Первая картинка, которая возникает перед глазами, – весна, когда снег растаял и вылился лужами-морями на дороги. Я иду в школу в резиновых сапогах по колено, кажется в синих. По пути – двор с огромной лужей еще со льдинками. Плот – это кусок отвалившегося забора. Откуда он там взялся, неизвестно. Известно только, что, когда начинали таять сугробы, чего только не найдешь посеянного в снег жителями города: бумажки, сигаретки, пакеты, тряпки, всякие части одежды, бутылки, и даже как-то мной было найдено колечко – металлическое, с голубым камешком!

Палка для переправы – ветка дерева или палка, найденная в ближайших гаражах. Так и приходишь в школу в мокрых колготках, переобуваешься. Подумаешь! За урок высохнут – температура тела же как на солнце, тридцать шесть и шесть. В школе, помню, любила математику, физику, химлабораторию, биологию с микроскопом, перемены, физру и труд. Ну потому, что на физре весело, беззаботно, сплошные игры. Одно неприятно – все девочки в черных трусах и белых майках. Но после построения об этом забыто! Настоящий кайф – физра на стадионе за школой. Там штаны! А еще круче, когда эстафета в горсаду или – на 1 мая – по всем центральным улицам! Меня Владимир Иванович ставил на последний забег, когда ты под бурные зрительские «давай, давай!» напрягаешь все силы и последнюю стометровку чешешь как пуля по Площади Советов. А там же Ленин стоит с указующим перстом и все видит! Нельзя опозориться!

А зима – вторая картинка. Белое яркое солнце и голубые разноцветные и блестящие сугробы. Голубого больше, наверное потому, что в них отражается небо. (Вот такая сейчас, когда я это пишу, в Москве! Почти сибирская – долгая, устойчиво холодная, со сверкающим снегом.) И стандартный набор счастья: горки, горы с лыжами, каток, ледяные крыши гаражей, ледяные пещеры. Нигде никогда в жизни до сего дня я не помню такого наслаждения от процесса еды, как в детстве в Сибири зимой! Горячий беляш (ну это когда тесто обнимает котлету), купленный в ларьке, и горячий чай с сахаром – объеденье!!!

Вообще сейчас, когда я пишу о Сибири, на меня летят картинки, как снег, – их много, и они приземляются, как когда-то в детстве снежинки на варежки. Мы их ловили и старались успеть рассмотреть узоры, но они очень быстро таяли… Вот еще одна снежинка-картинка – вырезание снежинок из фольги и бумаги. Они огромные по сравнению с настоящими, но главное, ты их сама сочиняешь, правил нет! Можно круглую, квадратную, треугольную. Мне нравилось мельчить. Например, половину тетрадного листа в клеточку сложить четырежды и маникюрными ножницами проделать как можно больше дырочек, развернуть и наклеить на окно, в которое бьет солнце, и самой балдеть от того, что я натворила.

Следующий кадр – елка из соснового бора до потолка. Праздничный стол, семья и друзья семьи. Хохот, рюмка – бздынь! – оливье, и я в соседней комнате заправляю в носки пух. Это я номер придумала – смерть Лебедя из «Лебединого озера». Номер не совсем удается, но мне хлопают, и родители, слегка подшофе, разрешают лишний кусок наполеона и не спать всю ночь! За поглощением сладкого следили строго, а наши семейные торты, наполеон и муравейник, готовились обычно только по праздникам.

Весенняя улица – следующий кадр из моего сибирского кино, наверное, потому, что за зимой весна. Но я вспоминаю лето. Ливень! И по любимому бульвару – «а вода по асфальту реко-о-о-ой…» Я мчусь и шлепаю босыми ногами по лужам, не думая о битом стекле или мелких камушках, мокрая насквозь и одна! Ну потому, что все попрятались под козырьками, и я не понимаю, почему же так весело! А в лужах-морях червяки, я их боюсь и думаю: «Жалко, папы нет со мной, они бы ему пригодились для рыбалки».

Весенняя улица заканчивалась памятником героям-кузбассовцам и набережной. У памятника всегда солдатики и вечный огонь, а набережная – боже!!! Всего не рассказать про это мое любимое место в городе. Зима – «извоз», весна – романтика и зарница, лето – велики и пляж, осень – сбор ранеток с папой и еще кафе-мороженое «Уголок», где мы с одноклассницей Леной Могутовой съедали по пятьсот грамм мороженого на спор, не жалея последние гроши.

Сбор ранеток – это было таинство. Проливной осенний дождь, холодно. У папы с собой кожаный портфель и я. Мы оба в дождевиках с капюшоном. На набережной никого, и это главное условие нашей тайной операции. Папа лезет на дерево, я внизу на атасе с раскрытым портфелем, ловлю. Непойманные собираем с земли. Дома втроем на кухне – мама, папа, я – отрезаем черенки, и мама варит варенье в большом сотейнике, мне доверено снимать пенку, и она сейчас вкуснее, чем потом варенье.

«Извоз» – зима – Жанка. Была такая баба. Она была старше всего-то на пару-тройку лет, но угроза всей округе, таких называли «бабами».

Она защищала Светку, с которой она жила в одном дворе. Однажды Света на меня нажаловалась, не помню за что, и Жанка меня поймала. А «извоз» – это конец набережной в виде длиннющей горы, на которой по вечерам мы катались на санках. А внизу сугробы, гаражи и темнотища выколи глаз. И вот я съезжаю и слышу: «Эй, ты, Баранова, ну-ка иди сюда!» С трясущимися поджилками подхожу. «Ну чё, самая деловая?» В темноте сверкает сигаретка. Жанка – большая, расхристанная, в расстегнутой дубленке, без шапки. «Еще раз будешь выступать – урою», – и толкает меня в снег. Страшно было так, что больше я на «извозе» не появлялась, а Света стала навсегда враг.

Помойка – это всегда лето! И тоже место тайное. В детской плетеной корзинке – несколько стыренных из дома картофелин, прикрытые куклой и тряпьем. Кто-то принес из дома спички. Собираем сухие ветки, щепки, выброшенные газеты и разводим костер! Вокруг высокая конопля, которая закрывает нашу дворовую банду от посторонних глаз, но кто-нибудь всегда на атасе. Печем картошку. Кто-то сказал, что с кожурой полезнее. Щепкой соскрябываешь угольки – м-м-м! Оказывается, так даже вкуснее. Перепачканная, пахнущая костром, возвращаюсь домой, всякий раз думая: «Щас мне влетит», но всякий раз слышу: «Иди мой руки!» – чего я терпеть не могла, ну потому что во дворе все чистое – и песок, и турник, и лавочки, и картошка!

А еще сосновый бор на правом берегу. Там и зима, и лето. Зима – в воскресенье как штык подъем в восемь утра и с папой на лыжах. Едем на автобусе до остановки «Сосновый бор». Лыжи мажутся специальной мазью в зависимости от погоды и плотности снега. Накатываю километры до соплей. Самое классное, когда папа едет впереди, останавливается, ждет меня и, когда я подъезжаю, палкой ударяет в ствол сосны – снег с веток обрушивается на меня, и я визжу от радости. Гоняем с большой горы, а вверх елочкой, раскорячив лыжи. И так сто раз подряд. С собой термос и бутерброды, перекусываем на каких-то пеньках. Дома обледеневшие и промокшие рейтузы сушатся на батарее. И мамин борщ!!! А вечером телик с фигурным катанием. Что еще нужно для счастья!

Летом на машине друзей семьи катим за город на пикник. По дороге распеваем песни. Меня просят: «Леночка, спой „Крылатые качели“» – и я отрываюсь во все воронье горло! Нет, пела я хорошо: семь классов музыкальной школы, первое сопрано и солистка хора – не хухры-мухры! На берегу Томи в Журавлях – так называлась деревня, где мы парковались, – раскидывалась скатерть-самобранка: жареная курица, яйца, хлеб-соль, вареная колбаса и картошка, зеленый лук, огурчики, помидорчики, что-то еще и термос с горячим чаем или, если мама сварила, компот. Из сладостей леденцы, печеньки и вафли.

И летом еще остров! Не таинственный, а пляжный, на который с пацанами по качающемуся понтонному мосту с подстилкой и купальником в руках. Течение быстрое, я плавать тогда не очень умела – только по-собачьи, немного брасом и на спине. Липнут комары-мошки, но все это не важно, у нас есть надувной матрас и цель – переплыть на дальний маленький остров. Недалеко, но страшно, одна была надежда – на парней, они хорошо плавают, спасут!

А сибирская культурная программа? Почти ничего не помню, кроме цирка на Ленинском проспекте, в котором клоуны и воздушные акробаты, и драмтеатра – он тогда в мои интересы не входил, так как у меня в школе был такой загруз (в том числе и творческий), не до него. Помню, что очень нравилось здание театра и фонтан, в который мы кидали монетки, около которого назначали свидания и встречи с Оксанкой, одноклассницей. Мы жили по разным сторонам от школы и специально выходили пораньше, чтобы у фонтана встретиться и идти вместе на учебу, а после школы – в булочную напротив фонтана, чтобы купить по сто грамм мятного драже. Набивали карманы одинаковых плащей (у нее коричневый, а у меня красный), и, пока все не съедалось во время прогулки, мы не расходились.

Отдельный кадр – стадион «Химик». Он напротив моего дома на Ноградской. Зимой это вечерние катания на коньках, градусы не имели значения: минус десять или минус двадцать – неважно, теплая раздевалка есть – да и ладно. Это там я выучила несколько элементов фигурного катания, которые мне потом пригодились на «Ледниковом периоде».

Однажды летом, в августе, на День шахтера приехали артисты, и мы с двоюродной сестрой Викой, которая жила в соседнем подъезде, с балкона четвертого этажа (VIP-места!) в бинокли смотрели концерт на стадионе. Бесплатно! Киркоров, Пугачева и много других, но главный – Хазанов! Я переписала в тетрадь его юмореску и за три дня выучила. Потом в компании друзей я, ясен пень, была звезда! Долго тетрадку хранила, а потом потеряла.

Краеведческий музей – самое темное воспоминание. Обязательное посещение всем классом. Бедная экскурсовод. Ее никто не слушал. «Баранова!» Слышала я свою фамилию каждые пять минут от рассвирепевшей классной руководительницы. Дико скучно было слушать про картины, на которых поля, леса, цветы тусклые какие-то. На природе все гораздо ярче и красивее. Через много лет, когда в очередной раз приехала к родителям в гости, я пошла в обновленное пространство музея, и – о, восторг!!! Светло, чисто, современно, интерактивно, и собрано все, из чего состоит мой родной край: оказалось, и динозавры здесь водились, и какие-то диковинные животные, птицы, насекомые, рыбы, несметное разнообразие бабочек и гора самоцветов, о которой я и понятия не имела! А главная гордость – мой двоюродный брат Алексей Баранов, старший научный сотрудник, который сам ходил в экспедиции и добывал экспонаты для музея. Мне не хотелось оттуда выходить!

И снова кадры всплывают в памяти… Стоп!

Моя Сибирь – это моя музыка. Этот кадр возник только что, потому что я вспомнила музыкальную школу, в которую я не хотела ходить. Придумывала разные причины, чтобы прогулять, ленилась учить гаммы, поэтому делила первое и второе место на конкурсах с девочкой, которая была усидчивой и трудолюбивой. А у меня ошибки, но зато чувства! Они несут меня до сих пор, когда, например, я встречаю незнакомого человека, а он говорит: «Я из Сибири». И всё! Я его чувствую, как свою родную душу, и расстояние сокращается. Или когда смотрю фильм, снятый в Сибири или о Сибири, и не важно, хороший он или не очень. Снега, природа… и все! Чувства заливают сердце радостью и слезами. Я ее чувствую! В этом нет материи или рациональности. Фредерик Шопен говорил: «Музыка не имеет отечества, отечество ее – вся вселенная». Моя музыка-Сибирь – моя вселенная.

Когда я по каким-то делам возвращаюсь туда, откуда в свое время, не оглядываясь, убежала, – в Сибирь, а точнее в новосибирский Академгородок, – я не ощущаю желания вернуться и там снова жить. Это прошедшее время, прочитанная глава. И все же я постоянно туда возвращаюсь – в свое детство, в эту волшебную ностальгию по беззаботности, восторгу и любви, любви, любви. Как много ее там было и как много еще нужно.

Зима. Санки. Ты лежишь на спине. Темно – утро или вечер? Над головой звезды, они не двигаются, но двигаешься ты. Тебя везут. Кто-то, кому ты полностью доверяешь и подвластна, кто закутал тебя во множество разных теплых слоев: на колготки толстые штаны с начесом, шерстяные носки, сверху валенки, обязательно майка под теплой колючей кофтой и тонкий хлопчатый платок под теплой меховой шапкой. Поверх воротника – шарф до самого носа, иногда и с носом, шарф тоже колется, поэтому между шарфом и лицом кто-то добрый иногда кладет носовой платочек, и он всегда мокрый от твоего теплого дыхания. И конечно, толстая цигейковая, неповоротливая царица-шуба. И ты в ней уже не человек, потому что ты толком в ней и пошевелиться не можешь, ты кокон, зародыш, ты беспомощный кусок чего-то очень важного, что везут бережно и аккуратно куда-то, где так же бережно и аккуратно развернут, разденут и вся твоя важность и неподвижность превратится в веселье, беготню и игры, а позже – в тайное сидение под столом, где тебя никто не видит, зато ты все слышишь. Ты слышишь спокойную и долгожданную радость встречи и как постепенно все веселее становится разговор, ты тоже подхватываешь эти всплески смеха, хотя не понимаешь, о чем они. А потом начинаются песни. Их поют красиво и громко, им тесно за столом и в квартире, они выливаются прямо за окно через приоткрытую форточку, на мороз, под звезды, и там, разгоряченные, затихают и ложатся на снег мягко и плавно, превращая вечер в глубокую тихую ночь.

А наутро нет никакой тьмы, а наоборот – яркое-преяркое солнце, и белый-белый снег, и синее небо, и огромные спокойные деревья. Громко поют птицы, перелетая с ветки на ветку и заглядывая в обязательные кормушки на деревьях и на окнах, – ведь все знают, что птиц зимой надо подкармливать. И опять санки, только уже быстрые, и ты уже подвижнее и можешь бегать, ты тянешь их за веревку в горку, а с горы тебя толкают те, кому ты доверяешь, и вам всем ужасно весело, и даже когда тебя толкают слишком сильно и ты летишь слишком быстро и тормозишь уже по пояс в пушистом снегу, то все равно слышишь их смех и замираешь на эти волшебные длинные секунды одиночества – а вдруг не прибегут, вдруг не вытащат, забудут? Но это всего лишь недолгая пугающая игра твоего воображения, и ты это знаешь и предвкушаешь, как сейчас тебя схватят, потянут, вытащат, отряхнут и снова запустят, и так пока не надоест.

А потом этот длинный день снова превращается в такой же длинный вечер, когда идти уже некуда и не с кем, да и сил никаких нет, и усталость крадется и обнимает тебя теплым пледом, и ты качаешься с горки на горку, и горка все длиннее, а снег все пушистее, и ты засыпаешь – незаметно, глубоко и крепко, так крепко, что даже не чувствуешь, как тебя берут, аккуратно переносят и снова кладут, укрывают, подоткнув одеяло со всех сторон, гасят свет, закрывают дверь и уходят.

