Стихотворение «Отравлен хлеб и воздух выпит» написано в конце 1913 года. Мандельштаму 22 года.

В первой строфе говорится о тоске и нанесенных ранах, о мучительном состоянии лирического героя, его страдания сравниваются с муками библейского Иосифа, проданного братьями в рабство, а последние три строфы – рассказ о бедуинах, что по вдохновенному наитию слагают «вольные былины» и провозглашается бессмертие «подлинной» поэтической песни. Но где связь между первой строфой и тремя остальными, между муками библейского Иосифа и темой бессмертия диких, но подлинных песен? Разве что Иосиф продан в Египет, а в Египте – дикари‐бедуины…

Последние три строфы – как бы отдельное стихотворение, причем последняя строфа явно перекликается со знаменитым стихотворением Державина:

Но тут не перекличка‐ауканье, а резкий спор, в тоне Мандельштама слышится вызов: нет, не пожрется! Сей спор с Державиным о смысле и результате творчества, о том «что остается», для Мандельштама сквозной, осевой, важнейшая для него тема88. В 1923 году Мандельштам пишет одно из главных, можно сказать «опорных» своих стихотворений – «Грифельную оду», где подводит итог этому спору. Ему уже 32, это зрелый поэт в сознании своей внутренней правоты и поэтической мощи. Ирина Семенко отмечает в книге «Поэтика позднего Мандельштама», что

Тема исчезновения после смерти всего и вся для Державина изначальная, постоянная, главная. У истока своего поэтического пути, вдохновившись стихами Старого Фрица, прусского короля Фридриха Великого, он перевел их прозой:

В одной из лучших своих од «На смерть князя Мещерского» Державин глаголет:

Тот же мотив в знаменитом «Водопаде»:

Везде эта немилосердная мысль о всевластии смерти, о неизбежности окончательной гибели.

Ходасевич в своей замечательной биографии поэта пишет, что уже в первых стихах «Державин впервые нащупал в себе два свойства, два дара, ему присущих – гиперболизм и грубость». (Мандельштам называл его «мощно неуклюжим»89, а Пушкин – «не знающим ни русской грамоты, ни духа русского языка»90). В другом месте биографии Ходасевич называет его «упрямым и прямолинейным».

Отметим два замечания: «удел дикарей» Ходасевича и «его гений думал по‐татарски» Пушкина (учитывая «татарское происхождение» Державина91, здесь просматривается глубокая вера Пушкина в «кровь»). В «Стихах о русской поэзии» (1932) Мандельштам разовьет эту мысль:

Можно сказать, что в Державине было что‐то дикое, как в царе Петре и в самой русской жизни, вздыбленной самодержавной десницей. И восьмистишие его, конечно, великолепно, но мысль проста («умом был прям, а душою прост», пишет Ходасевич), к тому же, заимствована, и это мысль языческая. Ужас перед всевластием смерти – языческий ужас. Феогнид из Мегары писал в 6‐ом веке д.н.э.:

И Европа эпохи Державина – Европа языческая, во всяком случае, Мандельштам считал, что Эпоха Просвещения объята «духом античного беснования»92:

Эта мнимость, даже пародийность, особенно очевидны в российской поэзии 18 и начала 19 века с ее повальными увлечениями античными атрибутами и аксессуарами: аквилоны и зефиры, зевесы и артемиды, сатиры и кентавры, персеи и гераклы, и всякие «анакреонтические песни» заполонили новую, уже европейского покроя русскую поэзию93, подобно тому, как Петербург украшался античными колоннадами, а русские помещики возводили свои усадьбы а‐ля Палладио. Мандельштам, хоть и сам отдал дань «федрам» и «аонидам», называл эту языческую клоунаду «опустошенным сознаниием»: «Восемнадцатый век утратил прямую связь с нравственным сознанием античного мира»94. Полагаю, что подсознательно его «глубоко иудаистический ум» вообще не принимал язычества, хотя и заигрывал с «эллинизмом». Оптимистическая культура Пути и Памяти не воспоет обреченность. А пессимизм Державина пострашнее античного: у греков был Элизий, был культ героев, а значит и некая надежда на память, было «вечное возвращение». У Державина – оставь надежду всяк сюда входящий, никакой памяти быть не может, время не сокровищница бытия, а пропасть забвения, где все тонет, и ни герои, ни царства не уйдут этой общей судьбы: абсолютный пессимизм. И мне кажется, что именно в этом Державин выразил главную тайну русской души – ее беспощадный пессимизм. Не античный, трагический, воспетый Ницше, а чернобездонный, где ни отклика, ни эха. И не случайно Мандельштам называет это стихотворение «угрозой», да еще и не простой, а апокалипсической!95 Как иудей, он был неизлечимым оптимистом. И восхищаясь Державиным‐поэтом, подражая его одической «поступи» (не зря Цветаева назвала его «молодой Державин»), Мандельштам не мог не чувствовать, что как личность Державин был ему полной противоположностью, а их мировоззрения – чуждыми: Бог Державина «пространственный», а человек пред ним – ничего не значит96.

Да, Державин был для него патриархом русской поэзии97, развернувшейся во всю силу в 19 веке, но что это был за век в его глазах?

Нет нужды углубляться в понимание сути религиозных доктрин буддизма, как и христианства или язычества, для Мандельштама все это – метафоры, или некие обозначения культурных явлений. Как и многие его европейские современники в век упадка религиозных начал и их замены культурными кодами, он искал ориентиры в диком лесу культур, выросшем на религиозном пустыре новой Европы99, искал и жаждал культурного самоопределения. «Культура стала церковью», лапидарно сформулировал он в статье «Слово и культура» (1921). Он искал свою церковь, свою культурную основу, тем более что будучи «эмансипированным» (ассимилированным) евреем, оказался без своей «кровной» культуры (или пытался от нее отказаться), и на данную ему русскую культуру смотрел немного со стороны, со временем все больше и больше ощущая чуждость многим ее традициям. «Буддизм» же для него, тут он следовал Ницше, – религия «нигилистическая», религия европейского декаданса, «поэзия небытия». В статье «Скрябин и христианство» он называет «буддизм» «обратным ходом времени», когда «Единства нет! <…> Личности нет! <…> Времени нет! <…> – время мчится обратно с шумом и свистом, как прегражденный поток…» Он и символистов считал последователями «буддизма», то есть разрушителями культуры, как он ее понимал и хотел видеть. Отсюда и выбор «акмеизма», предназначенного для тех, «кто обуян духом строительства»:

В этом суть его мировоззрения: активный подход к жизни, вера в нее, вера в деятельность, как строительство мира. «Буддизм» для него – обозначение противоположного, созерцательного начала, враждебного активизму:

Так и хочется спросить: чья это – «наша»? Ведь и девятнадцатый век русской культуры он оценивал далеко нелестно:

И патриарх русской поэзии, с его ворожбой о смерти, которая все поглощает и делает бессмысленным любое созидание, с его отношением к жизни, как прихожей небытия, был «типичным представителем» этого враждебного начала, как его ни называй: «буддизмом», «язычеством», или «дикостью». Летом 1931‐ого Мандельштам пишет: «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето». То есть он видит Москву и Россию «буддийской» (хотя вокруг бушевал энтузиазм «строительства нового мира»)103.

Означенное культурное противостояние есть вечная противоположность язычества, как культуры пространства и созерцательности, и иудейства, как культуры времени и преобразовательной деятельности. Аверинцев глубоко и точно пишет о «различном понимании универсума в этих культурах»:

Эта определение библейской поэтики подходит к поэтике Мандельштама, именно в этой ветхозаветной закваске надо искать истоки его «акмеизма», историзма и метафизики, причину того, что он называет себя «смысловиком» и исключает чистую описательность. Для Мандельштама пространство, Космос, «небо» пусты, если не заполнены плодами человеческой деятельности, а сама эта деятельность есть строительство – упрек и вызов бессмысленно прекрасной пустоте пространства105.

С Космосом, пространством (без человека, пустым), связано понятие «прекрасного». Космос грека‐язычника неизменен в своей красоте, суть которой в мере и симметрии, в подчинении мудрым, т. е. вечным и неизменным математическим законам движения и геометрическим формам. «Мудрость» грека – созерцание этой умной красоты и подражание ей, как благу, он стремится к этому «благу», как равновесию в борьбе с буйством собственных страстей. Для многих античных философов (особенно стоиков, Секст Эмпирик и другие) это было высшей человеческой целью, что роднит их с буддизмом и его нирваной. Многие уже отмечали сходство кинизма и буддизма. Бертран Рассел пишет в своей «Истории западной философии» о Диогене: «Он жил, как индийский факир, подаянием», а А. Н. Чанышев в «Курсе лекций по древней философии» замечает: «В кинизме мы видим греческий аналог учений Будды и «Бхагавадгиты» с их проповедью универсальной отрешенности, свободы как преодоления всяких привязанностей в жизни». Общее между ними, как я понимаю, – созерцательность. И в этом они противоположны «еврейству», суть коего в преобразовательной деятельности106. Мартин Бубер выделяет в еврействе три идеи‐основы: единства, действия и будущего.

По Бергсону, процесс взаимодействия сознания с миром можно осмыслить, лишь отвергнув созерцательную позицию и став на точку зрения действия.

Жаждой единства и деятельности, как и верой в будущее, охвачен и Мандельштам, прекрасно отдавая себе отчет в иудейском характере таких устремлений. И он находит, вопреки мнению любимого им Чаадаева, внутреннюю связь и в русской культуре: это – русский язык, в нем единство русской истории.

В ту пору Мандельштам утверждал, что «русский язык – язык эллинистический»:

Вопрос об эллинизме русской культуры, на мой взгляд, спорный, а после революционных преобразований Петра Великого и вовсе неясно к какому именно типу ее отнести и как определить ее основные «характеристики». Мандельштаму это, во всяком случае, не удалось, и ему, как и многим и очень глубокомысленным деятелям русской культуры начала 20 века, оставалось лишь жонглировать различными культурными стереотипами: «язычество», «эллинизм», «христианство», «буддизм», «средневековье». Возможно, русская культура (после Петра) и была «всем понемножку», такой эклектической смесью. Но очевидно одно: Мандельштам был за жизнь деятельную, созидательную, против созерцательности и отчаяния перед лицом смерти. Он видел жизнь и время иначе. И «река времен» для него не воронка, что все топит в пропасти забвенья, а «длительность» Бергсона, накопление памяти и рост жизни. А Державин был выразителем противоположных основ культуры, и его восьмистишие – гениальная по силе выразительности песнь отрешения от жизни, пароксизм любовного слияния со смертью. Для Державина поток времени несет смерть, а для Мандельштама (и Бергсона) – жизнь. В океане памяти смерти нет110.

Природа для Мандельштама – организм, она учится и учит, говорит (слово – «голос материи»), и в «Грифельной оде» он идет в ученичество к природе, вслушивается в ее язык. А речь человека – вершина созидания, собирание времен.

Слово – голос веков, голос времени. Тем более – стихотворение. «Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит»113. Оно звучит под куполом собора времен114.

«Грифельная ода» – «наш ответ» Державину. Она и написана державинской строфой и делится на восьмистишия. И если у Державина время все топит в пропасти забвенья, то у Мандельштама оно прорастает Древом Жизни115, и вселенная учится у реки времен, у ее проточной воды.

А о Державине сказано:

Поэт – не созерцатель, а дирижер, исполняющий музыку природы, ее вечного изменения. В «Разговоре о Данте» Мандельштам проговаривает прозой то, что симфонией образов звучит в стихах оды:

Здесь вновь указание на выход из трехмерного пространства в иное измерение.

Мандельштам считал Данте своим союзником в споре с Державиным. Как пишет М. Л. Андреев в работе «Время и вечность в «Божественной комедии»:

«Он дирижировал кавказскими горами», скажет Мандельштам об Андрее Белом. Природа учится у времени и в свою очередь учит человека, поэта, внимающего ученью («И я теперь учу дневник царапин грифельного лета…»). И если Державин записал на грифельной доске (она же кремневая и сланцевая118) гимн обреченности, то Мандельштам говорит о записи, созывающей «Ликей учеников воды проточной», учеников реки времени 119, здесь «учение» противопоставлено разрушению. Работа поэта‐дирижера, исполняющего музыку природы, никаким жерлом вечности не пожрется, она часть вечного процесса звучания, обучения и преобразования.

Ночь‐хаос несет не забвение, а «горящий мел», огнем молний120 питает вдохновение поэта. И образ водной стихии в «Грифельной оде» совсем иной, она вовсе не угрожает утопить дела людей в полном забвении, она учит и строит, она ведет, как поводырь:

И если у Державина сильнее всего и вся всепоглощающее «жерло вечности», то у Мандельштама царит память:

Культура – это память. Укладка ее слоев, подобно нагромождению горных пород121. Она учительствует, она вносит строй в хаос ночи, бросает грифели лесам, то есть и лесу дает высказаться, вырывая эти грифели из птичьих клювов. И не забудем: «перо (инструмент поэта – Н.В.) – кусочек птичьей плоти»122, а поэты в «Грифельной оде» и «Канцоне» – мифические хищные птицы. И из каменного горла‐жерла рвется не пожирающая всё ночь‐смерть, а глядит ястребиный желток – та же птичья плоть поэта, что накормит грифели (желток – среда, в которой развивается зародыш).

Это не державинская культура смерти и забвения, а культура памяти и ученичества:

В финале «Грифельной оды» осевая мысль возвращается: жизнь есть учеба, эстафета знания, а знание – благодать:

Христианство повествует о Фоме неверующем, вложившем персты в рану Иисуса, чтобы убедиться в его божественности. Мандельштам‐иудей вкладывает персты в Путь, как в поток времени‐памяти, он же и «кремнистый путь», из старой песни движения горных пород.

Здесь пишет сдвиг. На месте сдвига остается стык – важный образ у Мандельштама, стык кремниевых пород и стык звезд. Если у раннего Мандельштама звезды «грубые», «жестокие», «колючие», то у позднего – звездное небо становится многоочитым, как чешуя, звездным форумом, народным собранием звезд, подобно собору всех некогда живших на земле. Оно же – «небо крупных оптовых смертей»124, и поэт берет на себя дерзость быть голосом этого неба‐собора: «За тебя, от тебя, целокупное, я губами несусь в темноте…»125. И тогда «звезда с звездой – могучий стык», встреча, а встреча это – передача. Встречаются, чтобы передать друг другу нечто самое важное – поделиться памятью.

Мандельштам вкладывает в этот стык «кремень с водой, с подковой перстень». Вода и камень – две основы природы, твердая и текучая. Вода камень точит (а кремень – самый твердый камень), и он становится «дневником погоды, накопленным миллионами лихолетий; он не только прошлое, но и будущее… Он аладинова лампа, проницающая геологический сумрак будущих времен». Взаимодействие воды и кремня – метафора эволюции. А подкова и перстень – символы преемственности, передачи эстафеты в беге‐потоке жизни. Подкова еще и знак удачи – благосклонности небес, она «высекает искры из кремня»126, а искры – божественные частицы (душа – искра Божия). Перстень в Библии – знак власти, как печатью им скрепляли свое веское слово, и передавали перстень‐печать в дар или по наследству. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою», сказано в Песне Песней. М. Гаспаров в его классическом разборе «Грифельной оды»127 пишет: «и тот и другой предмет – хранители памяти, главной темы стихотворения Мандельштама». В другом месте он называет поэта «носителем культурной памяти».

Державин в Оде, по Гаспарову, – творец‐учитель‐патриарх «с грифельной доской в руках среди Ликея кремневых гор». Но в дальнейшем Гаспаров подмечает, что «Державин здесь стилизуется под овечьего патриарха», а «овечий мир» в этом стихотворении есть мир «докультурного беспамятства… виноградно‐овечьего застоя», и что по ходу стихотворения «образ Державина открыто отвергается во имя новых, «геологических» концепций происхождения поэзии». Чабанью шапку из строк «Мы стоя спим в густой ночи/Под теплой шапкою овечьей», что перекочевала в стихотворение с «портрета Державина работы Тончи», он называет «”теплой шапкой” притупляющего овечьего существования». А «вокруг – густая ночь, пока еще не творческая».

Такими же «овечьими патриархами» были и бедуины, что «закрыв глаза и на коне» слагали вольные былины. И четвертая строфа «Грифельной оды» прямая перекличка и спор с «поэзией бедуинов»128. В стихотворении «Отравлен хлеб» они слагают вольные былины «о смутно пережитом дне», им «немного нужно для наитий» – достаточно простых «событий», дневных впечатлений обыденной жизни («кто потерял в песке колчан, кто выменял коня»), в этой поэзии нет ни христианства, ни какой‐либо иной «метафизики», это описательноперечислительная поэзия «докультурного беспамятства». Мандельштам в «Грифельной оде» (и вообще) отвергает всякую описательность и перечисление случайных событий, «дневные впечатления» – мертвый сор, в лучшем случае – птенцы, слетевшие с руки.

От «пестрых дней» и «событий», не соединенных нитью культурной памяти, ничего не остается.

Сланцевая доска патриарха Державина названа иконоборческой, потому что его чеканные строки о смерти по сути антихристианские, это поэзия «докультурного беспамятства» дикая, овечья, бедуинская. Мандельштам гонит прочь «дневные впечатления», стряхивает с руки эти «прозрачные виденья», потому прозрачные, что едва родившись, они исчезают, тают – «прозрачность» у Мандельштама всегда признак загробной «тени». Здесь вызов не только Державину, но всей описательной, событийной, «бедуинской» русской поэзии129.

Если «Грифельная ода» – итог спора с Державиным, то стихотворение «Отравлен хлеб и воздух выпит» – его начало. Последняя строфа как бы перечеркивает державинский ужас перед цунами смерти:

Остаются не только пространство и звезды, то есть Космос (куда ж ему деться), но и певец, его песня, а значит – слово. Оно, как кровь, – квинтэссенция и эстафета жизни.

Не случайно и любимый Мандельштамом Батюшков, поэт вечных снов, как образчиков крови, тоже опровергает Державина:

Знание и жизнь не исчезают, а накапливаются, как геологические наслоения горных пород – вот философия Мандельштама, для него и природа исторична (геологические слои). Песни слагаются, передаются другим и меняют строй этой жизни, лепят опыт из лепета, они сами и есть – метафизика, хотя бы на уровне благоговения. В них есть, по выражению Жака Маритена «метафизический эрос». Они – накопленное сокровище, передаваемое, как эстафета.

А теперь, разобрав смысл трех последних строф стихотворения «Отравлен хлеб», как спора‐противостояния Державину и, условно говоря, «бедуинской» (пространственной, языческой) линии русской поэзии, вернемся к вопросу: какова же связь этой «державинской линии» с первой строфой об отравленном хлебе и выпитом воздухе132, о душевных ранах и тоске Иосифа Прекрасного?

Библейский рассказ об Иосифе, проданном братьями в Египет, одна из самых важных назидательных историй о «судьбе человека», его образ Иосиф Мандельштам частенько примерял на себя. В христианстве, прежде всего в православии, почитают Иосифа Прекрасного, сына Иакова, как Иосифа Праведного, или Иосифа Целомудренного, он считается пророческим прототипом Иисуса Христа. Так родоначальник Иаков, названный Израилем, «любил Иосифа более всех сыновей своих <…> и сделал ему разноцветную одежду» (Быт. 37:3), а Христос, де, тоже был возлюбленным сыном Отца Небесного: «Сей есть Сын Мой возлюбленный» (Мф.3:17); и продан был Иосиф за двадцать сребреников (Иисус – за тридцать), и продавший его брат звался Иудой, ну и т.д. Мандельштам, надо сказать, примеривал на себя и образ Христа («получишь уксусную губку ты для изменнических уст»). А в эпоху безответного «романа со Сталиным» поэта привлекали мечты о признании фараоном его заслуг, избавлении от унижений и вознесении к славе133:

Этот библейский эпизод считается прообразом славного Воскресения Христа…

В Египте библейский Иосиф отличился тем, что в годы хороших урожаев запасся хлебом, а когда настали «тощие» годы, спас этими запасами не только египтян, но и своих соплеменников. Несомненно, что выражение «отравленный хлеб» в названии стихотворения связано с тем, что ветхозаветные евреи, переселившись в Египет, страну хлебную, под сановное крыло Иосифа, спаслись от голода, но лишились свободы, оказались пленниками этой страны.

«Египет» для Мандельштама – метафора России134. В одном из последних стихотворений «Чтоб приятель и ветра и капель…» (1937) он противопоставляет внутреннюю свободу поэта «государственному строю египтян», что «украшался отборной собачиной», «наделял мертвецов всякой всячиной и торчит пустячком пирамид» (намек на Мавзолей с мумией Ленина – воистину египетский памятник135). Себя же он отождествляет с бесшабашным‐безбашенным Франсуа Вийоном:

Это его, Мандельштама, скрежет зубовный («так гранит зернистый тот тень моя грызет очами»), это для него поэзия – «ворованный воздух», это он озорует136 «рядом с готикой», так напоминающей своей грандиозной мощью египетские пирамиды. И также как заключенный в тюрьму и приговоренный к смерти Франсуа Вийон, он жил в плену и под угрозой смерти. Слово «Египет» для еврея прочно связано с пленом и рабством. Не только плен библейского Иосифа, умудрившегося, будучи пленником, сделать карьеру при дворе фараона, но и плен всего еврейского народа, оказавшегося в египетском рабстве. Освобождение от него евреи празднуют каждую весну. Одно из важнейших своих произведений в прозе Мандельштам назвал «Египетской маркой». Его главный герой Парнок, так похожий на самого автора, мечется по Петербургу, будто мышь на пожаре, в предсмертной панике. Парнок – образ запуганного, пойманного еврея. Он же – комарик из Египта с его еврейскими «извинениями».

