Последний раз он видел дочь в палисаднике. Два года назад.

Отец уже не помнил, сколько раз проигрывал у себя в голове события того жаркого дня. Только в первые полгода после похищения не меньше тысячи. Он подозревал, что его жена, Миранда, возвращалась к тому дню еще чаще, с каждым разом все сильнее отдаляясь от окружающей действительности. Он до сих пор верил, что отчасти она так и осталась стоять в палисаднике их старого дома, бледная от шока.

Он мысленно проматывал дерганые кадры воспоминаний – сперва пересвеченные, потом слишком темные, все снятые в тот день, ставший его худшим кошмаром. Искал в них хоть какую-то зацепку, мысленно переснимал их, пытаясь представить другое развитие событий. Затем смотрел их на повторе, тем самым наказывая себя. Но хватаясь за обрывки воспоминаний, цепляясь за более мутные фрагменты тех последних роковых минут, он всегда почти сразу же замечал новые детали. Чем больше он напрягал память, тем сильнее в нем крепло искушение действовать быстро и решительно. Сделать то, что не совершилось тогда. Но как бы усердно он ни старался, изначальный сценарий так и оставался без изменений, непереписанным.

Палисадник был многоярусным. Впервые Отец увидел его, когда они с женой занимались поисками дома. Он напоминал ступенчатую пирамиду вроде тех, что бывают в джунглях, или склон холма, разделенный древними фермерами на уровни. Отцу часто приходилось работать вдали от дома, и те два года, пока они жили здесь, его жена аккуратно и с неизменным упорством, ярус за ярусом, обрабатывала склон. На этом выходящем на улицу огороде росли кукуруза и картофель, цукини, тыквы, кабачки и капуста. За домом, в длинном ровном саду, в бамбуковых вигвамах зеленели бобы, а затянутые блестящим полиэтиленом теплицы, сверху напоминающие лужицы воды, простирались до самой дальней ограды. Задний сад приносил все фрукты, которые только можно было пожелать.

Отец перевез семью из Бирмингема на побережье, когда Темза стала слишком часто выходить из берегов, а новый приливный барьер еще не достроили. Это означало, что сперва десятки, затем сотни тысяч и, наконец, миллионы людей переезжали из Лондона во второй по значимости город – окруженный со всех сторон сушей кусок юрского известняка, не подверженный наводнениям и расположенный достаточно высоко, чтобы волны, которые однажды поднимутся на девяносто футов над остальным миром, не достали до него. По какой-то жуткой иронии люди, бегущие с юго-востока, направлялись в то место, где когда-то началась промышленная революция, крепко завязанная на угольном отоплении. Вместе с людскими массами переезжали банки и предприятия, а также большая часть центрального правительства со всеми его филиалами: все старались приспосабливаться. Переселенцы двигались непрерывным потоком, бежали от наводнений и массовых уличных беспорядков, перед которыми полиция была бессильна. От такой эвакуации цены на жилье взлетели вдоль всей линии отступления. Но поскольку бо́льшая часть денег страны была сосредоточена в Лондоне, тому пришлось расстаться с их частью.

Во время этой великой миграции их дом на юге Бирмингема, неподалеку от последней приличной школы, был продан за сумму, намного превышающую ту, которую они выложили за него в свое время. Они были одними из немногих первых выигравших, так как мировые продуктовые рынки рухнули, а экспорт продовольствия замедлился до минимума – пока наконец не иссяк. По крайней мере, для тех, кто не был наделен средствами и коварством. После того как пахотные земли между городами засеяли генетически модифицированными, устойчивыми к засухе сельскохозяйственными культурами, новых домов строилось мало. Каждое поле, где паслись овцы и крупный рогатый скот, каждый городской парк, футбольное поле, газон, насыпь вдоль автомагистралей – каждый дюйм озелененной территории – отдали под новые культуры, поскольку мясо и рыба исчезли с полок магазинов.

Отец с женой и ребенком переехал на побережье, но не в то место, которое грозило уйти под воду. С давних пор из-за дефицита работы там мало кто хотел жить. А до появления новых волн беженцев еще оставалось какое-то время. Отец перевез семью в дом на одном из холмов города Торки. Из окон открывался красивый вид, и рядом был свой огород. В Девоне все выращивали еду и за десять лет вынужденно превратились в вегетарианцев.

Во времена, когда все становилось только хуже и впереди не было видно просвета, дом на холме казался безопасным местом. Защищенный деревьями, просторный, светлый, открытый морским ветрам, он располагался вдали от шумных автомагистралей и городской нестабильности, которую семья оставила позади. Им казалось, что это лучшее место, где они смогут растить и лелеять своего единственного ребенка.

В тот день дочь гуляла в палисаднике их дома на высоком холме.

Отец находился в комнате наверху, в своем домашнем кабинете, писал сообщения женщине, никак не связанные с работой, и такие, которые не мог отправлять женатый мужчина. Из открытого окна доносился легкий шум проезжающего вдалеке автотранспорта – в основном местного. Часто это были грузовики, везущие зерно из житницы Восточного Девона и с обширных возделанных полей Дартмура.

Из-под окна то и дело слышался голос дочери, комментирующей работу матери, что всегда вызывало у Отца улыбку. Какое-то время он наблюдал, как она, двигаясь проворно и целеустремленно, перетаскивает с места на место маленькое пластиковое ведерко, заполненное молодым картофелем. Затем снова вернулся за стол.

Дочь находилась на третьем из четырех ярусов палисадника – на полпути между домом и улицей. Ее мать – на четвертом, ближайшем к дому.

Отец услышал, как жена вошла в дом – через двери террасы, ведущие в гостиную. Начиная с конца весны до начала осени они в основном обедали на террасе – этот замощенный участок стал для них уличной столовой.

Зайдя в дом, жена крикнула Отцу: «Она у грядки с корнеплодами. Собирает картошку для космического полета к Нэнни». Отец рассмеялся, хотя не мог не признать, что эта фраза его тронула, в тот день его мысли занимали иные вещи. Например, возможность овладеть телом другой женщины на продовольственной конференции в следующем месяце. Он знал, что жена поручила ему следить за дочерью из окна. И собирался так поступить, когда закончит свои дела. Когда допишет сообщение, соблазняющее и одновременно ни к чему не обязывающее.

Жена принесла из гостиной на кухню два ведра лука и огурцов. Опустила их на пол. Затем высыпала огурцы в дуршлаг и поставила его в раковину. Отцу казалось, что он помнит шум струи из-под крана – сначала напор был сильным, потом уменьшился. Тем летом воды, как всегда, не хватало. Водохранилища, которые наполнялись во время весенних паводков, сейчас пустили на орошение посевов, вдобавок все уходило на охлаждение новых электростанций, и последнее время так было всегда.

Пока вода бежала, Отец услышал, как дочь позвала: «Мамочка». Без какой-либо тревоги в голосе.

Отец допечатывал последнее предложение – ему не терпелось быстрее отправить его, чтобы он мог выглянуть и посмотреть, чего хочет дочь. Та снова позвала мать из палисадника – на этот раз голос был чуть громче. Внизу на кухне лилась вода. Жена не слышала окликов.

Дочь снова позвала ее с улицы. Отец услышал, как малышка сказала: «Что это?» Он подумал, что дочь обращается к своим игрушкам. Больше она ничего не произнесла. Но Отец услышал стук пластика. Это ведерко дочери упало на сухую почву.

Прошло еще несколько мгновений.

Жена выключила кран. Отец услышал, как звякнули металлические ворота участка. Они находились в конце цементной дорожки, проходящей сбоку от дома и спускающейся по склону к дороге.

При этом звуке Отец поспешно отодвинул стул от стола, забыв про переписку, встал и подошел к окну.

Несмотря на то что он всегда переживал из-за автомобильного движения на улице, дочь никогда не спускалась с палисадника без сопровождения. И даже если бы зашла так далеко, то не смогла бы отпереть ворота.

Он подумал, что этот звук был попыткой кого-то из посетителей открыть ворота – какого-нибудь уличного торговца или евангелиста. Он не услышал характерного скрежета тяжелой металлической рамы по первой плитке дорожки. Лишь те, кто был знаком с воротами, знали, что ее нужно сперва приподнять, а лишь потом тянуть или толкать.

Отец посмотрел из окна на палисадник. Он не увидел дочь ни на третьем ярусе, ни на четвертом, ближе к дому, ни на втором, там, где когда-то была лужайка. На первом ярусе плотно росли деревья – их оставили, чтобы скрыть фасад здания от посторонних глаз.

На террасе появилась жена, пересекла ее с беззаботным, расслабленным видом. На ней были зеленые резиновые перчатки, джинсовые шорты, одна из его футболок и кроссовки. Глядя на ее затылок, Отец собирался сказать: «Я ее не вижу» – но не стал.

Жена быстро посмотрела по сторонам, затем оглянулась назад. Спокойным голосом позвала дочь по имени, так же спокойно вернулась в дом.

Отец решил, что дочь прячется за деревьями в конце палисадника. В те дни, когда он был дома, она часто играла в прятки, и в рощице была пара мест, где она прижималась к стволу, закрыв глаза руками, и думала, что ее никто не видит. Но Отец не мог разглядеть ее розовых шортиков или красной футболки среди темной зелени, скрывающей крышу гаража. Вглядываясь в деревья, он расслышал далекий звук работающего на холостом ходу двигателя. Хлопнула дверь, потом еще одна.

Тут из дома вышла жена – уже куда быстрее, чем раньше. Остановилась и замерла. От ее позы Отца тут же захлестнула тревога, закололо в животе. Жена быстро пересекла террасу, направилась к грядкам, спустилась на второй ярус и посмотрела на ведерко. Снова повернулась к дому и заметила в окне Отца. На мгновение на лице у нее отразилось облегчение. Она явно подумала, что Отец все время, пока она была в доме и возилась с овощами, наблюдал за их девочкой и знает, где та.

Но потом жена, должно быть, увидела что-то в глазах Отца, потому что ее лицо приняло выражение, которое бывало, когда дочь вырывалась из рук и теряла равновесие. Она снова посмотрела на палисадник и позвала дочь. Наступила короткая, но жуткая тишина. Жена посмотрела на окно отцовского кабинета и спросила: «Где она?»

Будто в ответ, с улицы донесся рев набирающего обороты двигателя и визг шин. Отец внезапно почувствовал, будто стоит в лифте, который стремительно падает в бездну.

Нет, нет, нет, нет, – запричитал фальшиво-веселый голосок у него в голове. Отец выбежал из комнаты, бросился вниз по лестнице, миновал коридор, гостиную и выскочил на террасу. К тому времени жена находилась уже на первом ярусе, снова и снова торопливо зовя дочь по имени напряженным голосом.

Отец пробежал по дорожке, спрыгнул со ступенек на нижний уровень и увидел, что ворота приоткрыты. У него перехватило дыхание. За какую-то долю секунды перед глазами промелькнули все плакаты по безопасности дорожного движения, которые он видел за свою жизнь. Но он не слышал шума автомобилей, поэтому, если дочь вышла на улицу, опасность от приближающихся машин ей не грозила.

Он вспомнил ее последние слова: «Что это?»

Тогда он впервые заподозрил, что ее мог похитить незнакомец. Когда эта мысль пришла ему на ум, голова жутко закружилась, будто он только что слез с карусели на игровой площадке. Потеряв равновесие, он схватился за ворота.

Затаив дыхание, вышел на улицу. Ноги дрожали, его словно контузило. Улица внезапно показалась какой-то более яркой, но воздух был прохладнее, чем тогда, когда он бежал через палисадник.

Жена окликнула его из-за деревьев. Со слезами в голосе добавила три слова: «Ее здесь нет».

В верхней части длинной улицы, протянувшейся от больницы до главной дороги, по которой он добирался до автострады, а потом прямиком на работу, примерно в трехстах футах от себя Отец увидел три машины. Белая поворачивала на их улицу, красная ждала у стоп-линии, чтобы повернуть налево – что она и сделала, когда он посмотрел на дорогу. За красной ехал черный электромобиль-внедорожник. Его стоп-сигналы сверкнули, как две вишенки на солнце.

Над улицей мерцала пыльная взвесь. Пешеходов не было.

Отец зашагал в сторону перекрестка. Он не бежал, какая-то его часть отчаянно пыталась прогнать мысль о том, что дочь похитили. С самого ее рождения его постоянно мучила тревога за ее безопасность. Но то, что он испытывал сейчас, усилило инстинктивный страх до такого уровня, что заложило уши и перехватило дыхание.

«В палисаднике ее нет». Жена спустилась по ступеням и вышла на улицу. Он даже не заметил ее. Все еще не веря, Отец окинул взглядом соседние участки, посмотрел через улицу, оглянулся назад, пытаясь одной силой мысли заставить дочь появиться.

На Т-образном перекрестке черная машина по-прежнему ожидала своей очереди, чтобы продолжить движение. Наконец Отец обрел голос и позвал дочь по имени.

Снова услышал оклики жены у себя за спиной. Она вернулась в палисадник. Ее голос звучал все пронзительнее в неподвижном влажном воздухе.

Черная машина в конце улицы, казалось, никуда не спешила. С расстояния в двести футов Отец не смог прочитать ее номер. Его ноги будто налились свинцом, но вскоре он перешел с быстрого шага на бег и заплакал, как напуганный ребенок.

Черная машина повернула налево, на главную дорогу, и исчезла из виду.

Малюсенькие розовые тапочки, с передками в форме мышиных мордашек. Усики она давно оторвала.

Отец вытер вспотевшие руки о простыню и положил тапочки на матрас. Извлек еще один предмет из розового рюкзачка: футболку, такую крошечную, что от ее вида у него защемило сердце. Иногда он доставал ее и подносил к лицу, веря, что все еще может уловить аромат своего ребенка – смесь солода и мыла.

Футболка была желтого цвета, с медвежонком, держащим в лапке мороженое. Дочь была в ней на его любимой фотографии, которую он всегда ставил на прикроватные столики в многочисленных комнатах, которые снимал, вроде этой.

Тогда ей было три года, она стояла у них в саду, среди зонтиков из тыквенных листьев, закрывавших ноги. День был такой солнечный, что снимок казался засвеченным. Дочь улыбалась, демонстрируя маленькие квадратные зубки, а из-за света, падающего на черные как смоль волосы, макушка у нее блестела. Прищуренные из-за яркого солнца, похожие на темные драгоценные камушки синие глаза светились от радости.

Следующим из розового рюкзачка появился Тряпичный Котик. Эту мягкую игрушку подарил его брат, который жил в Новой Зеландии. Если Тряпичный Котик терялся, Отец и его жена начинали паниковать. Однажды ночью в поисках Тряпичного Котика он полез через ограду в парк, убежденный, что во время дневной прогулки дочь уронила игрушку через край коляски, а он не заметил. Восстановив в памяти маршрут прогулки, он двинулся между рядами проса, покрывавших две квадратные мили бывшей озелененной территории Западного Мидленда. Ряды зерновых напоминали фаланги великой древней армии, каждый солдат которой держал копье. Отец, с фонариком в руке, обшарил целую милю земли в поисках игрушечного кота, вдоль каждой асфальтированной дорожки, до боли в глазах всматриваясь в темноту. Эта игрушка была незаменимой. Жена уже просмотрела в Интернете массу торговых площадок и обнаружила бесчисленное количество разных котов, но именно такого нигде не было. Кот-самозванец ни за что не одурачил бы дочь.

Отец так и не нашел Тряпичного Котика, потому что тот находился там, куда его дочь положила и забыла. Пока Отец рыскал в темноте, а его маленькая девочка оплакивала потерю, Тряпичный Котик лежал в целости и сохранности дома, в кухонном шкафу.

Чуть позже дочь перестала тянуться к Тряпичному Котику. Ее новыми постоянными спутниками стали жираф и длинноногая лягушка. Но когда Отец решил, что Тряпичного Котика можно убрать на хранение в гараж, игрушка вернула благосклонность девочки и снова оказалась в центре ее внимания. Отец часто пытался представить лицо дочери, если она и Тряпичный Котик когда-нибудь воссоединятся.

Его больше заботила память о ней, чем собственное состояние, и он бережно хранил ее вещи рядом с собой, чтобы ни одна ее частичка больше не потерялась. Но когда он мысленно представлял количество людей, набившихся на этот остров, то понимал, почему его семья никогда не была приоритетом для полиции. Задумываясь о миллионах беженцев – ежедневно прибывающих гигантских шумных толпах людей с усталыми лицами – он осознавал, почему у властей никогда не будет времени искать одну четырехлетнюю девочку. И всякий раз, смотря новости, он понимал, почему так мало находят пропавших без вести – потому что их почти не ищут.

Чрезвычайное правительство заявило, что население Британских островов по-прежнему составляет девяносто миллионов. Другие утверждали, что их численность уже приблизилась к ста двадцати. В любом случае они с женой просто потерялись среди такого количества людей. Когда через год после похищения дочери он принял этот факт, то какое-то время просто сидел и молчал. Жена слегла и больше так и не вставала.

В первый год они с женой сделали сотни телефонных звонков, разослали тысячи электронных писем разным людям и организациям. Иногда они встречались с задерганными людьми, которые уделяли им немного времени. Фотографии девочки показывались по телевидению, а также появлялись на веб-сайтах. Телевизионные объявления шли несколько дней, в Интернете информация висела пару-тройку месяцев. Большую часть того, первого года Отец ходил и ходил, и показывал фотографию дочери всем, кого встречал, но этого было недостаточно. И пока он молил людей с обеспокоенными лицами о понимании, ему приходилось сталкиваться со многими другими несчастными, показывавшими фотографии в толпах прохожих, на улицах, в городах и деревнях. И во время своих походов он понял, что потеря дочери по-настоящему свела его с ума.

Он никогда не сможет ни адекватно описать кому-то глубину своего потрясения, ни выразить, насколько мучительно все прокручивать в голове вновь и вновь. Для этого не хватит никаких слов. И он пришел к выводу, что когда мозг вынуждают функционировать в таком режиме, тот просто ломается.

Два года их жизнь была связана исключительно с горем. Пропала не только дочь, вместе с ней у них забрали способность к счастью. Возможно, похитители об этом даже не задумывались – о коварных последствиях своих действий, об убийственном затяжном эффекте. А может, они пребывали в эйфории от осознания этого, и такая далеко расходящаяся рябь придавала им сил через странную ментальную алхимию нарциссизма. Если все так, то у него есть полное право уничтожить их.

Встав с коленей, Отец лег на кровать и свернулся клубком вокруг тапочек, Тряпичного Котика и футболки. А потом его затрясло.

Четыре часа спустя поступил звонок, которого он ждал. Поэтому Отец вытер лицо полотенцем и откашлялся из-за комка, который отложила в горле скорбь.

Общение было только голосовым, не визуальным. Скарлетт Йоханссон. Он будто силой воли заставил ее позвонить. И она дала ему информацию о следующем человеке, которого необходимо навестить. Сексуального преступника звали Роберт Ист.

Бунгало Роберта Иста стояло в дальнем конце тупика, за низкой оградой из котсуолдского камня[2]. Перед покрытым розовой штукатуркой фасадом и подъездной дорожкой из белого камня, между двумя рядами декоративных кустов лежала аккуратная лужайка с бурой засохшей травой. Деревянные жалюзи мешали солнечному свету проникать в окна. Ворота отсутствовали. В лучшие времена это, может, было бы нормально, но не сейчас.

В ходе разведки, сразу после звонка Скарлетт, Отец впервые взглянул на бунгало Роберта Иста. За три последующих дня, когда он проезжал мимо или наблюдал издали, на улице ничего не изменилось. Все машины стояли на своих местах. Опять же, в сухой листве палисадников ни одна ветка, ни один листик не сдвинулись с места, будто жара законсервировала все, словно на натюрморте.

В тупике было всего шесть домов, владельцы которых предпочли укрыться в этой лучшей части Кокингтона. С правой стороны расположились три приличного вида бунгало, все окна зашторены, жалюзи опущены. Спереди стояли два «мерседеса» и один «ягуар». На фасадах двух из трех домов виднелись маленькие стеклянные полусферы камер наблюдения.

По левую сторону улицы возвышались два бетонных таунхауса, к которым тянулись хрупкие ветви нависающих над ними деревьев, похожих на скелеты. Двухэтажные, застекленные строения с видом на море были врезаны в склон холма семьдесят лет назад. Балконы были пусты, окна закрыты. Но в здании по соседству с его целью кто-то явно любил наблюдать за восходом солнца, поскольку жалюзи гостиной на первом этаже были открыты. В черных окнах отражался широкий купол моря.

На двух уличных фонарях висели камеры. А еще он попадет на камеры домов, когда пойдет по короткой дороге. Но это была недостаточно веская причина, чтобы отказываться от задуманного. Отец больше не хотел тратить время впустую, поскольку воспоминания людей, с которыми ему необходимо было поговорить, постепенно стирались. Теперь время шло быстрее, и жизни, которые оно двигало вперед, наполнялись обломками мыслей и чувств. В мире случалось слишком много катастроф, которые необходимо было осмыслить, постоянно происходило что-то новое. Наступила эпоха инцидентов. В Девоне, на местном уровне, царил страх перед жарким летом, зимними паводками, эрозией утесов, размывом грунта, деградацией почвы, отключениями электроэнергии и казавшимися бесконечными притоками беженцев.

Небо из темно-синего становилось светло-голубым. Через час оно станет серебристым, ослепительно ярким и мозги начнут кипеть от жары. Когда Отец, перед тем как пройти пешком через деревья напротив тупика «Виктори Клоуз», припарковался улицей ниже и закрыл номерные знаки, уже было двадцать градусов. От нервозности и напряжения он вспотел еще сильнее.

Было четверть шестого, и, после того как Отец заехал на холм, он не увидел ни одного проезжающего автомобиля. В любом случае в городе сейчас не так много работы, и движение в этой части города было не особо оживленным. Здесь стояли дома тех, кому за шестьдесят и кому не нужно вкалывать, пока они не околеют где-нибудь между складских стеллажей или в поле. Здесь жили руководители старшего звена, отставные должностные лица и несколько мафиози, но по-настоящему крупных «акул» здесь не было. Эти обитатели так и не примкнули к «верхним двум процентам»[3], хотя и пытались. И в основном покинули рынок труда, чтобы в неумолимом и неизменном кризисе обрести такой комфорт, на какой только могли надеяться. Они терпели перебои с электричеством и диету из синтетического мяса с сезонными овощами, но по-прежнему вели образ жизни, недоступный большинству. У них все было в порядке. Они даже могли себе позволить патрулирование территории. Возможно, оно осуществлялось каждый час – в Торбее, например, предлагали такую услугу. Но в такую-то жару? Все службы испытывают трудности…

То, что гражданам было почти невозможно заручиться в кризис помощью, тоже играло на пользу. Чувство коллективизма даже в лучших частях города казалось крайне зыбким. Люди слышали выстрелы и запирали двери, радуясь, что пришел не их черед. Во многих частях страны вообще мало кто знал своих соседей. Недоверие стало национальной чертой.

В то лето по всему городу пожилые бедняки умирали в своих постелях от теплового удара, и часто их обнаруживали лишь по запаху. От этого Отцу было не по себе, но такое положение дел имело большой плюс. В это время дня преступность была на низком уровне. Лихой народ бодрствовал по ночам и спал допоздна. Но только не Отец. Профессионалом он не был, но в кое-чем уже преуспел.

Он проверил свой набор: рюкзак на спине, иммобилайзер, маска и газовый баллончик в передних карманах армейских шорт – в прямом доступе для левой и правой руки. Отец надеялся, что управится до шести. Он посмотрел на часы. Отхлебнул водопроводной воды из бутылки, которую держал в заднем кармане. Низко натянул широкополую шляпу и надел солнцезащитные очки, чтобы скрыть верхнюю половину лица. В помещении он наденет маску.

Но пока он не мог направиться к бунгало и вместо этого решил отлить. В животе крутило, а трусы в районе пояса и между ягодицами взмокли от пота. Он слышал свое громкое дыхание, будто рядом стоял человек, страдающий астмой.

Дрожа от нервозности, он заставил себя мысленно представить свой подход к дому. Быстро и уверенно по прямой, вдоль левой стороны, ведущей к тупику дороги, лицо опущено. И не успел он принять решение выдвинуться, как ноги сами понесли его вперед.

Здания и деревья прыгали перед глазами, и первые десять футов асфальта дались его ногам нелегко. Все, чего он хотел, это упасть на колени.

Он очистил свои мысли от всего, кроме одной вещи – деревянной двери в конце улицы. Номер 3. Для кого-то это число было несчастливым.

Пока Отец двигался сквозь прохладный мрак бунгало Роберта Иста, казалось, что в каждой пустой комнате, будто произнося проклятие, гремел торжественный голос диктора новостей:

«После принятого в прошлом месяце Испанией, Италией, Турцией, странами Бенилюкса и Центральной Европы решения о повторном закрытии границ вновь образованное французское правительство также приступило к рассмотрению данного вопроса, утверждая, что территорию их страны вновь «наводнили беженцы». Президент Лемэр объявил сложившуюся ситуацию „неуправляемым и разрушительным гуманитарным кризисом“. Этот шаг вызвал ожесточенную критику со стороны скандинавского блока и Великобритании, последняя охарактеризовала такую политику как „способную привести к неисчислимым потерям среди самой уязвимой части населения планеты“. Лидер британских националистов, Бенни Принс, приветствовал эту новость и призвал британское чрезвычайное правительство последовать примеру Франции».

Радиоэфир уже давно сдался безжалостной круглосуточной литании, отрывкам из библейских историй об эпохальной гибели человечества. Многие считали, что лучше об этом не думать и жить одним днем. Отец никогда не относился к их числу. Сперва эти новости вызывали у него интерес, потом скуку и, наконец, утратили для него всякий смысл. Он старался подолгу держаться подальше от СМИ, но они, словно коммивояжеры с их каталогом отчаяния, становились все навязчивее. Перезагрузи и запусти заново.

Это был конец короткого обзора международных новостей, ничего срочного и выдающегося. Все лето мысли британцев черным дымом затягивала тревога о лесных пожарах в Европе. По крайней мере, громкость передачи должна была заглушить треск стекла, стук его коленей об деревянную поверхность в кладовке и шум, когда Отец опрокинул корзинку с бельевыми прищепками и уронил на линолеумный пол три пластиковые бутылки с моющим средством. Сигнализация тоже не сработала, что означало, что этим утром ему никто здесь не помешает. В этом доме жил самонадеянный человек.

На кухне Отец надел маску и перчатки: белое лицо из фильма ужасов дополнили резиновые осьминожьи руки.

На сушке он заметил единственную тарелку и кофейную кружку. Затем быстро прошел в коридор и остановился, пытаясь расслышать сквозь звуки радио какое-нибудь движение.

Ничего.

Войдя в столовую, он посветил фонариком на стены и сразу же понял, что здесь давно никто не ел. Все было затянуто слоем пыли. Когда-то Исты держали собак – двух спаниелей. Их фотографии покрывали стену, доминирующую над давно не использовавшимся обеденным столом с кожаными креслами на шесть персон. В свое время жена Роберта Иста, Дороти, увлекалась глазурованными керамическими статуэтками: маленькие девочки с фонарями и щенками, мальчики с пастушьими посохами, балерины и большеглазые котята. Их блестящие лица были невинны, легкомысленны и казались неуместными, учитывая то, кто сейчас остался жить в этом доме.

Дороти не стало шесть лет назад. Она дважды успешно лечилась от рака, но в 2047-м грипп скосил тех, кто был старше шестидесяти. Однако ее фигурки людей и домашних питомцев по-прежнему теснились на полках застекленного шкафа между фарфоровыми тарелками и разными безделушками – либо в память о женщине, либо по причине лени вдовца. Блестящие человечки в блаженном изумлении смотрели на незваного гостя в маске. У всех нас есть свои сувениры, – признал Отец, но как долго мы должны хранить их, если память – это лишь еще одна вещь, способная нас сломать?

Он вышел из комнаты и двинулся по коридору, разглядывая фотографии на стенах. Роберт и Дороти сидят за капитанским столиком на круизном лайнере – загорелые лица, бутылки вина и настоящая курица.

Отсутствие детей в семье Роберт восполнял другими способами. Жаль, что собак одинокому вдовцу было недостаточно, иначе Отец не находился бы здесь в полшестого утра с газовым баллончиком в руке.

Некогда элегантная гостиная производила угнетающее впечатление – из-за закрытых жалюзи сейчас здесь царил подводный сумрак. Возле мягкого кресла, оснащенного пристегивающимся обеденным подносом, примостился небольшой диванчик, которым, судя по виду, почти никто не пользовался. Рядом стояла белая пластиковая тележка на колесах с пузырьками и упаковками лекарств, среди которых лежал пульт от телевизора. Кресло Роберта стояло перед большим настенным медиацентром. Этот дом определенно нагонял тоску, хотя парень, даже после того, что он сделал, успел разменять уже седьмой десяток.

Со слов помощницы Отца, Скарлетт Йоханссон, Роберт Ист был человеком, движимым своими аппетитами. И Отец считал, что и слава богу, что большинство людей не разделяют подобные аппетиты. Но Роберт потратил много времени и усилий на удовлетворение своих желаний. Когда полиция, наконец, нашла время для расследования в отношении мистера Иста, они узнали о его опыте обмана и соблазнения детей. Местонахождение Роберта в тот день тоже было подходящим.

Скарлетт сказала, что Роберт никогда не подозревался в похищении его дочери, поскольку не было никаких улик ни против него, ни против кого-то еще. И поскольку у него имелось алиби, благодаря которому его исключили из круга подозреваемых во время короткого расследования в 2051-м. Роберт всегда умел обеспечить себе алиби. Но иногда его амбиции превышали его способность оставаться незамеченным.

Скарлетт была недовольна тем, как велось следствие два года назад: один-единственный полицейский допрос Роберта Иста относительно похищения малышки. Время, рабочая сила и ресурсы были в дефиците во время беспорядков в Торбее в 51-м. В 53-м их стало еще меньше. Отцу неоднократно повторяли, что ситуация критическая. Постоянно. Но его маленькая дочь была для него важнее всего, и этим утром Отцу нужно было лишь удостовериться, любыми средствами, что Роберт Ист не тот, кто ему нужен.

В коридоре Отец снова остановился и прислушался.

«К другим новостям. Между Пекином и Москвой нарастает напряжение из-за ситуации на китайско-российской границе, поскольку длящийся уже пятнадцатый год подряд кризис с китайскими беженцами усиливается».

Пора действовать. Отец двинулся по коридору в сторону трех спален. Две двери были закрыты, одна, за которой находилась главная спальня – приоткрыта.

«Регулярные засухи на равнинах Северного Китая за двадцать лет успели уничтожить сельское хозяйство. Недавний сбор урожая пшеницы, последовавший после третьего за пять лет сезона дождей, в сочетании с истощением реки Хуанхэ и глубоких водоносных слоев региона, обернулся почти полным провалом. Нехватка пресной воды была гораздо более серьезной, чем предполагалось правительством Китая в 2047 году. И классифицировалась ООН как необратимая».

Отец обнаружил Роберта сидящим в кровати, тот внимательно следил за новостями, плохими известиями со всех концов света и, возможно, гадал, что все это значит для него.

«…предполагаемое переселение ста миллионов китайских граждан в Сибирь в течение двух десятилетий станет, заявил министр, „крайней необходимостью“».

Дойдя до спальни, Отец включил свет и вошел внутрь.

– Кто вы? – спросил Роберт, почти не удивившись, будто появление ранним утром непрошеного гостя в маске было чем-то обыденным. Может и так. Странные были времена.

«Российское правительство заявило, что будут рассмотрены все возможные варианты, чтобы обратить вспять „растущий и неуправляемый“ поток мигрантов с востока».

Могло произойти все что угодно.

– Не вставай. Сиди смирно.

– Чего вы хотите? – Роберт был без зубных протезов. Его шамкающий голос теперь сквозил возмущением из-за вторжения и презрением к незнакомцу, стоящему возле его кровати. Будь этот человек напуган или немощен, у Отца могли бы возникнуть трудности с его утренним делом, поскольку в подобных ситуациях он боялся собственного сочувствия. Грубые и упрямые люди, нанесшие травму маленьким детям, помогали ему переместиться в воображаемую красную комнату – в этом жарком месте он становился кем-то совершенно другим. Именно таким он был, кипящим от ярости, в трех предыдущих случаях.

Отец направил луч фонарика Роберту Исту в лицо.

– Мне нужна информация.

– Кто вы? – Роберт приподнялся над белой простыней – тощий торс в складках пижамы, с торчащей индюшачьей шеей, выступающей вперед седой небритой челюстью и узкими щелочками глаз. Длинные пальцы тут же по-паучьи потянулись к прикроватному столику, пытаясь нащупать телефон или, может, тревожную кнопку.

Отец тоже выглядел нелепым страшилищем в своей плотно облегающей лицо балаклаве и широкополой шляпе, но испуга на лице Роберта он не заметил. Этот человек был старым другом конфронтаций, нарушенных границ, вторжений в чужую жизнь и деликатных разговоров. И независимо от того, знал ли мистер Ист что-нибудь о его дочери, он ничем не заплатил за то, что сделал с другими детьми. Он уютно устроился на этом холме, расположившись в разумном комфорте с кондиционером, в доме, которому не страшен риск зимнего наводнения. Отец крепко сжал перцовый баллончик, шагнул вперед и нанес сильный удар, отчего голова мужчины врезалась в стену.

Из безгубого рта Роберта брызнула серебристая слюна. Волосы у него на голове колыхались, как бесцветные морские анемоны, потрясенно взмахивающие своими листьями. Рот образовал букву «О», глаза округлились, прежде чем он – прежде чем монстр, которым на самом деле являлся Роберт Ист, – вернулся в эти маленькие черные глазки, как дьявольский дух, вновь захвативший то, из чего был изгнан. Побледнев от ярости, Роберт повернул лицо к Отцу и взревел, словно старая горилла, получившая пощечину от шимпанзе.

Отец замешкался, ошеломленный и утративший способность двигаться из-за этой драконьей отрыжки, вырвавшейся из хрупкой птичьей грудки, с торчащими как у трупа ключицами. Он не ожидал, что у Роберта такая луженая глотка. В голову ему пришла недобрая мысль о птеродактиле, пытающемся выбраться из тряпичного гнезда. И вскоре на голове Роберта, окаймленной клочьями волос, вздулись вены. Он сжал костлявые руки в кулаки, засучил когтистыми ногами под одеялом, торопясь встать, выбраться из постели и броситься на нарушителя.

Вот как ты держишь в узде своих коллег-извращенцев, Роберт?

Отец пожалел, что не ударил старика еще сильнее. Полумеры и нерешительность погубят его, поэтому он выставил перед собой маленький, не больше тюбика губной помады, аэрозольный баллончик и выпустил струю старику в голову. Отвернув лицо в сторону и прикрывшись рукой от удара, он старался обработать Роберта как можно тщательнее.

Как-то Скарлетт назвала этот газ «адским дерьмом». Вскоре после их знакомства она указала Отцу место, где тот обнаружил старую виниловую сумку, в которой среди прочего снаряжения лежал полицейский газовый баллончик. Скарлетт сказала, что при попадании газа на лицо человеку кажется, будто он вдохнул черного перца и одновременно окунул голову в темную ледяную воду. В глаза словно надувает песка и из них льются кислотные слезы, а лобные доли покрываются инеем. Действительно «адское дерьмо».

«Последний аргумент», пистолет, Отец приобрел для себя.

Роберт визжал и царапал себе лицо. Он свалился верхней половиной с кровати, ударившись головой об ковер у Отца между ног. Схватив Роберта за пояс, Отец полностью вытащил его из постели и положил на пол, заплаканным лицом вниз. Роберт дрожал, словно испуганный ребенок. На несколько минут он утратит способность действовать и чувствовать что-либо, кроме бушующей грозы из перца, льда и боли, из-за чего не сможет мыслить трезво.

Отец убрал баллончик и расстегнул рюкзак, висящий на груди. Зажав между зубов маленький фонарик, он посветил в рюкзак и извлек из него резиновый мячик на кожаном ремешке.

Приподняв голову Роберта за всклокоченные на хрупком, как яичная скорлупа, черепе седые волосы, Отец вставил ему в разинутый рот этот импровизированный кляп. Не встретив препятствий в виде зубных протезов, тот вошел в пасть Роберта, словно незрелая слива. Затем Отец застегнул ремешок кляпа у старика на затылке и крепко затянул его. Напоследок надел Роберту на запястья наручники – это было легко, ведь руки были прижаты к обильно слезящимся глазам. В этом плане он начинал уже делать успехи.

Перевернув ногой Роберта на спину, Отец внимательно осмотрел его длинное тело. Оно было тощее и костлявое. А еще давно не мытое и пахнущее сметаной и уксусом.

Вынув из рюкзака бутылку физраствора, Отец полил из нее Роберту на лицо. Тот убрал руки, позволив прохладной жидкости промыть глазницы. Сперва плевался и кашлял, как бык, затем застонал и стал царапать мячик, зажатый между деснами, от которого пахло старыми резиновыми сапогами.

– Гадкое адское дерьмо. И в баллончике его еще полно. И мне его не жалко, Роберт. Я буду распылять его в этой комнате целый день, пока он не кончится. Я видел, как после двух доз глаза становятся размером с томаты «бычье сердце». – Отец постучал Роберта по бедру носком походного ботинка. – Вставай на ноги или на колени, если ничего не видишь. И веди меня к своему «загашнику».

Роберт сидел в кресле, напуганный, красноглазый и дрожащий. Зажатый обеденным подносом, словно маленький ребенок на высоком детском стульчике. Руки в наручниках безвольно покоились на коленях. Его мультимедиаустройства выстроились на кофейном столике.

– Это все в прошлом. Я больше не совершал преступлений.

Казалось, это все, что хотел сказать Роберт.

– Когда тебе запретили появляться в интернатах, как ты справлялся с проблемой? Кто был в твоей последней шайке? Имена, Роберт. Имена и адреса.

– Я же сказал вам, я не рецидивист. Моя жена… – Он сглотнул. – Моя жена была серьезно больна, и я…

– Ты всегда заботился о ней и не стал бы гонять ее через семь кругов ада.

Отец почувствовал, что начинает терять преимущество. С газовым баллончиком была одна проблема – нарастание у жертвы страха перед второй дозой или чем-то таким же ужасным. Дискомфорт от газа был настолько невыносимым, что пострадавшие даже начинали верить, что они не сделали ничего плохого, что они завязали и никогда больше не приблизятся ни к одной мамаше-наркоманке. В этом не было ничего хорошего, как и в самооговоре ради прекращения страданий – вечной проблеме при применении пыток.

Отец поставил баллончик на кофейный столик, чтобы Роберт видел этот желтый адский пузырек, наполненный концентрированным огнем и морозом.

– Роберт, мы оба знаем, что тебе никогда не излечиться от своего пристрастия, и тебя ничто не удержит, когда оно вновь позовет. Возможно, ты даже не сможешь контролировать свои ноги, когда увидишь детские качели. Ты не успокоишься, пока твое либидо не начнет напоминать мертвую лужайку на заднем дворе. Я изучал эту тему и разобрался в ней, поэтому отрицать бесполезно. – Отец посмотрел на часы. – Время поджимает.

– Кое-кто должен прийти… мои друзья, они…

– Да, да, конечно. У тебя будет полно времени привести себя в порядок, когда мы закончим.

На мгновение лицо Роберта отразило нечто похожее на надежду, но потом сила эмоции ослабла, и оно снова приняло скорбное, настороженное выражение, которое продержится еще долго после ухода Отца. Теперь, когда они вдвоем сидели в гостиной, а драка осталась позади, Отец начал испытывать к себе ненависть. Какая-то его часть хотела просить прощения за то, что он только что сотворил со стариком у того в спальне. Но Отец отвел эту часть в дальнюю комнату своего сознания, запер и проглотил ключ.

Снова порывшись в рюкзаке, он достал фотографию в полиэтиленовом пакете и приблизился к креслу. Роберт следил за ним, молящее выражение лица снова сменилось на презрительное. В глазах Отца, единственной открытой части лица, он заметил черту, с которой, по его мнению, он мог работать – слабость. Отец уже видел это полускрытое, но нетерпеливое выражение у людей вроде Роберта. Они ждали опущенного века, моргания, расширения зрачков, чего-то такого, чего-то почти незаметного. Роберт хотел знать, что волнует людей, будто эта информация была маленькой опорой на отвесной скале, за которую можно было бы ухватиться. Поработать над ней, расширить, превратить в выступ, где можно расположиться и начать нашептывать. Продолжать, пока тонкая струйка доверия и дружеских отношений не превратится в лавину. А потом оппонент вдруг оказывался на крючке. Отец пользовался в работе над стариком грубыми методами, хотя подозревал, что тот может применить против него более тонкие средства. Если он ему позволит. Но это была не шахматная игра, не какие-то там переговоры, потому что такие вещи не принесли бы миру ничего хорошего. Не было никакого соглашения в нужный момент, оставались лишь личная выгода и силы, необходимые для ее получения.

Отец перешел к заключительному заявлению и вынесению приговора. Тон его голоса стал жестче, хотя он продолжал говорить тихо.

– Не будет никаких объяснений и оправданий. Никакой болтовни. Суд над тобой состоялся давным-давно. Мы никогда не будем подписывать обязательства, Роберт. Если ты скажешь хоть одно слово, которое, как мне покажется, будет отдалять нас от той очень специфической информации, ради которой я пришел сюда, то я залью тебя из баллончика, как тлю, и оставлю у тебя во рту этот черный резиновый мячик. В твоем возрасте три дозы могут вызвать у тебя остановку сердца. Так как насчет того, чтобы не испытывать судьбу и найти в себе силы сказать правду? А теперь, вот что мне известно. Ты – владелец агентства, предоставлявшего персонал для детских интернатов. Ты обеспечивал сиделками три таких дома. Но еще ты нанимал своих приятелей, с которыми разделял схожие интересы.

– Это старая история, – произнес Роберт, аристократически растягивая слова. Лицо у него посерело, кожа вокруг рта покрылась морщинками. Слезящиеся, полуприкрытые веками глаза смотрели вдоль длинного носа на Отца, который, словно черт из табакерки, вскочил с места, чтобы схватить газовый баллончик.

Роберт вздрогнул.

– Простите, – лишь произнес он.

Отец медленно вернулся на свое место и успокоился.

– Ты всегда был зачинщиком. Курировал все. Знал обо всем, что делала твоя группа. Двое твоих партнеров исчезли в Таиланде за пару лет до 2051 года – года, который очень важен для сегодняшней встречи. Третий, Билли Ферроу, был убит в тюрьме в 2050-м. Таким образом, никто из твоего внутреннего круга не был доступен для меня и не мог быть причастен к похищению, которое я расследую. Но, возможно, в этом районе у тебя были партнеры, которые что-то знали о том похищении в 51-м. Не скажу, что подозреваю тебя в этом преступлении, Роберт, но ты просто той же породы, что и те, кто мог его совершить.

Отец откашлялся.

– Соцработники заявили на тебя в полицию в 2046-м. В соответствии с 47-й статьей Закона о детях от 1989 года местные власти обязаны провести расследование в отношении любого ребенка, подвергающегося опасности или жестокому обращению. В Плимуте соцработник потребовал провести расследование во всех трех интернатах, с которыми ты был тесно связан. На самом деле он считал, что вы, по сути, управляли этими домами вместе со своими приятелями.

Вы не признали себя виновным в семидесяти двух случаях изготовления снимков неприличного содержания с детьми в возрасте от трех до шести лет. К этим обвинениям также были добавлены семнадцать случаев непристойных действий в отношении детей. Тогда, возможно, ты поймешь, почему твои заявления по поводу больной жены и неповторения преступлений не выдерживают никакой критики. Ты был приговорен к семи годам тюремного заключения. Приговор был сокращен до двух лет из-за хронической перенаселенности тюрьмы после беспорядков в Бристоле, и в следующем году тебя освободили. Ты вернулся домой, и могу лишь предположить, что продолжил жить по-старому.

В основном твоими жертвами были дети из интернатов, но ты регулярно прогуливался возле еще работающих береговых аттракционов – об этом говорит твой фотоархив. Ты старел, но во время похищений 2051 года был, вероятно, еще вполне дееспособен. Статистика показывает, что ты, по крайней мере, был в курсе событий.

После 2048-го полиция потеряла тебя из виду. Это значит, что в 2051-м они уже не присматривали за тобой. После твоего ареста прошло несколько лет, и здесь все изменилось, не так ли? Греки, испанцы, а также африканцы, добравшиеся до Европы, высаживались на побережье и штурмовали порты и туннели. Три миллиона человек направились на юго-запад, поскольку это была все еще наименее населенная часть Англии. Поэтому к 2051-му году уже ни у кого не было времени искать одну маленькую девочку. И ты, должно быть, потирал свои ручонки, Роберт.

Но в 2051-м – а этот год я никогда не забуду – местная полицейская группа по защите детей состояла из двух человек. В прошлом году один из них покончил с собой. Из-за депрессии. Другой больше не работает. Они делали, что могли, но результатов расследования по этому делу и по множеству других сексуальных преступлений, совершенных в этой стране, на данный момент кот наплакал. Теперь в этой группе лишь один штатный сотрудник. Ты знал это? А социальные работники тонут в потоке больных, недоедающих и травмированных детей, размещенных во временных жилищах и поселениях беженцев вдоль всего побережья. Уверен, ты понимаешь, к чему я это все и почему я здесь. Существуют другие способы искать пропавших детей, Роберт, и я – один из них.

Ноздри у Роберта затрепетали, то ли от подавленной злости, то ли от унижения.

– Народный ополченец, да?

– Ты не только являешься классическим рецидивистом, ты предпочитаешь жертв женского пола. Причем, в возрасте от трех до шести – и это еще одна причина, почему я сегодня здесь. Вилять бесполезно. Поэтому я хочу, чтобы ты внимательно посмотрел на эту фотографию и ответил на мои вопросы. Хорошо?

– Ты самоуправец. С тобой разберутся.

– Очисти разум, Роберт. Сконцентрируйся. – Затем Отец перевернул фотографию и поднес к лицу Роберта.

Внезапно сменив тон, Роберт попросил очки для чтения, чем напомнил Отцу эксперта, готовящегося осмотреть образец из своей области знаний.

Отец стянул лодыжки Роберта второй парой наручников, проверил пространство вокруг его кресла, положил газовый баллончик обратно в рюкзак, затем сходил в главную спальню и забрал со стола очки. Он не был уверен, что они нужны Роберту. Когда он вернулся в гостиную, старик разглядывал фото на кофейном столике, даже не прищурившись. Даже после того, что тут произошло, он по-прежнему считал Отца за идиота.

– Я узнаю ее, – сказал Роберт, глядя Отцу прямо в глаза. Тот расставил ноги чуть шире, боясь потерять равновесие. Кровь ударила в голову. От шока, надежды, страха и эйфории перед глазами поплыло, комната стала бесцветной. Но Роберт ждал и не спешил с необдуманными высказываниями. Он тянул этот мучительный момент, и Отец больше не хотел бить его. Хотел просить и умолять его об еще одной фразе, имени, дате или месте. И Роберт понимал это.

– Я помню сюжет в новостях. Ее забрали из палисадника?

Отец лишь кивнул, поскольку не знал, что сказать. Это был умный ход. Роберт уже создал дистанцию: он вполне убедительно намекал, что не помнит подробностей похищения. Хотя такой случай, произошедший в его городе, этот человек помнил бы до мельчайших деталей.

Или Роберт говорил правду? Отец не мог знать это наверняка. Как и психиатры, полицейские детективы, комиссии по УДО или какие-нибудь мозговеды. Он давно пришел к выводу, что все действия являются лишь симптомами личности. Они появляются и исчезают, как кольца дыма в алых дверных проемах. Сгущаются, а затем рассеиваются. Самодержец, живущий в глубинах, никогда никому не появлялся на глаза. Он лежал в первобытной недостижимой черноте и посылал оттуда сигналы. Никто не видел его лица. Наш правитель был уникален и неописуем.

Подавленный из-за осознания того, что этим утром он, вероятно, уже не получит великого откровения, Отец усилием воли выстроил новый ход мыслей.

– Я сейчас на грани того, чтобы залить тебя газом вместе с твоим гребаным креслом, Роберт. Поэтому тебе нужно придумать кое-что получше.

Старик сглотнул.

– Люди болтали…

Отец наклонился к нему, перед глазами заплясали точки.

– Где? В Интернете?

Роберт кивнул.

– Примерно в то время. Я больше ничего об этом не знаю, правда…

– Выкладывай.

– Люди болтали об этом, о том, кто мог… – Роберт сделал паузу, чтобы тщательно подобрать слова, – …в этом участвовать. Общего мнения не было. По крайней мере, никто не упомянул ничего, что меня убедило бы.

– Но некоторые утверждали, что что-то знают?

– Ничего серьезного, одни лишь шуточки. Насчет того, что, ну, вы понимаете… Люди притворялись, что что-то знают. – Роберт сглотнул.

Должно быть, он заметил, как при слове «шуточки» у Отца налились кровью глаза. Возможно, увидел кричащие рты в каждом обращенном на него зрачке. А Отец в свою очередь почувствовал, как дом приподнялся на пару дюймов, а затем резко опустился вниз, не брякнув ни одной фарфоровой безделушкой на каминной полке. От гнева его сперва бросило в жар раскаленных углей, а затем в холод глубокого космоса. Одна рука нащупала еще один предмет, который он держал в рюкзаке – «последний аргумент».

– Возможно, это был кто-то, кого ты знал. – Роберт произнес это успокаивающим тоном, будто разговаривал с опасным и туповатым человеком.

– Я не знаком с такими мерзавцами.

– Наркоманы, они возьмут что угодно на продажу.

– Хватит уже цепляться своими когтями за соломинки. Давай вернемся к «шуточкам», Роберт. Что именно тебе и твоим партнерам показалось таким смешным в этом похищении?

– Не мне. Нет. Я просто сказал, что некоторые притворялись, наиболее болтливые элементы, что они знают… где она и с кем… Что-то в этом роде. – Старик прочистил горло. – Но, по-моему, в основном считали, что за похищением мог стоять какой-нибудь залетный авантюрист.

– И?

– Он переправил ее куда-нибудь. За границу. Возможно. Или… сделал что-нибудь очень плохое и замел следы.

Очень плохое. Те ужасные три часа после похищения ребенка, когда могло произойти нечто отвратительное, немыслимое – стали для Роберта и его дружков чем-то, над чем можно посмеяться в Интернете. Шатаясь, словно пугало, снятое с шеста, Отец пошевелил ногами.

Опухшие глаза Роберта смотрели на него умоляюще. Даже несмотря на жжение они сумели разглядеть в непрошеном госте перемену.

– Боюсь, я не могу помочь вам. Если б я знал что-нибудь, то вряд ли стал держать это в себе. Похищение… Я никогда не похитил бы чью-то… Я никогда… Что вы делаете?

Роберт принялся крутить головой из стороны в сторону, чтобы увидеть, зачем Отец зашел за кресло. Он даже попытался привстать.

– Сядь, – скомандовал Отец каким-то не своим голосом.

Роберт остался сидеть.

– Мне больше нечего вам сказать. Имена. У меня есть имена людей, которые могут вам помочь. Тех, кто были здесь в то время. Тех, кто были заинтересованы…

Отец вышел из-за кресла и наклонился над кофейным столиком. Взял с него все оборудование Роберта и поставил на обеденный поднос. Воткнул чипы памяти в каждое устройство с соответствующим разъемом.

– Все. Все до единого, – сказал он. – Номера и адреса электронной почты. Твои пароли, имена пользователей, сайты, шифры, ссылки, места. Загружай их отовсюду, где ты хранишь свою грязь. Если имена не пробьются, да поможет тебе Господь, Роберт.

Роберт принялся печатать скованными руками, они двигались, как призрачные птицы без перьев, будто костлявые цапли скакали по экрану. Он то и дело нервно оглядывался на стоящего за его правым плечом Отца, который следил за его деятельностью и за тем, чтобы он не отправил сообщение. С кончика носа у Роберта скатилась капля пота.

Но Роберт делал, что ему было велено. Смотрел своими красными, влажными глазами на светящиеся экраны, словно ученая крыса, используя перекрестные ссылки, составляя списки, делая примечания и сноски. Через десять минут он перестал печатать.

– Это все, – сказал он, в его голосе звучало напускное покаяние.

Отец собрал устройства, вынул чипы памяти и положил их в рюкзак. Роберт никогда не отдал бы Отцу всего, даже под страхом смерти. Он дал ему кое-что, возможно, информацию о людях, не способных на мщение. Еще на чипах будет несколько сайтов с визуальным содержимым, которое Отец никогда не решится посмотреть. Это все потребуется Скарлетт Йоханссон. Ее «партнеры» затем перелопатят материал в интересах всех остальных агентов под прикрытием.

На кухне Отец набрал в бутылку воды и, потягивая из нее, вернулся в гостиную. В доме становилось очень жарко. Жара проникала сквозь оставленное им открытым окно в кладовке, в конце коридора. Он подумал о своей машине и решил, что пора уходить.

Лицо у Роберта имело такое же несчастное выражение, как и те, которые можно было увидеть в окнах муниципальных интернатов.

– Она была твоей дочерью, – произнес он, в его голосе звучало нечто похожее на глубокое смирение и искреннее горе.

Отец прочистил горло.

– Твой дом наполнен воспоминаниями, Роберт. Я вижу это. Но позволь познакомить тебя с одним моим. Жила-была девочка, которую очень сильно любили… – Его голос сорвался.

– Не надо, пожалуйста, – сказал Роберт, будто Отец говорил что-то очень грубое.

– Ее похитили. Два года назад. Ее семья хотела ее вернуть… очень хотела. – Глаза у Отца защипало, к горлу подступил комок, мешающий говорить. Он стал рыться в рюкзаке, отходя все дальше за кресло, за пределы видимости старика.

Роберт повысил голос.

– Я не могу помочь вам. Думаете, я скрыл бы информацию об этом от властей?

– Думаю, да.

– Я знаю, что то, что я делал, было неправильно. Но все это в прошлом. Я завязал задолго до 2051 года.

Отец накинул на голову Роберта мешок и крепко затянул шнурок.

– О боже, нет. – Голос старика звучал, будто из колодца. Он снова попытался встать.

Отец сделал несколько шагов назад и выключил верхний свет.

– Кто-нибудь где-нибудь очень обрадуется, что я делаю это. Это тебе за детей. – Отец выпустил дротик в морщинистую шею старика.

Лодыжки Роберта были связаны, но остальное тело метнулось вперед, снесло пластиковый обеденный поднос и жестко приземлилось на кофейный столик, хотя локти и чуть помешали падению. Старик забился в конвульсиях.

Наконец, когда первые спазмы стихли, он повернул голову, и сквозь мешок было видно контур носа и разинутого рта, хватающего воздух. Из мешка раздался приглушенный всхлип.

Отец достал «последний аргумент», пистолет, и приставил его к виску старика. Казалось, что это так легко – выполнить такое простое действие: просто слегка нажать на спусковой крючок, и все воспоминания о тех маленьких, бледных тельцах, испуганных лицах, покрасневших и заплаканных или застывших от шока и растерянности, навсегда исчезнут из головы этого человека. Еще одна смерть, конец человека, заслуживающего смерти больше, чем многие из тех, кому суждено умереть в эти дни. Этот самый человек с мешком на голове мог быть просто застрелен одним жарким утром в собственном доме. Отец верил, что теперь он действительно сможет сделать это. Но раньше, с другими, все было иначе. Убийство казалось ему чем-то из ряда вон выходящим. Но мы меняемся, – подумал он, мы меняемся, когда стареем из-за горестного события, называющегося жизнью.

Убийство, казнь, в конце концов, вызовет расследование. Хотя нет, он не убьет Роберта Иста. И ему пришлось напомнить себе, что он – отец с разбитым сердцем, а не убийца.

И он не верил, что этот человек похитил его дочь, хотя осознание того, что тот трогал своими руками дочерей других мужчин, мешало убрать пистолет от головы старика.

– Если ты предупредишь своих дружков, если ты хоть словом обмолвишься с кем-либо о моем визите, я вернусь. И Бог мне свидетель, клянусь, я использую эту штуку. – Отец ткнул пистолетом Роберту в висок так сильно, что тот вскрикнул.

– Ты съездил?

– Да. Этим утром.

– Где ты сейчас?

– У себя в номере.

– Хорошо. Оставайся там.

– Как долго?

– Пока я не узнаю, заявил ли на тебя Роберт Ист.

После утреннего визита он пришел к выводу, что какая-то отделившаяся часть его разума наблюдала за его относительно легким уходом. Как он снимал наручники с бледных запястий и лодыжек Роберта Иста, как угрожал напоследок отмщением, как снимал мешок с корчащегося старика. Как шел к машине сквозь теплый, пыльный, желтый воздух, потом медленно ехал через яркий солнечный свет, несущий фальшивые обещания счастья, прочь от Кокингтона в свое мрачное временное жилище, расположенное дальше по побережью, в Пейнтоне. Эта часть заставляла его следить за дорогой, подавляя подергивания, нервный тик и вздохи, грозящие перерасти в панику и раскаяние, пытаясь успокоить его дрожащие из-за спада адреналина руки. Все эти реакции и деятельность тела и разума будто управлялись каким-то бесчувственным администратором. Возможно, одна половина его внутреннего парламента посылала теперь более сострадательные импульсы второй, заседавшей на задних скамьях его разума. А та могла лишь свистеть и издеваться, без какого-либо осуждения, пока первое лицо везли домой и укладывали в постель.

Постепенно Отец начинал чувствовать себя лучше. Он больше не испытывал обессиливающих болей, тревога не вызывала тошноту, как было в первые три визита. Он не был уже таким хрупким и робким. Не атлет, но уже более опытный любитель.

– Что ты получил?

– Все с его устройств. Как обычно, пароли, имена…

– Хорошо. Оставь это на стойке регистрации отеля. Сегодня кто-нибудь заберет. Он пострадал?

– Я использовал иммобилайзер, а также газ. Не думаю…

– Продолжай.

– Не думаю, что это он.

– Да, но, возможно, среди той информации, которую ты добыл, будет что-то – связь, зацепка, какая-нибудь маленькая деталь. Мы поищем. Сегодня ты потрудился на славу, но тебе еще потребуются силы. Мы делаем все, что можем.

– Знаю.

– И у меня есть кое-кто еще.

– Кто? Давайте я…

– Мне нужно уходить. Но я скоро позвоню и сообщу все детали.

– Имя? Как его зовут?

– Боулз. Маррей Боулз. – Скарлетт положила трубку.

Отец называл свой контакт Скарлетт Йоханссон, поскольку никогда не встречался с ней и знал лишь по голосу. Во время их первого разговора он сразу же обратил внимание на ее легкий американский акцент, который напомнил ему одну старую кинозвезду в молодости. И поскольку его помощница всегда называла себя «другом семьи», в первые дни их общения Отец поведал ей, кого ему напомнил ее голос. Женщина рассмеялась и сказала так ее и называть. С тех пор его контакт носил имя Скарлетт Йоханссон.

За последний год с Отцом почти никто не связывался; даже коллеги, с которыми он тесно работал пятнадцать лет, даже его старые университетские друзья. Всякий раз, когда кто-то звонил ему с незнакомого номера, Отец хватал трубку в надежде, что это Скарлетт. Она связывалась с ним через аккаунты, которые сама отправляла. И которые, вместе с идентификаторами, постоянно меняла.

Кем она была? Он не знал, но подозревал, что Скарлетт работала в полиции, возможно, в группе по защите детей из какого-нибудь юго-западного графства. Он знал, что за каждым полицейским подразделением в стране закреплена такая группа, но они редко насчитывали больше двух человек. Иногда в них работал либо один мужчина, либо одна женщина.

Возможно, у Скарлетт Йоханссон были помощники, и ее выбрали контактировать с некоторыми родителями, потерявшими своих детей. Возможно, ей сообщили, что он – человек, подходящий для сотрудничества, поскольку однажды попал под арест за нападение на отсидевшего сексуального преступника, отвергшего попытку вступить в переговоры и просьбу поделиться информацией насчет его дочери. Этого типа даже не было в той части страны, где похитили его дочь. Но Отец должен был что-то сделать, и равнодушие преступника показалось ему неуместным. Потребовалось вмешательство четырех человек, чтобы оттащить его и прижать к стене, пока на велосипеде не подоспел вспомогательный сотрудник полиции.

Были выдвинуты обвинения, но, с учетом принятых во внимание обстоятельств, Отец отделался предупреждением. Скарлетт Йоханссон узнала об инциденте и о тяге Отца к действиям. Должно быть, где-то провели неофициальную беседу, на которой обсудили его пригодность к деликатным делам. Если между фракциями, облеченными властью, и проходили какие-то дискуссии, то ему о них не сообщалось, как и об оценках, которые давались во время закрытых процессов, в которых участвовала Скарлетт Йоханссон.