И так продолжается долго, зима за зимой, яркий день сменяется темной ночью, все короче недели и быстрее годы, и твои сильные взрослые становятся все слабее и незаметнее, и вдруг ты останавливаешься и замираешь посреди глубочайшей тишины и наконец-то ее слышишь, потому что это самая истинная тишина – когда снежинки медленно текут сверху вниз, равнодушно погребая все, что им попадается на пути, обволакивая весь мир и лишая его способности звучать и двигаться. И ты замираешь в этой абсолютной тишине. А вместо уверенных рук и веселого подбадривания рядом с тобой кто-то такой же ослепленный и оглушенный, и тебе немного страшно. Но вот его тепло начинает растапливать твой страх и снежинки на твоих губах и запястьях, и ты не можешь ему не поверить в такой момент бесконечной истины. Ты веришь, предавая белый свет и синий цвет, яркость и любовь тех, кто в эти секунды невидимо тает вместе со снегом – там, внизу, под ногами, превращаясь в тонкие ручейки, впадающие в бесконечную реку вечной любви.

Я родился в Сибири. В Иркутске. В 1974 году. У родителей была дача. В тайге. Правда, рядом с шоссе. Но вокруг была тайга. Однажды к нашему забору пришел медведь. Мой отец взял ружье и стал стрелять в воздух. Я видел убегающего медведя. Он исчез в лесу. А однажды, когда мы с мамой шли по лесной дороге с корзинками, полными ягод, нам навстречу вышли два волка. Мы смотрели на них, а они на нас. Мама прошептала: «Не двигайся, сынок» – мы стояли неподвижно. Волки смотрели на нас, а потом развернулись и ушли.

В моей школе было два параллельных класса, «А» и «Б». В каждом классе примерно по 25 учеников. Но потом, после 8-го класса, большинство подростков уходили в техникумы или ПТУ, и тогда два класса объединяли в один. «А» и «Б» соединяли в «А». Я закончил десять (а точнее, одиннадцать – эта реформа случилась при переходе из 8-го сразу в 10-й, то есть я никогда не учился в 9-м классе). Из обоих классов в итоге 19 человек погибли от наркотиков, от криминала или в тюрьме. 19 из 50! Такая статистика. Однажды… Мы с мамой продавали ягоду у дороги. Стояли у дороги с тремя ведрами ягод, которые моя мама набрала в лесу, и смотрели на проезжающие мимо машины. Три ведра ягоды можно было продать за три-четыре часа. Какие это были деньги, я не помню. Но мама торговала ягодами не ради развлечения. Мы тогда жили вдвоем, мои родители развелись. И за лето на продаже ягод мы могли заработать какие-то деньги. И вот однажды, году в 82-м, возле нас остановилась машина, из нее вышли трое, но один из них был… Вот сейчас я прошу прощения и надеюсь на понимание, но я не могу не использовать этого отвратительного слова, потому что в моем детстве это слово было литературным, – «негр». И один из этих трех был негр. Так я первый раз в жизни увидел чернокожего человека. У нас таких людей вообще не было. Мы знали о таких людях только из стихотворения Самуила Маршака «Мистер Твистер». Чернокожий человек вместе с другими подошел к нашим ведрам, а моя мама громко, вслух, просто не выдержав от неожиданности, почти вскрикнула: «Смотри, Ванечка, негр!» Я не помню, какая была реакция тех двух белых, и я, честно говоря, вообще их не помню. Я помню только его. Невероятного, черного, белозубого человека. Он был другой. Не такой, как мы все. Мы не были расистами, мы и не могли ими быть. Нас воспитывал дедушка Маршак, он рассказывал нам о том, какие ужасные расисты живут в США (словно был из движения Black Lives Matter), особенно эти проклятые, сытые миллионеры вроде мистера Твистера. Кстати, когда я уже жил в «другой жизни» и ставил спектакль в Нью-Йорке, то художник по свету, с которым мы работали, коренной житель Нью-Йорка, с раздражением рассказывал мне о миллионерах, поддерживающих Дональда Трампа, которые в душе почти все расисты. «Меня не удивишь, – подумал я, – я знал об этом еще в детстве». Спасибо, дедушка Маршак, за то, что воспитал нас интернационалистами, но тогда… В тот момент мы с мамой просто замерли от такой возможности. От свалившейся на наши головы, на наши судьбы, на наши жизненные пути невероятной возможности видеть это прямо перед собой. Видеть героя книг Марка Твена прямо перед собой. И не просто видеть… Он ведь купил у нас ведро ягод. Ягода называлась (ну, пожалуйста, поверьте, что я не преувеличиваю) черника. Заплатил за все белый. Между собой они говорили на незнакомом языке, позже мама объяснила, что это был английский. Чернокожий попробовал ягоду. Он насыпал ее в… белую ладонь. Да! Его ладонь была – белой. Я не знал об этом. Не знал, что у чернокожих белые ладони. Об этом дедушка Маршак не сказал ни слова. Потом они сели в машину и уехали. С нашей ягодой. Черника! Мы были в шоке. Мы стояли и молча смотрели им вслед. «Негр, мама?» – еще зачем-то переспросил я, словно во сне. «Негр, сыночек, негр», – ответила мама, и счастье засияло в глазах.

Однажды… Ну, мы были в Нью-Йорке, и была вечеринка. И там был мой приятель, актер, он играл в моей пьесе, в спектакле, поставленном на Манхэттене одним моим другом. Этот великолепный актер был чернокожим. И с прекрасным чувством юмора. А поскольку мы уже хорошенько выпили, то я подсел к нему, обнял и рассказал всю эту историю… Я попросил у него прощения – и вы не поверите, но он позволил мне использовать это мерзкое словечко Nigger. Просто потому, что я не могу обойтись без него в рассказе об этом случае. Ведь мама громко крикнула: «Смотри, Ванечка, негр». И я объяснил моему чернокожему приятелю, что это словечко у нас являлось литературным. Конечно, невозможно использовать это слово, когда знаешь весь контекст. Ведь оно и правда отвратительное. Но тогда… в детстве… И случилось вот что: выслушав мой рассказ, этот актер обнял меня и произнес магическую фразу, которая и стала названием этого эссе, того, что вы в данный момент читаете. Он вдруг сказал: Siberia, brother. Others Worlds. («Сибирь, брат. Другие миры».) Кстати, примерно в 2005-м, когда началось повальное увлечение перуанским шаманизмом и питием айяваски, вышел документальный фильм режиссера Яна Кунена «Другие миры». Многие пришли к айяваске, посмотрев его, но меня он тогда, наоборот, отпугнул, и я вошел в это через другие двери, но словосочетание «другие миры» было мне до боли знакомо. Потому что в этих мирах я родился и вырос. И эти миры все еще существуют, в них все еще рождаются и живут люди. Мой папа, которому уже за 70, будучи человеком добрым и всегда готовым протянуть руку помощи, до сих пор использует слово «негр», а гомосексуалистов называет не иначе как «мерзкие пидорасы», потому что он все так же живет в этих «других мирах», там же, где и большая часть нашей России. Но дело не в том… Ведь мы не были расистами, а наоборот, мы и понятия не имели, что такое расизм по отношению к афроамериканцам. Мы воспитаны с легким презрением к нашим «младшим братьям» азиатам и с легкой насмешкой над «чукчами», но дело тоже не в этом…

Девятнадцать человек из моего класса трагически погибли в 90-х – в основном от героина. Самое страшное, что я помню эту «магическую дыру». Кирпичная стена на каком-то заброшенном заводе или фабрике в Иркутске. 93 год. Те, кто умирает от того, что на сегодня нет дозы. Те, кто без дозы не может прожить одного дня (а это мои близкие друзья, одноклассники), и те, у кого нет денег, чтобы купить эту дозу у цыган, которых крышуют менты. Однако немножечко денег все-таки есть (совсем мало), денег, которых не хватит на дозу, чтобы купить ее у «цыган» (тут уже получается поэтический ритм, но для меня эта жизнь и является поэзией о других мирах), ну так вот, у кого не хватает денег на целую дозу, тот (следите за описанием процесса) приезжает на этот заброшенный в жопу завод, подходит к стене, в которой вынуто несколько кирпичей и сияет небольшая дыра. Магическая дыра! Просто черная (я ее называю магической, потому что там явно магия) дыра в стене. Просовывает в эту дыру свои небольшие деньги, и кто-то там, невидимый в этой черной дыре, берет эти деньги. Потом… Потом пришедший к дыре засучивает рукав своей рубашки, оголяя вены на сгибе локтя, просовывает руку в дыру, и кто-то… Кто-то невидимый колет его – какой-то иглой, из какого-то шприца, чем-то, и, конечно, это «бодяга», которая на какое-то время заставит тебя, покрываясь потом, лететь через пот, там, где свет, через свет, там, где тьма, через тьму, там, где могли бы сбываться ваши мечты, но там больше нет ничего, что могло бы стать опорой, на которую вы смогли бы поставить свои ноги так, чтобы устоять на ногах стабильности дней, потому что никаких дней больше нет, есть только «другие миры». И сейчас для тебя открывают двери в многоярусный ад, в котором есть только слухи, только сплетни о том, что где-то там существуют «чернокожие люди, здорово поющие джаз», бейсбол, «Мальборо», Рэмбо-Сталлоне, «Битлз» и Adidas, но тут их присутствия нет, есть только слухи о них, а пока что мы падаем вниз в «другие миры». Но неважно. Человек просовывает руку в дыру, и его неизвестно кто колет там грязной иглой… Это все правда. Не вымысел. Сразу скажу, я сам не прошел через это. Я только был рядом. Я видел, как через это проходили одноклассники. Мой близкий друг умер от СПИДа, которым он заразился там, в черной магической дыре. Девятнадцать человек уже нет. Я не попробовал героин. Я к тому времени учился в театральном училище, и там наркотики не были в ходу, там нашим главным учителем был господин Алкоголь. Но неважно… Другие миры. Сибирь.

Мы делали театр в Иркутске. Сибирь, 98-й. Госорганам культуры мы были тогда не нужны. Лето я проводил на Байкале. Варили и пили траву. Играли рок-музыку. Я устроился на подработку на телевидение. И меня отправили делать репортаж о шаманах. Пристроился к одному шаману и провел с ним неделю. Ездил вместе с ним по улусам (село у бурятов называется улус), снимал на камеру, как он камланил, пил с ним водку. Частью шаманского молебна у бурятов является «бурхание». Поклонение богу Бурхану. Опускаешь средний палец в стакан с водкой и брызгаешь водкой по сторонам (воде, небу, земле, еде и т. д.). Потом выпиваешь все, что в стакане. Это часть ритуала. Целую неделю ездил за шаманом и «бурханил». И тогда я узнал много нового.

Шаман рассказал мне, что ребенок, родившийся в семье шамана, если его отец, и дед, и предки были шаманами, обязательно (просто нет выбора) должен быть шаманом. Когда ребенку исполняется тринадцать-четырнадцать лет, на него вдруг нападает странная болезнь. Припадки агрессии, гнева, психические расстройства (это не вымысел, это происходит с каждым ребенком 12–13–14 лет в шаманской семье), и такой ребенок, как правило, убегает из дома. Его отлавливают, и шаманы начинают посвящать его для шаманского пути. Ему поют, ему стучат в бубен. Его излечивают, и теперь он поставлен на путь, он должен быть шаманом. Если же этого с ним не сделать, то, скорее всего, этот ребенок сойдет с ума. После войны шаманизм был запрещен, шаманов преследовали органы НКВД, потом КГБ (теперь ФСБ). Тогда двенадцатилетний ребенок в семье шаманов, когда приходило его время и он впадал в состояние «шаманской болезни» (это называется «шаманская болезнь»), оставался без помощи шаманов, без ритуала. Это было запрещено. Шаманы вырождались. Мало кто уже знал этот ритуал, поэтому многие дети сходили с ума. В 1974 году в маленьком поселке жил такой полушаман. Ему было сорок пять лет. Он родился перед войной в семье шаманов, но его отец был репрессирован. Никто этого шамана не посвятил в шаманы, не провел ритуал. И он был слегка не в себе. Все вокруг считали его сумасшедшим, хотя он пел песни и лечил людей в селе. Но несколько раз его забирали в психушку. И потом в сорок пять лет его забрали окончательно, что с ним случилось, неизвестно, он просто оттуда не вышел. Вот что он говорил в 1974 году: власть эта в Кремле захвачена демоном. Ленин и Сталин были одержимы демоном. Демон сидит в Кремле и входит в каждого, кто занимает пост руководителя России. Задача шамана – выгнать демона из Кремля. И тогда люди нашей страны будут счастливо жить. Шамана-психопата забрали в психушку, в другие миры. Ну еще бы, говорить такие вещи в 1974 году.

Мы много пили. В основном водку. И портвейн «Три семерки», в народе называемый «Три топора». Я не знаю, что туда добавляли, но, выпив один стакан, ты не просто пьянел, ты летел. Начинался самый настоящий трансовый трип. У меня большой опыт трансовых состояний. Но в поздней моей жизни, в других уже мирах, там, где я живу и сейчас, все эти состояния всегда очень осознанны и являются частью духовной практики. А вот стакан портвеша «Три топора» – это был, пожалуй, первый в моей жизни серьезный отлет. Сибирь… Ну да ладно. Потому что сейчас не об этом.

Сейчас о том, что тогда, в 98-м, мне уже совсем невозможно было работать в моем родном городе. Ведь я делал так называемый авангардный театр. Авангардный театр в Иркутске был сродни наркомании и СПИДу. Так что работать нам уже почти было негде. Друзья вокруг умирали от СПИДа, ножей, тюрьмы, передоза и суицида. Где-то далеко шла война в Чечне. Паренек, что учился одним классом раньше, Рома, пошел на войну и там попал в плен. В его квартиру в Иркутске однажды позвонили, открыла Ромина мать. За дверью оказался чеченец. Сказал так: «Платишь здесь, отпускаем там». Сервис к этому времени уже был на высоком уровне. Мама Ромы внесла платеж. И действительно, через пару месяцев ее сын был уже дома. Все закончилось очень хорошо. Как и должно все заканчиваться всегда – хорошо. Но дело не в этом…

Я тогда сидел на краю скалы посреди тайги. Есть такие одиночные скалы посреди тайги. Вокруг на тысячи километров тайга. Сидел на краю скалы. Смотрел вдаль. Отдыхал, потому что в этот день мы с друзьями много прошли пешком. Мне было примерно двадцать шесть лет. Сибирь. Я люблю эту Сибирь. Она мне как мать. Как будто большая женщина легла всем своим телом на землю – и это Сибирь. Сибирь – это тело. Это пространство. Там люди пьют, бьют, туда люди бежали и снова, и снова бегут. 90-е годы. Несмотря на весь этот треш. Несмотря на все, что случилось с моим поколением. Девятнадцать человек из класса погибли. Статистика практически Второй мировой. Но неважно… Нет, это важно. Для меня все это важно. Я там сидел на скале и понял, что где бы я ни был, куда бы я ни уехал… Сибирь всегда будет во мне, потому что я часть ее. Сибирь – это вселенная. И сейчас, когда я живу далеко от Сибири, я все равно каждый день… Но дело не в этом.