Он же и назван в повести «египетской маркой». А поскольку Мандельштам видит в Парноке своего двойника137 (Парнока в детстве дразнили «овцой», а Мандельштама «ламой») то он сам и есть «египетская марка». Как верно указал Л. Кацис, слово «марка» в то революционное время означало еще и принадлежность к тому или иному лагерю или этнической группе (большевик – германская марка, монархист – царская марка и т.д.). Так «египетская марка» это просто еврей, попавший из одного Египта в другой. И тут не лишне вспомнить, что Валентин Парнах, прототип героя повести, ровесник и приятель Мандельштама (и поэт)138, по его собственным словам «смертельно ненавидел» Россию (это чувство возникло «при старом режиме», но и Советскую Россию он покидал дважды, хотя каждый раз возвращался), и тоже пытался «уйти из нашей речи»139, писал по‐французски, даже учил иврит. Вспоминая о пребывании в Палестине в 1914 году Парнах пишет в мемуарном тексте «Пансион Мобер»: «Между тем уже в самом начале войны в Палестину дошли известия о новых еврейских погромах в России: на этот раз громила царская армия. Дело Бейлиса казалось мне пределом еврейских бедствий. Но известия и слухи распространялись, повторялись, подтверждались. «Ну, теперь казаки перережут всех жидов!» – с восхищением сказал на чистейшем русском языке православный араб, сторож при русском монастыре». А если вернуться к филателистическому смыслу фразы «Мандельштам – “египетская марка”», то можно сказать, что Россия оказалась им маркирована, проштемпелевана.

И в «Египетской марке» (место действия – «Петербург») Мандельштам, как бы невзначай, перечисляет все элементы «державинской линии»: Египет, верблюды, финики, пески…

Где Египет, там и пески с бедуинами. Кстати, поэта по внешнему виду не только дразнили «ламой», но и сравнивали с верблюдом.

Но если в «Шуме времени» Петербург был для мальчика «ворохом военщины и даже какой‐то полицейской эстетики» и казался «идеальным всеобщим военным парадом», то для героя «Египетской марки» великий город, пространство русской культуры, становится чем‐то отталкивающим:

Как пишет Евгений Павлов, анализируя «Египетскую марку» в своей книге «Шок памяти»,

Россия‐Египет – пустое пространство, место на карте. Как писал Чаадаев, «чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. <…> Я не перестаю удивляться этой пустоте…»

То есть в первой строфе «Отравлен воздух…» Мандельштам ощущает себя проданным в Египет, жующим отравленный хлеб его рабства и вдыхающим разряженный воздух его пустоты140.

Но как же так вышло, что в разгар усилий поэта по «вживлению» себя в организм русской культуры, на пике карьеры «русского поэта», в период своего восхищения античным Римом («Поговорим о Риме – дивный град!») и активного отталкивания от еврейства141, появляется вдруг еврейская тоска Иосифа, проданного в «Египет», отравленный хлеб, выпитый воздух, неизлечимые душевные раны униженного пленника? Оказывается, у этого всплеска эмоций – вполне конкретные причины, связанные с определенными событиями в России‐Египте, глубоко повлиявшими на поэта. Речь идет о «деле Бейлиса»142. Валентина Мордерер и Григорий Амелин, авторы книги «Миры и столкновения Осипа Мандельштама», обоснованно считают, что стихотворение «Отравлен хлеб…» —

С делом Бейлиса был связан и вызов Хлебникову143. История этой несостоявшейся дуэли рассказана несколькими близкими к ней персонажами, немаловажными для русской культуры: Шкловским, Харджиевым и самим Хлебниковым. Харджиев излагает события следующим образом144:

Ненависть, как и любовь – точный компас. А если учесть, что под Ригой, в Дуббельне, которую Мандельштам обозвал «грязной еврейской клоакой»145, жили и бабушка с дедушкой

Иосифа Эмильевича, то Хлебников не просто послал Мандельштама подальше, но именно к сородичам, в места, как говорят, «плотного проживания представителей данной национальности», и с указанием места все угадал правильно. Авторы книги «Миры и столкновения» пишут о «черносотенных симпатиях» Хлебникова, но это отдельная тема, и я не буду ее касаться. Характерно и то, что Хлебников «дал отрицательную оценку стихам» Мандельштама, что, полагаю, было для нашего героя особо обидным, поскольку сам он ценил Хлебникова предельно высоко («пока Велимир Хлебников <…> погружает нас в самую гущу русского корнесловия, …жива русская литература»146). И «хлеб» в стихотворении Мандельштама, оказавшийся отравой, не случайно созвучен фамилии русского поэта.

Однако Харджиев поведал лишь часть истории, тактично умолчав о подробностях «полемической дуэли». Шкловский более откровенен (цитирую по книге «Миры и столкновения»):

Дело Бейлиса оживило стойкое суеверие о ритуальном использовании евреями крови христианских детей (мальчику было нанесено 13 колотых ран, которые якобы повторяли начертание буквы «шин») и стало для России таким же «историческим» и «резонансным», как дело Дрейфуса для Франции. Процесс расколол русское общество и русскую интеллигенцию на юдофобов, заранее осудивших обвиняемого, а с ним и всех евреев, и сторонников честного судебного разбирательства. На стороне юдофобов были многие выдающиеся деятели русской культуры, которыми Мандельштам восхищался: Василий Розанов, Павел Флоренский, Велимир Хлебников, Александр Блок, и еще очень многие. Думаю, что среди огульно поддержавших обвинения против Бейлиса интеллигентов большинство просто воспользовалось поводом, чтобы дать бой евреям и потеснить их с «захваченных позиций» в русской культуре. Как писал Розанов Гершензону (1909 г.): «Боюсь, что евреи заберут историю русской литературы и русскую критику еще прочнее, чем банки». Кстати, замечу на полях (нота Бене), что миф о том, что русская интеллигенция всегда дружно выступала против антисемитизма – глупая выдумка. Антисемитами были и Антон Чехов, который в письмах частенько кличет евреев «жидами», и Алексей Лосев, который писал, что «Еврейство со всеми своими диалектическоисторическими последствиями есть Сатанизм, оплот мирового Сатанизма», и Зинаида Гиппиус, которая в письме Брюсову назвала Мандельштама «неврастенический жиденок» (Брюсов с тех пор называл Мандельштама «зинаидин жидок»), а Блок заметил по поводу одного выступления Мандельштама: «жидочек прячется, виден артист». В 1911 году (начало свистопляски вокруг «ритуального убийства») Андрей Белый, замечательный русский поэт, прозаик и мыслитель, один из ведущих деятелей Серебряного века писал в статье «Штемпелеванная культура»147:

Философ Аарон Штейнберг так передает в своих мемуарах обращенные к нему слова Блока: «Знаете, Аарон Захарович, должен вам признаться, что я был сам некоторое время близок к юдофобству, особенно во время процесса Бейлиса». Юдофобство Блока никуда не делось. Приведу цитату из его дневника от 27 июля 1917 года:

Розанов «в вечер Бейлиса» (после вынесения тому оправдательного приговора) записал телефонный разговор, где выразил похожее желание дать жиду в зубы:

Отметим еще уверенность Блока в неспособности евреев к творчеству (ее разделял и Розанов), которое было характерно еще для античных авторов, а в новейшее время эта идея активно развивалась композитором Вагнером150, а затем и нацистами. Есть распространенное мнение интеллектуалов от юдофобии, что евреи – жуткие рационалисты и ничего не понимают в природе, она им чужда, и у них атрофировано «чувство красоты». А их неспособность «наслаждаться природой» и обожествлять ее, как полагали многие, особенно романтики, делает их творчески бесплодными.

В этом утверждении есть «доля истины». Если под «природой» понимать пейзажи, пространство, то между ней и культурой памяти, Еврей выбирает культуру, а Язычник – природу151. И «красота» для античного грека – в формах пространства и вещей в пространстве, в их пропорциях и симметриях, а царица наук для него – геометрия. «Не знающий геометрии сюда не входи», – было начертано на дверях академии Платона. Платон, как пишет Глеб Смирнов в книге «Палладио», ни на секунду не сомневался, что Бог является геометром. И считал сферу – фигурой Бога. В еврейской же метафизике вообще нет понятия красоты. Место языческого «наслаждения природой» у евреев занимает благоговение, или «священный трепет» перед Господом и его Творением. Так что «этническая» линия раздела действительно порой совпадает с границей между «культурой пространства» и «культурой времени» (или «культурой памяти»), язычеством и монотеизмом, что подтверждает мнение, что европейцы, несмотря на 20 веков христианства, остались во многом язычниками.

Блок, как мы видим, разделял эти представления о неспособности евреев к творчеству. Но поскольку великий русский поэт восхищался великим немецким поэтом еврейского происхождения Генрихом Гейне и находился под его сильным влиянием, то ему пришлось объяснять самому себе этот парадокс любви к иудею. В этом плане любопытна его заметка «О иудаизме Гейне», где он утверждает, что Гейне иудаизму изменил, о чем свидетельствуют, по мнению Блока, три факта:

Этой заметкой Блок вмешался в спор двух евреев о третьем, Жирмунского и Волынского о Гейне. При этом он не только восхваляет «измену» Гейне иудаизму, но и оправдывает измену вообще.

Таким же оправданием ухода от «своих» занимался в период своего активного отталкивания от еврейства и Мандельштам:

Любопытно, что, отталкиваясь от еврейства, поэт сознает себя «брошенным в пространстве» и «обреченным умереть»…

Тут, на полях (еще одна нота Бене), уж раз пошла такая драка (между иудаизмом и язычеством), выскажу одну свою старую крамольную мысль о том, что и происхождение Александра Блока (по линии отца) кажется мне подозрительным. Конечно, аргументы типа «похож на еврея», «еврейская фамилия» (может быть и немецкой) или его яростный антисемитизм, так похожий на антисемитизм тех, кто пытается скрыть свое «позорное происхождение», сами по себе не могут служить доказательствами (хотя, на мой взгляд, черты лица – печать самая верная и неизгладимая). Но если заглянуть в поэму «Возмездие», а она, как известно, о том, что сын спешит в Варшаву попрощаться с умирающим отцом, точно по биографии Блока, то уже во вступлении поэт называет себя звеном «длинного рода; от него тоже (как и от отца – выделено мной) не останется, по‐видимому, ничего, <…> кроме семени, кинутого им в страстную и грешную ночь в лоно какой‐то тихой и женственной дочери чужого народа». Уже в самом тексте поэмы сказано:

Таким же крючковатым стал и нос Блока на смертном одре (см. известные фотографии). У русских такого носа быть не может, но может быть у немца. Согласно биографии поэта, написанной его теткой с материнской стороны Марией Бекетовой, отец его, юрист (как тут не вспомнить национальное самоопределение Жириновского: «Мать русская, а отец – юрист»), проживший всю жизнь в Варшаве, был родом из приблудных немцев. Допустим, но приблудный немец, между прочим, врач (частая профессия среди евреев) мог быть и крещеным немецким евреем. У самого Блока в поэме есть и другие «намеки»:

Конечно, и среди немцев попадаются скитальцы, но все же немца никто не назовет принадлежащим к племени «скитальцев, гонимых по миру судьбой», да еще с соответствующей «печатью на лбу», это больше похоже на евреев…

Далее, описывая в поэме жизнь отца, Блок решительно называет роковое имя этого племени:

То есть отец, забыв «все» (выделено автором курсивом), забыл и то, что он еврей. Как иначе можно понять эти строки?153

И наконец, в раннем (1902 года) стихотворении «Religio» поэт называет себя «я – черный раб проклятой крови». Блок вообще был одержим манией испорченной крови. Это можно приписать и модной в ту пору идее вырождения (декаданса), но строка «Я был в Египте лишь рабом» в стихотворении «Клеопатра» все же невольно увлекает в сторону еврейской истории…

В общем, судите сами. Я все время отвлекаюсь, но не только с целью показать, что все со всем связано, а что все завязано на коренных культурных различиях, а те «коренятся» в этнических. Взять, например, анализ Тынянова (также еврея) «Блок и Гейне», где Тынянов, утверждая «противоположность» Блока и Гейне, выделяет в этом разделении чуть ли не расовые признаки такой противоположности:

Гейне, мол, поэт «слова, давлеющего самому себе и стремящегося к самосознанию», а поэзия Блока «нутряная», «эмоционально‐экспрессивная», он идет «за жизнью, а не впереди нее». Это похоже на оценку М. Эпштейном русской поэзии, как «песенной» и «пустотной», бедной смыслами, тогда как «еврейскую» поэзию Мандельштама и Пастернака философ считает «более густой, вязкой», «перегруженной образами»154. Вот и получается, что не только у наций есть стихи, но и у стихов есть «нация», или их оценка невольно принимает национальную окраску…

Однако вернемся к делу Бейлиса и вызову Мандельштама Хлебникову, а потом, в стихах – и Державину. Вот версия Хлебникова по обрывочной записи в дневнике:

Рассказ об этой истории продолжен в книге «Миры и столкновения Осипа Мандельштама»:

Князь Святослав в русской историографии считается разрушителем Хазарии. В «Повести временных лет» писано:

Хлебников вошел в «Бродячую собаку» «в настроеньи Святослава», то есть с желанием, как писал Блок: «размахнуться, и дать в зубы», и тут же он, совсем не случайно, вспоминает Державина («Державина сюда!»). Последний, надо полагать, привлекается как авторитет по борьбе с еврейством. Дело в том, что Павел Первый, вернув Державина на службу, направил его с инспекционной поездкой в Белоруссию, разобраться с обострившимся там «еврейским вопросом», в результате чего появилась официальная записка Державина государю под названием «Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов Евреев, об их преобразовании и о прочем». Голод, имевший место в Белоруссии в тот период объяснялся Державиным «корыстными помыслами Евреев», прежде всего тем, что евреи местных христиан спаивали, отнимая, таким образом, последние средства к существованию. Солженицын в своем известно труде «200 лет вместе» приводит такой фрагмент из реляции Державина:

Религию иудейскую Державин почитает «суеверным учением» и сетует на его «укорененность», но весьма гуманно полагает, что

Солженицын, однако, считает, что Державину несправедливо «за все его “Мнение”… припечатано “имя фанатического юдофоба”». Кстати, Гавриил Романович даже предлагал организовать на «западных землях» протекторат, и брался его возглавить. У евреев этот проект вызвал ужас, и они застрочили на сенатора жалобы…

Итак, обозначим связь между болью и обидой в первой строфе стихотворения «Отравлен хлеб…» и «линией Державина» трех последующих: это связь между следствием и причиной. Глубокая боль поэта – от тяжелого разочарования: ведь он жаждал братского слияния с русской культурой и русской жизнью, но братья‐поэты предали и продали его. И весь «проект» братского слияния показался теперь куда более трудным, чем ему, видимо, изначально думалось, а, может быть, и трагически невозможным…

О Хлебникове и об их «связке» с Мандельштамом тянет поговорить особо, но тема слишком обширная… Впрочем, раз уж зашел разговор, несколько замет на полях.

Велимир Хлебников – самый невероятный искусник в русской словесности, насколько я понимаю этот предмет, совершенно гениальный изобретатель словесных, нет, не кружев, это слово тут не подходит, а авангардных рисовок, сопоставимый по гениальности с Гоголем. Он был не только кумиром Мандельштама, но и его единомышленником в смысле «идеологии времени» против «идеологии пространства». Хлебников подписывался «Король времени Велимир 1‐й» и тоже провозглашал разрушение уз трехмерного пространства ради плавания в океане времени:

Хлебников еще собрался водрузить на оси времени парус – «Черные паруса времени, шумите!» И Мандельштам пишет о своем кумире:

«Идиотический», как тут же поясняет Мандельштам, «в подлинном, греческом значении этого слова», в смысле посторонний (как у Камю), не от мира сего. Есть в этом значении и оттенок юродивости. Дело в том, что при всем своем восхищении Хлебниковым, для Мандельштама не приемлема игровая доминанта футуризма и авангарда вообще, и Хлебникова – в частности157. Поэтому он считает, что «огромная доля написанного Хлебниковым – не что иное, как легкая поэтическая болтовня». Вообще, вопреки общепринятой легенде о знаменитом «еврейском юморе», еврей – человек серьезный. Ни в Библии, ни в Талмуде вы никаких «шуточек» не найдете (религиозность не может быть ироничной). И к поэзии, даже отдавая дань игровому изобретательству Хлебникова (Хлебников делил мир на изобретателей и приобретателей, закладывая основу «новой священной вражды»), Мандельштам относится серьезно. Как к делу строительства культуры, а значит и жизни. 21 января 1937 года он пишет Тынянову:

Задачи ставились амбициозные: не только приобщиться к чужой культуре, но и завоевать ее, «кое‐что изменив в ее строении и составе». Об этом красноречиво свидетельствует стихотворение «Не у меня, не у тебя – у них» 1936 года:

«У них» родовая сила (тут вновь появляется тютчевский образ певучего тростника – метафора родовой жизни), а мы (евреи, чужаки) к их родовой силе не принадлежим. Но «у них» «нет имени», то есть они «слов не знают», не умеют называть вещи, а вот тут уж наша сила. И с ее помощью мы завладеем их княжествами158. Еще в 1910 году он пишет: «Как женщины, жаждут предметы, как ласки, заветных имен». Библейское сотворение мира началось с наименования. Создав человека, Господь поручил ему «назвать» все что есть вокруг.

Это центральный мотив логоцентрической (словесной) еврейской культуры: давший имя, владеет названным (и даже дает ему жизнь), слово – в основе всего. Как пишет о. Сергий Булгаков в своей «Философии имени»:

Магическое значение приписывал слову и о. Павел Флоренский, написавший работу «Магичность слова». Как пишет Н. Бонецкая в статье «Серебряный век как духовная революция»,

«Слово втягивает, всасывает в себя, и затем подчиняет», цитирует она Флоренского. В другом месте она пишет, что

Эти воззрения священников Сергия Булгакова и Павла Флоренского близки интуициям Мандельштама, его не случайно так занимала философия языка и слова, одна из самых модных тем Серебряного века. О ту пору, как по заказу, у нее оказался и актуальный богословский аспект: церковнотеологический конфликт вокруг «имябожия». Суть доктрины «имябожцев», или «имяславцев», сводилась к утверждению, что «Имя Божие есть Сам Бог», сие положение коренится в ветхозаветной традиции159 и в Каббале. Эту связь отмечает и о. Сергий Булгаков, выдающийся русский мыслитель Серебряного века, принявший сторону имяславия и написавший в духе этого учения свою «Философию имени», по сути, философию языка:

А если буквами создан мир, то тем более – словами. Ох, не зря о. Сергия обвиняли в «еврейской ереси». Ведь он излагал еврейский подход к языку:

У слова есть звуковая форма («мы принимаем выражение стоиков относительно того, что голос есть тело слова»), но есть и содержание, и по Булгакову:

Еврейская традиция действительно уделяет больше внимания голосу, чем взгляду. Взгляд всегда – вовне, в пространство, а голос – изнутри, он музыка невыразимых глубин времени. Священные тексты публично читали вслух в Храме и поныне читают в синагогах. Мандельштам писал в «Четвертой прозе»: Я один в России работаю с голосу, а вокруг густопсовая сволочь пишет». Об этом и в «Грифельной оде»:

В «Шуме времени» сделан суровый выбор между культурой слуха‐голоса и культурой вИдения, между культурой слова‐памяти‐речи161 и культурой пространства: «Вместо живых лиц вспоминать слепки голосов. Ослепнуть. Осязать и узнавать слухом». Голос – мера времени‐памяти. Блаженный Августин пишет в своей «Исповеди»:

Ну а насчет имяславия можно сказать, что Священный Синод оказался в 1913 году на страже, зарубив на корню очередную жидовскую ересь163.

Для нас важно то, что Мандельштам разделял взгляды, схожие с имяславием, и не только излагал их в статьях, например, «Слово и культура», «О природе слова», но и посвятил имябожию замечательно‐радостное стихотворение «И поныне на Афоне…» (1915). Приведу его почти полностью, уж больно радостно звучит:

У Мандельштама есть и стихотворение об очень интимном общении с «именем божьим», где говорится об «осязании» имени‐образа, об обращении к нему, о его воплощении в «большую птицу».

Михаил Лотман пишет в книге «Мандельштам и Пастернак» о мандельштамовской философии слова:

М. Лотман при этом осторожно обходит этот очевидный источник:

Что ж, и на том спасибо. Стоит еще добавить, что хотя сам Лотман считает эстетику Мандельштама «строго православной», но при этом подчеркивает связь православия с «ветхозаветной духовностью, то есть “в каббалистических высказываниях” Мандельштама не содержится ничего, что противоречило бы духовной традиции русского православия».

Что же касается планов поэта через овладение искусством слова стать наследником чужих княжеств, то он рано почувствовал, что на этом пути его ждет «несимметричный ответ». Печальный исход этой эротической схватки с русской культурой стал ему ясен в перипетиях короткого романа с Цветаевой.

Отмечу еще одно стихотворение, где упоминается «имя»: «Не веря воскресенья чуду…», посвященное Марине Цветаевой и написанное в пору пылкого общения поэтов веснойлетом 1916 года. «Имя» здесь – то, что «остается» (продолжается спор с Державиным), но возлюбленной дарится почемуто песок:

«Песок» – часть зыбучей «державинской линии» с её «бедуинами», «Египтом» и поэтическими наитиями. Сыпучий песок, как и текучее время (в державинском духе) – символ победы пустыни и смерти, он бессмысленно сыпется, не оставляя следов, как в стихотворении Анри де Ренье (перевод Волошина):

Как считает Леонид Видгоф, часто возникающий в стихах Мандельштама образ арабских (аравийских) песков «вообще символ бесструктурной, неорганизованной материи»165. Таким и было представление Мандельштама о России, позаимствованное им у Чаадаева:

Как и Чаадаев, он считал Россию страной вне истории, то есть вне времени.

А песок, конечно же, «аравийский» с легкой руки Пушкина: «И в аравийском урагане,/И в дуновении Чумы». И у Пушкина песочный ураган связан со смертью. Эта связь песка и смерти отзовется потом и в споре Геометра Песков с Иудеем в «Восьмистишиях», и в «Стихах о неизвестном солдате», где кроме «аравийского месива, крошева» в одном из вариантов есть прямая перекличка с Пушкиным:

Не забудем, что ласточка в одноименном стихотворении Державина – метафора души «патриарха»168, а Египет – метафора России, то есть Пушкин не только не исключается из этой пространственной (чувственной, языческой, «бедуинской») линии русской поэзии, он ее венчает.

