Robert Fludd, Integrum morborum Mysterium, 1631.

Роберт Фладд, Целокупное таинство болезней, 1631 г.

Переменчива и жалка участь человека; мгновение назад был я здоров — но вот я болен. Я дивлюсь внезапности перемены, что обратила все к худшему, не ведаю, чему ее приписать, как не ведаю имени для нее. Мы ревностно заботимся о нашем здоровье, тщательно обдумываем питание и питье, принимаем во внимание, каков тот воздух, которым дышим, совершаем упражнения, что пойдут нам во благо: мы тщательно вытесываем и полируем каждый камень, который ляжет в стену этого здания; наше здоровье — плод долгих и регулярных усилий; но — мгновение ока — и пушечный залп все обращает в руины, разрушает и сравнивает с землей[31]; болезнь неизбежна, несмотря на все наше тщание, нашу подозрительность и пытливость; более того, она незаслуженна, и если мы помыслим ее как приход врага, то она разом шлет нам ультиматум, покоряет нас, берет в полон и разрушает до основания. О, жалкая участь человека: не отмеченный печатью Господа нашего, который, будучи Сам бессмертен, вложил в нас искру, отсвет этого бессмертия, дабы могли мы раздуть его в яркое пламя, — а вместо того — погасили, дохнув на него первородным грехом; мы сами обрекли себя нищете, поддавшись обольщениям ложного богатства, обрекли себя безумию, прельстившись обольщениями ложного знания[32]. И вот — мы не просто умираем, мы умираем на дыбе, умираем, мучимые болезнью; мало того, мы страдаем заранее, страдаем чрезмерно, изводя себя подозрениями, опасениями и всяческими мнительными измышлениями, связанными с недугом, — еще до того, как мы найдем ему имя; мы не уверены, что больны; вот рука тянется, чтобы замерить пульс, вот наш взор вопрошает нашу урину — здоровы ли мы? О, нищета многократно умноженная! Мы умираем и не можем возрадоваться смерти, ибо умираем в мучениях, причина которых — наш недуг; нас изводит болезнь, но разве можем мы спокойно ждать, покуда подступят муки: нас снедают предчувствия и подозрения, нас гнетут мрачные пророчества, предвещающие страдания, влекущие за собой смерть, — они мучат нас прежде, чем придут сами эти страдания; наш распад предопределен, едва явлены нам первые его симптомы, так женщина ощущает во чреве движение плода, так, вынашивая болезнь, мы рождаемся в смерть, и смерть эта возвещает о сроках своих самыми первыми переменами в нашем состоянии. Тем ли возвеличен Человек как Микрокосм[33], что в нем самом явлены и землетрясения — судороги и конвульсии; и зарницы — внезапные вспышки, что застят взор, и громы — приступы внезапного кашля; и затмения — внезапные помрачнения чувств; и огненные кометы — его палящее горячечное дыхание; и реки крови — проступающий кровавый пот[34]? Потому ли только он — целый мир, что вместил многое, способное не только разрушить его и казнить, но также и провидеть саму эту казнь; многое, помогающее недугу, ускоряющее его течение и делающее болезнь неисцелимой, — а разве не такова роль мрачных предчувствий? — Ибо как заставляют пламя взметнуться в неистовстве, плеснув на угли водой, так облачают жгучую лихорадку холодной меланхолией, ибо одна лишь лихорадка, не будь этого вклада, не разрушила бы нас достаточно быстро, не справилась бы со своей работой (которая есть разрушение), не присовокупи мы искусственную болезнь — нашу меланхолию — к нашей естественной — о нет, — неестественной — лихорадке[35]. О, ставящий в тупик разлад, о загадочная смута, о жалкая участь человека!

Будь я лишь прахом и пеплом[36], и тогда мог бы я говорить перед Господом[37], ибо рука Господня вылепила меня из этого праха, и ладони Господни соберут этот пепел; Господня рука была гончарным кругом, на котором этот сосуд глины обрел форму свою, и Господня ладонь — та урна, в которой сохранен будет мой прах. Я — прах и пепел Храма Духа Святого; найдется ли мрамор, удостоившийся подобной чести? Но я — больше, чем прах и пепел; я — лучшая моя часть, я — душа моя. И коль так, коли я — от дыханья Господня, то, покуда во мне есть дыханье, я могу возносить жалобы Господу Богу моему. Боже мой, Боже мой, почему моя душа не столь чувствительна, как тело мое? Почему душа не способна предчувствовать грех, провидеть его, изменяться перед лицом греха и вырабатывать противоядия, ревновать о здоровье своем и подозревать недоброе так, как тело мое противостоит болезни? Почему в душе моей нет пульса, который ускорял бы биение свое каждый раз, лишь только приближается искушение согрешить? Почему в глазах моих нет слез, чтобы каждый раз свидетельствовать о моем духовном недуге? Я стою на путях искушения (такова природа вещей, такова неизбежность, ибо это — участь всех живущих: Змей поджидает нас на всяком пути, во всякой склонности таится грех), — но я бреду, я бегу, я несусь, как на крыльях, путями соблазна, которых мог бы остерегаться; нет же, я врываюсь в дома, что отравлены заразой; я проталкиваюсь в места, где царит искушение, я искушаю самого дьявола, я домогаюсь и соблазняю тех, кто, не будь меня, остался бы несоблазненным. Я недужен — и виной тому грех, я схожу на одр болезни, я прикован к постели, я уже не могу встать, — и вот я погребен во грехе, разъедаемый им, я гнию в могиле, — но сколько бы ни длилось то, нет у меня ни провидения моей болезни, ни биения пульса, что сопутствует лихорадке, ни чувства, что я болен; о, степень, о, глубина отчаянья, когда первый симптом, что говорит мне о моей болезни, — Ад, если я никогда не осознаю, что одержим лихорадкой похоти, лихорадкой зависти или честолюбия, доколе не озарит их свет, который есть тьма кромешная и ужас самого Ада; когда первый вестник, обращающийся ко мне, не говорит мне: "Ты можешь умереть", или же: "Ты должен умереть", но: "Ты умер"; и где первое известие, что душа моя имеет о недуге, ее разъедающем, — непоправимость, неисцелимость свершившегося; но, Господь мой, Иов не произнес ничего неразумного о Боге[38] в своих временных бедствиях, не подобает и мне в моих духовных невзгодах пенять Тебе. Ты запечатлел в душе нашей пульс, это мы не следим его; вот в сознании нашем голос — это мы не прислушиваемся к нему. Мы болтаем, лицемерим, опиваемся вином, забываемся сном — лишь бы не слышать его; и пробудившись, не говорим, как Иаков: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал[39]: и хотя мы могли бы знать этот пульс, этот голос, мы не знаем и не желаем того. Но — Господь, создавая часы, отбросит ли в сторону пружину? И создав столь тонкий механизм нашей души и нашего тела, разве упустит Он из вида милосердие, что должно приводить их в движение? Или же Бог создал пружину и не позаботился о заводе ее? Мог ли Господь наделить нас первой из милостей Своих, но не подкрепить ее милостию большей, без которой первая, даже когда снисходит к нам она, столь же для нас бесполезна, как если бы могли мы волением нашим обрести ее в своей природе. Но, увы, не о нас это; мы — расточительные сыновья[40], а не сыновья, лишенные наследства; мы получили свою долю и растратили ее — в ней нам не было отказано. Мы — арендаторы Господни здесь, и все же здесь, на земле, Он, наш Господин, платит нам ренту; платит не ежегодно и не помесячно, но ежечасно и ежеминутно; каждое мгновение вновь и вновь Он являет милосердие Свое, но не разумеем мы того — покуда не обратимся и Он не исцелит нас[41].

О, предвечный всеблагий Боже, Кто в Себе Самом есть круг замкнутый, Альфа и Омега[42], и все сущее; и Кто в проявлениях Своих есть для нас прямая линия[43], Тот, Кто ведет нас путями нашими от начала и до конца, — яви мне милость Твою, дабы, ожидая конца и озирая жизнь мою, помышлял я о милостях Божиих, коих сподобился от начала моих дней; дабы, помышляя о милостях Твоих от начала моего бытия в мире сем, когда Ты привил меня стволу Церкви Христовой, и о милости в мире ином, когда впишешь меня в Книгу Жизни, удостоив избрания, мог бы я различать милость Твою, что стоит у истока всякого моего начинания: ибо при всех начинаниях, как и при всяком приближении духовного недуга, коий зовется грехом, могу я слышать голос "Смерть в котле, человек Божий!"[44], и внимать ему, и тем воздержаться от падения, к коему я столь жадно, столь вожделенно стремлюсь. "Верный посланник — во исцеление"[45], говорит мудрый служитель Твой, Соломон. Голос этот, услышанный на краю недуга, услышанный на краю греха — он есть истинное здоровье. Если б видел я этот свет во время надлежащее, если б слышал голос этот заранее, то "открылся бы, как заря, свет мой, и исцеление мое скоро возросло"[46]. Избавь же меня, Боже, от этих заблуждений; неразумно и опасно дойти до такой слабости, такой неопытности, такой щепетильности, чтобы бояться всякого страстного желания, всякого соблазна Греха, ибо такая подозрительность и ревность обернется лишь беспредельным унынием духовным и неуверенностью в заботе Твоей и попечении Твоем о нас; но дай мне пребывать в уверенности твердой, что Ты взываешь ко мне в начале всякой немощи, при приближении всякого греха и что если ведаю я голос сей и стремлюсь к Тебе, Ты сохранишь меня от падения или вновь восставишь меня, коли по природной слабости я паду; сотвори сие, Боже, ради Того, Кто ведает наши немощи, ибо причастен был им и знает тяжесть нашего греха, ибо выплатил за него величайшую цену, ради Сына, Спасителя нашего, Иисуса Христа, Аминь.

Michael Maier. Tripus aureus, 1618.

Михаэль Майер, Золотой треножник, 1618 г.

Небеса не менее постоянны оттого, что они непрерывно пребывают в движении, ибо они неизменно движутся одним и тем же путем. Земля не более постоянна оттого, что она неизменно покоится, ибо она непрерывно меняется, вот континенты ее и острова — они тают, меняя свои очертания[47]. Человек, это благороднейшее из созданий, вылеплен из персти земной, — но тает, обращаясь в ничто, будто снежное изваяние, словно сотворен он не из глины, но из снега. Мы видим — алчность желаний подтачивает его, он тает, снедаемый завистью; он и сам сказал бы, что не может устоять перед красотой, что дана в обладание другому; но он чувствует, что плавится в огне лихорадки, не так, как снег на солнце, а так, словно он — кипящий свинец, железо или желтая медь[48], брошенные в плавильную печь: болезнь не только плавит его, но кальцинирует[49], сводя тело до атомов, до пепла, когда остаток — не жидкость, а лишь черная окалина[50]. И как же быстро происходит сие! Быстрее, чем ты получишь ответ, быстрее, чем ты сформулируешь сам вопрос; Земля — центр притяжения моего тела, Небо — центр притяжения души; места эти предназначены им от природы; но разве равны душа и тело в своих стремлениях: тело мое падает даже без принуждения, душа же не восходит без понуждения: восхождение — шаг и мера души моей, но низвержение — мера тела моего: Ангелы, чей дом — Небо, и Ангелы, наделенные крыльями, — и те имеют лестницу, дабы всходить на Небо по ступеням[51]. Солнце, покрывающее за минуту множество миль, и звезды Тверди небесной, что вращаются еще быстрее него[52], — даже они не движутся столь быстро, как тело мое стремится к земле. В то самое мгновение, как чувствую я первый приступ болезни, я сознаю, что побежден; в мгновение ока взор мой затуманивается; в мгновение ока вкус пищи становится пресен и пуст; мгновенно притупляется аппетит и исчезает чувство голода; мгновенно колени мои подгибаются, и вот уж ноги не держат меня; и мгновенно сон, который есть образ и подобие смерти, бежит меня, ибо сам Оригинал — Смерть — приближается ко мне, и вот я умираю для жизни. Сказано было в проклятии роду Адама: в поте лица твоего будешь есть хлеб[53]; для меня проклятие это умножено многократно: в поте лица добывал я хлеб насущный, утруждаясь на ниве своей, и вот он — мой хлеб; но я обливаюсь потом, от лица до пят, и не ем хлеба, не вкушаю ничего, что поддержало бы меня: жалкое разделение рода человеческого, когда одни нуждаются в мясе, а другие — в желудке.

Давид, говоря к царю Саулу, себя называет псом мертвым[54], те же слова произносит и Мемфивосфей, приведенный пред очи Давидовы[55]: и сказанное Давидом Саулу Мемфивосфей повторит Давиду. Так ничтожнейший из людей в сравнении с лучшим и величайшим из потомства Адамова не столь ничтожен, как муж, отмеченный величайшими заслугами и добродетелями, ничтожен перед лицем Господа; ибо разве имеем мы меру, чтобы вымерять неизмеримое, и постигнем ли бесконечное, неустанно умножая конечное? Что имеет человек от мира сего — одну лишь могилу, да и могила лишь во временное владение дана ему, ибо придет час — и уступит ее мужу лучшему или просто иному места сего насельнику, которому суждено быть погребенну в той же яме[56], — так что даже не могилу имеет он, а навозную кучу: не больше дано ему земли, чем носит в своем составе телесном — и даже этой персти земной он не владыка. Но будучи и последним из рабов — все равно он подобен Богу, и не меньше в нем от образа и подобия Божия, чем в том, кто соединил бы в себе все добродетели царя Давида и всех владык мирских, и все силы легендарных великанов и унаследовал бы лучшее от всех сынов человеческих, которым дал Господь этот мир. А потому, сколь бы я ни был ничтожен — но ведь Господь наш называет несуществующее, как существующее[57], — и я, чье бытие подобно небытию — я могу взывать к Господу: Боже мой, Боже мой, почто столь внезапно воспылал Ты на меня гневом[58]? Почто в одно мгновение Ты расплавил меня[59], и сокрушил[60], и пролил, как воду на землю[61]? Еще до потопа, во дни Ноя, Ты положил человеку время жизни в 120 лет[62]; и тем, кто возроптал на Тебя в пустыне, отмерил Ты 40 лет[63], что ж не дашь мне и минуты? Или Ты разом выдвинешь против меня обвинение и вызовешь в суд, и зачтешь вины мои, и огласишь приговор? По воле Твоей Вызов, Борьба, Победа и Триумф станут одним; пленным приведешь меня под стражей, и тут же под стражей прошествую к месту казни, где предадут меня смерти, едва только объявят Твоим врагом, и Ты сокрушишь меня, явив меч Свой из ножен, а на вопль мой "Доколе же продлится болезнь моя?" ответ Твой — сжавшая меня с первого мига страданий моих длань смерти. Боже мой, Боже мой, что бы Тебе явиться не в буре[64], но в тишине и спокойствии. Вот Перводыхание Твое вдохнуло в меня душу живую — и вихрь ее унесет? Дыханием Своим освятил Ты священнослужителей Твоих[65], вдохнул Слово Твое в Церковь, — и вот Твоим дыханием причащает она, утешает и вершит таинство брака — Ты ли вдохнешь в скудную обитель, коя есть тело мое[66], распад и разложение, разлад и разделение? Конечно же, не Ты, то не Твоя рука. Меч разящий, пламя всепожирающее, ветер, приходящий из пустыни, болезнь, язвами покрывающая тело, — все это Иов претерпел не от Твоей руки, но от руки дьявольской[67]. Ты же — Ты Господь мой, Чья рука вела меня во все дни мои, восприняв меня из рук кормилицы, и я знаю, что никогда не наказывал Ты меня чужою дланью. Разве родители мои отдали бы меня для наказания слугам, — тем паче разве отдашь Ты меня, Господи, Сатане. Предаюсь, подобно Давиду, в руку Господа[68], ибо знаю вослед Давиду — велико милосердие Господне. Ибо помышляю в нынешнем моем положении: милость Твоя — не в том, сколь поспешно и быстро болезнь разрушает тело сие, а в том, сколь быстро, сколь мгновенно воссоединит Господь и восстановит сей прах в день Воскресения. Ибо услышу я ангелов Его, возвещающих: Surgite Mortui, Восстаньте, мертвые. И пусть я мертв — я услышу тот голос; так звук голоса и действие его сольются воедино — и мгновение не успеет минуть, как восстанут мертвецы, восстанут к жизни все умершие.

О милосерднейший Боже, ведущий нас путями, лишь Тебе ведомыми, разве не напоминаешь Ты мне первым же приступом сей болезни о том, что я смертен, и не возвещаешь течением хвори сей, что смерть моя близка, — Господи, не только пробудивший тем меня, но призывающий к Себе, все глубже ввергая в пучины страдания; совлекши с меня моего человека ветхого, Ты облекаешь меня Собой[69]; притупив мои чувства телесные, да не трогают их более плотские радости и праздные развлечения мира сего, Ты, будто на оселке, отточил и обострил мои чувства духовные, дабы мог я сознавать Присутствие Твое; какими бы путями ни угодно было Тебе, Господи, вести меня через распад тела сего, ускорь путь сей, Господи, но, Боже мой, Боже мой, пусть же ступени, по которым восходит к Тебе душа моя, будут выше, чтобы с каждым шагом я все более приближался к Тебе, покуда не достигну Тебя. Ведь и вкус мой к пище не вовсе исчез, но истончился до того, что алчу я сидеть за столом Давидовым, дабы вкушать и видеть — благ есть Господь[70], и чрево мое не вовсе перестало алкать, но алчет быть насыщенным от вечери Агнца[71], насыщенным вместе со святыми на Небесах, от Стола Твоего, алчет причаститься от сонма святых здесь, на земле; нетверды ноги мои, но тем легче мне пасть на колени и, простершись ниц, взывать к Тебе вновь и вновь. Сердце, крепкое праведностью — жизнь для тела[72]; сердце же, в которое снизошел Ты, к Тебе устремлено будет, стойко пребудет оно в праведности. Вот, нет крепкого места во плоти моей от гнева Твоего[73]. Но снизойди до меня, изъясни мне деяния Свои, пусть падет на меня болезнь, и наказание, но не гнев Твой — и укрепится плоть моя. Нет мира в костях моих от грехов моих[74]; но возьми бремя моих грехов, коими столь неугоден я Тебе, и возложи их на Того, Кто столь Тебе угоден, на Иисуса Христа[75], и обретут кости мои отдохновение; о Господь мой, представший светом пламенным в среде терниев[76], язвящих остриями своими[77], предстань и мне из язв и боли нынешней болезни моей, снизойди до меня, дабы мог я познать Тебя как Господа своего. Сотвори сие, Господи, ради Того, Кто был самим Царем Небесным, ради страданий Того, Кто был увенчан тернием в мире сем.

Robert Fludd, De Supernaturali, Naturali, Praeternaturali Et Contranaturali Microcosmi historia... 1619.

Роберт Фладд. О сверхъестественной, естественной, неестественной и противоестественной истории микрокосма, 1619 г.

Нам дарована лишь одна привилегия: превосходя все иные создания, которым отпущено ходить, склонившись долу, Человек сотворен ходить вертикально[78], и тело от природы дано Человеку таким, дабы мог он созерцать Небо. Сама форма тела человеческого исполнена благородства — и помня о том, что оно обязано всем одной лишь душе, тело выплачивает свой долг, неся душу ближе к небу. Взор прочих созданий опущен к земле; что до человека: пусть даже земля может служить ему объектом созерцания, пусть он устремляет помыслы к земному — ведь придет срок, и в землю сойдет он, но судьба его отлична от судьбы прочих тварей, что так и пребудут в мире сем; само тело призывает человека помышлять о месте, которое есть обитель его, — о Небе. Но пусть и принадлежит ему Небо по исконному праву — каково же при том положение человека, хоть и выделен он среди всех созданий? Одного дуновения лихорадки достаточно, чтобы сбить его с ног, лихорадка приходит — и лишает человека царственного достоинства; вот, вчера еще эта глава, увенчанная венцом царственным, гордо высилась, претендуя быть на пять футов ближе к венцу славы, — но натиск лихорадки заставил ее склониться — и ныне, смотрите, пребывает она вровень со стопами. Когда Господь пришел вдохнуть в человека дыхание жизни, Он нашел Адама распростертым на земле[79]; когда Господь приходит вновь, чтобы это дыхание отнять, то, приуготовляя нас к тому, Он укладывает нас на ложе. Найдется ли тюрьма более тесная, чем одр болезни: ведь прикованный к нему во всем подобен узнику, но при том не может сделать и двух шагов! Отшельники, заслонившиеся от мира корой древесной, избрав своим обиталищем деревья полые, отшельники, что воздвигли между собой и миром стены, замуровав свои кельи, тот упрямец, что бочку предпочел иному жилищу[80]: они могли стоять или сидеть, обретая радость в перемене позы. Но ложе болезни — сродни могиле; всякий стон, срывающийся с уст распростертого на нем больного — лишь вариант его эпитафии. Еженощное наше ложе и то подобно могиле: удаляясь ко сну, мы говорим слугам, в котором часу воспрянем ото сна; но здесь, на одре болезни, мы не можем ответить самим себе, когда же восстанем с него, ибо не знаем ни дня, ни недели, ни месяца, когда суждено тому случиться. Здесь глава наша столь же низка, как стопы наши; Глава народа, владыка, разбитый болезнью, покоится столь же низко, как те, кого попирали стопы его; рука, что подписывала помилования, столь слаба, что не может подняться, моля о пощаде; ноги бессильны шевельнуться, словно связали их узами невидимыми, руками невозможно двинуть, будто на них кандалы — и тем верней обездвижены члены, чем незримей путы, стянувшие ноги, и оковы, отяжелившие руки; чем слабее мышцы и сухожилия, источенные болезнью, тем бессильнее над ними воля. Из могилы я могу говорить сквозь камни: говорить голосами друзей моих, теми словами, что в память обо мне диктует им любовь; но пребывая здесь, на ложе болезни, я превратился в собственный Призрак: любой мой жест, любое слово скорее пугают моих ближних, нежели наставляют их; те, кто рядом со мной, осознают, сколь тяжело мое состояние, и страх их растет с каждым мгновением; они почитают меня за мертвеца — но, проснувшись среди ночи, вопрошают, как мое самочувствие, а наутро вновь задают вопрос — как здоровье мое. Жалкое (пусть даже ведомое каждому) положение, несовместимое с человеческим достоинством: мне дано познать, что значит лежать в могиле, недвижно, но не дано познать Воскресения, ибо мне уже не встать с этого ложа.

Господи Боже мои, Иисусе Христе, Крепость моя и Спасение, Тебе я внимаю, Тебе: ведь сказал Ты Ученикам, когда они не допускали до Тебя детей неразумных: пустите малых сих и не препятствуйте им приходить ко Мне[81]. Но есть ли кто, более подобный младенцу в его беспомощности, чем я в нынешнем моем состоянии? Пусть не могу я вослед слуге Твоему Иеремии воскликнуть: Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще дитя[82]; но, Господи, я как больной младенец: не могу есть, я как младенец, что еще не встал на ноги: не моту ходить; как же приду я к Тебе? И куда мне прийти? К одру болезни? Я слаб — но притом капризен, как дитя малое: я не могу привстать, но отказываюсь ложиться в постель — разве там обрету Тебя? Всегда ли я был столь беспомощен? Распластанным на ложе предстаю я Тебе, но разве одр болезни — подобающее место для молитвы: или Ты, Господи, обвиняешь меня, подступив ко мне и явив мне все прошлые прегрешения? Но карать за беспутство, уложив грешника на ложе, которое было ложем греха, — не то же ли самое, что повесить несчастного в дверях дома его? Когда упрекаешь нас устами Пророка Твоего, что возлежим на ложах из слоновой кости[83], не Твой ли гнев изливается на нас? и Ты будешь гневаться, доколе с ложа из слоновой кости не перейдем мы на ложе из черного дерева? Давид клялся перед Тобой, что, покуда не воздвигнет дома Тебе, не взойдет на ложе[84]; ибо всходящий на ложе чает обрести покой и напитать силы свои. Но ведь сказал Ты: повергну Иезавель на одр[85], Ты Сам назвал ложе сие ложем скорби, скорби великой: Как же придут они к Тебе, те, кого поверг Ты на одр болезни? Ты пребываешь среди верных Твоих, я же — в одиночестве: но ведь когда слуга сотника лежал дома расслабленный, хозяину его достало сил прийти ко Христу[86]; но больной не может покинуть ложе свое. Ведь и разбитый параличом имел четырех друзей, пребывающих во здравии, чтобы те принесли его ко Христу[87]; но больной не может прийти сам. И теща Петра лежала в горячке, и Христос пришел к ней[88]; она же не могла выйти к нему. Друзья могут перенести меня в обитель Твою, вознося молитвы в собрании верующих; но Ты — Ты Сам должен снизойти ко мне, почтив мою обитель дуновением Духа Святого, наложив на меня Печать Таинств[89]; но когда я повержен на ложе болезни, оно превращается в узилище крепкое, ибо плоть немощная держит меня крепче всяких оков, а тонкие простыни — непреодолимей дверей стальных! Господи! возлюбил я обитель дома Твоего и место жилища славы Твоей[90]; на одре болезни не перестаю твердить: Блаженны живущие в доме Твоем[91], но разве могу сказать: войду в дом Твой[92]; могу сказать: поклонюсь святому храму Твоему в страхе Твоем[93], но могу ли сказать во храме святом: ревность по доме Твоем снедает меня[94], снедает столь же верно, как лихорадка. Разве отказываюсь я посещать службу церковную[95]: будь моя воля, я бы пришел во храм — однако я подобен отлученному[96], ибо мне отказано во входе в дом Твой. Но Господи, Ты Бог в сонме святых[97], и славословие церковное угодно Тебе; зачем же отзываешь меня от служения? будет ли прах в могиле славить Тебя[98]? Вот он я, на пороге могилы, распластан на одре болезни — кто услышит, как я возношу Тебе хвалу? — Дал ли Ты мне разлепить губы, дабы рот мой мог восславить Тебя, — хвала, одна только хвала звучала бы из уст моих? Но есть еще и страх, что удерживает меня, страх, ведомый апостолам, ибо боюсь, проповедуя другим, сам остаться недостойным[99]; пусть Ты низринул меня ниц — но тем самым Ты не отринул меня; призывая меня к Себе, Ты мог выхватить меня за волосы, как Аввакума[100], мог ниспослать колесницу, как Илие[101], и в ней забрать меня от мира сего, но Ты приуготовил мне иной путь — не тем ли путем вел Ты Сына, когда молился Он, пав ниц на землю[102], и был вознесен от земли на кресте — и Распятие Сам назвал вознесением[103], — прежде сошел во Ад, а затем восшел на Небо[104]. Я еще не прошел всех ступеней нисхождения (которые даже не ступени, но промежуточные состояния). Покуда я лежу на одре болезни — но придет завтрашний день, и положат меня на пол, и буду лежать на лице Земли, а днем позже снизойду еще ниже, в могилу, в утробу земную: но покуда Господней волей пребываю, подобно метеору, между Землей и Небом; и не на Небе, ибо тело из персти земной тянет вниз, подобно веригам, — и не в земле, ибо моя небесная душа стремится ввысь. Сказано в Твоем Законе, Господи: если один человек ударит другого, и тот не умрет, но сляжет в постель, то ударивший не будет повинен в смерти; только пусть заплатит за остановку в его работе и даст на лечение его[105]. Меня поразила Твоя длань, Ты вверг меня на ложе, — и если суждено мне встать вновь, то в Тебе я обрету воздаяние, ибо во все дни жизни моей пребудет со мной память об этом недуге, память, которая есть благо; если же суждено телу моему сойти в землю, Ты восхитишь мою душу из этой купели и поставишь ее перед Отцом, и омоешь ее слезами Своими, потом Своим и Кровью[106].

Всемогущий, всеблагий Боже, лишивший силы ноги мои, но не лишивший меня опоры, ибо Ты — опора моя, — Боже, отнявший от тела моего Твой дар, способность стоять прямо и созерцать Твой престол — Небеса, — но не отнявший у меня тот свет, благодаря которому я могу лежать и созерцать Тебя Самого, — Боже, сокрушивший мышцу мою, напоивший слабостью тело мое, так что не в силах я преклонить колен и пасть перед Тобой ниц, — но оставивший мне сокрушенное сердце, к Тебе, одному Тебе склоненное: встану в сердце моем на молитву и буду призывать Тебя. Ложе мое Ты превратил в алтарь — преврати же меня в жертву, и как Твоей волею стал Сын, Иисус Христос, священником, да стану я диаконом, сослужаюшим Ему в трудах, что призваны очистить от скверны тело мое и душу, дабы были они угодны Тебе. Боже мой, Тебе предаюсь, Боже (ибо, насколько могу я восстать и идти, я восхожу к Тебе, укрепляясь Твоим ко мне снисхождением), предаюсь в доверии, памятуя обещание слуги Твоего, Давида: Ты устроишь ложе больного в болезни его[107]. И потому, как бы ни ворочался я на ложе моем, Ты — предо мной. И зная, что то Твоя рука коснулась тела моего, верю, что сень Твоя пребудет и над ложем моим, ибо и наказание мое, и избавление — из одного источника, от Тебя исходят они, Господи. Под сенью крыл я Твоих, Господи, но эти перья[108] язвят меня, болящего, словно тернии — сделай же эти тернии, перья эти, перьями Голубя Твоего, да осенят они миром Веры, да пребуду в святом прибежище под сенью скинии Твоей[109] и да послужат мне истинным утешением установления и обряды Церкви. О, да будет предано забвению сие ложе мое, Господи, ибо было оно ложем лености и худшего, чем леность; не внезапно подступай ко мне, Господи, не смущай душу мою, объявив: вот, ныне Я встречаю тебя там, где ты столь часто удалялся от Меня; нет, Господи, пусть это ложе будет сожжено неистовыми приступами жара, пусть омоется изобильным потом, — тогда Ты обустроишь мне ложе новое, Господи, чтобы мог я повторить вслед псалмопевцу: размыслил в сердце моем на ложе моем, и утишился[110]. Пусть оно будет одром для грехов моих, покуда я сам лежу на нем, и да станет оно их могилой прежде, чем я сам сойду в могилу. И когда отвергну я грехи силою ран Сына, дабы пребывать в уверенности твердой, что вера моя свободна от дальнейшего нетерпения, душа — от дальнейшей опасности, память — от клеветы. Сотвори сие, Господи, во имя Того, Кто претерпел столь много, ибо Ты — всемогущ, как в справедливости, так и в милосердии, сотвори мне сие, Сыне, Спаситель, Иисусе Христе.

Robert Fludd, De Supernaturali, Naturali, Praeternaturali Et Contranaturali Microcosmi historia... 1619.

Роберт Фладд, О сверхъестественной, естественной, неестественной и противоестественной истории микрокосма. 1619 г.

Слишком мало назвать человека малым миром[111]; если и сравнивать его с некой фигурой на гербе, что в малом повторяет большое, то лишь Богу подобен человек, и более ничему[112]. Человек состоит из большего числа членов, большего числа частей, чем мир. Если все члены человеческого тела протянуть и распространить настолько, насколько велико то, что соответствует им в мире, то Человек был бы Великаном, а мир — Карликом, мир был бы лишь картой, а человек — миром[113]. Если б вены нашего тела протянулись в длину, словно реки, сухожилия стали бы подобны земным пластам, а мускулы, что бугрятся один над другим, превратились в холмы, кости — в каменные карьеры; если бы все органы наши увеличились до пропорций того, что соответствует им в мире, то вся Сфера воздуха не смогла бы стать окоемом для этой Человеческой планиды, а Небесная твердь едва вместила бы эту звезду; ибо во всем мире нет ничего, чему не нашлось бы соответствия в человеке, но человек наделен множеством органов, которые не имеют подобия в этом мире[114]. Продлите же это Размышление о сем великом мире, Человеке, настолько, чтобы помыслить, сколь безмерны создания, порожденные этим миром; наши создания — это наши мысли, они родились великанами: они простерлись с Востока до Запада, от земли до неба, они не только вмещают в себя Океан и все земли, они охватывают Солнце и Небесную твердь; нет ничего, что не вместила бы моя мысль, нет ничего, что не могла бы она в себя вобрать. Неизъяснимая тайна; я, их создатель, томлюсь в плену, я прикован к одру болезни, тогда как любое из моих созданий, из мыслей моих пребывает рядом с Солнцем, воспаряет превыше Солнца, обгоняет Светило и пересекает путь Солнечный, и шага одного им на то достаточно[115]. И так же, как мир рождает змей и гадов, зловредных и ядовитых тварей, червей и гусениц, снедаемых стремлением пожрать мир, произведший их на свет, — и всяких чудищ, обязанных своим обличием смешению черт столь разных родителей их, — так же и мы, которые сами есть целый мир, порождаем своих пожирателей — то есть болезни и недуги самого разного рода; ядовитые и заразные болезни, болезни, нас точащие и пожирающие, и болезни запутанные и разнородные, что сложены из иных хворостей[116]. И может ли мир назвать столь много ядовитых существ, столь много существ, его пожирающих, и многоразличных монстров, сколько мы — болезней, снедающих нас? О, богатство нищих! какой недостаток испытываем мы в противоядиях от болезней, когда у нас нет даже имен для них? Но у нас есть свой Геркулес, чтобы справиться с этими великанами, этими чудищами, — у нас есть Врач; на службе у него все стихии и силы мира внешнего, кои он призывает на помощь тому миру, что есть мы; он ведет в бой всю Природу, чтобы освободить человека. У нас есть врач, но мы не врачи себе. Здесь величие наше обращается в ничто, здесь нам отказано в достоинстве, коим обладает самая последняя тварь, что сама себе врач. Говорят, раненый олень, травимый охотниками, знает, как найти некую траву — странный род рвотного зелья, — съест ее, и стрела сама выйдет из раны[117]. Так же и гончий пес, преследующий оленя — если его одолеет недуг, он знает траву, которая вернет ему силы. Может, и верно, что спасительное средство — рядом с нами, ибо прочие создания всегда имеют таковое подле себя, и может быть, нет его проще и очевидней; но подле нас нет врача, и нет подле нас аптекаря, а ведь у всех иных живых существ те всегда рядом. У человека, в отличие от тварей, что ниже его, нет врожденного инстинкта, который помогал бы находить природное средство, которое сулит избавление от опасности; он, в отличие от них, не Врач и не Аптекарь себе. Вспомните же все, о чем шла здесь речь, и отвергните это: что останется от величия и масштаба человека, коли сам же он низводит себя до ничто, сам пожирает себя, так что остается от него лишь горсть праха; что останется от его парящей и всепроникающей мысли, коль сам же он ввергает себя в неведение могилы, где уже отсутствует всякая мысль? Болезни его — его собственное достояние, врач же — увы, сам себе не может он быть Врачом; болезни наши — они с нами, а за Врачом мы должны посылать[118].

Разве праведен я, как Иов? Но, как Иов, хотел бы я говорить к Вседержителю и желал бы состязаться с Богом[119]. Боже мой, Боже мой, скоро ль Ты вынудишь меня обратиться к врачу? И насколько предашь меня во власть врача? Но знаю — Ты Творец и материи, и человека, и искусства врачевания: а потому, обращаясь к врачу, разве удаляюсь я Тебя? Ведь одежды были сотворены Тобой не ранее, чем познал человек стыд наготы, но Врачевство Ты сотворил прежде, чем человек стал уязвим для недуга; Ты изначально наделил иные из трав свойствами целебными; провидел ли Ты тогда недуги наши? Не для болезней Ты творил нас, как и не для греха: но и болезни, и грех Ты провидел, однако провидение не есть предопределение. Так, Господи, промыслил Ты деревья, плоды которых употребляемы в пишу, а листья на врачевание[120]. И Сын Твой вопрошал: хочешь ли быть здоров[121]? И слова эти исторгают у больного признание, что он болен, что исцеление не в его власти. Не Тобой ли сказано: разве нет Врача[122]? Сказано, чтобы приняли мы Твои пути, чтобы склонились и умалились пред Тобой. Разве не говорит тот, кому открыта была Мудрость Твоя, об искусстве врачевания: Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими[123], — а о врачах: Продолжительною болезнью врач пренебрегает[124]. Все, все эти слова побуждают нас искать помощи, которую Ты посылаешь нам в наших недугах. Но также сказано Тобой: кто согрешает пред Сотворившим его, да впадет в руки врача[125]! Как же понять мне сие? Ты Сам, благословив, посылаешь нас ко врачу, а раз так, повиновение Твоим словам не может ложиться на нас проклятием. Но тот проклят, тот впадает в руки врача, кто, отвергнув Тебя, всецело вверяется врачу, лишь на него полагается, ему одному внимает и все, исходящее от него, приемлет и пренебрегает врачеванием духовным, дар которого дал Ты также и Церкви Своей: а потому впасть в руки врача есть грех и наказание за прошлые грехи; так впал в грех Аса, в болезни своей взыскуя не Господа, а — врачей[126]. Но, Господи, открой мне, как исцелить недуг мой, и увидишь, последую ли я тем указаниям; ибо, если исцелюсь я, это послужит к вящей Твоей славе, если же не исцелюсь — то обрету прощение, и помощь, какая мне дозволена. Чем же уврачевать недуг мой? Сказано: в болезни твоей не будь небрежен[127]. Но каково то прилежание, что угодно Тебе? — Молись Господу, и Он исцелит тебя[128]. О Боже, вот я — молюсь, молюсь словами слуги Твоего Давида: Помилуй меня, Господи, ибо я немощен, исцели меня, ибо кости мои потрясены[129]. Я знаю, что и сия болезнь ниспослана мне во имя милосердия Твоего, и недуг сей — дабы ниспослал Ты мне здоровье. Когда Ты более готов снизойти к нам, когда более преисполнен сочувствия, как не в наших несчастиях. Однако подобает ли молиться о ниспослании здоровья лишь тогда, когда мы больны? Врачевание Твое — глубже: Оставь греховную жизнь и исправь руки твои, и от всякого греха очисти сердце[130]. Соделал ли я это, Господи? О да, Господи, да; Твоя благодать снизошла на меня, я отринул прошлые мои грехи, исполнившись священного к ним отвращения. Что же далее подобает совершить мне, Господи?. Сказано про следующий шаг во исцеление души и тела: Вознеси благоухание и из семидала памятную жертву и сделай приношение тучное, как бы уже умирающий[131]. И, Господи, милостью Твоей, я это сделал, малое из того малого, что ниспослано мне Тобой, принес в жертву тем, ради кого Ты это ниспослал: и ныне, в этом лечении, постепенно, я восхожу к этому: дай место врачу, ибо и его создал Господь, и да не удаляется он от тебя, ибо он нужен[132], я послал за врачом. Но да услышу я его входящего со словами Петра на устах: исцеляет тебя Иисус Христос[133]; я стремлюсь к тому, чтобы был Он подле меня, но вижу, что сила Господня должна быть явлена, чтобы я исцелился[134].