И вдруг мне сообщают: твою пьесу поставят в Болгарии. На фестивале в городе Варна. Молодой, культовый, самый подающий надежды кумир нового театра поставит твою пьесу. И я был на премьере. Первая постановка моей пьесы в жизни. Пьеса называлась «Сны». Она посвящалась моим друзьям, умершим от героина. Варна. Болгария. Пляжи. Золотые Пески. И это был лучший спектакль для меня. До сих пор. Хотя сейчас поставлено уже где-то 300 или даже 500 спектаклей по моим пьесам. Но это был лучший. Я до сих пор потрясен. Это было в 2000-м, если не ошибаюсь. После премьеры мы с режиссером (он оказался невероятно талантливым) сидим в баре. Выпили уже достаточно много. Я его спрашиваю: «Ты женат?» И он мне отвечает: «Я живу с молодым человеком. Мой дед был лесничим в Сибири. Дед по линии бабушки – казак на Вятке. Сабля, усы, лампасы, все дела. Я живу с молодым человеком», – сказал режиссер. Мне. Сны. Пот пробежал у меня по спине. Педик. Он педик. Сибирь. Вспомнил, как я сидел на скале. Тайга. Сны. Героин. СПИД. Леха погиб. Андрюху «суки замочили», а Гера сгинул в Чечне. И этот режиссер такой смотрит мне прямо в глаза и говорит: я живу с молодым человеком. И в эту секунду мое рабство закончилось. Я понял, что передо мной человек. Что люди могут любить того, кого они захотят. Что люди вообще должны любить всех. Просто любить. И вся эта отвратительная гнилая гомофобия пацана из Иркутска вышла из меня в один миг. И я стал ближе на пути к человеку. Я не был еще человек. Я и сейчас еще не до конца человек. Но я встал на путь, чтобы стать человеком. Другие миры. Теперь этот режиссер – мой лучший друг. Нашей дружбе уже двадцать лет. Когда я сидел на скале, я понимал, что другие миры проходят где-то во мне. Другие миры – это я. В красоте есть гармония. Бог не может быть гомофобом, или расистом, или… но это неважно. Дело не в этом.

90-е годы были годами борьбы за свободу. Мы обретали свободу. Это все равно было необходимое время. Расплата за грехи наших дедов и наших отцов. Жертвоприношение черной дыре. Мы шли вперед. Мы были по-своему счастливы. Мы горели в огне. И этот огонь сжигал в нас страхи и комплексы, сжигал в нас… и нас. Он сжигал нас. Мы сгорели в этом огне. И Леха, мой друг, не вернулся оттуда. Он там. В черной магической дыре, вместе с цыганами и ментами, стоявшими за поставками героина, чтобы заработать, но теперь все это в черной дыре… Как жаль, что этот огонь не сжег систему дотла. Теперь мы снова в том месте, где начинался пожар. И значит, все это снова будет гореть… Но дело не в этом.

Сибирь. Это женщина. Большая. Лежит всем телом. Мы в ней родились. Мы вышли из ее живота. Мы ее дети. И мы навсегда останемся в ней.

Жизнь в Европе. Премьеры в Нью-Йорке. Неважно. Я все еще там. В Сибири. Другие миры. Я все еще там. В них. Внутри.

Почти двадцать лет я наблюдал из своего окна за исчезновением старого города. Это было в Томске, который однажды пригодился французскому поэту Гийому Аполлинеру в качестве символа края земли:

написал поэт в военном стихотворении 1917 года, желая подчеркнуть, что даже отмороженные гипербореи из мест отдаленных узнали о победе на Западном фронте.

В этом городе время идет не так, как в других городах. Иногда оно совсем не идет, зависает, но, даже тронувшись с места, никуда не спешит. Наиболее внимательные путешественники отмечали, что стрелки часов здесь крутятся медленнее, чем обычно, поэтому город хорошо сохранился. Хотя и плохо выглядит. Но это из-за панельного домостроения. Оно пришло внезапно, словно эскадра колонизаторов в туземный порт. На фоне девятиэтажных новостроек бревенчатые домики выглядят убогими лодочками аборигенов.

Мы почти не общались – пассажиры девятиэтажек и туземцы из «памятников деревянного зодчества». Двухсотлетние старцы, вросшие в землю по самые окна, уныло скребли ставнями тротуары. Бывшие купеческие хоромы с деревянными драконами и жар-птицами на крышах кренились вправо и влево, иногда под таким острым углом, что хотелось зайти внутрь и спросить жильцов, как они там обходятся без альпинистского снаряжения.

С четвертого этажа, из окна моей комнаты, улица казалась пьяной и оттого – живой. Только шедевры панельного домостроя стояли ровно, под прямым углом, как пионеры на демонстрации. Деревянные старожилы, помнившие каторгу и ссылку, выделывали коленца какого-то не очень приличного танца. Архитектура – это ведь застывшая музыка. И кто сказал, что обязательно классическая? Томские деревяшки явно плясали комаринскую.

Особенно летом, когда за кривыми заборами, в огородах, заросших крапивой, кто-нибудь до глубокой ночи терзал баян. Музыканты, одетые по-домашнему – кепка, беломорина, татуировки на голом торсе, – никого не стеснялись. Они еще не успели привыкнуть к девятиэтажной стене, нависающей над их личным пространством. Из своего окна я наблюдал эти домашние концерты на свежем воздухе, которые чаще всего были прелюдией к пьяной драке. И тогда бледная северная ночь взрывалась экзистенциальной матерщиной.

С давних времен мордобой являлся излюбленной формой досуга томских обывателей. Ссыльные журналисты позапрошлого века (других там практически не было до открытия университета в 1888 году) в красках описывали на страницах губернских газет, как по воскресеньям, вернувшись из церкви, сходятся в кулачном бою стенка на стенку жители соседних улиц. Месят друг друга кулаками час-другой до полного удовольствия, а потом расходятся, усталые, но довольные.

Примерно так же дело обстояло в 1981 году, когда мы поселились в новой квартире, выходящей окнами на старый город. С одним отличием: перед дракой народ уже не посещал церковь.

Пока наш дом оставался в этом районе единственным флагманом цивилизации, уцелевшие при СССР городские храмы были передо мной как на ладони. Справа, у реки, – пузатая, в византийском стиле, действующая церковь, вокруг которой на Пасху милиция выставляла оцепление, чтобы сдерживать толпу, рвущуюся поглазеть на полночный крестный ход. Эту вредную народную привычку советская власть так и не смогла истребить.

Немного дальше белели руины монастыря, где когда-то сидел в заточении Ганнибал. Тот самый арап Петра Великого, отправленный в Сибирь после смерти своего покровителя. Согласно легенде, Абрам Петрович ухитрился незаметно выйти за пределы монастырских стен и самовольно покинул город. Звучит как анекдот про чернокожих американских парашютистов на Украине. Африканец, незаметно путешествующий по Сибири в XVIII веке. Конечно! А как же еще?

Другая легенда сообщала, что на монастырском кладбище похоронен император Александр Первый, который «жил в дороге, умер в Таганроге», а на самом деле ушел – тоже незаметно – и отправился бродить по России под именем Федор, пока не занесло его в Сибирь, где проницательный купец Хромов разглядел в облике бродяги царские черты.

А еще из моего окна был виден Воскресенский холм с костелом, построенным ссыльными поляками, которые населили Томск после двух восстаний в XIX веке. Поляков было много, несколько тысяч, среди них инженеры, агрономы, врачи, учителя. Странная у них был карма – сначала немного пострелять в русских солдат, а потом всю оставшуюся жизнь лечить русских, учить их детей математике и французскому языку, заниматься рискованным земледелием в суровом климате Сибири. На свои деньги польская община выстроила костел в самом центре города. После революции и коллективизации, когда советская власть окончательно убедилась, что Бога нет и все позволено, для костела нашли хозяйственное применение: там было устроено овощехранилище. Католикам еще повезло. Не то что мусульманам, у которых в мечети открыли цех ликеро-водочного завода. Попыхивающая сизым дымом труба «ликерки» особенно хорошо смотрелась на фоне закатного неба.

Да, забыл сказать, что окно комнаты выходило на запад, поэтому разные виды заката были предметом моей особой гордости. Весной я приглашал гостей полюбоваться видами. Особенно девушек. Словно продюсер светового шоу, я обращал их внимание на переходы грозно-алого в пастельно-сиреневый или философски фиолетовый. Романтическое настроение возникало само собой. Даже стихи были не нужны. Зачем стихи, когда есть такой закат.

А потом – баста, карапузики, кончились танцы! – панельное домостроение двинулось вперед семимильными шагами. Одинаковые девятиэтажки вырастали перед моим окном, как гробы. Они заслонили небо и землю. Старый город исчез, словно его никогда и не было. Ни заката, ни купеческих теремов… Это произошло в ходе выполнения последнего пятилетнего плана, словно агонизирующая советская власть торопилась нагадить, заполняя городское пространство пародиями на Корбюзье, у которого, по словам Бродского, было то общее с Лювтаффе, что оба поработали сполна над измененьем облика Европы… Впрочем, Томск не Европа.

Однажды мы сидели на балконе с другим великим поэтом – Егором Летовым. Он приехал ко мне в гости с приятелем из новосибирского Академгородка – Сашей Кувшиновым, известным акционистом, который любил играть на горящих пианино. Мы беседовали об одномерном человеке и невозможности прекрасного.

– Вот, полюбуйтесь, – сказал я, указывая на панельную китайскую стену напротив, заменившую мне вид из окна. – Раньше я смотрел вниз и чувствовал себя путешественником во времени, а теперь какая-то пошлятина, «Ирония судьбы».

– «Машина времени» тоже попса, – ответил Егор. – А вид из окна – нормальный. У меня в Омске точь-в-точь такой же. Ничего страшного, даже наоборот, ты знаешь наверняка, что хуже уже не будет. Подумай о том, что со стороны твоя девятиэтажка ничем не отличается от остальных. Вот она, победа коммунизма!

– И все идет по плану?

– Конечно. По-другому в нашей стране и быть не может.

В его словах звучала глубокая мудрость. Но я был, наверное, слишком сентиментален для такой суровой философии и не смог привыкнуть к исчезновению любимого вида из окна. Поэтому через некоторое время покинул Томск.

Мне было девять лет. Мои родители, уставшие от голода, съемных квартир и всеобщей неразберихи, устремили свои взгляды на Север. Русский Клондайк девяностых. Там платили, там давали квартиры, там даже, как рассказывали очевидцы, не отключали систематически воду и свет. Мы долго ехали на поезде. Неразборчивые голоса дикторов на вокзале, ночные полустаночки, так таинственно манящие пассажиров в купе, невкусные толстые пироги с прогорклым маслом и непропеченным тестом. И вот станции стали мелькать все реже. Деревья становились все ниже, пока не исчезли вообще, уступив место невзрачному кустарнику. Начинался край света. Наконец мы вышли на станции маленького северного городка. Поезд дальше не шел. Так началась наша северная кочевая жизнь. Много-много лет прошло, прежде чем мы уехали оттуда.

Весь август лил нескончаемый дождь, смешивая все в один цвет. Мы устроились в двухкомнатной квартире. В нашем новом городе не было названий улиц. Это было странно, к этому сложно было привыкнуть. Название микрорайона и номер дома. И все, никаких излишеств. Север приучал обходиться малым. Первого сентября я пошла в школу. Отношения сразу не сложились. Класс разделялся на местных и приезжих. Местные ребята – узкоглазые малорослики, худые, маленькие, подтянутые, приезжие – перекормленные раздавшиеся дети, наевшие щеки сразу, как только перекочевали сюда из своих пустых голодных городов. «С Большой земли» – так здесь называли все города, которые не относились к Северу. С малоросликами было сложно – они не любили приезжих. Это была их земля, их родина, их мир. Незатейливый, на болоте построенный, засыпанный песком, но их, собственный. Да и за что мы любим свою родную землю? Кто-то скажет – за березки, и будет неправ, потому что у малоросликов и березок не было – карликовые деревья, похожие больше на кустарники, и то не везде. В этих микрорайонах, среди безымянных улиц, и в этой тундре, тянувшейся на много тысяч километров вокруг города, они чувствовали себя своими. Они и были здесь своими. Потому что приезжие поводили носами и любили хвастать, как ездили в отпуск с родителями к бабушке и дедушке, к себе домой – в Омск, в Краснодар, в Новосибирск, в Нижний Новгород. А у малоросликов выбора не было – здесь родились, здесь и проводят лето. Кстати, лето длилось ровно два месяца. Мне сразу было обозначено быть с приезжими.

В середине сентября я сошлась с одноклассницей Светой. Жизнь у Светы не задалась с самого рождения. Она была толстой, рыхлой и ярко-рыжей той рыжиной, которой так отчаянно добиваются модницы, изводя тонны краски. Она была объектом насмешек своего старшего брата, вечным камнем преткновения для своей красивой, стройной и тоже очень рыжей мамы. А еще из Светиной семьи недавно ушел папа. И Света винила в этом только себя и свою неудачную фигуру. Ей запрещали питаться в школьной столовой. Каждый день она приносила с собой три зеленых яблока. По пол-яблока на перемену. В нашей столовой кормили хоть и бесплатно, но невкусно. И я не понимала тогда, почему Света так грустно жует свои яблоки на каждой перемене. Яблоки были красивые и очень большие. Импортные – так их называли. Я таких еще не видела, и эти яблоки засели в моей детской, не окрепшей для всяческих страстей душе завистливой иглой. Несколько недель подряд они не давали мне покоя. И тогда я придумала коварный план – как подобраться к Светиным яблокам поближе. План, как мне казалось, должен был сработать стопроцентно.

На одной из переменок я как бы невзначай подсела к Свете.

– А знаешь что, – сказала я ей, тоже как будто просто так.

– Что? – хрустя яблоком, протянула Света.

– А ведь я, Света, ведьма. – И тут я так выразительно на нее посмотрела, что сомнений у нее не должно было остаться никаких – ведьма и есть.

– Да ладно! – удивилась Света.

– У меня бабка – ведьма, и прабабка – ведьма, и прапрабабка тоже ведьма, а дед – цыган, – затараторила я. – А мама на картах может гадать, и все тоже могут, и я могу, и еще могу всякое: и приворот делать, и в семью возвращать там или вот любую девочку превратить в как барби, такую же… А что ты ешь? Яблоки, да? У меня у бабушки всякие яблоки растут в саду, а такие не растут. Дай попробовать? А еще видела, ты в портфель «Куку-руку» положила. Давай я тебе погадаю, а ты мне кусочек? – открылась я перед Светой разом.

Света меланхолично выложила передо мной блестящее, как будто фарфоровое, яблоко. И не менее меланхолично достала из сумки глянцевитую упаковку с заветными вафлями – как алкоголик хранит в заначке водку, она хранила сладости у себя в портфеле, основательно запрятав их между тетрадок и учебников. Правда, в отличие от яблока, от «Куку-руку» мне и вправду достался всего лишь маленький кусочек. Все было уничтожено мгновенно.

– А куда пойдем гадать? Здесь училка запалит карты и заберет. Она пацанам в прошлом году запрещала играть, тебя еще не было тогда. – Тут Света многозначительно на меня посмотрела, давая понять, что в прошлом году меня-то здесь действительно не было, а вот она, Света, была, и не нужно мне про это забывать. – Может, ко мне домой? У меня и карты дома есть, братнины только.

Я хотела блеснуть мастерством гадания и заявить, что гадать можно только на гадальных картах, а игральные для этого тонкого дела ну никак не годятся. Но деликатно промолчала, вспомнив, что дома-то у меня никаких карт нет, а отступать было уже поздно.