Мандельштам мало пишет о Пушкине. С тяжелой руки Ахматовой принято считать, что это свидетельство его благоговения перед великим русским поэтом. Думаю, что это не совсем так 169. Пушкин, конечно, гений, и все такое, но для Мандельштама он культурный герой «не его романа»170: сюжетные или исторические поэмы, событийная проза, чувственные излияния и политические инвективы – не его темы, с метафизикой и тут слабовато171. В «Египетской марке», на фоне этой «еврейской картины мира», русский гений выведен почти карикатурно: изображением на перегородке, за которой

Все та же «барственная шуба», как знак русской литературы и холода русской жизни. В «Шуме времени» Мандельштаму мерещится Константин Леонтьев, что посреди петербургской зимы, «запахнувшись в не по чину барственную шубу, повернул ко мне румяное, колючее русско‐монгольское лицо». Леонтьев и предлагал «подморозить Россию, чтобы не сгнила». Потому он и вспомнился‐померещился, что завершает собой девятнадцатый век русской классики, начатый Державиным и зацветший Пушкиным, и Мандельштам видит этот век как «единство непомерной стужи, спаявшей десятилетия в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму»172.

Известно со школьной скамьи, что Александр Сергеевич подвел творческий итог своей поэтической деятельности стихотворением «Памятник» (перевод‐обработка одноименной оды Горация):

Эту оду Горация переводили, как упражнение, многие русские поэты: Ломоносов, Капнист, Фет, Державин (противореча себе: «Так! – весь я не умру, но часть меня большая от тлена убежав, по смерти станет жить…»). Но Гершензон в своей работе «Мудрость Пушкина» именно перевод Пушкина считает типичным примером русского двоемыслия, или, по крайней мере, пушкинской хитрости:

В последней строфе, в опровержение предыдущей, Пушкин провозглашает (по мнению Гершензона) подлинное назначение поэта, как служителя муз, а не народа, и даже полное к этому «народу» презрение:

Гершензон считает, что две последние строфы «Памятника» это по сути скрытый вызов толпе, и в своем презрении к ней Пушкин, писавший ранее: Но для толпы ничтожной и глухой/Смешон глас сердца благородный!; Паситесь, мирные народы,/Вас не разбудит чести клич!/ К чему стадам дары свободы?/Их должно резать или стричь; И от людей, как от могил,/Не ждал за чувство воздаянья! – и т.д. и т.п., опять же школьное: Поэт, не дорожи любовию народной!, последователен до конца. Но вызов все же скрытый, толпой не понятый.

Пушкин «толпу» презирал, но в то же время заигрывал с ней. Кстати, вместо строки «Что чувства добрые я лирой пробуждал» был черновой вариант «Что звуки новые для песен я обрел», замененный на лицемерный, ставший хрестоматийным… Лицемерный, потому что Пушкин не видел себя народным учителем и нравственным воспитателем

У Мандельштама: «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,/И Гете, свищущий на вьющейся тропе,/И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,/Считали пульс толпы и верили толпе», но здесь связь с толпой кровная, через пуповину, в том смысле, как писал Мережковский: «Народ и гений так связаны, что из одного и того же свойства народа проистекает и слабость и сила производимого им гения»176.

Мандельштам не заигрывал с толпой, но и не презирал ее177. И дело не в личных качествах, а в базисных ориентирах культуры. У Пушкина и Мандельштама они абсолютно разные. И когда Мандельштам это осознал, он уже заговорил с русской литературой с платформы своих «основ»:

В противостоянии культуры времени и культуры пространства – глубинная суть различия между Мандельштамом и Пушкиным. И для Гершензона Пушкин – «язычник и фаталист», и не случайно это мнение иудея. И как бы положительное («в хорошем смысле»):

Неясно, правда: древнее – означает мудрость сознания, или его младенчество? Или – сумасшедшую смесь того и другого? Для Пушкина (продолжаю цитировать Гершензона) «даже полнота бессмысленная или сатанинская, лучше ущербного, то есть разумного существования». А «полнота» для Пушкина – это экстаз чувств. И в его сердцевине, в эпицентре экстаза, как и у Державина, – поклонение смерти.

Гершензон продолжает:

Конечно, можно оспорить эти наблюдения Гершензона (на мой взгляд, верные и глубокие) и привести другие цитаты, но мне в данном случае важно показать, что Пушкин в глазах Гершензона такой же язычник, как и Державин в глазах Мандельштама.

Кстати, коль скоро зашел разговор о Пушкине, то вот строки из его стихотворения «Безверие», поразительно напоминающие «музыку» великого державинского восьмистишья:

Конечно, у Пушкина другая «оркестровка», это «вариация на тему», никак не повторение, и вообще, Пушкин не такой «пессимист», он страдает, он кричит, он ищет опоры, он отказывается верить в исчезновение: «Я всё не верую в тебя,/Ты чуждо мысли человека!/Тебя страшится гордый ум!»180 На помощь приходит античная языческая мифология, если и не как вера, то как «поэтическая мечта»:

В этом смысле Державин мне милее: грезами себя не баловал.

Но вернемся к провиденциальному роману Мандельштама с Цветаевой, к метафоре песка, как дара. Да, песок – плоть пустынь, аравийское месиво, крошево, но он же мера времени. Поэт дарит поэту не тот песок, что протекает меж пальцев, вытекает, как кровь, высушивает жизнь, а тот, что он «пересыпает» из ладони в ладонь, как в песочных часах из одной рюмочки в другую. Это образ часов, времени, он дарит ей время. Это его иудейский дар едва ли не самой язычески чувственной русской поэтессе, подобный дару «прозорливцу от псалмопевца», царя Давида – Зевесу в «Канцоне».

Само стихотворение («Не веря воскресенья чуду…») – мучительная игра притяжения и отталкивания с женщиной, которая воплощает собой «иную веру», и речь, конечно, не о христианстве, а о чем‐то более древнем и страшном («С такой монашкою туманной/Остаться – значит быть беде»)… В ответный дар Мандельштам получает Москву, он дарит ей время, а она ему – пространство: «…и я взамен себя дарила ему Москву», вспоминает она в письме А. В. Бахраху (17‐го августа 1923 г.).

Цветаева казалась ему неким воплощением Руси…

Но заветный дар – ведь он так мечтал «овладеть Москвой» – не радует его, а страшит. Из объятия‐схватки Мандельштама с женщиной‐Русью любви не получилось, и не потому, что он «чужеземный гость», «странный брат» или «древний друг», а потому что он Самозванец183, и по Москве его увозят на казнь.

И ждет его казнь еретика184 – сожжение заживо. Народ вокруг, идущий с гульбища, худые мужики и злые бабы, – спасать его не намерен, вряд ли и посочувствует. И Она, русская богиня, тоже понимает невозможность соединения, ибо они живут по разным часам, в разном времени – их разделяют века, а встреча мимолетна, встреча‐прощание:

Здесь, в ее времени, она видит скорую гибель «небесного» гостя:

Через 20 лет после «Отравлен хлеб» Мандельштам напишет «Стихи о русской поэзии», и не случайно начнет цикл с Державина («Сядь, Державин, развалися, – /Ты у нас хитрее лиса…»), а закончит обращением к «деревенскому» поэту С.Клычкову, некогда сказавшему: «А все‐таки, Осип Эмильевич, мозги у Вас еврейские». Нельзя не заметить в них отчужденности185, замешанной на горькой любви:

Это похоже на расставание. Хлеб, который Иосиф собирал в свои закрома, русский хлеб оказался отравлен горечью предательства, а столь полюбившийся русский Египет обернулся миром, где правды нет на языке, где палачи читают книги на углях, а народец мелкий крутит в страшном колесе белок кровавой белки, и раны эти – врачевать не залечить. «Разбегание галактик» между Мандельштамом и русской культурой впервые началось в стихотворении «Отравлен хлеб», и вывело его жизненный путь прямехонько в мерзлую яму для доходяг и тем самым породнило с русской землей.

Канцона – песня, гимн, хвала. Данте в своих «Пирах» (наверняка известных Мандельштаму), разбирая собственные канцоны, толкует: «В первой части я возвеличиваю эту благородную даму в целом, прославляя как душу ее, так и тело; во второй я перехожу отдельно к восхвалению ее души; в третьей – тела»186. Ранее разъяснялось, что «дама», предмет любви поэта, – Мадонна Философия, и обитает она на небесах, а конкретно – на третьем «небе Венеры» из девяти вращающихся вокруг Земли187. Данте поет хвалу и «ангелам», вращающим небеса, называя их «интеллектами», или сознаниями188. Также и Псалмопевец (царь Давид), очень важный персонаж мандельштамовской канцоны, возводил, как известно, хвалу Господу. Приведу, как пример, фрагмент из восьмого Псалма: «Господи, Боже наш! как величественно имя Твое по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес!» В зачине «Канцоны» Мандельштама – радостное ожидание подъема в горные (горние) выси и встречи с их обитателями.

Данте писал свой «Пир» в первые годы изгнания. Порою изгнание, особенно для могучих натур, – начало новых путей, подъема, лестница в небо, надежда на вознесение и преображение. Такой надеждой на «перемену участи» стала поездка Мандельштама в Армению («Вожделенное путешествие в Армению, о котором я не переставал мечтать»189), и действительно, после мучительного пятилетнего перерыва, вернулись стихи и зазвучал новый голос.

Исследователи дружно связывают «Канцону» с путешествием в Армению в 1930 году190. Само путешествие было для Мандельштама сменой вех, великим переломом. Он устремился в другое пространство, чтобы погрузиться в другое время. А я, эмигрант, переместившись в другое географическое пространство, разве не обрел, как и мечтал, иную историю? «История с географией». Кстати, «География» – черновое название стихотворения…

Мандельштам, познакомившись в Армении с Кузиным (на ловца и зверь бежит), увлекся эволюционными теориями, приуготовляя появление «Канцоны», «Ламарка» и «Восьмистиший». При переходе из бездны пространства в пучину времени иногда ломаются орудия (средства) такого перехода. «Ламарк выплакал глаза в лупу. Его слепота равна глухоте Бетховена…»191 Но даже и тогда, когда теряется возможность видеть, остается возможность прозревать или слышать время, как глухой Бетховен музыку. Время звучит в нас, как окликающий голос.

Древность Армении, ее народа, языка и культуры увлекала поэта возможностью выбраться из русской равнины в «вавилоны» кривых улочек Закавказья, где «на требе истории хриплой звучат голоса за горой», то есть за Араратом, а чуть дальше – «ландшафт мечты»192, где библейские корни дают теперь живые побеги…

Впервые194 Мандельштам упоминает Армению в 1922 г. в статье «Кое‐что о грузинском искусстве», где, правда, отмечается, что не Армения, а Грузия стала для русской поэзии «обетованной страной». Для русской поэзии – может быть, но для Мандельштама «обетованной страной» явилась Армения.

Поездка стала преображением. Вернулись стихи, и началось отчуждение от России. Так в «Путешествии в Армению» неожиданно появляется глава «Москва». Для чего, если не для сравнения? («Я сравниваю – значит, я живу, – мог бы сказать Дант… ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть – сравнение»195.) И сколько едкости, неприятия и даже презрения в его упоминаниях о Московии!

Московия – это разряженное пространство (арбузная пустота) и время, лишенное глубины: он упоминает цифру в 70 лет, срок человеческой жизни, «дальше» (глубже) здесь не заглядывают. И ему хочется «поскорее вернуться» к другим людям, у которых «глаза вдолблены в череп» (в другом месте: «люди с глазами, просверленными прямо из черепа»197), а череп для него – вместилище мира, и глаза – не только средство видеть, но и возможность провидеть, это фонари, бросающие лучи света во тьму времен. В стихотворении «Ламарк» у Мандельштама появляется метафора глаз, как «наливных рюмочек» – в эти рюмочки льется время, как оно сыпется из одной рюмки песочных часов в другую. Армяне для него – братья по древности и почти земляки – Восток! «В очаг вавилонских наречий/Открой мне дорогу скорей», обращается он к Армении в одном из черновых вариантов.

На острове Севан, ставшем с помощью насыпи полуостровом, где на территории древнего монастыря Севанаванк расположился профсоюзный дом отдыха, Мандельштамы жили месяц. Здесь у поэта обостряется слух, а слух связан со временем198.

Он хотел остаться в Армении. Кузин вспоминает его рассуждения: «Возможно только одно: остаться здесь. Только в обстановке древнейшей армянской культуры, через врастание в жизнь, в историю, в искусство Армении (имелось, конечно, в виду и полное овладение армянским языком) может наступить конец творческой летаргии. Возвращение в Москву исключено абсолютно»200. Очень яркую и точную оценку «Путешествию в Армению» дает Шкловский:

Эхо прошлого – это о времени и о слухе, о путешествии во времени. Даже простой советский зоил Н. Оружейников, в общем и целом раскритиковав «Путешествие» как литературное кокетство (другой зоил, еще более враждебный, Розенталь, писал о «жеманстве»), все же заметил, что

Однако в начале 1931‐го Мандельштамы возвращаются в Москву.

И здесь сравнение Армении и России, горного ландшафта с равниной. Армения названа «страной субботней», Арарат оделся «библейской скатертью», как перед празднованием субботы‐невесты: встреча с Арменией сравнивается со встречей субботы, что для каждого иудея именины сердца, а Москва – буддийская, то есть безжизненная, застывшая в безвременье, лишенная истории204 (для Мандельштама нет худшего проклятия, чем «буддизм», чем жизнь вне истории). И где Москва, там насилие и неволя.

А первые же слова после возвращения из Армении – о том, что он снова оглох, и страна субботняя только снится, и только цвета ее остались в памяти…

Слух для Мандельштама – орган узнавания, памяти, восприятия времени. Время не пощупаешь, не увидишь, разве что можно услышать… Характерно, что и Бергсон, разрабатывая свою идею динамической непрерывности (длительности) и теорию памяти, прибегает в исследовании времени к слуховым метафорам (музыка). Слух, вообще, – датчик поэзии и ее вибраций: Мандельштам слышал «шум времени», Блок – «музыку революции». С точки зрения Бергсона, «понимать чужую речь… означает мысленно… восстанавливать ту непрерывность звуков, которую воспринимает ухо»206.

Слух, как орган восприятия памяти и времени – давняя иудейская традиция. Господь, отец и хозяин времени (в некоторых источниках – «Глава дней»), познается слухом, ибо Он – голос, и не просто, а «голос тонкой тишины». Сказано пророку Илье: «Выйди, встань на горе перед лицом Господним; и вот, ветер раздирающий горы и сокрушающий скалы, но не в ветре Господь; после ветра – землетрясение; но не в землетрясении Господь; после землетрясения – огонь, но не в огне Господь; после огня – голос тонкой тишины, и там Господь»207. Упор на голос и слух – важнейшая часть «поэтической философии» Мандельштама: «Я один в России работаю с голоса». Поэтическая речь —

голос памяти, голос целого, и даже зрение преображается у поэта в голос и слух208. У Данте он заимствует образ «губастых глаз»:

Губы, как орудия поэтического голоса. Алигьери «пел… утомленными губами», а в последних стихах, когда музыку слова уже «и в слова языком не продвинуть, и губами ее не размять»210, Мандельштам приравнивает молчание губ к убийству: «И свои‐то мне губы не любы – и убийство на том же корню…».

И «профессорская зоркость» Вергилия, проводника Данте в потустороннем мире памяти, – возможность провидеть как прошлое, так и будущее.

В «Канцоне», противопоставляя время – пространству, «край небритых гор» – «краю гипербореев», желтый цвет – красному, Мандельштам разводит по разные стороны свой мир времени‐памяти‐слуха и Россию‐пространство. В 1937‐ом, он напишет:

Эту бескрайнюю землю («измеряй меня край, перекраивай»211) он называет «прикрепленной», т.е. он прикреплен к ней, как крепостной, и молит о том, чтобы с ней «развязаться»: «Помоги, развяжи, раздели»212. Он бежит от этих просторов, мечтая услышать, как растут деревья, меняется мир:

А русские равнины «убиты»214.

Иное дело «страна субботняя», гористая армянская сторона:

Город – орешек каленый, то есть имеющий крепкое и неделимое культурно‐историческое ядро, – важный образ у Мандельштама. Не «скрепы» важны, а «крепь», крепость, Акрополь. В России его нет: «У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен»216. Здесь же и значимая метафора «замороженности» его собственного времени, а значит и бытия217. Замороженным он считал русский 19‐ый век, русскую культуру вообще. И вернувшись в Москву, в бестолковую жизнь, в нечто застывшее и постылое, он сам «время свое заморозил». Да, и крови горячей не пролил, хотя грезил стать членом БО, Боевой организации эсеров, как кумир его юности Герш‐Исаак Гершуни…

Но в последнем двустишии этого стихотворения о Ереване, слышится разочарование даже в Армении, которая всетаки не страна его предков, – он сыт обманками («ничего мне больше не надо») и армянский виноград, казавшийся поначалу живым, оказался мороженным. А «виноград» для него метафора поэзии («стихов виноградное мясо»), себя же он видит «виноградной строчкой» другого, библейского эпоса.

Это о той самой книге, о Ветхом Завете. В Песне Песней, которую толкуют, как любовь Господа и народа Израиля, у народа женская ипостась, и «виноградник» любовницы – ее самое заветное место: «Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских». А любовник небесный ей отвечает: «Стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти». И Иисус сравнивает себя с виноградом: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой – виноградарь» (Ин 15, 1–5). Но Армения может только напомнить Страну Обетованную, да и сама она только слепок своего прошлого, она мертва:

Если учесть, что в Ветхом Завете соль лечебна и очистительна, составляя непременную часть жертвоприношений (и в русской традиции она суть всего, «соль земли»), то в Армении Мандельштаму не хватает соли.

Для Мандельштама желтый – цвет древности, увядания, высыхания, смерти (по теории цветомузыки – минорной гаммы221). И в этом четверостишии упоминается «ухо» (где история, там и слух). Эта связь слуха и цвета проявится и в «Канцоне». А цветовая гамма всех оттенков красного и желтого («лишь сурик да хриплая охра»), это цвет гористой южной земли: Закавказья, Эллады, Леванта, цвет глины. На глиняных табличках писали письмена первых цивилизаций, и Армения, только сощурь глаза, «выводит» мысль к библейской земле, неразрывно связанной с глиной и Книгой.

Как пишет Ирина Семенко, здесь возникает и метафора земли, как книги. Книжная земля, родившая Книгу Книг, гнойная, насыщенная жизнью и смертью. И не об армянских книгах тут речь, сама армянская земля названа, причем дважды, «пустотелой книгой». И все не прочтет ее близорукое небо, «пустотелую книгу черной кровью запекшихся глин»222.

«Канцона» – репетиция исхода? В стихах, написанных после возвращения и до «Канцоны» маячит беда, нарастает страх, отчуждение от страны и века, продолжение жизнитворчества требует иных основ, иных традиций.

В контексте поэтики Мандельштама «бесполое» – не имеющее продолжения, мертвое, бессмысленное. Как же в этом холоде пространства бесполого не вспомнить для контраста еврейского музыканта…

А еще после возвращения – «Четвертая проза», крик гнева и отчаяния: «животный страх», «доносы», творчество – «ворованный воздух», советские писатели – «проститутки», которым «я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове… Этим писателям я бы запретил иметь детей (снова важный мотив бесплодия)… ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед». Тут как тут и «рябой черт», мучительные думы о Сталине…

И перед «Канцоной», за несколько дней до нее – «Сохрани мою речь навсегда»: отчаянная, униженная мольба к отцу народов‐языков сохранить речь – суть жизни поэта224. Ради этого – готовность на все: возлюбить мерзлые плахи, стать палачом и стать жертвой.

«Канцона» – бегство от отчаяния, от присяги плоской культуре плах, фантазия об исходе из «буддийских» равнин, выходе в другое измерение, вознесении на вершины гор подобно спуску Данте в глубины времен225. Это бегство из бесполого пространства в живую глубь времени‐истории, как возвращение к истоку. Вознесение, как смерть‐преображение, приобщение к истории предков. «И приложился к народу своему», говорят в еврейских поминальных молитвах. И в названии («Канцона») эхом звучит «конец»…

Итак, в зачине стихотворения – восторг перед будущей встречей с небожителями и «бьющейся» славой. Ведь речь идет о восшествии героя на вершины гор, в заоблачные выси, бегство от земной юдоли. Идея собственного «вознесения» была близка Мандельштаму. Он считал поэта (вполне в традиции русской культуры) пророком, ровней царям, явлением божественной природы. Даже сравнивал себя с Распятым. В оде Сталину, написанной позднее, он представляет себя Прометеем, помощником того, кто свесившись «с трибуны, как с горы», с высоты своей «сдвигает мира ось», и прямо говорит о собственном воскресении («Воскресну я сказать, что солнце светит»). Вознесение есть преображение, и с ним неразрывно связан мотив льющейся славы, как льющейся песни226. Слава бьется и льется, и, конечно, речь не о земных регалиях и инсигниях, а о Славе Божьей, в круг сияния коей попадает вознесшийся. В ветхозаветных текстах, канонических и апокрифических, распространен сюжет вознесения пророка или святого к престолу Божьему, во многих священных текстах он назван «престолом Славы»227, где избранный удостоен созерцать полыхающую огнем Славу Господню. В мистических иудейских текстах вознесение‐преображение есть облачение в сияние славы и обретение своей высшей идентичности228. Сказано у Исайи:

Шестая глава Исайи послужила Пушкину основой его «Пророка». О похожем восшествии на небо, только более подробно, рассказывает в мистическом тексте о небесных дворцах (апокриф «Книга Еноха») рабби Ишмаэль:

Формула тройного освящения сохраняется и в современных еврейских молитвах, наверняка известных Мандельштаму, раз он ходил отроком в синагогу.

Этот же мотив славы, как атрибута небожителей и причины их пребывания в небесных сферах, характерен и для античной мифологии, откуда он перекочевал в Средневековье и наше время. Элизиум, где обитали земные владыки, герои и поэты, был «пристанищем славы», трубадур 12 века называет его «сад славы», через славу смертные приобщались к бессмертным богам229, одевшись «славой» – к небожителям (в мистических иудейских и христианских текстах).

Небожители, среди коих чает оказаться герой, названы «банкирами горного ландшафта», «храмовниками базальта» (в черновике), «держателями могучих акций гнейса»230. То есть, они и хозяева земли. Не зря же горы – место встречи небесного и земного (греческие боги, как известно, были прописаны на Олимпе). В следующей строфе Мандельштам сравнивает их с орлами, что «выводит» в дальнейшем на Зевса, верховного бога античности: орел – атрибут Зевса, его помощник и оруженосец (носит его стрелы‐молнии), Зевс поручает ему ответственные задания, а то и сам превращается в орла, чтобы их выполнить. В этой компании небожителей легко вообразить и поэтов: Мандельштам не забывал стихов Блока о «Данте с профилем орлиным»…231

Похожие «возвышенные» мотивы есть в «Поэме горы» Марины Цветаевой. Она написана в 1924 году в Праге и опубликована в 1926‐ом в парижских «Вёрстах», и ко времени написания «Канцоны» этот текст мог быть Мандельштаму знаком. Есть даже совпадение метафор: у Цветаевой «Та гора хотела губ…», у Мандельштама в стихах об Армении: «Гора плывет к губам…» Цветаева пишет: «Та гора была – миры!»; «Горы времени у горы»; «Та гора была, как гром!…» – здесь почти назван Зевс, громовержец и царь горы.

И у Мандельштама все эти силы небесные, банкиры горных ландшафтов и священные птицы, управляются некой высшей властью, она появляется в начале третьей строфы в образе Зевса: «То Зевес…». С помощью метафор, связанных с финансовой сферой: «банкиры», «держатели акций» (появляется еще и слово «ростовщический»), Мандельштам выстраивает образную систему сосредоточия силы, могущества, накопления ценностей, строит образ власти. Но это не только власть над породами земли, над «материей», но и власть духовная: над громадами памяти, над историей и культурой. Ведь и деньги, и акции – ценные бумаги, и ценность их в знаках. А геологические слои гнейса похожи на старые манускрипты, на страницы, спрессованные в Книгу Жизни…

В «Разговоре о Данте», этом путеводителе по собственной поэтике233, Мандельштам сравнивает грандиозное творение флорентийца с движениями горных пород.

Тут Мандельштам идет строго в фарватере Бергсона: сознание‐память и материя связаны, взаимозависимы, взаимно проникают друг в друга. Сказано в «Творческой эволюции»: «Жизнь – это сознание, брошенное в материю».

«Предельная точка или вершина» это сгусток времени, на метафорическом языке поэта – «язык пространства, сжатого до точки»235. Мандельштам видит работу поэта, как работу естествоиспытателя и философа236, и весь его «Разговор о Данте», как и многие стихи – комментарий‐толкованик к философии Бергсона, которую Мандельштам принял, как метод виденья целого: оно есть длительность, сознание‐память, история.

У Бергсона есть образ времени, как нарастающего снежного кома, где спрессованы, будто снежинки, все мгновения истории. Отсюда мандельштамова идея «соборности» времен. Он пишет в «Разговоре о Данте»:

Эти сотоварищи и сооткрыватели – обитатели горных вершин, способные к обозрению исторических далей, хищные дальнозоркие птицы, орлы, – поэты. Потому что времена связаны речью.

Речь собирает время и фокусирует его. В этом соборе времен

В самом начале «Разговора о Данте» Мандельштам определяет поэзию как «внепространственное поле действия», и более того: «поэзия не является частью природы». И «выпуклость» речи говорит об особой ее оптике, о том особом бинокле, что превращает зрение в прозрение, затем и подарен автором псалмов владыке пространств.

Аналогичное понимание мандельштамовской «оптики» излагают и авторы книги «Миры и столкновения Осипа Мандельштама» Григорий Амелин и Валентина Мордерер. В их замечательной во многих отношениях книге я нашел общие направления мыслей, интересные материалы, сопоставления и цитаты, часть коих с благодарностью использую. Но вооруженные общим концептом: «еврейская тема – ключевая в понимании стихотворения», они выдвигают другую версию образов небожителей, мягко говоря, не выдерживающую критики. В этих небожителях, «банкирах» и «держателей акций», «сумрачно‐хохлатых» небесных птицах, «египтологах и нумизматах», они видят почему‐то даже и не евреев («поскольку банковское дело и ростовщичество связано в общественном сознании прежде всего с еврейством»240), а – антисемитов! Речь, мол, о В. В. Розанове, ведь он был антисемитом и нумизматом, о Пранайтисе241, профессоре и антисемите по совместительству, о А. С. Шмакове, лидере монархической партии, теоретике антисемитизма и «египтологе» (написал книгу о древнем Египте «Священная книга Тота»), о Хлебникове, замеченном в неблаговидных расистских выходках, которого Бенедикт Лифшиц называл «птицеподобным», и далее везде.

Хлебников, впрочем, мог бы и в самом деле подойти компании «хищных птиц» в горних высях, но только в качестве гениального поэта и одного из «Председателей Земного шара», в их «Общество» Хлебников включил в основном поэтов и даже объявил себя рыцарем, поднимающим «прапор времени»242. Тема обозрения Истории, «съезда» времен – одна из главных у Мандельштама (Надежда Мандельштам пишет о стремлении «проникать взглядом вглубь времен»243), она присутствует и в «Канцоне», о ней пишут и Амелин с Мордерер: «Зрение интимно связано со временем. Сама вертикальная структура горы, соединяющая небо и землю, является структурой исторического времени»244. Совершенно верно! Но как же тогда хозяева этой горы, небожители, банкиры и могучие птицы, египтологи и нумизматы, то есть глядящие вглубь времен, владыки времени, то самое небесное воинство, с которым герой ждет радостной встречи («слава бейся!»), оказалось у Амелина и Мордерер сборищем антисемитов?! Выходит, что лирический герой стремится, да еще с таким радостным ожиданием, очутиться именно в такой компании?!

П. Нерлер несомненный знаток творчества Мандельштама, именно так и понял Амелина и Мордерер, и в своих комментариях245 лаконично формулирует вывод: «Тема российского антисемитизма, возникшая в стихотворении «Отравлен хлеб, и воздух выпит…» развита в «Канцоне», где под «профессорами», египтологами и нумизматами, подразумеваются известные распространители “кровавого навета”».

Но, увы, уважаемые авторы «Миров и столкновений Осипа Мандельштама», попав‐таки пальцем в небо, к сожалению, неба при этом и не заметили… Да, еще «начальником евреев» они назначают Державина («Таинственный «начальник евреев» пятой строфы – это не кто иной, как Гаврила Романович Державин»246). Типа: раз антисемит – полезай в кузов… Пишу об этих нелепейших предположениях с сожалением, поскольку в книге этих авторов много остроумных находок и увязок, и даже с общим концептом («еврейская тема – ключевая») можно было бы согласиться, если понять, что это в данном случае означает.

В названной книге есть и другое толкование этого стихотворения, связанное с концепцией «иудео‐христианского синтеза» («Как и Гейне… Мандельштам разделяет идею иудеохристианского синтеза»247), только, увы, в стихотворении нет христиан, разве что авторы выдвигают тут глубокую мысль о том, что христиане и антисемиты суть одно и то же? В другом месте (рядом, через пару страниц) говорится уже о «со‐вместимости иудейской, эллинской и христианской культур», при этом «их исторический синтез» назван «необходимым условием осуществления человека в бытии»248. Кстати, Гейне, когда писал в книге «Людвиг Берне», что «„иудеи“ и „христиане“ – для меня это слова совершенно близкие по смыслу, в противоположность слову “эллины“»249 (именно эту цитату и приводят Амелин и Мордерер), как раз и имел в виду, что синтез упомянутых «начал» невозможен, но к теме «культурного синтеза» в «Канцоне», любезной сердцу многих толковников Мандельштама, мы еще вернемся.

Амелина и Мордерер выдвигают еще одну версию, т. ск. «оптическую», о превращении зрения в прозрение, она близка и моему видению смысла стихотворения как «выхода» поэта из пространственных, «равнинных» координат и восхождения на вершины гор времени‐истории‐памяти250, только непонятно, зачем нужны остальные, с которыми эта версия совсем не вяжется. Надежда Яковлевна пишет: «Мандельштам постоянно возвращался к вопросу об историческом зрении», и искал секрет «особого устройства глаз хищной птицы, дающее ей огромный кругозор», на худой конец подошел бы и «простой полевой бинокль»251. Бинокль в стихотворении и есть орудие такого превращения, когда зоркость превращается в прозорливость. В записных книжках к «Литературному портрету Дарвина» Мандельштам помечает:

Подобная способность к «аккомодации», как чудесная оптика, дает возможность поэтам видеть‐помнить все времена. Мандельштам любил и цитировал строки Блока:

Эта способность восхищает его и у Данте: «У Данта была зрительная аккомодация хищных птиц».

Повторюсь: хищные птицы небесные, птицы‐провидцы, обладающие ростовщическою силой зренья, пронизывающей время, они же владыки мира, встречи с коими на вершинах гор ожидает лирический герой, это великие поэты, такие, как Данте, Хлебников, Белый – именно в такой компании чает Мандельштам оказаться, именно такого преображения жаждет, такого зрения чает253. (О Волошине он писал, что только «спец в делах зоркости – мог так удачно выбрать место для своего погребения»254.) И его самого Цветаева величала орлом: «На страшный полет крещу вас:/ – Лети, молодой орел!»255 Удивительно, что уже в одном из ранних стихотворений поэт представляет себе подобное преображение: пресмыкающегося и извивающегося на брюхе змея – в орла, пусть и «испуганного».

Здесь даже предугаданы атрибуты героя будущей «Канцоны» Зевеса, гром и молнии. И тут как тут – страх не найти по возвращении покинутого гнезда…

Образ поэтов‐владык мира был близок и Новалису, о чем пишет в своей ранней работе «Немецкий романтизм и современная мистика» Виктор Жирмунский, цитируя «Фрагменты» немецкого поэта и мыслителя:

Жирмунский был приятель, ровесник и однокашник Мандельштама по Петербургскому университету, и Мандельштам наверняка знал эту работу.

Они же, поэты, как раз таки самые заядлые «египтологи» и «нумизматы», то есть археологи и историки, собирателинакопители времени‐истории‐культуры. Мандельштам и сам «египтолог»256, особенно, когда сравнивает Древний Египет с наступающей эпохой тоталитаризма: В жилах нашего столетия течет тяжелая кровь чрезвычайно отдаленных монументальных культур, быть может, египетской и ассирийской257. А монеты для него – воплощение времени, сжатого в плоскую золотую лепешку, метафора находок речи, ставших расхожей монетой.

Связь «Канцоны» с «Грифельной одой» косвенно подтверждает, что орлы вокруг Зевеса, бога грома и молний, – поэты, и среди них Мандельштам видит себя.

Творчество поэта подобно творению мира – вот тема оды. Мир творится каждый миг, каждым новым словом260. И в этом проявлении божественных сил, как в «Грифельной оде», так и в «Канцоне», участвуют, по Мандельштаму, те же персонажи: «коршуны» и «стервятники», используются те же «инструменты»: стрелы и молнии. Новое является из хаоса ночи, во время грозы, при разрядах молний, именно тогда «ночькоршунница несет горящий мел и грифель кормит». «Грифельные визги» сравниваются с молниями («горящий мел»), и поэт говорит о себе: «ломаю ночь, горящий мел,/для твердой записи мгновенной./Меняю шум на пенье стрел…» Не забыто и условие творчества – память («Твои ли, память, голоса/Учительствуют, ночь ломая»), и она тоже названа «хищницей» (в одном из вариантов: «О память, хищница моя…»). М. Гаспаров в своем классическом разборе «Грифельной оды» отмечает, что тема памяти – главная в «Грифельной оде», и потом, в 1930‐е годы, …она станет у Мандельштама главной – от «Армении» и «Канцоны» до «Разговора о Данте».

О зевесовых стрелах‐молниях – инструментах поэта писал и Гельдерлин:

Явление нового мира в грохоте и огненных стрелах грозы настойчивая тема‐метафора Мандельштама. «Поэзия, тебе полезны грозы», пишет он в стихах «К немецкой речи» (1932) с их мучительной думой об уходе «из нашей речи». В 1925 году вышла книга его переводов Макса Бартеля «Завоюем мир» («Это, собственно, новая книга стихов Мандельштама», писал русский поэт и переводчик Д.С. Усов262), где одно из ключевых стихотворений – «Гроза права». В нем и в самом деле сконцентрированы основные темы‐мотивы Мандельштама: братлес, метафора древа жизни, растет от корней, но рост его вызывает к жизни гроза, и о себе поэт говорит, как о древе: «Я вышел крепким из глубин».

Как тут не вспомнить, что еще в школе мы учили наизусть чудесное стихотворение Тютчева «Весенняя гроза» на ту же тему пробуждения и «роста жизни» весной, и непременно при грозе, а стало быть, и Зевес тут как тут:

Образ поэтов, помощников властителя мира, детей славы и небожителей, возникает еще в античной культуре, а позднее подхвачен Возрождением и утвержден романтизмом. Поднявшись на обзорную точку, «пространством и временем полный», Мандельштам видит себя рядом с предводителем ватаги хищных птиц, царем горы, владыкой просторов – Зевесом. Неизвестный античный поэт даже оставил описание маршрута к месту этого небесного дружества, датируемое 350 годом до нашей эры:

Там, как описывает Эмпедокл, «счастьем объятые, вечные… воссели с богами провидцы, поэты, врачи, главы народов»263.

Мандельштам, быть может, и грезил о синтезе античности и иудейства, как грезили о нем первые христиане, но в стихотворении он видит себя в языческом окружении, и при этом прощается с ним, прощается с культурой пространства, со своими увлечениями «Элладой», и в поисках иных ценностей обращает свой взор к библейскому истоку культуры – здесь и возникает сюжет передачи в дар чудесного бинокля, инструмента прозрения, от иудейского царя‐псалмопевца греческому богу‐прозорливцу. Притом, что Мандельштам относился к использованию увеличительных стекол как к еврейскому занятию:

И «ростовщическая сила зренья» – из того же, еврейского арсенала (слово «ростовщическая» тут не случайно).

И если даже считать акт передачи оптики, преобразующей зрение в память, попыткой синтеза иудаизма и эллинизма, то эта попытка, по мнению Мандельштама, не удалась: зрение у Зевса, конечно, обострилось, но только в том смысле, что он стал видеть еще более мелкие подробности («замечает все морщины гнейсовые, где сосна иль деревушка гнида»). В общем, не в коня корм265.

Еще дальше по направлению «еврейская тема – ключевая» уходит Леонид Кацис, провозгласивший своей целью «продемонстрировать целостность еврейского сознания Мандельштама»266. По Кацису это означает, что все мотивы творчества поэта, так или иначе, сводятся к каким‐то еврейским сюжетам. И хотя в его книге «Иосиф Мандельштам: мускус иудейства» также много интересных находок и сопоставлений, но, оказавшись в плену заявленной задачи, он выдвигает трактовки зачастую просто улётные. Так дарение бинокля царем Давидом‐псалмопевцем Зевесу‐прозорливцу превращается у Кациса в сугубо еврейский междусобойчик: пророк Самуил (раз пророк, значит прозорливец) дарит царю Давидупсалмопевцу помазание на царство (существует, де, черновой вариант «псалмопевцу дар от прозорливца»), а в обратном направлении, от псалмопевца прозорливцу, как в основном варианте, царь Давид делает подарок всему сонму вождей иудейских: Моисею, Аарону и Самуилу. Что же он дарит, спросите? А сам псалом за номером 98, так сказать, поэтический дар, где эти вожди евреев упоминаются. Упоминание – важный дар, как говорил один мой приятель‐поэт: упоминание приводит к переизданию. А возникающая путаница (кто кому что дарит) исследователя не смущает, ему «теперь понятно, что оба варианта «дара» у Мандельштама в «Канцоне» вполне осмыслены и равно возможны. Хотя содержание стихотворения от этого сильно меняется»267. Как это два противоположных варианта возможны, если при этом содержание «сильно меняется», непонятно, и уж совсем непонятно куда ж при этом девался, Господи помилуй, Зевес, коему предназначен дар Давида‐псалмопевца, а также бинокль, ведь в стихотворении именно он является даром! Разбирая разные строки и цитируя при этом немало библейских источников, Кацис не только не пытается «вернуться» к стихотворению, чтобы раскрыть его смысл с помощью своих изысканий, но и не старается свести эти изыскания к какой‐то непротиворечивой схеме. Так ему «сейчас уже ясно, что «судьбы развязка» напрямую связана с мессианским исходом судьбы человечества», а в другом месте он, опираясь на «храмовников базальта», утверждает, что «именно восстановление Храма и есть “судьбы развязка”». Кацис, возможно, и считает, что восстановление Храма есть мессианский исход судьбы человечества и его «развязка судьбы», но не уверен, что человечество, и даже многие евреи, с ним согласятся. Вряд ли бы согласился и Мандельштам, тем более что он начинает эту фразу с «Я», и говорит о собственной судьбе.

Впрочем, «линию Моисея» Кацис ненароком задел уместно: восхождение‐вознесение героя стихотворения на вершину горы, дабы узреть Землю Обетованную, повторяет восшествие Моисея на гору Нево в Заиорданье, с которой Господь показал ему перед смертью землю, обещанную народу Израиля, но куда самому Моисею путь был заказан…268

Приемлемую, на мой взгляд, общую концепцию стихотворения выдвинула в своей «Второй книге» Надежда Яковлевна Мандельштам, посвятив «Канцоне» целую главу «Начальник евреев». Используя ее собственное выражение, назову эту концепцию «возвращением блудного сына».

Признаюсь, что не до конца доверяю трактовкам Надежды Мандельштам: их безапелляционность основана на монопольном владении «внутренней информацией». Конечно, Мандельштам делился с женой своими идеями и замыслами, и многие ее свидетельства бесценны именно как трансляция тех или иных мыслей поэта, но как самостоятельный аналитик она не всегда удачно решает проблемы текста, и к тому же частенько грешит априорной идеологической схемой. Вот и в данном случае, хотя «общее направление» мне видится верным, но оно обставлено деталями, никак не подкрепляющими эту трактовку. Возьмем, например, ее интересное и смелое предположение:

Однако Надежда Яковлевна почему‐то пытается обосновать это утверждение через трактовку малинового цвета той самой ласки «начальника евреев», связав этот цвет с картиной Рембрандта «Возвращение блудного сына», с ее, как она пишет, «красным, теплым колоритом». Он якобы «прочно вошел в сознание Мандельштама», и именно в этом контексте

Благодать, исходящая красным сиянием? Вряд ли Мандельштам так воспринимал красный цвет, в общем‐то, тревожный, даже угрожающий. Да и сам он в этом стихотворении ясно определяет: «в красном – нетерпенье» (далеко от благодати). Кроме того, у Мандельштама речь идет все‐таки о «малиновой ласке», а не о «красной». А если говорить о «еврейском контексте» малинового цвета, то стоит упомянуть, прежде всего, фиолетовый цвет (один из оттенков малинового), на языке Библии «фиолетовый» одного корня с «избранностью» (сегол – сгула), и в Каббале фиолетовый цвет символизирует первоначало, основу основ (это цвет одной из десяти сефирот «древа жизни», называемой Есод, то есть Основа). В европейском оккультизме фиолетовый означает духовность, мудрость, величие, пурпурный же цвет, тоже один из оттенков малинового, – символ могущества и царской власти, а сам малиновый – символ царской власти и героизма. Все эти три цвета «родственны» (сочетание красного с синим) и все «говорят» о том же: избранность, власть, величие. И если говорить о фразе Мандельштама «что ни казнь у него, то малина, и широкая грудь осетина», то в ней очевидна связь с могуществом ласкающего, только смысл этой связи страшненький, макабрический, благодать тут не просматривается. И самый яркий «малиновый след» в текстах поэта – страшный сон о городе Малинове в «Египетской марке»:

Видение еврейских беженцев на подводах, бредущих в сказочный, спасительный город еврейского счастья… (Кстати, на Украине, западнее Киева, в сгинувшей стране еврейских местечек есть город Малин…) Мандельштам был знаком с жуткой историей насильственного выселения евреев из пограничных областей во время Первой мировой войны, сопровождавшегося грабежами и убийствами (евреев обвиняли в шпионаже в пользу немцев). Это была репетиция Холокоста. В Варшаве тогда скопились десятки тысяч еврейских беженцев, и в 1915‐ом году Мандельштам неожиданно стал рваться в Варшаву и попал туда, устроившись в санитарном поезде, но заболел и быстро вернулся. О причинах поездки ведутся споры, полагаю, что кто‐то из беженцев близко знал Мандельштама и сообщил ему о беде, умоляя о помощи270. Георгий Иванов утверждает, что это была женщина, и я в данном случае склонен ему верить. Впрочем, это другая история…

То есть, малина у Мандельштама – цвет еврейского спасения‐счастья, но непременно с набором ощущений, неизменно сопровождающих еврейское счастье: горечи, щемящей тоски, нехороших предчувствий и страха271. Сразу за этим «малиновым» сном следует известный отрывок о страхе: «Страх берет меня за руку и ведет». А «начальник евреев», кто бы он ни был (мы еще поговорим о нем), ведет своих «подчиненных» по истории не самым удобным путем, так что его «малиновая ласка» никакой особой благодати блудному сыну не предвещает. А то, что Мандельштам говорит Ему – верую («села»), приносит присягу, так это и есть выбор судьбы.

Однако вернусь к трактовке Надежды Яковлевны: пусть «доказательная часть» у нее и хромает, но в данном случае я готов поверить в наличие «внутренней информации»:

Указав верное направление, Надежда Яковлевна тут же внесла в свою трактовку любимую идеологическую струю насчет христианства. То ли потому, что, будучи сама пламенно верующей православной (крещеной пассионарным евреем Александром Менем), видела во всех литературных ходах Мандельштама «христианский след», как Кацис видит еврейский, то ли считала, быть может, что такая «насильственная христианизация» поэта поспособствует его успеху (и ее собственному) в православной стране? Так или иначе, противореча, на мой взгляд, собственной трактовке стихотворения как «возвращения блудного сына» к своему народу и вере отцов, Надежда Яковлевна настойчиво украшает это устремление христианскими мотивами.

Прежде всего, не могу согласиться с тем, что «к возвращению в отчий дом его побуждает христианская притча» (о блудном сыне). Если Мандельштам и был по отношению к вере отцов «блудным сыном», то «блудил» он именно с христианством. И даже если смело предположить его некое смущение на сей счет, то уж никак не «раскаяние». На тему возвращения и воссоединения ему скорее был близок миф об Иосифе Прекрасном272, проданном в Египет, но, в конце концов, все‐таки обнявшим своего отца.

Есть в рассуждениях Надежды Яковлевны и серьезная неувязка: с одной стороны Мандельштам стремится к Средиземноморью, как пересечению христианско‐иудейского мира с эллинской культурой, а с другой, «рвется к иудейству». Тут либо логика хромает, либо какая‐то путаница краеугольных понятий: христианство и есть пересечение иудейства с эллинской культурой. А если Надежда Яковлевна разделяет Христианство на «первоначальное» (еще очень «иудео»), близкое сердцу Мандельштама, и то, что возникло потом (на пересечении с эллинизмом), то это вопрос очень обширный и весьма спорный, тут, как говорит русская пословица, не руби с плеча, полетит башка сгоряча…

Что касается ее дипломатичной оговорки, что де рвался он к иудейству «не по зову крови», а токмо как к истоку европейских мыслей и представлений, в которых черпала силу поэзия, то тут неплохо вспомнить «идеологический контекст». В тех кругах инакомыслящей интеллигенции 60–70‐х годов, к которым принадлежала вдова поэта, где особенно много было гуманитариев и крещеных евреев (зачастую в одном флаконе), где царил культ русской культуры и выражение Мандельштама «теперь всякий культурный человек – христианин» было знаменем и скрижалью, не любили говорить о зове крови (несть эллина и иудея – у христиан нет «крови»273.) И мне кажется иногда, что все эти риторические хитросплетения понадобились Надежде Яковлевне, дабы смягчить нанесенный ею удар: Мандельштам рвался к иудейству. К тому же выходит, что иудейство – «исток европейских мыслей и представлений, в котором черпает силу поэзия», а с этим далеко не все на Руси согласятся. Так что заявление, куда ни кинь, смелое. Но разве не по зову крови возвращаются в отчий дом? Тем более, что кровь для набожного еврея – душа. «Я хочу познать свою кость, свою лаву, свое гробовое дно»…

А кстати, и в самом‐то деле, из какого истока поэзия черпает свою силу?

Как я понимаю, поэтическое отношение к миру – одна из форм религиозности, или осмысления мира, а любое переживание религиозных («океанических») чувств, если говорить о европейской христианской культуре, сводится, как к истоку своему, к библейским сюжетам274. Ветхий Завет есть великая религиозная поэзия. Европейцы, приняв его как свою священную книгу, оказались волей‐неволей в плену этой воистину божественной поэтической мощи. И в этом смысле европейская поэзия, как и вообще европейская культура, – иудео‐христианская, то есть являет собой диалектическое единство и борьбу двух противоположностей: иудейства и эллинства, веры и меры, длительности и протяженности, религиозности и рациональности. Но с тех пор, как, по словам Л. Шестова, религиозность «стала тем измерением мышления, которое …совершенно атрофировалось в человеке», стала угасать и поэзия275. Мандельштам был из «последних могикан», не будучи верующим, он находился в постоянном религиозном поиске.

Первоначально этот поиск шел через русский язык и русскую культуру, и естественно «кружил» вокруг христианских идей и сюжетов276. «Кружил», поскольку в его стихах есть устремления и к протестантству (он и крестился у методистов), и к католичеству, и к православию. Как будто он видел в христианстве что‐то близкое, но все же не главный «исток». А «исток», то есть культуру отцов, он просто носил в себе, со временем все больше отдавая себе в этом отчет («И пращуры нам больше не страшны:/Они у нас в крови растворены»277). Девятнадцатилетним юношей он пишет:

Здесь каждое слово о «сложных» взаимоотношения с Крестом, и вновь образ змея, («в самом себе, как змей, таясь»), как альтернативы Кресту… Жид крещеный – змей верченый, говорит мудрый русский народ, и к Кресту он не идет, а «влачится», и не прилюдно, а в темноте, когда церковь пуста, что‐то в этом воровское, полное нерешительности и страха (жид крещеный – вор прощеный). А в 1912 году, уже после крещения, «Божье имя» (для каббалистов и православных‐имябожцев – сам Бог) покидает поэта, оставляя за собой «пустую клетку»278.

Если в начале 20‐х годов Мандельштам еще верил в творческую силу русского языка, как языка эллинистического, открытого всем ветрам, и родной русский язык был тем ему сладок, что «в нем таинственно лепечет чужеземных арф родник»279, то в дальнейшем он провидит, как

Россия в данном случае из Европы не исключается. В начале тридцатых, в стихах о «неправде» и «о русской поэзии» Мандельштам фиксирует развал своих надежд на «крепость» родного языка. М. Лотман считает, что

В статье «Вульгата» (1922–23) Мандельштам отказывается от своего любимого тезиса об «эллинизме» русского языка и культуры:

После «Канцоны» и «Стихов о русской поэзии» Мандельштам мечтает о других языках: немецком, итальянском, ратует за их перекличку, слияние «в одно широкое и братское лазорье». «Вечные сны, как образчики крови,/Переливай из стакана в стакан».

Но не забудем, что родственники, тем более братья, имеют общий родительский корень, а когда‐то был только один язык, на котором Господь разговаривал с людьми, и только разрушив Вавилонскую башню, Бог дал разные языки народам, чтобы они уже никогда не соединились… И «неисправимый звуколюб» Мандельштам получит за все эти мечты о музыке чужих наречий «уксусную губку для изменнических уст»283, как Иисус на кресте.

Надежда Мандельштам еще утверждает, что в стихотворении «Канцона» …звучит подспудно тема смерти. По ее мнению поэт чуть ли не стремится к ней, как выходу «из пространства и времени»:

Мне не очень понятно, как это можно выйти «из пространства и времени», но пример Надежды Яковлевны помогает понять, что речь идет о вечности. Античная традиция (Платон и Аристотель) видела время как бы в двух «ипостасях»: как нечто текучее, стихия движения и его мера, и как нечто неизменное, вечность. Вечность связана не с движением, а с бытием, это некая полнота бытия. Отсюда понятие «вечности» перекочевало в христианскую философию, как полнота бытия Божьего.

Очевидно, что именно о такой «луговине, где время не бежит», где сосредоточена полнота бытия, упоминает Мандельштам в стихотворении «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915 год), написанном в период наибольшего увлечения христианством. В соборе, во время таинства Евхаристии («И Евхаристия, как вечный полдень, длится…») у поэта возникает чувство «остановки времени». Дань христианской традиции очевидна. (Кирилл Тарановский, один из самых известных и цитируемых мандельштамоведов, тоже трактующий поэтику Мандельштама в христианском духе, называет стихотворение католическим284, хотя в стихотворении сказано: «Здесь должен прозвучать лишь греческий язык», а в католических соборах, обычно звучит латынь…)

Изначально христианство – религия апокалипсиса: текучее время должно закончиться, грядет его катастрофическое завершение и слияние с божественной вечностью, счастливая неподвижность, царство Божие. И в этом коренное отличие христианской веры от иудаизма, где время конечно «по определению», поскольку у него есть начало – сотворение мира, в дальнейшем же время есть мера жизни, нескончаемая и непредсказуемая история ее становления285. Вульгаризированное, народное представление о вечности в христианстве говорит о вечном покое. Первоначальное христианство Апокалипсиса было декадансом иудаизма, когда евреи, разбившись о римскую скалу, оказались во власти изнеможения, и часть из них «сдалась», возжаждала немедленного покоя и утешения. Однако Апокалипсис отложили, и от веры в него остались лишь поэтические образы «выхода» из времени (из жестокой истории) и счастливого вечного покоя. Сие блаженство получило «прописку» в основном в загробном мире, в земной же юдоли приняло разнообразные художественные образы блаженного покоя. И надо сказать, что образы «покоя» оказались особенно близки русскому сердцу, русской культуре. Настоящий герой идеального русского мира – Обломов, бегущий деятельности, как мира бесконечной борьбы, а значит, зла и бессмыслицы. Его идеал – любовь, мир и покой. И та луговина, где время не бежит, это, в сущности, сама Россия, царство бесконечных пространств286. Исаак Левитан, написав великую русскую картину «Над вечным покоем», именно, как еврей и русский художник, подметил и выразил это языческое счастье русского человека: застыть в сиянии красоты, отдаваясь прекрасному покою пространства. Он «нарисовал» эту мандельштамову «луговину, где время не бежит», идеальную Россию. Она неподвижна. Но образ «луговины той» остался лишь кратким эпизодом христианских увлечений поэта, для его деятельной иудейской натуры все это «буддизм», поэзия небытия, враждебное начало, с которым боролась вся наша история287, и уж совсем у него не наблюдалось «стремление к смерти», к «выходу из пространства и времени», как пишет Надежда Яковлевна288, или какая‐либо «поэтизация смерти». Он никогда бы не написал «покоя сердце просит», или «Я б хотел забыться и заснуть», или «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Его девиз: «не нам гадать о греческом Эребе, <…>нам только в битвах выпадает жребий». В «Канцоне» есть стремление выйти именно из русских пространств, мечта о вознесении на вершину Горы Времени, где все времена и все поэты, «Председатели Земного Шара», сойдутся вместе, как у Данте.

Это вознесение есть возгонка души до состояния полной концентрации, напряжения памяти, когда пространство сжимается до точки290, фокусируется на вершине, с коей можно обозревать все времена.

В самом мотиве вознесения и общения с небожителями есть, конечно, некая игра со смертью, и Моисей, как я уже говорил, был вознесен на «обзорную точку» перед кончиной, но все‐таки речь не о смерти, иначе вряд ли бы Мандельштам с такой радостью в сердце ожидал этого «вознесения» («Неужели я увижу завтра – /Слева сердце бьется, слава, бейся!»). Нет, он чувствовал и мыслил иначе. В самой «Канцоне» смерти как бы и нет вовсе. И нет стремления выйти из времени (из времени можно выйти только в безвременье, от него он как раз и бежал, или хотел убежать), а наоборот, алчба приобщиться к его истоку‐потоку, к истории «наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»291. И его «вознесение» есть выход на такую высоту, с которой видны все пространства и времена, и откуда можно увидеть Землю Обетованную, и царя Давида, и весь родовой вертоград, великую цепь бытия292.

В третьей строфе, что начинается с собирания «высших сил» в единый центр: «То Зевес», появляется и сказание о бинокле, подаренном Зевесу царем Давидом. Тут, повторюсь, выходит на первый план один из главных мотивов «Канцоны»: преображение пространственного зрения в прозорливое видение времен293. В этом суть дара еврейского царя‐псалмопевца зоркому языческому богу. Но этот дар нужен и самому поэту («Я люблю военные бинокли»), ведь это он на русской равнине отклонился к язычеству, к геометрии, перестал слышать время (оно «онемело», «оглохло»), это он свою бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил, время свое заморозил. Именно в надежде обрести свое время, провидеть судьбу294, он должен, хотя бы мысленно покинуть край гипербореев, голубую оставить Русь295, и сказать на языке Библии начальнику евреев, царю Давиду, или самому Господу: «села», что значит «верую вечно» – клятву, что повторяется в конце ветхозаветных псалмов, авторство коих молва приписывает царю – родоначальнику будущего Спасителя.

Псалмы эти издревле канонизированы и исполнялись в Храме во время богослужений. Рядом с текстом псалмов существуют разнообразные предписания, как и в современной нотной грамоте, с указанием как их исполнять: только пение, или пение с музыкальным сопровождением, указания на вид мелодии: хвалебный гимн или плач и другие. Смысл некоторых предписаний утерян. В начале некоторых псалмов есть обращение חַ ּצֵ ַנמְ לַ (ла‐менацеах). В современном иврите оно означает: «дирижеру», и большинство исследователей сходятся на том, что это обращение к начальнику хора, именно так его перевели на русский («начальнику хора») в синодальной Библии. Учитывая общий контекст с «псалмопевцем» и клятвой «села», у меня нет сомнений в том, что «начальником евреев» Мандельштам называет именно «начальника хора», его дирижера. Кто здесь имеется в виду в библейских указаниях – это другой вопрос (в Псалмах указано: «Начальнику хора. Сынов Кореевых»296), но Мандельштам вкладывает в метафору дирижирования очень важный для него смысл, стоит его рассмотреть.

«Мир», «музыка», «поэзия», «дирижер» связаны поэтом в один метафорический узел. Мир – оркестр, играющий музыку мировых событий, дирижер, он же поэт, – исполнитель этой музыки, тот, кто связывает, «интегрирует» (Мандельштам называет дирижерскую палочку интегралом) отдельные звуки, задает общий ритм. Музыка в этом контексте – это звучащая, говорящая, поющая «материя» мира, «кремня и воздуха язык», «ученичество миров», «черновик учеников воды проточной», а «кремнистый путь из старой песни»297 – это ведь путь поющих горных пород («в земной коре юродствуют породы, и как руда из груди рвется стон»298). «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг свинцовой палочкой молочной». «Свинцовая палочка» это и палочка дирижера, и «горящий мел для твердой записи мгновенной»299. По Мандельштаму поэт создает поэтическую материю, как Господь земные породы и всю материю мира, его плетение словес подобно творчеству Вседержителя300. Един и их творческий метод, Мандельштам называет его «орудийностью». Это означает, что как Бог творит мир в каждый миг заново, то есть в каждый миг дороги мира разлетаются в разные стороны, а тот, единственный путь, надо выбрать, такова и работа поэта, и природа словообразования. Здесь не «законы» действуют, а воля исполнителя. «Поэтическая материя… постигается лишь через исполнительство, лишь через дирижерский полет», сказано в «Разговоре о Данте»301, а Данте назван «величайшим хозяином и распорядителем этой материи, величайшим дирижером европейского искусства». Творчество не следование законам, не исполнение приказа302, а свобода воли.

Мандельштам сравнивает музыку с химической реакцией, и если углубиться в это «научное» сравнение, то можно сказать, что результат реакции зависит не только от химических формул, но и от множества начальных условий и работы конкретного экспериментатора: исполнителя, дирижера. «В пляске дирижера, стоящего спиной к публике, находит свое выражение химическая природа оркестровых звучаний». А дирижерская палочка

Итак, «дирижер» для Мандельштама – бог, управляющий мировым оркестром, и поэт его со‐трудник, помощник.

Рассказ о Зевесе неожиданно сменяется личным действием и переживанием («я покину», «я скажу», «я люблю»), как будто не Зевес превращается в орла, своего помощника, а вознесенный в горние выси помощник превращается в самого владыку305.

Здесь Мандельштам повторяет «ход» своего любимого немецкого поэта и предтечи в деле культурной ассимиляции – Гейне306, разворачивая сюжет в противоположную сторону: в балладе «Иегуда бен Галеви» сам великий языческий бог становится поэтом и несчастным неудачником «Шлемилем»307, только у Гейне это не Зевс, а Аполлон:

Эту идею превращения языческого бога в еврейского поэта Гейне развивает и в стихотворении «Бог Аполлон», где некая монашка, безумно влюбленная в бога, разыскивает его по дорогам Фландрии, приставая к каждому встречному с возгласом: «Вы не видели Аполлона?» Повстречавшийся старик раскрывает ей тайну:

Волшебный бинокль «Канцоны» каким‐то образом становится достоянием не только Зевеса, но и поэта‐орла рядом с ним. Может быть, Зевес решил поделиться с помощником, или оба находятся в некоем симбиозе? Лев Городецкий отмечает «стандартную для Мандельштама» «мигающую эмпатию», когда

Мандельштам «незаметно» меняется с Зевесом местами: это он уже получает бинокль («я люблю военные бинокли»), он «отвечает» дарителю: «я скажу «села» начальнику евреев», это с ним происходит преображение и он покидает «край гипербореев» чтобы провидеть свою судьбу! Бинокль здесь – символ обряда инициации: вознесения к горнему Престолу. По его завершению посвященный получает знаки нового статуса. Так, например, Моисей, посвященный в пророческий сан, получает светоносное одеяние, корону и скипетр. В сохранившихся фрагментах драмы «Исход» Иезекииля Трагика310 Моисей говорит: «Мне было видение великого трона на вершине горы Синай, и оно достигало в высоту до рядов небесного свода. Муж благородной внешности сидел на нем, с короной царской на голове и скипетром в левой руке. Он подал мне знак своей правой рукой, чтобы я приблизился и встал перед его престолом. Он дал мне скипетр и возвел меня на великий престол. Затем он дал мне корону и встал с престола. Я созерцал весь круг земной, что под землей и над небесами. Затем я проснулся в страхе».

Его друг Рагуил разъясняет ему: «…это благой знак от Бога. Ты утвердишься на великом престоле, станешь судьей и предводителем людей. <…> это означает, что ты увидишь все, что есть, что было и что будет». В сочинениях, посвященных Еноху, «главный герой также получает некоторые предметы от небесных существ, что означает обретение им его новых обязанностей небесного судьи или писца»311.

Итак, бинокль – инструмент прозрения. У Михаила Кузмина в поэме «Вожатый» (1908) происходит подобное «освоение новой оптики»: «Смотри, смотри в стекло./ В один сосуд грядущее и прошлое стекло». Только герою поэмы Кузмина вручается не бинокль, а зеркало, но и у него речь о «даре» («Я дар его держал в руке»), и это «умное» стекло вручает Вожатый, Кузмин называет его «вождем»: «Мой вождь прекрасен, как серафим,/ И путь мой – ясен». Метафорические ходы напоминают «Оду» Сталину Мандельштама, где сам он – Прометей, но не бросающий вызов Зевсу, а пытающийся сблизиться с ним, ведь они братья‐небожители. И «вождь» у Кузмина тоже похож на Зевса:

Кузмин неразлучен со своим Вожатым‐Вождем и даже называет его своим двойником:

В «Оде» Сталину Мандельштам видит себя близнецом вождя:

У Кузмина все эти излияния носят гомосексуальный характер. Я сейчас не собираюсь говорить о сексуальных наклонностях Мандельштама312, но ясно, что «Ода» – признание в любви мужчины мужчине, с метафорами самого интимного сближения: «отец», «близнец» и т.д. Не забудем, что они были тезками – еще один повод для впечатлительного поэта почувствовать особую близость.

У поэта живет надежда на диалог и «передачу опыта», на помощь друг другу, в основе которой внутреннее чувство равенства («и меня только равный убьет»). У Пастернака были похожие поползновения: «Хотелось бы встретиться с Вами, поговорить о жизни и смерти…»314 Получив чудесный бинокль – дар предвиденья, поэт, как и Прометей, рассчитывает научить Зевеса‐Отца и в тоже время «близнеца», чудесам нового видения, готов рассказать ему будущее, вместе они б славно правили…

Интересно, что «бьющаяся» на вершине горы «слава», как слово и образ, связана у Мандельштама со Сталиным. В двух стихотворениях лета 1937 года, посвященных актрисе Е. Е. (Лиле) Поповой, которую Надежда Яковлевна называла «сталинисткой умильного типа», а Мандельштам накручивал себя на влюбленность к ней, много говорится о славе, и именно в «сталинском контексте»:

Дважды говорится и о ласке… И Сталин здесь, подобно Зевсу, громовержец («имя громовое»), и строка в черновике («Судьбу свою знаючи») перекликается с «Канцоной» («зреньем напитать судьбы развязку»). Эти «Стансы», посвященные Лиле Поповой и Сталину315, поэт начинает словами: «Необходимо сердцу биться», что тоже перекликается с «Канцоной» («слева сердце бьется, слава бейся»), и заканчивает упоминанием славы:

И это не просто портрет возлюбленной, это портрет женщины, влюбленной в Сталина, и поэт восхищен, заражен этой любовью, как она заражена сталинской славой:

На тему близости вождя и поэта приведу высказывание Иосифа Бродского317:

Бродский еще добавляет, что это непрошеное сближение должно было взбесить Сталина:

О том, что под кодовым названием «Зевес» зашифрован Сталин (или маячит его тень), говорят и другие текстовые параллели. «Широкая грудина» сумрачных птиц в «Канцоне» перекликается с «широкой грудью осетина» в стихотворении о «кремлевском горце»318, коего записные поэты так часто сравнивали с орлом319. В стихотворении о Сталине («Где связанный и пригвожденный стон?») говорится об этой грозной птице:

Не забудем, что именно орел пытает Прометея – клюет его печень. Да и на вершины гор Прометей не приглашен погулять‐побеседовать с Зевсом, а прикован там к скале, и всякие клюющие и остроглазые птицы, помощники вождя, – его мучители (мотив стихотворения «Отравлен хлеб…»). В «Оде» особо подчеркивается эта принадлежность горца‐Сталина горным высям: «Он родился в горах…», «Он свесился с трибуны, как с горы…», «Глазами Сталина раздвинута гора…» Вождь предстает в этих стихах богом величественным в своей пространственной огромности320, и он вспахивает жизнь исполинским плугом:

Эта гигантская пахота – важная для поэта метафора культурного «передела» исторического значения: революция перепахала время, и Мандельштам рисует Сталина исполинским пахарем: «Он эхо и привет, он веха, нет – лемех». Таким же пахарем времени Мандельштам видит и себя («Я запрягу десять волов в голос»321) и мечтает о сотрудничестве: «железный плуг и песнотворца голос»322. То есть Сталин – это Зевес, получивший из рук поэта чудный бинокль для обозренья времен.

Полагаю, что вся эта образная система взаимоотношений поэта и вождя возникла уже в «Канцоне». МандельштамПрометей и в «Оде», и других стихах предлагает вождю свою служилую шпагу «беречь и охранять бойца», он заглядывает ему в глаза, молит о сохранении речи, отдается проникновенной и цепкой силе грозного взгляда:

Снова о ласке… А в последней строфе стихотворения «Где связанный и пригвожденный стон?» именно Сталин выступает гарантом чаемой связи времен, как божественный отец истории, ее дирижер:

И если Амелин и Мордерер смогли представить себе сенатора Державина в качестве «начальника евреев», то уж тем более такой титул был впору Иосифу Сталину. И тогда малиновый цвет ласки оправдывает свою символику – ее даритель полон могущества, и ласка его – ежовыми рукавицами, а «красочный» эпитет отлично сочетается со строкой «что ни казнь у него, то малина», написанной уже непосредственно в адрес Хозяина евреев и неевреев…324

Еще одна любопытная деталь: в стихотворении сказано, что «Зевес подкручивает с толком» всякие там умные стеклышки бинокля, чтобы лучше видеть, но он делает это «золотыми пальцами краснодеревца». Что это значит? Краснодеревец – это плотник высшей категории. «Золотые пальцы» подчеркивают мотив умелости – золотые руки. Но как плотницкое дело связано с управлением оптикой, подаренной царем Давидом? Мы знаем одного очень важного для истории плотника, оказавшегося приемным отцом Спасителя, и звали его Иосиф, и именно от него ведется цепочка поколений, восходящая к царю Давиду. Не накручивает ли тут Мандельштам дополнительные причины для ощущения близости к Отцу и для внушения ему важной мысли о том, что он волей‐неволей оказался связан с поэтом отцовской близостью? Сталину такой намек был бы понятен – он был христианским воспитанником.

Об их сближении‐отождествлении, по крайней мере, со стороны лирического героя, говорит и резкий поворот от повествования о «Зевесе», что «глядит в бинокль прекрасный Цейса», к повествованию от первого лица: «Я покину край гипербореев», «Я люблю военные бинокли», то есть герой смотрит в тот же бинокль и возникает ощущение какого‐то «перетекания» одного образа в другой, их слияния. Вот только что именно видит Зевс в бинокль, «дорогой подарок царьДавида»? Да ничевошеньки нового и интересного (в смысле там культуры или искуйства): подумаешь, сосна, эка невидаль, иль те же морщины гнейсовые, иль деревушка‐гнида. Тут и характерное для Зевса презрение к людишкам в деревушках – гниды, давить их, и весь сказ, бабы еще нарожают325. Повторяю, подаренный бинокль не меняет «ракурс» видения Зевеса, оно просто становится острее. А вот двойник его и помощник царя горы, наш лирический герой, чудесным образом присвоив себе дар Давидов, видит в тот же бинокль не предметы уже, а судьбу. Видится ему некий край небритых гор, пейзаж каких‐то иных времен, быть может, не только прошлых, но и будущих, а, может, это и в самом деле Земля Обетованная. А что, похоже, свидетельствую: и леса мелкие да редкие, как есть щетина небритая, и долины весной ярко зелены до оскомины и свежи «как вымытая басня»… Тут большинство исследователей упражняются в знании басен Крылова и всякого фольклора, но почему «басня» не может быть просто библейским рассказом, и нет в этом эпитете ничего уничижительного для такого рассказа, наоборот: басня – концентрат мудрости. А если старую басню еще и промыть, то есть, снова вникнуть в нее – вернется ее вечная свежесть…

Метафоры Мандельштама, особенно в этом стихотворении, многозначны: они взрываются, как бергсонова граната, и их смыслы разлетаются в разные стороны326. Множатся и «смыслы» стихотворения. «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны», считал Бергсон, а за ним и Мандельштам, и уж тем более разветвляются смыслы стихотворения. И мне кажется, что поэту не удалось обуздать и гармонизировать все «торчащие в разные стороны» смыслы, тем более что часть из них он еще пытался зашифровать327…

Да, «Канцона» – о вознесении на высшую точку обзора времен и пространств, вознесение и преображение в новую, божественной природы сущность, и благословение на новую судьбу. То есть, это стихотворение об инициации, о даре небес видеть, слышать и глаголить328. В русской литературной традиции эта тема связана с «Пророком» Пушкина. «Канцона» – мандельштамов «Пророк»329. И это, быть может, самый общий смысл этого стихотворения. Пушкин, уже зрелый поэт в расцвете сил, будучи еще в ссылке в Михайловском, как раз в дни восстания декабристов наткнулся в Святогорском монастыре на Библию, раскрытую на шестой главе Исайи, где пророк призван к служению. Он увидел в этом перст Божий и пересказал ветхозаветную поэзию торжественным русским стихом.

Заметим, что Пушкин называет пустыней русскую жизнь… Для Мандельштама такой пустыней было еще и пятилетние молчание, прерванное только после «вознесения» в Армению, и кроме страха «пустыни» был страх молчания, и желание любой ценой «разомкнуть уста», воскреснуть (поэтически), возродиться. А возрождение возможно только через жертву‐преображение, через самопожертвование и даже принесение в жертву всего народа.

У Пушкина этот мотив опущен. Для него главное – личное превращение: «И он мне грудь рассек мечом и сердце трепетное вынул»… Здесь начало новой жизни, прежний поэт умирает и рождается новый:

В «Канцоне» это преображение является с даром волшебного бинокля, когда зрение поэта становится не просто орлиным, но и вещим, как у Пушкина:

И, как у Пушкина, обретается возможность слышать.

Но призыв к служению у Пушкина иной, чем у Исайи.

Исайя же был наверху, у престола Божьего и серафимы вокруг пели ему славу.

Призвание Мандельштама в «Канцоне» больше похоже на рассказ Исайи. Бог и есть «начальник евреев», а зовет поэта к служению сам царь Давид, вручая «дорогой подарок», «прекрасный бинокль»:

И пошли жгучие стихи: «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…»; «Мы живем, под собою не чуя страны…»; «Квартира тиха, как бумага…»

И Божья ласка прозрения, конечно, «малиновая», она величественна и горька.

Обретя чудесное зрение, поэт неожиданно переключается на прозрение цвета, и прежде всего в его воображении всплывают два цвета, лишь они «не поблекли»: желтый и красный – таков итог стихотворения! (О тех же красках: «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,/Всего‐то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра»330.)

О чувственной силе красок – мир, как набор цветовых пятен, музыка цвета – теоретизировали многие художники, Мандельштам посвятил этой синестезии главу «Французы» в «Путешествии в Армению», где описал впечатления от картин французских импрессионистов и постимпрессионистов: кроме Моне, Ренуара и Писсаро упомянуты Сезанн, Ван‐Гог, Матисс, даже ранний Пикассо и Озенфан, теоретик кубизма. По Мандельштаму зритель картины должен смотреть, как художник: «Спокойно, не горячась… погружайте глаз в новую для него материальную среду…»

И чтобы охватить взглядом море он «растягивал зрение, как лайковую перчатку».

Разве эта фраза не напоминает ту «ростовщическую силу зренья» хищных птиц, состоящих при Зевсе? Это лишний раз говорит о том, что для Мандельштама эти помощники – художники и поэты (и он в их числе).

Цвет, как стартовый пистолет, запускающий «машину образов» из «Разговора о Данте». Современная живопись вообще сломала геометрические законы пространства и устремилась в просторы времени, цвета зазвучали. Шагал, Сутин, Лисицкий, почти ровесники Мандельштама, были в авангарде этого «выхода из пространства». Пауль Клее, музыкант из семьи музыкантов, писал о своей живописи:

Яркий пример – Марк Ротко с его поющими сочетаниями цветных плоскостей.

Музыка не новость в поэзии, но Мандельштам вносит в нее и краску332. В финале «Канцоны», «в сухом остатке» остаются только две не поблекшие краски, связанные с двумя чувствами: «в желтой – зависть, в красной – нетерпенье». Если таков финал центрального метафизического стихотворения, то речь, должно быть, идет о смерти и жизни, в конце концов, к ним все сводится. Желтый – смерть, красный – жизнь, золото статуй и кровь тел.

Это противопоставление красок «вписывается» и в «еврейский контекст» стихотворения. Золото – «еврейский цвет», в христианских странах евреи издавна носили желтые знаки, как цвет отверженных, и это цвет высохшей мертвой травы. Но – это и цвет желтка, зародыша, нового начала! И у Мандельштама это цвет времени – «золотой самум»334.

А в красном – нетерпение быстротекущей жизни, но «пестрый день» жизни – он же и «мертвый шершень возле сот», его стряхивают с руки как прозрачное виденье. И вообще красный цвет поэт не особо жалует, это не его цвет:

В красном еще и апокалипсическое, кровавое нетерпение Красной республики немедленно построить светлое будущее. Эти два цвета противостоят друг другу, как смерть и жизнь, но они и чередуются, сменяют друг в друга. А Мандельштам уже понял, что нетерпенье, как и Апокалипсис – не его традиция.

«Восьмистишия» – стихи мировоззренческого и жизненного итога. Общепринято мнение (заданное Н.Я. Мандельштам), что цикл сопряжен с «Ламарком» и стихами на смерть Андрея Белого346. В «Ламарке» Мандельштам со своим провожатым, фехтовальщиком за честь природы, спускается по его «лестнице видов» к «низшим формам органического бытия», подобно Данте с Вергилием в преисподнюю347. Мне представляется, что для Мандельштама это стихотворение – метафора его погружения в гущу русского народа, перепаханного революцией и гражданской войной, в провал, наполненный кольчецами и усоногими, спуск до последней ступени, до моллюсков, до исчезновения.

Это было погружение в Преисподнюю улиц, ставших для него гробовыми ямами.

В цикле на смерть Белого («Реквием») Мандельштам примеривает на себя смерть, и тогда же он сказал Ахматовой: «Я к смерти готов».

Смерть – новый звук (для ее «первенца»), когда жизнь становится смолой, стягивающей и хранящей все события, льющейся вспять, назад, в историю («Обратно в крепь родник журчит»), в продольный лес смычка, то есть в музыку («и, слово, в музыку вернись»), в звук‐время, что льется из ничего, из тьмы, из нити. Мандельштам еще в «Камне» часто использует бергсонов образ «нитей жизни», переплетенных и связанных в ткань жизни («И я слежу – со всем живым / Меня связующие нити»). С появления ткани, сотканной из таких нитей, начинаются «Восьмистишия». Плетение стихов подобно плетению жизни. И если «Ламарк» – спуск к разлому, к провалу, а стихи на смерть Белого – реквием, в том числе и по собственной жизни348, то «Восьмистишия» – освобождение‐преображениевзлет, жизнь творится заново и заново осмысливается.

«Ткань» – любимый образ Бергсона.

Мотив ткани жизни у Мандельштама – с самых ранних стихов.

«Длина» кивает на бергсонову длительность, «наития» – толчки творческой эволюции, выбросы жизненного порыва, а «нити» – линии эволюции.

Мандельштам и Данте называет «текстильщиком», ткущим и жизнь и текст:

Нити жизни связуют все и вся. И сама «поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ»352.

Например, для изучения Солнечной системы ее можно считать изолированной структурой, но

То есть Вселенная пребывает во времени, она – живой организм, где «все переплетено». Мандельштам полностью принимает этот посыл Бергсона, подхваченный им еще в юности, когда он увлекся «Творческой эволюцией».

Об этом и юношеское стихотворение «Бесшумное веретено» 1909 года:

Это чувство всеобщей связи, всё и вся связующих нитей не только изначально Мандельштаму присуще, но он осознает эту идею в контексте еврейской традиции понимания истории. Вот фрагмент еще одного стихотворения 18‐летнего юноши, где упоминается и Моисей, и Синай, и прах столетий на истлевающих страницах:

«Ничего не полюбить и безымянным камнем кануть» значит оказаться вне живых связей, вне ткани жизни. Как писал Лев Шестов, «подавляющее число людей – не люди, как это кажется, а обладающие сознанием камни». А «появление ткани» – это возникновение жизни, это мировое событие, миротворение, теофания355. Мир творится в каждое мгновение и в эти мгновения жизнь и смерть переплетены («Все в мире переплетено»; «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы») и составляют цепь взаимных метаморфоз, потому что творчество, и вообще жизнь – акт метаморфозы, неразрывно связанный с самопожертвованием. Не могу в связи с этим не процитировать любимый фрагмент из книги А.Ф.Лосева «Жизнь»:

Жизнь оживляет, претворяет и мертвую материю. Дух и материя, жизнь и смерть – как сообщающиеся сосуды: где жизнь убывает, мертвая материя возрастает, и наоборот.

По словам И. Блауберг, автора монографии о Бергсоне, «Особое внимание Бергсон обращает на почерпнутую стоиками у Гераклита идею постоянно присущего универсуму ритма напряжения и расслабления, в чем и выражается гармония космоса».

Материя – дух «опавший». Когда дух отлетает и умирает время, напряжение становится протяжением, становится пустым пространством («и в пустоте, как на кресте…»). Материя – памятник жизни, ее застывший слепок. Остывание, затвердение жизни в материи связано у Мандельштама с темой «выпрямления». А то что живо, то криво. Так еврейство свое он воспринимал как врожденное искривление позвоночника (образ, близкий и Пастернаку: «О, если б я прямей возник!»358). Достаточно вспомнить «Яйцо»: «Курицу яйцо учило:/Ты меня не так снесла,/Слишком криво положила…», или ироничную досаду по поводу собственной фамилии: «Что за фамилия чертова – криво звучит, а не прямо»359. Это касается и речи. Городецкий подчеркивает, как характерный признак принадлежности текстов Мандельштама еврейской языковой картине мира, его «установку на оксюморонность/двойничество» (простые примеры: «незвучный хор», «горячие снега»)360. Пауль Целан (как я уже писал, цитируя А. Глазову), декларирует свое родство с Мандельштамом, «называя кривым как свой нос, так и свою речь»361. Глазова пишет о «хаосе иудейском» в текстах Целана и Мандельштама, о зазорах и грубых стыках, о соединении «единиц речи друг рядом с другом, вне подчинительных связей», именно это «имел в виду Виктор Шкловский, когда называл “Египетскую марку” “книгой, будто нарочно разбитой и склеенной”». В «Стихах памяти Андрея Белого», тоже изрядного путаника, Мандельштам пишет о его речах, «запутанных, как честные зигзаги», что «Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?», а «Прямизна нашей речи… – пугач для детей». Кстати, именно со Сталиным многократно связан эпитет «прямой»:

Происхождение искривляло не только «позвоночник», но и душу: «нет, я не каменщик прямой…, двурушник я, с двойной душой»363.

Но в отличие от Пастернака, он принимает свою кривизну, более того, она – признак жизни (что живо, то криво), а «выпрямление» происходит только после смерти («нюренбергская есть пружина, выпрямляющая мертвецов»364), «выпрямившийся» становится памятником самому себе.

Смерть поэта – преображение. Когда тело застывает, становится слепком366, душа настигает свое предназначение.

Тот же образный ряд Мандельштам выстраивает и в стихах на смерть Андрея Белого, с той же метафорой «выпрямления»:

Выпрямление – смерть и преображение, «когда после двух или трех, а то четырех задыханий придет выпрямительный вздох» (т.е. последний вздох), речь застывает в словах, проявляется рисунок жизни. И став орнаментом, геометрией, слепком, он как бы оживляет пространство, пробуждает его для игры. Пространство, где вечно возникают новые чертежи, сплетает ткани с новыми рисунками, доступными нашему взору.

Даже мертвый поэт «шевелит губами» в земле, слова его звучат и сказанное «заучит каждый школьник»368.

Гераклит называл эон (вечность) – младенцем играющим, бросающим кости369 («ребенок, всецело и навеки царь всего сущего…»370), то есть он же и вечно сущее, Логос. Время есть Логос. Гераклит – самый «еврейский» из античных философов, его мир – живое существо, но оно – дитя играющее и не взрослеющее, то есть все в мире случайно. «У еврееев», у того же Бергсона, хотя он и восхищался Гераклитом, – иначе. Евреи вводят в картину мира время и память, жизнь становится не игрой, а становлением. Эйнштейн тоже считал, что «Бог не играет в кости», но он был детерминистом, а значит «плохим» евреем, о чем откровенничал в интервью Джорджу Сильвестру Виреку: «Я детерминист. Я не верю в свободу воли. Евреи в свободу воли верят. Они верят, что человек сам творец своей жизни. Эту доктрину я отрицаю. В этом отношении я не еврей»371. И в самом деле, в таком строго упорядоченном мире, когда в принципе можно рассчитать любое событие, не нужна и память, а «в Израиле и нигде больше предписание помнить ощущается всем народом как религиозный императив»372.

Время живет и всегда наполнено. А пространство само по себе пусто, и полнится только движением тел373. Эти движения есть возникновение новых («зеленых») геометрических форм, и смертельный «выпрямительный вздох» как бы высвобождает, будит пространство для игры, для вольной переменчивости, и оно «играет спросонок», чертит свои причудливые линии «дугами парусных гонок», то есть напряжением ветра. А ветер – дух, что «веет, где хочет», он есть жизнь, а движение – форма жизни. Время будит пространство, оживляет это дитя, не знавшее люльки, поскольку не рождалось и не имеет границ.

Во второй части двустишия «дуговая растяжка» звучит и в «бормотаньях» поэта. Дуга – сжатая сила, сгусток энергии. Для движения материи и становления духа нужна сила, напряжение. По Бергсону это перепады напряжения духа‐ветра. И Мандельштам использует образ дуги и паруса на мачте, как метафору напряжения: ветер‐дух гнет мачту, надувает парус, лодки движутся, чертят свои траектории. Дующий ветр – ветер эволюции, ветер истории, напряжение духа, жизни, а жизнь рождает звук и бормотанья поэта, его лепет.

В «Разговоре о Данте» говорится:

То есть, чтобы прийти к цели – нужно от нее уклоняться. Таков «метод» Данте, он «по природе своей колебатель смысла и нарушитель целостности образа».

Лучшая вещь – «наиболее лавирующая, наилучше маневрирующая».

И тут нужно сказать о цели поэта. Это не какое‐то определенное содержание его произведений, или некое утверждение «в буддийском гимназическом покое», это соединение времен, строительство культуры, как лестницы Иакова смыкающей, по словам Вяч. Иванова «тварь с небом», Иванов называл ее «лестницей Эроса» и «иерархией благоговений»374.

Речь поэта – роман со временем. А для Данта, как и для Мандельштама, время «есть содержание истории, понимаемой как единый синхронистический акт». И песни Данта «не только снаряды для уловления будущего Его современность неистощима, неисчислима и неиссякаема»375.

Образ дуги‐радуги важен и в иудейской традиции, библейской и талмудической. Пророк Иехезкель (Иезекииль) сравнивает радугу с Шехиной (Божественным присутствием): «Как вид радуги, что бывает в облаках в день дождя, таков и вид сияния того вокруг; это – видение подобия славы Господней. И увидел я, и упал на лицо свое, и услыхал голос говорящий» (Иехезкель, 1:28). Господь создал радугу после Потопа, как знак обновления завета с Ноахом (Ноем). Она похожа на лук, направленный в небо.

Во втором стихотворении «Восьмистиший» первая строфа повторяется, а вторая сосредотачивается на созидательной силе «дуговой растяжки», этого «электрического» напряжения духа. «Ткань» появляется под воздействием этого напряжения и именно в момент смертельного выпрямительного вздоха и освобождения сил, момент метаморфозы. Это явление дано емкой метафорой «дуговой растяжки», создающей образ энергетической вспышки, пробоя, искры. Дуговая растяжка и есть молния, огненный прорыв. Огонь и для иудеев, и для стоиков – божественная сила или даже сам Бог376. «Молния правит всем», изрекает Гераклит. Творение есть напряжение силы, или энергии. Новое возникает под действием «центров силы», «силовых линий» и «молнийных» энергетических прорывов. Мир пронизан «силовыми линиями», вечно творящими мироздание377. Молния рождает жизнь, рождает и слово поэта. По Бергсону все проявления жизни результат напряжения духа: внимание – напряжение, сознание – напряжение, воля – напряжение. Подобного рода представления помогают Мандельштаму «уверовать» и в эволюционные идеи неоламаркизма, с которыми он познакомился благодаря Кузину.

Попросту говоря, рога растут от силовых линий ярости. И так же растут стихи или музыка – как выброс энергии в результате разности потенциалов и возникающего напряжения.

О «дуговой растяжке» как созидающем энергетическом, силовом напряжении Мандельштам писал в «Путешествии в Армению»:

Если жизнь – усилие, то остановка усилия есть остановка творческого движения жизни, превращение в инертную материю, смерть. Жизнь и смерть всегда рядом и ходят под руку. Все мироздание в этом постоянном переходе от жизни к смерти и обратно, в постоянных метаморфозах. Чудесно засыпаниеумирание гусеницы и превращение ее «куколки» в бабочку. Этому диалектическому чуду преображения посвящено третье стихотворение «Восьмистиший».

Все в этом стихотворении – на контрасте жизни и смерти, на переходах между ними. Бабочка – жизняночка и умиранка, она выпархивает из куколки‐савана в мир жизни, она – сия! И она же мусульманка‐шахидка, ее жизнь бесстрашно мимолетна.

Жизнь бабочки – метафора жизни вообще: ее крылья – флагом развернутый саван.

И метаморфоза гусеница‐кокон‐бабочка – распространенная метафора еврейства. Моше Гесс в книге «Рим и Иерусалим» пишет: «что сталось бы с иудаизмом и евреями, если бы они… не оплели себя, словно гусеница, талмудической эрудицией, чтобы после завершения своего духовного возрождения устремиться вольной бабочкой…»; Михаил Гершензон сравнивает уход народа в Рассеяние с «превращением неподвижной куколки в бабочку»382. Учитывая метаморфозы еврейского народа, сравнение напрашивается (сколько уж было изгнаний и возвращений). Бабочек почитали в Египте, и возможно, что культура мумификации возникла из надежд воссоздать природную метаморфозу куколки в бабочку. Греки считали их душами. Бабочка также и символ Христа, в католичестве есть традиция изображений бабочки на руке божественного Младенца. Мандельштам вполне мог относить эту метафору и к самому себе. В «Восьмистишиях» он называет ее «мусульманкой». Филолог С.Я. Сендерович считает, что здесь

«Видения Иудеи» в обращениях Мандельштама к образам мусульманского Востока отмечает и Д. Фролов: «Мусульманский Восток ^<…>оказывается парой, двойником Востока иудейского, древней родины или прародины поэта». Отмечая, что «этот родной Восток – чужой тому миру, в котором живет поэт», Фролов выделяет еще один важный момент в «восточных» образах Мандельштама: «Восток оказывается символом преданности своим корням»384.

Кстати, Сендерович полагает, что и образ «ткани» заимствован Мандельштамом у Розанова, поскольку у русского мыслителя он возникает именно в еврейском контексте («мотив ткани относится к числу ключевых в розановской феноменологии еврейства»):

Это действительно сопрягается с важными у Мандельштама образами «веретена», «пряжи» и «ткани», а Розанов выделял у евреев жизнетворчество и считал их «душой человечества»:

Из этого образа «желтка» у Розанова Сендерович выводит всю желтую окраску иудейства у Мандельштама. Во фразе «Где к зловещему дегтю подмешан желток» в стихотворении «Ленинград» (1930) он видит, как «петербургский мотив вспухает еврейским»…

Так или иначе, но для Мандельштама «бабочка» – метафора и его собственного преображения: смерти и воскресения387, как в стихотворении 1935–36 годов:

Здесь сознание скорой гибели и надежда на превращение «в улицу, в страну». «Осознанная длина» в который раз указывает на «длительность» Бергсона, это не пространственная длина (как известно из Бабеля, «на всякого доктора, будь он даже доктором философии, приходится не более трех аршин земли»388), а та бесконечная цепь времен, из которой никого не изъять. И потому поэт готов лечь в землю – а на самом деле упасть в пропасть времени – неизвестным солдатом («И в голосе моем после удушья/ Звучит земля – последнее оружье…»): стихотворение – увертюра к «Стихам о неизвестном солдате».

Это парад «смерти не имущих»389 – повторяет почти навязчивый мотив синхронного единства всех в потоке времени390. И вновь возникает образ человечества‐пехоты как тела с бесчисленным множеством зрачков‐глаз. Эта «многоочитость» впервые появляется в стихах 1923 года «А небо будущим беременно…», где небо, «как чешуя многоочитое», оно же «счастливое небохранилище, раздвижной и прижизненный дом»391 пшеницы человеческой.

В 1937‐ом, в «Стихах о неизвестном солдате» метафора разворачивается в парад «миллионов, убитых задешево», где небо – «воздушная могила» для «крупных оптовых смертей», и звезды горят в нем, как очи. Что перекликается со стихами «И – в легион братских очей сжатый —/Я упаду тяжестью всей жатвы». Многоочитость для Мандельштама это некая соборность «смерти не имущих», соборность времен. Кстати, Вячеслав Иванов, адепт идеи соборности и один из духовных наставников Мандельштама, тоже употреблял это слово как метафору звездного неба, эфира и мирового пространства:

И «память» Вячеслава Иванова неотличима от «длительности» Бергсона:

Но соборность Вяч. Иванова – здесь и сейчас («здесь, на земле, а не на небе»), тогда как для Мандельштама – это метафора живой связи всех времен. «Соборность» для него – возможность собрать «времена» под собственной черепной коробкой, в воображении поэта, как «веер» Бергсона394. Это глубоко иудейский подход (не зря Мандельштам назвал Бергсона «глубоко иудаистический ум»), как пишет Йерушалми, «раввины кажутся нам играющими со временем, как на аккордеоне, то сжимая, то растягивая его по собственной воле»395 Сам человек, поэт, является собором, сосредоточием единства людей и времен.

Этот череп «понимающим куполом яснится». Как раз об этом восьмое стихотворение «Восьмистиший»:

Такая соборность людей‐глаз‐звезд результат всеобщего преображения, и здесь же упоминаются и бабочки («И можно из бабочек крапа/Рисунки слагать на стенах»).

Айя‐София – мечеть, переделанная из некогда грандиознейшего собора православного византийского мира, а если учесть, что ангельский образ многоочитости (связанный с многокрылием) восходит, как отмечает Тоддес, к пророку Иезекиилю и Иоанну Богослову («И все тело их <четырех херувимов> и спина их, и руки их и крылья их, и колеса кругом были полны очей» /Иез. 10.12/»)396, то здесь соборность всех трех авраамических религий: иудаизма, христианства и ислама. Многокрылость, подобная чешуе, и поэтому небо‐купол‐череп «Как чешуя многоочитое»…

Приведу еще высказывание Розанова, с теми же метафорами, что и у Мандельштама, что свидетельствует если не о заимствовании, то о мышлении в близкой системе образов…

Всемирной связке, «встрече» всего и вся («принцип единства») посвящено и стихотворение «Может быть, это точка безумия…» (1937), где эта «встреча», эта «точка», названа «узлом жизни». Легионы неизвестных солдат, уже не как звезды‐очи, а как «лучи» должны собраться, сойтись вместе «словно гости с открытым челом… как в наполненный музыкой дом». «Узел жизни» – это метафора из иудейской традиции, когда пророчица Авигаиль говорит царю Давиду: «…да будет душа господина моего завязана в узле жизни у Господа, Бога твоего; а души врагов твоих выбросит Он, как из пращи» (Первая книга царств или книга пророка Самуила 25–29). И фраза «да будет душа твоя связана в узел жизни» – обязательная часть эпитафий на еврейских надгробиях.

«Црор» на иврите не только узел, но и сноп (а лучи – колосья), как сумма всех душ народа, и у Мандельштама, соотносившего себя с библейским Иосифом Прекрасным (ставшим распорядителем хлебных запасов фараона), много «пшеничных» образов, в том числе и «пшеница человеческая».

И Данте потому так привлек внимание Мандельштама, что его «Преисподняя» и есть чаемая соборность, сумма времен, узел жизни.

В четвертом стихотворении «Восьмистиший» говорится обо всех ступенях эволюции, собравшихся перед шагом в будущее, для передачи эстафеты:

Слипшееся смолой или снежным комом время нельзя «развязать» и посмотреть, что там внутри, как нельзя разъять жизнь, не убив ее, но весь этот текущий поток в тоже время и эстафета, она вложена в твою руку, и тебе отвечать за все, созданное тобой и другими.

Это пятое из одиннадцати восьмистиший – метафора возникновения и эволюции жизни. Американский поэт и философ Ральф Эмерсон писал в середине 19 века: «Стремясь стать человеком, червь/Карабкается по всем извивам форм». Голуботвердый глаз неба, божественная, небесная сила духасознания «проник» в мертвую природу398 и вселенная стала «длиться», появилось время, как среда жизни. В стихах на смерть Белого («10 января 1934») есть строфа о конькобежце, что чертит речи, как зигзаги, «с голуботвердой чокаясь рекой». Река здесь извечная метафора времени, на свитке коего поэт‐конькобежец пишет свои письмена, она голуботвердая, проникающая в затверженную природу, в ее закон, и отныне определяющая этот закон. А суть его в том, что жизнь, еще «глухая», бессознательная, движется своей кривой дорогой («как бы согнутою в рог») к сознанию и его вершинам, от лепестка, до купола – каменной метафоры неба. Эта «согнутость», она же и свернутость, и предполагает развертывание399 – один из принципов теории эволюции Бергсона, а купол – это напряжение всех дуг его полусферы. «Внутренний избыток» пространства есть время, четвертое измерение и залог его (пространства) кривизны. Мандельштам привлек к этому самостоятельно переработанному и сокращенному до метафоры изложению «Творческой эволюции» Бергсона достижения современной физики: кривизну пространства, пространство‐время с его единой динамической природой, включая связь с биологией. Мандельштам был не только поэтом, но и мыслителем, он не просто интересовался современной наукой, он пытался «услышать» ее движение и писал о «нашей поэзии, позорно отстающей от науки»400.

Это почти буквальное изложение идей Бергсона: «Самая живая мысль застывает в выражающей ее формуле. Слово обращается против идеи. Буква убивает дух»401. Жизнь и материя у Бергсона предстают как разнонаправленные потоки, причем материя толкуется как угасшие и отвердевшие отложения жизненного порыва:

Создание материальной Вселенной, как мгновенное разворачивание «заготовленного свитка» по призыву трубы (мгновенное, «поскольку в материи длительность ничтожна») напоминает теорию Большого Взрыва и возникновение Вселенной из точки.

И Данте восхищает Мандельштама своими «многочленными, многопарусными и кинетически раскаленными сравнениями», включением в поэтику научных представлений о мире.

В другом месте он пишет, что «Дант может быть понят лишь при помощи теории квант»403. В 1931 году вышла порусски (первоначально она была опубликована во французском журнале) статья академика Вернадского, тоже последователя Бергсона, «Изучение явлений жизни и новая физика», где крупнейший русский ученый и мыслитель ввел термин

«биологическое время‐пространство», распространив идею жизненного порыва Бергсона на всю биосферу. Как пишет Евгений Шраговиц в своей статье «Новая физика как источник образов в цикле Мандельштама “Восьмистишия”»:

Стоит заметить, что совершаемый Мандельштамом в этом цикле окончательный переход от трехмерных, «эвклидовых» и детерминистских представлений к концепциям становления, «стрелы времени», необратимости и единственности событий, концепциям, где время – субстрат всех изменений, был вовсе не общепринят в то время. Более того, начиная с эпохи Просвещения господствовали оптимистические представления о мире, созданном Творцом в благе и совершенстве, а значит и неизменности.

Чертежник пустыни – бог пространств, геометр аравийских песков, бог языческий, бог мертвой природы. В средние века Христа часто изображали с циркулем, как геометра и архитектора мира, и это, конечно, античное наследие. Аравийские пески для Мандельштама – царство смерти (был вариант «зыбучих песков геометр»), метафора еще из пушкинского поэтического наследства («и в аравийском урагане, и в дуновении Чумы»), где‐то рядом и «Египет». По Бергсону материя воспринимается рассудком (интеллектом), и он же материю «умертвляет», задавая ей единство «пустой рамки», а изменчивая жизнь воспринимается интуицией‐памятью.

Спиноза, один из столпов новоевропейского рационализма, связал рационализм с геометрией, написав «Основы философии Декарта, доказанные геометрическим способом», и даже постулаты своей «Этики» он доказывал как теоремы. На что Лев Шестов, воитель против рационализма, с ядовитой иронией отвечал в работе «Афины и Иерусалим» (полагая Спинозу идейным наследником «Афин»):

Мандельштам, как и Шестов, выбирает Иерусалим. «Скажи мне, чертежник пустыни», центральное стихотворение «Восьмистиший», – на тему спора Афин и Иерусалима, «Геометра» и «Иудея», двух восприятий, двух метафизик, двух богов, пространства и времени‐памяти, незыблемой схемызакона и «иудейского хаоса» опыта‐лепета405. Дующий ветр (я уже писал, что на иврите ветер и дух – одно слово: руах) – жизненный порыв, неизбежно встречающий сопротивление материи, слабеющий и остывающей в неисчислимых формах.

Будто движутся навстречу друг другу и сталкиваются в борьбе два потока: жизни и смерти.

пишет Бергсон в «Материи и памяти». Он считал Второй закон термодинамики самым «метафизическим», а истоки движущей жизнь энергии внепространственными. Истощение этой энергии, истощение жизни оставляет в пределе чистую протяженность, пространство‐схему. Так что же сильнее, жизненный порыв или безудержное разнообразие застывших линий? Чей бог старше?

Но Бог‐геометр в надменности своей даже не удостаивает иудея ответом, он даже не обращается к нему – не видит его в упор. Мог бы сказать: меня не касается трепет ТВОИХ забот, тоже достаточно резко, но его «реплика в сторону» вообще игнорирует существование «иудейских вопрошаний»: ЕГО заботы меня не касаются: пусть пьет свой опыт из лепета, иными словами «осмысляет жизнь через Текст»407, который принято читать вслух, а из опыта строит новые тексты.

Любопытно, что «забота» одно из основных понятий экзистенциальной философии Хайдеггера, тоже философии времени, для него бытие есть забота.

И забота, а значит и бытие, связано со временем: «время вызывает заботу». Как пишет А. Глазова, «Закон вечен и неизменяем, а опыт, наоборот, напрямую зависит от времени»409.

Нет ответа на вопрос «чей бог старше», Демиург пространств и Владыка времени существуют как бы в разных плоскостях, в разных измерениях. Ответа на вопрос нет, но у человека есть выбор…

Продвигаясь вослед за его раздумьями, я невольно, ради понимания поэтики «Восьмистиший», вынужден углубиться в метафизические, даже научные, а значит, неизбежно, и идеологические проблемы того времени. Остановлюсь на них чуть подробнее в контексте «выбора Мандельштама» между «Афинами» и «Иерусалимом», между «геометрией» и верой. Для Шестова это выбор между необходимостью и свободой, русский философ Шестов (Иуда Лейб Шварцман) отвергает рационализм Спинозы с его свободой как осознанной необходимостью и выбирает веру, и для него это не выбор «благочестия и повиновения», как определял веру Спиноза, а выбор свободы, как сути мира, которую Адам предал, соблазненный Змеем, ибо «протянувши руку к древу познания, навсегда утратил свободу». Он выбирает своевольного ветхозаветного Бога, потому что «к Богу обращаются за невозможным. Для возможного и людей достаточно»410.

Книга «Афины и Иерусалим» «проникнута и одушевлена одной задачей:

По Шестову «знание не оправдывает бытия, оно само должно получить от бытия свое оправдание».

Илья Пригожин, выдающийся ученый, лауреат Нобелевской премии по химии 1977 года, пишет в своей книге «Время. Хаос. Квант», что детерминизм, господствовавший в европейской науке до революции в физике в начале 20‐го века, был результатом

Формулируя вкратце историю физики, Пригожин сводит ее к определению пространства и времени. В ньютоновском, привычном нам (со школы) описании, пространство было эвклидовым, а время текло равномерно, и не было никакой связи между «содержимым» (материей) и «оболочкой» (пространством и временем). Но в отличие от геометрии в механике Ньютона, геометрия в общей теории относительности «зависит от распределения материи», иными словами, от того, что находится внутри пространства и его «искривляет».

И Пригожин, на основе своих исследований и открытий, разрабатывает концептуально новую картину мира, включающую необратимость времени и общую «хаотичность», или «неустойчивость».

Пригожин руководствовался «неотделимостью проблемы реальности от проблемы человеческого существования», и «признался», что «дух поставленной Бергсоном проблемы пронизывает эту книгу». Но в научном плане его главный спор – с Эйнштейном, который «отстаивал концепцию реальности, <…> независимой от человеческого существования»416. Идеалом науки в глазах Эйнштейна, как и многих других физиков, было некое «полное» знание законов природы, то есть причинных связей, когда можно, «исходя из полного описания настоящего Вселенной, вычислить ее прошлое и будущее». И тогда «свобода» в этом мире – это осознанная необходимость, в нем нет места непредсказуемости (реальная непредсказуемость, де, результат недостатка знаний). Эйнштейн был «спинозистом». Рискну предположить, что для некоторых евреев «геометрическое» мировоззрение явилось результатом стремления к ассимиляции в чужой, грекохристианской культуре417 (берущей за основу античное мировоззрение), но это иная, и слишком обширная тема. Мандельштам, как поэт‐мыслитель, несмотря на то, что тоже долгое время стремился к ассимиляции в «эллинистической», «геометрической», пространственной русской культуре, все‐таки интуитивно ощущал жизнь, как бытие во времени. Уже в юных стихах, периода увлечения христианством, он пишет:

Храм, как корабль, предназначенный бороздить не пространство, а «пучину веков», это не «геометрический» образ, а самый что ни на есть образ памяти. И Мандельштам все время возвращается к нему. Адмиралтейство для него «фрегат или акрополь»419, и хотя «нам четырех стихий (сторон света – Н.В.) приязненно господство, но создал пятую свободный человек», и воображаемый фрегат разрывает «трех измерений узы». Позднее Мандельштам и «методологию» своего творчества выстраивает в ином, не пространственном, а временном измерении. Его героем становится Данте, с его спуском в Преисподнюю, как во глубь времен. Вот кто был мореплаватель в «пучине веков»! В «Разговоре о Данте» Мандельштам подчеркивает свой «бергсонизм», как творческий метод:

Философ, лингвист и литературовед Юрий Левин отмечает, что в поздний период своего творчества Мандельштам отказывается от принципа завершенности:

В другой работе, «Заметки к “Разговору о Данте”», этот исследователь пишет:

Ощущая жизнь, как бытие во времени, Мандельштам интуитивно, пусть и со страхом, ощущал его как «хаос иудейский».

Надежда Мандельштам считает стихотворение «ключевым», и что следовало поставить его последним. Думаю, что это десятое восьмистишие образует с последним, одиннадцатым, смысловую пару. Евгений Шраговиц остроумно привлекает к ее интерпретации уравнение Шредингера для волновой функции, из которого следует, что место нахождения частицы в каждый момент времени неопределенно (принцип неопределенности Гейзенберга), то есть имеет вероятностный характер. Шраговиц утверждает, что математический символ модуля, входящего в формулу для вычисления вероятности нахождения частицы в определенной точке «с виду походит на бокал», а в самой формуле имеется мнимая величина, что якобы объясняет выражение «наважденье причин» и «мнимое постоянство» из последнего восьмистишия. А «бирюльки» и «крючья» – метафоры интегральных знаков, входящих в формулу:

Опять же интеграл оперирует бесконечно малыми величинами.

Предположения Шраговица кажутся мне любопытными, тем более что Мандельштам интересовался математикой и дружил с профессором В.Ф. Каганом, занимавшимся неэвклидовой геометрией, но все же мне трудно себе представить, что поэт доводит свой метод метафоризации аж до символики математических знаков квантовых уравнений: я не склонен в интерпретации стихов, даже такого сложного и метафизического поэта, как Мандельштам, нагромождать «глубинные смыслы», подобно нагромождению конспирологических Теорий при интерпретации политических событий424, особенно, когда смысл стихотворения и без того понятен.

Но, так или иначе, тема финальных восьмистиший – современная релятивистская физика, вольно или невольно ставшая метафизикой. В споре детерминиста Эйнштейна («Бог не играет в кости») с вероятностными концепциями квантовой физики Мандельштам берет сторону «свободы выбора» и случайности, хаотичности мировых процессов. В стихотворении декларативно отвергается детерминизм с его жестким каркасом причинно‐следственных связей, вера в них названа «наваждением», и это наваждение детерминизма мы пьем из «чумных бокалов», то есть наполненных смертельной отравой (не забудем и «чумный Египта песок» из «Стихов о неизвестном солдате»). И там где сцепились бирюльки причинно‐следственных связей, время‐ребенок, это гераклитово дитя играющее и оно же – «маленькая вечность», хранит глубокомысленное молчание, хранит в себе неопределенность, но именно оно все определяет: большая пространственная вселенная спит в маленькой люльке этого вечного младенца‐эона.

По определению Ильи Пригожина, новая картина мира это Вселенная, как динамическая, неустойчивая, хаотическая система, характеризующаяся необратимостью во времени, событийностью (уникальность и неповторимость каждого события) и стрелой времени (той самой необратимой переменчивостью во времени). Христианская теология долго придерживалась теории «вечных истин» и предопределенного будущего (Апокалипсиса), придерживалась детерминистской линии «Афин».

Для Шестова детерминизм, или «необходимость», дитя античной философии Аристотеля и Сократа, – смертельный враг свободы, воплощенной в ветхозаветных откровениях, и он посвятил свою итоговую работу «Афины и Иерусалим» именно выбору между античной философией детерминизма и своеволием иудейского Бога. И Мандельштам, вслед за Шестовым, между пространством и временем выбирает время, и это выбор цивилизации: между Афинами и Иерусалимом он выбирает Иерусалим. И для Шестова, Мандельштама и Паскаля – это выбор свободы:

Последнее восьмистишие – метафизический манифест Мандельштама. Что‐то вроде «я выбираю свободу».

Покидая пространство, он погружается во время. Но он выбирает не «вечность», неизменное время античности и христианства, он выбирает время становления, время, которое не позади нас, а под нашими ногами, мы стоим на его шевелящемся океане‐Солярисе.

Не знаю как насчет «еврейской науки» (П. Флоренский утверждал, что есть «еврейская математика»426, нацисты говорили о «еврейской физике»), но существует, на мой взгляд, еврейская метафизика. Я уже писал, что Мартин Бубер считал идею будущего еврейской идеей:

Имя еврейского Бога – Будущее. И неверен канонический русский перевод третьей главы Книги Исхода (фрагменты 13 и 14):

На иврите имя Божие звучит: эхъе ашер эхъе. Перевод этих трех слов: «Буду тот (или то), что Буду», т.е. имя Бога – Буду, или Грядущий (а не Сущий)428.

Пространство же изоморфно, у его частей нет самостоятельной ценности‐величины, ценности для человека существуют только во времени. И поэт выходит в райский сад жизни, вкусить от ее Древа Жизни‐Времени. Только оно учит (учебник) и лечит (лечебник), и остается глубокой тайной – задачником огромных корней429.

Прочитав «Пансион Мобер» Валентина Парнаха430, я понял, почему Мандельштам причитал в «Египетской марке»: «Господи, не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него!»