Всемогущий, всеблагий Боже, Ты есть Бог всякой крепости и здоровья[135], ибо без Тебя всякое здоровье — лишь топливо, а всякая крепость телесная — лишь наддувные мехи греха; призри на меня[136], изнемогающего под натиском двух недугов, нуждающегося в двух врачах, коих Ты ниспосылаешь больному: да исцелит один из них тело мое, а другой да уврачует дух. И тот, и другой — да будут мне в помощь, во исполнение заветов Твоих и во славу имени Твоего, да почиет на них Твое благословение, ибо позволено мне Тобою и в том, и другом случае обретать помощь от пастырей человеческих[137]. Даже в Новом Иерусалиме, на Небесах, было Тебе угодно поместить Древо, которое есть древо жизни; и листья дерева — для исцеления народов[138]; сама жизнь пребывает с Тобой там, ибо Ты есть жизнь; недуг же и здоровье, что выпадают нам в юдоли сей, есть лишь орудия Твои. Врачевал Ты Вавилон, но не исцелился тот[139]; Боже, отними у меня упорство сие, отними это своенравие и непокорность — да услышу Дух, говорящий в душе моей, исцели меня, Боже, и буду здрав. И увидел Ефрем болезнь свою, и Иуда — свою рану, и пошел Ефрем к Ассуру, и послал к царю Цареву; но он не может исцелить вас, и не излечит вас от раны[140]. Храни меня, Господи, от тех, кто извращает искусство врачевания и, пользуя душу или тело, прибегает к средствам, что чужды и Церкви Твоей, и природе, какими Ты их создал. Суеверию не возродить здоровье душевное, ворожбе не восстановить крепость телесную: Ты, Господи, один лишь Ты — Владыка над душой и телом. Ты, Господь Триединый — Властитель обоим им, Сын же Твой — Врач, что их пользует и исцеляет: ранами Его мы исцелились, говорит ветхозаветный Пророк[141]; то есть от ран Сына мы обрели исцеление еще до того, как раны сии обагрились кровью под ударами бичей; ныне же, когда то, что воистину претерпел Он, воистину произошло, разве не безмерно увеличилась та сила целебная, что снисходит на меня и коей Он — исток. Есть ли в мире сем какая тварь, которой коснулся бы этот бальзам, а она не исцелилась? Есть ли сосуд столь пустой, что эта кровь не могла бы наполнить его? Ты обещаешь исцелить землю; но тогда лишь, когда обитатели земли той будут молиться, и взыщут лица Твоего[142]. Ты обещаешь исцелить их воды, но, говоришь Ты, болота их и лужи их не сделаются здоровыми[143]: так и возвращение мое ко греху, коли я вновь вернусь к способности грешить, прибавляя к грехам, отягощающим меня, грехи новые, Ты мне не простишь. Боже, исцели землю сиюz слезами раскаяния, исцели воды сии — мои слезы, да не будет в них горечи, да будут чужды они всякой слабости и унынию, и укрепи мою веру в Тебя, да будет она несокрушимой[144]. (Не было болезни неизлечимой или с трудом поддающейся исцелению, что устояла бы перед Ним, и исцелял Он мимоходом.) От Него исходила сила и исцеляла всех[145], множество людей (никто не остался неисцеленным) — Он исцелял их целиком и полностью, как Сам сказал о том[146], так что болезнь более не возвращалась; разве пройдет Вселенский Врач мимо этой обители болезни, пренебрегши посещением страждущего? разве Он не исцелит меня? не восстановит меня здоровым? Господи, я не ищу, что Ты скажешь мне через вестника Твоего, как сказано то было Езекии: Вот, Я исцелю тебя; в третий день пойдешь в дом Господень[147]. Не ищу, что скажешь мне, как Моисею, радевшему о Мариам, когда алкал Моисей ее немедленного исцеления: если бы отец ее плюнул ей в лицо, то не должна ли была бы она стыдиться семь дней? итак пусть будет она в заключении семь дней вне стана, а после опять возвратится[148]: но если угодно Тебе умножить сии семь дней (а семь есть число бесконечности[149]) на число моих грехов (а оно превышает ту бесконечность), если суждено дню этому свести меня во тьму, где пребуду, пока времени больше не будет[150], запечатай во мне духовное здоровье, наложив на меня печать таинств Церкви Твоей, что же до моего здравия телесного, которое преходяще, — да позаботятся о нем, по воле Твоей, те, кто будет мне в помощь в немощах моих, и пусть это будет к вящей славе Твоей и послужит вящим примером для тех, кто блюдет пути Твоих служителей, и обернется для них пользой духовной.

Robert Fludd, Tractatus Secundus De Natura Simla... 1624.

Роберт Фладд, Второй трактат об обезьяньей природе... 1624 г.

Пусть болезнь — сама величайшее из несчастий, но величайшее несчастье, выпадающее нам в болезни, — одиночество[151]; — ибо те, кто мог бы нас поддержать, нас избегают, опасаясь заразы: даже врач, и тот идет к больному с трепетом, перемогая себя. Одиночество — мука, которой не грозят нам и глубины Преисподней. Разве Тот, Кто — Творец всего, разве первейший Его инструмент, Природа, допускают существование пустоты[152]? Разве может нечто быть совершенно пустым? Но что ближе к пребыванию в абсолютной пустоте, чем одиночество, когда ты — один, совершенно один; разве любезно это Природе или Господу? Когда я мертв и тело мое источает заразу — против того есть средство, имя ему — погребение, но я болен, и притом заразен: единственное избавление для окружающих — удалиться и оставить меня в одиночестве. Великие мира сего — у них есть оправдание: они притворствуют, что милосердны, — но сама мысль о посещении больного им отвратительна; есть оправдание и для тех, кто в чистоте сердца хотел бы прийти, но их сдерживает запрет: ведь придя, они могут стать переносчиками заразы, превратиться в орудия болезни. Так больного объявляют вне закона, он отлучен, изгнан; он не только оказывается вне общества с его законами вежества — даже права деятельного милосердия не распространяются на него. Друзьям наскучивает затянувшаяся болезнь, и они мало-помалу покидают больного; но болезнь заразная с самого начала отталкивает их от несчастного. Помыслите только — Сам Господь есть прообраз Общества: Он един, но в Нем — три Лика; разве все проявления Его не свидетельствуют о любви к Обществу и общине. В Небесах есть Ангельские Легионы и Сонмы мучеников — в Доме Том много обителей[153]; на земле же — семьи и города, церкви и коллегии: все они существуют как множества; и как одно не стоит без другого, так Небеса и Небо сольются: Церковь Воинствующая, что жива Святыми своими, станет единой общиной с Церковью Торжествующей; так Христос, пребывая на Земле, не был вне прихода Своего, а пребывая во плоти человеческой, не был вне Своего Храма. И Бог, озирающий все, что Он создал хорошо весьма[154], был близок к тому, чтобы обнаружить изъян в Творении, когда увидел, что не хорошо быть человеку одному — и сотворил ему помощника[155]; такого помощника, что перестал Человек быть один, и увеличилось число его: он получил жену от плоти своей[156], и пребывал в обществе ее. Ангелы же, которые сотворены так, что не умножают и не преумножают род свой, изначально были созданы изобильны числом; то же верно и в отношении звезд; однако все создания, принадлежащие миру дольнему, получили в благословение слова: плодитесь и размножайтесь[157]; ибо, полагаю, нет нужды говорить, что птицы Феникс[158] не существует в мире сем[159]: нет ничего, что существовало бы само по себе, только в своей единичности. Человек, верный Природе, далек от того, чтобы думать, будто есть в мире что-то, существующее как единичное, — было бы неразумием полагать, будто сам этот мир — единственный: каждая планета, каждая звезда — иной мир, подобный сему; разум склоняется к тому, чтобы представить себе не только все множество многоразличных созданий в этом мире, но и множество миров; так что питающие отвращение к одиночеству не одиноки, ибо и Бог, и Природа, и Разум сообща восстают против этого. Ныне человек может прельститься и принести чуме обеты одиночества, ошибочно приняв заразу за религию, — он удаляется от мира, затворяется от людей, никому не делает блага, не общается ни с одной живою душою. Бог оставил нам два Завета, два Распоряжения; но разве сказано в них, что путь к святости пролегает через одиночество и воздержание от какого бы то ни было доброго деяния в этом мире? Это не от Бога, это — приписка к Его Распоряжению, сделанная чужой рукой[160], это не часть Его Заветов, но вписанное между строк кем-то другим. Лишь больной ум мог измыслить такое: ведь больного оставляют в одиночестве лишь тогда, когда болезнь его крайне заразна, — ложе его подобно могиле — нет — хуже могилы, ибо хотя и здесь, и там я равно одинок, в моей постели я это знаю и чувствую, а в могиле — не буду; знаю и то, что, покуда лежу на одре болезни, душа моя пребывает в теле, пораженном заразой, в могиле же — освободится.

О Боже мой, Боже, разве оскорбило Сына восклицание Марфы, когда в ответ на слова Его: Брат твой, Лазарь, воскреснет[161], она, сильно скорбевшая об умершем, стала причитать: Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день[162]? Не ставь же мне в вину, Господи, что вопию к Тебе: ибо Ты благословил и избрал народ Свой, положив ему жить отдельно и между народами не числиться[163] (ибо назначено ему над ними возобладать) и дал народу избранному жить безопасно[164] и не ведать нашествий врагов, что приходят, как саранча, — но ведь и иное сказано Тобой — умолчу ли об этом: Двоим лучше, нежели одному; горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его[165]; но разве иначе с человеком, когда упал он и распростерт на ложе болезни? Праведность бессмертна[166] — мудр был сказавший сие, — однако кто, будучи даже облачен в праведность, равную праведности Сына Божьего, был бы столь бессмертен, чтобы не умереть; ибо даже Тот, Кто был сама праведность, — и Тот познал смерть. Мне ведомо: Сын праведности, Иисус, не бежал одиночества — порой Он Сам алкал уединения[167]; но ведь Он всегда мог призвать к себе более, нежели двенадцать легионов Ангелов[168]; и коли не делал того, то потому лишь, что воистину не был одинок: ибо Я не один, но Я и Отец, пославший Меня[169]. Чего же бояться мне? Лишь одного: что Ты и Сын покинут меня; но я болен, — и болезнь — не превратит ли она меня в изгоя, не отвратит ли от меня друзей, так что исполнятся слова псалмопевца: друзья мои и искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали[170]. Не должно бояться мне, но одного — боюсь: Ты исчислишь все мои прегрешения с той минуты, когда была мне дарована благодать и я узрел Тебя; могу ли ручаться, что не померкнет обретенное мной понимание, воля и сама память о Тебе, что на смену им не придет упадок духа, что не будет превратно истолковано мое состояние теми, кто видел всю глубину изменений, произошедших во мне. Лишь Твой благословенный и могущественный Сын мог это: Он топтал точило один, и из народов никого не было со Ним[171]; мне же не под силу пройти через страдание сие в одиночку; но с Тобою я не одинок; Ты есть дух, от Тебя снисходящий; не одинок, когда со мною — присутствие Твое: врачи духовные и светские Тобою ниспосылаются; не одинок в присутствии близких моих: те, кого связали со мной узы крови или дружбы, — воистину мои; но если Ты или ниспосланные Тобой или близкие мне покинут меня, я — одинок, и — горе мне, если я одинок. Сам Илия утратил мужество, испив одиночества, и возопил: остался я один[172]; и Марфа роптала, говоря Господу: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить[173]? И мог ли Иеремия начать стенание свое горше, чем сказав: Как одиноко сидит город, некогда многолюдный[174]. Боже, ведь это прокаженные обречены Тобой жить отдельно[175]; но неужели душа моя превратилась в обитель проказы, что я обречен умирать в одиночку — один, оставленный Тобой? Или тело мое покрылось проказой и потому суждено мне умереть в одиночестве? Одному, без тех, кто поддержит меня, кто облегчит состояние мое? Но не оборачивается ли здесь Увещевание сие ропотом? Не следует ли закончить его иначе, вспомнив: Моисею одному было велено приблизиться к Господу[176]? Когда мы одиноки, когда мы всеми покинуты и забыты — мы распахнуты навстречу Богу, Который Один от нас не отступился. Или мне нужно напоминать и приводить в качестве примера, что Бог не подступал к Иакову, покуда не остался тот один, — а найдя его одного вне стана — боролся с ним и повредил состав бедра его[177]? Ибо, покинутый и оставленный друзьями и врачами, человек предстоит Богу, — тогда Бог может подступиться и бороться с этим Иаковом, с этим сознанием, распахнутым навстречу Богу — бороться, чтобы вывихнуть это сознание[178], и через то открыться человеку, который иначе не решается взглянуть на Бога лицом к лицу[179], и видит Его лишь в отражениях, знает о Нем лишь через утешения Его светских и духовных служителей, через установления церковные[180]? Но сказано: верный друг — врачевство для жизни, и боящиеся Господа найдут его[181]. И вот Бог является мне в облике врача, который есть верный друг мне.

О вечный и милосерднейший Боже, Ты низвел огонь с небес и пролил его на города грешников[182] — но лишь однажды сотворил Ты сие, Ты разверз уста земли и поглотила та роптавших[183] — но лишь однажды была на то воля Твоя, и Ты ниспроверг башню Силоамскую на грешников[184] — но лишь однажды совершил Ты это; деяния же, исполненные милосердия, совершаешь Ты вновь и вновь, являя в них отцовское о нас попечение: сотворив человека, дал Ты ему помощника подобающего[185] — и будет ли в Твоей воле продлить мое пребывание в мире или отпустить меня в смерть[186], — дозволь мне, по милости Твоей, иметь помощников, что поддержат меня и при том, и при другом исходе: останусь ли я, слаб и немощен, в этом мире или перейду, наконец, в мир иной. И если послужит это к славе Твоей (а все происходящее — во славу Твою) — яви славу Свою, охранив мое тело от заразы, которая могла бы оттолкнуть иных от того, чтобы навестить меня, а для иных, не оставивших меня во дни болезни — быть угрозою их здоровью; и храни душу мою, да помнит она открывшееся ей, проведи ее через эту смуту, да не отступится она от Тебя, да не поколеблется вера моя и ближних моих в то, что, любя меня, Ты будешь любить меня до конца, и у смертной черты моей[187]. Не открывай ни одну из этих дверей — ни дверь сердца моего, ни дверь ушей моих, ни дверь дома моего — тем, кто исполнен лукавства, кто входит, чтобы, пользуясь временной моей слабостью, отвратить меня от веры праведной, или чтобы оклеветать меня, самим же — возвыситься, распустив после смерти моей фальшивые слухи об одержанной ими победе, когда застали они меня врасплох; будь спасением мне и заступником во спасении[188]; и да будет так, и да будет ведомо о том людям; и в день триумфа Твоего да не усомнится Церковь Воинствующая, что был Ты моим Богом, я же — слугою Твоим, вплоть до конца дней моих и у двери гроба моего. Благослови учение и муки Того, Кого послал Ты поддержать меня; и зная, что Ты ведешь меня за руку[189], и передаешь жизнь мою в руку Его[190] (ибо я пришел к Нему во имя Твое, к Нему, Кто, во имя Твое, снизошел до меня), не обременяю Его надеждами моими, а Тебя — молитвами, что ставят условия воле Твоей, — лишь с двумя просьбами к Тебе обращаюсь: Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, благослови Его и помилуй меня — как будет угодно Тебе, когда возжелаешь Ты того и в той мере, в какой Тебе угодно. Аминь.

Goossen van Vreeswijk, De Goude Son der Philosophen, 1675.

Госсен ван Фризвик, Золотое Солнце Философов, 1675 г.

Я столь же напряженно слежу за врачом, как он — за ходом болезни моей; видя страх его, пугаюсь и я: я застиг врача моего врасплох; ужас мой стремительно нарастает, мои опасения обгоняют опасения врача, страх пришпоривает меня, и вот уже врач не поспевает за мной в своей медлительности; и тем больше боюсь я, чем больше тщится он скрыть от меня свой страх; с тем большей остротой вижу я, сколь он напуган, чем больше стремится он не дать мне о том догадаться. Зная, что его опасения не помешают ему следовать искусству врачевания и вершить должное, знает он и то, что мои опасения могут помешать мне следовать путем выздоровления и обрести желаемое. Подобно тому, как заболевание селезенки проявляется многоразличным образом, привнося свою лепту во всякий недуг, коим, кроме него, страдает тело, так и страх постепенно проникает во всякое наше действие и всякое помышление[191]; подобно метеоризму, что может быть принят за иное заболевание — камни в почках или подагру, — страх может таиться за личиной иных расстройств, что поражают сознание и ведут к помрачению его: в любви, стремящейся к обладанию, можно увидеть любовь, но на деле она — лишь страх, ревность и настоенный на подозрениях страх потери; в презрении к опасности и пренебрежении ею можно увидеть доблесть, но это лишь страх, порожденный нашей зависимостью от мнения окружающих о нас и боязнь пасть в их глазах. Человек, не боящийся льва, может испугаться кошки, и не боящийся тягот поста может в страхе отшатнуться от выставленного на стол куска мяса; не боящийся звуков барабанов, труб, летящих ядер, предсмертных криков людей и боевого клича противника, бегущего навстречу, боится гармоничного звучания виолы — страх его перед этим инструментом столь велик, что врагам достаточно было бы взять на нем несколько созвучий[192], и храбрец бросился бы прочь с поля боя. Не знаю я, что же такое страх, как не знаю, что в данный момент сильнее всего пугает меня. Меня не страшит близость Смерти, но я страшусь того, что болезнь моя станет набирать силу; я бы пошел против самой Природы, если бы стал отрицать, что мысль об этом пугает меня, — однако если бы стал я утверждать, что боюсь Смерти, я бы восстал на Господа Бога. Слабость моя — от Природы, которой положены предел и мера[193], твердость моя — от Господа, Коему подвластна бесконечность[194]. Не всякий холодный воздух — злотворный туман[195], не всякая дрожь и озноб — от бешенства, не всякий страх — одержимость ужасом, не всякое колебание — предательство и бегство, не всякий спор — разрешение сомнений, не всякое желание чего-то иного — ропот, и нет нужды впадать в уныние, коли желание осталось неосуществленным. Но как опасения, которыми мучается врач, не заставят его отступиться от исполнения врачебного долга, так и мои страхи не понудят меня отказаться от того, чтобы искать у Господа, и человеков, и у себя самого духовной поддержки, утешений вежества и морального ободрения.

Боже мой, Боже, не у Тебя ли в книге сказано, что страх сковывает и удушает? Так не мог Иевосфей возразить Авениру, ибо боялся его[196]. И слуга Твой, Иов, прежде чем говорить к Тебе, просил: "Да отстранит Он от меня жезл Свой, и страх Его да не ужасает меня, — и тогда я буду говорить и не убоюсь Его, ибо я не таков сам в себе"[197]. Страх перед Тобой — помешает ли мне обратиться к Тебе с молитвой и увещеванием? Ты заповедал мне взывать к Тебе, но также заповедал трепетать Тебя и бояться[198], а эти две заповеди — разве вместе исполнимы они? Боже, противоречие и раздор чужды Тебе; Тебе чужда всякая неразрешимость, о свет мой и чистота, Солнце мое и Луна, Ты, Кто указует мне путь как в этой ночи бедствий и страха, так и ясным днем процветания и твердой уверенности. Во всякое время дня и ночи должен я взывать к Тебе, но когда должен я бояться Тебя и трепетать? Также во всякое время, днем и ночью. Разве ставил Ты когда-нибудь в вину молящему настойчивость его? Ты сам же дал нам притчу о судье, что защитил притесняемую, ибо та докучала ему и не давала покоя[199]. Не к тому привел Ты притчу сию, чтобы сказать, сколь назойливы молитвы наши, а к тому, что всегда должно нам молиться[200]. И иную притчу предложил Ты того ради, сказав, что если затрудню я друга в полночь, когда отошел тот ко сну, прося у него хлеба, то если и не даст мне по дружбе, по неотступности моей, встав, даст, сколько прошу[201]. Все, что просишь, соделает Господь тебе, когда бы ни молил ты о том, и не сочтет Он молитвы твои назойливостью. Молись в полночь на ложе твоем — и не скажет Господь: завтра преклоню Я ухо к мольбам твоим, когда будешь возносить их поутру, стоя на коленях у ложа твоего; и когда будешь молиться в спальне своей, на коленях, не скажет: в воскресенье, в церкви возноси мольбы, тогда услышу тебя. Бог не есть ни Бог промедления, ни Бог поспешности; всякая молитва ко времени, ибо не дремлет и не спит Господь[202]. Но, Боже, могу ли молиться Тебе и Тебя бояться? К Тебе приходить, говорить к Тебе, во всякий час, во всяком месте — и притом бояться Тебя? Осмелюсь ли на этот вопрос: в нем больше дерзости, чем в самом моем приходе к Тебе: я могу обращаться к Тебе, хоть и боюсь Тебя; не будь этого страха, не обращался бы к Тебе. И как положил Ты, что всегда должны мы страшиться Тебя, так же положил нам кроме Тебя никого и ничего не страшиться; человеков ли страшиться нам? О нет. Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Врагов могучих?[203] — о нет, не их; есть ли враги, что не дрогнули бы перед теми, кто боится Господа, сказано же: не бойтесь народа земли сей, ибо он достанется вам на съедение, став хлебом для вас[204]; не только не съедят нас чужаки, не только не тронут наш хлеб, но сами станут нам хлебом; почто нам бояться их? Однако речь здесь идет о хлебе в переносном смысле: о победе над врагами, что думали в гордыне своей нас уничтожить; и не следует ли нам бояться, что победив, будем мы терпеть нужду в хлебе насущном? Но сказано, львята терпят нужду и голод, ищущие же Господа не терпят нужды ни в каком благе[205]. Но — всегда ли так? Ибо те, кто сегодня имеет всего в достатке, — не гнетет ли их страх, что придут времена скудные и утратят они то, что имеют. Для чего бояться мне во дни бедствия? — не так ли восклицает слуга Твой Давид[206]? То собственные грехи ввергли его в бедствия, но разве трепещет он перед лицом их? О нет. Даже если бедствия сии чреваты смертью? Хотя бы и смертью. Смертью, корень которой — насилие, злоба и греховные деяния наши. Но — не бойся смертного приговора[207], если боишься ты Господа. О Бог мой, Ты настолько не позволяешь нам, боящимся Тебя, бояться других, что принуждаешь тех бояться нас: так Ирод боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святой, и берег его[208]. Господь многомилостивый, Господь милосердый и долготерпеливый[209], по кротости Своей разрешишь ли Ты меня полностью от сомнений, что объяли душу мою, когда стал я размышлять о страхе Божием? Не моего ли наставления ради сказано Тобой: Тайна Господня — боящимся Его[210]? Тайна сия — тайна того, как правильно сим страхом распорядиться. Это ли Ты подразумевал, говоря: уразумеешь страх Господень[211]? Да будет страх этот всегда с нами, ибо он дан нам во благо: страшись Господа и пребывай в страхе сем[212]; да будет тот страх водителем тебе — но да не поработит он тебя. Разве не ставил Ты нам в пример Церковь в Иудее, ходившую в страхе Господнем[213]? Но что значит в страхе — ведь члены Церкви той не проводили время в воздержании от трудов, не пребывали постоянно распростертыми пред Тобой ниц, сознавая слабость свою, не отдавались страху всецело. Ибо иной страх препятствует человеку служить Господу: так Адам, согрешив, убоялся, ибо был наг[214]. Те же, кто отринул Тебя, легко соделаются добычей всякого. Пристало им трепетать и страшиться, ибо не однажды было им Тобою возвещено: Ты будешь смеяться, когда придет на них ужас[215]; Ты заставишь их убояться там, где нет страха[216]. Страх, мешающий служить Тебе, настигает нас в воздаяние за проявленную в прошлом слабость и приводит к тому, что мы оказываемся нестойки в вере: так иные говорили об Иисусе Христе, что Он добр; впрочем никто не говорил о Нем явно, боясь Иудеев[217]; так Иосиф из Аримафеи был учеником Иисуса, но тайным из страха от Иудеев[218]; так Ученики собирались вместе, но при закрытых дверях, из страха перед иудеями. Боже, страх Твой для нас — что балласт для судна, позволяющий тому выстоять под порывами шторма. Чтоб придать судну остойчивость, заполняют трюм его песком, но песок, что дан нам Тобою, есть песок золотой, ибо страх этот есть страх Божий, а страх Господень есть сокровище наше[219]. Имеющий в душе страх сей ни в чем не испытает нужды, ни в чем, что может дать ему Господь. Усомнившихся в том упрекал Ты Своими устами: Что вы так боязливы, маловерные[220]? И освобождал Ты их от службы Твоей, освобождал с презрением, как солдат армии Гидеоновой, из коих двадцать две тысячи отступилось, и лишь десять тысяч осталось[221]. И отсылаешь Ты их от очей Твоих, отсылаешь туда, откуда никому не будет возврата, ибо сказано Тобою: Боязливых и неверных участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая[222]. Есть страх и надежда, что Господу отвратительны[223], про тех, кто тешит ими себя, говорит слуга Твой Иов: останутся пристыженными в своей надежде[224], ибо для надежд и страха избрали предмет неподобающий: надеялись, но не на Тебя, боялись, но не Тебя. Я же — я пребываю в страхе Господнем, и страх мой, Господи, как и надежда моя, исполнен любви и надежды, в нем — мир и обетование, в страх сей облечено всякое мое счастливое помышление и всякая толика выпадающей мне радости; ибо радость все вмещает в себя, и нет радости без страха и страха без радости. Так жены, выйдя от Гроба Господня и принеся благую весть Апостолам, сделавшись через то Апостолами прежде Апостолов, Апостолами для Апостолов, — жены сии, матери Церкви, и Святых Отцов, и родоначальников их — Апостолов, — жены, вестницы Воскресения, они вышли от Гроба Господня со страхом и радостью[225]: в тексте Писания сказано, что побежали они возвестить о том ученикам, и страх и радость несли их, — несли, словно ноги, и правота была и в том, и в другом. Господи, о Тебе радуются[226] боящиеся Тебя, и лишь те боятся Тебя, кто радуется Тебе. Страх и любовь неразделимы, но пусть во множестве мест сказано в Писании о страхе Господнем, однако иная заповедь есть корень и основание веры: Возлюби Господа Бога твоего[227]; Господь есть исток и любви, и страха, ни страхом, ни любовью не пренебрегает Он. Вот почему слуга Божий Давид учил, что начало премудрости — страх Господень[228]; сын его повторил вслед за отцом слова сии и, вместив в душу свою и любовь, и страх, последний назвал корнем мудрости[229]. А тот, кто соединил обе формулы, назвал мудростью сам страх[230]. Мудрый никогда не пренебрегает страхом, ни на мгновение не забывает о нем. Сказано же: Ты послал Моисея к народу Твоему, ибо должны они научиться бояться Тебя во все дни жизни своей на земле[231]; не только во дни горечи и бедствия следует помнить страх Господень, но и в дни радости и веселия: так Ной, твердо зная, что уготовано ему избавление, все же в страхе построил ковчег для спасения дома своего[232]. Человек мудрый во всем будет исполнен страха[233]. И я не претендую ни на какую иную мудрость кроме той, которой умудрен ныне, лежа на одре болезни сей, охваченный страхом, коий есть страх Господень. Я знаю, что болезнь моя — не просто игра природного случая, а ниспослана Тобою, дабы наставить меня на путь истинный. Знаю я также, сколь страшно впасть в руку Твою[234], и этот страх удерживает меня от всякого недолжного страха, что берет начало в немощи нашего состава природного, ибо ведаю я, что простер Ты на меня длань Свою и не дашь мне выпасть из руки Твоей.

О всемогущий и всеблагий Боже, Бог всякой истинной скорби и истинной радости, всякого страха и всякой надежды, ниспослав мне раскаяние, в коем я не раскаиваюсь, ниспошли мне страх, коего бы я не страшился. Даруй мне дух умиления, повиновения и утешения[235], дабы, с радующимися радуясь и скорбя со скорбящими[236], мог я бояться с теми, кто ходит в страхе Божием. Снизойдя до меня и открыв мне, что опасна болезнь моя, мне, болящему, познавшему страх пред Тем, Кого ниспослал Ты мне как поддержку во всякой немощи, — не дай мне, Господи, превозмочь сей страх, да не пренебрегу подобающими приготовлениями к худшему, чего можно бояться — к исходу из жизни этой. Сколь многие святые мученики уходили из жизни, не выказав страха[237], однако Сам благословеннейший Сын Твой ведал страх смертный. Мученики были лишь людьми, и потому снизошел Ты к ним и исполнил их Духа Твоего[238] и силы Твоей, и в час смерти явили они себя большим, чем человеки. О Сыне своем Ты засвидетельствовал, что Он есть Бог[239], как и Сам Он тому дал свидетельства; но должно было также, чтобы явил себя Сын и человеком[240], во всей слабости человеческой. Потому дай мне, Господи, не стыдиться страхов моих, но да будут они, подобно страху Сына Твоего, знамением того, что всецело пребываю в Твоей воле[241]. И, возжегши во мне жар огня и растопив им прежнюю мою холодность и Тобою пренебрежение, прежний мой пыл неправедный угасив, ниспослав мне пот, паводку подобный, и, очистив меня страхом Твоим от прежней моей самоуверенности и небрежения Тобой[242], призри на меня, Господи и сочти меня, Твоею волею через то прошедшего, достойным Тебя. И коль будет угодно Тебе распорядиться телом моим, этим одеянием ветхим[243], так, что оставишь его мне и дальше стану носить его в мире сем, или же совлечешь его с меня и уберешь в общий шкаф — в могилу, где пребывать ему, покуда не придет мир новый, — да послужит выбор Твой ко славе Твоей, и да облечешь Ты тело мое славою, которую Спаситель наш, Иисус Христос, стяжал для тех, кого соделаешь Ты имеющими долю в Воскресении Его. Аминь.

Michael Maier, Tripus aurcus. 1618.

Михаэль Майер, Золотой треножник, 1618 г.

Чем опасения больше, тем более поводов к ним. Когда врач ищет помощи у коллег, тревога больного растет: это знак, что болезнь пошла в рост; однако, как злаки полевые знают пору увядания, так и у болезней бывает осень, — но окажется ли то осень болезни или осень моего земного бытия — выбирать не мне: и все же, если увяну я, увянет и болезнь: она не выживет без меня, я же могу ее пережить. Но то, что врач желает призвать собратьев по ремеслу, доказывает лишь его беспристрастность и искушенность: если опасность велика, из уст других он получает одобрение назначенного им курса лечения, и при том у него есть свидетели: положение больного серьезно, и он этого не скрывал; если же опасности нет — созывая консилиум, он доказывает, сколь чуждо ему честолюбие, ибо легко готов разделить с другими благодарность и честь, коих мог удостоиться за труды, начатые им в одиночку. Разве страдает величие монарха от того, что часть своих забот он перекладывает на других? Господь сотворил лишь одно Солнце, но в помощь ему создал великое множество небесных тел, что получают от него свет и отражают его. Так, в начале у римлян был лишь один царь; позже пришли они к тому, что стало в Риме два консула; но в чрезвычайных обстоятельствах решили вручить власть одному диктатору, ибо в одном ли лице сосредоточена верховная власть, или же распределена среди многих, она остается властью, и сие верно для любого государства. И там, где больше врачей, возрастает не опасность, нависшая над больным, но попечение о нем, как счастливее то государство, где дела управления исполняются многими консулами, а не зависят от жизни одного мужа, пусть и великого. Ведь и болезни держат меж собою совет и, подобно заговорщикам, вынашивают планы: как им приумножиться, как слить воедино мощь свою и увеличить силу армий своих; так не должны ли в ответ и мы собирать врачей, чтобы держали совет они промеж собой? Старик видит смерть свою на пороге — как завоеватель, врывается она в дом его и приказывает, что до юноши — смерть держится у него за спиной и хранит молчание; старость поражаема болезнью, юность — ударом из засады; потому множество врачей нужно нам, дабы были они на страже и непрестанно пеклись о нашей безопасности. Есть ли в мире хоть что-то, от чего кто-нибудь не принял бы смерть: перышко невесомое, волосок тончайший, и те убивали человеков; даже лучшее из противоядий[244], лучший из целебных бальзамов может обернуться смертельным ядом для тела. Иные умирали от радости, и друзья даже не решались их оплакать, ибо видели, что те отходят со смехом на устах. Тот же тиран Дионисий (полагаю, это на его долю выпало в свое время столь много страданий), не умерший от скорби, когда власть его пала и из царя превратился он в жалкого подданного, умер от незамысловатой радости, когда театральная публика объявила его искусным поэтом[245]. Мы часто говорим, что и малого достаточно, чтобы поддержать жизнь человеческую, — но увы, сколь же ничтожнее то, что причиняет человеку смерть. И потому чем большее число людей поддержит нас в недугах наших, тем более то во благо; кто же, когда слушается серьезное дело, придет в суд лишь с одним адвокатом? Наши похороны нам не подвластны: мы не можем давать советы, не можем указывать. И хотя среди иных народов (особенно у египтян) заведено воздвигать гробницы, которые величественней домов, ибо посмертное обиталище призвано служить хозяину дольше, чем прижизненное, наш обычай другой, и известно, что тот, кого почитали превыше всех — Вильгельм Завоеватель, — едва только душа его рассталась с телом, не только был оставлен без заботы тех, кому подобало бы проводить его до могилы, но и без самой могилы[246]. Нам неведомо, кто позаботится о нас после смерти, но, покуда возможно, пусть в ближних своих обретем мы какую только возможно поддержку. Новый и новый врач, приходящий к одру нашему, вовсе не есть новый и новый знак и симптом смерти, но лишь новый и новый помощник и поверенный жизни: и пусть появление их послужит не к тому, чтобы разыгралось воображение, коему всюду чудится опасность, а к тому, чтобы сознание наше исполнилось покоя и умиротворенности. И пусть не так окажется сие, что в лице одного из них приходит Ученость, другого — Усердие, а третьего — Религия, а с каждым — все сразу; в рецепт целебного снадобья входит много ингредиентов — так пусть же многие люди, что собрались у одра моего, будут мне во исцеление. Однако почему столь долго упражняюсь я в размышлении о том, как обрести в час нужды помощь обильную? И не подобает ли более помыслам моим клониться в иную сторону, не подобает ли соболезновать и сопереживать бедственному положению тех, кто лишен всякой помощи и поддержки? Сколь многие (быть может), страждут более, чем я, лежа в домах своих на грязной соломенной подстилке (если только угол, в котором они обитают, достоин названия дома), а их надежда на помощь, будь они даже при смерти, столь же тщетна, как надежда на изменение жалкой их участи, останься они жить? Столь же тщетно ожидать им прихода врача, как по выздоровлении — ждать получения какой-либо должности; и если кто узнает об участи сих несчастных, то единственно — могильщик, который их погребет, погребет в общей яме, где ждет их забвение. Они лишь пополнят число умерших в списках, а имена их услышим не прежде, чем прочтем те в Книге Жизни, куда окажутся они вписаны рядом с нами. Сколь многие (быть может) страждут сейчас более, чем я, оказавшись в больнице, где, подобно рыбе, выброшенной на песок и дожидающейся прилива, должны дожидаться обхода врача, да и тот придет не излечить их, но лишь осмотреть? Сколь многие (быть может) страждут сейчас более, чем все мы, и не имеют ни больницы, где о них позаботятся, ни соломы, чтобы зарыться в нее, а лишь хладный камень могильный, на котором они простерты — и выхаркивают души свои, уязвляя тем глаза и уши прохожих — прохожих, чьи сердца жестче, чем булыжная мостовая, — ложе этих несчастных? Им заказан вкус нашего лекарства, их удел — голодная диета; им и жидкая овсянка была бы целебным сиропом, объедки слуг — безоаром[247], грязная же вода, коей обмывают кухонные столы, — настоем целительным. О душа моя, если не совсем ты воспряла, дабы восславить Господа за великое Его милосердие, явленное в том, что даны тебе помощники многие, помысли, сколь многие лишены тех, кто поддержал бы их в болезни и горести, и помоги сим несчастным, да обретут они помощников, и все остальное, в чем нуждаются не менее, чем в поддержке.