После уроков мы пошли к Свете домой. В сентябре уже начинало темнеть, по нашим, большеземельным, меркам, почти по-зимнему. Мы, растворившись в сумерках и дожде, долго шли по району, освещенному фонарями и в большей степени блеском луж, которые, разросшись где-то до размеров озер, сверкали и манили в непроглядной тьме дворов. «Как же я найду дорогу назад?» – пронеслось у меня в голове. Это был самый большой мой страх – заблудиться в этом городе, где нет названий улиц. Я представляла, как буду бродить тут одна-одинешенька и даже если вокруг меня соберутся люди, захотят мне помочь и отвести домой, я все равно не смогу объяснить, где я живу. Потому что как объяснить, если улиц нет, а все дома одинаковые? Мне тогда в голову не приходило, что номер микрорайона – это и есть что-то вроде названия улицы. Наконец мы подошли к огромной п-образной девятиэтажке, зашли в подъезд, и Света повела меня по каким-то лабиринтам – заходили на один этаж, через другой выход поднимались на два пролета, затем свернули в коридор, вмещавший в себя множество дверей. Светина квартира показалась мне еще меньше нашей и гораздо захламленнее. При самом минимуме мебели протиснуться из коридора в комнату было тяжело – вход загромождали огромные клетчатые баулы. Они стояли повсюду – у стен, под кроватью, на окнах. От их количества казалось, что и обои в квартире были в сумчатую клеточку и свет от лампы распространялся как-то клеткообразно.

– Почем снимаете? – деловито поинтересовалась я, ребенок своих бездомных родителей.

– Это наша, – обиделась Света. – Тапочки надевай. Вот эти.

– А это? – кивнула я на баулы, переобуваясь.

– Это мамины, – сказала Света, – она у меня челночница.

Я понимающе кивнула, хотя и не поняла.

– Италию продает. Возле рынка магазин видела? – пояснила моя новоиспеченная подруга.

Теперь некоторые детали профессии Светиной мамы для меня прояснились. Я презрительно хмыкнула про себя. Моя бабушка, учительница русского и литературы, оставшаяся в моем родном городе, называла таких спекулянтами, которые задушили каких-то там коммунистов. К коммунистам я особой жалости не испытывала, потому что никогда их не видела, но и оправдывать убийц-душителей тоже не могла. Мы прошли в комнату. Света принесла из кухни сковородку с макаронами по-флотски, и мы поужинали ими, даже не раскладывая по тарелкам. Запивали макароны каким-то заграничным соком с английскими буквами на упаковке.

– Мультифрукт, – гордо сказала Света. И снова легкий укол зависти почувствовала я в сердце.

Убрав остатки ужина, Света принесла из соседней комнаты колоду карт и положила их передо мной:

– Теперь гадай мне на судьбу.

Я взяла в руки карты и принялась тасовать колоду, приговаривая скороговоркой, как это делали старухи в деревне, где жила моя другая бабушка, не учительница, а обыкновенная колхозница-доярка, мамина мама:

– Тридцать шесть картей четырех мастей, расскажите, не соврите, чего ждать, чего бояться, за какое дело не браться. Слово мое крепко и к картам липко. Аминь!

Слово «аминь» я повторила раз десять, потому что именно оно, была я уверена, обладает магической силой и гарантирует правдивое гадание. Остальные слова были более-менее понятны, а это, иностранное, таило в себе какую-то тайну, как будто настоящее древнее заклинание. К тому же мне показалось, что оно произвело свой эффект и на притихшую Свету. Для пущей убедительности я помахала в воздухе руками, вырисовывая какие-то причудливые знаки. Гадать я умела только по самому простому, «по-школьному». Научили подружки в деревне. Но Света, городская северная девочка, практически не имеющая друзей, смотрела на меня во все глаза. Я разложила карты и начала расшифровывать тайные знаки судьбы:

– Будет у тебя какой-то серьезный разговор. С королем. Наверное, любовный, – предположила я, но тут же исправилась, заметив, что Света залилась таким свекольным пунцом, каким умеют краснеть только рыжие тонкокожие люди. – А может, и просто так, дружеский…

Видимо, все-таки передались мне деревенские бабкины гены, которая хоть и не была ведьмой, но славилась в своем селе тем, что мастерски гадала на любовь и заговаривала детские грыжи. Потому что не успела я выдать новую порцию предсказаний, как в дверях заворочался ключ и через несколько секунд на кухне загремела посуда.

– Брат пришел, – переполошилась Света, схватила карты и стала судорожно запихивать рассыпающуюся колоду под диванный плед.

– Светка! Ты опять все макароны сожрала! – раздался басок, срывающийся на визгливый дискант, и тут же в дверях появился рассерженный великан, волосом чуть потемнее Светы, но тоже очень рыжий, с лицом, покрытым всевозможными видами и подвидами прыщей. – Ты, жируха, сколько раз тебе мать говорила, жри капусту, ты чё, не понимаешь, что ли? Тебе чё врач сказал, а? Чё? Ну-ка повтори! Тебе врач сказал, что надо на двадцать килограммов похудеть! Ты совсем, блин, офонарела, на ночь макароны жрать?!

Света вжалась в диван.

– Антон, я не ела почти, ко мне подруга пришла, так я покормила, ей-то можно ведь. Мама мне сама разрешила друзей домой приводить, ты не слышал просто!

– Слышь, жируха, мне плевать на твоих друзей! Мне мама сказала следить за твоим здоровьем, пока ее нет. Как я за ним услежу, если ты жрешь, как свинья? Ты яблоки сегодня ела?

– Ела, – опустила Света глаза.

– Завтра чтобы съела десять яблок и запила кефиром. И всё. Поняла меня?

Тонкокожий Светин подбородок затрясся, как студень.

– Поняла.

– Антох, ну чё ты малую опять кошмаришь?

В комнату зашел высокий парень – золотисто-светловолосый, худой, с глазами доброго хулигана.

Я вся превратилась в слух и зрение.

– А чё она? – взъерепенился Антон. – Мне мать сказала: наберет за мой отъезд хоть сто грамм, лишу тебя карманных на месяц. А как с ней еще? У нее сердце уже барахлит, семьдесят пять кило в девять лет!

– Ладно, давай тогда, я пошел, спасибо за кассету, – сказал светловолосый и вышел в коридор.

– Ну ладно, Свет, я тоже пойду, – засобиралась я. Света лишь уныло кивнула, а я выскользнула в коридор. Мы вместе со светловолосым обулись, спустились вниз по лабиринту лестниц и вышли в прозрачную ветреную ночь, в самую настоящую, хотя дома на Светиных часах (посмотрела перед уходом) не доходило и до семи.

– Тебе куда? – спросил меня парень. – Поздно, заблудишься. Давай провожу.

– Шестьдесят четвертый дом, – ответила я, задумавшись по привычке, – все хотелось назвать какую-то, ну хоть какую-нибудь улицу, которой не существовало в природе.

– В нашем районе?

– Да.

– А подъезд?

– Второй.

– О! Ты на каком этаже?

– На третьем.

– А я на четвертом. Соседи! Саша, – протянул мне руку мой спутник.

Я оторопела от такого серьезного и вежливого отношения и, не веря сама себе, протянула руку в ответ:

– Яна.

Рука у Саши была хорошая – теплая, суховатая.

Мы пошли по городу, сворачивая на изгибах безымянных улиц, обходя лужи. Впервые этот город показался мне красивым.

– А я тебя чё-то ни разу не видел, – вопросительно сказал Саша.

– А мы недавно переехали. В начале августа.

– А-а-а. Откуда?

– Из Омска.

– Здесь много омичей, – кивнул Саша. – А мы из Кургана. Четвертый год уже. Ну чё, нравится?

Я пожала плечами.

– Дыра, – подтвердил мой спутник. – А чё делать? Надо на квартиру здесь зарабатывать и валить.

– Это точно, – многозначительно поддакнула я.

У двери моей квартиры Саша снова пожал мне руку:

– Ты заходи в гости, Яна. У меня сестра, Танюха, почти твоя ровесница. Она тут всех малых во дворе знает, познакомит, если чё. – Тут Саша нажал за меня на кнопку звонка, до которого я дотягивалась с трудом, и исчез в пролете этажей.

Утром я похвасталась Свете, что подружилась с Сашей. Света только отмахнулась:

– Чё гонишь?

Она была сегодня явно не в духе и с ненавистью хрустела своими яблоками на переменах, а мне даже не предложила.

Таню я повстречала через несколько дней в подъезде. Высокая худая девочка поднималась по лестнице.

– Девочка, извини, а ты случайно не Таня? – смущенно выпалила я.

– Таня, – ответила девочка и подняла на меня свои большие, почти иконописные глаза. Она была хорошенькой. Про таких детей не говорят «красивые» – говорят, «чистенькие», «лапочки». Светлые, почти до пояса волосы обрамляли правильное детское лицо, чистое, без единой помарочки. Аккуратные руки, тонкокостная фигура, высокий, абсолютно кукольный лоб, сверкающий свежей белизной. На ее опрятном фоне я смотрелась «цыганушкой».

– А мне про тебя Саша говорил, сказал, что ты здесь всех знаешь, – начала я знакомство.

– Да, – гордо подтвердила Таня. – Я почти всех тут… А тебя как звать?

– Яна.

– Подожди меня здесь, я хлеб домой занесу, и пойдем гулять. Я тебе наше озеро покажу.

Как легко в детстве обретать людей! Море общих интересов, пять минут кратких выяснений, кто ты и что – и вот у тебя уже появился новый навсегда-навсегдашний друг!

Таня привела меня на озеро. До этого я не знала, что в моем новом городе есть настоящее озеро. Впрочем, озеро как раз было ненастоящим. То есть оно было, огромное, темное, мутно-блеклое, но оно было техническое, как объяснила мне Таня, а значит, как будто бы и не озеро вовсе. Но все-таки это была вода. Нам, приехавшим из своих городов на больших реках, было сложно привыкнуть к песку, тундре и мелким, затерявшимся среди этого пейзажа болотцам. Вдоль берега валялись автомобильные шины, железки, потускневшие обертки от шоколада и конфет, потерявшие ныне свой завлекательный блеск, бутылки и банки из-под пива, а также стояло не пойми откуда взявшееся кресло с вылезшими наружу пружинами. Черная вода омывала свои богатства и изредка утягивала самые легкие и привлекательные из них внутрь, в свое бездонное чрево. Мы пошли по берегу. Ни кустика, ни травинки. А только песок, песок, бурый, иногда доходящий до черноты, а где-то светлый, как будто настоящий, с прожилками маленьких камешков. Ветер нес его в город. Дождь закончился. И теперь вот уже который день дул пронизывающий северный ветер, петляя по улицам.

Таня строго посмотрела на меня своими лучистыми детскими глазами и спросила:

– А ты знаешь, что такое «трахаться»?

Этот вопрос завел меня в тупик. Я знала, что можно вот, например, трахнуть кулаком по столу. Ну да, догадалась я, а если много кулаков, они что делают? Правильно, трахаются об стол. Я радостно закивала – мол, знаю, поняла.

– А «трахаться» и «сношаться» знаешь чем отличаются? – снова задала мне вопрос эта чистенькая аккуратная девочка.

Я была побеждена. Этого я, конечно, не знала.

– Трахаются лежа. А сношаются стоя, – объяснила мне Таня. – Вот мои мама с папой трахаются, я сама подглядывала, а Сашка с Юлькой, наверное, сношаются, но я не видела.

Я была придавлена количеством новой информации, свалившейся на меня.

– А кто такая Юля? – спросила я.

– Сашкина девушка. Ей уже семнадцать. Они поженятся годика через три, – объяснила Таня.

Настроение у меня испортилось. Саша уже несколько дней казался мне самым лучшим и красивым человеком, которого я встречала в жизни. Наверное, это и называется «влюбилась», но тогда я про это не думала. Влюбиться было оскорбительно, влюбиться – значит стать посмешищем всей школы, обозначить перед миром свою беззащитность. Влюбленного всегда можно заставить краснеть, крикнув, например, на весь класс: «А он мне сам говорил, что Машку любит!» И все, человек сражен наповал, опозорен перед всем обществом. Поэтому про Сашу я молчала в тряпочку. Но перед сном представляла, как выйду за него замуж, когда вырасту. Наличие какой-то Юли разбило все мои мечты и планы. Правда, терзания были недолгими. «Ничего, – успокоила я себя, – когда я вырасту, эта противная Юля уже помрет от старости, и тогда Саша женится на мне».

– Пойдем к пацанам за гаражи, у них там шалаш есть, Димасик построил, – предложила Таня.

Я закивала головой и радостно вцепилась в руку своей новой подруги. С ней было хорошо. Она всегда знала, что делать.

Уже к вечеру я была бесповоротно влюблена и очарована Таней. Эта светловолосая кудрявая девочка знала абсолютно все про всех, она была просто кладезь неиссякаемых историй про то, как кто-то с кем-то поругался, а потом помирился, как вот этот вот дядька увел жену у вон того, а потом ее бросил и закрутил с крашенной из пятого подъезда, сыпала подробностями из жизни всех семей, проживавших в нашем дворе, с такой легкостью и скоростью, как опытный жонглер подбрасывает и ловит мячики. В довершение ко всему Таня умела играть на пианино саундтрек из сериала «Элен и ребята», довольно похоже срисовывала в тетрадь диснеевских персонажей и имела настоящую Барби с гнущимися руками и ногами. Ну и самое главное – у нее был брат Саша. В общем, Таня являла собой само совершенство во всех сферах жизни. Меланхоличная толстая Света была забыта, теперь единственной стоящей девчонкой во всем городе я считала Таню. Только с ней можно было делиться тайнами, только она могла объяснить самые замысловатые и затейливые секреты мироздания.

Остальные дети теперь для меня тоже делились на две категории – те, кого Таня приняла в свою компанию, и те, с кем Таня не водилась. Я потеряла счет дням, счастливая неслась в школу и еще быстрее бежала обратно – закинуть сумку, переодеться и наконец подняться на четвертый этаж (десять ступенек вверх) к моей новой подруге. Обычно мы наскоро обедали, делали уроки, а дальше можно было только гадать, что сегодня взбредет в голову Татьяне. Иногда мы переодевались в платья Таниной мамы и до упаду танцевали под модную тогда Линду. «Мама-мамарихуана», – выкрикивала я, путаясь в длинных юбках, и представлялась статная загадочная женщина, мама какого-то там Хуана, которая хоть и не крапива, но трогать ее было нельзя по причине, видимо, скверного характера. Самой любимой была игра в школу. Составлялся журнал, распределялись классы. В моем учились Пугачева, Варум, Свиридова, Маликов и почему-то Глеб Самойлов, в Танином – Распутина, Губин, весь состав группы «Иванушки International» и обожаемая нами Линда. Наши ученики бесконечно дрались между собой, получали двойки, а нам, двум строгим учительницам, ничего не оставалось, как выяснять между собой, кто виноват в очередном конфликте. Реальная ссора чуть не разгорелась, когда моя ученица Анжелика Варум влюбилась в Таниного ученика Андрея Губина и Таня настаивала на собрании педсовета, а я убеждала ее, что любой человек имеет право на любовь, пусть даже он еще учится в школе.

Ближе к вечеру приходил Саша. Иногда с другом, иногда один, иногда со своей семнадцатилетней старухой Юлькой. Я цепенела, краснела и начинала отвечать Таньке невпопад. Бывало, Саша заходил в Танину комнату и даже разговаривал с нами. Каждый разговор с ним прогонялся в моей голове до состояния зажеванной магнитофонной ленты до тех пор, пока не появлялся новый повод для бесконечных воспоминаний.