Помощники, видимо, были политически мотивированы и работали в сговоре с националистами, которые долгое время являлись самым популярным политическим движением в стране. Так думала его жена. Миранда считала, что его используют для преследования преступных элементов в определенных районах страны. Она боялась, что его также могут попросить устранить их. Подобные нелегальные стратегии не были чем-то необычным. Хотя вполне возможно, что эти офицеры полиции были просто хорошими людьми, которые помогали Отцу найти похищенную дочь, поскольку больше не могли ничего исправить. Возможно, существовало великое множество Скарлетт Йоханссон, предлагавших родителям передышку от мучительных ожиданий новостей, томительного молчания, отдаляющего их все дальше и дальше от того момента, когда их мир был разорван событиями, никак не связанными с аномальной жарой или грозами. Отец надеялся на это, хотя ему было все равно, откуда взялась информация. Он не знал, как это все работает, а просто нуждался в помощи.

В один из тех дней, превратившихся в сплошное пятно из бессонницы, истощения, горя и страха, Скарлетт Йоханссон позвонила ему. На тот момент его ребенок отсутствовал уже двадцать месяцев, одну неделю и два дня.

С тех пор Скарлетт Йоханссон звонила ему много раз. Несмотря на то что она обычно говорила быстро, словно боялась общаться с ним, Отец то и дело переспрашивал ее. Он старался не делать ошибок, когда записывал информацию, поскольку слишком многое было уже упущено или полностью проигнорировано. И он фиксировал все детали о тех людях, которых не заботили или не могли заботить другие. Эта внимательность очень помогла ему в ходе четырех визитов. И он по-прежнему не доверял очевидному раскаянию, которое наблюдал у допрашиваемых. Как и не верил, что люди, которых он выслеживал, смогут измениться в лучшую сторону. Эта уверенность облегчала его работу с ними.

Через неделю после визита к Роберту Исту страстное желание выпить чего-нибудь крепкого выманило Отца из гостиничного номера, и он отправился в центр Пейнтона, чтобы купить бутылку уэльского рома. Он сидел под замком, питался одним хлебом, искусственным сыром и натуральными фруктами, в ожидании, когда Скарлетт Йоханссон позвонит и даст отбой.

Несмотря на то что ассортимент в магазинах сильно сократился, алкоголь из магазинов и супермаркетов никуда не исчезал. Никто, облеченный хоть какой-либо властью, не осмелился бы изъять спиртное из продажи. Иногда любители вина становились жертвами ограбления, но их потери мало кого волновали.

В круглосуточном супермаркете ром стоил недешево и ставился на верхние полки, защищенные сеткой. Со средствами у Отца было туго, и это не был какой-то особый случай, но ему требовалось выпить. И пил он не чтобы забыть, а чтобы помнить, чтобы получить доступ к откровениям, проистекающим из его незаконных деяний.

Когда-то, три десятилетия назад, супермаркет служил отелем для туристов. И в нем был небольшой бассейн и танцевальный зал. На стене автостоянки, словно безвкусное граффити, все еще висела вывеска с рекламой спутникового телевидения и джакузи.

Два верхних этажа здания и большинство объектов недвижимости в том, что раньше было действующим городским центром, были поделены на сектора и присвоены местным правительством. А теперь превратились в бурлящее гетто, граничащее с жилищами обеспокоенных семей, самолично обеспечивающих безопасность собственных кварталов в окрестностях Престона, Гудрингтона, Черстона и Гэлмптона. На первом этаже бывшего отеля теперь располагалась аптека для алкоголиков и стариков, не способных мигрировать, словно редкие виды бабочек; тех, у кого не было другого выбора, кроме как трепетать в своей бесцветной, токсичной среде обитания в городском центре, за огромной бетонной стеной эспланады.

Каждое выходящее на юг окно верхних этажей было закрыто от солнца жалюзи, шторами, покрывалами, одеялами, выцветшими спальными мешками и листами полиэтилена, создавая жаркую, темную, непригодную для дыхания атмосферу, смердящую канализацией, отбеливателем, табаком, сгоревшим маслом и потом.

С бутылкой в руке Отец вернулся к машине, открыл дверь, инстинктивно вертя головой, с притворным безразличием следя за лицами в окнах.

Но когда он попытался нырнуть в автомобиль, то увидел странную крупную фигуру, нарисованную на стене парковки. По пути в магазин он в основном глядел себе под ноги и каким-то образом не заметил это изображение. Но теперь оно привлекло его внимание.

Длинная, шагающая, словно охваченная решительной поспешностью, фигура была изображена так, будто направлялась через зацементированную стену к искореженным мусорным бакам. Предполагалось, что расположенное над липкой, подсохшей на уровне колена коркой мочи, это существо, словно призрак, проносится на своих тонких ногах через разнообразие каракулей, логотипов, лозунгов, безумной ахинеи и гангстерских меток. Любопытство заставило Отца остановиться и присмотреться более внимательно.

Изображение было выполнено умелой рукой. Отец не мог понять истинные мотивы такого творения, хотя, возможно, посреди такого обезьяньего вандализма рисунок был создан с иронией.

Вероятно, здесь когда-то даже случился пожар. Возле стены взорвался автомобиль, и впоследствии на базе маслянистых опалин на закопченном цементе и было нарисовано это длинноногое существо, будто появившееся из сажи и клубов дыма, какой-то жуткой бездны или коксовой печи, дымящей под асфальтом.

На тощих конечностях, торчащих из складок, словно ветки, развевался рваный халат или плащ. Подобно лохмотьям ткани на сломанной раме воздушного змея, взмывающего ввысь и трепещущего на сильном ветру. Во всем рисунке чувствовалась плавная подвижность: непринужденное порхание или балетный прыжок грациозного мертвеца. В размашистости шага было что-то кошачье.

С подола одежды и больших круглых рукавов отлетали пепельно-серые фрагменты, превращаясь в шлейф из более мелких частиц или взвесь черной угольной пыли. С костлявых рук тоже сыпались камешки или семена, как через сито, просеивались через кости запястий и опадали на замусоренную землю.

Отец обошел вокруг машины для лучшего обзора, но вскоре отпрянул при виде бесплотных ног, обутых в некое подобие сандалий.

Но в этом граффити было что-то и столь же красивое, сколь и ужасное. Выпачканный сажей и перенаселенный город вокруг почерневшей стены казался каким-то ничтожным, будто этот уродливый мир был осмеян этой фигурой или полностью лишен… какого-либо смысла.

Ночью в этом районе не было уличного освещения, поэтому очень сомнительно, что фигуру нарисовали тогда. Также казалось маловероятным, чтобы днем художнику здесь дали бы спокойно работать над таким изображением. Ни один городской совет не одобрил бы подобное. Отцу хотелось знать, почему здесь этот рисунок и что он означает, поскольку для кого-то он все-таки был не безразличен. Его желание понять обрело странную настойчивость.

Никто не попытался украсить фигуру членом, сиськами или зубастой улыбкой. Она просто маячила у всех на виду. Да и кто стал бы портить ее, разгляди он фрагмент головы в капюшоне? Белки глаз светились страданием или даже экстазом, а может комбинацией того и другого. Сидящие в глубоких глазницах глаза, казалось, смотрели вверх или внутрь, и в их выражении было что-то болезненно религиозное или трагическое. Отец давно уже не мыслил такими терминами, и с того дня, как похитили его маленькую дочь, не попадал под влияние какого-либо художественного произведения. Он вспомнил о других временах, и внезапное ощущение лучших дней вызвало у него легкую дезориентацию.

Теперь, когда он посмотрел более внимательно на то, что было лицом, оно показалось ему туго обтянутым кожей – или это была маска, – черты вытянулись или осунулись, словно от вида эпических мук. Одно лицо на всех. Закрыть рот уже не было сил, поэтому он зиял, словно моля о пощаде, о кусочке еды или капле воды. Фигура, казалось, была выше всего этого, и все же неслась еще дальше в… Отец не знал, куда именно.

Вокруг ее уродливых ног умелой рукой было написано: Usque ad mortem.[4] Латынь. Что-то на мертвом языке. Отец не понимал, что это значит, хотя рисунок напоминал ему то немногое, что ему было известно о средневековом искусстве, восхвалявшем смерть в старых церквях. И он ненадолго представил, что это – знак, метафора, что все имеет свой конец. И мы, и мир. Он представил, что это – истинное послание фигуры. Давайте все мы сядем, изнуренные, и умрем в наших неосвещенных домах.

Отец забрался в машину дрожа, хотя и не зная, от чего именно. Теперь он жалел, что посмотрел на стену.

Это был первый раз, когда он увидел фигуру. Первый, но не последний.

Тяжелая голова, размякшие кости. Он был без рубашки и все же весь скользкий от пота. С него буквально лилось. Мысли о предстоящем визите к Маррею Боулзу не давали Отцу покоя. Силы покидали его, будто через неведомое сливное отверстие. Ему приходилось неоднократно ходить в ванную пить воду.

От этих перемещений он чувствовал себя еще слабее. В тот день было тридцать семь градусов, а ночью лишь чуть прохладнее. В Кенте – пекло: сорок один градус, даже выше, чем прогнозировалось. На следующий день в Девоне будет под сорок. В течение трех месяцев самая низкая зафиксированная температура была тридцать четыре градуса. Куда ни сунься, везде жарко.

Из-за дешевизны кондиционер в номере не ставили. Он потреблял слишком много электроэнергии, и та слишком дорого стоила для дышащей на ладан сети отелей. Поэтому Отец экономил силы, как район экономил воду и электричество. Пока не достроят три новых атомных электростанции, весь юго-запад будет потеть и проводить больше времени в темноте. Как поговаривали местные, они получают поздно всё – кроме беженцев. Люди должны были уже привыкнуть к задержкам и отключениям электричества, но продолжали внимательно следить за ходом строительства, как если бы готовность реакторов можно было достигнуть одной лишь силой желания. Они уже знали, что надолго электричество не отключают. Не только темнота вызывала у них страх, но и то, что она делает с другими людьми, и с ними тоже.

Весь вечер Отец как одержимый проверял счетчик воды в ванной, наполняя банки из крана с холодной водой. В полночь он принял еще один холодный душ, поставив таймер на одну минуту. Выйдя из душа, не стал вытираться. Лег на кровать, подложив под себя полотенце. Единственное в номере окно было открыто, на улице стояла тишина. Ни ветерка. Свет Отец не включал – так казалось, что в номере прохладнее. Он чувствовал запах моря.

Чтобы отвлечься от дурных мыслей и жары, Отец стал искать местные новости. Нашел национальные. Все доступные каналы переключились с лихорадки реки Габон, которая бушевала на кораблях с беженцами, дрейфующих у побережья Италии, и нового гонконгского вируса на главную летнюю тему: лесные пожары. В темноте номера замерцали кадры с пожарами в Испании, Португалии и Франции, снятые с максимально возможного расстояния, а также с воздуха – над Средиземноморьем черным облаком висел дым. Бегущие в нижней части экрана субтитры сообщали зрителям, что без вести пропало еще несколько пожарных, только в Испании – уже пятьдесят человек.

Отец переключился на другой канал, затем на следующий, но везде мелькали одни и те же кадры, отбрасывающие свет на темные стены и потолок. На огромном складе с серыми стенами лежали длинные ряды черных резиновых мешков. Между ними ходили люди в масках, словно ученые, ждущие, что из этих темных коконов появятся бабочки. Судя по титрам, это происходило в Париже.

Тем летом один эксперт назвал тепловой удар «климатическим холокостом». Как и все плохое, фразу быстро подхватили. Когда две недели назад Отец возвращался в Девон, он проезжал ночью мимо рефрижераторов, везущих по трассе М5 груз из торбейской больницы в импровизированные морги под Тонтоном. Для этих целей теперь использовались здания аэропорта. Очень многие приезжали на побережье, чтобы уйти на покой, но уходили из жизни раньше, чем ожидали. После трех месяцев такой жары интернаты почти опустели – по крайней мере, психиатрические лечебницы, испытывающие финансовые трудности. В лагерях беженцев кондиционеры тоже отсутствовали, и жара там косила пожилых.

Так было уже каждое второе лето.

Отец давно понял, что нет ничего хуже старости. Но все же он хотел стареть и хотел, чтобы, когда придет его время, дочь была рядом и держала его на руках, как ребенка.

Отец включил звук.

В сообщениях упоминалось количество погибших по всей Европе – триста тысяч человек. И это число росло вместе с ртутной полоской градусника. Старики, беженцы, бездомные. Все как обычно. Летние рекорды двадцать девятого и тридцать третьего года были побиты. Теперь число жертв приближалось к уровню сорок седьмого. Европейское лето поставило перед собой новую задачу: как долго оно сможет душить людей и сколько жизней сможет унести.

За три месяца жары и засухи потери урожая оценивались в тридцать два миллиарда евро. Выбросы углерода в атмосферу снова подскочили, вызвав стресс растительности. Растения выбрасывали то, что должны были впитывать. Каждое второе лето затягивалась, мешая дышать, еще одна петля. Иногда, когда Отец испытывал трудности с дыханием, ему казалось, что он чувствует, как засохшие, истощенные деревья выпускают свои последние газы, как будто это был их предсмертный вздох.

Дальше последовали кадры речных русел. От них он почувствовал себя еще хуже, чем от вида огня, ревущего в кронах деревьев. Бурые ручейки в потрескавшейся грязи: Рейн, По, Луара. Количество осадков сократилось на десять процентов, а в истощенных озерах цвели ядовитые водоросли. Отец попытался представить, как выглядят эти водоросли, но не нашел в себе сил. Людям было велено не пить воду из таких озер и не искать в них спасение от жары.

Белый дым над лесом в Германии. Теперь и там тоже. Под клубами дыма тлели красные угли. Деревья напомнили Отцу высоких, худых людей, от паники утративших способность двигаться. От этих кадров словно стало еще труднее дышать, и Отцу показалось, что он снова чувствует запах дыма.

На юге Европы территория размером с Данию уже превратилась в золу и угли. Люди благодарили Бога за отсутствие сильного ветра. Небольшая милость. Пару лет назад в северной Испании лесной массив размером с Люксембург сгорел и задушил дымом Барселону. Отец ненадолго задумался, на что эта подпалина может быть похожа через десять лет, к 2063 году. Черное пятно размером с Францию? Никто не вынес бы таких мыслей. Почти в любой беседе никто ничего не предполагал, не выносил оценок.

Далее последовали кадры оползня, снятые с воздуха. Горы в Швейцарии разрушались. Скорость таяния ледников также установила новые рекорды.

Когда новости переместились в Северную Африку, Отец переключил канал. Никто не смог бы смотреть на Африку и не представлять следующими в очереди себя. Он переключил еще два канала и подождал, когда после международных новостей начнут передавать местные.

Ранее в тот же день непрочное объединение британских националистов, «Движение», провело крупный митинг, за которым последовал вялый, изнуренный жарой марш по Торки. В тот день Отец слышал их издали: бой барабанов, приглушенное скандирование, странное дребезжащее бормотание в микрофон.

На следующий день «Движение» планировало пройти по Пейнтону. При всей решимости из-за такой жары их ход может и замедлиться. Хотя в том районе и будет больше народа, чем обычно, и вдоль побережья вокруг лагерей беженцев станут собираться доступные полицейские силы, потея и теряя вместе с потом драгоценную жидкость.

Жара не выпускала людей из домов. И это хорошо, поскольку тот, кому Отец готовился нанести визит, наверняка, как и Роберт Ист, будет дома. Пойдет он очень рано, когда будет чуть прохладнее.

Отец выключил телевизор и посмотрел на открытое окно: черный квадрат жаркой ночи. В качестве меры предосторожности опустил жалюзи. Незваный гость заденет их, и шум разбудит его.

Мысли стали тягучими. Бутылка рома была пуста. Он не собирался выпивать ее за один присест. Раньше одной бутылки ему хватало на три вечера. Полусонный, пьяный, бросаемый то в жар, то в холод, Отец больше грезил, чем думал. Он все ждал и ждал, когда позвонит Скарлетт.

В восемь утра она, наконец, вышла на связь. Отцу казалось, что он отрубался ночью лишь на пару минут, но потом он увидел, что из-под жалюзи пробиваются яркие полоски света.

– У меня есть адрес, – сказала она. – Ты готов?

Отец посмотрел сквозь лобовое стекло на небо. Слабые проблески рассвета казались все более заметными. Вскоре небо станет безжалостно ясным, отчего придется щурить глаза.

Если жара не спадет, все сойдут с ума. А может, уже сошли, не осознавая этого – а не только бормочущие или шлепающие себя по голове, буйные или тихие, которых было в избытке. Хотя возможно, что те, кто по-прежнему неспешно занимались домашней рутиной либо безрассудно отдавались так называемой войне против климата, были неспособны полностью помнить, какой была жизнь прежде. Прежде – это когда? Когда она не была такой, как сейчас. Но когда именно? Отец часто задавался вопросом, повезло ли тем, кто не знал другой жизни.

Прошло еще пять минут, а он все еще сидел в машине, медленно потея и потягивая воду из бутылки. По местным СМИ непрерывно повторялась официальная информация о тепловом ударе. Он знал эти медицинские советы наизусть, как старую песню. Симптомы, на которые следует обратить внимание: учащенные дыхание и пульс, сопровождаемые сухостью кожи, тошнотой, головокружением и раздражительностью. Оставаться дома, не двигаться в самую жаркую часть дня, пользоваться холодными компрессами, держаться в тени, пить воду. Оставаться дома, сидеть и пить.

С июня в отделении интенсивной терапии не было мест, так что удачи тем, кто вызовет скорую. От теплового удара можно было легко впасть в кому. И сегодняшний визит мог оказаться довольно бурным, как бывает при бегстве или похищении. Если возникнет заминка или потасовка, придется периодически проверять кожу, не высохла ли, следить за потоотделением.

Отец снова переключил внимание на дом через дорогу.

Последний раз, когда он видел свою цель, Маррея Боулза, тот возвращался с двумя матерчатыми сумками, набитыми коробками с едой. И этому типу удалось сохранить лишний вес, так что он ел не только соевые продукты, фрукты и овощи. Он наверняка дополнял свой рацион сладостями с черного рынка, а они были недешевыми.

Боулз не работал, но жил один в террасном доме с тремя спальнями, который, судя по внешнему виду, скоро мог быть признан непригодным для проживания. Отцу было непонятно, как при том безумии, которое творилось во время переселения из затопленного Ливерпуля и Восточного Лондона в графство, уже страдающее от наплыва беженцев из Южной Европы и Африки, судимый за сексуальные преступления переселенец стал единственным владельцем дома с тремя спальнями – пусть даже и в таком плохом состоянии. Подобные привилегии ему не полагались. У Боулза были друзья.

Выходившие на улицу эркерные окна на всех этажах были постоянно закрыты шторами. На подоконниках за стеклом виднелся мусор – пластиковые бутылки, фаянсовая посуда, скомканная одежда, круглое зеркало. Мансарда была превращена в еще один этаж. Ее окна тоже были закрыты жалюзи.

За все три дня, пока Отец, сидя в машине через дорогу, следил за домом, никто кроме Боулза не входил и не выходил из него. И всякий раз, когда Отец видел Боулза, тот был в одной и той же рубашке. Он походил на великана-людоеда из сказки, на стереотипного детского монстра. Отец обнаружил, что в этом они все были схожи. Большой череп обрамляли длинные немытые волосы. Сальные пряди свисали на широкий лоб и на торчащий колом воротник, когда Боулз не заправлял их за уши. Он выглядел сутулым, из-за того что постоянно ходил с опущенной головой, уткнувшись подбородком в грудь, будто был безобидным, застенчивым здоровяком. Кротким и стыдливым, в рубашке с воротником, с выпирающим из-под нее пузом и складками жира на бедрах. Торчащие из шорт бледные ноги напоминали толстые волосатые бревна.

Легко было представить, что внешне он мягкий и скользкий, но Отец чувствовал, что в этом крупном теле есть жесткий стержень. Рыхлые плечи и руки скрывали опасную силу. У этого типа могла быть крепкая хватка. Чем дольше Отец следил за ним, тем сильнее ощущал его физически, и они неумолимо становились все ближе друг к другу. Он так явственно представлял себе фактуру, вес и плотность этого тела, что ему начало казаться, что он ни за что не управится с этой грудой влажного мяса.

Боулз всегда закрывал входную дверь, не оглядываясь через плечо, словно окружающее его не заботило. Когда он выходил на свои короткие прогулки, его маленькие глазки были полузакрыты.

По вечерам свет в коридоре не горел. Отцу нужен был свет. Возможно, мысль оказаться в тесном, темном пространстве с Боулзом наедине пугала его больше, чем вид грузной фигуры. И пока он ждал, его воображение без особого труда превращало здоровяка в противника, обладающего подвижностью и зрячестью крысы, прекрасно осведомленного о слежке за ним и просто поджидающего Отца в знакомой для себя темноте. Что-то в этом визите Отцу совсем не нравилось. Нервозность лишь усилилась, когда Скарлетт позвонила и предупредила, что «подозреваемого нельзя недооценивать». Будучи садистом, Боулз, очевидно, любил кровь и чувствовал себя настоящим хозяином Вселенной.

Ранние пятничные часы были бы идеальным временем для визита, но в субботу утром Отец по-прежнему торчал на улице и следил. Планы постоянно менялись. Он потратил на разведку больше времени, чем обычно. Длительные приготовления не подтвердили его цель, а сделали ее лишь еще более размытой. Его сдерживала не только жара.

Небо стало коварного бледно-голубого цвета, обещая прохладу, которая никогда не наступит. Затем бледность будет только усиливаться, пока этот купол из полированной стали не начнет жечь незащищенные глаза. При дневном свете он не сможет здесь находиться. Полумрак продержится меньше часа. Отец вытер предплечьем пот с лица, завел машину и поехал к выбранному для парковки месту на соседней улице. Он войдет через задний сад.

Дом сзади закрывали ели, но он проникнет через забор, оторвав от бетонного столба две полусгнившие панели. В саду спрятаться негде. Даже без дневного света. Если кто-нибудь выглянет из задних окон, его сразу же заметят.

Ему придется двигаться медленно, потому что задний двор являлся настоящей полосой препятствий, устроенной теми, кого не волнует красивый вид. Запах высохшей травы у сломанного забора омрачил его мысли и застопорил выработанную им стратегию, сделав ее еще менее ясной и менее убедительной, после чего его план полностью развалился. Отец устал, он уже несколько месяцев плохо спал, слишком много думал, но так ни к чему и не пришел. Его голова не годилась для сегодняшней работы. Но приведет ли он ее когда-либо снова в порядок?

Дом справа занимали какие-то старики. Их сад отличался аккуратными рядами зерновых культур, растущих вдоль дорожек из белого камня. Дом слева делили две семьи. В начале недели Отец насчитал пять детей и задался вопросом, знают ли родители, кто живет по соседству. Он подумал о ребятишках, играющих возле ветхого соседского дома, и содрогнулся от внезапно охватившего его безумного желания нанести стремительный визит с пистолетом наголо, отказавшись на этот раз от нервно-паралитического газа и полицейского иммобилайзера.

Со слов Скарлетт, в начале сороковых Маррей Боулз уже отбыл трехлетний срок за физическое и сексуальное насилие над детьми, а затем в 2046-м предстал перед судом по двадцати новым обвинениям в развратных действиях и изнасилованиях малолетних. Последний случай носил садистский характер, при этом Боулз отсидел не больше трех лет. В 2049-м он освободился и поселился на побережье в Маргейте. В 2050-м перебрался на запад, в Торбей.

В конце тридцатых годов Маррей Боулз подозревался в связях в Кеном «Сантой» Барретом, педофилом и одним из последних детоубийц, для которого люди требовали смертного приговора, пока их внимание не отвлекли рекордные ливни, европейские ураганы, наводнения и повышение уровня моря. В Ноттингеме, во время садомазохистского ритуала, группа «Санты» Баррета убила двух братьев, находящихся под опекой. Ходили слухи, что эта шайка погубила гораздо больше детей. Пятеро из двадцати мальчиков и девочек, подвергшихся насилию со стороны тайной группы «Санты», так и не были найдены.

В 2043-м «Санта» Баррет был убит в тюрьме заключенными. Никто из сообщников Баррета, кроме Маррея Боулза, так и не был отслежен, а связь Боулза с убийствами не была доказана из-за отсутствия улик.

Отец понимал, почему Скарлетт предоставила ему Маррея Боулза. В основном тот, как и его хозяин, промышлял в интернатах Восточного Мидленда, и они часто перевозили своих жертв на съемные квартиры. Двое детей пробыли в плену больше года, и Маррей Боулз прибыл в Торки за год до похищения его дочери.

Возможно, за рулем был и не Боулз, но он мог входить в группу. С момента его освобождения из тюрьмы инспекторы по надзору присматривали за ним раз в месяц по полчаса, но с 2049-го он не навлек на себя подозрений. Согласно статистическим данным и старым уголовным делам, в периоды затишья у таких хищников, как Боулз, это мало что значило. Теперь все преступники оказались в основном вне поля зрения; у полиции и социальных служб появились более важные приоритеты.

Его беспокоило то, что ему не рассказали о Боулзе раньше. Грызла мысль о том, что те четверо, которым он нанес визит, были всего лишь разминкой и что его тайно проверяли и натаскивали в преддверии этого жаркого утра у дома очередного незнакомца. Как и подозревала его жена, возможно, на его шее затягивалась петля «ополченческого» скандала, раздутого фракциями, облеченными властью и связанными с военизированными формированиями. Видит Бог, что у него есть причина здесь находиться, но он не хотел, чтобы его использовали для обычного организованного преследования или очередной педофильской отбраковки. Он не хотел заниматься чем-то, не связанным напрямую с поиском тех, кто похитил его дочь.

По пути на задний двор Отец миновал пластиковую бочку с водой, покореженный сарай, промокавший и высыхавший бесчисленное количество раз. Шпалера отвалилась от крашеной цементной стены. Из-за тянущихся к воде сорняков и корней деревьев терраса стала неровной, как палуба корабля, напоровшегося на черные скалы. Отец перешагнул через раковину, чьи трубы уходили в никуда, и обошел позеленевшие мешки с отходами. У кухонной двери в нос ему ударил запах канализации. Лишь одно окно второго этажа было незашторено.

Отец нашел в рюкзаке подходящий инструмент и, вставив его в щель между рамой и замком, принялся возиться с дверью. За основной обнаружилась вторая, застекленная, но дешевая. Все стекло было в пузырьках и мутных пятнах.

Вскоре он проник на кухню, газовый баллончик в одной руке, фонарик – в другой, и остановился в помещении, длинном и узком, как камбуз на пароме. На сушилке, в раковине и на кухонном столе громоздились горы разномастной посуды. Из упаковок соевой еды была построена шаткая башня. Отец чувствовал запах газа и сырой древесины. За открытой дверью в дальнем конце коридора царила безмолвная темнота.

Сквозь протертый насквозь ковер проглядывали деревянные доски пола. На стенах, усыпанных древними, торчащими словно личинки дюбелями, не было никаких украшений. Интерьер десятилетиями не видел краски или новых обоев.

Гостиная была заставлена коробками, ящиками и грудами хлама, наваленными на темную мебель. На окнах столовой, выходящих в сад, висели шторы горчичного цвета. На полу – облезлый красный линолеум, стены светлые, но грязные. Кто-то разбил молотком кирпичный камин, однако обломки оставил на полу, будто работа была остановлена из-за нехватки сил и осознания тщетности намерений.

Поднимаясь по узкой лестнице, Отец чувствовал, как перила шевелятся у него под рукой, а в темном и теплом воздухе над ступенями висит сальный запах. На площадке второго этажа было все то же самое, а запах стал еще сильнее, будто какое-то животное спряталось в доме от жары и надышало в темноте.

На втором этаже было четыре двери болезненно-ванильного цвета – и все закрыты. Отец решил, что за ними находятся три спальни и одна ванная. Панели матового стекла над каждой дверью наводили на мысль о том, какие ужасы, родившиеся в огромной лохматой голове Маррея Боулза, могут скрываться за ними. Отец представил себе призраков прежних жильцов: пожилая пара вышедших на пенсию работников уолсоллского местного совета с содроганием и ужасом наблюдала за беспощадным разрушением дома и переездом в него злодея.

На стене второго этажа, между двумя дверями, висела одинокая картина. Будто предупреждение о том, что обитало в соседних комнатах. Отец посветил на нее.

И отпрянул.

В центре холста на чистом черном фоне была изображена фигура: человеческий труп. Голый и ухмыляющийся, с ребрами, проглядывающими сквозь болезненно-зеленую кожу, и с впалым животом. Он вздымал вверх костлявые руки, в которых держал что-то похожее на розовый фрукт.

Прищурившись, Отец подошел ближе. У серых грудей тощей как скелет фигуры висели сосущие их безжизненные младенцы. Еще три корчились, словно личинки, между ног мертвеца. Бледные и пухлые, похожие на жутких херувимов, младенцы смотрели вверх усталыми белыми глазами. Под ними, на маленьком свитке, было написано: Nihil. Nemo.[5] Отцу они ни о чем не говорили. Снова латынь и неприятное напоминание о граффити в Пейнтоне; еще одна истощенная фигура, наводившая на мысль об упадке, возможно даже смерти с намеком на греховность. В темноте эта связь показалась Отцу глубоко тревожной.

Испытывая тошноту и дезориентацию, Отец продолжал хмуро, с ужасом и недоумением, разглядывать картину. Вдруг где-то в темноте распахнулась и ударилась о стену дверь.

Он вздрогнул.

По расхлябанным половицам застучали тяжелые ноги. Темную пещеру заполнило лихорадочное дыхание, в котором чувствовалось животное возбуждение.

У тебя за спиной.

Отец развернулся, царапнув по потолку лучом фонарика.

Молния от размозженных нервов пронзила плечо, и он повалился вперед с болтающейся как плеть рукой. В подушечки пальцев будто вонзились булавки и иглы. Фонарик упал, подпрыгнул, покатился, осветив вскользь грязные парусиновые туфли и неряшливо забинтованную лодыжку. Боулз. Все поле зрения заполнили огромные топчущиеся ноги, пока Отец не отполз по грязному ковру в сторону.

Возле уха что-то просвистело, затем раздался глухой стук и посыпалась штукатурка, когда второй удар едва не настиг его голову. Воздух снова рассекло пополам, и длинное оружие взмыло вверх, стремясь обрушиться всем своим сокрушительным весом на его череп. При замахе назад взорвался светильник. Это и то обстоятельство, что оружие запуталось в электрическом проводе, помогло Отцу выиграть время.

Видел он мало, но по тому, что сумел зафиксировать его травмированный болью рассудок, он определил в зловонном пространстве местонахождение противника и заковылял в конец коридора, к окну, будто собираясь выпрыгнуть в него.

Позади застучали большущие ноги призрака, ярость которого, казалось, подпитывалась затрудненным дыханием раненого незнакомца, вторгшегося на его территорию. Отец услышал очередной свист воздуха, сопровождаемый кряхтением. Предмет пронесся в опасной близости от его позвоночника. Шоркнул по ягодицам и врезался в пятку ботинка.

С трудом сделав последние два шага к окну, обезумев от жгучей боли, охватившей плечо, а теперь еще и пятку, Отец упал на шторы. И тут же понял, что попал в ловушку. При мысли, что здесь ему переломают все кости, его словно окатило ледяной водой.

От грязной ткани пахло склепом. Далекий свет от оброненного фонарика мерцал по контуру темной грузной фигуры, стоящей в паре футов от него. Она казалась гигантской, достигающей потолка и с трудом помещающейся в тесном коридоре. Дубина великана-людоеда снова обрушилась вниз.

Отец резко присел, уткнувшись щиколотками в ягодицы.

Окно над головой у него со звоном разлетелось, жалкие шторы поглотили силу удара.

Отец поднялся с грязного пола, когда дубина вырвалась из пыльного препятствия и со свистом отлетела назад, изготовившись к очередному удару. Он протянул к гигантской тени здоровую руку и выпустил струю газа, целясь в огромную лохматую голову. Множество капель невидимым дождем оросило великана.

Выронив дубину, тот взревел, ужаленный ядом. Отец поднырнул под падающую дубину и ударил здоровым плечом в толстое пузо. Великан вцепился в него. Ногти царапнули Отца по затылку, словно зубцы вилки по тесту. Они ненадолго схватились, как вымотанные потные рестлеры, после чего Отец выскользнул, поднырнул под мокрую, источающую смрад скотного двора подмышку, и бросился к лестнице.

За время его шумного, беспорядочного бегства едкий нервно-паралитический газ добрался до тонких тканей в голове великана. Отекшие носовые пазухи и мясистые слезные каналы теперь пылали химическим огнем. Раздался пронзительный крик, словно сработал датчик на проникновение.

Ослабленный болью в плече, Отец, спотыкаясь, спустился на пару ступеней, упал и пролетел еще несколько. В свете фонарика, проникающем сквозь перила, он заметил над собой медвежью тень. Она стучала огромными ножищами и яростно царапала воздух, словно семена тмина выплевывая то, что жгло ее носовые пазухи.

Ослабшая рука Отца принялась рыться в рюкзаке, будто раненый краб в потревоженной каменной заводи. Пальцы скользнули по стальным наручникам, мячику-кляпу, запутались в цепочке, затем высвободились. Глаза молили смрадную тьму о помощи, но пляшущий наверху великан отбросил ногами фонарик еще дальше.

Почти в самом верху рюкзака пальцы нашли холодный металл пистолета, по-паучьи нащупали рукоятку, спусковую скобу и предохранитель. Затем Отец отступил к стене, опустил голову и встряхнул ею, избавляясь от ручейков пота, струящихся по холодным, пепельного цвета щекам под балаклавой.

Боулз прекратил свое буйство, сложившись пополам на лестничной площадке. И Отец увидел, что тот вцепился в свое влажное лицо, будто пытаясь оторвать жгучие лианы, глубоко въевшиеся в кожу. Великан плевался, клокотал горлом и ругался. Сквозь этот шум Отец пытался уловить признаки того, что соседи проснулись от звона бьющегося стекла, бычьего рева и ударов в стену.

В верхней части лестницы он нашел выключатель и щелкнул им. Разбита была лишь одна лампочка, но второй светильник не зажегся. Должно быть, электричество было отключено, это объясняло умелые маневры великана в темноте.

– У меня есть пистолет, – крикнул Отец. – Я выстрелю тебе в рот, если не заткнешься.

Из-за боли в плече голос у Отца был слабым и дрожал. Ему казалось, что его торс разорван пополам, лопатка разбита, как глиняная фигурка, а ключица сочится костным мозгом.

– У меня ничего нет! – отозвался великан, после чего начал давиться рвотными позывами.

Из-за закрытой двери раздался другой голос.

– Боуи? Боуи? Ты его поймал?

В доме был еще один человек, но Отец не понимал, как такое возможно. За несколько дней он не видел, чтобы кто-то, кроме Боулза, входил или выходил из дома. Он не знал, спасаться ли ему бегством или возвращаться за фонариком.

Великан не обращал на оклики другого человека никакого внимания и продолжал ругаться на свои слезящиеся глаза.

– Боуи, Боуи, – снова послышался из одной из комнат второго этажа приглушенный голос. – Я выхожу. Ты поймал ублюдка? Кто это был? Тот гребаный нарик?

Шлепая рукой по стенам и дверям, пыхтя и стуча ногами, великан удалился прочь. Отплевываясь, он наконец упал возле раковины в ванной и принялся крутить краны.

Отец пересек лестничную площадку, дрожа от боли в плече, и нашел фонарик. В мертвую руку отчасти вернулась чувствительность. Он сунул пистолет в карман и поднял фонарик.

Вторая дверь в коридоре со щелчком открылась. Отец повернулся и направил луч фонарика в бледное лицо, которое тут же отпрянуло, словно морское существо, обратно в затхлую тьму. Дверь закрылась.

Отец услышал, как за ней посыпались какие-то предметы, и догадался, что второй человек ищет оружие. Он посмотрел на великана, стоящего на коленях в ванной, с кряхтением обливающего водой лицо. Если эти двое бросятся за ним в погоню, на улице будет много шума и криков.

– Ты хочешь этого? Да? Хочешь этого, мать твою? – выкрикнул из комнаты второй человек.

Отец сунул фонарик под мышку раненой руки, застонав от пусть даже незначительного движения сустава, вытащил пистолет и ударом ноги распахнул дверь. Фонарик светил, но слишком низко. Отец качнулся назад на горящих пятках, чтобы приподнять его. Луч света скользнул по смятому одеялу на раскладушке, по полу, усеянному одеждой и пустыми бутылками, по планшету на столе, по старому платяному шкафу и наконец остановился на костлявом лице, принадлежащем какому-то коротышке с жидкими седыми волосами, в футболке с растянутым горлом и в сползших с бедер трусах. Человечек держал в руке стеклянную бутылку.

– Это был не я, – произнес он. – Я тут ни при чем. Это Боулз приводил их сюда.

Затем человечек озадаченно нахмурился, когда более внимательно рассмотрел широкополую шляпу и балаклаву Отца. Отклонившись еще сильнее назад, Отец направил луч фонарика человечку в глаза.

– Ты – не коп, – произнес человечек почти радостно, будто превзошел Отца в какой-то хитрости, после чего вскинул руку, чтобы бросить бутылку. Не задумываясь, Отец выстрелил сквозь желтый свет фонарика.

Ощерившееся лицо дернулось. Над глазом возникла маленькая черная дырочка, и в следующее мгновение затылок седой головы брызгами разлетелся по захламленной комнате, будто пригоршню гальки швырнули в лиственный куст.

Отец опустил пистолет и удалился.

Боулз сидел спиной к унитазу и прижимал к лицу грязное полотенце.

Боже милостивый. Охваченный смесью гнева, адреналина, эндорфинов радости и безрассудного желания уничтожить любого, кто встанет у него на пути, он только что убил человека. Действовал, как давно и безнадежно потерявшая управление машина. Иногда на выстрелы приезжали патрульные. Этот дом находился не в городском центре, где насилие стало привычным делом, но были ли праведные соседи знакомы со звуком пистолетного выстрела? Отец задавал себе все эти вопросы, осознавая, что теряет драгоценные секунды. Пистолет издал короткий сухой хлопок, который вряд ли был на слух чем-то страшным.

Он посмотрел на следующую лестницу, ведущую на переоборудованный чердак. Наверху виднелась закрытая белая дверь. За ней раздались удаляющийся топот и негромкие голоса. Но кто бы там ни был, звуки вскоре затихли, будто люди поняли, что он услышал их. Отец вспомнил, что видел этот чердак с улицы.

– Кто там? – спросил он у Боулза. – Там, наверху?

Боулз молчал.

У его ног Отец увидел, чем тот его ударил: полированная ручка кия для снукера, отвинченная для боя в замкнутом пространстве.

Боулз посмотрел на Отца из-за полотенца одним прищуренным глазом.

– Чего ты хочешь?

Отцу пришлось проглотить комок в горле, мешавший говорить. Он по-прежнему был настолько глубоко озадачен своими действиями, что ему пришлось усиленно вспоминать, зачем он пришел в это место.

– Мне нужна информация. – Здоровой рукой он открыл рюкзак. Двумя дрожащими пальцами нашел фотографию дочери. Подошел и положил ее на пол ванной, отступил назад, затем направил пистолет на здоровяка.

Вдруг где-то наверху скрипнули пружины кровати, будто кто-то забрался на матрас, и Отец снова оглянулся через плечо на дверь чердака. Испытывая любопытство, перевел луч фонарика на дверь и увидел навесной замок, затем снова посмотрел на фигуру, сидящую на полу ванной.

– Что я найду там?

– Ничего.

– Правда? – Отцу снова захотелось выстрелить, пока не приехала полиция, чтобы Боулзу никогда уже не сошло с рук то, что он делал в этом доме и других местах. – Фотография. Взгляни на нее. – Отец посветил фонариком на снимок. – Наклонись и посмотри.

Боулз подчинился, затем откинулся назад.

– Я не похищал ее.

– Тогда кто?

Он покачал головой.

– Дай мне подсказку, или эта штука снова выстрелит. – Отец помахал пистолетом в воздухе.

– Если я тебе все расскажу, ты меня убьешь.

– Твой дружок мертв. Я не хочу больше убивать, но мне придется. Фотография.

Боулз заерзал.

– Тебе нужно спросить про нее у Рори.

– Кто такой Рори?

– Он живет у набережной. Он говорил мне, что знает, кто это сделал.

Выглядывающий из-за полотенца глаз закрылся, из него выступили новые слезы. Отец внимательно посмотрел на лицо Боулза.

– Фамилия? Адрес?

– Форрестер. Живет в одном из старых отелей. В «Коммодоре». Но тебе к нему не подобраться, потому что он связан с «Королями».

Боулз ухмыльнулся, будто гордился даже незначительной ассоциацией с бандой. «Короли». Он имел в виду организованную преступную группировку, заправлявшую в этом районе. Как и все другие банды, она занималась наркотиками, богатыми беженцами, проститутками, мясом и лекарствами. В основном вещами, которые больше не производились в стране и не экспортировались из других и в чем почти все люди сильно нуждались. «Короли». Название показалось ему знакомым. Да, в Бристоле они совершили множество убийств.

– «Короли»? Опять эти тупые уроды? Сколько тупых уродов живет в этом городе? Если б я знал, сколько тупых уродов здесь живет, то никогда не приехал бы сюда.

– Лучше тебе не знать. – Прищуренный глаз Боулза посмотрел на висящую на стене картину. На его пухлом лице появилось нечто похожее на гордость.

Отец достал наручники.

– Надевай. Сейчас ты отведешь меня к Рори.

– Ни за что.

– Тебе же будет лучше.

Наверху кто-то снова зашевелился. Боулз поднял глаза, не в силах скрыть обеспокоенность. Затем посмотрел на Отца и открыл рот, будто чтобы объяснить что-то. Но тот покачал головой.

– Наручники.

Боулз послушно надел их на свои рыхлые запястья, хотя сделал так, чтобы они держались как можно свободнее.

– Делай туже.

Отец услышал щелчки затягивающего механизма. И лишь когда сталь врезалась в плоть, Отец опустил пистолет.

– Та дверь на чердак, где ключи от замка?

Боулз громко сглотнул.

– Их привел Найдж… В любом случае им здесь нравится. Местный совет говорит, что мы должны принимать беженцев, типа, если у нас есть лишние комнаты.

Когда здоровяк договорил последнюю фразу, голос у него упал почти до шепота. Чем больше он видел глаза Отца в прорези балаклавы, тем сильнее теряли правдивость его слова о запертом чердаке.

Отец прислушался, не звучат ли сирены. Но все было тихо.

– Ключи.

– Пожалуйста, мистер, не надо, – едва не плача, произнес Боулз.

Я – самозванец. Уставший, очень уставший отец. Кретин с газовым баллончиком и пистолетом. Глупец в стране чудовищ, который взялся за оружие и превратился в клоуна.

Он лежал на кровати, а натруженные мышцы ног пульсировали болью. Исходившая от раскаленной, пыльной земли жара пыталась проникнуть сквозь сталь, стекло и кирпичи отеля.

Пистолет лежал на кровати возле колена, как бы намекая о его будущем – годах, которые ему, вероятно, предстоит провести в душной тюрьме. Не выдержав вида пистолета, Отец из последних сил убрал его в рюкзак, который сдвинул ногой в изножье матраса.

Вернувшись в номер, он тут же подчинился желанию своего тела лечь и более внимательно оценить причиненный ему ущерб. Жгучий утренний свет явил ему порванные брюки, в кровь разбитые в потасовке колени и покрытые порезами и царапинами предплечья. Пульсирующая боль в плече продолжала отдаваться в левой руке и по всей спине.

По крайней мере, эта странная пассивность вытеснила из головы беспокойные мысли, мучившие его с самого раннего утра. Обрывочные воспоминания о тех напряженных яростных секундах в темноте стали утихать, а затем рассеялись, словно уставшая, но некогда бесновавшаяся толпа, сменившись необычным спокойствием. Несмотря на расслабленность, он ощущал в теле тяжесть. Чувствовал себя раздавленным, обессиленным. Он больше не был человеком, способным устроить такой разнос. Тот электрический ток, который бушевал у него в нервных окончаниях и крови, будто ушел в землю. Сидевшая у него внутри взбешенная обезьяна улизнула то ли от стыда, то ли от потрясения. Вернулась в темноту, оставив после себя хрупкую, трепещущую душу. Сколько раз этой визжащей твари придется появиться, чтобы в конце концов испепелить его?

Присосавшись к горлышку бутылки с уэльским ромом, он закрыл глаза и стал молиться, чтобы все это кончилось, чтобы он уже нашел свою дочь или распрощался с ней. Ее фотография лежала на подушке возле его головы. Отец понимал, что зашел слишком далеко.

Он все ждал, когда дверь распахнется. Но, несмотря на то что утром он застрелил двух человек, полиция так и не пришла за ним. Он ожидал их быстрого появления, которому предшествовали бы далекие, но усиливающиеся звуки сирен. Древняя песнь, будоражащая укоренившиеся в крови воспоминания и призывающая преступников драться или бежать. Но кто знает, какие дела теперь вообще будут расследоваться? И в эти тягучие, жаркие часы за закрытыми шторами Отец понял, что у него полно времени, чтобы обдумать свое отступление.

Вскоре после убийства из задней двери дома, соседствующего с темным логовом Боулза, появился мужчина, на котором не было ничего, кроме джинсов. Он направил фонарик на Отца, напоминавшего своей широкополой шляпой уголовника с помойки. Осветил мокрое и бледное лицо человека, который был в ужасе от только что совершенных им страшных, необратимых действий. Застрелив Боулза, Отец сразу же сорвал с себя балаклаву, и его вырвало на кухне. Невольный палач, неспособный сделать то, что просит от него мир, он заблевал полупереваренным тофу болоньезе и своими ДНК все место преступления. Второе убийство лишило его способности нормально мыслить и шокировало до глубины души. Он переродился в человека, которому не место среди добропорядочных людей, таких привычных и безопасных.

Как только появился сосед, Отец тут же бросился к заднему забору. Промчался по кривым тротуарным плиткам на шатких, полуватных ногах. Колени превратились в скрипящие дверные петли, в голове метались образы и звуки: окровавленная плоть, бледные лица, громкие голоса и пистолетные выстрелы.

Сосед Боулза, тоже являвшийся отцом, который вопреки всем невзгодам привел своих детей в мир, страдающий от жары и наводнений, быстро ретировался через заднюю дверь дома. Страх и отвращение от увиденного за забором сада лишили его дара речи. Блюющий, спотыкающийся киллер в широкополой шляпе, спешащий пролезть сквозь гнилые доски в заборе, словно напуганное животное, попавшее в загон.

То, что он стал для другого отца причиной новых страхов, ранило его сердце. Лежа в номере отеля, он испытывал из-за этого ужасный стыд. Даже те необратимые кровавые деяния, которые он совершил в темном педофильском гнезде, не тревожили его так сильно. Отец уже предположил, что случившееся в доме великана в конечном счете могло бы превратиться в его постоянную, но терпимую боль, если б семье соседей не пришлось жить в вечном ожидании очередного ночного убийцы.

Прошло несколько часов, он то и дело просыпался от жары, мучимый раскаянием и горем, на мокрых от пота простынях. Отпивал из пластиковой бутылки теплую воду и морщился. Даже глотки́ отзывались болью в плече. Не будь он таким худым, мышцы и жир смягчили бы удар великанской дубины. Как бы то ни было, снукерный кий срикошетил от кости, отчего Отец чувствовал себя разбитым вдребезги. Посланник божьей кары, отличившийся неловкостью и хилостью во время своих визитов в дома людей, разрушавших детство.

В полуденном серебристо-желтом свете, проникавшем сквозь единственное окно, он наблюдал, как синяк на плече расцветает, словно грязный цветок. На спине выросла тычинка цвета индиго, с черными и зелеными прожилками, похожая на яркую японскую татуировку. Над ключицей распустились пестик и лепестки, алые, как у розы. Рука почти не шевелилась. Кожа от локтя до кончиков пальцев потеряла чувствительность, а под ней словно просвечивала магма раскаленной боли, грозящая вырваться наружу, стоит ему только пошевелить рукой. Отец представил себе рентгеновский снимок, который не мог сделать, поскольку ему нельзя было рисковать: расщепленная плечевая кость, гребень лопатки, раздробленный в пыль, кожаный пузырь с горячей водой, кишащей розовыми медузами. Но, по крайней мере, это левая рука.

Отделение интенсивной терапии представлялось в его воображении ослепительно-белым зданием, заполненным людьми под капельницами, еле шевелящимися и напоминающими высохших мотыльков. Он видел это по телевизору. Даже если бы его осмотрела медсестра – среди лиц, страдающих почечной недостаточностью и переживших тепловой удар – без физиотерапии его плечу потребовались бы месяцы реабилитации.

Отец представил, как остатки его средств уйдут на частных врачей или на бесконечное ожидание в медицинских центрах, управляемых неправительственными организациями. Он уже предчувствовал равнодушие медицинских работников, медсестер, санитаров и вахтеров, подергивающихся от амфетамина, который помогает им бодрствовать. Давно утративших чувствительность к смерти и мукам, которые жара причиняет людям, уже страдающим от беспорядков, травм, клановых убийств, бедности, дефицита, ярости, унижения и недоверия. Этот водоворот усиливался с каждой бурей, накатывающей с моря на Великобританию. С его работой к врачам была дорога заказана. Если он попадет в это болото, то завязнет.

Отец проглотил две обезболивающие таблетки. Осталось всего восемь. Они хорошо справлялись с головной болью, но в случае со сломанными костями были бесполезными. Он запил их из полпинтовой бутылки рома. Вернул бутылку на прикроватную тумбочку, нашел свой телефон, набрал последний номер, которым пользовалась Скарлетт Йоханссон, и стал ждать. Прошло некоторое время.

– Что случилось? – Ее голос прозвучал у него в ухе так отчетливо, что он не удивился бы, если б оказалось, что она стоит возле его кровати.

От одного звука голоса, в котором он услышал понимание, сочувствие и участливость, у него перехватило дыхание. Женщина, посылавшая его пытать сексуальных преступников, была сейчас его единственной собеседницей. Женщина, произносившая слова, как бизнесвумен, не терпящая пустой болтовни. От близости к ней в груди у него родился всхлип, похожий на большой газовый пузырь.

– С тобой все в порядке?

Этот скорбный звук, вырвавшийся из него, заставил его вспыхнуть от стыда. Он с трудом сглотнул, чтобы унять дрожь голосовых связок.

– Прости.

– Где ты?

– У себя в номере.

– Ты ранен?

– Плечо.

– Что случилось?

– Кое-что пошло не так. – Он выдохнул, пытаясь избавиться от горечи. – Полиция будет меня искать.

Какое-то время Скарлетт молчала. Сквозь чистый эфир он пытался расслышать ее мысли. Наконец она произнесла:

– Тебе нужен врач?

– Не уверен. Возможно, сломана кость. Плечо. Подожду до вечера, посмотрю, смогу ли двигать рукой.

– В плече находится множество нервов. Одно из самых болезненных мест. Давай начнем с самого начала.

Отец так и сделал, он был вынужден вспомнить и рассказать, что обнаружил на чердаке. Два тощих тела с немытыми лицами съежились под мятым одеялом, взъерошенные волосы вспыхнули в свете фонарика. Широко раскрытые болезненные глаза, юные хозяева которых давно томились под этой крышей, недоверчиво моргали. Мальчики, запертые в этой вечной сырости и мучимые невероятной жарой. Чердак был клеткой с треугольной крышей, в которой стояла вонь немытой плоти, мочи, нашатырного спирта и испарений мусорных баков.

– Теперь все в порядке, – сказал Отец мальчикам.

Маленькие лица лишь смотрели на него с недоуменным беспокойством. Своими черными глазами и землистым цветом кожи на англичан они не походили. Они не шевелились – в отличие от Боулза. Наполовину ослепший, с руками в наручниках, великан поднялся из своего убежища в ванной и бросился бежать по коридору второго этажа.

В любом случае им здесь нравится.

Отец почувствовал, как его ужас смыла волна горячей крови, ударившей в голову. Когда жар рассеялся, осталось лишь холодное возбуждение. Но, вновь обретя под ногами почву, он настиг великана.

Менее смертоносный иммобилайзер тут явно не подходил, Отец вытащил из кармана пистолет и выстрелил с верхних ступеней, когда великанья туша заворачивала за нижний угол лестницы. Раздался треск дерева, когда огромная ручища Боулза едва не свернула стойку перил. Часть стены над лестницей взорвалась, как мокрый мел.

Отец бросился вниз, перепрыгивая через три ступени зараз, зажав фонарик в зубах и не сводя глаз с белого круга света, который вел его.

Со второго выстрела он попал Боулзу в спину, когда тот торопливо пересекал кухню. Здоровяк вздрогнул, но даже не замедлился. Отцу показалось, что пистолет не подходит для такой задачи. Он снова прицелился в черную влажную полоску, протянувшуюся через всю широкую спину перед ним, и дважды нажал на спусковой крючок.

Находящийся в дальнем конце кухни великан резко выдохнул, будто получив удар в живот, закряхтел и споткнулся об холодильник. Но его огромные ножищи продолжили идти, хоть и с меньшей решительностью. Они вынесли здоровяка на террасу, где тот неуверенно зашатался, будто старик, только что вставший с кресла.

Несмотря на то что Отец шел по коридору и кухне обычным шагом, он почувствовал, что нагоняет жертву. Пистолет снова выстрелил, хлопок отразился от покрытых пятнами плесени стен, жестяной раковины и пустот ламинированного буфета, и в спине чудовища появилась новая маленькая дырка. Размером с заклепку. На этот раз пуля по-настоящему поразила левиафана. Судя по черной, быстро вытекающей крови, пробила ему почку или печень. Великан пытался завести свои пухлые, скованные наручниками руки за спину, будто хотел потрогать свежую рану.

Отец выстрелил снова и попал ему в шею. Раздался влажный шлепок, словно чья-то ладонь прихлопнула присосавшееся насекомое, и на жирной коже появилась дымящаяся дырка. Боулз наконец потерял равновесие и, не говоря ни слова, тяжело рухнул набок, задев какой-то металлический предмет, который со звоном покатился по террасе.

Когда Отец вышел из задней двери, Боулз уже стоял на одном колене и собирался встать, словно тяжелоатлет, поднимающий груз на плечах. Отец прицелился в основание его огромной головы и выстрелил, дважды или трижды, он не помнил, сколько точно, хотя дыры были заметными. Боулз громко закряхтел и бросился к забору. Выбил кулаками доску и упал. Под его грудью на цементе образовалась темная маслянистая лужа. Он больше не предпринимал попыток подняться и лишь подрагивал в теплом утреннем воздухе, а его щеки и губы шевелились, будто он разговаривал во сне.

Отец вернулся на кухню, чтобы не смотреть на то, что натворил. В то утро он впервые в жизни стрелял из пистолета: устройства, которое не должен держать в руках ни один гражданин. И оглядываясь назад, он осознавал, что совершил что-то слишком жестокое. Он не смог вовремя остановиться. Ощущал себя возбужденным бабуином, который наслаждался смертоносным преимуществом, наткнувшись на палатку охотника.

В результате травмы его разум превратился в красно-черную карусель, издающую ржавую железную музыку, проигрываемую задом наперед. Отец снял маску. Кожу головы и затылок покалывало ледяными иглами, содержимое желудка хлынуло на линолеум. С подгибающимися от тошноты ногами, пьяный от шока, он вышел на улицу и, пошатываясь, двинулся через грязный двор к заднему забору. На полпути застигнутый врасплох соседом, Отец, осознав, что он без маски, попытался отвернуться, но потерял равновесие и упал.

Поднявшись с ободранных коленей, он поспешил пролезть между сломанных досок забора. К тому моменту дыхание у него стало таким, что казалось, будто в голове у него бушует ветер. Взгляд метался к небу, домам, деревьям, асфальту, забрызганным ботинкам и ни на чем не мог остановиться. Вся одежда была мокрой от пота.

Когда он добрался до машины, пистолет по-прежнему был у него в руке. Другая, которая некрепко сжимала фонарик, безвольно болталась из-за невыносимой боли, охватившей половину шеи.

На обратном пути он задел как минимум две машины. У него не было средств на то, чтобы активировать навигацию, и ему пришлось управлять вручную, рулить одной рукой, на всех парах несясь из Аптона. Машина превратилась в жестяную банку, наполненную одержимостью.

Отец сглотнул.

– Он видел меня, – сказал он Скарлетт. – Сосед. На кухне осталась рвота.

– У тебя есть пистолет. Ты никогда не говорил мне об этом. Почему? У тебя же есть иммобилайзер. О чем ты думал, черт возьми?

– После Эндрюса мне стало страшно.

Во время его первого визита Малкольм Эндрюс успел сильно избить его, прежде чем Отец сумел воспользоваться баллончиком. После этого ему захотелось иметь под рукой более широкий ассортимент и действовать решительнее, на всякий случай. Старый однозарядный иммобилайзер был ненадежным. Оба предмета, которыми снабдили Отца, вынуждали приближаться к цели вплотную. Слишком близко. Да и извлекать дротик из конвульсирующего тела Роберта Иста ему тоже не понравилось.

Когда он купил пистолет у нелегального торговца оружием в Стоурбридже, его трясло не только от подлинного ужаса, но и от мальчишеской радости. С момента покупки он подозревал, что однажды пистолет выстрелит. Оружие вообще не должно существовать, – теперь думал он в отчаянии. Но его было так много; проще купить пистолет, чем фунт мяса.

– Двое? Ты застрелил двоих? Господи Исусе! – воскликнула Скарлетт, и эта временная потеря самообладания разожгла в Отце панику.

О чем он думал? Он был ранен в темноте, освещаемой лишь всполохами боли и паники, теми странными подводными существами, порожденными разумом, зеленоватыми арахнидами с плетеными лапами, вспыхивающими и исчезающими. Попал в засаду к великану-людоеду. Затем другой упырь открыл дверь, интересуясь ходом избиения. С чердака донеслось поскрипывание. Как он объяснит своей помощнице кошмар, творящийся в том логове, все те движения в темноте? Поскольку вот, что там было: пещера, темная и смердящая, с запертыми в клетках жертвами, в грязи и сырости встречавшими являвшийся из жаркой вечной ночи ужас.

– Их было двое. Боулз ждал меня. Должно быть, услышал, как я проник в дом. Когда на меня бросился другой… – Отец чувствовал себя мальчишкой, который пришел после драки на игровой площадке, все возбужденный и опьяненный адреналином, и теперь пытается оправдаться за кровь у себя под носом.

– Другой?

– Боулз называл его Найджелом.

– Я пробью это имя. А мальчики, где они сейчас?

Отец сглотнул. Он снова попытался вспомнить, что случилось до того, как он застрелил Боулза, – нужно было найти последовательность в кровавом беспорядке, творящемся у него в голове.

– Я нашел их и…

– Что?

– Затем я погнался за Боулзом. Он побежал. Я выстрелил в него. Мне нужно было сматываться. Сосед увидел меня. Мальчики оставались наверху.

– Что с твоей маской? Ты же был в маске?

– Я снял ее, когда меня начало рвать. – Голос Отца утратил силу. Он чувствовал, как теряет силы, просеивая обломки своего визита, разделяя бремя катастрофы с другом, который дал ему шанс найти дочь.

– Он видел тебя?

– Да.

– Они мертвы? Ты уверен?

Мертвы. Странно, но он до сих пор не мог полностью оценить тяжесть этого слова. Шок и отвращение оставили мало места для осознания истинных последствий его действий. Но сейчас это слово отдалось внутри него, как звон огромного кимвала. От реверберации зубы застучали, а волосы на похолодевшей коже головы встали дыбом, словно наэлектризованные. Мертвы.

Он отнял две жизни. Эти маленькие огоньки ежедневно преждевременно гасли по всему миру, и за несколько лет их количество исчислялось десятками миллионов. Но он никогда не думал, что станет причастным к этому великому затмению, даже в такой грязной воде, в которую он сейчас вошел. Видеть мир, чувствовать своей кожей его температуру, грезить, думать – те двое теперь всего этого лишены. Больше они не будут дышать, пусть и упивались вещами, способными вызвать у любого добропорядочного человека тошноту.

– Думаю, да.

– Думаешь?

– Уверен. Я попал… первому в лицо. В Боулза пару раз. С близкого расстояния.

Было в этой казни с помощью пистолета что-то решительное и глубоко личное, будто он был каким-то полувоенизированным бунтовщиком в Центральной Африке, в месте, превосходившем даже библейские описания ада. Отвращение снова усилилось, когда он вспомнил темную кровь, вытекающую из бледной шеи Боулза на зеленую террасу.

– О боже.

– Я помогу с этим. Но тебе главное сохранять спокойствие и не высовываться. Выходи из номера лишь ненадолго. Или совсем не выходи, если только у тебя не сломано плечо. Можешь купить еды и воды внизу, если у них есть. А пока я выясню, что происходит. Мы даже не знаем, вызвал ли сосед полицию, а еще кому-то нужно эвакуировать тех детей.

Отец заметил, что нотка разочарования в ее голосе стала менее выраженной. Он сказал уже достаточно, чтобы испортить день кому угодно, но не все. Выкладывай уже.

– И… машины. Я задел на обратном пути несколько машин.

Скарлетт Йоханссон промолчала, но это молчание было хуже любых слов. Он почти слышал, как рвутся нити, на которых он болтался. Она не станет с ним больше работать, и ему не хотелось больше оставаться самим собой.

– Есть кое-что еще.

Вздох.