Боже мой, Боже мой, благословенный слуга Твой Августин молил Тебя, чтобы явился ему Моисей и объяснил, что имел он в виду в некоторых словах Книги Бытия[248]; позволено ли мне спросить Дух, писавший книгу сию, почему, ожидая известий об армии Иоава, Давид, услыхав от сторожа, что видит тот бегущего человека, произнес: Если один, то добрая весть в устах его[249]? Я понимаю грамматику этой фразы, понимаю значение слова — оно именно таково[250], и таков общепринятый перевод "добрая весть" — но не понимаю логику Давидову, — или же сказанное им сказано лишь красоты ради? — я не понимаю, как мог он удостовериться, что весть, несомая ему — добрая, раз гонец — один; или дело в том, что, будь гонцов несколько, само число их свидетельствовало бы, сколь отчаянно положение на поле боя, и явились они во множестве затем, чтобы молить о подкреплении? Но как бы то ни было, я уверен, что слова, обращенные апостолом Твоим к Тимофею: один Лука со мною[251] — Лука и больше никого, — имеют привкус жалобы и скорби: пусть нет нужды доказывать, сколь тверд, верен, постоянен и стоек Лука в усердии его как соработник в возведении того великого здания, над которым труждается святой Павел, однако святой Павел терзается, что, кроме Луки, нет ему иного помощника. Считается, что св. Лука был врачом, и можно из слов Апостола извлечь и то толкование, что присутствие одного хорошего врача не помеха, чтобы возрадоваться, если присоединятся к нему коллеги. Ведь не один дух государственного мужа, не одна склонность к порядку подвигли тестя Моисея убедить того, чтобы разделил он ношу правления и обязанность вершить суд с другими, и избрал бы себе помощников[252], — то Сам Дух Твой, о Боже, призвал Моисея поставить в помощь себе семьдесят старейшин Израилевых[253] — пусть перепадет им от того Духа, Который прежде был на одном только Моисее, — и да облегчат они ему дела управления. И хотя лишь Моисея удостоил Ты Своим избранием, позаботился Ты также и о том, чтобы были у него помощники в трудах его. Так и чудным делам Твоим, Господи[254], сослужает не один ангел, но великое множество ангелов, ибо изобилие — в самой божественной природе Твоей. И сказал Ты о Сыне Своем: поклонятся Ему все Ангелы Божии[255]. То было сказано на Небе, на земле же сказано Сыном, что мог бы повелевать Он более, нежели двенадцатью легионами ангелов[256]; и когда Небо и земля станут одним, в последний день, Сын Твой, Господи, Сын Человеческий приидет во славе Своей и все святые Ангелы с Ним[257]. Также и в иных местах, где говорится об ангелах, упомянуты они во множественном числе: ангелы, а не ангел, возвещают пастухам о рождении Божественного Младенца[258], также как о Воскресении Иисусовом — втором рождении Сына Божия — Марии говорит не один ангел, но двое[259]. И сонмы ангелов восходят и нисходят по лестнице Иакова[260], связуя Небо и землю, Тебя и верных Твоих. Ангелам заповедано и назначено охранять нас на путях наших[261]; ангелы торопили Лота[262], а в его лице — нас, удалиться от места опасности и искушения; ангелам назначено наставлять и управлять Церковью в мире сем[263]; ангелы принесут возмездие презревшим заповеди Твои и упорствующим во грехе[264]; ангелам назначено быть жнецами и сборщиками урожая[265] — Церкви Твоей, когда восстанем мы в Судный День из земли, подобно колосьям; они, что понесут души наши, как отнесли они душу нищего, именем Лазарь[266], на лоно Авраамово; ангелы поставлены стражами у врат Нового Иерусалима[267]; — всюду ангелы, податели помощи слугам Твоим, упоминаются во множественном числе. Сколь велика сила ангела, знаем мы из того, что и одного из них было достаточно, чтобы в единую ночь поразить около двухсот тысяч из армии Сеннахирима[268], но часто Ты ниспосылаешь нам ангелов многих. Так вся сила спасения заключена и в одном Евангелии, но Ты дал даровал нам — четыре. Так Сын Твой свидетельствует, что хотя Дух Господень и помазал Его благовестовать[269], поставил Он также и других к совершению святых, на дело служения[270]. Ты поставил Его Епископом душ наших[271], но есть и другие епископы подле Него. Дух Твой снизошел на Сына, но также и другие получили от Даров Его[272]. Путь Твой, о Боже (Тебе, Господи, одному ведомы пути Твои, ибо велики они) — путь вспоможения и подания благ[273], и потому было бы неблагодарностью отвергнуть посланных мне по милости Твоей многочисленных помощников, радеющих о моем телесном здоровье — символ и залог милосердия Твоего и того, что ныне и присно будешь Ты заботиться обо мне. Величайшую же помощь — Слово — буду искать не по темным закоулкам веры, не у сектантов и не у схизматиков, но в единении с Твоей Вселенской Церковью и в причащении Таинств ее — искать у тех, кто поставлен Тобой эту Церковь окормлять: ибо Слово связано с Таинствами, как королевская печать — с патентом; через Таинство связуется символ с символизируемой им вещью, хлеб с Телом Христовым — и, причастившись их, я становлюсь, по словам слуги Твоего Святого Августина, ковчегом, памятником и надгробием благословеннейшего Сына, так что через добрую Его смерть, погребенную во мне, причастившегося Святых Даров, обретаю я здоровье в этом мире и бессмертие — в грядущем.

Предвечный и милосерднейший Боже, ниспославший слугам своим манну в пустыне — хлеб столь превосходящий всякую пищу людскую, что имел он приятность по вкусу каждого[274], смиренно молю Тебя: обрати это наказание, ставшее для меня хлебом насущным, мне во вкус, — как если бы не я, но Ты должен был вкушать его, пусть будет оно мне по вкусу, и да сбудется воля Твоя. Наказание, Тобой ниспосланное, имеет вкус унижения, но сделай его также и утешением мне; в нем — вкус угрозы смертной, но пусть будет в нем и вкус уверенности в том, что печешься Ты обо мне. Тело мое образовано четверицей элементов, каждому из которых придал Ты два качества: огонь иссушает, но также и согревает; вода увлажняет, но также и охлаждает, — пусть же, Господи, исходящие от Тебя наказания, эти элементы духовного возрождения — ведь через них душа восходит к Тебе — тоже будут наделены двумя качествами и действуют двояко: обрушиваясь на нас, как бич, пусть они заставляют нас вернуться на путь Твой; пусть, явив нам, что мы — ничто[275], явишь Ты нам и иное: все, что в нас есть, — лишь Ты. Боже, в нынешнем моем положении (но есть ли что-то, привходящее в жизнь нашу, будь то даже кара, коей нас подвергаешь, что не было бы сущностно связано с Твоим благим о нас промыслом[276]?), когда тот, кого ниспослал Ты мне в помощь, желает себе помощников, и когда явил Ты мне, что нескольких часов достаточно, дабы Твоею волей оказался я вне пределов помощи человеческой, — яви же мне и иное: ни горячка болезни, ни искушения сатанинские, ни греховность моя, ни темница смерти: темница, в которой заключен я сейчас, прикованный к ложу болезни, и темница иная — тесная и мрачная могила, не могут отлучить меня от спасения[277], которое промыслил Ты для меня. Не дай мне думать, что наказание мое случайно и незаслуженно; но пусть будет так, что читаемое мной на одном языке как "наказание" можно перевести на другой язык как "милость"[278]; что здесь оригинал, а что — перевод, что есть милость, а что — наказание, каково изначальное предназначение болезни моей, — не мне делать о том заключения, даже когда стою у черты смертной, которая послужит заключением земного моего бытия; и пусть болезнь неизбежно выглядит наказанием, но есть у меня величайшее доказательство, что она же — и милость: я умру в Тебе и через эту смерть соединюсь с Тем, Кто умер за меня.

Michael Maier, Septimana philosophica, 1620.

Михаэль Майер, Седмица философов, 1620 г.

Вернемся же к помышлению о том, что человек вмещает в себе целый мир, ибо на этих путях нас еще ждут открытия. Представим: человек есть мир: сам он — твердь земная, а скорби его — воды морские. И скорбь его (ибо скорбь воистину есть его достояние; что до счастья, быстротечного счастья земного — человек не властен над ним, оно дается ему, как дается надел арендатору, скорбям же он — полноправный владелец; счастье он взращивает, как фермер, что труждается на чужой земле, хоть и пользуется плодами своих трудов, а скорбям своим он единственный господин), — его скорбь, словно воды морские, подступает и покрывает холмы той земли, что есть человек, достигая самых дальних уголков суши; человек — лишь прах, вот он льет слезы, покуда не останется от него только персть земная, слезы, как огонь, выжигают его и они же размягчают его, и делается он податлив, будто ком глины: состав человека — персть земная, и скорбь дарует форму ему. В той Ойкумене, имя которой — Человечество, владыки земные подобны горным вершинам, что вознесены над прочим ландшафтом: но есть ли и у царей вервие и свинец, что послужат им лотом, дабы измерить глубину моря скорби и сказать: "Вот, исчислил я скорбь мою и знаю ее"? Но какая из скорбен сравнится с болезнью; а владыки — разве менее беззащитны они перед лицом болезни, чем их последние подданные? Вот зеркало — менее ли хрупко оно оттого, что в нем отражен царственный лик? Так и царь — отражение Владыки Божественного — не более, чем хрупкое зерцало, которое легко разбить. Владыки земные во всякое время держат при себе врача, но тем самым подле них всегда присутствует болезнь, или — недуг еще худший: неотступный страх заболеть. И они — богоподобны? Нет, назвавший их так не льстил. О да, они — боги, но боги, точимые недугом; в нашем представлении Бог наделен многими из страстей человеческих — страстей, если не немощей: о Нем говорят, что Он разгневан, или скорбит, или же что истощилось терпение Его и смутился дух, но разве сказано о Нем, что Он болен? — ибо будь Он болен, то, как и владыки земные, коих мы почитаем богоподобными, был бы подвержен смерти — разве мыслимо это? Так, можно ли помыслить о богах язычников нечто более уничижительное, нежели то, что сон имеет над ними власть[279]; однако сколь же жалки боги, которые в немощи своей не могут забыться сном! Богу ли нужен врач? Юпитер — и нуждается в Асклепии, Юпитер — и должен пить ревень, — ибо он раздражен и разлившаяся желчь его нуждается в очистке; но вот его охватывает оцепенение и равнодушие, и виной тому лимфа, ответственная за флегматический темперамент, и тут же несут ему отвар гриба, имя которому — агарик; Тертуллиан говорит о богах Египетских, сиречь о растениях и травах, коим поклонялись египтяне, — что у народа сего бог принадлежал человеку, ибо рос на грядах заботами садовника[280], что же сказать нам о наших божественных владыках: их вечность (продолжительность коей — едва семьдесят лет) обязана своим существованием исключительно лавке аптекаря, а отнюдь не божественности, которой наделяет их помазание. И божественность их лучше проявляется тогда, когда готовы они не вознестись гордой главой своей, но — умалиться, и имея блага в достатке и преизбытке, в чем подобны Богу, ревнуя о деяниях добрых, снисходят, как Бог, к малым сим, дабы разделить с ними преизбыток, наделяя каждого по нуждам его. Истинно достойный муж — тот, кто ведает, что блага, коими наделен он, не ему принадлежат, не есть заслуга его, но — веселится он о них и находит в том радость; а те, кому выпала радость, желают разделить ее с ближними, объявить о ней тем, кто оказался подле счастливцев в тот момент; всяк человек любит свидетелей счастия своего, но более других милы ему те, кто разделил с ним это счастье, те, кто вкусил от плодов его, — вид их веселит и радует наше сердце: Так подобает Царям земным, коли желают, чтобы счастие их было совершенно, изливать дары на своих подданных, отмечать их честью и наделять богатством, и (поелику возможно) исцелять недуги страждущих[281].

Боже мой, Боже мой, пусть будут мне предостережением слова Мудреца о том, что когда говорит богатый, все молчит и превозносят речь его до облаков; когда же говорит бедный, вопрошают: "это кто такой?", и если он споткнется, то совсем низвергнут его[282]. И дерзни я говорить о владыках земных — слова мои будут умалены, а ошибки — преувеличены, но Ты, Господи — Ты выслушаешь меня, ибо от Тебя — всякая власть, а всякий властитель — зерцало Твое в мире сем. Потому позволяющие себе излишнюю вольность суждений о Твоих наместниках, владыках земных, тем самым приуготовляют путь тому, чтобы пренебрежительно или непочтительно говорить о Тебе: ибо это Ты, дав Империю Августу, дал и Нерону, и как Веспасиан принял ее от Тебя, так и Юлиан Отступник[283]; и пусть иные владыки исказили тот Твой образ, что запечатлен был в их душах, — разве допустил Ты, чтобы подвергся искажению тот образ Твой, что неизгладимо запечатлен в самой королевской власти. Тебе, Господи, ведомо, что если я не отзовусь подобающим образом на Твою милость, кою угодно было Тебе явить через моего земного владыку, короля, я тем самым присовокуплю к иным примерам моего небрежения вассальной верностью худший из всех возможных: выкажу себя неблагодарным; неблагодарность же обличает человека безнадежно дурного: так, иные проступки — лишь свидетельство того, что наше социальное тело поражено расстройством и недугом, и потому мы пренебрегаем какими-то обязанностями вежества, — сии проступки не столь велики. Бывает, однако, и так, что болезнью поражена самая суть естества человеческого, когда болезнь может вылиться в любую форму и поразить любую из наших функций, в конце концов сделав нас своими рабами. Но сколь же хуже быть плохим человекам, чем плохим вассалом. И как спросил Сын Твой про динарий: чье на нем изображение и надпись[284], так спрашиваю я про короля: чьим образом запечатлен он, чье помазание начертано на его челе — не Твои ли они, Господи? А что есть Твое, подобает вручить Тебе, Господи, и Тебе поручаю я счастие моего короля, вознося благодарность мою к Твоему престолу — да свершится всякое свершение к радости моего короля, и о том молю Тебя, Господи, чтобы радость та лишь прибывала и возрастала. Однако здесь, Господи, останови меня и дай мне размыслить: не выглядит ли все сказанное уловкой и ухищрением, что призваны подвигнуть мир к мысли, будто я более других отмечен королевской заботой? И столь униженно высказывая свою благодарность, преследую я цель иную, алкая себя тем возвеличить? Но — пусть ревность людская не остановит меня, дай мне, Господи, и дальше славить милость Твою, явленную мне через земного моего владыку. Ибо то, что ныне делает он для поддержания моего телесного здоровья, делал он и для многих, многих других, многие вкусили от этих плодов щедрости его. Когда только мог, всегда заботился он об исцелении страждущих, и множество людей приняло здоровье из его рук — в этом он превзошел своих царственных предшественников: есть болезнь, которую, волею Господа, он один в силах исцелять[285] — возможно, дар сей он получил не только благодаря своему титулу, не только потому, что он — помазанник Божий и король. Тем же, кто нуждается в исцелении от недугов иных, кому он не может вернуть крепость телесную возложением рук, он посылает иного подателя здоровья — своего врача. Святой Людовик Французский и наша королева Мод[286] прославились тем, что лично посещали больницы и помогали даже тем страждущим, чьи болезни не вызывали ничего, кроме отвращения. Известно, что когда благочестивой императрице Плацилле[287], супруге Феодосия Великого[288], сказали, что она роняет свое достоинство, каждый раз лично посещая больных, хотя нет в том никакой нужды и можно ограничиться присылкой лекарства, та ответила: если бы я посылала лекарство, я бы действовала как императрица, но я прихожу к недужным как христианка, как та, кто наравне с ними принадлежит единому Телу Христову. И слуга Божий, царь Давид, обращаясь к народу своему, не отделяет себя от подданных, но называет тех братьями своими, костью своею и плотью[289]; и когда пали многие из народа израильского, пораженные Твоею десницей, Давид, отвергнув себя, молил за несчастных, взывая: Господи, я согрешил; а эти овцы, что сделали они? пусть же рука Твоя обратится на меня и на дом отца моего[290]. Царям подобает быть подателями даров и благ: когда Орна, себе в ущерб, без всякого к тому понуждения, дарит Давиду все, потребное для жертвоприношения, сказано в Твоей Книге: Все это, царь, Орна отдает царю[291]. Давать — значит уподобляться царю, но давать здоровье — уподобляться Царю царей, Тебе. И все же Тебе ведомо, Господи — как ведомо то и иным из почтенных Твоих служителей[292], — что поддержка, оказываемая ныне королем моему здоровью — лишь отблеск той милости, что была явлена мне в иные дни, когда через него воссиял мне Твой свет, Господи, — лишь эхо того голоса, когда Ты говорил со мной устами короля[293]; тогда он первым из знавших меня исполнился надежды, что труды мои могут послужить во благо Церкви, и снизошел до того, чтобы дать мне это понять, действуя не только намеками, но даже просьбами и убеждениями столь настойчиво, что не мог я не внять этому призыву[294]. И Ты, вложивший в сердце короля сие желание, вложил в мою душу готовность к повиновению монаршей воле, и я, который прежде страдал легкомыслием и нерешительностью, и был игралищем судьбы, и все свое время изводил в бесплодных размышлениях, как бы это время лучше потратить, — этим человеком Божиим и Богом человеков я был приведен в надежную гавань и излечен от духовного моего недуга. Я просил у короля камень, он же дал мне хлеб[295]; я просил у него скорпиона, он же дал мне рыбу[296]; я ходатайствовал у него о должности светской, тогда как он, не отклоняя вотще просьбу мою и не отвечая на нее отказом, дал мне понять, что желаннее ему было бы видеть меня в ином качестве — в котором ныне и пребываю. И Ты, Господи, который не забывает ничего, этого не забыл, хотя, возможно, сам король не помнит уже о том, ибо свойственно благородным людям свои благодеяния забывать. Но я — не только свидетель, но и — пример того, что наш Иосафат заботится о назначении священников так же, как и судей[297], и не только посылает врачей, что возвращают телу временное его здравие, но также и врачует здоровье духовное.

О предвечный милосерднейший Боже, сберегающий для нас сокровища совершенной радости и совершенной славы[298], кои обретем из рук Твоих, представ пред Твои очи и познав Тебя, подобно тому, как ныне мы познаны[299], и в единый миг обретем навеки все, что потребно для нашего счастия, — еще в этом мире Ты даешь нам залог в счет грядущего воздаяния, и по величине залога сего можем мы представить, сколь велико ждущее нас сокровище. Смиренно и благоговейно приемлю я наставление от благосклонного Духа Твоего, научающего различать благословения, что даруешь нам в мире сем, в зависимости от тех орудий, через которые угодно Тебе действовать. Здесь мы видим Тебя в стекле мутном[300], и все, что снисходит нам от милостей Твоих, явлено как отражение, как полученное посредством тех, кого избрал Ты своими орудиями. За всякой случайностью скрыта Твоя воля, и то, что здесь называем мы Фортуной, в горних имеет иное имя. Природа одаряет нас зерном и вином, и маслом, и молоком[301] — но разве не Ты оделяешь ее этими дарами, и разве не Ты побуждаешь ее излить на нас эти блага? Трудолюбие одаряет нас плодами трудов наших, от коих питаемся мы и наше потомство, — но разве не Ты направляешь труждающегося, когда сеет он и когда поливает всходы, — не от Тебя ли прибавление урожая? Друзья помогают нам в превратностях жизни нашей — но не Ты ли поддерживаешь того, кто поддерживает нас? Все они — орудия воли Твоей, Боже, через них я благословлен Тобою, однако будь благословенно имя Твое за то, что послал Ты мне величайшее из благ: как член общины, как сподобившийся личной милости того, кто есть Твоя правая рука и чья власть простерлась над нами, — я удостоился не только внимать Слову Божию, но и проповедовать Его. Смиренно молю Тебя, Господи: одаривая мир благом — да будет на то Воля Твоя, — и избирая для того орудия и средства согласно воле Своей, проводники коей — и Солнце, и Луна, и Природа, и Трудолюбие, простри благословение Свое на государство сие и Церковь его — да пребудет оно на них, доколе не узрим мы Сына, грядущего на облаках[302]. И пусть Сын Твой, придя судить народы, найдет владыку страны сей — или сына его, или сыновей его сына — готовыми дать Ему отчет и выстоять перед судом Его, что были верны и праведны в делах управления и в раздаче сокровищ, ввереных их попечению[303]; Господи, будь врачевателем королю во всех недугах его телесных, в томлении духа и во святых печалях души, как был он мне врачевателем тела и души, и да будет помощь Твоя, Кто столь велик на небесах, столь же во благо ему, как была мне помощь его, кто столь велик на земле.

Robert Fludd, Anatomiae Amphitheatrum... 1623.

Роберт Фладд, Анатомический театр... 1623 г.

Вот — врачи осмотрели и выслушали меня. Как обвиняемый перед судилищем, я предстал перед ними в путах, и они сняли с меня показания. Я явил им нутро мое — словно труп на анатомическом столе — и они растерялись, читая на мне. До какой же степени могут озадачивать и смущать развалины и руины? Или — сколь буйно и многообразно может быть разрушение? Господь предоставил Давиду самому избрать напасть, что обрушится на царствие его: голод, нашествие вражеское или моровую язву[304]; Сатана предпочел иное — он низвел огонь с небес и привел из пустыни ветер[305]. Не будь в мире иных напастей, кроме болезней — то и тогда превзошедшие всяческие искусства и науки не смогли бы исчислить те и назвать их поименно; всякое ослабление наших способностей, всякое нарушение телесных функций есть болезнь. Разве могут помочь лечащим имена хворей, что даются по названию пораженного места — плеврит, или по симптомам болезни — падучая? И вот, поскольку бесполезны имена, данные болезням в соответствии с их характером или местом, ими поражаемым, то должны медики выпытывать истинное имя той или иной хвори, опираясь на сходство ее с чем-то иным, называя болезнь раком, волчанкой или полипами. А потому вопрос, больше ли в мире сем сущностей или имен для них, столь же запутан, коли речь идет о болезнях, как и в отношении иных проблем[306], — и все же ответ на него тот, что болезней больше, нежели есть имен для них. Если бы все напасти свелись к одним только болезням, если ничто более не губило бы род людской — то и тогда жизни всякого угрожала бы опасность неизмеримая; если бы все болезни свелись к одной лишь лихорадке, и того бы хватило, чтобы свести нас в могилу; один только перечень имен всеразличных лихорадок способен заставить сдаться и признать свое бессилие память, полученную в дар от природы, а память, созданную и отшлифованную упражнениями и искусством[307], разрушить и повергнуть во прах. Сколь же замысловата задача тех, кто пришел на консилиум: установить, чем я болен, каков характер этой лихорадки, как будет она протекать и какие средства можно противопоставить ей. Но во всяком постигающем нас зле есть и благая сторона, и злосчастие, выпавшее на мою долю, легче хотя бы тем, что лечащие врачи могут собраться на консилиум. Ибо сколь много есть болезней, которые — лишь проявление, всего лишь симптом иной хвори, разъедающей тело, однако причиняют больному столь многие муки, что врач вынужден в первую очередь уделять внимание им, пренебрегая до времени тем, что их порождает. И разве не то же самое видим мы в государстве, когда высокомерная наглость сильных мира сего толкает народ к возмущению; эта наглость сильных — страшная зараза, поражающая стоящих во главе страны, и им всякое мгновение угрожает опасность заразиться сей болезнью; применяя закон военного времени к взбунтовавшемуся народу, чье возмущение — лишь проявление иной болезни; но если болезнь запущена и насилие выплеснулось наружу, не остается времени для консультаций. Но разве не так же обстоит дело с проявлениями тех болезней, что поражают наш рассудок, лишая нас внутреннего равновесия? Ибо что же тогда проявляется в наших страстях и наших порывах? Если холерик, страдающий разлитием желчи, поднял на меня руку, должен ли я сперва позаботиться о равновесии соков в его организме или мне прежде следует предотвратить удар? Однако там, где есть место консилиуму, положение не столь плохо. Врачи консультируются; а значит, ничто не будет ими совершено поспешно или опрометчиво; проконсультировавшись, они назначают лечение, и дают предписания — воистину, они пишут, что и как должно мне делать, — а следовательно, ничто не будет совершено скрытно от чьих либо глаз, под покровом тайны. Далеко не всегда телесная болезнь дозволяет такой образ действий: порой, едва только врач вступает в комнату к больному, как ланцет уже рассекает тому вену — болезнь сия ни мгновения не позволяет медлить с кровопусканием, и нет иных средств, кои можно в сем случае прописать. Также и в делах государственного управления: порой облеченные властью сталкиваются с такими неожиданностями, что не спрашивают Магистрат, как следовало бы поступать в подобной ситуации согласно закону, но совершают то, что должно совершить в данный момент. Но есть толика добра в любом несчастье, выпадающем на нашу долю, толика, что несет с собой надежду и успокоение, когда можем найти мы последнее прибежище — так утопающий хватается за соломинку, — в тексте, написанном чужой рукой, — и текст сей — не тайное предписание, а слово, адресованное всякому, написанное от чистой души и открытого сердца — доступное любому, а потому порождающее удовлетворение и готовность с написанным согласиться. Те, перед кем я обнажился, кому явил свое нутро, консультируются, и в конце консультации формулируют предписания, и в предписаниях сих названы средства лечения — средства подобающие и подходящие к данному случаю: ибо иначе, приди они повторно ко мне и начни пенять мне, что когда-то я сам повел себя неподобающе и тем спровоцировал болезнь, и ускорил течение ее и усугубил боли свои, или начни они писать правила диеты и упражнения[308] для тела на время, когда я оправлюсь и буду здоров, они бы поступали так, словно консилиум их предшествует болезни моей или собран уже после того, как я встал на ноги, — но ничего общего не имеет с лечением меня сейчас. Так, для приговоренного к казни узника — лишь горечь, а не облегчение выслушивать слова о том, что мог бы он жить, поступи так-то, а не иначе, или, если бы помиловали его, то было бы достойно поступить так-то и так-то, выйдя на свободу. Я рад, что они знают (я ничего не скрывал от них), рад, что собрали консилиум (они ничего не скрывают друг от друга), рад, что пишут (ничего не скрывают от мира), рад, что пишут и предписывают лечение, что есть средства облегчения моей болезни.

Боже мой, Боже мой, дозволь мне сие праведное негодование, дозволь святое отвращение, ибо вызваны они дерзостью человека, что, принадлежа к тем, кто поставлен над народами, к тем, о ком сказано Тобою: они — боги[309], полагал себя Тебе равным, нет — превосходящим Тебя; известно, что Альфонс, король Арагонский, постигнув законы движения светил небесных[310], отважился заявить, что будь он советником при Тебе, когда творил Ты небо, оно было бы сотворено куда лучше. И царь Амасия не внял пророку, пришедшему к нему свидетельствовать от Господа, но прогнал его, в гневе и возмущении, вопрошая: разве советником царским поставили тебя[311]! Ведь когда пророк Исайя вопрошает: Кто уразумел дух Господа, и был советником у Него и учил Его[312]? — то сказано это им после того, как постиг он, Кто от века занимает место сие — Сын, лишь один Сын Единородный Отцу, — и пророк говорит о Нем, наделяя Его столь высокими титулами, как Бог крепкий, Князь мира, Советник[313]. И утверждает пророк далее: почиет на Нем дух совета и крепости[314]. Вот почему не вопрошаешь Ты, Господи, совета у человеков, но при том нет ничего, что было бы ниспослано человеку без совета, который Ты держишь в Самом Себе; так и при сотворении Человека держал Ты совет, ибо сказано: сотворим человека[315]. И храня человека на стезях его, Ты, великий страж человеков[316], следуешь совету Своему; ибо все мироустроение, все в мире происходящее — от святой Троицы, и во всяком действии — Ее длань. Тем паче должен я трепетать того, что все три благословенных, преславных Лика Троицы держат сейчас совет: как угодно Тебе будет поступить с этим немощным телом и с этой душой, изъеденной проказой. Душа моя, сознавая вину свою, радостно примет всякое решение Твое. Ведь не даю я советы врачам, собравшимся на консилиум, причиной коего — мой телесный недуг, но вместо того открываю им все немощи и страдания свои, раскрываю нутро свое, как на анатомическом столе. Так же должно мне раскрыть мне перед Тобою, Господи, душу, смиренно исповедуясь, что нет в теле моем вены, которая не была бы полна кровью Сына, мною распятого — и распинаемого вновь и вновь[317], ибо я преумножаю новые грехи мои и повторяю старые: нет ни одной артерии, в которой бы не струился дух заблуждения[318], дух блуда, дух обольщения[319]; нет ни одной кости в теле сем, что не была бы отягощена привычкою ко греху[320], — кости мои напитаны и вспоены грехом до самого мозга; нет ни одного сухожилия, ни одной связки, что не сочленяла бы и не связывала один грех с другим, еще худшим. И все же, благословенная Преславная Троица — о святая и неделимая Коллегия, — Которая есть Врачеватель, единый в Трех Лицах, если Ты преклонишь слух Твой к моей исповеди и рассмотришь мой случай, то не безнадежно дело мое, не отвержен я окончательно, не обречен уничтожению; и если Совет Твой внутри Себя Самого явлен в Писании, если волею Твоей должен я следовать написанному, значит, Ты хочешь, чтобы восстал я с одра болезни моей: воистину, Господи, (никогда не уклоняющийся от стезей Своих[321]) пути Твои открыто, умопостижимо и очевидно явлены через книгу. Первая книга — это Книга жизни, что открыта Тебе предвечно, но для нас — всегда потаенна; Вторая же — Книга Мироздания[322], в ней Ты полуприкрыто, потаенно являешь нам образ Свой[323]; третья книга — Святое Писание, где сказано Тобою Самим все в Завете Ветхом и дан нам светильник истинный в Завете Новом, чтобы могли мы то прочесть. К ним прибавил Ты книгу законов полезных и справедливых, что учреждены были теми, кого поставил Ты над людьми; а к ней прибавил Книгу Наставления, что всегда пребывает незримо с нами — книгу нашего Разума; и присовокуплена к тому особая книга, где сочтены грехи наши; и еще есть одна книга — Книга за семью печатями — открыть ее достоин лишь закланный Агнец[324]; и сие, — смею надеяться, то шепчет мне Дух, — можно истолковать как провозглашение прощения Твоего и утверждение праведности всех, омытых кровию Агнца[325]; и если Ты внес имя мое в книги сии, если суждено ему быть прочитаным еще один раз, если суждено мне предстать перед новым судом и быть судимым в соответствии с написанным в книгах, лихорадка моя — лишь легкое жжение в руке, я могу быть спасен, пусть вопреки книге, врученной Тобою мне — книге моего Разума, вопреки прочим Книгам — но лишь благодаря первой из них — Книге Жизни, если Ты впишешь в нее мое имя, и последней — Книге Агнца, ибо и меня омыла капля Его крови, — буду и я спасен. Ибо если Ты в Самом Себе держишь сейчас совет, на котором решается участь моя, — то я еще не проклят, если я внесен в какую-либо из книг, то минует меня проклятие; ибо, хотя найдется там (особенно в Писании) свидетельство против меня, что иные обратят в зелье ядовитое, все же, решая участь мою (а исповедуясь, выносим мы дело свое, в мельчайших его деталях, на Твое рассмотрение), Ты желаешь обратить в лекарство сам яд, и даже приговор, что для грешника, раскаявшегося слишком поздно, будет лишь горечью отчаянья, которое суждено ему пить вечно, для искавшего Тебя прежде, во дни жизни своей, будет росой утренней, милостью, обещанием утешения, что грядет вослед страданию.

Боже предвечный и милосердный! Взгляд Твой столь чист, что невыносимы ему прегрешения наши, мы же столь нечисты по природе своей, что не в силах противиться греху, а потому постоянно пребываем в страхе, что отвратишь от нас навечно взор Твой, ибо, как не можем перенести страдания сами, но только помощью Твоею[326], так непереносимы Тебе наши грехи наши, но, Сыном Твоим убелены, предстоят взору Твоему, ибо взял на Себя и представил к Престолу все грехи наши, столь Тебе неугодные. У Природы есть взгляд убивающий — взгляд Змея, несущий мгновенную смерть всякому, на кого падет он[327], но нет у Природы взгляда, питающего нас; но Твой взгляд, о Господи — Твой взгляд таков[328]. Призри же на меня, Господи, в страдании моем[329], да отведешь меня от грани смерти телесной; обороти на меня взгляд Твой — и воскресну из смерти духовной — смерти, в которой погребли меня родители, во грехе произведя на свет, — смерти, в которой погружаюсь в глубины Ада, присовокупляя множество совершенных грехов, на это основание, этот корень первородного греха. И все же прими меня под Твой покров, о благословенная преславная Троица; ведомо Отцу — я исказил Образ Его, данный мне при Творении[330], ведомо Сыну — я пренебрег своей долей в Искуплении, — но, о благословенный Дух, ниспосланный ради веры моей, будь пред Ними свидетелем: в это мгновение я принимаю все, что столь часто, столь мятежно отвергал, да пребудет со мною Твое благословенное дуновение; будь предстателем моим пред Ними: подобно тому, как это ослабевшее тело исходит слезами, так и бедная эта душа — только больше, много больше — истекает кровью; не бич гнева Господня, что обрушился на меня скорблю, — но о том, что прогневил Господа моего. Благая пресвятая Троица, будь же вновь врачевателем мне: вот он я — предпиши мне лечение; будет ли душа надолго удержана в этом томящемся болезнью теле — это пойдет ей во исцеление; но и иное стало бы исцелением — если бы я знал, что в Твою руку отойдет душа моя[331], — если бы поспешно покинула она это тело, перейдя к Тебе.

Johann Daniel Mylius, Opus medico-chymicum, 1618.

Иоганн Даниель Милий, Медико-химический трактат, 1618 г.

Природный мир устроен подобно шкатулке с секретом: открываешь ее, а в ней заключена другая; окоем Небес носит в себе Землю, Земля носит на себе города, города населены людьми. Так концентрические круги сбегаются к своему центру, и этот центр — распад и разрушение[333]. Лишь нетварное стремится прочь от центра сего; лишь нетварное, покров невещественный, который мы можем помыслить, хотя и не явлен он нашему взору, — нетварный свет[334], эманация света божественного, в котором пребывают Святые Его, в который облачены они, — он единственно не стремится к центру распада, ибо не был сотворен из Небытия, и переход в Небытие не грозит ему. Всему прочему в мире Небытие довлеет; довлеет даже ангелам, даже нашим душам: они движутся над теми же полюсами, клонятся к тому же центру. И не будь они сотворены так, что благодаря Промыслу Божию пребывают бессмертными[335], их природа не могла бы противиться притяжению центра, который есть Небытие. В мире сем (если взять мир во всей его полноте: окоем Небес, что окружает Землю, и Землю со всеми государствами ее, и всеми народами, в них живущими) величайшие из бедствий — те, что подкрадываются к нам невидимо; они настигают нас путями тайными, но тем горше их последствия, что явлены нам[336]. Так Небеса были поражены водянкою, и излились воды на землю, сокрыв ее[337], — но придет день, и случится жар небесный[338], и весь мир будет сожжен[339]. О сей небесной водянке — потопе — было возвещено миру за 120 лет, прежде чем разверзлись источники вод[340]; и те, кто приготовился к нему, были спасены; но жар придет внезапно, придет, чтобы сжечь все; потоп, изливаясь с небес, не содеял им никакого вреда, не погасил светил небесных, не затушил источники небесного огня[341]; но грядущий жар, эта небесная лихорадка — пламя сие сожжет саму печь, уничтожит небеса, опустошит их огнем[342]. Известно о Сириусе, Песьей Звезде[343], что дыхание ее губительно, что дышит она заразой, — но также мы знаем и то, что когда восходит она на небосклоне — в эти дни мы облекаемся в подобающие одежды, придерживаемся диеты и сторонимся палящего солнца — и эти меры позволяют нам избежать болезни; но кто может расчислить пути блуждающих звезд и комет? а потому — разве можем мы убежать их влияния и знамений, разве можем воспротивиться тому, что предсказывают они, разве можем расстроить их предсказания: никакой альманах[344] не скажет нам, когда сорвется с небосвода звезда, сие нам неведомо; ни один астролог не скажет нам, когда соответствующее влияние кульминирует, ибо эта тайна принадлежит сфере, которая выше сферы земли[345]; а то, что наиболее тайно, — наиболее опасно. Сие наблюдение верно и по отношению к делам человеческим, к странам и политическим союзам. Рокот дюжины барабанов, открыто призывающих к мятежу, не столь опасен, как тайные речи, передающиеся шепотом, в темных углах, от заговорщика к заговорщику. Стена крепостная выдержит пушечный залп, но не устоит перед миной, что заложена в подкоп, тайно подведенный под стену; тысяча врагов, изрыгающих угрозы и поношения, не столь опасна, как несколько заговорщиков, давших обет молчания. И народ богоизбранный много и тяжко согрешил перед Господом, скитаясь в пустыне, и позже, войдя в Землю Обетованную, — но ни один из этих грехов не был вменен народу иудейскому так, как ропот[346], ропот в сердцах, тайное неповиновение, тайное противление Господней воле; воздаяние за этот грех было тягчайшим и беспощаднейшим[347]. Сказанное верно и по отношению к недугам телесным; разве не это испытываю ныне? Пульс, моча, испарина — словно заговорщики, связанные обетом молчания, они не подают ни единого знака, дабы мог я постичь, сколь опасна моя болезнь. Разве силы мои истощены натиском противника — я ведь не чувствую себя ослабевшим; разве моим войскам перерезали пути подвоза продовольствия — я ведь не жалуюсь на аппетит; разве мои советники продались врагу или поддались безрассудному порыву — но мое восприятие ясно, разум незамутнен; однако и невидимое — зримо, и я чувствую то, что от чувств сокрыто: болезнь одолевает меня. Болезнь избрала меня своим Королевством, объявила себя Императором, провозгласила существование Arcana Imperil[348], Государственных Тайн, которыми живет Государство и которые оно не обязано разглашать. Но в государстве есть еще и Магистрат, а в Магистрате — дыба для заговорщиков. У врачей же такой дыбой, на которой пытают они болезни, являются обследования; и вот они подступились к болезни моей.

Господи, — знаю я, и знаю достоверно, ибо сам брат святой (Горгонии) — слуга Твой Назианзин рассказывает о том, — что в исступлении молитвы сестра его угрожала Тебе — угрожала со святой одержимостью, с дерзостью благочестивой[349]. Не смею сего, Господи; но подобно слуге Твоему Августину, который желал, чтобы не довелось Адаму согрешить, ибо тогда не пришлось бы Христу умирать на кресте[350], могу ли и я пожелать — не одна тому причина, — чтобы Змей, который до того, как искусил он Еву, мог ходить прямо[351] и говорить[352], мог бы сие и поныне, ибо, если бы он говорил, легче было бы мне понять, чей голос вводит меня в соблазн, и если бы ходил он на ногах, представ предо мной во весь рост, — легче бы мне было различить искусителя? Проклятием его и я проклят; он стелится по земле — и тем опаснее для меня: так или иначе, но обовьется он вокруг моей пяты[353] — и обвившись, ужалит, — и вот уже он, а с ним -смерть — входят в наши окна[354]; в наши глаза, наши уши, во входы и выходы покоев нашей души. Он соблазняет нас втайне, и мы не распознаем его; один из величайших соблазнов его в том, чтобы, сделавшись подобными ему, грешили мы втайне, дабы не видели другие грех наш; но во всей полноте лукавство его обнаруживается тогда, когда соблазняет он нас грешить столь тайно, что мы сами не видим собственных грехов. Что до сокрытия наших грехов от других людей, в сем случае Змей взывает к тому в нас, что изначально было его порождением, — ко лжи[355]: ибо человек, в силу самой своей природы, обладает некими задатками возвышенности и благородства и не стал бы лгать лишь затем, чтобы сокрыть Зло. А потому, коль сама суть греха — тело его — есть тело Змиево, то и узорные покровы тела сего — ложь — тоже Змиевы[356]. Сии есть Змиевы, но сокрытие греха от самих себя — есть сам Змий: когда проникает нас жало змеиное, мы же не язвим себя за то и не жалим, когда проникает нас яд греха, мы же о том грехе не сокрушаемся и не скорбим — тогда, по словам благословенного Сына Твоего, сказавшего об Иуде: сей есть дьявол[357], — не дьяволом одержим, но сам есть дьявол, — мы становимся Дьяволом сами себе, ибо мало того, что носим Змия в сокровеннейшей глубине нашей души, — но сами для себя являемся Змием. Сколь же многим согрешил слуга Твой Давид, если взывал к Тебе: очисти меня от грехов тайных[358]? Может ли грех быть тайным? ибо великое множество грехов наших, по словам пророка, замышляем мы во тьме ночи, на ложе сна, но творим грехи сии при свете дня[359]. Множество грехов совершаем мы, надеясь сыскать через то славу, — но разве допустили бы мы себя до этих беззаконий, если бы ведали, что никто не прознает о них? Так Твой благословенный слуга Августин признается в исповеди, что в юности ему стыдно было малой порочности своей и невинности, и что часто сочинял он то, чего в действительности не делал, лишь бы сравняться в порочности с грешными своими приятелями[360]. Но если бы могли мы утаить грехи наши (сам пророк Исайя обнаруживал в душе своей таковое желание — и должно быть, поддавался ему, если сказано им: надеялась ты на злодейство свое, говорила "никто не видит меня"[361]) — разве остались бы сокрытыми сии грехи[362]? Даже утаи мы их — Тебе, Господи, станет то ведомо от других. Голос крови Авеля вопиет[363] к Тебе о каиновом братоубийстве; само Небо будет свидетельствовать Тебе, небо откроет беззаконие его[364]; всякой малой твари достаточно, чтобы свидетельствовать о грехе твоем[365], — сказано же о задумавшем неподобное: птица небесная перенесет слово твое, и крылатая — перескажет речь твою[366]; но разве нужно Тебе выслушивать чужие свидетельства — разве не Сам Ты открыл грех, что совершен был Адамом в Раю[367]? Всякое греховное проявление столь Тебе явственно, что всякое дело Ты приведешь на суд[368], и нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано[369]. Но, Боже, есть ведь и иной способ узнать прегрешения мои, и Тебе любезнее, когда узнаешь Ты о прегрешениях моих из моей исповеди. Как лекарственный бальзам, приложенный к ране, притягивает к ней все злокачественные гуморы, покуда концентрация их не становится столь велика, что они сами исторгают себя из организма, так Дух Твой воскрешает в памяти моей совершенные мною грехи — покуда не вспомню все до единого, — и тогда, отягощенный их тяжестию, я исторгаю это непомерное бремя в словах исповеди. "Когда я молчал, — говорит слуга Твой, Давид, — день и ночь тяготела надо мною рука Твоя; когда я сказал: "исповедаю Господу преступления мои", Ты снял с меня вину греха моего"[370]. Ты изъяснил пользу исповеди, изъяснил во всей полноте — едва ли найдется милость, не исходящая от Тебя, если исповедуем Тебе совершенный нами грех. Милость, ниспосылаемая Тобой, состоит в том, что Ты укрепляешь нас, так что можем мы противостоять тем грехам, которые Тебе исповедовали. Эта милость, которую познал слуга Твой, Августин, ибо сказано им: Ты простил мне грехи совершенные и грехи, которые лишь милостию Твоей не совершил я: они совершены нами, ибо склонны мы были уступить соблазну, и коль склонились мы ко греху, то нуждаемся в милосердии Господнем — милосердии, которое называет Августин прощением. Сии есть грехи наиболее тайные, ибо они никогда не были совершены, и ни другой человек, ни я сам не знают о них, один лишь Ты ведаешь, сколь много и сколь великих грехов избежал я по милости Твоей, и не будь ее, многократно был бы перед Тобой грешен.

Предвечный и милосерднейший Боже — подобно Сыну Твоему, Иисусу Христу, Которому открыто все сущее[371], однако сказано Им, что не знает Он часа Судного Дня[372], ибо знание сие не таково, чтобы мог Он открыть его сынам человеческим, — открыты Тебе все мои прегрешения, но при том, нет для меня в сем Твоем знании утешения — если только не сам я исповедовал и открыл Тебе грехи мои. Но как открою я Тебе грехи, о которых сам не ведаю? Так, повинен я Первородным грехом — но спроси меня, ведаю ли я о том, что есть первородный грех[373]? Скудны знания мои о том, чтобы насытить ими других, но достаточны, чтобы осудить себя и молить Тебя о милости и снисхождении. И исповедую Тебе грехи юности моей — но спроси меня, чем были те грехи? Не столь хорошо я знаю их, чтобы все их исчислить и все поименовать[374], и могу ли я быть уверен, что хватит мне на то оставшихся часов жизни, — ибо во дни юности моей грешил я куда поспешнее, чем ныне могу поведать о том, и всякое мое деяние тогда было шагом к прегрешению — и все же грехи сии достаточно мне ведомы, достаточно, чтобы знать: нет ничего столь же бесконечного, как они, — ничего, кроме милосердия Твоего. И если называть каждый из грехов по имени его: ибо грешен помышлением, словом и делом, грехом опущения и грехом свершения, грешен против Тебя, против ближнего моего, против меня самого, грешен нераскаянием и тем, что вновь впадал в старый грех после раскаяния, грешен неведением и грешен против совести, против заповедей Твоих, против молитвы Господней[375], против Символа веры и против установлений Церкви и против установлений государства, в котором дал Ты мне мое призвание, — если именование сих грехов не охватывает все мои прегрешения, я знаю, как молить мне Тебя: Господи, отпусти мне грехи мои — все грехи, за которые Сын Твой, Иисус Христос, принял муку крестную, пострадав за всех грешников мира сего, — ибо среди грехов не найдется греха, который бы не мог быть мне вменен, не будь Ты моим Богом, не посылай мне прощения Твоего, когда ниспосылаешь нам предваряющую благодать[376]. А так как грех по самой своей природе многое сохраняет от отца своего — это Змей[377], что незримо проникает в душу мою, пусть иной Змей — Змей медный[378] (образ сей — провозвестие Сына, распятого за меня) постоянно пребывает подле меня, дабы исцелить меня от ядовитого жала Змея, меня искушающего. Ибо тогда имею я подле себя Льва, поборающего Льва иного, Льва от колена Иудиного[379] поборающего Льва, что ищет, кого поглотить[380], — имею подле меня Змея, поборающего Змея: мудрость Змея[381], поборающую злобу Змея, имею против Льва лютого и Змея лукавого, против необоримого и лукавого искушения — Голубя с ветвью масличной[382], пребываю в убежище[383], смирении, мире и согласии с Тобой, Господи, что даруются Твоими таинствами церковными. Аминь.

Goossen van Vreeswijk, De Groene Leeuw, 1674.

Госсен ван Фризвик, Зеленый Лев, или Свет философов, 1674 г.

Сердце человеческое — не есть ли оно лучшее доказательство, лучший пример того, что все величие этого мира держится на домысле и не обладает ни реальным бытием, ни субстанциональной силой[384]? Постоянно деятельное, непрестанно пребывающее в движении, не ведающее покоя, сердце претендует быть подателем всего, что поддерживает силы и способности наши[385]. Но когда поражен организм смутой, когда стал он пристанищем вражеской армии, сердце — уязвимей иных частей тела и ранее всего терпит оно поражение. И мозг, и печень выстоят под длительным натиском врагов и выдержат даже долгую осаду болезни; но огонь мятежа — жар, как мина, в одно мгновение взрывает крепость нашего сердца. И все же, в силу того, что сердце — первенец среди органов телесных, оно наделено правом первородства, ибо есть старший сын Природы в человеке — орган, первым зародившийся к жизни[386], и все прочие части тела младше его, и подчинены ему на правах слуг и зависят от него, — следует нам прежде всего заботиться о сердце, хотя оно и не самый выносливый из наших органов, подобно тому, как старший сын — не всегда самый сильный в семье. Человеком правит не триумвират, образованный мозгом, печенью и сердцем[387], поделившими между собой власть так, что каждому досталась равная ее доля, — как поделили между собой влияние на организм четыре элемента, равновесие которых — залог нашего здоровья, — а одно лишь сердце, возведенное в королевское достоинство и посаженное на трон. Оно — король, а остальные — лишь подданные, пусть и удостоенные почетных должностей и постов. Они должны вносить свою лепту в дела управления и помогать сердцу, как дети помогают родителям, труждаться ради него, как нижестоящие труждаются ради вышестоящих, — пусть порой родители или стоящие у власти слабее тех, кто служит и повинуется им. У Природы есть Закон — и есть к нему комментарии. Однако не комментарии к Закону Природы и не толкование Закона или прецедентов его применения[388] велят нам ревностно заботиться о нашем сердце (множество обязанностей наложено на нас сим Законом, но они не предусмотрены изначально в естественном праве; так, наши законы собственности основаны на естественном праве, гласящем: "Каждому — свое"[389], — но изначально естественное право не знало собственности, не знало "Meum et Tuum"[390] — все владели всем; повиновение властям подтверждается естественным правом, но ведь поначалу не было ни властей, ни судей); подданные, как один, содействуют своему Господину, и все органы тела человеческого — сердцу, — сие продиктовано самым главным природным законом, и закон этот гласит: должно в первую очередь заботиться о самосохранении, заботиться о самих себе. Вот почему врач на время оставляет своим вниманием мозг и печень: он верит, что те смогут пребыть некое время без особого о них попечения, однако остановись сердце — и прервется их бытие. Точно так же, когда кажется, будто стремимся мы оказать всяческую поддержку другим, на деле мы стремимся к собственному благу, о себе помышляя в первую очередь; вся наша услужливость и готовность помочь имеет лишь косвенное отношение к ближним нашим, и радеем мы исключительно о самих себе. Это — тот путь, на котором Владыки обретают награду усилиям своим: порой и Короли вынуждены склоняться перед силой закона и повиноваться ему, но если кажется повиновение их добровольным, то лишь потому, что таким образом они преследуют собственные цели. Сколь ничтожно величие человека, и сколь лживое стекло потребно нам, чтобы, глядя сквозь него, превознести и возвеличить собственный образ[391]. И еще одним унижено сердце, что властвует над человеком, — унижено, подобно царям земным: как злоба людская в первую очередь направлена на тех, кто выше и лучше злобствующих, так яд и отрава всякой заразной болезни целят в сердце и его в первую очередь разрушают; не только величие, но само помазание божественное бессильны послужить их носителям противоядием и лекарством от проявлений людской злобы. Благороднейшие и лучшие целебные препараты, обретаемые нами у Природы и Искусства — или получаемые с их помощью, — перестают быть таковыми и теряют всю свою силу, если принимать их слишком часто и через то к ним привыкнуть, — точно так же терпение — величайшее из целебных средств, что обретаем мы в нашем сердце, — если слишком часто прибегать к нему, только распалит врагов наших, пышущих отравой и ядом, и чем больше будем мы сносить страдания, тем больше будут нас оскорблять. Господь сотворил Землю из ничего, и стала она подспорьем — но сколь же малым — Ему в дальнейшем творении: может ли что-либо быть ближе к ничто, чем эта земля, первозданный прах! И однако — сколь мало даже этой персти земной содержит в себе и величайший из людей! Он полагает, будто попирает землю, и вся она — под его стопою, однако сам мозг, где зародилась эта мысль, — не более чем персть земная; но и то, что выше мозга — плоть, которой тот одет, — такой же прах; и даже то, что превыше этой плоти, — волосы, эта гордость бесчисленных Авессаломов[392], — есть не более, чем трава, растущая на персти земной. Не ничтожнейшее ли из творений в мире сем — земля? Но это — все, что дано человеку, — все, что он есть. И не ничтожнейший ли из органов в человеческом теле — сердце? Но это — все, благодаря чему есть человек; и притом сердце беспрестанно подвергается не только атаке инородных ядов, что подсыпают нам недоброжелатели, но и ядов, которые вскармливает сам наш организм, зараженный болезнью. И найдется ли хоть один человек, кто, ведая, что за жалкая участь ожидает его в мире сем, согласился бы воплотиться, согласился бы приобрести жизнь на этих условиях?

Боже мой, Боже мой, все, что ты просишь от меня, — это мое сердце: Сын мой! отдай мне сердце твое[393]; Вот оно, это сердце — все, что имею, — но сын ли я Тебе? Неужели уделишь Ты мне долю в наследстве Своем и признаешь мое сыновство — нет, неужели содеешь для меня ничтожную малость, если вручу я Тебе сердце — сердце, которое ничего не стоит, столь порочно оно. Ты сказал Сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова — нет такого, как он, на земле[394]? Но я — разве я постоянно пребываю в страхе Твоем, служу Тебе с рвением и усердием, что осмелюсь сказать: обратил ли Ты внимание Твое на сердце мое? О нет! Ибо непостоянно оно: нет другого столь переменчивого сердца на земле. Как же буду я сыном Твоим, сонаследником Сыну Предвечному, вручив Тебе столь порочный дар? Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его[395]? Задавший вопрос сей дал нам знать, что ответ на него — один: Я, Господь, проникаю сердце[396]. Ты ведь проник сердце мое? Или Ты нашел его таким же, каким сотворил в Адаме? Со времен Адама проникаешь Ты сердца человеков и постигаешь все оттенки зла, в них затаенные, — кому, как не Тебе, ведомо: все помышления сердца человеческого — зло во всякое время[397]. И памятуя о том, Ты взыскуешь моего сердца? Ты — Господь всякого света[398], ничто не укроется от Тебя; Тобой явлено человеку, каково сердце его. Без Тебя, Божественный Владыка, не ведал бы я, сколь больно мое сердце, сколь поражено оно пороком. Но Ты объявил мне через Писание: пусть зло заполонило мир и объяло сердца человеческие — Ты везде и всюду боролся с ним, Ты нашел мужа по сердцу Своему[399], Ты дал народам пастырей, что по сердцу Тебе, дабы пасли народы с знанием и благоразумием[400]. Слово Твое есть свидетельство в пользу сердец человеческих, посему могу я заключить, что в мире сем есть сердца искренние, сердца, покорные Твоей воле и внимающие Тебе; сердца, от Тебя научаемые, сердца, познавшие мир дольний и горний; сердца, воистину мудрые и совершенные; сердца честные, не упорствующие в неправоте своей, сердца чистые и непорочные; — вот сердца, о которых свидетельствует Слово Твое. Будь и мое сердце таково, воистину, я бы вручил его Тебе. Но вижу я в мире сем и иные сердца, сердца каменные[401] — не таким ли стало сердце мое? Вижу сердца, что силкам подобны[402], — разве не был и я их пленником; сердца, что пылают, как печи[403], — разве не горела в сердце моем смола похоти, смола зависти и честолюбия? Вижу сердца, на которые во всем полагались их обладатели[404], а ведь сказано: тот, кто надеется на сердце свое, тот глуп[405] — ибо надеется он на две добродетели: твердость, коя есть добродетель моральная, и силу духа, коя есть добродетель гражданская, — они же предадут его и покинут, коли будет угодно Тебе ниспослать ему разочарование духовное, испытать его унынием и томлением духа. И разве не множество сердец таково? Но хуже всех — сердце, в которые вошел Дьявол, сердце Иуды[406]. Господи, сердце мое — не из числа сердец праведных; грешные же сердца не подобает вручать Тебе. Что же мне делать? Без этого дара не могу стать Твоим Сыном, а мне нечего принести в дар. Праведным даруешь Ты сердце, исполненное веселия[407], но нет веселия в сердце моем. Отвернувшимся от Тебя ниспосылаешь Ты в сердца робость[408]; благословенна, Господи, Твоя ко мне снисходительность: в сердце моем нет робости. Значит, есть еще и иные сердца — сердца, что пребывают между праведностью и грехом. Не подобало бы вручать их Тебе, Господи, но само принесение в дар их облагораживает: сердца эти не столь порочны, чтобы их не принять, и само принятие возвращает таким сердцам их истинное достоинство. То — сердца, умягченные слезами[409], сердца смятенные и уязвленные, сердца сокрушенные и разбитые; и дух Твой, снизошедший в сердце мое, сделал его таким. Говорил Самуил перед домом Израилевым и сказал: если вы всем сердцем своим обращаетесь к Господу, расположите к Нему ваше сердце[410]. Мое сердце расположено к Господу, к Господу стремится оно, к Нему одному обращено. А тех, кто ступил на путь, устремленный к Тебе, Ты приводишь туда, где истинный наш дом. При этом Ты же и приуготовляешь сердца наши к тому, чтобы обернулись они к Тебе: это умиление сердца, уязвленность его, смятение и сокрушение, которые изведал я, — они есть пролагаемый Тобой путь, в конце которого суждено мне Тебя обрести. И если утратил я при том прежнюю опору мою, то это — залог Духа в сердце моем[411], — если же Ты даешь залог, Ты выполнишь сделку. Так, пребывая в опьянении, полон был Навал самоуверенности, а наутро замерло в нем сердце[412]. Ты, Господи, дал мне пить полынь горькую[413] — и покинула меня уверенность в силах моих, -но вот Ты ниспослал мне зарю новую[414], и сердце мое ожило. Сердце Давидово вздрогнуло, когда отрезал он край одежды Саула; и в другой раз вздрогнуло оно, когда сосчитал людей своих[415]: мое сердце начинает дрожать и метаться, и колотиться о стенки груди всякий раз, когда начинаю я исчислять грехи свои. Но сие сердцебиение — не провозвестник смерти, ибо грехи мои не ведут в смерть, покуда сердце мое живо в Тебе. Но покуда пребываю я в этой Больнице Больниц, в этом больном и страждущем мире, и покуда остаюсь узником этой обители прокаженных — моей плоти, мое сердце, хотя и приуготовленно к тому, чтобы взойти к Тебе, — приуготовленно Твоею милостью, — оно будет подвергаться атакам клубящегося вокруг зла, этих миазмов пагубных и ядовитых. Однако мне дарован целебный бальзам от того недуга — дарован в Твоем обещании: если знаю я заразу, что поразила сердце мое, и молюсь Тебе в доме Твоем[416], то Ты сохранишь сердце сие от всех воинств смерти, от заразы губительной: и мир Божий, который превыше всякого ума[417], соблюдет мое сердце и разум мой через Иисуса Христа[418].

Предвечный милосерднейший Боже, в доме горнем, на Небесах, где обителей много[419], в любой из них явлен Ты во всей полноте Своего присутствия, здесь же, в доме дольнем, все полно Тобой, однако в каждой из обителей дома сего разно проявляешься Ты: разно чувствую я Тебя, отходя ко сну в спальном покое моем — и стоя на службе церковной, причащаясь Таинств Твоих — и вознося Тебе молитвы. Боже — тело мое — обитель Твоя, и в каждом покое обители сей присутствуешь Ты, проникая члены мои, — но смиренно молю Тебя: да будет присутствие это всего явственнее в сердце моем. И об одном лишь молю Тебя: когда те, кто возмутился и против Тебя, те, кто исполнен предательства и вероломства, заполонят этот мир, который — Твой дом; когда иной дом Твой — Церковь — окажется в руках лицемеров и идолопоклонников; когда в иных покоях тела воздвигнут себе трон искушение и зараза — да устоит тогда сердце мое, да пребудет оно подобно спальному покою для Тебя, Господи — пусть никакое зло туда не проникнет. Положил Иов завет с глазами своими[420], но лишь потому мог и<> полнить его, что Ты обитал в сердце раба Твоего. И Сын Твой возлюбленный, когда восскорбел душою перед лицем смерти[421] и желал приближения той избежать, и противился назначенному, в Тебе одном обрел целительное средство: да будет не Моя воля, но Твоя[422]. Мы, Твои приемные чада, Твоей волею не избавлены от искушений — они одолевают нас, подобно заразным болезням, но Ты не совсем предал нас их власти, не совсем лишил лекарства, что могло бы вернуть нам здравие. Воды крещения исцелили меня от греха первородного, кровь же Твоя, коей причащаюсь, есть лекарство, врачующее те грехи, в коих воистину я сам повинен. Ты, Боже, Кто всякую созданную Тобой тварь наделил каким-нибудь даром целебным, Кто плоть гадюки сделал лекарством столь могучим[423], что, будучи добавленной в любой бальзам и настой, дает тому силу, — Ты можешь претворить эту болезнь в вечное здравие, эту слабость — в крепость телесную, подавленность и слабость сердечную — в средство целительное. Когда Сын Твой благословенный возопил к Тебе: для чего меня оставил[424], Ты простер к Нему руку: не за тем, чтобы разрешить от скорби Его смятенную душу, но чтобы принять в ладони Свои душу Его святую. Жизнь моя — в Твоей руке, Господи, и не мне спрашивать, какой исход предназначен мне в этой болезни: угодно ли Тебе, чтобы душа еще протомилась в этом теле или чтобы предстала она пред Тобой в раю — в день, что неведом мне, — не спрашиваю, ибо не смею ни того желать, ни о том помышлять: природная немощь и суетность ума могут одни подтолкнуть к тому, чтобы строить о том предположения. Лишь молчаливое и абсолютное повиновение воле Твоей, еще прежде, чем узнаю ее, может стать для меня лекарством в недуге моем. Оставь это для меня, Боже, и через то смогу я остаться с Тобой; ибо, пройдя здесь катехизацию страданием, могу я через то взойти на ступень высшую и служить Тебе в обители горней, в Твоем Царствии радости и славы. Аминь.

Johann Daniel Mylius, Philosophia reformata, 1622.

Иоганн Данисль Милий, Реформированная философия, 1622 г.

Что не несет смерть человеку, если даже пар убивает его? Сколь велик слон — и сколь мала мышь, которая его губит? Смерть от пули — для солдата, что хлеб насущный[425] — но ведь иных убивало и градом: не дороже ли человек того, чтобы быть проданным за ассарий[426], не стоит ли жизнь более, чем ничтожный прибыток наемника? Когда происходит сильное сотрясение воздуха (гром или пушечный выстрел причиной тому), воздух сгущается — не до воды даже, а до воды, застывшей льдом, почти окаменевшей, это уже не вода, а камень — удивительно ли, что такой воздух убивает. Но чтобы убивал пар — и даже не пар, а жалкие испарения, которые мы вдыхаем, незримые, как само дыхание? Чтобы нас задушила собственная кормилица? Чтобы нас задушил воздух, который взлелеял нас? Однако роптать на природу — это шаг к безбожию, ведь та — наместник Самого Господа[427]. Господь не счел для Себя унижением предаться в руки природы[428], и та не только поставила Его метой, которой надо достичь роду человеческому, но радовалась, выдувая Его, как стеклодув — сосуд, — покуда не увидела Сосуд тот разбитым, не выдержавшим ее дыхания. И все же — Плиний сам отправился к Этне[429], изрыгавшей пары ядовитые, он преднамеренно стремился ближе к отравленному ее дыханию, пренебрегая опасностью, бросая вызов Смерти, что приняла облик пара, — сможет ли та причинить ему какое зло, — и почувствовал худо себя, и умер; и когда сталкиваемся мы с парами ядовитыми неожиданно, ибо притаились те в засаде, скопившись в глубокой скважине, что стояла закрытой, или в новой шахте, — кто будет жаловаться, кто будет выдвигать какие-либо обвинения: винить в происшедшем некого, не на кого жаловаться — разве что на судьбу, но ведь та — еще эфемернее, чем пар[430]. Но когда мы сами — скважина, что выделяет испарения ядовитые, печь, что изрыгает дым едкий, шахта, что выделяет удушливые и зловонные газы, кто будет усугублять скорби свои мыслью о том, что это ближний его, его близкий друг, его брат погубил его: погубил завистливым шепотом, дыханием клеветы, если мы сами губим себя, убиваем себя парами, что рождены собственным нашим телом? И если бы это самоуничтожение диктовалось собственной нашей волей или нашими порывами — нет, если бы оно просто было расплатой за наши ошибки — мы могли бы винить себя, свою волю, свои желания. Так лихорадки порождаются злоупотреблением горячительными напитками и прочими излишествами, чахотка — невоздержанностью и распущенностью, безумие — неправильным применением или перенапряжением наших природных способностей — все эти болезни взлелеяны нами самими, словно мы вступили против себя в заговор и не только претерпеваем напасти, но сами себя губим. Но что сделал я, чтобы зародились во мне эти пары или чтобы обречен я был их вдохнуть? Врачи утверждают, что причиной всему — моя меланхолия. Но разве я взлелеял ее, разве упивался я ей? Они говорят, что причиной болезни — моя постоянная погруженность в размышления, но разве я сотворен не для того, чтобы мыслить? Они говорят, что всему виной мои штудии, но разве не в том мое призвание? Разве я упорствовал в чем-то недолжном и пагубном, и расплатой за это стала моя болезнь? И все же я должен страдать от этого — и от этого умереть. Великое множество людей были своими собственными палачами — их к тому вынудила резкая перемена судьбы; иные всегда носили при себе яд, что хранили в перстне, иные держали отраву в пере, которым имели обыкновение писать, иные разбили голову о стены темницы, другие проглотили горячие угли из камина; и рассказывают, что один несчастный совершил даже более того: ему не помешали покончить с собой и связанные руки — зажав шею коленями, так он удушил себя. Но я ничего такого над собою не делал — как же вышло, что я являюсь собственным палачом? Знаем мы и о иных смертях, причина которых может показаться ничтожной, а орудие — жалким: что такое укол булавкой или волосок, выдранный расческой, — однако последовало затем нагноение и смерть. Однако когда говорю — пар, переспроси меня, что такое этот пар, и не смогу ответить, ибо сие ускользает от восприятия: столь близок пар к небытию, что низводит нас в небытие. И все же, если продлить это рассуждение далее, перенестись мыслию от столь незначительной обители, как наше тело, к обители большей — к телу политическому, к государству: то, что в нашем теле — пар, в государстве — слухи и кривотолки; испарина, которую полагаем мы ядовитыми и заразными выделениями нашего тела, в теле государства — прельстительные и ядовитые кривотолки, унизительная и подлая клевета, гнусные и опасные пасквили. Сердце в теле нашем — Король, мозг — Королевский Совет, мускулы же и сухожилия — Магистрат, стараниями которого связаны все и вся в государстве — и жизнь в нем строится на чувстве чести, должного уважения и истинной почтительности. А потому, когда отравленные пары, эти миазмы — ядовитые слухи — касаются наиболее благородных, страдает все государство в целом. Но даже одаренный всеми привилегиями не защищен от несчастной участи сынов человеческих; и как смертельно опасные пары вырабатываются в собственном нашем теле, так и наиболее подлые домыслы, наносящие государству наибольший ущерб, возникают внутри него самого, а не приходят из сопредельных стран. Какой воздух, напитанный миазмами, которым дышу я на улице, какая сливная канава, какая скотобойня, какая навозная куча, какой водосток может быть столь опасен для здоровья моего, как пар, вспоенный в собственном моем теле? Какой чужеземный шпион, какой вражеский ратник может причинить стране столько вреда, как клеветник, как пасквилянт, как жалкий фигляр, что возвысился в своем отечестве? Ибо, когда пишут о ядах и тварях, коим от природы предназначено быть пагубой для человеков, блоху поминают столь же часто, как и гадюку: блоха, хотя и не убивает, приносит множество терзаний; но пусть витийствуют клеветники и фигляры, пусть исходят злобой и ядом, коих у них в преизбытке, — все же порой добродетель, и всегда — сила способны стать исцеляющим голубем, что оттягивает ядовитый пар от головы, не давая тому причинить вред смертельный.

Господи, Господи, слуга Твой Иаков задает вопрос: что такое жизнь человеков? и дает мне на него ответ: пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий[431]. И спроси он меня, что такое смерть — моя смерть, ответил бы я: пар, как и жизнь. И воистину, для меня едино, живу я или умираю, ибо жизнь и смерть — одно: пар, не более. Ты сотворил пар столь неуловимым, что стал он знаком Тайны Твоей, — знаком Благословения Твоего, и Твоего Суда. Почему же не всегда связано с благом то, в чем угодно было Тебе явить нам столь много благ? Сказано: пар поднимался с земли и орошал все лице земли[432]; ради нашего блага повелел Ты служить Тебе, и приносить жертвы — и если поднимается дым к верху (а разве дым — не тот же пар), то значит, принята Тобой жертва, ибо сказано: густое облако курений возносится кверху[433]. И когда сходишь Ты к нам росою небесной[434], и когда восходим мы к Тебе — все это пар. И Он, в Ком имеем мы все, и Кто есть все, что мы есть или имеем, в этой жизни и следующей, — Сын Твой благословенный, сказано о Нем, когда говорится о Премудрости Божией: сие есть пар дыхания силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя[435]. Дыхание Твое, Господи, — облако благоуханное, сладки слова Твои и исполнены смыслов, и могут исцелять болезни и спасать от помутнения чувств. Воистину, это так; ибо виновны пред Тобой, Господи, и вина эта — пар и дым (что есть грех, как не дым, что застит глаза нам, так что не видим опасность, нас подстерегающую?) — и вот, Ты наказуешь нас дымом. Ибо, как говорит Мудрец, чем кто согрешает, тем и наказывается, и сказано им: наказаны новосозданными лютыми зверями, извергающими клубы дыма[436]. За грехи наши наказание Твое, о котором сказано через пророка: И покажу знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма[437], и вторит ему апостол Твой, знавший более пророка, — говорит о курении дыма, что стелется, как пар[438]. И сказано другим пророком о Тебе, Боге грозном: Поднялся дым от гнева Его[439], а иной говорит о знаках гнева Твоего: дом наполнился курениями[440]. И избранный Твой, чье пророчество пребудет, покуда мир пребудет[441], описывает беды последних времен: вышел дым из кладезя бездны и помрачилось солнце, и из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы[442]. Всякий дым берет начало свое в огне, и все окончится огнем: смрадный дым греха и гнева обретет конец свой в пламени адовом. Но разве не даровал Ты нам средства выпарить этот смрадный пар, извести этот дым едкий? Когда ангелы Твои пали с Небес[443], Ты возжелал восстановить полноту мира горнего и соделал сие, допустив нас в обитель небесную, вознеся нас до Себя; и когда отпали мы от Тебя в мире сем, возжелал Ты восстановить чистоту мира дольнего и соделал сие, допустив Себя до того, чтобы снизойти в мир и принять нашу природу в Сыне Твоем. Деяния наши увенчаны будут восхождением к славе (ибо взойдем мы на место ангелов), но корень и начало сему — идти путем Сына, путем снисхождения, путем Духа Твоего, снизошедшего в телесном образе, как Голубь[444]. И по милости Своей даровал Ты нам средство целебное, что находим мы у Природы: чтобы пары, скопившиеся в теле нашем, снизошли вниз, прикладывают к стопам голубя, — да послужит сие нам наглядным образом того, что если осенит нас Дух, дым греха отхлынет вниз, и будем попирать его ногами. При крещении Сына Твоего снизошел Голубь с небес, и при призвании апостолов Твоих к служению[445] на них почил Дух[446]. Дай же нам изгнать смрадный дым гордости нашей, суемудрия, и своеволия, и праздности — и причаститься простоты Твоих Таинств, повиновению слову Твоему, — да оживят нас сии Голуби.

Предвечный всеблагой Боже, Ты попускаешь нас губить себя, и бессильны мы сами исправить этот ущерб, ибо волею Твоей нет у нас на то власти, но Ты же ниспослал нам средства к исправлению — средства сии доступны для нас и нам привычны, — снизойди же к смиренному молению моему, ниспошли поддержку телу моему — поддержку в образе малого Твоего создания, и поддержку духу моему — в святых Твоих таинствах. Ты ниспосылаешь нам сие создание Твое, голубя, на всех путях наших: в мире природном волею Твоей стал он целебным средством, что возвращает нам здоровье телесное, в Твоем Законе велено приносить его жертвою за грех, нами содеянный[447], в Евангелии же голубь и через него — Святой Дух — свидетель крещения Сына Твоего[448] — да снизойдет же сей голубь Твой и качества его в душу мою — запечатли в ней простоту, умиленность и непорочность, что запечатлел Ты от природы в создании сем. Пусть смрадный пар своеволия моего отхлынет от души моей, да попру я ногами своеволие мое, дабы мог соучаствовать я в силе и славе Сына Твоего, и восстать из могилы моей, и попрать Льва[449] и Дракона[450], что внизу алчут пожрать меня. Устами пророка Ты, Господи возвещаешь о голубе долин, обещая ему обитель горнюю[451]: и если Ты низверг меня вниз, и свел меня в долину страдания — столь глубока котловина сия, что пристало мне спросить, стоя среди поля, полного костей[452]: сын человеческий! оживут ли кости сии[453]? — когда будет на то воля Твоя, возведи меня горе, откуда смогу я — даже в сей обители скорби — увидеть ту Гору, что дом Твой[454], священный холм, на который не взойдет никто кроме того, у кого руки неповинны и сердце чисто[455], путь же к тому лежит лишь один — через омовение кровию Сына Твоего, Иисуса Христа. Аминь.

Robert Fludd, Philosophia sacra et vere Christiana Seu Meteorologia Cosmica, 1626.

Роберт Фладд, Священная и Христианская философия, сиречь Метеорология мира, 1626 г

Мы говорим, что мир состоит из морей и тверди земной — словно вода и земля равно присутствуют в нем; но ведь мы знаем: в западном полушарии морей больше, чем в восточном. Мы говорим, что Свод Небесный усеян звездами — словно они равномерно распределены на нем; но мы знаем: над северным полюсом больше звезд, чем над южным. Мы говорим, что жизнь человеческая соткана из страданий и счастья — словно того и другого в ней поровну, и так как дни человеческие переменчивы, добрых дней выпадает нам столько же, сколько дурных, — будто мы живем в дни постоянного равноденствия, где день и ночь равны[456], а доброе и злое проживается равной мерой. Но сколь же далеко от того истинное положение вещей: беды и несчастия человек пьет полной чашей, счастье же ему дано лишь пригубить; несчастья он пожинает, а счастье собирает по колоску; он странствует по морю бед — а в саду радостей лишь прогуливается; и — скажем худшее: несчастья человеческие — сущностны, нет того, кто усомнился бы в их реальности, что до наших радостей — они эфемерны и иллюзорны; несчастье все называют несчастьем, у радости же — множество имен, каждый выбирает ей имя на свой вкус. Вот болезнь моя обострилась, она являет себя пятнами, что высыпали на теле, пятнами, свидетельствующими о ее злокачественной и заразной природе, — и пусть врачи теперь могут, наконец, уяснить, как бороться с моей хворью, и сама эта мысль способна принести толику успокоения; но тем паче снедает меня беспокойство: вдруг сия зараза столь злостна, что все усилия эскулапов обернутся прахом, что ничем не смогут они мне помочь? Так враг выступает открыто лишь тогда, когда он подтянул свои обозы, и собрал силы для преследования, и уверен, что добьется поставленной цели, — кто же найдет покой в созерцании вражеских армий? Когда распутывают хитросплетения заговора, добровольное признание ценится выше, чем признание, вырванное на дыбе. Что до заразных болезней, то когда Природа сама исповедуется и во всеуслышание во всем признается, врачи, ее допрашивающие и требующие показаний по данному делу, удовлетворены; но когда такое признание вырвано одной лишь силой настоев, оно не более чем исповедь под пыткой: раскрывается все коварство планов, вынашиваемых злоумышленником, но — кто поручится, что сердце его при том не исполнилось еще большего коварства и злобы; мы твердо знаем о совершенном им предательстве, но не об обретенном им раскаянии, знаем о преступнике, но не ведаем о его сообщниках. Мы обретаем слабое облегчение, узнав худшее, встающее пред нами во всей его неизбежности; но сколь же горше узнать, что ты серьезно болен, — и притом не ведать — худшее ли это из известий или таковое еще ждет тебя впереди. Родив сына, женщина испытывает облегчение; ее тело избавляется от тяжести, что носила она в себе[457]; но если бы в пророческом видении мать узнала историю того, кому дала она жизнь, если бы постигла, сколько горестей выпадает человеку, сколько горестей выпадет сыну ее, — куда более тяжкое бремя легло бы ей на душу. Скудно всякое приобретение, если не пришлось нам пойти на тайное нарушение запрета, дабы добиться его; скудно всякое счастье, если не примешивается к нему чувство, будто мы расплачиваемся фальшивой или "спиленной" монетой — так легковесный сплав становится нам дороже благородного металла. Но разве иначе обстоит дело, когда мы взращиваем и укрепляем наши добродетели? Так, чтобы познать благодарность, я должен быть беден и желать хоть кроху от благ мирских; чтобы испытать терпение, я должен познать муки и унижение; как глубоко надо зарыться нам в землю и в какую сторону проложить рудник, если мы алчем золота? И как мы определим пробу золота, если не сравнив его с другим слитком? Сколь счастливы мы — в той же мере, что ближние наши? Или — как были мы сами счастливы в иные времена? О сколь жалок наш путь к выздоровлению, когда болезнетворная сыпь и пятна свидетельствуют лишь об одном: недуг наш гораздо хуже, чем мы смели предполагать.

Боже мой, Боже мой! Ты сделал сие ложе болезни Твоим алтарем — но что принесу я в жертву Тебе, кроме себя самого? Однако примешь ли Ты жертву, отмеченную пятном порока[458]? Затем ли воплотился Сын Твой в образе человеческом, чтобы искал Ты непорочных среди сынов Адамовых? И разве Дух Святой — душа тела моего, что распростерто на сем одре, как является Он душою Невесты прекрасной, на которой нет пятна[459]? Или не имеет пятна Сын Твой — Тот, кто взял на себя все грехи наши и преступления? Или Невеста Твоя, Церковь, не имеет на себе пятна, когда каждый член прекрасного и непорочного тела ее, каждая душа, что принадлежит ей, отмечены пятнами и пороками? Ты велишь нам гнушаться одеждою, что осквернена плотью[460]. Но плоть сама есть одежда, и несет в себе скверну, и собою осквернена[461]. И если бы омылся я водою снежной, возгнушаются мною одежды мои[462]; но нет человека, что питал бы ненависть к плоти своей[463]; Господи, если ищешь Ты непорочных — кто устоит пред Тобою? Милосердие Твое может проникнуть тайное тайн моей души — и все не освобожусь от всех пороков моих. И наказание Твое может зайти далеко и язвить меня, и жечь в сокровенной глубине моей — и все же не освобожусь от пороков моих: сказано про то одним из чад Твоих: от прошлого беззакония не очистились до сего дня, от беззакония, за которое поражено было общество Господне[464]. Ты изливаешься на нас дождем[465] — но всегда ли тот дождь способен размягчить закоснелость нашу в грехе? Ты возжигаешь в нас пламя Твое — но всегда ли то пламя способно выжечь окалину грехов наших? Ты исцеляешь наши раны — и все же оставляешь шрамы; Ты очищаешь кровь нашу — и все же оставляешь пятна проказы[466]. Но пороки, Тобой ненавидимые -пороки тайные. "Покрыл краскою поверхность его, и закрасил в нем всякий недостаток[467]", — говорит Мудрец; когда скрываем мы наши пороки, становимся идолопоклонниками, что служат позору собственного греха, собственной нечистоте своей. Но если пороки, коими запятнан я, если нечистота моя выходят наружу: позаботится ли о том сама Природа, или открою их в исповеди, что принесена от полноты сердечной (ибо благодать есть Природа духовно возрожденного человека, а сила благодати есть крепость Природная), или же выгонит наружу те пятна целебное снадобье (ибо даже наказание есть лекарство), если обнажились и вышли наружу вины мои, Ты примешь эту мою исповедь со снисхождением. Когда слуга Твой Иаков, радея об умножении скота своего, сделал, что рождался тот с пятнами, Ты благословил прутья, кои клал он скоту в поилки[468], — также благословляешь Ты прутья, которыми сечешь нас, наказывая во исправление грехов наших, способствуя тому, что выходит нечистота наша наружу и смиренно исповедуем Тебе грехи наши. Покуда не услышим истинность Твоих слов: здоровые не имеют нужды во враче[469], покуда не призовем Тебя в болезни нашей, покуда полагаем себя здоровыми, покуда не явим Тебе свои грехи, Ты отказываешь нам в лекарстве. Но исповедав мои прегрешения, не подниму ли я лицо незапятнанное и не буду ли твердым, не ведающим страха[470]? Даже пороки мои — и те принадлежат телу Сына Твоего, ради них сошел Он на землю, и бросил вызов смерти, и принял на себя грехи мира. И когда обнажаю я пятна, коими поражены мои тело и душа, разве не являю я Сыну то, что и так принадлежит Ему, и поступая так, разве не делю я с Ним право Его, разве не имею я Его доли в спасении? И когда видишь Ты на мне эти пятна порока, как Ему принадлежащие, когда явлены Тебе в исповеди пороки мои, они предстают предо мной не как печать смерти[471], что умножает мой страх и изгоняет меня во Ад (ибо Ты не оставил в Аду увенчанного святостью Сына Твоего[472]); — пятна на моей груди и на душе моей предстают мне как созвездия тверди небесной, дабы направить корабль помышлений моих к той обители, где пребывает Сын Твой одесную Тебя[473].

Предвечный и милосерднейший Боже, ниспосылающий нам все в обмен на ничто — ибо как иначе, — разве можем мы помыслить, что имеем перед Тобой какую-либо заслугу? Но также ниспосылающий нам Ничто, ибо, если помыслим признательность и благодарность, которых Ты взыскуешь, приняв мои смиренные благодарения — благодарение за Милосердие Твое, и за то особое милосердие, что в Суде Твоем могу я увидеть милосердие и обрести утешение в Твоем наказании. Господи, ведом мне трепет, что вселяют слова Твои, о том, что посетишь Ты дом сей[474], и что отмечен недужный знаком Твоим[475]. Но сколь же жалок и убог дом, не почтенный Тобою, сколь же глубоки беззакония и заблуждения того несчастного, кто не имеет на себе Знака? Господи, этот жар, что Твоей волей разлит в теле моем, — он лишь пламя, что плавит воск[476], коим запечатаешь Ты меня во имя Свое. Пятна сии — лишь буквы, коими начертал Ты Имя Свое, и явил мне Себя; и будь то ради того, что принадлежу Тебе ныне — и Ты забираешь, — или же ради возвращения имущества законному владельцу его когда-либо в будущем, — узрев в нынешнем моем состоянии Славу Твою, я отказываюсь от всяких условий, ограничений, претензий и права выбора в отношении дома сего и земли сей — бренного тела моего, которые связаны законом мира сего. Лишь будь Ты вечно явлен мне, Господи, и эта обитель, где стоит одр болезни мой, и Твоя обитель, где найду успокоение, станут одним, и единым станет для меня то, что сомкну очи мои телесные здесь и открою очи мои духовные там.

Andrea Vesalius, De humani corporis fabrica libri septem, 1542.

Андреа Везалий, Семь книг о строении человеческого тела, 1542 г.

Не мне усугубить тщету Человека — столь он несчастен, не мне унизить его — столь жалка его участь. Да и хотел бы я того — разве смог бы? Как человеку не дано польстить Богу или прославить Его сверх меры, так не дано ему уязвить Человека или умалить его. Ибо память наша — сколь безысходно нуждается она, исчисляя ложное счастье, выпавшее нам в мире, в том, чтобы было оно приписано неким мгновениям и привязано к неким срокам, к неким переломным дням; и судимо это счастье по дням его, и имя свое получает от тех мгновений, когда выпало оно нам[477]. Из какой же жалкой субстанции оно создано, коли Время, Время, которое мы полагаем почти за Ничто, является самой сутью этого счастья? Всему сущему дано происходить в неком месте, но помыслим: что есть место, как не пустое пространство, граничащее с поверхностью Воздуха, — увы, сколь тонок и текуч Воздух, сколь тонкая пленка поверхность — и что же тогда есть поверхность Воздуха? Также дано всему происходить во Времени, но представим, что время есть ни что иное, как мера движения, и может иметь как бы три состояния: прошлое, настоящее и будущее; из них первого, как и последнего, нет (одного нет уже, а другого еще нет), то же, что мы называем настоящим, — вовсе не то настоящее, которое было, когда вы начали произносить слово, что видите здесь на странице (ибо прежде, чем вы произнесете "настоящее" или даже просто "сейчас", и это "настоящее", и это "сейчас" уже в прошлом), — если это воображаемое почти ничто, Время, есть сама сущность нашего счастья, можно ли помыслить счастье чем-то длительным и надежным[478]. Время ненадежно; как же может быть надежным счастье? Время ненадежно; ненадежно, как бы ни мыслили мы о нем: как о прошлом, как о настоящем или о будущем. Если мы помыслим Вечность, то в ней нет времени; Вечность — это не бесконечно длящийся поток Времени; Время — лишь короткое вводное слово в длинном грамматическом периоде; и Вечность осталась бы той же, даже если бы Времени никогда и не было; и помысли мы не Вечность, но — Бесконечную длительность, то есть не то, что не имело времени начала, но то, что переживет время и пребудет, когда Времени больше не будет[479], — сколь кратким мгновением покажется по сравнению с этой длительностью жизнь самого долговечного из созданий? А сколь мгновенна жизнь человеческая в сравнении с Солнцами или деревом? Сколь же ничтожен тогда в нашей жизни случай, сулящий нам обретение некого блага; и сколь редко можем мы выпавший нам случай схватить и удержать[480]? Как же суетно человеческое счастье, не есть ли оно — хитроумные тенета, что плетутся с осторожным тщанием затем, чтобы удержать случай, который — лишь мельчайшая частица Ничто, Времени. А без этого даже лучшие из даров — Ничто. Честь, Наслаждение, Обладание, коими одаривают не ко времени, когда мы уже вступили в возраст дряхлости, отвращения и равнодушной глухоты, — они теряют свои достоинства и утрачивают Имя свое; дары эти перестают быть Честью для нас, ибо мы никогда не предстанем перед очами тех, кто ее дарует; они перестают быть Наслаждением для нас, утративших чувства, чтобы отведать их; они перестают быть Обладанием для нас, все более отдаляющихся от обладания. Юность — их переломный день, когда судят их и дают им имена, вдыхают в них душу и придают форму, превращают в Честь, в Наслаждение, в Обладание; и когда приходят они в возрасте равнодушной глухоты, то приходят как целебный бальзам, когда уже отзвонил колокол, как помилование, когда голова уже слетела с плахи. Мы радуемся теплу очага, но кто останется сидеть у огня в середине лета? Мы рады прохладе, ждущей нас в тени арки, но кто будет встречать там Рождество? Уместны ли осенью весенние наслаждения? Если бы счастье заключалось во времени года или в климате, сколь счастливее людей птицы: они могут менять климат и следовать за теплом, вечно наслаждаясь одним временем года.

Боже мой, Боже мой, разве звался бы Ты — "Ветхий днями"[481], если бы не были мы призваны дать отчет о днях нашей жизни? Упрекал бы нас за то, что стоим мы день целый праздно[482], если бы было отпущено нам дней более и мы могли бы пожать урожай трудов наших? Призывал ли бы Ты нас не заботиться о завтрашнем дне, ибо довлеет дню (каждому дню нашей жизни) злоба его[483], — воистину ли означает это, что должны мы оставить всякое попечение о жизни сей? Когда устами апостола Ты укоряешь галатов[484] за то, что наблюдают они дни, месяцы, времена и годы[485], когда объявляешь через вестника Своего колоссянам — да отринут всякие помышления о неблагоприятных днях и днях знамений, и добавляешь к тому: да никто не осуждает вас за какой-нибудь праздник, или новомесячие, или субботу[486], — значит ли сие, что не должны мы ни помышлять о днях жизни нашей, ни вести им счет, ни предпочитать один день другому? О да, волею Твоей спасение наше в ином, и все же иные дни ради нас выделены Тобой среди прочих: ибо как в свой час кульминируют светила на небосводе[487], так есть дни, предназначенные для того, чтобы был восхищен дух наш молитвою, — и как замирают планеты, достигнув в движении своем точки стояния[488], так и мы в иные периоды жизни должны отринуть всякую суетность и предаться размышлениям о том, что сотворено Тобой нас ради, о ниспосылаемых Тобой испытаниях, суде и воздаянии — о том, какова участь наша в глазах Твоих, — дабы через то обрели мы исцеление духовное и крепость телесную. Ибо для всякого живущего в мире сем есть день спасения, о котором сказано: ныне время благоприятное, день спасения[489], — но есть также и великий день гнева Твоего, когда ни один не устоит[490], — но прежде, чем настанет тот день, каждый из живущих познает дни злые, о которых предупреждаешь Ты нас и заботишься, чтобы вооружены мы были в те дни[491]. Потому и ниспосланы нам дни переломов и кризисов[492], чтобы, помышляя о них, могли мы рассудить, здоровы ли мы духовно; затем ниспосылается нам и кризис здоровья телесного. Твой возлюбленный слуга, Иоанн, желает Гаю, чтобы здравствовал и преуспевал во всем, как преуспевает его душа[493]; ибо если душа изъязвлена будет[494], то костный мозг тела — лишь вода; если же душа иссушена, то цветение и крепость тела — лишь иллюзия, и красивейший лицом человек — лишь призрак дрожащий[495]. Господи, как же быть нам, как избежать споров и помышлений о годах перелома и кризиса, что суждены каждому из живущих[496], и о периодах расцвета и увядания, что суждены странам и царствам, — ведь они не имеют отношения к жизни вечной и к упованиям нашим на Царствие, коему не будет конца[497]? И, однако, с удивлением обнаруживаем мы, что первый из патриархов, живших до Потопа, Адам, умер в год перелома[498], и то же самое суждено было Симу[499] — старшему из патриархов мира нового, омытого водами гнева Божьего; и Авраам, отец правоверных[500], умер в переломный год[501], и Приснодева Мария[502] — вертоград, в котором возрос сам корень христианской веры. И однако пусть мы помышляем о том, что смерть их пришлась на соответствующий переломный год, — сами они помышляли об иных днях перелома и разрешения — об обетовании Мессии, коему были соработниками. Неужели же мы, кому дней кризиса и перелома выпало более, нежели им, извлечем из них менее, чем они? Мы, кому ведомы не только дни пророков, но и последние дни — дни, когда говоришь Ты с нами устами Сына Твоего[503]? Мы — сыны дня[504], Ты, как солнце в полдень[505], воссиял над нами, как и над жителями Фессалоник[506], — воссиял во всей полноте Твоей. Те, кто были сынами ночи[507] (и кто сами навлекли на себя тьму ночную), — фарисеи, кичились тем, что если бы жили они во дни отцов (дни проявления и вызревания кризиса[508]), то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков[509]. Мы же, живущие в дни нынешние — дни не пророков, но — Сына, — неужели мы вновь побьем камнями пророков, и вновь распнем Сына, когда явлены нам ясные знамения и положены сроки, когда суждено кризису разрешиться? Ибо те, кто выступал против Сына, фарисеи и иродиане, познали, что есть день посрамления их — день разрешения кризиса; и когда те, что стояли в государстве у власти, стали распространять о Нем слухи порочные, явились фарисеи и иродиане к Нему, дабы искушать Его коварным вопросом о том, позволительно ли давать подать кесарю[510], — но вынуждены были от Него отступиться. И был тот день днем кризиса и для саддукеев: сказано в Писании, что от Духа Твоего, как приступили к Нему саддукеи с вопросом о воскресении[511]; и ответ Его был таков, что умолкли они, посрамленные[512]; и был тот день днем кризиса также и для начетчика, искушенного в Законе, полагавшего себя ученее, нежели иродиане, фарисеи или саддукеи, — он, желая уловить Сына Божьего в словах, спросил, какая из заповедей наибольшая, — и ответил Христос ему так, что не нашелся спросивший, чем возразить[513]. И когда свершилось сие, они все искали, как бы опять подступить к Нему с искушением, но Христос оставил их немотствовать, и как полагали они, будто все в некий день разрешится, так и соделал им Христос, и был тот день днем их крушения; с того дня никто уже не смел спрашивать Его[514]. И день, когда постигаем, познаем и обретаем знание того, что ныне предстоит нам Твоею волею, о Бог крепкий, Бог славы, оставить мир сей, воистину есть день кризиса, в котором нет места страху, и день знамения, которого бояться не следует. И ныне для веры моей мертвы все соблазны мира сего, это — мой день, день освобождения; и ныне могу я обрести новые узы привязанности, оставив ветхую мою веру — это мой день, день перехода и достижения. Но, Господи, со святой дерзостью слуги Твоего, Иакова, что в ответ на просьбу Твою отпустить Тебя, не давал Тебе уйти, покуда не благословишь его[515], — хотя Ты и низводишь меня в могилу, все же Ты не отойдешь от меня и не покинешь одного на сем ложе болезни, покуда не ниспошлешь мне кризиса и не свершишь сегодня надо мною суда[516]. У Тебя один день как тысяча лет[517] — Господи, пусть же станет для меня день подобен неделе; дай мне увидеть в нем семь иных дней, семь дней кризиса, и самому судить себя, дабы не был судим я Тобой[518]. И первый день — день, когда нежданно явил Ты Себя мне; разве буду я лишь радоваться тому, что почтил Ты вниманием раба Своего — и при том не приму Тебя? Когда те, кто выше нас, снисходят до посещения дома нашего, мы судим об оказанной нам чести не по роскоши одеяний гостя, не по пышности его выезда и не по торжественности процессии, что сопровождает его, честь заключена в самом посещении; и потому, как бы Ты ни явился, для меня это — переломный момент, ибо тем самым знаю я, что не отринут Тобой, что ревнуешь Ты обо мне и ищешь меня. Так совершается переход от первого дня — дня, когда настигнут я был болезнью, ко дню второму — дню прозрения и обличения, когда совесть моя свидетельствовала против меня. И был для меня вечер, и было утро[519]; было горестное чувство вины в душе моей, но радостен был восход в ней Сына[520]. Вечер и утро — ими отмечены дни Творения, и нет в Писании упоминаний о ночи, моя горечь и сокрушение мое о грехах — вечер, но разве неизбежно должна накрыть меня тьма, тьма ночная? — нет, через раскаяние лежит переход к свету и дню иному, дню отягощенной грехами, но очищенной исповеданием их совести, когда Тобой — Сыном Твоим, через Которого звучит Слово Твое и Кто Сам есть Слово — выдвинуто против меня обвинение и вынесен оправдательный приговор. И из этого дня, дня кризиса и выслушивания показаний моей совести, рождается третий мой день, день, посвященный приготовлениям к тому, чтобы принять Сына во всей Его полноте — принять Его в Таинствах, на путях этого дня идущего поджидают множество темных ущелий и скользких ступеней[521], особо опасных для тех, кто склонен сбиться с пути и подвергнуть душу свою опасности, выясняя несущественное и пренебрегая главным, но ждут путника и радостные часы, напоенные светом, если в продолжение всего странствия следовал он за Тобой; и теперь воистину знаю я, что Плоть и Кровь Сына, сходящего ко мне в причастии и соучаствующего в вине и хлебе, куда реальнее усваиваются телом моим и кровью моей, нежели плотские вино и хлеб. И теперь, когда в течение трех дней был Ты мне вожатым, пребывая рядом со мной в день Посещения Твоего, день испытания моей Совести и день приготовления к соборованию — принятию последней печати примирения с Тобой, Господи, уже почти не боюсь я туч или бурь дня четвертого — дня моей смерти и переселения отсюда. Ничто, делающее горьким воспоминание о смерти, не заслуживает имени счастья. И, о смерть! как горько воспоминание о тебе для человека, который спокойно живет в своих владениях, для человека, который ничем не озабочен и во всем счастлив и еще в силах принимать пищу[522]. Потому, Господи, Ты превратил эту болезнь, во время которой не могу я принимать пищу, в пост, так что стала она мне сочельником, предшествующим великому празднику — уходу моему из мира. За днем же смерти последует пятый день — день Воскресения; ибо сколь бы долгим ни сделал Ты день, что пребуду я в могиле, между ним и Воскресением из мертвых не пройдет и дня. Тогда все мы будем облачены в собственные наши тела; но те, кто праведно распорядился своими земными днями, будут также облачены и в славу, тогда как другим суждено облачиться в ветхие их одежды — в тело греха[523] — и ничего не получат они к тому, кроме мучений, не ведающих смерти. И этот день пробуждения от сна смертного, когда душа моя облачится в тело мое, а тело мое — в тело Христово, явят меня — тело и душу мою, шестому дню, дню судному, который воистину — день кризиса и решения моей участи, ибо будет явлен мне Суд, и буду я присутствовать при Суде над миром, и когда Суд будет объявлен мне, я вступлю через то во владения седьмого дня, моей Вечной Субботы перед лицем Твоим, в Славе и Радости, пребывая в Тебе самом[524]; и буду я жить жизнью вечной, не считая более дней моих, как Сын Твой и Дух Святой, которые пребывали с Тобой прежде, чем положил Ты начало дней Творения.

Боже предвечный и милосердный, создавая сей мир, Ты положил бытие тьме ранее, нежели свету[525], — но сотворив свет, соделал его столь изобильным, что озарил им не только день, но и ночь, — пусть Ты сокрыт от меня завесой тьмы, пусть тучи печали и скорби сгустились над душою моей — благословляю смиренно и благодарно славлю святое Имя Твое, ибо и тогда даруешь Ты мне свет Духа Своего, — и бессилен перед ним князь Тьмы[526], ибо не может помешать свету Твоему разорвать мрак ночи ночей наших[527] и утишить горечь горчайших наших помышлений. Но сказано также было Приснодеве, что когда Дух Твой сойдет на Нее, осенит Ее сила Всевышнего[528] — удостоится Она присутствия Духа Святого и излияния света — но при том говорится и о сени Божией, о тени Господней. Ибо там, где свет, там и тень. Пусть же длань милосердного Провидения ведет меня через страдания болезни моей — да не будет дано мне пасть во тьму, где нет света, да не оскорблю забвением Господа Бога моего, да не потеряю себя, презрев образ, запечатленный во мне, — и пусть сгустилась тьма надо мною, и дух мой помрачен, и сам себе я противен, — да будет та тьма рассеяна светом Твоим, пред которым ничто не может устоять, о Господь мой, Господь утешения[529]; и пусть, когда мрак, что объял душу мою, заставит меня признать, что один, без Тебя, обречен я тьме неизбывной, Дух Твой заставит тот мрак рассеяться и поставит меня среди ясного дня, который будет днем перелома и кризиса, и тем днем смогу я сам совершить над собою Суд, и слова Сына Твоего, обращенные к апостолам, могут коснуться и меня, озарив душу мою отблеском их света: Я с вами во все дни до скончания века[530].

Johann Daniel Mylius, Philosophia reformata, 1622.

Иоганн Даниель Милий, Реформированная философия, 1622 г.

Человек, живущий в согласии с природой, полагает, что сон ниспосылается ему, дабы освежить силы телесные для жизни этой и приуготовить душу для жизни будущей; сон есть наслаждение и милость; он есть отдых, нам данный, ободряющий нас, и катехизис, нам заповеданный, наставляющий нас; мы восходим на ложе сна в надежде, что восстанем с него, исполнившись сил; мы отправляемся ко сну, ведая, что, может статься, уже не воспрянем от него. Сон — это опиум, дарующий нам отдых, но опиум этот таков, что мы можем так и не прийти в сознание. Однако, хотя люди, живущие в согласии с природой, и постигли двоякую роль сна, познали его переносный и эмблематический смысл, когда сон есть образ смерти, Сам Господь, совершивший и закончивший Свой труд прежде, чем Природа начала быть (ибо Природа — лишь подмастерье Господа, семь дней была она у Него в обучении, ныне же стала десятником, работающим под Его началом), Господь, утверждаю я, замыслил сон лишь ради освежения сил телесных, и не был тот изначально подобием смерти, ибо самой смерти тогда не было. Человек повинен в том, что смерть явилась в мир[531], — и тогда Господь взял порождение человека, смерть, и исправил ее, и сделал своим орудием. А так как имеет смерть облик и вид, вселяющий в человеков ужас, так что те боятся собственного своего порождения, Бог являет Человеку смерть в облике знакомом и привычном, лишенном отталкивающих и пугающих черт — в образе сна, и, пробуждаясь ото сна, задается человек вопросом: а не так же ли будет со мною по смерти, как сейчас, когда я спал — и проснулся, — и охватывает тогда человека стыд, что, бодрствуя, на самом деле спит он, и изводит себя помышлениями меланхолическими, что связаны со столь страшащей и пугающей его смертью, которая не более чем сон. И как нуждаемся мы во сне, чтобы прожить годы жизни, коих отпущено человеку около семидесяти, так нуждаемся мы в смерти, чтобы прожить жизнь, которая столь велика, что непостижима для нас. Смерть — враг наш, Господней милостью держим мы от него оборону (что иное делаем мы, дважды в день принимая пищу, как не подтягиваем продовольственные обозы, заботясь о снабжении армии нашей[532]?), при том озаботился Бог тем, чтобы смягчить нрав нашего супротивника, и раз в сутки, во сне, вверяем себя в руки врага своего — вверяем настолько полно, насколько сон есть смерть; и сон более есть смерть, чем пища есть жизнь. Вот оно, жалкое мое состояние, причина коего — недуг, смерть, мое порождение, собственное мое создание, стоит предо мной, однако мне не дано увидеть ее в облике, переносимом для взора, в облике, что, волею Господа, не столь ужасен — в облике сна: сколько узников, что вырыли себе могилу в земле — той земле, на которой они лежат, придавленные тяжестью оков, спят в этот час, — а ведь они трудились над ямой, в которой им завтра суждено быть погребенными? видевший сегодня смерть друга своего или знающий, что завтра смерть ждет его самого, — он погружается в сон в промежутке, отделяющем день нынешний от грядущего. Я же не могу уснуть; но если я уже стою на пороге Вечности, где времени больше не будет[533], — что за дело мне до хода часов? Почто тяжесть, лежащая у меня на сердце, не передастся векам моим, дабы я смежил их и забылся — дабы пали они, как падает мое сердце? Почто, утратив всякую радость от созерцания внешнего мира, не могу я отвратить от него мой взор, смежив глаза мои и заснув? Почто, стоя на пороге обители, где я буду бодрствовать постоянно и где более не будет сна, не могу я истолковать это мое беспрестанное бдение здесь как приуготовление к ждущему меня в грядущем?

Господи, Боже мой, я знаю (ибо Ты Сам сказал это), что не дремлет и не спит хранящий Израиля[534] — но ведь Израиль, который Ты хранишь, — спит? Знаю я (ибо Ты Сам сказал это), что есть те, чья погибель не дремлет[535], но ведь те, кому Ты предназначил спасение, спят? или, волею Твоей, уже не имеет силы свидетельство, Тобою запечатленное, что они — Израиль, и Ты — их спасение? Возлюбленному Своему Ты даешь сон[536]. Утратил ли я сию печать любви Твоей[537]? Ляжете, и никто вас не обеспокоит[538], сказано Тобою. А я — ужели объявлен я вне закона, ужель не найду у Тебя защиты и покровительства? Иона спал, даже когда разыгралась буря[539], спал Сын Твой возлюбленный, когда сделалось на море волнение великое[540]. Неужели же не для меня примеры сии, неужели нет мне в них пользы и отказано мне в том, чтобы я следовал им? Господи! если уснул, то выздоровеет[541], сказано было Сыну Твоему о Лазаре. Разве я не доказательство тому? Или же в споре, что идет сейчас обо мне, истина на иной стороне, и не суждено мне выздоровления, коли лишен я сна? Господи, упаси меня слишком точно, слишком буквально принимать слова премудрого слуги Твоего, Соломона: человек ни днем, ни ночью не знает сна[542], — ибо не ведаем, о ком это сказано: о тех, кто поглощен суетой мирскою, или о тех, кто взыскует познания, — как не ведаем, сказано то в оправдание или осуждение; если и дано нам что-то сказать, то лишь: есть люди, которые не заснут, если не сделают зла, и засыпают они, только когда доведут кого до падения[543]; можем также добавить к этому иное богатый не спит, ибо пресыщение не дает ему заснуть[544]. Плевелы были посеяны, когда пахари спали[545]. Ведь и старейшины Израиля со снисхождением выслушали оправдания стражников, поставленных у Гроба Господня, и предпочли принять ложь за правду, будто тело Сына было украдено, когда спали те, кто назначен был бодрствовать[546]. Но Сын Твой благословенный укоряет учеников, что поддались они сну[547], — разве позволительно роптать мне, недостойному, что бежит сон от меня? Самсон был бы схвачен в Газе филистимлянами, не проснись он до срока[548], — и был пленен, когда усыпила его Далила на коленях своих[549]. В Писании "сон" может равно означать и успение[550], и отдых от трудов праведных. Однако в слово сие быть вложен и иной смысл, когда оно есть синоним греха[551], но также и самой кары за грех — Смерти[552]. А потому — разве обрету большее утешение в том, что более буду спать, — если наивеличайшая и неотвратимейшая кара из ниспосылаемых Тобою — сон вечный, ибо сказано пророком Твоим: Во время разгорячения их сделаю им пир и упою их, чтобы они повеселились и заснули вечным сном, и не пробуждались[553]. Потому, Господи, должен я понудить мысль мою двинуться дальше, и искать ответа не на вопрос, что есть сон, а что есть пробуждение ото сна и бодрствование. Ибо теперь, когда ведомо мне, что длань Господня — легка, сочту ли тяжким отдельный перст ее? или зная, что болезнь сия послана мне во исцеление, отнесусь ли к мучительному приступу ее как к яду, что насильно подносят к губам, и буду ли роптать? Призванных ко служению, которому причастен и я, называют стражами[554]: Пророки — не просто те, кто наделен даром прозрения, наделен способностью видеть дальше других, — они призваны как стражи, что не смыкают глаз своих, соблюдая чад Господних. А потому, Господи, позволь мне переиначить слова Невесты Сына Твоего[555]; сказано ею: сплю, а сердце мое бодрствует[556], — я же скажу: бодрствую, но сердце мое спит. Тело мое истомлено болезнью, но душа моя в Тебе обретает мир и отдохновение; и как взор наш, когда мы здоровы, не различает ни воздуха, что перед лицем нашим, ни сферы огня, ни сфер небесных[557], — но останавливается лишь на звездах, так мои глаза, что открыты навстречу Тебе, не видят уже мира дольнего, но пробегают его насквозь и останавливаются на мире горнем, на радости и славе, которые — превыше всего сущего здесь. И недаром апостол, сказав: будем же бодрствовать[558], — чтобы, буквально понятые, не ввергли нас слова его в тяготы, коих не сможем вынести, тут же добавляет: бодрствуем ли мы, или спим, дозволено нам жить вместе с Христом[559]. Тогда, однако, то, что бежит меня сон, доказывает, что приближается ко мне Смерть (так Оригинал не терпит подле себя Копии, не терпит жизни скудной, которая — лишь отблеск жизни иной, лишь подражание истинному бытию), — Смерть, которая есть сон сладостный, отдохновение души моей, Смерть-обручительница, что наконец-то повенчает меня с Тобою, и сочетаюсь я браком нерушимым[560], хотя бы была тому ценою погибель моя.

Боже предвечный и милосердный, в Твоей власти превратить ложе болезни в часовню отстраненных от причастия, обратить сны в молитвы и медитации, к Тебе устремленные — пусть же бессонница, что не отступает от меня, эта невозможность уснуть, которую Ты мне ниспослал, обернется для меня не терзанием и мукой, но также и залогом того, что в момент явления Твоего не застанешь меня спящим, и не найдешь на меня, как тать[561]. Телесное мое самочувствие — к худу ли, к добру меняется оно — пусть заботит тех, кому надлежит об этом заботиться; Ты же, единственный врачеватель моей души, дай ей знать, что назначаемое Тобой лечение пробудит ее — и взревнует она о Боге своем[562] и в Нем Одном обретет единственное успокоение, — и что все время, покуда я болен, Ты или сохранишь мой разум от распада и разрушения, причиной которым — бессонница, — или же взыщешь с меня и поставишь в вину лишь прегрешения, что совершил я прежде, чем постигла меня сия жестокая участь, и не вменишь мне грех, которым грешил не я, но — болезнь моя. Грехи же мои — вот они: тяжкий грех, грех неизгладимый, лежащий на мне от рождения[563]; тяжкое и бесчисленное множество грехов, что прибавил я к нему за годы жизни моей; я грешил за спиной Твоей (если только возможно сие), по собственной воле поставив себя вне конгрегации[564], пренебрегая службами церковными; грешил перед лицом Твоим, лицемеря в молитве, усердствуя в показной набожности и питая свою гордыню славою проповедника; я грешил, ведя полуголодную жизнь и жалуясь на это в годы, когда скудный достаток вынуждал меня влачить жалкое существование; и грешил, уже ни в чем не ведая недостатка, сидя за Твоим столом; грешил порочным небрежением и сознательным уклонением, получая от Тебя пищу небесную и лекарство божественное. Но знаю, что Ты многомилостив, и пусть повинен я в грехах столь многих, Ты все же не оставишь меня, ибо ревнуешь обо мне, если вписал имя мое в книгу жизни, удостоив меня избранием: и потому, сколь бы ни уклонился я от путей праведных, сколь бы ни блуждал во тьме греховной, принужденный к тому болезнью, Боже, суди меня по тому мгновению, когда был я праведен перед очами Твоими.

Athanasius Kircher, Musurgia universalis, 1650.

Афанасий Кирхер, Универсальная Мусургия, 1650 г.

Вспомнился мне автор, который, будучи в турецком плену, написал книгу, озаглавленную "О колокольном звоне"[565]. Сколь же больше мог бы сказать он, если бы оказался не в турецком узилище, а в тюрьме куда более тесной — на этом ложе болезни, с которого слышу я звон соседней колокольни, неумолчный, как музыка сфер, — однако звучащий куда громче. Захватив Константинополь, турки переплавили колокола на пушки[566]; довелось слышать мне и колокольный звон, и гром орудий, однако ни то, ни другое не запечатлелось в моей душе столь сильно, как голос этого колокола, что звучит сейчас[567], а ведь я слышал вблизи, что такое церковный звон, когда бьют тридцать колоколов разом[568], как слышал я и колокол столь великий, что, говорят, один его язык весит более шестисот фунтов, — и все же волнение мое, когда довелось мне услышать те диковины, — ничто в сравнении с тем, в котором пребываю я сейчас. Звучание здешних колоколов во время траурной церемонии далеко от торжественности, но я знал того, кого оплакивают они: он был соседом моим, мы жили в домах, что стоят бок о бок, — и вот он отправляется в дом иной, куда и мне суждено идти вслед за ним. Детей сильных мира сего воспитывают таким образом, что за проступки, совершенные ими, карают других: на их глазах невинные претерпевают наказания, положенные тому, кто действительно их заслужил, — и тем вызывают в нем раскаянье. И когда колокольный звон возвещает мне, что еще один из ближних моих сошел в землю, не должен ли я осознать, что это — мое наказание, которое принял он на себя, мой долг, который он выплатил. Был в некоем монастыре колокол, что без видимой причины звонил всякий раз, когда кто-то из братии болел и лежал при смерти. И заслышав звон, монахи знали, что больному уже не встать и участь его предрешена. Случилось как-то, что вся братия пребывала в добром здравии, колокол же зазвонил, как звонил обыкновенно по больному; однако на следующий день один из монахов упал с колокольни и умер, колокол же после этого случая получил репутацию пророческого. И колокола, что звонят сейчас, — провожает ли их звон кого-то в последний путь, или то звонят по мне, и час близок? Сколько людей, что глазеют на казнь, спроси они, за что обречен несчастный смерти, услышали бы, что проступок его — тот же, в котором и они повинны, и увидели бы себя всходящими на эшафот в сопровождении прокурора. Иногда мы слышим о чьем-то стремительном продвижении к вершинам власти и полагаем, что и мы могли бы быть на его месте, почему же не можем мы быть на месте того, кого похоронные дроги везут сейчас к месту вечного упокоения? Полагая себя достойными сидеть в кресле другого или занимать пост его, почему не считаем нужным помыслить о том, каково было бы нам лежать в чужой могиле? Пусть я обделен благосклонностью фортуны, выпадающей порой худшим, чем я, но разве обделен я смертной долей, которая есть достояние тех, кто ниже меня? Пусть иные ловчее меня, однако, как и они, я рожден для столь же многих немощей. Получу ли должность церковную — ибо ведомо мне, что такое лежать в могиле, или признают меня врачом — ибо изучил, как идет омертвение тела, на собственном примере, умирая? И пусть найдутся те, кто выше и почтенней меня в этой иерархии, пусть найдутся те, кто старше меня, но я постиг полный курс наук в преславном университете, за малое время прошел многое, благодаря жестокой лихорадке, которая была наставником моим и ходатаем. А потому, кого бы ни провожал сегодня колокол в последний путь, если вчера я и тот, кого ныне хоронят, были бы на равных, то следовало оказать предпочтение мне, наделив меня синекурой, выпавшей ему. Но власть над смертью в руке Господа, иначе нашлись бы те, что подкупят саму смерть. Ибо, если знает человек корысть смерти и видит в смерти облегчение, что помешает ему изыскать средства, дабы склонить ее в свою пользу. И, однако, видя, что многие, подвизающиеся на том же профессиональном поприще, получили повышение, люди склонны питать надежду, что и им просияет удача. Потому, когда колокола ежечасно твердят мне о похоронах, похоронах множества людей, во всем мне подобных, этот звон несет мне если не стремление поторопить смерть, то покой при мысли, что когда-нибудь придет и мой черед лечь в землю.

Боже мой, Боже мой, мое увещевание обращено не к Тебе, но к тем, кто смеет в дерзости своей увещевать Тебя, — увещевать, когда устами Церкви Ты Сам говоришь о том, что дозволительно звонить в колокола во время погребальной церемонии. И разве то, что похоронный звон был в обычае и у язычников — основание, чтобы изгнать его из церкви, — как же быть тогда с похоронами, ведь и язычники хоронили своих умерших? Неужели следует отказаться от погребальных колоколов, ибо звон их может ввергнуть добрых христиан в идолопоклонство? Разве утверждение, что колокольный звон изгоняет злых духов, — основание для отказа от колоколов? Воистину, верно сие, воистину, Дух зла ярится и неистовствует от собственного бессилия, заслышав колокола, ибо звон их сзывает прихожан на молитву, соединяет Господа и верных Его, приближая конец того Царства, над которым Дух зла захватил власть. Давая основание Церкви воинствующей в мире сем, впервые создавая ее в среде Израиля, Ты повелел созвать народ в собрание гласом трубы[569], и перед тем собранием повелел священникам носить на своем одеянии звенящие колокольцы[570]. И труба, и звон колоколов сохранены Тобой и в Церкви Торжествующей, но роль и порядок их следования — иные сопровождаемые колокольным звоном, впервые вступаем мы под сень той Церкви (ибо лишь по смерти нашей становимся ее членами); истинное же посвящение в лоно ее и подтверждение нашей к ней принадлежности произойдет, когда прозвенит труба архангела — в Воскресении[571]. Трубный глас, волею Твоей, сопровождает и мирские, и церковные церемонии, но колокольный звон всецело отдан Церкви. Господи, не дай трубному гласу, коему назначено скрепить узы, что свяжут тех, кому суждено стать Собором Святых, сеять раздор здесь, на земле; не дай, чтобы звон трубы, коему назначено собирать нас воедино под сенью Церкви Воинствующей и соединять нас в лоне Церкви Торжествующей, стал для нас сигналом к размежеванию по враждующим станам. Однако тот, на чьих похоронах звенят сейчас колокола, был дома, в конце странствия своего, уже вчера; почему же колокола звонят сегодня? Человек заключает в себе весь мир, он есть все, сущее в мире; он — армия, а когда армия на марше, авангард ее уже сегодня может встать на постой, арьергард же подтянется лишь на следующий день. Человек — это не только он сам: разве можно отъять от каждого из нас его деяния и то, чему служит он примером, то, что он совершает? и то, чему он учит; то же самое верно и в отношении колокольного звона: накануне он возвещал о том, что еще одна душа — авангард той армии, которой является каждый из нас, — перешла в мир иной, сегодня же звон свидетельствует о том, что и арьергард этой армии — тело — принят церковью; но звон продолжается и тогда, когда свершилось сие, — продолжается, дабы напомнить мне о моем пути и цели его. Лежа здесь, на ложе болезни, я могу слышать долетающее до меня пение псалмов — тем самым я как бы соучаствую в службе церковной, — но я не могу услышать проповедь, и звон, отмечающий окончание службы, для меня то же самое, что для ученика колледжа — проповедь, которую должен он сочинить на латыни вослед проповеди наставника его, что была прочитана перед классом на родном языке. Но Боже мой, Боже мой, разве мне, охваченному лихорадкой, нужно иное напоминание о смерти? Разве одного моего голоса, который стал едва слышен, недостаточно, чтобы напомнить, у порога чего стою ныне? Разве нужно мне, дабы вспомнить, что я — смертен, смотреть на перстень с черепом, когда собственное мое лицо подобно черепу, обтянутому кожей? разве нужно идти мне за смертью в дом соседа моего, когда смерть притаилась у меня в груди? И все же, Господи — разве может быть слишком много напоминаний о сути веры? — при том ведомо мне разве может быть лучший Твой образ, чем Сын Божий, — и разве может Его образ быть лучше, чем тот, который дан мне в Евангелии; и все же — я должен благодарно признать: иные картины на евангельские сюжеты, где явлен мне Он в образе, порой заставляли меня глубже задуматься о вечных истинах. Я знаю, что Церкви нет нужды что-либо заимствовать у иудеев или язычников, ей нет нужды в подпорках для молитвы, подпорках, что помогают духу вознестись горе, — знаю это с абсолютной непреложностью. Но все же мы обязаны Тебе благодарностью, — ведь Ты дозволил Церкви сохранить эти старые установления и, пожелав сделать нас христианами, не искоренил в нашей вере то, что восходит ко временам дохристианским, не перечеркнул наше чисто человеческое естество, и потому, практикуя самые возвышенные из наших обрядов — обрядов христианских, — мы, Твоей волей, можем полагаться и на ту чувственную поддержку, что взывает к нашим человеческим качествам: ибо человек добродетельный[572] любезен Тебе не менее доброго христианина: и хотя милосердие исходит от Тебя Одного, Твоей волей оно не связано с одной лишь природной добродетелью.

Предвечный и милосерднейший Боже, животворящий тела наши Духом Своим[573] и тем превращающий их в храм Духа Святого[574] — Ты призываешь нас чтить сей Храм и тогда, когда священник уже покинул его, — призываешь чтить тело, когда душа уже изошла из него. Имя Твое — преславно и благословенно: вся наша жизнь — в руке Твоей, без Твоей воли ни один волос не падет с головы нашей[575] — и как ревнуешь Ты о жизни нашей, так печешься Ты и о всякой щепоти праха, что остается по нашей смерти. Все, ниспосылаемое Тобой — благо, — в жизни ли, в смерти обретаем его, но деяния Твои таковы, что побуждаешь Ты и нас творить благо ближнему, научая его своим примером — не только примером жизни праведной, но и самой нашей смертью. И размышляя над этим далее, я постигаю, что то ко мне обращен голос усопшего брата моего, которого провожают ныне в последний путь, — это моя надгробная проповедь звучит в звоне погребальных колоколов. Через него, Господи, Ты обращаешься ко мне — нет, вопиешь, как богач к Аврааму[576], — и сколь же бесконечно милосердие Твое, если послал Ты одного из усопших воззвать ко мне. Это он во весь голос взывает ко мне с колокольни; это он шепчет мне сквозь завесу тьмы смертной, и повторяет слова Твои: блаженны мертвые, умирающие в Господе[577]. Пусть же молитва сия будет, Господи, последним вздохом, что сорвется с моих уст, последним словом при моем угасании, да умру я в Тебе с нею на устах; и если сей час назначен мне для перехода в мир иной, — пусть будет дано мне умереть смертью грешника, тонущего во грехе в том океане, который есть кровь Сына Твоего; если же назначено мне пережить час сей — пусть все же дано будет мне умереть ныне смертью праведника, умереть для греха — умереть смертью, которая есть воскресение к жизни новой[578]. Ты убиваешь и Ты же даешь жизнь: чтобы ни приходило к нам, от Тебя исходит оно; пусть же, каким бы путем ни шел я, все же приду к Тебе.

Robert Fludd, Anatomiae Amphitheatrum... 1623.

Роберт Фладд, Анатомический театр... 1623 г.

Тот, по ком звонит колокол, — столь плохо может быть ему, что он и не слышит звона; не так ли и я: полагаю, будто не совсем еще худо дело мое, а те, кто вокруг — им-то ведомо мое состояние, — и вот уж отзвонили по мне, а я и не знаю о том. Церковь есть Церковь вселенская, соборная Церковь — и таковы же ее деяния. Все, творимое ею — всеобщее достояние. Крестит ли она младенца — и я вовлечен в это крещение, ибо через крещение сочетается тот со Христом, ибо Он есть глава Церкви, к которой принадлежу и я, и сливается с телом, в котором я — один из членов его. Погребает ли она мужа — это погребение задевает меня: все человечество — создание одного автора, оно есть единый том, и со смертью каждого из нас не вырывают из книги соответствующую главу, но переводят ее на другой язык, и перевод тот лучше оригинала; так каждой главе суждено быть переведенной в свой черед; у Бога в услужении множество переводчиков: одни части переведены Старостью, другие — Болезнью, иные — Войной, а иные — Правосудием, — но на каждом переводе лежит рука Господа; и она сплетает вместе разрозненные листы для той Библиотеки, где каждая книга раскрыта навстречу другой[579]: и подобно тому, как колокол, звонящий к началу службы, зовет не только священника, но и паству, этот колокол зовет всех нас: а для меня, кто по болезни своей стоит уже почти у самой двери, призыв его звучит громче, чем для других. Когда-то монашеские ордена спорили, кому пристало первыми звонить к заутрене, дошло едва ли не до тяжбы: спорили о благочестии и достоинствах орденов, о вере и заслугах — и решено было, что первыми должны звонить те братья, что встают раньше. Осознай мы, каким достоинством наделяет нас звон колокола, что призывает к нашей последней, вечерней молитве, мы почли бы за счастье причаститься ему, поднявшись раньше, взыскуя в нем своей доли наравне с тем, по кому звонят. Ибо колокол звонит о тех, кто внемлет ему; и хотя он умолкнет, чтобы зазвучать еще раз, с этого мгновения услышавший его, чтобы далее ни случилось, в Боге соединен с ушедшими. Кто не поднимет взор к Солнцу, когда оно восходит? Но сможет ли кто оторвать взгляд от кометы, когда она вспыхивает в небесах? Кто не прислушается к звону колокола, о чем бы тот ни звонил? Но кто сможет остаться глух к колокольному звону, когда тот оплакивает уход из мира частицы нас самих? Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий — часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа, меньше — на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол, он звонит и по тебе[580]. У кого повернется язык назвать нас попрошайками, алчущими страдания, кто скажет, что мы — те неимущие, что берут в долг у имущих, будто нам мало своих страданий, и мы должны принять на себя еще большие, придя за ними в дом соседей своих. Поистине, простительна была бы та жадность, что заставляла бы нас поступать таким образом; ибо горе есть сокровище, но редко какой человек имеет его в избытке. Никому не дано горя в избытке, ибо будь это так, оно взращивало бы нас и заставляло плодоносить, как садовник — дерево, и готовило бы к встрече с Богом, но этого не происходит. Ибо если, отправляясь в путешествие, человек берет с собой сокровище: слиток золота или золотой песок, но при том у него нет при себе разменной монеты, что толку от сокровища — им не расплатишься в дороге. Беда — такое сокровище по сути своей, но что пользы от нее в качестве разменной монеты, хоть она и приближает нас к нашему дому — небесам. Другой, как и я, может быть болен, столь болен, что стоит на пороге смерти, и беда его таится в его утробе, как золото в руднике — но что может он извлечь из того? Лишь колокол, что сообщает мне о его несчастье, извлекает это золото на свет и предлагает мне: ибо если, помыслив об опасности, грозящей другому, я задумаюсь над той, что нависла надо мной, то тем я оберегу себя самого, обратившись за помощью к Богу, Который есть наше единственное безопасное убежище[581].

Господи, не Твоя ли рука узнается в том, что, как повелел Ты из тьмы воссиять свету[582], так тот, по ком ныне звонит колокол, тот, чьей взор объят тьмой, становится наставником, духовником и епископом для многих и многих, кто внемлет голосу, звучащему в погребальном звоне, — не даешь ли тем самым Ты нам залог бессмертия? Не Твоя ли рука узнается в том, что из слабости восстает сила[583], и, волею Твоей, тот, кто не может встать с ложа, не может пошевелиться, — он входит в дом мой, и в колокольном звоне обретаю я исходящие от него наставления, что указуют мне путь к душевному здоровью и крепости. Боже, Боже мой, раскат громовой — сладостный звон кимвала, а осипший, до хрипоты севший голос — чистозвучное пенье органа, если через них говоришь с нами Ты Сам. Если касается Твоя рука инструмента, то и дряхлый орган звучит чистейшею нотой. Твой голос, Твоя рука причастны звону колокола сего — и в одиноком гуле его слышу я весь оркестр. Слышу Иакова, взывающего к своим сыновьям и говорящего им: соберитесь, и я возвещу, что будет с вами в грядущие дни[584]. Не так ли возвещает мне погребальный колокол: тем, чем ныне стал я, станете и вы в день оный. Слышу Моисея, обращающегося ко мне — взывающему ко всякому, кто внемлет колокольному звону: вот благословение, которым благословляю вас перед смертью своею[585]; и прежде, чем придет к вам ваша смерть, задумаетесь о ней, разглядев свой конец в моей кончине. Слышу пророка, обращающегося к Езекии: сделай завещание для дома твоего, ибо умрешь ты и не выздоровеешь[586]; Он обращается к нам, словно мы принадлежим тому же роду, и говоря о необходимости привести в порядок дела царства, заставляет нас задуматься о смерти. Слышу апостола, говорящего: справедливым же почитаю возбуждать вас напоминанием, что скоро должен оставить храмину сию[587]. Сии слова ? завещание святого мужа, и звон колокола подобен голосу стряпчего, что оглашает волю усопшего, вводя нас в права наследства, — однако должны мы соблюсти условия, выдвинутые завещателем. И поверх всего я слышу слова, что всякий звук способны превратить в музыку, а всякую музыку — в звучание хора ангельского, — слышу слова Самого Сына: пусть не смущается сердце ваше[588], Я иду приготовить место вам[589], с той лишь разницей, что усопший возвещает звоном погребального колокола: я послан приуготовить вас к месту сему, к могиле. Но Боже мой, Боже мой, ведь небеса — слава и радость, почему же тогда о мире горнем напоминает нам то, что славе и радости противоположно, почему самоотвержение и горечь — залог восхождения? В Ветхом Завете ? завещании Твоем народу избранному говорилось о ниспослании ему победы и изобилия, упоминались вино и елей[590], млеко и мед[591], собрание друзей, поражение врагов, сердце, исполненное веселия[592] — и так, ступень за ступенью, восходили верующие к познанию обители успокоения, что приготовил Ты им, через славу и радость мира дольнего восходили к познанию славы небесной. Почему же изменил Ты старинному обычаю и ведешь нас путями новыми — путями повиновения и умерщвления плоти, путями скорби и стенаний, путями, в конце которых — жалкая кончина, а на всем протяжении их — ожидание страданий, взывающих о жалости, когда на страдания других смотрим мы как на ниспосылаемые нам в поучение и принимаем их как наши собственные, еще более растравляя тем душу свою? Или слава небесная не есть лучшее из лучшего, разве есть нужда удобрять почву жизни нашей унынием и унижением, дабы возрос на ней сей цветок и увидели мы всю красу его? Разве слава небесная не есть сладчайшее из сладчайшего, что она нуждается в горечи жизни сей, чтобы обрести вкус истинный? Разве радость и слава в горних — слава и радость лишь в сравнении с тем, что отпущено нам в мире сем? — неужели они не есть самая суть радости и славы, а лишь предстают такими в сравнении с этим миром, где окружает нас уныние и бесславие? Но мне ведомо, Господи: слава и радость небесные — иной природы. Как Ты, Который есть все, не имеешь тварной субстанции, так слава и радость, что с Тобою, не сотворены из того, что подвержено времени и изменчивости: они — сама суть радости и славы. Но почему же тогда, Господи, Ты не положишь начало им здесь, в мире сем? — прости, Господи, мне мою опрометчивость; я, спрашивая, почто не поступаешь Ты так, в глубине души тут же чувствую, что не прав; ибо эта радость и эта слава — сколь могу судить я по себе, — они внутри нас, и они же разлиты повсюду в этом мире; те же, кто не обретают радости в скорби своей, и славы в отверженности, пребывают в страшной опасности, ибо лишатся они славы и радости не только в сем мире, но и в мире грядущем.

Предвечный всеблагий Боже, Ты снисходишь до того, чтобы говорить с нами: говорить не только голосом Природы, звучащим в сердцах наших, или словом, обращенным к слуху нашему, но также и устами созданий бессловесных — Валаамовой ослицы[593], и устами неверующих — не так ли было с Пилатом[594]? — и даже устами самого Дьявола[595], признавшего Сына Божьего и о Нем свидетельствовавшего, — и вот я смиренно внимаю голосу, что доносится до меня в скорбном звоне погребального колокола. И благословляю я преславное Имя Твое — благодарю Тебя за то, что в звоне колокольном, в голосе меди звучащей[596] могу я расслышать наставление, ко мне обращенное, — в уделе, выпавшем ближнему моему, могу узреть удел собственный; вот — Ты даешь мне знать, что колокол, провожающий в последний путь ближнего моего, звонит и обо мне — ибо, возможно, отойду я раньше, чем стихнет последний раскат его. Возмездие за грех ? смерть[597], я же грешен — разве дано мне избегнуть смерти? Смерть — конец всякого недуга[598], я же поражен грехом — тогда разве смерть не мое достояние? Я слуга нерадивый[599], разве могу я не бояться смерти, но Ты — Ты хозяин милостивый, потому не страшусь предстать пред Тобой: в руки Твои, Господь, передаю мой дух[600]. Пред Тобою склоняюсь, побежденный, и знаю: будь я жив или мертв, Ты примешь мою капитуляцию; разве иначе поступил слуга Твой, Давид, разве не склонился он и не вверил жизнь свою воле Твоей, надеясь лишь в том обрести защиту[601]? разве Сын Твой, испуская дух на кресте, поступил иначе[602]? Яви же мне ныне волю Свою, Господи: смерть или жизнь мне суждена; прими ныне мою капитуляцию: в Твои руки, Господи, передаю дух мой. Господи, подготовленный к тому карой, умягченный наказанием, предавшийся воли Твоей, Духу Твоему, Господи — удостоившийся прощения души и не просящий уже помилования для тела, не просящий продления жизни его — дерзаю я просить Тебя за того, чей голос слышится мне в колокольном звоне, побуждающем меня к молитвенному бдению. Не дай отойти душе его, доколе не осознает он до конца прегрешения свои: ничтожно малое время суждено оставаться сей душе в теле, пусть же властью Духа Твоего и малого промежутка будет достаточно, чтобы прежде, чем отойти, подвел он окончательный итог: яви ему грехи его так, чтобы знал он — они прощены Тобой и прощение Твое — несомненно; пусть оставит он размышления о бесконечности грехов своих, но помыслит бесконечность милосердия Твоего: пусть увидит во всем их неприкрытом безобразии свои недостатки, но пусть будет дано ему облечься достоинствами Сына Твоего, Иисуса Христа; напои сердце его покоем — и дай ему излиться свидетельством о Тебе, да будет он примером и назиданием, что все, выпадающее на долю нашу, послужит в конце к нашему утешению, — даже смерть, даже пагуба: и пусть назначено телу идти путем плоти, которая есть прах и в прах возвратится[603], душе назначено идти путем святых. Когда Сын воззвал на кресте: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? — он вопиял не столько о Себе, сколько о Церкви — о рассеянных и отсеченных членах Своих, о тех, кто в глубине несчастья могут убояться оставленности и одиночества. Сей больной, Боже всеблагий, — один из членов Тела Христова; внемли Сыну, взывающему к Тебе от его имени: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? — и не оставь его; но левой рукой Своей положи тело его в могилу (если так Тобой решено), а правой — прими душу его в Царствии Твоем и соедини его и нас в Соборе Святых. Аминь.

Robert Fludd, Medicina Catholica, Seu Mysticum Artis Medicandi Sacrarium, 1629.

Роберт Фладд, Общая медицина, или Тайный Храм Искусства Врачевания, 1629 г.

Колокол звонит по умершему — сие означает, что пульс прервался; тот благовест был слабым, подобным прерывающемуся пульсу, этот, более громкий звон[604] — свидетельство начала большей и лучшей жизни[605]. Душа покинула тело. Подобно земледельцу, который взял участок в аренду, и истекла она, — и тут узнал он, что отныне участок сей на 1000 лет закреплен в его собственности, — подобно дворянину, что растратил все свое состояние, — и тут узнал о завещанном ему наследстве, — усопший вступил во владение новой собственностью — собственностью, неизмеримо превышающей все, что имел он при жизни. Душа его отошла. Куда? Кто видел душу, как нисходит она в тело человеческое и как оставляет его? Никто, но каждый уверен: была в теле сем душа — и вот уже нет ее. Но спроси я у тех, кто именует себя истинными философами, что есть душа? — каков будет ответ? — Она есть ничто — ибо существуют лишь темперамент и гармония — благоприятное, пребывающее в равновесии сочетание четырех элементов в теле человеческом, — оно-то и порождает все наши способности, ошибочно приписываемые душе; сама же по себе душа — ничто, она не обладает отдельной субстанцией, чтобы пережить тело. Сии философы отводят взор свой от человека и обращают его на иные живые создания, что населяют сей мир, — и не обнаруживают в них души — одну лишь жизнь телесную, — и вот в нечестивом смирении они распространяют сие и на род человеческий, тем принижая его. Но если моя душа не более души зверя[606] — разве мог бы я задумываться о самом ее существовании? — ибо если душа может себя мыслить и себя осознавать, она — более, чем душа животная. А спроси я: как душа, будучи отдельной субстанцией, нисходит в тело человеческое? — и обратись с сим вопросом не к истинным философам, но к тем, кто почитает себя отчасти философами, а отчасти — христианами, то есть к богословам, — каков будет ответ? — Иные скажут, что душа происходит и зарождается от родителей, — ибо как иначе объяснить, что душа, входя в тело, неизбежно обретает печать Первородного греха и становится причастной ему, хочет она того или нет. Иные же скажут, что душа вдыхается в тело Самим Богом, — ибо как иначе объяснить бессмертную сущность души, что появляется на свет, рождаясь в теле — от смертных родителей. А спроси я — не отдельных людей, но всех христиан, которые суть единое тело, — спроси я самые Церкви христианские: что происходит с душами праведников, когда оставляют они тело? иные скажут, что души их пребывают в месте мучений, где совершается их искупление и очищение[607]; иные ? что они наслаждаются лицезрением Господа в месте покоя, но еще в предчувствии, еще — в предвкушении; а иные — что они непосредственно удостоиваются пребывания с Господом. Св. Августин ни о чем столь много не размышлял, как о природе души, — разве о спасении ее, он даже отправил срочное послание Св. Иерониму, дабы узнать его мнение; и все же удовлетворяется он следующим: Пусть исповедание веры будет мне ясным свидетельством, что душа, покидая тело, идет туда, где ждет ее спасение, — и да не заботит меня то, что непостижимы для разума пути, коими нисходит душа в тело мое. Пусть же станет предметом всех наших размышлений исход души, а не то, как вселяется она в бренное тело. Колокол возвещает мне, что еще одна душа покинула сей мир. Но куда же отошла она? Кто скажет мне сие? Мне неведомо ни имя усопшего, ни его положение, ни род занятий, — мне неизвестны обстоятельства и ход жизни его, — как же мне сказать, куда направится его душа? Не был я рядом с ним ни в болезни его, ни в смерти, не ведаю путей, коими шел он в этом мире — и куда они его привели, не могу спросить о том у знавших его, чтобы слова их подтвердили или опровергли мои предположения о посмертных путях его души. И все же имею при себе свидетеля, который ведает более, чем они: имя ему ? милосердие; и если обращусь я к нему, то ответом мне будет: усопший отошел туда, где вечный покой и радость, и слава[608]; как же мне думать о нем иначе, как пренебречь долгом благодарности, взывающей к моему милосердию, если сам звон его погребального колокола послужил мне благим наставлением: колокол обратил помыслы мои к молитве, стал мне поддержкой, и я вознес молитву за того, кто покинул юдоль земную, — и в вере молился я, исполнившись милосердия, исполнившись веры в то, что душа усопшего отошла туда, где вечный покой и радость, и слава. Что же до тела — сколь жалка его участь! Речь наша не поспевает за стремительностью происходящих с ним изменений, имя которым — распад. Еще три минуты назад оно было домам души, единственной насельницы его — и вот сделала та один лишь шаг к Небесам, оставила земное ради небесного, — как тело тут же утратило само имя обители, став необитаемым, и стремительно теряет само право зваться телом, разрушаемое тлением. Кого не тронет вид реки, еще поутру струившейся водой чистейшей и сладкой, к полудню же превратившейся в сточную канаву, полную тины и грязи — и обреченную стать к ночи соленой и горькой, как море? Что за плачевная картина, что за горькое зрелище — тело, на глазах подвергающееся распаду и разложению! Вот — обитель, надежно и соразмерно выстроенная: душа связует члены нашего тела подобно тому, как раствор связует камни, — но едва душа покинет тело — как перед нами безжизненная статуя, изваянная из глины[609], — статуя, которая тут же начинает расползаться и терять очертания, как если бы глина была снегом, и вот, то, что было обителью, — лишь горсть праха[610] — пыль, носимая ветром, куча отбросов, останки. И если тот, по кому звонит сейчас колокол, был искусным ремесленником — кто теперь придет к нему за плащом или за камзолом? — за советом, если был он адвокатом, за справедливостью, если — судьей? У человека, помимо бессмертной души, есть еще душа чувственная и душа растительная, кои первыми пробуждаются и начинают действовать в теле, когда мы приходим в мир и бессмертная душа обитает в нас бок о бок с этими душами, не ущемляя и не изгоняя их, — но, покидая тело, уводит их вместе с собой: она ушла — и нет в теле ни теплившейся до того жизни, ни чувства. И видим мы, что Земля нам — лишь приемная мать, и не она дала нам жизнь. Истинная мать выносила и взрастила нас в утробе своей и, разрешившись от бремени, пересадила нас в мир, как садовник высаживает росток из оранжереи в сад. Что до Земли — она принимает нас в утробу, где пребываем мы и умаляемся, покуда плоть наша не станет ничем, — и тогда разрешается она от этого бремени: приходят и вскрывают могилу нашу, и кладут в нее другого[611]. И мы не пересажены в иные условия, но извергнуты, и прах наш развеян по ветру, дабы смешаться с презренным прахом, никогда и не бывшим душой живою.

Господи, Господи, если слишком дерзко с моей стороны назвать это рассуждение "Увещеванием", — в Твоей воле смягчить смысл слова сего. Но мной движет жажда познать и в трепете принять Твою истину: пусть для других то, что волнует меня, представляется лишь праздной игрой ума, — дозволь мне спросить, почему Ты запретил служителям Твоим, отправляющим все священные обряды, совершать заупокойные требы и принимать участие в похоронах[612]? Ты не следуешь совету докучному — не нужен Тебе ни совет, ни советчик, — не объясняешь деяния Свои облеченному правом спрашивать, — Ты не допустишь над Собой никакой власти. Почему же дерзаю я подступить к Тебе с вопросом? Всякому обряду можно найти множество объяснений: кто решится сказать, что его объяснение — верно и он истинно постиг смысл, который вкладывал Ты в этот обряд? Мне довольно знать: обычай сей возник в те времена, когда язычники слишком благоговели перед памятью, — почти всегда именно в этом исток идолопоклонства у всех народов: оно берет начало свое в любовном почитании, в ревностном поклонении, в усердном сохранении памяти усопших и их изображений[613]; так по человеческому тщеславию вошли идолы, в мир[614], так статуи и изображения, призванные запечатлеть дорогих покойников, по прошествии многих лет стали почитаться как образы богов: то, что первоначально было лишь изображением друга, со временем стало изображением бога[615], — и вот, по словам мудреца, стали называть божественным дело рук человеческих[616] — дело давней руки[617]. Притом иные авторы даже говорят о сроках, по исполнении которых такие изображения перестают быть образами малых сих и, будучи освящены временем, становятся образами богов — сие происходит через 60 лет после их создания. Эти образы человеков, что жили когда-то, и идолы, изображающие тварей, что никогда не жили, наречены одним общим именем, дававшимся им без разбору: "мертвые" — и поклоняющегося сим истуканам порицает премудрый, ибо кадящий кумирам о здоровье взывает к немощному, о жизни просит мертвое, о помощи умоляет помочь неспособное[618]; или должны мы спрашивать мертвых о живых[619]? — возмущается пророк. Именно здесь таится корень многих зол, здесь причина многих религиозных обрядов, связанных с поклонением мертвым: и именно потому, полагаю я, Ты, Господи, связал первых служителей Твоих запретом как бы то ни было соучаствовать во всем, что касается сего опасного идолослужения, дабы, видя их воздержание от совершения треб по умершим, прочие люди сказали: разве мертвые достойны всех почестей, что мы оказываем им в заблуждении нашем, коли Господь не дозволяет слугам Своим не только прикасаться к телам их, но даже созерцать их[620]. Но опасность сего идолослужения сходит на нет, коль только Ты, Господи, позволяешь нам оказывать мертвым долг милосердия и через то получать в милосердии наставление — наставление, исходящее от усопших наших. Не это ли, Господи, есть освященный Тобою способ, коим можем мы восстановить семя умершему брату своему[621], если я, размышляя о смерти его, рождаюсь через то к лучшей жизни? И вот оно, благословение Рувиму. Да живет Рувим и да не умирает, и да не будет малочислен[622]; да продлится он во многих. И то — проклятие: умирающая — пусть умирает[623]; пусть не соделается блага умирающей: ибо, по словам апостола, сие — бесплодные деревья, дважды умершие[624]. То — смерть вторая[625], если никто не живет жизнью лучшей после смерти моей, научившись тому от моей смерти. А потому — прав ли я, полагая, что содеянное Тобою с египтянами, когда по воле Твоей не осталось во всей стране той дома, где не было бы мертвеца[626], было содеяно, дабы внушить людям сим страх Господень, — страх смертный, ибо говорили они в бедствии, их постигшем: мы все умрем[627]; так смерть других должна научать нас закону смерти. Сын Твой, Иисус Христос, в Писании назван первенцем из мертвых[628]; Он первым восстал из смерти, Он — мой старший брат и наставник мой в науке умирания[629]: при том — я младший брат того, кто только что умер, — младший брат того, кого видел я лежащим в гробу, того, погребальный звон по кому коснулся моего слуха, — любой усопший прежде меня — первый учитель мой в этой школе смерти. И потому сказанное слуге Твоему Давиду женой его, Мелхолой, сказано также и мне: если ты не спасешь души твоей в эту ночь, завтра будешь убит[630]. И если останусь я безучастным к смерти того, по ком звучит сейчас колокол, горька будет мне моя смерть, ибо на пороге ее мне как бы будет отказано в Твоей помощи: ибо сей усопший послан мне, как тот, кто был послан Тобой возвестить Ангелу Сардийской церкви: бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти[631]; через него получаю я духовную поддержку в немощи моей телесной[632]. И что бы ни возвестил Ты мне — будь то сказанное ангелом Твоим Гедеону: мир тебе, не бойся, не умрешь[633], — или объявленное Тобой Аарону: ты умрешь там[634], — равно то укрепит меня — лишь бы Ты сохранил душу мою, готовую уже к исходу смертному, от худшей смерти, от греха[635]. Замврий погиб за свои грехи, в чем он согрешил, делая неугодное пред очами Господними, — погиб во грехе, совершенном, дабы ввести Израиля в грех[636]. В Писании сказано: за грехи, за многие свои грехи, — и тут же добавлено: во грехе, лежащем на нем; за мои грехи суждено мне умереть, когда бы ни пришла смерть моя, ибо возмездие за грех есть смерть[637]; но также суждено мне будет умереть во грехе — во грехе противления Духу Твоему, если не воззову я к помощи Твоей. И разве не требуют от нас особого размышления грозные слова благословенного Сына Твоего, обращенные к иудеям, что отвергли предлагаемый свет, — угроза повторена Им дважды и усилена во второй раз, — ибо сперва сказано: вы умрете во грехе вашем[638], но так как не смутились они и продолжали подступать к Нему с лукавыми вопросами и искушениями, то прибавлено было Им: вы умрете во грехах ваших[639]; и тем усилено сказанное ранее, ибо грехи названы во множественном числе: сказано сперва: во грехе, а затем — во грехах; не значит ли сие, что когда противимся мы Твоей помощи, что ниспосылается нам в последнее мгновение нашей жизни, мы тем самым отягощаем себя всеми грехами, что были нами совершены? И тогда, пренебрегая звоном погребального колокола, который призван донести до меня наставление усопшего, я ввергаю себя в бездну несчастий, обрекаю себя на то, что я, кого Бог живых[640] возлюбил столь много, что за меня умер, — умру, а порождение мое — грех — будет бессмертным; я умру, а червь совести моей не умрет[641].

Предвечный всеблагий Боже, я слышу призыв колокола, и у меня есть новый повод благодарить Тебя, новый повод обращаться к Тебе с молитвою. Глас колокола — им возвещаешь Ты мне, что, обреченный смерти с рождения, я приблизился к черте смертной. Слыша сей звон, я внимаю словам Твоим, и они говорят мне, что я мертв, что я неисцелим, безнадежен, что телу моему уже не восстать в здоровье и крепости. Сколь бесконечен был бы долг мой перед Тобою, Владыка Небесный, если бы за гласом колокола воистину различим был язык, на котором обращаешься Ты ко мне, обращаешься с последней ясностью: ибо даже глас, глаголящий, что ныне пришла смерть моя, есть глас не Судии, чей приговор — проклятие, но — глас врача, что радеет о здоровии нашем: Ты ниспосылаешь смерть как исцеление от моего недуга, а не как знак полноты власти его надо мной. И если я ошибся в своем истолковании, если выказал поспешность и предупредил руку Твою[642], если представил смерть, стоящую надо мной, ранее, чем Ты велел ей явиться, — все же глас этот взывает и ко мне: я обречен смерти с рождения, с того момента, как дух мой воплотился в этом сосуде скудельном — сосуде, чьи стенки тают и истончаются с каждым мгновением, ибо вся жизнь есть не что иное, как постоянное умирание. И наставляет ли меня голос сей, что отныне я — мертвец, или напоминает мне, что все это время был я мертвецом, я смиренно благодарю Тебя, что это Твой голос взывал к душе моей, и смиренно прошу снизойти к молитве моей во имя того, кому я обязан тем, что голос этот проник душу мою. Ибо хотя перенесен он к Тебе смертью и тем причастился невыразимому счастию, все же и здесь, на земле, Ты дал нам толику неба: пусть спорят те, кто пребывает в земной юдоли, о том, ведомо ли святым в горних, в чем здесь, в мире дольнем, имеем мы истинную нужду, — бесспорно, что мы, пребывающие на земле, знаем, чего лишены святые на Небесах, чего недостает им для полноты блаженства — разве не потому наделил Ты нас даром молиться о святых Твоих? — ибо душа, которая только что причастилась Царствия Небесного, может в радости вернуться назад ради воссоединения с телом, ею оставленным, — а следовательно, истинная наша радость тогда лишь исполнена, когда познаем мы ее и душою, и телом. И вот смиренно возношу я к Тебе свои мольбы, когда простерлась надо мною уже Твоя рука: Господь милосерднейший, во имя Сына, Иисуса Христа: Ради того, чтобы благословенный Сын Твой воистину мог распорядиться полученным от Тебя даром и в последний день принять на Себя дарованные Ему обязанности Судии[643], и собрать на Небесах Собор верных Своих — Собор Святых, воскресших для полноты бытия в облике телесном[644], — ибо Собор душ всегда пребывает у престола Его: ибо Тебе ненавистен сам грех, и ненависть Твоя ко греху может дойти до того, что Ты уничтожишь самое орудие греха — обольщения мира сего и сам этот мир, а с ними вместе — все временные победы, коими грех кичится, и жало болезни и смерти[645], и все крепости и темницы и горделивые памятники греха — всем им суждено сгинуть, сгинуть в могиле. Так время исчезнет, утоленное вечностью, исчезнут надежды и ожидания, утоленные обладанием, исчезнет конечное, бесконечностью утоленное, и все живущие удостоятся спасения — духовного и телесного, став единой и вечною жертвой Тебе там, где обретешь Ты от человеков радость, а они от Тебя — славу. Аминь.

Michael Maier, Atalanta Fugiens, 1618.

Михаэль Майер, Убегающая Аталанта, 1618 г

Все это время врачи сами претерпевали страдания, терпеливо вглядываясь, когда же покажется суша в этом море бедствий, когда явится их взору земля, облачко на горизонте — некий знак, указующий на присутствие более плотной субстанции среди вод, выделяемых организмом[646]. Всякое мое неповиновение врачебным предписаниям, всякое небрежение врачей своим долгом заставляло болезнь яриться и усиливать натиск; однако сколь бы ни был усерден врач, ему не ускорить кризис, при котором вызревшая зараза исходит из тела гноем и слизью, слезами и потом. Все, что остается врачу: ждать, покуда придет время и болезнь даст плод, и нальется тот соком — а тогда нужно лишь подставить руку и принять плод на ладонь, не дав ему сорваться с ветки и обратиться в гнилую падалицу. И все же поторопить время сего урожая лечащий не властен. И разве можем надеяться мы, что болезнь, которая есть не что иное, как раздор, разлад, смятение, хаос и мятеж, охватившие наше тело, пойдет нам навстречу? Болезнь не была бы болезнью, если бы подчинилась порядку, который мы стремимся ей навязать, — если бы снизошла до сроков, которые мы ей определили. Болезнь есть разлад — почто же ищем в болезни того, что не можем найти в Природе — Природе, которая привержена упорядоченности и смыслу и всякое свое творение стремится довести до совершенства, вывести к свету? Или можем мы заставить пробиться июльские цветы в январе, а весенний первоцвет — распуститься осенью? Повелеть плодам явиться на ветках в мае, а листьям — проклюнуться из почек в декабре? Женщина, ожидающая младенца, не может отсрочить роды и вынашивать плод не девять месяцев, а десять, сказав, что время еще не приспело и, чтобы родить, ей надо собраться с силами; и Королева не властна над родами и не может разрешиться от бремени седьмым месяцем потому лишь, что спешит скорее вновь предаться удовольствиям. Природа (если надеемся мы обрести в ней надежную и сильную покровительницу) не потерпит того, чтобы мы ущемили ее права, отложили сроки их исполнения или связали ее какими-то обязательствами: полученный ею патент старше нашего и дарует ей полную свободу действий. Природу нельзя ни пришпорить, ни понудить ускорить свой шаг нет силы, что на это способна, сие не во власти человека; великие не любят, когда их к чему-либо понуждают. Сильные мира сего вольны дарить, вершить суд и миловать, но ищущие плодов от тех деяний должны знать сроки, когда надлежит сбирать урожай: всякое древо плодоносит в свое время; и не ведающие сроков умрут с голода прежде, чем дождутся дара, обнищают прежде, чем добьются правосудия, умрут прежде, чем обретут помилования; иные деревья не приносят плодов, покуда не удобрена почва, питающая их корни, и справедливость не приходит от иных вершителей ее, покуда не будут они богато умилостивлены; иным же деревьям потребен обильный полив, и уход, и присмотр, и есть люди, от которых не добиться плодов, коли не докучать им; некоторые деревья нужно опиливать, подрезать и подстригать, и так же нужно иных людей держать в узде, не давать им много воли, о чем заботятся церковный суд и цензура, — тогда лишь принесут они плод добрый[647]; как есть деревья, что плодоносят, если только вдоволь обласканы солнечным светом, так среди людей есть такие, аудиенции у которых можно добиться, только пользуясь чьей-либо благосклонной протекцией или имея письма от посредников, вращающихся при дворе; иные же растения выращивают дома, в закрытом помещении, — так некоторые люди держат под спудом не только щедрость, но и сочувствие, и справедливость, и лишь настойчивые ходатайства их жен, сыновей, или друзей, или слуг могут открыть вам доступ к ним, повернув заветный ключ в замке. От всякого человека следует ждать плодов в подобающее время: от одного — когда получил он награду, от другого — когда надоела ему назойливость просителей, от третьего же — когда он испуган, а от иного — когда пробудилась в нем естественная приязнь к просителю, благосклонность или чувство дружеского расположения; и не знающий, когда собирать урожай, не дождавшийся времени благоприятного, лишится доли своей благ. У Природы, как у сильных мира сего и власть имущих — для всякого дара предусмотрен свой час; что же нам ждать от болезни — неужели она проявит к нам снисхождение и позволит отрясти ее древо прежде, чем завяжутся и вызреют на нем плоды? Длительное время противостояли мы натиску болезни, заняв оборону, — но сие положение таит в себе также и немалую опасность, особенно, если осажденные имеют лишь смутное представление о силах нападающих. Запертые в крепости не могут даже укрепить стены ее, ибо откуда бы взять им камень или лес, тогда как осаждающим ничего не стоит усилить натиск, подтянув подкрепления. Но многие из числа тех, кто в этот миг сопротивляется приступу болезни, находятся в положении еще более бедственном, нежели я, притом что сии бедствия они, в отличие от меня, не заслужили: они испытывают недостаток в стражах, что стояли бы на часах и блюли их покой, — во врачах, и недостаток в боеприпасах, что помогут им сдерживать натиск осаждающих, — в отварах и настоях. И этим несчастным суждено сложить свои головы прежде, чем враг истощит свои силы и они решатся на вылазку, — прежде, чем болезнь дрогнет и гарнизон крепости, воспользовавшись замешательством, сможет нанести ей сокрушительный удар. Но осаждающие меня столь ослабли, что пришел час вывести войска из крепости и дать сражение; ибо, если суждено мне умереть, пусть уж лучше умру я в открытом поле, а не в тюрьме.

Господи, Ты есть Бог прямых путей, Бог, и осмелюсь ли вымолвить сие — Бог, чье слово — неуклончиво и прямо[648]: и всякому слову, исходящему от Тебя, следует верить буквально, ибо исполнится все, сказанное Тобою. Но также Ты есть Бог, скрытый завесой метафор и вторых смыслов (Господи, говоря сие, единственного чем радею, — о славе Твоей, и да не соблазнятся сказанным профаны, да не истолкуют мои слова Тебе в поношение): в Божественном Писании найдем мы столь высокую риторику, столь пространные переходы к метафоре нежданной — и точной, столь всеобъемлющую наполненность каждого слова, такие завесы аллегорий и такие Третьи Небеса гипербол[649], столь гармоничный стиль красноречия и столь многосмысленные образы, что раскрываются лишь по глубоком над ними размышлении, — найдем убедительность всепокоряющую и заповеди неотразимые[650], и в словах, льющихся, как млеко, обнаружим твердость мускулов напряженных[651], что все мирские авторы пред Тобою — как отродье Змиево, пресмыкающееся в пыли, перед голубем, парящим в облаках. Никому, кроме Тебя Самого, не под силу выразить словами невыразимое богатство смыслов и композиции Твоего Писания; свидетельство тому то, что один из верных Твоих увидел доказательство божественности Писания в благоговейной простоте Слова[652] и потому уверовал, тогда как другой склонился и обратился в веру истинную, пораженный властным могуществом Слова Твоего[653]; мужи сии равны были праведностью, и искали один у другого ответа на вопросы, что в одиночку не могли разрешить, но при том один из них недоумевал, почему же не все понимают слова Твои, Господи, тогда как другой мучительно доискивался: может ли хоть кто-то из живущих воистину сказать, что постиг смысл Твоих слов. Ты дал нам землю, и волей Твоей труждаемся мы на ней во дни нашей жизни, в нее же и ложимся по смерти нашей; не из глины ли, не из персти земной возводим мы себе обители? но разве не в той же глине суждено нам быть погребенными? И так же Ты дал нам единое Слово: и во искупление, и на муку: соприкасаясь с ним, равно чувствуем мы греховность свою и воспаряем духом до чертогов небесных. Есть в Писании Твоем места, что трудностью своей смущали таких Твоих служителей, как Августин и Иероним, заставляя спорить о верном истолковании и даже обрушиваться друг на друга с нападками, как свидетельствует о том их переписка, — однако оба святых мужа призывали всех, ищущих Господа, пусть то даже немощные старухи и юные девы, о которых знали святые, что слаб их дух и легко им впасть в соблазн, — читать Писание целиком, без изъятий, и не ограничивали их тем, что доступно простодушному пониманию. И не только словам Твоим, Господи, присущи метафоричность и второй смысл, но и Твоим деяниям. Метафорична сама стилистика действия Твоего, которое Ты строишь подобно стиху из Писания. Служение Тебе, как предписано оно Ветхим Заветом, аллегорично насквозь; образ наслаивается здесь на образ, подобно тому, как одна риторическая фигура перетекает в другую и тем служит к взаимному их усилению: обрезание есть прообраз крещения, крещение же — прообраз той чистоты[654], что обретем, когда достигнем совершенства, облачившись в которое, сможем вступить в Новый Иерусалим. И на этом языке говорил Ты и действовал не только во времена пророков, но и тогда, когда был среди нас Сын, в Котором Ты обращался к нам напрямую. Ибо не чаще ли Он именует Себя путем[655], светом[656], дверью[657], лозой виноградной[658] и хлебом[659], чем Сыном Божиим или человеческим? Сколь чаще изъясняет Он Христа метафорического, чем Христа реального, буквального? И в этом причина того, что Твои служители издревле, изъясняя Писание и создавая литургию, которая есть обращение к Тебе общины верующих, и молитвы, которые есть обращение к Тебе раба Твоего, следовали данному свыше образцу, писали свои тексты по Твоим прописям, чтобы дозваться Тебя тем же языком, на котором обращался Ты к нам, — языком образов и метафор. Потому и я дерзну последовать их манере, и утешение, обретенное мною в моих страданиях, когда созрели и прояснились симптомы болезни, и врачи смогли увидеть, как чужеродная субстанция, отравляющая жидкости организма, сгустилась и выступила пятнами сыпи, покрывшими кожу, как покрывают небо тучи, — сие утешение уподоблю я тому, которое обретает морестранник, когда после долгого плавания по бурным водам он видит на горизонте землю. При этом я задаюсь вопросом: только ли несчастия и бедствия жизни сей Тебе угодно было вывести в тексте Писания под именем вод? Воистину, беды, постигающие нас, подобны обступающим нас глубоким водам, водам морским; но неизбежна ли наша участь и должны ли воды сии над нами сомкнуться[660], или все же положен им предел и предписана им граница[661]? Но язык отчаянья — не тот диалект, на котором угодно Тебе обращаться к чадам Своим: как больному дают лекарство, исцеляющее от недугов[662], так во спасение от вод бездны даны нам Тобой воды крещения, и купель крестильная поставлена плотиной, сдерживающей наводнение, имя которому — грех, и первую жизнь, которую дал Ты Творению, было угодно Тебе зародить в воде[663]; а потому, когда о бедах, которые выпадают нам на долю, говорится как о море глубоком, это не означает, будто в словах сих — угроза и нет для нас спасения и исцеления от участи несчастной и жалкой. Воистину, это так, если размыслим мы о том должным образом. Ведь и в Писании Твоем Киннереф, который есть лишь озеро, озеро несоленое, назван морем[664] — а Средиземное море, едва ли не самое малое среди морей — морем великим[665], ибо те, кто селился по берегам его, не видя иных морей, именно таковым почитали его, как те, что жили у озера Киннерефского, полагали его морем; так малое считается великим, и мы, не ведая меры бедствий, выпавшим на долю других, свои бедствия почитаем величайшими. Однако, Господи, истинно велико то, что превышает отпущенные ему пределы: велико то бедствие, которое не по силам мне вынести, но Ты, Господь — сила и крепость моя — и что может одолеть стены ее[666]? Сказано Тобою: поколеблется земля и горы двинутся в сердце морей[667], — сказано сие о горах мира сего; но также и люди, строгие в духе, — духовных гор насельники — люди, стойкие в добродетели, — колеблемы бедствиями[668]; сказано еще: Ты положил бездны в хранилищах[669], и значит сие, что всякое исходящее от Тебя наказание есть богатство, которое Ты не растрачиваешь понапрасну, а всякий раз, когда напасти и беды исполнили службу свою и смирили того, кому угодно Тебе было их ниспослать, отзываешь Ты их обратно — и подтверждение тому слова, что Ты дал морю устав, дабы воды не преступали пределов его[670]. И если вправду подобны водам бедствия наши, то водам Иорданским — а священнослужители Твои перешли Иордан, не омочив ног[671]; и дойдут верные Тебе до Красного моря (моря крови, пролитой Сыном Твоим возлюбленным), и вступят в него — и Красное море сие расступится перед ними и ни одного из них не поглотит[672]. Сказано в Писании и иное: плавающие по морю рассказывают об опасностях на нем[673]; и я, все еще пребывающий в опасности, должен поведать о ней слушающим меня и тем засвидетельствовать Славу Твою[674]; но повторю вслед за тем, кто причастился Твоей мудрости: многое мог бы сказать, однако же не постигну Его, и конец слов: Ты есть все[675]. Воистину, непостижим Ты для нас, Господи, но когда бедствие и несчастия, обступившие нас — как пучины морские, где, как не в Тебе, обретем мы убежище? ибо единственный корабль, что перевезет нас через сии великие воды, — Твой ковчег[676]. И когда пересекаем мы всякое море, также когда пребываем в пучине бедствий, ниспосылаешь Ты нам помощь свою и даешь средства, что позволят нам достичь берега; и в сем море — в болезни моей — ниспослан мне Тобою врач — он есть корабль, который доставит меня в гавань покойную. Сказано в Писании: Ты дал и путь в море и безопасную стезю в волнах, показывая, что Ты можешь от всего спасать, хотя бы кто отправлялся в море и без искусства[677]; и еще сказано там в ином месте: Ты хочешь, чтобы не тщетны были дела Твоей премудрости[678]. Ты можешь спасти грешника вопреки всему, но разве сказано где-нибудь, что сие желанно Тебе, — наоборот, в Писании мы находим множество стихов, утверждающих, что те, кто полагаются лишь на свою волю, Тебе неугодны. И сотник, доверявший кормчему более, чем апостолу Павлу[679], подверг тем самым всех, вышедших с ним в море, великой опасности, поставив волю свою выше Твоей, в Чьей власти — всякое деяние. Нет, Господи, хотя Ты пребываешь всюду, у меня нет иной надежды, что Ты откроешься мне, доколе не окажусь я носимым волнами по бурному морю в утлой лодке. Сын Твой возлюбленный проповедовал с лодки[680], воля призвана склонять к молитве, которая есть средство спасения, и лодка та была прообразом Церкви, каковой созиждил ее Христос. И Тебе было угодно даровать апостолу Павлу жизни всех, с ним плывших[681]: не будь его с ними в той лодке, этот дар минул бы их. Едва же Сын покинул лодку, тотчас встретил Его вышедший из гробов человек, одержимый нечистым духом, так что никто не мог его связать даже цепями[682]. Сын не нуждался ни в чем, чтобы смирить бесноватого; мы же всякий раз подвергаемся опасности, едва оставляем лодку, в которой — спасение наше; и когда больны мы — спасение наше во враче. И для нас врач подобен лодке, которая — залог нашего благополучия в море, однако и для врача есть также корабль, которого не должно ему покидать. Господи, позволь мне дать парафраз тех слов, с которыми обратился святой Павел к сотнику, когда корабельщики хотели бежать с корабля. Апостол сказал: если не останутся они на корабле, то прочие не смогут спастись[683]. И если врач, который для нас, болящих, — лодка, ниспосланная, чтобы переплыли мы бурное море, имя коему — недуг, покинет корабль, влекущий всех нас к жизни иной и лучшей, если забудет об истинном, искреннем и религиозном почитании Тебя и Благой вести, явленной в Новом Завете, не можем мы питать надежду на спасение, ибо хотя имеем мы лодку — врача, тот предоставлен на волю волн, будучи вне Религии — этого единственного надежного судна в море людских бедствий. И средства, что использует врач, дабы меня излечить, действенны не сами по себе, но применяются в зависимости от обстоятельств и способны даровать исцеление только тогда, когда принято во внимание все, имеющее отношение к больному. Велики корабли, говорит апостол, но рулем направляются[684]; люди сии учены, но одна лишь их вера может обратить все, что делают они, во благо. Сказано: придет бедствие великое и погибнет третья часть кораблей[685]; речь идет об испытании великом, когда всякая вера — истинная вера — должна забыть об иных из кораблей, что ниспослал Ты нам, дабы могли мы пересечь бурное море. Но, Господи, у меня ведь есть лодка, не позволяющая мне утонуть среди вод несчастий, меня обступивших, и есть корабль надежный у тех, кто лечит меня: корабль сей — Ты, Господи, — почему тогда мы все еще не приблизились к суше земной? Ведь едва ученики приняли Сына в лодку, тотчас пристала та к берегу, куда плыли[686]. Почему же я и врачи не можем двигаться так же быстро? Все сущее обретает завершение свое, когда угодно Тебе видеть его завершенным. Всякое действие направлено к Одному Тебе ведомой цели, и покуда та не достигнута, все свершившееся еще не совершилось воистину. Но разве должен я в силу этого оставить всякие упования? Пророк, Тобой посланный, сие воспрещает. Благо тому, кто терпеливо ожидает спасения от Господа[687]. Ты откладываешь суды многие до последнего дня, так что иные проходят жизнь, не познав воздаяния. Разве не могу и я исполниться терпения и подождать — подождать всего один день, — покуда явишь Ты Свое милосердие? Но ведь ниспосылаемое мне испытание и того легче, ибо сама уверенность в том, что в будущем нас ожидает милость, уже есть милость, нам оказанная. В чем же ныне моя уверенность? Что за знамение мне ниспослано? Знамение сие — облако — или то, что угодно назвать таковым лечащим меня врачам: в нем усматривают они верный симптом того, что болезнь моя отступает. Что есть облако? Великое знамение, данное подлунному миру во свидетельство того, что более не будет он уничтожен потопом — радуга[688], — была лишь отражением на облаке. Но также и само облако есть столп, указующий церкви путь[689], и в облаке явлена была слава Господня[690]. Дозволь мне, Господи, вернуться мыслию к истории слуги Твоего Илии, к тому, что соделал он, когда постигла Израиль засуха; ибо молил он Ахава и иже с ним обратить взор свой на море; но взглянули они и ничего не увидели. Вновь и вновь просил он их, семь раз; и явно желали они дождя[691]. Семь дней, о Господи, ждали мы, покуда зародится и наберет силу сие облакол[692], и вот оно явлено взору нашему; в течении болезни нет незначащих симптомов; Ты даешь нам знамения, печать Твоя лежит на всем Творении. Знамения Твои — истинны и исполнятся; действенность, утешение и исцеление — все они свидетельства славы Твоей.

Предвечный всеблагий Боже, хотя миновали веки и веки, прежде чем Ты положил начало Творению мира, но, приступив к созиданию, ни на мгновение не прерывал работу Твою, продолжая ее изо дня в день, покуда не была та исполнена, и в день седьмой, божественную Субботу, почил от дел Твоих[693]; так и испытуя терпение мое, дабы через то утвердить Твою славу, Ты длил ожидание — ожидание, что напрямую Ты явишь Себя, неисцелимое исцелив, и ныне по благости Твоей снисходишь до страждущих, дозволяя на Тебя уповать и питать надежду, тем Тебя прославляя. Таковы пути Твои, Господи, и ими направляешь Ты все сущее к исправлению, ведя меня к субботе Твоей, к пребыванию в воле Твоей и благости, ниспослав мне знамение об исцелении телесном. В Писании сказано, что восходили священнослужители к Тебе по ступеням Храма[694] и что нисходили Ангелы к Иакову ступенями лестницы[695]; но не упомянута лестница ни там, где Ты сходишь к Адаму в Раю[696], ни там, где идешь Ты в Содом, воспылав на него гневом[697]; ибо Ты Один не ведаешь разницы между сейчас и потом, и Тебе Одному явлено все в полноте его и единстве. Но, Господи, не в тягость мне неспешная поступь Твоя, не в тягость долготерпенье мое. Не стану докучать Тебе молитвою, равно желанием нетерпеливым или надеждой, что зовут Тебя поспешать более, нежели то угодно Тебе, ибо верю, что одного лишь Ты ищешь — явить славу Твою. И слышать поступь, коей Ты приближаешься ко мне, столь же утешно, как видеть пред собою Лик Твой; и совершаешь ли Ты работу тысячи лет в один день или продлеваешь работу одного дня на тысячу лет[698], — покуда различаем мы Твое присутствие за деянием сим, обретаем через то покой и свет. И сами Небеса есть не что иное, как радость, обретаемая нами от Тебя; а исходящее от Тебя милосердие, что дарует покой и отдохновение, восстановив утраченные силы мои и пошатнувшееся здоровье мое, есть явление Небесного образа в мире дольнем. Ты отступился от народа, коему являлся в знамениях и в символах, и оставил евреев милостию Своей, ибо чрезмерной была их вера в знамения; от Церкви, которой Ты явился Сам, в Сыне Своем, не отступишься Ты никогда, ибо не может быть чрезмерной вера в Него. И хотя Ты соизволил послать мне знамения, свидетельствуя ими о моем грядущем исцелении, но если доверюсь я им чрезмерно и скажу, что исцеление мое — в самой сути вещей и Природа берет свое и встает на путь исправления содеянного ею зла — и в ее силах самой победить болезнь мою, — надежда моя рассеется, как дым, ибо не на Тебя я надеялся, а на тварь. И если отнимешь Ты от меня руку хранящую[699] и покинешь меня, то у Природы достанет сил низвергнуть меня и свести меня в могилу; отними Ты руку помощи — и что пользы мне от данной Тобой в соработницы человеку Природы, что мне помощи от искусства врачевания! И как роса утренняя есть залог вечерней тучности, пусть покой этого дня, Господи, будет залогом дня завтрашнего, — и да предамся воле Твоей — веди меня путями, Тебе угодными к концу, назначенному мне Тобой по милосердию Твоему.

Michael Maier. Symbola aureae mensae, 1617.

Михаэль Майер, Символы золотого престола, 1617 г.

Сколько бы ни казалось нам, будто совет подразумевает не действие, а — духовное соучастие, именно действие есть дух и душа совета. Отнюдь не всегда итогом совета является лишь решение — разве можем мы всякий раз сказать: совет решил то-то и то-то; действия значимы последствиями, к которым приводят они, а потому мы говорим: было совершено то-то и то-то. Закон тогда внушает почтение и являет свое величие, когда мы видим в палате заседаний судью, исполняющего закон. План военной кампании тогда внушает трепет и приносит победу, когда к приказам по армии приложена печать командующего. Древние в знак признания государственных заслуг тех, кто воистину достоин почета, запечатлевали их образ в виде статуй, называемых гермами; гермы ваялись в виде бюста, водруженного на квадратное основание — бюста без рук, — и олицетворяли мудрого советника, служившего государству верной опорой; однако в изображения эти вкладывался и прикровенный смысл: дающий советы должен быть свободен от искушения протянуть длань и принять взятку, предлагаемую чужаками, дабы склонить его решение в свою пользу, и потому там, где возможно, глава Совета не должен утруждать себя исполнением решений: пусть ему служат руки помощников; древние помнили, что не должен один и тот же человек отвечать за принятие решений и за исполнение их, — но из этого не следует, что голова может обойтись без рук, принимающий решение — без его исполнителей, а решение совета — без воплощения его в действие. Именно об этом говорит облик и символика герм. Ибо как брак не может воистину быть назван таковым, если супруги воздерживаются от деторождения, так и совет не может именоваться советом, если изначально его целью не является осуществление решений — это не совет, но лишь иллюзия такового. Искусства и науки есть плод разума, чья обитель — голова; отсюда берут они начало свое и здесь — их истинная сфера. Однако и искусство доказательства — логика, и искусство убеждения — риторика — имеют эмблемой своей руку, протянутую навстречу собеседнику или же сжатую в кулак[700]. И что, как не рука, символизирует крепость и силу воина[701] или мощь Господа нашего, о Котором сказано: все в руце Его[702]. И разве имена, под которыми явлен нам Господь, свидетельствуют не только о том, что Ему принадлежит всякое решение судьбы сущего, но прежде всего о том, что Его волей и Его деянием исполняется эта судьба: разве не величают Его Господом Сил чаще, чем любым другим именем? Помыслим же, сколь ненадежен путь человека к счастью его, как легко оскользнуться на этом пути: один лишь неверный шаг — и все обращается в прах; уберите один лишь камень — и рухнет вся постройка. Разве могу я сделать шаг без совета, и наставления? Однако лишь действие, лишь неустанное усилие может привести меня к выздоровлению. Что же необходимей всего сделать мне ныне? Все усилия мои должны сосредоточиться на очищении. Но это очищение, это изгнание болезни сопряжено с насилием над Природой, с постом, с воздержанием — всем тем, что ослабляет мое тело. Дорогой ценой дается восстановление сил и сколь странен способ: дабы укрепить тело, я ослабляю его. Так восстановление природы достигается попранием ее, сила обретается за счет слабости[703]. Или я недостаточно ослаблен болезнью? Однако — зачем задаваться вопросом: Не лечение ли виной тому, что я слабею? — разве это улучшит мое состояние? И неужто целью лечения было превратить меня в больного, страдающего немощью и расслаблением? Это еще одна ступень, поднявшись на которую яснее видишь, сколь жалка участь человеческая, ибо что есть время жизни, как не время невзгод — срок, когда должны мы пожинать горести и несчастия; именно сей срок пришел для меня ныне: о жалкая доля человека, когда несчастие, исполненное предельного коварства, стерегущее каждый его шаг, не отступающее ни на минуту и перекидывающееся на других, приходит к нему — и приходит не одно, но вместе с иными невзгодами, так что одна напасть усугубляет другую. Так суждено и мне быть перемолотым на сей мельнице мук, шаг за шагом познавая, что значит истощение, каково исторгнуть из себя все, что ты есть — и дойти до полной опустошенности, обратиться в ничто.

Господи, мой Боже, Ты — Бог порядка и иерархии, но разве Ты — Бог честолюбия? — всему сущему Ты положил место свое, но разве борьба за это место угодна Тебе? — Положишь ли Ты предел спорам о духовном первенстве? Когда же оставят они эти недостойные тяжбы: что важней для спасения, покаяние или вера? — и когда воистину осознаем мы, что спасаемся верою и деяниями[704]? Что есть человек природный, когда у него есть голова, но нет рук — разве не калека он? и что — человек социальный, когда формулируемое им в Совете остается без исполнения? — Так и духовный человек судим по вере и деяниям. Однако поскольку сказать: я верую, — легко, но трудно представить доказательства веры, — так же как нелегко явить свидетельства веры, идущие от сердца (ибо — кому сие ведомо — кто видел свиток с именами праведников? кто читал письмена сердца?), — Ты, Господи, неустанно и прямо велишь нам в Писании судить о вере по деяниям рук, доверяя действиям. Касательно же Советов, обсуждающих образ действия, прежде чем совершить оное, — Советы эти порой выглядят несколько подозрительно, на них лежит некая тень, ибо часто они тянут время и запаздывают с решением. Сколько возможностей было безвозвратно упущено из-за затянувшихся консультаций? Не от лености ли и нерешительности сие — когда раз за разом взвешивают и обсуждают некое будущее деяние, стремясь к наилучшему решению, тогда как необходимо было бы безотлагательно действовать? Кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать[705]; это сказано о том, кто слишком медлителен, кто суеверно-осторожен, взвешивал и принимая решение, и ищет лишь оправдания своей бездеятельности. Недаром в ином месте тот же мудрый Твой слуга, облеченный царским достоинством[706], говорит — да будет сие высказывание комментарием к словам, цитированным выше: Ленивая рука делает бедным, а рука прилежных обогащает[707]; так всякое зло проистекает от отсутствия руки благословенной, всякое добро — приписывается ее близости. Я знаю, Господи (да будет благословенно за то Имя Твое, ибо всякое истинное знание — от Тебя), что судишь Ты сердца[708]; но разве при том от взора Твоего ускользает деяние рук наших? Разве не сказано нам от Духа Твоего, что Ты споспешествуешь нам в деянии лишь тогда, когда приступились мы к нему (там и тогда, когда Ты дозволяешь нам сие), — разве не дан Тобою ясный ответ на Твой же вопрос: Кто взойдет на гору Господню, или кто станет на святом месте Его? Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто[709]. Разве не первой упомянута здесь рука, разве не к деяниям рук отсылаешь Ты нас прежде всего? И не сказано ли в Писании про перебивших в порыве святого усердия всех идолопоклонников в стане Израильском, что то — деяние их рук, направляемых Духом, что они "посвятили руки свои Господу" — то есть "посвятили себя"[710]. Так и о Совете говорится в Писании — "руки", а слово сие исходит от Тебя и не может быть неверно, — но сказано Саулом о Совете священнослужителей, споспешествовавшем Давиду: рука священников с Давидом[711]; и в иных местах Писания, когда повторяют пророки сказанное Моисеем, они говорят: то-то и то-то заповедано Господом, сие есть повеление Господне, такова Господня воля, — не в Совете явленные нам, и не голосом произнесенные, но явленные "рукою Моисея и пророков", их деяниями[712]. Навеки предписано сие, что свидетельством нам будут деяния, свершения, дела рук наших — и других. Есть то, что предшествует поступку, — вера, и есть то, что следует за ним, — принятие и претерпевание последствий, но в центре, там, где это всего явственнее и заметней, и очевидней, стоит деяние. Но почему же тогда, о Боже, Боже всеблагий, на этом пути духовного моего выздоровления я медлю с действием? Ты гнал меня жезлом Своим, дабы подвигнуть к обращению за советом извне, к мнению мудрых, к тому, чтобы воистину помыслил я, сколь жалко положение мое. Неужели же на этом я остановлюсь и не двинусь далее? Если рисующий на листе бумаги круг — когда осталось лишь немного, чтобы тот замкнулся, — чуть сдвинет циркуль, труды его пойдут насмарку — если только не примется за работу вновь, и не найдет тот же центр, дабы на него опереть ножку циркуля и не проведет круг от начала и до конца. Так и я, избрав основанием для моего циркуля Тебя, Господи, видя в Одном Тебе центр и начало, столь продвинулся в работе моей, что приблизился к познанию себя, — но если отступлюсь от центра, круг мой так и останется незавершенным[713]. Переход к деянию есть возвращение к Тебе, Господи, — лечение оказывает свое действие, — воистину, врачевание сие очистительно, ибо подвигает меня облегчить совесть исповедью. Действие этого очистительного врачевания идет наперекор Природе, ибо насильственно оно и сурово. Но, Господи, разве я отвергаю горькое лекарство, каковым является исповедь, — сколь бы ни казалось оно противным человеку естественному, коего ношу я в себе. Однако же медицина учит нас, что опасно не лекарство, а его неправильное применение. Но, Господи, разве я уклоняюсь от предписанного мне лечения, от того, чтобы принести исповедь во всем, что тяжким грузом лежит на совести моей, — исповедь перед лицом Того, в чьи руки дал Ты отпущение грехов. Я знаю, что врач способен сделать лекарство достаточно приятным, чтобы не было неимоверно тяжело его принимать; однако по самой своей сути не может медицина выйти за положенные ей границы, не может преобразить горечь в одну только сладость. И я знаю, что исповедь, предстоящая мне, не будет для моей совести тем же самым, что дыба и камера пыток для преступника, однако в ней заложена и доля страданий. И если вопрос единственно в том, должно ли прибегать к сему лечебному средству — должны ли лечить душу исповеданием грехов, — то у нас есть признание врача[714], писавшего, что в своей практике он часто прибегал к средствам, о которых не мог с уверенностью сказать, что они пойдут во благо, но твердо знал, что не обернутся во зло. Использование же сего духовного лекарства определенно не принесет мне никоего вреда: Церковь издревле полагала, что оно может быть на пользу, и многим, смиренным душой, исповедь, несомненно, помогла. Потому — приму чашу спасения и имя Господне призову[715], до краев наполню чашу сию угрызениями совести — как ранее наполнял я чашу мою сладостью мирскою, — ибо лишь так могу я избежать чаши проклятия, пьющий из которой обречен, и ничто не поможет ему. Когда всеблагому, прославленному Сыну предложили на кресте чашу, дарующую беспамятство и равнодушие к боли[716] — то была обычная милость, коей удостаивались в те времена приговоренные к сей мучительной казни, — Он отверг это облегчение, избрав всю полноту мук: не чашу облегчения я беру, но сосуд, наполненный горькими грехами моими, — да стоят они перед взором моим, да помышляю я о них с отвращением — и так изолью, следуя наущению Духа Святого, мои грехи, согласуясь с обрядами и установлениями Святой Церкви.

Боже предвечный и милосердный, повенчав женщину мужчине и сделав их одной плотью[717] — разве не намеревался Ты через это привести их к тому, чтобы стали они одной душой, и страсти их исполнены были бы взаимоприязни, так что во всем уступали бы и послушали они друг другу, — во всех превратностях мира сего, как в добре, так и во зле, выпадающим им на долю, — Господи, смиренно молю Тебя — повенчай таким же образом мои душу и тело, дабы могла душа прозревать все, совершаемое Тобой ради меня по милосердию Твоему, и обратила бы то во благо телесного моего выздоровления, сама восходя к исцелению духовному. По благости Твоей дозволено мне позаботиться о теле своем и дарованы средства, что вымоют из него вредоносные соки, угрожающие здоровью. Господи, река отравленная струится в моем теле, но море ядовитое — в душе моей, море бездонное, восставшее до небес, как воды Потопа[718]. Но Ты воздвиг во мне также и вершины горные, на которых могу обрести спасение от наводнения греха. Что есть естественные способности души, как не холм, взойдя на который, могу устоять перед иными из грехом и соблазном? Также и образование, учение, соблюдение благочестия и следование благому примеру — горы, на которых найдем мы спасение от разлива иных грехов. Над ними же возвышаются пики Церкви, Слова Божия, Таинств и Установлений Веры. Также пребудем мы в безопасности и на вершинах, имя которым — Угрызения совести, Раскаяние в Духе и Покаяние во грехах. Ты возвел меня на все эти вершины, но не устояли они перед этим потопом, наводнением этим — и воды покрыли их[719]. Грех за грехом совершал я, грех на грех множа — после того, как Ты снизошел ко мне и поддержал меня в отчаянии, — где же те воды, которых бы достало смыть грязь этого смрадного потопа? Вот — Красное Море, большее, чем сей Океан, и вот — маленький ручеек, которым сей Океан может перелить себя в Красное Море. Пусть же дух истинного раскаяния и скорби заставит меня выплакать пред Тобою все мои грехи многие — выплакать над ранами Сына, — и да очищусь я, очистится душа моя — как очистилось тело мое — и более того, как если бы была она предопределена к жизни лучшей — жизни вечной.

Johann Daniel Mylius, Opus medico-chymicum, 1618.

Иоганн Даниель Милий, Медико-химический трактат, 1618 г.

Будь человек в мире сем предоставлен лишь себе одному от сотворения мира, пал бы он? — задаюсь я вопросом. Не будь женщины, не послужил бы он искусителем самому себе? Ибо видя человека в нынешнем его состоянии, подверженного слабости неизмеримой, впавшего в бесконечность греха — и все это без всякого понуждения со стороны, — могу ли предположить, что, предоставленный лишь самому себе, не ведал бы он искушения? БОГ постиг, что нуждается человек в помощнике, дабы пребывать во благе[720]; но постиг также и Дьявол, что нет нужды в ком-либо еще, чтобы подтолкнуть ко злу женщину. Когда Господь и мы встречаемся в Адаме один на один, недостаточно этого, чтобы охранить нас от зла, когда мы и Дьявол встречаемся один на один в Еве, достаточно этого, чтобы побудить нас ко греху. Человек — воистину великан, когда восстает он на лучшее, что в нем есть, и сам себя соблазняет, — и воистину карлик, когда нужно ему от соблазна удержаться и обрести внутреннюю опору, дабы себе помочь. Сам не могу я восстать с одра болезни, пока не придет мне на помощь врач, не могу сказать себе: встань и ходи, покуда лечащий меня не произнесет сих слов[721]. Разве могу я хоть что-нибудь для себя сделать, разве я знаю что-нибудь о себе? сколь ничтожно мал, сколь лишен внутри себя источника сил этот мир, этот микрокосм — человек, когда оставлен он Богом? но даже и этого ничтожного образа, что нам дан, — разве достойны мы его? Столь мал и ничтожен человек, что, когда кажется ему, страдающему, будто, выпади на его долю горе большее и придави его еще больший гнет страдания, воистину, обрел бы он в том облегчение, не может сам усугубить горе свое и страдание — так подвергшийся в застенке палача пытке прессом почувствовал бы облегчение, если бы гнет, давящий ему на грудь, стал столь неимоверен, что даровал бы смерть и прекратил эти страдания, — однако не может он сам увеличить давящий его вес: можно грешить одному, можно в одиночку страдать, но нельзя покаяться и получить отпущение грехов, не имея подле себя того, кто властен грехи твои отпустить. Так врач мне говорит: встань и будь здрав, и встаю с одра болезни; и облеченный властью говорит — возвысься и прими пост сей, и вступаю в должность; и говорят про иного: звезда его взошла — и движется он к вершине славы. Однако всякое ли восхождение такого рода — воистину — продвижение наверх? и всякое ли продвижение — надолго? Я ближе к тому, чтобы упасть и преткнуться о землю, когда встал я с ложа, а не тогда, когда, разбитый болезнью, лежал я на нем: пути людские столь же сложны и непостоянны, как пути блуждающих звезд[722] на небосводе: сегодня суждено иному сиять в зените, а завтра повержен он во прах. Сколь многие возносились наверх — и выяснялось, что не способны они справиться с должностью, до которой возвысились, не способны охватить возложенные на них обязанности во всей полноте. Что же там, куда не простерлось их влияние, — неужто там в делах царит запустение? Нет, природа бежит пустоты. И там, где облеченные властью не смогли исполнить свое призвание, — другие придут на их место, там, где не заботятся о делах, — другие позаботятся о пенях, и жалобах, и ропоте. Пустота столь отвратительна Природе, что порой достаточно помыслить, будто некий человек, наделенный властью, не соответствует занятому месту, не справляется с делами (пусть это — лишь иллюзия, порожденная чьим-то воображением), как тут же звучат глухие голоса недовольных и расползаются слухи, что управление его не рачительно, что берет он мзду неправую, — хотя нет для того никаких оснований и неведомо, кому же пришло в голову усомниться в добром положении дел, — и кончается тем, что другой муж готовится заступить на эту должность. И не может человек удержаться там, куда он поднялся, — виной тому недостаток талантов, необходимых для исполнения обязанностей его, или то, что полагают за ним такой недостаток; порой же не может удержаться на своем посту, ибо наделен талантами в преизбытке: столь добродетелен он, столь справедлив и чист, что бросает это тень на саму должность его, — не может место сие выдержать такой ноши; безукоризненная честность вновь назначенного пятнает позором предшественника, не прибавляя славы пришедшему; тяжкой ношей ложится она на плечи тех, кто придет на смену ему, ибо не смогут они во всем быть ему подобны, — так утратит та должность истинную свою цену, и воцарится неопределенность во всех делах управления. И поднявшись с постели после болезни, выгляжу я твердо стоящим на ногах, тогда как в глазах у меня все плывет и кружится, я — еще один аргумент в защиту новой философии, будто бы земля движется по кругу: почему бы не поверить мне, что земля, кажущаяся недвижной, несется по круговой орбите, если и сам я близким моим кажусь стоящим на месте, тогда как они проплывают и кружатся перед взором моим? И если дан человеку некий центр, то не земля и не дневное светило будут им, а — тщета и горе; там и только там обретает человек точку отсчета, там и только там обретает самого себя. Сколь бы ни отклонялся он от того центра, он движется, движется по кругу, и подвержен головокружению; и как на Небесах орбиты лишь немногих небесных тел объемлют весь мир, прочему же множеству тел назначены эпициклы[723], малые орбиты, которые, сколь бы ни были малы, являются окружностями, так из тех людей, что были вознесены наверх и удостоились сопричастности высшим сферам, лишь немногие в своем движении проходят путь от одной точки до другой, от должности к должности, пожиная благо на этом пути, большинство же срывается с этой орбиты, чтобы пасть вниз, туда, где возможно лишь кружение по малой орбите: шаг, два — и путь их подходит к концу, где ждет их участь несравненно более жалкая, нежели там, откуда были они вознесены наверх. И что бы ни взяли мы, все может служить иллюстрацией тщеты и ничтожности человека; но зачем далеко ходить за примером: долгое время не мог я восстать с ложа болезни; наконец, сие удалось мне благодаря стараниям других; и вот, когда я восстал от болезни, я близок к тому, чтобы пасть еще ниже.

Боже мой, Боже мой, воистину ли мир сей есть малое зеркало мира лучшего[724]? И дано ли тогда нам истинное искусство, созерцая отражение в зеркале, постигать через то подлинник и отрешаясь от бренного образа твари постигать за ним Творца[725]? Воскрешение наше — на Небесах; знание сие являешь Ты нам здесь в зеркале, нам предстоящем; ведаем, что дано нам воскреснуть от греха, и видим сие в зеркале; ведаем, что дано нам воскреснуть во плоти, оставив горести и бедствия жизни этой. Вот Ты вновь воскресил к жизни тело мое, явив мне в том образ воскресения души[726]; в мире сем воскрешаешь Ты и врачуешь отдельно тело и отдельно душу; в мире лучшем и душа и тело разом станут предметом заботы Твоей и попечения. Святые мученики под алтарем вопиют к Тебе[727], моля о воскресении в теле славы, но Ты простишь мне, если я, недостойный, воззову к Тебе в молитве, прося о том, чтобы довершил Ты Тобою начатое и воскресил мое бренное тело к жизни, вернув мне здоровье телесное. Господи, не прошу о том, коли неподобна просьба моя, коли по неведению моему обернется то мне во вред Я простерт на ложе, ложе греха: радость, обретаемая во грехе, есть бессилие расслабленного, обреченного ложу его; я повержен в могилу, могилу греховную: бесчувственность, во грехе обретаемая, есть могила, в коей пребывает грешник. Лазарь был четырехдневен и смердел[728], я же — пятьдесят лет как гнию, — почто же не воззовешь ко мне громким голосом[729], ведь то уже душа моя мертва — как мертво было тело его. Мне нужен гром, Господи, один лишь трубный глас уже не пробудит меня[730]. Ты призвал Твоих слуг, что сослужают Тебе, — громким гласом воззвал Ты к силам, ветрам[731], колесницам[732] и источникам вод[733]; если хочешь Ты быть услышан, Ты будешь услышан. Когда Сын держал с Тобою предвечный совет и решили Вы сотворить человека, то на совете были лишь слова сказанные и произнесенные, ибо, Пресвятая Всеблагая Троица, о ту пору не было никого иного, лишь Ты Один во трех ипостасях, и Три Твоих Лика с легкостью друг другу внимали, ибо говорили одно и то же. Однако когда пришел Сын Твой Возлюбленный во имя искупления твари, Ты возвестил о том во весь голос, и слышавшие Тебя приняли сие за раскат грома[734]; также и о Сыне сказано, что на кресте возопил Он громким голосом, — возопил дважды[735], как дважды возвестил Ты о приходе Его; и сказано Иоанном Крестителем о себе, что он — глас вопиющего в пустыне[736], — вопиющего, а не шепчущего. И если говоришь Ты, то говоришь голосом громким, — сказано Моисеем: Слова сии изрек Господь громогласно, и более не говорил[737]. И когда Ты говоришь, Ты свидетельствуешь, и то, что свидетельство сие от Тебя исходит, подтверждено тем, что нет никого, кроме Тебя, кто мог бы говорить столь громко, как никто не может понудить нас слушать его так, как должно нам слушать Тебя. Сказано в Писании: Всевышний дал глас Свой[738]. Каков Твой голос? — Возгремел Господь с небес — нельзя Его не услышать Голос Его — голос силы[739]. Почему сказано так: силен он не только мощью, позволяющей всякому услышать его, и не только неотвратимостью, что всякий расслышит его, но в том его сила — а сила есть атрибут действия, — что, воистину, глас тот будет услышан; и дабы размыслили мы о голосе Твоем, даровал Ты нам целый псалом, тому посвященный[740]. И говорит Сын о гласе Господнем, что мертвые услышат его[741]; но разве не обо мне это, разве не подошел я к порогу смертному? Почему же, Господи, не взываешь Ты ко мне голосом громким, голосом неотвратимым, как всякое Твое деяние? Святой Иоанн услышал голос и обратился, чтобы увидеть, что за голос говорит с ним[742]; так порой бываем мы смущены: кого же избирает Господь орудием Своим, чтобы через него воззвать к нам; но громче всего Ты говоришь, когда говоришь к сердцу. Сказано: только тихое веяние было, и услышал я голос, — голос, обращающийся к рабу Твоему, Иову[743]. Послушно следуя голосу Твоему, я принял рукоположение в Твои Таинства, оставаясь глух к нашептываниям кумиропокпонников; но, Господи, говори громче, ибо хотя и слышу я ныне голос Твой, взывающий ко мне, того недостаточно: соделай так, чтобы не слышал я никого, кроме Тебя. Вопиют грехи мои — так взывала к Небесам кровь, пролитая Каином[744]; вопиют обрушившиеся на меня несчастия; однако сказано в Писании: возвысили реки голос свой (реки сии есть бедствия, ниспосланные человеку), но паче шума вод многих силен в вышних Господь[745]; Боже — разве устоят пред Тобой бедствия наши, и бедствия преходящие, и язвы наши духовные? Почему же тогда не воззовешь Ты ко мне голосом силы? Что есть человек и что польза его? что благо его и что зло его[746]? Я простерт на ложе греха, однако это не есть кромешное зло, зло, от коего нет исцеления, ибо восхоти Ты — и восстану я от греха, внемля голосу Твоему; но и когда я восстал — разве в том абсолютное для меня благо, ибо если не воззовешь Ты ко мне голосом громким, не смогу пред новым грехом устоять, не смогу пребывать в твердости неизменной. Господи, в трепет благоговейный повергают меня слова: когда человек окончил бы, тогда он только начинает[747]; и когда тело наше уже неспособно грешить, грешит отравленная грехом память, к греху давнему прибавляя тем грех новый; и ниспосланное нам Тобой ради угрызений совести и раскаяния мы обращаем в радость и наслаждение греховные. Принесите его ко мне на постели, чтоб убить его[748], — сказано Саулом, о Давиде; но то не Твои слова, то не Твой голос. Иоаса собственные рабы убили на его постели, когда лежал он в болезни тяжкой[749]; но Ты не попустишь, чтобы слуги мои так мною пренебрегли, столь низко со мной обошлись, покуда лежу я расслабленный. Грозны слова Твои: как иногда пастух исторгает из пасти львиной две голени или часть уха, так спасены будут сыны Израилевы, сидящие в Самарии в углу постели и в Дамаске на ложе[750], — возмездие Твое настигнет даже тех, кто мнят себя в покое и безопасности. Но, простертый на ложе смертном, я был ближе к погибели, чем те, о ком сказано здесь пророком. Однако Ты назначил мне иную участь. И как выносили больных на улицы и полагали на постелях и кроватях, дабы хотя тень проходящего Петра осенила кого из них[751], Ты, Господи, осенил меня, и восставил меня к жизни; но соделаешь ли Ты большее? Сделаешь ли следующий шаг? Воззовешь ли ко мне громким голосом, повелев мне встать, взять постель мою и ходить[752]? Постелена мне постель из бедствий моих — перенесу ли я их, возобладав над обрушившимися на меня несчастиями? Постелена мне постель из бедствий моих — перенесу ли я их безропотно? Возьму ли я постель мою и пойду? Или останусь простерт на ложе сем, словно оно есть ложе наслаждения, и при том буду трепетать на нем, словно раб нерадивый, подвергаемый на лежаке наказанию? Но, Боже мой, Боже мой, Господин всякой плоти и всякого духа, да будет мой слабеющий дух, что угодно Тебе было явить в сей гниющей заживо плоти, в согласии с волей Твоей, и как это тело, повинуясь усилию, садится, и это — шаг к тому, чтобы заставить его встать, а встав — пойти, и понудив его пойти, отправить в странствие дальнее, — так душа моя, повинуясь голосу Твоему, восстает обновленная, и через то может прирастать милостью Твоей, обретая надежное в том устроение, покуда не рассеется всякое подозрение и ревность, что пролегли между Тобой и мной[753], и тогда сможет воззвать к Тебе и услышать в ответ голос Твой, говорящий, что не отвержен я Тобою, и утолишь Ты горечи и беды мои.

Боже предвечный и милосердный, сделавший малое символом великого, оделяющий нас неисчерпаемой добродетелью Сына, когда проходим мы через воды крестильной купели и вкушаем хлеб и вино Таинств Твоих, — прими смиренное мое благодарение, которое кладу я на Твой алтарь, — благодарение за то, что угодно было Тебе не только восстановить меня от ложа страдания и бессилия, но, по милости Твоей, соделать сие восстановление крепости моей телесной залогом иного воскресения — воскресения от греха, и более того — залогом надежды, что дано будет мне воскреснуть по смерти, облачившись в нетленное тело Славы. Сын, вмещающий всю бесконечность в Себе, будучи полнотой, к которой нельзя ничего прибавить, снизошел до того, чтобы быть выношенным Девой и, явившись в мир, расти пред очами человеков. Так Твой Промысел ведет меня к исполнению предназначения моего, и да исполнится святая воля Твоя; милость Твоя надо мной простерта и в ней всецело я пребываю; но, являя мне милость Твою, и оделяя ею меня соразмерно времени года[754], ежедневному ходу светил и движению Солнца по Зодиаку, сделай так, чтобы открывалось мне в этом не только Твое присутствие и знание Тебя как Бога бесконечного и всеблагого, но день ото дня росло бы во мне знание, что благоволишь Ты ко мне все более и более: и как ниспослал Ты апостолу Павлу ангела Сатаны, удручавшего его, дабы не превозносился[755], так, чтобы умалить меня, достаточно моего знания о Тебе, — ибо какой бы милостию не одарил Ты меня ныне, ведомо мне, что буду я скорбеть завтра, если не пошлешь Ты в иной день милость иную. Потому взываю к Тебе в молитве моей, к Тебе, Кто есть хлеб мой насущный[756]; и как многие дни ниспосылал Ты мне хлеб скорби[757] и лишь в иные дни подавал хлеб надежды, а в день нынешний оделил меня хлебом обладания, восстановив крепость мою, которую Ты, Бог всякой крепости и силы[758], вливаешь в меня, — Господи, продолжай питать меня хлебом жизни[759]! То есть хлеб жизни, который от Духа, — надежда на Тебя Одного, в которой пребывает праведник, — и хлеб жизни от Таинств, который Ты нас удостоил вкушать; и хлеб жизни, который от истины и подлинного бытия нашего, кои обретем, когда соединимся с Тобой в вечности. Из Предания мне ведомо, Господи, что когда создал Ты ангелов, и созерцали они, как Ты творишь птиц небесных, и рыб, и зверей, и гадов ползучих[760], то среди них раздавался ропот и говорили они: ужели не будет дано нам созданий лучших, чем твари сии, неужто не будет рядом с нами никого достойного, — но ропот сей не докучал Тебе и продвигалось постепенно Творение, — и вот явлен был ангелам человек, не уступающий им своею природой. И я дерзок не более ангелов Твоих, Господи, если, сподобившись первой из милостей Твоих, обретя способность восстать с одра, докучаю Тебе молением, дабы воистину пребывал я во здравии; или, Твоею милостию, придя к постижению того, что наказание, мне ниспосланное, послужило мне врачевателем, более, чем следует, полагаюсь на духовные силы свои; ибо при том я пребываю в сознании того, что телесная крепость моя может быть сметена всяким порывом ветра, а духовная моя крепость — суетой и тщеславием. Потому, Господи, Боже милосердный, молю: да будут мои силы духовные и телесные уравновешены, чтобы мне было, за что Тебя благодарить, помня, что всякое благо — от Тебя, — и при том было, о чем Тебя молить и просить, ведая, что простерта надо мной длань Твоя.

Robert Fludd, De Praeternaturali Utriusque Mundi Historia... 1621.

Роберт Фладд, О сверхъестественной истории обоих миров... 1621 г.

Тело, доставшееся человеку во владение, — не подобно ли оно ферме, пришедшей в упадок? Дом каждое мгновение грозит рухнуть, земля вокруг поросла сорняками — ибо что, как не сорняки, болезни, истощающие наше тело? Сорняки эти захватили не только каждый клочок нашей земли, но и каждый камень ее: всякий мускул плоти, всякая кость поражены недугом. Даже мелкая галька — и та поросла ядовитым мхом: всякий зуб во рту нашем стал пристанищем боли, — и самый мужественный человек в глубине души боится причиняемых ею страданий. Какова же рента, что платит человек за эту ферму, и сколь часто он должен ее вносить? Дважды в день принимаем мы пищу, дважды в день выплачиваем долг свой телу. И сколь мало оставлено человеку времени, чтобы отработать эту ренту! В дни праздников церковных земледелец не выходит в поле. Но у нас всякий день наполовину отдан праздности: по полсуток проводим мы во сне и не трудимся. И разве из одной этой ренты состоят повинности человека? Наложены на него и репарации, и сборы, и контрибуции. Должен он не только питать тело свое, но и лечить его. Вынужден принимать под кров свой постояльцев — кроме тех болезней, что всегда с ним, подобно членам семьи, есть еще и болезни инфекционные, что врываются в дом его и требуют пристанища. Адам мог владеть садом Эдемским, возделывать и хранить его[761] — и покуда пребывал человек в Раю, рента его была не столь высока, не должен был он в поте лица своего добывать хлеб насущный[762], но — отказался Адам от Рая. И вот — платим за наше тело, эту ферму, ренту великую, — платим за самих себя, за нашу же ферму, — и не можем с нее жить. Срежем ли мы сорняки под корень, едва взойдут они, — а что как не это делаем мы, когда лечим внешние проявления болезни, чей нрав грозен и неистов, и коих одних достаточно, чтобы быстро свести нас в могилу, — разве на этом окончены наши труды? Вырвем ли мы сорняки с корнем, излечившись полностью и прогнав болезнь, — разве это конец? Ибо сама земля на ферме нашей отравлена, сама почва пропитана заразой: тело наше склонно к болезни, оно само стремится к ней — вот в чем источник всех бед, вот почему болезни почти ничего не надо, чтобы укорениться внутри нас и пойти в рост, а мы вынуждены постоянно труждаться на этой ферме, ревностно следя за телом своим. Когда нарушен состав почвы, когда почва больна: засолена ли, иссушена, чересчур влажна или скудна, — и лекарство, и само лечение чаще всего — в ней самой; порой землю исцеляют растения, которые на ней растут, — так дерево на вершине холма высасывает из почвы переизбыток влаги и осушает местность; порой пожар, прошедший по пустоши, будто прижигание, исцеляющее язву, обновляет почву, дарует ей новые силы: из пепла воскресает Феникс, из бесплодия рождается плодородие, причем самое бесплодное вещество — пепел — порождает его. Те же земли, что не могут исцелиться сами, будут исцелены, если привнести в них землю здоровую: одним нужна добавка мергелевых почв, что привозят к нам с далеких холмов[763], другим — жирных песчаников с берегов далеких рек[764]: так земля помогает себе сама или, получая поддержку и помощь от иной земли, не причиняет той вреда. Но моя ферма — она досталась мне на кабальных условиях и в столь плохом состоянии, что нет надежды, будто возродится она, как та земля. Ведь если отсечь какой-либо член тела моего, не обрету через то исцеления всего тела: ампутация может спасти здоровые члены, но она не вылечит зараженные[765]. И если может тело мое исцелиться через тело другого, если может быть человек исцелен плотью другого человека (ведь исцеляет же мумие и подобные ему составы), то плоть сия берется от умершего[766], — тогда как мергелевая почва или жирный песчаник не теряют своих жизненных свойств, если вношу я их на своем участке как удобрение. Но человек — нечем ему помочь самому себе, человеческий род таков, что не может живой помочь живому, послужив для него лекарством. А тот, от кого приходит необходимая помощь, — давно уже в состоянии, которое больному еще лишь угрожает, если не примет он соответствующее снадобье: препарат изготовлен из тела мертвеца. И когда взял я эту ферму в аренду когда принял я на себя обязательства, связанные с телом моим, я взялся осушить не болото даже, а сточную канаву — наполняющие ее воды не просто загрязнены примесью нечистот, оскорбляющих обоняние — они из одних нечистот состоят; я взялся заставить благоухать навоз[767] — но навоз этот таков, что нельзя отделить от него порочную составляющую и тем облагородить остальное, — состав его целиком гнусен; я обязался исцелить тело, в котором бродит яд, но яд этот не внешнего происхождения, не извне привнесено то, что проявляет себя как разливающийся по телу жар или холод, — яд вырабатывается самой субстанцией организма, обретшей специфическую форму. Исцелять внешние признаки обострившейся болезни — великий труд, исцелять саму болезнь — труд еще больший; но исцелить тело, корень и причину болезней наших — это деяние для Врача Величайшего, которое Он свершит, в мире лучшем облачив бренные тела наши славою небесной.

Боже мой, Боже мой, о чем должно мне размышлять, когда размышляю я о причинах болезни моей, о том, в чем корни ее и что питает ее, как топливо питает огонь: ибо как иначе избыть мне мою хворь? Гиппократ и Гален — на что укажут они как на причину недуга моего? Но разве причина сия таится в теле моем? Она — глубже, и корни ее — в моей душе. Нет, еще глубже уходят они: ибо если помыслим мы о теле, в которое еще не вселилась душа, воистину, будет оно безгрешным; но также и душа безгрешна и чужда проказе греха, доколе не соединилась с телом; грех есть корень и топливо всякой болезни и, равно разрушая тело и душу, происходит не от тела и не от души, но берет над ними власть и пускает корни, как только соединятся те вместе. Господи, в силах ли моих сего избежать, могу ли я вовсе избыть грехи, надо мной тяготеющие? Корень и топливо болезни моей есть мой грех — грех, мной совершенный; но и этот грех имеет корень свой и свое топливо — грех первородный; могу ли я совлечь его с себя? Или Ты повелеваешь мне отделить закваску от теста[768] и соль от вод морских? Ты хочешь, чтобы искал я смолу горючую и уголь древесный, коими разгорается пламя греха, — и никогда не высек искру и не запалил костер? Этот мир — не что иное, как сложенный для нас костер из сухого хвороста, и мы сами еще и еще раздуваем пламя, будто и без того не горит оно достаточно жарко. И огонь, опаляющий нас, ярче взвивается от неискушенности нашей, во исполнение слов Писания: если прикоснулся человек к чему-нибудь нечистому, но не знал того, то он нечист и виновен[769] и должен принести жертву (иначе вменен ему будет грех), хотя грех тот совершен по незнанию[770]. Неискушенность — горн, раздувающий жар сих углей; но еще более раздувает пламя греха знание; ибо сказано: они знают праведный суд Божий, знают, что делающие такие дела достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют[771]. Сама Природа раздувает жар этих углей, сказано же: по природе мы — чада гнева[772]. И Закон раздувает его — так апостол Павел учит, что грех берет повод от заповедей Закона[773], ибо многое из совершаемого нами и совершаемо потому, что запретно. Если же мы нарушаем закон, мы грешим; всякий, делающий грех, делает и беззаконие[774]; и вот сам грех делается законом в членах наших[775]. Отцы наши вместе с семенем своим передали нам грех, так что каждый из нас — источник мутный и загрязненный, — и как источник извергает из себя воду, мы источаем греховные слабости наши[776]; но мы поступаем хуже отцов наших[777]. Мы открыты бесчисленным искушениям, и мало того — прельщаемся мы и собственными нашими похотями[778]. А не удовлетворившись и этим — словно мало сил, и хитростей, и уловок прикладываем мы к тому, чтобы обречь себя погибели, — если не получаем мы от греха удовольствия, то грешим во имя чего-то еще. Ибо когда Адам согрешил ради Евы[779], а Соломон — потворствуя женам своим и наложницам[780], — то был грех любви чрезмерной; когда старейшины грешили, исполняя волю Иезавели[781], когда Иоав согрешил, дабы исполнилось желание Давида[782], — то был грех честолюбия, и когда Пилат согрешил, потакая толпе[783], а Ирод — дабы сделать приятное иудеям[784], — то был грех, в который впадают те, кто ищут признательности в народе. Все, что ни есть в мире сем, служит поводом ко греху: дома ли, в родных пенатах, в странствии ли, в землях пограничных, все сущее — цель греховных помыслов; все, что я есть и что не есть я, — все, чем мог бы я быть, — оказывается углем и хворостом, и смолою горючей, питающими пламя греха — и мехами, раздувающими его. Господи, очистишь ли Ты меня от меня самого, прежде чем даровать мне здоровье души и тела? И когда требуешь Ты, чтобы совлек я с себя человека ветхого[785], подразумеваешь ли Ты не одну лишь привычку ко греху, который я множу и множу, но и древнейший из грехов — грех первородный? Когда велишь мне очистить закваску[786], подразумеваешь ли Ты не только въевшуюся в меня наклонность ко всякому злу, что кисла до оскомины[787], но и саму изначальную тинктуру греха, что пропитала меня от Природы? Как же исполнить мне требуемое Тобой, коли истинно сказанное в Твоем Писании: все под грехом[788]? Но, Господи — разве пристало мне допрашивать Тебя о тексте Богодуховенном и толковать его без Твоей поддержки свыше? Знаю одно: состояние тела моего есть лишь зримое отражение состояния души моей, и в том уже Твоя милость, что могу я познать одно через другое. И хотя ни один анатом не скажет, рассекая тело: вот, здесь таится уголь неугасимый, смола горючая, что питают пламя всякой болезни — вот он, источник недугов телесных, — но может человек обладать знанием своего устроения телесного и телесной наклонности к болезням, и тем может упредить опасность поддаться хвори и слечь в постель. Так же точно, хотя и не можем мы сказать с уверенностью: вот, здесь таится первородный грех, не можем даже сказать что-либо определенное о самой природе его — в том и состоит отличие его от прочих совершаемых нами грехов, не можем никаким усилием сами очиститься от сего греха, — но лишь, пройдя через воды крещения, смываем его с себя, — и лишь тогда способны на него взглянуть и увидеть, что же он есть, — однако предстает он нам уже столь ослабленным, что хотя и сохраняет, как всякий грех, природу свою, но лишается силы своей: имея прежнее имя, лишен довлеющей нам злобы и ярости.

Предвечный всеблагий Боже, прибежище мое и защита моя[789] — но также и враг всякой защищенности[790]; не дающий нам ни на мгновение усомниться в Своей любви — но также всякое мгновение требующий от нас деяния во имя этой любви, — дай мне всякое мгновение жизни моей чувствовать присутствие Твое и следовать путями Твоими, хотя бы и не ведал я Тебя прежде. Всякий, пребывающий в мире подлунном, подобен земледельцу, что взял участок земли в аренду. Езекии продлил Ты аренду сию на пятнадцать лет[791], Лазарю же возобновил заново — и неведомо нам, какой срок положил Ты ему волей Своей: но Ты никогда не гасил вовсе пламя, сжигающее нас день за днем, так что всегда мог разворошить старые угли[792] и облечь нас смертию[793], ибо даже в этих милостях Твоих была лишь отсрочка приговора, произнесенного над телом, коему суждено сойти во прах. И так же поступаешь Ты с душами нашими, всемилостивый Господь, Который при том есть и Господь гнева: Ты никогда не прощал совершенного греха настолько, чтобы раскаявшийся грешник более не впадал в грех; и разве был человек, столь желанный Тебе в очах Твоих, что Ты очистил его ото всякого греха и стал бы он безгрешен. Однако разве не было бы то унижением великодушия и умалением полноты милосердия Твоего — ревниво и подозрительно оглядываться на грехи, которые преследуют нас своим повторением, как приступы лихорадки, — но которые похоронил я в крестных ранах Сына: будь они моими грехами ныне, воскресни они к жизни — они бы предали меня смерти, — но переложенные на Него, Кто есть источник жизни[794], они мертвы; но полагать, будто нынешнее милосердие Твое покрывает все мои будущие преступления, что не осталось в душе моей ни смрадной смолы, ни черного угля, питающих пламя греха, — сие помышление противоречило бы всему миропорядку и оскорбляло бы все мироздание. А потому — положи меру милосердию Твоему, Господи: да будет милость Твоя к душе моей такова, что в мгновение слабости душевной я не подумаю, будто милосердие, являемое мне Тобой, не столь искренне и сердечно, как милосердие, явленное тем, кто всецело и воистину с Тобой примирился, -и чтобы не считал я нынешнее милосердие Твое противоядием от всякого яда[795], тем самым подвергая себя искушениям, полагая в заблуждении дерзостном, будто милосердие Твое всегда и всюду будет мне щитом и покровом, и сколь бы ни ввергал я себя в грехи новые, всегда смогу вымолить у Тебя снисхождение и милосердие, — ибо легко была Тобой дарована мне эта милость, в которой ныне пребываю.

Johann Daniel Mylius, Philosophia reformata, 1622.

Иоганн Даниель Милий, Реформированная философия, 1622 г.

Тело человеческое подобно городу населенному, однако когда в городе отзвонил набатный колокол, возвещающий о пожаре, и пламя потушено, и разбросаны угли, можно лечь и уснуть, зная, что миновала опасность; с болезнями же телесными — иначе. Пусть лечение и диета заставили распасться золой угли заразы — разве избыт страх, что болезнь может вернуться вновь, — вернуться преисполненной куда большей ярости, чем та, с которой она обрушилась на нас впервые. Даже предаваясь наслаждениям и претерпевая муки, мы не можем забыть, что довлеет нам корысть, страсть к обладанию, к Meum et Tuum[796]; ничто не способно ублажить человека более, чем его наслаждение, и человек наиболее склонен к наслаждениям, уже им испытанным, во всей полноте их радостей, в прошлом — и тем самым ему принадлежащим, также как более всего боится он страданий, через которые довелось ему когда-то пройти, познав всю горькую глубину их. Так тот, кто снедаем алчностью, чьи чувства подчинены одержимости накоплением, а все способности направлены к преумножению того, чем обладает он — и только в том обретает он радость, — недоуменно дивится, как можно получить наслаждение от свободного дарения, от раздачи принадлежащего тебе. Но разве не то же самое с болезнями телесными: страдающий падучей удивляется, почему кто-то утверждает, будто подагра сопряжена с невыносимыми болями, а тот, кто страдает лишь зубной болью, боится ее не менее, чем иной боится какой-то другой напасти, и так — с каждым. Болезни, через которые мы не прошли сами, способны лишь подвигнуть нас на сочувствие тем, кому выпало их испытать на себе. Но и само это сочувствие не слишком глубоко, если только мы сами хоть в малой мере не прошли через то, чему мы сострадаем и соболезнуем у ближних наших. И, однако, когда те же самые муки мы испытываем в их средоточии, в точке экзальтации[797], где они достигают наивысшего предела — в нашем собственном теле, одна только мысль о том, что они могут повториться, вызывает в нас дрожь. И если нам суждено идти, задыхаясь, через пустыни жара, плыть через океаны пота[798], бодрствовать без сна ночь за ночью — когда кажется, что ночи не будет конца, и стенать дни напролет, когда кажется, что не склонится день сей к вечеру, — словно Природа взбунтовалась и слила воедино день летнего и ночь зимнего солнцестояний, разделенные между собой шестью месяцами — слила в один астрономический день, чья природа нарушает чин Природы, — если суждено нам стоять, как бойцу перед схваткой со старым врагом, и ждать, покуда вернутся врачи, удалившиеся на консилиум, — вернутся, чтобы дать сигнал к бою или отменить поединок, — ждать, не ведая, в какой мере благоприятные симптомы течения болезни повлияют на решение этого жюри, — если суждено нам еще раз пройти тем же путем, и не ведать, каков же будет конец его, то сие состояние, — положение сие, сие бедствие таковы, что в сравнении с ними всякая иная болезнь есть исцеление: сколь бы яростно ни пожирала нас она — несравненно легче вытерпеть приносимые ею муки. Так к бедствиям, ниспосланным нам по второму кругу (и разве не сами мы навлекли их на себя, разве есть несправедливость в том, что обрушились они на нас вновь?) прибавляются еще и те, причина коих — в смятении, что таится в нас самих: и вот мы подобны городу разрушенному — но разве не соучаствовали мы в этом разрушении? — Мы не только стоим под кровлей рушащегося дома, мы сами обрушиваем ее на себя[799]; мы не только жертвы палача (сие подразумевает вину), мы сами — палачи (а сие подразумевает позор и бесчестие), но горше всего то, что мы — палачи самих себя (а это уже сопряжено с преступлением Господних заповедей и подразумевает повинность в смертном грехе). Так мы утрачиваем даже утешение, бывшее у нас, когда впервые обрушилась на нас болезнь наша, — утешение, к которому подводила нас одна из предшествующих медитаций: говоря — "Увы, сколь жалок человек, сколь подвержен он слабости и недугам", — можно еще было утешаться этой мыслью, ибо разве сие не есть общий удел рода человеческого? — ныне же не остается нам ничего иного, как впасть в смятение, предаться самообвинениям и осуждению собственной неправедности: Увы, сколь легкомыслен я, сколь велика неблагодарность моя в глазах Господа, сколь велико мое презрение к Его орудиям, если пренебрег я Его благодеяниями, и обратил их во зло, и столь скоро разрушил кропотливый труд, позволив смятению моему вновь ввергнуть меня туда, откуда освободил меня Господь. И тут — со страхом и трепетом великим — в своих медитациях перехожу я от тела к душе, от помышлений о болезни — к помышлениям о грехе, о том преступном легкомыслии, которое стало причиной смятения моего и уязвимости моей для греха, и через него — для нового приступа старой болезни. Меня отягчает бремя великое, и тем вероятнее повторение приступа, тем опустошительнее грозит оказаться он -тем яростнее набросится на меня враг мой и предаст меня казни мучительной, что, вернувшись, найдет он страну сию ослабленной и пустынной. Покуда болезнь не была нам явлена во всем своем ужасе, мы, если и испытываем перед ней страх, то страх безотчетный, ибо не ведаем, чего бояться. Однако страх есть наиболее истощающее и опустошающее из наших переживаний, а потому повторное соскальзывание в отчаянье недуга, который только-только отступился от нас — и который все еще нам угрожает, — есть ближайший повод, неизбежный позыв, чтобы пережить страх.

Господи, Господи, Господи. Ты, Отец Всемогущий, бывший моим Целителем; Ты, Сын, увенчанный славой, бывший для меня лекарством; Ты, благословенный Дух, приготовивший то лекарство и бывший его подателем — ужели достаточно одной лишь моей воли, чтобы уничтожить все труды Ваши, — чтобы предался я вновь недугу, коим поражен дух мой, недугу, из бездн которого Ваша бесконечная милость меня извлекла[800]? Ибо хотя Ты, Господи, наполнил меру мою благодатью[801], мера моя не столь велика — сколь меньше она меры народа Израиля, народа славного и многочисленного; а сколь часто вновь впадал Израиль во грех, однажды ему прощенный? Где обрету я уверенность, что участь сия меня минет, где залог того, что удержусь от греха? Сколь легко прощал Ты Израилю грехи многие — но сколь ревностно карал за грехи, в которых вновь и вновь народ сей был повинен: за ропот на Тебя, — чем иным был их ропот на тех, кого избрал Ты Своим орудием, ропот на Твоих служителей? — за то, что соблазнялся Израиль богами иными и перенимал идолослужение у соседних народов[802]. Господи, сколь же опасный путь к падению — сколь непоправимому — есть ропот! Сколь близки к падению те, кто ропщут на пришедшего от Тебя! Разве в облике судьи не Сам Ты являешься нам, разве судебная мантия — не одно из Твоих облачений? Посмеет ли убийца сказать, что он хотел поразить лишь плащ, не желая зла человеку, в плащ облаченному? И разве пример народа, Тобой избранного, не должен наполнить сердца наши трепетом? — Сколь часто ропот Израиля на священнослужителей кончался его отпадением от Тебя? Или, ставя иных священнослужителей, не избирали они при том и иных богов для поклонения? так ропщущий ныне назавтра делался идолопоклонником; так ропот Израиля вводил его во грех идолослужения, и оба эти греха шли рука об руку. Господи, но ведь и я подобен Израилю, ведь и я открыл в себе грех, меняющий обличья, из одной личины переселяющийся в другую, но не перестающий от того быть грехом. (Господи, то открыто не мной, но — Тобой: это Ты открыл во мне грех сей, и, открыв его, представил моему взору духовному!) Ведая сие, боюсь я, подобно Израилю, впасть в грех, уже однажды преодоленный. Душа греха (ибо по упорству нашему во грехе разве не стал он бессмертным? — но тогда должна у него быть и душа), душа греха — неповиновение Тебе; когда один грех умирает во мне, душа его переселяется в следующий. Так умирает наша юность, а с ней и грехи юных лет; иные грехи умирают смертью насильственной, а иные — естественной; бедность, нужда, тюремное заключение, изгнание с родины убивают в нас иные из грехов, другие же умирают, состарившись в нас, когда приходит им срок, и входим мы в возраст иной, которому сей грех уже не свойствен; многообразны пути, которыми изживаем мы способность предаваться тому или иному греху, — но душа греха пребывает при том живой и переселяется в грех новый: так пренебрежение установлениями человеческими взращивает честолюбие, честолюбие — пренебрежение волей Божией, а то, в свою очередь, рождает душевную холодность; три возраста жизни проводим мы в состоянии греха; и когда истощаются в нас грехи юности, на смену им приходят грехи зрелости, а вослед — грехи старости. Сие переселение грехов, прозреваемое мною в себе, наполняет меня, Господи, страхом, что я вновь поддамся греху; но у меня есть и того большее основание бояться: разве я уже не умножил свой грех и не вернулся к тому состоянию, из которого Ты избавил меня? Господи, почему же столь ненавистен для Тебя грех, совершенный повторно? Не ропот и не идолопоклонничество народа, нарушающего волю Твою, более всего Тебе ненавистны, но его возврат — вновь и вновь — к сим грехам. Сказано Тобою: Они оскорбляли Святого Израилева[803]; о чем сказано это — о ропоте, что поднялся в среде Израиля; но прежде чем Ты вменил Израилю его вину, в той же фразе сказано Тобой о повторении прегрешения, в коем повинен народ Твой, об удвоении лежащей на нем вины — сказано, прежде чем поименована сама вина: Сколько искушали они Меня в пустыне? Но что столь воспалило Твой гнев на отступников, что заставило Тебя сказать, будто скорей Ты забудешь данную Тобой клятву, чем оставишь ропщущих без наказания: те увидят они земли, которую Я с клятвою обещал отцам их", ибо искушали они Тебя уже десять раз[804], то есть — бессчетно? Почему сие исторгло у Тебя угрозу столь яростную: знайте, что Господь Бог ваги не будет уже прогонять от вас народы сии, но они будут для вас петлею и сетью, бичом для ребр ваших и терном для глаз ваших, доколе не будете истреблены с сей доброй земли[805]? Разве есть иной язык, кроме Твоего, мой БОГ, который мог бы выразить негодование Твое на народ, опять впавший в идолопоклонство. Идолослужение — какого бы народа ни коснулось оно — смертный грех и смертельная болезнь; но когда сия болезнь осложняется повторными приступами (причина коих — знание о том, что в прошлый раз исцеление все же наступило, и вера, что так же будет и на сей раз) — положение больного безнадежно, и потому Твой гнев обрушивается на отступников не только тогда, когда есть доподлинные свидетельства их вины (в Писании сказано: если услышишь о каком-либо из городов твоих, которые Господь, Бог твой, дает тебе, что появились в нем нечестивые люди из среды тебя и соблазнили жителей города идолослужением, и если воистину это правда, порази жителей того города острием меча, предай заклятию его и все, что в нем, и скот его порази острием меча[806]), но — всегда и всюду: достаточно лишь подозрения, лишь рассказа недостоверного, будто там-то возродилось идолослужение, как пробужден Твой гнев и зажжено Твое негодование. Так, когда стоял во главе Израиля слуга Твой, Иисус Новин, дошло до Израиля, будто сыны Рувимовы и сыны Гадовы и те, кто из колена Манассиина, соорудили жертвенник. Израиль не посылал для выяснения сего одного человека, но собралось все общество сынов Израилевых, чтоб идти против них войною[807], — однако прежде было послано к Рувиму по начальнику поколения от всех колен[808]. И, пришедши, корили они Рувима и Гада не идолослужением, к которому те соделали шаг, воздвигнув жертвенник, но тем, что вновь впадают в грех, за который столь недавно понес Израиль наказание: Разве мало для нас беззакония Фегорова[809]? А тогда идолопоклонничество наказано было избиением двадцати четырех тысяч человек[810]. Рувим же и Гад оправдались в глазах пришедших, поведав, что алтарь сей построен не для идолослужения, но лишь во свидетельство того, что и живущие на сей земле имеют часть в Господе[811]; и армия вернулась, не пролив крови. Даже когда отступление от благочестия еще не зашло столь далеко, чтобы обернуться падением в грех идолослужения, Ты, мой БОГ, тут же его пресекаешь; Тебе ведомы сердца — и все же Ты препятствуешь всякой возможности роста травы ядовитой, — пусть в сем случае не было и помысла о грехе, на чем бы ни основывались подозрительные слухи, дошедшие до Израиля. Сколь же тогда мерзостен в глазах Твоих повторный грех, сколь усугублена тяжесть прегрешения его повторением! Но — почему, Господи? Почему столь ненавистен Тебе грех, совершенный повторно? Должно быть, ответ в том, что согрешивший и раскаявшийся в прегрешении тем самым положил в душе своей на чаши весов Бога — и Дьявола. И вот он выслушал доводы Господни и Дьяволовы посулы — и вынес приговор в пользу той стороны, которой хочет принадлежать, — приговор, воплотившийся в последующем деянии. И если после того он вновь вернулся ко греху, то значит, судебное решение принято было в пользу Сатаны, грех предпочтен был милости, а Сатана — Господу; и тем самым — попран Господь, и явлено первенство врага Его; выказанное тем презрение язвит Господа глубже, чем неправедность: повторный грех — преступление худшее, нежели даже богохульство[812]. И если от Тебя Самого я знаю, сколь ненавистен Тебе повторный грех, есть ли нужда спрашивать, почему он столь опасен и пагубен для меня? Разве нужна иная мера, чтобы сказать, сколь велика опасность, коей подвергается душа моя, когда ведомо мне, сколь недоволен Ты мной, если вторично совершаю я тот же грех? Восходят до небес, нисходят до бездны[813], — сказано в Писании о валах, что поднимает буря на море, — можно ли точней и страшнее выразить ужас моего положения, коли вторично согрешу я? Болезнь подняла меня до Тебя, так что смог я пред Тобой принести покаяние, но недуг греха, что вновь одолевает раба Твоего, оторвет и отбросит меня прочь: и бывает для человека конец его хуже начала[814], — разве не об этом говорит Сын Твой, воплощенное Слово. Началом была для меня болезнь, которая есть воздаяние за мои грехи, — но Сыном сказано: худшее может последовать[815], — последовать, если согрешу я вновь. Ибо если смерть, которая есть конец, хуже болезни, которая была для меня началом, то Ад, который — начало мук неизбывных, хуже, чем этот конец. Пусть слуга Твой, выделенный Тобой среди слуг Твоих, отрекся от Сына, и тут же повторил отречение[816] — но сие было совершено им прежде, чем он был сокрушен раскаянием, и здесь нет повторного прегрешения. И если бы Ты вновь поставил Адама в Раю, разве вкусил бы он от Дерева вновь? а ангелы, что пали, не прилепились бы они к Тебе, допусти Ты их перед лице Твое? Никогда бы они не согрешили вновь. Если же я согрешу — будет ли положение мое безнадежно? О нет, не безнадежно оно, ибо каково величие Твое, такова и милость[817], — они бесконечны: и Ты, заповедовавший мне прощать брату до семидесяти семи раз[818] — Ты не ограничил Себя в прощении. Если бы смерть была злом сама по себе, — разве воскресил бы Ты тех, кто был Тобой воскрешен, к жизни, — ибо должны они были вновь умереть? И если бы Твоя милость, явленная нам в прощении, была такова, что повторное прегрешение превышало меру ее, тогда, однажды явленная, она обращалась бы для нас во зло; ибо тогда тот, кому милость Твоя неведома, тот, кто не грешить неспособен, ни за что не желал бы ее познать: если только не сочтем мы, что неспособность удержаться от греха — Твой приговор, а не следствие нашей немощи? Но, Господи — сие говорится мной не затем, чтобы оправдать повторение старых грехов, кое могу провидеть, а лишь затем, чтобы не впасть в отчаянье, если по немощи своей повторно совершу тот же грех.

Предвечный милосерднейший Боже, Ты есть бесконечность — но Ты прирастаешь молитвами нашими и приемлешь прошения наши, дабы и они стали прибавлением к Твоим величию и славе, — и вот ныне, Владыка, возношу к Тебе две просьбы, два моления. Размышляя о ревности, с которой печешься о чести Своей[819], заключил я, что нельзя нанести Тебе большего бесчестия, нельзя сущностнее выразить презрения к Владыке сущего, чем, вымолив прощение Твое, очистившись и заключив с Тобой завет примирения[820], затем вернуться ко греху, который вопиял о прощении — и был Тобою прощен. Так я познал, сколь близок к тому, чтобы превратить священство, Слово, Таинства, Завет, Милость в орудия блуда духовного. Но исходящее от Тебя наказание за грех заставило меня познать, сколь ревностно Твое участие во мне (хотя, Господи, разве можно помыслить Тебя как часть, а не как целое!), — Ты возобладал надо мной и Одним Тобой стал я одержим — столь одержим, что дерзнул бы в сей миг предать Тебе душу мою, — если только смерть моя в сей миг угодна Тебе. Господь мой, Господь стойкости и постоянства, да пребуду я Твоей волей в нынешнем моем состоянии, да не паду вновь в избытый мной грех — грех, ставший причиной наказания, что судил Ты мне. И, однако, знаю на горестном опыте своем, сколь легко для меня соскользнуть в грех, ставший мне привычным, осмелюсь прибавить к сказанному и иное прошение: если немощь моя меня одолеет, не оставь меня Своим попечением. Скажи душе моей: Сын, ты грешен — иди же и впредь не греши[821]; скажи и иное: пусть я грешен в глазах Твоих, но Дух Раскаяния и Сожаления не отступит от меня, и не буду я им оставлен. Апостол Павел трижды терпел кораблекрушение[822], но был спасен. И сколько бы пески и скалы, высоты и отмели, слава и богатство мира сего и его бедствия[823] — равно как мои собственные упущения и немощь — ни грозили разлучить меня с Тобой, Господи, да будет со мной милость Твоя, да не нарушу союза брачного, да не потерплю кораблекрушения в вере[824], и да будет совесть моя пред Тобою чиста. Да снизойдет на меня неиссякающее Твое милосердие — милосердие, о котором молю Тебя: да не впаду вторично в грех, в котором воистину покаялся перед Тобой и был Тобою прощен.