Стоял конец января – холодный, жгучий, жалящий, обжигающий лицо и руки до обморожения. Бесстрастные северные морозы окутали все вокруг, и только по утрам в морозной дымке вырисовывались призрачные дома, улицы, машины, дороги. Около двух часов дня начинало смеркаться, и город-призрак снова исчезал в кромешной тьме. Счастье привалило нежданно. Танина мама уехала в командировку в соседний город, папа, как приличный человек, тут же загулял и уже третий день не возвращался с какого-то дня рождения. В школе объявили дискотеку для старшеклассников. Меня эта дискотека никак не касалась, и, собственно, узнала я о ней от Тани, которая всю неделю ходила мрачнее тучи. А в конце недели вдруг расцвела, подловила меня в коридоре на перемене и заговорщицки зашептала, что Саша согласен взять ее и меня на дискотеку, раз уж Таня осталась временно сиротой, если мы будем вести себя как мышки, молчать в тряпочку и ни к кому не приставать с глупостями. Настоящая дискотека со старшеклассниками, среди которых будет Саша! Мысли заскакали, сердце забилось от такой новости. Последующие два дня мы провели в полной конспирации. Во-первых, надо было придумать внятную байку для моих родителей. В итоге сошлись опять же на толстой Светке, о которой я маме уже рассказывала как о девочке приличной и тихой. Во-вторых, был придуман концерт, где мы со Светкой должны будем выступать, а следовательно, готовиться к нему нам необходимо допоздна. В-третьих, нужно было придумать наряд (но тут Таня все взяла в свои руки, в довершение к остальным талантам она была еще и прирожденной модницей).

Родители на мое сообщение о завтрашнем позднем возвращении отреагировали равнодушно. У них не ладилось с работой, они приходили поздно и до самой ночи разговаривали на кухне о каком-то придурке начальнике и о том, что не этого они ожидали, переезжая на Север. Они были журналисты с ненормированным графиком. Сумасшедшие люди, преданные своей профессии, они много курили и много работали. Я со своим якобы концертом привлечь их внимание не могла. А потому все разрешилось благополучно.

Уже в пять вечера я была у Тани. Она заранее достала из баула со старыми вещами свои теперь уже маленькие для нее джинсы и Сашину футболку с Цоем. Собственно, футболка доставала мне до колен и выглядела как платье. При любых других обстоятельствах я бы отказалась такое надевать. Но, во-первых, это была футболка Саши. А во-вторых, у Тани определенно был вкус – она сказала, что на мне эта футболка выглядит туникой, и слово «туника» польстило мне своей непонятной изысканностью.

Договорились, что мы вместе с Сашей и Юлькой идем в школу к семи вечера. Дальше я и Таня остаемся стоять у школы и ждем знака от «старшаков». В это время Саша отвлекает проверяющих училок на вахте, и, как только он их отвлечет, мы огромной компанией, в самом сердце которой, как нелегалы, запрятаны мы с Таней, проходим. Так и случилось. Саша со своей Юлькой – густо накрашенной женщиной с визгливым голосом – зашли в школу. Мы остались стоять у дверей. Дул ветер. Словно кнут, обжигал нас северный мороз. Прошла минута, другая. Потом счет пошел на десятки. Коленки, облегаемые только тонкими джинсами без колгот, начали терять свою чувствительность. Больно жгло щеки и хотелось в туалет. Мы молчали. Я начала переживать, что «старшаки» над нами жестоко подшутили и теперь мы будем стоять здесь, пока не замерзнем, потому что уйти домой у нас не хватит силы воли. Кто жил на севере, тот знает, что такое – ждать кого-то на улице. Наконец из школы вышла Юлька (она была уже без дубленки, в одном легком зеленом платье) и крикнула:

– Быстро на второй ход, там вас народ ждет.

Мы пошли на второй ход. Там уже стояла компания старшеклассников. И тут Таню узнали.

– Танюха, давай сюда, становитесь в круг, живо!

Я в очередной раз поразилась Таниной популярности: сами «старшаки» принимали ее за свою. Нас окружили эти прекрасные крутые люди, и на счет «раз-два-три» мы вбежали грохочущей орущей компанией в школу. Незнакомые «старшеклассные» училки кричали нам что-то вслед. Я видела перед собой только чьи-то спины, руки, ноги. И мне хотелось, чтобы этот бег среди этих замечательных людей никогда не заканчивался. Юлька отвела нас в девчачий туалет и сказала, что сама за нами придет. А сейчас велела не высовываться – пока не погасили свет, нас могли замести в любую минуту. От такого ощущения опасности защекотало в носу. Мы с Таней сняли свои пуховики и сложили их на подоконнике туалета.

– Круто? – спросила Таня. – Сейчас еще кто-нибудь обязательно водяры нажрется, сосаться придут. Вот это вообще будет! Я уже видела пару раз!

И все-то она знала и обо всем-то имела представление! Я снова порадовалась тому, что судьба послала мне такую опытную и мудрую подругу. И вот откуда-то издалека заиграла группа «Руки вверх». Началась дискотека.

Сначала мы бесились с Таней, прыгая по туалету от радости, что попали в такую классную заваруху. Потом доигрывали в недоигранную школу. Самойлов получил пять двоек подряд и стоял на отчисление, «Иванушки» передрались, и особенно старался рыжий. Киркоров был застукан со Свиридовой в туалете. Анжелика Варум никак не хотела отказываться от своей преступной любви. Пугачева игнорировала замечание учителей, и с ней тоже нужно было что-то делать! Через час игра иссякла сама собой. За нами не приходили. Я замерзла в Сашиной футболке-тунике, Таня тоже дрожала в своем джинсовом облачении (джинсовая юбка, джинсовая жилетка, а поверх джинсовка – лучше наряда и не придумать). Мы снова напялили пуховики, еще немного побегали по туалету, а потом легли на кафельный пол, обнялись и заговорили о самом откровенном.

– Когда я вырасту, то буду работать в кино, – поделилась я с Таней своей мечтой.

– Актрисой? – уточнила та.

– Нет, мне неважно кем. Только чтобы можно было посмотреть, как они это делают.

– А я хочу быть русалкой, – отозвалась Таня, – но не такой, как в Диснее, а такой, знаешь… Самой красивой на свете. И чтобы в меня влюбился принц. И не как в сказке. Мне мама сказала, настоящие принцы живут в Лондоне и их всего два. Одного уже забрала принцесса Диана, а мне достанется второй.

– Ну знаешь, – подбодрила я Таню, – когда ты вырастешь, эта принцесса Диана будет уже старухой и умрет от старости, а тебе достанутся сразу двое.

– Не-ет! – засмеялась Таня, – не хочу, чтобы двое! У нас у папки моя мама и еще одна, и он все жрет водяру, а про него говорят – запутался мужик. Не хочу запутаться, пусть лучше будет один. Но только мой и только принц! А я буду принцесса.

Под эти разговоры я сама не заметила, как заснула. Разбудил меня визгливый голос Юльки.

– Ты чё, попутала чего? Ты вообще, блин, понимаешь, что это мой, на фиг, парень?

Я открыла глаза. Передо мной стояли две разряженные и раскрашенные девушки – собственно Юлька и еще одна, ниже ее на голову, короткостриженая.

– Это белый танец! Приглашаю кого хочу! – почти закричала короткостриженая.

– Какой, на фиг, хочу?! Это мой парень, поняла меня? – взвизгнула Юлька, произнося «поняла» как «поняла».

И тут в девичий туалет влетел Саша:

– Девочки, вы только волосы друг другу не дерите!

– Ты, блин, – мгновенно отреагировала Юлька, – тебя эта лахудра приглашает, а ты вообще типа ни при чем! Пошел такой на фиг! А у меня спросить – не?

– Ну чё ты, Юль, – начал оправдываться Саша.

– Чё Юль? Чё, блина, Юль? Я твоя девушка, а ты весь дискач вьешься вокруг этой! Всё, задолбало! – Тут Юлька глубоко вздохнула. – Я же вижу, как ты вокруг нее на переменах ходишь. Выбирай на фиг! Мне похрен, вот честно! Выбирай, сука! С кем ты сейчас пойдешь танцевать – с ней или со мной? Выбирай!!!

Это было предложение не для слабонервных. Саша растерянно посмотрел вокруг глазами выброшенного из окна котенка, затем на манер Юльки глубоко вздохнул, еще раз метнул взгляд на Юльку и на короткостриженую, а затем медленно произнес:

– Девочки, вы вконец долбанулись? Юлька, ты предлагаешь мне выбирать, с кем я буду танцевать? Ты уверена?

– Да, – кивнула Юлька, сглатывая проступившие слезы.

– Ок. Тогда я выбираю, – тут он выдержал лихорадочную паузу. – Я буду танцевать с Яной.

И Саша посмотрел на меня! Потом он подошел ко мне и протянул руку:

– Котенок, пойдешь со мной танцевать?

Я слабо кивнула, выскользнула из пуховика, оставляя спящую Таню.

– О! Ты в моей футболке! – заметил Саша. Он взял меня за руку, и мы куда-то пошли. А эти размалеванные, переглядываясь и хихикая сквозь всхлипы, пошли за нами.

Саша привел меня в наш школьный спортзал. Я погрузилась в сказочную обворожительную тьму. Магнитофон, он же светомузыка, орал незатейливое и вечно-подростковое Don’t speak. Я доставала Саше чуть ниже груди. Откуда-то как по заказу рядом с нами оказалась скамейка запасных. Саша легко поднял меня и поставил на эту скамейку. Положил руки мне на талию. Закачался в такт музыке. От волнения я не знала, куда деть руки. Но в конце концов положила их Саше на плечи. Мир взметнулся и рухнул. От Саши приятно пахло немножко алкоголем и сигаретами, точь-в-точь как от моего отца. Саша смотрел на меня и иногда немного в сторону. Я слышала, как смеялись его одноклассники за нашими спинами, как истерично хохотала его старуха Юлька, но лицо Саши оставалось серьезным и неподвижным. Играла музыка, переливались на испанские мотивы гитары, и я хотела сказать ему, кто он для меня и что такое была наша встреча, но только неловко переваливалась в такт на скамеечке и смотрела, смотрела, смотрела на это взрослое светлое лицо доброго, немного грустного хулигана.

Музыка утихла. Саша совсем по-взрослому поцеловал мне руку:

– Спасибо, котенок. Ты меня сегодня спасла.

– Пожалуйста, – не очень уверенно отозвалась я.

Весь оставшийся вечер я просидела на скамеечке, наблюдая, как Саша то тусуется в кучке парней-одноклассников, то идет обнимать свою старуху в зеленом платье. И, поймав на себе заинтересованные взгляды «старшаков», я знала, что сегодня я – главная русалка и принцесса вечера, потому что никто и никогда до этого не приглашал меня на танец, а тем более – выбрав из сотен, тысяч, а точнее, из двух, но, учтите, взрослых и накрашенных девчонок!

Минут через сорок Саша и его Юлька засобирались. Юлька взяла меня за руку. Мы разбудили в туалете Таню, оделись и выскользнули из школы в тягучую северную ночь. Дошли до дому. Саша, как в первый день нашего знакомства, позвонил в мою дверь. Дверь открыла почему-то заплаканная мама. Я, ничего не объясняя, шмыгнула в свою комнату, открыла тетрадь по ОБЖ и написала свое первое в жизни стихотворение:

Весной мы уехали из этого странного города безымянных улиц, но уже без папы. Папа вернулся только спустя три месяца.

…О Туве большинство людей или не слышали вовсе, или знают лишь, что оттуда родом нынешний министр обороны России Сергей Шойгу и что там президент Путин поймал большую щуку. Но Тува – красивейший край со сложной и запутанной судьбой, которая в моем кратком и наверняка не всегда точном пересказе, быть может, кому-то окажется интересна и полезна.

В начале лета 2017 года я оказался на берегу Байкала.

Сидел тощим задом на камешках, ни о чем не думая, созерцая горизонт, обоняя холодный, сложно пахнущий ветер и слушая плеск и шуршание слабенькой волны; сидел, как сидят обычно сухопутные люди, наслаждаясь самим фактом своего местонахождения: вот и выбрался наконец и теперь вглядываюсь в ту волшебную точку, где небо сливается с водой; и то и другое – цвета расплавленного свинца, серое с синим.

Приехал, между прочим, не туристом, а по делу, как гость Иркутского книжного фестиваля, и прочитал две или три лекции, сейчас уж не вспомнить о чем, лектор из меня тогда был неважный, да и сейчас тоже. В последний день, по традиции, писательской нашей банде устроили отдых с выездом на природу, то есть, собственно, на берег Байкала, в курортный поселок Листвянка, от которого до Иркутска, кстати, больше часа езды на автобусе. Но по сибирским меркам – рукой подать.

Поселок уютный и маленький, вдоль берега вытянут, с одной стороны – начало Ангары, совершающей вечный побег из отцовских объятий, с другой – тупик и астрофизическая лаборатория: сидят астрономы, глядят в телескоп на яркие звезды. К астрономам я не пошел, вход для праздных граждан там настрого закрыт, а лезть через забор я постеснялся, хотя не прочь был поглазеть, как там все устроено, вокруг телескопа?

Но Ангару навестил, конечно.

И пока шел – а там буквально километр вдоль берега, – повстречал человека в старой куртке и кирзовых сапогах, с коричневым лицом и длинной серебряной бородищей, развевающейся по ветру; сначала принял его за старика, но когда поравнялись – оказалось, что незнакомец едва не моложе меня, глаза яркие, а руки рыбацкие, клешнятые, ладони в шрамах. Я по деревенскому обычаю поздоровался, он в ответ кивнул и двинул дальше, обдав меня запахом копченого омуля.

Похож на Аввакума, подумал я, на протопопа, автора «Жития», легендарной повести XVII века. Сказать бы – «культовой повести», но тут модное слово не подходит, уж больно страшна та повесть, кровава и ужасна, для полноценного культа не подходит, хотя у староверов Аввакум почитается как святой, исповедник и мученик за веру.

Остановился, пораженный, и поглядел себе под ноги. А ведь он был тут, Аввакум-протопоп, стоял, может быть, на этом же самом месте или сидел у костра с женой и детьми, грелся, а вокруг у десятков таких же костров грелись его спутники, казаки отряда енисейского воеводы Афанасия Пашкова, и было это в июне 1657 года – получается, ровно 360 лет назад, чуть ли не день в день!

Пять сотен человек, из них четыреста казаков, сорок кораблей, по тем временам – изрядная силища.

Тут они вышли из Ангары в Байкальское море и встали большим привалом; главные трудности ждали их впереди.

Такие моменты мне нравятся: прыжок в колодец времени. Легкий поворот головы – и вокруг не видно ни построек, ни асфальтовой дороги, только вода, небо и скалы: то, что видел и Аввакум.

«Неистовый», как его потом прозвали. В моем парадоксальном языке, русском, «истовый» и «неистовый» имеют примерно одно значение.

Весь он был парадоксальный – погиб за старую веру, от которой сейчас почти ничего не осталось. Парадоксальным было и его сибирское хождение, с одной стороны – сослали от московских извилистых придворных раскладов на самый край земли, с другой стороны – если б не сослали, может, и не читали бы мы сейчас его «Житие».

Более чем наполовину книга Аввакума посвящена Сибири – это первое на русском языке художественное описание военного похода по Сибири и Забайкальскому краю в несколько тысяч верст; сейчас уже точно и не сосчитать.

Из Москвы он вместе с семьей выехал в сентябре 1653 года, в Тобольск прибыл в декабре того же года и в Тобольске вроде пригрелся при Вознесенском соборе, но с местными не поладил, на него пять раз писали доносы в Москву, жаловались, что ходит с позолоченным посохом, как архиерей, и проповедует скорый приход Антихриста; через полтора года доносы возымели действие. Из Москвы прислали указ о его переводе в Якутию.