– Продолжай.

– Боулз. Я допросил его, до того как… и он рассказал про человека по имени Рори, который живет в «Коммодоре», у побережья. Он что-то знает. Рори Форрестер.

– Молодец.

Ему захотелось расплакаться от этой скудной похвалы.

– Этот тип, Рори, он связан с мафией. С бандой «Короли». Так сказал Боулз.

– Ни хрена себе. – Она произнесла эту фразу шепотом, отчего та прозвучала еще зловеще. – Они… Ладно. Я проверю. Какую-нибудь аппаратуру удалось добыть?

– Нет. Я зашел и вышел… наверное, через пару минут. Мне казалось, что я пробыл там дольше, но на меня напали сразу, как только я поднялся наверх. Времени хватило лишь на пару вопросов. Я брызнул в Боулза из баллончика. Но если б он не побежал, если б… на чердаке никого не было, ничего бы не случилось. Ничего этого.

– Мы не знали, что он не один, но подозревали, что он снова взялся за старое. Должно быть, он организовал новую группу. Как твоя голова?

– Голова?

– Как себя чувствуешь?

– Не знаю. Как и следовало ожидать, наверное.

– Как думаешь, сможешь залечь на дно?

– Да.

– Я позвоню, когда разузнаю все поподробнее.

– Этот Рори, мне нужно нанести ему визит…

– Боже, нет. Даже не думай об этом. Боулз был лгуном. Садистом и лгуном. Возможно, это дезинформация. Мне нужно все тщательно проверить, прежде чем мы что-то предпримем. А если этот Рори живет на побережье, это будет проблематично. Даже местная полиция больше не появляется там, разве что в самых крайних случаях. Ты – не военный, и ты расстроен и ранен. Ты должен оставаться на месте.

– Меня беспокоит, что мы теряем время. До этого у нас не было зацепки. А теперь у нас есть имя.

– Твоя дочь пропала два года назад. Пара дней или недель ничего не решат. Не сейчас. Прости.

Шесть дней он оставался в номере. День и ночь держался за плечо и иногда плакал. Сустав и рука превратились в больного ребенка, нуждающегося в тепле и ласке родительского ухода. Единственным светлым моментом был прохладный душ, ежедневно даровавший по минуте блаженства. Но в тесном и жарком номере пот немедленно собирался вновь в каждой трещинке и складке его тела.

Большую часть воды, выделяемой для его номера, он пил из-под крана в ванной. Один раз в день позволял себе набирать полную раковину холодной воды. Опускал в нее лицо, а правое запястье подставлял под бегущую струю, чтобы остудить горячую кожу руки.

Когда ему требовалась еда, он брел к торговому автомату на пустом ресепшене двумя этажами ниже. Каждый шаг заставлял его задыхаться. Картонные коробки с едой были изготовлены его последним работодателем – культивированные микропротеины, которые несколько лет назад он рьяно помогал распространять, поскольку мировые цены на продовольствие выросли, а экспорт сократился. Обеды были ароматизированы и по форме напоминали продукты, которые ели когда-то, в лучшие дни. С тех пор как он перестал работать в сфере логистики – хотя он почти не вспоминал то время – было сделано несколько улучшений.

Пятнадцать лет назад, когда его компания начала распространять эти обеды, Отец задавался вопросом, не придется ли однажды ему самому есть еду, изначально предназначенную для голодающих. Питательное вещество с высокой степенью переработки являлось дополнением к зарубежной продовольственной помощи, когда запасы зерна сократились, а затем практически исчезли. Производство большого количества в ущерб разнообразию быстро стало насущной потребностью. Но каждый синтетический пищевой продукт, неустанно производимый химическими заводами страны, теперь потреблялся внутри страны, заменяя собой мясо и молоко, и не добирался ни до обессиленного чернокожего населения Африки, ни до жутких палаточных лагерей, возведенных в Южной Европе.

Еда в автомате стоила в три раза дороже, чем в магазинах, но Отец покупал ее и ритуально разогревал в одной из двух микроволновок в кухонной зоне, после чего осторожно возвращался к себе в номер. К тому времени, когда он садился за маленький столик, еда остывала и ее можно было есть пластиковой ложкой, хотя даже медленное шевеление челюстью отзывалось в плече болезненными покалываниями. Он пытался ослабить неутихающие боли либо садясь, либо ложась на бок и постоянно поправляя подушку на мокрой от пота кровати. То, что пальцы левой руки сохранили подвижность, являлось хорошим знаком, и по этой причине он откладывал поход в больницу в Шипхее. Больница находилась недалеко от того места, где он с семьей когда-то жил, и он не смог бы снова смотреть на этот холм, как и видеть всплывающие в памяти силуэты старых домов.

Спать ему удавалось в разное время суток: в полдень, с шести до девяти утра, в получасовые отрезки второй, самой жаркой половины дня, после которых он просыпался мокрым от пота. Иногда он дремал влажными вечерами, когда его собственный животный запах заполнял тесный номер. На третью ночь он так глубоко провалился в сон, что проснулся лишь в середине следующего дня, когда солнце давило на здание отеля своим огненным жаром. После этого он снова заснул или, может, потерял сознание и очнулся лишь после полуночи.

Прерывистым был его сон или долгим и похожим на коматозный, он оживал пугающими видениями, от которых Отцу казалось, что мозг у него разбился, как глиняная посуда при падении на жесткий пол – а потом был кое-как и неправильно собран.

В часы бодрствования Отец убивал время за просмотром новостей по каналам, предлагаемым медиаслужбой отеля. На других каналах, как всегда в изобилии, были доступны старые фильмы и драмы, документальное кино и комедии, но последние два года он не позволял себе никаких развлечений, давно решив, что лишен права на досуг. Все легкомысленное и пустячное стало для него невыносимым напоминанием о временах, потерянных им навсегда.

День и ночь, покрытый потом и периодически стонущий от пульсирующей боли в плече, Отец просто неподвижно лежал и наблюдал за охваченным бедствиями миром.

Сообщалось, что на территории от Средиземноморья до Северной Германии от жары погибло почти полмиллиона человек. Крупные пожары тухли, затем возобновлялись и снова тухли. Из-за жары на земле бороться с ними возможно было только с воздуха, поэтому огонь продолжал бушевать довольно долгое время.

Также сообщалось, что египтяне бомбили эфиопов, а эфиопы обстреливали египтян. Огромные иностранные фермы в Судане, Мозамбике, Эфиопии, Конго и Алжире были снова разграблены голодающими и группами исламских боевиков. Саудовские конвои с зерном, покидающие Судан, подверглись нападению и разграблению. Наемники предприняли ответные действия. Демонстрировались кадры с множеством трупов, лежащих на красноватой земле Африканского континента. Рыхлая и нестабильная конфедерация повстанческих лидеров обвинила Южную Африку в сокрытии продовольствия.

Но что беспокоило Отца больше всего, что по-настоящему заставляло его зажмуриваться – это новости о том, что шестьдесят миллионов гектаров африканских пахотных земель, когда-то сданных в аренду иностранным державам, теперь дают лишь сорок процентов урожая.

От этой цифры Отцу делалось дурно. Двадцать лет назад Африка отказалась от большинства иностранных инвестиций в животноводство и производство биотоплива в пользу выращивания устойчивых к засухе зерновых, но было уже слишком поздно. Быстрое и необратимое скатывание к голоду, кризису и эвакуациям по всему континенту и за его пределами казалось таким же заразным, как две новые пандемии.

В перенаселенной Азии процветал штамм коронавируса SARS. Новое заболевание называли SARS CoV11. Затем появились кадры из Восточной, Северной и Центральной Африки, где бушевала лихорадка реки Габон. Операторы снимали из-за лачуг лежащие на земле предметы, напоминающие цветные спальные мешки. В городах из коряг и гофрированного железа стояла жуткая тишина. На обочинах грунтовых дорог валялись груды тощих тел. Вооруженные люди с тряпками, закрывающими носы и рты. Младенец, неподвижно лежащий на истощенных грудях матери. Бульдозеры, выкапывающие большие канавы в красной почве, куда затем скатывали трупы в пластиковых мешках. Черный дым, клубящийся над кострами, за которыми присматривали похожие на древних пастухов люди с длинными палками. Корейский аэропорт, затянутый желтым смогом. Вооруженные полицейские и люди в белых костюмах, собравшиеся вокруг стоящих на земле самолетов. Лаборанты, выдавливающие в поддоны жидкость из пипеток. Грузовики, стоящие на блокпостах. Снова люди в масках. Китай, Филиппины, Таиланд, Непал, Бангладеш, восток Индии: везде свирепствует вирус.

Россия и Китай произвели обоюдную высылку дипломатов и наложили друг на друга новые санкции из-за Сибири. В Пакистане произошел еще один государственный переворот из-за долговременного кризиса с пресной водой. Мужчины продолжали топтать ногами в сандалиях индийские флаги, бить себя руками по голове и поднимать с земли белую пыль, в то время как большая группа индийских генералов собралась за трибуной для встречи с прессой.

В конце концов на четвертый день своего заключения Отец предпочел сидеть в тишине, с выключенным телевизором.

Скарлетт Йоханссон позвонила Отцу в семь вечера, на шестой день.

Он стоял голый у изножья кровати и медленно поднимал левую руку, сперва в сторону, затем вперед, будто сигнализируя флажком садящемуся самолету. Судя по информации с множества посещенных им интернет-сайтов, плечо он, вероятно, не сломал, а лишь получил сильный ушиб. В худшем случае треснула кость. Если нет перелома, руке все равно придется восстанавливать подвижность. Красно-черный цветок, разросшийся на руке и спине, стал желто-зеленым. Хоть какой-то прогресс.

– Человека, которого ты застрелил, звали Найджел Баннерман. Он тесно сблизился с Боулзом в тюрьме… – Скарлетт принялась перечислять преступления этого типа, и Отец, слушая, закрыл глаза. – Мы обратились к сочувствующим людям в твоем районе, чтобы узнать, как развиваются события. Есть несколько хороших новостей: дело остается открытым, но будет поглощено различными нераскрытыми убийствами.

– Слава богу.

– Да уж. Убойный отдел там завален делами, так что наше не будет приоритетным. Возможные причины двойного убийства в настоящее время связывают с деятельностью политически мотивированных «народных мстителей». В этом районе у националистов большая поддержка. Организованная преступность тоже не исключается, но никто не думает, что все это провернул одиночка. И никто у меня на работе не требует твоего немедленного ареста за убийство Баннермана и Боулза. Им давно известно, что сексуальных преступников и педофилов притягивает ситуация с беженцами, поэтому предчувствие подсказывает мне, что полиция не будет скрипеть зубами из-за некоторого уменьшения их численности. Хотя не думаю, что с этих пор тебе можно будет убивать без стеснения. Больше такого не должно случиться. Понимаешь?

– Я никогда не собирался делать ничего подобного. Что насчет Роберта Иста?

– Он не заявлял насчет твоего вторжения, поэтому бояться нам нечего. Что касается остальных, то у Тони Крэба сейчас деменция, и никто не свяжет его с Малкольмом Эндрюсом или Бинди Берриджем, которые до сих пор не заявили на тебя. То, что уровень преступности здесь выше среднего по стране, работает в целом в твою пользу. Общественные беспорядки, насилие в семье, изнасилования, пьяные дебоши, бандитизм, наркомания и так далее. Так что у местной полиции забот сейчас выше крыши.

Отец сглотнул.

– А те два мальчика на чердаке?

– Греки. Нет никаких сведений насчет их въезда в Великобританию. Социальные службы проверяют записи о гражданах Греции, имеющих статус беженцев, чтобы узнать, возможно ли найти их родственников. Есть вероятность, что они стали жертвами торговли людьми.

Больше Скарлетт Йоханссон ничего не сказала. Если его дочь была продана за границу бандой педофилов, его поиски напрасны.

В одной только Южной Европе миллионы вынужденно покинули свои дома, и вместе с миллионами беженцев со Среднего Востока и Африки устремились на север Европы. Это изменило континент. Каждый мужчина, женщина и ребенок к югу от Франции постоянно спасались от засухи, жары, голода, войн и неисчислимых болезней. Шла крупнейшая миграция одного вида, когда-либо известная этой планете, и пропасть без вести сейчас было проще простого. Третью всех беженцев являлись дети.

Отец знал, как преступные группировки находят людей, готовых на все, лишь бы сбежать из своей страны, а затем и из поселений для беженцев, в которые их загоняют. Бандиты обнаружили неисчерпаемые запасы беззащитных, ослабленных, напуганных и сбитых с толку людей, которым они могли навязать свою волю. Также он узнал из своего тщательного исследования, что, согласно предварительной оценке ООН и Интерпола, количество детей в Европе, используемых в проституции на момент похищения его дочери, приближалось к одному миллиону. Можно было только догадываться, сколько еще детей с тех пор попало в сексуальное рабство.

Отец вытер предплечьем пот с лица.

– Что у тебя есть на этого Рори Форрестера?

– В молодости он сидел за изнасилование и развратные действия. Попал в одну юго-восточную группировку. И его последним известным занятием была торговля людьми. За переправку азиатских девушек в Лондон он был арестован и заключен в тюрьму. Согласно отчетам о его досрочном освобождении, он перебрался в Портсмут. Исчез с радаров на два года. Местная полиция даже не знала, что он проживает в их районе.

– Но они же навестят его?

– Вряд ли, если он в банде Короля Смерть. Как я уже сказала, полиция уже сыта по горло этими ребятами. Банда Короля Смерти развернула на территории графства бурную деятельность. Нелегальные табачные и наркофермы в Дартмуре. Незаконные операции со свининой и птицей. Оборудование для подпольного производства сидра. И торговля людьми, поскольку местные лагеря стали для беженцев самыми востребованными пунктами назначения в Европе. «Короли» сейчас проникли практически во все и вся. Строительство лагерей, мошеннический захват земли под новую застройку, фальшивые удостоверения личности, любые виды контрабанды, продажа оружия джихадистам и националистам, угоны автомобилей в массовых масштабах, мясо для черного рынка. И этому нет конца. Кое-кто в правительстве считает, что вызываемые ими проблемы должны быть более приоритетными, чем климат. Но после беспорядков в Торки полиция и армия отказались от облав.

– Так, значит, он продолжает в том же духе? Как и все они. Никто их не ищет. Прецеденты уже имели место. Господи.

– Не совсем так. В отношении его будет обязательно произведено расследование. Со временем. Его разыщут, когда это позволят ресурсы и время. Но темп задаешь здесь не ты. И не я.

– Но как долго ждать? Когда в отношении Рори будет начато расследование? Речь идет о неделях, месяцах… или большем сроке?

– Не знаю. Организация Короля Смерть очень опасна. Сейчас это, возможно, самая серьезная преступная группировка, действующая почти по всей стране. Она появилась несколько десятилетий назад, когда в России пал коммунизм. Начинали с транснациональных афер, контрабанды импортных товаров с высокой налоговой ставкой. Несколько лет назад они превратились в специалистов по похищению людей с целью выкупа. Возможно, ты даже помнишь похищение в 2036 году детей руководителей индустрии солнечной энергетики. Это были они. Ходили слухи о десятках других высокопоставленных лиц, о которых не упоминали в новостях, но которые заплатили значительные выкупы, чтобы вернуть назад своих управленцев и их детей. Это были самые доходные дела «Королей», пока наркотики, оружие, продукты и лекарства не расширили франшизу. Но наиболее прибыльным бизнесом для них была торговля людьми, особенно там, где она сочеталась с проституцией. – Они установили связи со всеми местными элементами, связанными с беженцами – курдами, сербами, североафриканцами и прочими. Больше этнической дискриминации не существует. Когда трансграничный обмен оперативными данными был свернут, можно только догадываться, сколько закоренелых преступников хлынуло сюда из Восточной Европы. Хотя Интерпол полагает, что эта группировка в одной только Великобритании сейчас насчитывает более восьмидесяти тысяч рядовых «пехотинцев». Это – одна из самых успешных банд за последние двадцать лет.

Отец, как и все остальные, видел на побережье членов банды, наблюдал, проезжая мимо, как они расхаживают в более приличных районах гавани, часто возле больших загородных домов. Этими зданиями они завладевали с помощью огромных денег в сочетании с запугиванием. Множество толстяков, иностранцев и местных, становившихся хозяевами этого спасительного европейского острова, громко разговаривали по телефонам или любовались своей одеждой и машинами. Стоя на длинных подъездных дорожках, открывали и закрывали багажники или играли с собаками. На первый взгляд немногословные и ленивые, в дорогой одежде, они пили вино в лучших отелях за высокими заборами, широко расставив ноги в наглом самодовольстве. Мужчины в шезлонгах возле плавательных бассейнов. Свиньи, разодетые во все, что французские и итальянские компании по-прежнему могли производить и продавать по абсурдным ценам. Самых богатых и важных из них никто никогда не видел; у них были частные владения, пентхаусы, подземные особняки и комплексы, огороженные стенами, через которые Отец никогда бы не смог перебраться.

– Не понимаю. Зачем им похищать мою дочь? У нас же нет денег. Совсем нет денег. С нас нечего взять. Я был региональным менеджером. В этом нет смысла. Чтобы стать для них мишенью, мы должны были иметь что-то, что им нужно.

– Ты прав, в этом нет смысла. И я знаю не больше твоего. Но послушай, давай не будем увлекаться слухами от Маррея Боулза. Возможно, он сказал так, только чтобы запугать тебя своими связями. Если ее похитила банда, то с целью…

– С целью чего?

– Чего-то, о чем мы, наверное, не захотим говорить. Хотя это кажется маловероятным. Вряд ли банда стала бы похищать ребенка из семьи среднего класса без возможности выкупа. Ваша семья не соответствует профилю жертв торговцев людьми. Не то чтобы это невозможно, просто маловероятно. Гораздо проще найти добычу среди беженцев и ошивающихся на побережье наркоманов.

Торговцы людьми. Она снова упомянула их. Отец почувствовал, как при малейшем предположении о международной связи, о расширении географических границ поисков, делающем их неосуществимыми, внутри у него что-то оборвалось.

– В это трудно поверить, – добавила Скарлетт, – но у полиции почти нет оперативной информации, поступающей из организации Короля Смерти, и они не могут проверять свидетельские показания. Но если есть связь с бандой Короля, репрессии за стукачество очень суровы. Хочу, чтобы ты освежил свою память и вспомнил разборки между бристольскими наркоторговцами в 2047 году, чтобы понять, с чем мы столкнемся.

Отец сжал здоровую руку в кулак.

– Существуют методы, которые иногда используются для извлечения информации. Я читал об этом. Знаю, что такое бывает.

– Пытки? Конечно. Для подозреваемых в политических убийствах и убийствах высокопоставленных лиц, а также в связях с террористами. Но с помощью слуха о торговце людьми и одном пропавшем ребенке вытянуть ничего не удастся. Ваше дело уже очень старое.

Отец на мгновение забыл боль в плече и стиснул зубы.

– Я сделаю это.

– Нет. С тебя уже хватит. Пока все поправимо, но любые дальнейшие действия могут привести к тому, что тебя поймают или того хуже. Ты не можешь рисковать, приближаясь к этой группировке, потому что знаешь, что случится тогда? Ты будешь рисковать всем: собой, мной, нашей работой и нашей помощью другим в подобной ситуации. Все зашло слишком далеко. Мне очень жаль.

– Мы же уже близко.

– Нет, это не так. У нас нет ничего конкретного.

– Боулз не лгал. Я знаю. Знаю, что он не… У него была эта картина. Жуткая, странная. Такую подобный тип не стал бы… Не знаю… держать у себя в доме. По-моему, на ней была изображена смерть. Но, кажется, она намекала на кое-что еще, на связь. С Королем Смерть? Возможно. И этот Рори Форрестер связан с ними. В том, что сказал Боулз, наверняка, что-то есть.

– Откуда ты знаешь? Из картинок и хвастливой болтовни какого-то подонка о его связях с мафией? Нам потребуется гораздо больше, чем это.

Я не согласен.

В течение следующих трех дней Отец просиживал за планшетом в своем маленьком номере. Искал, отфильтровывал, бегло прочитывал, иногда останавливался, откидываясь назад. Из-за жары и воздействия фотографий и видеоматериалов, которые он находил, кружилась голова и накатывала тошнота. Ему не потребовалось много времени осознать, что, если Король Смерть связан с похищением его дочери, то шансы изменились и риски неисчислимо возросли, возможно настолько, что у него отобьет всякое желание покидать номер.

В его памяти всплыли давние инциденты в Бристоле, Лондоне, Глазго, Кардиффе, Лидсе и Плимуте. Списки жертв и фотографии покрытых шрамами, татуированных, бесчувственных лиц мужчин, которые проделывали с людьми такое, что было бы неуместно даже в средневековых битвах. Эти деяния постепенно стали восприниматься общественностью с оцепенелой обреченностью. Еще одно непредвиденное последствие экономического неравенства, кризиса с беженцами, нескончаемых убытков от аномальной жары, штормов и наводнений. Эти факторы предоставляли бандам все возможности, чтобы ускоренно добиваться своих целей посредством вымогательства, взяточничества, похищения людей, шантажа, запугивания и насилия.

В сороковые годы страну захлестнула череда убийств на почве мести и войн за территорию. Людей душили, жгли, убивали выстрелом в голову и обезглавливали. Каждый способ убийства превращался в подпись банды в зловещем состязании, кто обрушит еще больший кошмар на мир, уже рыдающий от ужаса. Но именно «Короли» были истинными правящими монархами разорения, порока, коррупции и убийств.

При виде того, что они сделали в Бристоле в 47-м, Отец отвернулся от экрана. Представители общественности обнаружили тела до прибытия полиции, сфотографировали и опубликовали снимки. На полу террасного дома лежали восемнадцать обезглавленных тел со связанными руками. Жертвами были торговцы людьми, не пожелавшие подчиняться более жестокому клану, который поощрял обезглавливание, чтобы оставить после себя след в ужасном десятилетии. Это была бесконечная карусель из пожаров, усыпанных стеклом улиц, тел под брезентом, сверкающих на солнце полицейских щитов, плакатов, снятых с воздуха разрушенных домов в других графствах, бурлящей бурой воды, стремительно текущей там, где когда-то жили люди, согнутых пополам деревьев и палаточных поселений, простирающихся в бесконечность. И Король Смерть процветал в этом хаосе.

Ухмыляющаяся костлявая фигура в развевающихся лохмотьях была более эстетичным атрибутом, которым гордилась банда. Их самоуверенность была настолько наглой, что рядовые бойцы татуировали у себя на шее или на спине ее, обвитую погребальными свитками со списками их деяний, написанными на латыни. На улице или в тюрьме татуировка являлась лучшей защитой, чем бронежилет.

Независимые журналисты давно утверждали, что в отношении банды никогда не велось серьезных расследований. Если они убивали своих членов или бандитов из соперничающих с ними группировок, а не обычных людей, то сохраняющая нейтралитет и перегруженная работой полиция, видимо, придерживалась политики «сдерживания и наблюдения».

Приоритетами того времени министерство внутренних дел называло изменение климата, гражданские беспорядки и терроризм. Раз в два года проводилась эвакуация гражданского населения из пострадавших от непогоды частей страны. Регулярная армия несла караульную службу и неустанно патрулировала электростанции, посевы, солнечные фермы, фабрики по производству синтетической еды и закрытые общины, постоянно переманивавшие полицейских и солдат к себе и щедро за это платившие. Необходимо было контролировать огромный поток беженцев, следить за тем, чтобы во время эвакуации из затопленных районов дороги были свободны. Этим было поглощено все внимание защитников закона, порядка и безопасности. Достаточно было десять минут посмотреть новости, чтобы довольствоваться официальными объяснениями того, почему страну захватила преступность, как политическая, так и организованная. Даже богатые не были застрахованы.

От преступности не было спасения. Ее приняли и с ней смирились, как и со многими другими страшными вещами. И она проникла во все сферы деятельности, как сказала Скарлетт, особенно в политику и частный бизнес.

Отец всегда знал, что глупо полагать, что люди забудут старый мир и будут довольствоваться его еще пригодными к эксплуатации реликвиями. Банды занимались поставками, когда другие не могли, либо копили ресурсы для себя. Было ошибкой считать, что обычные люди смогут обходиться без мяса и довольствоваться зерном и синтетикой. Они поняли это двадцать лет назад, когда занимались поставкой продовольствия. Черные рынки были неизбежным явлением. Люди знали, что то, что им нужно, где-то доступно. Люди знали, где они предпочли бы оказаться. Люди заплатят любые деньги за лекарство, если у них заболеет ребенок.

После того как Отец вернул вещи дочери в рюкзак, а рюкзак – в шкаф, руки у него дрожали. Закрыв глаза и уставившись в одну точку, он попытался прогнать из головы все образы жертв Короля Смерти и своих собственных. И те и другие обладали неуютным сходством, словно знаки на сходящихся в одной точке трассах, ведущих в одном направлении, к далекому месту встречи.

Когда он почувствовал, что в состоянии осмотреть свое снаряжение, то разложил его на кровати и перезарядил пистолет. Затем перебрал последний комплект свежего нижнего белья. Одевшись, посмотрел в Интернете спутниковые снимки «Коммодора» и дома Рори Форрестера, подручного Короля Смерти.

Прежде чем покинуть номер, он оставил Скарлетт Йоханссон голосовое сообщение: «Мне очень жаль… Я ухожу… Сегодня мне нужно поговорить с Рори Форрестером. Что бы ни случилось, никто никогда не узнает, что ты помогала мне. Клянусь».

Направляясь к «Коммодору», Отец вспоминал, как выглядели город и гавань много лет назад, когда во время отпуска им с женой впервые довелось увидеть Торбей с моря. Они сели на паром из Торки в Бриксхем, и с палубы любовались видом скал и холмов, покрытых белыми, похожими на детские кубики зданиями. Выдуманный город, потрясающий в ярком солнечном свете, маскирующийся под Эльдорадо, Танжер или Пейю, с пришвартованными прогулочными катерами и яхтами, чьи мачты напоминали копья рыцарей, собравшихся в бухте.

Далекие толпы в гавани могли даже сейчас пробудить смутные воспоминания о старых Каннах и Сен-Тропе. По крайней мере в тех, кто знал, что раньше это место называлось Ривьера и что на ее тенистых террасах можно было потягивать прохладные напитки или наслаждаться блюдами из морепродуктов, сидя в одежде из легкого хлопка на белой от соли палубе. Даже сейчас многочисленные колонны бывших элитных апартаментов и домов для престарелых, переданные первым, самым удачливым беженцам из затопленных районов побережья и пострадавших от наводнений городов, по-прежнему выглядели великолепно. Но только если смотреть на них издалека – с воздуха или блистающего моря.

Пробираясь через окраины того, что осталось от маленького полуострова Ливермид, почти полностью размытого до обочины дороги, ведущей из Престона, Отец старался держаться в тени огромного волнореза и двигался на восток.

Толпящиеся люди отворачивались, подталкивали Отца локтями, их лица постоянно менялись, в них читался либо вызов, либо равнодушие. Одна половина длинной, ведущей к гавани дороги была черной от тени, и в ее драгоценной прохладе теснились многочисленные фигуры. В основном иностранцы, не желавшие тратить больше времени, чем необходимо в лагерях, переполненных шале, находящихся дальше к востоку, или в шумных городских многоквартирниках. По дороге с одной проезжей частью медленно ползли старые хрипящие автобусы и несколько машин.

Толпы. Всякий раз, когда он сталкивался с толпами, они добавляли его поискам почти невыносимое ощущение тщетности, и он проглатывал этот комок отчаяния, словно одинокая чайка – кусок морского мусора. Поскольку эти сцены находились в постоянном движении, ни одна из них не могла быть воссоздана с какой-либо степенью точности. Деревни, города и городишки бесконечно перезаселялись, и все больше и больше лиц заполняли маленькие пространства. Люди научились уходить в себя и смотреть поверх этих многочисленных голов, чтобы не ощущать бремя этих масс. И как в таких толпах отыскать одну маленькую девочку с испуганными голубыми глазами и черными как смоль, унаследованными от матери волосами, с прыгающей походкой и с привычкой сразу же плакать, когда ей становится страшно? Ей было всего четыре, когда ее забрали из дома.

Как возможно помнить одно крошечное личико? Ежедневно этими тропами бродили сотни тысяч людей, появляясь и исчезая. Разум не в состоянии хранить в памяти такое количество лиц, проносящихся мимо в бесконечном потоке дней, недель, месяцев и лет.

Два года.

В тот день, когда она была похищена, свидетелей не было. Ни одного.

И больше никто тебя не ищет. Только папочка.

Кто-то должен заговорить – кто-то, кто присутствовал там и помогал затащить маленькую фигурку в машину, либо кто-то, обладающий секретной информацией. Скоро они зашепчут либо будут выплевывать свой рассказ вместе с кровью из разбитого рта. Рассказ, который поможет ему приблизиться к цели.

Вы зажимали ей рот или накачивали ее наркотиками? Открыла она снова глаза? Открыла и увидела монстра? Ее крошечное сердце не выдержало при виде пропасти, разверзшейся между воротами палисадника и ее темными глазами?

За каждую пролитую ею слезу я буду вырывать по кусочку вашей трепещущей плоти. Вы испытаете все те ужасы и страдания, которые пережила она.

Углубляясь в гавань, Отец заставил себя прогнать прочь мысли, продолжавшие постоянно посещать его, отчего лицо у него превратилось в бескровную деревянную маску, скривившуюся от боли старых переживаний. И мука от этих воспоминаний была вечной.

От прежнего прибрежного рая не осталось и следа. Отец будто странником попал в древние времена, высадился на берег в душном улье пиратов, рабов, головорезов, беспризорников и карманников, запыленных и отчаявшихся попрошаек и апостолов мутировавших религий, чья вера все сильнее укреплялась знамениями конца света. Все устремлялись сюда из мест, превратившихся в запеченную глину и сожженных дотла, прибывали в город, осажденный и атакуемый безжалостным и вместе с тем бесконечно безжизненным морем.

Немногочисленная молодежь улыбалась друг другу в обнесенной высокой стеной гавани, скользя вдоль широкой улицы под иссохшими под палящим солнцем зданиями. Зданиями, которые воздвигли викторианцы, не подозревавшие, что те станут такими грязными и облезлыми, как сейчас, спустя два столетия после того, как промышленная революция изрыгнула угольные печи и горелки.

Над гаванью Отец видел утес, покрытый длинными ранами эрозии, с вкраплениями белого щебня от обрушившихся несколько лет назад башенных домов, когда дожди смыли верхний слой красной почвы и глинистые потоки устремились к морю. Заброшенные здания стояли на вершине утеса, словно самоубийцы на краю пропасти, таращась пустыми глазницами на коварную бухту, многие годы сотрясавшую их штормовыми ветрами и приливными волнами. Но город не был заброшен. Пока. Потрепанный и разрушающийся, он все еще кишел людьми, поскольку мест, куда можно было уйти, становилось все меньше. Но когда весь этот город будет окончательно смыт, – гадал Отец, – и его фундамент станет выбеленным, словно разбитые клювами чаек ракушки?

Мужчины, которые стояли вдоль пристани, прислонившись к стенам, или возле дверных проемов, под дырявыми вывесками с устаревшей рекламой дискотек, плавательных бассейнов и рыбных блюд, наблюдали за Отцом, словно угрюмые часовые. Над вывесками возвышались остатки неоклассических арок, куполов, вычурных каменных балконов и других мещанских капризов. Когда Отец встречался с мужчинами глазами, те отворачивались, хотя у него складывалось впечатление, что его присутствие им вовсе не безразлично.

Пахло жареной соей, маслом, домашним сахаром, коврами, залитыми пивом и нагретыми на солнце. Над толпами плыли звуки винтажной электронной музыки. От запахов пота, морской соли и канализации спертый воздух становился еще душнее. Огромные чайки с разинутыми в жуткой гримасе клювами, казалось, только и ждали, когда кто-то внизу споткнется и упадет. Их помет образовал грязные наросты на водосточных трубах и декоративной штукатурке.

Отец пробирался вдоль огромного бетонного волнореза, заслоняющего собой смертоносный водный горизонт. Двигался боком, пригибаясь, сквозь толпы торговцев наркотиками, выставляющих перед ним руки, словно шлагбаумы. Предложения купить кокаин, амфетамин, экстази, героин, в основном местный и только что приготовленный, произносились шепотом, словно запретные, мистические заклинания разномастных пророков и прорицателей. Арабы, африканцы, греки, испанцы, турки, алжирцы, египтяне, краснолицые, изнывающие от жары англичане, мускулистые и потеющие, толпились вдоль всей набережной, перед пабами и лотками с мороженым, кафе с марихуаной и некоторыми все еще открытыми ресторанами, продающими стряпню из искусственного мяса и рыбы.

Теперь все стали фермерами. То, сколько вы сможете вырастить и насколько крупными будут кабачки, фрукты и корнеплоды, – стало новыми навязчивыми идеями и новыми состязаниями теперь, когда дизайнерские побрякушки и шикарные интерьеры интересовали максимум два процента населения. На окраинах законного рынка предлагали фрукты и овощи, выращенные на газонах, крышах и вскопанных террасах, все – местного производства, как гласили деревянные дощечки, а также излишки новой житницы страны, в то время как восточное побережье медленно уходило под воду, а в более темных помещениях поджидали контрафактная выпивка, экзотические проститутки и наркотики.

Одежда, произведенная из вторичного сырья, тоже продавалась здесь. Переделанная, изготовленная в домашних условиях, постиранная и сваленная в кучи на столы, как и ворованные и выменянные электротовары, а также сельскохозяйственные инструменты, сделанные на новых предприятиях Мидленда. Магазины были реквизированы или сданы в аренду на льготных условиях воинственными членами местного совета и теперь продавали или перепродавали разное барахло, которое больше не производилось и не импортировалось. То же самое Отец видел в Тотнесе, Плимуте, Эксетере, Бриксхеме, Бристоле и Бате. Рынки под открытым небом постепенно превращались в «черные». Сельскохозяйственные рабочие, бродяги, переселенцы, иностранные и внутренние беженцы, наркоманы и бесчисленные алкоголики – все они собрались там, куда когда-то стекались отдыхающие и пенсионеры.

Отец не был голоден, но купил бутерброд с жгучей из-за местной горчицы начинкой и бутылку апельсинового сока, выжатого португальскими беженцами в далекой роще на уэльской земле, где когда-то паслись овцы. А затем он двинулся вверх по дороге в грязный Торре, пригород Торки, чтобы найти отель «Коммодор».

Он пытался посетить это место еще два дня назад, но на улицах было слишком много неприятных типов. Рано утром, когда солнечное пламя лизало горизонт, он быстро проехал мимо старого отеля и, стараясь не смотреть на здание, заметил, что двери закрыты. Оставлять машину здесь было небезопасно, поэтому он попытается добраться до отеля пешком и не будет маскироваться, пока не окажется внутри.

Через два часа жара сделает передвижение по городу возможным лишь для самых стойких и прогонит с улиц раздраженные толкающиеся толпы, заставит их спрятаться по домам, как ос в щелях кирпичной стены.

Когда он, поднявшись на милю над набережной, добрался до теплых гор скопившегося мусора, какой-то туберкулезник закашлялся, будто предупреждающий о появлении посетителя колокольчик над дверью лавки. Этот хриплый звук донесся из недр заколоченного здания без входной двери, где когда-то семьям, находящимся в отпуске, продавали сувениры. Дома, пострадавшие от зимних беспорядков, в этой части города не ремонтировались и даже не огораживались. Из красных кирпичных стен некогда белых отелей и местных предприятий торчали обугленные балки. Над развалинами висел болезненный, химический запах старого пожара. В безжалостном свете дня Отец видел, как злость переселенных и безработных – этой бесполезной массы – обрушилась на кирпичную кладку и доски, пытавшиеся удерживать ее в загоне, после чего помочилась на руины.

Опустив голову, от тени к тени Отец неторопливо брел наверх. Его окутывали новые, более грязные испарения, выделяемые самими зданиями, переулками и узкими тротуарами. Дыхание умирающего города, которое он ощущал, испускалось вместе с горечью, которая могла превратиться лишь в ненависть, сублимацию или переросший в безумие стыд за нищету. Под воздействием невероятной силы земного притяжения позвоночник у Отца согнулся дугой, будто в благоговении перед навалившейся на него убогостью. Откуда здесь взяться хорошей атмосфере? Все они цеплялись за жизнь, но мало ее ценили.

Колония наркоманов, основанная в Хеле, уже давно добралась досюда и ворвалась в каждое доступное помещение и под любое укрытие. Подумать только, он тоже забрел на это побережье вместе с женой и ребенком, чтобы начать все сначала и убежать от проблем, копящихся и множащихся в городах по мере разрушения экономики. Но нетрудоспособные, безработные, бездомные, уязвимые и несчастные, обездоленные и сломленные, которых не удержали другие региональные власти, поселились в большей части Южного Девона еще до его прибытия. Теперь они поджидали с другой стороны каждого города, прямо за холмом. Эти несчастные были повсюду, и их число будет только расти. И все же он находился здесь, усталый человек, чья деятельность никем не финансировалась и являлась незаконной, просеивал человеческий и строительный мусор в поисках украденного ребенка. Ему хотелось громко расхохотаться, как окружающие его пьяные оборванцы, которые даже сейчас, в такой ужасной жаре, брели навстречу стычкам, которые сулил им новый день.

Глаза, смотрящие на Отца возле бывших отелей, ресторанов и роскошных апартаментов, превращенных в грязные хостелы, казалось, были лишены всего, кроме коварства и неприязни. Различия между мужчинами и женщинами не всегда были явными. Из-за падений, солнечных ожогов и драк их лица превратились в уникальные образования из костной и рубцовой ткани. Огрубевшие, осунувшиеся, проспиртованные, обветренные, но все еще живые, они выглядывали из-под натянутых на немытые волосы бейсболок. Грязная одежда не по размеру, плюс старые куртки, выданные Красным Крестом, составляли их униформу. Виды, успешно скрещивающиеся с грызунами; возможно, дальновидный эволюционный скачок к тому, чтобы в будущем, когда засуха проникнет еще дальше на север, стать посланниками жизни.

С обеих сторон дороги, ведущей к бывшему отелю, ему вымученно улыбались две жалкого вида проститутки. Отсутствие зубов придавало их улыбкам еще более гротескный вид. Но Отец постарался не встречаться с ними взглядом. Малейшее проявление отвращения с его стороны могло спровоцировать конфликт. Хотя выглядеть запуганным ему тоже было нельзя. В подобных местах люди, находящиеся в менее отчаянном положении, учились демонстрировать безразличие или притворялись занятыми, лишь бы не вступать с кем-нибудь в диалог.

Приблизившись к перекрестку, он увидел возвышающуюся справа от себя дешевую бетонную многоэтажку, похожую на термитный холм. «Бич Хейвен Истейт» был возведен десять лет назад для выходцев из лондонского Ист-Энда и обнищавших испанцев и быстро превратился в одно из худших мест проживания в стране. Этот многоквартирник служил для Отца ориентиром и указывал на его близость к «Коммодору». Тот стоял на холме слева от него, частично закрытый другими отелями и пыльными неподвижными пальмами.

Позади бывшего китайского ресторана, где сейчас под патронатом какой-то благотворительной организации проводились хирургические операции, Отец показал толпе грязных детей коробку шоколада, и те в свою очередь не оставили без внимания иронию его тактики. Если показания Боулза верны, местная молодежь вполне может быть знакома с Форрестером, любящим раздавать похвалы и любезности. И когда дети принялись тереться возле его карманов и рюкзака, дерзко и с вызовом плюя ему под ноги, он поинтересовался вслух о своем старом приятеле Рори, живущем в «Коммодоре». На третьем он этаже или на четвертом?

– Он на втором, – не задумываясь, сказал один из них, когда Отец смотрел на «Коммодор». Этот особняк 1930-х годов постройки был превращен сначала в отель, потом в ночлежку для освобожденных по УДО, затем для беженцев и, наконец, стал использоваться в целях, уже не известных местному совету и полиции. И вот он снова, на стене: Король Смерть, возвышающийся в своих черных лохмотьях, ухмыляющийся, нарисованный краской из баллончика между двух окон первого этажа. Длинные руки широко распростерты, словно приглашая самых отчаянных подойти поближе.

Глаза других детей еле заметно шевельнулись, наблюдая за двумя подростками на винтажных велосипедах, которые появились и кружили вокруг небольшого сборища. Их двухколесные «кони» были искусно спаяны из разного хлама. С загорелых лиц подростков, выглядывающих из-под козырьков стандартных бейсболок, почти не сходили ухмылки. Они кружили, все сильнее сжимая кольцо, но не останавливались – и не обращали на Отца никакого внимания. Он стал удаляться от толпы, но та последовала за ним.

Он держал руки в карманах, сжимая газовый баллончик и электрошокер. Проигнорировал первые рывки за шорты и рюкзак, после чего стряхнул с себя более настойчивые пальцы, которые, словно исследуя, коснулись ремешка его часов. Ускорил шаг, удаляясь от медицинского центра, и поднялся по бетонным ступеням к заваленной мусором парковке, с двух сторон огибавшей «Коммодор».

Дети остались ждать на парковке, с интересом глядя, как он входит в жаркую тьму здания, будто имбецил, пытающийся совершить какой-то подвиг, на котором уже погорело множество людей. Камер здесь не было, и Отец гадал, не рискует ли он, показывая свое лицо людям, которые никогда не заявят на него в полицию.

Они кружились, топая ногами, словно пара обезумевших от жары обезьян. Лапали друг друга скользкими от пота руками, дергали за одежду, будто вальсирующие пьяницы или слившиеся в экстазе тюремные любовники. Из них двоих Отец был моложе и крепче физически, а чувства Рори были притуплены алкоголем, которым от него несло. Но на прирожденного уличного бойца Отец тоже не тянул. Координация и равновесие практически отсутствовали, они больше царапались, чем лупили друг друга, рычали по-звериному и не сдерживались в крепких выражениях.

В рукопашной схватке челюсти Рори дважды смыкались на лице Отца, и он понял, что своими неандертальскими зубами тот тянется к его носу или губе. Зубы были бурыми у корней, а на кончиках – желтыми, как кукуруза, будто от доисторической диеты из крапивы и зерен. Сама голова Рори напоминала ископаемое, найденное на месте древнего поселения, в глиняной яме среди обломков гончарной посуды. Грубой формы череп был туго обтянут красной, пятнистой от солнца кожей и словно намекал об очередном возврате к более ранней стадии развития – от обезьяны к рептилии.

В конце концов, когда они стали заваливаться к кровати, Рори повернулся в объятьях Отца, опустился на колени, будто чтобы прикрыть голову, и свернулся в клубок.

Отец не понял, откуда взялся тот быстро выхваченный Рори маленький нож. Он выставил перед собой руку, будто чтобы отбить брошенный мяч, и почувствовал болезненный укол, когда что-то впилось в мякоть ладони, раздвигая в стороны пястные кости. Задыхаясь, он рывком высвободил пробитую руку и упал.

Рори поднялся в полный рост. Его глаза, испещренные кровеносными сосудами, горели от возбуждения и восторга. Он шагнул к Отцу и взмахнул ножом на уровне его горла. Затем замер, ухмыляясь, только чтобы отвлечь внимание, и нанес удар ему в грудь. Скользкой от крови рукой Отец поймал старика за тощее предплечье и, схватив за дряблую холодную кожу, почувствовал, как та шевелится над мышцами, как рыба, пойманная на мелководье. Притянув Рори к себе, он выбросил вперед ногу. Удар пришелся в колено противника.

Лицо у Рори посерело. Он стал ругаться, вырываться и, с трудом подпрыгнув, перенес вес на другую ногу.

Отец сунул свою раненую, по локоть красную от теплой крови руку себе под мышку и двинулся к двери номера. Выйдя наружу, он услышал на лестнице шаги, и это была не одна пара ног. Собиралась толпа.

Мозг словно затянуло густой горячей патокой. Он мог ошибаться, полагая, что Рори поджидал его в жарком мраке второго этажа. Возможно, с улицы поступил звонок, потому что Рори сидел на старом диване в общем помещении лестничной площадки. Его волосы были все еще взъерошены после долгого похмельного сна. Безумный король на красном бархатном троне, ожидающий встречи с прибывшим в его владения посланником. Он даже улыбнулся Отцу – когда тот преодолевал последние две ступени лестницы, ведущей на второй этаж – будто они были старыми друзьями, и спросил:

– Кого ты ищешь?

– Рори Форрестера, – ответил Отец.

– Зачем он тебе? – поинтересовался Рори, и Отец понял, с кем говорит.

– По личному вопросу.

– Кто ты?

Отец пробормотал что-то насчет того, что его друг сидел вместе с Рори в тюрьме, и что он хотел замутить с Рори кое-какой бизнес, поскольку знал, что Рори может обеспечить его кое-чем, на что у него есть покупатели. Во время короткого, напряженного обмена репликами Отец осматривал лестничную площадку и пожарный выход, три закрытые белые двери и окно, обращенное к новому солнцу, которое частично ослепило его и скрыло Рори. Снизу донеслись шаги, возможно, в здание вошли те любопытные дети.

– Откуда ты?

Подойдя ближе к дивану, Отец сказал, что он из Брайтона.

– Ты Рори?

– Так что именно тебе нужно?

– Пара детей. Белых.

Они вошли в одну из комнат, настолько сильно охлажденную кондиционером, что Отец сразу же почувствовал себя нехорошо. И в этот момент дезориентации Рори быстро повернулся и попытался ударить Отца своей лохматой головой. Тот блокировал удар предплечьем, но по инерции его отбросило на дверь, и та захлопнулась.

Отец выхватил электрошокер и выстрелил наугад, дротик с треском улетел в полумрак, и, прежде чем он смог вытащить из другого кармана газовый баллончик, Рори вступил с ним в борьбу. Они принялись кружиться, хватаясь друг за друга, целясь в глаза, уши, горло, яички, отчаянно пытаясь устоять на ногах и найти преимущество или оружие.

Теперь Рори мог лишь плеваться и ругаться на боль в колене. Голосом, больше напоминающим лай, он говорил Отцу такие мерзости, что тот стал испытывать к этому типу глубочайшее отвращение. Расстегнув здоровой рукой молнию на рюкзаке и порывшись, Отец быстро нашел пистолет и продемонстрировал Рори этот «последний аргумент».

– Ага? – произнес он и двинулся на преступника.

Внезапно Рори захлопнул свою доисторическую пасть, но Отец продолжал бороться с горячим и неослабевающим желанием выстрелить в упор в это дряблое лицо.

Рори бросил нож на кровать и выставил перед собой руку, а другую продолжал прижимать к пострадавшему колену. Вытянутая рука подрагивала, огрубевшая ладонь была в желтых пятнах.

– Боулз, – понимающе произнес Рори. – Он сдал меня? За что? Я ничего не делал. С детьми. Поэтому ты здесь. Ты из тех нациков? Я понял, что это они уделали Боулза, но ты обратился не по адресу, дружище. Ты взял не того. Я не педофил.

Засунув два пальца Рори в ноздри, Отец сделал из его носа свиной пятак. Оттянул его узловатую башку назад и надавил коленом на загривок. Тот начал пускать слюни, как свиноматка на куче навоза. В полоске дневного света лицо Рори походило на синтетическую солонину – красное от сыпи и лопнувших кровеносных сосудов. От него пахло вином и этанолом, как от недавно покрытого лаком дерева. На шее была татуировка с изображением Короля Смерти, похожего на черного паука и облаченного в лохмотья.

Отцу удалось заговорить сквозь неровное дыхание.

– Ты знаешь, кто в 2051-м похитил четырехлетнюю девочку. – Отец назвал ее имя, но с трудом, будто зловоние и убожество комнаты могли испачкать драгоценную память о ней. – Ты принимал в этом участие.

– He-а. Не я.

– Всплыло твое имя.

– Я не имею к этому никакого отношения. Выбрось из головы.

– Лжец.

– Я знаю, кто тебе нужен, но это не я. И не Боулз. Ты взял не тех людей.

– Говори, что знаешь, иначе я трахну тебя в ухо этой штукой. – Отец ткнул концом ствола в ушную мочку Рори. Его левое плечо пронзила боль, рука напоминала пурпурный дирижабль, с четырех пальцев капал багровый сироп.

Глаза у Рори закатились, кожа стала землистого цвета.

– Нет. Дружище. Ты взял не того. Мамой клянусь. Дай мне встать. Я не могу дышать. Моя шея…

– Отвечай на мой вопрос, или я тебя покалечу. Начну с лодыжек и буду подниматься выше. Я уделаю тебя в хлам, в затем выстрелю промеж глаз, урод. И в аду можешь спросить Найджа и Боуи, что бывает за вранье.

– Ладно, ладно, дай мне встать.

Отец достал пальцы из растянутых ноздрей Рори, тот тут же схватился за нос в попытке вернуть ему прежнюю форму. По обожженным щекам текли слезы, пятнистый лоб снова стал розовым от прилива крови.

– Я просто кое-что слышал.

Отец следил за ним, держа его на мушке. У него был наметан глаз на фальшивые проявления сочувствия и раскаяния.

– Это было в пабе. «Дельфин». Давным-давно. В Эксмуте. Я там даже и не был больше. Но люди говорили, что ее похитили на заказ.

Отец едва не потерял сознание. Почти почувствовал аромат шампуня и запах теплого пота в волосах дочери, где он спрятал лицо, когда она, проснувшись и свернувшись калачиком у него на коленях, смотрела в гостиной мультики, после чего он намазал ей маслом тост и налил молоко на хрустящие хлопья.

– Какие люди? Имена.

– Был один парень, по имени Алексис. Здоровый, типа как бык. Он и другой, которого я не знаю. Его дружок. По-моему, его звали Борис. Русские. Я помогал им с одним делом. Через Плимут поступало бухло и свинина, о которых не знал Королевский флот. И они были пьяные. Мы все были типа бухие. Они увидели тот сюжет в новостях и переглянулись. Я обратил на это внимание. Сказал что-то насчет того, какой это позор, поскольку такая красивая девочка, и все такое. Потом Алексис поведал, что ее похитили. Детей постоянно похищают, так они сказали. Ради выкупа. Кто-то сказал им, что это сделано с этой целью. Типа похитили на заказ.

– Кто сказал им?

Рори пожал плечами.

– Они не называли имен. Таким людям лучше не задавать вопросы. Они – из «Королей». Им бы это не понравилось. Подумали б, что ты стукач.

– Но выкупа никто не потребовал. Родители не были богачами.

Рори снова пожал плечами, при этом демонстрируя притворный страх перед собственной болтливостью.

– Я видел только то фото в новостях, больше ничего. Еще подумал, милая девочка. Симпатичная. Запоминающееся лицо. Я уже несколько лет не скупаю краденое и не торгую людьми. Полностью отошел от всего этого. Все мы совершаем ошибки. Это не значит, что ты не можешь измениться. В любом случае дети никогда не были моей «темой». Ты сейчас ошибаешься, думая, что это я похитил ее. Клянусь жизнью матери, я не имею к этому никакого отношения.

– Что думают люди в вашем сообществе? Люди твоей профессии, которые совершали такие же ошибки, как ты? Люди, которые похищали детей? Люди, которые продали бы педофилам кого угодно?

– Не, не, не, ты меня неправильно понял. И специализирующиеся на детях группы, которые тут все еще действуют, не имеют к этому никакого отношения. Они не стали бы покупать ребенка вроде нее. Слишком рискованно. Зачем похищать такую, как она, если в лагерях беженцев, на побережье, есть тысячи детей? Никто за ними не смотрит. Они могли бы выбирать. Зачем идти в чей-то дом и тырить ребенка? Это рискованное дело. Я не говорю, что нет кого-то, кто мог бы сделать это, такие люди типа немного долбанутые. И если это один из них, у нее нет шансов и ты впустую тратишь время. Но это было похищение на заказ, как сказал Алексис, а значит он, наверное, что-то слышал. Алексис занимался всем чем угодно. Управлял борделями в Бристоле до того, как их накрыли. Поставлял девок, и все такое. Он знал бы, если б это были похитители или просто извращенцы, крадущие детей. Он услышал бы что-нибудь. Если ты идешь по улице и похищаешь чьего-то ребенка из палисадника, когда его мать и отец отвернулись, ты либо бесстрашный, либо отмороженный. Понятное дело. Ты либо неадекватный, либо не боишься брать то, что тебе нужно, когда угодно и где угодно.

Несмотря на отсутствие конкретики, Отец счел слова Рори пугающе убедительными. В первое время, пребывая во тьме горя и отчаяния, задавая себе вопросы «как» и «почему», он инстинктивно подозревал одиночку, хищника, аморального типа, обезумевшего от своих потребностей, который увидел их семью на прогулке и, дождавшись походящего момента, проследил за ними до самого дома. Скарлетт Йоханссон всегда думала так же.

– Эти русские. Где они обитают?

– Кто, Алексис? Не знаю, что с ним случилось. Его больше нет. Но «Короли» здесь повсюду. Они контролируют сейчас большую часть побережья. От Довера до Плимута. Полиция не хочет с ними связываться. Слишком много хлопот. Но тебе нужно спросить у них. Я могу свести тебя с кое-кем. У меня есть типа друзья.

– Тогда ты пойдешь со мной, через эту дверь, прямо сей…

И тут Отец понял, что Рори был таким откровенным, решительным и громкоголосым только потому, что в коридоре за дверью наступила зловещая тишина. И в следующую секунду дверь резко распахнулась. Прежде чем он смог обернуться, воздух за его головой взорвался белым светом, а в ушах раздался свист, какой издают киты, плывущие в холодной тьме под льдинами. Прежде чем оглохнуть, Отец успел сказать себе, что он был уже так близко. Наконец получил имена. Два имени: Алексис и Борис. У него уже было что-то. Но теперь он умрет.

Ощущение, что дочь рядом, вспыхнуло ярким светом, а затем угасло.

Отец стремительно развернулся, одновременно нажимая на спусковой крючок и в ярости направляя пистолет на худосочного юнца, который выбил дверь ногой и выстрелил прямо у него под ухом, но от возбуждения и нервозности каким-то образом промахнулся, поскольку держал свою «пушку», отведя руку в сторону, словно какой-то древний гангстер-хипхопер.

Отец выстрелил сквозь жгучий дым, окутавший дверной проем, и фигура вздрогнула, как от удара током. Голова дернулась назад, и что-то влажное шлепнулось об стену, к счастью, невидимое в тусклом свете. И по тощему и угловатому силуэту Отец понял, что вышиб одному из подростков-велосипедистов мозги.

Тени поменьше, собравшиеся возле ног мертвого мальчишки, чтобы восторженно понаблюдать за смертью, но не ожидавшие увидеть труп своего приятеля, бросились врассыпную и застучали ногами по лестнице, как испуганные дети, кем они, собственно, и являлись.

Скорее почувствовав, чем услышав движение у себя за спиной, Отец развернулся и присел. Вытянул перед собой руку с пистолетом, осторожно поддерживая ее второй рукой – так он научился стабилизировать оружие. Рори встал и шел на него, с вновь обретенным и поблескивающим ножом в руке, хотя уже превратился в очень удобную мишень.

– Стой, – произнес Отец.

Но Рори не собирался останавливаться и, вероятно, понимал, что у него нет выбора, после того, как из дома Боулза вынесли на носилках двух его дружков с простреленными черепами. И если б не выбитое колено, Рори, возможно, даже добрался бы до Отца и полоснул его по лицу ножом. Поэтому он просто надвигался на Отца, словно старый, хромой троглодит из пещеры. Пистолет кашлянул, и Рори споткнулся, его рука тут же взметнулась к горлу, из которого вырвалось какое-то нечеловеческое клокотание.

Отец целился в грудь и на мгновение удивился, насколько сильно промазал. Не желая больше слышать влажных хрипов из пробитого горла, он подошел и встал за спиной у Рори, который, наклонившись над раковиной, истекал кровью – и выстрелил ему в голову. За большим красным ухом образовалась черная дымящаяся дыра. В зеркале на стене было видно, как щека Рори расцвела черными лохмотьями.

Отец отвернулся и вытер лицо.

В коридоре открывались и хлопали двери. Из жаркой, медно-красной тьмы «Коммодора» донеслись грубые голоса. По лестнице гулко застучали шаги.

Дважды гавкнул пистолет. Штукатурка треснула, подняв перед Отцом облако пыли. Он пригнулся поздно, когда пули уже ударили в стену, и полетел к подножию лестницы. Выставил вперед руку, чтобы предотвратить падение. Тонкие кости в пробитой ножом насильника кисти сместились – и боль вспыхнула красным.

Вся рука была мокрой от крови, отчего казалось, будто ее засовывали в ведро с маслом. Отец был не в состоянии сжать ее в кулак. Захныкав от боли, он поднялся на ноги и направился к входным дверям. Они были открыты, и яркий белый свет освещал обшарпанные деревянные стены, рваный линолеум, пожелтевшие правила безопасности, мимо которых он ковылял по пути на улицу, в послеполуденный ад. Дыхание с хрипом вырывалось из груди, ноги заплетались.

Сверху, из здания, в ответ на выстрелы раздался крик: «Хорош шуметь». Отец не слышал эту фразу уже несколько лет, но знакомые слова не принесли ему успокоения.

– Приведите сюда этого копа, – последовал первый приказ. – Прикончите на улице. За домом.

– Он завалил Рори, – крикнул кто-то, далекий разъяренный голос был приглушен стенами.

Отец выпал из входной двери и, поглощенный шумом и ярким светом улицы, стал размахивать пистолетом. Он хотел, чтобы толпа, стоящая по периметру парковки, видела, что́ он держит и готов использовать.

Маленькие фигурки, словно кошки, бросились в растущие по краям асфальта кусты, облака пыли возвестили об их отступлении. Трое мальчишек перелезли через невысокую бетонную стену. Более рослые фигуры, напрягшись, отступили назад либо пригнулись, но убегать не стали. Остроносый, похожий на хорька парень в бейсболке что-то быстро говорил по телефону, зажав одним пальцем другое ухо, словно солдат, вызывающий подкрепление или сообщающий координаты противника. Отец услышал, как у него за спиной с шумом и криками спускаются по лестнице в фойе «Коммодора». Судя по шуршанию скользящих ног, у дверей они замедлились.

Отец засеменил прочь от здания старого отеля, держа под прицелом входную дверь, на тот случай, если кто-то выйдет из нее. Стреляй восемь раз, считай выстрелы. Последний – себе в рот.

Волоча ноги и спотыкаясь об вывороченные из земли булыжники, Отец завернул на парковку, перед глазами все прыгало и кружилось. Он не мог бежать обратно в город, как и подняться пешком в Аптон, Бартон или Хел. В тех местах было слишком людно, и он представлял, как по пути будут распахиваться двери и окна, а преследующие его длинные вереницы людей будут гнать его, пока у него не кончатся патроны.

Солнце проникло ему в голову и рассеяло все мысли, как бывает при тепловом ударе. Перед глазами появились кадры новостной хроники, которые он наблюдал на протяжении десятилетий: неподвижные тела, лежащие на улицах лицом вниз, грязные и сочащиеся чем-то черным; обугленные кости рук, торчащие из остовов машин, словно все еще взывающие о помощи.

Отец посмотрел на холм, возвышающийся над крышей «Коммодора», застроенный грязно-белыми или красными кирпичными зданиями. Крутой склон с разнообразными стенами и воротами представлял собой настоящую полосу препятствий, которую нужно было пересечь, но, по крайней мере, там росли деревья, за которыми можно было спрятаться и перевести дух. Город состоял из холмов. Так что, вверх и до конца, по такой жаре и, возможно, под обстрелом снизу? Чтобы попасть куда? Отец увидел небо, бледно-голубое и серебристое, отражающее жар ему в лицо, словно гигантский лист полированной жести. Его шляпа взмокла от пота. Вот оно.

Он узнал имена… Алексис, Борис… Стал ближе к ней, чем когда-либо. Или нет? Информация, полученная от этих старых навозных жуков, могла оказаться ложной.

Но если русские похитили ее, то зачем? Требования выкупа не было. Для продажи? Детская проституция. Ее переправили на материк. Цепь, крошечная кровать и его маленькая девочка, у которой не осталось сил, чтобы плакать.

– Боже, нет! – взревел он, и его голос, казалось, напугал молодежь сильнее, чем пистолет, которым он размахивал. Такую боль, со всей ее бессмысленностью, нельзя было сымитировать. Отец бросился бежать.

Мужчины из «Коммодора» последовали за ним. Он пересек парковку и перелез через стену. Мельком видел фигуры у себя за спиной, сквозь ветви деревьев и обжигающий пот, стекающий с волос и затуманивающий зрение. Лысый тип, с коричневым как орех и блестящим черепом, в белой, с расстегнутым воротом, рубахе, указывал влево и вправо, руководя погоней. Другой мужчина был в армейских брюках, еще один – в шортах и грязном жилете. Отец слышал, как они карабкаются на вторую садовую ограду, через которую он только что перелез.

Он поднимался по холму все выше и выше. Ноги словно налились свинцом, раненая рука распухла и пульсировала, а левое плечо по ощущениям напоминало отклеившееся после небрежного ремонта украшение. На стенах, через которые он перелазил, оставались красные отпечатки, на листьях, за которые он хватался, – багровые блестящие мазки и завитушки. Идите за мной. Просто идите по следу. Мы покончим со всем здесь, среди сломанных заборов и неровных террас, под окнами с тонкими оранжевыми шторами, из которых будут выглядывать серые потные лица алкоголиков.

Шляпа сползла на спину, зацепившись шнурком за шею, штаны на коленях порвались. Он с трудом пробрался через третий сад, поцарапав живот об шипы роз, когда спускался к террасе, судя по всему, частного дома. Хлопнула задняя дверь.

В следующем дворе, в который он спрыгнул, Отец налетел на решетчатый забор, который сломался под его весом. Чтобы отдышаться, он просто сел на каменную террасу, усыпанную обломками сухого дерева, и вытер глаза тыльной стороной предплечья. Воздух будто стал слишком густым и скапливался под носом, но не поступал в ноздри. Нижнее белье промокло от пота, штаны спереди потемнели.

Кто-то крикнул:

– Эта тварь здесь!

От звука выстрела задребезжали все стекла в окнах задней части грязно-белого здания. Отец так и не понял, где закончился полет пули.

Слишком вымотанный, чтобы испугаться, Отец окинул взглядом границы двора, чтобы найти стрелка, и наткнулся на бледное лицо с пронзительными голубыми глазами. В дальнем конце стоял на цыпочках мужчина, положив руку на оставшиеся в вертикальном положении доски забора. В руке, зеленой от выцветших татуировок, он сжимал пистолет, направленный прямо Отцу в живот.

Отец откатился в сторону за секунду до выстрела. Пуля срикошетила от террасы и пробила дыру в стене из цементных блоков в соседнем саду. Лежа на боку, Отец прицелился в деревянный забор под искривленным в гримасе лицом и дважды нажал на спусковой крючок. Забор разлетелся в щепки, и лицо исчезло.

Отец снова поднялся на ноги, словно потный боксер, обезумевший после пятнадцати раундов под лампами солнечного света. Перед глазами плясали черные точки.

Из-за простреленного им забора донесся звук, похожий на дыхание уставшей и страдающей от жары собаки, после чего раздалось хныканье.

Отец бросился со двора по мощеной дорожке между зданием и забором. Выбежал на улицу и сразу же увидел в футах девяноста от себя толпу. Они тоже заметили его. Обе стороны замешкались, уставившись друг на друга.

Одна из фигур отделилась от толпы и двинулась вперед, остальные выстроились клином за лидером, держащим в руках ружье. Отец упал на колени и, взяв пистолет двумя руками, прицелился в толпу. Все бросились врассыпную, все, кроме лидера.

Тот отшатнулся, а затем выстрелил из дробовика от пояса. С молодого деревца, стоящего в десяти футах перед Отцом, слетели все листочки. Припаркованные на левой стороне дороги машины покрылись вмятинами, а их стекла – паутиной трещин. Отец наклонил голову и почувствовал, как что-то ударило в висящий на груди рюкзак, обожгло живот и одно ухо, словно пирсинг без анестезии. Он пальнул в мужчину с дробовиком и промахнулся, поскольку тот отскочил к краю дороги, согнулся пополам, ругая себя, что выстрелил слишком рано.

Короткая передышка – от этого дерганья руками и ногами, таскания тяжелого тела, схватки в поту, заливающем глаза. Он мог бы побежать дальше по дороге и найти укрытие за низкой стеной, но если остальные преследователи где-то рядом и он попытается подняться выше на холм, то в любой момент окажется в самой гуще врагов. Дома с террасами стояли по обе стороны дороги, и тому типу с дробовиком нельзя было позволить стрелять в этом цементном колодце, который напоминал теперь «воронку истощения», сулящую смерть.

Отец встал, сунул багровую руку под мышку, пошатываясь, перешел на узкий тротуар, затем потрусил вниз по холму мимо припаркованных машин, туда, где из-за крыльев и бамперов выглядывала толпа. Двое уставились, разинув рот, на ковыляющего к ним Отца, пораженные его дерзостью. Остальные пригнулись либо обратились в бегство. Из-за домов у него за спиной, из садов, из которых он только что выбежал, прибывало подкрепление. Они тяжело дышали, как старые фермерские лошади, на которых пахали землю.

Вдали завывали сирены. Может, у «Коммодора», а может, где-то дальше, где случился другой кипиш.

На ватных ногах Отец, наконец, добрался до того места, где видел типа с дробовиком. Тот быстро выскочил из укрытия между коричневой машиной и желтым мусорным контейнером, оставленным ржаветь у обочины. Поднялся из пыли, сыпля ругательствами – красный веснушчатый монстр в старой спортивной куртке с мясистыми плечами и руками, напоминающими красные клубни. Его багровое лицо сочилось потом из-за нервов и усилий, потраченных на преследование добычи. Этот тип знал, что все будет решено сейчас, в считаные секунды, и вскинул двустволку.

Отец выстрелил ему прямо в рот практически в упор. Он сделал это не думая. Просто дал испуганному и раненому зверю, сидящему у него в голове, прицелиться и спустить курок с расстояния, с которого невозможно промахнуться. Здоровяк отшатнулся, выронив дробовик. Тот зазвенел об асфальт словно будильник, возвещающий, что пора остановить это варварство. Тип упал на колени, затем на лицо, руки какое-то время шевелились возле головы, после чего обмякли.

Отец перешагнул через широкую подрагивающую спину и попытался подобрать дробовик, но его причудливо распухшая рука не смогла бы поднять и ложку. Дробовик был старым, со сломанным деревянным прикладом. Возможно, раньше принадлежал какому-нибудь фермеру или стрелку по глиняным голубям, но попал в не те руки, как и все вещи, способные причинить вред. Отец ногой забросил дробовик под припаркованную машину и, пошатываясь, побрел посреди улицы прочь. Если он не сможет добраться до боковой дороги, то окажется в ловушке.

От возвышенности, оставшейся позади, он был отрезан, поскольку на улицу из переулка вышла уже большая толпа мужчин. Посыпались выстрелы. Одна пуля просвистела очень близко, другая попала в дверь машины, прямо за ватными от усталости ногами Отца.

Отец поспешил повернуть направо, на другой узкий и крутой склон. Он верил, что сможет преодолеть еще ярдов пятьдесят, после чего сердце просто не выдержит. Даже адреналин не поможет ему двигаться дальше или заглушить боль в пробитой руке. Сзади послышался рев приближающихся машин. Вот почему полиция не вмешивалась. Если пытаешься остановить их здесь, если встреваешь в их дела, окна начинают биться, машины гореть, а из толпы звучат выстрелы.

Вот и все.

Отец упал в маленький бетонированный палисадник, еще один хостел с пестрыми стенами. Там он захныкал и затрясся всем телом. Он напоминал взмыленную рабочую лошадку, протащившую стальное артиллерийское орудие через заполненную грязью траншею. Встав на колени, он попытался восстановить дыхание и прогнать мелькающие перед глазами образы – раны в головах его сегодняшних жертв и предсмертное выражение их лиц. Этого никогда не должно было случиться, этим не должно было закончиться, но некий извращенный дух, сидящий внутри него, смотрел на него с восхищением.

Отличное место, чтобы умереть.

С улицы, откуда убежал Отец, доносились крики, гневные голоса, лай, команды, будто люди собирались учинить погром. В переулок, где он укрылся, никто не заехал и не забежал. Но из-за угла выглядывали лица, посматривая туда, где за низкой стеной он стоял на коленях – загнанный в угол, запыхавшийся и мокрый.

Он слышал, как по узким переулкам внизу едет в сторону шумящей толпы какая-то машина. Она просигналила. Последовал разъяренный стук кулаков по крыше или капоту, затем удары ног по двери. Машина с визгом ускорилась в ответ и свернула на боковую улицу, где он прятался. Отец не понимал, что все это значит, но предполагал, что возникли некоторые разногласия насчет того, кто должен его убить. Но живым его не возьмут, и он осознал это с ясностью, которая вызвала у него и удивление, и облегчение.

Отец приподнялся над низкой стеной, чтобы открыть по машине огонь. По окнам, по ее пассажирам. В его баке хватало топлива, чтобы осуществить это желание. Они узнают его. В те последние мгновения, стоя на коленях, в месте, которое он презирал, он разделит с ними свое бремя – груз, который забрал все, о чем он когда-либо заботился. Все они познают черное горе и ярость, холод, поселившийся в сердце, который сильнее любого дефицита, нищеты и распрей в этой смертоносной жаре. Они узнают, что человек за один день может потерять всего себя и никогда не восстановится от этого.

Отец произнес имя своей дочери и почувствовал, как горе разрастается у него в груди, устремляется к горлу и, превращаясь почти в эйфорию, заполняет разум. Он разрядит пистолет, а потом пойдет на них с пустыми руками. Внезапно ему захотелось почувствовать жгучую боль. Захотелось ощутить на себе ответный удар. Захотелось освободиться от всех желаний.

Водитель замедляющейся машины окликнул Отца по имени, затем крикнул:

– Убери это. – Из бокового окна высунулась рука с обращенной наружу ладонью. – Залезай.

Отец замешкался. Рука, держащая пистолет, ослабла, в глазах поплыло. Кто-то знает его имя?

– Залезай, мать твою! – заорал сидящий в машине мужчина решительно, но едва сдерживая собственную панику.

Машина неслась на дикой скорости. Отец закрыл глаза и ждал, когда металл деформируется, а в салон ворвется снежная буря из битого стекла.

Но столкновения не произошло, не было даже царапины.

Машина начала сбавлять скорость, лишь когда на несколько миль удалилась от города и выехала на однополосную дорогу, закрытую с обеих сторон живыми изгородями. За дорогой засухоустойчивая пшеница раскинула по пологим холмам свое золотое покрывало, простирающееся, насколько хватало глаз. Отец догадался, что его везут к северу от Торки.

Всякий раз, когда сидящий за рулем мужчина наклонялся вперед, становилась видна его спина, вся темная от пота. Между ног у него был засунут пистолет.

После того как Отец неуклюже выбрался из-за стены и упал на заднее сиденье машины, та ускорилась, и одна его нога осталась торчать из все еще открытой двери. В заднюю часть автомобиля что-то трижды ударило в быстрой последовательности, будто щебень, отлетевший от дороги. Лишь когда машина замедлилась на вершине холма для разворота, Отец сумел захлопнуть заднюю дверь. В их сторону от перекрестка было сделано еще несколько выстрелов, так и не настигших цели. Кто-то нашел брошенный дробовик. Тот с глухим грохотом выстрелил, но, видимо, в тот день ему не суждено было реализовать свой потенциал.

Никто не стал их преследовать. Не прилетели, чтобы пожужжать над головой, вертолеты.

Отец рухнул поперек задних сидений и затих, в основном глядя в бежевый потолок машины и изредка вытирая здоровой рукой пот с лица. Он выпил пинту воды одним глотком, но долго не мог смотреть на рану на руке.

– Твоя помощница, женщина, которую ты называешь Скарлетт Йоханссон, связалась с нами. Сказала, что ты направляешься в «Коммодор» и можешь всем все испортить. – Эти слова водитель произнес вместо приветствия, едва Отец оказался в салоне автомобиля. Больше мужчина ничего не сказал, пока они не выехали за окраину города, миновав старые жилые дома и временные поселения, сформировавшие загон, протянувшийся до самого Эксетера.

Когда полицейский остановил машину, он стал более многословен.

– Я солгу, если скажу, что в нашей компании никто не был рад тому, что такие типы как Маррей Боулз, Найджел Баннерман и Рори Форрестер покинули этот мир, но их так много, что тебе с ними не справиться. Я не могу позволить тебе бегать по графству и казнить этих засранцев. Долго ты в такую лотерею не поиграешь, потому что погибнешь. Судя по всему, это едва не произошло уже дважды. По нашим данным, в графстве обитает примерно тысяча двести сексуальных преступников. Здесь больше торговцев людьми, чем врачей. Процветает крепостное рабство. Мы уже превратились в основных производителей отечественного героина. У нас есть торговцы оружием, амфетаминовые лаборатории, контрабандисты мяса, военные преступники из Африки и Ближнего Востока, прячущиеся в старых дачных домиках до самого Илфракомба. Националисты чувствуют себя здесь как дома. Насильственные выселения со стороны мафии, мошенничество с собственностью и захваты земли. И больше нераскрытых убийств, чем людей в штате. Два десятка с лишним на одного офицера. И ты только что добавил нам еще несколько.

Водитель сделал паузу и, выругавшись себе под нос, вытер мокрое лицо.

– Они разбили камеры по всему городу. Если попросишь любого из тех детишек перечислить постоянно меняющиеся номерные знаки наших машин «наружки», они тебе с легкостью это сделают. Все прошлое лето из-за беспорядков улицы у нас патрулировали королевские морпехи. С тех пор преступники стали очень осторожны. И вот ты идешь в чертов «Коммодор» в солнцезащитной шляпе и устраиваешь стрельбу в клубном доме Короля Смерти. Ты думал, нам будет не до какого-то одиночки из-за всей этой жары и она станет для него прикрытием, да?

– Мне очень жаль. Этого не должно было случиться.

– Я уже где-то это слышал.

Полицейский учащенно дышал, отходя от собственного только что пережитого потрясения, и говорил быстро. Отец подозревал, что он принимает кристаллический мет.

– Можем лишь надеяться, что эта мясорубка окажет тебе большую услугу. Нам хватает своих доморощенных гангстеров. Но, со всеми этими новоприбывшими, это полный дурдом. И мы не думаем, что будет лучше. Преступникам здесь нравится. Королевский флот гоняется за их катерами по всему каналу и в сторону Атлантики от Корнуэлла. Ему приходится реквизировать любые плавсредства, имеющие подвесной мотор. Потом его отзывают в другое горячее место, и здесь начинается беспредел. Говнюки знают об этом. Подумай. Подумай, какое количество людей прибывает сюда и проходит через это место. Что мы можем сделать? Что мы можем сделать? Голландцы бегут в Бельгию, Францию и Норвегию, поскольку море уже плещется у их ног. Французы больше не хотят пускать к себе африканцев, и куда тем идти? Две подсказки. Остальные, греки и испанцы, теперь тоже должны куда-то деться. Здесь проводят выборы, и кто пройдет, мне не нужно тебе говорить. Весь мир движется на север, дружище. Правила меняются, как и общая атмосфера. Теперь каждая страна за себя. Что будет дальше? Каждый человек за себя? Думаешь, я шучу? Ты же видел новости. Нам пришлось заключить перемирие с половиной местных банд, но на самом деле тебе не от нас надо прятаться. Особенно после сегодняшней заварушки. У нас действительно нет на тебя времени, дружище. Но у других более длинные руки, а глаз и ушей столько, что нам и не снилось. Поэтому извини, что приходится тебе говорить, но это не способ искать здесь своего ребенка. Все слишком сложно. Ты не сможешь вернуться сюда. Отныне. После утренних событий. Должно пройти много времени. Понимаешь это? Тебе нужно остановиться.

Отец дал полицейскому выговориться. Он чувствовал, что у того, как и у него самого, скорость кровотока постепенно замедляется. В раскаленном салоне машины вся срочность и суровость словно вытапливались из их мыслей. На их место возвращался здравый смысл, и просыпалось недоверие. Они были взмокшими от пота, вымотанными от приливов адреналина, от драк и отступлений, тела будто налились свинцом. Из-за жары они вскоре станут вялыми и сонными, будто после обильного обеда с вином.

Закончив говорить, детектив надолго затих и уставился сквозь ветровое стекло. Спустя некоторое время он произнес:

– Мне не помешало бы выпить, – и достал из бардачка металлическую фляжку. – Черт, как жарко. Сорок пять гребаных градусов. Тебе тоже нечего сказать, да?

Отец был прекрасно осведомлен о тщетности, о которой говорил коп. А также о статистике и мизерных шансах, поскольку 2051 год был богатым на похищения детей. Тогда Отец научился возмущаться мировыми проблемами по своей причине. Он был способен сходить с ума лишь из-за потери своего ребенка. У него не было времени на Бангладеш, даже когда восемьдесят процентов его территории оказались под водой. Как и на Грецию и Испанию с их пожарами. На Африку, для которой это был всего лишь еще один трудный год. На Китай с его засухой. У него не осталось в голове места, чтобы представить количество людей, вынужденных мигрировать. Снова охваченная огнем Австралия. Жители Центральной Америки, погибшие у Американо-мексиканской стены после прихода мормонов к власти. Ничто из этого не имело для Отца значения, разве что служило жестоким маневром, отвлекающим людей от одной пропавшей в Девоне четырехлетней девочки. Его солипсизм был планетарных масштабов. Он бросил бы вызов любой матери или отцу маленького ребенка, кто думал бы иначе.

Наконец Отец ответил:

– В 2051-м в этой стране было зафиксировано триста восемьдесят тысяч случаев пропажи детей.

Офицер повернул голову и оглянулся через плечо. На непроницаемом лице читались лишь привычная уже усталость, смешанная с раздражительностью.

– Семеро из десяти вернулись домой через двадцать четыре часа. Многих сирот из лагерей было сложно отследить, но большинство вернулось домой. Из тех детей, которые по-прежнему числятся пропавшими, пять тысяч были похищены. Половина из них тоже возвращалась через семьдесят два часа. В основном они похищались членами семей. В этом было замешано множество рассерженных и разведенных отцов и матерей. Моя маленькая дочь не вернулась домой. Многие из похищенных были найдены позже, у дальних или близких родственников, живыми и здоровыми. Моя дочь не была найдена.

– Но из пяти тысяч пропавших детей каждый десятый похищался незнакомцем. Пятьсот детей за один год. В основном их выкрадывали из интернатов и лагерей беженцев. Трое из десяти погибали, и их убивали через несколько часов после похищения. Остальных забирали и оставляли в живых по другим причинам. Таких детей, похищенных незнакомцами, насчитывается триста пятьдесят. Почти половину, в конечном итоге, нашли живыми, но в местах, где их вообще не должно было быть. И они пережили такое, чего не один ребенок не должен даже представлять себе.

– Я могу говорить лишь о вероятности. И вероятность того, что большинство из ста шестидесяти двух детей все еще живы, велика. Если верить статистике, сексуальные преступники убили бы сорок девять из них и спрятали б их останки. Остается сто тринадцать детей, которые по-прежнему числятся пропавшими без вести, но могут удерживаться в плену. Сто тринадцать детей. Могу лишь надеяться, что моя дочь – одна из них. Надежда не такая уж и большая, не так ли? Но именно поэтому я делаю это.

Однажды, в ранние часы другого страшного утра, когда Отца охватила некая особая ясность и спокойствие, он сел на смятое постельное белье и написал письмо своей дочери, улыбавшейся ему с фотографии на прикроватной тумбочке. Он по сей день хранил это письмо в своем бумажнике. Помнил его наизусть.

«Несмотря на то что тебя похитили у нас, и несмотря на то что наши сердца разбиты, и мы любим тебя больше всего на свете, ты не являешься приоритетом для властей. Люди, которые пропадают, люди, которых грабят, и даже многие обычные люди вроде нас, которых убивают, не являются приоритетом. Больше не являются.

Но для меня ты всегда будешь приоритетом.

Я тебя никогда не забуду и не перестану искать.

Обещаю».

Отец откашлялся.

– Мы думали, будут какие-нибудь преобразования. Кампания через СМИ. Состоятельные благотворители. Общенациональный ДНК-анализ. Комплексные допросы сексуальных преступников, чтобы сузить круг подозреваемых. В тот год мы так на это надеялись.

– Не поймите меня превратно, ребенок, украденный из палисадника, где он играл, все еще имел значение для людей. Возможно, даже для большинства. Какое-то время. Для кого-то даже дольше. Но чаще всего такие вещи волнуют публику недолго. Такие вещи. Люди не способны долго переживать. Уже не способны. Кто в наше время будет думать… и переживать о каком-то пропавшем ребенке? – Отец закрыл глаза, сглотнул и постарался успокоиться. – Спасибо… за то, что помогаете мне. Но если вы хотите, чтобы я остановился, вы должны дать им убить меня, так как единственное, что меня остановит – это смерть. Я зашел уже слишком далеко. Зашел слишком далеко. И моя дочь по-прежнему слишком далеко от меня.

Детектив посмотрел на свой пистолет, будто раздумывая, не воспользоваться ли им. Не спустить ли курок здесь, среди безмолвных полей, когда Отец, как кающийся грешник, встанет на колени.

Отец поднялся с сиденья и открыл дверь, следя за жесткими глазами офицера в зеркале заднего вида. Спрятав поврежденную руку под мышку, черную от пота, Отец открыл ворота и вышел в пшеничное поле. Встал на краю на колени и зарыдал. Он плакал от жалости к своему изломанному телу, к покалеченной руке, в которой болела, казалось, каждая косточка, к своим словно налитым свинцом от усталости ногам. Он оплакивал себя, потому что убил подростка. Застрелил того, кто еще вчера был мальчишкой, не испытав при этом ни капли жалости. Еще меньше жалости он испытывал к другим, кого оставил умирать. Трое человек, – подумал он. Но случившееся было слишком ярким, возможно, даже неправдоподобно ярким, однако вскоре тоже померкло. Кроме Рори, говорил ли с ним кто-либо, прежде чем он их застрелил? Он не мог вспомнить их последних слов. Почти не помнил их самих, лишь их лица в виде коротких вспышек и их живые глаза. Он не был встревожен своим бессердечием, хотя, возможно, пребывал в шоке. Он надеялся на это, поскольку ненавидел себя за то, что узнал в себе черту, объясняющую, почему столь немногих волнует его дочь. Вот такими мы сейчас стали. Это пытался сказать ему мир. Засуха, голод и болезни приносили стаду страшную погибель; остальные животные носились все в пене и с дикими глазами. Красные зубастые рты разинуты в бесполезном крике. Это была паника. В ход шли дубины и камни для защиты того немногого, что осталось, возводились заборы. Скорбящие млекопитающие вымирали; первыми гибли их детеныши. И это не прекратится.

Солнце жгло Отцу шею, мысли плавились. Масштаб потерь вызывал у него тошноту. Он скорее примет смерть, чем постоянное осознание положения вещей.

Полицейский коснулся его плеча. Передал серебристую фляжку. Отец кивнул, взял ее и дал рому обжечь горло. Офицер встал рядом с Отцом на колени, будто они являлись набожными людьми и собрались восхвалять некую своенравную богиню полей за дарованное изобилие.

– С твоей рукой тебе придется чертовски долго ждать очереди в больнице, но я отвезу тебя туда, где тебя посмотрят.

– Зачем?

Глаза офицера стали какими-то далекими, и он отвернул голову, чтобы частично скрыть лицо.

– Затем что я знаю, на что это похоже.

Он достал что-то из кармана. Протянул Отцу телефон, на экране которого было фото смеющегося мальчика, не старше двух лет, в синей пижаме, сидящего на ковре в окружении игрушек.

– Твой?

Детектив кивнул, на лице у него отразилась боль, рот безуспешно пытался улыбнуться, словно от дорогого сердцу, но испорченного воспоминания.

– Похитили? – спросил Отец.

– Грипп.

– Соболезную.

Офицер сунул телефон обратно в карман куртки.

– Твоя жена знает об этом?

Отец покачал головой.

– С тех пор как мы потеряли дочь, она немного не в себе.

Офицер отвернулся и кивнул, будто именно это и ожидал услышать.

– Деньги?

– Осталось не так много. – Отец вздохнул. – Мы продали дом. Потратили сбережения, которые откладывали на будущее дочери. Родители жены помогли немного, чем смогли. Когда-то был небольшой фонд для пожертвований. Теперь его нет. Я не работаю уже два года.

Отец часто задавался вопросом, сможет ли он снова найти работу. Денежных поступлений больше не было. На пособие можно было лишь влачить жалкое, статичное существование рядом с женой и ее родителями. Если б он вернулся в логистику и его работа была бы связана с продовольственным снабжением и дистрибьюцией, его классифицировали бы как ключевого специалиста. Чрезвычайному коалиционному правительству нужно было просто классифицировать кого-то как ключевого, и у работника почти не оставалось личной жизни.

Отец опасался, что его время, проведенное в пути и домах незнакомцев, подходит к концу. Мысль об остановке должна была принести преступное чувство облегчения, но он совершенно не ощущал его. Останавливаться теперь, когда у него появилась зацепка, было невыносимо. Зайти так далеко и превратиться в… Он знал лишь, что по-прежнему оставался ее отцом. Но в остальном не видел просвета. Им двигало твердое намерение. И теперь он знал, что запросто может умереть.

Офицер шумно выдохнул, затем отпил из фляжки. Снова передал ее Отцу.

– Что у тебя есть?

– До сих пор не так много.

Коп пристально посмотрел на него, будто пытаясь этим сверлящим взглядом добыть информацию, и Отец выложил ему то, что сказал Рори. Выслушав рассказ, его спаситель снова уставился вдаль, но, похоже, отнесся к показаниям серьезно.

– Ниточка тонкая. Но это не значит, что тянуть за нее бессмысленно. Боулз сдал Рори после того, как ты застрелил Найджела Баннермана?

Отец кивнул.

– И если Рори сказал, что твою дочь похитил не сексуальный преступник, тебе лучше надеяться, что он не соврал, потому что его уже не привлечь для перекрестного допроса. А с остальными ты потерпел неудачу? Твоя помощница рассказала мне о первых трех педофилах, которых ты навестил, о Малкольме Эндрюсе, Бинди Берридже и Тони Крэбе. Были и другие?

– Тип, которого звали Роберт Ист.

– Он мертв?

– Нет. Но он не заявит на меня.

– Процесс отсева наиболее вероятных зацепок, которые дала тебе твоя помощница, очень медленный. Ты же понимаешь, что к тому моменту, как ты доберешься до последнего из них, весь этот район может погрузиться под воду?

– Имена. Русские. Они что-то значат?

– Ничего. Но поверь мне, я хорошо знаком с группировкой, о которой он говорил. Король Смерть. – Офицер скривился от отвращения. – Таких, как они, мы никогда раньше не видели.

– Это плохо.

– Не то слово. У них там… даже своя религия, понимаешь? Религия, смешанная с худшим человеческим поведением. Как джихадисты, но без видимой высшей цели, если только не считать ею набивание собственных карманов. – Офицер с трудом пытался подобрать правильную формулировку. – Бристоль. Помнишь Бристоль несколько лет назад? Чантилли-роуд. Все те люди, обезглавленные в ходе войны за территорию.

Отец кивнул.

– У нас здесь это тоже было. Обезглавливания, и конкуренты исчезали повсюду. Когда те парни появляются, местные банды либо уезжают, либо покидают мир живых. Все тела их врагов, найденные нами либо оставленные так, чтобы мы их нашли, не имели голов. Символ Короля Смерть – это часть какой-то колдовской тайны, откуда они черпают силу. Но в основном они предпочитают сохранять ореол загадочности.

– Этот символ. Мертвое существо в лохмотьях. Я видел его. На стенах.

– Он много где есть. Уже по всему побережью. Также рядовые бойцы наносят его на свои тела, чтобы он указывал на их членство в банде. Мы их не волнуем. Но в тюрьме и на улицах этот знак будто говорит: «Держись от меня подальше». Некоторые из них полностью покрывают себя татуировками. Еще у них есть своя философия, об этом говорит тяжесть их преступлений. Она просочилась к уличным преступникам откуда-то из-за бугра, возможно, пришла от южно-американских картелей и смешалась со средневековыми европейскими верованиями. Короче, солянка, но они поклоняются хаосу. Это их фишка. Они утверждают, что черпают силу из хаоса и самой смерти. И они любят смелые жесты, ритуальные убийства. Там и тут сыплют латынью, будто их миссия священна, была предсказана, и тому подобное дерьмо. Все ударились в это. Храм Судных дней, Церковь Конца Света – там то же самое. Все эти традиционные церкви тоже имели большой успех, старое доброе возвращение. Но некоторые из Королей очень подвержены суевериям, приметам. Любят культивировать вокруг себя почитание, особенно в тюрьме. Мы пригласили эксперта, чтобы тот помог нам понять их, и он сказал, что дело в романтике смерти. Она выделяет их, делает еще более зловещими. Они смешали сантерию, буддизм, католицизм, сатанизм, колдовство – все это и кое-что еще, даже физику. И они считают, что предназначены для хаоса, как и всё вокруг, и готовятся выжить в нем. Может, они в чем-то и правы, а? Считают, что всё вокруг, мир и мы в нем, в данный момент является fin du monde, концом света.

Большинство этих парней – обычные отморозки, но есть немногие, более опасные, которые серьезно интересуются этой философией, и они совсем не боятся смерти. Думают, что это некий переход. Знаешь, чего хотят эти чокнутые шаманы, их духовные наставники? Они хотят вознестись, чтобы стать «особыми мертвыми», якобы, чтобы получить некоторое озарение после «трансценденции в долгую ночь». Хотят по-прежнему находиться рядом, в вечном послесмертии. Но оно уже близко, видимо, повсюду, и растет с каждым днем. Лишь некоторые из них могут получить к нему доступ. Те провидцы. Но послесмертие поглотит нас всех довольно скоро, в то время, как они займут в нем некое привилегированное положение. В этом вся суть, я думаю. Убийства являются отчасти ритуальными. Знаки, которые, как они говорят, загораются в другом месте, так чтобы их покровители или нечто ужасное там, в послесмертии, могли благословлять их, или что-то вроде того. Для них не существует ни кары Господней, ни рая, ни Бога. Сама смерть является сущностью, а также местом, с которым они связываются. Нечто вроде силы, только холодное, совершенно безразличное и такое же хаотичное, как глубокий космос. Но там они будут в полном порядке. Все это – безумие. Можешь поверить, ради чего в наши дни будут убивать некоторые психи?

– И вы ничего не можете с ними сделать?

Полицейский пожал плечами.

– Почти ничего. Они сейчас как армия. Берут к себе худших отморозков всех национальностей и не испытывают недостатка в добровольцах. Поставляют оружие и взрывчатку джихадистам на северо-востоке, а также националистам на юге. Все они занимаются контрабандой, здесь их целая сеть. Люди вроде Рори. Дестабилизация, хаос, вот что они любят. Это такая тактика, понимаешь? Вот что я думаю. Подобно политикам и террористам, они устраивают диверсии, распыляют ресурсы, затем наживаются, используя слабости. И думаю, последнее десятилетие дела у них шли более чем хорошо. – Офицер посмотрел на солнце, будто проклиная его.

Отец кивнул. Многое из этого он читал в Интернете, но бо́льшая часть информации об их культуре казалась ему слишком неправдоподобной, поэтому он особенно не вникал в нее. – Они правда убили всех тех судей?

Офицер невесело рассмеялся.

– И не только. Они подозреваются в причастности к исчезновению множества высокопоставленных лиц. Также они проникают во все законные виды деятельности. Политика, местные советы, чрезвычайное правительство, юриспруденция, подразделения, занимающиеся беженцами, продовольствием, транспортом, наша организация. Многие уважаемые люди покрывают их, будучи у них в долгу, так мы полагаем. Но я тебе этого не говорил.

– Может, они…

– Похитили твою дочь? Они сделали бы это не колеблясь, если б это сулило хороший куш или служило их интересам.

– У нас не было денег.

Офицер поджал губы, запрокинул голову назад.

– У тебя есть враги?

– Ничего серьезного. А что насчет… детской проституции? – Отец почувствовал дурноту, представив себе ухмыляющееся лицо Рори, чердак Боулза, тощие силуэты, сидящие на кровати, замок на двери. Вся кровь будто покинула его тело, ему стало холодно, несмотря на дневное пекло.

– Они определенно не чураются подобных вещей, но она не соответствует профилю. Они похитили нескольких детей из лагерей беженцев и интернатов, чтобы пополнить специализированные бордели. Но ваш случай сюда не вписывается. Слишком рискованно. Если только это не был заказ, так что вряд ли. Если они замешаны, я бы сказал, что они сделали это для кого-то за очень хорошую плату. По контракту.

– В этом нет смысла.

Офицер пожал плечами, хотя было видно, что ему не все равно.

– Я… – Он осекся.

– Говори.

– Когда это случилось. Когда ваша дочь была похищена, я служил в отряде по борьбе с наркотиками. Моя интуиция подсказывала, что это был педофил. Одиночка. Высмотрел тебя и твою семью, а потом просто не смог удержаться. Зашел-вышел. Самый большой день в его жизни. С ним она все еще или нет, можно лишь догадываться. Мы ни черта не знаем. Но тот, кто похитил ее, наверняка совершит ошибку или попадется при повторной попытке. Либо утратит бдительность, и у тебя появится хоть шанс найти дочь. И его конспирация, должно быть, на чертовски высоком уровне, раз он прячет ее уже два года. Над этой версией твоя помощница тоже работала. Не настаиваю на своей правоте, но инстинкт подсказывает мне, что такое вполне возможно. Защита детей – это худшая работа, и у них нет другого выбора, кроме как отдавать ее на сторону.

– Я думал точно так же, пока не встретил Маррея Боулза.

Офицер кивнул.

– Понятное дело. Но то, что замешана это группировка, «Короли», маловероятно… – Он поднял руки вверх.

– Куда мне идти? С кем говорить?

– Нет. Тебе придется перезаложить дом, которым ты больше не владеешь, только чтобы один из них рассмотрел возможность дать тебе информацию. И так было, пока ты не прикончил Рори.

– Неужели у вас нет информаторов?

– Конечно есть, но разве они будут доносить на эту компанию? Никогда. Где они смогут спрятаться, когда расскажут нам что-то, что мы могли бы использовать? В тюрьме стукачам выдавливают глаза ручкой от зубной щетки. Если то, что сказал Рори, хотя бы наполовину правда, вы с ним получили бы по шее, в буквальном смысле. Там устраняют утечки с помощью мачете. Их фирменный знак.

– Кто-нибудь заговорит. Они постоянно болтают. Всегда говорят что-то кому-то… Не могут держать язык за зубами.

– Крысиный писк.

– Это все, что у меня есть.

– Негусто. И ты подпишешь себе смертный приговор в тот момент, когда сунешь нос в их дела, либо тебя жестоко изобьют. Поверь мне, ходить ты уже не сможешь. Они раздробят тебе молотком позвонки. Видел это слишком много раз. Пожалеешь, что не отрезали тебе голову. Рори, наверное, выдал так много лишь потому, что не думал, что ты выйдешь из «Коммодора» живым. Он нападал на тебя?

– Дважды.

– С ножом?

Отец кивнул.

– У него есть судимость. Был замешан в двойном убийстве. Мы даже не знали, что он там жил.

– Именно поэтому он должен был убить меня. Боулз переложил на него вину за случившееся с моей дочерью, а тот переложил вину за похищение на свои криминальные связи.

– Рискованное дело. Очень рискованное. И позволь мне быть детективом, хорошо? Сколько еще их погибло там сегодня?

– Молодой парень, подросток. Лет восемнадцать, девятнадцать. Он был на велосипеде и с пистолетом. Едва не убил меня. Не понимаю, как он промахнулся. Он… стоял прямо у меня за спиной. А еще мужчина… мужчина за оградой в одном из дворов на холме. Тот, который стрелял в меня. Думаю, я попал в него. А потом еще один с дробовиком на улице, рядом с тем местом, где ты нашел меня.

Офицер присвистнул.

– За две недели на твоем счету уже шестеро. Ты стал серийным убийцей, друг мой. А еще десятки человек видели твое лицо.

Отец глубоко вздохнул.

– В этом городе ты закончил. К югу от Глостершира тебе теперь лучше не появляться. Но даже так ты не сможешь гарантировать себе безопасность. Или твоей семье. Будет проведено расследование, и оно в конечном итоге приведет к Боулзу и Найджу, известным правонарушителям. Оба убиты из одного и того же оружия, что и Рори и его дружки. Из крови, разбрызганной тобой повсюду, будет получена ДНК. Но предположу, что ваша дочь также была в центре предыдущих обсуждений. Поэтому если те педофилы, которых ты навещал, заговорят, когда увидят твое фото, тебе тоже будут выдвинуты обвинения – за действия в отношении них.

Отец кивнул.

– Убитый горем родитель начинает нападать на сексуальных преступников. Вся страна снова возликует. Тем не менее ты увидишь, как работает это дерьмо. Насколько глубоко ты смог так быстро забраться. И теперь ты, наверное, задаешься вопросом, не нужно ли тебе вернуться и замести следы, прикончив первых педофилов, которых ты навестил. И они будут думать то же самое. Не вернется ли тот человек в маске? Мне известны твои методы. Меня проинформировала твоя помощница. Ты вступил в игру, которая никогда не закончится. Она не для тебя. Это не твоя игра. Но мне нет особого смысла конфисковать твое оружие, поскольку ты добудешь себе другое, верно? Возможно, ты еще и вошел во вкус. Пристрастился к казням.

– Я никогда… это не было казнями. Найджел Баннерман пытался убить меня. Это была самозащита.

– А Боулз?

– Он побежал. И я сделал это не раздумывая. Увидел тех детей на чердаке и вышел из себя. Потерял над собой контроль. А с Рори я хотел только поговорить.

– С чего ты взял, что это сработает? Не знаю, ты либо хороший лжец, либо чертов любитель, которому здорово повезло. Хотя твоя рука, наверное, говорит тебе сейчас совсем другое. Возможно, в информации Рори вообще ничего нет. Он соображал на ходу, давая тебе то, что добавило бы ему значимости. И что это было, какие-то слухи из паба, который больше не существует, от двух типов, чьих фамилий ты даже не знаешь? Ты должен слушать свою старую кинозвезду, Скарлетт Йоханссон, потому что ты держишь в руках тонкую ниточку. Очень тонкую, но из-за нее сегодня погибло уже четыре человека. Скольких еще ты планируешь уничтожить на основании слухов?

– У меня уже кое-что есть. По-настоящему важная информация.

– Если честно, твоя «важная информация» ни хрена не стоит.

Отец стиснул зубы.

– Почему мы здесь?

Офицер долго думал, прежде чем ответить.

– Потому что, будь я на твоем месте, я сидел бы там, где сейчас сидишь ты. Я не прекратил бы разгребать это адское дерьмо, будь у меня хоть малейший шанс вернуть моего мальчика. – Он отвернулся от Отца. – Уверен, ты хорошо подготовился, и уверен, что тебе от этого стало только хуже. В плане чувств. Ты мог бы сойти с ума, поскольку знаешь, что может случиться с ребенком. Но я знаю больше, чем ты, о том, что происходит с этими детьми. Так что можно сказать, что я на твоей стороне в то время, когда сложно увидеть границы, разделяющие добро и зло. – Офицер снова посмотрел на Отца. – Что будет в финале? Спроси себя. – Офицер взмахнул рукой, указывая на поле, небо, жуткое солнце. – А еще это, с каждым долбаным годом становится хуже и хуже. Если мы не взорвем друг друга, климат уделает большинство из нас. Еда и вода, вот что сейчас самое главное. И по-другому уже не будет, верно? Также есть вероятность еще одной эпидемии. Кое-что очень гадкое. Плохо поддающееся лечению. До прививок тоже далеко – по крайней мере, так говорят. Мне как должностному лицу сказали не поднимать тревогу, поэтому я даю тебе зацепку конфиденциально – но это уже здесь. И возможно, что-то очень серьезное.

– Господи Исусе.

– Вот кто нам сейчас нужен. Его лик был бы весьма кстати.

– Как далеко это распространилось?

– Появилось в Центральной Европе. Европейский континент. Возможно, уже на юго-востоке. Первые случаи. В основном только слухи, но что-то назревает. Думаю, мы все это знаем, и если этот вирус находится в терминальной стадии, то скоро будет еще один. Нечто большое, гораздо больше, чем то, что уже циркулировало последние двадцать лет, как тот вирус, который забрал моего сына. Поэтому мне часто приходится задаваться вопросом, будет ли что-то иметь значение в будущем. Эти обломки, за которые некоторые из нас все еще цепляются, такие как закон и права. Может, все проще, чем мы думаем. Может, это уже случилось, та финальная перемена у нас внутри. На этот раз все серьезно. По правде говоря, такое происходит в Африке, Южной Америке, Азии, Южной Европе. Мы видели в новостях. И это уже не кажется чем-то необычным, верно? Неважно, насколько все плохо? Люди в тех местах больше не думают, как мы, потому что им там гораздо, гораздо хуже, чем нам. Мне интересно, как долго мы сможем доверять друг другу.

– Мне тоже интересно.

Они долго сидели в тишине, пока не допили ром.

Наконец полицейский поднялся на ноги.

– Давай разберемся с твоей рукой. Мне не нужно говорить тебе, что наш разговор останется строго между нами?

– Конечно. А что насчет твоей машины? Они же видели ее.

– Угнана.

– А твое лицо?

– Я весь день был в Эксмуте. В данный момент я все еще там.

– Но что там скажут?

Офицер поджал губы.

– Прежде всего, еще один псих с пистолетом, обычное дело. Ты выбрал правильное место, если только не спровоцировал беспорядки, о которых мы не знаем, поскольку сидим здесь и болтаем. Их может спровоцировать тот мертвый подросток. Все зависит от родителей, если они у него есть. Затем будут заданы более острые вопросы, вскрытие, баллистика, описание. Тем временем неизбежно возникнет нечто похуже, наше дело отложат. Скрестим пальцы, да? Но Рори был из «Королей», поэтому они будут проводить собственное расследование. Теперь они будут тебя преследовать.

Отец и полицейский вернулись к машине. Офицер задержался, прежде чем забраться внутрь.

– Ты же знаешь, что сейчас твоя дочь выглядит иначе. Не так, какой ты ее запомнил. Если ты когда-либо станешь одним из самых счастливых людей на этой планете, просто помни, что ей будет шесть.

– Я узнаю ее.

Вымотанный, под воздействием успокоительного препарата, он вернулся из больницы в невыносимую жару гостиничного номера. Таблетки морфина для зашитой и распухшей руки, антибиотики, ром, усталость, недосып и лихорадка быстро создали сюрреалистическую среду, где только и могли плавать мысли.

Два дня и две ночи слились воедино, скользкий от пота, он то проваливался в сон, то пробуждался, разговаривал с висящими в воздухе фигурами. Возможно, его разум, наконец, добрался до того вихря, к которому медленно полз несколько лет. Бессмысленные видения, выводящие из себя повторяющиеся воспоминания и жестокие пытки, в которые неизбежно превращались сны – эти спутники безумия, знакомые Отцу с того самого дня, когда исчезла его дочь, слились в одно сплошное пятно.

Объекты второго и третьего визитов, Бинди Берридж и Тони Крэб, появлялись в противоположных углах номера и перешептывались друг с другом. И в этом бредовом видении нижняя половина Бинди состояла из одних костей. Посмотри, что они сделали со мной. У Тони Крэба не было глаз.

Ни один из мужчин не сопротивлялся, когда Отец появился в их крошечных жилищах – в бывших библиотеке и магазине одежды. Бинди, похожий на крота, с маленькими, белыми пухлыми ручками, рыдал и просил пощады, когда Отец снял с него очки и брызнул из баллончика в лицо. Тони просто затрясся, побелел от страха и расплакался. Они не сообщили ничего полезного и клялись, что не знают о его дочери. Свои телефоны отдали без сопротивления, вместе с паролями. Оба мужчины сильно пострадали в тюрьме. Одна рука у Бинди работала лишь частично, и он носил шарф, скрывающий шрамы на шее. Как только их освободили, местная полиция слила материалы их судебных дел, и все улицы обернулись против них. Когда Отец добрался до них, они успели переселиться на сотни миль от дома. В трущобах сексуальных преступников часто обливали бензином и сжигали заживо за гораздо меньшие прегрешения, чем связь с детьми.

Горечь, страх и ярость Отца населяли номер, появлялись вдалеке в различных формах, затем вдруг перемещались к самым глазам, и было неясно, открыты те или закрыты. В какой-то момент, в один из многих влажных часов, когда Отец корчился в горячечном бреду или садился и начинал разговаривать с висящими возле кровати лицами, он пробудился и обнаружил, что превратился в куклу, лежащую в крошечной холодной кроватке. Стены номера вздымались ввысь подобно скалам. Он закрыл глаза и хлебнул воды из бутылки. Жидкость была теплой и со вкусом пластмассы.

Когда он снова заснул, обрывки его разговора с Малкольмом Эндрюсом, первым преступником, которого он навестил, стали циклично проигрываться в сопровождении далекого шума детской площадки. А затем ему приснились кости. Груды костей в лохмотьях. Иссохшие остовы, головы, обтянутые пергаментной кожей, со ртами, разинутыми в безмолвном крике, пыльные и неподвижные, сваленные друг на друга, уложенные ярусами, уходящими ввысь, в умирающий свет.

Его жена тоже была – в ванной и плакала, как и всегда.

Шея Рори простреливалась снова и снова, разорванная щека трепетала, как резиновая. Пробитый череп Найджа Баннермана влажно поблескивал в темноте. Боулз походил на кита, пробитого на террасе гарпуном, и истекал чем-то черным.

Огромная толпа тощих, голых, темнокожих людей испуганно бежала через его комнату. Они всё прибывали и прибывали, поднимая в воздух большие клубы солоноватой пыли. Что-то размером с холм поднялось неподалеку и уставилось сверху вниз. Огонь, охвативший окружающие деревья, снова изменил направление, и Отец, выбравшись из кровати, побежал среди тощих людей.

Его дочь была где-то впереди, сбитая с ног толпой. Она плакала, но он не мог добраться до нее. Его отпихнули в сторону, оттолкнули, прежде чем он смог восстановить равновесие и повернуться на звук ее плача. Когда дочь затихла, он проснулся.

В конце концов Отец лег на кровати лицом вниз, чтобы не видеть людей, которые появлялись и исчезали, появлялись и исчезали. Прошлое, настоящее и бессмысленное – все сходилось в одном месте. Но сон лишь вернул его в их старый дом в Шипхее, где он бежал через палисадник, перепрыгивая с одного яруса на другой, после чего снова оказывался у дверей, ведущих на террасу. Он не видел дочь, но слышал, как она произносит: «Что это?»

Черная машина отъезжала, снова и снова, и Отец бежал по дороге сквозь густой, как патока, воздух. Солнечный свет ослеплял, улица была выложена белым камнем, и блики заставляли щуриться. Вдалеке машина свернула с улицы, но ноги у Отца заскользили, и он сполз по склону холма обратно к воротам их дома. Мир там был серым и влажным. Его жена рыдала на лужайке, спрятавшись от него за деревьями. Отец увидел, что улица превращается в кладбище, заполненное маленькими надгробиями, крошечными ангелочками и россыпями ярких разноцветных цветов. Дочь говорила с ним из-под земли, сказала, что она с друзьями и не может вернуться. Он сел в кровати со страдальческим криком, который, должно быть, услышали в соседних номерах отеля.

Наконец, высвободившись от настойчивых мук сна, Отец почувствовал в горле вкус соленой морской воды. Глаза у него опухли, постель промокла от пота.

Когда его перестало лихорадить, он встал, принял душ и провел день, сидя в кровати за просмотром новостей или просто таращась на шторы.

Ребра и бедренные кости выступали сквозь кожу. Последний раз он видел себя в зеркале очень давно, но такая потеря веса все равно стала для него неожиданностью. Вся его одежда в номере была грязной.

Он продолжил лечение антибиотиками, но перестал принимать морфин, чтобы избавиться от видений, и питался мелкими закусками из торгового автомата. Казалось, прошла вечность после тех двух дней, в течение которых он прождал в отделении неотложки, чтобы попасть к медсестре, и подхватил инфекцию. Полицейский привез его в дармутскую больницу, где очереди были меньше, но жара проникала повсюду, как и ее бледные жертвы. Но, по крайней мере, пока он выздоравливал, температура на улице упала до тридцати трех градусов.

В Испании, Франции и Португалии площадь пожаров тоже уменьшилась, но в европейские порты и некоторые британские больницы стали проникать новые пандемии из Азии и Северной Америки. Но им, подобно затянувшемуся голоду в Африке и Китае, было несвойственно вытеснять с экранов неустанное освещение лесных пожаров, ураганов или наводнений – если только вирус не выходил из-под контроля. Мысли Отца вернулись к тому, что полицейский сказал ему возле пшеничного поля.

Была как минимум дюжина пандемий, которые Отец смутно помнил, и все они – в последние три десятилетия. Чума, легионеллез, кишечная палочка, хантавирусы и разные штаммы гриппа погубили миллионы, но какие-то лаборатории постоянно изучали опознаваемые ДНК и РНК и, в конечном счете, находили антитела и антигены, необходимые для создания вакцин.

В Северном полушарии вспышки заболеваний были частыми, но кратковременными; многие вирусы, вступая в терминальную стадию, погибали по необъяснимым причинам либо попадали под шквал новейших антибиотиков. Сообщения о них давались в виде сносок при освещении более крупных событий: когда континенты охватывали пожары, вода заливала городские улицы, оползни сносили со склонов поселки или в городах бушевали ураганы. Но новостные станции утверждали, что новым патогеном из Азии является SARS CoV11, и одного этого было достаточно, чтобы заставить Центр по контролю заболеваний обливаться потом. Все это продолжалось и не предвещало ничего хорошего.

Пару недель назад новый азиатский вирус SARS был объявлен угрозой здоровью всего человечества. Отец не знал этого. Он помнил, что где-то весной, до наступления самого жаркого лета в истории Европы, был репортаж о самолете из Китая. Но теперь тот самолет называли ключевым элементом последней пандемии. Рейс китайских авиалиний под номером 211 перевозил из Чжэцзяна в Пекин триста человек, пятнадцать из которых еще на взлете уже температурили и кашляли. Через пару часов, к моменту посадки, заразились еще двести десять пассажиров. В течение нескольких недель в восьмидесяти больницах Пекина были инфицированы и умерли от того же вируса три тысячи работников сферы здравоохранения, пациентов и посетителей. К тому времени женевской штаб-квартире Всемирной организации здравоохранения стало известно, что Тяжелый Острый Респираторный Синдром распространился уже на Гонконг и девять других китайских провинций. Были сделаны знакомые уже тревожные заявления, но Отец забыл о них из-за других новостей о пожарах и том, что Индию и Пакистан снова трясет из-за кризиса с водой. Но теперь звучали самые последние сообщения о тысячах новых случаев ТОРС во Вьетнаме, Филиппинах, Таиланде, Непале, Бангладеш, востоке Индии и Южной Корее. Китай всегда был богат на трагические события. Продолжительное загрязнение окружающей среды, нехватка пресной воды, хроническое перенаселение и продовольственный кризис на половине его территорий, гражданские беспорядки, постепенный, но неуклонный экономический коллапс, непрекращающееся опустынивание половины его суши… При этом одна десятая часть населения страны все еще оставалась без крова после наводнения 2038 года. Но среди привычных постоянного движения и хаоса звучали утверждения, что такая заразность новым вирусом, в комбинации с его летальностью, раньше встречалась довольно редко. Это было похоже на крайнюю форму пневмонии с симптомами гриппа: ослепляющая головная боль, высокая температура и озноб, сильные мышечные боли, постоянный кашель с кровавой мокротой, приводящий к разрушению легких.

Канадцы теперь тоже сообщали о появлении данного вируса. После нескольких недель отрицания это сделали американцы, японцы и русские. Он наблюдался почти во всех лагерях беженцев в Китае и вокруг него, а также в Индии. Однако в Европе количество зараженных не превысило двух тысяч человек, и в основном это коснулось центральных районов.

Институт Гуанчжоу теперь называл его уже одиннадцатым коронавирусом SARS, но первым, который вызывал предсимптомную инфекцию. К тому времени, когда пострадавшие начинали чувствовать себя плохо, они уже несколько дней были чрезвычайно заразными – но ходили в школу и на работу, за покупками на людные рынки, ездили в переполненном общественном транспорте, летали на международных рейсах, выстраивались в очередь за чистой водой и жили в перенаселенных лагерях беженцев. От одного просмотра репортажей Отец чувствовал себя более слабым, чем от жары, инфекции в руке и медицинских препаратов.

Кризис продолжается.

Отец оставался в Девоне еще неделю, но ни Скарлетт, ни полицейский ему не звонили.

Рука у него приобрела уродливый сине-фиолетовый цвет, хотя заживала и больше не распухала. Плечо еще болело и не двигалось, но худшее уже было позади. Больше всего Отец радовался тому, что остался в живых.

Когда он попытался связаться со всеми недавними аккаунтами, которые использовала Скарлетт Йоханссон, то обнаружил, что они отключены. Отец подозревал, что никогда больше ее не услышит. Вопреки ее советам и даже ее приказу он пошел в «Коммодор» и убил четырех человек. Местная служба новостей ни словом не обмолвилась об утренней бойне.

Если б Рори был из «Королей», они предпочли бы провести собственное расследование…

Стукачам выдавливают глаза ручкой от зубной щетки…

Там устраняют утечки с помощью мачете…

Они раздробят тебе молотком позвонки. Пожалеешь, что не отрезали тебе голову…

Отель обходился ему слишком дорого, и Отец понимал, что в течение нескольких недель не способен на новый визит. Когда это произойдет, ему, вероятно, потребуется забрать у своей жертвы продукты или ценности. Это походило на нисходящую спираль – ты всегда можешь падать ниже, и этому нет предела.

Отец решил вернуться в Бирмингем повидать жену. Его не покидало чувство, что он собирается попрощаться.

– Ты ранен, – сказала жена.

– Сейчас мне уже лучше.

Отец пытался скрыть скованность в движениях, вызванную травмой плеча. После долгого нахождения за рулем во время поездки в Мидленд боль вернулась.

Он сел в садовое кресло рядом с Мирандой на маленькой цементированной террасе. Это было единственное место, где можно было посидеть: всю лужайку превратили в огород. Отец кивнул на грядки.

– В этом году твой папа потрудился на славу.

– Да, – слабо улыбнулась жена, отвлекшись от его забинтованной кисти, которую теперь поддерживала перевязь – он купил ее, чтобы обездвижить руку. – В этом году у нас в саду появились излишки, – продолжила она. – Я читала, что так по всей стране, несмотря на дефицит воды. Говорят, создан трехмесячный запас зерна. Когда такое было последний раз?

– Где-то в 2023-м, по-моему.

Излишки поглотят прибывающие беженцы. Это как пить дать. В любом случае, чем больше растишь, тем больше люди едят. Даже такого объема не хватит надолго, но он не стал говорить жене об этом.

– Есть хочешь?

– Нет. Нет, спасибо.

– Ты сильно похудел.

– Ты тоже.

Со времени их последней встречи, более двух месяцев назад, жена прилично сбавила в весе. При своем высоком росте она всегда была худощавой, но последние два года неуклонно таяла. Некогда стройное тело стало изможденным. Раньше она никогда не носила длинные волосы, но теперь они спадали ей на плечи нечесаными, тронутыми сединой прядями. Колени и лодыжки казались слишком большими, бедра слишком широкими и угловатыми. Ногти красить она перестала, а от макияжа, украшавшего ее лицо в тот день, когда они подавали последнее заявление в полицию, не осталось и следа.

– Я привез обратно ее вещи, – сказал Отец, чтобы оживить разговор после долгого и неловкого молчания. – Хотел бы взять еще кое-что, если можно.

Он забрал бы это в любом случае, из коробок в гараже, где они хранились, словно некая забытая экспозиция из Музея Детства. Жена кивнула.

– Ты поедешь назад?

– Чуть позже. Нужно сперва восстановить силы. И мне должны позвонить. От полицейского звонков так и не было.

Жена шумно вздохнула и посмотрела на цветы, растущие возле грядки с листовой свеклой и кабачками. Ее отец даже умудрился вырастить вдоль одной стороны сада виноград. В двух теплицах зеленели помидоры.

– Как поездка?

– Ты правда хочешь знать?

– Если… если что-то есть.

Любые его слова вызовут у нее лишь тревогу и страх. Он был шокирован тем, как быстро изменились его разум и душа после похищения. Но его жена с рождения была очень ранимой, с легкостью испепеляла любые мечты о безоблачном будущем. Пессимизм был у нее в крови.

– Боюсь, все туманно. С тобой кто-нибудь связывался?

Она покачала головой.

Отец протянул руку и коснулся ее запястья. Жена вздрогнула, затем посмотрела на его руку. Взяла ее и сжала. Глаза у нее блестели от слез.

– Она очень гордилась бы тобой…

Голос у нее дрожал.

– Ш-ш-ш. Все в порядке.

– …ее папочкой. Он не остановился… – Она не смогла закончить, ее голос вырос на несколько октав, затем дрогнул и сорвался.

– Как и ее мамочка.

Жена сглотнула.

– Многие люди были очень добрыми. На форумах. В группах. Мама с папой оплатили новый фоторобот. Я дам тебе один.

Отец помнил, что полицейский говорил ему насчет того, что его дочь могла измениться.

– Хорошо получился?

– Она сама на себя не похожа. Я… Я очень расстроилась, когда увидела. Кажется, все стало только хуже, безнадежнее. Я не знаю, кто эта девочка на рисунке. На других я видела ее. Видела саму себя.

Отец улыбнулся.

– Потому что она похожа на тебя.

– Они снова воспользовались моими фото, на которых я была в ее возрасте. Но я все равно не вижу на этом рисунке ни ее, ни себя.

– Пожалуйста… пожалуйста, – зашептал он. Жена снова становилась расстроенной и взволнованной – первые приступы безумия, которое уже раз перешло в приступ жуткой и невыносимой тряски.

Реакция его жены на его визиты всегда была одинаковой, и он научился не торопиться, не делиться бездоказательными идеями, непроверенными вариантами и дикими предположениями. В те дни его поведение стало спокойнее, и он чувствовал, что успокаивается, замедляется, думая лишь о своей цели. Он снова задался вопросом, должно ли это волновать его. А также когда он будет испытывать раскаяние из-за того, что убил шестерых человек за две недели. И будет ли испытывать его вообще?

– Я не должен был приезжать.

– Нет. Я хотела тебя увидеть. Я скучала.

Она давно уже не говорила так.

– Боже, я скучаю по нам. По всем нам. Именно поэтому я делаю это.

Жена кивнула, шмыгнула носом и вытерла глаза.

– Прости. В последнее время от меня было мало поддержки.

– Все в порядке.

– Не могу согласиться. Только не с их методами…

– Информация поступает не от националистов, – сказал он.

Жена шмыгнула носом, коснулась краешков глаз.

– Откуда ты знаешь? Хотя ладно. Думаю, меня это уже не волнует.

Отец кивнул.

– Даже если бы информация поступала от самого дьявола, мне было бы плевать.

Жена повернулась к нему, в ее влажных глазах внезапно заиграла улыбка.

– Хочу, чтобы ты знал, что мне сейчас лучше… чем было.

– Не спеши. Мы справляемся с этим по-разному, только и всего.

Именно поэтому они не могли подолгу быть вместе; ее отчаяние и его ярость создавали гремучую смесь. Они часто жили порознь, пусть даже и в одном доме, когда они больше всего нуждались друг в друге.

– Я начала перебирать ее вещи.

Отец кивнул. Два года назад ее родители рассортировали всю ее одежду и игрушки, и он понимал, что это далось им нелегко. Мать жены даже упала в обморок в первый раз, когда вошла в спальню дочери; в один из тех далеких дней, которые он не хотел бы вновь пережить. Один из многих дней, исполненных вины и безумия, битья кулаком по стенам и ора в телефоны, хождения по улицам и дерганья людей за локти. Время не исцелило их разбитых сердец, но, по крайней мере, позволило им действовать.

Отец посмотрел на грядки и вспомнил, как дочь помогала им садить семена и выкорчевывать картофель в их собственном саду; как устраивала осмотры улиток, мокриц и муравьев. Вспомнил бесконечные больницы для бедных насекомых, раздавленных ее маленькими пальчиками, когда она перевозила их в пластмассовых игрушках из секонд-хенда. У него перехватило дыхание.

Миранда откашлялась.

– Ее рисунки… ее рисунки помогли больше всего.

Их дочь была привередливым художником, облачалась в самодельный рабочий халат и занималась за столом, который ее дедушка сделал ей из садовой калитки. Отец улыбнулся.

– На них изображен мир, каким она его видела, – сказала жена внезапно окрепшим голосом. – То, что имело для нее значение. Ее рисунки говорят мне больше, чем ее игрушки и одежда, а еще те игры, в которые мы играли, те бесконечные игры. Непослушные игрушки, бедные игрушки, хорошие игрушки. Фильмы я по-прежнему не могу смотреть, только ее рисунки. Они… помогают мне. Мы на каждом из них. Мамочка, папочка, наш дом…

У Отца все поплыло перед глазами.

– Не надо, – прошептал он, у него так сильно перехватило горло, что он не был уверен, услышала ли его жена.

– Мы присутствуем на каждом рисунке. И все мы улыбаемся. – Ее голос обрел легкость и тон, которые Отец не слышал многие годы. Он уже забыл, что у нее такой голос. – Она была счастлива. Я вижу это в рисунках. Даже несмотря на то, что у всех у нас огромные башмаки и уродливые руки, все мы счастливы. Мы делали ее счастливой. По крайней мере, она была счастливой. Всегда. С нами. У нас это было. По крайней мере, было.

Отец проснулся от телефонного звонка. Рядом с ним, лицом к занавескам, сквозь которые светило ненавистное рассветное солнце, тихо лежала жена. Часть ее тела была открыта, и он не мог смотреть без содрогания на выступающие позвонки на спине женщины, потерю которой он был не в силах даже представить себе. Миранда не шевелилась.

Отец взял телефон и, стараясь не шуметь, поднялся с кровати.

– Подождите, – сказал он человеку, находящемуся на другом конце линии, и, добравшись до ванной, заперся внутри. Дом будто замер в попытке подслушать его разговор.

– Хорошо, – раздался в ухе голос полицейского из Торки, и в разум проникло теплое нежное чувство, вызванное человеком, который спас его пару недель назад, в тот день, когда Отец застрелил четверых незнакомых ему людей, а потом сидел рядом с ним на краю пшеничного поля. – Как рука?

Сев на край ванны, Отец сжал, а затем разжал кулак и по очереди распрямил пальцы, пока в них не исчезла скованность, а в мышцы не вернулась гибкость.

– Могу сжимать кулак.

– Отлично. Ты в Бирмингеме?

– Да. Уже три недели, и останусь еще. Думаю, пробуду здесь до конца лета.

– Быстрее б оно уже кончилось. Хотел бы я, чтобы мы никогда больше не увидели другого такого, но… ты понимаешь. Хотя будь готов, поскольку грядут дожди.

– Будет слякоть, как пить дать.

– Так что если собираешься вернуться, тебе придется поторопиться, пока по всему юго-западу не закрыли дороги.

Отец выпрямил спину.

– У тебя для меня что-то есть?

– Никогда не был любителем пустой болтовни, поэтому сразу перейду к делу. Сейчас ты пропал с радара своей помощницы, поэтому про Скарлетт Йоханссон можешь забыть. Без обид, хорошо? Но мне не нужно напоминать тебе, что эта внеурочная работа не связана с нашим карьерным ростом или репутацией. Наша жизнь сейчас под угрозой, ее и моя, потому что, с точки зрения Короля Смерти, мы связаны с тобой. Ты понимаешь это?

Как Отец и подозревал, Скарлетт отделалась от него, увидев в нем опасную обузу после его выступления в «Коммодоре». Похоже, детектив пожалел его. И едва он услышал голос этого человека, как понял, как сильно ему нужно сохранять веру в то, что на стороне тех, кто потерял своих детей, кто-то есть: офицеры, утратившие веру в ведомства, в которых они служат.

– Конечно. Если б не она… Я бы… Я бы продолжал блуждать где-то там. А ты спас мне жизнь. Спасибо.

– Буду очень благодарен тебе, если сделаешь то, что необходимо. – Слова детектива повисли в воздухе. – Здесь есть парень, с которым тебе нужно поговорить. Но если нанесешь ему визит, ставки и правила в этой игре будут скорректированы. Притом очень сильно. Шансы ничтожны. Все это почти наверняка обернется кабздецом, которого тебе не избежать. Ты еще слушаешь?

Отец сглотнул.

– Рори, Боулз, что у тебя по ним?

– Это единственные хорошие новости, которые сегодня у меня для тебя есть. Расследование по делу о смерти Рори Форрестера фактически не вели, иначе твою личность быстро установили бы по крови, которую ты оставил по всему Торки. Была проведена баллистическая экспертиза, собраны показания свидетелей возле «Коммодора» и у дома Маррея Боулза, а затем все эти данные были отправлены на полку, так сказать, до лучших времен. Ты не можешь больше пользоваться тем пистолетом. Выбрось его в чертово море. Я добуду тебе замену. Насколько я понимаю, ты совершил здесь грубую ошибку, потому что Боулз и Форрестер были лишь мелкими сошками, работавшими на побегушках у юго-западных «Королей». Жалкие шавки. Ничего серьезного. Но теперь все меняется. Если хочешь нанести кому-то визит, то можешь идти прямиком к Королю Смерти. Если выступаешь против полноправного участника такой организованной преступной группировки, как «Короли», тебе нельзя оставлять допрашиваемого в живых. Тебе придется оставаться инкогнито. И ты не должен допрашивать из этого легиона уродов никого, кого не готов будешь убить. Иначе против тебя будут предприняты быстрые ответные меры. И против твоей жены, когда они узнают, кто бросил вызов одному из них. Если хочешь прервать этот звонок, сделай это прямо сейчас, и больше никогда не услышишь ни меня, ни других ваших друзей.

Отец откашлялся.

– Я зашел в тупик. Рассказывай.

– Тогда ты чертов псих, но так и быть. Единственный парень, доступный тебе – и нам, коли на то пошло, – это реальный членосос. Он не генерал, не капитан, а лейтенант в корпорации Короля Смерти, который никогда не пачкает свои руки. Плейбой, бабник, сутенер и торговец плотью, хорошо известный в нашем ведомстве. Йона Аберджиль, поставщик секс-рабынь, бежавший в Британию из Марселя, и с тех пор его бизнес разросся, как бактерия в чашке Петри. Я отправляю его адрес и некоторые детали последнего идентификатора, который дала тебе Скарлетт. Мы полагаем, что Йона руководил Рори на испытательном сроке, чтобы увеличить свою долю на рынке молодой плоти в защищенных дамбами частях Сомерсета. Доходная территория для старика Йоны. Мы можем лишь догадываться, что Рори, в свою очередь, обратился к жулику вроде Боулза, чтобы тот пошустрил возле поселений беженцев. И ты отрезал это щупальце, прежде чем оно успело обвиться вокруг еще нескольких греческих детишек. Но толстые отростки Йоны продолжают проникать повсюду, поэтому он не будет париться по поводу гибели пары мелких сошек вроде Рори и Маррея Боулза.

Но если два года назад, в худшем дне в твоей жизни, «Короли» сыграли какую-либо роль, то существует очень большая вероятность, что Йона Аберджиль что-то знает. Никаких гарантий, но это – единственный известный мне человек, который не потягивает «Хеннесси» в укрепленном комплексе в окружении спецназа. Если поднимешься выше по их пищевой цепочке, никто даже не будет знать имени твоей дочери. Боюсь, «Короли» ответственны за многих пропавших людей. Но Йона – идеальный вариант, и единственный, кто у тебя есть. Охрана у него слабая. Когда он на выезде, поблизости ошивается парочка засранцев в туфлях от Гуччи, но на вилле у него они не ночуют. Он – коммерсант, а не боец, но считает себя крутым. И все же он из их породы, поэтому его несчастная кончина будет расследоваться дружками, и они придут за тобой всей толпой, если выяснят, кто ты.

В доме у Йоны установлены камеры, поэтому надень свой хеллоуиновский костюм, а не ту чертову шляпу. И побрей голову и лобок. Не оставляй следов. Работай в перчатках. Пистолет будет новым, и ты станешь единственным, кто покинет эту виллу живым, за одним лишь исключением. Он присматривает за отцом, страдающим деменцией, поэтому если тот даже и запомнит что-то – что маловероятно, – его слова не воспримут всерьез. И иди ночью, когда сиделки там не будет. Ты понимаешь, что я говорю? Думаю, мне не стоит подчеркивать, насколько важна эта часть самого большого шага в твоей карьере. Но если на той вилле будет кто-то помимо старика, ты должен их прикончить. Если тебя опознают, тебе конец, как и твоей жене.

Отец едва мог дышать, не то что говорить.

– Не слышу?

Он кашлянул.

– Я все понял.

– Предлагаю тебе отключить совесть, поскольку ты будешь иметь дело с типом, который свою спустил в унитаз несколько десятилетий назад. Думай о своей дочери и делай то, что должен, хорошо? Тебе нужно быть тем парнем с огромными яйцами, который устроил шоу в «Коммодоре». Потом вали оттуда и спрячься, пока я не оценю добытую тобой информацию и тяжесть последствий.

– Хорошо.

– И напоследок у меня есть еще одна просьба.

– Говори.

– Так как теперь мы работаем вместе, мне потребуется имя. И поскольку ты большой любитель фильмов, мне всегда нравился Джин Хэкмен. Знаешь, старая кинозвезда?

Когда Отец вернулся в спальню, жена не спала. По ее взгляду он понял, что она проснулась от звонка. В выражении ее лица была смесь страха и отчаянной надежды.

– Мне нужно возвращаться. – Отец принялся выдвигать из комода ящики и бросать только что постиранную женой одежду на кровать.

Миранда взяла его за запястье. Он сел, притянул ее к себе и прошептал:

– Я не могу сказать большего. – Он сглотнул от мрачного ощущения, что снова покидает ее тепло. – Но это лучшая наводка, которая у меня когда-либо была.

Тело Миранды напряглось в его объятьях.

– Только есть… – Голос подвел его. – Есть некоторый риск. Поэтому…

Она высвободилась из его объятий и посмотрела на него так, что он отпрянул.

– Я не могу тебя тоже потерять, – быстро произнесла она.

Он попытался улыбнуться, но почувствовал, что лицо у него словно окаменело, а рот свело судорогой.

– Я буду осторожен. Но мне нужно сделать это. И я сделаю.

– Ты прощаешься?

– Нет, – произнес он, прежде чем беспокойство заставило его задуматься. – Но в том, что я делаю, всегда присутствует риск.

Жена закрыла лицо руками. Он коснулся ее плеча.

– Все будет хорошо. Но тебе и твоим родителям придется куда-нибудь уехать.

Она посмотрела на него красными глазами.

– Уехать? Куда? Куда мы можем уехать?

– В более безопасное место.

– Здесь совершенно безопасно.

– Уехать туда, где никто не знает, что ты замужем за мной.

– Боже мой.

– Вроде того места, куда мы возили ее в наш первый отпуск. Того места в Уэльсе. Когда ей было полтора года. К тому же, это место все еще открыто. Они по-прежнему сдают в аренду те четыре коттеджа.

– Прекрати. Мы не можем просто уехать.

– Можете, и вам придется. Я проверял те коттеджи недавно, на тот случай, если мне придется ненадолго где-нибудь спрятаться.

Жена посмотрела на шрам на его руке.

– После того, как ты сделаешь нечто ужасное.

Отец кивнул.

– И вам нельзя говорить никому, абсолютно никому, куда вы уезжаете. Никому.

– Думаешь, я смогу снова смотреть на это место, где мы были с ней?

– Тогда подберите другое. Но куда бы вы ни поехали, не говорите никому.

– Родители не уедут отсюда.

– Пожалуйста.

– Ты подвергаешь нас всех такой серьезной опасности? Я не уверена, что даже знаю, кто ты.

Отец почувствовал, будто съеживается внутри и снаружи. Кожа стала холодной, покрылась мурашками, и его слегка затрясло.

– Я хочу быть тем, кем был раньше. Без нее я никогда не буду им.

– Это уже перебор. То, чего ты просишь, это уже перебор… для нас, здесь, в этой жизни. Ты зашел слишком далеко.

– Тогда подумай вот о чем: от того вируса нет вакцины. Посмотри на больницы. Пожилые погибнут в первую…

– Прекрати!

– Поэтому и сделай это. Уезжай отсюда в более безопасное место, со своими мамой и папой.

– Вирусы были всегда. И этот такой же, как остальные. Они появляются и исчезают.

– Но только не этот. Я кое-что слышал. Мне говорили. Видимо, он не похож на остальные. Пожалуйста, уезжайте. Не позднее завтрашнего дня. Ты должна пообещать мне, что вы уедете.

– Я не могу. Как я могу пообещать тебе такое?

Отец закрыл глаза.

– Если б я смог… Если б возникла высокая вероятность того, что я выясню, что случилось, или даже найду ее, тогда ты бы уехала? Всего лишь ненадолго, пока я не позвоню?

Какое-то время жена молчала, затем шмыгнула носом и вытерла глаза.

– Я отправилась бы даже в ад, только чтобы узнать.

Он крепко сжал ее руку.

– И я понимаю это. Но я отправлюсь в ад за нас обоих. За всех нас. Пойду куда угодно, даже если будет малейшая возможность что-то узнать. В такие места, куда я никогда бы тебя не отпустил. Потому что она стоит того. Потому что мы – наша семья – стоим того. – Отец встал и продолжил собирать вещи.

– Ты хотя бы можешь сказать мне, куда едешь?

– В Сомерсет.

– В Сомерсет!

– Там живет кое-кто, с кем мне нужно поговорить и кто может кое-что знать. Большего я сказать не могу. Получите новые идентификаторы, все вы, а старые отдайте мне до моего отъезда. И я свяжусь с вами, когда вам можно будет вернуться.

– Господи Исусе.

– Если твои родители останутся, тебе придется уезжать одной. Я серьезно. – Отец застегнул рюкзак и подошел к двери. – Нужно идти.

Миранда выбралась из кровати и последовала за ним к двери. Когда она коснулась его руки, он повернулся и крепко ее обнял.

– Иди, – прошептала она. – Я займусь родителями. Что насчет твоего брата?

– Рассчитываю на то, что в Новой Зеландии Джорджу будет безопаснее.

– На кровать. – Отец указал пистолетом на самую большую кровать, которую видел в своей жизни. Из зеркала, занимающего всю заднюю стену главной спальни, на него смотрело его отражение: существо из фильма ужасов, с проглядывающим сквозь намокшую маску розоватым лицом. Почерневшая от дождя новая шляпа свисала на уши. Накинутый на костлявое тело армейский плащ с капюшоном был скользким, как морские водоросли.

Я – тварь, промокшая насквозь, в истрепавшейся за два года одежде и с пистолетом в руке. Обритый налысо психопат, зверь, лишенный предрассудков. И я пришел за вами.

Страх в красивых зеленых глазах женщины, которой не должно было быть здесь, грозил смениться истерикой. Руки у нее тряслись от паники, как при пляске святого Витта, и ей пришлось прижать их к щекам.

За несколько минут до этого, когда пара вышла из «феррари», в гараже появился Отец, с которого ручьями лилась вода. Едва подошвы сшитых вручную туфель Йоны Аберджиля коснулись цементного пола, струя из аэрозольного баллончика ударила в его щекастую морду. Химикаты в замкнутом пространстве были настолько токсичными, что все зашлись в диком кашле, прочищая дыхательные пути.

В просторном холле, куда Отец сопроводил их, замешательство женщины сменилось гневом.

– Ты знаешь, кто мы такие? Знаешь, кто мы такие, мать твою? – закричала она на мужчину, поджидавшего их в роскошном доме Йоны. Промокший насквозь, дрожащий не столько от холода, сколько от нервного напряжения, тот держал пистолет направленным ей в лицо.

– Я знаю, что вы такое, – ответил Отец женщине, стоя под сводами дома, позолотой и белыми стенами напоминающего католическую часовню. Ее угрозы помогли ему преодолеть ужас, который он испытал, увидев ее, выходящую из машины. А вскоре он понял, что в помещении находится еще и сиделка. Он не ожидал обнаружить в доме двух женщин. Их не должно было быть здесь. Не должно было быть никаких женщин.

Но если на той вилле будет кто-то, помимо старика, ты должен их прикончить… Думай о своей дочери и делай то, что должен, хорошо?

Они не видели, ни как он появился из-за декоративных деревьев, растущих в садовой ограде, ни как он пробежал под ливнем по подъездной дорожке, после того как открылись укрепленные ворота. Не видели, как он нырнул в гараж вслед за замедляющейся машиной, за которой потом спрятался. Тварь из мутной воды с готовыми рвать клешнями в резиновых перчатках. Они не видели его из-за темноты или хлещущего дождя. Не видели его, когда сенсорные фонари перед домом вспыхнули желтым светом – потому что были пьяны. Йона Аберджиль пьяным вел свою редкую и дорогую машину сквозь порывы ветра с дождем, налетающие с устья реки и усиливающиеся с каждым часом. Зачем быть таким безрассудным, – задался вопросом Отец, – если так много имеешь?

Когда разрумянившаяся парочка, покачиваясь, выбралась из кроваво-красного автомобиля, их импортная одежда источала ароматы всего лучшего, что осталось в этой жизни. Они будто появились из прошлого, внезапно показались Отцу чем-то инородным для его нынешнего существования в арендуемых комнатах, гостиничных номерах и жарком салоне старого семейного авто.

Где были эти люди, когда он ждал часами, разъедаемый изнутри тревогой и болью воспоминаний, которые наполняли его последние два года его жизни? Они избежали всего этого. Жили в роскоши в сверкающих дворцах, монолитах из стекла и стали или за гудящими электрическими заборами. И в том подметенном гараже, и в достойной тирана гостиной Отец не почувствовал ничего, кроме негодования. При виде образа жизни, который он мог лишь себе представить, внутри у него всего вскипело. Все это было заработано на похищенных детях… на женщинах, отправленных работать в бордели, на бездомных, подвергаемых рабскому труду. Узаконенные бароны, санкционированные эксплуататоры, вот кем они являлись. Они были элитой, ищущей налоговые лазейки и отмывающей грязные деньги, отъевшейся и лоснящейся. Они сами помогли ему так думать о них. И его ненависть к ним была очень важна, иначе как бы он смог убить их всех этой ночью?

Отец снова пробежался по текущей ситуации. Плачущая женщина, мужчина, задыхающийся на полу гостиной, старик, смотрящий телевизор, его сиделка в наручниках на кухне… телефоны, тревожные кнопки, камеры… что же делать? Затем он заставил себя мысленно вернуться в эту опочивальню паучьего короля, куда втолкнул женщину.

Преимущество неожиданности было использовано, и теперь все зависело от его решимости. Он был сам по себе, и ему больше не на кого было рассчитывать. Теперь все они находились в доме, их роли распределялись быстрыми, жестокими методами, и с каждой секундой Отец начинал ненавидеть себя. Он испытывал отвращение к женскому горю, потому что из-за него чувствовал себя подавленным. Наряду с детскими бедами страдания женщин он считал самыми невыносимыми – а он был человеком, который слишком часто огорчал женщин, и привычность ситуации все равно не защищала от их слез.

– Нет. Я не это имел в виду, – сказал Отец, поняв, что женщина решила, что он собирается ее изнасиловать. – Ложись на кровать. Мне нужно связать тебя… То есть… Обездвижить…

Этим он сделал только хуже. Женщина начала трястись.

– Я не причиню тебе боль. Пожалуйста.

Это его заверение, сделанное дрожащим голосом, не помогло. Она уже пятилась прочь от него, в сторону стены возле кровати, спотыкаясь в туфлях на высоких каблуках. Возможно, в ящиках тумбочки находилось оружие. Эта женщина сообщила ему о наличии двух пистолетов на кухне. Были и другие, спрятанные, готовые выстрелить в непрошеных гостей и воров, пришедших забрать то, что они уже отняли у других или приобрели на грязные деньги. Но как может такая красивая и настолько напуганная женщина быть одной из них?

Йона Аберджиль лежал на полу гостиной, заливая кровью из носа свой роскошный костюм. Его пухлые руки и тощие лодыжки были скованы стальными наручниками, в сальный рот засунут резиновый мячик, а опухшее лицо было мокрым от слез.

Аберджиль-старший находился в общей комнате, напоминающей гостиную североафриканского полководца. Он не был связан, поскольку был прикован к инвалидной коляске. Отец знал, что старик страдает деменцией, но не исключал, что тот может привлечь внимание каким-либо другим способом. Например, через скрытый телефон. Или тревожную кнопку. Ты собирался проверить насчет них. Отец напрягся, почувствовав, что ситуация начинает усложняться. Кто придет сюда? Другие «Короли» или патруль вневедомственной охраны с правом стрелять на поражение – или, может, их дружки из полиции?

Все по порядку. Будь последовательным.

Как только он свяжет хозяйку, ему придется снова проверить старика. В отдалении слышались рыдания сиделки, лицо у нее покраснело от нервно-паралитического газа, которым он брызнул в нее, после того как сопроводил Йону Аберджиля и его женщину из гаража в дом.

Сиделка уже побежала к телефону либо пыталась добраться до одного из хранящихся на кухне пистолетов. Отец не понял, поскольку она не говорила по-английски. Общаться с ней было трудно, хотя его пистолет оказался более эффективным, чем любые хриплые увещевания, приглушенные тканью, прилипшей к его мокрому лицу. Но там было слишком много людей, слишком много комнат, слишком много телефонов, слишком много оружия.

Камеры?

Сиделка была связана шнурком от фартука на кухне, которая, как показалось Отцу, больше подходила ресторану для сверхбогачей. Нержавеющая сталь, медь, стекло и темные каменные плиты на полу вызывали у него робость. Но потом роскошь помещения разозлила его. Все это они имеют благодаря своему образу жизни.

Между связанными руками сиделки проходил поддерживающий барную стойку металлический столб. Он казался вполне крепким, когда Отец связывал ей запястья. Сиделка думала, что он собирается ее убить. Все они так думали. Все ждали расправы. Это определенно являлось правилом в том мире, в котором они жили и который кишел мстительными людьми. В мире, который они переделали под себя. В мире, который неожиданно восстал против них. Хотя они наверняка сомневались, что смогут так жить бесконечно, в то время как многие будут страдать… когда девяносто миллионов людей будут испытывать хронический стресс из-за отключения электричества, нехватки воды, наводнений и палящего солнца.

– Прочь оттуда! – взревел он. Подружка Йоны остановилась и попыталась проглотить подступивший к горлу ком. – Забудь про гребаную кровать!

Злость помогла ему. Ему нужно больше злости, но не слишком много, пока он не свяжет их всех.

– Вставай на колени!

В их мире на колени обычно вставали перед казнью; он прочитал это по ее глазам.

– Я не причиню тебе боль. Мне нужна только информация. От твоего… твоего бойфренда, или кто он там тебе. Хорошо?

Пошатываясь, женщина отошла от прикроватных тумбочек на пару футов, определенно не уверенная в том, верить ему или нет. Положив одну руку на кровать, она осторожно опустилась на колени.

– Прочь от кровати. Сюда, на ковер. Шевелись!

Женщина подчинилась и на четвереньках поползла к нему. Отец невольно почувствовал в ее движениях что-то непристойное.

– Остановись. Вон там. Вытяни вперед руки.

Отец вытащил из висящего на двери халата пояс и связал ей запястья, затем с помощью кожаного ремня привязал руки к телу. На ногтях у нее был безупречный маникюр, что редко увидишь в последнее время. На одном из пальцев поблескивало кольцо с бриллиантами, на запястьях позвякивали золотые браслеты.

– Хорошо. Хорошо, – ободряюще прошептал он ей. – Это не займет много времени. Тебе не будет больно. Обещаю. Теперь вытяни ноги.

– Нет. Пожалуйста, боже.

– Просто чтобы я смог связать их. Я не причиню тебе вреда… если сделаешь то, что я скажу.

Та легкость, с которой пришли в голову эти слова, вызвала у Отца смесь облегчения и отвращения.

Женщина вытянула свои длинные ноги, и Отец переместился к ее лодыжкам. Он окинул взглядом комнату, отчаянно пытаясь найти то, чем можно связать ей ноги, поскольку оба набора наручников ушли на Йону Аберджиля. Он не хотел, чтобы она добралась до спрятанного оружия, телефона или тревожной кнопки. Возможно, та кнопка уже нажата.

Бросившись к гардеробной, Отец распахнул двери и схватил один из как минимум сотни сделанных на заказ галстуков. Вернулся к женщине, присел возле ее лодыжек и снял с нее туфли. Длинные каблуки походили на черные лакированные кинжалы. Они вызвали у него короткие жаркие воспоминания об одном случае, когда на пол были сброшены другие туфли на длинных каблуках. Воспоминания о тех далеких днях, когда, работая в логистике и будучи амбициозным и желающим двигаться вверх, он использовал любую тактику, чтобы получить повышение. Честолюбие, из которого он извлекал пользу. Он не мог устоять перед ними, теми девушками в английских костюмах и шелковых блузках. Мягкость их тел манила его из-под их одежды, их духи опьяняли его так же сильно, как алкоголь, который он заливал в себя, когда ухаживал за ними на конференциях, на работе и в офисах, где продолжались бесконечные интрижки, пока сходил с ума климат и рушился мир.

Внезапно он снова почувствовал себя в прошлом. Теперь это было почти забытое ощущение. Его охватило покалывающее, манящее и пьянящее возбуждение, вызванное видом нового лица, ног и неприкрытой груди. Незнакомым голосом, произносящим его имя, провоцирующим его, флиртующим с ним. Приятными чужими губами, приникшими к его рту в полуосвещенной комнате вдали от дома.

Он часто задавался вопросом, подпитывает ли чрезвычайная ситуация человеческое желание? Люди говорят, что да. Такие возможности для мощных напоминаний о том, что значит испытывать удовольствие и сходить с ума в чужих объятьях, были очень ценными. Теперь мало кто мог позволить себе подобное, и ощущение этого, возможно, являлось одной из его мотиваций и станет будущим оправданием.

В свете потолочных светильников ноги девушки отливали блеском. Они были покрыты тонкой второй кожей из чистого нейлона. Чулки. Черные, под цвет полупрозрачных трусиков. Такие ему не встречались уже много лет. Под задранным подолом платья он видел, как нижнее белье, словно темный дым, обволакивает ее бледные ягодицы. Отец так часто не мог сдерживать свои желания, давал обещания и заверения, чтобы трогать тела желанных женщин. Он вел себя подло. Но эта девушка оделась так, чтобы понравиться той твари – торговцу людьми, лежащему в гостиной лицом вниз. Своими красивыми ногами награждала его за сексуальное рабство, организатором которого он являлся.

Возбуждение Отца было подобно забытому, растерянному зверю, пытавшемуся пробудить былой пыл и погрязнуть в необузданном обжорстве. И все же он, с маской на лице, размахивал заряженным пистолетом в доме незнакомца. Люди вокруг него стонали от воздействия нервно-паралитического газа.

Это чудовищно.

Он подавил в себе возбуждение. Развеял этот прилив чувств, ощутил отвращение к себе за то, что испытал желание в такое время, когда напугал женщину до полусмерти в ее собственном доме.

Похоть всегда отвлекала его. Два года назад его попросили присмотреть за его дочерью, а он вместо этого стал флиртовать через имейл. И в это время незнакомец схватил их дочь под мышку и увез. Когда-то он считал, что потеря его маленькой девочки – естественное следствие его поведения, даже наказание. Но не было никакой расплаты. Не было других приговоров, кроме вынесенных такими, как тот, которого он собирался казнить. В этом теология Короля Смерть была права.

Отец поднялся на ноги. Достал из выдвижного ящика пару чистых носков, растянул один, просунул между блестящих губ женщины и завязал на затылке.

Она закрыла глаза и зарыдала.

С ее любовником он не мог быть таким толерантным. Мужчина лежал посреди просторной гостиной с закованными в стальные наручники руками и ногами. Колени были стянуты его же собственным кожаным ремнем, на голову надета наволочка от подушки, как на шаблонной фотографии с места преступления.

Спустившись по трем мраморным ступеням и войдя в гостиную, Отец попытался перестать ассоциировать эту фигуру с неизбежным завершением вечера. Но когда встал рядом с лежащим на полу телом, снял у него с головы наволочку и вынул изо рта кляп, тяжесть предстоящей казни снова вывела его из равновесия.

– Ты же знаешь, что умрешь за это, – быстро произнес мужчина. – Твоя семья, твои друзья. Дети. Все они умрут. Ублюдок. Ты – ублюдок.

– Но не раньше тебя, если только твой свиной рот не перестанет сыпать угрозами, а скажет кое-что другое.

Отец сильно пнул мужчину по плечу.

Но удар лишь еще больше разозлил Йону Аберджиля.

– Ублюдок! Все, кого ты знаешь, перестанут существовать. Через неделю все они окажутся в аду. Гарантирую…

Второй удар ногой пришелся мужчине в его красное лицо.

Пока Йона моргал и кашлял от шока и кратковременной потери чувств, Отец снова заткнул ему рот кляпом и оросил всю голову нервно-паралитическим газом.

Покинув гостиную, Отец прошел в большую смежную комнату с полноразмерным столом для снукера, баром, стенами, увешанными подлинниками, и лестницей, похоже, ведущей в кинотеатр. За большими стеклянными дверьми террасы шла рябью от дождя черная поверхность плавательного бассейна.

Все это было заработано рабством и убийствами.

Отец открыл бутылку виски из бара и принялся глотать. Он был весь мокрый, но внутри у него все горело. Ноги онемели. Он вытер слезы с глаз и заметил картину над камином, в котором мог поместиться взрослый человек.

Отец снова проверил старика. Тот продолжал улыбаться большим образам, мерцающим вокруг его кресла. Это был голографический фильм, китайский боевик про злых американских империалистов, планирующих контролировать мировые запасы питьевой воды. Когда-то этот фильм был очень популярен. Возможно, еще функционирующие фрагменты мозга старого гангстера любили вспоминать о былой славе, о схемах сотрудничества с коррумпированными властями, стрельбе, жертвах разборок, кучах денег, девочках и редких винах из бочек.

Комод был забит блистерами и коробками с таблетками. Здесь всего хватало, но не нужны ли старику лекарства? Сиделка…

С бутылкой виски в одной руке и пистолетом в другой Отец прошел в другой конец ломящегося от изобилия дома, на кухню, где оставил связанной сиделку. Крики, которые она начала издавать при виде него, заглушались засунутым ей в рот кухонным полотенцем. Отец поднял вверх руки с вывернутыми наружу ладонями, чтобы показать, что не собирается причинять ей вред. Затем наполнил банку холодной водой из крана в раковине. Вернулся в гостиную и стал поливать голову Йоны Аберджиля. Тот охотно подставил опухшее лицо под струю, вертя головой из стороны в сторону, чтобы промыть горящие от газа глаза.

Отец поставил бутылку виски на кофейный столик. Сел, скрестив ноги, за спиной у моргающего и отплевывающегося Йоны и убрал у него кляп изо рта.

– Все это может прекратиться. Очень скоро. Твой папаша получит лекарство, а твоя подружка будет развязана. Все вернется на круги своя, если поможешь мне. Я задам тебе несколько вопросов.

– Ни за что! – Мужчина приподнял голову и плюнул в него.

Отец спокойно поднялся на ноги, взял с кофейного столика бутылку виски, встал за Йоной и ударил ею ему по затылку, стараясь не задеть тяжелым донышком череп. В волосах Йоны появились мокрые красные пряди.

– Либо мы будем продолжать так и дальше. И дальше, и дальше, и дальше… Всю ночь.

Отец снова взял в руку баллончик с газом и приготовился его использовать.

Йона поморщился и откатился в сторону, вытягивая шею и вертя головой, чтобы избежать очередного попадания газа в глаза и носовые пазухи.

Отец последовал за ним и перекатил обратно в центр комнаты. Несмотря на трудные времена, Йона был крупным мужчиной, носившим в себе как минимум тридцать лишних килограммов и отрастившим пузо вовсе не на культивированных микропротеинах. Дыхание у него было затрудненным, как у связанного и отравленного быка.

– Если думаешь, что я стукач, ты зря пришел сюда, ко мне в дом, гребаный ублюдок!

Даже после двух доз нервно-паралитического газа, от которых один глаз у него полностью закрылся, Йона Аберджиль не утратил силу духа. Это был не какой-то там сексуальный преступник, которого затрясло бы от одной тени народного мстителя.

Отец опустил мокрую, опухшую голову Йоны обратно на пол, и тот выдул из носа слизь и выплюнул токсичную, смешанную с кровью слюну.

– Это не то, что ты думаешь. Я не хочу ничего знать ни о твоих деньгах, ни о твоем бизнесе. Ни о чем таком. Так что можешь и дальше жить, как королевский питон в своем дворце. – Отец взмахнул пистолетом. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне об одном деле. Только об одном. Об одном похищении. Речь идет о ребенке. Его украли из дома, у родителей. Это похищение произошло с твоего ведома. На твоей территории. Ты знаешь о нем. Это не произошло бы без согласования с тобой. У меня очень хорошие источники. Они тебя сдали, потому что ты – змеиное дерьмо в человеческом обличии. И слава богу, что для таких, как ты, все еще могут наступить последствия. Итак, вернемся к этой маленькой девочке, ради которой я здесь. Ты предоставишь информацию. Я хочу знать, куда ты и твоя организация отправили ее. А потом все будет, как прежде. Ты понимаешь меня, жирный урод?

В том единственном красном глазе, которым Йона рассматривал Отца, было что-то сатанинское. В нем читались обдумывание, легкая растерянность, полное презрение, возмущение ситуацией и врожденная ненависть ко всему, кроме себя. Отец гадал, видит ли Йона то же самое в его глазах.

Мужчина снова плюнул.

– Ты пришел сюда… умереть ради одного ребенка? Пришел ко мне в дом, связал мою женщину, запер моего отца и ждешь, чтобы я помог тебе? Думаешь, я боюсь смерти? Я люблю смерть.

Отец вспомнил ту тварь на картине, висящей над камином в игровой комнате. Ее кости и лохмотья, казалось, плясали и подергивались в его воображении.

– Вижу, что любишь. И я могу помочь тебе с этим. И твоему отцу тоже. Старый ублюдок уже пожил достаточно, не так ли? Король Смерть? Думаешь, вы – важные шишки? Нет. Я знаю, кто вы. Рептилии.

Выпитый виски пробудил в нем обрывки школьных знаний, далеких и практически бессмысленных.

– Амниоты. Тетраподы. Холоднокровные. Чешуйчатые, змеевидные ящерицы. Вы обитали здесь триста пятьдесят миллионов лет, ты знаешь это? Вы зародились в виде протозавров, первых ящериц. Росли и выживали, и снова будете выживать. Раньше вы плавали в воде, поскольку являетесь завропсидами, истинными рептилиями. У тебя морда зверя, тирапсида. Теперь я вижу это. Вы неисправимы. Реабилитация невозможна. Вы – лицо нашего времени. Вы процветаете, потому что отложили множество яиц. Вы – яйцекладущие. Это значит, что вы – яичный слой. Из-за вас и вашего рода мы застряли в мезозойской эре. Великой эре рептилий. Вашей эре.

Единственный глаз Йоны Аберджиля изменил выражение. Он посмотрел на Отца взглядом Малкольма Эндрюса. И по этому взгляду было видно, что что-то в этом человеке сломалось. Перед таким безумием и решимостью угрозы и переговоры были бесполезны.

Отец показал этому красному дьявольскому глазу фотографию своей маленькой дочери.

– Взгляни хорошенько. Такой она была, когда ее похитили из палисадника ее дома в Шипхее, Торки. Оттуда, где она чувствовала себя в безопасности, где жила с матерью и отцом. В тот день вы разрушили не одну жизнь.

Отец назвал адрес, точное время, дату и год.

В красном глазе не появилось ни капли сожаления.

– Я знаю об этой девочке.

Сердце у Отца екнуло, затем снова забилось, только уже учащенно.

– Oui, oui.[6] Я помню. Помню, – добавил мужчина почти с нежностью в голосе и улыбнулся.

Напряжение было такое, что воздух в помещении будто замер, а время остановилось. Вдалеке, в комнате старика, где могло бы разместиться тридцать пациентов муниципального дома престарелых, раздался «киношный» выстрел.

Отец продолжал молчать, не зная, что сказать. Втайне он не ожидал услышать правильный ответ. Какие-то остатки излишней порядочности у него внутри мешали добывать информацию подобным способом, поэтому он не хотел, чтобы его поведение вознаграждалось. Но это был единственный способ, и Отец был уверен, что со временем его методы станут обычной практикой. К этому заключению он пришел за многие часы, когда таращился на стены, полы и потолки, нуждавшиеся в покраске.

– Я расскажу тебе об этом, и ты убьешь меня. Oui, Oui. Потому что, если останусь жить, то предупрежу того, кто так щедро заплатил мне, чтобы я нашел исполнителей похищения, верно? И тогда те, у кого она сейчас, узнают, что ты придешь к ним. Если я останусь жить, мне придется сделать кое-что плохое с твоей сучкой-женой. И твоей сучкой-дочерью. Я прав, не так ли? Должно быть, ты знаешь про нас и наши методы. Ты же родитель, да? Но в этом доме мы все родители. Я тоже. Да, разве ты не знал этого? Все мы здесь плохие родители.

И когда Отец присел, ошеломленный этой вспышкой бесчеловечности, к которой, как ему казалось, он уже привык, до его ушей донесся далекий, еле слышный скрип резины о мрамор, и он откатился в сторону.

В кожаном диванчике, находящемся в паре футов у него за спиной, появилось отверстие, из которого со свистом вышел воздух, и одновременно с этим раздался пистолетный выстрел.

Разбилось стекло, треснуло дерево, посыпалась штукатурка.

Отец увидел белую фигуру сиделки, ее рука мелькнула, и она снова выстрелила. Затем еще и еще, разнося в пух и прах комнату вокруг него.

Краснорожий Йона Аберджиль катался по полу взад-вперед, отдавая приказы.

– Убей его! Убей его! Убей его, сука!

Отец ждал, что его застрелят, но женщина продолжала палить наугад, попадая то слишком низко, то слишком высоко. Ее бледное лицо подергивалось от шока. Как и он, она не была профессиональным стрелком, ошибалась с расчетами и, как следствие, промахивалась.

Отец откатился в сторону и спрятался за софой. Заметил, что две пули, пробив диванчик, попали в деревянные шкафы, стоящие у стены. Вот откуда он слышал треск дерева. Но укрытие он нашел себе плохое. Испугавшись, что женщина внезапно вернет самообладание и прицелится более точно, Отец встал на колени, оперся запястьями о спинку дивана и выстрелил.

На белой блузке расцвело красное пятно. Затем он выстрелил еще раз, и пятно превратилось в кляксу Роршаха. После первого выстрела женщина потеряла равновесие, качнулась назад на пухлых пятках, разинув рот от ужаса, что в нее попали. Отец понял, что она умерла, пока сползала по стене на пол. Голова у нее замерла, уткнувшись в плечо, удивленные глаза были широко раскрыты.

Умерла. Он убил женщину. Женщину.

Отец попытался понять, как она смогла освободиться. Шнур от фартука по-прежнему был на ней, поэтому она, должно быть, тихонько вытащила металлический столб из пола либо из барной стойки. Ослабила шнур и просунула руки под… Почему он не услышал?

Голос Йоны Аберджиля, голос, полный ярости, вырвал его из оцепенения.

– Тупая сука! Ты тупая сука! – закричал он на обмякшее окровавленное тело, сидящее у стены его просторной гостиной.

Из комнаты старика продолжали доноситься звуки стрельбы, продлевая атмосферу бойни, вспышки в темноте напоминали о танцполе. Старик дважды позвал кого-то по имени: «Мари!», а затем затих.

Отец вышел из-за диванчика и проверил соседнюю главную спальню.

– Господи!

Подружка Йоны уже сидела прямо и, подобравшись к ящику, пыталась открыть его ртом.

Отец подошел к ней, схватил за скользкие лодыжки и протащил через всю комнату в гостиную, чтобы больше не терять ее из виду. Платье женщины задралось еще выше, целиком обнажив ягодицы, как в пыточном порнофильме с претензией на художественность. Изначально он разделил всех, находящихся в доме, потому что тот, кто услышит допрос, должен был умереть. И от одной мысли о казни любовницы и сиделки у Отца внутри все сжималось. Может, если б они не услышали допрос, их можно было бы пощадить? Но теперь?

– Отвернись, – сказал он женщине.

Она будто не понимала его. Отец перекатил ее ногой.

– Ублюдок! – воскликнул Йона Аберджиль.

Отец проглотил едкую отрыжку, подступившую к горлу. Встал над Йоной, расставив ноги. Направил пистолет на сгиб одного колена и выстрелил.

Крики мужчины эхом разнеслись по всему дому.

Отец затащил женщину обратно в спальню. Звуки, вырвавшиеся из Йоны, лишь укрепили его уверенность в том, что он не сможет стрелять в женщину.

Вернувшись в главную спальню, он присел рядом с ней. Запах ее духов и страха хлынул ему в лицо.

– Мне пришлось причинить ему боль. Мы оба знаем это. Он – дьявол, и ты спишь с дьяволом, который покупает тебе побрякушки. Он думает, что унаследовал мир через рабство… убийства… и коррупцию. Через похищение людей. Он позволил похитить ребенка. Вы все забрались в спасательные лодки вперед детей. Вы – ближайшие родственники рептилий. Вы выставляете себя в лучшем свете, а затем охотно извиваетесь в сброшенной ими чешуе. Но я не трону тебя, если останешься здесь и не будешь шуметь. Если попытаешься сбежать или подслушать, что он говорит мне, мне придется убить тебя. Я закрываю эту дверь, но я могу вернуться в любое время. Если сдвинешься с места, начну стрелять без промедления. Обещаю тебе это.

Отец достал из гардеробной еще одну охапку шелковых галстуков. Одним связал ей бедра. Другим – колени.

Пройдя в игровую, он открыл в баре еще одну бутылку хорошего виски. Пока пил, наблюдал через дверную арку за фигурой, лежащей на полу гостиной. Йона Аберджиль корчился в свете роскошных светильников в луже собственной крови.

Вдалеке зазвонил телефон. Отец посмотрел на часы. Он находится в доме уже двадцать минут. Вернувшись в гостиную, он присел на корточки. Из-за стены доносились приглушенные влажным носком всхлипы женщины. Он снова поднес фотографию дочери к лицу Йоны.

– Сука! – Мужчина, не колеблясь, плюнул на снимок.

Отец аккуратно вытер кровавую слюну с пластикового покрытия с помощью рубашки Йоны.

– Я не хочу, чтобы это продолжалось. Меня тошнит. Мне никогда уже не оправиться… Но ты теряешь контроль, когда заводишься, не так ли? Почему бы вам всем не облегчить мне задачу? Но я искренне считаю, что скоро с этим покончу. Я перестреляю вас всех до единого, если не скажешь, кто ее похитил.

– Ублюдок!

– Хочешь хромать? Или хочешь сидеть рядом со своим папашей в инвалидном кресле?

– Иди на хрен!

Отец встал над Йоной Аберджилем и выстрелил ему в сгиб второго колена.

Наступил напряженный момент полной тишины, после чего мужчина зашевелился. Рот у него раскрылся, незакрытый глаз вылез из орбиты, дыхание стало прерывистым, и он закашлялся. Боль, похоже, была невыносимой. Это – война, – подумал Отец. Я на войне. Я на войне.

Когда он сел на софу, на него опустилось странное умиротворение. Сиделка умудрилась трижды попасть в сиденье. Набивка тлела. Из одного пулевого отверстия вился дымок. Неуместное ощущение покоя сочеталось с анестезирующим изнеможением, и Отец задался вопросом, привык ли он наконец к такой жестокости, или его разум отключается, погружаясь в защитное состояние шока.

– Так что это твой последний шанс, Йона, – устало произнес он, – прежде чем я по-настоящему испорчу фильм, который смотрит твой папаша. Клянусь тебе, он не доживет до финальных титров. Девочка. Была похищена маленькая девочка…

Йона перевернулся на спину, ахнул, затем начал задыхаться. Лицо у него было белым, будто через простреленные колени из него вытекла вся кровь.

Отец отвел взгляд от его ног. Наблюдать нижнюю обездвиженную часть тела Йоны было невыносимо. Отказ этого человека говорить вызывал у него завистливый восторг, если не нечто большее. Какой кодекс будет препятствовать признанию в такой момент? Отец вспомнил тварь на картине, скачущую тварь в лохмотьях. Чем ты являешься для них?

Йона начал говорить по-французски, потом по-испански, по-русски, затем, похоже, на иврите, пока не начал задыхаться от боли.

Отец поднялся на ноги и подошел к открытой двери комнаты, где сидел старик. Тот повернул голову и улыбнулся. Отец нерешительно поднял пистолет, зная, что не сможет убить человека, в которого целится.

– Non. Нет. Только не папу! – закричал с пола Йона. – Я расскажу тебе. Гребаный урод.

Отец повернулся в дверном проеме, но не опустил руку. Йона Аберджиль завертел головой, чтобы увидеть его своим единственным красным глазом.

– Они мертвы. Те, кто похитил твою дочь. Семен Сабинович мертв. Это он забрал твою дочь. Он плотно сидел на герыче. За рулем был Олег Черный. Грузинские твари. Семен стал ширяться по-крупному. Начал лажать. Поэтому мы договорились убить его после этого дела. Но его дружок-педик, Олег Черный, жил еще какое-то время. Тоже нарик. Он залег на дно, но тоже помер. От наркоты. Туда ему и дорога.

Отец нахмурился под маской. Он ничего не понимал.

Йона сплюнул.

– Олег и Семен похитили ее. Отвезли ее…

– Куда?

– Человеку, заплатившему за похищение.

– Какому человеку? Назови мне его имя.

– Мы говорили только с каким-то гребаным адвокатом. За похищение девчонки он заплатил нам двести штук. Раньше мы уже выполняли для него работу. Мы не знаем, кто платил ему за организацию дела. Адвокат, как мы понимаем, был просто представителем. Но после сделки Семен и Олег проследили за его машиной. Они поместили в одежду девчонки «жучок», чтобы Семен узнал… для кого тот организовал это похищение. Я знаю, что они сделали это, грузинские педики. Они хотели увидеть того, кто покупает детей. Возможно, Семен подумывал о шантаже. Возможно, это был богатый извращенец, которого они могли потрясти. Кто знает? Но они поехали и увидели того, кто купил девчонку.

Отец прислонился к двери, чтобы устоять на ногах. Жива? Она могла быть жива. Жива. Жива. Жива.

Извращенец.

А может, и нет.

– Моя девочка, – прошептал Отец. – К кому… к кому ее отвезли? – Он встал над Йоной, направив пистолет ему на висок. – Говори!

– Это все, что я знаю, урод. Тип, который купил ее, был осторожен. Возможно, подозревал, что машину будут преследовать, поэтому заплатил мне за убийство Олега и Семена, тоже через того адвоката. Так что я уже сделал твою работу. Семена завалили, а Олег убил себя наркотиками, когда узнал о смерти своего любовничка. Эти педики были любовниками. Имя того, кто заплатил за эту маленькую девчонку, умерло вместе с ними, этими нариками. Они никому не назвали его. Работали только друг с другом, ни с кем больше. Возможно, если б они чем-то поделились, мне не пришлось бы мочить их. А теперь вызови мне врача. Я умираю.

Йона задыхался, хотя Отец не знал, от злобы на себя за предательство или от боли.

Из-за двери спальни доносилось хныканье его подружки.

Отец стряхнул с себя оцепенение, вновь оказавшись в комнате посреди бойни. Он пробивался сквозь воспоминания, словно сквозь джунгли, чтобы найти имя.

– Тот адвокат, посредник, как его зовут?

– Оскар. Оскар Холлоу. У меня есть его номер. У меня в кабинете. Мы пойдем туда. Позвони ему.

Но ему все равно придется искать исполнителей, на тот случай, если Йона лжет. Ибо с мертвыми похитителями теперь все выглядело слишком просто.

– Те люди, которые похитили ее. Где они жили? Где?!

– Они жили… выше Бриксхема. Где-то возле лагерей, в Девоне. Но они мертвы, как я уже сказал тебе…

– Кто еще знает, что эту работу выполнили именно они?

– Только я.

– Удобно, и похитители мертвы?

Даже Рори Форрестер что-то знал.

– Ты лжешь.

– Ладно, может, пара коллег знает, что это Олег и Семен похитили девчонку. Я доверяю им, поэтому рассказал. Но клянусь, что Олег и Семен мертвы. Только они и адвокат знали, кто заплатил за девчонку и куда ее увезли.

– Расскажи мне еще что-нибудь, и тогда, возможно, получишь врача. Расскажи мне еще что-нибудь о них. Расскажи мне о тех свиньях, которые украли ребенка за деньги.

Красный глаз смотрел на него, желая поверить этому заверению.

– Олег был миниатюристом. Татуировщиком. Был нашим лучшим. Красивые делал татуировки. – Мужчина сплюнул, чтобы прочистить рот. – Колдуны. Они были колдунами… понимаешь… Они с Семеном зашли слишком далеко с теми древними обрядами. Семен думал, будто что-то знает. Думал, что он особенный. Типа священник. Шаман. Понимаешь? Неуязвимый. Слишком много людей слушали его, как и Олега. Они имели слишком большое влияние. Поэтому им и дали эту работу. Поскольку они были лучшие в похищениях. Но это была их последняя работа… Я позаботился об этом. Но мы достали только одного, Семена, в Тотнесе, где у него была квартира. Клянусь жизнью отца, это правда. Олег, как я уже сказал, умер из-за разбитого сердца. Я заплатил марокканцам, чтобы они завалили его, но они нашли его тело под старой церковью, которую они с Семеном использовали для своего колдовского дерьма. Мне показали фото. Ошибки быть не могло. Олег умер. У него не было пульса.

Йона закрыл глаза и стал задыхаться. Странная дрожь прошла через все тело. Его единственный открытый глаз выглядел жутко мутным.

– Чудные типы, Олег и Семен. Видели слишком много. Они оба. Педики. Они оба долгое время заглядывали в другие места, пытаясь увидеть что-то. Заглядывали в послесмертие, чтобы посмотреть, есть ли у того лицо. Лицо, которое никто не должен был видеть. Но они оба увидели что-то, что свело их с ума. Или принимали слишком много наркотиков, кто знает? Они ширялись все больше и больше… Не могли жить друг без друга. Другие нарики, их последователи, считали Олега и Семена пророками. Когда Олег умер, эти нарики положили его… в… в склеп… под старой церковью…

Показания Йоны становились все более путаными.

Отец подумал о картине в другой комнате, рисунке в доме Боулза, вытянутых костлявых руках возле лачуги Рори. Эта связь вызывала тревогу.

– Что они видели? Что за лицо, мать твою?

Открытый глаз Йоны посмотрел на Отца и расширился.

– Может, ты тоже его увидишь… станешь, как они. Может, ты уже такой…

Отец гадал, что ему делать. Он боялся, что потеряет голос, прежде чем задаст новые вопросы. Но какие именно? Йона же бредил от боли, и смысла в его словах больше не было. В голове у Отца появилась пустота, он уже не помнил, что прострелил мужчине обе ноги и убил женщину. Но он отчасти верил в то, что сказал Йона, как и поверил Маррею Боулзу и Рори Форрестеру. Он получил результаты тем же способом, что и в случае с теми людьми, поскольку использовал понятный им язык. Странно, но его уже не беспокоил ни труп сиделки, ни пятна и брызги крови на полу и ковре гостиной.

Он подумал о подружке Йоны, чей накрашенный рот был туго перевязан носком. Ему нужно проверить ее. Немедленно! Но он не мог двигать ногами. Если она слышала имена, которые ее любовник только что назвал ему… В этом случае она расскажет другим – сообщникам, полиции, тому, кто прибудет сюда первым. И тогда станет известно, почему он нанес сюда визит и ради кого готов стать зверским убийцей. Ради ребенка. Слышала ли она эти имена – Олег Черный, Семен Сабинович? Если слышала о связи с этим адвокатом, этим посредником, Оскаром Холлоу, тогда другой человек, заплативший за его дочь, тоже будет предупрежден. Все они узнают, что Отец идет к ним.

Его ребенка похитили за такие большие деньги. Почему?

Отец сжал руками свою обтянутую тканью голову и попытался унять гремящую внутри черепа канонаду. Его разум заявлял о множестве проблем, но предлагал лишь решение… с которым он не мог смириться. Все они должны умереть. Еще одна женщина. И Йона. Еще два трупа. Еще одно групповое убийство. Полиция непременно вмешается. Люди по обе стороны от закона захотят избавиться от него.

Ты вошел и должен быть единственным, кто выйдет отсюда живым. Но ему не сообщили о подружке, и сиделка не должна была дежурить.

– Господь Всемогущий.

Отец принялся обыскивать комнату на предмет оружия и камер. Пистолет, который он достал из пиджака Йоны в гараже, уже лежал в его рюкзаке. Третий пистолет он нашел в главной спальне в прикроватной тумбочке и сунул себе в сумку. Он тянул время, откладывая неизбежное.

Вернувшись в главную спальню, Отец закрыл дверь. Подружка Йоны не сдвинулась с места. Ее уже не такие красивые глаза наблюдали за ним. Он приложил пальцы к ее губам и прислушался. Сквозь закрытую дверь слышались стоны Йоны, перемежающиеся редкими приглушенными вскриками. Отец пытался вспомнить, насколько громко они говорили о том, кто забрал его дочь.

Боже мой, теперь он знал. Он знал. У него были имена двух мужчин, похитивших его дочь. Мужчин, судя по всему, уже умерших. Мужчин, которым заплатили за похищение его дочери и которые были убиты их же собственным боссом. А еще у него было имя адвоката, выступавшего посредником в сделке. Он никогда еще не был так близок. Никто не был так близок. Небрежно оброненное Боулзом слово, затем признание Рори под прицелом пистолета, а теперь вот этот толстый криминальный авторитет, связанный на полу особняка.

– Мои усилия окупились. Окупились, – прошептал он сам себе. – Ты слышала наш разговор? – спросил он подружку Йоны.

Она не поняла его. Он дважды повторил вопрос, затем добавил:

– То, что мы обсуждали? Слышала имена? Ты знаешь людей, которых упоминал твой хряк?

Она нахмурилась и энергично замотала головой.

Адвокат. У него было имя адвоката: Оскар Холлоу. У Йоны были его личные данные, адрес. Все, что нужно для следующего визита. Поднявшись с колен, Отец вернулся в гостиную и забрал пистолет из руки у сиделки. Из ее маленькой мертвой руки.

Йона сидел, уставившись на свои развороченные колени, шелковые штаны были черными от крови. Отец вытер предплечьем влажные глаза мужчины. Второй оставался закрытым, а первый был красным, как свежая кровь.

– Ты пришел сюда за своей дочерью. Я уважаю это. С тобой обошлись несправедливо. Да, да. Ты сделаешь все ради своей семьи. Семья – это все, что у нас есть. Разве я не прав? Мой отец… Ты человек чести? Человек слова? Твоя дочь, если она… Я могу вернуть ее. Я позвоню. Могу сделать это прямо сейчас. Позвоню адвокату. Он – твоя единственная надежда. Он знает, куда ее отвезли. Через него мы выйдем на того урода, который заплатил нам деньги за похищение ребенка. Если б я знал, что это ребенок такого человека, я бы не позволил похитить ее. Я почти не имею отношения к этому похищению. Просто взял деньги для тех грузинских педиков. Думаешь, я мог бы провернуть все это? В одиночку? Я слышал кое-что. Знаю людей. Больше ничего.

Отец осознал, что дверь спальни открыта. Он оставил ее так, поскольку плохо соображал и не мог координировать свои действия.

– Черт.

Если до этого она не слышала Йону, то что она только что услышала? Но сейчас Йона, кажется, упомянул лишь Олега и адвоката, хотя это не точно.

Отец закрыл дверь главной спальни, но не стал заходить внутрь. До него донесся голос Йоны.

– Адвокат. Мы сейчас звоним ему, да? Да. Давай. Скажем ему, что сделка отменяется. Сегодня я выкуплю ее обратно. Если она жива, ты получишь свою дочь в этот же день. Что скажешь?

– Номер телефона. Адрес.

– Я сделаю это для тебя… У меня в кабинете. – Йона остановил свой безумный монолог, поморщился и содрогнулся от очередного прилива боли в изувеченных ногах. – У меня в кабинете… – Покрытая потом голова кивнула в сторону коридора перед входной дверью. – Там есть сейф.

Откуда-то из глубин дома снова раздался рингтон телефона.

– Мари! Мари! – позвал старик из своей комнаты.

Йона поморщился. Он снова вытер выступивший под волосами холодный пот.

– Нет! Я не могу двигаться. Мои ноги. Не трогай меня. Пожалуйста.

Просунув руки под мокрые подмышки, Отец быстро потащил мужчину из гостиной через коридор.

– Какая комната?

Йона тяжело дышал, здоровый глаз снова закрылся. В уголках рта появилась слюна. Мужчина испытывал адские муки. Ноги оставляли на полу следы волочения.

– Эта дверь, – прошептал он.

– Эта? Эта!

– Non. Эта…

К тому времени, когда Отец втащил его в кабинет, Йона потерял сознание. Сев рядом с ним, Отец похлопал Аберджиля по щекам. Вытащил из рюкзака бутылку с водой и побрызгал ему на голову и на лицо. Снова похлопал по щекам. Йона отреагировал лишь едва заметным движением нижней губы.

– Господи.

Отец положил его на пол. Адвокат. Адвоката зовут Оскар Холлоу. Возможно, этого достаточно. Его глаза заметались по комнате в поисках сейфа и увидели алтарь. Прищурившись, он подошел ближе. Разглядев его как следует, отвернулся.

С экрана на стене кабинета звучал сигнал входящего звонка. Где-то из глубины дома доносился еще один звонок. И третий трезвонил из кухни. Дом осаждался просьбами выйти на связь, подать признаки жизни. И это – в столь ранний час. Звонки становились все настойчивее. Жужжание и дребезжание терзали натянутые нервы Отца. Ему нужно уходить, причем быстро. Предстояла двухмильная прогулка к машине в дождливой темноте.

Где-то вдалеке старик снова позвал Мари. Отец мысленно представил себе грузную сиделку, бегущую боком через гостиную, испуганно что-то бормочущую и палящую из пистолета по стенам этого дьявольского дворца. Также представил себе вооруженных мужчин, спешащих сквозь ночь, приближающихся к дому, сидя в темных салонах быстрых, дорогих машин. Все они были готовы и способны дробить позвонки молотком и прижигать электричеством яички, пока те не обуглятся до размеров оливковых косточек, но лишь в качестве прелюдии к перерубанию шеи маслянистым мачете.

Отец отошел от бесчувственной фигуры, лежащей на полу. Достал пистолет из бокового кармана штанов.

Закрытые веки придавали Йоне Аберджилю «обдолбанный» вид. Из-за толстых губ и двойного подбородка он казался безобидным и непорочным.

Нужно уходить.

Присев на корточки в трех футах от мужчины, Отец навел пистолет на его слабо пульсирующий висок. Закрыл глаза и нажал на спусковой крючок.

Отец стоял голый в убогой комнате гостевого дома, а его мокрая и грязная одежда валялась у него под ногами. В пятнистом от старости зеркале комода он походил на полуголодную жертву пыток, сошедшую со страниц истории. Но, оценивая ущерб, нанесенный ему при отступлении с виллы Аберджиля, он старался не смотреть на свое лицо – лицо убийцы с глазами его дочери.

Выбежав из главных ворот, он увидел не дальше чем в миле от него белые огни фар, пронзающие тьму. Если это подкрепление, он сбежал с несколькими минутами в запасе.

При этом он никогда не узнает, кто вызвал в дом подмогу. Тревожная кнопка, нажатая сиделкой перед тем, как он застрелил ее, оставшиеся неотвеченными входящие звонки, обнаружение дистанционно управляющимися скрытыми камерами? Ковыляя прочь от дома, Отец гадал, кто те люди, бросившиеся посреди ночи на прорыв, – частные охранники или «Короли»? Владельцам домов было разрешено открывать по злоумышленникам огонь на поражение; это было почти самой популярной политической мерой, введенной восемь лет назад первым чрезвычайным правительством. Страх, который он испытывал с каждым шагом, взбалтывался в его трепещущем нутре, словно гремучий газ.

Спеша к своей машине, Отец был вынужден держаться в стороне от дороги. Он шел, спотыкаясь об ветки и упавшие стволы деревьев, изгороди и разросшийся по всему лесу колючий папоротник. Теперь все ноги у него были в багровых ссадинах, царапинах и синяках. Горячая и настойчивая боль вокруг глубокой трещины в плече намекала на то, что зажившие ткани и сухожилия снова разорваны; длинный розовый шрам на руке ныл, как свежая рана, будто нож Рори бескровно пронзил его плоть именно сегодня. Легкие напоминали освежеванную плоть, истощенные черные крылья, обхватившие измотанное сердце. Сколько раз он сможет проходить через это?

Ему потребовалось два часа, чтобы найти машину. Местность, по которой приходилось отступать, была почти непроходимой. Его ноги тонули в темноте, когда он шел, держась узких полос леса, отделяющих посевы от дороги. Из-за нехватки электроэнергии уличное освещение в ночное время было запрещено, но неподалеку от виллы Аберджиля находилось несколько поселений или домов. Густые мокрые облака закрывали слабо светящееся небо. Дважды он забредал не в ту сторону и приседал, чтобы отдышаться или сориентироваться на местности. Но, несмотря на дискомфорт от ран и свежий ужас от убийства двух человек, именно затяжное чувство преследования в темноте вызвало у него в руках легкий паралич.

Изможденный и истекающий кровью, израненный и исцарапанный, он в конце концов вернулся к себе в комнату. Серозубая и молчаливая домовладелица еще не спала. Казалось, она находилась под постоянным гнетом личных страданий, отчего глаза у нее стали водянисто-голубыми, а кожа возле уголков глаз обвисла. Женщина не сказала ему ни слова, лишь проследила, как он, спотыкаясь, поднимается к себе в комнату, которую должен был освободить к утру. Хотя все его мысли были заняты той тварью среди деревьев.

Отец решил отказаться от фонарика, свет которого был бы виден на многие мили, и включал его лишь в случае крайней необходимости – когда напоролся на колючую ветку или после того, как забрел в тупик. Он тащился через подлесок мимо поля с посевами и пересекал вброд канавы по колено в дождевой воде, вдоль дорог, уводивших его прочь от дома криминального авторитета. Его не покидала уверенность, что кто-то проследил за ним до самой машины, которую он припарковал ранее возле изгороди земляничного поля. Лишь потом он остановился, испуганно оглядываясь, готовый выстрелить в любого, кто бежал за ним по следу.

Едва мысль о возможном преследователе проникла ему в голову, он уже не мог отделаться от ощущения, что тот где-то неподалеку. Каждые десять шагов Отец останавливался и осматривался вокруг, пытаясь расслышать что-нибудь сквозь шум дождя и стук сердца. Готовый среагировать на любой хруст, треск или резкое движение и выстрелить. Но он не видел ничего, кроме неровных контуров черных деревьев, скоплений листьев, покачивающихся на ветру, или неясных очертаний каменных стен, окаймлявших дорогу.

Он продвигался, с каждым разом все быстрее, замедляясь, лишь когда вновь улавливал быстрый топот твари, треск веток и шелест мокрых листьев. Дважды он сипло окликал ее, но слышал в ответ лишь стук тяжелых капель у себя над головой. Но то, что тревожило ветви и зелень у него за спиной, никогда не показывалось ему на глаза, будто было невидимым.

Последние полмили он слепо бежал сквозь деревья, обдираясь и ранясь, неоднократно подставляя лицо под хлесткие ветви, цепляясь руками за колючие кусты ежевики. Затем продолжил путь, задрав лицо вверх, пытаясь разглядеть тонкие конечности, перепрыгивающие с ветки на ветку, прежде чем снова скрыться в листве. Ему казалось, будто он видел нечто пикирующее и порхающее туда-сюда под черным небом. Либо слышал внезапный шум сквозь свист ветра, визги в вершинах самых высоких дубов и рябин, словно нечто крупное периодически металось прямо у него над головой. Несколько раз он падал, перекатываясь на спину и направляя пистолет в мокрую черноту, уверенный, что станет добычей летучего преследователя.

Вернувшись в комнату, он заверил себя, что его побег не сопровождался чем-то более осязаемым, чем паранойя, последствия травм и шок от совершенных убийств. А потом еще он увидел ту коллекцию произведений в кабинете Йоны Аберджиля. Этот вернисаж будто стал кульминацией некоего жуткого момента, последним штрихом в ритуале, в котором он невольно принял участие.

Конечности Отца дрожали от ужаса, вызванного его деяниями. Он снова чувствовал, как носок его ноги вдавливается в мягкое лицо Йоны, слышал треск и хруст, звон стекла, когда опускал бутылку виски на затылок мужчине. То были тактильные призрачные отпечатки совершенного им насилия.

Перед глазами у него снова возникла блузка сиделки с разрастающимся на ней красным пятном.

Где-то в глубине его головы звучал голос старика, зовущего Мари.

Коричневато-желтые разводы на белом мраморе.

Влажный пульсирующий висок Аберджиля.

Увиденные на стенах кости вновь заплясали перед Отцом. Он закрыл глаза руками, словно заслоняясь от этих образов. Но некоторые жуткие вещи, однажды увиденные, застревают в голове навсегда. Он знал это лучше, чем кто-либо.

За полированным стеклом, защищающим нишу в стене кабинета Йоны, был сооружен грубый алтарь с красными свечами, горевшими на фоне беспорядочно висящих фотографий: на снимках были запечатлены пустыри, бетонные стены, грязный брезент, темнеющие бревна и цемент, даже морская поверхность. Ящик, набитый пожертвованиями в виде бумажных денег, тускло поблескивающие драгоценности, бутылка винтажного шампанского, старое деревянное распятие, примитивное мачете, потемневшее от времени, – все это было разложено вокруг центрального предмета – человеческого черепа.

Но среди зловещих изображений, между свечей, словно игральные карты, также были закреплены фотографии людей. В основном это были черно-белые снимки лиц: угрюмые, голодные, с пустыми глазами, лохматые головы мертвецов на подушках, залитых собственной черной кровью, выцветшая форма, серая ткань, висящая на костлявых телах. Фотографии старых преступлений, панорамы холокоста и африканского геноцида. Но какие именно конфликты и зверства были запечатлены на них, он не мог догадаться. Эти снимки могли быть сделаны во время каких угодно кризисов, случившихся за последние тридцать лет, а некоторые даже могли относиться к прошлым столетиям.

Почти всю стену бара занимала безвкусная картина, передающая то же послание, что и снимки на алтаре. Рисунок напоминал иллюстрацию из ярких религиозных брошюр, раздающихся бесчисленными вариациями евангелистов. На нем была изображена огромная фигура с разинутой пастью, пустыми глазницами и изможденным пятнистым телом. На лице у нее застыло выражение неуместной радости или жуткого возбуждения. Голову облаченного в лохмотья существа украшал деревянный венец, а торс был словно соткан из грязного дыма, как и его конечности и сама одежда.

Окрашенное в синюшно-абрикосовый цвет небо за головой центральной фигуры кипело матовыми кучевыми облаками, с черными, словно обугленными краями. Прорехи между ними отливали болезненной желтизной, будто тяжелый тошнотворно-желтый свет пытался пробиться сквозь них. Это заставило Отца подумать о заболеваниях, передающихся через воду, и о дешевых саванах.

Незнакомый ему городской пейзаж был окаймлен красновато-оранжевым свечением, намекающим на пожар. В нижней части картины была изображена багровая лента с надписью на французском: L’Homme devant la mort.[7] Отец не знал французского.

Он решил, что рисунок относится к европейскому Средневековью, хотя и был примитивно-выразительным. В то время как алтарь имел отсылки к американскому авангардизму. Очередное столкновение уничтожающихся и конфликтующих культур, старых и новых, местных и иностранных, плотно закодированных и чуждых его глазам. Невежество, суеверие и далекие темные эпохи просачивались из прошлого вместе с наводнениями и лесными пожарами. Наибольшую обеспокоенность вызывала неуместность чего-то столь уродливого, зловещего, предельно мерзкого и вместе с тем извращенно-утонченного на роскошной вилле преступного авторитета. Похоже, что-то шло за ним оттуда. Но что именно?

Также Отец испытал необъяснимое благоговение после того, как встал на колени и казнил находящегося без сознания Йону Аберджиля. Он даже представлял, что совершает жертвоприношение, чтобы инициировать свое участие на некоем поприще, о котором едва догадывался. После учиненного им зверства он испытывал нечто, похожее на эйфорию, был окутан странной атмосферой, на мгновение напомнившей ему о Кентерберийском соборе. Однажды он посещал там службу, чтобы представить свою компанию. Примерно в то время, когда продовольственная помощь прекратилась и большое сводчатое здание наполнилось людьми, умоляющими Бога вмешаться в жизнь миллионов, которым грозила голодная смерть. Кабинет в доме Йоны Аберджиля, казалось, наполнял тем же заставляющим замолчать и внушающим страх почтением, сопровождающее безмолвную процессию со свечами, которую он наблюдал в Лондоне несколько лет назад. Ту, что проводилась в поддержку Бангладеш и растянулась на несколько миль. И каждое пламя символизировало тысячи людей, исчезнувших под бурными бурыми водами. Эта атмосфера вытеснила все, что было навеяно культовым снимком, сделанным после урагана в 2027 году, с белокурыми сиротами-двойняшками, стоящими на фоне их разрушенного дома во Флориде. Оцепеневшими, но болезненно невинными, с их мертвой матерью на переднем плане, которую они, словно спящую, накрыли одеялом.

В той комнате его охватил немой благоговейный трепет, который, казалось, перерос во внезапное, невыносимое понимание чего-то еще, обширного и невыразимого, простирающегося за пределы его разума и его смутных представлений о времени и пространстве. Вот как это представлялось. Сразу после того как он нажал на спусковой крючок, сильное чувство обреченности по отношению к его роду, наконец, заполнило комнату и с хлопком вырвалось на свободу, словно хранившийся под высоким давлением кислород. Это озарение длилось не больше нескольких секунд.

Его по-прежнему трясло, и он задавался вопросом, заслуживали ли слухи о том, во что верили эти «Короли», какого-то внимания.

В обшарпанной комнате гостевого дома Отец тяжело опустился на кровать и принялся глотать ром из бутылки. Его окружали выцветшие розовые стены, оранжевые занавески, фарфоровые тарелки, окаймленные черной пылью, каким-то образом еще держащиеся на настенных крюках; древняя призрачная инсталляция, напоминающая о давно ушедших десятилетиях, когда небогатые пары проводили здесь выходные. Он попытался переработать монтаж, который проигрывался у него в голове в режиме повтора – кадры с пулевыми ранениями, лиц из дома Аберджиля, лиц из алтаря, звуков существа, преследовавшего его в сыром черном лесу.

Он выпил еще рома и снова принялся расхаживать по своей мрачной комнате под шум бушующей за окном грозы. Он знал… теперь знал. Если верить Йоне Аберджилю, два года назад один состоятельный человек, должно быть, очень хорошо знавший Отца и его семью, заплатил двести тысяч фунтов за похищение его дочери, которое осуществили двое членов организованной многонациональной преступной группировки, Олег Черный и Семен Сабинович. Это они увезли ее от дома на черной машине.

Олег Черный. Семен Сабинович. Оскар Холлоу.

Отец сфокусировался на этих именах. Порылся в своем оборудовании. Включил планшет и ввел данные, которые выпытал у Йоны Аберджиля.

Боже мой, он казнил криминального авторитета в его же собственном доме. Масштабы этого акта внезапно стали слишком огромными для его понимания, и он испугался, что задохнется от волнения.

Но он не нашел ничего, ни малейшего упоминания этих трех данных ему имен. На Британских островах не было ни одного адвоката по имени Оскар Холлоу. Он вцепился себе в волосы и закричал, хотел было броситься за пистолетом, но ради чего? Вдруг он замер. Джин Хэкмен должен знать, есть ли они в картотеке, использовали ли они клички. Не все еще потеряно; Джин должен знать. Отцу придется выяснить это, иначе он только что убил еще двух людей ни за что.

Йона не лгал. Отец доверял своим инстинктам; пока еще они его не подводили. На самом деле это они завели его так далеко… и неужели не поведут еще дальше?

Что еще Йона сказал ему? Эти двое похитителей были наркоманами, колдунами, шаманами? Провидцами, которые искали и видели нечто противоестественное. Эти люди являлись искателями. Искателями, но чего? Вот о чем говорил Йона на ломаном английском, лежа на испачканном кровью полу своей виллы, испытывая огромную боль и опасаясь за жизнь своего отца. Йона подтвердил, что похищение его дочери совершил не какой-то там аморальный тип или проезжавший мимо сексуальный преступник. Это действительно была профессиональная работа.

Но выполненная для кого? Зачем кому-то идти на такие меры и использовать каких-то колдунов, чтобы украсть его четырехлетнюю девочку?

– О боже…

Отец весь сжался, свернувшись калачиком на кровати, в то время как сознание, казалось, ускользало от него перед приходом самого нежелательного, но самого убедительного ответа. Поскольку столь высокая цена была заплачена лишь за одну маленькую девочку определенной внешности и определенного возраста. Она была выбрана, чтобы удовлетворить садистские вкусы невменяемой, патологической личности, которая, вероятно, накопила свои богатства, используя те же самые свойства.

Ждал ли тебя в самом конце ужас, от которого у тебя не выдержало сердце? Мучилось ли твое маленькое и идеальное тельце, которое я столько раз прижимал к себе, чтобы успокоить тебя? Сталкивалась ли ты с тем, с чем не должен сталкиваться ни один ребенок?

Отец упал на колени и принялся рыться в лежащем на полу рюкзаке. Достал четыре пистолета, поднялся на ноги, полупьяный и плохо соображающий, сжимая два из них. Безумное голое чучело в пятнистом зеркале, желающее выбежать на улицу, вернуться сквозь грозу к дому Йоны, где перестреляет всех, кого найдет, из-за одной лишь связи с Аберджилем и из-за того, как его посредничество в конечном счете отразилось на его дочери.

Моя любовь, мой мир.

Возможно, ему следует провести последние несколько дней своей жизни, казня без предупреждения всех, кто имел какую-либо связь с Королем Смерть – подручных, сообщников, потенциальных клиентов или сочувствующих. Возможно, чтобы искоренить порчу в плоти этой тревожной эпохи, необходимо великое уравнивание через кровопролитие.

И я смогу это сделать. Потому что, если они причинили тебе боль, я буду убивать бесконечно и не почувствую ни капли раскаяния.

Благословен тот вирус, который проредит их ряды. Благословен тот водный поток, несущий мусор, который смоет их и не даст их крысиным мордам высунуться из нечистот и жидкой грязи. Благословен солнечный жар, который испепелит их дотла.

Я уничтожу их.

Если тебя больше нет, их тоже больше не будет.

Отец положил оружие и забрался на кровать, где зарылся лицом в одеяло. А ведь он едва не похоронил свою дочь в неизвестной могиле, два страшных года назад.

То, что следовало за ним с места убийства до самого дома, было подобно клубам черного дыма.

Он пробудился от сна, в котором открыл дверь чулана в каком-то сумрачном доме и обнаружил лишь высохшие кости и грязную одежду. Детскую одежду, погребенную в вырытой в полу яме. Мы покажем тебе, что мы нашли. Так сказала ему свекровь. Но когда он в шоке повернулся, то увидел подружку Йоны, стоящую в своем черном нижнем белье и туфлях на высоком каблуке, пакующую пистолеты и игрушки его дочери в кожаный чемодан. На голове у нее была вуаль, но он чувствовал, что женщина улыбается под черным шифоном. Он узнал ее лицо, проступающее сквозь тонкую ткань. И закричал: «Боже, нет!» Но повернувшись во сне, стал быстро проходить через странные, временами кажущиеся знакомыми ситуации. Оказался в комнате, в черном доме с ужасами, изображенными на стенах. В дальнем углу вертелся и плясал нарисованный труп, все время довольно ухмыляясь. Потом Отец поднялся наверх и предстал перед алтарем в темном холодном помещении, освещенном янтарным светом свечей. Йона Аберджиль пробирался под дулом пистолета через груды жертв голода. Перешагивая через тела, превратившиеся в дерево и бумагу, едва удерживаемые распадающейся одеждой, он произнес: «И ты, и ты сейчас». Затем Отец появился в бетонном помещении с позеленевшими углами и цементным полом, покрытым темными и липкими пятнами. Он стоял на коленях рядом со своей женой, детективом и какой-то женщиной с мешком на голове.

«Ты это сделал. Ты!» – произнесла Скарлетт Йоханссон сквозь закрывающую лицо мешковину.

«Ты это сделал», – кивая, тихо согласился Джин Хэкмен.

Его жена что-то говорила, плача при этом. «Ты сделал это со всеми нами, в тот момент, когда связался с этой сукой».

Из темного прохода у них за спиной появилась фигура с мачете.

Не важно, как сильно Отец метался, кричал и бился головой во сне, он не смог вырваться из смятой постели и оказался в следующей, скудно обставленной комнате. Над его голым телом, там, где должен был быть потолок, дымился и все же похрустывал, словно мокрая ткань, предмет, похожий на гротовый парус яхты. В центре предмета поблескивало существо, и испарения, вьющиеся из его маслянистой сердцевины, становились черными и волосатыми, словно ножки насекомых под микроскопом.

Настойчивые муки сна не отпускали его. Затем ему приснилось, что они с женой стоят по пояс в черной холодной воде. И держат их дочь за ее маленькие ручки, в то время как та тонет в пустоте. Что-то невидимое обвилось вокруг ее ног и талии. Лишь голова и руки оставались над поверхностью. Ни у него, ни у жены не хватало сил помочь ей – в снах, связанных с преследованием, он очень часто сталкивался с подобным. Руки у них онемели, стали почти безжизненными, возможно, какое-то время могли удерживать ее, но вытащить были не способны. С натянутым спокойствием в голосе жена произнесла: «Нам придется с ней попрощаться». Эта мысль вызвала у Отца боль, будто его пронзило ледяным колом. Он посмотрел вниз на маленькое испуганное лицо и понял, что никогда ее не отпустит: напротив, он отправится вслед за ней в эту черноту.

В шесть часов Отец проснулся, изнуренный и истерзанный ночной каруселью. Слез с кровати и отправился окунуть свое несчастное тело в то скудное количество тепловатой воды, которое удалось набрать из древних труб, заставляющих содрогаться пол общей ванной. Израсходовав норму воды и обсушившись, он заставил себя проглотить сухой рогалик и чашку черного кофе. Оделся в чистую одежду, которая легла на его измученную плоть, как божественная благодать, и собрал вещи. Ему нужно было уехать подальше от места, где он стал исполнителем убийства.

От ночных видений нервы у него звенели, мысли были на грани паники; потребовалось несколько часов, чтобы его самочувствие улучшилось. Он никогда не был религиозным и вскоре после исчезновения дочери утратил последние подсознательные крупицы веры. Он не верил ни в правосудие, ни в справедливость, ни в старые ценности былого мира. А после вечера, проведенного в доме Йоны Аберджиля, он уже не знал, во что верить. Представления «Королей» о неизбежном и всепоглощающем хаосе, посягающем на все окружающее, казались Отцу, исходя из его опыта, наиболее реалистичным на данный момент вариантом. Он действительно чувствовал, будто его коснулось… он не знал, что именно.

На рассвете он ехал через продуваемый ветрами, промокший мир туда, где, по словам Йоны, у похитителей было логово – в старую церковь в Бриксхеме, городке, который находился всего в нескольких милях от места похищения его дочери.

Пока Отец ждал, когда Джин Хэкмен позвонит и примет у него отчет, он планировал убедиться в смерти обоих похитителей. Мотивом для его столь раннего старта было осознание того, что он наконец привлек к себе внимание людей, которые не успокоятся, пока его деяния не будут отомщены в десятикратном размере.

– Где ты сейчас? – звонок Джина Хэкмена вырвал его из дремоты, в которую он незаметно для себя погрузился, и вновь окунул в шум дождя, стучащего по машине. Он припарковался на окраине Бриксхема, и море за ветровым стеклом было серым и туманным. Полицейский воспользовался новым идентификатором, без функции видеовызова.

Отец откашлялся, прогоняя из голоса сонливость.

– В Бриксхеме. По уважительной причине.

– Ты один?

– Да.

– Хорошо, что далеко от Сомерсета.

С момента их последнего разговора голос мужчины изменился, стал каким-то напряженным.

– Там затевается что-то очень нехорошее. Вот я думаю… может, тебе нужно залечь на дно, ненадолго?

Отец почувствовал в голосе детектива серьезные опасения по поводу их сотрудничества.

– Это невозможно. Люди, похитившие мою дочь, находятся здесь. Это дело рук местных.

В воздухе повисло напряженное молчание, и Отец попытался разрядить обстановку.

– Джин, ты звучишь как-то странно. Можешь говорить?

– Какое-то время. У меня плохие новости. Из-за событий прошлой ночи твоя деятельность уже стоит на повестке дня у убойного отдела. Рина Агнелли, женщина Йоны Аберджиля, очень подробно описала твой визит. И какой-то здешний умник выявил сходство в недавних убийствах как минимум двух «Королей», Рори и Йоны. В «Коммодоре» дали твое довольно подробное описание, и сосед Боулза хорошо тебя рассмотрел. Те два свидетельских показания сопоставили, и теперь их связывают с Аберджилем. На всех местах преступлений будут проводиться дополнительные следственные мероприятия. Если это произойдет, у нас скоро будет твоя ДНК, поскольку ты наблевал в доме у Боулза и закапал кровью пол у Рори. Твои записи – в национальной базе данных. Так что это всего лишь вопрос времени, мой друг.

Баллистики также проверяют пули, которые ты оставил в Рори, и они свяжут тебя с Марреем Боулзом и Найджем Баннерманом, но не с Йоной. Уже ходят разговоры о том, как ты выбираешь свои мишени и почему. Некоторые люди нервничают. Например, я.

Отец закрыл глаза.

– Кое-чему должна помешать погода.

Джин проигнорировал его последний комментарий, как если бы это было нечто желаемое, но не заслуживающее серьезного рассмотрения. Отец должен был поверить лишь в одно – что все остальное гораздо хуже того, что он делает, а то, что он уже сделал, не имеет большого значения. Где-то прошлой ночью ему уже приходила в голову эта мысль.

– У Йоны Аберджиля есть друзья у нас на работе. Я знал это. Говорил тебе. А еще в местном совете. Поэтому, как только ты попадешь в их поле зрения, маленькие помощники Йоны в полиции отследят твои перемещения, твой автомобиль с помощью спутника, твои финансовые операции. Машина у тебя легальная, поэтому твои прежние передвижения и расходы дадут им материалы для дела. Все это ставит тебя из-за всей этой стрельбы в опасное положение. Дело и яйца выеденного не стоит. Из-за твоей машины твое местонахождение будет вычислено в кратчайшие сроки. Если тебе повезет, за тобой придем мы. Если же кто-то сделает звонок и скажет «Королям», где ты находишься, они доберутся до тебя первыми. Будь уверен. Так бывает. Поэтому избавляйся от «тачки», и побыстрее.

– Я не могу.

– Сможешь. Твоя машина должна исчезнуть. Это твой единственный шанс протянуть чуть дольше. Ваш семейный «хэтчбек» нужно отогнать как можно дальше от того места, где ты сейчас находишься, иначе у тебя не будет времени, чтобы все закончить. Оставь его там, где я смогу его найти. Отправь мне сообщение о его местонахождении на этот идентификатор, и я его уничтожу. Покупай только за наличные.

Отец сглотнул. Со дна желудка поднялось облако неприятного газа. Ему показалось, что его вырвет, прямо в машине.

– Прости.

– Ты не закончил. Я даже еще толком не представляю, что стоит на кону, раз ты пошел против одного из них.

– Я не смог… ту женщину. Она была, не знаю… просто его подружкой. Она ничего не слышала.

Голос офицера стал жестче.

– Я дал тебе новую «пушку». Я сказал тебе. Никаких свидетелей.

– Там не должно было быть ни ее, ни гребаной сиделки!

Последовала длинная пауза, оба мужчины тяжело дышали, сдерживаясь от обмена рвущимися наружу обвинениями. Офицер сменил тактику.

– Ладно. Ладно. В подобном деле всегда бывают сложности. Давай подождем. Подумаем.

– Я… Я не дам себя схватить. Не могу. Иначе понимаю, что со мной будет. Но о тебе они никогда не узнают. Обещаю.

– Думаешь? – офицер издал неприятный смешок. – Наверху с подозрением относятся к тому бегству из Торки, и есть несколько очень подробных описаний от маленьких приятелей Рори, указывающих на сотрудничество полицейского в штатском и народного мстителя.

– Мне очень жаль.

– Мы по уши в дерьме, как ни крути.

– Информация, которую ты предоставил мне, очень помогла. Аберджиль сдал людей, похитивших мою дочь. Теперь я знаю. Знаю, кто они есть или кем были. И я уверен, что он не лгал. Если б не твоя помощь, у меня ничего бы не было. Это очень важно. То, что ты сделал.

– Это уже кое-что. Рад за тебя. Серьезно, рад. – Голос у него стал тише, и он вздохнул. – Ну, ты и уработал его! Господи Исусе! Прострелил ему колени. Ослепил на один глаз. Он бы никогда не вернул его. Отслоение сетчатки из-за тупой травмы. Знатно уделал.

Отец молчал. При этом перечислении его зверств его будто покинули все силы.

Офицер рассмеялся.

– И он заслужил все, что получил. Его кончина – повод для праздника, скажем так, для тех, кто на нашей стороне, и давай на этом закончим. У меня нет проблем с тем, что ты сделал. Но эта Рина, его подружка… у тебя было бы больше времени, если б она исчезла со сцены, а не молола языком, как трагическая актриса в платье за три штуки, а все потому, что того мешка с дерьмом, с которым она трахалась, замочили.

– Она приехала с ним домой на машине.

– Так бывает. Иногда, по крайней мере. И она весьма недурна.

– Я разделил их. Связал. Сиделка освободилась. Добралась до пистолета. Господи Исусе, они у них спрятаны по всему дому. Другую женщину, Рину, я связывал. Дважды. Присматривал за ней. Я допрашивал Аберджиля в другой комнате, так что она не слышала. Не думаю… Не знаю… Я не смог это сделать. Не ее. Я пытался придумать причину. Способ…

– «Короли» поймут, что это не удар конкурентов. Не что-то, связанное с бизнесом, иначе старика тоже убрали бы. Скорее всего, они догадаются, что это личное дело, и это не сулит тебе ничего хорошего, мой друг.

– Предположу, что его коллеги…

– Немного раздражены? Да они в ярости. Они или их доверенные лица – все против нас. Все «шишки» в местных органах власти у них на содержании. Знаешь, что некоторые готовы сделать за свиную отбивную, а? Я в том смысле, что они не будут церемониться. Понимаешь это? Ни с тобой. Ни с твоей женой. Ни с твоей дочерью, если она… Ну, ты понимаешь. В данный момент тебя должна волновать вовсе не моя судьба. Но у тебя нет выхода, даже если мы возьмем тебя. В тюрьме они отрежут тебе голову заточенной ложкой. И все вернется на круги своя. Но мы тоже узнаем о тебе, и тогда ты окажешься между двух огней.

Отец выдохнул. Стиснул кулаки и закричал.

– Особого выбора у меня нет, не так ли? И никогда не было. Мою дочь похитили за деньги… – Голос у него дрогнул, и он заставил себя подавить эмоции. – За деньги… для какого-то больного ублюдка! Но если от родителей поступит хоть какая-то жалоба, тогда в ход пойдет мачете. Как… Как такое случилось? С нами? С людьми? Как? Зачем я здесь?

– Понимаю. Понимаю. Понимаю. – Офицер рассеянно повторял, будто мыслями был где-то в другом месте. Отец узнал те тонкие, едва слышные нотки. Они звучали в голосе у неподготовленных людей, которые лишь потом осознавали полные последствия своих действий. Людей, совершенно не подходивших для такой работы. – Что рассказал Йона?

Отец все еще пытался обрести контроль над голосом. Когда дыхание нормализовалось и пульс успокоился, он дал детективу имена и детали, которые удалось выпытать у Йоны Аберджиля.

– Я пробью этих типов. Мне ничего про них не известно, но это мало что значит. Наши знания о том, кто работает в этом районе, очень скудны. Если что-нибудь выясню, перезвоню.

– Спасибо. Мне пришлось сделать это. Там… У меня не было выбора.

– Вполне возможно, что Йона тебе наврал. Мы не можем быть уверены, что даже с простреленными коленями и без глаза этот кусок дерьма стал бы играть по-честному или признаваться в чем-либо перед смертью. Они будто стали совершенно другими существами много лет назад. Совершенно другими, понимаешь? Будто они знают что-то, чего мы не знаем. Но это хоть какое-то утешение – что мое вмешательство, возможно, было не напрасно. Особенно если ты найдешь… если ты узнаешь, что случилось с ней. Догадываюсь, что это будет значить для тебя.

Много лет назад они будто стали совершенно другими существами. Отец подумал об алтарях, о картинках, о чувстве, будто его кто-то преследовал ночью, о своих снах. Он задался вопросом, должен ли он упоминать все это, но не знал, как выразить это словами. Как поднять такую тему?

– Ты позвонишь мне, когда полиция узнает… когда они узнают, что это я сделал все это?

– Будь уверен. Но мне кажется, что из-за того дерьма с новым вирусом и непогодой твои данные будут переданы «Королям» еще до того, как наши люди устроят охоту. Все, что связано с «Королями», всегда выходит наружу. У них есть друзья на самом верху, куда у нас никогда не будет доступа. Поэтому я бы немедленно проинформировал твою жену, если ты еще не сделал этого. Ей нужно уехать в какое-нибудь безопасное место.

– Господи Исусе.

– Когда «Короли» доберутся до тебя, тебе припомнят и его отца. Он не был крупной «шишкой», но Йона был из их числа. Они выжигали и вырезали целые кланы за гораздо меньшие прегрешения. Также не могу припомнить, когда они последний раз теряли столько личного состава. И когда я на несколько минут отключаю в себе полицейского, то втайне чертовски радуюсь этому. Но мы по уши в дерьме. Это точно.

Отца стала бить дрожь. Воздух в машине будто загустел, температура поднялась. Пока он не опустил стекло и не подставил лицо под влажный, яростный ветер, ему казалось, что у него случится приступ, полная отключка.

– Я… Я никогда тебя не выдам. Знай это. – Больше он ничего не смог произнести.

– Эй, какого черта, думаешь, я не знал, чем все может обернуться? Возможно, это уже не имеет значения. Видел новости? Кто бы мог подумать, что пандемия будет иметь для кого-то положительный эффект.

Отец не был уверен, с кем сейчас говорит офицер.

Оставив машину в Ньютон-Эбботе и взяв у здания вокзала одно из немногих оставшихся такси до Бриксхема, Отец позвонил Миранде. Она еще не отвечала ни разу со своего нового идентификатора. Молясь, чтобы она прислушалась к его просьбе, он оставил ей сообщение, в котором снова настойчиво просил ее уехать, если она еще этого не сделала. Выдержав длинную паузу, он заставил себя поверить, что она благополучно устроилась в теплом коттедже, в сотнях миль от дома ее родителей, или, по крайней мере, едет сейчас из Мидленда. Другого сценария он просто не вынесет. Родителям Миранды он решил не звонить, на тот случай, если их идентификаторы отслеживаются.

Как только такси отъехало, он пошел пешком – хотя почти не чувствовал под собой ног – до единственного открытого паба, расположенного над Бриксхемской гаванью. Другие действующие предприятия за морской дамбой были закрыты в преддверии наводнения. Ему нужно было съесть что-то существенное, а затем найти себе жилье, но перспектива оказаться в маленькой комнате наедине со своими мыслями, наблюдая за гибелью мира, делала питейное заведение заманчивым вариантом.

С кружкой местного пива в руке Отец направился к месту возле окна в дальнем конце бара, подальше от остальных посетителей, где можно было подождать, когда помощник снова перезвонит с информацией по адвокату и подтверждением, что похитители мертвы. Время для дальнейшего контакта указано не было. Могли даже пройти дни, прежде чем детектив выйдет на связь и скажет ему, куда двигаться дальше, чтобы возобновить выбраковку. Отцу нужен был адрес этого адвоката – организатора, посредника, этого таинственного Оскара Холлоу. И как только тот будет у него в руках, он выяснит личность человека, заплатившего за его дочь.

Также нужно было рассмотреть вопрос транспорта. Теперь он застрял здесь и был близок к тому, чтобы сдаться. Дурное предчувствие того, что его поиски забуксовали, пугало его и окутывало, словно черный плащ. В следующий раз, когда они будут разговаривать, он попросит Джина раздобыть ему новый автомобиль.

Все же насчет его визита в Тонтон в новостях ничего не было. В лучшем случае про преступление сообщат лишь по местному каналу. Но до того как он бросил машину, даже юго-восточные телестанции, которые были в медиацентре салона, не упомянули про вторжение в дом. Это бездействие лишь усилило ощущение слабости и тошноты. Когда Отец сделал глоток пива, ему тут же захотелось его выплюнуть.

Но он был уже ближе. Несмотря ни на что, он был ближе. Ближе к тому, что на самом деле случилось с ней. Мысль о Семене Сабиновиче и Олеге Черном, этих Королях Смерть, вновь возникла у него в голове и начала там тлеть. Где-то здесь два года назад, за закрытым окном и запертыми дверями, возможно, эти мужчины когда-то планировали свое преступление – зайти в палисадник его семьи и похитить его дочь. Ему уже почти хотелось, чтобы один из них был жив, чтобы он мог уничтожить эту тварь. Пока он находится в этом районе, он удостоверится, что их нет в живых.

Только гнев продолжал питать силой его изнуренное тело, и только он поможет ему дойти до финишной черты. Поскольку, если его похитители умерли, остались еще двое – тот, кто заплатил за похищение, и адвокат, выступивший посредником. Возможно, трое, если во второй машине, которая увезла его дочь в пункт назначения, был водитель. Это они превратили его в неряшливого бомжа с руками по локоть в крови. В массового убийцу, самоуправца. И, ей-богу, он решит их судьбу, если его собственная отмерит ему достаточно времени. Еще два, возможно, три убийства, и на этом все. Это казалось невозможным, как и не казалось реальным то, что он осуществлял такие вычисления за пинтой пива.

Внимание Отца привлекла сидящая слева от него одинокая фигура, которую он заметил краем глаза. Бородатый, лохматый старик, промокший и помятый, спрятавшийся в этой жалкой, малоуютной пещере от обрушивающегося на город моря. Отец отвернулся от нового соседа.

В баре почти не было слышно болтовни, не звучала музыка. За старыми столами и на разнокалиберных стульях сидели, в основном, одиночки; хмурое выражение их лиц соответствовало тусклому желтому освещению. Все смотрели на один из двух экранов. По обоим тихо вещали разные новостные каналы. Оба недавно переключились с событий в Индии на пожары в Австралии. На этот раз это напоминало взрыв гигантской пороховой бочки. Вокруг Перта и Мельбурна бушевали огненные ураганы. Несколькими днями ранее горели Сидней и Аделаида. В сводке говорилось, что свыше тысячи двухсот отдельных пожаров взяли Сидней в сжимающееся кольцо. В каждом городе огонь со скоростью гоночного автомобиля охватывал сухие вершины деревьев, выжигая под собой кислород. Сто двадцать пожарных уже погибли, застряв между сжимающимися стенами из дыма и пламени. В течение многих лет жара и засуха неоднократно становились источниками проблем, но на этот раз они сопровождались сильными ветрами, не стихающими даже во время дождя. Хроническая нехватка воды, нормирование: слишком знакомая картина. Отец подумал о прошлом лете и сделал большой глоток.

– В течение шести недель в удаленных от моря городах стояла пятидесятиградусная жара. Только представьте себе! – произнес сидящий рядом с Отцом старик; его лохматый затылок по-прежнему был обращен к нему. Было неясно, к кому обращается старик: к Отцу или к помещению. Похоже, никто поблизости не жаждал общения с потрепанной фигурой.

– Этим летом у нас пару дней было выше сорока. Но в крупных городах уже семь раз за год температура поднималась до сорока восьми. – Он слегка повернулся к Отцу и сказал через плечо: – Их сельскому хозяйству конец. После этого они даже не попытаются сохранить то, что осталось от пшеничных ферм. – Старик покачал головой, устало, но со знанием дела, будто давно уже ждал этих новостей. – Тасмания больше не сможет принимать с материка. Как и Новая Зеландия. У них уже китайцев больше, чем канадцев. В Австралии положение тоже хуже некуда. Огненные тучи. Дымовые грозы. Черный град на сотни миль от городов.

На экране возникла карта. Три четверти восточного побережья Австралии были окрашены в ярко-красный цвет. Затем появились кадры с чем-то, похожим на горную гряду, только это был черный дым, простирающийся, насколько хватало глаз. У подножия черных гор мерцал тонкий огненный ободок.

– Этот дым уходит в стратосферу. И может превратить лето в зиму. Заслонит солнце. Только вулкан или ядерная война могли бы сделать подобное. – Старик говорил авторитетным, хотя и усталым тоном. Возможно, когда-то он занимался бизнесом, ныне почившим в бозе. Отец узнал этот дружелюбный тон, убедительный, но обманчиво мягкий. – Китайцы и индийцы от отчаяния очень скоро сделают то же самое, с помощью серы. Запомните мои слова. Будут стрелять ею из артиллерийских орудий, чтобы закрыть убийственное солнце. Соглашения ничего для них не значат. Тогда у всех нас будут проблемы. – Старик покачал седой головой и наконец посмотрел на Отца, повернув к нему загорелое, обветренное лицо, покрытое глубокими морщинами и черными точками от меланомы. Сильный контраст с чисто-белыми волосами делал его слегка похожим на аборигена. Столик перед ним был пуст. Так вот кто ему был нужен – простак, который купил бы старому пьянице выпить.

Отец снова перевел взгляд на затуманенное окно, посмотрел на вздымающуюся пену, которая, казалось, на какое-то время зависла в воздухе, а затем рухнула за морской дамбой. Вдалеке он видел тонкие размытые очертания двух уцелевших ветрогенераторов.

Старик проследил за его взглядом и мыслями.

– Инсталляция безумного художника. Вот о чем я всегда думаю, когда вижу их в ясный день. Они все еще стоят. А двадцать лет назад их там было две сотни. Я видел, как они сгорели. Теперь это подходящая скульптура для могилы человечества. Цивилизация уже рушится, вы не находите? Отвлекающие маневры, ложные надежды. – Он хихикнул. – Я помочусь на их могилы. – Старик рассмеялся еще громче. – Ветряные электростанции, биотопливо, энергия нулевой точки, улавливание и хранение углерода. Вы же должны помнить все это? Я видел, как все это появлялось и исчезало. Но вы, наверное, слишком молоды, чтобы помнить чертежи космических зеркал. Ха! Тогда это был холодный ядерный синтез. А теперь – геоинженерия с использованием серы, чтобы спасти нас от жары. Последняя игра в рулетку – и теперь уж точно последняя. Сера понизит температуру и убьет те немногие культуры, которые еще растут. Мы уже пересекли черту. Зачем делать еще хуже? Отчаявшиеся люди, отчаянные времена, отчаянные решения. Все контрпродуктивно. Послать все ко всем чертям – вот что я бы сделал. Вот чего хочет планета, но мы не можем это принять.

Несмотря на опасения, Отец был благодарен старику за то, что тот своим монологом отвлек его от адского ожидания звонка Джина Хэкмена. Он почувствовал, что сам тоже улыбается, будто пессимизм этого бродяги проник ему в голову и удобно там разместился.

– Выпить хотите?

– Я не смогу возместить вам затраты. Но если вы не против, я не отказался бы вот от этого, – он кивнул на стоящую перед Отцом кружку.

Отец подошел к стойке. Бармен поинтересовался, не для старика ли он берет пиво.

– Мне не нравится, что этот старый засранец приходит сюда. Деньги – ваши, но это его последняя выпивка на сегодня. Вы поняли?

Отец кивнул, заказал вторую кружку для себя и вернулся к окну.

– Растяните на подольше, – сказал он старику. – Вы уже доставили мне проблемы.

Старик явно испытывал смущение и неловкость, и сердце Отца на мгновение пронзила жалость.

– Ваше здоровье. – Он поднял свою первую кружку, все еще наполовину полную, и кивнул в сторону моря. – Вижу, вы в курсе всего этого, так что же будет дальше?

Старик проглотил в три глотка половину содержимого своей пинтовой кружки, выдохнул и ухмыльнулся.

– В этом году нас ждет сезон ураганов. Хуже, чем был два года назад. Мы поднимемся на графике на ступеньку выше. Скорость ветра уже шестьдесят четыре…

– Нет. Не здесь. В более широком масштабе. А то я практически выпал из реальности.

– Вы про море? Ждем. Продолжаем ждать. Сейчас оно осталось почти безо льда. Думаю, через пару лет исчезнет полностью. Здесь все еще оплакивают последнюю треску, но она не вернется, сгинула, как плиозавры в свое время. Меня беспокоит сероводород. Под дном океана. Если он поднимется на поверхность, морская вода превратится в студенистые нечистоты. От одного запаха можно будет потерять сознание. Думаю, наши потомки и через сто лет будут его чувствовать.

Отец улыбнулся. По иронии судьбы человеческие выбросы больше не наносили атмосфере наихудший ущерб; собственные выхлопы Земли стали куда смертоноснее. И планета, казалось, преследовала теперь собственную цель. Огромные поля вечной мерзлоты выпускали в воздух свое ужасное, давно сдерживаемое дыхание, в то время как леса и океаны поглощали меньше углекислого газа, чем когда-либо.

– Все же есть более важные вещи, – сказал он старому пророку. – Везде. И здесь. У нас.

В свое время подобные разговоры были не редкостью. С тех пор в обществе подобная дискуссия стала неприемлемой, поскольку климат перестал быть жизненно важной проблемой – ее частично отрицали и с легкостью игнорировали. Отец задался вопросом, не один ли он из тех немногих оставшихся, которые могли бы противостоять тому, что предсказывал этот старик. Но когда-то подобные люди вершили свой суд повсюду – в барах, на улицах, в общественном транспорте. Выдвигали свои научные теории, горячо обсуждали новости и обменивались апокалипсическими сценариями. Они обрели популярность после локальных бедствий, а затем так же быстро стали надоедливыми, часто противоречащими друг другу.

Добродушный тон старика посуровел.

– То, что я говорю, было известно сорок лет назад. И это самое безумное. Чего мы ждали, когда вырубали леса для выращивания скота, позволяли населению планеты расти без ограничений? И продолжали жечь уголь. Мы по-прежнему жжем уголь. Примерно двести пятьдесят лет интенсивного сжигания угля! Чего мы ожидали? Вот что меня поражает. Мы знали. Знали, что происходит почти целое столетие. Но продолжали жечь уголь. И теперь повсюду имеем обратную реакцию. Этот шторм – из-за угля, сожженного нами двадцать лет назад.

Отец не мог ничем возразить старику. На протяжении десятилетий все, начиная учеными и заканчивая уличными апостолами и проповедниками, предлагали самые точные догадки и реалистичные сценарии, которые намекали, предполагали и даже объясняли. Со времен своей работы в сфере логистики Отец знал, что какой бы ужасной ни была ситуация, ничто не могло подорвать экономику. Кое-где даже сейчас.

Старик вытер бороду.

– Планета была более чем терпеливой. Прошло около четырех миллиардов лет, прежде чем мы развели первые костры, чтобы очистить землю. Но в этот межледниковый период нам потребовалось всего десять тысяч лет, чтобы распространиться подобно вирусу. Мы, подобно безумным пастухам, не могли даже закончить смену, не отравив ферму и не спалив сарай. Мы перегрели Землю и высушили ее. Поэтому, думаю, настало время нам уйти. Вы так не считаете? В данный момент, в эту самую минуту мы уже находимся на стадии шестого великого вымирания. – Он кивнул в сторону окна. – Нет никакого взрыва или всхлипа, лишь длинная череда катастроф. Год за годом, десятилетие за десятилетием все становится только хуже, и после каждого кризиса изменения все серьезнее. Прошлое не восстановить. Вымирание происходит поэтапно. И это не научная фантастика. Продвинутая физика, межгалактические путешествия, гаджеты? Почти все это – из разряда эпического фэнтези. Сейчас впереди нас ждет один лишь ужас.

Отец улыбнулся.

– Сколько времени у нас есть?

Старик сделал еще один большой глоток, довольно чмокнул губами, его темные глаза горели каким-то внутренним светом.

– Менее чем через десять лет половина видов на планете исчезнет. Это факт, и он должен стать для нас показателем. Чтобы мы смогли выжить. Подумайте. Но это место больше не для нас, если вообще когда-либо было иначе. Перегрев уже составил четыре градуса. А в некоторых местах – пять, и температура только растет. И мы, должно быть, приблизились к цифре в девять миллиардов. Земля больше не может носить нас, не в таком количестве, и далеко не с такими качествами. Будь я любителем заключать пари, то сказал бы, что наш вид сможет продержаться еще пару столетий, если только умрут как минимум восемь миллиардов. Восемь миллиардов за следующие двести лет, плюс-минус пару десятилетий. Это больше, чем мы можем себе представить. Но думаю, что уже начинаем понимать суть сделки.

Они сидели и задумчиво смотрели на пожары, бушующие на экране, за окнами стучал дождь. Куда мы сможем уйти? – гадал Отец. Мы одиноки в космосе. Нам некуда деться. От внезапного осознания в груди возник ледяной ком размером с бильярдный шар. Сама Земля становилась все меньше. Мигрировать на север, и подниматься все выше и выше, по мере того как будет усиливаться жара, и бороться за стремительно уменьшающееся количество ресурсов… Закрытие границ. Конец продовольственного экспорта. Регулярные военные конфликты из-за пресной воды и пахотных земель… Все это было частью предпоследней стадии массового коллапса. От этой мысли у него по-прежнему перехватывало дыхание.

Один из экранов переключился на артиллерийский обстрел в Кашмире. Бармен добавил громкость. Еще несколько взъерошенных голов повернулось к экрану. Отцу с его места было плохо слышно, о чем говорили в новостях.

Судя по субтитрам, Пакистан теперь требовал половину водных ресурсов в реках Сатледж, Рави и Биас и чтобы Индия полностью воздержалась от использования воды из верховьев рек Джелам и Чинаб… В течение последних двенадцати часов правительства Великобритании и Соединенных Штатов призывали всех своих граждан покинуть обе страны. Дипломатический персонал находился в процессе эвакуации.

Бродяга допил свое пиво и облизнул спутанную бороду вокруг рта. Отец посмотрел на бармена. Тот вместе с двумя посетителями внимательно следил за последними новостями из Индии. Отец осторожно пододвинул к старику вторую кружку пива. Сдвинул пустую кружку в сторону и спрятал ее под подоконник.

– Вы местный?

– Прожил здесь шестьдесят лет. Я…

Отец прервал его.

– Я ищу кое-кого отсюда. Одного наркомана.

– Таких здесь полно.

– Мне нужен лишь один. С востока. Русский. Из Грузии. У него много бандитских татуировок, и он жил в старой церкви где-то неподалеку.

– В церкви? Сейчас они повсюду. А если ищите бесплатную кормежку, я порекомендовал бы Храм Судных дней. Они варят вкусный суп, с…

– Вы знаете, где собираются наркоманы?

Старик дал ему названия трех миссий и бесплатного диспансера.

– Боюсь, эта отрава не по мне. Я даже крепкого алкоголя не касаюсь. Поэтому не вращаюсь в тех кругах. – Он произнес это с такой искренностью в голосе, что Отцу захотелось расхохотаться. Иерархия существовала повсюду.

– У этого типа были связи. С мафией. Не думаю, что он будет торчать под пирсом.

Старик погладил бороду, отхлебнул из кружки, посмотрел на Отца с любопытством, будто тот мог быть опасным психом.

– Бандиты с татуировками? Я знаю, кого вы имеете в виду. Только я не хочу впутываться в это. Держусь от них подальше. В Дартмуте эта организация, на которую вы, вероятно, ссылаетесь, захватила все крупные здания, – сказал старик. – Они, как правило, действуют оттуда. Я больше не бываю там. Не могу сказать, что здесь, в Бриксхеме, много о них слышал. Так, ничего особенного.

– Но что именно?

– Что они проникли везде. Несколько лет назад начинали с торговли людьми, а сейчас имеют долю в строительстве лагерей для беженцев. Захватили все наркофермы в Дартмуте. – Старик закатил желтоватые глаза. – Даже здесь, как говорят, они контролируют проституцию. По крайней мере, раньше так было.

Отец кивнул в знак благодарности.

– Пейте на здоровье, – сказал он старику и отправился на поиски еще открытой лавки, где можно было купить еды.

Рано утром, через два дня после убийства Йоны Аберджиля, позвонил Джин Хэкмен. Отец перебрался в комнату в гостевом доме, в одной миле к востоку от Бриксхема. Район он не покинет, но будет переезжать каждый день, пока не сможет уйти оттуда навсегда.

Информация была спешно озвучена дрожащим от напряжения голосом:

– Судмедэксперты облазали особняк Аберджиля на четвереньках. Весьма оперативное реагирование на смерть какого-то засранца. Но, как я сказал, его кончина приобрела первостепенную важность. И вчера на двух других объектах – в доме Боулза и «Коммодоре» – были получены далеко не бесполезные образцы. Сверху по пищевой цепочке передали просьбу, чтобы криминалисты еще раз взглянули на эти знаменитые жилища. Так что, считай, тебя к ним уже пришили. Твою ДНК будут шерстить по всей стране. Тот факт, что расследование частично тормозится кем-то из нашего руководства, внушает мне опасение, что материалы дела уже переданы дружкам Аберджиля из числа местных «Королей». Наверное, сейчас это их работа, так называемая «уборка».

Отец закрыл глаза.

– Что еще?

– Два года назад, когда было найдено тело Семена Сабиновича с простреленной головой и связанное по рукам и ногам, для нас стало новостью, что он вообще находится в стране. В деле сказано, что убийство совершили марокканцы, и ответный удар по ним последовал очень быстро. Может, это была «легенда» Аберджиля, чтобы убить одного из своих людей? Но как насчет этого: Сабинович был убит спустя неделю после исчезновения твоей дочери.

Затем Джин Хэкмен подтвердил, что Сабинович был гражданином Грузии, депортированным из трех европейских стран за торговлю людьми. Все обвинения были предъявлены примерно в середине тридцатых годов, когда трансграничную деятельность отслеживать стало бесполезно. Олег Черный тоже был гражданином Грузии, но действовал под разными псевдонимами и владел многими паспортами. В начале тридцатых годов в Бельгии и Германии у него возникали проблемы из-за торговли людьми и членства в четырех организациях, занимавшихся сексуальным рабством. Банда Черного, пока он отбывал срок в Гамбурге, вероятно, влилась в разрастающуюся организацию «Королей».

Также Джин рассказал Отцу, что оба этих типа занимались на континенте вовлечением девочек-подростков в занятие проституцией. И эта подробность рубанула Отца по сердцу, словно стальной топор с ледяным лезвием.

Кроме того, Олег Черный попал на камеры видеонаблюдения в Бристоле, во время резни в Шантильи-роуд и многочисленных бандитских нападений в Южном Уэльсе, приписываемых «Королям». Лишь по этой причине Джин нашел старое досье на него. Затем этот тип на три года пропал из вида и появился в конце сороковых в Торбее, на границе территории Йоны Аберджиля, когда по всему Девону с дикой скоростью стали разрастаться огромные лагеря беженцев.

Но Джин Хэкмен не смог найти никаких данных о местонахождении Черного или его деятельности после весны 2050 года. Девочка исчезла летом 2051-го, год спустя. Однако эта информация более-менее соответствовала тому, что сказал Аберджиль, и согласно ей Олег Черный находился в Южном Девоне.

– Все сходится. Они оба подходят.

– Сотни могут подойти. Но, по крайне мере, Йона сдал их, когда ты простреливал ему колени и держал пистолет у виска его папаши. В качестве мотивации ты дал ему огромный стимул для доноса. К тому же это – все, что мы имеем, поэтому, надеюсь, в этом есть что-то стоящее.

– Ты не сказал, что Олег Черный мертв.

– Да, но я также я не говорил, что он жив. Люди исчезают без следа повсюду.

– Но если он жив, как я найду его, этого урода, Черного? Есть кто-то, с кем я могу поговорить, кто его знал и кто подтвердит его смерть?

– Подожди. Я еще не закончил, и здесь начинается самое интересное. У меня нет ни его фотографий, ни записей, ни упоминаний его последней клички. Но один коллега, который работает по наркотикам и в курсе, что творится в Бриксхеме, сообщил мне кое-что интересное. И эту информацию подтвердил контакт в государственном проекте строительства по всему побережью приютов для наркоманов. Вдоль всего побережья от Плимута до Эксмута кололись или курили лица всех национальностей, но в Бриксхеме среди этого многообразия выделялся внешним видом один выходец из Восточной Европы. Мы знаем, что «Короли» любят татуировки, но этот парень нанес себе на голову очень тщательно проработанное изображение Короля Смерть. Это не тюремная наколка. Совсем недавняя, и очень яркая. Видимо, она довольно эффектная. Парень был так называемым миниатюристом. Ты сказал, что Йона Аберджиль говорил про этого Олега Черного то же самое.

– Да. У вас есть имя?

– Нет, но несколько лет назад этот парень был чем-то вроде гуру и считался пророком среди героиновых наркоманов. Псих, слегка страдающий апокалиптической горячкой, как евангелисты. Судя по всему, был очень щедрым, когда помогал другим расширить границы восприятия. Предположительно, некоторое время назад он умер. Но мой контакт уверен, что данного гражданина видели этим летом. Его никогда не арестовывали и даже не допрашивали, но мой источник уверен, что его видели в этом районе. Всплыл, вероятно, чтобы разжиться наркотой, и оказался одной ногой в могиле. Мой контакт помнит этот инцидент лишь потому, что другие его клиенты не понимали, как этот разрисованный парень еще жив. Он походил на ходячий труп, расписанный черной и золотой краской. Пациенты моего источника, которых тот лечил от наркомании, были очень взволнованы, убеждены, что мертвые воскресли, как предсказывалось, и все такое. Но я предполагаю, что если этот персонаж все еще где-то рядом, и даже если это не Черный, то он хотя бы знает о Черном. Тот же профиль: религиозный гангстер, миниатюрист, когда-то относившийся к «Королям», наркоман, и район тот же.

Есть старая баптистская церковь, которую посещали африканцы из лагерей беженцев. Изначально, до того, как построили лагеря, там располагалась скотобойня. Всего лишь древний сарай на краю самого старого лагерного квартала. И именно там когда-то обитал тот парень. Я пошлю его местоположение в сообщении с этого идентификатора. Разве Аберджиль не говорил, что у Черного и Сабиновича есть церковь, где-то возле Бриксхема?

– Да, говорил. Он сказал, что Черный жил в старой церкви и что его нашли в ней мертвым. Или под ней. И что тот умер от передоза после того, как убили Семена Сабиновича. А может, и не было никакого передоза.

– Тогда на этого парня стоит взглянуть. Но я не понимаю, как это может быть он, раз Йона послал ту парочку на самоубийственное задание устранить утечку о похищении. Однако это все, что у меня есть.

– Спасибо.

– Есть одно «но». Нам известно, что на этом участке побережья население, включая обитателей лагерей, приближается к отметке в две целых и четыре десятых миллиона. Этот татуированный парень – настоящая иголка в этом стоге сена. Я вытянул шею и сунул свой клюв в пару мест, в твоих интересах, неофициально. Если с разрисованным типом, похожим на труп, и произойдет что-то, что станет достоянием гласности, то это будет чистой случайностью. Следишь за мыслью? Мне обойдется очень дорого, если этот парень обладает полномочиями «Королей». Поэтому твой обычный импровизированный «фейерверк» тут не подходит.

Отец выдохнул.

– Тогда что ты порекомендуешь? Можешь приехать?

– И проконтролировать тебя? Без вариантов. Только никаких снафф-фильмов. Никакой кровавой бани. Не хочу слышать, что какой-то мужик в маске с нервно-паралитическим газом и пистолетом устроил в лагере разнос. Это только добавит проблем тебе. И мне. Ты уже попал в жернова. Из ранних предположений у меня сложилось впечатление, что наши считают тебя народным мстителем. Одним из многих убийц педофилов. Более диким, чем обычно, но без религии или политики. Но что по-прежнему сложно со всем этим увязать – это то, почему твоя дочь была похищена профессионалами, так как богатых врагов у тебя не было. Таким образом, мы можем лишь предполагать, что похищение было заказано пока не известным зажиточным незнакомцем за высокую цену, но целью было не вымогательство. Теряюсь в догадках.

– Я выясню причину. Но я больше не могу мучить себя из-за его мотивов.

– Ладно. Теперь все внимание ненадолго приковано к погоде и новому вирусу, который, могу добавить, похоже, гораздо хуже, чем кто-либо ожидал. Департамент по контролю заболеваний сейчас натурально в пене. Сейчас это в Мидленде и на юго-востоке. Первым носителем инфекции, по их мнению, был гонконгский магнат, прилетевший к лучшему иммунологу в Оксфорд. Он привез с собой нечто очень неприятное по части оздоровительного туризма. Если эта новость будет распространяться, поднимется шумиха, так как у нас с лета уже сто тысяч мертвых пенсионеров, которых будут сжигать до самого гребаного Рождества. А этого парня быстренько доставили в лучшую частную клинику. Такое происходит постоянно. Но когда после бури наступит затишье, глаза закона и те, кто над законом, вернутся к Аберджилю, этому столпу общества и местной экономики, а также к человеку в маске, истребляющему педофилов. Поэтому тебе нужно начинать продумывать стратегию отхода, если… ну, ты понимаешь, о чем я. Если каким-то чудом Олег Черный все еще жив и он приведет тебя к каким-то ужасным новостям, к развязке, что ты будешь делать? Мне хотелось бы понять, так как я сам в этом по уши.

Отец поник на своем сиденье. Он не сможет лгать.

– Если моя дочь не… то все причастные, кто все еще жив, умрут от моей руки. Черный, который увез ее, тот тип, который ее купил, и тот, кто выступал посредником в сделке, этот адвокат. А также все остальные, о чьей причастности я узнаю. Все они умрут. Ты понимаешь это. После того как я разделаюсь с ними, мне будет все равно, что со мной случится. Но если меня арестуют… если я потеряю самообладание, когда все будет сделано и решено… я никогда тебя не выдам. Обещаю.

Отец проглотил подступивший к горлу комок. Он давно уже стал воплощением горя, мести и опустошения. И он признавал этот момент, это событие, этот конец, который он придумывал для себя в свои самые дикие, самые яростные моменты. Когда он стоял голым в мрачных комнатах дышащих на ладан гостиниц и рвал на себе волосы, выпив бутылку дешевого спиртного. Когда колотил по подушкам и старым матрасам, после чего падал, рыдая и обливаясь потом. Когда скрежетал зубами, стирая их до крошечных острых осколков, которые казались под языком слишком большими. Когда застрелил Боулза, словно загнанного зверя, и когда казнил Рори и Йону Аберджиля в их домах, и когда пытал стариков на стульях их гостиных… Он знал, что адский огонь мести, горящий в нем, уже не потушить и что он должен принять для себя насильственный и кровавый конец, окончательное погружение в водоворот. Потому что, если б его жизнь имела продолжение только без его маленькой девочки, он выбрал бы забвение. Он все еще дышал, но так и не пережил ее потерю.

– Что если она жива?

Отцу потребовалось какое-то время, чтобы обуздать свою надежду.

– Если я когда-нибудь стану свидетелем чуда и моя дочь окажется жива, если она оправится, что тогда я буду делать? Я смогу написать заявление, опуская любые упоминания Скарлетт Йоханссон, и тебя тоже. Смогу придумать что-то, чтобы объяснить, как я нашел ее и почему сделал то, что сделал, чтобы добыть информацию. Но сомневаюсь, что какое-нибудь должностное лицо поверит, что я действовал в одиночку. Они узнают, что мне кто-то помогал. И меня отправят в тюрьму, затем меня прикончат члены банды Короля Смерть. – Отец глубоко вздохнул. – Я снова потеряю ее. Поэтому, если я окажусь в нелепой ситуации и обнаружу, что она жива, то исчезну… вместе с ней.

В голосе полицейского звучала усталость, возможно, облегчение, но также печаль.

– Согласен. Если бог есть, вы все должны исчезнуть. Ты, твоя дочь и ее мать, причем навсегда.

– Да.

– И Олег Черный. Если он жив и ты найдешь его, каков твой план? Возможно, я должен перефразировать вопрос, у тебя вообще есть план?

– Если Черный жив, то он либо отведет меня к ней… туда, куда ее забрали… либо он проживет столько, сколько ему потребуется, чтобы сказать мне, куда он ее отвез. Затем он исчезнет. Человек, купивший ее, будет следующим. С адвокатом мне придется иметь дело позже, когда у меня будет имя, которое я смогу отследить. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы никто не смог их найти. Всех их. Я превращу их в пепел.

Последнее предложение, казалось, появилось из недавно открытой ямы у него внутри, и его сознание будто пропускало подобные высказывания мимо себя.

Оба мужчины молчали, словно пытаясь переварить чудовищность таких событий, этих варварских действий.

Отец попытался успокоиться, поскольку начал дрожать.

– Именно это ты сделал бы, будь на моем месте. Именно поэтому спас меня в Торки. Именно поэтому помогаешь мне сейчас. Что еще я смогу сделать? Ты ошибаешься, если думаешь, что мне нравится все это. Знаю, твоя собственная потеря была ужасной и твоему горю нет конца. И не будь мое сердце уже разбито, я пожертвовал бы им ради тебя и матери твоего мальчика. Но если есть хотя бы маленький шанс, что я смогу вернуть мою дочь с того света, я сделаю все что угодно. Мы оба знаем это. Тут ничего не изменится. Никто даже не думает о ней, кроме ее семьи. И ангелов, помогающих мне.

После периода напряженного молчания офицер заговорил:

– Полегче насчет ангелов. Но если Черный находится в той часовне и если он сможет переправить тебя на следующий уровень, то он должен быть жив, чтобы сделать это. Тебе придется добыть правду с любой планеты, на которой он сейчас живет. Поскольку если этот разрисованный тип – тот, кто нам нужен, то на этой его, похоже, уже нет. Как только его полезность будет исчерпана, согласен, ему придется умереть. Ради нас обоих. Нужно будет продумать пути и средства его исчезновения. Очень тщательно. Нельзя допустить, чтобы его нашли. Но куда ты поедешь потом?

– Буду думать об этом позже. Что насчет машины?

– Я подыскал тебе тачку на замену. Пошлю тебе местонахождение пикапа. Он будет в окрестностях Бриксхема сегодня ближе к вечеру. Это лучшее, что я могу сделать. Только подожди, когда стемнеет, поскольку тебе, возможно, придется вытащить этого парня из района, а для этого тебе потребуется тачка. О, и если хочешь избежать грандиозного финала, используй один из новых пистолетов и найди новую маску. Многое поставлено на кон.

Сквозь хлещущий дождь вытянулась во всю длину темная фигура. Свернулась калачиком, затем расправилась, влажно щелкнув, словно кожаный ремень, о блестящую от воды кирпичную стену. Отец резко присел, испытав недоверие, равно как и страх, при виде чего-то вздымающегося волнами и рваного, хлопающего у него над головой, лижущего садовую ограду, словно тонкий, хищный язык.

В тот самый момент, когда он завернул за угол, чтобы преодолеть последний участок подъема к церкви, эта фигура метнулась или даже потянулась к нему из огороженного сада. Была ли это рука, выскользнувшая из мокрых складок, скрытых в затуманенных дождем сумерках? Опущенная голова, лицо? Подумав об этом, Отец сразу же вспомнил про лес и свой побег с виллы Йоны Аберджиля, а также фрагмент сна, в котором он беспомощно лежал под огромной черной шевелящейся над ним сущностью. Его наиболее чувствительные инстинкты снова предупреждали его о преследовании со стороны некой противоестественной твари.

Он низко наклонился к мокрому дорожному покрытию, но не увидел ничего, кроме старой простыни, сорванной ветром с бельевой веревки и застрявшей на усаженной шипами ограде. Ткань, казалось, ожила на ветру. Покрытое копотью и пылью, но теперь восстановившее мягкость из-за круглосуточно льющего целый месяц дождя, белье приняло в его сознании образ хлопающего на ветру савана, слетевшего с эксгумированных останков.

Напряжение ушло из мышц, и конечности Отца стали подрагивать. Нет ничего, кроме этой израненной Земли и нас на ней.

Мусор кружился. Дождь заливал каждый порог, бордюр и автомобильную шину. Вода лилась с холма сплошным потоком, заливала ему ботинки, пенилась на дренажных решетках. Узкие ряды террасных домов, покрытых выгоревшей краской и отслоившейся местами штукатуркой, создавали каналы для черных вод, устремляющихся к бушующим волнам гавани.

Между террас можно было пройти по прямой, но в такую погоду никто не рискнул бы появиться на улице. На перекрестках и на более широких улицах он шел, пошатываясь и опустив голову. Ветер пытался подхватить его и катить одновременно, когда он наблюдал за оторванным водосточным желобом или металлическим листом. Он слышал лязг и скрежет ломающейся кровли и видел, как куски черепицы разлетаются по улице, словно гигантские мокрицы.

Сквозь шторы и ставни домов пробивался тусклый свет свечей. Уличные фонари не горели; электричества не было с прошлой ночи – еще один стимул покинуть свою комнату на окраине и войти в ревущую тьму. Но ближе к концу путешествия через портовый город сила ветра стала такой, что Отцу пришлось перемещаться от фонарного столба к дверному проему, от крыльца к садовой ограде, от машины к машине. Он брел вверх по улицам от гавани аналогичным образом, его дождевик был блестящим, как кожа угря, висящий на груди рюкзак напоминал почерневшую от воды мошонку. На возвышенности погода, казалось, была еще хуже.

Возле вершины холма Отец прислонился к каменной стене небольшого дома, холод ее закопченного цемента проникал сквозь плащ, передаваясь в кости. Он посмотрел на новую фигуру, которая высунулась между двух дымоходов. Лента или лоскут ткани, длинный как змея, тонкий, бросающийся в атаку и черный как смоль.

Но это был лишь флаг с древком, подрагивающим на ветру. Отец знал, что этой ночью его рассудок станет его величайшим врагом.

Ранее тем вечером детектив послал ему сообщение и информацию о том, где он сможет найти машину. Удачи. Завтра я свяжусь с тобой. Новый автомобиль ждал в одной миле к северу от Бриксхема.

Пройдя милю пешком от Черстон Феррерса до Бриксхема, он, качаясь от ветра из стороны в сторону, пересек поля зерновых. В удаленном от береговой тропы лесу укрывался за каменными оградами и земляными насыпями от падающих с деревьев веток. Затем, оказавшись возле гавани, двинулся вверх через продуваемый ветром город. Пока он шел, нижние участки мыса и стена гавани с каждой секундой исчезали под бушующими волнами прибоя.

Огромный лагерь беженцев Мур-Эдж протянулся от окраин округа Черстон Феррерс и городских границ Бриксхема до лесистых берегов реки Дарт, поглотив деревню Кингсуэар. Часовня, последний известный адрес Олега Черного, находилась возле леса Раддикомб Вуд, в стороне от Кингсуэар-роуд. Отцу осталось пройти еще полмили вдоль границ огромного временного лагеря, превосходящего размером множество британских городов. Тот уже был три мили в ширину и пять миль в длину, но продолжал разрастаться на север, чтобы соединиться с лагерем Ривьера, находящимся за Пейнтоном и Престоном. И от той точки до Северного Девона, крупнейшего района в Британии, производящего засухоустойчивое зерно, с протянувшимися на более чем двести квадратных миль полями пшеницы, сои, кукурузы, проса, пятью атомными электростанциями и тремя спешно строящимися новыми реакторами.

Прижимаясь к промокшей земле под угольно-черным небом, Отец видел сквозь сумерки и ливень крупные силуэты первых жилых блоков гигантского поселения беженцев. В противопожарных целях весь сектор был разделен широкими улицами. Незыблемое скопление белых кубовидных домов безмолвствовало, но промокшие от дождя холмы пронзали десятки тысяч свечных огней.

Сотни тысяч испанцев и греков жили в двухкомнатных зданиях бок о бок с южными итальянцами, португальцами, бангладешцами и полумиллионом жителей Северной, Восточной и Западной Африки. Трех- и четырехэтажные многоквартирные дома – каждый равен жилой площадью шале – начали вытеснять бунгало на восточной стороне лагеря.

Как сторожевые башни на старых римских крепостях, более новые многоквартирные дома смотрели своими окнами на старый, чуждый мир, из которого прибывали обитатели этих зданий на борту всего, что могло перевезти их через канал Ла-Манш и море.

В конце концов в пятидесяти футах позади закрытого медцентра и большой начальной школы для детей-беженцев Отец обнаружил старую баптистскую часовню, подрагивающую на ветру. Он двигался осторожно, теперь достаточно близко к жилым районам, чтобы быть в пределах досягаемости патрулей безопасности, в которые набирались обитатели лагерей и которые создавались для отпугивания контрабандистов, воров и агрессивно настроенных националистов, угрожавших поселению.

Сегодня ночью была неподходящая погода для каких-либо мероприятий. Казалось, весь район был заперт из-за осаждавшего юго-запад шторма. Достигни ветер скорости восемьдесят миль в час, и огромное множество этих сборных жилищ было бы вырвано с корнем и разрушено. Если б сезон ураганов вернулся, как это было последние шесть лет, эти хижины заменили бы на более прочные «высотки».

На краю лужайки перед часовней и длинной неухоженной тыквенной грядки лежал снесенный ветром выцветший деревянный указатель. Под нарисованным от руки изображением раскрытой Библии была нанесена трафаретом надпись: «СЛАВА – ГОСПОДУ, МИРУ – НАДЕЖДА». Металлическое распятие на фасаде здания, подобно старой ране, истекало ржавчиной по крашеным цементным блокам. Это было сельскохозяйственное здание из другого времени, с оцинкованной крышей, но переоборудованное из ското- или птицебойни под людские нужды или жилье. Двери старой церкви были заперты, окна закрыты ставнями.

Отец предположил, что, когда эта территория была истребована чрезвычайным правительством, скотобойня была поглощена поселением беженцев, а позднее куплена на черном рынке Олегом Черным и его любовником. В Национальном земельном кадастре она до сих пор числилась как частное здание религиозного назначения. Какое бы новое применение ни нашлось этому месту, какой-то толстосум однажды решил жить среди обездоленных на краю огромного лагеря – нового города с населением, состоящим исключительно из лиц без гражданства и бездомных. Возможно, это было хорошее логово для змея, если этот тип был участником многих преступных организаций, контролирующих теперь большинство лагерей точно так же, как они контролировали городские гетто и тюрьмы и в течение полувека якобы захватили половину всех денег мира.

Отец посветил вокруг фонариком. Ни сигнализации. Ни камер. Обветшалая вывеска заполнила раму рядом с главным входом: Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Послание к Ефесянам 6:12).

Отец повернулся в темноте, светя фонариком на землю и соседние здания, на мокрый цемент, на серебристые каскады дождя, белые крыши, раскачивающиеся подобно скакалкам провода, беснующиеся вершины деревьев, разоренные ветром газоны и цветочные клумбы. Вдалеке еще одна из множества теплиц взорвалась под напором сильного ветра. С тех пор как он покинул Бриксхем, они лопались, как лампочки.

Отец обошел здание. Три входа. Спереди – двойные металлические двери. И два пожарных выхода. Одна старая деревянная дверь – сзади, другая – сбоку. Свет внутри не горел. Церковь выглядела заброшенной. Отец вытер лицо. Извлек из рюкзака пистолет, похищенный из дома Йоны Аберджиля. Сунул его в один передний карман брюк, а баллончик с нервно-паралитическим газом – в другой. Когда он окажется внутри, пистолет будет единственным резервным средством на замену электрошокеру и спрею. Не решившись держать пистолет в рабочей руке, он взял в нее фонарик.

Выбрав аварийный выход сбоку здания, он понимал, что, если этот татуированный тип находится здесь, ему придется добраться до него прежде, чем тот успеет вооружиться. А затем ему потребуется обездвижить его с помощью электрошокера или спрея, надеть на него наручники и сунуть в рот кляп, после чего сопроводить через шторм туда, где припаркован новый автомобиль. Меньше чем в миле отсюда. Им придется переждать ночь в машине, там и может состояться допрос.

Отец ненадолго прислонился к шлакобетонной стене. Закрыл глаза и представил себе лицо дочери.

Зажав фонарик под мышкой, он вытащил из рюкзака небольшую монтировку, чтобы открыть ею дверь. Просунул ее между ручкой и жестяной рамой и потянул, используя вес своего тела, как гребец, борющийся с прибоем. Дверь с щелчком открылась, и Отец шагнул из ночной темноты в еще более густой мрак.

Здание не казалось заброшенным. Его, возможно, и покинули люди – но не те кошмары, на которые намекали намалеванные на стене ужасы, высвеченные тонким лучом фонарика через несколько секунд после того, как Отец вошел. И в этой пустоте луч белого света сперва наткнулся на болезненно-желтое лицо с красными, невидящими глазами и открытым ртом. Лишь потом Отец осознал, что это возникшее в диске света лицо является частью безволосой, увенчанной грубой короной головы, которая едва держалась на тощем теле, скорее опутанном красной тканью, чем облаченном в нее. Фигура занимала ржавого цвета трон.

Ноги у трупного короля были бесплотными, и он восседал возле королевы, у той же напрочь отсутствовали вся та грация, элегантность и благородство, которые, как предполагалось, сопутствуют королевскому титулу. Лицо походило на бескровный овал, а голова была накрыта грязными льняными тряпками. Маленькие розовые глазки с имбецильной пристальностью всматривались в черный воздух, окружающий престол. Одежда на женщине была простой и напоминала белую монашескую рясу.

Пара безучастно смотрела на то, что стояло перед их тронами – еще одну изможденную человеческую фигуру, на которой не было ничего, кроме набедренной повязки. Ее пергаментная кожа – от острых пяток до безволосого скальпа – была рваной. Рыдая черными слезами, она держала перед своими зашитыми веками коробку, наполненную маленькими коричневыми черепами – дар жуткой королевской чете, с равнодушным видом восседающей перед посланником.

Отец погасил рев бури, закрыв за собой дверь. Но это будто сделало эти изображения еще хуже, чем они были, словно в смрадной тьме вокруг него наступила благоговейная тишина.

В неосвещенном здании было бы невозможно ориентироваться без фонарика, поскольку он видел, что окна и оштукатуренные стены покрыты толстым слоем черной эмульсии, после чего изуродованы этими жуткими рисунками. Удалившись от сцены с тронным залом, Отец с помощью фонарика обнаружил, что тот же самый художник покрыл своей страшной росписью все четыре стены.

Ошеломленный этой атакой на свои глаза и органы чувств, Отец действовал инстинктивно и немедленно заменил электрошокер на пистолет. Внутренний голос требовал здесь более серьезной защиты, но даже расчехленное оружие казалось бесполезным перед лицом ужасов, изображенных на стенах этой баптистской часовни. Отец боялся, что они могут ожить.

Дезориентация еще сильнее исказила размеры помещения, внушая, что чернота между множеством нарисованных фигур не имеет ни конца ни края. Он будто попал в пространство, которое гораздо больше, чем казалось снаружи. Если на черном бетонном полу когда-то и присутствовали какие-то скамьи или стулья, они были убраны, отчего помещение напоминало пустой склад, простирающийся в бесконечность, покрытый смутными пятнами крови и навоза – там, где в прошлом толкался перед забоем крупный рогатый скот.

В воздухе стоял запах старой краски, пыльного цемента, холодного дождя, а также едкий смрад человеческой мочи. Похоже, художник мочился там, где работал. Церковные ароматы тоже сохранились здесь – словно чтобы освятить оскверненное помещение ощущением апокалиптического отчаяния, должно быть, когда-то вызванного пронзительной проповедью баптистов. На мгновение Отец инстинктивно убедился, что в этой страшной комнате все еще чему-то поклоняются – пусть даже в виде отталкивающих видений на этом широком, трансформирующем интерьер холсте.

Продолжая ошеломленно разглядывать стены, он обнаружил, что художник был буквально одержим плохо нарисованными саркофагами или грубыми гробами, стоящими вертикально и заполненными темными силуэтами. Епископы с черепами вместо лиц, вооруженные жезлами и облаченные в грязные мантии с капюшонами, стояли на помостах, их костлявые руки больше напоминали анатомические схемы хирургов, чем живые конечности. С этих скелетированных служителей церкви его внимание переключилось на бледные фигуры, лежащие под их босыми костлявыми ногами. То были мертвые прихожане, чьи хрупкие тела едва проступали сквозь скрученные полотна или переплетенные простыни, из которых торчали лишь их головы с черными провалами вместо глаз и разинутыми ртами. На многих мертвых фигурах, лежащих на земле, были папские шапочки, чалмы шейхов и королевские короны; будто они получали отпевание от уже мертвого и разложившегося духовенства.

Отец замешкался, чтобы убедиться, что эти фигуры вокруг него не шевелятся. Возможно, иллюзия движения, которую он уловил краем глаза, была вызвана игрой света от фонарика.

На всех четырех стенах он видел чудовищное насилие, обернувшееся бойней; намеки на широкомасштабные сражения среди других неприглядных элементов войны – тощие силуэты, свисающие с балок и голых деревьев, мертвые дети и изможденные матери. Тут и там, посреди этого опустошения, неподвижно сидели на своих престолах новые трупные короли с черными глазницами, окруженные богатством, но безжизненные.

Иногда фигуры на фресках были изображены на четвереньках, с лицами, отражавшими смесь сумасшествия и звериного оскала – нищие и короли одинаково деградировали до обезьяньего состояния. В их зубастых гримасах было что-то от шимпанзе или бонобо, выпуклые белки глаз горели идиотической яростью и безумной радостью. Они предавались своей звериной дикости повсюду, в этом далеко простирающемся аду на земле, если, конечно, это была земля.

Картины, казалось, представляли события, которые должны были произойти или являлись архетипами того, что всегда происходило. Одно и то же. Вечная трагедия. Чудовищная фантазия, заставляющая зрителя завидовать бледным, неподвижным трупам, теперь милосердно освобожденным от энергии великого вымирания.

На других фрагментах стен кости усопших были изображены в таком количестве, которое не вместил бы ни один оссуарий. Среди болезненной разрухи и оборванного, неприкаянного человечества, голодного, бесчувственного и стоящего в очередь, уходившую в бессмысленную даль, зачастую можно было увидеть шагающее, либо сидящее на мертвенно-бледной кобыле, либо сгибающееся под весом своей косы, облаченное в рясу существо. Смерть. Жнец. Король Смерть.

Отец отвел взгляд от скелета, но между фигурами зияла черная пропасть, пустое пространство. Преданность этой часовни человеческому ужасу была абсолютной и непоколебимой. Она проникала ему в разум и мешала дышать. Ничто из того, что он видел на телевизионных экранах, не заставило его так глубоко осознать поразивший мир упадок, и этот заданный курс мог набрать лишь еще большую динамику.

Но истинное предназначение здания казалось Отцу все еще неясным. Это не могло быть одним лишь мрачным отображением времен. Он верил, что оно означало нечто большее. Возможно, являлось физическим воплощением веры, чего-то почитаемого. Отец опасался, что эта часовня наделяла знанием; что это был оракул, которому глубоко обеспокоенные могли задавать свои вопросы. Он заставил себя подавить новое, нежелательное подозрение, что его присутствие может пробудить в этом неосвещенном пространстве некое божество.

Две деревянные двери, ведущие из большого помещения, предлагали удалиться от уродств часовни. Отец догадывался, что эти двери открываются в бывшую ризницу или подсобные помещения. Он двинулся к ним, но остановился, когда луч его фонарика скользнул по какой-то вертикально стоящей фигуре. Запаниковав, Отец вскинул пистолет, готовый разрядить всю обойму.

Фигура стояла на неосвещенном полу, на фоне черной стены, как ему показалось, склонив накрытую капюшоном голову. И лишь потом он обратил внимание на ее неподвижность и монолитность и осознал, что это не фигура вовсе, а колонна. Чем бы ни являлся этот объект, он был воздвигнут там, где должен стоять алтарь или кафедра проповедника. Возможно, эта черная инсталляция поглотила и заменила более важный в плане святости элемент.

Отец приблизился к колонне. Возможно, она должна была представлять собой вытянутую, овальную, заостренную к макушке голову. Вроде тех первобытных, обращенных лицом к морю изваяний на полинезийском острове, где цивилизация давно рухнула и превратилась в пыль. Чтобы пройти в дальние помещения, ему пришлось бы обогнуть эту колонну. Казалось, она внезапно возникла между оскверненными стенами, будто чтобы помешать ему проникнуть вглубь здания.

Отец посветил на сооружение фонариком. И ему не потребовалось много времени, чтобы осознать, что по содержанию эта колонна походила на то, что он видел в офисе Йоны Аберджиля, хотя тот экземпляр значительно уступал ей размером. Это был еще один алтарь, стоящий в центре храма.

Предполагалось, что материалы, использованные при строительстве дольмена, должны освещаться множеством красных свечей в стеклянных подсвечниках. Хотя фонарика оказалось достаточно, чтобы Отец увидел больше, чем хотел. По сравнению с отличавшимся античной изысканностью экспонатом из кабинета Йоны Аберджиля в дизайне и грубой отделке этого творения было больше от кабинета труда в начальной школе, отчего оно производило более гротескное впечатление.

Возможно, баптистская община оставила после себя множество сборников гимнов или молитвенников. Они и сформировали строительный раствор и штукатурку, которыми был покрыт изначальный каркас, или сам алтарь. Затем он был расширен и достроен с помощью тысяч страниц и брошюр, содержащих священные слова и евангелистские послания. Эта штукатурка смердела. Местами на бледных листах виднелись темно-красные разводы, и Отец подозревал, что мастика была замешана на крови.

Поверх оскверненных страниц были приклеены десятки фотографий, будто этот дольмен из папье-маше собирал эти изображения в виде трофеев или сувениров. Костяные поля в Камбодже, руины иранских городов, пораженных израильским ядерным оружием, недавний геноцид в Конго, гражданская война в Нигерии, голод в Китае, каннибализм в Пхеньяне, калифорнийская засуха тридцатых, техасские города-призраки, давно прошедшие и почти забытые азиатские пандемии, многочисленные аварии, вызванные индийским муссоном…

Выше, на уровне глаз, были и другие изображения. Люди, которых он не узнавал: незнакомцы, случайные жертвы? В выражениях лиц безошибочно читались страдание, шок и страх, либо эти люди были запечатлены в последние секунды их жизни.

У основания возвышенности был изображен античный свиток или лента с аккуратно выведенным обращением, похожий на те рисунки и граффити, на которые Отец натыкался во время своих визитов. Nemo deum vidit.[8] Снова латынь, и снова он понятия не имел, что это значит.

Отец задавался вопросом, являлся ли художник палачом или тюремщиком тех людей на фотографиях. Изображения, висящие выше других, казалось, были личного характера. Это были любительские снимки, не походящие на кадры из выпуска новостей. Напечатанные на дорогой фотобумаге, чистые и не измазанные смердящим клеем.

Отец стал вынужденно обходить вокруг тотема, хотя едва держался на ногах, вслушиваясь при этом в окружающую его тьму и светя фонариком на многоярусную колонну. Иногда он останавливался перед какой-либо фотографией, прежде чем перейти к следующей. Заплаканное лицо женщины, выглядывающее то ли из канализационного люка, то ли из металлического контейнера. Покрытое синяками лицо жителя Ближнего Востока, взгляд пустых глаз устремлен в забвение. Перекошенное и обтянутое полиэтиленом лицо, на шее – веревка. Стоящая на коленях фигура в окровавленной накидке, ее отчлененная голова покоится у нее в коленях. Плотно татуированная спина мужчины, лежащего лицом вниз, цветастые символы на коже усеяны черными пулевыми отверстиями. Речной берег. Серый клочок моря без какого-либо намека на сушу и несколько участков разрытой земли; царящая вокруг атмосфера неподвижности делала снимок лишь еще более зловещим.

Должно быть, когда-то здесь, среди изображений климатических катастроф и их бесчисленных последствий, некие психопаты заточали себя, чтобы поразмышлять о своих трофеях. Те колдуны, Олег Черный и Семен Сабинович? Алтарь являлся погребальным свитком, отображающим одни лишь катастрофы, смерть и тлен. Хаос, великий переход от цивилизации к варварству. Отец подозревал, что кто-то установил здесь глубокую, личную связь с великим переселением народов и уменьшением их численности. Все это сооружение наводило на мысль о болезненной духовности, что еще сильнее убеждало его, что в выборе этого места тоже присутствует смысл, будто эта комната являлась концом очередного путешествия или некоего жуткого паломничества. Несомненно, это была инсталляция «Королей» и являлась алтарем для пророка, священника либо для какого-нибудь знахаря или шамана, порожденного нигилистическим мистицизмом и суевериями этой группировки. Отец был уверен, что какое-то эпохальное откровение призвало сюда истинно верующих. В садистских умах произошло пробуждение, ведущее к более тесной связи с чем-то, что Отец видел лишь мельком. Здесь это почиталось и воспринималось как чудо. Нечто, ставшее ближе к этому миру, чем когда-либо. Послесмертие?

Везде, где Отец искал свою дочь, он встречал эту отвратительную болезненность, продолжающуюся и расширяющуюся, знаки, окружающие его. Неужели ему не снилось это место, причем недавно? Внезапно он почувствовал себя в ловушке. Будто проваливался еще дальше в адский зев, которому не было видно конца, но не осознавал этого.

Решив, что увидел достаточно, Отец побудил себя отвернуться и отправиться на поиски изверга, создавшего это воздаяние, попирающее благопристойность и возвышающееся под провисшей крышей цивилизации. Но вдруг остановился и снова направил фонарик на точку, находящуюся в верхней части колонны, на уровне его глаз. Сделал шаг вперед, и в груди у него болезненно защемило, а к горлу подскочил комок. Снимок был сделан на передней дорожке его старого семейного дома.

На среднем ярусе палисадника, среди прорастающих листьев и белых цветков картофеля, который они выращивали, чтобы было чем заполнить кладовку, стояла маленькая девочка, его дочь. Настороженная, заинтересованная и смотрящая на того, кто фотографировал ее. На лице у нее читалось легкое изумление, граничащее с улыбкой, стремление привлечь внимание взрослого.

У Отца заныло сердце. Внезапно он с ужасом подумал про разрушенный мир, по которому он шел эти два года, про сломленных людей, которых убил. Все это время этот маленький снимок находился здесь, в окружении мерзких ужасов, на которые невозможно было взглянуть дважды. Ее образ находился здесь, в этой смердящей тьме без него, ее папочки.

Почувствовав головокружение, Отец зашатался. Затем взял себя в руки. Всхлип, затем еще один, вырвались у него изо рта. Кожу на голове и задней части шеи закололо. К горлу подступила тошнота. В голове заметались разные мысли, и их было слишком много.

Она была единственным ребенком, представленным на бумажной коже этого изваяния. Дрожащими руками Отец отсоединил снимок. Обратил внимание на одежду: голубые шорты, темно-синяя футболка и красная толстовка с капюшоном, с нашивками в виде кошек. Не то, что было на ней в день похищения. Так что снимок сделали незадолго до этого. Те типы, Олег Черный и Семен Сабинович, пересекли границу и проникли на их участок, чтобы сфотографировать ее, прежде чем забрать. Это откровение заставило его похолодеть от ужаса.

На ватных ногах Отец заковылял вокруг колонны, снова светя фонариком на каждый снимок, отчаянно желая увидеть ее еще, но одновременно мечтая, чтобы этого не случилось. Он вернулся к тому месту, откуда начал, и сквозь туман слез стал рассматривать три снимка с разрытой землей, молясь, чтобы они не открыли ему страшную правду. Эти фотографии могли быть сделаны где угодно, возможно на обширных плантациях в Дартмуре; в местах, о которых он давно старался не думать. При отсутствии свидетелей похищение и убийство становились легким преступлением.

Все его тело покалывало от очередного прилива красной энергии, отчего его шатало как пьяного. Отец двинулся к дверям за алтарем. Он отчаянно хотел найти здесь кого-нибудь. Ему придется прострелить ему суставы, плечи, локти, колени и бедра или просто отстрелить гениталии.

Чтобы тот истек кровью.

Нет, если там есть смотритель или капеллан, его необходимо взять живым. И он поведает все тайны своей деятельности и жертвоприношений, после чего Отец будет медленно разбирать его на части, доводя до безумия, где единственным непреодолимым желанием будет смерть. И прежде чем солнце снова взойдет над разоренной землей, он узнает, почему здесь находится снимок его дочери.

Пока он шел к дверям, на стенах снова замелькали багровые костлявые свидетели, держащие в руках игрушечные мачете или плохо нарисованные, с нарушенной перспективой пистолеты. Их лица выражали странное блаженство, белесые глаза были обращены к черным небесам. Отец старался не смотреть на них, но возле дверей его взгляд наткнулся на мертвеца в белой одежде, стоящего на коленях и молящегося перед львом с мордой обезьяны. С другой стороны дверной рамы пародии на святых сидели на земле и воздевали тощие костлявые руки к своим ухмыляющимся палачам.

Его дочь была похищена невменяемыми преступниками. Отец подавил в себе крик, который грозил сотрясти стропила здания. Стоя в черном нефе, он поднял глаза и невольно заметил то, что клубилось на потолке.

Потрясенный и пытающийся не потерять в темноте равновесие, он посветил фонариком на огромную центральную фигуру, возможно, крылатую, которая была нарисована на гипсокартонном потолке. Существо было похоже на тех, что он видел на стенах в Торки и Пейнтоне, будто эти встречи не были случайностью. Божество на этой картине было безликим и имело множество грудей. Абсурдное возникновение жизни, дарение, а также преждевременная смерть, лишение, по-видимому, представлялись женской прерогативой.

Словно увлекаемый внезапно открывшейся в глубинах отсутствующего лица дырой и охваченный ужасом, Отец почувствовал, будто поднялся над собой, к стропилам, к этой самой пустоте. Руки у него были раскинуты, глаза широко раскрыты, а рот бормотал что-то в скорбном почтении к тому, что колыхалось там вверху, обозревая причиненную им разруху.

Страшный переход.

Отец прислонился к стене. Схватился за голову, чтобы облегчить извержение. Мало чей рассудок смог бы противостоять такому месту. Но это не останавливалось, не прекращалось, и теперь видения нахлынули все сразу, громоздясь, наваливаясь друг на друга в шаткую кучу… Черный воздух храма наполнил его, словно ритуальный транс. Мертвецы, сложенные в груду у забора в Бангладеш… Американский город, где не устоял ни один телеграфный столб… Коса Эль-Ниньо на спутниковом снимке… разграбление Каира исламскими ополченцами… Последнее великое распятие христиан вдоль Салах-Сейлема… Маленькие серебристые драконы израильской авиации на фоне голубого неба… Горная гряда черного дыма.

Миру приходит конец.

Отец закрыл глаза и стиснул челюсти. Это всего лишь краска, рисунки, вырванные страницы, свечи, страшные фотографии, гротескные юношеские каракули – творения людей, похитивших его дочь. Увидев ее здесь, он оказался выбит из колеи. Ему необходимо сосредоточиться и найти, куда ее увезли. Вот для чего он пришел сюда. Открыв глаза, Отец увидел себя на стене, к которой прислонился.

Будто он приснился кому-то над дверью комнаты, из которой отчаянно хотел убежать. Безумный рисунок импрессиониста, изображающий человека в маске, с белым как кость лицом. Усталая, но целеустремленная фигура облачена в черное и увенчана чучельной шляпой. Этот украшенный камуфлированной лентой головной убор был изображен грубо, но, несомненно, принадлежал ему. Человек обладал одной чрезмерно большой рукой, в которой держал пистолет. Сходство не было случайным, и изобразили его одетым для вторжения, пыток и убийств. Вот только эта фигура была окружена ореолом, окрашенным в красный цвет.

Отец отчаянно пытался найти причину, почему он был нарисован на стене. Кто-то, возможно Черный, должно быть, знал о преследовании, об идущем мстителе. Кто-то сообщил ему? Изображение было покрыто пылью и будто подернуто пленкой, и все же наверняка было добавлено на стену в течение трех последних месяцев – когда Отец начал действовать. Потому что только тогда он стал так одеваться.

Откуда ты знаешь меня?

Подойдя к дверям ризницы, Отец приложил к ним ухо, но не услышал ничего, кроме стука дождя по металлической крыше, вибрирующего шума и далекого рева ветра между окружающими зданиями. Он заменил пистолет электрошокером.

Двери были не заперты.

Отец вошел внутрь.

И шумно потревожил скопление пустых банок из-под краски.

Тощая как скелет фигура, лежащая на матрасе, не шевелилась.

В комнате стоял запах рвоты, крови и экскрементов, такой густой, что Отец поморщился.

Он опасался, что пришел сюда слишком поздно и что этот человек, частично завернутый в грязную простыню и неподвижно лежащий на испачканном матрасе, мертв. Он подавил навязчивую мысль о том, что эта жуткая фигура была уложена так специально к его прибытию.

Ее голова и шея были полностью покрыты татуировками. Только лицо оставалось чистым. Миниатюрист.

Очередной приступ растерянности и дезориентации заставил Отца замереть. Йона Аберджиль сказал, что Олега Черного нашли умершим от передоза и разбитого сердца под этой часовней, два года назад. Могла ли история повториться настолько ярко, или это совпадение и всего лишь труп еще одного наркомана, заползшего сюда, чтобы испустить дух? От Черного остались бы уже одни кости; а этот был еще покрыт плотью.

Отец украдкой приблизился, с полы его плаща все еще капала дождевая вода. Ему показалось, что он слышит, как труп дышит, слабо, с хрипом втягивая воздух. И все же ему не верилось, да и как можно быть таким худым, с безволосой головой, похожей на обтянутый кожей череп, и все еще живым? Конечно же, ни один орган не мог функционировать в скелетированных останках этого жалкого художника. Отца одолевало желание проверить у него пульс.

Свет фонарика скользнул по ампулам и почерневшим от кокаина стеклянным трубкам, по алюминиевым ингаляторам, пластиковым инжекторам, полиэтиленовым пакетикам, рассыпанным возле мятой постели. Наркоманский мусор, беспорядочные артефакты поспешного бегства из мира. Этот разрисованный тип «заряжался» самыми разными способами. Пакетики и пластиковые банки с порошками, прозрачные упаковки, емкости из-под мастики, газовые горелки, пестик и ступка в старом деревянном ящике на столе указывали на то, что человек являлся заядлым химиком-любителем, изготавливающим собственные катализаторы и ускорители для погружения в более глубокие недра сознания.

Пол у Отца под ногами был завален мятой, перекрученной одеждой, липкой кухонной утварью, упаковками от еды и пустыми пластиковыми бутылками. И среди этих груд, напоминающих мусор, плавающий на поверхности зловонного канала, покоились страницы из баптистских книг. Затвердевшие кисти, валики, поддоны для краски и покрытые разноцветной коркой палитры лежали там, где были брошены, прилипнув к тому, чего коснулись. Сам воздух, казалось, загустел и нагрелся из-за горячих миазмов, исходящих от постели и засоренного унитаза.

К ветхому жилому помещению примыкала ванная комната. Отец заглянул внутрь. Чтобы очистить ее, потребовался бы хороший пожар. Он окинул взглядом пожелтевший потолок, обшарпанные стены и задумался, над какими фантастическими ландшафтами и сюрреалистическими пейзажами нетерпеливо витало подсознание этого человека.

От недоумения, вызванного его собственным образом на черных как смоль стенах и фотографией его дочери, у Отца перехватило дыхание. Он окоченел от внутреннего холода, руки у него дрожали. Ему почудилось, что он вступил в обитель древней магии и противоестественных законов. Слабые крики на краю его сознания, казалось, пытались предостеречь его и убедить в возможности того, что он считал невозможным.

Отец заставил себя снова обратить внимание на кровать и задался вопросом, действительно ли перед ним Олег Черный? Похититель ребенка, человек, найденный, со слов Йоны Аберджиля, мертвым два года назад и лежащим под этим самым зданием?

Значит, Аберджиль солгал. Черному, знаменитому миниатюристу «Королей», должно быть, позволили остаться в живых. Невозможно, чтобы двое мужчин, миниатюристов и наркоманов, были найдены в одном и том же месте своими потенциальными убийцами. Отец не поверил бы в это. Поэтому лежащий перед ним человек должен быть похитителем его дочери. Невероятно. Этот человек забрал ее из дома и продал, но лежит здесь, в бесчувственном состоянии, будто ждет, чтобы его нашли.

Его руки были хорошо видны; он был безоружен. Если он хотя бы дернется, Отец разрядит электрошокер, но это наверняка остановит сердце наркомана, преднамеренно удалившегося на край жизни – вероятно, чтобы потом изобразить увиденное там безумие.

Отец направил оружие на птичью грудь и потянул за простыню. Миниатюрист Короля Смерть действительно продемонстрировал свои умения на собственной коже. Он по горло был разрисован золотом и лазурью – символы, знаки, руны и описания черных деяний, милосердно закодированные, но с гордостью носимые как отражающие дьявольский статус. Присутствовало ли на этой немытой коже имя его дочери? Если это так, Отец срежет его ножом.

Сможет ли это существо стоять на ногах? Его запястья были такими тонкими, что напоминали деревянные палки. Кисти рук походили на мультяшные птичьи лапки. Они были скрещены на костлявой груди, с намеком на упокоение, будто фигура была приготовлена к погружению в могилу или возложению на костер. Острый подбородок был опущен к узловатой шее, из которой выпирал хрящ кадыка. Зубов у существа не было, только сероватые обломки. Из безгубого рта с легким присвистом вырывался воздух, отдаваясь хрипом в легких. Обтянутый кожей череп. Настоящий лик смерти. Разрисованный труп. Подражаешь тому, чему служишь?

В складках простыни просматривались кровавые сгустки. Чахотка. Туберкулез. Возможно, один из устойчивых к антибиотикам штаммов. Казалось, жить этому существу оставалось несколько минут. Перенесет ли он дорогу к машине, не говоря уже о том, выдержит ли допрос? Ему придется нести его на плечах, как связку прутьев с огромной болтающейся головой.

Отец стоял над фигурой, неуверенный в себе, смущенный тем, что увидел в этом месте подношений и предсказаний. Но у него не получалось определить всю мощь своей убийственной ненависти к Олегу Черному. Он испытывал к нему в основном лишь жалость и отвращение.

В семь часов утра пленник вышел из ступора, длившегося большую часть ночи и прерывавшегося лишь двумя припадками. Еще один приступ случился в машине. Во время него он пускал слюни на заднем сиденье, выгибая спину и вытягивая грязную шею. Дергал ногами и пинал ими дверь.

Отец быстро вышел из машины и встал рядом, глядя сквозь затуманенные от дождя стекла на фигуру, бьющуюся внутри, несмотря на скованные наручниками лодыжки и запястья. С момента его захвата у человека это был уже третий приступ, и самый страшный. Наконец тот скатился с сиденья на пол.

Всю дорогу от часовни до машины, а затем оставшуюся часть ночи до рассвета этот тип оставался без сознания, то и дело кашлял и издавал нечленораздельные звуки, не приходя в чувство. За все время эвакуации через шторм – испытания, которое едва не отняло у Отца остатки сил, – пленник открыл рот лишь раз, да и то ненадолго. Тонким женским голосом он пробормотал что-то Отцу на ухо. Сквозь шум ветра сложно было разобрать слова, пока губы мужчины не коснулись его кожи, и он не услышал: «Он склоняется над нами в момент рождения. Стоит у нас за спиной всю нашу жизнь. Сидит у нашего смертного одра». Этот свистящий хрип, равно как и содержание высказывания, заставили Отца бросить закованного в наручники человека на мокрую, колышимую ветром траву, вытащить пистолет и направить на его костлявое лицо. Но глаза у него не открылись; человек произнес эти слова, находясь в наркотическом сне.

Также Отца удивляло то, как кто-то выдерживает столь мощные приступы. О больнице не могло быть и речи. Он мало разбирался в доврачебной помощи, но при необходимости вытолкнет этому человеку язык изо рта, палкой или рукой в перчатке, чтобы тот не задохнулся. Дважды он пытался привести его в чувство, но безуспешно. Если пленник умрет, ему придется похоронить его вместе с его тайнами, там, в мокрых от дождя полях.

Также Отец забрал из часовни запас наркотиков и армейский вещевой мешок, который нашел под отошедшими половыми досками. Он хорошо знал, что резкий отказ от наркотиков может иметь для наркомана катастрофические последствия; Черному придется давать что-то, лишь бы тот не сразу умер. Хроническое пристрастие этого существа, возможно, даже будет полезно при допросе; желание получить дозу может пробудить его. Большинство наркотиков было достаточно сильными, чтобы предотвратить любую возможность «завязки».

Он обдумывал способы, которыми можно добиться признания. Но как долго это существо продержится под его давлением? Отец знал, что если его ярость вырвется наружу, он не сможет ее контролировать.

В холщовом мешке Черного лежали пистолеты и достаточно наличных, чтобы Отец смог протянуть до следующего лета – если, конечно, проживет так долго. Как так случилось, что их до сих пор не украли? Хотя мысль о том, что воры из лагерей не желали лезть в часовню, была вполне правдоподобной. Также в мешке были еще наркотики, кое-какие инструменты и резервные пайки. Черный явно готовился к бегству, возможно, предвидел появление Отца, во всяком случае, изображение Отца на стенах указывало на это.

Теперь, когда рассвело, нужно было заняться и другими неотложными делами. Например, снова связаться с женой и, пока не кончился шторм, уехать от Южного Девона в угнанном автомобиле как можно дальше. Он надеялся, что к тому времени уже будет знать свой пункт назначения – то самое место, куда два года назад увезли его дочь. Но эта информация оставалась в коматозном уме пленника.

Поступил звонок.

Стоя под дождем и дрожа в своем плаще, Отец стал рыться в карманах. Когда он выудил свой телефон, на грязном полу автомобиля открылась пара неестественно ярких глаз и принялась осматривать салон. Отец отошел от стекла, будто внезапно постеснявшись знакомства с тем, кто, возможно, является похитителем его дочери.

Неизвестный номер. Должно быть, полицейский, Джин Хэкмен.

Он припарковал новый автомобиль неподалеку от того места, где детектив оставил его, в небольшой лощине, так как на открытом пространстве по-прежнему лил дождь, а ветер был такой силы, что мог свалить с ног ребенка. Это углубление в земле было одним из немногих мест, где появлялся только сельскохозяйственный транспорт, и Отец сомневался, что такое сегодня возможно.

Отец подключился к голосовой связи.

– Да?

– Что ты наделал? Какого черта ты натворил? – Прием был плохим, но в говорящем он сразу же узнал Скарлетт Йоханссон.

– Скарлетт?

– Они знают про тебя. За мной следят. Вчера меня допрашивал мой начальник. Инспектор! Здесь!

– Я не понимаю. Как они…

– В Сомерсете был убит человек. Йона Аберджиль. Слышишь меня? Имя ни о чем не говорит? Нелегальный торговец, связанный с тем подонком из Торбея и Рори Форрестером. Теперь его связали с Марреем Боулзом и Найджелом Баннерманом. И пытаются притянуть к этому меня. – Скарлетт сделала паузу, чтобы перевести дух. – Где ты сейчас?

Отец сглотнул и попытался привести мысли в порядок.

– Меня упоминали? Что…

– Конечно, упоминали, черт возьми. Поэтому я тебе и звоню! Если б ты вышел из дела, это уже не имело бы значения. Те места преступлений не должны были изучать криминалисты. Никто не должен был суетиться ради каких-то мертвых насильников. Я говорила тебе! Но ты пошел на Короля, клятого Короля! Тебе говорили держаться подальше… Теперь они задерживают новых людей. Я видела их, когда выходила из участка. Тех, кто на нашей стороне, друзей. Всех их допрашивают. Кто-то сдал нас. Всех нас здесь. – Голос женщины стал пронзительным. – Где ты находишься?

Ему пришлось сглотнуть, чтобы снять спазм в горле.

– В Девоне.

– Я же говорила тебе держаться подальше. Где именно в Девоне?

Отец хотел было сказать ей, но сдержался. Он посмотрел на небо, так как инстинктивное подозрение заставило его напрячься. Теперь у него был новый помощник, Джин, и мысль о том, что его старую машину отследили, пугала его. Осведомленные внутренние круги из загадочного мира Скарлетт, должно быть, подверглись недавно тщательному «шмону». Страх снова лишил Отца сил, но он был встревожен тем, как была установлена связь между ним и Скарлетт. Только ее коллеги, тоже причастные к нелегальной передаче информации народным мстителям, знали, что она работает с ним. Его мысли будто внезапно оказались в бескрайнем белом пространстве, лишенном ответов. Ему захотелось разорвать соединение.

– Я не могу. Это небезопасно.

– Небезопасно? Уже поздно об этом говорить. Ты подверг всех нас опасности. Всё поставил под удар!

– Я… Я не мог остановиться. Я был уже близко.

– Меня могли убить. – Скарлетт произнесла это тихо и без эмоций, будто разговаривала сама с собой. – Понимаешь это? За то, что я помогала тебе. За то, что ты сделал. Инспектор был напуган. Больше, чем я. Знаешь, что они делают с людьми, даже с полицейскими?

– Но как они узнали про нашу связь? Откуда кто-то знает, что мы вообще разговаривали? Этот телефон не зарегистрирован. Я постоянно их меняю. Все аккаунты нигде не зарегистрированы. Ты же дала их мне. Сказала, что их никогда не отследят. Что они совершенно безопасны.

– Меня заподозрили, поскольку теперь у них есть все аккаунты, которые я тебе давала. Все до единого. – Голос у нее дрожал так, что готов был сорваться. – Звонки, времена и места, они отследили активность всех лиц, привязанных к этим аккаунтам.

– Лиц? А те лица…

– Все они мертвы. Я использовала аккаунты умерших людей. Мы их использовали. Эти мертвецы – единственное, что связывало меня и тебя. По использованным тобой аккаунтам они отследили мои идентификаторы и места, где ты находился, когда я звонила тебе. И это еще больше доказывает нашу связь с каждым нападением. Господи, дело даже не в аккаунтах, они нашли твою ДНК на двух местах преступлений, и у них есть свидетели.

Отец упал коленями на мокрую траву и схватился за голову.

– Кто-то с твоей стороны сдал тебя, потому что я убил одного из «Королей»? Кто-то в твоем окружении? Когда они вышли на тебя, они проверили все твои контакты? Но как…

Скарлетт шмыгнула носом, голос у нее дрожал.

– Они отследили твою машину, автомобиль, зарегистрированный на тебя.

– Господи Исусе.

– Это очень плохо. – Скарлетт глубоко вздохнула. Отец услышал, как она сглотнула. – Человек, которого ты знаешь, тот, который взялся тебе помогать, полицейский. Он мертв. – Скарлетт Йоханссон расплакалась. – Его голова…

Ничего не соображая от шока, Отец прошептал:

– Мертв?

– Им нужен ты. А он… они поймали его и убили. Положили его… его голову в машину. Послание для тебя.

Боже, боже, нет.

– Следствие вышло на него. На меня, на него и на тебя: заговор народного мстителя и полицейских с целью убийства. Ты разорвал на куски многие годы планирования. – Отец услышал, как она снова сглотнула, чтобы восстановить контроль над голосом. – Он поменялся с тобой автомобилями?

– Аккаунт, который я использую, принадлежит ему. Он дал мне его. Если он у тебя есть… Тебе нельзя было звонить!

– Да пошел ты! Дело не только в тебе и твоей долбаной дочери… – Женщина замолчала, шмыгнула носом и после паузы сказала: – Все кончено.

Страшная тень омрачила мысли Отца.

– О господи. Я понимаю… Понимаю, как они взяли тебя. Это он сдал тебя. Он знал тебя. Знал меня. Джин… Детектив. Он был единственной связью между нами. Он знал мои идентификаторы… Потому что у него не было выбора. Они заставили его сказать, кто курировал меня раньше и какие каналы связи использовал. Он знал твои идентификаторы?

– Да.

– Когда они поймали его, прежде чем убить, они, должно быть… Должно быть, они угрожали его жене… или вроде того. Пытали… и он выдал вас всех…

Холодный воздух и влажная почва просочились Отцу прямо в костный мозг.

– Уезжай. Беги. Где бы ты сейчас ни был, уходи. Убирайся, двигай. Господи.

Отец грязными пальцами рвал на себе мокрые волосы.

– Господи Исусе, я должен позвонить жене. Я должен уехать. Мы оба должны уехать. Этот звонок, если он отслеживается, определит мое местонахождение. Господи, господи, господи… Они знают, какая у меня сейчас машина? Он сказал им?

Голос у Скарлетт изменился, стал настойчивым, но хрупким, будто она снова готова была расплакаться.

– Я могу приехать за тобой. Так будет безопаснее. Лучше, если нас будет двое. Скажи мне, где ты сейчас.

Отец посмотрел на экран телефона, затем на фигуру в машине, которая уже выпрямилась и разглядывала свои наручники.

– Прости. Они могут подслушивать.

Тон ее голоса внезапно изменился, снова стал эмоциональным, но страх из него ушел.

– Скажи мне, что сейчас ты стал ближе к ней.

Отца затошнило при мысли, что кто-то сейчас их подслушивает.

– Ближе, чем когда-либо.

– Благослови тебя Госпо… – Звонок резко прервался.

Отец отбросил телефон в сторону, как можно дальше от себя, и кинулся обратно к машине. Не обращая внимания на немигающие глаза пленника, он попытался связаться с новым идентификатором жены с помощью системы связи в салоне автомобиля. Но не смог этого сделать.

Отец тащился по автостраде в Бирмингем. Из-за сильного ветра машина не могла развить скорость больше тридцати миль в час. Недалеко от съезда в Таунтон он припарковался и трижды попытался связаться с женой с общественной точки связи. С того момента, как он выехал из Бриксхема, он успел сделать уже дюжину звонков. После последней неудачной попытки он готов был расплакаться.

Когда Отец вернулся в машину, лежащая сзади фигура села так быстро, что заставила его ахнуть. Он развернулся на переднем сиденье, и двое мужчин уставились друг на друга. Один ухмылялся, другой был напряжен и уже нащупывал пистолет, зажатый между ног.

Когда шок у Отца утих, эта костлявая голова уже не вызывала у него ничего, кроме отвращения и отчаянной надежды. Неуклюжий доходяга, накрытый одеялом и разрисованный цветными чернилами, с глазами скорее змеиными, чем человеческими, пожелтевшими от длительного злоупотребления наркотиками, улыбался ему, будто был рад знакомству. Люди, подобные ему, недавно убили полицейского, его друга и ангела-хранителя. Одно лишь отвращение помогло ему ненадолго забыть о страхе за Миранду и Скарлетт.

Но ему все еще было сложно поверить, что в автомобиле сидит похититель его дочери. Этот визит оказался слишком легким, хоть и сопряженным с психическим беспокойством, но бескровным. Казалось нелепым, что спустя столько времени и после всего, что он сделал, чтобы попасть сюда, похититель просто находился там, а теперь сидит в машине рядом с ним.

И та часовня, откуда он его вытащил. Она была усеяна наиболее тревожными отголосками того, что он либо не смог переварить, либо отказывался постигать, с тех пор как увидел то граффити в Пейнтоне. Это место усилило его опасение быть поглощенным чем-то предопределенным и чем-то большим, чем он сам. Сегодня он находился во власти недоумения и страха.

– Ты знал, что я приду, – сказал Отец.

Ухмыляющийся рот пленника растянулся еще шире, обнажив серые, торчащие из багровых слюнявых десен обломки зубов. Раздавшийся голос больше напоминал скрип, чем реальные слова.

– Есть вода?

Весь день он ничего не давал этому человеку; с пленника, должно быть, сошел литр пота. Как ни странно, глаза преступника сверкали, были слишком яркими и живыми для человека, который в предрассветные часы выкашливал остатки своей жизни, а затем почти все утро спал или пребывал в полубессознательном состоянии. Но каким-то образом это существо оставалось живым и не выказывало никаких признаков страха перед пленом. Никаких следов тревоги. Человек казался уверенным и даже самодовольным в его новой ситуации. Его поведение было и тревожащим, и обезоруживающим одновременно.

Чтобы закрыть рот преступнику, Отцу потребовался респиратор для смога. Он никогда не пропускал вакцинацию, но новые штаммы туберкулеза могли оказаться устойчивы к лекарствам. А он был вымотан, ослаблен и уязвим. Также он задавался вопросом, не припрятал ли этот тип наркотики и не принял ли какое-нибудь тонизирующее средство. Отец не понимал, как это возможно со скованными руками и ногами, тем более что он обыскал человека в часовне, едва надел на него наручники. Его руки в резиновых перчатках чувствовали лишь кожу да кости. Все равно что ощупывать эксгумированное содержимое старой могилы.

Отец протянул мужчине бутылку воды и стал наблюдать, как длинная шея подрагивает в такт глоткам.

– А теперь, – сказал пленник, опустошив бутылку, довольно выдохнув и широко улыбнувшись, – мне нужно посрать. У тебя есть чистые трусы?

Отец выбрался из машины и открыл заднюю дверь, внимательно наблюдая за руками мужчины. Грязные пальцы Олега были переплетены, словно в молитве.

– Возможно, ты в последний раз справляешь нужду, так что выжимай из себя по максимуму. И поторопись.

Он вытащил Олега из машины и положил на траву на краю размытой дождем дороги, затем столкнул ногой в дренажную канаву. Тот соскользнул в наполненную водой траншею, затем не без удовольствия изучил свое новое окружение. Непривыкшие к свету глаза, мигая, посмотрели на серое небо.

Отец оглянулся на деревню, рядом с которой они находились. Дождь и ветер удерживали людей по домам и в стороне от дорог, но не было никакой гарантии, что это надолго. Был полдень, и гроза уходила дальше на север.

Отец направил пистолет Олегу в лицо, будто собирался казнить его на обочине дороги, посреди зарослей засухоустойчивой сои, шумящих словно огромная зеленая толпа. Олег лишь улыбнулся.

– Я знал, что сегодня чье-то угрюмое лицо будет смотреть на меня. L’Homme devant la mort. Мой ли это смертный час? Этого я не знаю.

– Все зависит от тебя. Похоже, ты не слишком обеспокоен. Сомневаешься во мне?

– Зайти так далеко, чтобы просто посмотреть на меня? Нет, я в тебе не сомневаюсь. Я рад, что это ты. Но также жаль, что очень скоро мы закроем дверь, которая открылась для каждого из нас.

– Тебя зовут Олег Черный.

Человек в канаве ухмыльнулся.

– Одно из многих имен, и все же мое любимое.

– Это был я на той стене, там, в церкви. Кто сказал тебе, что я приду?

Олег рассмеялся, будто какой-то ребенок задал ему глупый, но искренний вопрос.

– Знаки ведут меня. В пустоте, в глубине есть смысл, но не в словах.

– Что это значит, черт возьми? Я – не один из твоих нариков-адептов. Как ты узнал, что я приду?

Ухмылка Олега стала шире.

– Поскольку я и ты заточены между знаками. У тебя должно быть кое-какое видение. Только, пожалуйста, если ты не собираешься преждевременно закончить нашу встречу, может, позволишь мне? – Он указал на свои колени.

Продолжая держать голову пленника под прицелом, Отец отошел назад, так чтобы мог видеть только верхнюю часть его туловища.

– Есть полотенце или бумага? Трусы?

Придется отдать ему свои и туалетную бумагу. От этого акта милосердия у него закрутило живот. А этот тип пытается запутать его своим бредом. Ему придется взять ситуацию под контроль. Преподнести ему быстрый и жесткий урок, который тот не забудет. И все же, глядя на хрупкую, сидящую на корточках фигурку Олега, Отец решил, что тот может не вынести насилия. Хотя можно рискнуть испробовать на нем «адское дерьмо». Оно давало результаты. Потом он перейдет на конечности и суставы этого типа, и так далее. Но сначала свяжется с женой. Назойливая мысль о том, что он сможет найти в Бирмингеме, вызывала у него такую слабость, что ему хотелось лечь на землю.

Времени на промедление не было. Не сейчас. Люди искали его, самыми серьезными и бескомпромиссными способами. Возможно, они знают, какая у него машина. Если Джин Хэкмен сдал Скарлетт, ее коллег, идентификаторы, то что еще сообщил своим палачам? Под давлением. Возможно, они уже совсем близко. До последней битвы осталось несколько часов, если не меньше. Ему было невыносимо думать, что его могут убить возле угнанного автомобиля, на глазах у Черного, ухмыляющегося серыми обломками зубов.

У Отца заныло сердце. Стало трудно дышать, он не мог мыслить ясно и не понимал, что делать. Но он знал, что должен поработать над этим разрисованным дьяволом, чтобы наконец выяснить, что случилось с его дочерью. После всего произошедшего, после того, как он зашел так далеко, это нужно было сделать в первую очередь.

Олег сплюнул. Встал, взял полотенце, трусы и бумагу, которые Отец положил на краю канавы. Подтерся, просунув руки между ног, пошатываясь из-за скованных наручниками лодыжек, затем стал разочарованно рассматривать трусы. Как и почти вся одежда Отца, те были выцветшими от многократной стирки в гостиничных раковинах, растянутыми и протертыми до дыр на заднице.

Из кармана куртки Отец вынул фотографию, которую забрал из часовни Олега. Поднес ее к лицу пленника, и тот уставился на нее, моргая от дождя.

– Скажи мне, где она.

Олег несколько секунд внимательно смотрел на снимок и наконец кивнул.

– Эта самая. – Он кивнул еще несколько раз, с задумчивым видом, будто подтвердилось его давнее подозрение.

– В те дни их было так много. Но теперь я вижу, что именно она привела тебя ко мне. Отче. Красный Отче, да. Это объясняет ярость, горе и чувство вины. – Он отвернулся, скривив лицо. – Желание смерти, испытываемое человечеством, является самым странным, но и самым сильным побуждением, поскольку смерть – сильнее жизни и любви. Это – тропа, которой пойдем и ты, и я. Именно поэтому сейчас мы вместе. Но нам нужно еще дойти до нее, Красный Отче.

– Как ты меня назвал?

Вытирая полотенцем мокрое костлявое тело, Олег не ответил, но просто сказал:

– Дождь идет. Скоро я снова промокну. Пожалуйста. – Он указал на лодыжки и поднял трусы.

– Можешь сдохнуть в дождь с голой задницей. Можешь валяться в собственном дерьме, мне до лампочки.

Олег посмотрел на направленный ему в лицо пистолет. Заостренные черты приняли выражение задумчивой грусти.

– Прежде чем мы начнем, ты должен кое-что понять: мы – нигил. Ты и я. Мы – немо.

Отец вспомнил о рисунке на стене в пещере мертвого великана.

– Что?

– Мы – ничто. Мы – никто. Только после смерти мы выходим за пределы. И лучше знать, куда мы отправимся. Где находится этот страшный переход. Я давно это знал. И я готов. Для меня это подходящее время. Я поддерживаю контакт с покровителем. А ты? Не уверен. Если убьешь меня, тоже станешь ближе, чем когда-либо, к своему смертному часу. Думаю, без меня роль, которую ты играл, закончится для тебя неудовлетворительно. Увы, а ты сейчас так близок.

– Роль? Думаешь, это какая-то гребаная игра? – Отец едва не нажал на спусковой крючок.

Олег увидел легкое напряжение сухожилий под перчаткой Отца и улыбнулся.

– Расстояние между жизнью и смертью очень мало, и я не боюсь смерти. Твои угрозы бесполезны. Как я уже сказал, пока твои глаза полностью не откроются, я большего от тебя и не жду. Но знай: я вернулся только ради тебя из того места, где я ждал, от границы. Вернулся ради того, кто пришел ко мне с ответом.

– Хочешь, чтобы я принял тебя за сумасшедшего, такова твоя позиция?

Олег улыбнулся, потакая ему.

– Время от времени я возвращался, чтобы посмотреть, кто сможет мне помочь, кто еще вовлечен в то, что началось много лет назад. Ритуал. Великий ритуал. И не всегда было просто попасть оттуда сюда.

Он посмотрел на свое обнаженное изувеченное тело, словно на грязную одежду.

– Расстояние между жизнью и послесмертием… колоссально. Путешествие изнуряет.

– Заткнись. Куда ты отвез девочку? Кто заплатил за нее?

Олег поднял свой обтянутый кожей череп и посмотрел на небо. Он походил на труп, восставший из могилы в Судный день, только обманутый и оставшийся развалиной.

– Красный Отче, я постараюсь все упростить для тебя, потому что у нас мало времени и потому что ты ненавидишь меня больше всего на свете. Ненависть – это хорошо, но только когда она направлена должным образом. – Он вздохнул, будто ему предстояло провести серьезный инструктаж. – Что ты слышишь, Красный Отче? Вокруг нас.

– Не называй меня так.

Олег проигнорировал его.

– Я слышу молчание веков, молчание тысячелетия. После нас ничего не осталось. Но послесмертие – это какофония. И это ждет нас впереди. Прошлого там нет. Прошлое и то, что мы ищем и любим, поглощается. Мир пожирается. С каждой минутой мы все становимся ближе к послесмертию. Ничто здесь не имеет значения. – Олег поморщился, будто вспомнил какие-то эпизоды из того другого места, из послесмертия, о котором говорил. – Будущего больше нет. Нам больше нет необходимости записывать историю. Никому она уже не нужна. Только знаки и метки имеют силу. В хаосе они сияют. Я сделал столько же знаков, сколько и ты. Теперь сделай еще один, если хочешь. Я давно был готов окончательно освободиться. Зачем откладывать неизбежное? Почему это так важно?

Отцу захотелось выстрелить и продолжать жать на спусковой крючок, пока это безумное существо не развалится на кусочки, словно глиняная посуда из кургана мертвого короля. Он не мог решить, было ли это проявление суицидального сумасшествия подлинным, или оно являлось попыткой продлить жалкое существование.

Олег быстро повернул голову, прервав ход мыслей Отца.

– Сделай это. Здесь. Если тебе не хватает сил, чтобы идти дальше, если ты потерял желание знать, тогда иди и создай еще один из твоих знаков. Твоих меток. Они пылают. Источают мощный свет во тьме. Я видел, как твои огни приближаются. Жалко, что я не увижу, как ты зажжешь еще и те свечи. Но хотя бы сделай эту смерть ужасающим искусством и разорви наши узы с помощью этого ритуала. Смерть – это поэзия, наивысший чувственный опыт. Ты знаешь это. Так что сделай меня частью своего экстаза и одним из твоих знаков, если не можешь продолжать. Если не хочешь знать, что именно ты нашел, пока искал нечто другое… – закончил Олег с загадочной улыбкой.

Отец опустил пистолет, чтобы не поддаться желанию использовать его. Несмотря на то, что в руках у него было оружие, он чувствовал себя куда менее комфортно, чем хотел бы. Он не понимал загадок этого человека, но в них был смысл, зловещий подтекст, задевший странные колокольчики в глубинах его сознания. И его возмутила жуткая мысль, что этот тип в лохмотьях пытается быть его учителем, наставником в чем-то, во что он боялся поверить.

Он мог бы сделать из этого разговора и другие выводы. Признание насчет судьбы его дочери или ее местонахождения будет происходить постепенно; информация будет сочиться тонкой струйкой псевдопророческой тарабарщины, будто пленник искал способ проникнуть в его разум и освободиться из плена. Если так, то ему пора преподать собственный урок и разрушить паритет, который этот тип пытался установить между ними.

Олег снова посмотрел мимо Отца, куда-то вдаль, будто обращаясь туда.

– В этом мире мы – пятна грязи, мимолетные следы, колечки дыма, исчезающие облачка пара. А когда наш дым исчезнет, – Олег щелкнул грязными пальцами, – во тьме послесмертия мы будем видеть лучше.

Отец спустился в канаву и выпустил на голову пленника облако нервно-паралитического газа.

Олег заскулил, упал, вцепившись в лицо. Затем стал извиваться и дергать ногами, словно умирающий паук.

Через минуту Отец выволок его за руки из канавы и подтащил к машине. Открыл крышку багажника. Поднял кашляющего человека и забросил внутрь, следом втолкнул его тонкие, словно хворост для растопки камина, ноги. Накрыл подергивающуюся фигуру испачканным в масле одеялом и дал понять, что захлопнет крышку.

– В этом не было необходимости, – всхлипывая, произнес Олег. – Я здесь, чтобы направлять тебя.

– Пошел ты на хрен.

Олег прочистил рот и носовые пазухи.

– Как скажешь. Хотя я уже там был, но ты впустую тратишь время. Поэтому давай вернемся к морю. Поближе к тому, что ты ищешь, Красный Отче. Я говорю о Портсмуте. – Он лукаво улыбнулся сквозь блестящую пленку из слез и слизи, покрывающую его красный череп.

Растерянный, но также потрясенный, Отец замешкался. Либо это была подсказка насчет его дочери, либо уловка, ведущая в ловушку. Он достал баллончик с газом и дал жутко опухшему, но единственному открытому глазу Олега увидеть его.

– Это ничто по сравнению с тем, что случится с тобой, если не скажешь мне, куда ты увез мою дочь. В этом был замешан адвокат. Посредник. Мне нужно знать его настоящее имя. И место, куда ты отвез ее два года назад. Я либо выбью из тебя эту информацию, либо твои последние минуты на этой земле могут стать безболезненными. Я даже позволю тебе сделать «передоз». Как тебе такое?

– Такого я от тебя не ожидал. От тебя, чья ненависть была подобна звезде в том, другом месте, где нет света, и чей огонь я принес в этот мир… а также в то, другое место. – Олег захихикал, словно кукла из ярмарочного театра. – Но кто может позволить недопустимые задержки в столь сложные времена? Мы идем на север? Если ты ищешь то, что потерял, ты не найдешь это в том направлении. И я могу лишь надеяться, что в своих попытках найти меня ты не связывался с «Королями». Но судя по твоим глазам, похоже, связывался? Что ж, если они нас поймают, мои старые друзья не станут мешкать и будут ревностны в своей работе. У большинства этих «Королей» нет души, лишь банальная цель. Но в тебе горит такой огонь, и ему нужно дать разгореться еще ярче, прежде чем я тебя покину.

Отец закрыл багажник, вернув человека в темноту. Уходя, он услышал, как пленник зашелся в приступе кашля.

Сев в машину, Отец попытался разобраться в путанице, творящейся у него в голове. Подумал про Бирмингем и снова попытался дозвониться до жены. Если человек, которого ты любишь, находится в опасности и не отвечает на твои звонки, ты должен вернуться туда, где в последний раз видел его. Оттуда ты начнешь искать. Но кто теперь может ждать его в Бирмингеме, если он продолжит путь на север?

Отец задал в навигаторе машины конечную точку маршрута: Портсмут.

По прибытии в Портсмут Отец проверил Черного. В багажнике, пахнущем мокрым одеялом и мочой, тот дрожал и хныкал от ломки. Отец бросил ему бутылку воды и захлопнул крышку.

На улице за старой муниципальной парковкой он нашел общественную точку связи и попытался связаться с женой. После четырех попыток он сдался, обхватил руками терминал и опустил голову. Когда приступ страха прошел, он воспользовался терминалом, чтобы получить доступ к последним аккаунтам, с которых Джин Хэкмен и Скарлетт устанавливали с ним контакт. Если б «Короли» захотели связаться с ним, отправить ему сообщение, то могли бы воспользоваться его старыми идентификаторами, которые теперь были им известны. Но если б они располагали средствами для определения мест, в которых он получал доступ к этим аккаунтам, то знали бы, в котором городе он находится. Но они не смогут отследить ни его мобильник, поскольку у него его больше не было, ни машину, если он будет пользоваться только общественными точками связи на улицах.

Если Джин Хэкмен рассказал им про этот автомобиль, конец ему и его поискам может наступить в любое время. Но почему они до сих пор не пришли за ним? Они были повсюду, но так и не нашли его. Пока не нашли. И он не смог бы бросить машину, даже если б они знали о ее существовании и могли легко ее отследить. Без автомобиля узнать правду о похищении дочери было невозможно. Чтобы угнать другую машину, у него не хватало навыков, и времени на покупку новой у него не было. Взятая напрокат будет зарегистрирована на него и быстро выдаст его местонахождение. Во время поездки в Портсмут Отец был очень осторожен. Все время держал под рукой два заряженных пистолета и постоянно оглядывался назад, чтобы убедиться, что его не преследуют. Он мог лишь надеяться, что во время признания под пытками перед казнью Джин Хэкмен упустил эту важную деталь. А может, отслеживаемый идентификатор этого автомобиля был стерт? Преступники делают так со своим транспортом. Отцу пришлось поверить, что угнанная машина безопасна.

В аккаунте, который он использовал для связи с Джином Хэкменом, его ждало два сообщения. Каждое имело видеоизображение. Также он проверил последний аккаунт, которым пользовалась Скарлетт и который тоже не был закрыт, и там его ждали такие же два сообщения. Они были записаны накануне вечером, когда он похищал Олега Черного. Возможно, Джин Хэкмен записал сообщения перед тем, как был убит. Возможно, его ждало здесь взволнованное предостережение или даже дельный совет касаемо его дальнейшего выживания.

Отец открыл первое сообщение и ахнул, когда с головы на экране был сдернут черный мешок и он увидел лицо стоящей на коленях фигуры. Это был его друг, Джин Хэкмен. Едва не потеряв равновесие, Отец вцепился в терминал. Дождь стучал по навесу. Отец посмотрел вокруг – на мокрую улицу, на темные по большей части окна коммерческих зданий. Ничего и никого.

Мы – ничто. Мы – никто.

Он снова переключил внимание на голую фигуру на экране: фиолетово-черно-красная маска, с закрытыми глазами, которая некогда была лицом человека. Полицейский начал говорить: «Все кончено… с нами». Затем фигура покачнулась, будто ее толкнули сбоку или ударили ногой. Кто-то приглушенным голосом произнес подсказку. Джин повторил то, что ему сказали. «Им известно, кто ты. Они знают про тебя все. Сейчас все решается».

Через пару минут камера сместилась. Офицер рыдал, опустив голову. Затем повторилась запись с его обращением. И так по кругу. Отец был готов уже прервать соединение, но внезапно обнаружил, что смотрит на новую сцену, хотя и в том же самом месте – рощице на краю темного, сырого леса. Рука в перчатке, держащая мокрые волосы полицейского, наклонила его голову еще ниже, так чтобы он был обращен лицом к своему животу. И прежде чем Отец успел погасить экран, чтобы не видеть бледные, но вымазанные в крови плечи и спутанные мокрые волосы на груди, голос за кадром произнес: «L’Homme devant la mort. Йона Аберджиль».

В кадре появилась рука в черной перчатке, сжимающая мачете. Шелест одежды, свист воздуха и мясистый стук: голова офицера упала с плеч. Красно-белый обрубок завалился на бок и исчез из кадра. Грубый монтаж повторился.

Отец закрыл сообщение, наклонился, и его вырвало на основание терминала. Он царапал металл слабыми, дрожащими пальцами.

Когда приступ тошноты прошел, он развернулся и снова окинул взглядом улицу, пытаясь высмотреть обращенное к нему лицо или автомобили возле бордюров, с наблюдающими из них пассажирами. Ничего и никого.

Мы – ничто. Мы – никто.

Теперь «Короли» узнают, где он активировал сообщение, но пока он не выйдет с кем-либо на связь, они не будут знать, что он решил отправиться в Портсмут. Даже в этом случае он не может оставаться здесь надолго, иначе монстр, обезглавивший действующего офицера полиции, настигнет его, и уже он будет стоять на коленях и ждать, тяжело дыша и дрожа от ужаса, когда сталь обрушится сзади на его шею.

Нужно убираться отсюда. Больше ему никто не поможет, больше не будет ни сочувствия, ни помощи от союзников. Друзья и защитники были принесены в жертву ради него. Из-за него их похитили и убили. Эта мысль была для него невыносима. Ему захотелось вернуться к машине.

Миранда.

– Боже, пожалуйста…

Мысли о жене смешались с образом окровавленных плеч детектива. Отца снова вырвало на тротуар.

Второе сообщение. Было второе сообщение. Оно тоже было отправлено с аккаунта полицейского. Через час после публикации первого видео; так что оба были посланы теми, кто теперь охотился на него. Возможно, второе сообщение было очередной насмешкой или попыткой еще больше напугать и ослабить его. Отец на мгновение представил, как стоит посреди мокрой улицы, лишенный дара речи, и наблюдает за осквернением останков полицейского. Все его тело напряглось, будто из горла готов был вырваться крик. Ему захотелось сжаться в маленький комочек.

Найди место, чтобы покончить со всем этим.

Стоя возле точки связи, он открыл второе сообщение. Решил быстро взглянуть на него и убежать. Убежать куда? У него нет пункта назначения, пока Черный не дал ему конкретное место и имя. Эту информацию ему необходимо добыть из этого типа немедленно, как только он вернется к машине. Никаких больше намеков или загадок. Черный либо заговорит, либо умрет в течение часа.

На экране появилась ночная, освещенная тусклым янтарным светом дорога, по обе стороны от которой стояли кирпичные жилые дома. Отец не узнал это место. Съемка велась с уровня улицы, из машины. Из здания вышли двое мужчин и приблизились к машине. Их лица скрывали черные балаклавы, как у партизан, виднелись лишь светлые полоски вокруг глаз. Пока он наблюдал за этими типами, из дверей здания на заднем плане появились еще люди. Трое. Они двигались гуськом, со связанными руками. Судя по походке, в середине шла женщина в длинном пальто и с опущенной головой. Но это была не его жена, поскольку женщина не отличалась высоким ростом.

Затем на экране возникла простая комната: белые цементные стены, низкий потолок. После склейки снова та же самая комната. Только на этот раз в ней присутствует человек: тощая обнаженная женщина с узким лицом, прикрывающая руками маленькие груди. Волосы завязаны в хвост; он никогда раньше ее не видел. По щекам вместе со слезами течет тушь. Рот открыт.

«Все двери закрываются».

Женщина опускает глаза и смотрит на что-то, находящееся слева от камеры, на кого-то, сидящего там. Она сглатывает.

«Ты знал меня под именем Скарлетт. Мое настоящее имя – Эми. У меня тоже есть ребенок. Я – мать, и я очень сильно люблю своего сына. Я и мой сын в опасности из-за того, что мы с тобой наделали».

– Нет. Нет, – сказал Отец сам себе посреди продуваемой ветрами улицы. Он шлепнул себя по голове, будто чтобы прогнать эти образы, пока они там не застряли. Значит, когда Скарлетт звонила ему этим утром, она была уже у них в руках? Тогда они всё прослушивали и заставили ее позвонить ему, чтобы засечь его местонахождение. Разве у нее был выбор? Она же мать.

«Все это должно прекратиться, немедленно. Тогда мы с сыном снова будем вместе. В безопасности. – Она попыталась улыбнуться, но затем уронила голову, не закончив предложение, будто не верила ни одному своему слову. – Используй этот аккаунт, чтобы организовать встречу. Очень важно, чтобы ты установил контакт. Это касается твоей дочери и твоей жены. Необходимая тебе информация ждет тебя».

Отец хотел остановить сообщение, но понимал, что теперь не в состоянии сделать это, поскольку были упомянуты его дочь и жена. Они знали, что он будет слушать, и пока он слушал, кожа у него съеживалась при мысли, что автомобиль уже выехал, чтобы прервать затеянную им череду убийств. Чем дольше длилось сообщение, тем больше у «Королей» было времени, чтобы добраться до него. У него начали подергиваться ноги, а также руки и лицо, мысли путались.

Они уже близко.

Скарлетт снова заговорила.

«Твоя дочь жива. Она счастлива и здорова. Ей шесть лет. Есть причины, по которым вы не могли быть вместе. Твоя жена теперь понимает. Ей уже все объяснили. Она тоже скоро свяжется с тобой. Скоро».

– Боже. Боже, – сказал Отец дождю, мокрому цементу и дребезжащим защитным ставням. Вдали завыла сирена. Лишь чайки ответили ей криками, будто захлестнувшими разум Отца.

«У тебя нет шансов найти свою дочь. И никогда не было. Но ее могут привезти к тебе, и дочь, и твою жену, если будешь сотрудничать. У тебя нет выбора, потому что это дело походит к концу. Человек, который им был нужен, это полицейский. Не я, не ты, не твоя жена. Не мой сын. Мы не принимали участия в убийстве Йоны Аберджиля. Пожалуйста, дай нам знать, где ты находишься. Где мы все можем встретиться. В безопасном месте, на публике. Никто не пострадает. Все это скоро закончится, и мы все сможем воссоединиться с теми, кого любим. Пожалуйста».

Женщина сглотнула, и глаза у нее наполнились слезами. Она изо всех сил пыталась взять себя в руки, разгладить лицо.

«Они понимают тебя. Понимают, что ты сделал это от отчаяния, из-за желания увидеть свою дочь. И ты увидишь ее… скоро. Но ты должен… ты должен выйти на связь с этого аккаунта. Иначе это не закончится и последствия твоих действий ощутятся в полной мере. Ради всех нас, пожалуйста. Пожалуйста…»

Изображение скакнуло, и сообщение стало проигрываться сначала.

Ради всех нас, пожалуйста. Пожалуйста…

Отец прервал соединение и, пошатываясь, отошел от терминала.

Автонавигатор обнаружил еще одну парковку, до которой было две мили. По прибытии он не мог вспомнить путь – ни как ехал по улицам, ни как поднимался по бетонным уровням на шестой этаж. Слишком много мыслей лезло ему в голову и застревало в тесном пространстве. Образы из сообщений вспыхивали яркими, тошнотворными всполохами; фрагменты, которые он будет помнить до конца жизни.

Отец едва не выпал из машины и прижался лицом к холодному металлу крыши.

Там упоминалась его жена. Неужели она в руках «Королей»? Вот почему Миранда не отвечала на звонки. Была недоступна. И останется такой уже навсегда. Как только его личность была установлена, они действовали очень быстро и решительно. Убили офицера полиции. Конечно, к этому времени и еще одного, женщину, которую он знал как Скарлетт. Возможно, ее сына тоже. Боже, нет. Пожалуйста, боже, нет. Они убьют его жену. Зачистка: это было их послание. Если б он открыл другое сообщение в аккаунте, который дала ему Скарлетт, то увидел бы свою жену на коленях и услышал бы ее мольбы…

– О господи Исусе, господи, господи, господи. – Он закрыл лицо руками и застонал. Замычал как бык.

Они сказали, что его дочь жива. Мысль была такой внезапной, что он не мог осознать ее масштабы и силу. Вместо этого он весь обмяк. Если они не лгали и знали, где она находится, куда ее увезли два года назад, то могли бы пойти и за ней. Они могли… Обезглавливание – это их почерк.

– Ублюдки! – Он ударил по крыше машины. – Ублюдки!

Лежащий в багажнике Олег Черный закашлялся и заскулил по-собачьи. Затем начал биться внутри.

Была ли вообще у них в руках его жена? Возможно, это – уловка. Они могли лгать насчет всего. Видео с женой не было. Но почему она не отвечала на звонки?

Все, кого ты знаешь, перестанут существовать. Через неделю все они окажутся в аду.

Все до единого.

Никакого больше сна, никакого больше покоя для этого пугала. Никакого больше дезинформирующего бреда. Черный признается сейчас или умрет. Отец рывком открыл багажник. Схватил пленника за лодыжки и вытащил его ноги из машины. Взял за плечи и поставил его на цемент. Тот был ошеломлен, и свет жег его огромные желтоватые глаза. Он закрыл лицо длинными, бескровными, похожими на крабьи лапки пальцами.

Отец отнес его, как свернутый в рулон ковер, к невысокой ограде на краю парковочного уровня. Понимая намерение, Черный стал слабо сопротивляться.

– Всё… сейчас ты полетишь вниз. Ты доигрался. Твоему дерьму пришел конец!

Лицо Олега исказилось от ужаса.

– Нет! Подумай о своей дочери. Подумай. Я же помогаю тебе. Вместе мы сделаем это. Вернем ее.

– Лжец. Вы все лжецы. – Держа его за грудки, Отец прижался лицом к испещренному жилками черепу, стиснул зубы и прошептал: – Я только что получил послание от твоих старых друзей. Они отрубили голову человеку, помогавшему мне. Сняли это и отправили мне. Они раскрыли меня, и они приближаются. Больше никаких отсрочек. Ты же любишь смерть. Все вы любите смерть.

Хотя, возможно, не такую.

– Настал твой смертный час. Увидимся на другой стороне. Я тоже приду туда за тобой.

– Ты меня не слушаешь. Пожалуйста… только не это.

Отец подтолкнул пленника к цементной ограде и перегнул через край, подставив его голову под сырую морось.

– Ты упадешь туда, на улицу. И разобьешься… Хватит с меня. Я сыт вами всеми по горло! – Отец схватил тело Олега за пояс и приподнял, будто собираясь перебросить через ограду.

Олег попытался сложиться пополам, его бледное лицо стало еще белее, тощие руки хватались за ограду. Изо рта летели слюни, ноздри жутко раздувались. И когда его костлявая голова повисла в пустоте, глаза расширились, уставившись в небо. Затем он оглянулся через плечо на ту бездонную пропасть, в которую человек мог падать, как кирпич.

– Пора отправляться в твое послесмертие.

Будто возлагая жертву на алтарь в ожидании бога, Отец положил Олега костлявыми ягодицами на край ограды. Ничего не соображая, пленник разинул рот, но, похоже, от страха не мог произнести ни слова. Две трети его тощего туловища свешивались через край. Небо – вверху, смерть – внизу. Отец тоже не любил высоту, но он никогда раньше не видел, чтобы страх стирал с человеческого лица все эмоции, кроме себя. Сегодня все они – торговцы страхом. Купцы, ведущие дела в самых глубоких недрах своих кошмаров. Похищенный ребенок, угроза гибели супруги, жуткая разреженность воздуха и прохладный ветерок, предшествующий смертельному падению на бетон. Отец понял, что единственное, что имело значение для всех, кто заключал сделки в подобных местах, – это смерть, твоя и тех, кого ты любил. И больше ничего. Каждый мужчина, женщина и ребенок тоже со временем познают это. Судьба. Возможно, это послесмертие являлось всего лишь актом принятия.

Отец опустил что-то тараторящую голову еще на один дюйм в пустоту, затем перевернул ее так, чтобы лицо было обращено вниз. Свист, крик, бетон. Он хотел отпустить его и знал, что сможет сделать это. Если Олег не заговорит сейчас же и не раскроет место, куда увезли его дочь, Отец позволит телу упасть.

Пленник обрел свой последний вздох, последний крик, и… начал смеяться. Этот безумный хохот приобретал пронзительные, непристойные нотки. Все его тело содрогалось от веселья, будто в преддверии очередного приступа ломки.

– Смерть – больше, чем жизнь! – Он вскинул скованные руки вверх, словно приготовившись к прыжку с трамплина. – Так было всегда. Так позволь мне вернуться в тот страшный переход, Красный Отче. Ты разочаровываешь меня, но, по крайней мере, благодаря огню твоей ярости я снова войду туда, как положено.

Ни пистолет, направленный в лицо, ни наркотическая ломка не могли помешать Черному притворяться, лгать и сопротивляться. Доказательства были налицо. Этот человек действительно не боялся смерти. Своим упрямством и туманными речами он просто тянул время. Этот поклонник смерти разыграл его. Будто знал о больших возможностях, которым не могла воспрепятствовать даже смерть.

Отец почувствовал, как его тело содрогнулось от отчаянного всхлипа из-за полной тщетности поставленных им целей. Вскоре безысходность окутала его, словно свинцовая оболочка. Его жена, Скарлетт, Джин умерли напрасно. И он просто впустую тратит время на парковке с каким-то «нарколыгой».

– Ты понятия не имеешь! Понятия не имеешь… что сделал с нами! – закричал Отец, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, шок, страх, что этот тип никогда не расскажет ему то, что он хочет, то, что ему нужно. – Она была для нас всем! Мы любили ее. Ты понятия не имеешь, что сделал… со мной… с ее матерью… Ты не понимаешь… Не понимаешь, что ты сделал… Что все вы сделали… – Он всхлипнул и ослабил хватку на бедрах пленника. Сжал челюсти, сглотнул. – Я хотел… Хотел убить и твоего любовника. Сука! Но я закончу то, что начал тот жирный урод Йона. Он добрался до твоего любовника первым, но я прикончу всех вас, кто трогал ее, кто платил за нее…

Олег повернул голову и уставился на Отца своими змеиными глазами. Ноги у него напряглись, и он обхватил ими Отца за пояс. Безумные глаза сузились, при упоминании его прежнего босса в них появились не только растерянность, но и любопытство.

– Йона? Йона Аберджиль? – Мужчина снова побледнел, но на этот раз не от угрозы смерти. Лицо осунулось от внезапного и страшного понимания. Безумная энергия исчезла из глаз. – Симми. Он… Аберджиль убил его? – Шок человека не был поддельным, но потом Отец убедился, что его страх тоже не был наигранным. – Скажи мне! – закричал Олег так громко, что Отец едва не выпустил эту связку закованных в наручники костей. Наконец он завоевал все внимание этого человека; случайно узнал, как причинять ему боль.

Отец сплюнул и засмеялся.

– Ты не знал?! Твои послания с другой стороны не сообщили тебе? Да, Йона убил твоего любовника. Он убил его. Твой собственный босс убил твоего любовника, ты, тощий урод. Моя дочь была его последней работой. И ты не знал? Дьявол, заплативший за нее, заплатил и за ваши смерти. Это было частью сделки. Вы даже друг другу не доверяете. У меня нет слов. Нечего сказать людям вроде вас. Нет смерти, соизмеримой с вашими преступлениями.

– Симми, – снова прошептал Черный. Его тело теперь полностью обмякло и повисло вниз головой. Висельник, распятый воспоминанием о своей потере.

– Йона солгал. Сказал, что ты умер. Но ты жил все эти два года. И все эти два года я хотел умереть!

Олег закрыл руками мокрое лицо.

– Ты не собираешься рассказывать мне о моей дочери. И нет никого, кого любишь и кого я мог бы убить. Я могу наказать лишь тебя.

Олег опустил руки и посмотрел на Отца, сверля его взглядом, исполненным почти нечеловеческой ярости. Эта груда костей в руках Отца, казалось, налилась невероятной силой. Несмотря на скованные лодыжки, Олег сумел ногами обхватить Отца за пояс настолько крепко, что у того перехватило дыхание. Прижал его к ограде и, используя его тело как опору, а также с помощью мышц своего живота приподнялся в воздухе и сел. Держась скованными ногами за спину Отца, вытянул себя из серой, мокрой бездны. Взмахнув длинными жилистыми руками, отбросил Отца от ограды и рассек металлическими наручниками ему губы.

Когда зрение у Отца прояснилось, он обнаружил, что таращится на бетонный потолок. Желтый свет мерцал, словно пытаясь оживить его притупленное сознание. В ушах гудело. Пошевелив разбитой нижней губой, он попытался заговорить, но из горла вырвался лишь клекот. Ему потребовалось убедить себя, что то, что сидело сейчас перед ним, спиной к ограде, являлось человеком. Никогда еще его так сильно не били. Олегу Черному удалось вывернуться из захвата, обхватить ногами его за талию и подтянуться к ограде, через которую он был переброшен. Он ударил Отца, после чего присел на корточки одним быстрым, плавным движением. Человек, который, казалось, находился при смерти, проделал это, будто был каким-то акробатом или циркачом; человек, объявленный умершим два года назад, и человек, чьи лодыжки и запястья по-прежнему были скованы стальными наручниками.

Отец заставил себя подняться на ноги, нащупывая в кармане пистолет. Олег тоже встал, заняв идеально сбалансированную позу танцора, и отвлеченно посмотрел на город.

– Мы едем к Йоне. Довольно этого дерьма. Мы едем к Йоне, или ты никогда больше не увидишь свою дочь.

– Йона мертв.

Олег снова обратил на него внимание. Красные глаза сузились.

– Я убил его.

– Ты? – Это было произнесено с презрительным недоверием.

Отец кивнул.

– После того как он сдал мне тебя, я убил его.

– Он сдал тебе… Йона не заговорил бы, если только…

– Я выстрелил в него. Прострелил ему коленные чашечки. Но, думаю, его сломила моя угроза убить его папашу.

Олег провел длинными пальцами по контурам своего разрисованного чернилами черепа.

– Тот безумный старый ублюдок? Он все еще жив? Возможно, это помогло. А не колени. – Он задрал вверх подбородок и заморгал красными и влажными от слез глазами. – Йона, Йона, Йона. Это был ты?

– Ты знал, что я иду за тобой. Знал, что я убиваю, чтобы найти тебя. Ты нарисовал меня на той клятой стене. Ты говоришь, что я сделал… те знаки. Но ты не знал, что ты и твой любовник были преданы вашим же боссом? Что ты за провидец?

Какое-то время Олег был мыслями где-то в другом месте, взгляд у него стал почти отсутствующим.

– Я искал Симми. Ходил в геенну огненную. Ты представить себе не можешь… Но бездна не дает конкретных ответов. Там всё не так. Да и кто смог бы одолеть Симми своими силами? Никогда не догадаешься. – Олег шлепнул себя по голове. – Когда-то я считал Йону виновником, но потом решил, что это невозможно. Симми предупредили бы друзья. У него было больше друзей, чем у Йоны.

Отец промокнул рукавом онемевшую губу.

– Хочешь, чтобы я поверил, что у тебя есть некая особая связь… с той штукой, с этим послесмертием, как у всех тех чокнутых евангелистов и пророков? Думаешь, ты особенный? Ты мне надоел. Разве это демон заставил тебя похитить ребенка? Говори же. Ты скажешь мне все немедленно или умрешь. Клянусь, что ты умрешь здесь.

Олег пожал плечами.

– Ты путаешь то, о чем я тебе говорил с… с чем-то близким тебе по интеллекту. Но с послесмертием нельзя вести переговоров. Оно не дает поблажек. Я провел много лет, пытаясь выяснить это. В великом хаосе есть только видения, похожие на образы на моих стенах. Изображения того, что было и что будет. Но там можно найти покровителя.

– Чушь.

Олег проигнорировал Отца, будто устал от него.

– Симми первым искал это место, послесмертие. Он был художником, который обучал меня. Он был провидцем. Знал, что для нас там есть проводники, покровители, за которыми мы можем… следовать. Знал, что мы всегда сможем быть вместе, и там тоже, после этой жизни. И он нашел кое-что… мы нашли. Мы принесли ему жертву, и оно приблизилось к нам. Пришло к нам, поскольку мы создавали все больше и больше нашего собственного хаоса. Оно нашло нас по нашим знакам, тем, что мы сделали в ходе ритуала. Ты не поймешь… – Олег пожал плечами. – Как бы ты смог? Только мы, как и те провидцы до нас, когда-либо узнаем о том, что находится так близко и что можно привлечь еще ближе. Ты думаешь, это – нечто, способное говорить? Думаешь, его могут понять или контролировать такие жалкие существа вроде нас? Мы – пыль. Пыль, которая просачивается сквозь трещину, пыль, которая скоро улетит туда, откуда мы все пришли.

– Хватит, довольно этой болтовни. Я предупреждаю тебя! Моя дочь…

– Что? Ты просишь у меня лишь крошечный кусочек великой правды, потому что тебя не интересует вся картина целиком. Даже сейчас тебе не хватает ума. Ты не понимаешь то, что дало нам жизнь, то, что разрывается на кровь и плоть, нетерпеливо ждет, когда мы вернемся в тот страшный переход. Мы – часть его. Мы – маленькие частицы того, что распространяется во множестве. Там не существует ни времени, ни пространства. А здесь все мы – никто. И ничто. – Олег, казалось, верил собственному бреду. И, как это обычно бывало при столкновении с безумием, Отец ощущал дискомфорт, усталость и странную серьезность.

Черный не считывал его сигналы и снова не обращал внимания на пистолет, направленный ему в лицо.

– Мы нарисовали наши рисунки кровью, Симми и я, разве ты не видишь? В процессе ритуала мы создали наши знаки, которые по-настоящему можно увидеть в другом месте. Они достаточно яркие, чтобы их заметил покровитель. Ритуал – это часть приманки Симми. И мы застряли между знаками. Всякий раз во время сна мы видели, насколько сильно застряли. Мы видели его кончину. Да, и мы пытались изменить это. Но увиденное стало неизбежным, как только всё началось. Также я видел в темноте и своего врага – тебя. Я знал лишь, что мой последний час связан с Симми и с тем, что мы сделали. Сделали с твоей дочерью, как теперь кажется.

Олег, выпучив глаза, подался вперед. Таким возбужденным Отец его еще не видел.

– И когда ты узреешь то, что было и что будет, ты начнешь видеть в послесмертии другие вещи, следы… бескровные тени тех, кто уже давно вернулся туда. Покровителей. Кто знает, откуда они? Они очень стары. Но они видят и могут просачиваться между правильными знаками, если те созданы в надлежащем порядке. Мы часто видели их мельком и поняли, что смерть – это единственное, что дает жизни смысл. Это! – Он поднял глаза и огляделся, словно чтобы охватить взглядом весь мир. – Эта жизнь скоро станет лишь культурой смерти, единственного, что мы можем ожидать и что когда-либо увидим снова. Скоро. Наше правление недолговечно, и мы должны вернуться туда, откуда пришли.

Мы решили, что для следующей части – для возвращения в послесмертие – будет лучше, если мы будем знать, что там к чему, если будем часто встречаться с покровителем и держаться вместе, в то время как все остальные обретут слепоту и забвение.

– Нет ничего, кроме этого мира. И ты – его причина и следствие.

Олег пожал плечами.

– Отец, ты понятия не имеешь… Если б ты только видел. La mort, завершение, бесконечное расстояние. Этот мир – одна искра в бескрайней тьме. Так было всегда. Но мы нашли кое-что… в этой тьме. Правда. Нечто непостижимое нашему разуму. Нечто, кому мы все безразличны, но оно чувствует наши вибрации, наши кривлянья в устье страшного перехода, в который мы заглянули. Симми выманил это из темнейшей бездны. – Олег сплюнул, кивнул Отцу. – А ты, ты встал между знаками, нашими знаками. Дыра, сквозь которую мы смотрели и которую мы проделали. И которой я буду пользоваться снова и снова, чтобы искать там Симми. Мы втянули тебя, поскольку ты… Ты будешь частью наших смертей. Его, а затем моей. Но мы не знали, кто ты есть, как ты связан с нашим уничтожением или какие из наших деяний привели тебя к нам. – Олег уронил голову, будто осознав тщетность своих усилий. Более тихим голосом он произнес: – Разве ты не видишь, для нас это как вышедший из-под контроля эксперимент, у которого есть последствия. Я не могу объяснить тебе это по-другому. Всегда предпочитаю рисовать.

– Чушь.

– Я заразен, Красный Отче. Там знают про меня. Я хотел, чтобы этим наблюдателем был Симми. Он им не стал. Но я уверен, что им стал тот, кому Симми составил сейчас компанию. Покровитель. Если это так, моя любовь для меня еще не потеряна.

Эта искренность нервировала Отца сильнее, чем нелепые утверждения, большую часть которых он не понимал.

Отец сплюнул кровь изо рта.

– Так вот что заставляет тебя убивать и похищать детей? Эта колдовская чушь?

Безучастный к оскорблениям, Олег повернул свою безволосую голову и тупо уставился на темное офисное здание напротив парковки. Он говорил устало и больше обращаясь к самому себе, чем к стоящему рядом надоедливому скептику.

– Послесмертие не имеет конца. Это безграничный ужас. Возможно, это сама смерть. Мы не знаем. Частица бога? Или просто зыбкие грезы о чем-то ином, из другого места? Ничего подобного. Никто не видит лица, которого там нет. Nemo deum vidit: никто не видел Бога. Это… невыразимо. Не похоже ни на что. Но оно поблизости. Такое огромное, оно повсюду, только снаружи… Все ближе и ближе приближается великий темный поток. – Олег посмотрел на Отца, как на ребенка. – Люди всегда чувствуют это присутствие и дают ему множество названий. Дьявол. Бог. Инстинкт. Воображение. Возможно, ты тоже его чувствуешь. Но истинный источник ближе, чем когда-либо, поскольку никогда еще так много людей не было готово путешествовать через страшный переход.

Это место лишь легко касается нашего разума, но не углубляется в него. Вблизи него обычные вещи начинают обретать новый смысл. – Пронзительный голос Олега замедлился, будто это был последний, безнадежный момент исповеди. – Сны, которые царапают наш разум. Сны, в которых ты боишься падения. Сны, в которых тонешь и не можешь шевелиться. Кричишь, паникуешь, но продолжаешь тонуть. Ужас во сне открывает страшный переход. Адскую бездну.

Именно поэтому мы пришли в часовню, в эту скотобойню. Люди молились тому, чего не понимали. Их мозги были слишком маленькими, чтобы постичь это. Но у них была вера. Люди молились и просили пощады там, где погибло так много животных. Их были тысячи. Всех их убили. Напуганные, они толпились там годами. Жили в страхе, как и мы. Им разбивали головы, перерезали глотки. Там царил хаос, великое безрассудство. Тогда и начал открываться переход, и это место стало особенным. Под воздействием столь жуткого света стены стали тонкими. Настолько тонкими, что сквозь них могла проникнуть магия Симми. Стены между местами, между этим местом и тем, другим, которое приближается, чтобы поглотить нас.

Олег ухмыльнулся, словно рассказывал о каком-то великом достижении.

– Своей энергией мы пробудили в себе озарение, силу. Создали такую магию, которую ты не сможешь познать и в которую не сможешь поверить. Мы создали такие наркотики, чтобы освободить себя. Мы приносили жертвы и готовились. Мы зашли очень далеко, я и мой Симми. Проделали маленькие дырочки, сквозь которые просачивались наши сны. Сны, которые были глазами. И через них я видел, как ты прожигаешь свой путь ко мне, несешь мне послание из-за чего-то, что мы сделали. Чего-то, что мы с Симми сделали в ярости. Мы назвали это большой ошибкой. Это означало, что нам придется уйти раньше, чем мы хотели, раньше, чем мы будем готовы. В свое время мы были ответственны за великое множество, – он сделал паузу и улыбнулся, – страданий. Так что я возвращался лишь время от времени. Пробуждался иногда, поскольку не мог найти его там. Я по-прежнему не могу его найти… но, может, ты, Красный Отче, скажешь мне, почему ему пришлось уйти так рано. Скажешь мне, кто инициировал его смертный час. И когда он будет отомщен, возможно, он снова будет рядом со мной. Возможно, увидит пламя моей мести. Вот как работает этот ритуал.

Олег повернул голову так быстро, что Отец вздрогнул. Желтые глаза Черного расширились, а голова стала раскачиваться из стороны в сторону, как у змеи.

– Так что я ждал, чтобы поговорить с тобой, и все это из-за девочки. Маленькой девочки! После всего, что мы сделали, именно из-за этого погиб великий провидец… – Он пожал плечами, будто пораженный тем, что такая мелочь должна стать причиной его гибели. – Но со временем я узнал, что имею дело с человеком, который пылает такой ненавистью, задыхается от такой вины. И что он создает сильные знаки между нашими собственными. Ты – мой смертный час, я видел, как ты шел ко мне два года. И тот, другой, тоже видел… Ты присоединился к ритуалу.

Отец напрягся, вспомнив о своем экспрессионистском портрете на черной стене за ризницей и о сущности, клубившейся на потолке. От возможности ее существования у него перехватило дыхание.

– Ты был мертв. Люди Йоны нашли тебя. Ты был мертв. Под той церковью. Они бы не ошиблись.

Олег кивнул.

– Без помощи глаз я видел, как умирает мертвец. Он не был мертв после смерти. Хоть и не живой, он продолжает жить. Я видел все это.

– Хочешь, чтобы я поверил, что ты мертв?

– Существуют места между этим миром и тем, где не видно особых различий. Разве так было не всегда? Я просто обычный наблюдатель тьмы, Красный Отче.

– Заткнись!

Этот человек был иллюзионистом, каким-то образом сымитировавшим собственную смерть. Целители верой, пророки, евангелисты. Теперь, когда надежда умирала, этот мир кишел обманщиками.

– Твои ученики-наркоманы положили тебя под ту часовню, и ты притворился мертвым.

– Обряд мертвых. Да, я попросил, чтобы меня положили под алтарь, головой на восток. Я сказал тем, кто окружал меня, что не хочу оплакиваний. Если бы я упал, то лежал бы на земле, как животное, как нищий. Я – неприкасаемый, как и должно быть. В конце концов, все мы одинаковы, мы – hihil, мы – nemo. Я попросил своих последователей о последнем акте преданности, чтобы они завернули меня в саван и оставили в склепе. Эти приготовления всегда давали результаты. Разве могила не ближе к аду? И лежа под алтарем, я отправился далеко, чтобы найти Симми, вот и все. – Олег поморщился. – Я видел вещи, которые ты и представить себе не можешь. Но то малое, что смог запомнить, я нарисовал… включая покровителя, нашего проводника, который прошел по тропе из наших знаков. Мои знаки, знаки Симми и твои тоже, Красный Отче. Твои приношения он счел очень вкусными, и ты тоже стал его слугой, хоть и слепым. И вот мы здесь.

– У тебя голова забита дерьмом.

Олег ответил ему улыбкой.

– У тебя тоже, я думаю? М-м-м, ты видел вещи, которые ждут нас, которые мы потревожили. Возможно, ты и его видел. В дурных снах, Красный Отче? Оно цепляется за тебя, поскольку я тебя заметил. Наши путешествия видны из другого места. Не пойми меня неправильно, Красный Отче. И знак твоей дочери горит очень ярко. Симми знал, что если мы ее похитим, энергия вокруг нее будет сильной. Оно затянуло тебя, и теперь ты так близок к ней.

Отец поднялся на ноги. В руке у него был пистолет Йоны Аберджиля. Нетвердой рукой он навел его на лысый череп.

– Мне очень жаль, что ты оказался замешан в этом, Красный Отче. Но думаю, ты хотя бы сможешь на какое-то время вернуть свою дочь, если это так много для тебя значит… но только если не спустишь курок.

Отцу показалось, что он сказал: «Что?», хотя не был уверен, что вообще открывал рот.

– Хочешь знать, у кого твоя дочь? Я скажу тебе. Одна женщина забрала ее. Она заплатила Йоне за похищение. А Йона заплатил Симми, чтобы тот все провернул. Симми попросил меня сесть за руль. Мы все делали вместе.

Какое-то время Отец не понимал, что только что сказал этот тип, не мог истолковать, но потом последняя часть эхом отозвалась у него в ушах. Он осознал, что там были слова: «Одна женщина забрала ее».

– Кто? – Ему пришлось сглотнуть, чтобы повторить вопрос. – Кто она?

– Похоже, та самая сука, у которой сейчас твоя дочь, заставила этого жирного урода, Аберджиля, убить моего Симми. Это меня очень беспокоит.

Отец пришел в бешенство.

– Какая женщина? – Он двинулся на Олега.

– У нее не было детей. И она захотела твоего ребенка. Захотела ребенка, но еще она хотела заставить тебя страдать. Тебя и твою жену. О, она была очень злой. В этом деле была замешана месть. И безумие. Возможно, именно поэтому ритуал вышел из-под нашего контроля. – Снова равнодушное пожатие плечами. – Я назову тебе ее имя, а потом ты дашь мне мои наркотики. Я неважно себя чувствую. Пройти между тем и этим миром непросто, нужно платить. И багажник. Больше этого не повторится.

– Говори, – с трудом произнес Отец. – Ты знаешь, куда ее забрали. Говори, куда ее забрали.

Олег кивнул, задумчиво улыбнулся, будто вспоминая хорошие времена.

– Говори!

Олег поднял руки и растопырил похожие на когти пальцы, призывая к спокойствию.

– В одном месте возле Суиндона стояла машина, которая ждала нас и нашу маленькую пассажирку. Мы пометили ее одежду «жучком».

– Девочку посадили во вторую машину?

Череп кивнул, из легких вырвался хрип. Отец отвернулся, чтобы избежать брызг, изобилующих бактериями, которые вырвались изо рта с серыми обломками зубов.

– Вторая машина. Куда она поехала?

Олег пришел в себя.

– Мы воспользовались нашим навигатором и проследили за второй машиной, пока та не остановилась для досмотра в… каком-то месте… в… в Роутоне, да, Роутоне. Возле леса, Нью-Форест. Машину не стали обыскивать. Охрана пропустила ее. Так что мы поняли, что эта машина принадлежит кому-то. Кому-то очень важному.

Олег сглотнул и с хрипом втянул в себя воздух. Сплюнул кровь на цемент.

– Наконец эта машина останавливается, мы получаем координаты места, идем туда пешком, через все эти красивые деревья. И видим роскошный, огромный дом. Потом мы выяснили, кто там живет. Это был дом одной женщины. Очень богатой женщины, поэтому Симми решил, что однажды мы могли бы навестить ее снова.

Это имело смысл, страшный смысл, как и все остальное, что совершили эти чудовища. Они похитили ребенка на заказ, но пожелали знать, куда был увезен пленник; пожелали знать все о человеке, с которым вели свой грязный бизнес. О той женщине, у которой хватило денег, чтобы оплатить похищение ребенка. Потому что такой заказчик мог заплатить им при следующей встрече еще больше, иначе мог быть обезглавлен и зарыт глубоко в холодную землю.

Отец едва слышал свой голос из-за давления, пульсирующего у него в ушах и гулко отдающегося в груди. В предвкушении последних деталей было что-то эротическое.

– Ее имя. Кто? Кто она? Как ее имя?

– Сперва мои наркотики. – Олег щелкнул двумя пальцами в воздухе. – Я хочу их немедленно.

Отец пошел было за заначкой, но ему показалось, будто он идет вброд по воде.

– И сучка, которую ты ищешь, принадлежит мне. Я убью ее. Таковы мои условия. – Этот набор костей говорил, как ни в чем не бывало, буднично улыбаясь, будто горе, вызванное известиями о людях, предавших его любовника, куда-то испарилось.

Отец сунул мешок с вещами в когтистые руки Олега.

– Ее имя? Имя!

– Сперва дай мне слово, что я смогу убить суку, заплатившую за смерть Симми.

– Даю тебе слово.

Отец знал, что за этот последний кусок информации сделал бы все что угодно, с кем угодно и где угодно. Заключил бы сделку с самим дьяволом. И, со слов этого преступника, его дочь жива. Если эта женщина заплатила за его дочь, то, возможно, его девочка не подверглась тем ужасам, от которых невозможно оправиться. Возможно, ее похитили не ради худшего деяния, на которое способен человек – изнасилование и убийство ребенка. Эту мысль Отец гнал от себя, и она приходила к нему лишь в кошмарах, от которых ему всегда хотелось умереть.

Если Олег Черный говорит правду, возможно, ее похитили у родителей, чтобы дать ей другую жизнь. Однажды они с женой даже молились, чтобы это было именно так. Многие месяцы после похищения дочери он представлял именно этот сценарий, так чтобы мог засыпать со слезами радости на глазах. Знать, что она жива где-то и не страдает, было величайшей милостью, которую можно было представить за последние два года.

Олег закрыл глаза.

– Женщину зовут Карен Перуччи.

Последовавшее за неверием принятие вызвало приступ тошноты, и Отец упал на колени.

Олег обмяк на заднем сиденье, голова откинулась назад, веки задрожали, рот раскрылся так, что стала видна морщинистая глотка. Отец тупо таращился сквозь ветровое стекло. Так же глубоко погрузившись в раздумья, как одурманенный наркотиками человек сзади, он мысленно вернулся в небольшой эпизод из своего прошлого; прискорбный опыт, который внезапно и болезненно поглотил настоящее.

Когда спустя несколько лет после окончательного краха мирового продовольственного рынка Отец впервые встретил Карен Перуччи, она была генеральным директором благотворительной организации «Опен Армс», о которой давно ходили разные слухи.

Они познакомились на конференции в контексте длительной дискуссии о сельскохозяйственном потенциале Соединенного Королевства. В конце концов участникам переговоров пришлось признать, что без прекращения продовольственной помощи Африке, Азии и Ближнему Востоку продовольственная самообеспеченность невозможна. В наводненной беженцами Европе это являлось самой распространенной дилеммой.

В сфере логистики ходили слухи, что «Опен Армс» присвоили миллиарды евро, направленные на продовольственную помощь. Когда цены на международных продовольственных рынках были уже заоблачными, организация Перуччи была одной из многих, подозреваемых в активной переупаковке и продаже продуктов питания и лекарств по завышенным ценам в страны, фатально пострадавшие от засухи и голода.

Даже на прозрачной правовой основе оказалось, что до голодающих доходит лишь малая часть ресурсов ее организации. Когда во время голода в Китае, Африке и Центральной Америке общественное сочувствие достигло своего пика, множество неправительственных и благотворительных организаций было поймано за руку. Но то малое, что доходило до нуждающихся, явно не давало покоя Перуччи и ее корпоративным партнерам. Как это было в случае со многими антикризисными инициативами, едва крупные суммы денег были выделены на борьбу с катастрофическими последствиями безудержного изменения климата – в сочетании с перенаселением, последовавшим за столетиями экологического вандализма, – недобросовестные воротилы решили успеть провернуть последний акт мародерства, до того как прежний мир исчезнет навсегда.

Когда в пострадавших от засухи районах дефицит достиг критического уровня и правительства стали рушиться, черные рынки наделили полномочиями организованные преступные группировки, ополченцев и даже законные вооруженные силы, которые взяли под свой контроль все операции по оказанию помощи – от хранения до распределения. В конце концов, когда большинство финансовых пожертвований и каждый ящик с продовольственной помощью стали попадать в руки преступников или политических мятежников, помощь развитого мира страдающим массам, ковром покрывающим планету, была прекращена. Глобальному взаимодействию пришел конец.

Во время их романа Отец узнал, что Карен Перуччи также тратила значительные средства своей организации на головокружительную зарплату для высшего руководства «Опен Армс». И делала это на протяжении нескольких лет. За последние годы она вошла в список лиц с самыми высокими доходами и фактически стала неприкосновенной в глазах закона. За свою жизнь Отец не встречал никого, кто был бы так богат, как Карен Перуччи.

Хотя его связь с ней была относительно короткой, он быстро обнаружил равное сочетание страха и низкопоклонства, которые она внушала окружающим; две ключевых человеческих реакции на богатство. После пяти месяцев непоследовательных и сложных отношений он захотел, чтобы Карен навсегда оставила его в покое, и сделал все возможное, чтобы исчезнуть с ее радара без следа.

Но, несмотря на то что он уже вытеснил Карен Перуччи из своей памяти, теперь ему пришлось принять невероятный факт: его бывшая любовница последовательно разрушила жизнь его родных.

В то время, когда он разъезжал по стране, его воздержание, самообладание и осторожность постоянно находились под угрозой. И когда на конференции он впервые поймал на себе пристальный, неулыбчивый взгляд Карен, то, встретившись с ней глазами, вернул ей этот едва заметный всплеск желания и отвернулся. Это был тот момент, самый первый момент, из-за которого он оказался здесь: разрушенный человек, убийца, сидящий в угнанной машине с рюкзаком, полным оружия, и с наркоманом – похитителем детей на заднем сиденье.

Старая подружка. Она. Невероятно, но это была она.

Через несколько секунд в конференц-зале он снова нашел глазами Карен, и она тоже заметила его. Этот обмен манящими взглядами не был запланирован. Когда ее внимание переместилось на третий ряд аудитории, где он сидел, инстинкты заставили его опустить голову. Но, пока он не встретил жену, неуместность, сопряженная с опасностью, часто делала женщин привлекательными для него. В конце концов он понял, что обмен рискованными чувственными возможностями был своего рода зеркалом, служившим подтверждением его привлекательности для женщин. Не потребовался терапевт, чтобы убедить его в этом. Ненасытный нарциссизм, преследовавший его с юности, заставляя смотреться в зеркало, потребовал, чтобы в тот день он испытал себя с этой великаншей делового мира; женщиной, чья пугающая репутация ставила ее намного выше его карьерной лестницы.

В то время он был холостым и безрассудно распутным мужчиной; находился в той фазе, после которой обычно следовал уход в моногамию. Но в этот хищный период его желание соблазнять, сталкиваться с новизной, постоянно переживать заново ожидание и удовлетворение поглощало его после нескольких порций алкоголя. Такое же влечение двигало им, когда ему было двадцать с небольшим. Тогда он был популярен, но осторожен в плане обязательств; плохая ставка, но вопреки логике неотразимая для некоторых женщин, часто наивных или пьяных. Он был напуган стремлением разных особ полностью овладеть им, но не мог изменить свои привычки. Будучи навеселе, он буквально искрился от сексуальной энергии и не осознавал, что делает.

За долгие часы работы и преодоленные мили он даже соблазнил нескольких коллег – как минимум пятерых, – включая свою последнюю начальницу, Дайан Браун, что было очень опрометчиво. У Дайан хватило ума быстро разорвать эту связь. Переспать с ней пару раз, зная, что в будущем между ними может разгореться страсть, было достаточно. Даже идеально. Вот так он и крутился.

Он встретил свою жену через год после разрыва с Карен. Покончив с беспокойным временем, он, казалось, излечился от неосторожных пристрастий. То, что они сошлись с Мирандой, а затем стали жить вместе, частично было мотивировано шоком от его взаимоотношений с мисс Перуччи. Он никогда не отрицал это и впоследствии похоронил свои воспоминания о Карен.

Тогда, на конференции, он прекрасно выступил с программным докладом, и на второй день внимание Карен возросло. Она, казалось, кружила вокруг, постепенно приближаясь, и он играл с тем, что считал ее стремлением к лести. В последний день конференции он постарался оказаться вблизи того места, где она говорила с швейцарским торговым консульством. Большего от него и не требовалось: обмен взглядами и физическое нахождение рядом с ней. С этого все и началось.

Внезапность ее постоянного присутствия рядом с ним вызвала головокружительное чувство, неприятное и извращенно пьянящее одновременно. Он сам не понимал, во что втянулся, причем с кем-то еще более отвратительным, чем он сам, хотя и в другом смысле. Он по-прежнему придерживался идей социальной справедливости, честности, равноправия во время величайших бед, когда-либо настигавших цивилизацию. Выступал – хотя и безуспешно – против последних катастрофических стадий экономического неравенства и налоговых льгот для богатых. Карен практически символизировала все, что он ненавидел и обвинял в обострении кризиса, поэтому он с самого начала понимал, что соблазняет дьявола. Но в его интимной жизни не было места разуму, и его интерес к Карен являлся не чем иным, как саморазрушением. В то время он понимал это, но до сих пор и представить себе не мог, насколько катастрофическими будут последствия его импульсивного желания и что она полностью разрушит его мир.

Рассмешить Карен было слишком легко, и он не мог сдерживать себя во время флирта. Как и не мог ограничивать свое дерзкое и легкомысленное обаяние. Его харизма вибрировала и сияла ярче, чем когда-либо. Он чувствовал, что им манипулируют. В отеле они обменивались сообщениями. В основном она писала ему. Он был ослеплен вниманием, возможными профессиональными преимуществами от этой связи, внезапным неадекватным желанием затащить могущественную женщину в постель. Поэтому когда Карен, заключив в конце конференции свои последние соглашения, пригласила его выпить, он согласился.

Ее гостиничный номер походил размерами на цокольный этаж таунхауса и был обставлен роскошью, которую, как Отцу казалось, мог потребовать себе лишь тиран. И едва он оказался в ее апартаментах, что-то в ее слишком гладком лице, ее тактическом декольте, ширине и плотности ее бедер и ягодиц сделало из него распутного глупца, заставило корчиться от безрассудного, горячего желания, кислотой расплавляющего его нутро.

Когда ее охрана закрыла дверь и оставила их наедине, Отец почувствовал себя дрейфующим в теплых, глубоких водах слишком далеко от знакомых берегов, но даже это возбуждало его. Трезвое осознание его собственной распутной натуры стало меняться местами с внезапными иррациональными желаниями, от которых у него кружилась голова.

После секса он в одно мгновение понял, что совершил серьезную ошибку и оказался в неловком положении. Покидая в тот вечер ее апартаменты, он испытывал легкую тошноту от тревоги. Хотя, когда несколькими часами ранее он входил в тот же самый номер, у него перехватывало дыхание от возбуждения.

За ужином она очень хотела произвести на него впечатление и вела большую часть разговора, выбирая темы, в основном связанные с ней или ее представлением о себе: ее достижения, казалось бы не требующий усилий достаток, версия прошлого, в которую он не поверил, и ее знакомые, с акцентом на мировых лидеров. Также Карен делала ему небрежные соблазнительные намеки на его потенциал в ее мире. Но с каждой минутой она нравилась ему все меньше и меньше, он чувствовал в этой женщине глубокую, неугасимую ярость, проявляющуюся в готовности судить и критиковать конкурентов, реформаторов или противников ее интересов. Чем больше она пила, тем больше черт своего характера она раскрывала. Карен ненавидела молодых женщин, и он подозревал, что в своей профессиональной жизни она заставляла их страдать. Она проявляла признаки ревности при малейших упоминаниях его прошлых отношений. Словно акула, учуявшая кровь в воде, кружила вокруг его слишком близкой связи с его начальницей, Дайан. Он был вынужден лгать, чувствуя инстинктивную потребность защитить своего босса.

И чем больше Карен пила, тем больше говорила и тем сильнее Отец чувствовал себя не в своей тарелке; посторонним, теряющим ее интерес к себе. Она знала все, что хотела знать. Быстро назначила ему роль, как он предполагал, пустого сосуда с не имеющим значения прошлым, который она заполнит своими собственными суждениями и стремлениями. Его неприязнь быстро превратилась в отвращение, которое, правда, смешивалось с животным желанием, делая его похоть уродливой, взрывоопасной, настойчивой, даже мстительной. Он отправлялся к ней в постель, охваченный всеми этими неправильными чувствами.

Его отвращение проявилось в жесткой оценке, которую он дал ей, едва они оказались у нее в спальне и стали раздеваться в тусклом свете торшеров. Пластиковая маска надменного безразличия, густые волосы, причесанная, напедикюренная, наманикюренная иллюзия, грузное тело, спрятанное в шелковых складках дорогих английских костюмов – все это в совокупности внезапно погасило его пыл. Последним откровением стало само обнажение плоти – он будто оказался перед лицом ослепительно-белого безумия в камере для допросов, превращенной в пентхаус. Карен внимательно следила за его взглядом, стараясь разглядеть хотя бы намек на разочарование. Поэтому он сосредоточился на чулках, мелких деталях нижнего белья, холодных глазах и позволил всему этому кружиться в своем пьяном мозгу, чтобы пробудить в себе возбуждение.

В постели она быстро открылась ему. Была голодной, совершенно лишенной застенчивости, но Отец чувствовал в ней плохо скрытое пресыщение. Она устроила представление, которое показалось ему наигранным и даже вульгарным. Стала агрессивной, жестокой, что было для него чересчур. Скалила зубы, тянула его за волосы, пока из глаз у него не пошли слезы. Гляди, какая я замечательная любовница, страшная в своей страсти: еще одна похвальба среди многих, которые он услышал в тот вечер, когда после второй откупоренной бутылки вина ее самовозвеличивание стало просто чудовищным. Эта неуравновешенная тиранша поглотила его, и Отец почувствовал опасность, растущую, как облако газа из невыключенной плиты на маленькой кухне. И все же, несмотря на этот звоночек, он расслабился.

Когда его похоть сняла последние запреты, которые не смог стереть алкоголь, ее готовность унизиться стала такой же исступленной, как и его собственная, и вызвала тревогу, способную испортить ему удовольствие. Вся постельная сцена была какой-то неправильной: грубой, торопливой, неуклюжей, агрессивной с обеих сторон. И когда его оргазм утих, его отвращение к себе достигло апогея.

Сопротивление вызвало бы недовольство. Он попал в расставленные силки. Внезапно оказался у нее в долгу, как если бы подписал контракт, не читая то, что написано мелким шрифтом. И когда последние пестрые обрывки его страсти к этому приключению развеялись, его параноидальный разум заподозрил, что с того момента, когда они установили зрительный контакт на конференции, он стал частью какой-то стратегии.

Тогда впервые аферист внутри него заговорил сразу после секса: почему мужчина и женщина не могут просто наслаждаться близостью и привязанностью без каких-либо бзиков или осложнений? Аналогичная позиция всегда воспринималась его любовницами с холодом и презрением. Карен не была исключением. Таким взглядом на обязательства следовало бы делиться до секса, а не после. Но подстрекаемые страхом, эти слова хлынули у него изо рта и прозвучали по-клоунски наигранно. Натягивая брюки, он чувствовал себя особенно худым, жалким и бледным. Но одевался слишком быстро, чтобы она не заметила его спешки.

В тот вечер его постепенно угасающий энтузиазм заставил Карен напрячься и разозлиться. Возможно, она почувствовала зарождающееся в нем беспокойство и поспешила переспать с ним, чтобы отрезать ему пути к отступлению.

Страшная причинная связь действий и их последствий едва не лишила его способности дышать. Склонившись на полузаброшенной парковке под холодным тоннажем бетонного страха, Отец снова увидел перед собой образ Карен, причем более отчетливо. И тогда всем его предшествующим испытаниям нашлось объяснение. Ему в очередной раз казалось, что он стоит на краю бездны, имя которой человеческая порочность. Его вновь удивило очередное свидетельство поведения, на которое, как Отец ошибочно раньше считал, он был не способен. Но женщина – настоящая женщина, – обладающая высоким профессиональным статусом, заплатила преступникам за то, чтобы они похитили его дочь, поскольку он отверг ее несколько лет назад.

Он сжал голову руками, пытаясь понять, как обыкновенная мерзкая интрижка могла стать мотивом для похищения ребенка.

За то, что мне было откуда черпать информацию и вдохновение о состоянии мира в этой истории, а также многими из моих собственных подозрений о том, что ждет нас в будущем в этом взаимосвязанном мире, я обязан идеям и книгам Джеймса Лавлока («Мщение Геи» и «Гея: ускользающий лик»), «Шесть градусов» Марка Лайнама, «Коллапс» Джареда Даймонда, «Климатические войны» Гвинн Дайер, «Побочный результат» Дэвида Кваммена, «Уровень духа» Ричарда Уилкинсона и Кейт Пикетт и «Макмафия» Миши Гленни. Когда я писал эту книгу, мне пришлось представить себе и другие вещи – что было почти невыносимо – например, худшую форму жестокого обращения с детьми. И я не думаю, что смог бы описать эту сторону истории Отца столь же ярко, не прибегая к работам Гарри Кибла, Криса Холлингтона и Кейт Макканн. Речь Олега Черного и его философия послесмертия обязаны «Повелителю смерти» Мишеля Камилля, а «Черная смерть» Филиппа Циглера, на чтение которой ушло почти пятнадцать месяцев, помогла увидеть наше (ближайшее) будущее максимально мрачным и пугающим.

Спасибо моим читателям, Энн и Клайву Нэвиллам, а также Хью Симмонсу. За воплощение моих кошмаров в жизнь спасибо моему литературному агенту, Джону Джарролду, Джули и команде из Готэма, Джули Крисп и коллегам из «Пан Макмиллан», Сьюзан Опи за ее тщательное редактирование, Майклу, Лорен и команде из Сент-Мартинса, а также Стефану из «Бражелон».

Хотел бы снова выразить сердечную благодарность (многим) рецензентам, которые нашли время, чтобы прочитать мои книги и написать о них. Отдельное спасибо Джиму Маклеоду из «Gingernuts of Horror», Энтони Уотсону, Делии из «Postcards of Asia», Алексу Клунессу, «The Reading Passport», Джо Плейфорду, Алану Келли, Уэйну Симмонсу, Джеймсу Эверингтону, Пэм Норфолк, Терезе Дервин, Мари О’Реган, Джемме Файлз, Мэтью Фрайеру, «SFX», «Sci-Fi Now», Британскому обществу фэнтези, Тиму Леббону, Марку Моррису, Полу и Трейси Меллой, Хью и Дель Симмонс, Гэри МакМахону, Гэри Фраю, Лизе Таттл, Мэтью Райли, Дэвиду Уиллбэнксу, Саймону Странтзасу, Рэмси Кэмпбеллу, Джастину Стилу из «Arkham Asylum», Шону Китчингу и «The Quietus», Джеффу Вандермееру, Джонни Мейнсу, Стивену Фолку, Гэри Пауэру, Джонатану Вуду, Джону Рому, Захару Знаеву, Диале Атат, Росил Баррантес, Рубе Насеральдин, Эмме Беккет, Люси Твитти Холлс, Джонатану Майберри, Скотту Смиту, Майклу Маршаллу, Майклу Корите и многим благодарным друзьям, которых мне повезло встретить в социальных сетях. Особая благодарность выражается тем продавцам книг, которые продвигали мои романы, в частности «Forbidden Planet» из Белфаста, Пэтти Доул из «Waterstone», Уитни и Элли Уиксон из «Blackwells», Эдинбург.

И как всегда, напоследок хочу сказать спасибо моим читателям: без вас мои книги стали бы еще одним исчезающим видом.