил в памяти события в Триполи 1912 года. Солдаты наиболее образованные привлекались на офицерские курсы, но, чтобы там оказаться, необходимо было иметь свидетельство об образовании, я же, хоть и был образованнее и воспитаннее других, не имел даже элементарного аттестата. В результате я был обречен оставаться солдатом, и любой сержант мог позволить себе обращаться ко мне на «ты». Более того, изнуряющая жара феррарской Кампаньи, отвратительный паек, утомительная муштра привели к тому, что у меня вновь появились боли в желудке. Была, разумеется, возможность обратиться в санчасть, но возможность эта существовала лишь на словах, поскольку военный врач признавал единственное заболевание — лихорадку; лихорадки же у меня не было, поэтому, несмотря на физическое и моральное истощение, мне не удалось получить ни одного дня отдыха.

К счастью, один майор, приписанный к нашему подразделению, оказавшись человеком умным, лучше других разбиравшимся в психологии людей, вошел в наше положение и определил нас с братом писарями. Можно было слегка вздохнуть и жить более или менее по-человечески. В Феррару приехала наша мать и сняла небольшую меблированную квартиру: появилась возможность спать дома, мыться, менять белье, питаться простой и здоровой пищей, а в свободные часы размышлять об искусстве и тех вещах, которые составляли смысл нашей жизни. Я вновь занялся живописью. Облик Феррары, одного из самых прекрасных городов Италии, меня поразил; более всего поразил и вдохновил меня на работу метафизический аспект феррарских интерьеров, витрин, мастерских, домов, улиц, кварталов, таких, например, как старое гетто, где продавались сладости и бисквиты поистине метафизических, причудливых форм. К этому периоду относятся мои картины, получившие название «метафизических интерьеров»; эту тему в различных вариантах я разрабатывал и позже, продолжаю работать над ней и сейчас. В то же время я много читал, писал стихи. Я познакомился с поэтом Говони[21], однако, поскольку тот был человеком скрытным и не очень гостеприимным, виделся с ним всего несколько раз. Я вспоминаю его дом, расположенный в сельской местности, где бывал в пору жаркого лета; несмотря на удушливый зной, все ставни в доме Говони были, как правило, плотно закрыты. Здесь царили тень и приятная прохлада, что напоминало мне Грецию времен моего детства. Говони был женат на прекрасной брюнетке с бледным лицом, с особым, характерным для определенного типа феррарских женщин разрезом глаз и глубоким, «сумеречным» взглядом. Поскольку стояла жара, и я изнывал от жажды, синьора Говони предлагала мне напиток с сиропом из тамаринда; но то был не тот фальсифицированный тамаринд с привкусом лосьона для волос, что подают в итальянских кафе, и не тот, что продают в аптеках как лекарство. То был напиток с натуральным, выжатым из фруктов, соком, с поистине библейским, ветхозаветным, ароматом. Помню также великолепные иллюстрации к имевшемуся в библиотеке Говони изданию «Обрученных» — иллюстрации были работы Гаэтано Превиати.

Позже я познакомился с Филиппо де Пизисом.

Так проходили дни, недели, месяцы в городе д’Эсте. Несмотря на нехватку времени и постоянное раздражение, которое вызывала во мне столь чуждая моей душе казарменная жизнь, я потихоньку продолжал работать, свел знакомство с некоторыми жителями Феррары. Более всего в феррарцах меня поражало некое скрытое безумие: склонные к сплетням, бесцеремонные, они, едва познакомившись с человеком, тут же пытаются выяснить, откуда он пришел и куда направляется, где и когда родился, кто его родители, каковы его социальное и финансовое положение, эмоциональное и сексуальное состояние. Кроме того, феррарцы ужасно распутны: бывают дни, особенно в разгар весны, когда атмосферу сладострастия, висящую над Феррарой, можно услышать, подобно звуку падающей воды или пылающего огня. Мой знакомый, известный френолог профессор Тамброни, возглавлявший Клинику мозга, объяснил мне, что город стоит на древних цистернах для вымачивания конопли, и именно ее испарениям в условиях постоянной влажности жители Феррары обязаны своим безумием.

Оказывается, испарения конопли особым образом воздействуют на человеческий организм. Об этом говорит и Бодлер в своих «Маленьких поэмах в прозе», рассуждая об эффекте гашиша, он вспоминает также о конопле: «Во время сбора конопли случаются иногда странные явления с работниками — как мужчинами, так и женщинами. Какое-то опьяняющее дыхание поднимается от срезанных стеблей растения, словно обвивает вокруг ног и коварно бросается в мозг. Голова у работника кружится, иногда им овладевает мечтательность. Члены слабеют и отказываются служить»^{14}. И далее Бодлер вспоминает, что в детстве он испытывал подобное, когда ради забавы валялся на копнах люцерны.

Цистерны для вымачивания конопли в окрестностях Феррары превратились в водоемы с несметным количеством рыбы. Если бросали в них сеть, то доставали ее, готовой разорваться от улова, как это изображается на старых иллюстрациях к Библии. Среди феррарцев, с кем я тогда познакомился, был некий капрал, служивший в нашем полку на складе. Он был весьма оригинальным молодым человеком. Сидя в своей кладовой среди пирамид из сапог, гамаш, шинелей, кителей и тому подобного, он с усердием, достойным управляющего средневекового замка, занимался вышивкой, создавая прекрасные и сложные композиции. У него были длинные, выхоленные до блеска ногти; зачастую, почувствовав в ладонях жар, он поднимал руки над головой и с артистичностью танцора двигал пальцами, уверяя, что это помогает снять усталость. Он был одержим чистотой. Мне приходилось бывать в его доме, где пол спальни был покрыт воском и натерт до блеска, так что продвигаться по комнате нужно было, ступая на кончики пальцев и раскинув руки, подобно эквилибристу, идущему по канату, или же начинающему конькобежцу. Не прибегнув к подобной предосторожности, вы могли поскользнуться и растянуться на полу. У некоего антиквара он приобрел старинную кровать, над которой соорудил балдахин с тяжелой дорогой занавесью; звали этого оригинала Карло Чирелли[22]. Я написал его портрет и подарил ему, а года четыре спустя, вероятно, сам Чирелли продал этот портрет миланскому коллекционеру Адриано Паллини, заплатившему за него огромную сумму. Однако господин Карло Чирелли умолчал об этом. Разумеется, портрет был его собственностью и он был в праве распоряжаться им по своему усмотрению, но мне думается, что, продав не стоивший ему ни гроша портрет, Чирелли мог бы вспомнить и обо мне, и если и не выплатить мне процент с вырученной суммы, то хотя бы прислать мне какой-нибудь подарок, ну не знаю… к примеру, пару тосканских сигар, которые еще четыре года тому назад продавались на каждом шагу и стоили к тому же относительно дешево. Но, в конце концов, подобным образом поступали со мной и все остальные друзья. Работы, приобретенные у меня по скромной цене, они продавали и выручали огромные деньги. При этом милые мои друзья никогда не проявляли по отношению ко мне ни малейшего чувства благодарности, более того, они приходили в раздражение, если я намекал им на ту выгоду, которую приносил им результат моей добросовестной и талантливой работы. Что же касается господина Адриано Паллини, то тот был широко известным в Милане портным и прекрасным человеком. Я одевался у него на протяжении многих лет; ткани его по прочности и качеству были вне конкуренции, а безупречность кроя, которым он всегда занимался сам, проявляя незаурядное мастерство модельера, представляющего собой образец мужской элегантности, снискала ему славу в тех кругах, где ценится умение одеваться красиво и добротно. У меня сохранилось зимнее пальто, сшитое Паллини еще в феврале 1931 года, однако и сегодня, когда я надеваю его, оно выглядит как новое.

Кроме Карло Чирелли, я познакомился с Филиппо де Пизисом, настоящее имя которого было Филиппо Тибертелли[23]. Нельзя сказать, что он представлял собой эталон нормального человека, но был исключительно одаренной натурой, каковой остается и поныне, более того, сегодня это редчайший пример европейского художника, обладающего талантом. Когда я с ним познакомился, он еще не занимался живописью, но много рисовал и изучал литературу в Болонье.

В Ферраре в родительском доме де Пизис жил в странной комнате, заполненной оригинальными, причудливыми предметами: чучелами птиц, бутылками, штофами и графинами необычной формы, всевозможными раковинами, ветхими книгами, которые, казалось, рассыпятся при малейшем прикосновении. В этом подобии лаборатории знахаря он жил, как сюрреалист ante litteram^{15}. Он был немного похож на Максима Горького и носил, как и знаменитый русский писатель, толстовку. Кроме того, у Филиппо де Пизиса всегда была странная манера говорить, судить, критиковать, комментировать как людей, события, так и прочие вещи. Он был ироничен и рассматривал humour как свое исключительное право. В целом говорить о нем можно что угодно, но, разумеется, нельзя назвать его человеком ординарным или заурядным. Знавал я в Ферраре и других в высшей степени своеобразных персон. Был среди них некий граф, имя которого я, однако, вспомнить не могу. Он целыми днями бродил по городским улицам с блаженным, довольным, отрешенным лицом. Всякий раз, когда ему доводилось встретить друга или знакомого, он останавливал его и тут же, на месте, подвергал тщательному допросу с целью узнать, что тот ел на завтрак или ужин. Он был одержим желанием, узнав, что люди ели за столом, непременно сообщить им о том, что сам он очень любит рис и колбасу. Поздними вечерами он бродил по городу с необычной тростью с металлическим наконечником. В поздние часы, когда город пустел, этого странного графа можно было видеть шарящим концом трости в мусорных баках, стоящих у подъездов.

Так, понемногу занимаясь метафизической живописью, знакомясь с сумасшедшими в той или иной степени феррарцами, гуляя по городу с де Пизисом, я проводил время. Таинственная красота Феррары пробуждала во мне все больший интерес. Все ждали конца войны. Но начавшиеся однажды войны, казалось, не имеют конца, как нет конца и приносимым ими страданиям и лишениям. Потребность в людях на фронте росла постоянно, и все, признанные негодными к строевой службе, были вынуждены еще раз пройти строгую медицинскую комиссию. Мой брат был послан в Македонию. В это время в Ферраре появился Карло Карра; не знаю, случайно или нет, он оказался в том же полковом подразделении, что и я. Позже мы встретились в своего рода госпитале, точнее санатории для выздоравливающих, расположенном в нескольких километрах от Феррары. Я воспользовался относительным спокойствием этого места и работал больше обычного. Санаторий размещался в старом монастыре с бесконечным количеством корридоров, огромных залов и множеством каморок. С разрешения директора я занял одну из этих каморок, где мог спокойно работать по несколько часов в день. Карра, увидев мои метафизические полотна, тут же отправился в Феррару за холстами и красками и принялся копировать мои сюжеты, но делал это вымученно, с поистине поразительным бесстыдством и sans-gêne^{16}. Позже, получив длительный отпуск по болезни, Карра, взяв с собой написанные в госпитале Феррары «метафизические» картины, поспешил в Милан и организовал там выставку, возможно, надеясь убедить современников в том, что это он является единственным, уникальным создателем метафизической живописи, а я всего лишь его скромный последователь[24]. Все эти ухищрения, естественно, были немыслимо наивны, поскольку, как известно, метафизические картины несколько лет назад я писал уже в Париже, их выставляли, репродуцировали, покупали.

Тем временем мы потерпели поражение при Капоретто. Феррара заполнилась солдатами. Все больше и больше выздоравливающих в спешке отправляли на фронт. В Реджо-Эмилии работал госпиталь, который был своего рода высшим трибуналом, приговаривающим к участию в военных действиях даже тех, кто едва держался на ногах. Госпиталь этот был безрадостным, мрачным местом, куда приглашались на обследование те, кто прежде были признаны непригодными для строевой службы. Окончательное решение принимал комендант этого безрадостного места, которым из деликатных соображений был назначен майор медицинской службы, потерявший на фронте двух сыновей. По прибытии в госпиталь, куда меня направили на обследование, попутчики рассказали мне, что в кабинете коменданта на стене висят две большие фотографии погибших на фронте сыновей, и всем, кто предстает перед ним в ожидании окончательного приговора, он указывает на них со словами: «Видишь эти портреты? Это портреты моих сыновей, павших на войне, — ты тоже должен идти на фронт». Он не добавлял «чтобы умереть», но c’était tout comme^{17}.

Пребывание в госпитале Реджо-Эмилии, скверное питание, дурное содержание и губительная моральная атмосфера спровоцировали такое сильное обострение моего желудочно-кишечного недуга, что перед майором я предстал действительно в отвратительном состоянии. Невзирая на фотографии погибших на войне сыновей, майор, прежде чем отправить меня на фронт, предписал мне месяц полного отдыха и четыре месяца штабной службы. Возвращался в Феррару я в эйфории, словно юноша, спешащий на свидание с прекрасной богатой невестой. Я снял комнату, чтобы воспользоваться месячным отпуском и всерьез отдохнуть. Вместе с тем я начал работать; в этот период увидели свет мои картины с манекенами, метафизическими интерьерами, площадями итальянских городов. Наступило лето 1918 года, но неприятности, к сожалению, не закончились. Еще до окончания войны на несчастное человечество обрушилась новая беда — испанка. Я снова вынужден был ночевать в казарме. Однажды во сне я увидел двух куриц, огромных, как страусы. Почувствовав сильную тревогу, я проснулся и сразу понял, что страшная болезнь сразила и меня. Храня верность старым рецептам, известным мне еще с детства, я отправился в ближайшую аптеку, где приобрел изрядную долю касторового масла и пакет салола. Я решил, что, прочистив и продезинфицировав желудок, можно избежать болезни, но меня лихорадило все сильнее и я начал кашлять кровью. На следующий день, в полдень, вместе с другими военнослужащими меня поместили в санитарную машину и доставили в тот самый госпиталь, где за полгода до этого я находился вместе с Карра, и где Карра, увидев мои картины, «изобрел» метафизическую живопись.

Старый монастырь был превращен в огромный лазарет для страдающих испанкой, а болезнь, словно в насмешку, якобы для успокоения, названа была легочной чумой. Меня поместили в длинном коридоре, битком набитом койками. Я слышал, как кашляют и стонут больные, время от времени кто-нибудь начинал задыхаться и агонизировать: появлялись священник и пара сестер, я слышал, как бормочут на латыни молитвы, и видел, как какое-то время спустя санитары, завернув покойника в простыню, бегом выносят его. Наши котелки воняли назначенным нам два раза в день хинином и мазями. Под подушкой я бережно хранил бумажник с небольшой суммой, время от времени подзывал санитара и, сунув ему в руки деньги, заставлял поставить мне на спину и грудь компресс из порошка льняного семени. Благодаря компрессам кашлять кровью я стал все реже и реже, спала температура. Почувствовав себя лучше, я велел послать телеграмму матери, которая в ту пору находилась в Риме. Когда она приехала в Феррару, я был уже здоров. Покинув госпиталь, вместе с матерью мы поселились в доме Карло Чирелли; два года тому назад мною был написан его портрет. Я чувствовал себя значительно лучше. Присутствие матери делало мое существование комфортным: она следила за тем, чтобы я хорошо питался, заставляла меня принимать восстанавливающие силы лекарства. К этому времени из Македонии вернулся мой брат. Из дома Чирелли мы перебрались в гостиницу. Однажды вечером, разместив на стуле холст и работая над одним из метафизических интерьеров, я услышал доносившийся с улицы, снизу, непривычный гул возбужденной толпы, внезапно в дверях, распахнувшихся от удара, появился мой брат, крича, что война закончилась, что Германия просит мира. Отложив кисти, я подбежал к окну: внизу с песнями проходили толпы людей, посреди улицы обнимались и танцевали солдаты. Несмотря на то, что я был еще очень слаб, я не смог удержаться: закутав шею шерстяным шарфом, надев короткую накидку и набросив одну фалду за левое плечо, как того требовал воинский устав, я спустился на улицу. Люди на улице, казалось, посходили с ума. Мне встретились товарищи по полку, все были вне себя от радости, смеялись, что-то громко и бессвязно кричали. Встретил я и кое-кого из высшего офицерского состава: знакомых мне полковников, начальников складов, офицеров военной администрации. Эти же, в отличие от прочих, имели погребальные лица и вид побитых собак. Причина была ясна: для военных подобного рода окончание войны означало конец раздолья, поскольку война для них не составляла труда, не представляла собой никакого риска; с ее окончанием они вынуждены были распрощаться с высокими окладами, различными пособиями, с тем престижем, который гарантировала им униформа; конец войны означал для них возвращение к серой, монотонной, скучной штатской жизни и, кроме того, вероятность финансовых затруднений.

Моя мать вернулась в Рим, брат же, приписанный к отделению цензуры, отправился в Милан.

Высшее командование после поражения австро-венгерских войск сочло, что в моем пребывании в городе д’Эсте необходимости больше нет; таким образом я получил возможность перебраться в Рим, где в ожидании демобилизации должен был служить писцом в военном архиве. После нескончаемого путешествия в военном эшелоне я оказался в Вечном городе, но здесь возникла новая проблема — проблема жилья, проблема, возникавшая в моей жизни множество раз и продолжающая мучить меня до сих пор. Разумеется, ночевать я мог бы в казарме, но казарм хватило мне на всю оставшуюся жизнь. В Риме же в каждом отеле на видном месте у входа красуется табличка, на которой крупными буквами начертано всего два неумолимых слова «мест нет». Эти слова лишают последней надежды пилигримов, тех, кто, как говорил Пандольфо Колленуччо, утомившись от долгих странствий, желают усталым членам дать покой. В ту далекую зиму 1918/19 года было не в ходу искать в Риме комнату. К счастью, моя мать, прибывшая в столицу чуть раньше, поселилась в Park Hotel рядом с улицей Венето. Номер ее был так мал, что место в нем было лишь для одной кровати, но, приложив определенные усилия, мы добились от директора гостиницы разрешения передвинуть шкаф и поместить на полу матрас, где я мог усталым членам дать покой.

Мой кошелек тогда был пуст: метафизические картины не продавались, в среде критиков еще не было, подобных нашему Карло Белли, мистиков модернизма, кто воспевал бы эту живопись высокопарными, темными и главным образом глупыми словами, в результате чего их автор раз и навсегда обеспечивал себе репутацию шутника. Поскольку мой кошелек пустовал, я пристрастился покупать в закусочной ресторана Канепа довольно дешевый, но питательный картофельный крекер. Итак, капрал Джорджо де Кирико покупал в закусочной скромный крекер, а тем временем в соседнем зале ресторана богатые, всесильные акулы только что закончившейся войны набивали свои желудки изысканными яствами, освежая их дорогим вином. Капрал Джорджо де Кирико, который уже в те годы был создателем метафизической школы, а ныне возрождает традиции старой живописи, во всем мире забытые и преданные погребению еще столетие тому назад, капрал Джорджо де Кирико возвращался в Park Hotel, неся под накидкой пакетик с картофельным крекером, чтобы поделить его за завтраком со своей дорогой матушкой и запить добрым стаканчиком простой воды. Sic est et erit justitia mundi!^{18}

Это было, как принято говорить, героическое время. Зрели великие литературные и художественные события. События эти призваны были открыть новые пути и, что главное, указать итальянцам прямую дорогу в искусстве и литературе. Готовились к изданию два журнала: La Ronda и Valori plastici. Многие говорили: Италии не хватает журнала. Хотели один — получили целых два.

Велась речь о том, что необходимо «выиграть сражение». Что же касается меня, то я всегда глубоко сомневался как в героическом характере тех лет, так и в необходимости «выиграть сражение». В конце концов, борьба велась непоследовательно. Для La Ronda ее смысл состоял в том, чтобы под эгидой итальянской традиции, прикрываясь именами, с одной стороны, Мандзони и Леопарди, с другой, Джотто и Мазаччо, в провинциальном духе вторить идеям Nouvelle Revue Française, а для Valori plastici — в том же ключе подражать стилю парижских галерей на Rue de La Boétie и Rue de Seine.

Более четверти века прошло с тех пор, сменились дирижеры, но музыка в Риме, да и не только в Риме, звучит прежняя. И в наше скудное время в киосках можно видеть толстые, отпечатанные на добротной бумаге литературные еженедельники, где статьи помещены в тонкую рамку красного или голубого цвета. Эти журналы не более чем слепое, провинциальное подражание таким известным парижским литературным изданиям, как Les Nouvelles littéraires, Marianne и Gringoire. Наши Marianne и наши Gringoire в своей галломании доходят до крайности, публикуя статьи под названием «В поисках утраченного времени».

Количество жертв «прустомании» в ту пору превысило число пострадавших от испанки несколькими годами раньше. Культ Поля Валери, Жида, Клоделя находился еще в стадии зарождения, его ядовитые бациллы распространятся повсеместно позже и сохранят свою действенность по сей день.

Но вернемся к разговору обо мне. Итак, я поселился с матерью в Park Hotel. Уже тогда я был знаком кое с кем из художественно-литературной среды столицы. Антон Джулио Брагалья, который в те времена вместе с братом владел фотомастерской и выставочным залом на улице Кондотти, предложил организовать выставку моих метафизических работ, написанных в Ферраре во время войны (частично в казарме, частично в меблированных комнатах и гостиницах, частично в военном госпитале), из тех, что привезены были мною из города д’Эсте в большом количестве. Я принял предложение и выставил несколько «Гекторов и Андромах», «Трубадуров» и метафизических интерьеров.

Выставка не имела большого успеха. Продана была лишь одна единственная неметафизическая картина — портрет девушки; приобрел ее, предусмотрительно выбрав с выставки самую неметафизическую работу, профессор Анджело Синьорелли; таким образом, подобно Оливеру Сенну, первому покупателю моей живописи, Синьорелли стал первым среди итальянцев, кто приобрел мою работу.

В это время в Риме много говорили о Спадини. В Спадини видели истинно «итальянского» художника, художника «здравомыслящего», который пишет то, что видит, художника, чуждого литературности, не тратящего время на трюкачества и избегающего надуманности. Рассуждая о его живописи, критики и интеллектуалы вспоминали имена Тициана, Веронезе, Ренуара, но поскольку уже тогда французское и парижское было в большей чести, нежели национальное и традиционное, Спадини был провозглашен «итальянским Ренуаром».

Однако позже, когда в доме профессора Синьорелли я увидел несколько картин Спадини, я сразу же отметил, что речь здесь идет не столько о Ренуаре и тем паче не о великих венецианцах, сколько о мюнхенском Сецессионе. Живопись в мюнхенском духе мало-помалу захватывала всю Европу, под ее влиянием оказался и кое-кто в Италии. Распространению этого влияния в Италии способствовали немецкие павильоны на Венецианских биеннале, а главным образом немецкие журналы, наиболее известным среди которых был Jugend, где в трехцветной печати репродуцировались работы Лео Путца, Лео Замбергера, Рудольфа Шрама-Циттау и прочих известных сецессионистов баварской столицы. В духе иллюстраций журнала Simplicissimus создавал свои картины живописец Сирони.

Не следует упрекать наших художников в том, что они оказались подвержены влиянию мюнхенской живописи, поскольку она, и прежде всего живопись Сецессиона, является основой всех современных школ, начиная с пресловутой École de Paris.

На самом деле, хоть это факт всеми игнорируемый, мюнхенская живопись первых десятилетий нашего века, пересаженная на парижскую почву, представленная в более искусной форме, приглаженная и приукрашенная, в целом более «аранжированная» в соответствии с французским универсализмом, породила все те стили, что, благодаря ухищрениям парижских торговцев картинами, распространившись по всему миру, заставили его провозгласить Париж «священным маяком современного искусства».

Поразительно то, что позже в том же Мюнхене, этой европейской колыбели модернистской живописи, те, кто дал толчок парижскому движению, пришли к тому, что сами стали подражать стилю, возникшему под их влиянием.

Уже в 1908 году на ежегодной выставке мюнхенского Сецессиона можно было увидеть ту живопись, которая, в той или иной степени переиначенная и подправленная, а в ряде случаев подпорченная, появится впоследствии в Salon d’Automne, Salon des Indépendants и лавках торговцев картинами. Во французской столице эта живопись найдет идеальный трамплин для прыжка в мировую известность, которого ей не хватало в баварской столице.

В начале нашего столетия галереи и лавки парижских торговцев были забиты живописью импрессионистов. Несметное количество работ Ренуара, Моне, Сислея, Луче, Писарро, Боннара, Синьяка и прочих менее известных мастеров нуждалось в расширении рынка сбыта. Торговцы подспудно сознавали, каким мощным рынком может стать Германия и Центральная Европа в целом. Но в Германии, стране, на которую они смотрели с особым прицелом, по-прежнему процветал культ немецких мастеров XIX века, чьи работы продавались по самым высоким ценам. Достаточно напомнить, что картина Бёклина стоила тогда шестьдесят тысяч марок золотом, сумму по тем временам огромную; высокими были цены на работы Фейербаха, Менцеля, Лейбля, Ханса фон Маре, Ленбаха. Их приобретали крупные коллекционеры, более скромным покупателям рынок предлагал живопись мюнхенского Сецессиона.

Таким образом, возникла необходимость заставить потомков великих германцев пересмотреть свои взгляды на живопись. Торговцы импрессионистическими картинами умело взялись за дело: они тайно платили известным немецким критикам, а те, вопреки всем моральным и идеальным принципам искусства, развернули широкую кампанию по дискредитации немецкой живописи XIX века и присущего ей духа. Я сам в ту пору находился в Мюнхене; это было время, когда маневры, предпринятые несколькими годами раньше, развернулись в полную силу. Помню, как однажды в Академии изящных искусств, куда я приходил в класс живописи, появился один из учеников, негодующе потрясая газетой Münchner Neueste Nachrichten. В газете была длинная статья, неистово ругающая живопись Лейбля; в то время все знали, что Лейбль был большим другом Курбе и что французский мастер, питая глубокое уважение к своему немецкому коллеге, не раз восхвалял его живопись. Его суждение было особенно ценно, поскольку автор L’atelier в целом не склонен был доброжелательно относиться к живописи своих современников. «Неужели, — резонно вопрошал студент, — неужели наши критики могут судить об искусстве лучше Гюстава Курбе?» Наивный студент не предполагал, что такие статьи пишутся за грязные деньги, как писались и пишутся в Париже и прочих столицах мира те другие, что из коммерческих соображений «раздувают» имена таких псевдогениев, как Сезанн или Ван Гог.

Теперь, когда я изложил эту «неопубликованную страницу» из истории современной живописи, неизвестную, или якобы неизвестную, никому из критиков искусства как в Италии, так и за ее пределами, возобновлю нить моих римских воспоминаний. Моя выставка в галерее Брагалья, во всяком случае с финансовой точки зрения, потерпела фиаско. Посетителей же было немало. Самые разные представители римского общества почтили ее своим присутствием, пришла даже актриса Диана Каренне. Возможно, потому, что общаться с актрисой мне довелось первый раз в жизни, я испытывал большое волнение. Я водил ее по выставке, разъясняя свои картины. Она рассматривала их одну за другой, но своего мнения не высказывала; уже в дверях, собираясь уходить, она решила, что, прежде чем попрощаться, следует сказать хоть пару слов, и тогда, окинув взглядом стены, задумчиво произнесла: «Какая огромная работа!»

По поводу моей выставки критика либо хранила молчание, либо выказывала неприязнь, но, впрочем, так было всегда, а ныне, на мой взгляд, такое случается чаще, чем когда бы то ни было.

Еще до открытия выставки Джованни Папини, находившийся в то время в Риме, посоветовал мне попросить Роберто Лонги написать о ней статью, сказав, что тот «понимает в искусстве больше других». В Риме Папини писал метафизический роман, и на какое-то время он фактически полностью изолировал себя от общества. Друзья объясняли его исчезновение обилием работы, однако метафизический роман так и не увидел свет. Папини вновь появился в обществе, но с искаженным лицом и в бешеном расположении духа — он с головой ушел в католицизм; увидев меня или моего брата Савинио, он переходил на другую сторону улицы, чтобы не здороваться с нами. С тех пор прошло уже много лет, но по-прежнему он питает к Джорджино и Бетти (этими уменьшительными именами нас с братом называли в детстве) обиду, если не злобу, которую ничто не может излечить. Вот еще один неизвестный эпизод из истории современной итальянской литературы.

Следуя совету автора «Конченого человека», я отправился к Лонги. Он пришел на выставку, посмотрел картины, как и Диана Каренне, ничего не сказал, но позже, когда мы вместе уходили, попробовал «разговорить меня». Мы отправились в закусочную Бусси, находившуюся тогда на углу улиц Венето и Буонкомпаньи, у Бусси Лонги предложил мне кофе (это слово он произносил на английский лад — кофи), и я по простоте душевной, ничего не подозревая, открыто и доверительно рассуждал с ним об искусстве, высказывал свои мысли, делился своими надеждами и мечтами. Рассказав все, открыв свое сердце, я исповедался и наивно доверился тому, в чьей душе отвратительно, по-дьявольски коварно зрел вероломный удар. На самом деле, несколько дней спустя на третьей странице газеты Tempo появилась статья с безжалостной критикой под названием «Ортопедическому божеству»[25].

Свои статьи Лонги пытался писать в тоне Барилли, представляющем собой нечто среднее между остроумием и ехидством, но поскольку Лонги не обладал ни проницательностью, ни пылом нашего великого Бруно, из-под его пера всегда выходило нечто жалкое, рахитичное, желчное, претенциозное и истеричное, что уже в момент появления на свет обнаруживало мелкую и грубую душонку Сатаны.

Злобность Лонги на протяжении всех этих шестнадцати лет растет изо дня в день. Когда он встречает меня на улице, у него сводит челюсти и каменеет лицо. Он обладает магическими, сверхъестественными свойствами, в частности, даром вездесущности и способностью при желании бесследно исчезнуть. В связи с этим вспоминается, как два или три года назад я шел под аркадой Центральной почты Флоренции; в какой-то момент я увидел шагах в двадцати от себя идущего мне навстречу Лонги; он, увидев меня и в одно мгновение рассчитав дистанцию, вероятно, убедился в том, что, если он будет продолжать движение, мы столкнемся, как корабли в тумане. Терять время было нельзя, и он прибег к крайней мере. Магия! Я не преувеличиваю и не сочиняю: раскинув руки и нырнув в толпу, Роберто Лонги исчез с тротуара. Когда я огляделся вокруг, чтобы понять, куда он пропал, я увидел за своей спиной лишь задний фасад Лонги, свернув за угол, тот скрылся по направлению улицы Строцци. А теперь я спрашиваю, дорогой читатель: возможно ли совершать подобного рода вещи, не обладая даром вездесущности и способностью провоцировать по желанию исчезновение собственной персоны?

Однажды, в римский период, Лонги зашел в мою мастерскую и приобрел одну работу, которая была поистине маленьким шедевром: картина была написана с натуры в технике жирной темперы и изображала ветку с мандаринами на фоне неба. Приобретя эту работу, Лонги в тот же день подарил ее одному господину, который даже не был его близким другом; в любом случае делать ему такой подарок не было никаких оснований. Этот господин был мне хорошо знаком, я почти каждый вечер видел его в кафе «Араньо». Жест Лонги преследовал лишь одну дьявольскую цель — показать, как низко ценит он мою живопись и сколь мало его желание иметь ее в своем доме.

Роберто Лонги принялся неистово хвалить и даже приобретать живопись других художников: Сократ, Шильтиан, Моранди, Карра были, кто в большей, кто в меньшей степени, облагодетельствованы Лонги, который стремился уже тогда, как стремится и сейчас, проявлять себя различным образом.

Другой раз, все в тот же римский период, я нанес визит Лонги по поводу моей картины, изображавшей арбузы с кирасами. Он хотел было купить ее, но не купил, объяснив это тем, что картина потрескалась, но на самом деле «потрескалась» картина настолько, что четыре года тому назад ее благополучно репродуцировали в трехцветной печати, а ныне она составляет гордость собрания Вальдамери. Когда я был в доме Лонги, между нами завязался спор по поводу находящегося в галерее Питти во Флоренции женского портрета работы Рафаэля, известного под названием «Беременная». В 1920 году я сделал с этого портрета копию, которую храню у себя поныне. Лонги уверял, что в изображении левой руки женщины Рафаэль допустил ошибку, я же попытался объяснить ему, что это не ошибка, что подобного рода диспропорции, встречающиеся и в некоторых работах Альбрехта Дюрера, обусловлены самим характером композиции и не умаляют достоинств живописи, а, напротив, придают ей еще большую ценность. В какой-то момент, исчерпав аргументы, Лонги впал в состояние истерии: словно испытывающий острое желание помочиться, но не имеющий возможности удовлетворить его, он принялся притоптывать на месте и, задыхаясь, повторять: «Господин де Кирико, имею честь откланяться, честь имею откланяться, господин де Кирико!» Свидетелем этой сцены был живописец Америго Бартоли.

Мне как-то сказали, что Лонги тайно ото всех пишет картины. Если это так, то истерическая злоба, которую с 1918 года вызывает в нем моя живопись, имеет логическое объяснение.

За год до появления в Tempo уничтожающей критики Лонги, то есть в 1917 году, в весьма скептическом тоне о моих метафизических картинах, представленных на коллективной выставке в помещении газеты L’Epoca, что на улице Тритоне, высказался другой пророк и провидец от искусства Гоффредо Беллончи. С уверенностью никогда не ошибающегося прорицателя, он заявил в римской печати, что если кто и пойдет далеко по сияющей дороге искусств, так это не я, а Карло Карра, поскольку, по мнению вещуна Беллончи, тот в большей степени, чем я одарен Небесами. Воистину непогрешимые пророки эти господа!

Естественно, эти критики, интеллектуалы и все прочие, в течение почти двадцати лет бойкотировавшие мою метафизическую живопись, писавшие или отзывавшиеся о ней дурно, ныне вынуждены кусать локти, но не потому, как может подумать простодушный читатель, что эта живопись вопреки их пророчествам не потерпела полного фиаско, а потому, что ныне они не могут, не нарушая элементарных правил приличия, ставить ее в пример, ругая то, что я делаю сегодня. А милостью Божьей я делаю то, что критики, художники, интеллектуалы хотели бы сделать, да не могут, и это выводит их из себя, поскольку в этом они видят обвинительный приговор своей посредственности и беспомощности. Должен, однако, сказать, что есть и такие, например, как незабвенный Роберто Лонги, которые при любом удобном случае, в любой подходящий для критики моих новых взглядов момент хвалят мою метафизическую живопись, хотя прежде ругали ее.

Во время выставки, организованной журналом L’Epoca, были творческие разногласия между редактором по имени Рекки и Марио Брольо, которого поддерживал Роберто Мелли[26]. Роберто Мелли в ту пору был близким другом Марио Брольо. Я познакомился с ним в Ферраре во время Первой мировой войны. Совсем недавно Мелли оставил занятия скульптурой и полностью посвятил себя живописи. Работал он в небольшой студии, на площади Барберини; здесь, в этой студии он однажды показал мне небольшие картины, представлявшие собой вид сверху на площадь Барберини со стоящими на ней в ожидании клиентов колясками.

Мелли — человек исключительной доброты. Помню, что как-то, несколько лет тому назад, он, будучи сам в стесненных материальных обстоятельствах, имея больную жену, помог бедному юноше, страдающему туберкулезом, оплатив лечение, в котором тот остро нуждался. Оказавшись в сельской местности, Мелли всегда внимательно смотрит под ноги и часто передвигается прыжками, чтобы не раздавить муравья или какое-либо другое насекомое, попавшееся на пути. Это один из немногих истинных христиан, оставшихся ныне в старой свихнувшейся Европе.

В то время, когда в галерее Брагалья проходила моя персональная выставка, я начал регулярно посещать музеи. Особую привязанность я испытывал к Музею виллы Боргезе: в восторг меня приводили как хранящиеся там картины, так и классическая красота растительности окружающего музей сада. Однажды утром перед картиной Тициана в Музее виллы Боргезе я пережил откровение, обнаружив для себя великую живопись. В зале словно вспыхнули языки пламени, одновременно снаружи, с неба, до меня донеслись торжественные звуки фанфар и громкие крики праведников, предвосхищающие возрождение. Я понял, что со мной произошло нечто необыкновенное. До этого времени, когда я рассматривал картины мастеров в музеях Италии, Франции и Германии, я видел в них лишь то, что видят все остальные, а именно раскрашенные изображения. На самом деле, мое открытие в Музее виллы Боргезе не было случайностью. Благодаря занятиям, работе, постоянным наблюдениям и размышлениям я достиг такого прогресса, что понимаю живопись сегодня так, что те, кто понять это еще не в состоянии, кто блуждает в темноте, пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, обманывая при этом и себя и окружающих, вызывают у меня жалость. Эти несчастные, повторяю, вызывают у меня сострадание, и, наблюдая разыгрываемый ими печальный спектакль, я хочу прижать их к своей груди и призвать: «Ищите, ищите! Пытайтесь получить удовольствие!» Мне бы хотелось обнять их, расцеловать и, рыдая вместе с ними, сквозь слезы, пообещать, что для того, чтобы сделать их счастливыми, я готов бросить живопись.

Итак, было лето 1919 года. В Риме стояла сильная жара: это был сезон знойного ветра, одного из тех, что приходят из Африки. Такой же ветер дул в день моего появления на свет там, где стоял когда-то древний город Иолос[27]. Я решил сделать копию с работы Лоренцо Лотто из Музея виллы Боргезе, хотя прежде в музеях над копиями не работал, сообщил о своих планах друзьям, коллегам и всем, кто был ко мне благосклонен, но все они в ответ на это лишь усмехнулись. Тем не менее, проявив равнодушие к чужому мнению, я приступил к работе, руководствуясь теми качествами, что сделали меня ныне в живописи истинным мономахом — неукротимой смелостью и железной волей. Однако приступить к работе было непросто, поскольку у меня не было ни диплома, ни лицензии, ни элементарного свидетельства об образовании, чтобы получить на это разрешение дирекции музея. К счастью, Спадини, близко знакомый с директором музея, профессором Канталамесса, представил меня ему. Профессор Канталамесса был уже очень пожилым человеком, напоминавшим художников, ученых, джентльменов прошлого столетия: обликом он походил на Джузеппе Верди. И у него сама мысль о том, что некий «футурист» проявил желание писать копии с работ старых мастеров, вызвала улыбку. Не определив по акценту, из какого региона Италии я происхожу, он спросил, откуда я. Узнав, что я родился в Греции, он с лукавством посмотрел на меня, но затем стал чрезвычайно любезным и повел меня в залы музея показывать работы. Пока мы с директором бродили по залам, где его почтительно приветствовали все работники, я успел заметить, что его, как всех, кто занимается искусством, как старым, так и современным, больше интересует сюжет, анекдот, чем собственно живопись. От профессора Канталамесса я узнал, что Тициан иной раз подписывал свои работы по-латыни Titianus Vecellius, что работа «Связанный Амур» была расчищена от живописи, выполненной уже после смерти Тициана, представлявшей собой сцену охоты на кабанов. Мы остановились перед картиной Лоренцо Лотто, изображавшей бородатого мужчину, которую я собирался копировать. Профессор Канталамесса сообщил мне, что этого человека, видимо, звали Джорджо, поскольку в глубине виден был св. Георгий на коне, поражающий копьем дракона.

Пока я работал над копией с Лоренцо Лотто, мы часто виделись со Спадини: он приходил в музей и мы говорили с ним о старой живописи. Был он человеком полным энергии, трезвым, образованным, глубоко чувствовал и любил живопись. Он вовсе не походил на тех современных живописцев, «модернистов», которые имеют всего лишь один, но зато серьезный недостаток: быть всем кем угодно, но только не художниками. Картины Спадини мне никогда не нравились, но вряд ли что-то из написанного сегодня может мне вообще понравиться. Спадини имел несчастье родиться в эпоху глубокого упадка живописи и не мог реализовать свои намерения и возможности. Еще век, даже полвека, тому назад Спадини мог бы сделать значительно больше. Он это понимал, и потому, несмотря на то, что критики его хвалили, друзья им восхищались, а коллекционеры приобретали его работы, он не был счастлив. Тогда я ничем не мог помочь ему, так как многое сам только начинал понимать. Сейчас, будь он жив, я бы смог это сделать. Он родился слишком поздно и умер слишком рано[28].

Дом Спадини посещали многие художники и литераторы. Часто собрания заканчивались ужином. И Спадини, и его очаровательная супруга Паскуалина отличались щедростью и гостеприимством. Естественно, в среде художников и литераторов уже тогда очень сильно ощущался моральный упадок, поэтому не могу сказать, что собрания эти были содержательными и интересными. Разговоры в основном состояли из сплетен, злословия, ехидных замечаний. Желая представить себя в лучшем свете, художники и литераторы наперебой демонстрировали свое остроумие, образованность, искушенность, свой скепсис. В конце концов, такая манера поведения художников, главным образом в среде современных интеллектуалов, — типичный феномен для нашей эпохи, приобретающий с годами все больший размах. В какой-то мере этот упадок провоцируют сами художники, чьи работы признают и высоко ценят интеллектуалы. В то же время, когда речь идет о моих работах и работах Альберто Савинио, впав в истерическое состояние, но, не желая рисковать, интеллектуалы прибегают к исключительным средствам: они делают вид, что их не замечают, и просто хранят молчание. Впечатляющий пример того, о чем я говорю, — случай относительно недавний, касающийся статей, опубликованных в газетах за 1942–1943 годы под моей подписью, но написанных женщиной, известной всем, кто хорошо меня знает. Последнее время эта женщина пишет под псевдонимом Изабелла Фар. О том, кто был автором этих статей, знали многие по той простой причине, что я сам говорил об этом своим миланским и римским друзьям и знакомым. Никто по этому поводу не подал голоса, все как по команде молчали. Недавно вышла книга «Комедия современного искусства» с моими статьями и статьями Изабеллы Фар, и очень странно наблюдать за истерической реакцией, которую эта книга вызвала именно благодаря статьям Изабеллы Фар. Почему? В чем причина этого ажиотажа? Не потому ли, что в этих статьях ощущается присутствие подлинного таланта, а это именно то, что современные интеллектуалы не в состоянии перенести, простить, чего они больше всего боятся. Если бы статьи Изабеллы Фар оказались бесцветной, претенциозной чепухой, которую пишет сейчас большинство авторов, все было бы хорошо.

Но вернемся к Спадини, чтобы некоторые читатели не впали в состояние атаксии.

Дом Спадини был гостеприимным и открытым. В числе часто бывавших в нем фигурировали все сотрудники, входившие в своего рода вече журнала La Ronda: Аурелио Саффи, Риккардо Баккелли, Винченцо Кардарелли, Эмилио Чекки, Лоренцо Монтано (псевдоним Данило Лебрехта). В какой-то момент, не помню по какой причине, среди сотрудников журнала появился молодой человек по имени Джусти. Выглядел он элегантно, как секретарь дипломатической миссии или консульства, своей манерой говорить и держаться отличался от рондистов; те же смотрели на него свысока, как «мэтры», даже посмеивались над ним, полагая, что он недостаточно умен. Однако этот господин опубликовал в La Ronda небольшой отрывок своей лирической прозы. Финал этого отрывка, который я помню до сих пор, был таков: «…и комната, в которой я видел самые счастливые сны, станет комнатой завтрашнего дня, в гостинице завтрашнего дня, во время завтрашнего путешествия, поскольку завтра — печальный девиз моей обманчивой жизни…»

Появление La Ronda вызвало множество разногласий. Тот, кто не был приглашен сотрудничать в журнал, переживал нервный срыв и мучился от разлива желчи. Никола Маскарделли, узнав, не знаю каким образом, что второе имя Антонио Балдини — Бисмарк, отказался с Бисмарком Балдини иметь дело, а всех прочих сотрудников журнала окрестил «сухими кормилицами Рима и окрестностей».

Звездой La Ronda был Винченцо Кардарелли, говорили даже, что журнал был создан исключительно для него. Молодежь обожала его и ему подражала. В ту пору Кардарелли имел обыкновение обедать в ресторане на улице Франческо Криспи, где собирались писатели и журналисты. Приходил туда Кардарелли всегда с какой-нибудь рукописью в кармане — это была проза, предназначенная для La Ronda. До ресторана его провожала свита из молодых обожателей. Кто-то из них оставался обедать в этом же ресторане, другие, менее состоятельные, бежали по домам или дешевым тратториям, чтобы, в спешке перекусив, бегом вернуться назад. Так что, когда Кардарелли приступал к сыру, молодые люди, трепеща от волнения, уже толпились вокруг его столика. Происходило следующее: сначала все почтительно упрашивали его прочесть что-нибудь. Затем сама мысль, что они могут быть облагодетельствованы чтением отрывка из новой прозы, заставляла трепещущих молодых людей умолкнуть, словно набрать в рот воды. Кардарелли доставал из кармана какую-нибудь страницу своей рукописи. Все погружались в ожидание, напряжение усиливалось. Молодые люди шептали друг другу, что, видимо, это будут «Сказания Бытия». Нетерпение росло. В какой-то момент раздавался голос Маэстро: «…и тогда Ной посмотрел на ковчег…» Пауза. Кардарелли, словно наслаждаясь собственным садизмом, прекращал чтение. В глазах молодых людей, буквально впившихся в него, можно было прочесть: «Дальше, дальше, Маэстро! Не видите, мы сгораем от нетерпения!» Тогда Кардарелли читал дальше: «…и нашел, что он — хорош…» На этом чтение заканчивалось, подняв голову и слегка запрокинув ее назад, усмехнувшись по-мефистофелевски, Кардарелли медленным и величественным жестом убирал рукопись в карман. Пребывающая в иступленном восторге молодежь хранила молчание.

Самым горячим почитателем Кардарелли был некий интеллектуал, юноша немногим более двадцати лет из Болоньи. В Рим он приехал работать секретарем в La Ronda и, думаю, прежде всего, для того, чтобы быть рядом с Кардарелли, дышать с Маэстро одним воздухом.

Восхищение, вызванное состоянием влюбленности, которое некоторые юноши могут испытывать к своим учителям или тем, кого таковыми считают, — явление, имевшее место во все времена. Можно вспомнить и молодого Алкивиада, желающего силой проникнуть к постели страдающего лихорадкой Сократа, и разумных эфебов, учеников Платона, и тех молодых людей, что целовали руки Д’Аннунцио. (Он сам рассказывает, как однажды, во время работы бессонной ночью, его взгляд упал на освещенные лампой руки. «Я подумал, — пишет поэт, — обо всех тех молодых людях, которые против моей воли целовали их в темноте».) Юноши, влюбленные в Кардарелли — тот же свойственный всем эпохам удивительный феномен, имеющий двойное основание: мазохизм и тягу к подчинению, в подсознании связанную с гомосексуальным инстинктом. Что касается меня, то я горжусь тем, что ни разу не возбудил страсти ни одного молодого человека и сам никогда не был влюблен в Учителя. В своем случае я бы предпочел влюбиться в Учительницу.

Собрания в доме Спадини проходили в столовой, которая одновременно служила гостиной. На стене комнаты, слева от входной двери, висела картина Карра.

Картина эта называлась «Метафизическая муза». Подобное название я дал некоторым своим работам, написанным в 1913–1915 годах в Париже и позже, в годы Первой мировой войны в Ферраре. Уже в Италии Карра позаимствовал его, плохо понимая и даже не задумываясь над его смыслом. В Париже безумные сюрреалисты связали это название с рядом других моих работ, никакого отношения к теме не имеющим. Считаю своим долгом уточнить это.

Картина Карра, принадлежавшая Спадини, изображала некую резиновую куклу в защитной маске и с теннисной ракеткой в правой руке[29]. Вокруг располагались грубо написанные предметы, мотивы которых, при полном их непонимании, были полностью заимствованы из моих работ. Помню, что за этой игрушкой на белой стене черной краской нарисован был крест. Как-то, будучи у Спадини, я, шутя, сказал ему, что этот крест, напоминающий, скорее, каббалический знак, что-то вроде свастики, может принести несчастье, и я не решился бы держать подобную картину в своем доме. Впоследствии жена Спадини убрала этот крест, соскоблив его перочинным ножом. Когда Спадини умер, его тело поместили внизу, в гостиной. Картина, с которой его жена Паскуалина соскребла крест, оказалась прямо над головой покойного.

Метафизическую картину Карра Спадини приобрел с выставки, организованной газетой L’Epoca. Это приобретение многих удивило, а в артистических кругах столицы вызвало многочисленные толки. Ходили даже слухи, что приобретена картина на средства профессора Анджело Синьорелли. Однако объяснить мотив покупки просто: Спадини, поддавшись натиску модернистов, авангардистов, церебралистов, увидел в Карра лидера итальянской церебральной живописи и итальянского авангарда, добившегося этого положения не столько своей живописью, сколько грубыми манерами, неотесанностью и митинговым голосом; думаю, что в первую очередь манера поведения лидера убедила Спадини в своевременности приобретения его работы.

История приобретения Спадини картины Карра заставила меня вспомнить о ряде других более сложных случаев. В наши дни сила воздействия на известную категорию людей голоса и манеры поведения отдельного индивидуума огромна.

Многие художники, писатели да и прочие люди своим успехом по большей части обязаны своей манере держаться. Человек, с пренебрежением относящийся к окружающим, может вызвать у определенных людей восхищение, зачастую перерастающее в обожание. Мне помнится, как в одной сказке виноградная лоза, обращаясь к крестьянину, говорит: «Сделай меня беднее, и я сделаю тебя богаче». Лоза в данном случае просит, чтобы с нее срезали гроздья. И есть личности, которые, столкнувшись с дурным отношением к себе других людей, кажется, взывают: «Побей меня, и я тебя безумно полюблю!»

В Париже подобные случаи я наблюдал в отношениях некоторых персон с Андре Дереном. Андре Дерен — художник, наделенный талантом, однако успехом он главным образом обязан своим поступкам, а не живописи. По сути дела, он — грубиян; он всегда молчит, если кто-то к нему обращается, он отворачивается и что-то хрюкает в ответ, а на улице делает вид, что не узнает знакомых. Когда его приглашают на обед или ужин, он не только не приходит, но даже не берет на себя труд предупредить, что прийти не сможет. Когда кто-нибудь приходит навестить его, старая домработница невозмутимо отвечает: «Monsieur Derain est sorti faire des courses»^{19}. Если кто-нибудь из фанатиков настаивает, заявляя, что будет ждать до тех пор, пока господин Дерен не вернется, домработница добавляет: «Ah non, c’est impossible, parce-que quand monsieur Derain va fair des courses il reste parfois plusieurs jours dehors!»^{20}

Тем не менее обожателей Дерена не счесть. Его самыми горячими поклонниками были Адольф Баслер и Поль Гийом.

Адольф Баслер — один из тех, кого в Париже называют камерными торговцами, поскольку те занимаются продажей картин, не имея собственной галереи. Он был безумно влюблен в Дерена. Однажды, сидя на террасе Café des deux Magots, кафе, где собирались интеллектуалы с левого берега, я оказался свидетелем забавного спектакля. Пришел Дерен, как всегда один, и сел на улице за столик на террасе. Терраса зимой отапливалась внушительных размеров жаровнями и со всех сторон была защищена от ветра огромными ширмами. Усевшись, Дерен заказал un demi, пол-литра пива, купил у уличного торговца араба орешки под названием cacahuètes и забил ими карманы. Так, грызя орешки и потягивая пиво, он сидел неподвижно, не глядя по сторонам, равнодушный ко всему и всем, уставив свои маленькие слоновьи глазки в портал церкви Saint Germain des Prés. Через короткое время как по волшебству, словно по таинственному зову, на горизонте появился Адольф Баслер. Он издали заметил Дерена и, приблизившись, принялся расхаживать вокруг и руками и головой производить различные знаки приветствия, с нежностью глядя на него своими влажными глазами. Дерен продолжал сидеть неподвижно, невозмутимо рассматривая портал церкви. Поскольку все столики вокруг Дерена были заняты, Баслеру пришлось на какое-то время продолжить свое расхаживание, но, наконец, столик слева от Дерена освободился. Баслер устремился к нему, но, прежде чем сесть, он почтительно спросил у Дерена разрешения, словно тот один занимал оба стола. Убедившись, что разрешения он не получит, Баслер, присев на краешек стула, прибег к новым маневрам. Баслер попытался заговорить с Дереном: «Bonjour, monsieur Derain, vous allez bien?»^{21} Вновь молчание. Тогда Баслер в порыве любовного экстаза поднял дрожащую руку и кончиками пальцев слегка коснулся плеча Дерена. Не тут-то было: тот сделал резкое движение плечом. Чудовищное хрюканье, скорее, даже что-то вроде рева разъяренного слона, было единственным ответом на робкое проявление нежности. Баслер, словно ошпаренный, отдернул руку, затем, покорный и разочарованный, проигравший партию, грустно вынул из кармана пальто номер, уже не помню, то ли Gringoire, то ли Les Nouvelles littéraires и погрузился в чтение тоскливой тягомотины, которую в изобилии плодили французские литературные еженедельники.

Любовь к Дерену Поля Гийома также была нешуточной. Однажды вечером Поль Гийом ужинал с супругой в своих роскошных апартаментах в гостинице на Rue de Messine. Они были вдвоем, никуда не собирались уходить. Вдруг Поля Гийома охватило желание увидеть Дерена. Представьте себе беременную женщину, внезапно захотевшую клубники со сливками или лобстера под майонезом настолько, что, если ее желание не удовлетворить, есть риск, что ребенок появится на свет с корзиной клубники или лобстером вместо головы. Естественно, в случае с Полем Гийомом риска появления на свет младенца с лицом Дерена не было, однако желание оказалось столь острым, что его необходимо было удовлетворить тут же. Позвали maître d’hôtel, тот устремился в коридор и сообщил по мегафону на кухню, что «monsieur et madame devaient sortir tout de suite»^{22}. Шофер с куском во рту бросился в гараж и вывел роскошную Hispano-Souiza, соблюдая предосторожности, которые требует машина подобного класса. Поль Гийом уже ждал внизу у подъезда, сгорая от нетерпения. Затолкав в автомобиль супругу, он забрался в него сам и прокричал: «Vite chez monsieur Derain!»^{23} Машина тронулась. Через короткое время она остановилась перед домом Дерена, Поль Гийом, прыгая через ступени, поднялся по лестнице и позвонил, но, когда старая домработница, шаркая шлепанцами, подошла открыть ему дверь, у него уже не было сил хотя бы спросить Дерена. С удивлением глядя на Поля Гийома, домработница произнесла: «Monsieur Derain est allé au cinéma»^{24}. Катастрофа! Поль Гийом побледнел, издал некое подобие хрипа и голосом, сдавленным тоской, спросил: «Mais quel cinéma?» «Mais, sais pas, mon bon monsieur, — не смущаясь, ответила старая домработница, — un cinéma du quartier»^{25}.

Не задерживаясь долее, Поль Гийом слетел вниз, бросился в автомобиль и прокричал шоферу, чтобы тот ехал по кинотеатрам, останавливаясь у каждого, и, ради всех святых, делал это быстро! Так и было сделано. У входа в каждый кинотеатр автомобиль останавливался. Поль Гийом, выскочив из машины, бежал в кассу купить билет, бросая билетеру или билетерше 50–100 франков, не ожидая сдачи. Схватив билет, раздавая направо и налево чаевые, он скрывался в зале и там, тяжело дыша, просил директора, администратора или владельца, умолял, рассказывая невероятные истории, прервать сеанс и зажечь свет, чтобы ему, дрожащему как в лихорадке, можно было среди зрителей найти Дерена. Наконец, в пятом или шестом кинотеатре он нашел Дерена, где тот спокойно сидел в центре зала, грызя орешки и наслаждаясь фильмом Тома Микса. Издав радостный крик, означавший, что желание его удовлетворено, Гийом, наступая на ноги зрителей, под их насмешки и проклятия устремился к Дерену, схватил его за грудки и потащил из зала, удивляя и веселя зрителей. Однако свидетели сцены так и не поняли, были эти маневры связаны с женщиной или с попыткой избежать ареста.

Теперь вернемся к моим римским воспоминаниям. Это были времена, когда La Ronda и Valori plastici battaient son plein^{26}. Надо уточнить, если читатель этого не знает, что французское выражение battre son plein заимствовано из военного лексикона и означает громкий стук палочек по барабану. Таким образом, son используется здесь как слово звук, а не как местоимение его. Вместе с тем даже некоторые французы, если дело касается множественного числа, говорят и пишут leur plein, заменяя слово звук местоимением их.

Жизнь третьего зала кафе Aragno также била ключом[30]. Войти в этот зал было делом столь же отважным, как пойти на абордаж вражеского судна с секирой в руке и тупым ножом в зубах. В этом историческом месте вдоль стен сидели признанные идолы искусства и интеллектуализма. Благодаря царящему здесь истерическому накалу, не поддающемуся измерению никакими приборами, тяжелые мраморные столики, как на спиритическом сеансе, словно на несколько сантиметров приподнимались над полом, во всяком случае, мне так казалось. Третий зал «трудился» весь день и с полной отдачей. В утренние часы, когда честный ремесленник, честный рабочий, взяв в руки рубанок или склонившись над наковальней, погружался в работу, многочисленные завсегдатаи кафе были уже на месте. Войдя и поприветствовав друзей, они принимались извиняться, говоря в свое оправдание: «Не понимаю, — рассуждал художник, — как можно работать при таком освещении. Я не вижу предмет. А какой дождь лил сегодня ночью!» «Не понимаю, — говорил литератор, — как можно писать, когда такой шум внизу. Дети сегодня остались дома, а у меня так болит голова!» Сидящие здесь уже изрядное время друзья угрюмо слушали их. Однако и в очень хорошую погоду в Риме нельзя было работать, в этом случае также приходилось идти в Aragno. К полудню приходил Кардарелли, за полчаса до этого вставший с постели. Чаще всего он не утруждал себя походом в обеденный зал, а просил официанта принести ему пару яиц с ветчиной и кварту вина. Как-то, сидя недалеко от меня и с аппетитом поедая яичницу с ветчиной, он начал, как обычно, рассуждать о Леопарди. Речь зашла о «Похвале птицам». Кардарелли, чеканя каждое слово, прочел знаменитые строки: «Quantunque gli uccelli cantavano…»^{27} «Вы хотите сказать cantassero?» — перебил его я. «Нет, нет, cantavano, cantavano, — оживленно настоял Кардарелли, глядя на меня с выражением „а тебя кто спрашивает“. — Союз quantunque (хотя) здесь используется как наречие места». «Но тогда, — сказал я, — почему Леопарди не использовал наречие ovunque (повсюду)? Не думаю, что в его времена этого наречия не существовало». Ответ Кардарелли на второе мое замечание был не совсем внятным. Он поднял руку, сжатую в кулак, и, выдвинув большой палец, покрутил им вокруг мочки уха, словно протирая невидимую поверхность. Затем мягко, но убежденно произнес: «Это музыка! Музыка…»

Вместе с тем, по поводу Кардарелли, чтобы быть справедливым, должен сказать следующее. Все большие люди жаждут правды, а я больше, чем кто-либо другой. Итак, прошлым летом я оказался в библиотеке и открыл томик стихов Кардарелли, вышедший в издательстве Mondadori. Некоторые стихи мне понравились. Взяв книгу домой и прочтя ее целиком, я нашел, что все стихи прекрасны, за исключением первого, под названием «Отрок», стихотворения, которое автор предисловия хвалил в первую очередь. Именно оно понравилось мне меньше других, все остальные были хороши, особенно «Чайки» и «Над могилой». Книгу отличало мощное лирическое дыхание, в ней ощущался аромат поэзии Фосколо и Леопарди, но, как и в прекрасной живописи Делакруа, отдающей ароматом Тинторетто или Рубенса, в ней не было вторичности.

Третий зал Aragno бурлил. Если утром сюда приходили те, кто, не удовлетворив себя работой, были недовольны и раздражены, то к вечеру, часам к пяти-шести, сюда стекались те, кто, напротив, были веселы, счастливы, удовлетворены. Кое-кто усаживался и достаточно громко, чтобы слышали все, говорил: «Я сегодня много работал и немного устал». Кое-кто был спокоен и удовлетворен больше других. Они были самыми снисходительными: доброжелательно всем улыбались, с ласковой фамильярностью общались с официантами, в каждой их фразе была умиротворенность, в каждом движении — размеренность. В целом все ощущали себя совсем не плохо. Привычная здесь сорокаградусная температура озлобленности и нервозности опускалась до тридцати семи, даже до тридцати шести с половиной. Разумеется, о полном излечении речь не шла, но всем становилось лучше, много лучше. Все находились в состоянии выздоравливающего, который, встав с постели и сделав пару шагов по комнате, шел съесть крылышко отварного цыпленка, кусочек бисквита и выпить немного марсалы. В целом все чувствовали себя хорошо, даже слишком хорошо.

Когда погода была хорошей, как в прекрасные октябрьские дни, а такое случалось и в зимнее время, из Aragno устраивались вылазки в соседние остерии. Основным инициатором этих вылазок был Марио Брольо. Шли съесть молочного поросенка или молочного барашка у Джиджи, у Нино, у Беппе, в «Первой синьоре», в «Синьоре Гаэтано». Эти вылазки в остерии иной раз заканчивались плачевно: жестокими дискуссиями и даже потасовками. Не следует забывать, что обеды в компании в остериях сегодня редко проходят удачно, как, впрочем, пикники и все остальные сборища художников и интеллектуалов, собирающихся вместе с целью провести время весело и беззаботно. Участники таких компаний не удовлетворены, разочарованы результатами своей работы, и, когда они пытаются создать атмосферу kermesse^{28}, у них это получается фальшиво, натужно и даже смешно. Такие вещи хорошо удавались во времена наших дедов и прадедов, тогда, когда художники еще умели писать хорошие картины, а писатели — хорошие романы.

Что касается совместных обедов, то помню, как мы отправились отведать барашка в очень популярной в ту пору траттории, не помню ее название, куда нас пригласил Спадини. Этот обед состоялся вечером в тот день, когда он должен был предстать в мировом суде в связи со ссорой на вилле Strohl Fern, происшедшей между ним и архитектором Росси. Поскольку свидетелями этой сцены были я, Бартоли, Мелли, Тромбадори, Мартини, нас также пригласили на разбирательство, и мы должны были явиться в Претуру. Во время процесса Роберто Мелли проявил яростный энтузиазм, прокричав мировому судье, адвокатам, публике и всем нам: «Спадини — самый великий художник Италии!» Мировой судья посмотрел на Мелли с удивлением, не в состоянии понять, к чему это неожиданное и неуместное заявление. Спадини покраснел, однако позже в траттории предложил Мелли двойную порцию баранины.

В ту пору на вилле Strohl Fern жили сестры-танцовщицы по фамилии Браун. Они были представлены Барилли художественным и литературным кругам Вечного города. Сестры Браун были ученицами знаменитого Далькроза, мага ритмики и ритмического танца[31]. Говорили даже, что система Далькроза влияет на человека и в моральном отношении, укрепляет его психическое равновесие, гармонизирует его деятельность и, даже если не излечивает, то, по крайней мере, сводит к минимуму не только простой невроз, но и истерию. Если это так, то должен сказать, что сестер Браун трудно было представить в роли живой réclames этой системы. В них были скрыты такие резервы истерии, что если бы их можно было преобразовать в некий двигатель, то тот обеспечил бы функционирование всех железных дорог страны на целых пятьдесят лет, а поезда приходили бы по меньшей мере на полчаса раньше расписания.

Сестры Браун довольно хорошо пели. Хорошо поставленными голосами они втроем исполняли швейцарские и немецкие народные песни. Вместе с тем пели они так, словно изливали на кого-то свою ярость или досаду. У них была мания всем давать новые имена: так, писатель Оттоне Сканцер превратился в синьора Сканцерио, а Лоренцо Монтано в Голема[32]. Носили сестры Браун белые накидки, подобные накидке Лоэнгрина, и, когда они гордым, поставленным Далькрозом шагом шли по улицам Рима, края накидок, развеваясь, уподоблялись трем маленьким парусам. Другая их особенность состояла в том, что их невозможно было отличить друг от друга, все они были на одно лицо. Младшую звали Леония. Временами на прогулку она выходила в костюме наездницы со стеком в руке. Леония специализировалась в искусстве имитации стреляющей пушки. Для этого она садилась верхом на стул лицом к спинке, обхватывала спинку руками и, сложив губы гузкой, издавала хриплые звуки, что-то вроде «угу! угу!» Одновременно, ударив несколько раз по пустому сидению, она вместе со стулом отскакивала назад, имитируя откат. Интеллектуалы постоянно просили ее «изобразить пушку», эта имитация стреляющего орудия высоко ими ценилась.

О сестрах Браун говорили, что они очень умны. Такой тип людей, как сестры Браун, существует давно, но каждую четверть века деградирует. Например, во второй половине XIX века Мария Башкирцева представляла собой подобный тип, но в лучшем варианте. Начнем с того, что она была прелестной девушкой, к тому же очень хорошо писала и неплохо рисовала, знала греческий и латынь, не страдала истерическими припадками. Ее слабой стороной было то, что она ухитрялась докучать близким, но случалось это не так часто. Перед войной, между 1910 и 1914 годом, в Париже жила и царила другая Мария Башкирцева, но уже в худшем «издании»: это была баронесса Оттинген, которую я знал лично. Она печаталась в Soirées de Paris, известном журнале, издаваемом Гийомом Аполлинером, плохо рисовала, была истеричной, всем надоедала и всех старалась оскорбить. Затем последовало третье «издание» Марии Башкирцевой, еще хуже, чем второе, которое мы видели в лице сестер Браун. Сегодня мы имеем четвертое «издание», что невыразимо хуже третьего. Лет через двадцать пять последует пятое, в сравнении с которым дамы первого «издания» покажутся образцами деликатности, уравновешенности и образованности. И так до Страшного суда. Возблагодарим Бога за то, что мы не будем свидетелями последнего «издания».

Мы подошли к тем временам, когда зрела так называемая фашистская революция. Однажды вечером я оказался в кинотеатре на Корсо Умберто. Войдя, я остановился в центре зала в поисках свободного места. Неожиданно появилось четверо или пятеро подростков в черных рубашках и гамашах, самому старшему было лет восемнадцать, младшему — пятнадцать, были они без оружия, во всяком случае, не демонстрировали его, только двое из них похлопывали маленькими хлыстами по своим гамашам. Они приказали прекратить показ, и показ был прекращен, приказали зажечь свет, и свет был зажжен, приказали завести военные гимны, и зазвучали бодрые фашистские гимны, заставили всех зрителей встать, и все как один встали, — я, к счастью, все еще был на ногах, и мне вставать не пришлось. Наконец, к всеобщему удовольствию показ разрешили продолжить, и, оглядев в последний раз взглядом капитана Фракасса зрителей, подростки вышли, хлопнув дверью. Зал, как я сказал, был набит до отказа, и, как это водилось по тем временам, здесь было значительно больше мужчин, чем женщин. Было бы достаточно пары этих мужчин, чтобы подзатыльниками выгнать четырех ребят, но никто не шевельнулся, никто не подал голос. Оказавшись свидетелем этой сцены, я понял, что захват фашистами Рима, а затем и всей Италии — вопрос времени. Действительно, неделю спустя по той же Корсо Умберто маршировали колонны.

В последовавшие за маршем на Рим дни жизнь в Aragno резко изменилась. Места за столиками заняли некие лица в черных рубашках, непонятно откуда взявшиеся. Среди стаканов и чашек разместилось оружие разных времен и всякого сорта: старые карабины времен Рисорджименто, стародавние двуствольные ружья, карабины Винчестер, топорики дровосеков, револьверы и автоматические пистолеты различных калибров, мушкеты, охотничьи ножи, кинжалы, старые тесаки и так далее. Интеллектуалы, растерявшиеся и напуганные, колеблющиеся и безучастные, попрятались за своими столиками. Но, чтобы сохранить лицо, пытались сделать вид, что тому, кто желает продолжить заниматься искусством и мыслить, ничего не остается делать, как принять потрясения и испытания политической жизни.

В один из этих дней, в полдень, я сидел со своими знакомыми в Aragno. С нами был друг Марио Брольо, некий Марио Джирардон, писатель и организатор выставок итальянских художников за рубежом. Выяснилось, что в молодости он был в Болонье вместе с Муссолини и оказался в одной комнате с будущим фашистским главой. Он рассказывал голосом достаточно громким, что, когда они были студентами в Болонье и в целях экономии жили в одной комнате, Муссолини, который вставал рано, вычистив свои ботинки, чистил и его, Джирардона, в это время еще спавшего, и делал это прекрасно. Фашисты за соседним столиком пришли в волнение и стали свирепо поглядывать в сторону Джирардона, но тот, ничего не замечая, с сильным венецианским акцентом и чувством собственной значимости продолжал: «Каждое утро он чистил до блеска и мои ботинки. Вот так!» Волнение за столиком чернорубашечников возросло, в этот момент двое или трое фашистов поднялись, и только тут Джирардон понял серьезность положения. Вероятно, кто-нибудь из друзей локтем или толчком ноги под столом предупредил его, и, осознав опасность, он умолк. Видя, что вставшие из-за стола фашисты направляются к нему, он состроил мину нашалившего ребенка, застигнутого врасплох, и раскаивающимся тоном добавил: «Ну не то чтобы наводил на них глянец, а так, слегка стирал с них пыль». Все закончилось громким смехом.

Тем не менее официальные выставки были в разгаре. В Риме открылась Биеннале. На выставке 1923 года я представил несколько работ, выполненных в тот период, когда я работал темперой и который историки искусства называют романтическим без особых на то оснований. Мои картины занимали три стены, все они отличались живописными достоинствами, новизной поиска и богатством изобразительных средств. Я благополучно продал многие работы, некоторые из них были приобретены иностранцами. Французский поэт Поль Элюар, сюрреалист, которого Андре Бретон еще не успел к тому времени «обработать» и привлечь к бойкоту моей живописи, созданной после 1918 года, прибыл вместе с женой из Парижа специально, чтобы встретиться со мной. Он купил на Биеннале несколько работ, в том числе большой «Автопортрет», где я изобразил себя на фоне лаврового дерева[33].

Уже этого было достаточно, чтобы вызвать ко мне злобу и неприязнь и организовать в Риме широкую кампанию бойкотирования. Бьянкале и Эмилио Чеки вступили в соревнование, кто напишет более ехидную и разгромную статью. Победил в этом соревновании Эмилио Чеки статьей, что была подлинным шедевром, где непонимание, пустословие, недобросовестность, злобность вкупе образовали симфонию такой красоты, что будь она переложена на язык музыки, ее можно было бы исполнять на римских концертах так называемой живой музыки, которую точнее следовало бы именовать мертворожденной. Уже не помню, в каком журнале или газете статья появилась, помню только, что в связи с моими прекрасными фруктами Чеки вспомнил о трупах, кладбищах и вещах, пребывающих в состоянии первоначального гниения.

К этим злобным нападкам я относился наплевательски и неутомимо продолжал свои поиски в области живописной техники. Рим и Римская Кампанья давали мне удивительный материал для изучения, наблюдений и размышлений, который сегодня с такой радостью я заново открываю для себя. Но по мере того, как развивалась и прогрессировала моя живопись, развивались и прогрессировали в некоторых кругах неприязнь и истерия. Прошло два года. Пришло время Биеннале 1925 года, на ней я представил работы еще более сложные, чем написанные два года назад. Последовало гробовое молчание. Интеллектуалы и критики поняли, что много говорить или писать о художнике, даже отзываясь о нем дурно, — создавать ему публичную рекламу. Им стало понятно, что в ряде случаев, особенно таких опасных, как мой, единственное оружие — это молчание. Поэтому за все то время, что экспонировались работы, не только не было написано и пары строчек о моей живописи, но даже имя мое не было упомянуто в тех списках участников, которые публикуют в ежедневниках в связи с официальными выставками. Осознав, что озлобление дошло до крайней точки, я решил, что отсюда надо бежать. Кое-кто из моих друзей писал мне из Парижа, что там мои работы продаются значительно лучше и обо мне много говорят в интеллектуальных кругах. Это, естественно, еще ни о чем не говорило, но я в ту пору был еще очень доверчив и верил во всевозможную чепуху. В один прекрасный день я собрал багаж, упаковал краски, холсты, кисти и, купив билет в Париж через Модан, распрощался с Римом и римлянами. Случись мне вновь собраться в путешествие, думаю, что многие страстно пожелают (возможно, уже желают), чтобы я вновь, как в 1925 году, взял билет в Париж или куда-нибудь еще и снялся с места. Прошу прощения у этих господ, хочу разочаровать их: я решил, если Господь мне позволит, остаться работать в Италии и непременно в Риме. Да, господа, именно здесь я хочу остаться работать, работать еще лучше, работать еще больше, работать во имя своей славы и вам в осуждение.

В это время я вновь стал писать маслом. Масляная живопись на какой-то период была мною оставлена. Как-то раз в те дни, что я в 1919–1924 годах проводил во Флоренции, работая над копией «Святого Семейства» Микеланджело, я познакомился с русским художником Николаем Локовым. Он объяснил мне, что многие старые работы выполнены в технике жирной темперы, хотя кажутся написанными маслом. Темпера меня соблазнила, я стал искать ее рецепты и несколько лет работал в этой технике.

Во время своего пребывания во Флоренции я часто жил и работал в доме доктора Джорджо Кастельфранко. Я познакомился с ним в Милане сразу после войны, он тогда купил мой автопортрет. Впоследствии им было приобретено еще несколько моих картин. Написал я также замечательный парный портрет, где изобразил его с женой[34].

Художник Николай Локов, которого я посетил в его мастерской, показал мне несколько копий, сделанных им с работ Боттичелли, Мазаччо, Карпаччо, Тициана и Рембрандта. Я был поражен, с какой достоверностью, с каким мастерством эти копии были выполнены. Однако, когда я попытался у Локова узнать какие-нибудь рецепты, получить некоторые разъяснения по поводу техники и материалов, которыми он пользуется, он ушел от ответа и предпочел говорить со мной о чем угодно, только не о живописи. Напротив, знакомство с флорентийским художником Энрико Беттарини, имевшим опыт работы в темперной технике, оказалось продуктивным. Огромную помощь мне оказала книга, написанная немцем по фамилии Бергер, касающаяся техники Бёклина. Оказывается, великий художник из Базеля всегда работал темперой и был страстным экспериментатором в этой области живописи.

К моменту моего отъезда в Париж в 1928 году я уже год как отказался от темперы и вернулся к работе маслом.

Я прибыл в Париж. Стояла осень 1925 года. Во французской столице вакханалия новой живописи была в разгаре. Торговцы картинами установили подлинную диктатуру. Это они, с помощью продажных критиков, независимо от степени одаренности художника создавали ему имя или уничтожали его. Так, торговец или группа торговцев могли поднять цены на картины художника, лишенного даже проблеска таланта, сделать его имя всемирно известным, и, напротив, могли объявить бойкот, задушить и довести до полной нищеты художника большого дарования; делали они все это ради собственной выгоды, пользуясь снобизмом и глупостью определенного сорта людей. Их клиентура состояла главным образом из англосаксонцев, снобов особого свойства, и североамериканцев, среди прочих клиентов были скандинавы, в некотором количестве немцы, швейцарцы, бельгийцы и японцы, французов среди них было значительно меньше и еще меньше — испанцев и итальянцев. Что касается итальянцев, то к чести нашей следует сказать, что мы реже других попадаемся на этот крючок. Торговцы и те, кто их окружает, образуют своего рода масонское братство со своими законами, ритуалами, со своей безотказно функционирующей системой. Хорошо известен трюк с фиктивной продажей картин в отеле Drouot. Некий торговец, к примеру, желает поднять цены на живопись интересующего его художника: он выставляет одну из его работ на аукционе в отеле Drouot, хотя картина уже является собственностью, причем собственностью вступившего с продавцом в сговор коллекционера. Затем в день аукциона торговец приглашает для участия в торгах своих поверенных, которые должны максимально поднять цену, с чего они, естественно, получают от торгового дома проценты. Картина, таким образом, считается проданной за огромную сумму, хотя на самом деле никто за нее ничего не платил. Какое-то время картина лежит в задней комнате в доме торговца или в подвале у коллекционера. Для того чтобы создать ажиотаж вокруг самой работы и подобного рода живописи, подкупаются роскошные журналы, и во всем этом безобразном действии единственное, что не принимается во внимание, так это качество работы и ее художественные достоинства. Никогда еще за все время существования мира с тех пор, как у людей возникла потребность рисовать, заниматься живописью, ваять, никогда, я повторяю, духовные ценности, воплощаемые в искусстве, в художественных творениях, высокие устремления человека не пребывали в столь плачевном состоянии. Два самых позорных явления нашего времени — поощрение всего дурного, что происходит в сфере искусства, при отсутствии авторитетов как светских, так и церковных, которые могли бы этому противостоять, и умонастроение, позволяющее посредством обмана, я бы сказал, даже откровенного мошенничества, извлекать пользу из невежества, суетности, глупости современных людей. При этом преследуется лишь одна-единственная цель: делать, опираясь на фальшивые художественные идеалы, деньги, делать деньги любой ценой, любым способом. Я всегда честно и открыто критиковал ту подлую породу людей, что способствовала и способствует сегодняшнему упадку живописи. Я виню и буду ее винить, неся всю ответственность за свои обвинения. Убежден, что как мои, так и предпринимаемые другими усилия вернуть живописи достоинство и благородство не останутся тщетными. Я не теоретик, не из тех, кто рассуждает впустую: если я так говорю — значит, я тщательно изучил и хорошо знаю проблему. Об упадке современной живописи говорили и писали многие, но, осознавая в определенной степени эту болезнь, они не знали, как излечить ее. Я же знаю, как это сделать. К тому же, чтобы иметь право судить об этом, надо быть художником крупного масштаба и уметь писать картины, подобные тем, что созданы были мною в первой половине нашего столетия. Современный способ существования в искусстве — это способ слабоумных, воришек и всевозможных посредников в черных делах. Он ныне царит во всем мире, но корни его следует искать в Париже.

Теперь, когда я искренне, без обиняков высказал все, что думаю о современной живописи и о тех, кто ее поддерживает и способствует ее распространению, вернусь к воспоминаниям о событиях личной жизни.

Вскоре после прибытия в Париж я столкнулся с мощной оппозицией в лице той группы дегенератов, склонных к ребяческим выходкам хулиганов, онанистов, бесхребетных людей, которые многозначительно именовали себя сюрреалистами, говорили о «сюрреалистической революции» и «сюрреалистическом движении». Эту группу низкопробных индивидов возглавлял некто, возомнивший себя поэтом и откликавшийся на имя Андре Бретон, а его aide-de-camp^{29} был другой псевдопоэт по имени Поль Элюар, бесцветный, заурядный юноша с крючковатым носом и лицом, представлявшим собой нечто среднее между лицом онаниста и придурковатого мистика. Андре Бретон был к тому же классическим образцом претенциозного упрямца и карьериста-неудачника. После окончания Первой мировой войны господин Бретон и кое-кто из прочих сюрреалистов приобрели с аукциона за небольшие деньги несколько моих работ, которые я, уезжая в 1915 году в Италию, оставил в небольшой мастерской на Монпарнасе. Владелец мастерской, поскольку во время войны я не мог оплачивать ее аренду, продал мои картины вместе с оставшейся там скудной мебелью. Господин Бретон и его приспешники рассчитывали, что я либо останусь в Италии, либо погибну на войне, во всяком случае, никогда больше не появлюсь на берегах Сены, и тогда они получат возможность постепенно, втихаря завладеть всеми моими парижскими работами, для чего позже в придачу к тем, что выставлены были на продажу владельцем студии, сюрреалисты скупили мои картины у частных лиц, в первую очередь у Поля Гийома, по глупости продавшего все, что было им приобретено у меня в период с 1913 по 1915 год. Таким образом, сюрреалисты рассчитывали монополизировать мою метафизическую живопись, которую они, естественно, называли сюрреалистической, чтобы затем с помощью рекламы, печати и умело организованного обмана проделать то, что некогда торговцы проделывали с Сезанном, Ван Гогом, Гогеном, «Таможенником» Руссо и Модильяни, именуемым всеми Моди, то есть продать мои полотна по самой высокой цене и изрядно на этом заработать.

Мой приезд в Париж с солидным запасом новых картин, мои связи с местными торговцами, выставки моей живописи, отличной от той, что они владели и восхваляли, сорвали их планы и повергли лагерь Бретона в смятение. По этой причине сюрреалисты решили развернуть широкую кампанию по бойкотированию моих новых работ: когда в 1926 году я открыл выставку своих полотен в галерее Леона Розенберга, они тут же организовали в мастерской, открытой ими на улице Жака Калло, показ моих, но уже являвшихся их собственностью, метафизических картин, поместив их рядом с коллекцией негритянской скульптуры и так называемыми сюрреалистическими объектами. Был даже издан каталог с глупейшим предисловием, написанным Арагоном, тем самым, что ныне мечтает заседать в Академии. Предисловие представляло собой некое подобие пасквиля, смысл которого состоял скорее в критике работ, представленных мною в галерее Леона Розенберга, нежели в позитивном анализе того, что выставили сами сюрреалисты. Эти кастраты и старые холостяки столь ожесточенно и истерично проявляли свою злобу и зависть, что не удовлетворились дискредитацией моей живописи в Париже, а с помощью своих представителей и агентов организовали ее бойкотирование также в Бельгии, Голландии, Швейцарии, Англии и Америке. В своей глупости они дошли до того, что в витрине все той же мастерской на улице Жака Калло, где они представили мои метафизические работы, ими была размещена своего рода пародия на ту живопись, что была показана мною в галерее Розенберга. Так, чтобы спародировать мои картины, изображающие лошадей на морском берегу, они приобрели на рынке игрушечных резиновых лошадок и разместили их на кучках песка, окружив мелкими камешками, а в центр положили клочок синей бумаги, якобы имитирующий море; а для пародии на картины, которым я дал название «Мебель на открытом воздухе», они использовали кукольную мебель, купленную ими в игрушечном магазине. Однако в результате оформленная сюрреалистами витрина послужила рекламой моей выставки у Розенберга: я продал изрядное количество работ, а псевдопоэт Андре Бретон буквально истек желчью.

Вопреки злобной и завистливой истерии сюрреалистов и прочих сумасшедших ratés^{30} французской столицы, моя новая живопись вызвала огромный интерес. Не могу, правда, сказать, что интеллектуалы приложили хоть какое-либо усилие для ее поддержки. Единственным, кто содействовал мне тогда с искренней теплотой, был Жан Кокто, но, думаю, что делал он это либо из желания задеть сюрреалистов, ибо ценил их, как я узнал позже, не очень высоко, либо по какой-либо иной причине[35]. Сюрреалисты с самого начала испытывали к Жану злобную зависть, поскольку тот уже имел вес в снобистских кругах Парижа, а узнав о том, что Кокто поддерживает мою новую живопись, они пришли в бешенство и стали вести себя, как отъявленные хулиганы. Так, кто-нибудь из них анонимно звонил ночью по телефону матери Кокто, очень достойной, всегда любезной и доброжелательной даме, и сообщал, что сын ее попал под машину.

Наряду с подобными хулиганскими, почти преступными, выходками сюрреалисты творили вещи неимоверно забавные и смешные. Шедевром их комизма были сборища в доме Бретона. По прибытии в Париж, еще до того, как сюрреалисты осознали ту опасность, которую я представлял для их сомнительных проектов, прежде чем пришли в бешенство и будто сорвались с цепи, я пару раз имел возможность побывать на этих собраниях. Приглашенные прибывали в дом Бретона к девяти вечера, жилище его состояло из просторной студии, выходящей окнами на бульвар Клиши, и нескольких комнат, обставленных с современным комфортом. Хотя сюрреалисты и проповедовали коммунистический, антибуржуазный пуризм, сами они предпочитали жить с максимальными удобствами, прекрасно одеваться, потреблять лучшую пищу и великолепные вина, при этом ни один из них ни гроша не подал нищему, пальцем о палец не ударил, чтобы помочь тому, кто на самом деле нуждался в материальной и моральной поддержке. А главное, трудиться они старались как можно меньше, если вообще не работать. Итак, собрания проходили в студии Бретона. Опишу один из вечеров, на котором я присутствовал. На просторных диванах сидели сосредоточенные, погруженные в медитацию жена Бретона и приглашенные друзья. Атмосфера напоминала мне ту, что царила на субботних вечерах в доме Гийома Аполлинера, где я бывал лет десять тому назад, все ту же атмосферу в духе «Бетховена» Баллестриери из Музея Револьтелла в Триесте с той лишь разницей, что у Бретона на стенах висели не маска Бетховена и живопись в стиле модерн, а кубистические работы Пикассо, кое-что из моих метафизических полотен, негритянские маски и несколько картин и рисунков безвестного сюрреалиста, которому хозяин дома пытался сделать имя. События развивались приблизительно по тому же сценарию, что в доме Аполлинера. В этой атмосфере показного глубокомыслия и фальшивой многозначительности Андре Бретон, расшагивая по студии, загробным голосом читал отрывки из Лотреамона, декламируя набор глупостей Изидора Дюкасса серьезно и вдохновенно. Иной раз на собрании представляли нового гостя, нового гения; так, в один из вечеров появились два молодых человека, проживавшие, как сказали, в Латинском квартале и изучавшие медицину. Один из них, тот, что был помоложе, заявил, что может создать портрет любого даже по памяти, даже в том случае, если никогда человека не видел, правда, портрет этот будет представлять собой изображение глаза, только одного глаза. Его старший товарищ, взяв на себя роль manager, обернулся к присутствующим и спросил, чей портрет они бы хотели видеть; какая-то дама истерическим голосом прокричала: «Хотим портрет Пруста!» Тотчас молодой человек сел за стол, ему принесли бумагу, карандаш и ластик, его друг сделал знак присутствующим замолчать и отойти в сторону, чтобы не мешать художнику, все уважительно расступились, и в atelier Бретона стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит. Молодой человек на какое-то мгновение собрался, показывая, что он вот-вот впадет в trance, потом схватил карандаш и, глядя в пространство, под пристальным наблюдением друга принялся рисовать. Он рисовал несколько минут, затем отложил карандаш, и приятель его громко объявил: «Портрет готов!» Все бросились к рисунку, раздался вопль: «Это Пруст! Это глаз Пруста!» Я тоже приблизился к столу и увидел своего рода образчик детского рисунка: изображенный в профиль глаз, который мог быть как глазом Пруста, так и глазом президента Республики Никарагуа.

В другой раз я посетил студию Бретона, когда там был организован спиритический сеанс[36]. Среди присутствующих оказался некий юноша по имени Деснос, особо почитаемый в компании как medium. Он сделал вид, что впадает в trance и принялся декламировать глупые вирши, подобные этим:

Les migrations fertiles vers les plages atroces! J’ai vu les migrations des fourmis! Venez dérober à l’etrier perfide L’abordage du soir à la chair pourrie!^{31}

Ну и дальше в том же духе. Руководивший всем Бретон отдал распоряжение: писаки и стенографы, вооруженные бумагой, схватились за пишущие ручки, чтобы записать, не пропустив ни единого слова, ту несусветную чушь, что нес этот псевдомедиум.

Позже я узнал, что время от времени компания Бретона в карательных целях устраивала вылазки в квартал Сен-Сюльпис, католический квартал Парижа, квартал, где обитали священники, где располагалось множество магазинов духовной литературы и лавок с церковной утварью. В Париже, главным образом в некоторых литературных кругах, имели место две формы снобизма. Одна заключалась в том, чтобы быть католиком, кое-кто из литераторов в условиях так называемого кризиса католицизма прибегал к ней не из убеждений, а чтобы вернуть себе утраченную популярность. Другая же форма снобизма, свойственная сюрреалистам, состояла в том, чтобы быть атеистом и антиклерикалом. В это время в Париже жил один странный, возможно, не вполне нормальный священник, он регулярно из квартала Сен-Сюльпис отправлялся на Большие бульвары и устраивал там скандал: рвал в клочья La Vie Parisienne, Le Rire и прочие продававшиеся в киосках журналы, которые с его точки зрения представляли угрозу для нравственности добропорядочных христиан. Хозяин киоска, естественно, протестовал и требовал, чтобы священник заплатил ему за разорванные журналы, однако взамен вынужден был выслушивать вдохновенные речи о падении нравов и аморализме нашего времени. Наконец появлялся полицейский и отводил и блюстителя морали, и владельца киоска в ближайший комиссариат. Каждый раз, когда до Андре Бретона доходил слух об одном из спровоцированных вышеупомянутым священником скандалов, он тут же давал указание молодому Десносу, готовому на все во имя сюрреализма, отправляться в Сен-Сюльпис и рвать продающиеся в киосках квартала клерикальные газеты и журналы.

Был в кругу Бретона и некий поэт по имени Бенжамен Пере, чья opera omnia представляла собой всего лишь четверостишье, озаглавленное Endormi. Вот эти четыре строки уникального творения плодовитого поэта: «Que voyez-vous? / De l’eau. / De quelle couleur est cette eau? / De l’eau»^{32}[37].

Что касается Жана Кокто, то он не только приветствовал мою живопись, но и посвятил ей книгу под названием Le mystère laïc («Мирская тайна»). Мною для нее было выполнено несколько рисунков. Я очень признателен Жану Кокто за проявленный ко мне интерес, но должен признаться, что не вполне приемлю ни тон, в котором меня хвалят, ни манеру трактовки моих картин. Более того, зачастую я оказываюсь в сомнительном положении, когда мне приходится высказывать свои возражения по этому поводу моим друзьям, а также тем, кто всегда судил и судит о моей живописи без дурных намерений проявить тенденциозность и злорадство, что свойственно сегодня многим моим критикам в Италии и за рубежом, особенно в Америке.

В Париже в 1929 году сатурналия современной живописи, ее коммерциализация достигли своего пика. Коллекционеры, казалось, посходили с ума, галереи росли как грибы, ни дня не проходило без торжественного открытия какой-нибудь новой выставки, и все они походили друг на друга, как сиамские близнецы. Всюду было одно и то же: витрина, обтянутая грубым холстом, зал или несколько небольших салонов со стенами, обтянутыми той же тканью, в витрине и залах — обычная мазня современных художников в рамах decapées и passepartouts, обтянутых все тем же небеленым полотном, в лучшем случае шелком. Торговцы выплачивали художникам аванс за картины, над которыми те даже не начинали работать. Любыми средствами пытались продвинуть новых «гениев». Дягилев для создания декораций и костюмов к своим балетам приглашал самых известных художников. Для работы над балетом «Бал» на музыку Риетти был приглашен и я; балет был показан в Монте-Карло весной 1929 года, а летом того же года — в Париже в театре Сары Бернар. Прошел он с огромным успехом, по окончании спектакля аплодирующая публика принялась скандировать: «Ширико! Ширико!» Мне пришлось вместе с Риетти и солистами балета выйти на сцену и раскланяться. При выходе из театра я встретил промышленника Гуалино[38] в сопровождении, как я думаю, жены, с ними был профессор Лионелло Вентури. Поскольку они присутствовали на спектакле, я, разумеется, предположил, что господин Гуалино захочет, что было бы вполне естественно, поздравить меня и разделить со мной радость по поводу успеха декораций, однако господин Гуалино, не сказав ни слова по поводу моей работы, принялся тут же петь восторженные дифирамбы Феличе Казорати. Какое-то время я вежливо слушал его, но поскольку восхваления продолжались, а я знал, что на улице меня ждут мать с братом и кузина с группой друзей, в конце концов воспользовался моментом, извинился и, попрощавшись с восторженным поклонником Казорати, удалился. В сознании же моем возникла ассоциация: я вспомнил Поля Гийома с его безумной любовью к Дерену.

Удовлетворенный своими успехами, но лишь до определенной степени, я не собирался почивать на лаврах: я вернулся к работе с натуры и написал в этот период целую серию ню и натюрмортов. Некоторые из этих картин, с точки зрения их пластической выразительности, — лучшее из того, что я создал. Большое число работ приобрел коллекционер Альберто Борель, племянник братьев Розенберг. Господин Розенберг жил в Париже, имел связи с парой торговцев современной живописи, однако начисто был лишен какого-либо снобизма — он понимал живопись и искренне любил ее. В целом он был одним из немногих нормальных и интересных людей, с которыми мне довелось встретиться в Париже.

В то же время давали о себе знать первые признаки, предвещавшие ниспослание Божьей кары на головы глупцов, профанирующих на священной ниве искусства (прибегаю здесь к высокому стилю Изабеллы Фар). Биржевой кризис в Нью-Йорке автоматически отразился и на Париже: ни ловкостью, ни масонским сговором, ни обманом, ни шумихой невозможно стало поднять цены на картины. Американцы, как и прочие иностранцы, больше не приезжали, а легендарная скаредность французов приобрела еще более острую форму. В галереях живописи можно было услышать: «C’est la crise! Etça ne fait que commencer! Il faudra se serrer la ceinture!»^{33}

Художники, не думавшие о том, чтобы сохранить то, что накоплено было в благополучные времена, или не сумевшие это сделать, слушая подобные разговоры, скрежетали зубами, словно в приступе малярии, и впадали в состояние озноба, охватывающего их от макушки до пяток. Атмосфера растерянности, подозрительности, уныния царила повсюду. Циркулировали катастрофические слухи, картины то одного, то другого известного и высокооплачиваемого художника продавались вместе с рамами по смехотворным ценам. Естественно, те, кто успели изрядно заработать и сколотить состояние, стараясь показать, что они выше всех этих бедствий, принимали равнодушный вид, но и они, по существу, делали хорошую мину при плохой игре.

Мне, однако, в этот период всеобщего маразма и подавленности улыбнулась фортуна и выпало огромное счастье: я познакомился с Изабеллой Фар, женщиной самого редкостного ума из тех, что мне доводилось встречать в своей жизни. До сих пор самыми умными из известных мне людей я считал греческого архитектора Пикиониса, которого я знал еще в детстве в Греции, а позже встретил в Париже, и своего брата Альберто Савинио, а его я знаю столько, сколько помню себя. Но должен признаться, и говорю это, не желая обидеть двух вышеупомянутых интеллигентнейших лиц, что в уме Изабеллы я открыл для себя нечто более глубокое и позитивное.

Во время кризиса Италия оставалась единственной страной, сохранявшей известный интерес к живописи, поскольку Италия — единственная страна, где все еще есть люди, искренне любящие искусство. Я помню, как в 1931 году в Милане в галерее Barbaroux я продал почти все, что представил на выставке. В то время как в других странах в течение полувека свирепствовал снобизм и царила диктатура торговцев картинами, здесь, в Италии, все еще находились люди, которые приобретали полотна не потому, что они были успешно разрекламированы дилерами, и не потому, что их автор был известным художником, что позволяло успешно вложить капитал, но исключительно потому, что картина им нравилась. В Италии со мной происходило то, что не происходило ни в какой другой стране: в Милане некая престарелая домохозяйка призналась мне, что ей удалось сэкономить небольшую сумму денег, и она готова отдать мне ее за любую работу, что я сочту возможной предложить ей взамен. Я подарил ей рисунок, но от денег отказался. Во Флоренции же мне удалось продать с выставки картину некоему господину, даже не слышавшему моего имени. Более того, этот господин попросил меня написать портрет его жены. Все эти факты указывают на то, что итальянцы обладают неким особым менталитетом, отличным от менталитета других народов. Ничего подобного со мной не случалось ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке.

Из Милана мы с Изабеллой перебрались во Флоренцию, где целый год я провел в напряженной работе. Я выставил свои работы в Палаццо Феррони, в галерее искусств, принадлежавшей антиквару Луиджи Беллини, проявлявшему ко мне в ту пору, как, впрочем, и впоследствии, не только большой интерес, но и дружеские чувства. Затем я вернулся в Милан. С помощью Изабеллы Фар, чья интуиция в вопросах живописи всегда была для меня бесценна, я продолжил совершенствовать свое техническое мастерство. Никому, кроме нее, не удавалось так точно судить с первого взгляда как о достоинствах, так и о недостатках картины. Помню, как однажды, году, видимо, в 1933-м, в связи с моей персональной выставкой мы оказались в Генуе. За время своего пребывания в лигурийской столице я написал несколько пейзажей с изображением ее порта. Как-то я захотел создать панораму Генуи с портом, видимую сверху, из замка. Было облачно, и когда мы добрались до замка, стало моросить, я кое-как расположился с палитрой на коленях и вынужден был работать быстро. Кроме того, работать пришлось, скорчившись так, что подняться лишний раз, чтобы отойти и взглянуть на свою работу с расстояния, мне было трудно, — Изабелла пришла на помощь. Сидя за моей спиной, держа в руках зонт, она говорила, что нужно делать. «Тень справа должна быть светлее, — говорила она, — тот парус следует расположить на уровне крайнего дома, что слева, усилить серебристо-лиловый оттенок земли» и так далее. Когда после почти трехчасовой непрерывной работы я смог подняться на негнущихся ногах, отойти и взглянуть на картину с определенного расстояния, я увидел, что это лучшее, что я создал sur le motif^{34}. К сожалению, я не сохранил этот маленький шедевр: на Римской квадриеннале его приобрел некий господин из Генуи, чье имя я даже не помню. А теперь, дорогой читатель, я спрашиваю: какого рода живопись вышла бы из-под моей кисти, окажись за моей спиной не Изабелла Фар, а кто-либо из критиков-интеллектуалов или тех пишущих дам, что развелись ныне как в Италии, так и в других странах в огромном количестве?

Несколько месяцев спустя я перебрался в Турин, где в одной из галерей открыл персональную выставку[39]. За время своего пребывания в Турине я познакомился с Романо Гаццера[40], одним из немногих поистине талантливых художников из числа тех, кого я знал в своей жизни. Кроме него, назову по порядку Кандикиса, Пикассо, Дерена, де Пизиса, Аннигони, Шильтиана, Альдо Карпи и братьев Буэно[41]. Я знаком был также с Феличитой Фрай[42], которая к тому же была моей ученицей, однако уже несколько лет я не видел ничего из созданного ею, и прежде чем назвать ее среди лучших, хотелось бы взглянуть на то, что она делает сейчас^{35}. Надеюсь, что она по-прежнему пишет хорошо и не пошла по дурной дороге.

В ту пору Романо Гаццера был адвокатом. Увидев в его доме созданные им картины и рисунки, я сразу отметил, что имею дело с талантливым человеком, великолепно разбирающимся в искусстве. Я порекомендовал ему решительно оставить профессию адвоката и посвятить себя живописи.

В 1933 году меня пригласили во Флоренцию для создания декораций и костюмов к опере «Пуритане» Винченцо Беллини[43]. Постановка осуществлялась в рамках Майского музыкального фестиваля. Во время первой же постановки сложилась скандальная ситуация. В дни Майского фестиваля я решил организовать во Флоренции выставку своих последних работ. Директор журнала La Nazione, в здании издательства которого имелся выставочный зал, предложил мне разместить там свои картины. Я же предпочел выставить свои работы в Палаццо Феррони, поскольку эта галерея принадлежала моему доброму другу, антиквару Луиджи Беллини, к тому же я был во Флоренции его гостем[44]. Чтобы отомстить мне за то, что я отказался экспонировать свои работы в его зале, директор отдал распоряжение клаке освистать меня на спектакле, а официальным критикам подвергнуть поношениям и осмеянию на страницах журнала; разумеется, директора в его «благородной» вендетте мгновенно поддержала многочисленная армия художников и интеллектуалов.

Несмотря на организованные проявления враждебности, моя работа для театра понравилась и вызвала огромный интерес. Макс Рейнхардт[45], знаменитый немецкий режиссер, присутствовавший на премьере «Пуритан», был вдохновлен моими костюмами и декорациями настолько, что тут же предложил мне следующий месяц провести в Лондоне и создать декорации и костюмы к спектаклям по пьесам Шекспира, которые он ставил в английской столице.

Я вежливо отклонил предложение, поскольку, если говорить inter nos^{36}, работа подобного рода всегда была мне не по душе, а ныне и вовсе меня не привлекает.

В это же время я работал над монументальной настенной композицией для миланской выставки в Палаццо дела Триеннале: я создавал ее в кратчайшие сроки и в исключительно сложных условиях. Работа выполнялась в технике яичной темперы, и одна лишь покупка яиц обошлась мне в сто пятьдесят лир. Работа удалась, и, несмотря на то, что прямо перед ней художник Сирони поместил огромные люстры в кубистическом стиле, напоминавшие нагревательные колонки ванной комнаты, а прямо в центре ее ни к селу ни к городу разместилась мозаика Северини, композиция эта производила сильное впечатление[46]. Моя настенная живопись вызвала злобную зависть: ее не воспроизводили ни в журналах, ни даже на открытках, хотя тут же на выставке продавались репродукции работ Кампильи, Фуни, Сирони. После закрытия выставки все работы были уничтожены, не решились разрушить только мою, вероятно, испугавшись скандала[47].

Я начинал понимать, что для меня в Италии складывается невыносимая атмосфера. Более того, исключая личные обстоятельства, жизнь в Италии в целом становилась все более сложной — я рассудил, что отсюда надо бежать. Решено было вернуться в Париж. Здесь же ситуация была еще хуже, чем прежде. Некогда поддерживавшие меня торговцы картинами, во времена, когда все пущено было на самотек, оставили всякую деятельность. Поль Гийом, умерший год спустя, и Леон Розенберг пытались распродать до сих пор еще остававшиеся в их собственности картины. Джордж Бернхайм интересовался теперь не живописью, а кинематографом, а Ван Леар эмигрировал в Лондон. Вопреки катастрофическому положению, я продолжал совершенствовать свое мастерство. Главным образом я преуспел в технике грунтовки. Справляться с проблемами и трудностями, которые представляла для меня эта строптивая, неподдающаяся материя, мне помогали гениальная интуиция и разумные советы Изабеллы. Целыми днями мы с Изабеллой просиживали в библиотеке Ришелье за старинными трактатами и трудами, посвященными живописи, написанными в ту пору, когда еще знали, как нужно писать, и искали в них секреты забытой науки владения кистью. Я познакомился с реставраторами и специалистами в области живописной техники, в том числе с художником Марогером, читавшим в ту пору лекции по технологии живописи, чьим именем назван был medium, особый сорт продававшегося в тюбиках растворителя. Различные картины, результат моей напряженной работы и непрерывных поисков тех лет, были посланы на Квадриеннале 1934 года, где мне был отведен персональный зал. Как обычно, а так всегда случалось в Риме, живопись моя вызвала зависть. Имели место привычная кампания в печати, привычные злобные нападки. Наибольшее раздражение вызвали огромное полотно, изображавшее купальщиков на пляже, и большой автопортрет, где я запечатлел себя перед мольбертом в парижской мастерской, держащим в руках палитру[48]. Чтобы дать ясное представление о той волне истерической зависти, которую вызывали исключительные достоинства моих картин у критиков, живописцев и интеллектуалов, достаточно упомянуть о том единодушии, с которым премия в сто тысяч лир была присуждена Северини. А некоторые критики даже имели бесстыдство распространять ложь, будто Северини — самый почитаемый и высоко ценимый в Париже итальянский художник. Вопреки волне зависти и неприязни, несколько картин с выставки было продано, а зал мой оказался именно тем залом, что вызывал наибольший интерес у зрителей. В день открытия, как мне рассказывали присутствовавшие при этом, у моих картин, заинтересовавшись ими, остановился Муссолини и принялся хвалить их, но тут же люди из окружения подхватили его под руки и буквально выволокли в другой зал. Параллельно с событиями в Риме в Париже разгоралась злобная кампания против меня, организованная сюрреалистами. Как я уже говорил, торговцы картинами, с которыми я имел дело в начале кризиса, прекратили всякого рода деятельность, в связи с чем сюрреалисты, почувствовав, что я нахожусь в тяжелой ситуации, ужесточили бойкотирование моей живописи и повысили градус своих клеветнических нападок, удовлетворенно потирая руки, они с радостью приговаривали: «Вперед! На сей раз мы с ним покончим!»

Поднялась шумиха вокруг тоскливых работ псевдоживописца по имени Сальвадор Дали. На протяжении нескольких лет он подражал Пикассо, а затем стал подражать моим метафизическим картинам, в которых, кстати, ничего не понимал, что, собственно, вполне естественно, поскольку такие, как он, и не способны хоть в чем-нибудь разбираться. До сих пор всего лишь два-три человека во всем мире сумели понять мои картины, но и в этом я не могу быть уверен. По существу, Сальвадор Дали — антихудожник, об этом говорят и его внешность, и даже его имя. Один лишь взгляд на его ужасные холсты, по которым он размазывает безобразные краски, изрядно сдабривая их лаком, способен вызвать тошноту и жуткие колики. Что же касается подобных ему, тех, кто изо всех сил старается ему подражать, то их живопись, и это слабо сказано, должна была бы стать предметом озабоченности Министерства здравоохранения. Чтобы пробудить интерес к своей живописи, которая по большому счету никому не нравится, Сальвадор Дали, находящийся ныне в Америке, провоцирует скандалы, причем самым безвкусным, гротескным, провинциальным образом, каким только можно себе представить. Только так ему удается с большим или меньшим успехом привлекать к себе внимание скучающих и снобствующих заокеанских глупцов, но, кажется, и их интерес к нему начинает ныне охладевать.

Пресытившись моральным и материальным мусором, каковой представляла собой живопись во Франции, я, по совету одного из своих друзей, забрав с собой часть полотен, отправился в Нью-Йорк[49].

Однажды августовским утром, после недолгого пребывания в Тоскане, я сел в Генуе на трансатлантический пароход Roma. Стояла адская жара, и пароход был подобен огромной плавучей парилке. Помимо всего прочего меня заставляла страшно страдать непрестанная качка. К тому же я чувствовал себя деморализованным. Изабелла не смогла отправиться со мной. На корабле было много молодых американцев, которые целыми группами возвращались после каникул из Европы, они бурно веселились, создавая адский шум, и ко всему прочему были весьма нахальны, что только усугубляло мои физические и моральные страдания. Путешествие из Генуи в Нью-Йорк осталось одним из самых страшных воспоминаний в моей жизни. В результате после девятидневной качки в кипящем горячем море в сопровождении оглушительного шума, производимого молодыми yankees, при оранжерейном, аквариумном освещении и температуре, как в турецкой бане, я прибыл в Нью-Йорк едва живым. Нетерпение, с которым я ждал завершения этого адского путешествия, было столь велико, что всю последнюю ночь, будучи не в состоянии уснуть, я провел на палубе. С наступлением утра на горизонте появились небоскребы Уолл-стрит. Мне подумалось о Вавилоне и тех гипсовых моделях археологических памятников, которые я видел в одном из музеев Германии.

В порту влажная, колониальная жара, жара, словно на руднике, нависала над толщью воды. Солнца не было видно, люди и предметы лишились своих теней. Все было окутано рассеянным светом, напоминавшим освещение в фотоателье конца ушедшего столетия. После нескончаемых формальностей, проверки паспортов, визы, допроса и произведенного тут же медицинского осмотра мне, наконец, удалось покинуть этот раскаленный котел. На причале в атмосфере, насыщенной странными запахами, меня ожидали тетушка и дядюшка Изабеллы, милейшая пара, которую я знал еще в Париже. Встреча с людьми столь симпатичными, достойными и сердечными меня несколько успокоила и обнадежила. Но, едва ступив на американскую землю, я испытал глубокую ностальгию по Европе, причем по всей Европе, включая все ее наименее привлекательные и малоинтересные страны. В Нью-Йорке меня посетило странное чувство, будто я умер и родился заново, но уже на другой планете. Гладкие монотонные конструкции, на фасадах которых не увидишь ни элемента декора, ни балконов, ни колонн, ни капителей, ни венчающих карнизов, ни даже какой-нибудь торчащей жердочки или гвоздя, повергли меня в уныние. С тоской вспоминал я человеческую теплоту барокко, стиль Второй империи и, в конце концов, эпоху Умберто и стиль либерти. Я пытался утешиться, говоря себе, что приехал сюда работать, писать картины, что Изабелла не замедлит приехать ко мне, а пока я должен заниматься своими делами и главным образом своими выставками, что же касается старой, измученной, нескладной, но столь милой сердцу Европы, то туда всегда можно будет вернуться.

Позже мне открылась известная красота и метафизика Нью-Йорка, но поговорим об этом в другом месте.

Я отметил, что здесь, как и в Париже, царило засилье дельцов от живописи. Я познакомился с некоторыми торговцами картин, среди прочих, с кем я свел знакомство, был некий господин Юлиан Леви, классический тип американского еврея, который из всех известных мне американских торговцев, будь они французского, немецкого или польского происхождения, показался мне самым честным и интеллигентным. И, несмотря на то, что в его галерее часто экспонировалась «мазня» модернистов, он, в отличие от прочих, не был ни интеллектуалом, ни снобом. С Юлианом Леви мы решили в конце октября открыть выставку моих работ[50]. Позже я встретил доктора Барнеса, знакомого мне еще по Парижу, владевшего двадцатью пятью моими работами, в том числе собственным портретом, написанным мною еще во времена нашего пребывания во французской столице[51]. Поклонник живописи, доктор Барнес в небольшом местечке Мерион, неподалеку от Филадельфии, создал нечто вроде музея, где собрал все картины, приобретенные им в Париже. В сознание людей доктор Барнес пытался внедрить легенду, что в его музее собраны работы исключительные, живопись, которую нигде больше не увидишь и которая способна привести в экстаз самых тонких ценителей, привыкших общаться только с шедеврами. На самом деле в его музее была представлена всего-навсего та же живопись, какую можно видеть в Париже, прогуливаясь по Rue de La Boétie или Rue de Seine: привычно забавные сезанны, обычные бесформенные, плохо написанные матиссы, знакомые плоские и псевдодекоративные браки, но также несколько хороших пикассо и добротных ренуаров и деренов. Мои двадцать пять картин, которыми он владел, написаны были между 1914 и 1934 годом. Среди работ старых мастеров были полотна, приписываемые одна — Караваджо, другая — Тициану. Из небольшого числа старых работ, которыми располагает музей Барнеса, наиболее интересным и более всего тронувшим мою артистическую душу оказался маленький портрет работы Гойи. Кроме того, и стены музея были покрыты росписями: их украшали панно Матисса, казавшиеся на первый взгляд фресками, но, думается, что выполнены они были на холстах. Они представляли собой самое безвкусное, глупое, ничтожное и гротескное зрелище, какое мне доводилось видеть с самого первого момента моего знакомства с живописью. Способ, каким доктор Барнес привлекал внимание своего современника к музею, казалось бы, мог превратить того в строптивого человеконенавистника. В определенном смысле это был способ, подобный тому, к которому прибегал Дерен. Для того чтобы посетить музей Барнеса, требовалось специальное разрешение, и находилось немало глупцов, готовых совершить длительное, многочасовое путешествие на поезде, приехать сюда из удаленных от Филадельфии городов Америки, чтобы после аудиенций, телефонных звонков и долгих ожиданий добиться возможности посетить музей. Причем многим приходилось, получив категорический отказ доктора, возвращаться домой несолоно хлебавши. Воистину, как говорил Ренан, глупость людская бесконечна, как Вселенная, в противном случае, как можно объяснить, зачем люди, находясь, казалось бы, в здравом рассудке, создают себе трудности и прилагают такие усилия, чтобы увидеть нечто из того, что можно видеть в любой галерее, на любом художественном рынке Европы или Америки. Что касается американцев, то им следовало бы помнить, что в Нью-Йорке в музее Метрополитен и в галерее Фрик, находящейся здесь же, они могут увидеть коллекции с таким количеством шедевров, что даже половину их числа не смогла бы собрать и сотня барнесов, коллекционируй они работы хоть целое столетие.

Наступила осень, в галерее Юлиана Леви состоялось торжественное открытие моей выставки, которая имела огромный успех: многие картины были проданы, доллары сыпались дождем, мне удалось открыть текущий счет в Chemical Bank and Trust Company. Я никогда не отличался алчностью, но признаюсь, что после лишений, нужды, вынужденной экономии, пережитых в годы парижского кризиса, ощущение в кармане денег в определенном смысле доставляло мне радость и, разумеется, придавало уверенности. Между тем из Европы приехала Изабелла, и я вернулся к работе. Жизнь текла своим чередом. Жизнь эта была далека от идеала, но я работал, а когда я работаю, я всегда относительно спокоен и счастлив. Некоторые журналы, такие как Vogue и Harper’s Bazaar, заказали мне иллюстрации[52], я их сделал, но должен признаться, что атмосфера этих журналов, как атмосфера любой среды, где господствует утонченный американский снобизм, вызывала у меня откровенную неприязнь, поскольку я наблюдал здесь такую глупость, невежество, недоброжелательность, такой цинизм, такое грубое притворство, что на фоне этой среды любой безграмотный неаполитанец, бродяга, разбойник и пройдоха покажется гением и святым.

Прошла зима, за ней весна. Наступило лето, жуткое американское лето. Мы с Изабеллой решили оставаться в Америке, поскольку я дал обязательство на следующий год открыть еще одну выставку все в той же галерее Юлиана Леви. Стояла удушливая жара, и мы спасались от нее на пляже необычного вида под названием Oysterbay (Бухта устриц). Место это находилось в нескольких километрах от Нью-Йорка. Мы ехали туда сначала поездом, затем брали рейсовый автобус и отправлялись уже непосредственно к месту нашего отдыха, где я снял bungalow, небольшой двухэтажный деревянный домик. Пляж был ужасный: ни единой скалы, ни одной усадьбы. Достаточно сказать, что своим убожеством он превосходил даже пляжи Поверомо и Форте-деи-Марми. Здесь и там торчали выросшие словно по ошибке странные деревья, породу которых, думаю, не смог бы определить ни один профессор ботаники. На море во влажной колониальной жаре мы вели однообразную жизнь. Большую часть дня мы проводили, растянувшись под солнцем на пляже, время от времени окунаясь в воду: расположившись на песке, я, чтобы не утратить навык, зарисовывал тела окружавших меня купальщиков. По ночам нас мучил свист сидящих на странного вида деревьях каких-то ночных цикад. Деревья, как уверяли меня местные жители, были дубами — действительно, земля под ними была вся усеяна желудями, но сами они походили на дубы, как швейная машинка на громоотвод.

Наступила осень. Атмосфера (в метафорическом смысле слова) осени в Нью-Йорке не имеет ничего общего с атмосферой классической, дорогой сердцу осени, воспетой поэтами и писателями старой доброй Европы ушедшего столетия. Ни падающих листьев, ни грусти, ни воспоминаний, ни слез и тоски по покинутым усадьбам, замкам и опустевшим пляжам — ничего: adieu, vive clarté de nos étés trop courts![53] Ни нотки романтической поэзии. Если бы Виктор Гюго жил в Нью-Йорке, он никогда бы не написал эти прекрасные стихи:

Quand novembre de brume inonde le ciel bleu, Que le bois tourbillonne et qu’il neige des feuilles, Ô ma muse! en mon âme alors tu te recueilles, Comme un enfant transi qui s’approche du feu^{37}.

Еще меньше, о читатель, ты найдешь в осеннем Нью-Йорке той непередаваемой меланхолии, той необычной, неуловимой и глубокой поэзии, которую Ницше открыл в ясных осенних полуденных часах, что так характерны для некоторых итальянских городов, и главным образом Турина.

В Нью-Йорке осенью ты либо все еще удручен стоящей влажной жарой, либо оказываешься заложником циклонов со шквальными проливными дождями, вызывающими в памяти старые американские фильмы и от которых не спасают ни галоши, ни зонты, ни непромокаемые плащи с капюшоном.

Я вернулся, чтобы еще раз выставиться в галерее Леви. В течение всего года я много работал, продвинулся в экспериментировании в области живописной техники, усовершенствовал технику изготовления грунта. Многие работы, представленные на второй выставке, по своей живописной и пластической выразительности превосходили те, что показаны были на первой — критика проявила к ним интерес[54]. В газетах и журналах публиковались статьи с репродукциями моих работ, правда, не очень умные, но хвалебные.

Как и в других странах, критики, разумеется, как всегда ничего не понимали в живописных достоинствах моих картин, они только и делали, что рассуждали об их сюжетах. От Америки я начинал постепенно уставать. Во время моего пребывания там, точнее в июле 1936 года, я получил печальное известие о смерти матушки. За несколько месяцев до этого брат писал мне о том, что здоровье нашей матери ухудшилось, и сама мысль, что я нахожусь за океаном, так далеко от нее, глубоко печалила меня. Однажды ночью я увидел сон: мне приснилось, что я в Греции, в окрестностях Афин; я видел те деревья, ту растительность, которые видел в детстве. Место, где я находился, было тем местом, где я однажды со своим другом-сверстником писал пейзажи. Оливы и пинии были такими, какими я видел их тогда, в годы моего далекого детства; среди деревьев виднелась окрашенная в розовые тона церквушка, можно было различить выступающую апсиду и боковую дверь, которые выглядели так, как я изобразил их много лет тому назад. Внезапно среди олив появилась моя мать, я хотел окликнуть ее, но не мог сдвинуться с места, хотел окликнуть ее, но лишился голоса — глубокая печаль и сильная тревога сдавили мое сердце. Моя мать казалась старой, маленькой, сгорбленной, немощной, с трудом передвигающейся на ногах — такой, какой она запечатлелась в моей памяти, когда я видел ее последний раз в Париже. Мать как тень прошла вдоль апсиды церквушки, вошла в боковую дверь и скрылась за ней. Я проснулся в тревоге, заплаканный, с ужасной мыслью, что в этот момент мать моя умерла; действительно, получив десять дней спустя письмо от брата, оповещающее меня о том, что матери нашей больше нет, сравнив дату письма с датой сна и учтя разницу во времени между Европой и Америкой, я понял, что так оно и было.

Было принято решение вернуться в Италию. Знаменитый трансатлантический пароход Rex должен был отплыть в Неаполь в первых числах января 1937 года. Мы погрузились на корабль. Прежде чем мы поднялись на борт, кто-то, благослови его Бог, посоветовал мне во избежание морской болезни купить лекарство под названием «Вазано», представлявшее собой пилюли, которые следовало принять накануне путешествия. Я всегда был скептиком, но воспоминания о страданиях, что я испытал во время путешествия из Генуи в Нью-Йорк, убедили меня купить пилюли «Вазано». Едва вступив на корабль, я принял сразу две. Справедливости ради должен сказать, что лекарство оказалось чудодейственным; море во время всего путешествия штормило, и судно страшно качало, по ночам я должен был привязывать себя одеялом к матрасу, чтобы не упасть с полки. Довольно часто я просыпался от шума падающих вещей: на пол каюты с грохотом падали предметы багажа. Тем не менее морской болезнью я не страдал, ел с аппетитом, рисовал, писал путевые заметки, читал великолепный роман Джироламо Роветты под названием «Чужие слезы». Нашими интеллектуалами и snobs этот роман сегодня ни во что не ставится, они предпочитают читать снотворную брехню, претенциозную и пустую пачкотню Джеймса Джойса и Поля Валери.

Мы пересекли океан. Однажды ночью корабль остановился. Я вышел на палубу и в темноте различил величественные очертания скал Гибралтара, пестрящих бликами света. Мы входили в Средиземное море. Это море, метафизическая природа которого, так ценимая Ницше, современными интеллектуалами подвергается осмеянию, мы проходили в условиях шторма, причем самого сильного в Атлантике, что, как всем известно, сулит неприятности тому, кто страдает морской болезнью. К счастью, у меня еще были пилюли «Вазано» и по-прежнему они оказывали эффект. Я прибыл в Неаполь в прекрасном состоянии.

Быстро пройдя проверку документов и обычные таможенные формальности, мы отбыли в Рим. В Риме мы пробыли всего несколько дней, но уже в этот краткий срок до меня дошли слухи о той скрытой деятельности, которую во время моего отсутствия вели против меня мои старые и вечные завистники. В Риме мне создали репутацию своего рода антиитальянца, и все это с одной лишь целью — не дать мне возможности получать премии на официальных выставках, чтобы мне не досталось ни гроша от той жалкой суммы, которую фашистское правительство от своих щедрот распределяет между скульпторами и живописцами, провоцируя тем самым угрожающий рост числа жутких скульптур и ужасных картин[55]. Из Милана до меня дошли слухи, что в ломбардской столице в галерее Il Milione, где вели дела братья Гирингелли[56], развернулась широкая кампания по бойкотированию моей живописи с целью отвлечь внимание коллекционеров и главным образом зрителей от того, что я создавал в последние годы. Пользуясь тем, что метафизические картины, как и картины неметафизические, но выполненные в той манере, в которой я уже не работал, уже не являются моей собственностью, братья Гирингелли принялись вставлять мне палки в колеса, иными словами, выбивать почву из-под моих ног. У них оказалось немало единомышленников, поддерживающих их с пылом, достойным лучшего применения. Гирингелли приложили немало усилий, чтобы убедить миланцев в том, что картины, находящиеся в их коллекции, как и те, что принадлежали коллекционерам, связанным с братьями общими интересами и поддерживающим их тенденциозную активность, лучшее из того, что я создал. Все они действовали в том же духе, что и парижская клика, в первую очередь клика сюрреалистов. Я тут же сделал вывод, что необходимо решительно действовать и, не теряя времени, отправился в Милан. Прибыв туда, я сразу убедился в том, что дошедшие до меня слухи вполне обоснованны. В Милане я разыскал Витторио Барбару, который сразу же предложил мне выставить в его галерее мои работы последних лет. Витторио Барбару, которого я знаю уже много лет, человек деятельный и образованный. Несмотря на свое пьемонтское происхождение (его фамилия восходит к старинному знатному графскому роду Барбару), он — истинный миланец, и как истинный миланец обладает активным, ясным и острым умом, кроме того, отличается сердечностью и благородством. Он не страдает никакими причудами, не связан ни с артистическими кликами, ни с шайками интеллектуалов, не поддается влиянию snobs и разбирается в живописи лучше тех, кто рассуждает о ней на страницах Verve и Minotaure.

Из Америки я привез с собой ряд работ, которые, прежде чем отправиться в Париж за другими своими картинами, разместил в галерее Барбару. Среди них были работы разных лет[57]. Я сразу заметил, что те, кто приходили взглянуть на них, прежде чем посмотреть на картину, утыкались носом в холст, чтобы разглядеть, есть ли на нем подпись и дата, а если подписи и даты не было, приставали с назойливыми расспросами, как давно картина была написана. Это был непосредственный результат низкой, злобной кампании, спровоцированной галереей Il Milione: люди, попавшие под влияние этой кампании, желали, чтобы картина была написана как можно раньше. Вместе с тем в данном случае я имел дело как-никак с итальянцами, тем более миланцами, а их снобизм, глупость, злобность, служащие основанием для бойкота, проявляются всегда лишь в определенных пределах.

Мы с Изабеллой отправились в Париж, откуда я намеревался забрать свои картины, оставленные там перед отъездом в Америку. В Париже, как я заметил, ситуация на художественном рынке изменилась к лучшему; дела не то чтобы шли прекрасно, но в целом после огромной международной выставки 1937 года наблюдалось известное оживление, и, вероятно, прежде всего, благодаря приезжим различных национальностей, нежели истинным французам, которые продолжали придерживаться своего принципа фанатичной скаредности. Их скаредность не знает предела, за исключением, однако, тех случаев, когда дело касается еды, вот тут француз забывает, что он скуп. Действительно, когда речь заходит о знаменитом rumsteak aux pommes, во французских ресторанах обычно представляющем собой вязкий, подобный резине кусок мяса с кровью, который не разрежешь и остро заточенным лезвием английской бритвы, так вот, когда дело доходит до пресловутых rumsteak, вот уж тогда француз, повторяю, не видит причин для проявления своей жадности. Что же касается pommes, служащих дополнением к этому резиноподобному rumsteak, то они, в свою очередь, представляют собой четвертинку картофеля, нарезанного на пятнадцать, а то и более кусочков, обжаренных в животном жире; дополняет это лакомство cresson — несколько листиков зелени, вспрыснутых мутной жидкостью. Тем не менее, как я уже сказал, когда дело касается rumsteak aux pommes, француз забывает, что он скуп, и охотно опустошает свои карманы.

Возвратившись в Милан с различными картинами, я вновь начал работать. Месяца приблизительно через два я открыл выставку в галерее Барбару, где представил тридцать картин, выбранных из числа самых поздних, многие из них были результатом моих последних поисков в области живописной техники, касающихся совершенствования качества драгоценной материи — живописной фактуры — и достижения плавности и твердости мазка. В поисках, которые я упорно вел тогда и веду сейчас, бесценной помощницей, благодаря своей гениальной интуиции и здравому смыслу, для меня всегда была Изабелла Фар.

Экспозиция в галерее Барбару имела грандиозный успех: было распродано много картин, и, к ярости Гирингелли и их приспешников, большая их часть была написана в самые последние годы. Это был первый удар по галерее Il Milione.

После закрытия выставки мы вернулись в Париж. Несмотря на ее успех и предоставленную мне в Италии широкую возможность продавать свои картины, я был несколько разочарован. Когда я возвращался из Америки, я надеялся, что смогу развернуть движение по возрождению живописи в нашей стране; я знал, что в Италии значительно меньше снобизма и значительно больше серьезных людей, чем в других странах, знал, что в Италии есть обладающие талантом художники с благородными намерениями, такие как Пьетро Аннигони и Романо Гаццера. Я подумывал о том, что неплохо было бы создать группу учеников и передать им опыт, приобретенный мною за долгие годы напряженной работы, и помочь им как своими достижениями в области живописной техники, так и философскими взглядами на искусство, которые в моем случае являются по большей части взглядами Изабеллы Фар. Я надеялся осуществить эти прекрасные идеи, поскольку помимо немногочисленных талантов здесь есть большое количество молодых и совсем юных людей, отличающихся умом, но не обладающих, однако, твердой волей для того, чтобы противостоять влиянию губительной деятельности snobs и интеллектуалов.

Поэтому я обратился к министру Боттаи[58] с просьбой предоставить мне место преподавателя в одной из академий Милана или Рима. Чтобы дать министру понять, что я преследую эту цель из идеальных, художественных и патриотических соображений, я сказал ему, что, если это необходимо, я готов преподавать даже бесплатно. Боттаи же в ту пору по-прежнему назначал в Королевские академии профессоров, большая часть которых состояла из невежд и никудышных живописцев. Встретил меня Боттаи весьма холодно, к тому же стоя, поскольку боялся, что если сядет, то вынужден будет предложить сесть и мне, и тогда мой визит к нему затянется. Он что-то промямлил и, не сказав ничего конкретного и определенного, все же дал мне понять, что это невозможно, что я должен оставить всякую надежду преподавать живопись в одной из академий Италии. Тем временем тот же министр Боттаи был покровителем всех невежд от искусства и откровенным поборником всякого рода глупостей и всяческого снобизма парижского образца. С его подачи Primato (журнал, который был истинным рекордсменом по части чепухи и провинциализма) бойкотировал мою работу, причем теми же методами, что сюрреалисты, братья Гирингелли и все им подобные[59].

Однажды в Милане я посетил некоего medium по имени Моросини, который, вводя себя в транс, читал настоящее, прошлое и будущее клиента. Едва впав в транс, medium Моросини произнес буквально следующее: «Сын мой, ты тот, кому в этом мире больше всех завидуют». Как часто мне на память приходят эти слова.

В начале лета 1938 года я оказался в Париже, где в галерее на rive gauche^{38} открывалась персональная выставка моих гуашей. Эта выставка также имела большой успех, гуаши были распроданы, и удивительно, на этот раз различные гуаши были приобретены французскими коллекционерами[60]. В то же время в Лондоне в галерее Lefevre, галерее наиболее солидной и не столь сумасшедшей, как прочие галереи современной живописи, готовилась персональная выставка моих последних работ[61]; я сам отправился в Лондон, поскольку работал к тому же над эскизами декораций и костюмов к балету на музыку Дебюсси, который должен был состояться на сцене Ковент-Гарден[62]. Я прибыл в Лондон в воскресенье, было это в конце июня, в городе стояла привычная для летнего дня жара. Лондон летом как никогда метафизичен; Жюль Верн волшебно, хотя, вероятно, и неосознано, передал метафизику Лондона, описывая возвращение Филеаса Фогга в столицу после полного приключений путешествия вокруг света за восемьдесят дней. Филеас Фогг со своим верным слугой и прекрасной индианкой, как и я, прибыли в Лондон воскресным полуднем. Во времена моего пребывания в Лондоне я часами испытывал глубокое метафизическое чувство, особенно в полдень по воскресным дням, когда я прогуливался в одиночестве вдоль Темзы, останавливаясь перед закрытыми дверьми контор навигационных компаний, различных фирм, занимающихся экспортом и импортом, и магазинов, торгующих пищевыми консервами, разного рода снастями и сложными приспособлениями для ловли глубоководной рыбы. Прогуливаясь, я размышлял об отце, матери, о своем далеком детстве, обо всем том, что на бесшумных крыльях моей памяти следует за мной всю мою жизнь.

Выставка в галерее Lefevre прошла с еще большим успехом, многие работы были проданы. Ты, дорогой читатель, сейчас подумаешь, что я преувеличиваю, утверждая, что все мои выставки в Милане, Париже, Лондоне имели большой успех и часть картин с них мне удавалось продать, — как хочешь, но в жизни человека, как и в жизни любого народа, бывают взлеты и падения, а тот период был периодом, когда дела мои шли хорошо.

Благоразумные лондонцы начали замечать, что помимо обычной «мазни» и мертворожденной чепухи, называемой сюрреализмом, существует другая живопись, являющаяся плодом подлинного таланта, образованности, честного и постоянного человеческого труда, которую, как тонко подмечено было Изабеллой Фар, вдохновлял и поддерживал универсальный талант[63]. Я говорю о той живописи, что, собственно, живописью и является; если кто-нибудь ее приобретает, то может нести домой с легкой душой, высоко поднятой головой, спокойной совестью, поскольку он имеет дело с чем-то, что ему искренне нравится, что понравится его жене, его детям, его друзьям, родителям, прислуге, короче говоря, всем. Он знает, что если однажды его внуки, его дети или более дальние родственники захотят продать эту живопись, то всегда найдутся желающие приобрести ее, поскольку она хороша и сулит немалую выгоду.

Балет в Ковент-Гарден прошел с большим успехом, и я вынужден был, как и несколько лет тому назад в театре Сары Бернар в Париже, выйти на сцену для поклонов, сжимая правой рукой влажную руку примы-балерины, левой — не менее влажную руку ведущего танцора. Вечером я был приглашен на souper в Savoy, самый элегантный отель Лондона.

Лондон — город очень привлекательный, по многим причинам я предпочитаю его Парижу, однако я скучал по Италии и хотел вернуться в Милан, где оставалась Изабелла, а в ее отсутствие все люди, как и все остальное, утрачивали свой аромат и свою привлекательность. Мир становился таким, каким он представлялся Д’Аннунцио, как, во всяком случае, говорил об этом сам поэт после смерти Вагнера. Я отправился в Милан, пересек Ла-Манш на обычном пароходе, к счастью, море было спокойным, затем поехал поездом до Парижа. В Париже за ужином читал L’Intransigeant, после ужина отправился спать в номер, заказанный по телеграфу еще в Лондоне, в Victoria Palace Hotel, который, как я уже писал в этой книге, является одним из лучших отелей в Париже, а возможно, даже самым лучшим.

День спустя на Gare de Lyon я занял место в вагоне поезда, идущего в Милан, и тем же вечером оказался в очаровательном городе ризотто, панеттоне и коллекционеров живописи[64].

В Милане также стояла нешуточная жара. Торговцы картинами позакрывали свои лавки отчасти по причине жары, отчасти потому что их клиенты со своими семьями разъехались: кто отправился на озера, кто в горы, кто на море. Как-то раз мы с Изабеллой решили поступить как все и поехать на море. Мы приобрели автомобиль марки Balilla и стали брать уроки вождения. Уроки вождения я брал еще несколько месяцев тому назад в Париже, но на экзамене провалился и вернулся к занятиям только в Милане. Мы решили, что сдавать экзамен будем уже на месте нашего отдыха. Мой брат пригласил нас на свою виллу в Поверомо, в местечко со странным и несколько забавным названием, расположенном неподалеку от Форте-деи-Марми. На Balilla, которую вел наш приятель, мы отправились по направлению к Версилии. Поверомо и его окрестности мне вовсе не нравятся. Их регулярно посещают толпы интеллектуалов и художников. А между тем это места, где природа не только не живописна, но поистине груба, и странно, что именно эту зону многие живописцы выбрали местом отдыха и понастроили или же купили здесь дома и виллы. Правда, следует помнить, что речь идет о современных художниках, а что касается представления современных художников о красоте пейзажа, то оно у них довольно своеобразно и весьма отличается от того, что имели Джорджоне, Пуссен или Тициан, тем паче Коро или Фонтанези.

Природа в районе Форте-деи-Марми действительно скудна, трудно себе представить, насколько здесь скучны, неживописны и море, и берега: ни скалы, ни лодки, ни паруса, ни даже торчащей из воды сваи или старой корзины, плавающей на поверхности воды. Ничего, что заставило бы тебя взять в руки карандаш или кисть. Где-то около одиннадцати или двенадцати, когда солнце начинает печь, со всех концов Италии, а главным образом из Рима и Флоренции, на пляж стекается множество интеллектуалов; вместе со своими женами, детьми, родителями, друзьями и знакомыми они растягиваются на песке. Здесь они сплетничают, злословят, время от времени пытаясь скрыть свое истерическое состояние, смолкают, а затем выплескивают различными способами свою неиссякаемую внутреннюю неудовлетворенность. За их спинами бесформенные пинии жуткого цвета, напоминающие, согласно точному сравнению Делакруа, плюмаж, образуют сосновую рощу, представляющую собой своего рода гигантскую помойку, подлинную клоаку, полную всякого рода нечистот, и, в первую очередь, человеческих и звериных экскрементов. Вокруг них кружат мириады мух с переливающимися крылышками и прожорливыми хоботками, они кружат и садятся, взлетают и вновь садятся, опять поднимаются и летят к открытым дверям и окнам жилищ художников и интеллектуалов, чтобы, подобно маленьким гарпиям, загрязнять и заражать хлеб, еду, фрукты, воду и вино, приготовленные на обеденных столах для этих самых художников, интеллектуалов и их семей. И, подумать только, это при том, что в Италии, особенно в Лацио и Венето, как впрочем и в Пьемонте, и в Ломбардии, такое количество восхитительных, рождающих грезы мест, столько прекрасных, свежих, плодородных полей, так много мест, напоминающих картины старых мастеров, где замечательная природа сливается в единое целое с прекрасными старинными творениями человеческих рук. Днем, отдохнув пару часов, интеллектуалы рассаживаются по мотоциклам и принимаются гонять по расположенным вдоль побережья дорогам. Нужно было обладать бесконечной любовью к работе и живописи, чтобы решиться написать хоть какой-нибудь пейзаж, хоть какую-нибудь марину в этом жутком скучнейшем месте.

В Поверомо, точнее, между Поверомо и Форте-деи-Марми, мы с Изабеллой осваивали искусство вождения автомобиля, и в Масса-Карраре успешно выдержали экзамен. Водительские права, однако, мы смогли получить только в Милане, куда в сентябре 1938 года со всеми своими пожитками мы вернулись на Balilla, которую вели сначала механик, затем мой брат.

Тем временем над Европой сгущались тучи. Злой дух неотвратимо простирал свои мрачные крыла и над Италией. Муссолини, побывав в Германии, вернулся оттуда, переполненный дурными намерениями, мерзкими желаниями, нетерпимостью, жестокостью и садизмом. Были приняты пресловутые расистские законы — здесь, в Италии, стране средиземноморской и семитской, где по меньшей мере человек пять, если не шесть, из десяти по своей соматической природе могли бы принадлежать к израильскому народу, законы эти были не только безумны и бесчеловечны, но и в определенном смысле смехотворны. Не случайно один русский великий князь, не помню кто именно, вернувшись на родину после длительного пребывания в Неаполе, на расспросы своих друзей о его партенопейских впечатлениях ответил, что чувствовал себя здесь, как в краковском гетто.

Эти так называемые декреты в защиту нации позволили всплыть на поверхность и расцвести темным сторонам сознания, мелочности, трусости, низкопоклонству, которые уже за долгие годы до диктатуры дремали в душах многих жителей полуострова. Вспоминаю некую даму, учительницу начальной школы. Как только вышли декреты против евреев, она тут же принялась наговаривать на бедных еврейских детишек, учившихся в ее классе, что они никогда не моются и страшно воняют. Вместо слова еврей стали употреблять слово giudeo, полагая, что слово это должно вызвать в памяти людей малосимпатичную фигуру Иуды Искариота, прототипа всех предателей, и рассчитывая таким образом спровоцировать в Италии рост неприязни к евреям. Эти невежественные люди не знали, что слово иудей ничего общего с апостолом, предавшим Иисуса Христа, не имеет, а означает принадлежность к колену Иуды, между прочим, самому знатному еврейскому колену. К нему принадлежал царь Давид, от него пошел и Спаситель. Но, несмотря на все усилия, декретами разжечь дух вражды не удалось ни тогда, ни впоследствии. Помню, как мой отец, достойнейший человек XIX века, нетерпимый ко всему бесчеловечному и несправедливому, приучал нас с братом употреблять слово израильтянин.

Я приехал в Милан, мы вновь разместились в нашей квартире на Порта-Нуова. Я вернулся к работе и продолжил со свойственным мне прилежанием совершенствовать свою технику. Но атмосфера в Италии становилась все более невыносимой. Чувство гадливости во мне вызывали, прежде всего, трусость, угодничество, нравственная низость, до которой опустились некоторые люди. Они во всех кругах искали повод для антисемитизма, назойливо приставая к любому, оказавшемуся рядом, тем более, если тот уже заставил говорить о себе и занимал мало-мальски высокое положение.

Помнится, что в художественных и литературных кругах евреи мерещились повсюду. Говорили, что скульптор Мессина — еврей, поскольку его фамилия звучит как название города, в то время как он, будучи сицилианцем, как многие из них, носил фамилию по названию города, что, однако, не делало его израильтянином. О Кампильи также поговаривали, что он еврей, хотя он вовсе им не был. В Риме кое-кто из добрых, задушевных друзей, в том числе и режиссер Антон Джулио Брагалья, распускали слухи, что я и мой брат Савинио — евреи, и с притворной озабоченностью приговаривали: «Что же теперь делать бедным де Кирико!..»[65]

Чтобы не жить в стране, откуда, казалось, все человеческие чувства, достоинство, совесть, стыд, всяческая цивилизованность, были изгнаны, мы решили вернуться в Париж. Мы собрали багаж, я свернул свои новые холсты и, погрузив все на Balilla, под покровительством св. Христофора, чей образок находился в салоне нашего автомобиля, мы в очередной раз отправились во французскую столицу. Путешествие это было полно приключений. В Турине нас встретили на своей машине Романо Гаццера с женой и проводили до французской границы в Альпах. Мы с Изабеллой, главным образом я, были еще очень неопытны в вождении автомобиля, к тому же дело было в конце осени, шел ноябрь, над равниной Пьемонта и, прежде всего, над Альпами стояла сильная облачность. Романо Гаццера ехал впереди, указывая нам сквозь туман дорогу, но, достигнув французской границы, мы вынуждены были расстаться, и следовать дальше по альпийским дорогам нам с Изабеллой пришлось одним. В дополнение ко всем бедам Изабелла чувствовала себя неважно, она не села за руль, а доверила вести машину мне, из нас двоих наименее опытному в этом деле. Поскольку было уже поздно, я боялся, что нам придется заночевать прямо в горах, я включил самую большую скорость, какую только мог позволить мне мой опыт и условия местности, и мы двинулись вперед. Это настоящее чудо, что не произошло несчастья и мы не сорвались с обрыва, кстати, кое-кто испытал бы при этом радость и вздохнул с облегчением. Но св. Христофор нам покровительствовал, и мы благополучно преодолели очередной перевал; по мере того как рассеивался туман и на горизонте загорался великолепный закат, достойный кисти Клода Лоррена или Тёрнера, нашему взору открывались долины Франции. Теперь мы были на равнине, несмотря на то, что наступала ночь, мы решили не останавливаться в Модане, а продолжить путь. Проследовав дальше, мы остановись в небольшом городке, названия которого я не помню, а на следующий день в прекрасном настроении продолжили путешествие. Дороги были великолепны, погода стояла тихая, окрестности были привлекательны и живописны. Весь день мы были в пути. Прошел день, наступил вечер. Мы упустили возможность остановиться в каком-либо населенном месте, поскольку рассчитывали добраться до Парижа до темноты, однако дважды сбились с пути, а в полночь, когда мы пересекали лес, машина неожиданно встала: классическая неполадка. Снаружи была темнота, хоть глаз выколи. Не зная, где мы находимся, мы пытались найти какой-нибудь указатель места, но безуспешно. Тем временем очень похолодало. Опасаясь неприятностей, мы решили убрать машину с дороги, спрятать ее среди деревьев и выключить фары — так мы и сделали. Изабелла села за руль, я вышел из машины и, толкая ее, вкатил сначала на лесную тропинку, затем в чащу вековых дубов. Я вернулся в машину, мы, закутав себя шарфами, накрылись пальто, закрыли окна, и так, время от времени покуривая, время от времени подремывая, стали ждать рассвета.

С появлением слабого света наступающего дня я пошел обследовать местность, не успев сделать нескольких шагов и выйти из чащи деревьев, я обнаружил вокруг себя массу примет наполеоновских времен: орлов с распростертыми крыльями, торчащих повсюду камней с выбитыми на них величественными N — мы были в Фонтенбло. Я бегом вернулся к машине, чтобы сообщить эту радостную новость Изабелле, затем, когда стало светлее, я отправился на поиски какой-нибудь мастерской, чтобы попросить пару механиков отбуксировать Balilla и, наконец, починить ее. Хозяин гаража пообещал мне прислать ремонтную машину к часу дня. Первую же половину дня мы решили посвятить осмотру исторического городка, пробуждавшего в то осеннее серое утро чувство меланхолической грусти; сухие, пожелтевшие листья в vol plané^{39} кружили повсюду, падали и скользили по монументам и влажным камням, напоминавшим об эпопее великого корсиканца.

Около полудня мы прекрасно позавтракали в ресторане в компании элегантно одетых туристов, среди них была некая дама, правнучка Виктора Гюго, которая узнала меня и неожиданно проявила ко мне нечто вроде легкой симпатии, при этом называла меня Ширико. Наконец мы отправились в Париж, куда прибыли к вечеру, и сразу разместились в самой лучшей, комфортабельной, симпатичной, самой приветливой, изысканной, чистой, самой спокойной гостинице столицы, находящейся рядом с бульваром Распай, недалеко от Монпарнаса, на улице, носящей имя Блеза Дегоффа. Гостиница эта — Victoria Palace Hotel. А теперь, дорогой читатель, если ты спросишь, кто такой этот Блез Дегофф, я отвечу тебе, что не знаю. Я искал это имя во второй части Petit Larousse illustré, но не нашел, зато нашел Александра Дегоффа, французского художника, родившегося в Париже в 1802 году и умершего в этом же городе в 1885-м.

В номере гостиницы я окунулся в работу и при постоянной поддержке Изабеллы Фар, чьи советы всегда были для меня бесценны, вновь занялся своими старыми изысканиями в области живописной техники.

Однажды днем, оказавшись в Лувре, мы стояли перед портретом Веласкеса и говорили о таинственной материи работ старых мастеров, не имеющей ничего общего с грубой и тусклой современной живописью. Изабелла долго смотрела на картину великого испанца и неожиданно сказала, обращаясь ко мне: «Это не высохшая краска, это замершая красочная материя»[66]. Слова Изабеллы были для меня откровением: я внезапно понял, что передо мной открылись новые горизонты с новыми, колоссальными возможностями. В ту пору я был знаком с одним реставратором, специализировавшемся на реставрации старых фламандцев. Работал он в Лувре, звали его Ванденберг. В своей мастерской он показал мне беловатого цвета состав, своего рода жидкую пасту, которой он разводил краски (много пасты, немного краски). Я вспомнил слова Изабеллы: «Это не высохшая краска, это замершая красочная материя». Реставратор Ванденберг, однако, не захотел дать мне рецепт своей пасты, которую он называл le beurre des peintres^{40}. Тем не менее я догадался, что речь идет об эмульсии на основе эфирного масла, с камедью, клеем и водой, закрепленной аммиаком. Я сам начал составлять эмульсии, но не используя алкалоиды, и обнаружил, что камедь и клей, если их развести большим количеством воды, а затем, постоянно помешивая, добавить туда несколько капель жирного растительного масла и лака, дают эмульсию, которая в смеси с масляными красками представляет собой прекрасный состав, легкий в работе, позволяющий добиться великолепной, сверкающей, прозрачной фактуры и уже как столетие забытой, тонкой, тщательной моделировки.

Это был первый шаг в освоении секретов великого искусства, первый шаг на пути преодоления грубой, сухой, шероховатой фактуры современной живописи. Многие работы, выполненные мною в новой технике, были отмечены и получили хвалебные отзывы от наиболее компетентных людей, среди них был и упомянутый мною раньше Марогер, чей medium в оловянных тюбиках продавался в художественных лавках Парижа.

Тем временем наступила зима, близился роковой 1939 год. Прошла весна, наступило лето. Атмосфера накалялась, становилась словно наэлектризованной: в воздухе пахло войной, войной неизбежной. Эти месяцы напомнили мне те, что предшествовали конфликту, разразившемуся в 1914-м. Тот же поток тревожных сообщений в газетах, то же нервозное состояние людей. На улицах Парижа можно было видеть призывников, с тюками и баулами они направлялись в казармы. Поползли страшные слухи, что немцы собираются атаковать Париж фантастическим количеством самолетов и полностью его разрушить. Многие покидали столицу, множество автомобилей самых разнообразных марок, переполненных людьми и скарбом, шли по улицам в направлении Орлеана. И мы, погрузив в Balilla свой багаж, отправились в Канны, но поговаривали, что в Каннах оставаться было опасно, поскольку итальянский флот готов был обстрелять всю Ривьеру. Я боялся, что, если Италия вступит в войну, я окажусь в концентрационном лагере, и думал о той ситуации, в какой может оказаться Изабелла. Из Канн мы отправились в небольшое местечко в Провансе под названием Uzès. Там, остановившись в небольшой, мрачноватой, с огромным количеством мух гостинице, мы получили известие о том, что немцы вошли в Польшу. На стенах стали появляться указы о всеобщей мобилизации, все лошади и мулы были реквизированы, площадь и улицы заполнились четвероногими, что привело к росту и без того немалого количества мух и слепней. Жара стояла невероятная. Мы направились в Виши в надежде обосноваться в местечке не столь грязном и более благоустроенном. В то время как война была уже объявлена, Италия в нее не вступила, что меня несколько успокоило. Однако перспектива ожидания начала военных действий и отсутствие возможности работать и зарабатывать мне не улыбались — я подумал, что было бы разумнее вернуться в Милан. Погрузив пожитки на нашу верную Balilla, мы отправились в Ниццу. На протяжении всего пути нас сопровождали идущие по дорогам нескончаемые колонны войск, грузовики и прочие транспортные средства. Окрестности были заполнены солдатами. По железным дорогам шли длинные эшелоны с военными, лошадьми, артиллерийским оружием и прочим вооружением. Глядя на эту лавину орудий и военных, стекавшихся отовсюду к западной границе, трудно было даже представить, что через несколько дней немцы, почти не встретив сопротивления, оккупируют Париж.

Все газеты восхваляли гений, ум и опыт генерала Гамелена[67], однако в результате выяснилось, что в военном деле, тем паче в современной войне, он ничего не смыслил, и не смыслил, видимо, от того, что был интеллектуалом, а интеллектуалы, как всем известно, на то и интеллектуалы, чтобы ничего ни в чем не смыслить.

Добравшись до порта в Ницце, мы обнаружили, что дорога перегорожена фризскими лошадьми и вооруженными штыками сенегальцами, с лицами чернее задницы Вельзевула. Мы замедлили ход, решив, что должны остановиться, выйти из машины, предъявить документы, что нас подвергнут обыску, досмотру багажа. Ничего подобного: лошади раздвинулись, сенегальцы выстроились словно по команде «смирно», и мы спокойно продолжили свой путь. Позже мы поняли по какой причине: наш автомобиль был снабжен миланским номером, поэтому на номерном знаке вслед за цифрами стояли буквы MI. Наивные же сенегальцы восприняли эти буквы как французское слово militaire и сочли меня важным офицерским чином Республики, который в штатском в сопровождении супруги направляется в Ниццу с какой-то важной, тайной миссией.

В Ницце, однако, возникли трудности. Чтобы покинуть Францию, требовалось специальное разрешение, выдать которое местные власти могли лишь с согласия полицейской префектуры Парижа. Процедура грозила затянуться, и мы рисковали провести зиму в Ницце, что в другом случае было бы прекрасно, но в настоящее время и при данных обстоятельствах нас вовсе не устраивало. К счастью, однажды, сидя днем в кафе на улице Promenade des Anglais, мы встретили французского господина, графа Готье Виньяла, знакомого мне по Парижу страстного поклонника моей живописи. Я сказал ему о своих проблемах и о том, как срочно мы должны вернуться в Италию. Он был близким другом мэра Ниццы и к тому же прекрасно знал военного коменданта города. Он любезно предложил нам тут же отправиться к ним, и уже день спустя мы с Изабеллой получили разрешение пересечь границу. Не теряя времени, на следующий день рано утром мы завели Balilla и к вечеру уже были в гостинице на Итальянской Ривьере. Проезжая Турин, мы задержались там, чтобы поприветствовать наших друзей Гаццера, и затем отбыли в Милан.

В Милане братья Гирингелли, воспользовавшись моим отсутствием, вновь с завидным упорством пытались сбить с толку людей: бойкотируя мои новые работы, они организовывали выставки метафизической живописи, выпуская каталоги со вступительными статьями, написанными невежественными кретинами — сотрудниками журнала Primato. Я вернулся тогда с массой работ, выполненных с использованием эмульсии. В центре города, на улице Джезу, недалеко от улицы Монтенаполеоне, я снял квартиру и с жаром окунулся в работу. Несмотря на коварные маневры Гирингелли, которым с огромным усердием содействовали все псевдохудожники и несостоявшиеся писатели ломбардской столицы, я с помощью моего друга Барбару начал продавать свои новые картины. Эти картины очень нравились миланцам, жадным до хорошей настоящей живописи, в оценке которой они если иной раз и обманывались под влиянием интеллектуалов, то всегда до определенного предела.

Так, в интенсивной работе, совершенствуя свою технику, я провел три года. Я создал множество портретов: многие мужские портреты вышли великолепно и стали образцами новаторства в портретистике. В Милане, Флоренции и Турине прошло несколько моих выставок. Естественно, злобность интеллектуалов, посредственных художников, завистливых и убогих людей не ослабевала, и я часто вспоминал слова медиума Моросини: «Сын мой, ты один из тех, кому больше всего завидуют в мире!»

Мы зачастую были свидетелями недостойных, несерьезных уличных сцен, когда ребятня скандировала и писала на стенах: «Франция — шлюха, Черчилль — свинья». Повсюду были развешаны дурацкие манифесты и карикатуры, которые изображали Джона Булла, олицетворяющего собой англичан, иронично именуемых тогда «народом пятиразового питания». Получив чудовищный пинок под зад от итальянского солдата, он падал на огромный поднос с ветчиной, жареной курицей, тортом, пудингом, бутылками ликера и тому подобным. На эту политическую агитацию, призванную вдохновить на войну и озлобить против коварного Альбиона, прохожие взирали равнодушно.

В этой мерзости и лжи мы дожили до 1942 года. В этом году я получил приглашение выставить три десятка своих работ на Биеннале в Венеции. Тогда же Изабелла решилась на то, на что до сих пор не решалась: перенести свои мысли и идеи на бумагу. Она всегда поражала меня своим исключительным, по-философски проницательным умом, своими суждениями, касающимися, прежде всего, вопросов искусства. Ее первым литературным опусом стала известная статья Considerazioni sulla pittura moderna, полностью опубликованная в миланском журнале Stile и в сокращенном варианте — в феррарской Corriere Padano; она вызвала шумиху и дала повод для проявления всякого рода гнева и злобы[68]. Статья была холодно, даже враждебно прокомментирована по радио. Подписана она была мною, и на мое имя пришло огромное количество писем. Были среди них и хвалебные, высказывающие одобрение, но их основная часть состояла из грубых оскорблений, продиктованных злобой, а это служило явным доказательством того, что статья попала в цель и модернисты не могут оправиться от удара.

В ту пору ведущим критиком L’Illustrazione Italiana был господин Леонида Репачи, знакомый мне по Милану, относившийся ко мне с теплотой и до сих пор отзывавшийся и писавший о моей живописи в хвалебном тоне. Но наступил роковой день: Леонида Репачи предложил опубликовать ряд моих статей в L’Illustrazione Italiana; в этот момент у нас нашлось несколько прекрасных, совсем свежих статей, только что законченных Изабеллой, я подписал их своим именем и одну за другой опубликовал в журнале. Они вызвали не только большой интерес, но и сильную злобу. В один прекрасный день Репачи, с которым я за несколько дней до этого говорил по телефону и который уже тогда показался мне несколько нервным и раздраженным, стал избегать встреч со мной, возможно, догадавшись, что прекрасные статьи за моей подписью написаны Изабеллой. Предстояло открытие Венецианской биеннале. Однажды днем, когда я работал в своей мастерской, мне позвонил директор L’Illustrazione Italiana, сказал, что ему необходимо видеть меня, и попросил явиться в издательство, чтобы обсудить с ним одно очень важное дело. Когда я явился к нему, он сообщил мне, что не знает, что делать. Днем раньше Репачи вышел из себя и со злости уволился. Директор спросил меня, не хотел бы я занять его место или на худой конец написать статью о Биеннале в Венеции. Я отклонил предложение, сказав, что не могу выступать в роли критика, поскольку вся моя критика современной живописи может быть сведена к одному-единственному слову — свинство. Репачи же с тех пор стал относиться ко мне с немыслимой враждебностью. Он принялся дурно писать о моей живописи в самом недостойном и глупом тоне, какой только можно себе представить, и утверждать, что картины мои дают трещины, пытаясь отвадить потенциальных покупателей. При этом он увеличивал дозу похвал в адрес других художников, в особенности Романо Гаццеры, талант которого, кстати, заслуживает более умных и искренних хвалебных отзывов. Не удовлетворившись этим и, возможно, с целью оправдать свое поведение, он рассказывал о том, как я коварными интригами пытался пролезть в L’Illustrazione Italiana, стремясь таким образом создать мне репутацию предателя, человека фальшивого и коварного. Но я говорю правду и сомневаюсь, что кто-нибудь сможет ее опровергнуть.

Прошло еще несколько месяцев. Однажды в октябре я вышел по своим делам из нашей миланской квартиры; под вечер, когда солнце уже садилось, я возвращался домой и, пересекая площадь делла Скала, услышал страшный вой сирен; посмотрев вверх, я увидел огромные светящиеся самолеты, медленно летящие над городом в сторону востока. Раздался гул дальних взрывов. Я бросился домой, озабоченный мыслью об Изабелле, которую оставил приболевшей и лежащей в одиночестве. С Изабеллой я столкнулся на лестнице: она с нашими кошкой и собакой спускалась в подвал, увлекаемая остальными спешившими в укрытие жильцами, напуганными взрывами, которые становились все ближе и сильнее. Это была первая сильная бомбардировка Милана. Длилась она долго, а когда мы почти под ночь вышли из укрытия, горизонт алел от пожаров. Зрелище это напомнило мне сцену из «Нерона» Бойто. Некоторые дома рядом с нашим были полностью разрушены, другие повреждены. Решив, что разумнее будет перебраться подальше от Милана, мы отправились во Флоренцию.

Тем временем пришла осень, а с осенью наступили скверные времена. Изабелла чувствовала себя неважно и была очень слаба. Всю зиму во Флоренции мы прогостили у нашего друга антиквара Луиджи Беллини. Я вернулся к работе и открыл персональную выставку своих последних произведений. В этот же период во Флоренции я познакомился с двумя молодыми испанскими художниками, весьма талантливыми юношами, братьями Буэно. Во Флоренции находился и Пьетро Аннигони, одаренный и очень серьезный художник. В отличие от основной массы современных живописцев, причем я имею в виду не только итальянских, но и зарубежных, он не только разбирается в вопросах живописной техники, но и, осознавая всю их важность, серьезно занимается ими.

Нет сомнений, что для живописи во Флоренции сложились более благоприятные условия, более подходящая моральная атмосфера, нежели в Риме. Будем надеяться, что и впредь в городе красной лилии ничего не изменится[69].

Ныне же в сфере искусства, главным образом в Риме, царит немыслимый аморализм. Всех тех, кто жаждет быть художником, но сознает свою несостоятельность, терзает скрытая ярость. Это безумное состязание во всем, что плохо, — следствие их бешеной злости по поводу того, что они, по причине своего бессилия, не могут создать ничего, не скажу прекрасного или хорошего, а попросту заурядного.

Я уже говорил и скажу еще раз, что Италия времен Пасколи, Кардуччи, Д’Аннунцио, времен Тито и Микетти, Италия Бойто и Масканьи, хоть и не шла в сравнение с Италией великих эпох, все же была почтенной и почитаемой, в сотни раз более достойной уважения и доброго отношения, нежели сегодняшняя Италия, где все духовные ценности, пластические искусства, литература, поэзия, музыка втоптаны в грязь бандой кастратов, неучей, чистильщиков обуви, преклоняющихся перед всеми иностранными лизоблюдами. Они малодушно и преступно сводят все формы мысли и искусства к непристойному подражанию всему самому низкопробному, пустому, фривольному, что творится за пределами Италии, особенно в Париже.

Свою злобную зависть эти люди с грубой бранью изливают на тех, в ком видят опасность; самым трусливым и аморальным способом они пытаются воспользоваться беспорядком, анархией, невежеством, равнодушием и ленью, царящими ныне в сознании людей, и стремятся нанести вред тем, кто серьезно работает, кто обладает темпераментом настоящего человека, а не педераста, кастрата, онаниста или какой-нибудь старой девы, иными словами, тем, кто, являясь истинным художником, с гневом отвергает попытки загнать себя в стадо негодяев, импотентов и дураков.

Повторю еще раз, что в Италии в академиях, где следовало бы приучать молодежь к трудной, кропотливой работе постижения таинств творчества, должны преподавать серьезные художники, владеющие рисунком и умеющие держать кисть в руках, а не бездари, не знающие даже, как заточить карандаш.

Я пишу и буду писать об этом, и мне плевать, какова будет реакция, поскольку я знаю, что, помимо того, что я большой художник и крупная личность, на меня к тому же возложена миссия довести дело до конца.

Я пишу и буду писать об этих вещах в надежде, что здравомыслящие люди, которые, как я надеюсь, еще остались в Италии, смогут не сегодня завтра это оценить. Я хотел бы также, чтобы здравомыслящие люди могли дать оценку тем коварным маневрам, тем действиям, касающимся искусства, которые еще предосудительнее, чем акт осквернения в музее шедевра каким-нибудь сумасшедшим. Я хочу сказать об экспозиции в залах Галереи современного искусства на Валле Джулия. Выбор работ, представленных здесь, в высшей степени тенденциозен. В целях поддержки, защиты и оправдания глупости, немощности, безграмотности современных художников все искусство нынешнего столетия представлено в галерее рядом с нелепыми портретами Манчини, на которых лица, словно с пасхальных открыток, комическим образом контрастируют с модернистским приемом использования почти центнера черной краски в решении антуража, парой-другой деревянных элегантно-фальшивых портретов Больдини и несколькими живописными работами Спадини, выбранными из числа самых средних, выполненных в духе второклассного Сецессиона. А где работы Джачинто Джиганте, Палиццы, Джованни Карновали, Фонтанези, Сегантини, Превиати, Винченцо Джемито?.. Коварная госпожа Пальма Букарелли и не собиралась выставлять этих художников, ибо знала, что сопоставление их работ с мазней современных модернистов могло бы оказаться опасным. Здесь же и с теми же намерениями вся итальянская скульптура Отточенто представлена погребенными под стеклянными колпаками плазмообразными восковыми фигурами Медардо Россо.

Все это — вероломная акция с целью внедрить в сознание простаков мысль о том, что глупость современных модернистов представляет собой чисто итальянскую традицию. Естественно, госпожа Пальма Букарелли, отвечающая за экспозицию Отточенто в этом музее ужасов, из мастеров рубежа прошлого и нашего столетий выбирала таких, как Спадини, она понимала, что выбрать в качестве поддержки той ужасной живописи, что создается сегодня, работы первой половины прошлого века означает ударить в грязь лицом и оказать скверную услугу своим протеже.

Во Флоренции я продолжал работать в новой технике, работа с использованием эмульсии дала великолепные результаты. Написанный маслом знаменитый портрет, где я изобразил себя обнаженным, стал самой совершенной работой из всех тех, что я создал до этих пор.

Мы жили во Флоренции в особняке, расположенном недалеко от города, в начале улицы Сан-Доменико, что ведет к флорентийским холмам с великолепными виллами, среди которых доминирует вилла, где на протяжении стольких лет тихо жил и работал великий базельский живописец Бёклин.

Мне думалось, что и я поживу и спокойно поработаю в особняке во Флоренции уж если не долгие годы, то хотя бы какое-то время. Однако судьба, та самая судьба, что обрекла меня на постоянные странствия, распорядилась иначе.

Как-то вечером мы с Изабеллой, сидя в гостиной в ожидании ужина, слушали радио. И вдруг объявили о падении фашизма, сообщили о том, что Муссолини ушел в отставку, а главой государства провозглашен Бадольо[70]. Мы решили, что это шутка, я бросился звонить одному из своих друзей. Все оказалось правдой: шведское и английское радио передавали те же сообщения. Я постепенно свыкся с этой мыслью, она была для меня доброй вестью, однако Изабелла, обладавшая поразительной интуицией не только в вопросах искусства, охладила мой пыл: она обратила мое внимание на тот факт, что союзники пока еще далеко, что большая часть Италии занята озлобленными, вооруженными немцами, что ситуация в любой момент может обернуться для итальянцев трагедией. Вместе с тем трагические события дали о себе знать не сразу. Тем не менее был установлен комендантский час. Улицы Флоренции заполнились военными, вооруженными карабинами и ружьями девяносто первого образца. Повсюду были патрули, по улицам с адским шумом шли грузовики с солдатами. Во дворах флорентийских дворцов разместились разного рода войска. Оснований для спокойствия не было — болезнь есть болезнь, ее страшная тень в образе черного зверя, затаившегося в темноте, ждала своего часа. Объявлено было перемирие; два дня неопределенности, сомнений, противоречивых сообщений, после чего утром с холмов Треспиано спустились танки и немецкие мотоциклисты: немногочисленная группа людей с кожей, усыпанной пигментными пятнами, и небольшое количество вооруженных до зубов военных с глазами, как у гиен. Их седые от пыли автомобили были забиты гранатами, станковыми и ручными пулеметами, автоматами. Напуганные флорентийцы старались держаться от них подальше. Центральное полицейское управление было занято гестапо. Появились первые военные СС, напоминавшие эктоплазматические, лишенные всего человеческого, призраки: это были не солдаты, не грубые и решительные воины, а, как точно сказал писатель Кессель, существа цвета руды с белесо-зелеными непроницаемыми глазами.

По ряду личных соображений мы решили покинуть место своего пребывания.

Это тяжелое время, длившееся девять месяцев, мы провели частично во Флоренции, частично в ее окрестностях, частично в Риме. Я оказывался в самых разных ситуациях, но немногое из того, что мы пережили, достойно того, чтобы быть упомянутым. Некоторые люди проявляли к нам полное равнодушие. Встречались и такие, кто, зная нашу ситуацию, насмешничали и издевались над нами; я знаю, кто это был, и пока я жив, я буду платить им той же монетой. Были и попросту мошенники, которые, пользуясь ситуацией, шантажировали и обворовывали нас.

На протяжении этих девяти месяцев я почти не работал, но Изабелла, обладавшая бо´льшими мужеством и спокойствием, чем я, работала много: она написала ряд философских эссе, одно лучше другого, продолжила и почти закончила начатый еще в Милане прекрасный роман, содержащий критику интеллектуальной, политической и моральной атмосферы наших дней.

Наступило 4 июня 1944 года. Последние эктоплазматические существа с белесо-зелеными непроницаемыми глазами скрылись в юго-западном направлении. Можно было свободно вздохнуть и начать жить по-человечески.

Когда вечером 4 июня 1944 года в Рим вошли первые колонны американских танков, люди словно обезумели от радости. Все ощущали, что пришел конец этому кошмару, закончилось царство террора, несправедливости, садистской жестокости, по своему ужасу превосходившее самые страшные мерзости прошлых эпох. Улицы были заполнены ликующими горожанами, многие люди, даже не зная друг друга, обнимались. Американские солдаты улыбками приветствовали мужчин, женщин, детей, с цветами и вином толпившихся вокруг военных машин. Американцы, в свою очередь, раздавали им горстями карамель, шоколадные конфеты и сигареты. Этот энтузиазм напомнил мне энтузиазм, с которым было воспринято окончание другой войны осенью 1918 года, однако он был раз в десять-двадцать сильнее. Эта радость людей трогала душу, поскольку, в отличие от тех чувств, что вызывали организованные митинги, проходившие в свое время на площади Венеции, была искренней и непосредственной.

Я вернулся к работе. После длительного перерыва это было просто необходимо. В галерее La Margherita состоялась небольшая выставка моих работ. Сразу стало ясно, что в Риме furor histericus по поводу моей живописи приобрел не только внушительные, но и поистине смехотворные формы.

В Италии именно в Риме сосредоточилась основная масса раздраженных, недовольных интеллектуалов. Они всегда были и останутся впредь моими злейшими врагами, ибо они видят во мне того, кем хотели бы стать сами, а в моих картинах то, что хотели бы видеть в своих: талант, мощь и знание. Свою злость они выражают самым что ни есть коварным и подлым образом: способ, который они предпочитают, возможно, считая его самым эффективным, состоит в том, что они пытаются любыми средствами отвлечь как публику, так и покупателей от того, что я делаю сегодня, и сосредоточить их внимание на той живописи, что я создавал прежде, которую, впрочем, продолжаю создавать и сейчас. Этим способом действовали сюрреалисты и миланская галерея Il Milione. В Риме, на мой взгляд, также существуют галереи, действующие в духе Il Milione, правда, ведут они эту политику в более скрытой форме.

Эти действия, эти проявления глухой злобы, что я постоянно и повсюду испытывал все эти годы, а ныне к ним прибавилась еще и та зависть, которую вызывают статьи Изабеллы Фар, — явление, по существу, не столь загадочное, каким кажется. Этому явлению я неоднократно давал объяснения на страницах своих воспоминаний, но, прежде чем их закончить, я хочу вернуться к этому вопросу еще раз. Следует признать, что последние лет тридцать Италия, по существу, — страна, изобилующая несостоявшимися писателями и немощными интеллектуалами, и наиболее многочисленна эта порода людей в Риме. Совершенно очевидно, что найти эквивалент моей живописи, достигшей такого высокого уровня мастерства и пластической выразительности, как и статьям Изабеллы Фар, отличающимся философичностью, образностью, логикой, ясностью, убедительностью, а в целом талантом, можно, только вернувшись во времена Артура Шопенгауэра. Вполне понятно, повторяю это еще раз, что появление подобной живописи и подобных статей каждый раз подобно грому среди ясного неба. И тогда горемыки изливают свою душу как могут.

Немощным интеллектуалом был, собственно, и несостоявшийся писатель Муссолини. Он бросился в политику, создал фашизм, и все, что он сотворил, он сотворил из желания проявить себя. По счастью, такие случаи, как с Муссолини, крайне редки, поскольку, повторяю еще раз, по счастью, держать более двадцати лет в условиях диктатуры целый народ, дойти до того, чтобы объявить войну ни много ни мало Англии, России, Америке и довести собственную страну до того состояния, в котором ныне пребывает Италия, только потому, что для тебя ясно и понятно, что ты никогда не станешь ни Флобером, ни Достоевским, ни даже новеллистом из Tribuna illustrata, мало кому удается. Так будем же благодарны всем тем, кто стоит на нашем пути сегодня и вместо того, чтобы, изливая свою зависть, творить подобного рода катастрофы, ограничиваются тем, что, восхваляя мою метафизическую живопись, злобствуют по поводу новой и с поистине смехотворным упорством хранят молчание по поводу статей Изабеллы Фар.

Итак, дорогой читатель, в своих воспоминаниях, размышляя и вынося суждения относительно различных людей и событий, я подошел к июлю 1945 года, знойному июлю, наводящему уныние сезону, удручающему не столько своей исключительной жарой, сколько тем смутным, злым, аморальным и глупым зрелищем, которое представляет собой человечество. Я утешаюсь тем, что занимаюсь живописью, прилагая все свои силы и старания, и читаю статьи Изабеллы Фар.

Сегодня только эти две вещи в жизни интересуют меня прежде и более всего. И пусть будет так.

В конце концов, я всегда старался жить как можно ближе к центру города и всегда испытывал священный ужас перед периферией. Так, в Париже какое-то время я жил на Rue Meissonier, а в Милане — на углу улиц Джезу и Монтенаполеоне, во Флоренции недолго обитал на площади Республики, в прошлом площади Виктора Эммануила II и так далее. Что касается гостиниц, то и их я всегда выбирал в центре. Это были Continental в Милане, Danieli в Венеции, Savoia во Флоренции, Bristol в Генуе. Bristol в Генуе к тому же отель метафизический, вызывающий видения бродящих по его салонам рука об руку Александра Дюма и Гарибальди, Джузеппе Верди и Жюля Верна. В Риме того же плана отель Plaza, что напротив церкви Св. Карла на Корсо. Там видятся призраки если не Верди и Гарибальди, то Де Амичиса и Марии Башкирцевой.

В моем доме на площади Испании имеется к тому же великолепная студия, расположенная на пятом этаже. С террасы своей мастерской я часто слежу за небесными спектаклями: за небесами то прозрачными, то туманными, за раскаленными закатами, по вечерам за эффектом лунного освещения, за облаками в тускло-охристой дымке, как в маринах голландских и фламандских мастеров. Я всегда держу наготове карандаш и краски, чтобы набросать эти картины природы. Впоследствии эти наброски я использую для работы над своими картинами. Коро говорил: «La nature c’est le meilleur maître». Натура — лучший учитель, но знаменитый французский пейзажист был не прав или, по крайней мере, преувеличивал. Истине в большей степени соответствуют слова Делакруа, утверждавшего, что натура не может научить создавать шедевры. На самом деле, лишь работы великих художников могут научить по-настоящему хорошо писать, хорошо рисовать и постоянно совершенствовать свое мастерство. Разумно и полезно работать с натуры для изучения природы, но это изучение должно сопровождаться еще более тщательным и постоянным изучением картин старых мастеров. Только скопировав десятки, сотни раз деревья с набросков и рисунков таких мастеров, как Тициан, Рембрандт, Пуссен, Клод Лоррен, Фрагонар, можно копировать дерево с натуры. Только тогда это удастся сделать уверенно, мастерски, а не так, как это делают художники сегодня, подражая, видимо, Сезанну и Ван Гогу, которые пишут с натуры, а в результате создают лишь невероятную мазню.

В этот период в моей жизни произошло два памятных события, которые просочились в итальянскую прессу и освещались, как всегда, в тоне злобном и ехидном. Одним из них был иск, поданный на меня миланской галереей Il Milione, поскольку я не только отказался признать подлинником фальшивого де Кирико, но и отнес подделку в нотариальную контору, чтобы изъять ее из обращения. Прежде я относил фальшивки в нотариальную контору, но со временем стал прибегать к более простому способу: я изымаю их с помощью полиции. Что же касается подделки из галереи Il Milione, дело было так: однажды, когда я днем работал, ко мне пришла некая дама и показала мне метафизическую картину, а именно «Площадь Италии», с моей подписью. Едва взглянув на картину, я тут же понял, что имею дело с подделкой; я сказал даме, что это подделка, что я не могу ей ее вернуть, поскольку это единственный способ сделать так, чтобы картина больше не выставлялась. Лучше бы я этого не говорил: дама принялась кричать, уверяя меня в том, что я собираюсь сделать нечто ужасное, что доверенная ей картина представляет собой огромную ценность, что она несет за нее ответственность и так далее и тому подобное. Но меня, как обычно, не удалось ни запугать, ни растрогать, и я предложил ей отправиться вместе в нотариальную контору, чтобы оставить фальшивку там. Тогда дама поспешила к телефону и, позвонив знакомому адвокату, попросила того срочно прийти в мой дом, где с ней совершают столь страшное злодеяние. Вскоре пришел адвокат, и втроем с фальшивым де Кирико мы направились к нотариусу, чтобы оставить у него предмет моего преступления. В тот же вечер мне позвонил господин Дарио Сабателло. Этот господин Сабателло, с которым я по случаю был знаком несколько лет назад, был, как мне помнится, сыном известного антиквара. Сабателло возбужденно убеждал меня в том, что я сделал нечто, что чревато серьезными последствиями, что работа подлинная, что он и миланская галерея Il Milione проводили самые тщательные исследования, что доказательства ее подлинности в изобилии и что господин Гирингелли, продавший ему картину, потребует от меня четыре, если не пять миллионов за моральный и материальный ущерб. Кроме всего прочего, у него, у Сабателло, уже есть билет на самолет, чтобы сегодня же отправиться из Чампино прямиком в Нью-Йорк, а по моей вине он вынужден отложить свой вылет, в результате чего он понесет огромные потери, поскольку картина, которую я объявил фальшивкой, им уже продана за астрономическую сумму одному американскому миллиардеру, и тот ждет его в аэропорту Нью-Йорка, чтобы взамен вручить ему чек. К тому же по моей вине не вылетев в Нью-Йорк сегодня же, он вынужден будет отложить очень важные дела в Соединенных Штатах, в результате чего, как вытекало из его слов, обрушится Итальянский Банк, а вместе с ним банки Франции и Англии. В итоге я понял, что обречен выплатить астрономическую сумму в качестве компенсации и ему, а для этого мне понадобится продать все мои картины, всю мою движимость и недвижимость и, пожертвовав Обществу милосердия последнюю пару башмаков, отправиться по свету босиком.

Я тем не менее, как всегда, meo pristino more^{47}, оставался тверд. Я настаивал на том, что речь идет о фальшивке, и, возможно, об одной из самых худших, что я, согласно моим нравственным убеждениям, считаю своим священным долгом не допустить, чтобы она впредь выставлялась. Наступил день процесса. Мою защиту осуществляли видные адвокаты: сенатор Джованни Персико и адвокат Микеле Гримальди. В суд меня вызывали несколько раз. Однажды в числе свидетелей, которых допрашивал судья, представлен был друг Сабателло художник Коррадо Кальи. Он сказал, что в Америке был свидетелем продажи одной моей небольшой метафизической работы и что заплатили за нее, утверждал Кальи, несколько тысяч долларов. Явился также инженер Делла Раджоне из Генуи, чтобы заявить о том, что в картине, которую я объявил фальшивкой, он прекрасно узнает ту самую работу, что приобрел у меня несколько лет тому назад в Милане. Среди прочих пришли свидетельствовать в пользу галереи Il Milione багетчик из Милана и некая девица Бернаскони. Против меня свидетельствовала и дама, представленная как судебный эксперт, имени которой я не запомнил. После этой лавины обвинений и «неопровержимых доказательств» под прикрытием щитов, поднятых в защиту галереи Il Milione, судьи признали меня проигравшим. В печати критики-модернисты ликовали, особое ликование проявлял критик Марко Вальзекки, мистик современной тупости.

Я подал апелляцию. На сей раз некоторых свидетелей торжественно обвинили в даче ложных показаний, однако меня удивило, что со стороны судебных властей они не получили ни малейшего порицания, тогда как постоянно приходится слышать, что дача ложных показаний карается законом. Были назначены новые эксперты, и тогда мне открылись истинные лица двух людей, которых до того времени я считал своими друзьями. Одним из них был доктор Джорджо Кастельфранко. Я знал его почти сорок лет, в прошлом он покупал у меня различные картины, которые оказали ему добрую службу в годы пресловутых «расистских законов», когда ему как еврею пришлось отправлять своих сыновей в Америку. Вторым был министр Родольфо Сивьеро, занимавшийся в ту пору возвращением произведений итальянского искусства, вывезенных немцами во время последней войны. Господин Кастельфранко был назначен экспертом суда, а министр Сивьеро был экспертом с моей стороны. Незадолго до назначенного апелляционного суда министр Сивьеро пришел показать мне две или три, точно не помню сколько, работ, которые приписывались мне и были скорее эскизами, чем законченными живописными произведениями, и сказал, что приобрел картины во Флоренции. Среди них был небольшой автопортрет, в котором я сразу признал подделку, о чем и сказал Сивьеро. Тот пришел в ярость, он протестовал, брызгая слюной, доказывал, что картина подлинная, что он приобрел ее «не помню, у кого» и что домработница, служившая у доктора Кастельфранко, видела, как я писал этот автопортрет в доме того же Кастельфранко, где я несколько раз гостил в период с 1920 по 1925 год. Я ответил, что если эта домработница действительно существовала и то, что рассказал мне министр, правда, то домработница эта либо была клинической сумасшедшей, либо лгала. И в этом случае я был непреклонен. Несколько дней спустя и министр Сивьеро, и доктор Кастельфранко отказались быть экспертами по моему делу. Однако, несмотря на их отсутствие, в Апелляционном суде я дело выиграл. На сей раз критики-модернисты облачились в траур, и было весьма забавно наблюдать, как их нынешний тон отличался от той вспышки радости, которую у них вызвали публикации, содержавшие известия о моей неудаче при решении дела в первой инстанции. Как я уже говорил, больше всех тогда торжествовал господин Марко Вальзекки, который вместе с именитым профессором Лионелло Вентури является ярым поборником всяческой грязи, мазни и тупости модернистов и в Италии, и за ее пределами и всегда готов защищать эту дурную компанию с жаром, достойным лучшего применения. Господин Сабателло, в свою очередь, когда я проиграл дело в первой инстанции, испытал такое блаженство, что даже снялся с фальшивой картиной в руках, при этом радостно и удовлетворенно улыбаясь. Эту фотографию услужливо опубликовал на своих страницах иллюстрированный американский журнал, один из тех, что всегда готов подпеть снобизму и воспеть крах искусства. Нужно заметить, что господин Сабателло долгое время жил в Соединенных Штатах и, вероятно, забыл старую итальянскую, собственно, европейскую, сентенцию, которая гласит: Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

После моей победы у галереи Il Milione и господина Сабателло оставалась последняя надежда — Кассационный суд. Решение Апелляционного суда сквозь зубы осветили газеты и журналы. В кругу модернистов, завистников, всей той братии, которую раздражали мои личные качества и непреклонная смелость обличения всякой лжи, всяческого обмана, а главным образом моя прекрасная живопись, это известие было воспринято крайне холодно. Все эти, вызывающие и смех и слезы, недоброжелатели надеялись на Кассационный суд. Галерея Il Milione а, возможно, и господин Сабателло обратились к известному флорентийскому адвокату Каламандреи. Адвокат Каламандреи, ныне уже покойный, сразу согласился выступить в защиту моих противников и доказать, что я не прав. Позже я узнал, что во время судебного заседания он бился как лев и, волнуясь, кричал так, что кто-то, уж не знаю, из членов ли суда или из адвокатов, напомнил ему, что они разбирают гражданское дело и он не в суде присяжных, поэтому крики его излишни. Зазвучал погребальный звон модернистских колоколов, и поскольку в глубине души я человек гуманный, меня тронули несчастье и страдания моих недругов. Я думал о страданиях Марко Вальзекки, профессора Лионелло Вентури, думал о страданиях господина Гирингелли, директора галереи Il Milione, о страданиях Карло Раджанти и всех прочих, включая доктора Кастельфранко и министра Сивьеро, предвкушавших увидеть меня проигравшим процесс. Я думал об их страданиях и о том, что они достойны уважения. Страдания всегда вызывают уважение, даже тогда, когда причина их, как в моем случае, неуважительна.

Должен сказать, однако, что решение суда, принятое, уж не знаю, то ли в отношении Сабателло, то ли галереи Il Milione, убрать с фальшивой картины контрафактную подпись меня озадачило. Я думал, что суд по меньшей мере предпишет уничтожить подделку. Во всяком случае, когда государство обнаруживает фальшивую банковскую купюру, оно ее уничтожает. В моем случае все было так, как если бы некто вырвал чек из чековой книжки господина X без ведома хозяина и выписал бы себе сумму, подписавшись именем законного владельца книжки. Ну а если бы дело раскрылось, его всего лишь обязали бы уничтожить подпись. В решениях судов мы часто встречаемся с вещами странными и необъяснимыми. Вместе с тем важно было уже то, что судьи признали картину подделкой и, таким образом, мою правоту. Сочти они картину подлинной, а меня — виновным, они признали бы право фабриковать фальшивые картины и смело сбывать их. В оправдание фальсификаторов и тех, кто сбывает их продукцию, вокруг меня складываются легенды. Одна из них, самая распространенная, такова: я отрекся и отказался от метафизической живописи, и теперь, когда мне показывают метафизическую картину, я автоматически объявляю ее фальшивкой.

Обратимся теперь к другому примечательному факту, дающему возможность судить о том ментальном и моральном состоянии, в котором пребывают в наше время некоторые круги общества. Речь о пресловутой «Выставке Метафизики», задуманной и осуществленной в Венеции в рамках Биеннале 1948 года. Это была первая послевоенная Биеннале. Шестью годами раньше, в 1942 году, прошла Биеннале, где мне был предоставлен отдельный зал. Нынешней выставкой предполагалось показать миру, что было сделано итальянскими художниками в годы молчания и недомолвок. При этом попытались извлечь максимальную пользу из легенды о том, что фашизм, подобно нацизму, долгое время заставлял наших художников писать в традиционном духе, не позволяя парить на крыльях «свободы в искусстве», вынуждая тащиться на буксире «прославленной» Парижской школы, руководимой и ведомой дельцами с Rue de La Boétie. Однако справедливости ради надо сказать, что фашизм никому не запрещал писать так, как ему хочется. В основной массе фашистские иерархи в глубине души, подобно сегодняшним итальянским демократам и республиканцам, были модернистами, влюбленными в Париж. В конце концов, тот же министр Боттаи, как я уже говорил, был модернистом, большим франкофилом и издавал журнал по образцу тех, что рождались, жили и умирали на берегах Сены, таких журналов, как Minotaure, Art Vivant и им подобных.

По существу, Биеннале 1948 года представляла собой выставку, демонстрирующую, как бедные художники и скульпторы, вынужденные воплощать в обязательном академическом стиле фашистскую тематику и прославлять действительность периода Муссолини, сбросили с себя рабские цепи и под эгидой «свободы в искусстве» начали творить всяческое свинство. Прежде всего, как я уже говорил, во времена фашизма не было никакого регламента, никаких предписаний, запрещавших художникам работать, как они того хотят. Поэтому среди выполненных тогда по заказу фашизма портретов иерархов, картин и фресок вполне могли бы появиться подлинные шедевры, подобные тем, что создавались, начиная с Чинквеченто и кончая серединой Отточенто, по заказу правительств, пап, принцев и меценатов художниками того времени. Если официальные работы, выполненные по заказу фашизма, не оставили никакого следа, то только потому, что они не имеют никакой художественной ценности. Это произошло потому, что написаны они были в эпоху, когда уже несколько десятилетий живопись полностью лишена была тех качеств, что свидетельствуют о наличии мастерства. Так произойдет и со всей современной живописью, она также не оставит ни малейшего следа — но вины фашизма в этом нет.

Выставка же метафизической живописи в рамках Биеннале 1948 года преследовала одну цель — Джорджо де Кирико, точнее, имела намерение продемонстрировать полное ко мне пренебрежение. Прежде всего, ее задачей было привлечь как можно больше внимания итальянской публики и иностранцев только к одному направлению в моем искусстве, чтобы люди не смогли проявить интерес к другой стороне моего творчества, к тем работам, что я создаю, постоянно совершенствуясь, вот уже сорок лет. Именно эти мои многочисленные работы благодаря своим бесспорным достоинствам и мастерству нравятся, нравятся очень, по существу, нравятся всем, в отличие от живописи модернистов, которая не нравится никому. Кроме того, организаторы Биеннале 1948 года, написавшие на славных знаменах своих легионов «свобода в искусстве», знали, насколько опасным было бы сопоставление, выстави они мои работы, полные пластических достоинств и мастерства, рядом с глупостью, мерзостью, чушью, которую они, члены комитета возрожденной в 1948 году Биеннале, поддерживают, защищают и с поистине удивительными усердием и жаром пропагандируют. Их обманные действия в отношении меня должны были состоять в том, чтобы, с истерической энергией раздувая рекламу, торжественно представить метафизику и тем самым максимально сузить творческий потенциал художника моего калибра. Они пытаются ограничить его несколькими десятками работ, созданными, по их мнению, в результате безумного вдохновения. Сюрреалисты говорили, что сначала я работал в состоянии галлюцинации, но впоследствии поспешил перейти в состояние живого трупа и превратился в персону, у которой, как утверждает одна миланская галерея, «нервы сдали». Но самым невероятным было то, что в ходе подготовки «Выставки Метафизики» на Биеннале 1948 года метафизиками окрестили двух других художников — Карра и Моранди — и поместили их работы вместе с моими. Ответственным комиссаром этой странной выставки метафизики был назначен профессор Роберто Лонги[81]. Профессор Лонги на протяжении сорока лет всегда начеку и специализируется в искусстве ловли возможности доставить мне неприятность. На самом деле, более сорока лет назад, как я уже говорил, в связи с выставкой моих метафизических картин он написал безжалостную, издевательскую статью, которая называлась «Ортопедическому божеству», и теперь, более чем через сорок лет, в Венеции он посвятил себя целиком подготовке «Выставки Метафизики», поскольку и здесь почувствовал дух антидекирикианства. Другой примечательный факт непристойного отношения ко мне состоял в том, что уважаемый комитет Биеннале, посвятив в метафизики Карра и Моранди, учредил премию в несколько тысяч лир, которую должен был получить лучший. Тогда все знали, что Карра лишь повторяет в скверной манере те метафизические картины, что он видел в Ферраре, когда я их писал в военном госпитале в годы Первой мировой войны. Что касается Моранди, то он никогда не был метафизиком. Пределом всего стало то, что премия за метафизическую живопись была единодушно присуждена — возможно, под давлением знатоков модернизма Роберто Лонги и Лионелло Вентури — их любимому Моранди. Теперь, дорогой читатель, если ты хочешь представить себе менталитет и мораль, господствующие ныне в некоторых кругах, связанных с современным искусством и культурой, задумайся над этим: на официальной выставке, организованной в Италии на средства итальянских налогоплательщиков, выставляют работы известнейшего итальянского художника. При этом его не приглашают и, вопреки регламенту самой официальной выставки, вопреки правилам хорошего тона и нравственным принципам, даже не ставят в известность. Этот известнейший итальянский художник создал свой стиль или, если хотите, направление в живописи, причем этот стиль или направление принадлежат ему и только ему. Он экспонирует свои работы вместе с работами других художников, необоснованно, из определенных соображений посвященных в метафизики, при этом один из них только и делал, что занимался, как я уже говорил, плагиатом, а другой с метафизикой ничего общего не имел. Ко всему прочему, установленная денежная премия была присуждена именно тому, кто никакого отношения к метафизике не имел. Задумайся над этим, дорогой читатель, и ты поймешь, насколько это постыдно и непристойно. В довершение всего, среди метафизических картин, созданных мною, оказалась чудовищная фальшивка — чтобы не увидеть эту фальшивку, нужно было не уметь отличить кусок ветчины от железобетонной плиты. И все же ни профессор Роберто Лонги, ни прославленный исследователь модернизма, любитель абстракций и всего французского, я имею в виду именитого профессора Лионелло Вентури, непреклонного ко всякой глупости, исходящей от расхлябанной, отмирающей Парижской школы, за пять месяцев, которые длилась выставка, не заметили, что среди работ ненавистного им Ширико, так произносят мое имя французы, экспонируется чудовищная подделка с его подписью. Эта подделка происходила из одной миланской коллекции, а привезена была из Парижа, где она принадлежала поэту-сюрреалисту Полю Элюару, человеку с кривым носом и мистическим лицом, которое предпочту не описывать. На протяжении пяти месяцев, что длилась Биеннале 1948 года, никто из этих светочей из среды знатоков современной живописи, входивших в уважаемый комитет, не заметил, что среди подлинных работ де Кирико есть непристойная фальшивка. Хороша компетенция! Ведь члены комитета прекрасно знали, что не только по Италии, но и по всему миру ходит огромное количество фальшивых картин с моей контрафактной подписью. Если вы самовольно, по определенным соображениям, вопреки всем правилам цивилизованного мира, вопреки корректности и морали, решили выставить мои картины, то следовало бы ради истины, да хотя бы из простой предосторожности, проверить их и сделать это самым элементарным способом — еще до выставки показать картины или, по крайней мере, их фотографии мне.

Видимо, члены уважаемого комитета, испытывая ко мне враждебные чувства, ощущали поддержку всех модернистов как в Италии, так и за ее пределами. К тому же они считали себя защищенными ходящими вокруг меня лживыми и коварными легендами, вроде легенды о том, что «я отрекся от метафизической живописи» и все метафизические картины, которые мне показывают, объявляю подделками. Как-то раз я опубликовал в итальянских и зарубежных газетах предложение заключить пари с любым, кто надеется предоставить неопровержимые доказательства того, что я отрекся от метафизической живописи, поставив десять тысяч лир против его десяти. Никто не ответил, никто не решился принять пари, хотя рисковал потерять только десять лир! Все это доказывает, как безответственны сегодня некоторые круги, как не хватает им хотя бы элементарной порядочности, хотя бы элементарной смелости.

Я предъявил Биеннале иск, но, отчасти потому что адвокат защищавший мои права делал это недостаточно усердно, отчасти потому что для подобного рода дел не существует четких инструкций и всегда могут найтись оговорки, суд в первой инстанции решил дело в пользу Биеннале.

Я решил подать апелляцию, а между тем в статьях и на своих конференциях систематически выступал с критикой Венецианской биеннале, открывая всем глаза на ее безнравственность и недобросовестность. В апелляционном суде адвокаты обеих сторон пришли к компромиссу, возможно, потому, что с самого начала можно было предположить, что в конце концов прав окажусь я. Кстати, узнав о том, что я проиграл дело в первой инстанции, итальянская печать, как и в предыдущий раз, торжественно ликовала.

В 1949 году я был избран почетным членом Royal Society of British Artists — эта английская художественная ассоциация предложила мне выставить свои работы в одном из залов ее центра. Приглашение было мною принято, и несколько месяцев спустя я отправил сотню работ в Лондон. Выставка продлилась месяц и во всех отношениях оказалась успешной.

По случаю ее открытия президент Royal Society, живописец Копли, устроил в концертном зале центра банкет в мою честь. Многие работы были проданы, а одну из них приобрел известный критик Ньютон, освещавший хронику художественной жизни в Sunday Times. Это был первый случай в моей жизни, когда картину у меня приобрел критик. Между тем, пока мои картины триумфально экспонировались в Лондоне, в Риме один еженедельный журнал, если я правильно помню — под названием L’Elefante, опубликовал завистливую статью, в которой говорилось, что англичанам моя «вязкая» живопись не нравится. Сверх того, вместе с ядовитой статьей опубликована была фотография, запечатлевшая мою спину: я стоял один-одинешенек в углу пустого зала. Ты должен знать, дорогой читатель, что на моей выставке всегда был поток посетителей, хотя вход на нее был платным. Однако автор злобной статьи сделал эту ехидную фотографию специально за несколько минут до закрытия, когда последний посетитель уже покинул выставку, чтобы убедить итальянского читателя в том, что ее никто не посещает. Вот тебе еще один пример того, какую зависть вызывают моя персона и высокое качество моих работ в Италии, еще одно свидетельство того, что Италии не хватает достоинства, элементарной любви к национальному, особенно в кругу писак и псевдоинтеллектуалов. Они всегда готовы свести к минимуму работу и успех итальянца и прогнуться перед любым иностранцем, самым никудышным, тем паче, если дело касается француза. В целом вся итальянская печать по поводу моего успеха в Лондоне важно хранила молчание.

В это время в Венеции у меня был друг, антиквар, занимавшийся также куплей и продажей современной живописи, звали которого Джорджо Дзамберлан. Моей живописью он восхищался, а ко мне относился с глубокой симпатией. Я отвечал ему тем же. Ему пришла идея провести в летнее время в Венеции ряд солидных выставок моих работ. Первая состоялась в одном из залов первого этажа Ка’Джустиниан. Чтобы получить возможность выставиться там, необходимо было разрешение Коммуны. В ту пору главой муниципалитета был некий коммунист по имени Джанквинто. Обычно коммунисты, как и демохристиане, занимают крайне враждебную позицию по отношению ко мне, поскольку почти все они любят модернизм и не желают оказывать мне поддержку, когда я словом и пером, а главным образом исключительным качеством своей живописи, выбиваю почву из-под глиняных ног их идолов. В России всякого рода модернистские изощрения держат под спудом, но руководители Москвы и стран за пределами России, стран демократического лагеря, не делают ничего, чтобы препятствовать упадку и разложению всех форм искусства. Они думают и, возможно, не без оснований, что эта чудовищная мистификация — так называемое современное искусство, как и расцвет гомосексуализма, потребление наркотиков, рост детской и взрослой преступности, чрезмерная свобода прессы и все прочие радости нашего времени — ослабляют и дискредитируют западные страны. Хотя я думаю, что ныне и в России среди тех людей, кто занимается вопросами культуры и отрицает модернизм в искусстве, мало кто делает это искренне. Полагаю даже, что многие из них думают с большой теплотой о Париже с кафе на Монпарнасе, о Пикассо, Матиссе и прочих пресловутых лидерах Парижской школы. В период сталинизма эта так называемая школа действительно помещалась в подвалы музеев, но затем, после смерти Сталина, просочилось известие, что «кое-что в России изменилось», что здесь больше нет прежнего сурового давления и руководители принялись, corde micante, извлекать из подвалов «шедевры» Матисса, Сезанна и всех прочих, и, кажется, даже в Эрмитаже сегодня существуют залы, посвященные псевдохудожникам из Парижа. Но делается это не из объективных, дидактических соображений, а потому, что в стране серпа и молота кое-кто испытывает ностальгию по Ville Lumière, как это было с нами в годы фашизма. Это плохо, так же плохо, как помещать картины модернистов в подвалы по сталинской системе или уничтожать их, как это делал Гитлер. Чтобы исцелить рану, нанесенную модернистами, необходимо, прежде всего, глубоко понимать искусство. Но это не тот случай, когда дело касается тех, кто из снобизма или из коммерческих соображений поддерживает современную живопись, делая вид, что любит ее, как не касается это и тех, кто в годы диктатуры из конформизма или простого страха притворялся, что ее не любит.

Для организации выставки в Ка’Джустиниан благосклонность почтенного Джанквинто, в ту пору главы муниципалитета, занимавшего позиции, противоположные Биеннале, была мне необходима. Как мне потом сообщили, сенатор Понти сражался как лев, чтобы мне не дали этого зала, а также не предоставили никакого другого помещения во дворце для проведения конференции по вопросу скандального положения современной живописи. Итак, в борьбе, преодолев трудности, мы открыли выставку в одном из залов первого этажа Ка’Джустиниан. Думаю, что, если бы Матисс, Брак или кто-либо другой из числа «гениев» Франции выразил бы желание выставиться в Венеции, в его распоряжение отдано было бы целиком Палаццо Дукале.

Через несколько дней после открытия выставки состоялась конференция, которая, как, собственно, все мои конференции, была встречена с одобрением и имела большой успех. Да, как обычно, были «возражения» со стороны модернистов с абстракционистом Ведова во главе. Он чем-то напоминал Сегантини, и могло показаться, что это Сегантини чудом ожил и спустился со снежных вершин Энгадина, чтобы остановиться в городе дожей и посвятить себя супермодернизму. Как только я закончил говорить и стихли бурные аплодисменты, я принялся спускаться с кафедры в выставочный зал. Меня тут же подхватили под руки с обеих сторон верный Дзамберлан, который в молодые годы в Тревизо был чемпионом по греко-римской борьбе, и сицилийский художник Привитера, выразившие готовность защитить меня в случае угрозы со стороны модернистов. Так все трое, важно шагая с высоко поднятой головой, мы прошли сквозь ряды почтенной публики. Между двумя телохранителями я ощущал себя апостолом Петром, окруженным принявшими христианскую веру гладиаторами, решившими в случае опасности защищать его до последней капли крови.

Здесь же, в Венеции, впоследствии прошли другие выставки моих работ, организованные другом Дзамберланом, на сей раз в здании, занимаемом Обществом Бучинторо, ведавшим лодками венецианских каналов[82]. Во время второй выставки в одной из газет я опубликовал статью под названием «Биеннале в огне» с намерением словами «биеннале в огне» объективно отразить суть дела и рассказать о Биеннале истинную правду. Однако, когда газета вышла и утром уличные торговцы с криками «Биеннале в огне!» принялись распространять ее на площади Сан-Марко, многие, сидевшие за столиками в кафе «Флориан», в их числе художники и журналисты, спешно устремились на набережную Скьявони и с тревогой стали всматриваться в сторону садов: не поднимаются ли над ними колонны дыма и языки пламени. Я продолжил писать статьи, рельефно высвечивая негативные стороны таких мероприятий или фестивалей, как Биеннале. Называйте их как угодно, но на них из кармана налогоплательщика тратятся миллионы, а служат они лишь тому, чтобы вызывать стыд и умножать вред, наносимый ниве искусства. После последней войны Биеннале превратилась в своего рода плацдарм для французских торговцев и их подельщиков из других стран. Выставка, прежде всего, должна была бы привлекать внимание иностранцев и представлять на их обозрение то, что производят в Италии. Она же, напротив, превратилась в мощный центр, оказывающий помощь дельцам с другой стороны Альп в открытии здесь своего рынка, нового рынка для нас, способного переварить ту часть товара, которую сбыть на старых с каждым годом становится все труднее. И, наконец, невероятен сам факт, что в такой стране, как Италия, стране, имеющей репутацию бедной, проводятся подобные Биеннале мероприятия, мероприятия официальные, поддерживаемые государством, где к тому же учреждаются солидные денежные премии. Эти премии представительный Комитет Биеннале систематически и щедро раздает художникам по преимуществу иностранным и непременно модернистам. Так были премированы скульпторы, подобные Цадкину, живописцы, подобные Максу Эрнсту, и многие другие[83]. Говорят, что в Италии есть серьезно работающие художники, но они, как, в конце концов, и я сам, никогда не удостаивались премии хотя бы в тысячу лир.

Такова в Италии, дорогой читатель, ситуация в искусстве. Ответственность за упадок, переживаемый сегодня искусством, несут его защитники, сторонники, вдохновители и, прежде всего, высокие чиновники Министерства народного просвещения. Они действуют в полном согласии с директорами и директрисами музеев, профессорами истории искусств, критиками и всеми теми, кто из тех или иных соображений, из удовольствия или определенного интереса ловят рыбу в мутной воде модернизма и так называемой новой культуры!

За время, пока мои работы экспонировались в Обществе Бучинторо, мне представилась возможность обнародовать тот факт, что по поводу моей выставки в Лондоне 1949 года, стоившей итальянскому правительству всего три или четыре тысячи лир, английские журналы и газеты написали значительно больше статей, чем вся британская, собственно, вся иностранная пресса о Биеннале. Дело в том что граф Дзорци, который в ту пору ведал всей официальной прессой Биеннале, опубликовал в наших газетах данные о количестве статей, написанных за рубежом по поводу выставки, не помню, то ли 1950 года, то ли предыдущей. Я, в свою очередь, обнародовал цифру статей, посвященных моей выставке в Лондоне, которая значительно превышала ту цифру, что привел Дзорци. При этом я открыто заявил, что моя выставка обошлась нашему правительству в три-четыре тысячи, в то время как на Биеннале каждые два года тратятся миллионы. Все посвященные мне статьи, написанные в английской столице, я сохранил и, для доказательства того, что я не лгу и не преувеличиваю, пригласил графа Дзорци прийти ко мне и прочесть их, чтобы убедиться de visu^{48} в том, что я говорю правду. Граф Дзорци не пришел или не смог прийти — во всяком случае, это было его право приходить или не приходить. Тем не менее должен добавить, что граф Дзорци, которого в Венеции я знал лично, был истинным джентльменом и не имел ничего общего с основной массой тех, кто ныне греет руки на модернистском искусстве.

Что касается субсидии, что я получил в связи с выставкой в Лондоне от Министерства народного образования, дело было так. За несколько месяцев до того, как послать картины в Англию, я отправился в министерство, чтобы поставить в известность министра, которым тогда был почтенный Гонелло, и попросить его морально, а по возможности и материально поддержать эту очень важную для меня выставку, проходящую за пределами страны. Мне казалось, я имею на это право, поскольку, хотите ли, не хотите, когда известный, даже очень известный, итальянский художник проводит важную выставку за рубежом, он вправе ждать, что государство протянет ему руку помощи. Министр Гонелло был со мной обходителен и любезен. Тут же вызвав к себе профессора де Анджелиса д’Оссата, он сообщил ему о моей выставке и сказал, что мне непременно нужно оказать помощь и поддержку и сделать так, чтобы она имела тот успех, какого заслуживает. Когда же выставка закончилась, а я вернулся в Италию, выяснилось, и я говорю об этом без удивления, поскольку привык к таким вещам, а с горечью, что вся помощь со стороны министерства состояла в трех-четырех тысячах лир, что покрывало лишь крошечную часть расходов на транспортировку картин из Рима до швейцарской границы. Что же касается моральной поддержки, то она была сведена к глупой, тенденциозной статье, о которой я уже говорил, со столь же глупой и тенденциозной фотографией, опубликованной журналом L’Elefante. Прочие газеты не написали по этому случаю ни строчки, даже тенденциозной. Такова сегодня в Италии помощь правительства и прессы, так они обращаются с итальянцами, причем самыми достойными из них, и нечего удивляться, что за рубежом нас так мало уважают, а то и вообще испытывают к нам пренебрежение. Но подумать только — наши печатные издания вступили в соревнование, публикуя одну за другой фотографии французов: не далее как вчера я видел в одной из римских газет огромную фотографию Пикассо и Кокто с кем-то еще на фоне Французской Ривьеры. Если в один прекрасный день была бы учреждена Нобелевская премия за провинциализм, серость, любовь ко всему иностранному, мазохистское преклонение перед France Immortelle, премия эта была бы присуждена сегодняшней Италии.

В это же время я был приглашен в миланский театр Ла Скала для работы над декорациями и костюмами к операм и балетам. Для Ла Скала я создал эскизы к балету «Легенда об Иосифе» на музыку Рихарда Штрауса и опере Бойто «Мефистофель». Эскизы мне удались, и декорации пользовались огромным успехом. Но я заметил, что и в театре Ла Скала существовала скрытая стойкая неприязнь ко мне, которая исходила от самой активной части труппы. Мотив был прежний — зависть: зависть к моим художественным способностям и человеческим качествам. Некоторые тщеславные интриганы не переносят людей моего калибра на дух. Они предпочитают создавать атмосферу, благоприятную для посредственности, избегая всего, что дает повод для опасного сравнения. В итоге в театр Ла Скала еще раз я был приглашен только однажды, возможно, по настоянию танцовщика Лифаря, приехавшего в Милан для постановки одноактного балета «Аполлон Мусагет» на музыку Стравинского, который ставился на малой сцене. К постановке Лифарь отнесся небрежно, оформление оказалось прескверным, в результате о моих декорациях можно было получить лишь смутное представление. Что касается костюмов, их не стали шить по моим эскизам, сославшись на нехватку времени, а извлекли старое тряпье тусклого цвета, что отнюдь не способствовало успеху балета.

В связи с эскизами к декорациям и костюмам должен рассказать об одном случае, и рассказываю об этом не из духа мести, а ради справедливости. Вот о чем идет речь. В 1946 году, когда мы жили еще на улице Марио де’Фиори, ко мне пришел в сопровождении матери молодой аргентинец из Буэнос-Айреса и сообщил, что его зовут Мартин Альцага, что он секретарь аргентинского посольства при Святом Престоле. Он сказал также, что его кузен по имени Анкорена, в очередной раз обосновавшись в Париже, хочет, чтобы я написал для него три панно, символизирующие собой три времени года: весну, лето и осень. Господин этот хочет поместить эти панно при входе в салон своей парижской квартиры, расположенной на Avenue Foch, бывшей Avenue du Bois de Boulogne. Приняв во внимание предложенную цену, я согласился выполнить работу, а затем спросил молодого адвоката, интересуется ли живописью он сам. Он ответил, что не просто интересуется, что живопись его страсть, и добавил, что сам он пишет, но в основном рисует, что рисунку и занятиям рисунком он посвящает все свободные часы. Я попросил его показать мне кое-что из своих работ, но в глубине души было сомнение: я был уверен, что имею дело с обычным дилетантом, который балуется рисованием и создает вещи незначительные и несерьезные, думая при этом о Пикассо, Матиссе или о ком-либо другом из Парижа. В этом моем предположении, скорее уверенности, я укрепился, когда Альцага сказал мне, что приехал из Парижа, где прожил несколько лет, и назвал мне несколько имен тех, с кем был знаком по французской столице. Я этих господ хорошо знал, как знал и то, что принадлежат они к многонациональному лагерю снобов. Каково же было мое удивление, когда день спустя аргентинский дипломат принес мне папку с рисунками, выполненными с редким в наше время мастерством. Я сразу отметил, что он постоянно со знанием дела изучает рисунки старых мастеров. Действительно, как им было сказано, он часто работал до поздней ночи, копируя рисунки различных мастеров прошлого, не ограничиваясь каким-либо жанром, эпохой или школой. Он копировал Рубенса и Тициана, копировал Фрагонара, Буше и Леонардо, копировал Рембрандта и Каналетто, а также французские рисунки XIX века — рисунки Энгра, Жерико и Делакруа. Я был поистине поражен, поскольку сегодня встретить на ниве искусств человека такого плана — большая редкость, скажу даже, почти невозможно. Я тут же проникся уважением и симпатией к этому аргентинскому юноше, мы стали регулярно встречаться. Где-то раза три в неделю он приходил к нам на ужин и часто засиживался допоздна, мы листали посвященные старым мастерам книги — тома, которыми столь богаты были как моя, так и его библиотеки. Я был действительно рад, что, наконец, нашел того, с кем можно откровенно и серьезно поговорить о живописи. Оказалось, что Альцага разбирается в живописи не хуже, чем в рисунке, и здесь он обнаруживает глубокое знание и разумение. Я часто давал ему советы относительно техники живописи, делился своим опытом и рассказывал о том, что собираюсь сделать в этой области. Техника живописи — широкое поле деятельности, на котором сегодня работают, возвращаясь к утраченным рецептам, немногие, точнее, единицы. Именно им, и только им, обязан своим горением факел искусства. Другие же, пресловутые модернисты, не довольствуются тем, что втаптывают в грязь само искусство. Они с подлым рвением стараются как можно сильнее затуманить умы своих современников с коварной целью сделать их легкой добычей, которую все с большей легкостью можно будет ловить, чтобы навязать ей в обмен на хорошие деньги непристойную мерзость своей псевдохудожественной продукции.

Итак, моя дружба с аргентинским дипломатом, рисовальщиком и живописцем длилась целых семь лет. Я тем временем выполнил три панно для его кузена в Париже, а чуть позже создал большую живописную работу на холсте, которая была помещена на потолке центрального салона в парижских апартаментах Анкорены. Ни в том, ни в другом случае Альцага не захотел взять от меня проценты, положенные ему с той суммы, что я получил за выполненные для его кузена работы. Вместо денег я дал ему две мои картины, представлявшие собой нечто большее, чем те проценты, на которые он мог рассчитывать. Кроме того, я с энтузиазмом рассказывал о нем всем своим друзьям, говорил даже с торговцами картин и владельцами галерей. Однако все они, особенно торговцы современной живописью, ставили под сомнение достоинства рисунков и живописи Альцаги, а некоторые владельцы галерей, как владелец галереи L’Obelisco господин дель Корсо, просто отказались иметь с ним дело. Я много раз говорил с господином дель Корсо и настойчиво советовал ему если не купить, то хотя бы выставить в своей галерее рисунки Альцаги. Но он, как и все другие, постоянно отговаривался тем, что эти рисунки «пройденный этап», что «от них веет музейным духом», и прочими банальными фразами подобного рода.

А теперь мы подошли к истории, связанной с резкой переменой в человеке, к которому целых семь лет я испытывал уважение и симпатию. Много раз я уговаривал Альцагу оставить карьеру дипломата и полностью посвятить себя искусству. Я хотел заставить его понять, что он одарен исключительным талантом, что как человек состоятельный он может освободиться от службы и тогда непременно состоится как художник. Наконец, он решил последовать моим советам. Должен признаться, что в течение семи лет, что мы общались, он дважды предложил мне увеличить эскизы, которые я должен был сделать для театра Ла Скала, чтобы с ними было легче работать. Зная его способности рисовальщика, я согласился. Приняв решение покинуть дипломатическую службу и посвятить себя искусству, он еще раз предложил мне увеличить эскизы, в данном случае к фильму, которые я делал по заказу одной кинематографической студии, фильм назывался «Мост вздохов». Я согласился и на этот раз и послал на студию увеличенные Альцагой эскизы, подписав их своим именем. С тех пор Альцагу, так часто бывавшего в нашем доме, так часто остававшегося на ужин, мы больше не видели. Я подумал, что он заболел, и попытался позвонить ему по телефону, однако домработница ответила неопределенно, сказав, что его нет в Риме. Немного спустя я получил повестку из римского суда с предписанием явиться к прокурору Республики. В назначенный день я отправился во Дворец правосудия, где прокурор предъявил мне заявление Мартина Альцаги с обвинением в плагиате и утверждением, что я представил выполненные им рисунки за своей подписью. Я объяснил прокурору, что вовсе не присваивал его рисунки, что Альцага всего лишь увеличил некоторые из моих, что делал он это не однажды и, в конце концов, каждый раз сделать это предлагал мне не кто иной, как он сам. По логике господина Альцаги, если я по просьбе оформителя сцены создаю эскиз занавеса, а на кальке этого занавеса пишу свое имя, оформитель сцены может обвинить меня в плагиате. Мне было ясно, что, решив посвятить себя искусству, Альцага подумал, а возможно, так ему кто-то коварно насоветовал, что следует начать со скандала, что обвинение в плагиате — лучший способ стать известным в самое короткое время и увидеть свое имя во всех газетах и журналах. Кроме того, он хорошо знал некоторых людей, находящихся со мной в конфликте, поэтому решил, что в его случае следует искать поддержку у моих врагов. Однако действовал он столь грубо, что были посрамлены даже самые ожесточенные мои недоброжелатели. На судебном процессе меня защищал опытный адвокат Буччанте, Альцага проиграл уже в первой инстанции, но подавать апелляцию не стал. Хотя он тут же бросился создавать сюрреалистические полотна в надежде обрести свое место среди модернистов, модернистам он оказался не нужен. Единственным, кто радушно принял его, был господин дель Корсо, владелец галереи L’Obelisco, который прежде, когда я рекомендовал ему Альцагу, даже не желал о нем слышать, но, едва лишь распространилась весть о том, что тот обвинил меня в плагиате, тут же предложил ему галерею для персональной выставки. И не кто иной, как доктор Джорджо Кастельфранко, тот, кто во время моей тяжбы с галереей Il Milione, войдя в курс дела, отказался быть моим экспертом, с любовным трепетом принялся писать предисловие к каталогу. Это предисловие должно было стать гимном аргентинскому сюрреализму, а в результате получился невнятный, вгоняющий в сон прозаический опус. Несмотря на все старания господ дель Корсо и Кастельфранко, выставка сюрреалиста Альцаги потерпела полное фиаско. Он выставил несколько шутовских работ в духе Арчимбольдо, а чтобы придать выставке откровенно балаганный характер, поместил над каждой работой с персонажами, составленными из реп, капусты, моркови, лука и тому подобного, по консоли с настоящими репами, настоящим луком и прочей зеленью и овощами.

Я человек благородный, с врожденным чувством справедливости и жаждой правды. Несмотря на недостойную попытку Альцаги нанести мне удар в спину, чтобы обеспечить себе рекламу, несмотря на его неудавшееся вторжение в лагерь модернистов и сюрреалистов, я продолжаю настаивать на том, что он человек исключительного таланта и исключительной осведомленности в области рисунка и живописи. Изменения в его отношении ко мне вызывают у меня не столько обиду, сколько грусть и разочарование. Я говорю о нем в настоящем времени, поскольку надеюсь, что он еще жив, раскаивается в своих действиях против меня, и что ныне, после попытки писать под Арчимбольдо и возложить себя на алтарь модернизма, он вернулся к добротной живописи и крепкому рисунку.

Тем временем все больше забот вызывала проблема подделок де Кирико. Из Милана, Флоренции, Турина, Александрии ко мне шли бесконечные фотографии фальшивых картин с моей контрафактной подписью. Их сопровождали письма с просьбой на обратной стороне фотографии удостоверить их подлинность. Я клал фотографию в ящик стола и отвечал отправителю, что картина на ней — подделка, и просил сообщить мне имя и адрес человека, у которого он ее купил. Как правило, ответа я не получал. Я даже пытался изымать некоторые фальшивки с помощью квестур Рима и Милана, но после конфискации, несмотря на соблюдение всех формальностей, редко достигал желаемого результата. Законы, касающиеся фальсификации картин в Италии, слишком гибкие, нечеткие, лишенные логики. Все это опровергает девиз, что закон для всех един. В действительности, что касается законодательства относительно произведений искусства, то здесь правосудие вовсе не похоже на ту женщину, что изображают с весами в одной руке, мечом в другой и завязанными глазами. Иначе как можно объяснить, что, если какой-нибудь несчастный, умирая с голоду, крадет кусок хлеба или немного фруктов, его берут под стражу, судят и наказывают, а жулики обманывают десятки, сотни миллионов, торгуя фальшивыми картинами, и делают это безнаказанно? Если ты понимаешь, объясни это и мне, дорогой читатель. Почему в данном случае чаши весов не в равновесии? Следует, пожалуй, сорвать повязку с глаз этой благородной дамы и вручить ей огромный сильный бинокль, чтобы она видела далеко и могла разглядеть то, что ускользает из обычного поля зрения.

В это время произошло два крупных скандала вокруг фальшивых де Кирико. Один из них был связан с подделкой из Национального музея современного искусства в Париже, другой — с двумя фальшивками, появившимися в каталоге, изданном ни много ни мало под эгидой ЮНЕСКО. Что касается скандала в музее Парижа, дело было так: однажды в Риме в одной библиотеке, я листал энциклопедию современной живописи, изданную под редакцией французского издателя Hazan. Я обратил внимание на то, что посвященную мне критико-биографическую статью, кстати сказать, недостойную и тенденциозную, сопровождает репродукция фальшивой метафизической картины с контрафактной подписью. Я купил энциклопедию, отнес ее фотографу и попросил сделать фотографию с репродукции фальшивки. Увеличенную фотографию я послал директору Национального музея в Париже, которого звали Дориваль. В письме, приложенном мною к фотографии, я сообщал, что картина из их музея — чудовищная подделка, выражал свое удивление по поводу того, что в Национальном музее экспонируются фальшивые работы, и предлагал изъять ее из экспозиции. Не тут-то было! Господин Дориваль повел себя, словно бешеный пес, сорвавшийся с цепи. На мое письмо он не ответил, но собрал в Париже журналистов на пресс-конференцию и там оскорблениями в мой адрес излил свой гнев малообразованного интеллектуала-модерниста. Он заявил журналистам, что картина — подлинник, что метафизические картины я систематически объявляю подделками, поскольку, как он считает, меня раздражают высокие цены, которые они имеют на американском рынке. Эту старую песню о «высоких ценах на американском рынке», именно о себе, а не о других известных художниках, я слышу уже давно. Все это чудовищный вздор! В целом господин Дориваль в высшей степени оскорбительных выражениях заявил, что картина является подлинником. Тогда я послал ему второе письмо, где сообщал, что передам итальянским и иностранным журналистам фотографию фальшивки, а также назову им имя директора музея и объясню обстоятельства дела. И пока я не получу уверений в том, что картина будет изъята из музея, я буду продолжать делать заявления по этому поводу и разоблачать господина Дориваля. Тогда в Париже состоялась еще одна пресс-конференция, и господин Дориваль сообщил, что он убрал картину из зала, где она экспонировалась, но не потому, что это подделка, а потому, что это плохая картина. Таков образ мыслей, скажу даже, логика тех людей, что сегодня в Париже заправляют современным искусством. Некий господин директор некоего национального музея покупает картину, тратит на нее, как это делают все директора музеев, средства налогоплательщиков и выставляет ее в музее. Когда же через пять лет, на протяжении которых картина постоянно находится в экспозиции, предполагаемый автор говорит ему, что это — фальшивка, и он понимает, что дело принимает плохой оборот, — объявляет, что убрал ее потому, что картина плохая, а не потому, что это — подделка. Воистину, постыдным современным искусством сегодня занимаются именно те люди, которых это псевдоискусство заслуживает. Необходимо также поставить в известность, что с господином Доривалем в Музее современного искусства сотрудничает господин Жан Кассу, великий жрец модернистского масонства. Этого сверх меры уважаемого господина часто приглашают в Италию, любезно оказывая ему честь быть свидетелем вручения премии Мардзотто или ей подобной, учреждаемых различными псевдомеценатами с единственной целью — ускорить распад культуры.

Скандал с фальшивым де Кирико еще раз показал, как мало в Италии делается для поддержки нашего престижа и защиты наших интересов за рубежом. Представьте, что бы случилось, если кто-нибудь из псевдознаменитостей Парижской школы, например Матисс или Брак, узнал бы о том, что в итальянском музее экспонируется его фальшивая работа с контрафактной подписью, и после его справедливых протестов с ним здесь обошлись бы так, как господин Дориваль обошелся со мной в Париже. Думаю, по меньшей мере это был бы дипломатический казус. Посол Франции в Риме выразил бы протест и принялся требовать полной сатисфакции для соотечественника, и я уверен, что честь француза, с бесконечными поклонами и извинениями с нашей стороны, была бы восстановлена. В моем случае, напротив, в Италии никто не шелохнулся, и меньше всех волновался наш посол в Париже, который знал, разумеется, обо всем из парижской прессы, а кроме того, был поставлен в известность относительно этого факта нашим атташе по культуре.

Как-то вечером, в разгар скандала с фальшивым де Кирико из парижского музея, на концерте я встретил одну важную персону из политического мира. Это был известный руководитель одной из политических партий. Я с огорчением рассказал ему об оскорбительном по отношению ко мне поведении директора музея. Он, вероятно, уже знавший обо всем, стоял и слушал с любопытством, словно я исполнял веселую песенку, а затем, фамильярно похлопав меня по плечу, произнес: «Что ж, дорогой маэстро, придется объявить войну Франции!» Вот так сегодня в Италии поддерживают и защищают итальянцев, достойных почета и уважения.

Теперь я должен вернуться на два-три года назад и с грустью в сердце воскресить в памяти событие, происшедшее в первые дни мая 1952 года: смерть моего брата в ночь с четвертого на пятое. Последнее время у моего брата было больное сердце. Я знал это, но не думал, что это так серьезно. В связи с этим должен заметить, что лечившему его доктору следовало бы поставить меня в известность о тяжести подтачивающей моего брата болезни. Врач знал о моем существовании, он знал меня лично, знал, что я старший брат, что мое экономическое положение лучше, чем у брата. Ему как медику безусловно было известно, что значит физический и моральный отдых, как необходимо спокойствие страдающим сердечным заболеванием и какими фатальными последствиями могут обернуться для них напряжения, заботы, волнения, особенно в тяжелых случаях. Он должен был предупредить меня, по крайней мере, сказать, насколько серьезна болезнь брата, чтобы я мог морально и материально поддержать его и тем самым продлить ему жизнь. В последние месяцы своего земного существования Альберто Савинио интенсивно работал, я бы даже сказал, сверхинтенсивно, поскольку напряженно он работал всю свою жизнь. Крупные личности редко оцениваются по достоинству, но, как правило, удостаиваются хотя бы части того, что они заслужили. Мой брат не получил и сотой доли того, чего был достоин. Он был серьезным писателем с огромными возможностями, он писал книги, которым нет равных. Однако, обойдя книжные магазины всех итальянских городов, вы нигде их не найдете, хотя повсюду продаются кипы французских книг, которые вкупе не стоят ни единой страницы моего брата. Он предполагал, что после его смерти так и будет. Что это? Глупость, зависть?.. В какой-то мере и то и другое, но в первую очередь — зависть, эта грубая дама с черным лицом и ртом, перекошенным злобой, никогда не говорящим правду.

Когда после телефонного звонка своей невестки я появился в их доме и увидел его лежащим на кровати, я отметил, что ладонь его правой согнутой руки покоится на груди, а левая вытянута вдоль тела. Это положение, безусловно, придала телу моя невестка Мария сознательно: действительно, казалось, что, положив левую руку на грудь, брат пытается усмирить убивший его орган. Его лицо выражало спокойствие, и я вспомнил выражение лица моего отца на смертном ложе, выражение человека, уставшего от трудного, долгого жизненного пути и успокоившегося наконец в объятиях смерти. Только мой брат сохранил улыбку, немного ироничную, немного снисходительную, улыбку человека все понимающего. Мой брат был также художником и музыкантом, но, прежде всего, он был писателем и поэтом, создавшим поистине замечательные стихи, полные лиризма, метафизики и пафоса. Достаточно привести здесь эпод из его книги «Трагедия детства»:

Taci e riposa: qui si spegne il canto Della tua vita. Dell’antico pianto Torna più tarda l’eco affievolita In questa breve sosta in cui l’incanto Si va morendo. Cedi la fronte alla serena Pace in cui si smaga intanto La voce di Serena. Figlie più chiare di Pietà: speranze, Compagne velatissime, esulate Prima che giunte all’invocata riva. Nell’ombra vostra, fede, ricordanze, Tutto vani. Vani il sospiro e il lume All’alta solitudine del nume In cui speranza indarno si ravviva. Calme partenze, ritornate grato Delle stagione; cieli innumerabili E te perpetuo rimutar di veli Sulle magie brevi di città. Errar di venti e l’etra folgorata Sui monti grevi e quale ti sovviene Fido indugiare dei tramonti e lenti Viaggi delle nubi e l’esplodenti Aurore e la tranquilla, estasiata Serenità. Rombava il cielo dell’umana sorte Quando il fato ti vinse. Pure te solo non piego la Morte Quale il pensier ti finse. Nessuna voce, smisurato gelo Copre del mare il tacito dormire E per l’arcuata notte lo stormire Degli astri e il vasto respirar del cielo. Alti meriggi, notti sospirose, A voi, a voi l’estremo fato ha tolto L’ora più spenta, l’ora senza volto, La più silente tra silenziose. O notte a te, spento l’affetto e il core Spoglia di stelle, oscurità placata Illacrimato ti si porge Amore Nuda e più bella di notte stellata. Di poi che il rimembrare più ti nuoce, Spera di non sperare: altro non giova Quaggiù, né la memoria, né la voce. Che dei fantasmi il piangere rinnova. È chiuso il ciclo dei ritorni: tace L’arida selva e piega il corpo, stanca Nel grembo della sempiterna pace. Fermo nel tempo è il cuore, per la bianca Etra sopita dispersa è la traccia Del giro delle ore. Non più risorgerà l’errante faccia Del sole sulla terra scolorita; Né voce romperà di ritornanti, Né di speranze che ripete: «ancora». Assassinato ai piedi dei giganti Giace incompiuto il sogno dell’Aurora.

Ничего подобного не создают поэты Италии и Франции!.. Да и других стран!.. Как живописец он не был так силен и глубок, как писатель, но оставил исключительные работы, прежде всего, серию портретов, поражающих точностью передачи внешности и внутреннего мира модели. Некоторые из этих портретов, например портрет матери, по своей выразительности и пластическим достоинствам могут быть поставлены в один ряд с лучшими работами Дюрера.

Как музыкант он тяготел к современной музыке, однако и здесь превзошел все, что создается сегодня. Поэтому модернисты систематически бойкотировали его музыкальную продукцию. В программу каждого его концерта организаторы-модернисты включают одно, а чаще и больше, из современных произведений, но никогда на этих концертах не звучит музыка Альберто Савинио.

В день похорон проститься с ним пришли многие интеллектуалы, писатели, журналисты, близкие и не очень близкие друзья. Что касается официальных лиц, их было немного; немного было и официальных знаков внимания: короткий визит заседателя городской управы Лупиначчи и венок от Министерства управления театрами. Вот и все.

Вместе с тем, когда открывалась выставка Пикассо в Галерее современного искусства в Риме, на мероприятие явился сам президент Республики Эйнауди со свитой. Говорят, Пикассо не удостоил открытие своим присутствием, чем проявил грубое неуважение к главе государства, принимающего его работы. Тому, что поведение Пикассо обернулось неуважительным фактом, мы целиком обязаны компании госпожи Букарелли, профессора Лионелло Вентури, их соратникам и компаньонам, поскольку это они, скорее всего, по инициативе профессора Вентури уговорили президента Республики присутствовать на открытии выставки. Когда скончался Винченцо Кардарелли, сестра усопшего получила телеграмму от президента Гронки, все же здесь дело касалось итальянского поэта. Когда же умер мой выдающийся брат, несмотря на огромную ценность его работ, ни одна из муниципальных организаций не прислала ни строчки соболезнования его верной и мужественной вдове Марии. Повторяю, в Италии такого рода образ мышления и действия повергают в растерянность даже глухих к морали оптимистов. Среди тех, кто пришел проститься с моим братом, были Леонида Репачи и де Бенедетти; они со мной не поздоровались, поскольку прежде мы не встречались, а вместе с тем при данных печальных обстоятельствах, видя меня рядом с телом брата, им следовало бы удостоить меня каким-либо знаком внимания. Это лишний раз демонстрирует уровень культуры и воспитанности некоторых наших интеллектуалов. Репачи, Беллончи, Фалкви, Дино Терра и другие проявили усердие, когда выносили гроб, грузили его на катафалк, они даже сопроводили кортеж до церкви и затем на кладбище. Но впоследствии никто из них и пальцем не пошевельнул, чтобы учредить, пусть самую скромную, премию в память Альберто Савинио или поместить одну из его работ на третьей странице какой-нибудь газеты. Были опубликованы статьи, подписанные Эмилио Чеки, Карло Белли, Беллончи и другими, большая часть этих статей отличалась скудостью мысли, отсутствием темперамента, а подчас недобросовестностью и тенденциозностью. Самой умной и серьезной оказалась статья, написанная доктором Фаусто Бимой, статья, вышедшая в Giornale d’Italia от 7 мая 1953 года в связи с годовщиной смерти Альберто Савинио. Я привожу ее здесь полностью, поскольку она того заслуживает.

Вот статья Фаусто Бимы:

«Вот уже год, как Альберто Савинио покинул нас. В последовавшие за его преждевременной смертью дни о нем много говорили. О нем говорили с энтузиазмом, в безусловном и единодушном согласии перемежая выраженную общими словами хвалу с внешними фактами биографии. Таким образом, с одной стороны, все соревнуются в понятном желании похвалиться своей дружбой с ним, с другой стороны, опередить друг друга в запоздалом признании его заслуг. Складывается впечатление, что его пытаются систематизировать, хотят сказать о нем хорошие слова, причем все и сразу, чтобы, исчерпав аргументы и успокоив свою совесть, больше о нем не говорить. Так случается со всеми слишком сильными индивидуальностями, людьми, которые идут своим путем, храня верность свободе суждений, этому страшному, беспощадному оружию, столь непривычному для такой благоприятной для конформизма страны, как наша.

Насколько серьезно и ответственно Савинио принимался за любую работу, в том числе эфемерную журналистскую, настолько старательно попытаемся мы написать о нем что-то определенное, подвести некоторый итог, причем высказать свои суждения так, чтобы не было стыдно ни за их избыток, ни за недостаток. Мы попытаемся это сделать, не скрывая того влияния, что он оказал на нас, и не оглядываясь на то, что уже написано другими.

Стало общим местом поверхностное мнение, что кажущаяся фрагментарность некоторых его работ своей насыщенностью и смачностью напоминает Стендаля.

На самом деле Стендаль — человек севера, живой, простодушный, импульсивный гений, если хотите, вечный юноша. Порой он предвосхищает вкусы и мысли будущих поколений, но, словно на якоре, держится на частностях. Савинио, напротив, — человек Средиземноморья, зрелый, с врожденным универсальным сознанием. Вскрывая глубинные основы нашего времени, он перерабатывает их своей фантазией в произведения искусства, при этом не отказывает себе в удовольствии прятаться, как лесное божество в чаще, за плодами своего ума.

Так, сегодня в работах Савинио заново рождается человек, Человек в своей незыблемой целостности.

Савинио — последний гуманист, человек мощного ума, все понимающий и чувствующий, все охватывающий: от философии до музыки и живописи, от прозы до поэзии, от литературы до критики, от науки до политики. Человек, в котором сочувственной вибрацией отозвались все голоса космоса, и всю свою жизнь он таил их в каждой своей работе.

Тот, кто пытается отдельно рассматривать, а так уже было, какой-нибудь случайный, временный аспект его деятельности, сюрреализм, например, или же отдельно говорить о форме, литературе, совершает большую ошибку. В каждой отдельно взятой форме его деятельности что-то со временем покажется менее важным, что-то более понятным и актуальным, но важно учесть, что литература, живопись и музыка, дополняя друг друга, образуют гармоничную композицию, в которой с удивительной полнотой Человек проявляется в своем достоинстве и превосходстве. Этот полиморфизм, выбор различных форм, сделанный иной раз быстро, с определенной решимостью, иной раз с непредсказуемой последовательностью и систематичностью, приводит к тому, что в таком снобистском, расколотом, поверхностном обществе, как наше, Альберто Савинио многие, я бы даже сказал, большинство, принимают за одаренного мага divertissements и pastiches и только в этом качестве и ценят. Они принимают своеобразие интеллекта, персональные пристрастия Савинио, которые есть лишь повод и средства, за конечную цель его искусства. Литература по своей внутренней природе наиболее ярко и полно раскрывает мысль, и поскольку проза Савинио комментирует и проясняет его живопись и музыку, думается, что, обратившись именно к ней, можно вынести определенное суждение о его наследии в целом.

В итальянской литературе, не расхожей, а серьезной и достойной, в 1941 году тихо зазвучал совершенно новый голос. Он прозвучал в книге захватывающей и прозрачной, как лучшая проза Вольтера, приправленная солью Аттики в духе Лукиана, в книге поэтичной, метафизической и ироничной. Я говорю о „Детстве Нивазио Дольчемаре“.

Ирония — эта незнакомка в нашей литературе — чистая, взвешенная, глубокая, классически совершенная, в книге Савинио снесла стены литературной цитадели, укрепленные традиционными бастионами академической серьезности.

Уже Панцини, правда, не иронией, а остроумием, пытался пробить массивные стены тяжеловесной серьезности нашей литературы. Легкую улыбку Панцини, добродушную, словно извиняющуюся за свою дерзость, сменила улыбка почти трагическая, сдержанная, отрешенная, как в неоклассической живописи, ироничная улыбка Савинио. Эту улыбку можно видеть в его портретах, этой улыбкой расцветает его музыка, и эту вечную улыбку оставила нам Смерть, как последнее напоминание о его образе.

Савинио был знаком с творчеством Панцини, в последнее время он был для него одним из авторов de chevet^{50}. Однако мы с уверенностью можем утверждать, что Савинио не испытывал влияния Панцини, не использовал его приемы. В любой сфере своей деятельности Савинио исходил только из самого себя (отсюда его пристрастие к автобиографии, как у его брата Джорджо де Кирико к автопортрету), используя и трансформируя чужой жизненный опыт, он создавал свой собственный, неповторимый Мир.

Другой аспект, столь же непривычный для нашей литературы и находящийся внешне в резком противоречии с иронией, — высокий романтизм, этот постоянный контрапункт, выраженный с нордической скупостью, с пульсирующей в жилах человечностью, с безудержным стремлением к лучшей жизни.

„Дом по имени Жизнь“ и „Альчести Самуэля“ — самые яркие и удачные примеры, где романтический пафос, поэтическая чуткость на некоторых страницах достигают крайней высоты звучания и предельной выразительности.

Эти необычные и высокие грани его творчества проявляются уже в предыдущих работах, таких как „Воображаемый дом“, „Трагедия детства“, „Анжелика, или Майская ночь“.

Может показаться, что в творениях Савинио два образа мысли составляют антиномию. С одной стороны, романтизм с верой в прогресс, с другой стороны, ирония со скепсисом досократиков. На самом деле это не так: для Савинио и ирония, и скептицизм — условия спокойствия и душевного равновесия человека, который может и должен смотреть вперед с определенной верой в прогресс, с чистым сердцем, с надеждой. Таким образом, творчество Савинио — творчество, имеющее социальное, воспитательное значение, оно будит персональное сознание, взывает к человеческому достоинству, к новому, лучшему обществу.

Хотелось бы сделать заключение, подвести итог, пусть еще не апробированный временем. Успех литературного произведения, живописи, музыки не эфемерен, если он отражает, а иной раз предвосхищает потаенные смыслы общества, мира. Савинио мыслил как европеец, обладал европейским сознанием. Он был одновременно вольнодумцем-просветителем Сейченто и сегодняшним анархистом, выступающим против конформизма, какого бы рода или цвета он ни был. Кажется, не трудно понять, как его произведения в наших условиях, в нашей стране, где бесчувственность к такого рода новым голосам имеет вековую традицию, могут раздражать. Вероятно, Савинио, будучи то странным, то убедительным, старался привлечь внимание не к себе, а к тем концепциям, что имеют отношение к совершенствованию человеческой природы.

Несмотря на свои юношеские музыкальные и литературные манифесты, Савинио не был скороспелым новатором. Он был слишком глубок, созерцателен, основателен и по причине своей зрелости не мог иметь популярность в свое время.

Наследие Савинио мало-помалу найдет понимание, но случится это только тогда, когда Человечество окажется в том состоянии, которое он предвещал. Что еще остается сказать? Надеемся, что время будет благосклонно; Савинио, как уже было сказано, проявил себя во всем, даже дал толкование Смерти.

В ночь, когда Танатос принял его в свои объятья, я нашел наброски финала к его музыкальной работе, сделанные за несколько часов до смерти.

Эти слова могут служить ему эпитафией:

„Это был Человек. Вы помните об этом? Прощай! Человек! Где ты? Я умер!

Нет, ты — это мы“».

Впоследствии все эти интеллектуалы, что так или иначе считались друзьями моего брата и проявили столько рвения во время похорон, пальцем о палец не ударили, не сделали ничего, чтобы представить публике работы Альберто Савинио. Вместе с тем некоторые из них, как, например, Альберто Фалви и Гоффредо Беллончи, ведут третью страницу известных ежедневных газет. Уж они-то могли бы время от времени, пусть редко, на этой третьей странице, где появляются скучнейшие, вгоняющие в сон статьи, которые никто не читает, публиковать моего брата, оставившего много неизданных работ, одна интереснее другой. Напротив, в их газетах не появилось ни единой строчки, ни единого слова, даже имя его ни разу не было упомянуто. По какой причине, вы спросите?.. Причин много, и Фаусто Бима писал об этом. Я же нахожу и с абсолютной уверенностью утверждаю, что основная причина — высокий художественный уровень и очень индивидуальный характер его работ, в силу чего они превосходят все то, что создается сегодня, и даже намного лучше того, что было создано вчера. А это вызывает раздражение, причем сильное раздражение. По этой же причине превратно истолковываются или умалчиваются, чаще умалчиваются, и моя живопись, и мои выступления и статьи. Чтобы понять поведение издателей и критиков, как итальянских, так и зарубежных, необходимо помнить, что большинство из них — те же писатели. Этим объясняется тот факт, что обладающих истинным даром писателей и поэтов не публикуют или публикуют мало, а книги их не появляются на прилавках книжных магазинов. В любом случае издатель окружен читателями, своего рода серыми кардиналами, а среди них всегда найдутся несостоявшиеся писатели, которые, в свою очередь, в подсознании инстинктивно испытывают желание держать в тени все, что имеет настоящую ценность. Чем значительнее эта ценность, тем упорнее она держится в тени. Напротив, поддерживается и рекомендуется издателям все, что посредственно, лишено ценности, занудно, полно общих мест, а также то, что отражает моду или так называемые вкусы публики, хоть и существуют эти вкусы лишь в теории. Что касается несостоявшегося писателя или несостоявшегося художника, нужно четко представлять себе, что, когда я говорю «несостоявшийся», я не имею в виду неизвестного или малоизвестного писателя, не принимаю в расчет отсутствие у него материального достатка. Писатель или художник могут пользоваться известностью, высоко оплачиваться, но оставаться несостоявшимися. Тот, кто понимает, что его работа не представляет собой ценности, не может быть человеком, способным высказать серьезное, доброе и искреннее суждение. Я — художник, по существу, состоявшийся, но уже и тогда, когда я был еще неизвестен, малоизвестен, когда я зарабатывал мало или вовсе ничего, я никогда ни к кому не испытывал зависти. Разумеется, меня возмущает, что недостойные фигуры восхваляются в печати, что их карманы набиты деньгами, но возмущаюсь я не из зависти, а из чувства справедливости. Возмущаюсь я и тогда, когда вижу, как отставляют в сторону достойных художников. Во Франции так случилось с Эдуаром Вюйаром и Андре Дереном и с замечательным поэтом по имени Винсент Мюзель. Что касается Вюйара, то, должен сказать, что он не окончательно «отставлен»: его картины продаются и стоят дорого. Однако он не удостоен того места, которое заслужил. О нем говорят значительно меньше, чем о Боннаре, хотя Боннар бесконечно слабее Вюйара. Вюйар глубоко чувствовал определенные аспекты человека и мира вещей, ему удалось выразить, я бы сказал, метафизический аспект Парижа и парижских интерьеров, наделить загадочностью сидящие в комнате при свете лампы за столом или на диване фигуры людей. Все это не было понято, поэтому во Франции говорили и говорят больше о Боннаре, чем о Вюйаре. У нас критики, как, собственно, и все те, кто интересуется искусством, верны своему старому принципу и с провинциальной покорностью следуют всему тому, что говорится и делается в Париже. О Вюйаре они говорят сдержанно и прохладно, что особенно заметно было во время выставки его работ в Палаццо Реале в Милане. Относительно Винсента Мюзеля, вот два коротких творения, свидетельствующих о его исключительном поэтическом даре: Le soir^{51} и Сe jardin gris^{52}.

Les feuilles ne sont plus que cendres et que rouilles. Le jour est mort, le ciel est dépeuplé d’oiseaux; Déjà la lune monte, et déjà les grenouilles De leur chant querelleur ont troublé les roseaux^{53}. Ce jardin gris, vêtu d’araignées Ces arbres morts, ces oiseaux si vieux, Ces murs déchus, ces ailes fanées Et le désert de ces mornes lieux, Poussière, ô jours: patente proie! Quel pur néant dort en ces abris! Chagrins trop chers, trop exquise joie! Nous reviendrons dans ce jardin gris^{54}.

Винсент Мюзель был (я говорю был, поскольку, мне помнится, он умер несколько лет назад) великим поэтом, превосходящим всех валери, клоделей, элюаров и прочих псевдопоэтов подобного рода. Но именно потому, что он был достойным человеком и самобытным поэтом, его держала в тени и бойкотировала клика посредственностей, модернистов, снобов и завистников.

Иной раз я спрашиваю себя, я говорю «спрашиваю себя», а не «прошу у себя ответа», как говорят да и пишут сегодня многие, в том числе писатели и литераторы. Нельзя забывать, что глагол chiedere используется лишь в том случае, когда необходимо выразить мысль о том, что ты хочешь иметь что-нибудь. Например: «я прошу сто лир» или «я прошу спички». Так я даю понять, что мне нужны сто лир или спички. Когда же я жду ответа, я использую глагол domandare: «я спрашиваю, сколько тебе лет», «я спрашиваю, который час». Итак, иной раз я спрашиваю себя, почему в Италии испытывают такую любовь, такую преданность, такую постыдную приверженность ко всему французскому, особенно к тому, что исходит из Парижа. Однако очевидно, что Франция, которая сводит с ума и восхищает как наших интеллектуалов, так и наименее достойную часть нашей публики, — уже, разумеется, не та Франция, где работали мастера Авиньонской школы, не та Франция, где великими архитекторами строились замки Луары, Шартрский и Реймский соборы, дворцы Тюильри, Лувра, Версаля и прочие шедевры, до которых творениям Ле Корбюзье так же далеко, как от Пекина до Рима. Это также не Франция великих скульпторов, таких как Жан Гужон, Гудон и Карпо, не Франция выдающихся писателей и поэтов, какими были Монтень и Рабле, Корнель и Расин. Это не Франция великой плеяды живописцев, скульпторов, графиков, ювелиров XVIII века, которые обладали отличным вкусом и редким мастерством, не Франция великих художников Отточенто от Давида до Курбе, и даже не Франция Флобера и Ги де Мопассана, творивших во второй половине XIX века. Нет, дорогой читатель, Франция, которая сегодня заставляет некоторых итальянцев, главным образом интеллектуалов, от сильных эмоций пускать слюни и мочиться в штаны, — это Франция бесформенной и деформированной живописи, что в целях наживы используется парижскими торговцами, половина из которых даже не французы. Это Франция мелких сомнительных писак, в основном из Nouvelle Revue Française, это Франция сартров и кокто и тех авантюристов от искусства и литературы, что преследуют одну цель: при малых заслугах сделать себе имя и без особого труда заработать деньги. Эту истерическую любовь, питаемую в Италии к так называемой латинской сестре, нельзя оправдать и материальными интересами. Здесь, в Италии, рынка французской живописи почти не существует. Что касается французских книг, то их, действительно, в продаже много, но их быстро не разбирают, и торговля эта большой прибыли не приносит. Их значительно больше приобретают в Швейцарии, Бельгии, Греции, Турции, в странах Южной Америки. Но именно здесь, в Италии, вся эта современная Франция, о которой я только что говорил, поддерживается так, словно от нее зависит наше существование. К примеру, в Риме есть газета, где вся третья страница посвящена Парижу. На ней можно увидеть целый ряд фотографий Кокто, Пикассо и прочих предводителей парижской интеллигенции. Здесь печатаются наидлиннейшие и наискучнейшие статьи о распрях между художниками-модернистами Парижа, критиками и устроителями выставок, всякого рода сплетни относительно Cabarets экзистенциалистов и приходящие с левого берега Сены новости изменчивой моды. А ведь подумать только, на месте этой вгоняющей в сон чепухи могли бы печатать интересные статьи, наполненные жизнью и смыслом, к тому же написанные итальянскими авторами. Я сказал лишь об одной римской газете с третьей страницей, посвященной культу современного Парижа, но должен сказать, справедливости ради, что это не единственный пример. Буквально вчера на той же третьей станице, но уже другой, старой и более солидной, столичной газеты я видел фотографию господина Кокто, академика Франции, иными словами, «бессмертного». На ней он, приютившись на лесах, хлопотал, я не понял, то ли над холстом, то ли над картоном, делая наброски, уж не знаю для какой модернистской церкви, с изображениями сутулых перекошенных мадонн и косоглазых младенцев в духе Пикассо. Так модернизм стараниями некоторых ревностных жрецов, посвятивших себя разложению искусства, и яростных поборников модернистского, особенно французского, уродства загрязняет католические церкви. Диктатура модернизма наложила свои хищные когти даже на храм Божий. Удивительная свобода! Вынуждать бедных верующих, в горе обратившихся к молитве, смотреть на ужасного вида живописные или бронзовые изображения, которые вместо того, чтобы возвращать душе мир и покой, вызывают желание бежать. Бежать любым путем, куда угодно, как можно дальше, только бы не видеть эти давящие и отталкивающие работы. Сегодня в первых рядах тех, кто громко бьет в барабаны в честь Франции, наши владельцы книжных магазинов и издатели. Совсем недавно одно известное миланское издательство выпустило огромный том, посвященный Сезанну; в этом же издательстве, думаю, вышел альбом Гогена, еще одного забытого псевдогения, которого вновь пытаются вытащить на свет. Тут же книжный магазин на площади Испании оформил витрину, своего рода святилище или часовню: в ней на маленькой сцене разместилось странное подобие яслей, где в продуманном беспорядке лежали книги о псевдомастере из Экс-ан-Прованса, а в центре витрины стоял маленький мольберт с цветной репродукцией уродливого пейзажа Сезанна, уродливого, нескладного, по-детски сделанного, словом, пейзажа, которого любой уважающий себя художник стыдился бы даже в том случае, если бы написал его в восьмилетнем возрасте. Под этим «шедевром» висел закрепленный на мольберте кусок красного бархата и лежала в дополнение ко всему дощечка наподобие палитры с выдавленными на нее тусклыми, глухими, грязными красками, собственно, такими, какие мы видим на картинах Сезанна; были здесь и наполовину выжатые тюбики. Такое гротесковое оформление витрины отнюдь не наше изобретение, а американское заимствование. Помню, что в Нью-Йорке в витрине одного из модных меховых магазинов на Пятой авеню среди норок и горностаев был размещен целый склад оружия: малокалиберные пушки, гарпуны, различных размеров канаты и прочего рода орудия, которые рыбаки используют для китобойного промысла. Правда, справедливости ради, должен сказать, что подобные сюрреалистические витрины в стране долларов и производителей консервов оформлены с бóльшим умом и вкусом, чем в Италии, колыбели Возрождения. Теперь опять вернусь к книге о Сезанне, выпущенной известным миланским издательством. Можете ли вы представить себе книжный магазин в Париже, в витрине которого выставлен том, посвященный какому-нибудь итальянскому художнику, предположим, Джованни Фаттори?! Том, выпущенный известным французским издателем, — в центре, а среди разбросанных по витрине книг расставлены были бы оловянные солдатики, лошадки и артиллерийские повозки, напоминающие работы известного ливорнского художника…

Вот я и спрашиваю себя, с какой стати в Милане крупное издательство должно приводить в движение весь арсенал своих средств, чтобы напечатать книгу о Сезанне? Возможно, издатель думал, что должен просвещать нашу публику? Не думаю, поскольку, как бы плохо ни был информирован этот издатель, ему, безусловно, должно было быть известно, что сегодня итальянцы знают Сезанна много лучше, чем те же жители Парижа. Действительно, здесь у нас этот псевдомастер из Экс-ан-Прованса более знаменит, чем в своей стране. Кроме того, всем, кто интересуется современным искусством, известно, что в той же Франции после того, как Воллар со злым умыслом выбросил на художественный рынок стряпню Сезанна, сыграв с людьми самую злую шутку, на какую был способен, книги о Сезанне почти не публикуются. Дело в том что уже тогда о нем было опубликовано такое количество книг, монографий, статей и брошюр всякого рода и вида, что критики и историки искусства израсходовали весь репертуар тех глупостей, тех безумных и лживых аргументов, общих мест, которые обычно используют, когда говорят о современной живописи. Лучше бы миланское издательство, столь преданное грубой живописи современного Парижа, выпустило том с прекрасными репродукциями и ясным, разумным текстом о ком-нибудь из наших художников прошлого века, к примеру, о Джованни Карнавали, Джачинто Джиганте, Фонтанези или же о Гаэтано Превияти, Винченцо Джемито, Филиппо Палицци. Эти художники могли бы, схватив за нос всех Сезаннов Наварры и Франции, как карабинеры Пиноккио в знаменитой классической книге Коллоди, и отведя в школу, преподать им урок.

Таким образом систематически кладутся под сукно итальянские ценности и столь же систематически прославляется все, что исходит из Парижа, все, что там делается. Только вчера по телевизору показывали аукцион, проходивший в пользу пострадавших во время стихийного бедствия в Fréjus. Последовательно прозвучали начальная и продажная цена работ некоторых художников Парижской школы. Было очевидно, что французские торговцы, из всего умеющие извлекать пользу, как обычно, бросаются на этом сборище астрономическими, неконтролируемыми цифрами, чтобы возбудить желание, особенно за пределами Франции, приобретать французские картины. Работы уходили за двадцать миллионов, хотя днем раньше на них была объявлена цена в шестнадцать и даже четырнадцать миллионов, в другом случае пять миллионов превращались в пятнадцать. Но мы так глупы и наивны, что и тут готовы поддаться нажиму торговцев из Парижа, полагающих нас массой клинических кретинов, и проглотить их блеф.

Хотите иметь представление о том, как поступают в Италии с по-настоящему достойными художниками? Так вот, на восьмую Квадриеннале искусств здесь, в Риме, я отправил пять картин. Опасаясь быть выставленным плохо, я выдвинул условие, что стену, на которой будут размещены мои картины, я выберу сам. Мне дано было согласие, и, действительно, картины повешены были на той стене, что была выбрана мною. Но без хитрости не обошлось. На самом деле, когда выставка открылась, я отметил, что из четырех стен экспозиционного зала моя освещена хуже всех. Указав на это секретарю выставки Фортунато Беллонци, я попросил его добавить еще один светильник к уже имеющимся на потолке. Я не просил о том, чтобы моя стена была освещена лучше других, а просил лишь осветить ее так же, как другие. Однако я ничего не добился. Но, думаю, окажись на месте моих картин работы Пикассо и попроси Пикассо лично еще один светильник, секретарь Беллонци велел бы привезти отражатели и прожектора из аэропорта Чампино и сделал бы так, чтобы прибыли они с эскортом от Министерства народного просвещения, со всеми городскими службами во главе, в сопровождении мотоциклистов. Перед кортежем шли бы, размахивая красными и испанскими флагами, знаменосцы и городской духовой оркестр, исполняющий попеременно то коммунистические гимны, то гимны франкистской Испании.

Что касается замаскированной враждебности и скрытой тенденциозности, проявляемых в мой адрес, то должен сказать, что нечто более типичное и стоящее упоминания имело место четыре года тому назад на VII Квадриеннале. В рамках Квадриеннале в Палаццо делле Эспозициони был открыт «Салон почета», своего рода Вальхалла, где выставили работы некоторых умерших и ныне еще здравствующих итальянских художников. В программе и регламенте этой Вальхаллы было заявлено о «строгом отборе наиболее значительных живописных и скульптурных работ итальянских мастеров, созданных в период с 1910 по 1940 год». Моя же самая поздняя картина относилась к 1927 году, к тому же принес ее я сам. Скрытой, потаенной целью этой представительной манифестации было ограничить внимание людей тем, что, как говорят модернисты, я делал прежде, в своей так называемой первой манере. С этим тонким намерением устроители и пригласили меня принять участие в выставке работ, согласно их заявлению и регламенту каталога, созданных до 1940 года. Но и этого было недостаточно, поэтому с помощью Музея современного искусства из Нью-Йорка, не проявив ни малейшего интереса к моему мнению, привезли ряд моих метафизических картин, то есть поступили почти так же, как заслуженный Комитет Биеннале с организацией пресловутой «Выставки Метафизики» восемь лет назад. Но самое примечательное и даже занимательное это то, что для тех, кто фигурировал на этой Вальхалле искусств, не было предусмотрено никакой денежной премии, хотя бы в тысячу лир. Все понимали, что в том случае, если бы премия имела место, не дать ее и мне было бы нельзя, а это для Высшего совета Квадриеннале было уж слишком. Зато состоялась грандиозная, торжественная раздача почетным участникам написанных от руки каллиграфическим почерком персональных дипломов.

А теперь вернемся еще раз к фатальному 1952 году, безгранично печальному пункту моей жизни, поскольку в том году я потерял своего бесценного несчастного брата. В тот период меня много раз привлекали к созданию декораций и костюмов к постановкам опер и балетов, осуществляемых в Ла Скала в Милане и Театро Комунале во Флоренции. Самыми значительными по качеству и по объему работы оказались декорации и костюмы к «Мефистофелю» Бойто. Но я ощутил волну скрытой зависти, которая исходила от некоторых кругов того же театра Ла Скала. Помню, как после премьеры «Мефистофеля» в одной из миланских газет появилась глупая и злая статья за подписью ныне покойного Костантини, в прошлом художника-футуриста, позже занявшегося художественной критикой. Мне сразу стало ясно, что статья написана по заказу, точнее, по настоянию тех господ, что стоят у руководства крупнейшего оперного театра Италии. И словно той зависти, что испытывали ко мне руководители театра Ла Скала и их заместители, было мало, взбунтовалась одна пожилая англичанка; дама, думаю, проживала во Флоренции, но имени ее я не помню. Была она подругой баса Росси-Лемени, и, кажется, эта дорогая lady и настояла в не терпящей возражений форме, чтобы Росси-Лемени во время прелюдии появился на сцене без красных перчаток, важной части задуманного мною костюма. Позже, в один прекрасный вечер, тот же Росси-Лемени, не знаю, по какой причине, во время исполнения классической сабы, сорвав с головы тенора Тальвиани прекрасную шляпу с пером, метнул ее, как спортивный диск, за кулисы. Каковы причины этой враждебности?.. Всегда одни и те же, дорогой читатель. Просто мои декорации и костюмы были лучше тех, что привыкли видеть в театре Ла Скала. И все же основную ответственность за эту волну враждебности несли руководители театра Ла Скала, которые, как это часто бывает в Италии, не испытывают никакого уважения к достойным представителям своей страны. Предположим, в Ковент-Гарден в Лондоне известнейший английский художник создает декорации и костюмы — разве руководители театра позволят какому-нибудь иностранцу внести изменения в его сценографию? У нас же принцип всегда один: поддерживать и продвигать не только посредственность, но и бездарность, и в то же время держать в тени и бойкотировать тех, чей серьезный изъян состоит лишь в том, что они — настоящие художники. Это я отметил не только по отношению к себе, но и к другим сценографам, например, к итальянке де Нобиле, ныне живущей и работающей в Париже. Для Ла Скала она в свое время создала декорации и костюмы к «Травиате» в постановке Лукино Висконти. Отметил я это и по отношению к молодому французу, автору сценографии к балету «Золушка» на музыку Прокофьева.

Во Флоренции в Театро Комунале отношение ко мне было немного лучше. Только однажды, и на этот раз администрация была ни при чем, повторю, лишь однажды, когда я работал над декорациями и костюмами к опере «Ифигения» Ильдебрандо Пиццетти, во время последних репетиций и премьеры господин Пиццетти проявил ко мне неуважительное и неприязненное отношение. Когда в день премьеры после спектакля маэстро Пиццетти давал пышный прием в роскошной гостинице Флоренции для всех, кто участвовал в постановке «Ифигении», я был единственным, кого он не пригласил.

Все это, однако, не мешает расти числу моих поклонников и почитателей. Их становится все больше и больше, поскольку люди, чьи души и сердца не отравлены токсином зависти, способны ощутить тот темп, с которым я продвигаюсь в совершенствовании своего живописного мастерства, и по достоинству оценить мои исключительные умственные способности. Иной раз, когда я говорю кому-нибудь, что я стремлюсь к прогрессу, испытываю потребность и дальше продвигаться вперед по трудной, крутой и извилистой дороге искусства, тот смотрит на меня со смешанным чувством удивления и иронии и с усмешкой восклицает: «Вы шутите, дорогой маэстро! Вы говорите о прогрессе, как прилежный школьник, мечтающий о прекрасном аттестате». И, улыбнувшись, прекращает разговор на эту тему, полагая, что с моей стороны это просто boutade^{55}. Но я говорю правду. Любой художник, достойный этого звания, всегда всеми своими силами стремится к прогрессу, то есть к совершенству. Совершенство — высшая, недостижимая цель, подобно маяку в бурном море искусства. Оно побуждает настоящего художника для достижения счастья оттачивать свое мастерство, оставаясь неудовлетворенным своей работой. На самом деле, страстно стремиться к совершенству, все равно, что страстно желать счастья, высшего счастья, которое есть лишь мираж, каковым является и совершенство в той авантюре, что называется жизнью. Достаточно вспомнить о Тициане, который почти в столетнем возрасте изучал анатомию, вдохновленный работами Микеланджело, увиденными им в Риме. В то же время он брал на вооружение все, что доходило до него от фламандских живописцев, чтобы улучшить грунт и вязкость сухой и жирной темперы, усовершенствовать лак на эфирной основе. Достаточно вспомнить, как в изгнании в Бордо старый и больной Гойя писал, сидя в кровати, а вечером показывал пришедшим навестить его друзьям, что сделано за день, и спрашивал, не кажется ли им, что он делает успехи. Тот же вопрос задавал Ренуар, когда показывал свою живопись, созданную кистью, привязанной к деформированной артритом руке. И в мыслях я возвращаюсь к прекрасным справедливым словам Бодлера, предпосланным одной из его маленьких поэм в прозе: «Malheureux peut-être l’Homme, mais heureux l’artiste que le désir de la perfection obsède»^{56}.

Последний раз в Театро Комунале во Флоренции я работал над декорациями и костюмами к опере «Дон Кихот» маэстро Фрацци. Под руководством профессора архитектуры Калитерна сценография осуществлена была прекрасно. Здесь, в Театро Комунале, я предпоследний раз видел живым своего брата Альберто Савинио. В то время, когда я работал над сценографией «Дон Кихота», он создавал декорации для «Армиды» Россини и, насколько помню, осуществлял ее постановку. Был поздний вечер. Брат показался мне крайне усталым. Как всегда, в создание декораций он вложил все свои силы, весь свой энтузиазм. В театре были его жена Мария и сын Руджеро. В какой-то момент, в разгар репетиции, я увидел, как он медленно направляется в глубину партера и опускается в кресло последнего ряда. Тогда я не мог предчувствовать его близкий конец, не мог предполагать, что вижу его на этой земле в предпоследний раз, и все же, когда я взглянул на него усталого, одиноко сидящего в пустом ряду, я почувствовал легкую грусть, испытал желание подойти, сесть рядом и столько сказать ему, отбросив ложную деликатность, мешающую нам свободно, искренне проявлять чувства, поговорить о нашей маме, вызвать в памяти воспоминания о нашей прошлой жизни. И, наконец, мне вспомнился его замечательный рассказ «Моя мать меня не понимает» из книги «Дом по имени Жизнь», где описывается, как он находит мать мертвой и метафизически преображенной. Я вспомнил последние строки этого исключительного рассказа: «Нивазио приблизился к маленькой курочке, склонился над ней и сам попытался сделаться маленьким-маленьким. Ему это удалось. Комната, что прежде показалась ему незнакомой, оказалась комнатой, где он родился. И в этой темной комнате он дал волю беззвучным рыданиям, которые сдерживал столько лет, и слезам, которые копил всю жизнь».

Я почувствовал необходимость подойти к сидящему в одиночестве посреди пустых кресел последнего ряда партера брату, устало и отрешенно смотрящему на декорации и певцов. И там, сев рядом с ним, дать волю беззвучным рыданиям, которые сдерживал столько лет, и слезам, которые копил всю жизнь…

Но, как это обычно бывает, ничего подобного я не сделал. Я остался сидеть на своем месте, а тем временем Мария Каллас, напоминающая своими огромными подведенными глазами египетское божество, мастерски издавала трели, а из оркестровой ямы звучала гениальная музыка Джоаккино Россини. Буквально на следующий день, когда я ждал кого-то в администрации театра, я увидел идущего по коридору брата; бросив на меня взгляд, он произнес: «До встречи», я ответил ему: «До встречи». Несколько дней спустя я вновь увидел его, лежащим на небольшой кровати в своей квартире на бульваре Бруно Буоцци в объятиях смерти. На его лице было выражение спокойствия и безмятежности. Оно даже было отмечено едва уловимой улыбкой, мирной и кроткой, а возможно, и печатью легкой иронии и сострадания к тем, кого любил и оставил здесь, внизу.

Да, брат, до свидания. В моей памяти звучит это приветствие, которое ты бросил мне последний раз в жизни в администрации Театро Комунале во Флоренции. Ты отправился к другому берегу, оставив меня жить в границах Времени, и я не представляю себе лабиринта путей там, за разделяющей нас чертой. Но, пока я жив, пока участвую в той авантюре, коей является жизнь, я буду работать изо всех сил, чтобы осуществить то, что мне, как я знаю, надо сделать. А когда наступит мой час, покинув причалы времени и пространства, там, далеко-далеко, а может быть, совсем рядом, там, в Идеальном мире, я увижу тебя и скажу тебе: «Брат, это я!»

Мы подошли к концу 1959 года. Итак, прошло почти четырнадцать лет, с тех пор как в конце 1946 года была опубликована первая часть этих воспоминаний, но и теперь я, к сожалению, не могу сказать, что спектакль, предлагаемый человечеством, внушает оптимизм. Тогда только закончилась война и была надежда, что в ближайшие годы все изменится, — напротив, ничего не изменилось. Градусник, барометр, определяющий климат, или, как говорят сегодня, культурный градус эпохи и народа, то есть искусство, свидетельствует о том, что ситуация еще бедственнее, чем та, что существовала четырнадцать лет назад, поскольку еще больше стало, с одной стороны, невежества, немощности, недобросовестности, глупости, с другой стороны, равнодушия, растерянности, конформизма.

Что касается прогресса в культуре, в нравственной сфере, в человеческой природе, то здесь картина еще более мрачная. В эти дни на страницах печати появились материалы о вспышке нацизма и антисемитизма. Относительно феномена антисемитизма, заслуживающего особого внимания среди проявлений расизма, должен сказать, то, что еще никто не решался сказать, в том числе и уважаемые господа из ЮНЕСКО; эта истина, которую я собираюсь высказать, еще никем не высказывалась, как и правда об обстоятельствах возникновения современной живописи. Итак, что касается векового феномена антисемитизма, достигшего в годы правления Гитлера пика преступности и садизма, то я должен сказать следующее. Этот жуткий, мрачный, бесчеловечный, нецивилизованный и криминальный феномен был спровоцирован самими евреями и в первую очередь поведением самих евреев. Они веками пытались адаптироваться к ситуации, скрывая, что они евреи, пытались не говорить о евреях, изображать из себя католиков или протестантов. Они с тоской смотрели на тех, кто носит титулы, объявляет себя католиками Римской Апостольской Церкви, в чьих домах на стенах висят портреты их предков в кирасах, шлемах, со щитами, мечами и кинжалами. В целом ставить себя ниже нееврея, будь он испанцем, итальянцем, немцем или русским. Это положение побитой собаки, не только в метафорическом, но и прямом смысле, веками добровольно принимаемое почти всеми евреями, у многих людей будит дремлющий в каждом животный инстинкт жестокости и побуждает хранить молчание тех, кто отличается от других интеллигентностью, добротой, великодушием, кто обладает чувством справедливости, нравственностью, внутренней культурой. В человеке, не обладающем этими достоинствами, животный инстинкт в определенных случаях легко перерастает в преступную жестокость, как это было при Гитлере во времена нацизма. Сами евреи и те, кто, не будучи ни евреем, ни антисемитом, ни расистом, молчат из желания жить спокойно, своим твердым намерением не реагировать на эти коварные инстинкты лишь воодушевляют и провоцируют их проявление. Как ни странно, несмотря на существование Израильского государства, при образовании которого евреи проявили огромные организаторские способности как в гражданской, так и военной областях, этот дух смирения, этот комплекс неполноценности все еще жив. Граждане Израильского государства не испытывают никакой потребности реагировать на злонамеренные действия антисемитов и расистов. Год тому назад я познакомился с журналистом из Тель-Авива, корреспондентом одной израильской газеты, бравшим у меня интервью. Мы говорили о состоянии современной живописи, в какой-то момент я затронул феномен расизма и антисемитизма, однако, сразу заметив, что он не желает говорить об этих вещах, из деликатности сменил тему. Несмотря на злодеяния немцев во времена нацизма, несмотря на шесть миллионов убитых в концентрационных лагерях, израильская молодежь ни жестом, ни словом протеста не реагирует на действия своих гонителей. Вместе с тем о наличии воинственного духа у молодежи свидетельствует формирование целых батальонов из девушек и вооруженных до зубов молодых женщин. На днях я прочел в газете заявление одного представителя израильской молодежи Тель-Авива, в котором говорилось о том, что сегодня молодые израильтяне в своей стране желают главным образом работать и «забыть прошлое». Естественно, такая форма поведения только поощряет бандитскую преступность антисемитов и расистов. Они прекрасно знают, что никто из евреев не скажет им: «Ты антисемит? Ты расист? Так получи удар в лицо или ниже пояса и откажись от своей точки зрения». Как гласит поговорка, только назовись овцой, а уж волки найдутся. В результате нужно сказать, что на недавние вспышки нацизма и расизма старый президент Аденауэр отреагировал более энергично и действенно, чем молодежь и хорошо вооруженная армия Израиля. Следует также отметить, что эта форма антисемитизма, это желание разоблачить еврея, обвинить еврея, практикуется также людьми, по существу ничего против евреев не имеющими. Так, если еврей заработал десять тысяч лир, всегда найдется кто-нибудь, кто скажет: «Так он же еврей, он умеет блюсти свои интересы» или нечто подобное. Но, если десять тысяч заработал, предположим, ариец, как говорили при Муссолини, никто не скажет: «Что вы хотите, он же ариец, он сделал десять тысяч потому, что он умеет блюсти свои интересы». Подобного рода вещи воспринимаются как нечто естественное и нормальное. Я говорю и буду повторять, что поведение убегающего и прячущегося зверя, поведение, которого евреи придерживаются веками, — основная причина антисемитизма, поскольку оно будит в некоторых людях спящие до поры до времени, преступные, животные инстинкты. Эту животную потребность глупых, злонамеренных людей, что толкает их обижать и преследовать тех, кто бежит и прячется, вдохновляет осознание того, что они ничем не рискуют, что тот, на кого направлены их злодеяния, не ответит им оскорблениями и угрозами, хотя они того заслужили. Антисемитизм — феномен не только коварного садизма, но и изрядного малодушия.

Евреям вполне хватает физической силы и смелости. Я помню евреев-военных, которые в годы Первой мировой войны проявили акты героизма и пали жертвами на нашем фронте. В атлетике, особенно в вольной борьбе и боксе, евреи имеют своих достойных чемпионов. И тем не менее в них живет чувство смирения и приниженности. Фридрих Ницше посвятил евреям волнующую и правдивую главу одной из своих книг: он говорил в ней, в частности, о том, что этих людей веками отучали пользоваться оружием и защищаться, говорил он и о том, что именно они дали нам того, кто более всех заслуживает любви — Иисуса Христа. Эта замечательная глава Фридриха Ницше о евреях нацистами, разумеется, не была прочитана. Ложно истолковав понятие сверхчеловека автора «Так говорил Заратустра», они провозгласили Ницше предвестником нацизма и пророком царства свастики. С антисемитизмом будет покончено только тогда, когда евреи перестанут прятаться, вести себя как побитые собаки и открыто, в лицо каждому громко заявят: «Я еврей и этим горжусь!»; и когда за провокации, атаки и нападки будут платить той же монетой, реагируя смело и энергично. Такова подлинная правда относительно мучительной вековой проблемы, о чем до меня, как я уже отмечал, никто не говорил, в том числе и «большие люди» из ЮНЕСКО.

Теперь в заключение поговорим еще немного обо мне. Отличительная черта моего характера состоит в том, что я страдаю неутомимой жаждой совершенствования. В этом я представляю собой полную противоположность тем сегодняшним и не только сегодняшним художникам, которые, как это можно констатировать, и за десять лет не продвигаются ни на шаг. Живописцы, знакомые мне уже долгое время, работали и продолжают работать, создавая одно и то же, а если кто-нибудь меняет что-то в своей живописи, то делает это не с целью улучшить качество своих работ, а просто желая облегчить их продажу, укрепить свое положение, расположить к себе критиков и интеллектуалов. Таким образом, изменения касаются только содержания того, что он делает, и цель, которую он преследует, отнюдь не идеальна и ничего общего с подлинным искусством не имеет.

Что касается Биеннале и Квадриеннале, не говоря уже о прочих официальных и полуофициальных выставках, то и они торговцами и псевдоторговцами с целью, устраиваются отношения к искусству не имеющей. Скажу, что все эти выставки проходят с невыносимой монотонностью, повторяя друг друга. Ты никогда не увидишь участника выставки, демонстрирующего свой прогресс, показывающего то, что было бы лучше сделанного прежде.

Мой случай иной, я бы сказал, исключительный. Если мысленно вернуться ко всем моим выставкам, начиная с 1918 года и кончая сегодняшним днем, можно увидеть постоянный прогресс, планомерное и упорное движение к высотам мастерства, достигнутым изрядным количеством художников прошлого. Естественно, чтобы суметь разглядеть это и иметь возможность об этом говорить, нужно обладать не только моим исключительным пониманием того, что касается подлинной живописи, но и моей силой духа, моей смелостью, моим стремлением к истине. В общем, нужно представлять собой полную противоположность таким господам, как Лионелло Вентури, Карло Раджанти и Марко Вальзекки, назову только наших троих, но, к сожалению, таких Вентури, Раджанти, Вальзекки в мире целые легионы.

Когда пристально вглядываешься в то зрелище, что представляет собой нынешнее общество как Италии, так и всего земного шара, остается только изумляться огромному количеству плохих вещей, бесполезным или же искажающим истину разговорам, огромной дозе конформизма, безразличия и главным образом тупости, проявляемой публикой всех стран. Только вчера я следил по телевизору за третьим, заключительным вечером Фестиваля песни в Сан-Ремо; я наблюдал за публикой и видел равнодушные лица, только пытающиеся казаться удовлетворенными, радостными и довольными. Мужчины были в smoking, а дамы в вечерних платьях; было очевидно, что все эти люди ни во что не ставят ни песни, ни музыку, ни искусство в целом, да и мало или вовсе ничего, в этом не понимают. То, что их привлекло сюда, заставило собраться вместе, так это желание выйти в свет и потребность выставить напоказ наряды, драгоценности, посмотреть друг на друга, посплетничать и позлословить, показать себя, свою молодость, богатство и благополучие. Они приехали сюда из разных городов Италии, но большая часть, скорее всего, из Милана, и для них было все равно, что слушать: Lied Шуберта в исполнении Тальявини или Тебальди или же монотонный, вгоняющий в сон припев, который исполняется либо шепотом, либо выкрикивается голосом заключенного… Наблюдая за трансляцией, я думал о том, что Фестиваль песни напоминает феномен абстрактной живописи. Абстрактную живопись, возникшую более полувека назад, современные критики поддерживают и представляют, кто из неведения, кто по недобросовестности, как типичное выражение тревог и волнений нашей эпохи. Видимо, предполагается, что и эти песни, в которых каждое слово не поется, а выкрикивается и повторяется в подобном тоне бесконечное количество раз, выражают тревоги и волнения нашего времени, хотя и в этом случае мы имеем дело с феноменом, существовавшим уже полвека, если не больше, тому назад. Помню, в Париже перед началом Первой мировой войны шумный успех имел певец по имени Фрексон, певший, точнее выкрикивавший, песни под аккомпанемент фортепиано. Он аккомпанировал себе сам, а прием его заключался в том, что он всегда сидел за фортепиано лицом к публике и, как гипнотизер или сам пребывающий в состоянии галлюцинации, обращался то к одному, то к другому зрителю, в основном первого ряда, и своим взглядом приводил их в неистовство. Повторяя, как слабоумный, одни и те же слова, он выкрикивал свою песню и заканчивал ее свирепым собачьим воем. Как только последний вой стихал, раздавались бурные аплодисменты, публика, казалось, приходила в иступленный восторг, но я думаю, что бурными аплодисментами она выражала не что иное, как удовлетворение по поводу окончания пытки. Так, в конце концов, все происходит и на Фестивале песни, и на концертах симфонической музыки, тем более, если симфония оказывается слишком длинной.

Естественно, как с абстрактной живописью и всей модернистской живописью в целом, так и с Фестивалем песни и всей современной додекофанической музыкой мы очень далеки от моральной атмосферы Афин времен Перикла, Рима Юлия II или Франции Людовика XIV.

О духовной атмосфере нашего времени мы можем судить, наблюдая постыдный спектакль, предложенный Америкой, страной, считающейся по преимуществу либеральной и демократической. Я имею в виду действия американской юстиции относительно Карела Кессмана, который в течение десяти лет ждал, что его со дня на день отправят в газовую камеру[84]. Это напомнило мне другой страшный случай, происшедший в той же Америке тридцать два года тому назад: случай с двумя итальянцами Сакко и Ванцетти. Самое невероятное, что, как в случае с Кессманом, так и в случае с Сакко и Ванцетти, прямых доказательств убийства не было, а, насколько известно, во всех странах, где существует высшая мера наказания, только убийство карается смертной казнью.

Чтобы не думать об аморализме, тупости и подобного рода ошибках, я все чаще ухожу с головой в работу и укрываюсь в священном храме, где царят, взявшись за руки, две богини — Подлинная Поэзия и Подлинная Живопись.