Парнах был ровесником Мандельштама, таким же щеголем в юности, так же с детства занедужил поэзией и страстью стихами завоевать Петербург. Они были знакомы, общались, почти одновременно поступили в Петербургский Университет, а в 20‐е годы даже оказались соседями, и у обоих было несколько языков в копилке. Мера таланта к словесности была разной, но зато Валентин блестяще учился, а Мандельштам – так себе, и Валентин был разносторонней, в конце концов, он нашел себя в модерной музыке, авангардном танце, в поэзии футуризма (здесь неуклюжесть могла сойти за методу). Но в одном они изначально и резко разошлись – в отношении к сородичам. Так уж вышло, причем не по обстоятельствам семейного воспитания (и тут было много общего), а по уклону души, что Парнах, в отличие от Мандельштама, оказался с детства «повернут» на судьбе своих соплеменников, на сочувствии их мытарствам и жажде мести. Он был измучен своим еврейством. А Мандельштам долгое время изо всех сил отталкивался от своего «родимого омута», испытывая к нему только страх («кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал»431). То есть, оба «мучились», но поразному, если муки Парнаха были явными и извергались полыхающей лавой проклятий угнетателям, огнедышащей яростью и ненавистью к России, то для Мандельштама они были тайными, противоречивыми, он был двурушником («двурушник я, с двойной душой»432), его «ломало» изнутри, и в этом плане Парнах был его внутренней тенью, мистическим двойником, любимым врагом. Так бывает, когда, не желая узнавать двойника, отворачиваешь взгляд со стыдом и страхом. И начинаешь сочинять о нем истории («Это двойник – пустое привиденье – /Бессмысленно глядит в холодное окно!»433), рисовать его на полях, чтобы разделаться с двойником, отделаться от него, так возникла «Египетская марка». О, как же Мандельштам ненавидел эту свирепую надсоновщину, завывания униженных и оскорбленных!434 И ему не нужно было читать Парнаха чтобы узнать его думы и муки, все это он гнал от себя, как «надсоновщину», не желая без конца репетировать этот садо‐мазохистский балет! Он бежал непосредственности как дурного вкуса. А его «двойник» давал волю чувствам. Вот эти метания и пароксизмы эмоций от Парноха, неразрывной цепью:

(Позднее он написал книгу своих переводов «Испанские и португальские поэты – жертвы инквизиции»436, на Мандельштама она произвела сильное впечатление…)

(«Им только снится воздух юга – /Чужого неба волшебство…»437, писал его двойник Мандельштам.)

(У Мандельштама мотив бегства на Восток был связан с Арменией, «страной субботней», как он ее называл, он даже изучал армянский язык.)

Палестина влекла к себе пылкую еврейскую молодежь. Жаботинский, талантливейший русский литератор, отдал ей жизнь, поэт Довид Кнут, друживший с Парнахом в Париже, уже после Второй мировой войны уехал в Израиль. Парнах остался при своих метаниях.

(Мандельштам выразился иначе, но в том же смысле: «Мой камень не для этой пращи»440.)

Ну и так далее и тому подобное. Вопли и жалобы повторяются почти в каждой записи.

Текст «Пансиона» выспренно неуклюж, как и стихи Парнока (впрочем, он корявости их не чувствует и цитирует напропалую). Здесь две линии, одна – дневниковые записи и воспоминания, горячечный бред ненависти к России, странежидоморе, но и болезненной тяги к ней, а другая – бытовые будни дешевой парижской гостиницы с подробными сплетнями о том, кто с кем когда и как трахается, и между этими линиями, хоть они и даны вперемежку – нет никакой связи. Кроме, пожалуй, тех же жидоедов, русских или поляков, волею судеб, случившихся ее постояльцами. Линия пансиона в тексте – вообще, не пришей кобыле хвост, и совершенно неинтересна. Исповедальная часть пышет страстью, но и она представляет интерес разве что в смысле психологии еврея, растерянного и не способного «определиться» с кем он, за кого и ради чего. Автор‐герой мечется между странами (прямо по анекдоту: тут плохо, и там плохо, но зато какая дорога!), политическими пристрастиями и культурными идентификациями, обычные еврейские метания, только, быть может, с необычной амплитудой и частотой, настоящая «египетская марка», которую, наклеив на конверт, шлют из страны в страну. Причем накал ненависти к России и жидоморам настолько зашкаливает, что не понятно, как герой умудряется, удрав из нее в очередной раз, в очередной раз возвращаться. «Ради поэзии»? Ради самовыражения? Черт его знает.

Мандельштам боялся этого двойника‐демона, он затыкал уши, закрывал глаза и не пускал его в дом, даже когда тот орал в окна и колотил в двери. Он отвечал ему задушенным эхом: меня здесь нет… Потому что если этого демона ненависти и мести не заглушить, взорвешься, и от тебя останется только «Четвертая проза»… Нет, никогда, ничей я не был современник… Он не хотел быть сыном эпохи, это век пусть припадает к его стареющей руке, умирая… Парнах был наивен в своей честности, Мандельштам мудр своим страхом.

А по жизни они сталкивались и разбегались, дружили, соседствовали, аукались. И общим между ними была не только «дорога» (Мандельштам тоже всю жизнь провел «на перекладных»), но и некий Остров, который оба почитали как Крепость – Поэтическое Слово. Здесь была их общая родина. И не только русское слово.

О том же и Мандельштам:

Эта слитность, эта тоска по единству была их общей родиной, она влекла в глубины времен, когда все начиналось, зарождалось из единого корня…

Разве не о том же и Мандельштам в «Восьмистишиях»?

Рождение мира по Парнаху подобно рождению слова, и это чисто иудейские умозрения, близкие и Мандельштаму.

Ему вторит Мандельштам в «Ламарке», только окрашивая свои видения в трагические тона:

И, конечно, «Египетская марка» – это поэт о своей тени, мечущейся по Петрограду, как Парнах по Европе, это страх перед ней, стремление избавиться от этого «египетского» (иудейского) наваждения: египетская марка в повести – это ее герой Парнок, но и сам Мандельштам – египетская марка, и не только в том смысле, что «вышли мы все из Египта», а Россия – новый Египет, но и в том, что он на Россию, как на конверт, наклеен, Россия им маркирована. «Пансион Мобер» перекликается с «Египетской маркой»441, и мне чудится в нем упрек «мастеру» в «небывалой свободе», а значит и в предательстве… Парнах хорошо знал творчество Мандельштама и писал о нем, внимательно читал и «Египетскую марку». Любопытно, что в своей статье «О некоторых образах Мандельштама» он цитирует оттуда важную фразу, где Мандельштам подмечает у Парнока связь музыки и истории, общую для творчества их обоих, общую для еврейского мироощущения в целом (цивилизация времени): «И в той же “Египетской марке”, <…> где так много посвящено музыке вообще и опере в частности, – история и музыка соединяются воедино: “Дикая парабола соединяла Парнока с парадными анфиладами истории и музыки…”». Парнах даже предвосхищает глубокий интерес Мандельштама к Данте («Разговор о Данте» был опубликован лет на семь позже, чем эта статья): «Мироздание и оперный театр – ярусы. Это и от Данте тоже: ярусы рая, чистилища, земной юдоли, ада».

Парнах версус Мандельштам. Судьба рассудила так: один стал «отцом советского джаза» и умер, пережив тиранов, войны и катастрофы, а другой – стал Поэтом и Жертвой. Впрочем, жертвами были все…

Трактовка стихотворения Мандельштама «Где ночь бросает якоря» как «послания к евреям» впервые прозвучала в книге Н. Ваймана и М. Рувина «Шатры страха» («Аграф», 2011). Затем, в моей книге «Черное солнце Мандельштама» («Аграф, 2013), она была дополнительно и, как я полагал, исчерпывающим образом обоснована. Но я недооценил силу предубеждений и «внутреннего протеста». Недавно известный мандельштамовед Леонид Видгоф любезно прислал мне свой доклад об этом стихотворении Мандельштама, который он прочитал 27.12.16 в Исторической библиотеке в Москве, а затем, 4.2.2017 в доме‐музее Пастернака509. В своем докладе Леонид Видгоф цитирует мою трактовку, но не принимает её, придерживаясь другой, связанной с Гражданской войной. Поскольку это неприятие разделяют и другие уважаемые литературоведы, я вынужден вновь вернуться к этой теме.

В своем докладе Леонид Видгоф подробно рассматривает все известные версии, что дает мне возможность для их опровержения опереться на его основательную работу. Приведу еще раз разбираемое стихотворение:

Авторитетный исследователь творчества поэта А. Г. Мец, составитель полного собрания сочинений, датирует стихотворение 1920 годом. А.А. Морозов датирует его 1917 годом, и в этом случае все версии связанные с Гражданской войной вообще отпадают. На мой взгляд, они отпадают и в случае датировки Меца (1920 г.), поскольку речь в тексте совсем о другом. Попробуем разобраться.

Итак, о ком же речь в этом стихотворении, кого поэт называет «сухими листьями октября», летящими незнамо куда? Надежда Яковлевна Мандельштам и ряд других исследователей творчества поэта считают, что это большевики. В том смысле, что именно они «отпали», оторвались от «древа жизни» и вообще были истинные оторвы. Ну и «октябрь», конечно. Не случайно, де, упомянут…

Л. Видгоф не согласен с такой трактовкой и справедливо подмечает, цитируя Е.А. Тоддеса, что упрек в неприятии христианства (Вам чужд и странен Вифлеем) в адрес большевиков звучит нелепо: «подобный упрек по адресу заведомых атеистов был бы бессодержателен». Добавлю от себя, что и полные отвращения и даже ненависти строки Для вас потомства нет – увы,// Бесполая владеет вами злоба,// Бездетными сойдете вы//В свои повапленные гробы плохо подходят к большевикам. Почему их злоба (очевидно, на помещиков и капиталистов) бесполая? «Бездетная» – это, допустим, не имеющая последователей (поэт пророчит), но бездетная не значит бесполая. И что значит тогда «не вам, не вам обречены, а звездам вечные народы»? «Звезды» в этом случае оказываются некой альтернативой большевикам, что явно нелепо. И вообще, такая резкая, даже «физиологически» отталкивающая характеристика большевиков не согласуется с контекстом политического мировоззрения Мандельштама, тем более в 20‐ом году. И до революции и в ее эпоху Мандельштам был убежденным социалистом‐революционером, о чем он неоднократно заявлял. Как пишет Л. Городецкий, «Мандельштам в 1907 году вступает в партию эсеров и даже мечтает (и пытается) вступить в Боевую Организацию». Да, он не во всем одобрял политику большевиков, многое пугало его, но не было идейного неприятия революционных событий. В 18‐ом году он работает в советских учреждениях, выступает как деятель советской культуры на Украине в 19 году, а в 20‐ом, в Крыму, арестован белогвардейской контрразведкой и совсем не случайно (И. Одоевцева и Н. Мандельштам вспоминают в мемуарах о его контактах в Крыму с левыми эсерами и большевиками). И уж никак он не мог считать, что революционные социалистические идеи бесплодны и не дадут потомства.

Также трудно считать большевиков, материалистов и социальных преобразователей, в массе своей вышедших именно из гущи жизни, «отпавшими» от нее.

В итоге, на мой взгляд, и на взгляд многих исследователей творчества Мандельштама, в их числе и Л. Видгофа, трактовка стихотворения, как обращенного к большевикам не выдерживает критики.

Л. Видгоф, в опровержение версии о большевиках, выдвигает еще один аргумент: «В стихотворении очевиден мотив бегства; но большевики никуда не бежали». Зачем исследователю понадобился этот дополнительный, в сущности, лишний аргумент? Он оказался нужен для другой, прямо противоположной трактовки: поэт, де, обращается к белоэмигрантам. Такой трактовки придерживались маститые литературоведы и специалисты по творчеству Мандельштама О. Ронен, К.Ф.Тарановский, С. Бройд, Е.А. Тоддес, М.Л. Гаспаров, согласен с ней и Л. Видгоф. И в самом деле, если в стихотворении речь идет о бегстве, то оно вполне может оказаться обращенным к белоэмигрантам: они уж действительно убегали из России. Но вот незадача: в стихотворении ничего не говорится о бегстве! Просто нет в нем ни такого слова, ни «мотива». «Сухие листья октября» никуда бежать и не могут, они «летят», как и сказано в стихотворении, причем не целенаправленно, а рассеянно, в разные стороны. Они летят, потому что опадают, оторвавшись от древа по естественным причинам, а не в результате насилия. Да и не очень‐то далеко от него отлетают. Откуда же взялся этот «очевидный мотив бегства», как утверждает Видгоф? Оказывается, о бегстве пишет М. Гаспаров: «в 1920 г., когда решался вопрос, эмигрировать вместе с белыми или остаться; поэт решает остаться и укоряет бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира»510 (выделено Гаспаровым). То есть «мотив бегства» появляется у М. Гаспарова, ученого безусловно авторитетного, заслуженного, академика и т.д. Но М. Гаспаров пишет о мотивах бегства у самого Мандельштама, возможно, они и были, тем более что Крым или Кавказ, где в годы Гражданской войны бывал Мандельштам, «недалеко до Смирны и Багдада», как писал поэт, и очевидцы вспоминают, что «В то время такая поездка из Феодосии не представляла никакого труда – были бы деньги»511. Но если Мандельштам подумывал о бегстве, то как он мог укорять «бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира»? И что делать с упреком в антихристианстве? Видгоф справедливо замечает, что бегущие беляки никак не должны были бы подвергаться такого рода нападкам: ведь среди бежавших очевидное большинство составляли приверженцы консервативных ценностей, «веры отцов» и т.п.

Чтобы все‐таки убедить читателя в возможности такой интерпретации нужно сделать воистину «парадоксальное» умозаключение, и Л. Видгоф его делает, дважды при этом употребляя слово «парадоксальный». Это умозаключение творится с помощью авторитетов, в частности Тоддеса, и суть его в следующем: Мандельштам относился «к революции как к событию провиденциального характера», подобному христианскому обновлению мира. Следовательно, «плохими христианами»… парадоксальным образом оказывались отвернувшиеся от революции и бегущие от нее.

То есть беляки, почти сплошь православные, убежали из России потому, что сдуру не поняли, что происходит ее христианское обновление. На помощь такому воистину парадоксальному утверждению призывается и Александр Блок с его знаменитым окончанием поэмы «Двенадцать», где впереди красноармейского отряда вышагивает «в белом венчике из роз» сам «Исус Христос». «Не забудем, – пишет Видгоф, – и о взглядах Д. Мережковского и З. Гиппиус, говоривших о хриистианском обновлении». Да, конечно, Мережковский и Гиппиус мечтали о революции, как о христианском обновлении, мистерии перехода анархии в теократию, но именно они не только бежали от конкретно случившегося «обновления», но и стали его самыми лютыми и непримиримыми врагами. Возможно, что Блок и в самом деле ощущал революционную стихию, как стихию христианского обновления, Наталья Бонецкая считает «Двенадцать» «иллюстрацией» учения Мережковского, но чета Мережковских, уже осознав, чем являяется эта революция на самом деле, порвала с Блоком всякие отношения после публикации поэмы, увидев в ней «злобную пародию на их анархию‐теократию»512. Блок же стал, как считает Бонецкая, «жертвой своего прямо‐таки детского простодушия». Многие из таких блаженных кликуш, к ним можно присовокупить и Андрея Белого, увидевшего в революции Воскресение (поэма «Христос воскрес», написанная в том же 1918 году), потом каялись, что не только беду накликали, но и освятили ее. Но это другая тема.

В любом случае Мандельштам, хоть и был в революциионный период поклонником идей Мережковского513, относился к революционной стихии прямо противоположным образом: как именно антихристианской. Можно назвать его видение Революции «провиденциальным», но это было провиденциальное видение катастрофы. Он сравнивал Россию с Иудеей, в том смысле, что над Россией, как и над Иудеей, не принявшей Христа, сгущается вечная ночь богооставленности: Ночь иудейская сгущалася над ним514. И в стихотворении, посвященном Керенскому («Когда октябрьский нам готовил временщик…») поэт пишет:

Здесь Россия действительно уподобляется Христу в эпизоде его «сошествия в ад». Но этот эпизод догматического церковного предания, и вообще‐то довольно спорный с теологической точки зрения, не имеет никакого отношения к идее религиозного возрождения Мережковского, как известно, крайне антицерковной. И Мандельштаму важно отметить этим метафорическим намеком «праведность» Керенского515, а не спасительный в религиозном смысле характер большевистской революции, против которой Керенский действовал изо всех сил. А сама Россия у Мандельштама все‐таки сходит в ад516. И воцаряется «скифский праздник», жуткий и «омерзительный», а на месте христианской России встает новый, языческий град:

Мандельштам видел в революции не христианское обновление России, а ее прощание с христианством и со всей прошлой, христианской культурой. В 1917 году он называет «новый» мир неосвященным, а себя – последним патриархом:

В защиту тезиса о беляках Л. Видгоф находит еще одну неожиданную и много говорящую деталь: инвективы в адрес беглецов напоминают риторику Н.М. Языкова, его гневные обличения в стихотворении «К ненашим» (1844), в котором мы находим текстуальное совпадение с одним из мест в стихах Мандельштама:

Ср. у Мандельштама в «Где ночь бросает якоря…»: «Вам чужд и странен Вифлеем…».

Схожая гневная риторика – стихи Языкова начинаются: «О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас…»; ср. с Мандельштамом: «Куда летите вы? Зачем…» и пр. Языков клеймит ненавистных западников, Мандельштам же, парадоксальным образом, использует риторику славянофильствующего поэта…

Есть у Мандельштама одно единственное тихотворение – «Люблю под сводами седыя тишины…» – , где он пытается примирить в своей душе два мира, еврейский и русский, примирить через сочувствие и любовь к обоим. Ключ к миру и гармонии в своей раздвоенной душе («двурушник я, с двойной душой») он находит в двух словах: несчастья и вера.

Тема единства в несчастье, изначально «встроенная» в еврейскую ипостась поэта, возникает и в русской его ипостаси перед Первой мировой войной («Россия, ты – на камне и крови – /Участвовать в твоей железной каре/Хоть тяжестью меня благослови»). Возникает вместе с пророческим, а затем и конкретным видением гибели Петербурга и принимается как судьба: «В Петрополе прозрачном мы умрем,/Где властвует над нами Прозерпина». В 1916‐ом, прозревая смерть Петрополя, он еще адепт «русской веры», спрятанной в московских соборах:

В 1921‐ом этот сумрак брошенных соборов отзоветсяоткликнется в «Люблю под сводами…» Но уже в стихах 17‐го года («Среди священников левитом молодым…», «Когда сгустится мрак над кончиком свечи, / Среди левитов тьмы останусь я в ночи») «русская вера» начинает мерцать, поглощаться туманом и налагаться на плывущие из тумана образы иудейства: он видит себя то левитом, то чуть ли ни последним московским патриархом Тихоном533, а гибель Петербурга уподобляет гибели Иерусалима. С.С.Аверинцев пишет:

Не забудем, что Мандельштам считал иудейскую цивилизацию навсегда погибшей – это было «общее мнение», внушенное двухтысячелетней идеологической работой христианской церкви, и причина сей гибели тоже была очевидна: не приняли Христа.

То есть, в «христианских» стихах 1917 года Мандельштам видит революцию, как богоотступничество…

В 21–22, когда создавалось стихотворение «Люблю под сводами…», Петербург, и означаемая им цивилизация, уже рухнули, рухнула и вера. Это чудесным (поэтическим) образом сплетало русские и иудейские культурные корни поэта. Тем более что на том пятачке времени и места, на котором оказалась его жизнь, истории двух народов странным и многозначительным образом пересеклись и слились535.

Из всех стихов Мандельштама это стихотворение самое христианское и самое иудейское, его можно поистине назвать иудео‐христианским. Мандельштам творит в нем чудо соединения, чудо единства вер, по крайней мере, в его собственной душе.

Отгремела Гражданская война, рухнул в Лету весь тот мир в коем Мандельштам себя видел и строил («императорская Россия умерла как зверь – никто не слышал ее последнего хрипа»536). Можно вспомнить, как фон к стихотворению, что в августе этого страшного (1921‐го) года расстреляли Гумилева, угас Блок, Мандельштам пытался получить литовский паспорт, но отказался от эмиграции, а осенью 1922‐го в изгнание отправились 160 ведущих представителей российской интеллигенции («философский пароход»). В позднем, затем отброшенном варианте, опубликованном весной 1922 года в Берлине537, зазвучала зима: снег покрыл не только плечи сирого иерея, но и купол собора. И уже никаких «люблю», взгляд с высоты, чин торжественный, почти угрюмый…

Это – отпевание, панихида, реквием.

Надежда Павлович рассказывала В.Д. Дувакину: «Чудную сцену я помню: как раз февральская годовщина смерти Пушкина. Исаакиевский собор тогда функционировал, там церковь была. И Мандельштам придумал, что мы пойдем сейчас служить панихиду по Пушкину. И мы пошли в этот собор заказать панихиду, целая группа из Дома Искусств. И он раздавал нам свечи. Я никогда не забуду, как он держался – в соответствии с обстоятельством, когда свечки эти раздавал. <…> Это было величественно и трогательно».

Для Мандельштама это была панихида по русской культуре, что была его воздухом. Но – «отравлен хлеб и воздух выпит». Исаакиевский собор стал «саркофагом»538. В свете рассказа Павлович особое звучание приобретают незадолго до того написанные стихи – «В Петербурге мы сойдемся снова, / Словно солнце мы похоронили в нем…», «Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи…» – по стихам и вышло. Точная дата события устанавливается по дневнику А.И.ОношковичЯцыны – она тоже была на панихиде, но не прониклась происходящим539.

В стихотворении «Люблю под сводами седые тишины…» (1921) этот мотив принятия «несчастья», как крутого замеса русской жизни, становится выбором не только судьбы, но и веры. Воспев гимн великим европейским соборам («Соборы вечные Софии и Петра, амбары воздуха и света»), поэт выбирает сумрак, пасмурность и ветхость русского храма, присягая на верность русскому «следу несчастья»:

О том, что это именно «русский след» говорит эпитет «волчий» («русские» у Мандельштама – «волки»540). Этот же «русский след» возникает у него и в мольбе Сталину «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма» (подчеркнуто мной – Н.В.). А «ветхий невод» храма, а с ним и «генисаретский мрак», и «ветхозаветный дым на теплых алтарях», напоминают о ветхозаветных корнях христианства. И в этом достигнутом в душе единстве вер, как единстве в несчастьи («зерно глубокой, полной веры»), Мандельштам, быть может, впервые в творчестве (и в жизни) ощущает себя «преодолевшим страх», раб внезапно ощущает себя свободным.

В 1922‐ом он напишет о гибели Петербурга в очерке «Кровавая мистерия 9‐го января»:

Как и его собственная душа.