Так его, видимо, невзлюбили в Тобольске, что указ получили 27 июня, а послезавтра, 29 июня, уже собрали и отправили с богом.

В Москве патриарх Никон, при благосклонности государя Алексея Михайловича Тишайшего, устроил реформу, переписывание молитвенных книг, обязал православных христиан осенять себя троеперстным знамением и повсюду заменить восьмиконечные кресты на четырехконечные, против чего восстали многие, в том числе и Аввакум.

Про Антихриста велись бешеные споры. Одни богословы утверждали, что он явится в «чувственном» виде, как определенная личность, как живой человек из плоти и крови. Другие стояли на том, что Антихрист будет «мысленный», то есть – невоплощенный дух, способный вселяться в любого послушника, хоть в самого патриарха. Протопоп Аввакум, хоть и молодой, но начитанный и с уникальной памятью, склонялся к первому варианту и готовился к противоборству с «чувственным» Антихристом.

Но в Тобольске эти богословские теоретические фигуры мало кого интересовали, и московского пришлеца спровадили при первой возможности.

С ним было пятеро домочадцев: жена, три сына, дочь и племянница.

Три месяца шли из Тобольска водой по Иртышу, далее по Оби и Кети, через Маковский волок – в Енисей до Енисейского острога. Тут Аввакума нагнал еще один указ: Якутия отменяется, а надлежит московскому священнослужителю в составе отряда Афанасия Пашкова идти в Даурию, в земли за Байкалом, добраться до Амур-реки и там утвердиться, местные племена и народцы обложить ясаком, разведать медные, свинцовые и серебряные руды, поставить остроги и храмы.

Скажем так: он первым начал.

Он первым стал ходить за мной, он поселился в моей голове и живет там уже сорок лет: немалый срок по любым меркам.

У меня в семье было три учителя – истории, русского языка и литературы, дед, мать и тетка, – и я вырос в книжном шкафу и историю Аввакума прочитал лет в двенадцать, и она уже тогда произвела на меня впечатление. Вдобавок мама прокомментировала: мол, книга старая и, мягко сказать, не очень популярная, описаны в ней всевозможные ужасы, до революции книга была запрещена, а в СССР – стране атеистов – школьникам про нее и вовсе ничего не рассказывают, а только студентам-филологам примерно на третьем курсе. Разумеется, я немедленно возбудился и несколько раз перечитал «Житие». Что может быть лучше, чем приобщиться к тайному знанию и так повысить свою самооценку?

Дальше – больше, оказалось, что дед мой Константин Васильевич происходит из староверов, и, стало быть, в фамильно-историческом смысле Аввакум – мой духовный вождь, аятолла. А вдобавок еще и земляк. Родина моего деда – Нижегородская область, заволжские леса, село Селитьба Сосновского района. Аввакум родился в селе Григорово Большемурашкинского района, по прямой от Селитьбы до Григорово – меньше ста километров. Более того, патриарх Никон, враг Аввакума, тоже родился в Заволжье, в Перевозском районе.

Упорный и терпеливый, в точности как протопоп, я долго готовился к поступлению на факультет журналистики МГУ и потом, уже став студентом, на экзамене по истории древнерусской литературы вытащил билет с Аввакумом.

К тому времени он уже был одной из моих ролевых моделей. Он точно знал, ради чего жил, от идей и взглядов не отрекался, вынес холод, голод, пытки, унижения, смерть собственных детей, пересек половину страны пешком, водой, на телегах, санях и нартах, забрался в самые невероятные дебри и вернулся невредимым.

Позже я обнаружил у одного умнейшего и в своем роде уникального писателя из Магадана Владимира Серкина идею, что некоторые люди, вроде бы мало друг с другом связанные, передвигаются по одним и тем же «тоннелям реальности». Согласно этой теории, у меня и Аввакума – явно один и тот же тоннель. Или они разные, но сообщаются меж собой.

Ну или всё грубее, скучнее: близость к значительной исторической фигуре подогревает мое, писателя Рубанова, самолюбие. Изучая Аввакума, я прилепляюсь к нему; рассказывая о нем, получаю возможность рассказать и о себе тоже. А писателя хлебом не корми – дай только поговорить о себе.

Через восемь лет после того университетского экзамена я оказался в тюрьме, но, правда, не в земляной, не за полярным кругом, как Аввакум, а в обычной, следственной, в Москве, и просидел три года; сочинительством не занимался, некогда было сочинять, все силы уходили на выживание, на то, чтоб не сгнить заживо.

А через десять лет после тюрьмы мне, уже автору нескольких книг, предложили написать для экспериментального учебника «Литературная матрица» статью про Аввакума, причем составитель учебника Вадим Левенталь, впоследствии издатель и писатель, а тогда просто бодрый молодой человек, петербургский интеллектуал, посетовал, что никто не желает делать статью про «Житие протопопа Аввакума», и я очень удивился: как так никто не хочет? Это ж один из духовных отцов нации! Фигура покруче Мартина Лютера! И тотчас статью написал. И понял, что есть на свете вещи, которые не следует знать рядовому гражданину, пусть и думающему, образованному или считающему себя таковым; если суждено Аввакуму оставаться в тени, изредка выглядывая к нам, нынешним, сытым и гладким, из лохматого Средневековья, из луж крови, из гноищ смертных, – пусть так и будет.

Тогда же, в начале лета 1657 года, флотилия Пашкова пересекла Байкальское море. Здесь наш протопоп впервые едва не утонул. Он же, кстати, оставил первую в истории литературную панораму Байкала на русском языке, с описанием удивительных скал, а также птиц, животных, «морских зайцев» (тюленей и нерп) и невиданно жирной рыбы.

Они добрались до устья впадающей в Байкал реки Селенги, и пошли дальше, уже по Селенге, снова против течения, пешком по берегу, тягая дощаники бечевой, до места впадения реки Хилок, и дальше двинулись по Хилку, обмелевшему от жары, 12 недель поднимаясь вверх. Тут Аввакум и сам тянул лямку, и писал, что от истощения живот его посинел, а ноги распухли.

За климатом в те времена никто не наблюдал, не измеряли ни температуру, ни влажность. Кормчие, проводники, опытные казаки-сибиряки запоминали только направление и силу ветра, а также время осеннего замерзания рек и начала весеннего ледохода. Местные тунгусы, разумеется, владели исчерпывающей информацией о сезонных изменениях, знали, когда протают тропы, когда пойдут дожди, но свои знания держали при себе. Казакам понадобились десятилетия, чтобы изучить местный климат. Забегая вперед, надо сказать, что первые удачные урожаи хлеба и овощей в Забайкалье русские поселенцы сняли только к 1681 году, через двадцать лет после похода Пашкова.

Все лето и начало осени отряд Пашкова шел вверх по Хилку, пока не достиг небольшого озера Иргень, примерно в 60 километрах от нынешней Читы. Здесь казаки обосновались на зимовку. Первопроходец этих мест Бекетов несколькими годами ранее поставил тут острог, названный Иргенским, но местные обитатели, весьма воинственные, разорили и сожгли крепость, казакам Пашкова пришлось отстраивать все заново.

В январе-марте тут зимой по ночам минус тридцать, днем – минус двадцать. Снега мало или вообще нет, его выдувают сильнейшие ветра.

В конце зимы следующего, 1658 года двинулись на юго-восток волоком через Яблоновый хребет, от озера Иргень до реки Ингоды: это более ста верст.

Сто верст тащили посуху сорок судов со всем скарбом, пока не вышли к Ингоде, относящейся уже к бассейну Амура.

Ингода – впадает в Шилку, а Шилка, сливаясь с Аргунью, образует Амур.

Воевода Пашков допустил типичную ошибку: как начальник пренебрег человеческим фактором. Невозможно идти годами три тысячи километров бечевой против течения рек, сначала Енисея и Ангары, а затем, после Байкала, – Селенги и Хилка, а потом еще сто верст волоком, от Иргенского озера через горы Яблонова хребта, поддерживая дисциплину только побоями и угрозами; никто такого не выдержит.

На Ингоде отряд встал на большую стоянку. Заготовили лес для будущих построек и связали его в плоты. Вышло 170 плотов. На плоты загнали лошадей. Изначально лошадей из Енисейска с собой не взяли, а по пути, очевидно, отобрали у местных. Дело двинулось легче: по течению вышли из Ингоды в Шилку и в июне добрались до стратегически важной точки, там, где в Шилку впадает река Нерча и где некогда стоял основанный Бекетовым Верхнешилкский (Нерчинский) острог, и тут снова встали. От Нерчинского острога, как и от Иргенского, остались одни уголья, но всё восстановили лучше, чем было, восемь башен подняли. Более того, Пашков наладил контакт с местными племенами, умудрился отыскать виновных в поджоге острога и повесил их. Как ему это удалось – загадка; скорее всего, были казнены не поджигатели, а первые попавшиеся тунгусы.

Итак, начав свой путь в Енисейске и закончив его в месте слияния Шилки и Нерчи, отряд Пашкова преодолел по рекам и суше более трех тысяч километров, что примерно равно расстоянию от Москвы до Мадрида.

Аберрация восприятия всегда есть. Благополучный житель Москвы бросит взгляд на карту Сибири и подумает: что там Красноярск, что Иркутск, что Чита, всё рядом! На самом деле вовсе не рядом; хотите привыкнуть к Сибири – умножайте европейские концы на пять.

Это очень важно: Сибирь – территория гигантов, и расстояния там соответствующие.

Попробуем представить себе Россию до рождения Петра Первого, начало лета 1658 года, и примерно 40 плоскодонных речных кораблей, каждый из которых нес на себе десяток вооруженных воинов, и еще 170 плотов, связанных из огромных бревен и перевозящих лошадей и имущество, – представим себе всю эту армию, двигающуюся неостановимо день за днем по реке Ингоде, а затем по реке Шилке, чтобы наконец остановиться в полутора тысячах верст от Байкала.

Повторим, в те времена не родился еще ни Петр Первый, ни Михайло Ломоносов – свои исторические слова про то, что «могущество России прирастать будет Сибирью», он скажет только через сто лет.

А пока вконец измученные люди, понукаемые крутонравным начальником, шли вперед, рассчитывая лишь на жалованье в несколько рублей в год.

Здесь начинались земли монголов и китайцев, и Пашков отправил вниз по Шилке отряд разведчиков. По плану экспедиция должна была идти еще дальше, вниз по Амуру, отыскать остатки казачьих отрядов Хабарова и соединиться с ними. Основные же силы Пашкова осели в остроге и попытались обжиться, распахали землю и засеяли рожью, но хлеб не уродился и начался голод. Люди, в том числе и сам Аввакум, ели траву, сосновую кору, коренья, падаль, мертвечину: «что волк не доест, то мы доедим». Съели бы и лошадей, но воевода запретил под страхом казни. В «Житии» описывается кошмарная сцена, когда отчаявшиеся люди выдернули из кобылы нерожденного жеребенка и съели не только его, но и, как уточняет Аввакум, «скверное место», то есть послед. Кобыла издохла, виновных воевода забил кнутом до смерти.

Вот так происходило «освоение» Сибири.

В то лето в отряде умерло от голода 47 человек, при смерти лежало еще 58 человек. Умерли и два сына Аввакума, их похоронили возле берега, но начавшееся половодье размыло одну из двух могилок, и тело ребенка унесло в реку на глазах у несчастных отца и матери. «Не до нево было, – пишет протопоп, – и себя носить не можем».

Примерно тогда же вернулись с Амура и разведчики и принесли плохие новости: ниже по реке хозяйничают многочисленные и хорошо вооруженные отряды чжурчженей, казаки Хабарова отысканы мертвыми, а суда их разбиты и сожжены. Афанасий Пашков понял, что поход не удался. Его люди еле передвигали ноги, идти дальше значило – всем умереть.

Не получилось основать богатое Амурское воеводство, не получилось подвести китайцев «под государеву руку», и даже дойти до них оказалось невозможно. Мечты пошли прахом, за амбиции пришлось платить жизнями. Пашков приказал готовиться в обратный путь.

Не отыскал Пашков в Даурии и месторождений ценных металлов, а если бы нашел, например, несколько серебряных или хоть медных самородков – может, судьба его сложилась бы немного иначе. Залежи свинцово-серебряных руд разведали здесь через двадцать лет, но не в Нерчинске, а в двухстах верстах к юго-востоку от него. Рудник заработал худо-бедно в 1676 году, выплавляли там больше свинца, чем серебра, но и свинец пришелся кстати.

Пересидев зиму 1659–1660, весной, пока еще стоял лед, двинулись назад по скованной морозом Ингоде. Здесь как раз произошел известный диалог между Аввакумом и его женой Анастасией Марковной: «Доколе муки сии, протопоп?» – «До самыя до смерти». – «Добро, Петрович, ино еще побредем».

С трудом преодолев часть пути, перевалив Яблоновый хребет (Иргенский волок), Пашков довел свое поредевшее войско до Иргенского острога, и здесь снова встали, на долгих полтора года.

К этому времени относится рождение легенды об «Иргенских мучениках». Обозленный неудачами, Пашков, страдавший, как можно догадаться, припадками неконтролируемого гнева и превращавшийся в «антихристова послушника», приказал четверым своим людям, в наказание за повинность, заготовить сорок бочек «карасёвых язычков», а когда те не выполнили распоряжение – казнил всех четверых. Очень сомнительно, что воевода-душегуб, нуждаясь в элементарной пище, пожелал отведать каких-то «язычков», или это была фигура речи вроде «принеси то, не знаю что», или яркую подробность присочинил автор легенды (не Аввакум), – тут интересно другое, что Пашков убил четверых боеспособных воинов, в то время как его отряд стремительно вымирал от истощения и каждый человек был на счету.

Есть версия, что Иргенские мученики были убиты за приверженность к старой вере. Но в этом случае официальная церковь не смогла бы их канонизировать, так что тут вопросов больше, чем ответов.

Из-за недостатка древесины их похоронили не в гробах, а в колодах, положив по два мертвеца в каждую. Позднее эти колоды были найдены, на обратной стороне одной из них сохранился отпечаток лицевых костей, это сочли за признак нетленности, и четверо неправедно убиенных превратились в местночтимых святых.

Аввакуму же доставалось от Пашкова на протяжении всего похода: начальник то бил Аввакума, то издевался, то морил голодом, то сажал на цепь. Но своего не добился: протопоп ругнёй ругал воеводу при каждом удобном случае, да еще на глазах у всех прочих; сейчас это назвали бы грубым нарушением субординации и воинской дисциплины. Так или иначе, подводя итоги своего забайкальского хождения по мукам, Аввакум напишет про Пашкова: «То ли он меня мучил, то ли я ево».

Но все кончается когда-нибудь. В мае 1662 года в Иргенский острог приехал сменщик Пашкова, боярский сын Толбузин. Он заступил на должность воеводы и принял командование остатками отряда и тремя острогами: Иргенским, Нерчинским, Телембинским. Пашков засобирался в Москву.

Во всех трех крепостях к моменту приезда Толбузина находились под ружьем 75 казаков. Прочие – около 400 человек – погибли в боях с местным населением либо от голода. Таков был итог шестилетнего похода, неудачного.

Судьба воеводы Пашкова сложилась печально. По возвращении в Москву Аввакум на некоторое время возвысился, Пашков же, наоборот, был отставлен от службы. Однако отчитался в Сибирском приказе о своем походе, и на основании его рассказов о голоде дьяки решили выписать из казны крупную сумму для покупки хлеба и отправки его казакам в Даурию. Аввакум же ничего не забыл и подал царю челобитную с описанием преступлений воеводы.

Вражда Аввакума и Пашкова закончилась вот как: Пашков пожелал уйти в монастырь и попросил именно Аввакума совершить над ним чин пострижения, что Аввакум и проделал, в Чудовом монастыре, в Москве, простив мучителю все его злодеяния.

Вскоре Афанасия Пашкова разбил паралич, и он скончался в 1664 году.

Но род Пашковых, между прочим, расцвел, и его следы уцелели до сих пор. Сын Пашкова Еремей дослужился до места киевского воеводы. Внучка Афанасия Пашкова вышла замуж за учителя Петра Первого, думного дьяка Никиту Зотова (причем Зотову к моменту женитьбы было семьдесят лет). Каменный дом Зотова стоит до сих пор на Кремлевской набережной у самого начала Большого Каменного моста. Правнук же Афанасия Пашкова Егор Пашков стал денщиком государя Петра Алексеевича и губернатором Астрахани, а сын этого Егора, Петр, построил знаменитый дом Пашкова.

Путешествие Аввакума из Москвы в Даурию и обратно заняло десять лет.

Покрытое расстояние, сначала – пешком или на конных повозках, затем – по извилистым сибирским рекам, сам Аввакум определяет в 20 тысяч верст (более 21 тысячи километров); для справки, Христофор Колумб, открыв Америку и вернувшись домой в Лиссабон, преодолел существенно меньшую дистанцию.

В Сибирь Аввакум еще вернется – но только не в восточную, а в северную, за полярный круг, в Пустозерск близ Нарьян-Мара, уже не священнослужителем, а расстриженным, проклятым и битым кнутом преступником, просидит в земляной яме четырнадцать лет, напишет множество сочинений, переживет и воеводу Пашкова, и царя Алексея Михайловича и будет заживо сожжен в апреле 1682 года.

Вот так «чюдно» (как писал бы сам Аввакум) вышло. Одно из первых светских сочинений русской литературы посвящено Сибири да и написано, как минимум частично, там же: это травелог, то есть описание путешествия, военно-разведывательного похода. И Сибирь, Забайкальский край в описаниях автора – земля девственная, дикая, опасная, населенная «немирными» людьми. При этом Байкал описывается как место изобильное, а Даурия, наоборот, названа «смертноносной».

Тут рядом со мной на берегу появился писатель Сенчин. Он тоже, как и я, выступал в Иркутске на фестивале и приехал на Байкал в том же автобусе. В отличие от меня, московского хлыща, Сенчин был коренной сибиряк, широко известный своим угрюмством.

– К Вампилову пришел? – спросил Сенчин.

– Нет, к Аввакуму, – ответил я. – А что, Вампилов тоже тут бывал?

– Не просто бывал, – сказал Сенчин. – Он тут погиб. Чуть дальше, за поворотом, стоит памятник на том месте, где он утонул.

– Ничего себе, – сказал я. – Так ведь и Аввакум тут тонул, в Байкале.

– Ну Аввакум выжил, – сказал Сенчин. – А Вампилов – нет. Аввакума, наверное, сразу вытащили из воды. А Вампилова некому было вытаскивать, он плыл на лодке вдвоем с товарищем. Лодка перевернулась. Говорят, что ударилась о топляк. Товарищ смог залезть на перевернутую лодку и стал ждать, когда его спасут, а Вампилов не стал ждать, поплыл к берегу. Доплыл – и умер, сердце остановилось. Вода-то холодная.

– Да, – сказал я, – очень холодная. Я не стал купаться.

– А в Байкале, в общем, и не купаются, – сказал Сенчин. – Не то место, чтоб купаться.

– Может, он пьяный был, – предположил я. – Вампилов.

– Может, и был, – ответил Сенчин. – История умалчивает. Но купаться тут точно не надо, ни пьяным, ни трезвым. У самой поверхности вода может показаться теплой, особенно летом, в жару, но на глубине в метр уже ледяная. Так что Аввакуму повезло, что он выжил.

– А ему вообще везло, – сказал я. – Он пишет про страшные мытарства, но при этом умудрился все вытерпеть, книги написать. Очень фартовый дядька был этот Аввакум. Десять лет странствовал по Сибири, и еще потом четырнадцать лет просидел в земляной тюрьме, представь, какая сила духа нужна, чтоб это вынести. Сейчас я вот думаю, что в земляной тюрьме он не сидел. Был я однажды в Салехарде, видел тундру, невозможно там четырнадцать лет в яме просидеть. У Аввакума было много сочувствующих по всей стране. Думаю, его надзиратели отправляли в Москву доклады, что арестант сидит в яме, как и приказано, а на самом деле его как минимум выводили погреться в теплую избу. А скорее всего, он залезал в яму, только если приезжало начальство для проверки.

– Циничный ты, – сказал Сенчин.

– Нет, я просто тоже сидел. Умный человек в тюрьме всегда найдет способ облегчить себе жизнь. Там начальство само намекает, мол, подкинь немного на хлеб, и мы тебе всё устроим…

– Все равно так нельзя, – возразил Сенчин. – Ты подходишь к прошлому с меркой настоящего.

– Да, – согласился я. – По себе меряю. Плохо это, конечно.

– Но как еще измерить, – спросил Сенчин, – если не самим собой?

На это я не возразил.

Поздним вечером того дня в небе над Байкалом я впервые в жизни увидел падающую звезду, метеор. Но загадать желание не успел.

Собиралась гроза, надвинулись мощные тучи, вихрь поднимал и кружил пыль, швыряя в глаза и за шиворот. Пыли становилось все больше, мы приближались к месту назначения.

Высокие стены бывшего тракторного завода простирались вдаль – настоящий мертвый город. Под ними покоились кирпичи и бетонные обломки, торчали ржавые железяки. Отсутствие крыш, оконные провалы, облезшая голубая краска…

Ветер крутил черно-серую пыль между стенами, уносил до небес и, казалось, так насыщал эти низкие тучи.

Виктор Евгеньевич, прямой, с морщинистым приветливым лицом и светлыми глазами, в светло-сером пиджачке, неспешно вел меня по советскому акрополю и негромко объяснял:

– Работников – двадцать две тысячи, тракторов – тридцать три тысячи в год. Вся молодость моя. Начинал я помощником мастера. И так до начальника цеха. Вся жизнь!.. Разные трактора делали… На нашем дизельном целину пахали…

– А потом?

– А потом не стало ничего, ни завода, ни зарплаты. Так и жили без всего, но я хоть выжил, вот до пенсии дотянул. Да разве во мне одном вопрос? Правильно говорят: не имей сто рублей… Сколько здесь друзей настоящих было. Сто точно наберется! Ты себе только представь!

– И вы их всех помните?

– Конечно, а то! Как будто вчера вон в том цеху с Димкой Комаровым из чугуна детали отливали. Задний мост, корпус двигателя… Ты пойми, для меня ж это не просто камни, я про каждый закуток могу целый день говорить. Кто спился, а кто… Барышников утонул, Нефедов Серега сел, Кружков в бандиты пошел, ну и сгубил себя, Мишка уехал, однокашник мой, и нет вестей, вроде таксист у вас в Москве, Захаров Колька и вовсе… – Худой рукой он ловко очертил ноль вокруг шеи и перекрестился.

Он шевелил узкими губами, перебирая имена, не для меня, а для чего-то еще, отражая небо и развалины отсутствующим взглядом.

– А дружили как? – спросил я.

Он не отвечал; туча раскинулась огромным небесным заводом с лиловой проходной, серыми корпусами и черными дымными трубами.

– В гости ходили. Помогали… До получки занимали и просто… вообще… Всяко бывало. И драки тоже.

– С друзьями?

– Не знаешь разве как… Подерутся, потом обнимутся. Вот тебе случай. Недавно было, уже завод сломали, Ермолаев с Гордеевым пили-пили во дворе и за чё-то поспорили. Ермолаев давай его душить, а Гордеев ему ножом. Увезли Ермолаева в больничку, и протокол составили, а он ничего на друга своего не говорил. Посадили, значит, Гордеева, а у него жена, дети, и стал Ермолаев всюду возмущаться и письма писать: «Как так? За что друга моего посадили? Он ни в чем не виноват…» Но не помогло…

– Такая дружба?

– Они и сейчас переписку ведут. Да я и сам: сорвусь под конец дня, наору, зашпыняю, а ночью спать не могу. – Он часто заморгал. – Помню, лежу и думаю: все, считай, родня, а ты на них…

Отвернулся навстречу новому удару ветра, и донесся негромкий глуховатый голос:

– Мы и сейчас дружим…

– Правда?

– Если помню, значит, дружу.

В весне всегда что-то долгожданное, лето – будто цель всего года, передышка, и именно летом течет жизнь речная, лодочная и пароходная, но все-таки самая соль жизни – зима. И начинается она исподволь, ее ждут, потому что и шляча осенняя надоела, и охота бодрости, морозца, но это только поначалу, а потом как всадится поглубже в зиму дело, как оглубеют снега и морозы прижмут – снова вязкой и глухой станет жизнь и время будто главный, тяговый двигатель включит, пойдет рабоче и долго.

Поначалу первые морозцы встречают на реке, и мотор греть приходится, и ветер как ледяная стена, и руки поначалу с отвычки вдруг заломит от сети, от склизкой рыбины, стянувшей ячею колючею жаброй. На той стороне целый день булькотят плавными сетями омуля. На озере ледок, и дядя Илья с внуком ставит «морду» (вершу) на животку[17], без нее потом налима не поймать.

Снег сначала слегка, и все ждут, чтоб как следует, чтобы на другую технику пересесть, воды привезти на «буране» да закрыть наконец навигацию, вывезти лодку, и в этом снятии и вывозе сначала мотора, потом и лодки что-то есть увесистое и успокоительное. Лодки еще разноцветным рядком на берегу, на Енисее вал, катает Север[18], винты во льду, в сосульках. Лодки, обшарпанные, битые моторы (по большей части «вихрюги»), кто-то куда-то еще едет, заводит мотор, долго греет, синий дым срывает, уносит, ветром лодку наваливает на берег, мужик пихается, мотор орет, на волне оголяя выхлоп.

На другой день чуть морозец, пошла шужка[19], сальце, небольшие, похожие на бляшки плесени льдинки. Вот еще подморозило, сильнее шуга пошла. Вот и притор начинает мять, растет торосистый ледяной припаек у берега, и все глядят, куда бы удочки налимьи воткнуть.

Всех волнует, как Енисей будет вставать – ровно или замнет его так, что торос на торосе и дорогу через[20] рубить задолбаешься. Когда к Новому году выйдут охотники, им будут говорить: «Анисей ноне как закатало, гольный торос» или «Анисей-то нынче смотри-ка как стал, хоть боком катись». Вроде зима, морозы, а свое облегченье: и сети поставить поехать, и по сено – гусянки[21] не гробить по торосу.

Вот наконец снежку подбросило – и заревели «бураны», «нордики», «тундры». Кончилось безводье: водопровод из скважины был отключен еще с первым же морозцем, и с водой экономия, а теперь вся деревня заегозила: еще вчера на «вихрях» – сегодня на «буранах», кто по воду, кто по лодку, кто по дрова.

Дядя Костя со внуком вывозит «Крым»[22]. Все старик сам делает – сын запился. Корячится с мальчишкой, на взвозе между камней снегу мало, а подъем крутой, и он не может лодку взять, «буран» буксует, летит галька из-под гусениц, дядя Костя перецепляет на длинную веревку и рывками, по полметра, удергивает лодку. Сашка из всех сил кожилится сзади, толкает. «Буран» ревет, дымина, и гусянки жалко, а лодку вывезти надо – Енисей вставать будет, воды даст, и ее зальет, замнет льдом. Глядишь на эту технику – и жалко ее, а свой хребет еще жальчее. Погода смурная, рабочая, серенькая, снежок пробрасывает, все время здесь то снежок, то ветерок, а то и снежище и ветрище.

На угоре мальчишка-кетёнок[23] играет: игрушечный «буранчик» тащит и игрушечную лодку тоже вывозит. Буранчик длиной сантиметров двадцать, сделан из брусочков, капот покрашен красной краской, стекло из пластмассовой бутылки, лодка – разрезанная вдоль такая же бутылка, вместо мотора пенопластовая пробка от самолова.

Боковая речка уже встала, она течет с северо-востока, с гор, и вода в ней ледяней енисейной. На самодельном драндулете едет Витас, литовец. Он упертый, у него все по-своему, и все над ним посмеиваются, хотя и признают, что в технике он шурупит. Он все собирает что-то из железных отбросов. Драндулет – название Витаса – это половинка бурановского двигателя, бурановская гусянка, лодка тоже опиленная, бурановская, лыжи от старинного «линкса», а карбюратор от пускача. Капота нет, все наголе. Седушка узкая, фара без стекла привинчена к стойке. Драндулет холодный еще заводится, а на горячую еле-еле. Коробка тоже бурановская, стоит впереди слева, и Витас включает ее ногой. Обороты большие, тормоза нет, и включается она плохо, трещит, а он давит, морщится, и все качают головами, переглядываются и лыбятся.

Ему охота вырваться из деревни, и он едет к речке Акулинихе в балок, хочет сеть поднырить, удочки поставить на налима и налима покандачить, то есть половить на блесенку или на «балду». Животку он везет с собой в укрытом ведре.

Вечером долбит пролубку и в темноте кандачит, подергивает «балду» маленькой деревянной удочкой с куском резинового шланга на конце. Обязательно надо налима поймать, все спрашивают друг у друга: «Ну чё, добыл налима?» Свинчаткой-«балдой» с крючком тукает по дну, и из-подо льда слышен звук, сухой, гулкий. Здорово, когда под водой, в том, другом царстве, слыхать наше что-то, так у плавной сети груза по галечке звякают, как колокольчики, или кошка по дну скребет… Вытаскивает налима, он тинно-зеленый, камуфляжного окраса, и грозный, и смешной, извивается в свете фонарика – главное в нем хвост. Эдакое каверзливое длинное весло, язык ли, лопата, которая все время извивается, загибается, цепляется за лед, и, когда наверху, сразу же вяло засыпает, извалявшись в сахарном снегу, – хвост медленно то складывается, то распускается плоско, как лезвие, серебреет, жестенеет. Утром Витас уезжает.

Разъяснивает. С утра морозец градусов двадцать. Дым из трубы на восходе прозрачно-черной дугой загибается по алмазному небу на реку. С Енисея шорох и грохот. Пар тянет на реку с берега, и он, отползая, зависает столбами, иглами, занавесками. В пару видны ледяные поля. Вздыбленные льдины ползут, будто хребты. Если спуститься на притор и подойти к его краю – совсем близко проплывает стекло. Вот подошло совсем свежее сизоватое стеклянное поле, налезая на притор, оно изгибается и ломается, но натяжку держит, его края дыбятся, ползут и осыпаются обратно на проплывающий лед. Скользят по нему необыкновенно легко и далеко, замерев, едут дальше. Небо розово-рыжее, но солнца еще нет, мужичок-тракторист смотрит сеть, долбит пролубку. На ее льду узор куржака[24], звезды и перья. Розово отсвечивает снег, брызги льда из-под пешни[25] густейше-синие и тоже отсвечивают, озаренные небом. Мужик тянет сеть, она подается, тянется из пролубки – вся в мелком льду, в стекляшках, как в колокольцах. Нет ни хрена рыбы, одна шуга, но мужик не унывает. С угора[26] его фигурка кажется совсем маленькой.

Чем шире притор, тем больше на нем черных фигур. Согнутые, по-муравьиному прибитые жизнью, копошатся над пролубками, и чуть лишний метр льда – отвоевывают у Енисея, вдаются в него налимьими удочками. Над каждой пролубкой палка-тычка. Встало солнце, низ неба до горизонта густейше-синий, дальше пар, а над ним все рыжевато-золотое. Справа от солнца видно одно из так называемых ушей, радужная скобка, будто зимой солнце как в скобки жизнью взято, не шибко светит, хотя прибавку градусов в пять и дает, а когда на дворе сороковник (минус сорок) – то это прибавка хорошая. Солнце двигается правее, и «ухо» тоже ползет правее, а из-за дома вылезает левое. Для «ушей» есть и более расхожее, для журналистов, выражение – «солнце чум строит». Днем и к вечеру солнце во всем великолепии, рыжее, с боков два радужных столба, если подняться по деревне вглубь, в хребет, выше – то «уши» будто подойдут и на фоне домов заструятся. Это вымораживается воздух, и видно на темном фоне, как он искрится. Над самим солнцем тоже столб света. Всего три столба. И синейший снег.

Что-то царское в этих столбах, не то скипетры, не то свечи, – все мощное, торжественное, будто великий праздник, знак ли, будто над деревней великое совершается таинство – посвящение в зиму. На заходе на месте солнца вертикальный луч как огненная тычка на месте.

Дядя Илья пересаживает животку из озера в Енисей: пора. Животка подо льдом в ящике, тут же неподалеку «морда», еще недавно ставили, еще по осени, а кажется, вечность прошла.

…Осенний день, снега еще нет, желтая трава, правда, на озерках уже ледок. Дядя Илья едет ставить «морду», «морда» сделана старинно, из гартья – тонких щипаных реек, густо-желтая, будто какая-то древняя ваза. Едет с внуком. Внук подскакивает на старом, первых выпусков «муравье», зеленом, без фары. В кузове топорщатся «морды» и загородки[27] – не то самолет самодельный, не то еще что.

Виталька едет к озеру, дед идет с палкой, твердо трогая ею дорогу, рядом вьется собачонка, он покрикивает на нее, палкой понужает ее, когда лезет. Ветер – Север, на Енисее вал с беляками, камни – белые, как глазурью, облитые льдом, стеклянная волна взлизывает их грубо, бьет с тупой силой, солнце то в сизых тучах, то выходит. У озера поют на ветру тальники, на воде рябь. У берегов лед темный, бесснежный, рыхловатый. Дядя Илья долго ставит «морду», а когда ставит загородку, кладет на лед топорик, и он лежит совсем по-зимнему, неподвижно и спокойно. «Морда» поставлена. Виталька едет домой, дядя Илья, так же тыкая палкой, так же поигрывая с сучкой, идет по мерзлой каменистой дороге среди желтой травки.

Теперь все белое и только кое-где торчат из снега черные стволики конского щавеля.

То в ясную погоду дядя Илья на удочках, то в пасмурную, а снега все подбрасывает, и глубже осаживается жизнь в зиму, и всегда с дядей Ильей сучка, и, когда он снимает с крючка уснулую животку и кидает ей, она хватает – и в два-три подкуса хвост исчезает в пасти.

Дядя Илья то на удочках, то на «мордах», «морды» он поставил две, но что-то ловится неважно. Озера маленькие, длинные, на них понаставлено уже порядочно этих «морд» с загородками из плоских реечек. Ваня, глуховатый остяк, тоже проверяет «морду», загончик у него из реек, а сама «морда» из алюминиевой проволоки – вот тебе и остяк. Зато мать его, тетка Мария, еще что-то помнит про не алюминиевую жизнь.

Тетка Мария живет в брусовом доме, внутри почти ничего нет: железные кровати, тряпки, печка, сковородки, кастрюли, кружки. В сенях окно, и иногда в нем маячит ее лицо. Тетка Мария очень старая, у нее темно-желтая, в складках кожа, смотрит она всегда настороженно, а двигается и говорит медленно, не очень понятно и будто через глухую прослойку.

– Тетка Мария, покажи куклы.

– Куклы? – переспросит вяло, будто не понимая, голова подрагивает, движения неверные.

– Но. Покажи, вот тут ребята ко мне приехали, посмотреть хотят.

Она мешкает, потом идет с кухни в комнату, куда-то лезет, вставая на табуретку, достает, выносит и кладет на стол что-то завернутое в тряпку. В тряпке сверток росомашьей шкуры. Там куклы – алэлы, домашние покровители; деревянные лица и тряпичные туловища. У одной куклы вместо лица темная железная, а вернее всего медная, петля – как сложенная плетка. Лица в оторочке из старинных бус, крупных, мутных, неправильной формы горошин – блекло-желтых, красных, зеленых. Деревянные лица кукол темные, у одной оно особенно выразительное и круглое, на нем выдающийся узкий и горбатый нос, будто килек, вместо одного глаза квадратик жести на гвоздике – как подкладка, шифер прибивать. Что-то поражающе суровое, какая-то страшная простота в этих древних младенцах в чепчиках из бус.

– Мария Игнатьевна, это чё такое?

– Куклы, куклы шаманские, – прохрипывает тетка Мария с очень сильным остяцким акцентом.

– А сколько им лет?

– Старые, старые совсем.

– А имена есть у них?

– А?

– Имена, имена есть у них?

– А-а-а… Имена. Имена нет у них.

– Тетка Мария, ты никому не отдавай их.

И тут она будто выплывает из своего оцепенения и говорит первые и последние свои твердые и осмысленные слова:

– Не, не. Пока жива, со мной будут. В этом наша жизнь.

Ноябрьские праздники. Дядя Ваня, мой сосед, только что приехал с охоты, у них с сыном любительский участок рядом с деревней. Оба матерятся – соболя мало, в капкан не идет, отжирается на рябине, а ее море, и снегу навалило по пояс – собаки не идут.

Ночью подморозило, до этого оттеплило и шуга шла масляным легким ходом, со снегом, как в вате вся и липкая, такую – чуть мороз, и махом склеит.

Дядя Ваня собирается поднырить прогон для сети, в санях черпак, пешня, нырило, крючки, тычки и обязательно лыжи. Вот поехали, и дядя Ваня унесся в снежном облаке и в своей позе – на коленях в санях, в корме, сидя очень прямо и крепко. У него стать-повадка такая, всегда как поплавок, прямой, стойкий, хоть и болеет. Пока сын заводит «буран», он уже сидит неподвижно в нарте, залатанная фуфайка, рукавицы, завязана ушами назад ушанка.

У Дяди Вани тоже все сплелось в голове: свои детские впечатления он путает с рассказами отца и деда и прошлое у него теряется в бусом и морозном енисейском тумане. Он сам будто по пояс в прежних временах, все у него делится на «ране» и «ноне». «Ране город в Енисейске был», – говорит он, имея в виду что столицей Енисейской губернии был не Красноярск, как теперь, а Енисейск. «Ране, парень, белка дорого стоила, а щас на нее и кирпич хлеба не купишь».

У всех стариков одна тема, что ране рыбацкий, охотницкий, крестьянский труд ценился и люди свою нужность понимали, а сейчас все это никому не нужно. Оно так и есть, хотя народ, как его ни трави и ни изводи, все равно силу имеет и кать[28] трудовую, и рад бы не работать, да не может. Рассказывали, один мужик, выращивающий в Ворогове помидоры и капусту, просил начальников, чтоб забрали у него овощи, и вроде бы обещали вертолет, готовьте, мол, и ждите, но никто не прилетел, а он ждал да ждал, пока не померзло всё. То же рассказывал мне и кержак[29] на барже – что могут они картошку и овощи выращивать и просят начальство: примите у нас, это же для района. Но никто не берет, потому что выгоднее и проще закупить в Красноярске по дешевым ценам и привезти по воде, чем вкладывать в сельское хозяйство на месте.

Дядя Ваня рассказывает:

– Мне отец так говорил, вот ране кто белку промыслял, рыбу, тот зыл, а кто ни хрена не делат – тот пропадай.

Жена дяди-Ванина умерла, дядя Ваня признается:

– Скучаю сильно по ней.

Дядя Ваня говорит глухим голосом и, когда разговор закончен, удаляясь по краю угора, продолжает гулко и глухо басить, бросая слова уже совсем в бесконечность, и они растворяются в ветре, дали и сливаются с ней в одну крепь. Дядя Ваня – настоящий рыбачище – весь год сети, перемет, невод. Летом встает в шесть, и полчаса спустя у них с сыном идет на угоре громкая и гулкая разнарядка. Дядя Ваня, продолжая бакланить, спускается, слышно, как стучат сапоги по лестнице, потом взревает мотор, и так же час спустя они подымаются.

И так всю жизнь. Прошлым годом заходит соседка: «Миша, помоги телку ободрать». Туша на угоре над Енисеем, мороз под тридцать, ветерок, все стынет махом, и шкура, и копыта, только нутро еще теплое, и рукам в нем хорошо. Дядя Ваня старается, но ему тяжело, хворает, и руки мерзнут, и он еле шевелится, а потом и вовсе уходит домой.

Помню дядю Ваню еще лет пятнадцать-двадцать назад, такого же прямого, с прямым поставом головы, вечно идущего откуда-то с рюкзаком и посохом на своих сельдюцких[30]лыжах – очень широких и таких тонких, что так и ходят ходуном, вихляются двумя листами. Носы и задки тоже как мыски листьев, острые, и камус на них исшорканный и по краю блестит затертой голой шкурой. Он и сейчас с этими лыжами за спиной в морозном скрипе шагов проходит по краю угора мимо моего крыльца:

– Куда, дядя Вань?

– Да вот, пойду, это… пролубку обдолблю, – показывает, стучит посохом, – садок там у меня стоит.

– Ну ясно, ясно, понял, понял, – ответишь по-радиостанцевски, по-охотничьему. Я снимаю его на камеру, и он выжидательно спрашивает:

– Ну что, идти?

И уходит с черпаком, посохом по краю угора, на фоне высокого яра с белыми откосами, гигантской дали, и за спиной, будто сложенные крылья, пятнистые от камуса лыжи. Пройдя метров десять, он оборачивается, кивает на камеру:

– Интересная стука!

Дядя Ваня тоже болеет о животке. Животкой могут быть и ельчики, и ерши, и щучки, и «леночки» – озерные гольяны. Ловят их по-разному – с осени неводом, позже в «морду» или на кандачку, но главное, что сидят они в садке – ящике в озере подо льдом или в Енисее. Как говорил мой сосед Толя – в «турьме»: «Посажу их в турьму». Турьма – плоский ящик с узкой крышкой на проволочных петлях. К нему привязан на веревке груз, какой-нибудь трак от трактора или камень в авоське из неводной дели. Поперек пролубки лежит палка, на нее крючком, то есть сучком вниз надета другая вертикальная палка, ее нижний конец под водой, к нему привязана веревка. Обдолбил пешней и тянешь крючок с веревкой, идет садок, на садке груз. Садок будто с сокровищами, весь темный, исшорканный, в мороз дощечки мокро блеснут на солнце, а в ветрище, снежище веревочки, узелки тут же леденеют… Достал, но не полностью, чтобы не оголить животей, и отворил крышечку. Там в вековой и таинственной рыбьей задумчивости бродят ерши. Тыкаются, пошевеливают хвостами. Чем питаются они долгие недели? Говорят, своей же слизью, но не верится.

Без животки не поймать налимов. Налим – енисейская зимняя еда. Кормилец. Удочка – это капроновая нитка с грузом и одним или двумя крючками. Либо просто тычка, палка метра три длиной, с воткнутым в дно концом и привязанной там же ниткой. На крючках – живец. В тепло, когда лед слабенький, подошел к пролубке – если тычка сдвинута, значит, сидит кормилец.

У Виктора Петровича Астафьева вычитал, что в Овсянке налимов поселенцами звали, и давай прививать это дело. «О! Поселенец идет!» А мальчишка-сосед кричит: «Где? Где васеленец?» Так с Толяном и стали налимов васеленцами звать.

Без васеленца никуда, даже Ванькина бабушка, которая улетела погостить к старшей дочери в Зотино, передает:

– Валя, доча, пришли мне-ка налима, не могу!

Тем временем все шире притор, и уже стоит опечек[31]посередке, на который лед садится сразу. В солнечный день полоса притора с сахарном крошевом торосов тянется вдаль, повторяя линию берега, цепочки торосов изгибаются, и выделяется изогнутой шершавой ниткой одна высокая гряда – в один момент особенно сильно и высоко торосило, и в этой кривом следе посреди уже ставшего льда есть что-то очень речное. Таким же отпечатком речной воли, повадки и видны с вертолета схематично-недвижные, по-школьному условные следы прежних берегов, стариц, и так же проявляется живая тягучая природа реки в дугах и кривулях сахарных торосов.

Но все еще идет Енисей, и хоть уже мало открытой сально-матовой воды среди крошева льда и полей, все еще скользит лед, совсем скоро замрет это вечное движение пред глазами, этот бесконечный жизненный телевизор, и всех как встряхнет от колоссальной остановки. И настанет великая неподвижность, великий покой. Казалось, тысячи вариантов полей, льдин, водяных окон проехали за долгие дни вдоль деревни – и вдруг все замерло, и эта картина только что была мимолетной, случайной, а вдруг стала единственной до весны. Как, бывает, десятки людей проходят перед глазами, и вдруг один кто-то остается на всю жизнь. И это превращение случайного, текущего в постоянное и есть судьба.

Енисейного ледостава все ждут, чтобы сразу сети на устье Бахты и Сарчихи ставить, и по сено можно будет на ту сторону на Старое Зимовьё ехать, и охотники с той стороны домой прибегут, все это правильно, но, помимо всего этого понятного и делового, есть еще какое-то великое успокоение для души, когда Енисей встал.

Как когда-то на растущий притор все повально выползают ставить удочки, так теперь все ломанулись ставить пушальни (сети). Сначала подныривают прогон, то есть подводную веревку по длине сети. К одному концу прогона привязывается приготовленная сеть, к другому – веревка, ее конец тоже рядом с сетью в руке. Тянешь веревку, и сеть сходит. Также и смотрят пушальню, собирая в гармошку в пролубке, потом тянут за прогон, и сеть растягивается подо льдом.

Тоже сборы – нырило, крючки, палки. Прогон подныривают так: готовят длинный шест и рогульку. Пробивают две крайние большие майны. Меж ними по длине шеста бьют среднего размера лунки, к нырилу привязывают прогон, пихают нырило в майну и ждут, пока оно покажется в ближней лунке, там его пропихивают рогулькой дальше к следующей лунке, и так до конца. Лучше прогонять нырилом-шестом с проволочной кошкой на конце. Веревка с грузиком в майне, и ее цепляют нырилом из следующей лунки, и так до последней. Как-то мы с тетей Шурой, Царствие ей Небесное, подныривали прогон на течении на Енисее льдинкой. Морозы стояли, а снегов не было. Привязали льдинку и пустили по течению от пролубки, один спускал веревку, а другой слушал, как она бьется, стукает, разглядывал белую под темным льдом. Там и долбил.

Бывает, поставят сеть – и вдруг тепло, вода прибудет, оторвет Енисей или устье Бахты вместе с сетями и пешнями, и беда – ничего не сделаешь, хоть беги до Диксона берегом – тогда все сначала, сети садить, пешню делать.

Пешню оттягивают обычно в школьной кочегарке – там мощная на угле печь. На пешню годятся болты от бона[32], пруты шестигранные и круглые, главное, чтобы железяка была сталистая. Раскаляют докрасна и отковывают на наковальне, острят, придают грани. