Пётр Бернгардович Струве (26 января / 7 февраля 1870, Пермь — 26 февраля 1944, Париж) — в истории русской общественно-политической мысли до 1917 года — социалистический и либеральный политик, экономист, философ, историк, в истории русской литературы — организатор, редактор и издатель журналов, газет, издательских серий, инициатор идейно-общественных направлений, литературно-общественное значение которого знавший его лично Максим Горький описал в формуле «Иоанн Креститель всех наших возрождений» («Несвоевременные мысли», 18 мая 1917), а В. Г. Короленко — из враждебного марксистам народнического лагеря в декабре 1900 года — «неистовым Виссарионом», по аналогии с литературно-критическим богом русского освободительного движения — В. Г. Белинским[20]. После 1908 года, когда С[21]. выступил с доктриной либерального империализма, он заслужил себе репутацию «столпа идеологии русского великодержавия, верного рыцаря Великой России, „нового Каткова“…»[22] Один из главных идеологов большевизма длительную эволюцию С. слева направо сделал главным содержанием его репутации, говоря, что С. «в своей общественной деятельности побил рекорд хамелеонства и выказал себя как необыкновенно искусный политический эквилибрист»[23].

Сам себя в конце жизни С. скромно определил, как «экономиста и историка»¹, несомненно, исходя при этом из общей для того времени универсальности и высокого уровня философских требований к системе профессиональных экономических и исторических знаний.

В главном роль С. свелась к организации интеллектуально-политических движений и традиций, среди которых наиболее влиятельным стал русский марксизм 1890-х, сменившийся недолговечным «критическим направлением» в марксизме (1899–1902)² и социал-либеральным «идеалистическим направлением» (в освободительном движении) (1902–1905). После 1905 С. становится одним из центральных представителей русского политического либерализма, но быстро теряет своё практическое влияние. Вершиной интеллектуальной биографии С. стало его участие в создании и лидерство в интерпретации сборника «Вехи» (1909), который стал попыткой поворота социал-либеральной русской мысли к либерально-консервативному синтезу религии и государственности. Главным творческим итогом деятельности С. в России этого времени стало редактирование и издание им «толстого» журнала «Русская Мысль» (1907–1918), которому удалось преодолеть узко-либеральную партийность, став местом принципиального и гибкого соединения современной русской литературы, религиозной и политической философии, истории литературы и научных знаний.

Воспитаннику равно западнических и славянофильских кругов, активному работнику демократических просветительских институций, активному участнику революционного подполья и нелегальной марксистской пропаганды, первому на территории России публичному деятелю социал-демократии, С. удался ранний и очень успешный литературно-политический дебют на внутриполитической сцене, по итогам которого в 1900-е гг. С., вдохновляясь примером А. И. Герцена, выбрал карьеру влиятельного политического эмигранта-издателя, а затем — политического вождя, затем — либерала-индивидуалиста, политического националиста и империалиста британского образца, хоть и под немецко-славянофильским именем «национал-либерала». Этот выбор дал ему всероссийскую известность, но потребовал в жертву научные интересы С., лишь в 1910-е завершившего свои ранние (конца 1890-х) труды по истории и экономике. Революции 1917 г. и Гражданская война стали апогеем его политической карьеры, после которой в эмиграции влияние С. быстро затухло, издательские проекты не удались, но энциклопедически широкая научная и публицистическая активность только возросла.

Младший, шестой сын пермского губернатора¹, принадлежавшего к известной немецкой научно-административной династии, основанной в России В. Я. Струве, создателем Пулковской обсерватории², С. при рождении был крещён в православии и вырос в славянофильской идейной среде, тесно связанной с либерально-государственной мыслью. В 1871 отец С. вышел в отставку, 1879–1882 гг. семья провела в Германии (Штутгарт), а с 1882 — поселилась в Санкт-Петербурге. Родители С. близко общались с И. С. Аксаковым и Ф. М. Достоевским, его отец уже в 1870-е демонстративно «носил только бороду»[24], а юный С. остро переживал публичные выступления И. Аксакова, Достоевского и В. С. Соловьёва 1880-х гг., вплоть до 1885 года питая славянофильские и националистически-монархические надежды[25]. В течение 1885–1888 гг. С. эволюционировал к либерализму западнического толка под впечатлением от произведений Б. Н. Чичерина, М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. Д. Градовского и выступая активным участником либерального кружка редактора «Вестника Европы» К. К. Арсеньева, в котором лично познакомился с В. С. Соловьёвым, В. Д. Спасовичем, А. Ф. Кони и в котором одновременно принимали участие яркие деятели литературы Н. М. Минский, Д. С. Мережковский, Л. З. Слонимский, С. А. Венгеров[26]. С 1888 года, под влиянием своего старшего брата М. Б. Струве[27] и по позднему признанию, книги Р. Майера «Освободительная борьба четвёртого сословия», С. признал себя социалистом, став марксистом, социал-демократом и революционером. Впрочем, С. не раз менял акценты в своих автобиографических экскурсах и потому кажется, что ярче и ближе к оригиналу переживания звучит его воспоминание-признание о Салтыкове-Щедрине:

Согласно автобиографии С. он получил образование в V (с 1901 — VIII) Санкт-Петербургская прогимназии и Тульской гимназии. Окончил III петербургскую гимназию. Затем «поступил в Пб. Унив. на Естественный факультет, с которого перешёл по болезни (я хотел специализироваться по зоологии, но должен был отказаться от занятий с микроскопом) на юридический факультет, где занимался государственным правом и политической экономией. Из Унив. вышел до окончания курса и потом в качестве экстерна в 1895 г. держал государственный экзамен».

Как общественный деятель, С. вырос также внутри широкого круга практиков народного просвещения и освободительного движения: в общении с семьёй Гердов, близкой к В. М. Гаршину[29] и Салтыкову-Щедрину, ученицами гимназии А. А. Оболенской во главе с Я. Г. Гуревичем (А. В. Тырковой, Н. К. Крупской, Н. А. Герд (сестра однокурсника С[30]., преподавательница вечерней школы для рабочих[31]), Л. К. Давыдовой³).

В 1889 умер отец С. и его отношения с матерью[32] испортились настолько, что он ушёл из дома, поселившись у матери своего гимназического одноклассника, тогда же овдовевшей известной просветительницы А. М. Калмыковой (1849–1926), которая в глазах общества стала ему «приёмной матерью»⁴. Так с 1889 года С. поступил под личное покровительство А. М. Калмыковой, в книжном складе которой он стал работать и которая познакомила его с участниками лево-либерального «Приютинского братства» (Д. И. Шаховским, В. И. Вернадским, С. Ф. Ольденбургом и др.)[33] и ввела его в круг радикальных деятелей оппозиционного Комитета грамотности Вольного экономического общества, а с 1895 года, после передачи этого Комитета в ведение Министерства народного просвещения — в III (экономическое) отделение самого ВЭО, где развил активную научную и публичную дискуссионную деятельность вплоть до изменения устава ВЭО в апреле 1900, закрывшего его для публики.

В 1889 С. поступил на естественно-математический факультет Санкт-Петербургского университета, где, в частности, прослушал вводный курс «Основ химии» из уст Д. И. Менделеева[34]. В 1890 году перевёлся на юридический факультет (оставил его в 1892 году и в 1895 — экстерном окончил полный курс университета по этому факультету с дипломом первой степени). С 1889 года С. вошёл в близкие сношения со студентами-марксистами и их кружками, готовивших пропагандистов для рабочей среды[35]: В. С. Голубевым (университет, руководитель[36] «Рабочего союза», основанного М. И. Брусневым), Д. В. Странденом (университет, член того же союза[37]), в 1891 — на юридическом факультете университета, где возглавил кружок[38]; с 1892 — с брусневцами Л. Б. и Г. Б. Красиными и Р. Э. Классеном[39] (Технологический институт), в женский круг которых входили А. В. Тыркова, Н. К. Крупская и Н. А. Герд (с 1897 — жена С.)⁵. Вместе с социал-демократической молодёжью накануне и в ходе учёбы в университете С. принял участие в общественных демонстрациях на похоронах М. Е. Салтыкова-Щедрина (1889), публичной панихиде по Н. Г. Чернышевскому (1889), многолюдной демонстрации на похоронах Н. В. Шелгунова (1891). После серии арестов марксистов в начале 1890 г. С. выехал в Австро-Венгрию, где провёл два семестра, изучая общественные науки в университете г. Граца. Однокурсник и друг С. по социал-демократическим кружкам А. Н. Потресов отправился в Швейцарию для установления связи с марксистской группой «Освобождение труда» во главе с Г. В. Плехановым и получения изданной ею литературы. Это, по-видимому, было едва ли не первой попыткой установления столь активного контакта с этим марксистами-эмигрантами, поскольку, по свидетельству В. С. Голубева, брусневцы-технологи о марксистской литературе круга Плеханова в 1890–1891 гг. просто не знали: «Социал-демократия только-только ещё намечалась. О группе же „Освобождение Труда“ как-то позабыли»[40]. Другой марксист вспоминал об этих годах: «В это время имя Маркса не имело для русской учащейся молодёжи ничего притягательного. Не помню я, чтобы оно пользовалось популярностью среди студенчества Петербургского университета, куда я поступил в 1890 году»[41].

В немецком мире того времени, который — наряду с Британией и Францией — служил образцом для России, марксизм и социал-демократия вступили в полосу очень быстрого роста своего электорального и политического влияния. Оно было непосредственно вызвано отменой в Германии многолетнего исключительного закона против социалистов («Закона против вредных и опасных стремлений социал-демократии», 1878–1890) и их масштабной политической легализацией. Идейный вождь этой социал-демократии Ф. Энгельс оценивал перспективы партии как скорый парламентский путь к власти на фоне революционного кризиса в стране в течение ближайших лет, в пределах 1896–1904 гг. Видя кратное расширение партии, Энгельс уделил особое внимание отношениям партии и «социалистической науки», отстаивая её независимость и право на критику партийных программы и тактики, внутрипартийной терпимости и самокритики[42], одобрил и высоко оценил Эрфуртскую программу СДПГ (1891), в которой религия (и, следовательно, философия) была объявлена «частным делом» партийца. В области политической борьбы Энгельс рисовал образ самосбывающегося прогноза индустриализации как приближения социализма: «чтобы отстранить имущие классы от власти, нам прежде всего нужен переворот в сознании рабочих масс (…) нужен ещё более быстрый темп переворота в методах производства, больше машин, вытеснение большего числа рабочих, разорение большего числа крестьян и мелкой буржуазии (…) рабочие же массы с помощью всеобщего избирательного права заставят с собой считаться (…) мероприятия, действительно ведущие к освобождению, станут возможны лишь тогда, когда экономический переворот приведёт широкие массы рабочих к осознанию своего положения и тем самым откроет им путь к политическому господству (…) лет через пять-десять различные парламенты будут выглядеть совсем по-иному»[43]

Всё это позволило личному секретарю Энгельса и хранителю архива Маркса Эдуарду Бернштейну считать Энгельса «отцом» ревизионизма и реформизма в марксизме. В России же своеобразным «сыном» Энгельса и воспитанником немецкой «социалистической науки» можно считать именно С[44]. В 1890-е — начале 1900-х гг. он старался применить в России стандарты легализации германской социал-демократии[45] и лично повторить личные карьеры её публичных вождей. Это отвечало и его собственным приоритетам, хотя практика и демонстрировала его непригодность к успешной карьере политического вождя:

Именно поэтому публичным кумиром молодёжи 1890-х гг., а не только её интеллектуальным вождём С. стал «неожиданно для себя».

История марксистского прогноза о шансах капиталистического развития России к началу 1890-х гг. имела в своём распоряжении прямо высказанные основателями марксизма надежды на то, что — в контексте общемирового и, в первую очередь, западноевропейского развития в сторону коммунизма — общинная Россия может, сохранив свой патриархальный коллективизм, прямо — при помощи Запада — перейти к коммунизму. И этим внешне подтверждалась утопия ещё А. И. Герцена о прямом переходе от общины к социализму. Для такого сценария России оставалось «лишь» избежать капиталистического развития, главные препятствия на пути которого были ликвидированы с отменой крепостного права в 1861 году. Заметив внимание к своей теории в России и выучив русский язык специально для изучения того, как была описана пролетаризации России в труде В. В. Берви-Флеровского (1829–1918), Маркс напрямую обратился к русской аудитории, вполне безответственно теоретизируя в духе Герцена:

В своём формально личном письме (несомненно, ставшем известным целевой русской аудитории) к тогда ещё радикальной народнице В. И. Засулич, одной из первых начавшей примерять марксизм к революционной борьбе в России, Маркс писал:

В прямом обращении к русской революционной аудитории Маркс и Энгельс, хорошо известные своей непременной политически мотивированной русофобией, откровенно льстили именно русским народникам, эксплуатируя их совершенно абстрактные надежды:

Позже в переписке со своим русским корреспондентом, уже квалифицированным марксистом, но политически близким к народничеству, Н. Ф. Даниельсоном (в русской печати: Николай — он)⁷ Энгельс предметно проанализировал перспективы общины, промышленности, капитализма и социализма в России в контексте масштабного голода 1891–1892 гг., показавшего экономическую слабость общинного сельского хозяйства, на который Маркс и русские социалисты-народники полагались как на зародыш будущего социализма.

Правый экономист и высокопоставленный чиновник, современник событий не мог не признать главного: голод прогремел на пике быстрого экономического роста в России, когда капиталистическая промышленность при поддержке государства натурально высасывала ресурсы из аграрного большинства. Он писал:

Голод и попытки оппозиционной интеллигенции смягчить его последствия для народа, задуманные и изображённые как альтернатива государственным мерам помощи, мобилизовали общественную и идейную активность. В революционном 1905 году В. И. Вернадский вспоминал о голодном годе:

Здесь русским народникам, взявшим на вооружение «букву» марксизма и отстаивая особость русского пути к коммунизму, минуя капитализм как общую основу народного хозяйства (в силу его прогнозируемой маргинальности из-за слабости внутренней основы и недоступности внешних рынков), удалось найти в марксистском учении для Германии противоречие между образцом интернационального британского капитализма и случаем его особого национального развития в условиях германского протекционизма. Противореча своим ранним надеждам на переход Германии к коммунизму именно в силу невозможности беспредельного локального развития капитализма⁸, но не переставая говорить, что голод и сокращает внутренний рынок (в деревне), и создаёт его (в городе), Энгельс всё же определённо писал Даниельсону: «переход от общинного земледелия и патриархальной домашней промышленности к современной промышленности… со временем… распространит капиталистическую систему также и на сельское хозяйство»⁹.

Таким образом, народники должны были доказать, что капитализм в России уже проиграл, а марксисты — что он побеждает и уже победил. И в равной степени сделать это на общем для них марксистском языке. Именно поэтому главным источником идейного переворота стало не распространение марксизма, и обнаружение его равной применимости как к России с её «социалистической» сельской общиной, так и к Западной Европе, где община уже была уничтожена. «Меня марксистом гораздо больше сделал голод 1891–1892 гг., чем чтение „Капитала“ Маркса», — вспоминал С.[51], обнажая трагедию отсталости, но умалчивая о том, что, подобно славянофилам, политические операторы отсталости, народники, уже вполне освоились с «Капиталом» и выступали его главными толкователями¹⁰. Именно проблему достаточности внутреннего рынка страны для развития капитализма начал исследовать С., дебютировав в немецкой социалистической прессе в 1892 году[52]. Здесь он был обречён либо расстаться с образом промышленной и социалистической революции для России, либо увидеть, что обнищание деревни не уничтожает внутренних ресурсов развития капитализма и, значит, революционного пролетариата в стране.

В октябре 1893 года, продолжая давний спор с народническими политическими надеждами своего компетентного марксистского собеседника Н. Ф. Даниельсона, в ходе которого отрабатывались марксистские формулировки для России, Энгельс впервые заметил появление Петра Струве (в немецких публикациях: Peter von Struve) — нового русского марксистского теоретика, который, пожалуй, первым для русских революционеров «реабилитировал» протекционизм Ф. Листа, до того почти монополизированный в России консервативными модернизаторами Витте и Менделеевым. Здесь Энгельс решил (1) покончить с русским экономическим мифом о России как новой Америке, (2) и мифом об общине как первичной основе будущего коммунизма, (3) вновь подчеркнуть главную роль Запада в экспорте коммунизма.

Когда юный, двадцатитрёхлетний С. выступил в Sozialpolitisches Centralblatt против книги Даниельсона «Очерки нашего пореформенного развития» со статьёй «К вопросу о капиталистическом развитии России» и утверждал необязательность внешнего рынка при наличии внутреннего[53], Энгельс писал в фактическую поддержку юному критику:

Три года спустя после содержательной дискуссии с Энгельсом о внутренних ресурсах для капиталистического (промышленного) развития России и полгода спустя после солидарного утверждения капиталистического фатализма из уст Энгельса и Струве, Н. Ф. Даниельсон по-прежнему настаивал на критической недостаточности внутреннего рынка для развития капитализма в России, исходя из политической недоступности рынков внешних — и потому по-прежнему ожидал прекращения капиталистического развития страны[55]. Имея такую поддержку Энгельса и видя идейные колебания народников, лучшие из которых уже начали теоретический дрейф к марксизму, но политически оставались едины с государственным славянофильством, боровшимся за общину как за оплот монархии, Струве выбрал мишенью своей политической публицистики именно вопрос о приятии русского капитализма как фактора общечеловеческого прогресса и пути собственно России к социальному и политическому освобождению. Это предстояло сделать общепринятым фактом в среде революционной интеллигенции.

Осенью 1892, по возвращению в Россию, через посредство работавших в Технологическом институте химиков, переводчиков и издателей немецкого текста упомянутых «Основ химии» Менделеева (1891), Л. Ю. Явейна и А. Э. Тилло¹¹, лично знакомых с Энгельсом[56], С. сблизился с «кружком технологов» (именно из него в 1894 выдвинулся как революционер В. И. Ульянов (Ленин)) и в 1895 вырос хрестоматийно известный «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»).

В университете С. стал активным участником научных кружков, в частности, М. И. Свешникова[57], члена редакционного комитета журнала «Северный Вестник», которым руководили А. Л. Волынский и Л. Я. Гуревич (1890–1898)[58]. Первую свою статью в повременной печати С. опубликовал в главной либеральной газете той эпохи — «Русские Ведомости» (Москва) в 1890 году[59]. В ней он косвенно рекламировал тогда только дебютировавший педагогический журнал «Русская Школа», что не было случайностью. Ибо по рекомендации Калмыковой С. как титульный сотрудник (наряду с Калмыковой, Е. М. Гаршиным, Е. А. Соловьёвым, Ф. Ф. Эрисманом, Н. И. Кареевым, Л. Е. Оболенским) принял активное авторское участие в этом новом журнале Я. Г. Гуревича: в «Русской Школе» в 1890–1893 С. годах опубликовал большое число партийно нейтральных обзорных статей о сфере образования в Германии, Австрии, Франции, России[60].

В 1892–1894 С. с научными целями посещал Австрию, Германию и Швейцарию, где начал сотрудничество с немецкой социал-демократической печатью, своими текстами об аграрном развитии России и др. обратив на себя внимание русских народников и Ф. Энгельса. До этого в немецкой социал-демократической печати был известен только один русский марксист — Г. В. Плеханов (Н. Ф. Даниельсон, хоть и был научным сторонником марксизма, но идейно-политически оставался народником), но Плеханов был политическим эмигрантом. По возвращении в Россию весной 1894 года С. работал помощником библиотекаря Учебного комитета Министерства финансов С. Ю. Витте под непосредственным покровительством его ближайшего помощника, неформального «голоса» министерства финансов в печати[61], учёного секретаря учёного комитета министерства финансов А. Н. Гурьева (1864–1921?)¹². Однако вскоре С. попал под трёхнедельный арест по делу о его (не подтвердившейся) принадлежности к революционной подпольной партии «Народное право». После ареста был уволен из библиотеки по личному распоряжению Витте[62]. Это значило, что научные статьи С. в немецкой марксистской печати не считались криминальными для русских властей — и лишь подпольная деятельность логично вызывала его репрессии.

Взаимная изоляция разрозненных марксистских кружков Петербурга и Москвы, обрекая идейные круги на формирование собственных центров легальной концентрации (в Петербурге — Комитет Грамотности, Вольное Экономическое Общество, отдельные издания вокруг фигуры С.; в Москве — марксистское издательство супругов Н. В. Водовозова (1870–1896) и М. И. Водовозовой (Токмаковой, 1869–1954), Московское психологическое общество¹³, издававшее журнал «Вопросы философии и психологии», Московское юридическое общество, вокруг фигуры его действительного члена С. Н. Булгакова) была велика. И преодолевалась она и интегрировались кружки прежде всего лишь через немногочисленные «шлюзы» партийного и литературного общения вокруг личных связей Н. В. Водовозова, Г. Б. и Л. Б. Красиных (они были равно близки и с кругом Водовозовых, и с кругом Булгакова — хотя бы просто потому, что Н. В. Водовозов и Булгаков были женаты на революционно активных родных сёстрах М. И. и Е. И. Токмаковых¹⁴. С ростом присутствия С. в печати интеграция кружковых столиц ускорилась: «Для борьбы с марксистами народники в эту зиму [1893–1894 года] вызывали из Питера свою тяжёлую артиллерию; так на Рождество 1893 года в Москву приезжал и читал реферат В. В., но вслед за ним приехал в то время лидер марксизма, П. Струве» и «с большим успехом противостоял народничеству»[63].

Близкий свидетель юношеской общественной карьеры С. вспоминал вполне нелицеприятно:

«Собственные мысли составляли один из основных интересов его жизни. (…) Поэтому я не помню его ведущим нескончаемые споры, столь обычные для русской интеллигенции. (…) Эта привычка не спорить, а „вещать“ даже раздражала людей, желающих обменяться с ним мнением. (…) Было ещё одно свойство у П. Б. Струве, мешавшее его успехам на политическим поприще: он был духовно слишком аристократичен и честен. (…) Он никогда не искал поклонения толпы и, отстаивая свои убеждения, постоянно шёл против течения». И потому кумиром молодёжи С. стал «неожиданно для себя»[64]. Наибольший успех публичной марксистской пропаганде создавали легальные студенческие праздники в дни основания университетов, собиравшие в университетских столовых по 500 человек и более, с речами перед которыми выступали известные публичные фигуры — для организаторов таких мероприятий их известность была принципиальным условием для их приглашения в аудиторию. Знаменитый социолог, историк и публицист, в середине 1890-х гг. активно выступивший против русского марксизма (под именем «экономического материализма») с точки зрения рядовой научной критики, но отвергнутый общественными симпатиями, Н. И. Кареев писал:

Как было сказано, в 1870–1880-е годы для оппозиционных кругов в России Германия служила образцом не только регулярного полицейского государства, но и образцом социал-демократии, которую преследовал «Исключительный закон против социалистов» канцлера Бисмарка и кайзера Вильгельма Первого[66]. Именно этот закон прямо принуждал социал-демократию к сведению всей своей деятельности в имперском и местных парламентах как единственной форме легальности. И прямо запрещал партийные организации, партийную печать, партийные собрания. Таким образом вся партийная жизнь СДПГ была нелегальной, а её политический результат в виде числа парламентских мандатов и её интеллектуальное влияние — единственными формами легальности. Интеллектуальная верность человека своей партии становилась делом личного самоопределения в сфере науки и идеологии. Интеллектуальное влияние социал-демократии и марксизма вместо политики институционализировалось в университетском катедер-социализме и «Союзе социальной политики», в частности. По итогам этих лет Энгельс даже в применении к СДПГ говорил в 1891 году о «немецкой социалистической науке» как о факте и факторе, имеющем внутри партии особые права на независимость, равную независимости партийной печати[67]. Следуя практике статусных народников и практике СДПГ, С. впервые для марксистской революционной среды в России — осознанно и рискованно — выбрал для себя путь «публичного марксиста», с юности предпочитавшего выступать в печати под своим именем и стремившимся к публичному участию в качестве лектора в социал-либеральных институциях — Комитете Грамотности, Вольном Экономическом Обществе, на ежегодных праздниках Петербургского университета 8 февраля. И всё это — параллельно с многолетним участием в подпольных марксистских кружках для самообразования и подготовки агитаторов среди рабочих, изданием нелегальной литературы. Ясно, что образцом в этом ему служила Германия с её марксизмом и социал-демократией.

Кроме того, Германия последней четверти XIX века была для России образцом успешного национального объединения, науки, техники и экономического прогресса, обеспеченного эффективной политикой в области образования, милитаризацией и протекционизмом. Новый кайзер Вильгельм Второй в 1888–1889 гг. инициировал ряд мер социальной политики и лишь после этого, в 1890 г. прекратил действие «Исключительного закона против социалистов», демонстративно соединив в этих первых мерах «государственного социализма» полицейский контроль и социальную политику. Первый же после этого съезд СДПГ в Эрфурте и затвердил в программных принципах СДПГ, проверенных Энгельсом с точки зрения их верности Марксу и практике, религию (включая философское мировоззрение) как «частное дело» партийца (именно поэтому секретарь Энгельса Бернштейн после многолетних ревизионистских выступлений, осуждённых партией, так и не был исключён из СДПГ, что до крайности удивило Плеханова). Это стало дополнительной санкцией для интеллектуальной свободы социал-демократов при соблюдении их политической лояльности партии. В России эта среда социал-демократической интеллигенции, по немецкому образцу, в 1890-е гг. звалась «академиками»[68] и нашла себе специальное критическое исследование в известной книге Е. Ю. Лозинского об интеллигенции как классе[69]. Именно за такой «академизм», риторически противопоставленный партийности, старый партийный друг С. — Потресов — упрекал С., изображая его идейные поиски как враждебные подпольной партийной работе и посрамляя их тем, что к ним близким оказался ревизионизм Бернштейна, которого сам же С. внятно осудил именно за безыдейную бескрылость и «филистерство»[70]. И тем не менее — выбор, который рафинированный интеллектуал, генеральский сын Потресов сделал в пользу «пролетарской» революционной идентичности (подобно тому, как это сделал сын гражданского генерала В. И. Ленин) носил явный характер искусственности (и заставил Ленина развить для преодоления этой искусственности целую доктрину «внесения [интеллигентами] социалистического сознания» в пролетариат — «Что делать?» (1902)). Против этого, в свою очередь С. никогда не предпринимал таких попыток и не изображал из себя ни «пролетарского революционера», ни «вносителя социалистического сознания», хотя до определённого времени и был руководящим публичным пропагандистом и теоретиком социализма, создателем социалистической политической инфраструктуры и участником нелегальной подготовки социалистических кадров. Собственно, он и был более всего социал-демократическим «академиком», но именно теоретиком, философом, экономистом и историком высшего (для партии) уровня квалификации. Иное дело, что реальный массовый политический спрос (и в русском подполье — особенно) на столь квалифицированные кадры был ничтожен. Например, даже в 1903 году (после десятилетий политической борьбы), даже в германском профсоюзе рабочих-металлистов (наиболее квалифицированной части рабочего класса), в библиотеке его правления из 21 287 томов, взятых рабочими для чтения, лишь 1825 (8,6 %) относились к сфере истории и философии и 404 (1,9 %) — к политической экономии и партийной литературе[71]. Именно на этих последних научных сферах и специализировался С., видимо, чувствуя себя оригинальным «русским Марксом».

Вплоть до 1891 года СДПГ вполне эффективно боролась за выживание и рост в условиях полицейских ограничений, развивая нелегальную инфраструктуру. Разветвлённая нелегальность в соединении с парламентско-интеллектуальными трибунами позволила СДПГ втрое увеличить число своих активных избирателей на имперском уровне.

Принимая полицейский вызов, СДПГ выработала особое отношение к легальности, которое осталось действительным и после её полной легализации и которое ясно выразил Энгельс в письме Каутскому, отвечая на его сетования о том, что уход видного марксиста (и затем ревизиониста) Конрада Шмидта наносит ущерб партийной печати, в которой тот мог бы работать:

«Я не могу поставить в упрёк Шмидту его приват-доцентство, оно издавна было его мечтой и мечтой его родителей. К тому же в Швейцарии теперь и у марксиста имеются некоторые шансы»[72].

Высокая степень внутрипартийной терпимости к разноголосице философских и иных исповеданий «эрфуртского образца» может быть истолкована (по крайней мере, так была истолкована и воспринята в России того времени, и служила образцом для большей части русской социал-демократии вплоть до 1917 года) как форма поддержания и удержания внутри партии стабильности широкой радикальной коалиции, зримо, на мирных парламентских выборах идущей к власти в стране (в России она явно к власти не шла, но с отставанием на четверть века широко проникала как аналог катедер-марксизма). П. И. Новгородцев в своём глубоком исследовании социалистической практики конца XIX— начала XX века писал так:

Отстаивая совместимость идеализма с революционностью, его независимость от реакционного мистицизма и вообще независимость политических программ от философских мировоззрений, С. совершенно в духе Новгородцева вычленял в философской традиции примеры соединений, которые придавали особую «легитимность» доктринам: «Фихте — идеалист и социалист, Кант — идеалист и либерал»[74].

К традиции Энгельса и Бебеля в СДПГ следует отнести и неоднократно публично выраженный в ней консенсус вокруг признания приоритета национальных интересов «немецкого отечества» в случае войны, в которой главным противником ожидалась именно феодальная и «варварская» Россия. В этом контексте манифест Базельского конгресса Интернационала 1912 года об отрицании единства национальных интересов в войне и приоритете классового интернационального единства пролетариата в борьбе против войны — был эпизодом, непосредственно привязанным к повестке Балканских войн, где Балканы выступали в образе почти колоний великих держав, что создавало иллюзию дистанции по отношению к ним. Первые же залпы 1914 года похоронили Базельский манифест, принятый единогласно. И СДПГ шла в первом ряду этих похорон.

Зимой 1893/1894 года, находясь, после ряда опубликованных им немецких статей, уже на вершине дебютного признания в немецкой социал-демократической литературе в качестве специалиста по капиталистическому развитию России и отмеченный (возможно, косвенно известным ему) вниманием живого классика марксизма Ф. Энгельсом, С. решил выступить в России в качестве нового интеллектуального лидера марксизма, место которого в результате давней эмиграции Плеханова оставалось вакантным. Здесь С. уже имел богатый опыт обзоров, рецензий и публицистических выступлений в легальной (с 1890 г. — в либеральной газете «Русские Ведомости», журналах «Русская Школа» и «Вестник Европы», ведомом К. К. Арсеньевым)[75] и нелегальной печати[76].

Но, готовя текст своей первой книги, С. предпочёл ложно заявить, что для выражения своих взглядов не имеет места в периодической печати (что противоречило его же собственным ссылкам на свои публикации в «Вестнике Европы»), имевшем значительное распространение в образованной части аудитории. Обязанный Арсеньеву многолетней, начиная с ранней юности, интеграцией в либеральные политические и журнальные круги, обязанный ему лично как редактору очень почётной возможностью стать автором энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона по ряду ключевых статей, в это время С., однако решил дистанцироваться от своего учителя. Видимо, мотивом к этому стал отказ Арсеньева поддержать радикализацию своего ученика (и позже именно он приветствовал сближение С. с либералами и либеральной программой). С. весьма прозрачно вспоминал об этом в эмиграции: «когда А. И. Чупров или К. К. Арсеньев как (…) руководители либерально-оппозиционного против самодержавия общественного мнения России отклоняли участие в активной революционной борьбе с властью и какую-либо солидаризацию с тогдашними революционерами, он могли ссылаться на факт безвозбранного существования и огромного культурного влияния своих (и очень многих других) терпимых самодержавием оппозиционных органов печати»[77].

В конце лета 1894 года на средства Калмыковой С. издал первый и анонсировал второй выпуск (он никогда не был написан даже частично) своей книги «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России» (СПб., 1894): вышедшая тиражом 1200 экземпляров¹⁵ (из них 750 были проданы в первые две недели)[78], она получила весьма широкое распространение и сразу же попала в центр внимания правящих кругов, которые увидели в ней манифест одного из сторонников капиталистической индустриализации, проводимой С. Ю. Витте как экономическим последователем теоретика протекционизма Ф. Листа. Внимательный современник даже зафиксировал презрительный оттенок отношения части читающей публики к этому идейному сближению марксиста С. и властвующего протекциониста Витте, назвав тогдашнего С. «подыгрывавшимся к Витте в силе своею шумихою с марксизмом»[79]. Поставив в переписке с Н. Ф. Даниельсоном проблему необходимой достаточности внутреннего рынка для развития капитализма в России, Энгельс так и не дал определённого ответа: остановит ли голод и обнищание аграрной России развитие русского капитализма, сократив для него объём внутреннего рынка. Но поместил проблему в контекст политики протекционизма как фактора становления крупной национальной промышленности при недостаточной зрелости национального капитализма. Этим он «легализовал» начатое ещё Плехановым[80] и продолженное С. обращение русских марксистов к наследию Ф. Листа как идеолога германского протекционизма, политика которого была реализована одновременно с объединением, экономическим развитием Германии и рождением пролетарской социал-демократии в этой стране. Ещё в 1891 г. в письме к П. Лафаргу (тогда же опубликованном в печати) Энгельс заключал: «Россия много потрудилась над созданием крупной национальной промышленности; развитие этой промышленности сразу приостановится, так как голод лишит её единственного рынка сбыта — внутреннего рынка»[81] — и это сильно укрепляло теоретические позиции русских народников, как тут же следом отсылал адресата к той части «Капитала» Маркса (Т. 1. Гл. 24. § 5), где тот описал «создание внутреннего рынка для промышленного капитала». И описал его, в частности, в формулах, которые разрушали народнические построения о сжатии внутреннего рынка по мере обнищания крестьянства: «Экспроприация и изгнание из деревни части сельского населения не только высвобождает для промышленного капитала рабочих, их жизненные средства, материал их труда, но и создаёт внутренний рынок»[82].

Марксист вспоминал об обращении С. за помощью к наследию Листа, равно удобного и для германской практики и для идеологии Витте, бывшего поклонником и пропагандистом Листа:

В этом понимании Листа С., кстати, был не одинок, ибо одновременно и Плеханов писал о Листе как идеологе буржуазии в деле развития капитализма в Германии[84]. «Под прикрытием Листа, — вспоминал через 10 лет после дебюта С. марксист, — была доказана „законность“ русского капитализма»[85]. В самом общем и кратком курсе научно-популярной истории Германии Ф. Лист был определён как проповедник обязательности развития национальных политических институтов. Подчёркивалось, что в его «Национальной системе» — «немало страниц посвящено доказательству мысли, что без политической свободы немыслима успешная хозяйственная деятельность»[86].

В условиях философского плюрализма в рядах образцовой для тогдашней России и мира германской социал-демократии и в практике политического марксизма как экономической и исторической доктрины, С. объявил себя в книге «критическим позитивистом», в то время как, например, ведущий представитель русского марксизма в эмиграции Плеханов заявил себя материалистом, а материализм — единственной философией марксизма. В этом плюрализме реализовывалась Эрфуртская программа СДПГ (1891, то есть уже легализованной СДПГ) (5. Erklärung der Religion zur Privatsache). Яркий русский марксист В. М. Шулятиков писал, подводя предварительные итоги развития дореволюционного русского марксизма (в котором явными «диалектическими материалистами», кроме колеблющегося Плеханова, были лишь Ленин и А. М. Деборин):

Компетентный свидетель и участник процесса, С. Л. Франк резюмировал:

Критически откликаясь на книгу С., главный оппонент русского марксизма 1890-х, влиятельнейший политический социалист-публицист конца XIX в. Н. К. Михайловский (1842–1904) обоснованно отметил, указывая на русскую литературу 1860–1870-х гг. и особенно труды Ю. Г. Жуковского, что марксизм — вовсе не новость для русской науки и общественной мысли и что приоритет здесь вовсе не принадлежит С., «смешно претендующему на „новое слово“», но приоритет С. законно таки принадлежит ему в апологии неизбежного капитализма как культурной силы, выраженной в финальной формуле его дебютной книги «пойдём на выучку к капитализму»[88]. Выступая с таким призывом, по мнению критика, С. «служит злу, потому что оно необходимо»[89]. Да и сам призыв этот не оригинален: в народнической среде считалось, что её изобретателями были народники[90].

Но эта громкая формула, которой завершалась книга, на десятилетия стала лозунгом оптимистической проповеди молодого С. и была даже признана изобретённой именно им в сталинском «Кратком курсе истории ВКП (б)» 1938 года, а в устах его критиков — знаком «оправдания» капитализма вообще, а не только как стадии развития к коммунизму. Якобы изначально присущая С. в этой формуле «буржуазность», однако, на деле свидетельствовала о его презрении к общинно-феодальной архаике и о его надеждах на передовой пролетариат:

Поэтому более точной следует признать оценку, которую дал новации С. другой радикальный критик, взявший на вооружение марксизм, Е. А. Соловьёв (Андреевич): в отличие от прежних русских социалистов, С. выбрал Маркса не как диагноста Запада, а как учителя общемирового прогресса: «Теперь не открыли Маркса, а постарались применить полностью его учение и к России»[91]. Как в большой перспективе оценил отклик на первую книгу С. в России французский марксолог, «в гегемонию российского пролетариата верили все марксистские группы — вот почему они с энтузиазмом отнеслись к тому, что П. Струве окрестил „исторической миссией капитализма“. (…) Можно воспользоваться даже марксистским понятием „фетишизм“ для характеристики этого двойного культа: не только рабочего класса, силы, возглавляющей демократические и либеральные тенденции в царской России, но и капитализма, предварительного условия для торжества социализма»[92]. Именно в такой, социалистической перспективе проповеди С. не сомневались и те его современники, перед которыми не стояло ревнивой и конкурентной задачи непременно по срамить С. как недостаточно радикального революционера. Например, Милюков резюмировал мысль С. так:

При этом важно заметить (и это заметили сразу современники С.), что пролетарский революционаризм С. носил не миметический, а вполне искренний, даже — пролетарский классовый, характер, делая С. тем идеалистически настроенным пролетарским революционером из буржуазно-интеллигентской среды, образ которого стоял перед сознанием Ленина, когда он говорил о внесении социалистического сознания в рабочий класс, имея в виду происхождение и роль Маркса и Энгельса, а также, наверное, свои собственные (Ленин. «Что делать?»). Современник (не Ленин) вспоминал о С. как «бывшем теоретике гаршинских глухарей», где центральный, страшный антикапиталистический образ был взят из рассказа В. М. Гаршина «Глухарь» — о рабочем тяжелейшего физического труда, изнутри котла силой своего тела поддерживавшего стенку котла при обработке его извне кузнечным молотом, который быстро доводил рабочих до истощения и смерти[94]…

Фабричный котёл стал и финальным лозунгом книги С., характеризуя его в глазах поклонников как сурового романтика, а в глазах противников — как бессердечного апологета капитализма. С. в книге свои расчёты на культурное воздействие капитализма строил в надежде на то, что патриархальное крестьянство «выварится в фабричном котле», став не только пролетариатом, но и организованным пролетариатом. Эта формула сделала ему славу и только много позже словари сообщили, что формула эта принадлежит раннему русскому пропагандисту марксизма как науки Н. И. Зиберу (1844–1888), который в разговоре с Михайловским как-то сказал: «Пока мужик не выварится в фабричном котле, ничего у нас путного не будет». И Михайловский вспомнил это, ведя арьергардный бой против С[95]. Но поздно.

Влиятельная общественная деятельница, вхожая в высшие столичные круги, баронесса В. И. Икскуль[96] сообщила тогда же Калмыковой о первой книге С.: «Заметки …лежат на столе у всех министров, и в кабинетах их только и говорят о книжке его»[97]. В ней С. впервые в русской легальной литературе выступил не только с изложением, но и с проповедью марксистского взгляда на экономическое развитие России, согласно которому её путь к социализму и коммунизму должен был произойти в результате капиталистического развития страны и формирования класса революционного пролетариата, а не минуя капитализм, ведущий к обнищанию крестьянства и тем якобы уничтожающий рынок для своего развития (о чём вроде бы говорил опыт голода 1891–1892 гг.), и опираясь на коллективистские традиции русской крестьянской общины, в которую интеллигенция была призвана внести социалистический общественный идеал, как то утверждали народники.

Уже после политического и идейного разрыва со С., несомненно считавший себя основателем и высшим авторитетом, на деле — исторический «отец русского марксизма» как революционной теории, Плеханов — даже в резко критическом по отношению к С. тексте был вынужден признать «Критические заметки» — «тяжеловесно написанной и местами наивной, но в общем всё-таки дельной» книгой[98].

Калмыкова, впоследствии, уже после того как давно политически и человечески порвала со С., тем не менее, уже при советской власти вспоминала о книге вполне комплиментарно:

Программа и историографический круг «Критических заметок» С. фактически стали программой для будущих изданий и научных трудов русских марксистов 1890-х гг., в которых был детализирован, расширен или преодолён научно-политический горизонт этой книги по обозначенным ею приоритетам (марксистский сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» (1895); статья «К характеристике экономического романтизма (Сисмонди и наши отечественные сисмондисты)» (1897) Ленина; серия переводов издательства М. И. Водовозовой из «Handswörterbuch des Staatswissenschaften» под редакцией Булгакова и др. (1890–1900-е); марксистская полемика о рынках в журнале «Научное Обозрение» (1898–1899)[100]; «К вопросу о рынках при капиталистическом производстве» (1897) и «Капитализм и земледелие» (1901) Булгакова; «Русская фабрика в её прошлом и настоящем» (1898) Туган-Барановского; «Развитие капитализма в России: Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности» (1899) — Ильина-Ульянова-Ленина[101]; «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском» (1901) Бердяева, «Крепостное хозяйство: Исследования по экономической истории России в XVIII и XIX вв.» (1913) самого С¹⁸.). Примечательно, что даже такая узкоспециальная историографическая тема, как экономическая эффективность крепостного права накануне его отмены, в преломлении полемики народников и марксистов, даже в конце 1890-х годов продолжала звучать как повод к общественной партийной мобилизации, вменяя С. роль интеллектуального и политического вождя социал-демократической молодёжи, которую он годами, как минимум, с 1894 по 1900 гг., играл на всех доступных ему публичных площадках. Московский университетский историк и либерал А. А. Кизеветтер вспоминал о чтении С. в Московском юридическом обществе доклада о крепостном хозяйстве:

Внутрипартийная относительная теоретическая и научная сложность марксизма (особенно по сравнению со вполне литературными и публицистическими народническими доктринами), быстро завоёвывающего экономические и исторические науки, его открытость к разнообразным философским обоснованиям, которые к тому времени уже прошли многовековой путь к строгой дисциплинарности, вполне соответствовали и позитивистскому пафосу точного знания и этическому пафосу его идейного обоснования. Важно также и то, что в России, лишённой легальной социал-демократии и большого числа квалифицированных марксистов среди журнальных писателей и университетских кадров, марксистское движение 1890-х гг. было счастливо отмечено практически полным отсутствием идейного «чинопочитания» и в отношении Маркса и Энгельса (расцветшего в 1900-е и далее), и в отношении коллег-марксистов.

Хорошо известное политическое и публицистического ожесточение 1900–1910-х между большевиками и меньшевиками, хрестоматийная личная брань Ленина в адрес его оппонентов в 1900–1910-е, конечно, не в полной мере были изобретены в те годы и в той среде. Они вдохновлялись и самим критическим наследием Маркса, и ожесточением «освободительной» политической критики самодержавия. Родственны они были и внутримарксистской полемике в России 1890-х (не считая полемики русских марксистов социал-демократов против народников-марксистов): свободная от «чинопочитания» и догматической монополии, она никак не останавливала «партийных товарищей» от весьма резких взаимных научных нападок. Известны личные грубые нападки Ленина на С. на чтении первым своего реферата о дебютной книге С. у него же на квартире, которые на практике произносились в узком товарищеском кругу и без каких-либо практических последствий²⁰. В частном письме — без публичных и политических риторических обязательств — другой, наряду с Лениным, ведущий организатор нелегального петербургского социал-демократического «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» Ю. О. Мартов (Цедербаум) вспоминал о лично известной ему картине середины 1890-х. Цитируя мысль Плеханова о том, что «революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих», Мартов свидетельствовал: «Струве и Ленин в 90-х гг. говорили то же, что и я, но только смотрели односторонне»[102]. Так что внутрипартийное полемическое ожесточение, характерное для узких кружков социал-демократов 1890-х, было обычным делом, а их обвинения в недостаточной революционности — едва ли не правилами игры в борьбе за лидерство в партии.

Фактом было и полемическое ожесточение московского марксиста Булгакова против петербуржцев С. и Туган-Барановского. Но именно оно, ожесточение, в полемике Булгакова против С. в «Вопросах философии и психологии» (1896–1897) и в полемике Булгакова против С. и Туган-Барановского по вопросу о рынках (1896) сделало его признанной ведущей фигурой марксистского движения. Если в сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» (1895) тогда не известный Булгаков приглашён не был, то в первый русский марксистский журнал «Новое Слово» (1897) возглавившие его С. и Туган-Барановский прославившегося в их кругу Булгакова уже пригласили.

В своей первой монографии, напечатанной в 1896-м, но задержанной цензурой на год до конца 1897-го, Булгаков избрал центром исследования историю вопроса о рынках в России во внутримарксистской полемике политических народников В. В., Николая — она и социал-демократа Туган-Барановского и, таким образом, теоретическое доказательство возможности развития капитализма в России за счёт исключительно внутреннего рынка. Булгаков выступил против (оригинально применяющего марксистскую догму о необходимости внешнего рынка) мнения Николая — она о том, что для русского капитализма роль внешнего рынка играет «внутренний крестьянский рынок», но, подвергаясь капиталистическому обнищанию, он сокращается и тем самым капитализм сам уничтожает свою основу.

Анализируя «Критические заметки» С., Булгаков верно обнаруживает, что С. фактически колеблется, не находит определённого решения вопроса о рынках: «Превосходные замечания этого писателя о значении внутреннего рынка для развития русского капитализма и о возможности этого развития на основе одного внутреннего рынка лишены всякого теоретического обоснования»[103]. И это действительно так. В полемике против В. В. излагая его адекватно воспроизведённую им в печати ещё в 1883–1889 гг. марксистскую теорию, С. пытается лишь исподволь ограничить его пессимизм в отношении внутреннего рынка рядом включённых в изложение оговорок, грубо игнорирующих реальность абсолютно преобладающе крестьянской России с её новым капитализмом и потому лишь подходящих от абстрагирования к описанию настоящего положения дел (курсив далее принадлежит С.):

Далее в изложении С. доктрина В. В. переходит к практическому выводу о том, что развитие капитализма в России не должно следовать «английскому шаблону» (просто потому, что не имеет исторических и, предполагается, колониальных условий Англии), а должно ориентироваться на пример Америки.

В свою очередь Булгаков ставит перед собой задачу развить марксистскую догму: проверить положение о невозможности существования капитализма без внешних рынков, теоретически опираясь на второй том марксового «Капитала»: «Тот путь, на который вступило наше народное хозяйство с начала текущего (XIX — М. К.) века и в особенности после реформы (1861 года — М. К.), есть ли путь развития или вырождения?» Булгаков делает вывод: «Капитализм может существовать, при известных условиях, исключительно внутренним рынком…». И даже не видит убедительных примеров того, что «возможно развитие капитализма в новой стране на основе внешнего рынка»[105]. И тем самым — в прямое противоречие народникам, взявшим марксизм на вооружение, — радикально выступает за то, что у России достаточно внутренних сил для капиталистического развития.

Развивая также принципиально уточняющий марксистскую догму тезис Туган-Барановского о том, что «капиталистическая форма производства не требует внешних рынков; расширение производства само по себе создаёт непрерывно расширяющийся рынок», Булгаков приходит к выводу, сохраняющему более крепкую связь с догматической и уже подвергающейся в то время ревизии «теорией обнищания» пролетариата: «расширение капиталистического производства совершается не на счёт расширения потребления (…), но на счёт расширения внешнего поля производства»[106]. Но и коммунистический конец капиталистический истории, даже развившейся из внутренних ресурсов народного хозяйства независимо от внешних рынков, не покидает сознания Булгакова: как искренний социал-демократ, он предрекает момент остановки роста капитала, который становится его финалом: «безграничному развитию производительных сил, которому соответствует техническая основа капиталистического процесса производства, противоречат те социальные путы, которые оковывают это свободное развитие…»[107]

Неожиданно большой культурный багаж, который приходилось принимать левой молодёжи в связи с марксистской школой и идейно-партийным лидерством С., был не вполне типичным для русской революционной среды. Широкие культурные интересы уже были имплантированы в руководимые С. журналы «Новое Слово» и «Начало». Ведя редакционный портфель «Начала», С. писал своей давней коллеге, переводчице З. А. Венгеровой 7 марта 1899 о предложенной ею в марксистский журнал фигуре «декадента» и символиста М. Метерлинка и её опасениях:

Статьи самого С. 1890-х гг. о Ф. Ницше, Б. Н. Чичерине, В. С. Соловьёве, А. П. Чехове, первыми открывшие их творчество для марксистской литературы, затем получили продолжение в специальных очерках о них, с которыми выступили в 1900-е гг. Франк, Бердяев, Булгаков и с течением времени всё более широкий и радикальный круг социал-демократических критиков.

Следуя привычной модели интеллектуального лидерства, С., видимо, копировал и образец, явленный вождём народничества Михайловским[109] (которому С. тщетно пытался противопоставить авторитет Н. В. Шелгунова). Признанный систематизатор литературных знаний того времени, конфликтовавший с Михайловским, не мог не признать, что тот в годы политической реакции оказался единственным, кто мог публично стать во главе «практического движения», только потому, что начал работу по «систематизации новых идей», что «главная сила [его] таланта заключается именно в философски-воспитанном уме, обладающем при богатой эрудиции непреоборимою диалектикою, всё разлагающим анализом и своеобразным остроумием», и что если бы его статьи «перевести на один из иностранных языков, они не замедлили бы доставить автору общеевропейскую известность»[110]. Несомненно, С. не только выступил с претензией на такой статус публичного политического мыслителя-систематизатора, но и сделал больше: лично и непосредственно дебютировал на общеевропейской социалистической сцене — в идеологическом центре германской марксистской печати. Это позволило ему персонально конкурировать с Михайловским в качестве «европейской известности». Михайловский, несомненно, адекватно понимал этот вызов и остро переживал его. За два года до появления книги С. Михайловский легко расправился с другой попыткой личной полемики против него, предпринятой А. Л. Волынским (1861–1926) и «Северным Вестником», создав ему и его журналу общественную репутацию маргиналов. Однако теперь Михайловский вынужден был без достаточного сопротивления потерпеть интеллектуальное поражение от ещё более молодого человека, не сумев с тем же успехом мобилизовать на свою сторону «последние слова науки», как это внешне сделал конкурировавший с ним С.: Михайловский полемизировал неудачно и ревновал²¹. Это было тем более неудачно, в целом преждевременно и неуместно, что уже через ряд лет С. и его сторонники, закончив триумфальное начало своей борьбы за интеллектуальное лидерство «научного» марксизма против «субъективной социологии» Михайловского как идейного лидера народничества, неожиданно согласились с выдвинутой Михайловским самой постановкой проблемы соотношения свободы и необходимости и далее развивались в её фарватере.

Выдающиеся интеллектуальные способности С. и широта его научных интересов не только делали его, несмотря на молодой возраст, идейным лидером публичного русского марксизма как идейно-политического движения, но и одновременно лишали его нужды к построению инфраструктуры своего лидерства, в которой партийная солидарность и политическая лояльность вождям была важнее индивидуальной правоты. Коротко говоря, вероятно, вдохновляясь местом и ролью Энгельса в отношении СДПГ, С. изначально поставил себя в русском марксизме в положение интернационального законодателя идейной моды, оставляя за собой полную свободу для личного поиска и саморазвития, положение учителя партии, а не строителя подполья. При этом нет сомнений, что одновременно С. был полноценным участником нелегальной, подпольной революционной работы, в которой традиционно обслуживал её «интеллигентскую» часть — создание студенческих кружков марксистского самообразования для подготовки агитаторов в рабочей среде. Позже старый марксист, большевик и поэтому, конечно, радикальный политический противник С., для которых он был даже большим образцом ренегатства, чем меньшевики, критически рецензируя очерк партийной истории русской социал-демократии, из которой её авторам уже хотелось вычистить, дезавуировав, С. почти без следа, — лично свидетельствовал: в 1890-е годы «Струве не боялся принимать личное участие в делах социал-демократических организаций»[111].

Несмотря на традиционно высокую самооценку С., источники не содержат никаких фактических свидетельств о том, что он испытывал акты ревности, зависти или личной конкуренции в отношении других идейных лидеров русского марксизма того времени, близких ему поколенчески — Плеханову, Туган-Барановскому, Н. В. Водовозову, Булгакову. Видимо, он понимал (как много позже, с большой дистанции засвидетельствовал экономист-теоретик его поколения В. Я. Железнов), что «благодаря своим большим аналитическим и одновременно интуитивно-творческим способностям, благодаря своему исключительно глубокому и всестороннему образованию не имел с самого начала своей научной деятельности равноценной конкуренции среди марксистов»[112].

В «Критических заметках» С. дал изложение не только экономического учения Маркса (что до него уже сделали в России управляющий в 1889–1894 гг. Государственным банком, член Совета министра финансов Ю. Г. Жуковский[113] и Н. И. Зибер[114]) но и впервые легально в России — системы «историко-экономического материализма» и впервые после трудов Плеханова и членов группы «Освобождение труда», запрещённых в России, и вообще впервые в российской легальной печати выступил с радикальной критикой народничества как системы взглядов и теории «самобытного экономического развития» России, сосредоточив её теперь не на старых его вождях в лице Герцена, Чернышевского, Бакунина, Ткачёва, Лаврова, Тихомирова, как это было сделано в последних на тот момент нелегальных в России марксистских трудах Плеханова²², а на актуальной публицистике Михайловского, С. Н. Кривенко, С. Н. Южакова, В. В. (В. П. Воронцова) и перешедших на экономический язык Маркса народников Николая — она, Н. А. Карышева, Н. А. Каблукова[115], которым эмигрант Плеханов не дал и не мог дать марксистской экономической альтернативы, представил очерк индустриализации и экономического развития России до и после отмены крепостного права в 1861 году.

С. заявил в своей книге о марксистах (и был позже поддержан в этом Плехановым): «мы считаем наш спор с народниками естественным продолжением разногласия между славянофильством и западничеством» — и, ссылаясь на П. Я. Чаадаева, утверждал «единство цивилизации России и Запада»[116]. С. оригинально различил внутри народничества, солидарного в вопросе о возможности «самобытного развития» России, — «западническую» и «славянофильскую» фракции²³ — соответственно учение о роли личности в истории (интеллигенции, свободной выбирать путь развития своего народа) и учение об особой судьбе русского народа, которые были представлены с одной стороны Лавровым, Михайловским и Южаковым — и В. В. (В. П. Воронцовым), В. С. Пругавиным и И. И. Юзовым (Каблицем), с другой.

Именно в этом контексте прозвучала знаменитая формула, повторённая С. вслед за Г. Зиммелем, о том, что марксизм «игнорирует личность как социологически ничтожную величину»[117] и поэтому русская интеллигенция и её народнические вожди — в вопросе об историческом развитии России — «кучка идеалистов, мечтающая о сохранении „устоев“, есть в социологическом отношении quantité négligeable (…) Мы нарочно подчёркиваем, что считаем „кучку идеалистов“ quantité négligeable в социологическом отношении, так как вполне признаём и её интеллектуальную мощь, и её великое этическое значение», по сравнению с пролетариатом — «„бессословная интеллигенция“ не есть реальная общественная сила»[118]. Из этого полемического поля в русской литературе и выросла известная полемика между С. и Булгаковым 1896–1897 гг. о поставленной в результате применения кантианства к марксизму в труде Р. Штаммлера «Хозяйство и право» проблеме соотношения «свободы и необходимости»²⁴. Она была развита в трудах П. И. Новгородцева и (с прямой ссылкой на Штаммлера и полемику марксистов о свободе личности, но без их имён) в последующих штудиях Плеханова о «роли личности в истории»[119]. Выступление Булгакова в московском журнале «Вопросы философии и психологии» со штудией о сфере социального идеала фактически открыло журнал и для самой тематики, и для участия в дискуссии С. и Н. И. Кареева, и для дальнейшего сближения петербургского «критического марксизма» с московской университетской средой и кругом журнала «Вопросы философии и психологии». Естественным фоном для неё были систематические и полемические тексты С. Н. Трубецкого и В. С. Соловьёва, направленные против доминировавших в издании проблем позитивизма, психологии и гносеологии, в частности программная статья С. Н. Трубецкого «В защиту идеализма» (1897). Именно «в защиту идеализма» С. (и по аналогии с отвергаемой и революционными марксистами, и самим С. серией статей 1896–1898 гг. «Проблемы социализма» идеолога СДПГ и реформиста-ревизиониста Э. Бернштейна, собранных в книгу в 1899 г.) планировал в 1901 году сборник «Проблемы идеализма», который он реализовал в союзе с Новгородцевым и московским кругом идеалистов С. Н. Трубецкого. Видимой для современников была и сознательная перекличка с «идеалистами сороковых годов» (1840-х), заложившими основы русского идейного западничества[120].

Откликаясь на рецензию Булгакова на книгу Штаммлера в «Вопросах философии и психологии», С. действовал вполне лояльно по отношению к марксистской доктрине, радикально отделяя её партийную историческую проповедь от любых гносеологических методик, применяемых её сторонниками на пути партийности. Главное в этой дискуссии С. с Булгаковым о громкой новой книге из круга германской социал-демократии состояло в том, что она вполне весомо показала интегрированность молодых русских марксистов в интернациональную марксистскую дискуссию и одновременно обнаружила в них достаточно самоуважения и доктринальной и академической квалификации, чтобы они могли уже в 1896–1897 гг. свободно и самостоятельно решать вопрос о Privatsache. Можно прямо сказать, что в русском марксизме тогда не было иных сил, кто мог бы выступить в этой сфере наравне с Булгаковым и С., хотя и без каких бы то ни было философских открытий. Никто из марксистов, в общем, даже недоумевая от герметичности спора, и не протестовал. С. писал в полемике с Булгаковым, из всех сил изображая наличие интеллектуальной традиции в России там, где пока было лишь кричащее одиночество двух собеседников:

Несмотря на то, что в России главными распространителями экономической доктрины марксизма уже стали статусные интеллектуалы Зибер и Жуковский, а влияние её очевидно и в «Конспекте лекций о народном и государственном хозяйстве», прочитанных наследнику престола министром финансов Витте в начале 1900-х, более всего с марксизмом знакомила — широко легализованная в прессе, статистике, университетах народническая интеллигенция, в 1870–1880-х гг. перешедшая на марксистскую платформу при описании мирового и западного прогресса, из которого она временно исключала полуфеодальную Россию, в которой был недостаточно развит капитализм. Казалось, что, если Энгельс ждал свершения социалистического переворота в Германии уже в течение 1890-х гг.²⁷ (внешним противником коего станет Россия), то Россия уже не имеет времени для капиталистического развития перед наступлением эры социализма. В отрицании перспектив развития капитализма в России народники находили частичную поддержку у Энгельса, но более всего — у охранителей, составлявших в России весомую часть правящего слоя. Предсказуемо, что критики «государственного народничества», старого славянофильства и уже институционализированного народничества П. Н. Милюков, В. С. Соловьёв, Плеханов этот их идейный стык воспринимали как признак их взаимного вырождения. В поле критики родилось и понятие «легальное народничество», призванное дискредитировать или, наоборот, глорифицировать его как нечто не революционное²⁸. Ясно, что эта шкала революционности даже внутри пропаганды выглядит продуктом чрезмерного радикализма, полагающего революционность исключительно в виде непрерывной смерти на баррикадах.

Когда народничество дошло до своего этаблирования и в радикальном, и в респектабельном образе и уже подвергалось критике за его превращение в обыденный политический фактор, русский марксизм оставался исключительно интеллектуальным изыском на кафедре или в подполье. Плеханов, уже в начале 1880-х нашедший в России массовый промышленный пролетариат и, следовательно, индустриальный капитализм и, следовательно, полагавшийся на социал-демократическую перспективу, жил в эмиграции и в России оставался практически неизвестен.

Главным нервом своей полемики против народничества С., философски присягая «критическому позитивизму», сделал противопоставление «экономического материализма» («исторического материализма») Маркса и Энгельса и «субъективного идеализма» русской радикальной интеллигенции (согласно самоопределению Михайловского), из рецепции которого уже в конце 1890-х гг. выросла мощная синтетическая неонародническая традиция, в 1900–1930-х породившая плодовитое поколение русских социалистических мыслителей, соединявших опыт недогматического марксизма и его «ревизионистской» критики с русской идеалистической философией и практикой русских социал-демократов и социалистов-революционеров.

Вызванная первой книгой С. полемика его с Михайловским изначально сконцентрировалась на проблеме (впоследствии афористический развитой Бердяевым в его статье в сборнике «Вехи») взаимоотношений свободы и необходимости, сущего (правды-истины) и должного (правды-справедливости), способности идеологов развить, внести в общество и реализовать политический идеал свободы и социализма (коммунизма), равно отрицающий самодержавный строй и капиталистическую эксплуатацию. Это представление о свободе политической воли в деле изменения направления экономического развития страны в сторону социализма основывалось на презумпции отсталости России от Запада и отсутствии в ней собственных корней для самодостаточного роста капитализма. Одновременно проблема развития капитализма в России актуализировала теорию французских экономистов-физиократов и их последователей о фундаментальности и самодостаточности земледелия как основы для «изолированного государства» (И. Тюнен), которая в применении к Германии была предвосхищена Фихте и развита Ф. Листом в доктрину протекционизма в интересах суверенного промышленного развития и национального объединения Германии и защиты её от экономической конкуренции Англии. В 1870–1880-х гг. доктрина Ф. Листа была успешно реализована канцлером Бисмарком в Германии, что сделало её живым политическим примером для русской оппозиции, которая увидела тесную связь экономического роста с основами парламентаризма, устойчивой политической свободы и активной социальной политики государства. Одновременно масштабный голод в России 1891–1892 гг., ставший национальным бедствием, поставил под вопрос и экономическое выживание сельской общины как народнической «ячейки» социализма и способность самодержавия эффективно управлять аграрным развитием страны вне капиталистического пути. Это нанесло серьёзный удар по славянофильскому консенсусу самодержавной власти и народнической оппозиции и создало основу для консенсуса марксистов и правительства, проводившего интенсивную индустриализацию России. Однако народники утверждали, что разорение крестьянства в любом случае лишает капитализм в России перспективы, ибо лишает его внутреннего рынка, обязывая русскую буржуазию вести при поддержке государства борьбу за колонии в конкуренции с великими державами, к чему Россия объективно не приспособлена. Вопрос о внутреннем рынке для капитализма стал центральным в полемике марксистов против народников, которым в итоге пришлось признать, что пролетаризация деревни ведёт к росту городского населения и промышленности. Именно марксистов в этом споре поддержал «индустриализатор» Витте.

«Критические заметки» С. сразу попали в центр внимания власти и оппозиции не только как манифест русского марксизма, но и как аргумент в пользу политики индустриализации, проводившейся Витте. Имея в виду эти толкования, Ленин («Что делать?», 1902) ввёл в политический оборот понятие-теорию «легального марксизма» во главе со С., согласно которой «легальный» изначально был ревизионистским и реформистским, а «нелегальный» во главе с самим Лениным — истинным и революционным. Уже в середине 1900-х, также исходя из политических интересов, эту теорию поддержал Струве²⁹. При этом игнорируются те факты, что Ленин стал автором многочисленных легально изданных работ, С. вёл активную нелегальную работу, в том числе вместе с Лениным, а «нормативов» истинного марксизма тогда просто не существовало, ибо они были разработаны лишь в СССР. Несмотря на широкое распространение даже в современной литературе этого понятия в применении к С., оно не имеет особого предмета описания, поскольку в легальной сфере работали все без исключения литераторы-марксисты, а появившееся в 1899 году условное разделение марксистского движения на «критиков» и «ортодоксов» никак не отражалось на подпольной деятельности его участников ни до, ни после этого[125]. «В период между 1894 и 1899 гг. российская социал-демократия выступала единым фронтом», резюмирует немецкий исследователь темы, указывая на активное участие «ортодоксов» Ленина и Плеханова в легальной печати (хоть и под псевдонимами)[126].

Осознанный отказ С. от использования псевдонимов в его главных марксистских трудах и его ставка на максимальное использование легальных институций для прямой пропаганды марксизма (Вольное экономическое общество, легальная периодика, праздничные студенческие вечера в Санкт-Петербургском университете) требовало его личного участия под своим именем. Образцом для этого, несомненно, служила практика германской социал-демократии, где все марксисты были «легальными», а ведущие идеологи не скрывали своих подлинных имён, формируя партийную доктрину в непрерывных публичных дискуссиях. Для всех легальных и нелегальных последователей Маркса в России С. надолго стал первым политически публичным марксистом и социал-демократом в стране. Один из первых университетских марксистов в Москве, активный автор и редактор марксистских изданий, доверенный посредник в отношениях российских социал-демократов с эмигрантом Плехановым, зять главной марксистской издательницы 1890-х — начала 1900-х гг. Водовозовой, Булгаков свидетельствовал: «когда были напечатаны его [С.] „Критические заметки“, то все мы считали, что появился гений»³⁰. Каутский в письме к Плеханову ряд лет спустя, в 1901 (!) году, когда в России размежевание «критиков» и «ортодоксов» марксизма уже достигло финала, зная всё личное ожесточение, с которым Плеханов публично выступал в 1898–1899–1900 годах против Бернштейна, К. Шмидта и С., продолжал оценивать значение С. как международной фигуры социал-демократии очень высоко:

Бывший социал-демократ и профессиональный историк Г. П. Федотов десятилетия спустя в эмиграции ответственно свидетельствовал о С., Туган-Барановском и Булгакове:

Вслед за книгой С., в декабре 1894 на средства его близкого сотрудника и друга Потресова была издана первая легальная русская книга Плеханова (под псевдонимом Н. Бельтов) «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», в которой Плеханов, изложив свою доктрину марксистского «диалектического материализма», взял С. под защиту и тем придал ему вес равного первого систематика марксизма в России. Плеханов даже практически сравнил С. с молодыми Марксом и Энгельсом, также подвергшимися несправедливой (и в случае С. — явно недобросовестной из уст русских народников) критике за признание исторической обоснованности и «школы» (у С. — «выучки») капитализма и якобы оправдание вызываемых им социальных бедствий в Германии, каковой был подвергнут С. в России со стороны Кривенко и Михайловского³¹. С. высоко оценил эту книгу Плеханова в ряду других его трудов по философии материализма, не разделив, однако, его материалистического пафоса: «русская книга Бельтова „Монистическое понимание истории“ — по-моему, наилучшее изложение историко-философских основ ортодоксального марксизма»[129].

В противоположность первому популяризатору марксизма в России Зиберу[130] и С. (а затем и Туган-Барановский, Булгаков), Плеханов положил здесь, в книге Бельтова, начало новой терминологической традиции в русском марксизме, поддержав перевод термина Wert не как «цена», а как «стоимость»³², что затем приняли на вооружение Ленин и И. И. Скворцов-Степанов³³ и вся советская наука³⁴. Впрочем, даже в 1920-е гг. ни Ленин, ни другие главные большевистские идеократы ещё не были последовательны в отвержении «ценности» и утверждении «стоимости». Прежде всего, когда Н. И. Бухарин в своём горячо одобренном центральном экономическом труде «Экономика переходного периода» (1920) употребляет категорию «прибавочная ценность» и пишет, что «ценность как категория товарно-капиталистической системы в её равновесии менее всего пригодна в переходный период, где в значительной степени исчезает товарное производство», — то Ленин в своих известных маргиналиях на этом тексте специально к этой фразе отмечает «верно!» — и «ценность» не вызывает его протеста[131]. Вступая в полемику с названной книгой, другой гуру большевистской теории, М. С. Ольминский терминологически уличает Бухарина вовсе не в «неверном» переводе Wert, а в (вытекающем из её традиционного, полисемантического перевода) смешении: «Бухарин для пущей убедительности путает ценность с меновой ценностью, меновую ценность с ценой»[132]. Но вскоре эта сложная двойственность была преодолена и утверждена единая «стоимость».

Это оставило всю прежнюю терминологическую традицию С. (которая в этой части была плодом консенсуса в русской науке³⁵) с его теоретическим рядом «цена — ценность» в стороне от русской политической экономии ХХ века, но в широком философском контексте интернациональной «австрийской школы». Русский перевод марксового термина Wert как «ценности» давал русским адептам австрийской школы политической экономии плодотворные выходы к сопредельным сферам философии и социологии (особенно С.: «работы Струве по методике политической экономии близко подходят к той области, где философия сливается с социологией. Благодаря сопредельности областей, всё новейшее развитие философии отпечаталось на социологических исканиях»[133]). Работая над своей неоконченной книгой «Основы политической экономии», Струве писал сыну, Льву Струве, экономисту, 17 ноября 1922:

Богатый понятийно-лексический подтекст в связи «цена — ценность — оценка» в немецком языке отметил О. Кюльпе, а русские переводчики бережно сохранили это в формуле об этике, которая «обладает одним основным понятием, общим ей с эстетикой и политической экономией, а именно — понятием ценности»[135].

Возвращаясь к одновременному с марксистским дебютом С. марксистскому исповеданию Плеханова, следует подчеркнуть, что — следуя в этом, конечно, формуле Энгельса о немецком идеализме в ряду предшественников марксизма — Плеханов, в отличие от будущего Ленина[136] и в согласии с марксистским исповеданием С. — выстраивая схему генезиса марксизма, включил в неё не только французских материалистов XVIII в. Гольбаха и Гельвеция, французских историков времён реставрации Тьерри, Минье и Гизо, социалистов-утопистов Фурье, Оуэна и Сен-Симона (и именно в их контексте народники — «наши утописты»[137]), но и немецкую идеалистическую философию Гегеля и Шеллинга. Опираясь на формулу Шеллинга «в свободе должна быть необходимость», Плеханов, подобно С., боролся с народническим подчинением экономической «необходимости» идущей капитализации крестьянской России — «свободе» антикапиталистического выбора интеллигенции в пользу общинного крестьянского социализма — и трактовал подлинную свободу как реализацию исторической необходимости[138] (он назвал здесь народников «нашими утопистами» по аналогии с утопистами французскими и немецкими: это определение потом было детально развито у С.). В духе времени Плеханов, даже пропагандируя политический смысл «диалектического материализма», не стал утверждать его философскую монополию и уверенно высказался за соединение материализма с практическим идеализмом развития политического сознания пролетариата интеллигенцией:

Только после того, как в 1898 году душеприказчик Энгельса Бернштейн соединил философский идеализм с реформистской ревизией революционного марксизма, Плеханов начал требовать от С. и других материалистической «ортодоксальности».

Книги С. и Плеханова (Бельтова) сделали вопрос об «экономическом материализме» — «модным» в русской печати[140]. При этом компетентный наблюдатель обнаружил при сравнении обеих книг, что С. «более догматичен», чем Плеханов, и даже «не признаёт никакого значения за идеалами и идеями»[141]. В целом С. и Плеханов, по оценке критика, равно далёкого и от народничества, положительно решили «самый насущный вопрос нашей жизни: должны ли мы пережить ту стадию экономического развития Западной Европы, которая называется капитализмом», при этом несомненно являясь «врагами капитализма»[142]. При этом, по другому свидетельству, всё-таки именно С. собрал своей книгой главный урожай марксистской славы: его «Критические заметки» «долго служили чем-то вроде бумажных скрижалей русского марксизма… соображениям народничества противопоставили какую ни есть теорию… на редкость вовремя»[143]. Во всяком случае, как свидетельствовал современник, «в 90-ые годы, чтобы заслужить звание готового марксиста, требовалось и от юношей, и от барышень ознакомление с Марксом, Энгельсом, Бельтовым, Струве, Зибером и т. д.»[144]

Начиная с 1894 года по протекции К. К. Арсеньева (и по следам Маркса и Энгельса, писавших энциклопедические статьи) С. принял авторское участие в составлении редактируемого им «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, ставшего высшим справочным авторитетом того времени. Здесь С. до 1899 г. опубликовал серию статей по экономике и, в частности, о Марксе³⁶, в которой, в отличие от упомянутой схемы Плеханова и в развитие суждений Энгельса об источниках социализма и марксизма в Германии («Развитие социализма от утопии к науке», 1880–1882)[145], впервые была дана формула «трёх источников» (английская политическая экономия, немецкая классическая философия и французский утопический социализм) и «трёх составных частей марксизма», значительно позже ретранслированная (без ссылки на первоисточник в словаре) Лениным в специальной статье[146], канонизированной в советском марксизме.

В январе 1895 года новый император Николай II принял представителей земств и городов, перед которыми выступил с краткой речью, в которой ответил на либеральные надежды на новое царствование в духе реформ Александра II и расширения уже существующих прав земства на участие в вопросах местного самоуправления³⁷. В речи, авторство которой общее мнение приписывало обер-прокурору Св. Синода К. П. Победоносцеву, была оглашена формула о том, что надежды на «участие представителей земства в делах внутреннего управления» — «бессмысленные мечтания» и, следовательно, все иные попытки компромиссной либерализации самодержавия — тоже[147]. Воспользовавшись этим поводом и следуя уже архаичному монархическому пафосу И. С. Аксакова, С. впервые выступил автором обращения в стилистике некогда лоялистской оппозиции, пробуя играть роль не только в марксистской и социал-демократической политике, но и в политической реабилитации революционеров в глазах умеренной части общества и радикализации биографически близкого ему либерального движения. В нелегально размноженном на мимеографе «Открытом письме к Николаю II», принадлежность которого перу С. вскоре выяснилась, говорилось:

Это выступление в соединении с растущей активностью публичных выступлений С. в Вольном экономическом обществе, в которое он вступил в 1895 году, начало создавать ему широкую известность как крайне радикальному представителю в целом единого антисамодержавного освободительного движения и марксистское кредо С. легитимировало марксизм как новый язык респектабельного общественного знания, использование которого было равно удобным для бюрократической, университетской, политически — либеральной, неонароднической или собственно социал-демократической среды. А противостоящее этому новому, западническому консенсусу самодержавие получало клеймо устаревшей самоизолированной власти, для которой сама современность была «бессмысленными мечтаниями»[149].

Под впечатлением от успеха книг С. и Бельтова (Плеханова) Потресов в 1895 году составил первый марксистский «идейный» сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», который должен был продемонстрировать наличные писательские силы русского марксизма и, в русских интеллектуальных традициях, представить существующим общественное и идейное направление. Оказалось, что из наличных русских марксистских литературных сил в России и за рубежом сборник смог привлечь только П. Н. Скворцова, В. А. Ионова, Тулина (Ленина) и Потресова, Плеханова, самого С. и Р. Э. Классена[150], но был уничтожен цензурой.

Начиная примерно с 1894 года С. упорно искал возможности для создания легального партийного органа русских марксистов по образцу народнического «Русского Богатства», либеральных «Вестника Европы» и «Русской Мысли»: сохранились глухие свидетельства даже о возможности проекте использования какой-либо газеты для этой цели[151](например, в её литературно-политическом отделе — подобно тому, как, по общему признанию, именно корреспонденции газеты «Русские Ведомости» из Германии стали для всего русского общества главной информационной школой парламентаризма и социал-демократии). О периоде 1894–1896 гг. вспоминал тогдашний марксист, однокурсник С. — Оболенский:

В ноябре 1895 года близкие к кругу С. и Потресова петербургские марксисты-пропагандисты среди рабочих, исторически связанные с кружками в Технологическом институте, создали «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» во главе с Лениным и Мартовым, но с декабря 1895 по август 1896 практически всё руководство и активный состав «Союза» были арестованы, а в феврале 1897 приговорены к ссылке в Сибирь. «Союз» успел распространить многочисленные листовки, выпустить ряд нелегальных изданий, поддержать массовую стачку петербургских текстильщиков в мае-июне 1896, выдать делегатский мандат Плеханову, С. и Потресову на участие в IV конгрессе Интернационала в Лондоне в июле-августе 1896 года[154]. Русская делегация на конгрессе распространила доклад о стачке текстильщиков, которая, объединив до 30 000 рабочих, действительно стала почти всеобщей, учитывая, что по переписи 1897 года в Петербурга было учтено всего 50 000 рабочих. С. так вспоминал об этом и своём пережитом тогда энтузиазме:

У хорошо понимавшего тогдашние условия России вождя СДПГ Каутского такая личная стратегия С. вызывала удивление и уважение. Когда в 1896 году С. собрался (и в итоге прибыл) на Международный социалистический конгресс (IV конгресс Интернационала) в Лондоне под своим именем, Каутский писал Плеханову: «мы увидимся в Лондоне? Наш друг Пётр тоже собирается туда. Я должен признаться, что считаю это отчаянной смелостью, так как Лондон, конечно, будет кишеть русскими шпиками, а он и без того уже на подозрении»[156].

2 июня 1897 по всеподданейшему (адресованному лично императору) докладу министра финансов Витте император Николай II издал закон об ограничении и распределении рабочего времени в заведениях фабрично-заводской промышленности, который существенно развил начальные меры регулирования «рабочего вопроса» по законам 1882 и 1885 гг. и стал существенной основой для возможной социальной политики государства. Закон был воспринят обществом и особенно социал-демократами как серьёзная уступка правительства, вырванная у него забастовкой 1896 года, и внушила им большие надежды одновременно и на перспективы экономической борьбы пролетариата против капитализма (С. Н. Прокопович, Е. Д. Кускова), и на перспективы политического влияния социал-демократии, если бы она смогла возглавить рабочее движение и представить его интересы в широкой освободительной коалиции против самодержавия (Струве). Казалось, что именно социал-демократическая активность находит отражение в политике правительства. Примечательно, что именно тогда, 28 июля 1897 года, по распоряжению Департамента полиции МВД С. был поставлен под негласный надзор полиции[157].

Тем временем в результате трёх волн арестов и ссылок петербургский «Союз» практически прекратил своё существование, выведя из активной деятельности тех его лидеров, кто стремился соединить практическую пропаганду среди рабочих с политической работой в кругах интеллигенции: в результате вне репрессий сохранились лишь практики низовой работы, обеспечивающие экономические интересы пролетариата и узкий круг социал-демократических публицистов, пропагандировавших в доступной ему печати идеи марксизма и обеспечивавших ссыльным марксистам доступ к легальной литературной авторской и переводческой работе, дававшей им серьёзный заработок. Во главе этого круга, несомненно, стояли Потресов, С., Туган-Барановский в Санкт-Петербурге и Н. В. Водовозов и Булгаков в Москве. Однако Потресов был вскоре арестован и сослан, Туган-Барановский не проявил организационных талантов, Водовозов скончался, Булгаков сосредоточился на переводческой работе в издательстве Водовозовой. В Санкт-Петербурге С. как политический социал-демократ остался практически в одиночестве.

Весной 1897 года издательница трудов Добролюбова, Михайловского, Н. В. Шелгунова, Кареева, Кривенко, научно-популярной литературы и ежемесячного журнала «Новое Слово» О. Н. Попова предложила его редактору, одному из лидеров народничества С. Н. Кривенко приобрести безнадёжно убыточный под его редакцией журнал. После отказа Кривенко и выхода всего коллектива народников из числа сотрудников журнала она продала его родственнику С. В. А. Поссе[158], который пригласил возглавить редакцию противостоящих народничеству марксистов во главе со С. и Туган-Барановским при участии Калмыковой[159]. Марксистское «Новое Слово», несмотря на то, что никто из руководителей новой редакции не имел редакционного опыта, стал лучшим журналом этого направления до 1917 года, обеспечив на своих страницах консенсус всех наличных партийных и научных сил русского марксизма (кроме самих редакторов, Плеханова, Ленина, И. Гурвича, Булгакова, В. Я. Богучарского, Б. А. Кистяковского, Потресова, Е. Смирнова, Мартова, Х. Раковского, Л. Крживицкого, Е. Лозинского), деятельное сочувствие немарксистских сил. Член «Приютинского братства» востоковед С. Ф. Ольденбург свидетельствовал, что именно С. был центром редакционных решений, когда вспоминал, что именно на квартире Калмыковой, где жил С., проходили редакционные встречи с Лениным, В. В. Водовозовым, Потресовым[160] (относительно Ленина, он, конечно, ошибся: встречи с ним здесь проходили ранее, а в момент издания «Нового Слова» Ленин был уже с февраля 1897 в ссылке).

Редакция С. обеспечила политическую актуальность «внутренних обозрений» самого С., следовавшего в этом образцу К. К. Арсеньева[161], единство петербургского и московского круга авторов, представительную провинциальную хронику, ряд значимых имён в целом пресного литературного материала и квалифицированный рецензионный отдел. С марта 1897 в литературной части новая редакция дебютировала сочинениями М. Горького, И. С. Шмелёва, Е. Н. Чирикова, И. Франко, В. В. Вересаева, М. О. Гершензона, Д. Н. Овсянико-Куликовского, архивными публикациями о Герцене. В майском номере (№ 8: подписной год начинался осенью) журнала С. поместил первую для марксистской критики положительную рецензию на сочинение Чехова — повесть «Мужики»[162], которую как неудачную оценил Михайловский, развязав полемику с рецензентом: С. приветствовал повесть как художественное свидетельство социально-культурной дифференциации деревни и крестьянства, обнаружив в Чехове крупного художника, а не простого бытописателя и юмориста. В этой ситуации С. единственный из политических авторов выступил в защиту Чехова от тех многих, кто увидел в повести измену «радикальному принципу»[163].

Вероятно, слабость собственных литературно-критических сил подвигла создателей «Нового Слова», при соучастии имевшего значительные личные средства инженера, писателя и марксиста, прежде содержавшего влиятельную и радикальную марксистскую газету «Самарский Вестник» (1896–1897)[164], Н. Г. Гарина-Михайловского искать союза с признанным, но непрерывно существовавшим на грани банкротства журналом «Северный Вестник» Гуревич и Волынского. Гуревич свидетельствовала, что в 1897 году «одно время велись переговоры с Н. Г. Гариным-Михайловским. Струве и Туган-Барановский предлагали слить воедино „Северный вестник“ и „Новое слово“ ввиду того, что их журнал „эволюционирует в сторону идеализма“, а „Северный вестник“ в общественном отделе эволюционировал, как им казалось, в сторону марксизма. Но они ставили при этом условием, чтобы Волынский остался в журнале на правах обычного сотрудника, а не члена редакции, что было для меня принципиально неприемлемо, — и я отказалась»[165].

Учитывая, что редакции во главе со С. и Туган-Барановским удалось подготовить лишь 10 номеров журнала и обеспечить его идейный старт практически с нуля, успех журнала был огромным — тираж его номеров составлял от 4000 до 5600 экземпляров. Журнал, признавался позже марксист, «сразу же стал на такую высоту, которой впоследствии не достигало уже ни одно из периодических изданий русского марксизма»³⁸. В декабре 1897 он был закрыт решением Комитета министров как политически вредное издание.

Получив доступ к документам Комитета министров, С. позже опубликовал их в эмиграции. Журнал совещания министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции и обер-прокурора святейшего Синода от 10 декабря 1897 года гласил о «Новом Слове»: «В статьях научного содержания последовательно проводится учение К. Маркса и Энгельса, в беллетристическом отделе первое место даётся таким произведениям, в которых раскрывается борьба классов и бедственное положение рабочего люда»[166].

С., несмотря на свои вполне свободные эстетические вкусы, делавшие его поклонником модерна эпохи Ницше и Метерлинка, с революционных 1890-х гг. близко общался с революционными писателями Гариным-Михайловским, В. В. Вересаевым, Максимом Горьким. Видимо благодаря знакомству с последним, у Струве установился и близкий контакт с Леонидом Андреевым. Опубликована дарственная надпись Л. Андреева на титуле книги Леонид Андреев. Новые рассказы. СПб, 1902: «Дорогому другу на память от Л. Андреева. 12 апр<еля> 1902»³⁹. Впрочем, в эмиграции С., известный своей исключительной памятью, почему-то сделал вид, что такого близкого контакта с Л. Андреевым у него не было⁴⁰.

Начатое в «Новом Слове» сотрудничество С. с О. Н. Поповой после закрытия журнала продолжилось: С. стал редактором, составителем, отчасти переводчиком обширной книжной серии под маркой издательницы. В ней, в частности, вышли: первый том «Капитала» Маркса в переводе под редакцией и с предисловием С., труды Туган-Барановского, серия переводов по истории индустриальной экономики Европы, западной философии и литературы, превратив санкт-петербургское издательство О. Н. Поповой (наряду с московским издательством Водовозовой, где редакторами работали Булгаков и Франк) в крупнейшее русское марксистское издательство 1890-х гг. За исключением, видимо, бездоходных «Критических заметок» С., все эти издательские предприятия, несмотря на очевидный дефицит оборотных средств у издателей, носили полноценный коммерческий характер и подразумевали выплату существенного гонорара авторам, переводчикам и редакторам, что стало весомым фактором финансирования социал-демократической партийной общественности. Книгопродавцы свидетельствовали о рыночной популярности марксистской литературы того времени: «Книги Бельтова и Струве расходятся в очень короткий срок и делаются библиографической редкостью», а беспрецедентные для тиража научной литературы — по официальным данным — 5012 экземпляров первого тома «Капитала» в переводе С. «разошлись за несколько дней»[167].

В марте 1898 по просьбе члена ЦК новосозданной РСДРП С. И. Радченко, знакомому С. по группе Бруснева, «кружку технологов» и петербургскому «Союзу борьбы», С. написал «Манифест Российской социал-демократической рабочей партии»[168] (издан в апреле 1898), в котором суммировал, по его признанию, то, что было предметом консенсуса русских марксистов: в ходе политической борьбы «пролетариат улучшает своё положение и вместе с тем борется за своё конечное освобождение, против частной собственности и капитализма — за социализм». «Политическая свобода нужна русскому пролетариату, как чистый воздух нужен для здорового дыхания. Она — основное условие его свободного развития и успешной борьбы за частичные улучшения и конечное освобождение. (…) Русский пролетариат сбросит с себя ярмо самодержавия, чтобы с тем большей энергией продолжать борьбу с капитализмом и буржуазией до полной победы социализма»[169]. Несмотря на позднейшие попытки С. задним числом преуменьшить свой социалистический радикализм и особенно — антибуржуазный радикализм написанного им манифеста, очевидец свидетельствовал, что и в своей частной жизни С. оставался вполне ортодоксальным революционером. Крупская вспоминала, как после 19 апреля (1 мая) 1898 года жена С. писала ей об их первенце: «каждый день подносим его к портретам Дарвина и Маркса⁴¹, говорим: поклонись дедушке Дарвину, поклонись Марксу, он забавно так кланяется»[170]. Примерно тогда же, в 1900–1901 гг. на стене кабинета Булгакова висели портреты Маркса и затем рядом — В. С. Соловьёва⁴², а знаменитую агитационную статью уже непартийного члена «Союза Освобождения» Булгакова «С Новым годом», опубликованную в газете «Юго-Западная неделя» 1 января 1904[171], Киевский комитет РСДРП отдельно перепечатал в виде листовки[172].

В конце 1898 года написал и вскоре выступил в немецкой марксистской печати с трактатом, который на русском языке появился в неавторизованном и низко оценённом самим автором переводе Б. В. Яковенко лишь в 1905 года, когда споры «критического направления» в русском марксизме были уже делом истории. С., написав его, видимо, сразу на немецком языке, не приложил усилий к тому, чтобы сделать его доступным для русского читателя и, похоже, был вполне удовлетворён тем, что своим выступлением в ходе полемики о наследии Маркса заявил себя самостоятельно мыслящим критиком интернационального уровня, признанного в СДПГ. Пожалуй, лишь Плеханов тогда вовремя изучил этот текст С., но был, видимо, столь увлечён полемикой против Бернштейна, что надолго отложил сведение идейных счётов со С., с которым весь 1899 год вели общее партийное дело вокруг журнала «Начало», а в 1900–1901 гг. договаривались о коалиции для издания газеты «Искра». Это сделало «ревизионизм» С. либо «терпимым» как дело сугубо научных споров, либо известным для русской социал-демократии с большим опозданием, когда в 1899 году «критическое направление» было наконец замечено и Лениным. Фундаментом для «критического направления» стало вынесение социалистического идеала за пределы исторической закономерности и научного знания и отказ от «теории катастрофы», то есть коммунистической революции, которая одномоментно должна была соединить в себе политический и социальный переворот, став крахом для экономики капитализма. Историческое соседство критики С. с ревизионизмом Бернштейна сослужило С. дурную услугу: он так и не смог преодолеть поверхностных или недобросовестных уподоблений одного другому и в общих очерках идейной истории русской социальной мысли это сближение до сих пор доминирует. На деле же С., с точки зрения русских марксистов рискованно приветствуя Бернштейна за порыв к свободе мысли, постарался перехватить его критическую инициативу, чтобы укрепить и отстоять «конечную цель» — социалистический идеал как теперь уже независимый от практических приземлений. С. писал, сразу демонстрируя свой выбор в полемике вокруг Бернштейна, который противникам С. было угодно проигнорировать: «Буржуазный мир обнаруживает некоторого рода приятную взволнованность по поводу критического устранения марксизма. Оживлённо обсуждается „конец марксизма“ и взвешиваются его благотворные последствия. Однако мне кажется, что здесь имеет место крупное заблуждение, и если бы я хотел дать своей статье громкое название, то озаглавил бы её скорее „Начало марксизма“, или, лучше, „Марксизм и никакого конца“…».

Резюме трактата словами самого С. выглядит в целом так:

С января по май 1899 года С. и Туган-Барановский получили под своё руководство новый марксистский журнал «Начало», тайно для них и даже для цензуры специально организованный в провокационных целях полицейской агентурой во главе с М. И. Гуровичем. Журнал попал под жёсткое давление цензуры, сдвинулся в сторону большего академизма, что отразилось на его меньшем, по сравнению с «Новым Словом» тиражом в 3500 экземпляров, и не успел выявить своей работой социал-демократическую сеть (что было его задачей для полицейской провокации), но зафиксировал полное интеллектуальное лидерство марксизма в России. Параллельно он ясно продолжил избранный кругом курс на соединение политического радикализма с новыми течениями в литературе, предоставив страницы для сочинений не только социал-демократам Гарин-Михайловскому, Вересаеву, но и Д. С. Мережковскому, З. Н. Гиппиус, а также для обзоров З. А. Венгеровой о Метерлинке и Ницше. К участию в журнале С. лично пригласил Чехова и Ф. К. Сологуба[175], принял предложение о сотрудничестве Гершензона[176]. Здесь же С. впервые подробно в истории левой журналистики исследовал феномен В. В. Розанова («Романтика против казёнщины»)⁴³. Помимо текстов редакторов, в журнале было весомо солидарное присутствие марксистов независимо от их уже намечавшегося размежевания на «ортодоксальных» и «критических»: Плеханова[177], Булгакова и ссыльного Ленина, успевшего разместить здесь шесть публикаций.

История «Начала» продемонстрировала новое качество марксистского движения. Оказалось, что в 1898–1899 годах Департамент полиции МВД назначил своего негласного сотрудника М. И. Гуровича издателем марксистского журнала («Начало») и обеспечил его значительными средствами. Его целью было сконцентрировать вокруг журнала все наличные руководящие силы русских марксистов и поставить их сначала под наблюдение, а затем под контроль. Первая задача была успешно решена: всё пишущее сообщество марксистов во главе со Струве, Туган-Барановским, Булгаковым и от эмигранта Плеханова до ссыльных Потресова и Ленина. Но ничего нового для полиции практически не было в этой выставке достижений русского марксизма: все авторы, выступавшие открыто и скрывавшиеся под псевдонимами, были уже известны полиции. Общественное (легальное) звучание марксизма, его влияние, его распространение вширь оказалось результатом активности публичных фигур, а не подпольных организаций. Численность активных членов этих организацией во всех России даже в 1900 году Фёдор Дан определил в 60 с небольшим человек⁴⁴. Здесь полицейские задачи и, прямо скажем, полицейский кругозор вступили в противоречие с политическим восприятием событий правительством. «Начало» было подвергнуто жёсткой цензуре и быстро, уже 22 июня 1899 закрыто решением Комитета министров (министров юстиции, внутренних дел, народного просвещения и обер-прокурора Св. Синода) а его номера было предписано изъять из публичных библиотек.

Политически острый, «боевой» журнал «Новое Слово», несмотря на сопутствовавший ему масштабный разгром марксистского подполья, был хорошо принят аудиторией как первый легальный, то есть легально действующий политический марксистский журнал в России. Ему сопутствовал «рабочий закон» 2 июня 1897 года, вскоре после его закрытия, в марте 1898 года С., в развитие журнальной проповеди написал уже нелегальный первый манифест РСДРП, в котором тоже акцентировал задачи социал-демократии как авангарда борьбы против самодержавия за политическое освобождения. В этом контексте журнал «Начало» в начале 1899 года, несмотря на то, что точно также аккумулировало все литературные марксистские силы в столицах, ссылке и эмиграции, прозвучало слабо, ибо оказалось слишком академичным и не смогло проявить особой политической остроты. Революционный брат писал о журнале Мартову: «Я слышал мнение многих, что оно значительно хуже „Нов. Слова“»[178]. К тому же в условиях широкой диффузии марксизма в периодической печати «Началу» стало невозможно соединить идейное лидерство с монополией на марксизм, в пространстве которого в 1899 году уже действовали журналы «Мир Божий» тёщи Туган-Барановского А. А. Давыдовой, В. А. Поссе «Жизнь», М. М. Филиппова «Научное Обозрение», а в ноябре 1899 — январе 1900 — петербургская газета «Северный Курьер».

Тем не менее, накопленный журналами опыт имел взрывной характер: марксистская наука и публицистика быстро разлилась по целому ряду общедемократических «толстых» журналов начиная с 1898–1899 гг. и с тех пор захватывала всё новые позиции в легальной печати, главным ограничением в которой был уже только отказ от прямых политических призывов, а «социалистическая наука» уже де-факто была признана легальной и легитимной. Последующая социал-демократическая деятельность в России развивалась уже в поле легальной практики широкой марксистской печати, марксистских книгоиздательств, а в тени этого, как известно, именно система распространения нелегальных эмигрантских изданий в России (социал-демократической «Искры» и социал-либерального «Освобождения») стала стержнем для создания подпольных партийных организаций.

В ноябре 1899 — январе 1900 гг. С. выступил во вскоре закрытой цензурой газете «Северный Курьер» с серией статей, в которых предпринял попытку синтезировать антиреволюционное наследие «либерального консерватизма» правоведа и публициста А. К. Градовского с революционной социал-либеральной проповедью политического освобождения и социальной справедливости. Формулой такого социал-консервативного синтеза стало понятие «усложнения жизни», впервые появившееся у С. ещё в «Критических заметках». Индустриальное, антинародническое, капиталистическое усложнение жизни, по мнению С., требовало его политического «усложнения» и свободного национального развития. С. и позже возвращался к этой формуле, стремясь применить её и к нуждам идеологической консолидации национальной буржуазии, прямо адресуясь к ней в издании П. П. Рябушинского, компромиссную цель видя в «развитии и усложнении жизни, выражающемся в капиталистическом преобразовании общества»[179]. Собственно, констатация национального характера политического освобождения и социалистической борьбы — при всех их интернациональных ценностях — открытием в России давно уже не была. По крайней мере, после того как разочарованный Герцен начал осуждать западноевропейское буржуазное «мещанство», а перед лицом русских либералов и революционеров развернулась европейская борьба на национальное освобождение и объединение в Германии, Италии, Венгрии, Польши, как национальное «возрождение» (скорее — строительство) и освобождение славянских и балканских народов составили непрерывное содержание политической повестки дня. Но русские социалисты до С. относились к такой национализации социализма, прежде всего, как к исторической инерции. Авторитетнейший П. Л. Лавров так писал об этом ещё в 1873 году:

Как признался позже один из участников «критического направления» в марксизме Франк, «неокантианское движение в социализме имело, несомненно, серьёзное значение в смысле расшатывания старых устоев марксистской догмы. (…) Но положительное значение этого движения нельзя признать особенно большим»[181]. Идеалистические поиски в области философии ничего не могли прибавить практической деятельности марксистов в России, а признание религиозного фактора консолидирующим по аналогии с католической Италией — плохо встраивались в условия огосударствленной цезарепапистской православной церкви синодального строя.

На 1900 год пришёлся пик энциклопедической интеллектуальной активности С., который одновременно выступил со своим политико-экономическим учением, близким к «австрийской школе», центром которого было понимание экономической реальности как совокупности бесконечного числа индивидуальных субъектов хозяйства и производимых ими оценок ценности хозяйственных благ, серией политических статей в газете «Северный Курьер» («Усложнение жизни»¹, «Высшая ценность жизни»[182], ноябрь 1899 — январь 1900), этюдом по экономической истории крепостного права в России, учением о либерализме («В чём же истинный национализм?»), изложением своего нового философского кредо, призывом к философскому развитию марксизма в направлении («назад к…») Фихте и Лассаля, серией статей в журнале «Мир Божий», которую затем объединил в сборнике «На разные темы» (СПб, 1902).

В течение 1900 года С. готовился к изданию в эмиграции радикального журнала в сотрудничестве своего «критического направления» в марксизме (вместе с Туган-Барановским, Булгаковым, Франком, Бердяевым) с издательским газетно-журнальным предприятием Ленина, Плеханова, Засулич и Потресова («Искра», «Заря») и даже выступил в первых номерах газеты «Искра» с авторскими статьями. Примечательно, что переговоры об этой издательской коалиции начались в конце марта — начале апреля 1900 года во Пскове на квартире ссыльного В. А. Оболенского, скорее уже сочувствовавшего С., но гостеприимно заранее принявшего на постой Ленина. Разногласия, подробно описанные в научной литературе с позиции Ленина, сделали невозможным длительное сотрудничество С. с «Искрой». Глядя на разногласия с иных сторон, можно кратко отметить, что «Искре» не хотелось оставаться в тени гораздо более крупного и денежного либерального проекта, который явно затевал С. (будущее «Освобождение») на средства одного и того же одноклассника Потресова по гимназии Д. Е. Жуковского, и его редакционных возможностей, а С. в итоге оказалось дискомфортно состоять в коалиции с тем, кто вёл против него личностно и пропагандистски окрашенную публичную борьбу: радикальные марксисты правильно опасались раствориться в широкой политической коалиции, а С. не видел оснований поддерживать тех, кто не скрывал своей к нему ненависти.

При этом периодически газета «Искра» и непрерывно, в наибольшей части своего объёма, журнал «Заря» в 1901–1902 гг. были посвящены Плехановым, Мартовым, Лениным, Потресовым, Засулич и другими — многословной критике философских, экономических и политических статей и книг Струве и союзных ему Булгакова, Бердяева и Франка, начиная с 1897 года. Было видно, что марксисты по-прежнему воспринимали их как главных внутрипартийных идейных противников, несмотря на то, что те уже порвали свои партийные отношения с социал-демократией.

Старый социал-демократ, начавший свою партийную карьеру в начале 1890-х, вспоминал о своём с разговоре с Лениным в 1902 году:

Вышедший из круга московских марксистов 1890-х, редактор марксистского издательства Водовозовой, хорошо знакомый семейному революционному кругу Ленина молодой экономист Франк в изданной Водовозовой в 1900 г. книге об экономической категории «ценности» внятно выразил переход от принятой для себя С. и его кругом формы своей революционной работы только как «социалистической науки» (формула Энгельса) и «критического направления» в марксизме — к внеклассовой претензии на общенациональное интеллектуальное лидерство в целом и во внепартийной науке, в частности:

Беспокойство Франка и, надо полагать, его наставника С. о единстве науки и отказе от её партийности, разумеется, было прямым продолжением борьбы С. за внеклассовость и внепартийность истины и этического идеала и, в источнике, «должного» (личной идейной свободы и независимости этического идеала) от «сущего» (исторической реальности), как бы первое, в конечном счёте, ни диктовалось вторым. Главным контекстом для этой апологии объективной или равно значимой для всех партий науки служила полемика вокруг реформизма и ревизионизма Бернштейна, которые в своей критике марксистской доктрины опирались на новые данные науки и, в целом, были без ожесточения восприняты в СДПГ, занятой практической борьбой за политические и экономические интересы пролетариата. В решительную противоположность этому, в русской социал-демократической эмиграции в среде марксистов в России выступление Бернштейна против материализма, теории всеобщей социально-экономической революции («катастрофы», Zusammenbruchstheorie), теории обнищания пролетариата и др. в основе социал-демократической программы вызвало полновесную истерику. При этом мало кто обратил внимание на то, что всю серию своих критических очерков под названием «Проблемы социализма» Бернштейн уже публиковал в партийном органе «Neue Zeit» в 1897 и 1898 гг., чего они мало что добавляли нового в общий контекст немецкой «социалистической науки» и тем более — катедер-марксизма, привыкших без чрезмерного пиетета относиться к наследию Маркса и Энгельса, что в этом контексте они во многом шли вдогонку, а не впереди публикаций Струве в русской и немецкой партийной печати, что главное — они почти не вызывали никакого полемического сопротивления со стороны других марксистов³, что, наконец, число сторонников Бернштейна в СДПГ и в России было невелико (в России их были буквально единицы — Прокопович, Кускова, др.).

Когда серия статей Бернштейна была завершена, С. кратко обсудил её итоги со своим многолетним единомышленником и конфидентом, в тот момент ссыльным Потресовым. Потресов ответил ему 9 января 1899:

Выход книги Бернштейна в целом в 1899 году (в наилучшем русском переводе её заголовок «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии») и сам статус автора как душеприказчика Энгельса и Маркса буквально взбесил Плеханова, который (что странно для эмигранта и почти одиночки в отношении к общенациональной партии с миллионами легальных избирателей) потребовал от СДПГ исключения Бернштейна из партии (оно было отвергнуто).

Отвечая на критику Плеханова, Бернштейн отверг его обвинения в эклектическом соединении социализма с данными «буржуазной науки», указав, что «9/10 элементов научного социализма взяты из сочинений „буржуазных экономистов“, как будто вообще существует „партийная наука“…». На это Плеханову, в общем, нечего было ответить по существу и ему пришлось в своей антикритике капитулировать, придав своим утверждениям частный, непринципиальный и даже двусмысленно обоюдоострый характер, а именно: «„Партийная наука“, строго говоря, невозможна. Но, к сожалению, очень возможно существование „учёных“, проникнутых духом партий и классовым эгоизмом»[186].

Почти одновременно с Плехановым на книгу Бернштейна и ответную ему книгу Каутского, также выступившего в защиту «ортодоксии» от Бернштейна, в немецкой марксистской печати выступил С.: его рецензия, как это уже стало обычно для его немецких текстов, прошла практически незамеченной в среде русских марксистов (хотя практически вся периодическая печать СДПГ была доступна в России, что показывает, например, известная переписка Ленина из ссылки в с. Шушенском) — настолько сложными им казались обсуждаемые вопросы, что даже форсированный алармизм Плеханова и позже Ленина-Ильина не мог их заставить увидеть в этой полемике нечто вредное для интересов распространения социал-демократии в России. С., в частности, писал:

Именно этих самых супругов С. и Б. Вебб, чей труд «Теория и практика современного тред-юнионизма» исключительно ради заработка (тираж его был коммерчески, как минимум, ничтожен, 212 экземпляров, то есть являл собой акт благотворительности в пользу переводчика) С. предложил переводить для редактируемой им «Экономической библиотеки» издательства О. Н. Поповой — ссыльному Ленину. Тот взялся его переводить, не зная английского языка, и высоко оценил и гонорарные условия перевода и сам труд, несмотря на то, что он мог бы стать для него классическим примером «ревизионистской» и «буржуазной науки»[189]. В целом Бернштейн, немецкий ревизионизм и реформистская эволюция британского марксизма, похоже, застали русских социал-демократов, до 1903 года, совершенно новой эпохи в политической истории западного социализма, когда уже началось его нарастающее вхождение во власть, — так и не сумевших выстроить устойчивые партийные организации даже за границей — врасплох. «Конечная цель — ничто, а движение — всё» Бернштейна глубоко оскорбили русских марксистов, даже усилия Каутского сформулировать компромисс, «отвязав» природу постоянно отодвигающейся вдаль «конечной цели» от ежедневной практики не помогли. Перед Россией были поставлены, как минимум, две радикальные цели: свержение самодержавия и достижение политической свободы — и уничтожение капитализма и достижение социализма и коммунизма (не важно: революционным или эволюционным путём). И «критические марксисты» во главе со С., не в силах отрицать того, что проповедь Бернштейна стала лишь собранием полемических тем внутри марксизма за последние 10–15 лет, в том числе одномоментной «социальной революции» как фразы, принципиально не могли принять его отказа от «конечной цели», которую они сами уже «отвязали» от «сущего», обеспечив «должному» полную свободу нравственного идеализма. Только, видимо, их революция была уже не «прыжком из царства необходимости в царство свободы», не была социальной революцией, за которой следовал коммунизм, а актом национального освобождения одновременно от самодержавия и остатков крепостнического феодализма, синодального строя церкви в пользу её реформации, первоначального капитализма в пользу государственного социализма, конституционной демократии и национальных автономий. То есть национально-освободительной буржуазной и социалистической революции сразу. Весь горизонт своих научных занятий С. намеревался объединить созданием нового революционного миросозерцания, которое объединило бы данные науки с ценностями либеральной философии и социализма. В начале 1900 года он писал жене о своих растущих разногласиях с марксистами как «партийными товарищами» (parteigenossen):

Несмотря на удерживаемое публично фиксируемой идейной эволюцией «критических марксистов» их внешнее единство как «направления», С., Туган-Барановский, Булгаков, Кистяковский, их младшие коллеги Бердяев и Франк, в общем, несмотря на тогдашние отношения Бердяева и Франка к С. как учеников к учителю, отнюдь не были партией (их общей партией была так и не консолидировавшаяся русская социал-демократия), сектой, клубом единомышленников: они, скорее, были товарищами по интеллектуальном поиску в сторону от первоначального догматизма к широко расцветшему в лоне немецкой социал-демократии разнообразию экономической, социальной, исторической и философской науки, к которой они лично имели непосредственное соприкосновение как авторы, переводчики и редакторы. Это вовсе не снижало градуса их взаимной критики и острых разногласий, которым они, однако, не были склонны придавать политического или партийного звучания: например, С. остро полемизировал с Булгаковым, Булгаков — с Туган-Барановским и т. д.

Сославшись на болезнь жены[191] С., запросил паспорт на выезд за границу и получил его 4 декабря 1901 года — с ним С. отправился с визитами по европейским социал-демократическим вождям и, наконец, договорился о том, что нелегальный для России социал-либеральный журнал «Освобождение» будет печататься в Германии, в Штутгарте, в партийной типографии СДПГ.

В январе в Швейцарии и Германии С. провёл серию дружеских встреч с марксистами-эмигрантами Аксельродом, Воденом, Засулич, Крупской, местными гуру Каутским, Г. Брауном. 20 мая 1902 С. окончательно разорвал свои легальные связи с России, подав в Совет присяжных поверенных Округа Санкт-Петербургской Судебной палаты заявление о выходе «из состава помощников присяжных поверенных»[192], в который он вступил, видимо, ещё в 1895 году по окончании экстерном юридического факультета Санкт-Петербургского университета. В апреле 1902 планы С. стали известны русской полиции, 1 июня 1902 Департамент полиции выпустил циркуляр, согласно которому С. должен быть немедленно арестован при появлении в России[193], а 18 июня (1 июля) 1902 вышел в свет первый номер журнала.

Бернштейнианский ревизионизм и острая борьба с ним стали ложными целями во внутрипартийной полемике марксистов, уведя внимание от главной перемены исторического момента: русская левая интеллигенция массово начала сосредотачиваться не вокруг доктринальных дискуссий марксистов, а вокруг внятного дела политического освобождения, внепартийное знамя которого подняло «Освобождение» С., и вокруг сети распространения которого в России уже в начале 1904 сложился лево-либеральный «Союз Освобождения» (внутри руководящего ядра которого было ясно заметно присутствие социалистов-идеалистов⁴). Под эту широкую коалицию С. и его «идеалистическое направление» (особенно в журнале Булгакова и Бердяева «Новый Путь» осенью 1904 и «Вопросы Жизни» в 1905 году) и стремились сформировать «новое мировоззрение», придающее обескрыленной практике социалистической борьбы новые идеалистические горизонты. Получалось, что идейный поиск представлял больший смысл не для спасения социал-демократии от оппортунизма, а для идейного достраивания современного русского либерализма на основе социал-либерального идеализма, над которым потрудились «Проблемы идеализма» и «идеалисты». В 1903 году С. привлёк известного марксиста-аграрника Булгакова к составлению аграрной программы либеральной оппозиции, давшей начало «Союзу Освобождения», а сам настоял на подготовке программы по рабочему вопросу, во всех своих положениях бывшей программой государственного социализма.

Наиболее опытные и с большим интеллектуальным горизонтом русские марксисты, особенно бывшие соратники С., увидели это очень ясно. Обсуждая вопросы недавней истории русского марксизма для исследовательского проекта «Общественное движение в России в начале ХХ-го века» (1909–1914), Мартов и Потресов, внутри этого проекта упорно перетолковывавшие даже самые случайные и индивидуальные события в категориях классового анализа (в итоге в дружеском дуэте генеральских сыновей С. и Потресова первый оказывался представителем мелкобуржуазной демократии, а второй — пролетарского революционаризма), не могли скрыть друг от друга более существенные обстоятельства. А именно то, что в 1900-е Плеханов, ведя полемику против С. как продолжение полемики против Бернштейна, просто сводил личные счёты, а главное направление эволюции С. было, конечно, не в сторону «бесцельного» Бернштейна, а в сторону либерализма[194].

Именно в начале 1900-х во внутрисоциалистической полемике в ходе практического партийного строительства и родилось клеймо «легального марксизма», активно введённое в оборот Лениным, с тем чтобы показать и доказать изначальную «буржуазность» и «нереволюционность» марксистских «академиков», то есть на деле тех, кто — не прекращая нелегальной работы — в 1890-е гг. были идейными лидерами и организаторами, спонсорами и практическими руководителями марксистской и социал-демократической практики в легальных институциях, в первую очередь — в легальной печати. Ирония этого полемического клейма состояла в том, что никто и нелегальных или эмигрировавших марксистов и революционеров вообще, в том числе сам Ленин и его конфиденты, никогда сами не пренебрегали возможностями, в том числе материальными, например, легальной печати и книгоиздания, для Ленина лично в течение всех 1890-х годов связанных исключительно и лично со Струве. На это тогда же публично и печатно Ленину и своим партийным товарищам указал центральный участник этой легальности 1890-х, тоже политически порвавший со Струве, — Потресов. Однако именно ленинское клеймо победило в русской, советской и западной историографии, и до сих пор, за редкими исключениями, преобладает даже в энциклопедической литературе.

Дополнительную иронию клейму «легального марксизма» придал годы спустя сам Струве, в строительстве мифа своей жизни принявший полемическую эту подачу для утверждения своей якобы изначальной марксистской неортодоксальности и «буржуазности», мемуарной формулой которого стал для него «легальный марксизм»⁵. В этом Струве не только отвергал германский образец социал-демократической легальности, но и прямо противоречил общеизвестным фактам того, что никакой в принципе общепринятой и общеобязательной марксистской ортодоксальности ни в Германии вообще, ни в России до 1918 года не существовало, а вся «ортодоксальная нетерпимость», прежде осуждаемая самим Струве в полемике против части революционеров, была зеркальным клеймом на уличения в предательстве мифической догмы.

Наблюдатели не раз отмечали, что в Германии именно катедер-социалисты конца XIX века в начале ХХ века определили экономический язык и принципы государственного управления экономикой и управления крупнейшими корпорациями. Всё это уже в начале 1920-х гг. было подвергнуто восходящей звездой либертарианства Людвигом фон Мизесом резкой критике в качестве преступного социализма. Крах Веймарской республики, приход к власти нацистов, нацификация Австрии породили целое поколение австро-немецких критиков социализма и всего, что не крайний либерализм, — которые неизменно нашли приют в США, и в конце и после Второй мировой войны сформулировали доктрину тоталитаризма, отталкиваясь от немецкого опыта нацизма и антисемитизма, но и от государственной социальной политики, порождённой социал-демократической «легальностью» конца XIX века: Л. фон Мизес, Ф. А. фон Хайек, Й. Шумпетер, Х. Арендт, К. Фридрих. В США этого времени им интеллектуально сопутствовали члены Заграничной делегации РСДРП (меньшевиков), поделившиеся с властями США своей многолетней экспертизой в области практики марксизма в России и СССР и, в том числе, категорическим отвержением мифа об «однопартийной диктатуре», отделявшей ортодоксов от неортодоксов.

Позже, подводя итог одному из своих научных замыслов, С. признался, что 1900–1901 гг. стали временем, когда ему «пришлось отложить» свои научные труды (по экономической истории, теоретической политической экономии, философии) — «так как на целый ряд лет я отдался исключительно публицистически-политической деятельности»[195]. К систематической научной работе С. вернулся лишь в 1913 году, но ненадолго, так и не завершив целостное изложение ни одной из своих научных теорий.

На этом пике свершилось и необратимое поражение С. в политических правах и его последующее почти полное погружение в нелегальную политическую борьбу, которое в целом и положило конец его главным творческим открытиям. Как вспоминал позже многолетний соперник С. в борьбе за лидерство в русском либеральном движении Милюков, расставшись с марксизмом и поступив к работе в рамках либерального движения, С. «перестал быть идеалом молодёжи»[196].

4 марта 1901 С. принял участие в масштабной демонстрации возле Казанского собора Санкт-Петербурга в поддержку студентов, уволенных администрацией из университета с отдачей в солдаты. Демонстрация была разогнана полицией, С. был избит и арестован на две недели, после чего по решению Особого Совещания от 27 марта 1901 административном порядке был выслан из столицы на два года под гласный надзор полиции с запрещением проживать в столицах, университетских городах, Риге и Ярославле[197].

Чуткий и просвещённый современник, студент историко-филологического факультета Санкт-П етербургского университета, участник кружка А. С. Лаппо-Данилевского Р. В. Иванов (Иванов-Разумник) вспоминал о том дне так:

Поражённый в правах, ограниченный в географии передвижений, готовясь выехать в эмиграцию на неопределённо долгий срок для издания нелегального для России оппозиционного журнала «Освобождение», С. под прозрачным криптонимом[199]выступил в журнале «Вопросы философии и психологии» с исповеданием своего нового политического и идейного мировоззрения, которое биографически вполне могло оказаться и политическим завещанием и потому привлекло к себе особое внимание идейно-политической общественности. Наследуя риторической традиции И. С. Аксакова («В чём недостаточность русского патриотизма», 1864[200]) и посвящая свой труд памяти В. С. Соловьёва (умершего 31 июля 1900), в статье «В чём же истинный национализм?» С. изложил систему обоснования того, что можно назвать национальным возрождением на основе западного пути развития, синтезирующую наследие Фихте, Герцена, Соловьёва («Национального вопроса в России»), народнического народолюбия[201], права человека как основу «естественного права» и сердцевину «истинного либерализма». И поэтому он ополчился против славянофильского сужения «национального духа» до консервативных задач и одновременно максимально расширил смысл либерализма как движения «общенародного и идеального происхождения», начатого за «свободу совести» и служащего демократической практике, а не материальным интересам буржуазии. В финале С. сформулировал свой призыв к национальному освобождению как призыв к освобождению личности: «Если верно, что „нация есть начало духовное“, то истинный национализм не может быть ничем иным, как безусловным уважением к единственному реальному носителю и субъекту духовного начала на земле, к человеку»⁶. В этой проповеди С. следовал Новгородцеву, который за полгода до этого так же обращался к правовому наследию Соловьёва. В речи на торжественном заседании Московского психологического общества в память В. С. Соловьёва 2 февраля 1901 года он сказал о философе:

Здесь С., вслед за Новгородцевым, дал своим сподвижникам по идеалистическому реформированию социализма формулу национального возрождения, которая легла в основу недолговечного (1902–1906) «идеалистического направления» (в освободительном движении[203]) и была горячо поддержана⁷, в частности, Булгаковым, который источник своего вдохновения также (но в гораздо большей степени) нашёл в наследии В. С. Соловьёва⁸.

Отходя от партийных рамок практического марксизма, претендуя выстроить широкий фронт социалистов и либералов в борьбе против самодержавия, С. надеялся, вслед за законоучителями СДПГ, придать своему социализму громкое философское звучание в духе Фихте и Лассаля. Для большинства его партийных товарищей такой поворот С., несмотря на всю публичность его эволюции и несмотря на его укоренённость в партийной и теоретической литературе СДПГ, включая наследие Энгельса, был неожиданным, оторванным от практики и неприемлемым, неприятно созвучным (их различие не было очевидным) «ревизионизму» Бернштейна. Ленин позже не раз писал о том, что якобы с самого начала чувствовал и порицал «неполноценность» С. как марксиста, но на деле так и не понял, не оценил и не подверг внятной критике его «идеалистических» поисков 1897–1898–1899 годов, когда литературное сотрудничество со С. было наиболее близким. Вероятно не только потому, что оставался некомпетентным в тех специальных философских вопросах, в решении которых С. выстраивал своё «новое миросозерцание», но и потому, что просто не хотел рисковать утратой возможностей, которые предоставляло ему внутрипартийное сотрудничество со С. Ближайшая соратница Плеханова по марксистской группе «Освобождение Труда», в прошлом героиня террористического народовольчества, близкая знакомая С., которой он всю жизнь восхищался независимо от политических разногласий, участница его издательских предприятий, Засулич разъясняла в немецком партийном органе «Neue Zeit» механизм раскола русского марксизма этого времени:

Призыв С. к русской социал-демократии вернуться к идеалистическому пафосу Фихте и Лассаля был новым только именно для России, будучи излишним для СДПГ, где оба неизменно поминались с неизменным почтением, и был поддержан рядом единомышленников и учеников С., но почти не встретил позитивного отклика в партийных рядах, где некоторые не без оснований готовы были поднять его на смех за попытку искусственного, умозрительного, «интеллигентского» и кабинетного пафоса. При этом даже после того, как бернштейнианский ревизионизм доктрины актуализировал проблему философского обоснования исторического материализма, а философское разнообразие в СДПГ и западном социализме в целом превысило нормативное умолчание о философии как о Privatsache и стало предметом широко распространившейся моды, в том числе в России, к столетию «Речей к немецкой нации», в партийной печати один из партийных и публицистических патриархов СДПГ Франц Меринг (никогда не дезавуированный марксистской ортодоксией в России и в СССР) выступил с новой апологией обоих культов:

Одновременно с подготовкой «Проблем идеализма», С. предпринял экспериментальное издание книги Бердяева с продолжением критики народнической «субъективной социологии», начатой в «Критических заметках» С. «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском» (СПб, 1901), снабдив его своим огромным предисловием, фактически — небольшой монографией. Книга стала наиболее серьёзным шагом к философскому примирению С. с «субъективизмом» Михайловского и философской программой «идеалистического направления» в социализме, которое собственно и создало на десятилетия вперёд особую моду на философию в русском социализме в целом. Одновременно «прощение» в радикальной среде получила и многолетняя борьба общественно маргинального антипода Михайловского — Волынского «за идеализм»⁹. Однако большинство участников освободительного движения против самодержавия воспринимало этот «идеализм» как прежнее антиреволюционное «упадничество» и идейная капитуляция перед церковной санкцией самодержавия¹⁰. Соединение простой религиозности и социального протеста удалось лишь рабочему движению в Санкт-Петербурге во главе с Г. А. Гапоном. Соединение философского идеализма и религиозности с революционностью интеллигенции осталось делом узкого социального круга.

Рафинированный философ, эстет и практический социал-демократ Л. Габрилович (Галич) так оценил предисловие С. к книге Бердяева:

В предисловии к книге Бердяева С., по замечанию внимательного современника, «отрицает возведение классовой точки зрения в необходимость и, следовательно, ратует за полный простор для теоретической мысли. В сущности говоря, у Струве тут ничего не остаётся от исторического материализма»[207].

Популярный как автор очерков истории общественности и, благодаря своей партийности как социалиста-революционера, независимый по отношению к внутримарксистской полемике такой интеллектуальный свидетель, как Иванов-Разумник дал этому совместному труду С. и его протеже Бердяева оценку в контексте его времени и очевидных для современных ему читателей авторских усилий:

Позже С. окончательно сформулировал своё кредо, в котором, по-видимому, вплоть до 1917 года сильнее всего звучал мотив превращения революционного социалиста не в консервативного реформиста, как пытались показать его марксистские критики, а скорее в индивидуалистического вождя авангардистского и модернистского типа, созвучного новой культуре его времени:

Кредо, достроенное от идеализма до религиозности, звучало так:

Какую же судьбу выбирал себе С., расставаясь с партийной социал-демократией и не спеша перестать быть социал-демократом в личном качестве? Несмотря на политические ангажированные мемуарные интерпретации своего марксистского прошлого как едва ли не буржуазной апологии капитализма в полемической, столь удачно изобретённой Лениным и позже принятой С. оболочке «легального марксизма» — в их обоюдных интересах оказалось важным дезавуировать их радикальное сотрудничество в 1890-х — С. дал внятные описания того, как ему виделась судьба этаблированного социалиста, на примере того, кто повлиял на него не только идейно, но и образом биографии. В поздней немецкой энциклопедической статье о социальном либерализме он писал об эволюции Луйо Брентано в 1890-х гг.:

Проводя в применении к социологу Ф. Теннису градации догматичности социал-демократических мыслителей от крайней (через стадии: «вульгарный марксист», «последовательный марксист», «партийный социал-демократ») — к минимальной, С. в этой градации говорил и о себе: «я сам — тогда ещё умеренный социал-демократ-ревизионист (…) протагонист русского неортодоксального марксизма, выросший из либеральных потребностей и освободительных припадков русской интеллигенции…»[211].

Провинциальный киевский журналист, позже получивший некоторую известность в качестве религиозно ищущего революционера, восторженно приветствовал «идеалистически» поиск бывших «критических марксистов» и основанное ими направление. Особую роль в этом деле он отводил и своим землякам-киевлянам, ставшим таковым либо по праву рождения / воспитания Аскольдову, Кистяковскому и Бердяеву, либо по месту профессорской службы Е. Н. Трубецкого и Булгакова (к ним можно добавить и уроженцев малороссийской Екатеринославской губернии Новгородцева и Лаппо-Данилевского). Он писал: «я отметил тот отрадный для киевлян факт, что большинство лучших статей в новом сборнике передовых русских учёных и философов — „Проблемы идеализма“ — принадлежит киевлянам». Но центром тяжести в этой апологии было не краеведение, а вполне искреннее признание того, что идеализм служит от века человеческим стержнем борьбы участников освободительного движения против самодержавия и за социализм: «Идеализм — синоним прогресса, — мне думается, что эта истина, несмотря на все печальные исключения из неё, имевшие место до сих пор, сделается в близком будущем всеобщим достоянием»[212].

Тем временем именно «свобода совести» была дебютной организующей идеей сборника «Проблемы идеализма», с инициативой которого осенью 1901 года выступил С., затем попросив главного энтузиаста возрождения «естественного права» Новгородцева стать его титульным составителем².

Традиционно видя образец достижения целей политического либерализма в религиозном и институциональном опыте Британии, С. просил принять участие в сборнике только что эмигрировавшего в Англию историка-англомана П. Г. Виноградова, но тот отказался.

Под впечатлением от выступления предводителя дворянства Орловской губернии М. А. Стаховича[213] в защиту свободы совести³, осенью 1901 года С. начал организацию «идейного сборника» — «в защиту идеализма», впоследствии получившего название «Проблемы идеализма» (издан на средства Д. Е. Жуковского под эгидой Московского психологического общества Московского университета в ноябре 1902), в котором, поручив официальное ведение дела либеральному правоведу Новгородцеву, объединил своих немногочисленных единомышленников по русскому «критическому марксизму» и «идеалистическому направлению» Кистяковского, Булгакова, Бердяева, Франка и своих новых политических союзников в среде либеральных философов-соловьёвцев — С. Н. Трубецкого, Е. Н. Трубецкого и др. В своей статье сборнике С., укрывшийся за криптонимом (П. Г.), вновь сводит счёты с Михайловским за его позитивизм, хваля его за поиск «целостного миросозерцания» понимаемого как поиск идеальных, абсолютных основ мировоззрения. Выступая с фактически автобиографической рецензией на формально избранную им книгу о Михайловском[214], С. дал первый в таком роде очерк собственной идейной эволюции как примера и части идейной борьбы в стране («К характеристике нашего философского развития»). К такому, лишённому скромности жанру описания истории русской общественной мысли конца XIX–XX веков сквозь призму своей биографии, С. впоследствии прибегал не раз. С. здесь от имени «критических марксистов» щедро признал важной идею Михайловского о независимости «должного» от «сущего», ещё недавно служившей ему примерно субъективистского произвола народников-социалистов перед лицом марксистского «объективизма», и провозгласил, что теперь «критическими марксистами» открывается «широкая область метафизического творчества» на основе онтологии и этики В. С. Соловьёва, системы Б. Н. Чичерина, панпсихизма А. А. Козлова (в сборник был приглашён его сын С. А. Аскольдов), «конкретного идеализма» С. Н. Трубецкого.

Несмотря на то что центральную роль в его составлении сыграл именно С., сборник «Проблемы идеализма» был издан под титульной редакцией Новгородцева, а самому С., как политическому эмигранту и публичному редактору выходившего в эмиграции с лета 1902 г. и нелегально распространявшегося в России журнала-газеты «Освобождение», пришлось скрыть своё участие в сборнике под узнаваемым псевдонимом. Это не помешало С. сформировать влиятельное лобби «практической философии», заинтересованное в практическом соединении философского идеализма с политическими либерализмом и радикализмом. Философски ангажированный марксист, не разделяя заявленной, по его мнению, более всего в статьях Бердяева, Булгакова, Новгородцева и Жуковского, позиции «Проблем идеализма», вполне адекватно изложил идейную суть и политические пределы перемен в лагере революционеров, вступивших в коалицию с либералами: он увидел прежнее единство авторов сборника с традиционными революционерами в «практических вопросах», которое укрепило «психологический» успех книги в среде интеллигенции. Сборник в его изложении всего лишь установил приоритет должного над сущим и отказался от позитивизма потому, что он был признан неспособным обосновать моральный идеал революционеров, за обоснованием которого они обратились к религии и философскому идеализму⁴.

В свою очередь, либеральный критик и идеалист, в главном повторяя марксистского критика, внятно определил вес и непосредственную причину названного успеха:

Редакция издаваемого Московским психологическим обществом журнала «Вопросы философии и психологии» в это время широко открыла свои страницы для представителей «идеалистического направления», главой которого в России, в отсутствие С., стал Булгаков, — для самого Булгакова, Франка, Бердяева, близкого к ним правоведа С. А. Котляревского, который в те дни ярко заявил о себе диссертациями о католическом социализме и религиозном факторе национального освобождения. Вплоть до издания журнала «Вопросы Жизни» в 1905 году (и осенних месяцев журнала «Новый Путь» 1904 года) этот журнал стал фактически философским органом направления, что было замечено не только критиками, но и радикальной аудиторией⁶. Кроме того, в одном номере с текстами Булгакова, Новгородцева, Аскольдова, Е. Н. Трубецкого немедленно по выходе в свет «Проблем идеализма», не опасаясь эмигрантского статуса С. и демонстрируя солидарность с его новым политическим идеализмом, «Вопросы философии и психологии» опубликовали неумеренно апологетическую рецензию другого соавтора С. по «Проблемам идеализма», Франка, на сборник С. марксистского и «критического» периодов «На разные темы» (1902), прямо называя автора по имени. Франк с наибольшей точностью выразил, очевидно, оригинальный пафос и основные тезисы авторского мифа С. о своём призвании и задачах развиваемой им русской политической мысли, воспринятые рецензентом «из первых рук». Франк тем активней форсировал свой апологетический тон, что честно признавал факт невнимания общества и печати⁷, с которым была встречена эта книга. «Весьма крупную величину» 33-летнего С. в русской современности Франк первым из биографов С. увидел (и превратил эту формулу в банальную) в соединении в проповеди С. «науки и публицистики, теории и практики, отвлечённой и прикладной мысли», которое оказывалось ответом на давнюю проблему, поставленную «субъективным методом» Михайловского так, как её акцентировал сам С. (а позже довёл до хрестоматийного звучания Бердяев в статье «Философская истина и интеллигентская правда» в сборнике «Вехи»). В творчестве С. этот ответ Франк обнаружил в том, что его «искание практической правды — правды социально-политической, этической и отчасти даже (в последнее время) религиозной… [при том что у других деятелей] жажда „правды — справедливости“ (термин г. Михайловского), потребность найти нравственно удовлетворяющие ответы на „проклятые вопросы“… редко уживается мирно и гармонически с влечением к „правде — истине“» — и достигнутое С. соединение морали, политики и науки[216]. Пример такого соединения апологет увидел в «Критических заметках» С., где «вывод о неизбежной европеизации русской экономической жизни» опирался одновременно на экономический анализ и теорию познания.

Примечательно, что «критический» сборник С. приветствовал и его политический оппонент, марксист-бернштейнианец Прокопович в марксистском журнале «Образование». Он писал, также прямо приветствуя эмигранта: «Сборник статей П. Б. Струве представляет собою самое крупное литературное явление за это год. Струве по праву занимал и занимает первое место среди молодого поколения писателей, вступивших в литературу в середине 90-х годов. Его кругозор гораздо шире поля зрения его соратников по перу; он уважает и ценит теоретическую мысль и литературу вообще и имеет смелость додумывать свои мысли до конца…». Прокопович точно вычленил в целом томе написанных по случаю статей С. его новую программу: в апелляции «назад к Лассалю и Фихте» — развитие мысли Фихте о том, что «конечная цель» — «устроить всеобщую жизнь и ввести человеческий порядок вещей»; в признании о новой основе своей этики: «Я признаю истину не потому, что она выражает точку зрения класса, представителем которого я себя чувствую (…) я выбираю эти идеалы потому, что они выражают то, что я считаю ценным. Моя интеллектуальная совесть и моя этическая совесть сами дают себе законы». Обоснованно привлекая к анализу не вошедшее в сборник обширное предисловие С. к книге его протеже Бердяева о Михайловском, Прокопович вычленяет из него формулу нового, этического и идеалистического социализма: «Социальный идеал должен быть подчинён идеалу этическому, социальная политика должна быть подчинена этическому началу (…) Мораль свободно выполняемого долга, состоящего в осуществлении абсолютного блага, есть единственная мораль, способная создать нового человека и новое общество…»[217]. Далее, защищая Бернштейна от «сектантских» претензий С. к нему как к «филистеру» и осуждения им экономических интересов пролетариата как буржуазных и их обслуживание ревизионистами, критик, однако, поддерживает С. в том, что его внеклассовая этика смыкает социализм с либерализмом: «Идею либерализма Струве вполне основательно видит в защите естественных прав человека, а не классовых интересов буржуазии»[218].

«Проблемы идеализма» — как действие по сути коалиционное, объединившее недавних марксистов, а ныне — радикальных социалистов, с политическими либералами и политическими философами-наследниками В. С. Соловьёва и сторонниками «возрождения естественного права» — заметно отодвинули в тень самоорганизацию круга С., который в сентябре 1901 г. успел выступить с менее громким, но вполне громким манифестом, скандально посвящённым фигуре несомненного лидера радикальной оппозиции Михайловского в дни широкого празднования 40-летия его общественной деятельности[219], — книгой Бердяева «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» и большим предисловием к ней С. (С. обнаружил в ссыльном марксисте Бердяеве близкие настроения и помог ему дебютировать в печати с проповедью соединения социал-демократии с философским идеализмом). В своём предисловии (написано ещё в сентябре-октябре 1900) С. прямо провозгласил от имени своих единомышленников, что книга Бердяева, имеющая своей целью «внести идеалистическую струю в марксизм», —

Развивая свою личную критику Михайловского, уже расставшись с классовым марксизмом, но вновь присягая «бесподобному научному зданию» Маркса в области социальной философии, С. вновь возвращается к проблеме сущего и должного — и здесь вынужден солидаризоваться с прежним и нынешним оппонентом против себя самого, прежнего марксиста середины 1890-х:

Уже в этом тексте, стоящем на границе «критического направления в марксизме» и «идеализма», С. настойчиво закладывал основу для включения в свою будущую программу освободительной коалиции и «естественное право», видя в нём юридическую и философскую основу для борьбы за полное политическое освобождение, главным смыслом которого было бы не просто ограничение самодержавия, а признание полных прав личности независимо от форм ограничения монархии:

Примечательно, что — как бы ни акцентировал С. внимание на необходимости этического обоснования социализма посредством права — он на деле нисколько не выходил за пределы доктрины позднего Энгельса, изложенной им в широко распространённом в марксистских кругах труде «Развитие социализма от утопии к науке». Именно здесь Энгельс детально излагал идейно-исторические предпосылки к тому, что в генезисе концепции «права на достойное существование» известно как требование existenz minimum'а:

Логично, что в этом известном тексте Энгельса родилась прославленная в России усилиями С. и особенно Ленина формула о том, что среди предшественников («источников») марксизма — не только социалисты-утописты, но и великие немецкие философы-идеалисты: «мы, немецкие социалисты, гордимся тем, что ведём своё происхождение не только от Сен-Симона, Фурье и Оуэна, но также и от Канта, Фихте и Гегеля»[224]. Можно сказать, что из этого положения вышло не только правило Эрфуртской программы СДПГ (1891) о религии (философии) как «частном деле» партийца, но многочисленные попытки синтеза религии и философского идеализма с марксизмом, включая сборник «Проблемы идеализма»[225]. Дополнительным импульсом к этому могло служить и то, что как раз в 1901/1902 гг. в немецкой партийной печати были опубликованы замечания Энгельса к названной программе, в которых не нашлось ни единого замечания против провозглашения «частного дела»[226].

За два месяца до выхода в свет московского сборника «Проблемы идеализма», 22 сентября 1902, главный пропагандист «возрождения естественного права» Новгородцев, как лицо будущего идейного события и представитель московской университетской либеральной школы права, выступил в Санкт-Петербургском университете с речью «О задачах современной философии права», в которой впервые заявил сложившемся направлении в философии права и политике, не останавливая внимания на различиях их составных частей, либеральном праве и социалистической практике[227]:

Новгородцев, довольно холодно заметив о марксистском прошлом своих новых единомышленников «мы уже пережили эпоху крайних увлечений историческим принципом и социологической методой», вновь (как и в своей диссертации о Гегеле и Канте) вывел за пределы анализа происхождение «идеальных начал» естественного права, подтверждая «необходимость понять и обосновать нравственную проблему, как самостоятельную и независимую от всяких исторических и социологических предпосылок. Это стремление находило для себя, прежде всего, опору в самом факте нравственного сознания, которое возвышает свой голос над несовершенной действительностью, как бы ни казалась она необходимой для теоретических размышлений»[229].

Радикальная апелляция к независимости нравственного сознания, столь близкая С. того времени, однако, в строе рассуждений Новгородцева уже имела перед собой готовый горизонт социал-либеральной доктрины, которую С. ещё только предстояло достроить, основываясь на своём социалистическом опыте. Новгородцев говорил:

То есть Новгородцев в это время уже имел ясный образ должного там, где С., как ни странно, не мог (и, думаю, так и не смог никогда) предъявить того главного, что собственно и требовалось от человека с марксистским опытом и социалиста, — внятного пафоса социальной справедливости.

Возглавив и отчасти породив русский марксизм как течение, С., по оценке Франка, встал к нему же в оппозицию, породив течение «критического марксизма», которое (видимо, к моменту составления «Проблем идеализма») начало строить «самостоятельную общественно-философскую программу». «Новый строй идей» С., который он поторопился изобразить в качестве итоговых фрагментов своего марксистского сборника статей за 1893–1901 гг., явно со слов самого С., Франк находил в статьях «Право и права» (1901) и «В чём же истинный национализм?»[231], в которых материалистически-классовое обоснование политической (социалистической и либеральной) программы заменялось «философско-этическими» моральными правами и абсолютной ценностью личности. И гласное, что, согласно апологии, объединяло прежний марксизм С. (где свобода личности была подчинена и реализована в следовании научной закономерности) с его «новым строем идей» (где свобода личности ставилась выше материального вообще) — это «последовательное и решительное западничество» и «идея культуры и культурного развития»[232]. Здесь же Франк высказал надежду, что, как и прежде, идеи С. окажут «сильное воздействие на общественное мнение» и «увлекут за собой». Но на практике оказалось, что новое обоснование социального идеала на принципах свободы личности и приоритета культуры пришлось повторить ряд лет спустя, уже в иную эпоху, убеждаясь, что политическая практика перекрывает перспективы свободного творчества. Франк в своей апологии посетовал на отсутствие в сводном сборнике С. его преимущественно научных трудов: предисловия к книге Бердяева о Михайловском, немецкой статьи «Учение Маркса о социальном развитии», работ о крепостном хозяйстве, немецкого же критического отклика на ревизионистскую программу Бернштейна.

В начале 1901 г. в либеральной газете «Право» С. выступил с по необходимости кратким манифестом о том новом образе общественно-политической борьбы, ради которого он разрывал свои партийные связи с классовым марксизмом и вступал в коалицию с земскими, традиционно вполне умеренными либералами. Здесь он, укрывшись за стилистически узнаваемый криптоним, опубликовал статью «Право и права». Находя политическое вдохновение в образце британского парламентаризма и фигуре русского либерального историка П. Г. Виноградова, образ национального возрождения и социалистической политики С. находил в германской практике[233]. Именно вновь апеллируя к ценностям «естественного права», национального освобождения⁸, С. предлагал традиционному либерализму преодолеть партийные рамки[234] своей борьбы за историческое обусловленное право. Он писал: «правовой порядок ценен не только потому, что он выражает собой господство объективного и бесстрастного права, а и потому, что, благодаря господству этого… права, обеспечиваются важнейшие интересы человеческой личности». Полноту прав человека он соединял с исторической традицией русской «национально терпимой и сильной национальности», но ожидая «усложнения национальной жизни»⁹— одновременно отвергал и славянофильское отрицание самоценности прав личности, и позитивистскую успокоенность на достижении набора формальных прав, ставя задачу масштабного социалистического и либерального синтеза в понятии достойной жизни (и лица, и нации, намеченного В. С. Соловьёвым¹⁰ и впоследствии развитого в дни Революции 1905 г. именно в журнале С. Новгородцевым и И. А. Покровским¹¹ и сподвижником С. по «критическому марксизму» Кистяковским): «Никакая техника и никакой объективный правопорядок не достаточны для великой развивающейся и усложняющейся национальной культуры современной России. (…) Кто мнит задачу достойной[235] национальной жизни разрешить путём усвоения промышленной техники (…) тот питает мечту, которая была бы пагубной и грозила поставить нашу родину… спиной к Европе, если бы она не была совершенно утопической»[236]. Этот новый манифест С. встретил идейную поддержку в либеральной среде. Постфактум С. кратко определил эту свою социал-либеральную программу как революционную борьбу во имя права, а себя отнёс к числу «идейных и практических революционеров во имя начал права, понимаемого в двуедином смысле „Прав“ (т. е. неприкосновенных прав личности) и „права“ (т. е. возможной допустимости только правового преобразования правовых норм). Лежащие в основе этих положений мысли я (…) сформулировал в статье „Право и права“, которая появилась в 1901 г. (…) и тогда же ветераном русской либеральной публицистики и большим юристом К. К. Арсеньевым была признана целой программой. (…) В эту эпоху я был ещё социалистом, но в своей духовной жизни и в своей политической деятельности я и тогда был уже движим прежде всего и более всего любовью к свободе и правовому государству. С тех пор возникла не теория, а практически огромная и роковая проблема соотношения между свободой и социализмом. Эту проблему поставил русский опыт»[237]. Несмотря на острые идейные и личные разногласия с политически близкими ему ортодоксальными марксистами Потресовым, Плехановым, Лениным, удивительно откровенно и эмоционально описанные последним по итогам переговоров с С. и Туган-Барановским об организации газеты «Искра» в декабре 1901, социал-демократическая партийность С. в целом не подвергалась сомнению даже его критиками: даже в ходе II съезда РСДРП в августе 1903 г. Ленин выражал надежду, что «Струве сорганизуется и войдёт в партию»[238].

Перспективы творчества были принесены С. в жертву политической борьбе. Проведя лето 1901 в Твери и Тверской губернии, С. вступил в соглашение с земскими либералами, которые предложили ему организовать и возглавить в эмиграции аналог знаменитых изданий Герцена — финансируемую ими вместе с Д. Е. Жуковским двухнедельную газету «Освобождение» (Штутгарт — Париж, 1902–1905). Поначалу кандидатом на руководство изданием выступал Милюков, не имевший значимого редакторского опыта, но, не желая повторить «судьбу Герцена»[239] — то есть на возможно пожизненную эмиграцию, отказался, порекомендовав вместо себя С. Выехав за границу для организации издания, С. совершил вояж по европейским общественно-политическим столицам, где заручился моральной поддержкой со стороны практически всех знакомых ему ведущих социалистов и решил начать издание в Штутгарте, где издавался теоретический орган СДПГ «Neue Zeit», в партийном издательстве СДПГ. «Освобождение» стало большим и тиражным предприятием, полови на тиража которого реализовывалась в зарубежной Европе, а половина — ввозилась в Россию[240], которое, точно так же, как «Искра», создало вокруг своих корреспондентской и читательской инфраструктуры прообраз социал-либеральной партии — «Союз Освобождения» (1904), в России превратившийся в конституционно-демократическую Партию народной свободы (1905). В приложении к газете, получившей в России, несмотря на нелегальность, чрезвычайно широкое распространение, издавались оперативные «Листки Освобождения» и сборники «Книжки Освобождения», в которых, в частности, в развитие коалиции социалистов и либералов внутри «Проблем идеализма», в качестве политического мыслителя анонимно дебютировал яркий представитель круга московских университетских либеральных интеллектуалов и друг Булгакова Гершензон, вступив в полемику со С. в защиту приоритета морального переворота от его проповеди политической революционности¹² и создав тем самым идейную основу для будущего сотрудничества с ним в деле организации сборника «Вехи». Ближайшими редакционными сотрудниками С. в журнале стали историк А. А. Корнилов и Франк. Благодаря «Освобождению», по свидетельству современницы, близко стоявшей к доставке и распространению издания в России, «кружковая известность [С.] в марксистских кругах превратилась в широкую общерусскую известность»[241].

Учредительный съезд «Союза Освобождения» состоялся в швейцарском Шафгаузене в начале августа 1903 года: С. удалось ввести в число его делегатов, кроме себя лично, весь свой круг бывших социал-демократов (в том числе так называемых «экономистов», авторов партийной платформы «Credo»)¹³, ныне внепартийных социалистов, яркой идейной демонстрацией единства которых стало их авторское участие в сборнике «Проблемы идеализма» (1902) — Бердяева, Булгакова, Д. Е. Жуковского, Кистяковского, Франка. Кроме того, в съезде приняли участие другие социалисты — В. В. Водовозов, С. Н. Прокопович, Е. Д. Кускова, — и близкие С. социал-либералы В. И. Вернадский, Д. И. Шаховской, Новгородцев и С. А. Котляревский. Первый съезд «Союза Освобождения» нелегально прошёл в Санкт-Петербурге в январе 1904 года и избрал его руководящий Совет, в который вошли социалисты Булгаков, Прокопович, В. Я. Яковлев-Богучарский, А. В. Пешехонов, а заместителем председателя стал социалист Н. Ф. Анненский. Логично, что параллельно с этой консолидацией леволиберальной части русского освободительного (то есть антисамодержавного) движения шла организация революционной социал-демократии (РСДРП), перед которой стоял центральный вопрос её самоидентификации как части общего «либерально-демократического» освободительного движения. Проходивший в конце июля — начале августа 1903 года в Брюсселе и Лондоне II съезд РСДРП решал этот вопрос, определяя критерии членства в партии (нормативного или заявительного), которые одновременно либо отделяли, либо не отделяли членов РСДРП от идейных, но не партийных социал-демократов, идущих на политический союз с либералами ради свержения самодержавия. Политическим символом таких социал-демократов и социал-демократической интеллигенции (то есть, прежде всего, столичного студенчества) для делегатов съезда выступал С.: Л. Д. Троцкий говорил на съезде, что задача нормативного членства — отделиться от:

Обсуждая проекты резолюции о либералах, делегаты съезда РСДРП вступили в полемику о роли С. в деле политической ориентации социал-демократии. Авторы одной резолюции — Потресов, Л. Д. Троцкий, Мартов и др. видели простор для политического соглашения с либералами в борьбе против самодержавия и, может быть, именно поэтому не затрагивали персонально фигуру С., авторы другой — Плеханов, Ленин и др., допуская лишь ситуативную и критическую поддержку либеральной оппозиции, уделяли С. особое внимание. Видимо, Плеханов и Ленин, в отличие от Потресова, оценивали влияние С. на интеллигенцию и близкие ей круги рабочих как значительное, угрожающее влиянию РСДРП. Когда на съезде грузинский делегат Н. Н. Жордания выступил с утверждением, что «имя Струве ничего не говорит рабочим», его опроверг Ленин, имевший личный опыт подпольной революционной работы в столице: «Имя Струве слишком известно, и рабочие знают его. (…) нам нужно определённое принципиальное и тактическое отношение [к его деятельности]»[243].

Свою ключевую роль в формировании программы либеральной партии в это время С. использовал для внесения в среду умеренного земского либерализма социалистических требований по разрешению аграрного и рабочего вопросов[244]. Но три года напряжённого политического журнализма бесследно прошли для идейного творчества С. После «кровавого воскресения» 9 января 1905 года (его С. отметил никогда им затем не переиздававшейся статьёй «Палач народа»[245]) растущий революционный процесс и явочное облегчение цензуры в России не дали эмигрантской газете успевать за событиями и конкурировать с легальной прессой внутри России.

Летом 1905 Карл Каутский в русской марксистской газете — нелегальном двойнике нелегального социал-либерального «Освобождения» — «Искра» (№ 97) заявил о С., что тот, по его мнению, даже в либеральной среде «остался социал-демократом». Это вызвало заинтересованное разъяснение самого С., который словно ждал такого повода, чтобы объясниться. С. заявил о себе в третьем лице:

Продолжая начатую в редакции «Освобождения» (1902–1905) и в «Союзе Освобождения» (1904–1905) борьбу за внесение социал-демократических программных требований в области рабочего вопроса, социалистических установок в области вопроса аграрного — в программу русских либералов, после образования кадетской партии, членом ЦК которой он стал в 1906 году, С. не оставил этих усилий, с согласия партии став её главным экспертом и стратегом в рабочем и аграрном вопросах[247]. Здесь С. предлагал начать партийную пропаганду либеральной программы в среде крестьян и рабочих, сотрудничая с социалистами, лоббировал проведение по спискам партии в Государственную думу рабочих и крестьян[248].

В контексте усилий С. в рабочем вопросе остаётся без исследования замалчиваемая всеми без исключения участниками, свидетелями и мемуаристами (и особенно самим С. и его ближайшим другом, сотрудником и внимательным биографом Франком) деятельность С. во главе ежедневной петербургской газеты «Рабочее Слово» и опубликованные им в ней тексты, являющие собой редкие образцы адресованной массам агитационной литературы, вышедшей из-под пера С. Неизбежно утрируя свою мысль и форсируя пафос, он, однако, не может его полностью выдумать, не разделяя его. И потому этот простой жанр неожиданно открывает нам традиционно скрывавшуюся Струве под рационально продуманной риторикой свободы — подлинную страсть справедливости. Можно вполне содержательно реконструировать модерный, культурный, энциклопедически фундированный, национально окрашенный и западнически цивилизованный пафос жизненной борьбы С., как это сделал Франк в своих классических воспоминаниях. Но, думается, и ему не удалось описать не менее важное в С. и в себе самом, то, что сделало их революционерами и социалистами, а затем — подвижниками культурного и религиозного дела, — жажду справедливости. Агитационно искусственные тексты С. об этом в названной газете обречены были трактовать именно справедливость — как бы то ни было — проговаривать подлинное чувство С.

«Ежедневная общедоступная общественно-политическая и литературная газета» «Рабочее Слово» выходила в свет с 31 марта по 16 мая 1906, одновременно с газетой «Дума»[249], которую вёл С., и еженедельником «Свобода и Культура»[250] во главе с Франком, основанном в продолжение закрытого властями еженедельника «Полярная Звезда»[251], главный редактор которого — С. — попал под уголовное преследование за призывы к неповиновению власти и более не мог возглавлять издание. Логично предположить, что редакционно эта газета управлялась теми же С. и Франком. Программа новой газеты, несомненно, написанная лично С. в его узнаваемой стилистике, гласила:

Заявление внепартийного характера газеты, конечно, было лукавством. И не только потому, что она была основана членом ЦК кадетской партии С. и следовала его названным усилиям по привлечению рабочих к этой партии, но и потому, что газета сама не скрывала своё связи с кадетами. Она неизменно публиковала текущую информацию о работе кадетской партии в массах, в первую очередь — среди рабочих. Неоднократно газета печатала и рекламные объявления о подписке на партийное кадетского издание — «Вестник партии Народной Свободы»[253]. Не для рабочего, а для интеллигентного взгляда ясна была и прямая преемственность проповеди С. против взаимно разрушительных действий правительства и революционеров, которые в ходе всеобщей политической забастовки работников в ходе революции 1905 года и её подавления действительно парализовали многие сферы жизни страны. Но С., пожалуй, был единственным оппозиционным политиком с социалистической репутацией, который прямо обвинял революционеров в нанесении экономического ущерба государству. Умалчивая о них, в «Рабочем Слове» С. живописал тяжёлые последствия этого ущерба для самих рабочих, вступая на скользкий путь отрицания забастовочной борьбы — и тем самым на путь прямого содействия капиталистам в их экономических интересах и властям — в их интересах экономических и политических[254]. С другой стороны, С. в программе газеты едва ли не впервые в России выступает с проповедью классовой самостоятельности пролетариата, независимого от партийных манипуляций революционной интеллигенции (имеется в виду — подстрекательства к политическим забастовкам) и в этом качестве предвосхищает анти-интеллигентскую социалистическую публицистику Евг. Лозинского[255], и отчасти повторял анти-интеллигентскую «махаевщину», если она была ему известна. Ясно, что здесь лишь излагает социальную историю инфраструктурной самоорганизации германской социал-демократии того времени, когда ей была воспрещена политическая деятельность в эпоху Бисмарка. Это самоорганизация действительно стала главной основой парламентского успеха СДПГ, надежд Энгельса на мирный переворот и ревизионизма Бернштейна, а затем и прихода СДПГ к государственной власти в Германии в результате революции 1918 года. Несомненно и то, что чрезвычайно влиятельные в России 1917 года профсоюза тоже создавались на глазах С. и создавались как неполитические организации. Ясно и то, что и в этой газете привлекаемая им в предшественники фигура Герцена, равно дорогая социалистам и либералам, в другой, интеллектуальной и политической публицистике используется для формулирования доктрины «компромисса», а не просто исторической глубины революционной борьбы. Но то, что именно С. посреди своей либеральной политики — в специальной газете для пролетариата уделяет всему этому такое внимание, — заставляет думать о не только не отброшенном в ходе эволюции социалистическом слое его мировоззрения, но о вполне живой социал-реформистской природе его убеждений и после революции 1905 года.

Адресом редакции газеты «Рабочее Слово» был объявлен дом 58 по Литейному проспекту Санкт-Петербурге — соседний с домом 60, в котором в 1890-х годах жил сам С. и в котором в 1900-х продолжала жить его бывшая покровительница и спонсор марксистских изданий, включая «Искру», просветительница Калмыкова.

Итак, центром идеологического вещания газеты стал «великий и всеобщий идеал социализма», реализуемый в эволюционной борьбе пролетариата на основе профсоюзного движения. С. (при формально объявленных редакторе А. Тенсе и издателе И. Венедиктове) удалось привлечь к (официально объявленному) сотрудничеству в газете таких опытных и признанных социалистических политических и экономических авторов (В. С. Голубев, Л. Я. Гуревич, В. Э. Ден, Туган-Барановский, Франк, В. В. Хижняков, М. И. Фридман, Г. Н. Штильман, А. А. Яблоновский), что само это исключало «притворный» характер издания, что, кстати, подтверждало и карательное внимание цензуры, конфисковавшей воскресные номера газеты: № 7 от 9 апреля и № 13 от 16 апреля.

Публично, под своим именем, С. и Франк выступили в газеты лишь по одному разу. С., в частности, поделился с рабочими читателями своим социалистическим воспоминанием, которое очень напоминает мемуарное свидетельство Франка и тем указывает, что Франк, утаив свидетельство о газете, невольно воспроизвёл эмоциональный заряд, руководивший С. в тщании быть искренним в этом социал-реформистском проекте, мимикрирующем под классовый орган промышленного пролетариата, при том, что сам С. к 1906 году уже ряд лет как порвал с классовым пониманием марксизма и социализма вообще. Франк вспоминал в 1944 году, тщательно подбирая слова и невольно склеивая в одно свидетельство и (1) марксистскую партийность, и (2) свой со Струве радикал-демократизм периода «Освобождения» и (3) проблему социалистического идеала, который в реальности столь упорно стремились идеалистически обосновать в 1900-е годы Струве и Франк и теоретическое «уничтожение» которого как «конечной цели» отталкивало их от ревизионизма Бернштейна, и (4) вполне ревизионистское «повышение уровня» борьбы рабочего класса ради достижения политической свободы:

В единственной в этой газете своей статье, подписанной своим именем, С. приветствовал пролетарских политиков, приводя им в пример свои впечатления 1890-х гг. о первых экономических забастовках, словно реабилитируясь за своё собственное отрицание пользы забастовочной борьбы в первом номере газеты и с удивительной наивностью полагая возможным удовлетворить социально-политические амбиции рабочих доступом в депутаты Государственной Думы[257].

Не исключено, что из видимой двойственности её позиции газета шла трудно. Хотя, конечно, более всего на её судьбе сказался видимый дефицит средств, не дававший газете времени даже на первоначальный старт. Это, в частности, нашло своё отражение в том первом признаке «умирания» периодического органа печати, который отражал его отказ от расширения и просто удержания своей аудитории путём объявления известных целевой аудитории авторитетных имён среди постоянных авторов издания. Знаком такого отказа было прекращение публикации списка заявленных авторов уже с 5 мая 1906.

Последний известный номер газеты вышел в свет 16 мая 1906 — и на этом она, видимо, прекратилась, не оставив, несмотря на усилия, никакого заметного следа и никаких по себе воспоминаний, которые захотели бы годы спустя восстановить в памяти и на бумаге её главные создатели — С. и Франк. Весьма значительный денежный долг за печатание газеты повис лично на С., что ясно доказывает тот факт, что именно он был издателем и единственным собственником издания (может быть, тщетно надеясь частично финансировать газету за счёт финансируемой известным издателем массовой литературы И. Д. Сытиным газеты «Дума», вскоре тоже прекратившейся).

Последний день платежа, сделанного С. в адрес типографии, был зафиксирован 15 мая 1906. Расплатиться окончательно он не смог и 11 августа 1906 полиграфисты писали С.: «Товарищество Художественной Печати до сих пор не получило по расчёту с редакции газеты „Рабочее Слово“ в сумме Рб. 2458,45»[258]. Других сведений о деле мы пока не имеем, что даёт основания полагать, что С. закрыт этот проект для тяжёлыми убытками для себя лично[259].

Так в 1906 году рухнули все издательские предприятия С. или с ним во главе: еженедельник «Полярная Звезда», газета «Рабочее Слово», еженедельник «Свобода и Культура» и вечерняя газета «Дума». Видимо, прав был Франк, вспоминая об этом времени и сытинской газете «Дума»:

Лишь в конце 1906 смерть многолетнего редактора толстого московского ежемесячного журнала «Русская Мысль» В. А. Гольцева передала журнал в руки известного кадетского деятеля, приват-доцента истории А. А. Кизеветтера, и тот пригласил в соредакторы С., что дало ему заработок и печатный орган в управление, позволило сделать его своеобразным убежищем для биографически и идейно близких сотрудников[261]. На руководство газетой вплоть до 1925 года он уже не претендовал.

Вплоть до весны 1908 года, когда политическая активность С. в рамках партии иссякла (и практически прекратилась с осени 1909, когда партийное большинство выступило против сборника «Вехи»), С. возглавлял партийную «рабочую комиссию» и был единственным лоббистом темы социальной политики в партии по германскому образцу. В это время, когда русская социал-демократия переживала период «ликвидаторства» нелегальной партийной инфраструктуры, С., не возвращаясь на классовые позиции, тем не менее публично выступал за необходимость и возможность в России «классовой рабочей партии» — «социал-демократической партии в западном смысле»[262] (которая, как и преследуемая в 1870–1880-х гг. СДПГ, не обходилась без нелегальной работы).

Кроме того, наряду с Милюковым, С. был главным инициатором обсуждения и создания партийной платформы в области внешней политики[263], которая отныне стала предметом его творчества одновременно с созданием по британскому имперскому образцу доктрины «Великой России» как внешнего могущества и национальных интересов, независимых от вопросов внутренней политики и партийных пристрастий, символизированных будь то в парламентской Англии или монархической Германии, как развивал эту мысль С. А. Котляревский[264] в одном из томов составленных (при помощи С.) и изданных В. П. Рябушинским сборников «Великая Россия». При этом в практических вопросах, в тени империалистической риторики в печати, во внутрипартийных дискуссиях, С. демонстрировал приверженность традиционным для оппозиции принципам пацифизма. Например, 1 марта 1909 года, в связи с присоединением Боснии к Австро-Венгрии, он предупреждал ЦК своей партии: «будь у нас правильная, основанная на действительных интересах народа политика, мы не имели бы никаких поводов к войне с кем бы то ни было. (…) А случись война, побиение России было бы грандиозное и невиданное в мире»[265].

Скрыто полемизируя с «Очерками философии культуры» С. и Франка, марксист и диалектический материалист А. М. Деборин в теоретическом органе СДПГ «Neue Zeit» выступил с очерком, в котором чутко уловил идейное отличие их проповеди «культуры» как цивилизации от революционных инспираций того времени: «Революция и культура! Эти понятия представляются современным буржуазным идеологам диаметрально противоположными (…) по их мнению, революция стремится к уничтожению „культуры“, а „культура“ требует сохранения существующего строя»[266].

В своём идейном развитии С., несмотря на попытки найти широкую философскую основу для «освободительного движения» против самодержавия, казалось, демонстративно предпочёл самоценность своих теоретических решений и быстро утратил социального адресата своей проповеди, рискуя быстро политически маргинализироваться в своём индивидуализме. Это вынуждало его искать новую, внеклассовую социальную опору в обществе, тщетно апеллируя к концепту «культуры» как системы преемственного цивилизованного развития. И лишь почти полное отсутствие в рядах русских либералов специалистов по рабочему вопросу (наиболее опытные эксперты по этому вопросу, работавшие в «Союзе Освобождения», внепартийные социал-демократы Кускова и Прокопович не вошли в кадетскую партию, сочтя её, подобно Бердяеву, слишком «буржуазной») заставляло С. сохранять рабочий вопрос в своей повестке дня (во многом как образ и практика СДПГ, перед которыми С. благоговел, даже став правым либералом), что, впрочем, почти не отражалось на его актуальном идейном творчестве.

Став одним из ключевых организаторов широкой нелегальной антисамодержавной коалиции либералов и социалистов в основанном при помощи газеты «Союзе Освобождения» (1904–1905), в момент легализации оппозиции в России после 17 октября 1905 года в виде конституционно-демократической партии С. вместе с Милюковым пытался организовать партийную печать, действовал по её избирательному списку в составе II Государственной думы (1907), но — после провала посреднической миссии между кадетской партией и главой правительства П. А. Столыпиным, в которой, кроме С., участвовали М. В. Челноков, Булгаков и В. А. Маклаков[267], — уже с 1908 года отошёл от активного участия в делах партии, где очень быстро осознал себя в идейной изоляции и политическом одиночестве. Мемуаристка свидетельствовала:

Срочно вернувшись из политической эмиграции сразу после провозглашения манифеста 17 октября 1905 года[269], даровавшего России основы политических свобод и теоретический фундамент конституционного строя, С. обнаружил, что за истекшие почти четыре года его отсутствия атмосфера вокруг его лидерства изменилась. Глава правительства всесильный Витте лично попросил императора амнистировать С[270]. Но его больше не ждали во главе крупных общенациональных изданий (а громкие слухи об этом остались слухами[271]), его не ждали во главе политических партий, революционная молодёжь уже не заполняла восторженные аудитории, где оратором был С. Старый социал-демократ и университетский историк, при советской власти превратившийся в одного из руководителей идеологического сверхведомства Наркомата народного просвещения и главного историка СССР, М. Н. Покровский (1868–1932) дал такое яркое и резкое описание той новой атмосферы, в которой оказался С., честно сообщив о том, как С. искал в новой аудитории своей реализации как старого социалиста и революционера. Покровский, немного путаясь в датах (С. ещё не было в стране весной 1905 года), но очень точно в деталях, персоналиях и стилистике, свидетельствовал в московской легальной большевистской газете «Борьба» от 30 ноября (13 декабря) 1905:

Впрочем, триумфаторское торжество М. Н. Покровского вскоре провалилось и минута его прошла: поднятое через две недели после его статьи социалистами вооружённое восстание в Москве — через неделю было утоплено в крови и для социал-демократов настал длительный период распада и отступления. Для широкой политической оппозиции это восстание так и осталось примером бессмысленной бойни, за которой не следовало ничего, кроме ужесточения правительственных репрессий и разгула малой гражданской войны с её ежедневными убийствами представителей власти и мало избирательными казнями по упрощённой процедуре.

С. пытался выступить с осуждением в равной степени и революционеров и власти, возлагая на них равную ответственность за взаимный террор, но «средней линии» между крайностями у него не получилось, а философия альтернативной философии компромисса и культурно-политического воспитания и строительства не нашла никакого спроса. Можно сказать, что в эти дни революции навсегда закончилось и реликтовое политическое лидерство С. как социалиста и создателя социал-либеральной партии.

В 1905 году, ещё до возвращения из эмиграции, С. вместе со своим ближайшим сотрудником Франком начал готовить к изданию общий труд «Культура и свобода», в котором, по свидетельству Франка, «должны были быть выражены основные общественно-философские идеи, к которым мы совместно пришли в то время (мы формулировали тогда нашу веру так, что определяющим началом её было несколько неопределённое понятие „духовной культуры“, во всём многообразии её содержания)»[274]. Плодом совместных усилий стали лишь общие для авторов «Очерки философии культуры» и статья С. «Индивидуализм и социализм», которые призваны были выстроить систему «гуманистического индивидуализма»[275].

Франк вспоминал об этом замысле:

При этом С. и Франк попытались выстроить прямую связь политического социализма с дисциплинарным философским идеализмом. С. писал в своей статье для этой книги:

Сверка с неполной авторизованной рукописью, хранящейся в фонде С. в РГАСПИ (Ф.279), даёт представления о планах дальнейшей работы соавторов и причинах её остановки:

Во втором параграфе главы «Что такое культура?» (фрагмент «Порвав внутренне с наивной верой…») в первой редакции было написано (в квадратных скобках восстанавливается опущенный авторами при публикации текст): «Порвав внутренне с наивной верой [в разные вещи (во что мы не можем в настоящее время верить, об этом ещё не раз будет речь ниже)], на чём же утвердит своё духовно-общественное бытие современный человек?». Кроме того, в отличие от опубликованного, окончание текста выглядело следующим образом: «Принцип личности и принцип культуры (…) сплетаются в цельное и внутренне-согласованное культурно-философское миросозерцание, которое можно назвать гуманистическим индивидуализмом». [Нам предстоит теперь развить это миросозерцание в его философских, моральных и политических разветвлениях и показать, какие точки зрения оно даёт для решения отдельных культурных и общественных проблем, волнующих современность]¹

Видно, что авторы всё ещё продолжали исходить из уже давнего для 1905 года собственного отказа (1898–1902 гг.) от революционного пути к социализму, что они вполне серьёзно планировали в своём «гуманистическом индивидуализме» найти основу для общественно-политической программы в переживающей революцию стране. Неудивительно, что эти намерения победить политическую катастрофу монархии, и России в целом, на пути утверждения широко понимаемой культуры потерпели крах. И в первую очередь потому, как это хорошо видел сам С., что одномоментное, как флотоводческое «все вдруг», перенаправление общественной борьбы с «против» на «за» — было прямо противоположным всей предыдущей революционной борьбе, в том числе, самого С. Он писал об этом: «прежде [до 1905] можно было сказать — и, по крайней мере, психологически это было верно, — что никакой культурный прогресс невозможен без решительного, принципиального политического разрыва с прошлым»[278]. Теперь культурному прогрессу тщетно устанавливались иные ориентиры.

Сохранив верность индивидуализму, который ярче всего проявился в его полемике с Мережковским вокруг революционной религиозности, С. вскоре начал окончательный отход от «гуманизма» в сторону всё более определённого этатизма, в котором целое было уже представлено не обществом, а государством, которое для С. в любом случае было «несомненнее» личности.

В 1908 году С. начал готовить к печати новую книгу «Государство, интеллигенция, революция», в которой намеревался дать очерк своего нового государственничества, политического национализма и новой революционности. Она реализовалась лишь в трёх статьях, одна из которых вошла в сборник «Вехи»[279]. Идейный строй книги был реализован в публицистике С. в своём последнем сводном сборнике статей «Patriotica» (СПб, 1911), в котором представлены в основном статьи ноября 1905 — декабря 1910 гг., С. расширил свою идейно-философскую платформу, добавляя к реализованным в «Вехах» консервативной критике русского интеллигентского сознания и радикальной общественности и защите «личной годности», политической ответственности и пафоса государственного строительства. Восстанавливая баланс после общего предисловия Гершензона к «Вехам», где была заявлена преемственность авторов от Чаадаева, В. С. Соловьёва и Л. Н. Толстого, С. подтверждает особое признание революционно-демократических авторитетов: «традициям и идеям эпохи Станкевича — Белинского, философские увлечения которой были так плодотворны для русской культуры и в духовном творчестве которой… Михаил Александрович Бакунин сыграл такую крупную роль… присуща вечная ценность»[280]. Здесь же С. систематизирует свою социал-либеральную критику «реального образа русской государственности» и «тех сил, которые заправляют судьбами государства», защиту политических прав и свобод «во имя идеалов демократии и социальной справедливости»[281], ставит задачу превращения буржуазной леволиберальной кадетской партии в монопольную для внеклассовой «идейно интеллигенции», а затем — «народную, крестьянско-рабочую». Здесь С. продолжает говорить не только о своей приверженности социализму, но и о своём марксизме и «социал-демократизме» германского образца, отрицая марксистское качество большевизма[282]. Развивая свои прежние обвинения в адрес народничества как явления реакции, архаики, славянофильства и консерватизма, С. применяет их и к освободительному движению революции 1905 года в целом (именно как контрреволюцию С. позже оценил Октябрь 1917 года):

После Манифеста 17 октября 1905 С. направился в Россию, намереваясь проникнуть в неё нелегально, но уже в пути, по личному докладу председателя Совета министров Витте императору, С. был им персонально амнистирован[284] и немедленно вернулся из эмиграции[285]. Вернувшись в Россию, С. попытался капитализировать свою известность как редактора-издателя «Освобождения», которое в печати сравнивали с «Колоколом» Герцена, а самого — чаще критически — с Герценом[286].

Оставив ликвидировать дела «Освобождения» в Париже своей жене, С. обоснованно рассчитывал возглавить в России крупную политическую газету[287]: если не партийную кадетскую (будущую «Речь»), где в руководстве ею ему составил успешную конкуренцию Милюков, то любую иную общенационального масштаба. Например, московское «Русское Слово» И. Д. Сытина (весной 1906, одновременно с открытием заседаний Государственной Думы, Сытин предпринял опыт издания специальной вечерней газеты «Дума» во главе с С., но опыт оказался неудачным и газета закрылась. Зато после неё Сытин получил, по рекомендации Витте, «огромный, почти безграничный кредит» у А. С. Путилова, на который купил собственное бумажное и полиграфическое производство[288].

Несмотря на множащиеся неудачи, в те дни политический вес С. был значителен, что подтвердил факт его участия в делегации либералов (среди которых он был единственным левым) на встрече с главой правительства Витте. Немецкая газета Magdeburg Zeitung сообщила тогда о беседе Витте с Гучковым, Гейденом, Стаховичем, Милюковым, Родичевым и С., состоявшейся около 25 ноября[289]. Но Сытин отверг кандидатуру С. на позицию главного редактора новой общеимперской газеты.

Чтобы преодолеть своё растущее политическое одиночество, С. пробовал развить миф о Герцене (содержащий прозрачную аналогию между С. и Герценом) как символе русского социалистического культурного западничества и начал редактирование так же отсылающего к фигуре предшественника и издаваемого специально под имя С. М. В. Пирожковым еженедельного журнала «Полярная Звезда» (декабрь 1905 — март 1906)², который под давлением карательной цензуры был вынужден преобразовать в такой же журнал «Свобода и Культура» (апрель — май 1906). Его главным редакционным сотрудником здесь и отныне (до лета 1917) стал Франк. Видимо, в сотрудничестве именно с Франком С. написал краткий манифест одновременно социалистического и либерального, национального социально-политического освобождения: «наш журнал… будет бороться за то, чтобы общественно-политическое бытие русской нации было непоколебимо утверждено на основах свободы, равенства и социальной справедливости. (…) Своё название наш журнал заимствовал у Рылеева и Герцена. Это значит, что мы желаем стать под знамя тех великих революционных и культурных традиций, которые связаны именно с этими славными именами»[290]. В издании С. демонстрировал весьма широкий фронт авторов от земцев до социал-демократов и христианских коммунистов (В. Д. Набоков, И. М. Гревс, И. И. Петрункевич, Ф. И. Родичев, Котляревский, Кистяковский, Туган-Барановский, Бердяев, Булгаков, Вернадский, Ольденбург, Л. Галич, В. П. Свенцицкий), отстаивая свой проект кадетской партии (партии народной свободы) как широкой коалиции социалистов и либералов, построенной на практической философии компромисса, правового творчества, культуры и новой социальной доктрины «права на достойное существование» (И. А. Покровский и Новгородцев). В литературно-критической и философской части в этом издании были значимо представлены Розанов, Мережковский, Гиппиус, Д. В. Философов, Л. И. Шестов. Несмотря на попытку сформулировать идеологию общенародного социал-либерального компромисса, отказавшегося от революционной перспективы, С. не встретил в этом понимания ни кадетской партии в целом³, ни власти. Опубликованная уже в одном из первых номеров «Полярной Звезды» статья С. стала основанием для возбуждения против него уголовного дела[291], длившегося по 1913 год, когда оно было прекращено по амнистии в связи с 300-летием династии Романовых (одновременно С. был награждён и памятной медалью в честь этого юбилея). В подпавшей под уголовное преследование статье С. возлагал равную ответственность за кровавые события революции в Москве на власть — и интеллигенцию и народ, писал о «чудовище самодержавия» и «бесчинствах» правительства во главе с Витте:

Социал-демократ (большевик) и марксист А. В. Луначарский в своей персональной рубрике, названной «Заметки философа», обоснованно оценил практику этой «Полярной Звезды» как завершение социалистического «идеалистического направления»[293], начатого «Проблемами идеализма», в лоне общеевропейской эволюции[294] социализма и левого либерализма, как часть эволюции С. как «равноускоренного движения слева направо»: имея в виду, что журнал рассылался подписчикам в красной упаковке («под бандеролью»), он определил его партийный цвет как «розовый», а о его авторах в лице С., Бердяева, Франка, Новгородцева заключил: «им вовсе не хочется порвать всякую связь со знаменем, со словом, которое… является знаменем и лозунгом будущего»[295]. Об обратном влиянии этого философски-политического идеализма, начатого кругом С., на революционную среду чуть позже вспоминал другой марксист:

После нарастающего давления карательной цензуры, переименования журнала в «Свободу и Культуру», перемены главного редактора С. на его формального местоблюстителя Франка и отказа издателя Пирожкова от продолжения журнала, С. предложил продолжить издание его О. Н. Поповой, но она вновь отказалась[297], готовя к изданию сборник процитированной и иных полемических работ Луначарского (в том числе — именно против «Полярной Звезды» С.)[298]. В результате С. лишился последних собственных проектов в периодической печати и фактически — стабильных средств к существованию. Одновременно с началом занятий Первой Государственной думы России, в апреле — июне 1906 года редактировал газету Сытина «Дума», но и она не стала для него местом долгосрочной занятости.

20 октября 1906 г. С. выступил Московском клубе партии с докладом «Идейные основы партии Народной Свободы», которому в печати придал ещё более широкий характер «Идеи и политика в современной России». Вменяя своей конституционно-демократической партии задачу стать общенациональным «блоком» либеральных и социалистических сил, не стесняясь его рыхлости и зыбкости и, видимо, уповая на то, что динамика развития событий сама скрепит его логикой борьбы, С., как социалист, искал в лице кадетской партии «внеклассового объединения демократических элементов на широкой либеральной и демократической программе». Принимая во внимание, что хоть трактат и не вызвал значимых откликов, а акцентированный в нём призыв к политическому компромиссу прозвучал едва ли не как призыв к капитуляции перед самодержавием, следует признать, что данный в нём образ социал-либерализма, либо «демократического социализма», во всяком случае, шёл в первом ряду истории тогдашних либерализма и социализма, из которых вскоре и выросла практическая «демократическая альтернатива» радикальному социализму и коммунизму, до сих пор питающая мировой консенсус вокруг идей социального государства. С. писал:

Словно исполняя давний свой завет себе создать новое целостное миросозерцание, равно противостоящее филистерству Бернштейна, утопизму Каутского и Плеханова, социальному бесчувствию традиционного русского либерализма, равно поднимающего права личности против политической несвободы самодержавия и политического сектантства социал-демократии, пытаясь выстроить пока внерелигиозную идеологию национального и социального освобождения, которое было бы именно освобождением в духе социальной революции, а не разрушением в духе социалистического переворота, позже С. вновь встал перед необходимостью равно «достроить» и социализм, и либерализм, взаимно их дополняя доктринальными расширениями. В поиске идейных образцов национального и социального освобождения, С. и его единомышленники, вслед за Лассалем и Энгельсом, обращались к наследию Фихте, в первую очередь, к его «Речам к немецкой нации». Этот яркий пример, надо признать, мало впечатлял даже просвещённую часть русской интеллигенции. И, например, Булгаков — как другой, в 1902–1905 гг. равный С., лидер русского социального идеализма и «идеалистического направления», настойчиво обращался к наследию В. С. Соловьёва.

Но и пафоса Соловьёва было явно недостаточно для социального движения. Всех затмевала поистине народная и общенациональная фигура Льва Толстого.

Формулируя причины духовного лидерства Льва Толстого как анархиста, социалиста, но прежде всего — борца за свободу религиозной совести и личности, С. видит главный недостаток социализма в его безрелигиозности и неспособности предложить принципиальное обеспечение неотъемлемых прав личности перед лицом коллективизма (подразумевается: прав развитой культурной личности перед лицом принудительно примитивированного феодальной и капиталистической эксплуатацией коллективизма — прежде, чем этот коллективизм будет культурно воспитан в условиях политической свободы) и личной ответственности:

В отличие от своих многолетних единомышленников Булгакова и Бердяева, особенно в отличие от учительских претензий Мережковского, С. был убеждён, что даже великому духовному революционеру Льву Толстому, как и любому духовному вождю времени, было просто не под силу стать «великим религиозным реформатором»[302] и, видимо, сама невозможность религиозной революции в современности останавливала поиск С. там, где его продолжали Булгаков и Бердяев. Этому под стать был и чисто философский идеализм С. как революционера, и его типичный для революционера атеизм. Развитие С. по пути религиозного индивидуализма так и не дало заметных результатов вплоть до начала 1920-х гг., когда в эмиграции С. стал православным — и более всего именно политическим православным. Полемизируя с кругом Мережковского, тщащимся внести религиозность в революционное движение, он, вполне нелицеприятно идентифицируя себя с либералами в настоящем и с социалистами в прошлом, признавал, что секуляризованный либерализм бессилен перехватить у социализма его внедоктринальный, но от того не менее подлинный пафос справедливости, освобождения и жертвы, что либерализм не порождает религиозно окрашенного политического героизма:

Собственное кредо С. прозвучало в этом контексте действительно как рационалистическая «личная вера», не имеющая никаких шансов на её превращение в предмет общественной веры, фундамент социального движения, даже сколько-нибудь коллективного убеждения в рамках партийной ячейки. Есть подозрение, что эта «личная вера» была изобретена С. ad hoc, исключительно ради целей журнальной полемики:

Осенью 1906 возобновились прерванные революцией занятия в Санкт-Петербургском политехническом институте, основанном Витте в системе министерства торговли и промышленности. 25 ноября 1906 С. был избран здесь преподавателем. Не пройдя академической карьеры, он здесь был обречён позже своих сверстников достигать университетских званий, и позже обычного срока и в повышенном темпе защищать необходимые диссертации. Лишь 12 сентября 1908 он поступил сюда на государственную службу, когда был назначен доцентом по кафедре политической экономии, только 7 декабря 1913 получил степень магистра за диссертацию «Хозяйство и цена. Часть 1», 30 июня 1914 стал экстраординарным профессором, 17 февраля 1917 защитил докторскую диссертацию «Хозяйство и цена. Часть 2». На вакантное после смерти И. И. Янжула (октябрь 1914) место академика по политической экономии и статистике РАН единогласно избран 22 марта 1917⁴ (избрание утверждено 11 июня 1917[305].

Сборник «Вехи», вышедший в свет в марте 1909 года по инициативе Гершензона, но вскоре идейно перетолкованный и перехваченный в своих интересах самим С., помимо широко известных внутриполитических вдохновений, нёс в себе явные следы внешнеполитического примера — «младотурецкой» революции в Османской империи 1908 года[306], установившей конституционный строй, и широкой полемики о мобилизации русской молодёжи новыми политическими и религиозными силами. Перед лицом турецкой революции С. формулировал принципы, которым не суждено было надолго быть актуальными (режим в Турции вновь изменился), но которые хорошо отражали его поиск. Центральным нервом внешней стратегии России, поставившей себя под покровительство Британской империи (после англо-русского соглашения 1907 года), Струве мыслил:

(1) ликвидацию, с разрешения Лондона, османского присутствия на Чёрном море и Балканах, но не произносил пока прямых претензий России на контроль над Проливами;

(2) ликвидацию, без разрешения Берлина, присутствия Австро-Венгрии на Балканах;

(3) нейтрализацию Австро-Венгрии и сдерживание Германии с помощью союзной России независимой Польши[307].

В конце 1906 года, после смерти редактора журнала «Русская Мысль» В. А. Гольцева, при котором журнал практически сошёл с общественной сцены, С. был приглашён известным историком и либеральным политическим деятелем, жителем Москвы Кизеветтером, которого издатели назначили новым редактором, разделить с ним редактирование классического либерального «толстого журнала» в качестве титульного соредактора, представлявшего петербургскую часть авторского коллектива и целевой аудитории. К этому времени журнал уже сместился на обочину общественного внимания, пропустив мимо своего внимания все ключевые дискуссии 1890–1900-х гг., а С. в свою очередь — после закрытия «Думы», «Полярной Звезды» и «Свободы и Культуры» — оказался без собственного печатного органа, в котором он мог бы проводить свои идеи и консолидировать сторонников интеллектуального движения, условно называемого «от марксизма к идеализму». При несомненном лидерстве С. как более опытного журнального организатора, соредакторство с Кизеветтером сохранялось до лета 1911 года, отчасти сдерживая дальнейший политический дрейф С. вправо и поддерживая верность «Русской Мысли» литературной непартийности в художественной части издания. В 1911 году Кизеветтер решил прекратить долго накапливавшиеся разногласия со С. и подал в отставку с поста соредактора, оставшись близким сотрудником журнала[308]. С. стал единоличным редактором журнала, с 1912 года став уже редактором-издателем, каковым оставался до прекращения издания «Русской Мысли» в России летом 1918 года (и стал им при возобновлении его в эмиграции в 1921–1927 гг.). При этом С. не отказывался от партнёрства с теми, кто признавал его лидерство и, например, начиная с 1909 г. заключил соглашение с «Московским Еженедельником» Е. Н. Трубецкого (издатель — М. К. Морозова) о льготной совокупной цене на издания при одновременной подписке на оба журнала.

С марта 1907 в «Русской Мысли» появилась новая рубрика «Философия / Философия и религия», которую, однако, её основному автору Франку даже при расширении авторского коллектива за счёт Галича (Габриловича), А. К. Топоркова, Г. Г. Шпета, М. М. Рубинштейна, К. М. Милорадович, Лосского, С. И. Гессена, П. П. Блонского, Аскольдова не удалось поднять её до общественного звучания. С целью утверждения публичного веса философии, С. ввёл в РМ дополнительную рубрику для статей и обзоров «Философское движение» (с февраля 1911 по декабрь 1915), где, рядом с классическими текстами Франка, проявилась активная авторская «практическая философия» А. З. Штейнберга, Галича, Новгородцева, Г. Э. Ланца, И. А. Ильина, С. В. Лурье.

Именно в «Русской Мысли», рядом с последовательным отрицанием анархизма, народничества / славянофильства и социально-культурного мессианства, С. выступил с послереволюционным и постлиберальным альтернативным кредо, одновременно сопроводив его нелицеприятным признанием: «я западник и потому националист, я западник и потому — государственник»: и в результате уже фактом стало признаваемое им самим его «духовное одиночество в той среде, которую обычно зовут интеллигенцией»[309]. Прямо противореча позднейшему автоапологетическому мифотворчеству периода эмиграции, С. трезво говорил о себе и своём круге ещё до скандала вокруг «Вех»:

С. легко признавал свою «непопулярность» после революции 1905 г.: в противоположность тому, что в 1890-е гг. он был «кумиром молодёжи», теперь «успеха я не имею (…) в „новые вожди“ я не попал и не попаду (…) той роли, которую я играл прежде и в русском марксизме, и в освободительном движении, я не могу и не хочу играть. (…) „Вождём“ можно быть лишь тогда, когда либо „толпа“ покорно следует за тобой, либо ты сам приспосабливаешься к толпе. (…) Когда я был руководителем Нового Слова и когда я был редактором Освобождения, я шёл в ногу с другими в своей деятельности осуществляя коллективное действие, был… в известной мере „артельным человеком“. Это было нужно для дела и было нужно для меня», — писал он[311]. Впрочем, это политическое одиночество нисколько не препятствовало С. в политически успешном руководстве РМ. Не было очевидным это одиночество С. и для полиции. В Справке Санкт-Петербургского Охранного Отделения Департамента полиции МВД от 30 мая 1911 года настойчиво сообщалось, что С. «добивается популярности среди студентов резкими порицаниями распоряжений правительства»[312].

В годы редакторского сотрудничества С. с Кизеветтером литературная часть «Русской Мысли»⁵ находилась под руководством Ф. К. Арнольда, С. В. Лурье, Ю. И. Айхенвальда (1907–1908)[313], Мережковского и Гиппиус (1909), В. Я. Брюсова (1910–1912)[314], Л. Я. Гуревич (1913–1914), Франка (1914–1918)[315]. В литературной части с 1907 года журнал был представлен сочинениями К. Д. Бальмонта, А. Серафимовича, Д. Мамина-Сибиряка, Гиппиус, Гершензона, Брюсова, Гуревич, Ф. К. Сологуба, С. Кречетова, Б. Садовского, М. Волошина, И. С. Шмелёва, И. А. Бунина, Б. К. Зайцева. В части философии и философской критики уже в 1907 г. журнал открылся для (кроме упомянутых выше) Бердяева, Булгакова, Е. Н. Трубецкого, Мережковского, Философова, Л. И. Шестова, Розанова, Франка, Кистяковского. В 1908 в нём появились Н. Минский, Вернадский, Ф. Ф. Зелинский, А. М. Ремизов, С. М. Городецкий, Н. С. Гумилёв, К. Чуковский. Затем: Б. В. Савинков (В. Ропшин), Блок, Андрей Белый, М. М. Пришвин, Вяч. Иванов, А. Н. Толстой, О. Д. Форш, Е. Г. Лундберг, С. Н. Дурылин, Н. Я. Абрамович, В. Ф. Эрн (в 1909-м); Ф. А. Степун, И. И. Лапшин, А. И. Введенский, В. В. Жаботинский (в 1910-м); Б. А. Грифцов, Ю. К. Балтрушайтис, П. С. Романов, С. Парнок, А. А. Мейер, А. М. Огнёв (в 1911-м); И. Г. Эренбург, А. С. Грин, В. Ф. Ходасевич (в 1912-м); Д. В. Болдырев, Н. К. Пиксанов, Н. В. Недоброво, М. А. Кузмин (в 1913-м); В. Н. Муравьёв, С. Сергеев-Ценский, А. А. Ахматова, В. М. Жирмунский (в 1914-м); П. Н. Савицкий, Г. И. Чулков, С. А. Есенин, Е. И. Замятин, Л. И. Каннегиссер (в 1915 м), Н. В. Болдырев, Н. В. Устрялов, Б. А. Пильняк (в 1916-м), И. И. Фудель, В. В. Зеньковский, В. А. Зоргенфрей, С. Я. Маршак (в 1917-м). Постоянно испытывая серьёзные финансовые трудности, РМ не могла платить большие, конкурентные на рынке авторские гонорары и потому в области «идейного вещания» более рассчитывала на философскую солидарность, репутацию издания, идеологически и художественного терпимого к разнообразию, личные связи и авторскую активность литературных редакторов. Но впервые опубликовав классические поэтические произведения Блока, Вяч. Иванова, Ахматовой, журнал так и не смог предъявить читателю яркие образцы художественной прозы[316].

В принципиальной для периода интеллектуального самоопределения С. и важной для него по тематике своей рецензии на сборник Чехова «В сумерках» юношеский наставник С., редактор журнала «Вестник Европы» Арсеньев признавался: «Критический отдел наших периодических изданий давно уже не претендует на полноту, давно уже представляет пробелы, пополняемые более или менее случайно…»[317]. Поэтому представляется не случайным, что свою версию РМ С. снабдил значительно большими по сравнению с другими «толстыми журналами» объёмом и интенсивностью отделов рецензий, культурной хроники и (по образцу журнала «Мир Божий») энциклопедической по качеству библиографии, в этом смысле прямо наследуя недолговечному журналу Кистяковского, Гершензона и Е. Н. Орловой «Критическое Обозрение» (1907–1909) и журналу «Книга» («Новая Книга»)[318]. После прекращения «Критического Обозрения», с февраля 1911 С. ввёл в «Русской Мысли» постоянный раздел под таким же именем, соответствующий традиционному III отделу «толстого журнала», но оформленный как фактический «журнал в журнале», с собственной структурой и отдельным оглавлением. Этот раздел стал, вероятно, самой трудоёмкой и в этом — оригинальной частью «Русской Мысли» (близким к ней по вёрстке и спектру рецензируемой литературы; опытом такого внутреннего библиографического журнала был социалистический журнал «Мир Божий»): этот раздел и составлял весомую часть журнала вплоть до его закрытия летом 1918 года. Его беспрецедентно энциклопедический состав, отражая широкие интересы С., был неизменно представлен рецензиями на книги по естествознанию и точным наукам, статистике, политической экономии, финансам, медицине и гигиене, философии, праву, географии, этнографии, национальным проблемам, военному и морскому делу (где доминировали тексты А. А. Свечина), авиации, истории литературы, языкознанию (где с 1913 года, по рекомендации Гуревич, преобладали рецензии Б. М. Эйхенбаума и В. М. Жирмунского[319]), религии и церкви, педагогике и народному образованию, изобразительному искусству.

После отдельных публикаций из неопубликованного наследия Чехова, В. В. Стасова, Чайковского, Н. А. Римского-Корсакова, семьи Бакуниных, Г. И. Успенского, В. С. Соловьёва, специально для Гершензона в «Русской Мысли» был создан раздел «Материалы по истории русской литературы и культуры» (с первой книги 1911 года), в котором, однако, большее участие принял В. Я. Богучарский. В разделе вышли многочисленные архивные публикации о русской классике (Герцен, А. Н. Островский, Пушкин, Гаршин, М. П. Драгоманов, Тургенев, Достоевский, Огарёв, Салтыков-Щедрин, А. А. Григорьев, К. Н. Леонтьев, Л. Н. Толстой, Победоносцев, К. Д. Кавелин, В. С. Соловьёв, Бакунины, Д. В. Григорович, Грибоедов, Добролюбов, Чернышевский, Гоголь). Впрочем, историко-культурная часть «Русской Мысли» проиграла, и именно в избранной тематике, специальному журналу «Голос Минувшего», начавшему выходить в свет с 1913 года, и в дальнейшем не была отмечена значительными историко-культурными открытиями.

И всё же — в пору доминирования в России ежедневной печати, массовых ежедневных газет, в том числе — широко открытых для идеологической полемики и художественной литературы, судьба этого журнала как центра политического влияния была предрешена. Ему оставалось быть центром рафинированной идейной работы, и он стал им. В остальном, даже перед лицом других, более популярных «толстых» журналов, «Русская Мысль» проигрывала именно своей недостаточной политической определённостью.

Для понимания репутации журнала «Русская Мысль» под редакцией С. в кругу традиционного чтения интеллигентной публики характерен рассказ-карикатура (в будущем это назовут «комиксом») А. Иванова на последней странице обложки «Сатирикона» (№ 2 за 8 января 1911 года) «Духовная пища», о выборе буржуазным читателем Конопаткиным журнала для подписки и чтения. Согласно рассказу в картинках, к читателю домой приходят гости: журналы «Русская Мысль», «Вестник Европы», «Родина» и «Нива». В итоге такого представления символически побеждает журнал «Нива», заваливший подписчика горой бесплатных приложений из сочинений писателей. А «Русская Мысль» в узнаваемом образе её редактора-издателя С. приходит в дом первой и выступает с длинной тавтологической наукообразной речью, истекая изображённым потоком воды, то есть пустословием. В текстовом комментарии к изображению об этом визите рассказывается так:

Стержень своей редакционной политики С., очевидно, полагал вне партийных традиций и в этом принципиально спорил со сложившейся в России практикой. Он писал, едва приступив к руководству журналом:

Поэтому этот журнал в руках С. превратился в авторитетный «парламент мнений», в политическом отношении правее радикального социализма и левее политического монархизма.

С. верно увидел, что критически, вместе со всеми ежемесячными (и даже еженедельными) изданиями проигрывая мощной и массовой «большой» ежедневной прессе, расцветшей после 1905 года, в политической оперативности и влиянии (чтобы поспевать за политическими событиями, в 1917 году С. издавал в приложении к «Русской Мысли» двухнедельный тонкий журнал «Русская Свобода») и всё же обречённая соблюдать универсальный формат «толстого журнала» с его большим литературно-художественным отделом, «Русская Мысль» испытывала и растущую конкуренцию в сфере идейного влияния других журналов этого формата, хотя теперь они могут показаться интеллектуально более пресными[322]. Журналу было трудно конкурировать и с партийно-направленческими непериодическими «идейными сборниками»[323] и по своей рентабельности, и по теоретической монолитности и, следовательно, внятности привлекаемого ими внимания аудитории (именно это предопределило новое, после «Проблем идеализма», обращение круга С. к жанру «идейного сборника» — в сборнике «Вехи»).

Журнал под руководством С., оставаясь праволиберальным органом в своей внутриполитической публицистике, в остальном медленно смещался в нишу внепартийной и политически в целом индифферентной высокой культуры, науки, философии, религии, фундаментального обсуждения, например, таких тем из актуальной интеллектуальной повестки дня, как «проблемы нового религиозного сознания», «проблемы аскетизма», философия прагматизма, национальный вопрос[324] и этнография, внешняя политика и империализм. Начиная с очерка «Великая Россия» (1908), С. был первым русским мыслителем, открывшим для России тему империализма, только на рубеже XIX и XX вв. получившую освещение в английской исторической и марксистской немецкой политико-экономической литературе (Гильфердинг, Каутский) как связанные факты колониальной активности (англо-бурская война, интервенция в Китае, др.), многонационального единства и высшей капиталистической концентрации производства, переходящего в государственный социализм. В тот момент эта тема ещё не нашла отражение даже в русской марксистской литературе, впервые обратившейся к ней примерно в 1913 году (И. И. Скворцов, Ленин, М. Н. Покровский, М. П. Павлович (Вельтман)).

Однако в решительную противоположность громкому читательскому и рыночному успеху сборника «Вехи», в пяти изданиях 1909–1910 гг. вышедшего общим тиражом в 16 тыс. экземпляров, «Русская Мысль», как признанный «орган веховцев», в 1909 году собрала всего 2500 подписчиков⁶, что было в несколько раз меньше числа подписчиков у таких лидеров рынка «толстых журналов», как «Русское Богатство» и главное, исключало перспективу его текущей финансовой рентабельности[325]. Активный автор «Русской Мысли» и опытный журналист, в будущем знаменитый советский литературовед Б. М. Эйхенбаум, чьи интересы, впрочем, скорее были подчинены личной научной карьере, двойственно похвалил и оценил журнал как «аристократический орган»[326]. Также подчинявший все искушения своей научной судьбе, однако принадлежавший к одному поколению со С., разделявший с ним пафос философского творчества вкупе с (впрочем, затухающим) интересом к общественной деятельности государственного масштаба, близкий к кругу С. ещё со времён «идеалистического направления», Лосский всё же оценивал «Русская Мысль» не с точки зрения демократичности аудитории, а под знаком общекультурной миссии журнала. Он вспоминал:

В 1917 году в журнале С. социалистический публицист В. П. Быстренин в цикле статей ввёл в публичный оборот определение, которому была уготована богатая историческая и идеологическая судьба: пореволюционный⁷. Уже в 1918 году его воспринял Бердяев, но, в силу цензурных условий, без публичных последствий[328]. И лишь в эмиграции, особенно на рубеже 1920–1930-х гг. «пореволюционность» стала непременным понятием в широкой известной публицистической активности Бердяева и общественном движении эмигрантской молодёжи. В те годы «пореволюционность» означала согласие с необратимостью революционных перемен в России 1917–1918 гг., что было равно отказу от антибольшевистской реставрации дореволюционного политико-экономического уклада — и даже согласие с правом большевиков на власть или участие во власти.

С. в 1917 году, после Февральской (и до Октябрьской) революции предоставивший страницы своего издания для порождения красноречивого понятия «пореволюционности», 1905–1908 годах, несомненно, сам пережил состояние «пореволюционности» как транс-революционности, после-революционности, по-революционности. То есть консервативного по сути согласия с новой реальностью, порождённой сколько угодно незаконченной революцией, в спорах о политической свободе, реальной конституционности нового режима его журнал принял участие[329]. Тогда он равно осуждал радикализм революции и контрреволюции[330], надеясь на средний путь компромисса вокруг новой меры свободы и национально-государственных, вполне «империалистических» задач. С этим пафосом творческого, то есть идейно обоснованного компромисса С. и подошёл ко времени участия в сборнике «Вехи» (1909), после которого взял решительный курс на формирование политического национализма, который он хотел навязать идущей к власти национальной буржуазии. Революция 1905 года представлялась ему тогда необратимым и достаточным фундаментом для такого либерального консерватизма.

История идей часто упускает из виду несбывшиеся надежды идеократов, тех, кто строил свою политику и практическую философию на мало обоснованных ожиданиях, на «энергии заблуждения», открытой В. Б. Шкловским. Человеческая память избирательна и потому свои собственные заблуждения — первые жертвы мемуаристов и апологетов. Русский политический идеализм, ставивший перед России одну за другой большие задачи, пожалуй, одна из наиболее ярких жертв такой «цензуры памяти». Особенно это видно в текущей идейной публицистике, которую её авторы постыдились включать в сборники своих избранных сочинений: и не только потому, что изменился фактический исторический антураж, а и потому, что ad hoc изобретённые ими теории часто открывают для читателя всю поверхностность этих теорий. Но для археологического взгляда на историю идей такие отбракованные теории — красноречивые находки. И очень часто — находки содержательно более богатые, чем мемуарный или агиографический макияж.

Хорошо известно, что теория С. о «Великой России», с которой он выступил в январе 1908 года¹, по авторскому же указанию восходит к доктрине «Великой Британии» (Greater Britain), чья имперская мощь и либеральная политическая система служили Струве образцом для подражания. Сам Струве приложил много усилий к тому, чтобы сделать свою теорию и её образец непременной страницей истории русской мысли ХХ века². У него это получилось. Но изначально эта теория оказалась связана у С. с переживанием политических событий в Турции, на «Ближний Восток» которой и была сориентирована экспансия «Великой России» под крылом Великой Британии. После заключения англо-русского соглашения 1907 года о разделе сфер влияния в Персии и согласии в Афганистане и Китае, за считанные дни до «младотурецкой революции» в Османской империи, С. писал:

В этом контексте С. вступал в резкую полемику с русскими национал-монархическими силами, ориентированными на согласие с Османской и Германской империями, напоминая, что подлинной национальной традицией России в области внешней политики являются «традиции русской политики на Ближнем Востоке», имея в виду Балканы, Проливы и Западную Армению. Даже экономическая логика развития «ближневосточного» (черноморско-балканского) вектора России приводила С. к осознанию неизбежного конфликта с Германией и Австро-Венгрией, единственным спасением от которого он считал опережающее резкое внутреннее (либеральное, по британскому образцу³) и внешнее (экспансия на Балканы и соглашение с Польшей) усиление России. Оба внешнеполитических направления означали будущее расчленение — Австро-Венгрии и Османской империи, как бы не скрывал это до времени С. Он писал:

Британское политическое наследие, как известно, служило образцом цивилизованного развития для русского либерализма XIX — начала XX вв. Экономическая политика и ещё более — экономическое развитие Англии — служили примером для части русской бюрократии, для русских либералов и социалистов. Единственная сверхдержава XIX века, Британская империя была образцом государственного могущества. Историки и критики британского капитализма Маркс и Энгельс видели будущее всего человечества в повторении или сокращении пути Англии. И потому они часто не могли отделить в своей критике Англии своё искреннее ей восхищение. И главным империализмом, главной угрозой миру считали не британский, а в несколько раз более слабый — русский империализм. В борьбе против Российской империи отцы коммунизма не раз переходили отступали от своих принципов классового анализа и выступали проповедниками политической русофобии. Точно так же, говоря о государственных интересах родной им Германии, они и ориентированная на них германская социал-демократия — говорили как настоящие немецкие патриоты.

Примеры политической свободы в Британской колониальной империи и легальной социал-демократии в Германской империи абсолютно доминировали в социал-либеральном освободительном движении в России начала ХХ века. Широкое пространство между банкротством России как великой державой и её революционной катастрофой идейные сторонники Струве склонны были понимать как прямой путь к «Великой России». Его многолетний единомышленник ещё со времён «идеалистического направления» (1902–1905) резюмировал его проговорки так: «между социальной революцией и политической реакцией открывается ещё весьма широкое пространство, где могут действовать ряд партий, глубоко различных и по миросозерцанию, и по программам, но объединённых сознанием, что с подъёмом производительных сил России связана вся наша будущность — будущность не только как участников мирового хозяйства, но и как национально-культурного целого. И это единственный путь к „великой России“»⁴.

Но для С. — при характерной для него нарастающей патриотической тревоге[333] о судьбе русской государственности — наиболее весомыми становились внешние факторы безопасности и имперской мобилизации России. В своём трактате «Великая Россия» он писал, в частности:

Непосредственно перед «младотурецкой революцией» Струве повышал антиосманские ставки и раскрывал свои карты, прямо приглашая Англию помочь России в разделе Османской империи, особенно на Балканах османского Ближнего Востока, прямо подводя вектор экспансии России в «подбрюшье» Австро-Венгрии и, очевидно, подходя к перспективе её расчленения:

Но в июле 1908 года в Османской империи свершилась конституционная революция — и этот факт поместил теорию в особый контекст. У С. получилось очистить свой лозунг «Великой России» от своего поспешного, уже в августе 1908 года (в его не переиздававшей им статье «Международное положение и международная реакция»)[337], признания идейной капитуляции «реакционной» России перед конституционной Османской империей в момент прошедшей в ней «младотурецкой революции». Исследователь русского либерализма Ф. А. Гайда обоснованно вычленяет среди политических источников известного сборника «Вехи» (1909) то впечатление, которое произвела на русский политический класс «младотурецкая революция» в Османской империи 1908 года, которая на короткое время восстановила действие конституции:

За своё недолгое историческое малодушие С. сполна идейно отомстил Османской империи и союзным ей Германской империи и Австро-Венгрии. Он объединил османское наследие с австро-венгерским — и своим особым попечением о Балканах, и своим пророчеством — в момент тяжелейшего положения Сербии — об огромной Югославии как результате Первой мировой войны[339]. Но прежде — вот главные положения замолчанной самим С. его идейной капитуляции в статье «Международное положение и международная реакция» (1908):

Показательно, что этот восторг и капитуляцию перед «младотурецкой революции» С. в свой сборник 1911 года не включил. Значит, шансы на расчленение Османской империи при невмешательстве Англии росли лишь после провала младотурок. Здесь мы видим незыблемый каркас доктрины «Великой России», ориентированной на политический союз с Британской империей и широкое присвоение Османского наследия. Но теперь он обращается против России только потому, что С. уверен и в государственном могуществе страны, пережившей либеральную революцию (Турция), и в государственном падении страны, отказавшейся от либеральной революции (Россия).

Но и до младотурок, пока Османская империя была неконституционной, С. требовал предварительной поддержки Англии для целой серии последовательных шагов России против Турции, после неудачной войны с Японией 1904–1905 гг. низко оценивая способность России вести войн у даже против слабого противника, если за ним стояла великая держава (в условиях того времени только Германия или Англия, о чём неоднократно писал С.)⁶. Поэтому для борьбы России против Турции С. требовал предварительного отторжения Турции от Германии и гарантии Англии для экспансии России против Турции, вернее — военно-политического зонтика Англии для экономического проникновения России на османские территории. Территории, интересующие Россию, Струве именовал Ближним Востоком.

В XIX веке русское понятие Востока ничем принципиально не отличалось от нынешнего традиционного и, например, в программах двух главных русских центров востоковедения — Лазаревского института восточных языков в Москве и факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета таковыми, кроме языков Дальнего и Среднего Востока были лишь языки Передней Азии: грузинский, армянский, персидский, турецкий. Во всяком случае, Балканы не включались в этот Восток. Однако в первом томе собрания ставшего влиятельным в начале ХХ века К. Н. Леонтьева «Восток, Россия и славянство» (1885) в понятии Востока вообще нет его традиционного содержания, но присутствуют Греция, Фракия (Болгария, Греция и европейская Турция) и южные славяне в целом, очевидно связанные с наследием Османской империи. Это явно соответствовало географии личной биографии К. Н. Леонтьева (1831–1891), прожившего ряд лет в Константинополе, Греции, Албании и Румынии.

При этом понятие «Ближнего Востока» в России начала ХХ века, как минимум, нередко отличалось от современного[341] и фактически включало в себя не только азиатские, но и бывшие европейские владения Османской империи⁷. Подобно этому в состав Прибалтики[342] в 1920–1930-е гг. традиционно видели, прежде всего, Латвию, Эстонию и Финляндию, лишь иногда включая Литву.

Локальный анализ русской политической прессы показывает, что такое содержание понятия, по крайней мере, непрерывно присутствовало в русской политической периодике⁸. Одним из тех видных политических деятелей и публицистов, кто использовал понятие «Ближний Восток» в указанном османском смысле, был именно Струве. Однако в толковании его историографически столь популярной доктрины «Великой России» такое османское понимание региона до сих пор отсутствует.

Это заставляет внимательней и точней отнестись к тому, как именно мыслилась идея экспансии России на тогдашний Ближний Восток, которую выдвинул С., когда он, формулируя признаки государственного могущества, обратил своё внимание на вопросы внешнеполитической стратегии Российской империи. Проследить, как эта доктрина С. эволюционировала в годы Первой мировой войны, когда перед Россией встали вопрос об управлении завоёванными территориями и проблема послевоенного устройства Европы и Азии. Главными источниками для новой сверки — на примере внешнеполитической эволюции С. — первичной истории русской политической мысли с её авторскими мифологиями и краткими курсами, служат многочисленные газетные статьи С., им не переизданные, и не переизданные именно потому, что предметная история политической мысли радикально изменилась. Однако не изменилась картина мира такого политического идеализма, в котором историческая судьба нации и империи была прямо подчинена государственной мощи, чей стержень виделся в либерально-социалистическом устройстве и либерально-социалистической общественной мобилизации.

В эпоху этой идейной эволюции С. развивалась его научная карьера. В сентябре 1908 С. поступил на службу в Санкт-Петербургский Политехнический институт имени Петра Великого, Министерства торговли и промышленности, доцентом по кафедре политической экономии. По итогам защиты диссертации «Хозяйство и цена. Критическое исследование по теории и истории хозяйственной жизни. Часть 1» (изд.: СПб. 1913) на юридическом факультете Московского университета в декабре 1913 г. утверждён в степени магистра политической экономии и с февраля 1914 г. назначен экстраординарным профессором Политехнического института. В феврале 1917 г. на юридическом факультета киевского Университете св. Владимира защитил докторскую диссертацию «Хозяйство и цена. Часть 2» (изд.: СПб, 1916). В июне 1917 года по рекомендации академиков А. А. Чупрова, М. М. Дьяконова, А. С. Лаппо-Данилевского, Ф. И. Успенского был избран ординарным академиком Российской академии наук по политической экономии и статистике. Современный исследователь так резюмировал учение С. в этой науке:

Продуманную оценку личностного своеобразия идейнополитической эволюции С. этого времени дал Л. Д. Троцкий:

Именно поэтому центральным идейно-политическим событием в жизни С., гораздо более громким, чем вся его марксистская и либеральная карьера стал манифест разочарованных марксистов, который вполне можно назвать манифестом консервативной революции.

16 марта 1909 года вышел в свет сборник «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» (Бердяев, Булгаков, Гершензон, А. С. Изгоев, Кистяковский, С., Франк), в течение последующего года выдержавший пять переизданий и вызвавший громкую общественно-политическую полемику. Представителями политической оппозиции «Вехи», которые подвергли систематической критике идеалы и практику русской антиправительственной интеллигенции, отказались от революционной перспективы и присягнули политической эволюции, консервативной религиозной и правовой традиции, были объявлены актом предательства. Число сторонников «Вех» оказалось невелико. Несмотря на то что этот сборник был инициирован Гершензоном, его финальный авторский коллектив почти полностью был составлен представителями круга С. из сборника «Проблемы идеализма»[345]. С. стал главным толкователем и пропагандистом антиинтеллигентской и государственнической проповеди сборника, в значительной мере подчинив её своей полемике с Мережковским, которая увенчивала печатную дискуссию 1907–1908 гг. М. О. Меньшикова и В. В. Жаботинского, Жаботинского и С. о политических ценностях молодёжи и принципах национального (этнического) самоопределения общества[346]. С. представлял себе Мережковского в качестве нового претендента на роль религиозно-революционного вождя интеллигенции (в этом со С. были согласны Бердяев и Булгаков и даже Розанов[347]). Основой полемики с ним С. служило тогдашнее (и, по-видимому, подлинное, в отличие от его попыток участия в коллективной церковной религиозности «Братства Св. Софии» в эмиграции) убеждение С. в свершившемся преодолении «старого христианства». «Религиозному социализму» Мережковского С. противопоставлял свой «религиозный индивидуализм», «для которого не нужна и не интересна материализация царства Божия» и который реализовывал себя вне церкви и догматов[348]. Отрицая шансы Мережковского стать духовно-общественным вождём, С., несмотря на сотрудничество с ним в редакции «Русской Мысли», ещё до «Вех» спорил с широко распространившейся позже теорией об особой, «подспудной», «превращённой» религиозности русской атеистической революционной интеллигенции, на которую, в частности, опирались надежды Мережковского как общественного деятеля. С. так писал об этом:

Непосредственно откликаясь на французский сборник Мережковского, Гиппиус и Философова «Царь и революция» (1907)[350], С. резюмировал:

Как бы ни иронизировал С., анализ непосредственно предшествовавшей публикации «Вех» идейно-общественной ситуации и контекста, который сопровождал написание статей для сборника, демонстрирует в общем отчаянное положение С., привыкшего практически в одиночку задавать идеологическую повестку дня, диктовать темы дискуссий. С одной стороны — даже в условиях фактического распыления партийной, большевистской и меньшевистской, социал-демократии, глубочайшего кризиса партии социалистов-революционеров, павшей жертвой разоблачения чудовищной роли полицейского провокатора Е. Ф. Азефа во главе террористической деятельности эсеров — социалистические литература и печать в России быстро шли вширь, в массу, к абсолютному доминированию: и в объёме тиража неонароднического «Русского Богатства», достигавшего 18 000 подписчиков, за большинством которых стояла целая библиотека читателей, и в резком росте качественной аудитории марксистских «идейных сборников»[351]. С другой стороны — личному вождизму С. и его немногих конфидентов бросал идеократический вызов ещё более узкий кружок Мережковских (Мережковский, Гиппиус, Философов), который, казалось, вполне эффективно сеет в среде революционной молодёжи свой религиозный радикализм и свою религиозную революцию, повышая накал той же самой борьбы, которую прежде на философски идеалистических основаниях зачинало «идеалистическое направление» С., пытался продолжить «христианский социализм» Булгакова. Объективный показатель тиража заурядного сборника статей Философова демонстрировал, что намерения ещё большей религиозной радикализации ставили перед собой ещё более массовые задачи[352].

Им С. безуспешно противопоставлял только индивидуализм. Несмотря на позднейшие интерпретации позиции С. как консервативно-религиозной, главный идейный конфликт между С. и «новым религиозным сознанием» Мережковских развивался по пути отторжения его этатизма и индивидуализма С. от православия¹⁰, от любой церкви, партийности и социализации. С другой стороны, этот скепсис «веховской» проповеди С. вызвал протест в широких либеральных и революционных кругах, представители которых толковали её государственническую природу в условиях политической реакции в России — в узком диапазоне от «добросовестных заблуждений» и «политической наивности» С. до его личного, партийного и классового «предательства идеалов».

Придравшись к известной и скандальной, неловкой, но ещё более недобросовестно перетолкованный фразе Гершензона в «Вехах»[353], стоившей сборнику половины всех претензий и обвинений в предательстве освободительного дела в пользу правительственного террора, С. явно хотел присвоить скандальный, но огромный капитал «Вех». Эти усилия С. по дискредитации Гершензона как голоса «Вех» и одновременно по изображению таковым главным голосом «Вех» самого себя, С. — были хорошо видны. Создавалось впечатление, что С. — не только идейный бенефициар «Вех» (что он не уставал изображать позже, в эмиграции, выстраивая свою традицию «либерального консерватизма» монопольно и прямо через этот сборник), но и едва ли не его главный создатель, инициатор, составитель и редактор. Конечно, он и на деле был фактическим вторым составителем сборника вместе с Гершензоном, реализовывавшим своё право вето, но не более. Когда вскоре после «Вех» известный литературный критик и теоретик А. Г. Горнфельд (он срочно писал о Гершензоне статью в «Еврейскую энциклопедию») попросил актуальных фактов его литературной биографии[354], Гершензон с видной ревностью сообщил: «Вехи были задуманы мною»[355]. И Горнфельд услышал Гершензона, включив в энциклопедическую статью о нём прямое указание против усилий С. по «перехвату» громкой репутации сборника «Вех»: «задуманного Г.»[356].

Соредактор С. по журналу Кизеветтер и член редакции «Русской Мысли» С. В. Лурье на страницах журнала оперативно отмежевались от позиции «Вех», но фактически «веховская» риторика и сами «веховцы» в журнале преобладали, обеспечивая ему интеллектуальное лидерство в либеральной среде, несмотря на политическую маргинальность. В 1910 просвещённый дилетант и состоятельный эксперт-химик, член правления Серпуховской бумагопрядильни[357] Лурье покинул редакцию и, видимо, участие в её капитале и расходах, что дополнительно заставило снижать гонорары в РМ, в первую очередь на художественные произведения и переводы, составлявшие, в свою очередь основу читательского и коммерческого успеха любого журнала.

Позитивный миф о «Вехах», который особенно развился при участии самого С. в кругах антисоветской русской эмиграции, вменял им многое¹¹. При этом, как минимум, половина этих вменений — религиозное обоснование социального (и социалистического идеала) по праву должна быть отнесена к заслугам не «Вех», а, как минимум, «Проблем идеализма» того же коллектива 1902 года, а другая половина — к огромной части революционной же самокритики русской интеллигенции[358].

Товарищи С. по либеральному движению и кадетской партии составили тематический сборник «Интеллигенция в России» (1910), полностью посвящённый сборнику «Вехи»: в нём наиболее значимые для личной биографии С. и практического либерализма фигуры публично отказали С. и «Вехам» в либерально-социалистической легитимности и солидарно отказали С. и его единомышленникам в праве выступать и призывать к покаянию от имени интеллигенции вообще и либеральной особенно, указав на их философскую маргинальность. И. И. Петрункевич («Интеллигенция и „Вехи“») и специально К. К. Арсеньев («Пути и приёмы покаяния») указали на то, что «ни „богоискателям“, ни „богостроителям“ не удаётся возбудить сколько-нибудь широкое и глубокое движение; никому из них не дано „глаголом жечь сердца людей“. Нет этого дара и у господствующей церкви. (…) Проповедь „Вех“ (…) бессильна возбудить чувство, в котором, сознательно или бессознательно, ищет для себя основу. Она не исходит из существующего религиозного движения и не соединяет в себе условий, необходимых для появления его в ближайшем будущем»[359]. Ближайший соратник С. в его марксистский период, Туган-Барановский («Интеллигенция и социализм») уличил авторов «Вех» в классовой буржуазности. Милюков («Интеллигенция и историческая традиция»), демонстрируя позитивистскую солидарность с ортодоксальными марксистами и не боясь задеть и самого Туган-Барановского в его увлечениях, корень эволюции авторов «Вех» в сторону от радикального либерализма к религиозному консерватизму, увидел в самой истории идейной борьбы этого круга марксистов 1890-х, которые, одновременно с общеевропейским увлечением политического марксизма идеалистической философией, вступили сначала на путь формулирования «критического направления в марксизме», а затем — «идеалистического направления в освободительном движении», которое внесло свой значительный вклад и в создание самой кадетской партии. Милюков ставил диагноз с полным знанием дела, которое более всего касалось самого С., но явно преувеличивая его влияние:

Откликаясь уже на последовавшие после «Вех» усилия С. и Булгакова вместе с промышленником В. П. Рябушинским¹² умозрительно сформулировать идеологические основы русского политического национализма как платформы для формирования коалиции национальной буржуазии и либеральной интеллигенции, Милюков верно заметил: «Вопрос о положительном содержании, на котором можно было бы основать русский национализм, остаётся самой тёмной из всех туманностей „Вех“»[361]. Милюков успешно противопоставил им неизменно близкого к ним (но не принявшего участия в сборнике) исследователя современной социально-политической практики и видного члена руководства кадетской партии Новгородцева, уже исходившего из общеевропейских итогов институционализации либеральной демократии и социализма:

Одним из самых громких событий вокруг литературной политики струвеанской «Русской Мысли» в феврале 1912 года стал скандал вокруг категорического отказа С. принять к публикации в журнале первую часть романа Андрея Белого «Петербург», уже редакторски одобренную Брюсовым. В литературе настойчиво звучит мнение, что С. почему-то, в противоречие всей его политической борьбе и принципиальной редакционной терпимости, обидел антиправительственный и даже антимонархический пафос романа[363], Сам Белый считал, что С. был обижен на образ либерального профессора, забыв, что в главах, которые писатель направил в журнал, этот образ отсутствовал. Анализ показывает, что Андрей Белый представил для публикации в журнал не роман, а лишь его первые главы в виде острого памфлета на самого С., невольно изобразившего интимную историю его ранней общественной карьеры, что и вызвало его крайний, хоть и не сформулированный ясно протест[364].

Несмотря на интеллектуальный авторитет, активное участие в литературном процессе, особую чуткость к философским новациям и фундаментальный анализ вопросов текущей политики, к 1910 году журнал в руках С. оказался в тяжёлой финансовой ситуации, а сокращение числа подписчиков лишило его перспектив самостоятельного выхода из банкротства. Финансовая помощь журналу от упомянутого благотворителя сборников «Великая Россия» (1911–1912) В. П. Рябушинского была мала (всего 1000 руб лей а конце 1910 года[365]). В 1911 г. новым сотрудником журнала был объявлен благотворитель газеты «Искра», журнала «Освобождение», сборника «Проблемы идеализма», журнала «Вопросы Жизни» Д. Е. Жуковский[366], что на деле означало его привлечение к РМ в качестве его акционера (пайщика), немедленно выступившего издателем сборников статей руководителей редакции журнала С. и Франка — соответственно «Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. Сборник статей за пять лет (1905–1910 гг.)» (СПб, 1911)[367] и «Философия и жизнь. Этюды и наброски по философии культуры» (СПб, 1911). Однако финансовый дефицит журнала, по-видимому, превышал возможности Жуковского и не его участие помогло выжить журналу. Участвуя вместе с Булгаковым в политических встречах интеллигенции и профессуры с представителями крупного капитала в 1909–1910 гг., С. пытался внести в их политические приоритеты задачи общенационального экономического, внутри- и внешнеполитического развития. Однако главным результатом этих встреч для С. стала финансовая поддержка со стороны П. П. и В. П. Рябушинских обанкротившейся «Русской Мысли»[368], издание двух томов сборника «Великая Россия» (1910–1912) и ряда книг по экономической истории и теории под редакцией С. В любом случае, это помогло сохранить журнал настолько, что в глазах критиков он даже стал символом органа широкой либеральной коалиции. Ему даже попытались создать альтернативу разнообразные русские марксисты, планируя создать на деньги Сытина общемарксистский толстый журнал на основе «Современника», который, по определению Мартова, должен был стать «контр-Русская Мысль» и включить в свой коллектив во главе с бывшим другом С. Потресовым широкую коалицию в составе Горького, Троцкого, Мартова, Валентинова, Луначарского, Базарова, Рязанова и др. Но проект не состоялся[369].

Уже в 1910 году широко отвергаемая критиками революционная страсть С. тем не менее прорвалась в статье, опубликованной им даже не в его собственной «Русской Мысли», а в «Московском Еженедельнике» Е. Н. Трубецкого и более не переизданной, несмотря на все возможности для этого в сборнике 1911 года «Patriotica». Думаю, потому, что эта страсть ему, опытному либеральному деятелю, в итоге показалась чрезмерно радикальной. С. писал:

Да, и в 1910 году С. утверждал необходимость «полной ликвидации старого порядка», оставив в стороне свои упорные конституционные вменения существующему режиму и перестав искать в нём конституционность.

Продолжая полемику 1908–1909 гг. о еврейском вопросе, начатую с утверждения «асемитизма» как курса на ассимиляцию, непосредственно после циркуляра председателя Совета министров Столыпина от 20 января 1910 года, в котором «украинцы» (после признания по запросу правительства Российской академией наук в 1905 году украинского — особым языком) были включены в состав «инородцев» и тем самым была официально уничтожена официальная же доктрина о триединстве русского народа (в составе великороссов, малороссов/украинцев и белорусов), С. предпринял многолетние публицистические усилия к формулированию основ русского надэтнического национализма, противостоящего официальному этническому национализму¹³. Главным противником в этом вопросе для С. стало политическое движение в пользу обособления украинцев от русских и за автономию Украины. Придерживаясь, так сказать, «конструктивистского» взгляда на национально-государственное строительство как единство национально-политического освобождения и объединения, имевшего своим образцом объединение Германии и Италии в середине XIX века, С. в этом продолжал и собственную риторику С. и «идеалистического направления» (особенно Булгакова) о национальном освобождении как антисамодержавном «истинном национализме». «Антиукраинская» позиция С. в полемике по украинскому вопросу в 1911–1914 гг.[371] была и продолжением интернациональной дискуссии статистиков, этнографов, демографов о принципе определения национальности при переписях: немецкие и русские научные принципы в пользу определения по языку (и отсюда отрицание статуса украинского как языка, а не диалекта и, напротив, лексическое, литературное и школьное развитие его для обретения статуса языка у сторонников отдельной украинской национальности) — против французских и австро-венгерских определений этноса как географического единства. На деле — политическая борьба против дальнейшего строительства украинской нации для расчленения России, против тех, кто боролся за её автономию ради укрепления целостности России[372]. Сфокусировав полемику о национализме на украинском вопросе, С. столкнулся с неожиданным сопротивлением в своей среде. В итоге 8 июня 1915 г. С. даже официально вышел из состава ЦК кадетской партии из-за своей изоляции в партии по украинскому вопросу[373], где ярче всего против него оказались многолетне и лично близкие ему лица: публично выступил Кистяковский, не поддержал Вернадский, а вне партии — Туган-Барановский, связывавшие себя с украинским политическим движением за автономию Украины. В сложившихся тогда условиях партийной работы, когда фактическими членами партии оставались только члены её комитетов, это означало практический выход С. из партии.

Однако украинский вопрос для партийной судьбы С. всё же был инерционным и не отражающим всей его собственной эволюции вокруг этой темы, после того как С. лично посетил в конце 1914 — начале 1915 гг. только что захваченные Русской Армией земли австро-венгерской Галиции с преобладающим русинским населением и украинской интеллигенцией. Личное исследование Галиции легло на всю систему политических взглядов С., подчинив ему и австрийский, и германский, и польский, и конфессиональный вопросы.

На Базельском конгрессе социалистов и марксистов II Интернационала в 1912 году, при доминировании немецких социал-демократов было принято решение в случае начала мировой войны выступать за интернационализм, за поражение своего правительства, против милитаризации. Это полностью отвечало принципам экономического интернационализма, вытекающим из британского образца свободы торговли, но XIX, а не XX века, когда именно протекционизм стал орудием политического объединения и мощного экономического прогресса Германии. И это протекционизм был прямо направлен против Британии как символа международного мира и хозяйства.

В начале ХХ века С. начал открывать новые для русского освободительного движения стороны в опыте Англии и Германии. С юности вдохновляясь формулой германского «национал-либерализма», то есть соединения принципов внутриполитической свободы и внешнеполитического могущества, С. нашёл наилучший опыт такого могущества в Великобритании — Великой Британии. В 1908 году, формально отталкиваясь от речи премьер-министра России Петра Столыпина в Государственной думе, он выдвинул русский аналог Великой Британии — доктрину «Великой России» (общенационального единства, стоящего выше этнографической «Великороссии»)[374].

Ещё Балканские войны 1912–1913 гг. по свежим следам Базельского конгресса красноречиво продемонстрировали, что решения европейских (более всего, немецких) социал-демократов об их отказе от национальной солидарности со своими буржуазными правительствами в случае начала европейской войны были ложью. Балканские войны за этнический раздел наследства Османской империи между Сербией, Черногорией, Болгарией, Грецией — не вызвали никаких общеевропейских протестов против войны и особой реакции европейских марксистов против желания своих великих держав «погреть руки» над балканским пожаром, фактически сочтя его не европейским, а колониальным. В эти дни С. логично описывал как колониальные действия Австро-Венгрии и Италии вокруг захвата Черногорией албанского Скутари (Скадар, Шкодер). Колониальную семантику событий подчёркивали формулировки С. об этих событиях в Албании, в частности, и на Балканах вообще: «положение дел на Ближнем Востоке», «ближневосточный кризис». Он вспоминал свой протест против неудачную и нерациональной русско-японской войны, актуализируя аргументы трактата о «Великой России», противопоставляя Дальний Восток Манчжурии — Ближнему Востоку Балкан:

Но уже 1914 год окончательно показал, что абстрактное решение Базельского конгресса было отброшено абсолютным большинством национальных социал-демократов не только в отношении Балкан. В годы Первой мировой войны С. писал, что национальная точка зрения присуща в этой войне всем социал-демократиям:

«Факты обнаружили всё бессилие социалистического интернационализма, — бессилие, в котором жалко потонули былые горделивые фразы социал-демократии», — писал С. о решениях конгресса в Базеле.

Однако с началом войны, без колебаний самоопределившись в отношении Германии-агрессора, С. однозначно похоронил и ставшую на сторону военного германского национального единства германскую социал-демократию. Он подводил итог и её развитию, и — что ещё важнее для его личной судьбы — итог своему идейному социализму как отражению и применению в России его германского образца:

Когда Первая мировая война уже началась, но Османская империя ещё не вступила в неё, С., понимая, что вступить в эту войну она может только против России, полагал важным для России сохранение нейтралитета Османской империи (и Болгарии¹⁴: он, в частности, считал её союзничество с Турцией противоестественным¹⁵) и тем самым вовсе не торопился заявить о планах её расчленения. Когда же она вступила в войну против России, С., признаваясь, что хотя «Россия не желала войны с Турцией», немедленно предрекал: «поставлено на карту самое бытие Турции»[379].

После того как Турция вступила в войну, С. развернул целую экспозицию намерений, от демонстрации которых так долго воздерживался, страха британского ради. Строя аналогию между Проливами и британским Суэцким каналом, в первую очередь, именно для внешней торговли (чтобы не дразнить Англию русским милитаризмом), С. уговаривал возможных британских критиков, сообщая, что интересы России и Англии на османских Ближнем и Среднем Востоке легко размежевать по примеру их размежевания в Персии в 1907 году, а османские Левант и Сирию отдать Франции:

И продолжал аналогию между Проливами и Суэцким каналом, Россией и Англией, в слегка риторически склоняясь перед доминирующим британским образцом:

С. больше не скрывал своих радикальных планов и прикладного, конкретного, черноморско-балканского смысла понятия «Ближнего Востока»:

По мере того, как в конце 1914 — начале 1915 гг. прогрессировало внешнеполитическое взаимопонимание России и Англии, особенно в вопросе о турецких Проливах, где Лондон поддержал претензии Санкт-Петербурга на установление послевоенного русского контроля над входом-выходом в Чёрное море и его фактическое превращение во внутреннее море России, развивалась и стратегическая фантазия С… Цепко реагируя на любой невольный сигнал из Англии, С. сочувственно цитировал слова английского автора о том, что «Константинополь будет для России не столицей, не средоточием правительства, а лишь таким достоянием, как для Англии Каир или Дели». И вновь ссылался на свою «Великую Россию», которую постфактум использовал как аргумент в пользу не названного там Константинополя, одновременно успокаивая англичан тем, что «великое стремление к обладанию всем Чёрным морем» — это «завершение [территориального] расширения» России[382].

Влиятельный в московской университетской среде (среди его учеников — В. А. Маклаков, Булгаков, Гершензон) и авторитетный для С. либеральный англоман, историк П. Г. Виноградов (1854–1925), в 1911 году окончательно эмигрировавший в Англию, считал своим долгом транслировать в России британские интересы и, наоборот, в Англии — внешнеполитические интересы России. Эта его добровольная интеллектуальная посредническая роль в годы войны выразилась в серии его специальных статей, которые развивали философию, как тогда называли, дальнейшего «сближения» Англии и России[383]. Его ближайшим пунктом виделось согласие Англии на политический контроль России над Балканами и аннексия Россией турецких Проливов. Виноградов свидетельствовал из Лондона в ответственный момент, ставя пределы России, прежде всего, видимо, в отношении других частей Османской империи:

Уже в финале императорской России Виноградов иносказательно писал, что если для России нужен свободный выход в мировые морские пути (намекая на владение турецкими Проливами, но «забывая» о британском Гибралтаре), то для России — Британия (так же, как и у С., при полном игнорировании Франции) должна стать главным партнёром, если не покровителем:

В дни поражений Австро-Венгрии С. с воодушевлением нашёл в британской политике формулу этнографического разделения и разрушения враждебных империй (которая, отмечу, предвосхитила знаменитые «14 пунктов» президента США В. Вильсона о государственном переделе Европы и Ближнего Востока на этно-национальных принципах). С. определённо взял на вооружение прозвучавшее тогда заявление первого лорда Британского Адмиралтейства У. Черчилля, что «эта война призвана перестроить Европу на национальных началах, удовлетворить до сих пор ещё не удовлетворённые национальные стремления»[386]. Вовсе не случайно С., политический фритредер и экономический националист со стажем, ясно связывал свершившуюся накануне и в ходе войны доминирующую «национализацию» политики с доминированием протекционизма в мировом масштабе и в России, где стали фактами усиление и оправдание протекционизма, национализация промышленности, «усиление промышленного протекционизма вообще»[387]. Это не могло не практически подчинить британскую риторическую «свободу торговли» суверенным и конкурентным политическим интересам[388]. И даже в контексте превозносимого русско-британского союза С. теперь выступал против свободы внешнеторговой политики от внешнеполитических интересов России[389], а былой лозунг экономического либерализма уподоблял национально-государственному бессилию и разоблачал:

В этой филигранной операции отделения благой имперской мощи от злой мощи разрушительного милитаризма, которую С. пришлось совершить, чтобы вдохновлять Россию британской имперской цивилизацией, отвергая германский варварский империализм, уже не хватало предметных описательных категорий. С. переходил на агитационный тон, стараясь, впрочем, не отрываться от истории:

Внутри даже интеллектуальной русской среды нарастал «метафизический» пафос антигерманизма. Все известные русские философы приняли участие либо в патриотической, либо в националистической, либо в «антиварварской», либо иногда в милитаристской пропаганде. С., как редактор интеллектуального журнала «Русская Мысль», был лишь частью этого потока, но, по крайней мере, старался «метафизику» уравновесить предметным культурно-историческим знанием. Это знание вновь возвращало его к проблеме, процессу, причине превращения государственной (имперской) мощи в милитаристское зло. Косвенно рекламируя в одной из своих газетных статей очередной номер «Русской Мысли», С. посвятил несколько строк статье Франка[392] о названной проб леме, которая в самом номере была опубликована встык с очерком знаменитого антиковеда М. И. Ростовцева о коллизии империализма[393]:

Здесь же С. вступает в обширную и исторически длительную область толкования мобилизации как едва ли не тотальной концентрации всех наличных сил, которое преследует русскую мысль весь ХХ век и продолжает жить и ныне. Расширительное толкование мобилизации не порождается именно Первой мировой войной и имеет в русской публицистике богатую историю¹⁶, которая в целом ёмко отражена в формуле С. Она, видимо, была связана не только с войной, но и со всем строем государственной мысли С. и его доктрины «Великой России», которая интеллектуальное одиночество автора и свою институциональную абстрактность компенсирует тотальной претензией:

И здесь тоже С. привычно апеллирует к опыту Британской империи. Постулируя одним из первых ту ставшую массовой в 1920-е годы мысль, что «переживаемая нами войн а есть война народов», С. косвенно полемизирует с Булгаковым, который в художественном анализе противоборства России и Германии действительно едва ли не оправдывал материальную слабость русской армии тем, что она компенсировалась её духом[396]:

«Превосходство техники и организации с самого начала были явно на стороне Германии, но величайшей ошибкой общественного мнения враждебных Германии стран было трактовать это превосходство техники и организации, как превосходство чисто и только материальное. Техника и организация суть выражения более глубинных, духовных факторов или сил».

Поэтому, вместе с введением в Англии всеобщей воинской повинности, С. формулирует аналогичную британской задачу духовной мобилизации, то есть аналогию «английскому пробуждению» — добровольчества русской интеллигентной молодёжи, подчинения «единой моральной задаче», личной ответственности, подчинения частной инициативы государственной обороне[397].

Хорошо известно, что в 1916 году в составе делегации русских общественников С. ездил в Англию с официальным дружественным визитом и удостоился звания почётного доктора Кембриджского университета, в России будучи лишь магистром (доктором наук он стал лишь в феврале 1917). Даже готовящееся введение «сухого закона» в Великобритании после реализации такого же в России С. рассматривал как акт духовного единства двух стран[398] и восторженно отзывался о британской национальной самокритике[399]. Точности ради надо отметить, что этот англоманский восторг С. вовсе не был результатом его растущей ангажированности британским союзничеством. Ещё до того, как Великобритания дипломатически внятно поддержала претензии России на турецкие Проливы, в самом начале Первой мировой войны С. так писал о главной политической цели «сближения», словно Франции рядом с ними в этой войне просто не существовало¹⁷: «устроение и ведение мировых дел на основе соглашения между Англией и Россией»[400].

В этот исторический момент С. проникается не только образом внешней имперской мощи либерального государства Великой Британии, но и той колониально-империалистической сложностью, которую даёт эволюция Британской империи по пути этнографического и регионального дробления своей периферии. Эта колониальная и имперская периферия уже в 1917–1918 гг. будет быстро превращаться в сеть «лимитрофов» — квази-национальных государств на развалинах Германской, Австро-Венгерской, Османской, Российской империй и между ними. Эта этнографическая (даже рационально сконструированная) сложность, по замыслу С., как-то может быть совмещена со стандартом Германской империи, где «верхний этаж» высшей немецкой культуры не просто надстраивается над этнографией, но быстро ассимилирует её.

После взятия русскими войсками австро-венгерского Львова в сентябре 1914 года С. направил свои стратегические размышления на судьбу Австро-Венгрии. Он её сразу же похоронил, словно делал это всегда, но на самом деле — похоронил неожиданно, без плана. Он писал в дни взятия Львова: «Австро-Венгрии больше нет… Разорваны германо-мадьярские пути, сковывавшие народы Австро-Венгрии»[401]. И вслед этому формулировал задачи России в отношении наследства Дунайской монархии: присоединение Галиции к России, введение Венгрии в её этнографические границы[402], расширение за счёт Венгрии Сербии и Румынии, создание единого государства в границах Богемии, Моравии и Силезии¹⁸. Теперь Австро-Венгрия, угрозам которой и превращению которой в абстракцию «славянской державы»[403] посвятил столько усилий С., по его новому мнению, оказалась внутренне давно мертва: «Меч разъединил то, что распалось внутри себя»[404]. Впрочем, такую задачу уничтожения Австро-Венгрии ради польских, галицийских и ближневосточных[405] интересов России С. начал ставить с первых же дней войны, полагая, что «России и её военной силе выпадает роль спасительницы Европы и решительницы войны». Он писал тогда, что целями войны должны стать ограничение влияния и экспансии Германии — «неизбежный раздел» Австро-Венгрии[406].

Когда под контроль Русской армии и российской имперской администрации перешла входившая в состав Австро-Венгрии населённая русинами Галиция (Галичина), С. посетил новые земли России. Он специально, бросив ведение всех редакционных дел своего журнала «Русская Мысль» на Франка, поехал в Галичину в конце 1914 года и пробыл там всё начало 1915 года — в качестве «уполномоченного всероссийского земского союза»[407]. Здесь, на местности, известное отрицательное отношение С. к «украинизации» русинов, которую проводили австро-венгерские власти и поддерживала часть русинской и малороссийской интеллигенции, заметно изменилось. Видимо, С. думал о том, как практически будет выстроена автономия Галиции в составе Российской империи и на какие силы русская власть сможет там опереться, чтобы конкурировать теперь не австрийским, а с мощным польским влиянием. Польша в планах послевоенного устройства превращалась в мощную независимую или почти независимую от России силу¹⁹ и потому главным становился вопрос о культурно-этнографическом отделении от её экспансии, глубоко укоренённом в западно-русских губерниях и в новой русской Галиции.

Ещё в конце декабря 1914 — начале января 1915 года С. рисует перспективы только что завоёванной Галиции как автономной «Галицкой Руси» в составе России и отвергает её «украинство»[408]. Но уже через месяц, лично изучив реальность, С. начинает «реабилитировать» не только католицизм, враждебно критикуемый русскими консерваторами[409], как характеристику союзной Франции и русской Польши, но и украинизацию и униатскую церковь. С. так писал по этому поводу, вспоминая украинизаторское наследие М. П. Драгоманова, митр. Андрея Шептицкого, М. С. Грушевского, видя мощное влияние униатов, служащее защитой от полонизации: уния «по существу вовсе не связана с украинством», «с национально-политической точки зрения униатская церковь может быть легко вдвинута в рамки нового русского бытия Галиции»[410].

«Украинство» в Галиции, писал С., в условиях австрийской власти и польской автономии было «борьбой за русскую народность… по линии наименьшего сопротивления… таков смысл и в известной мере историческое оправдание „украинства“ рядом с москвофильством» в русинской среде, без этого и без «защитного компромисса» унии русинам грозило «ополячение».

В серии своих внешнеполитических статей военного времени С. выступил за дальнейшую суверенизацию Балкан и объединение сербов и хорватов на будущих развалинах Австро-Венгрии[411]. Продолжая связывать внешнеполитические достижения России в результате войны с задачами внутреннего развития, С. прозрачно мыслил связи внутреннего политического (и социального! — как социалист) освобождения России с её внешней освободительной экспансией. Если на Ближнем Востоке он видел цель России — в экономической экспансии, не говоря о политическом разделе Османской империи и удовлетворяясь лишь Проливами, то на Балканах ему казалось достаточным ограничиться их политическим освобождением от Турции и Австро-Венгрии. «Пусть война освободит народы вовне и принесёт политические и социальные реформы внутри», — писал он, очевидно, о Дунайской монархии[412]. «Осуществление исторических задач России на Босфоре находится в её собственных руках», — писал он, очевидно, об Османской империи[413]. «Только через Константинополь и проливы Россия, как держава, как великий хозяйственный и политический организм, начнёт дышать полной грудью (…) через Константинополь Россия пробивается на Запад и прорубает себе туда новое окно», — писал он о Балканах как Ближнем Востоке Запада и Османской империи[414].

Итак, единственной предметной частью доктрины «Великой России» в дни войны, в дни её исторической проверки, стала её проекция на военную, политическую и экономическую экспансию России на русский «Ближний Восток» того времени: Проливы и Балканы. Ради этого С. обрекал на расчленение и ликвидацию Австро-Венгрию и Османскую империю. А усложнение и эволюция практического разума С., явленного в корпусе его публицистики 1914–1916 гг., но в целом замолчанном и самим С., и его биографами, заставляет внести в его биографии коррективы, дополнительные к теории «Великой России». Изложения этой теории и без того достаточно внятно указывают на утверждаемую ею принципиальную политическую зависимость России от Британской империи. Но война сделала в сознании С. эту зависимость ещё большей, в том числе потому, что резко выросшие надежды С. на передел «Ближнего Востока» (включая Проливы и уничтожение Австро-Венгрии и Османской империи) в интересах России требовали от Британской империи ещё большей поддержки. Ожидая и прося такой поддержки, С. резко изменил своё азбучно известное политическое мировоззрение. Главное в этих переменах осталось после 1914–1916 гг. забытым, а именно то, что С.:

(1) радикально и окончательно отказался от германского образца для индустриально-политического развития России и полностью разочаровался в германской социал-демократии, поддержавший германский милитаризм;

(2) пересмотрел своё отрицательное отношение к «украинству» и униатству, признав и приняв их влияние в Галиции, присоединяемой к России, как позитивное, необходимое и особо важное в перспективе расчленения Австро-Венгрии;

(3) пошёл против риторики своей русской религиозно-общественной среды, выступив «адвокатом» католицизма в интересах военного союза с Францией и политического союза России с независимой и объединённой Польшей, которая должна была стать одной из разрушительниц Австро-Венгрии и противовесом Германии;

(4) категорически выступил за дополнительную к полному контролю России над Балканами и Чёрным морем («Ближним Востоком» того времени) — аннексию Проливов у Османской империи, за прямое расчленение которой он не выступал ранее, опасаясь запрета Англии как главного союзника и покровителя России;

(5) покончил со унаследованной им славянофильской сентиментальностью в отношении балканских народов и утверждал в забытой и новонайденной статье: «Россия, владея Константинополем, будет стоять именно как бы на страже свободы всех славян и всех восточных народностей… Она спасёт их друг от друга, и именно будет стоять на страже их свободы. Она будет стоять на страже всего Востока и грядущего порядка его»[415].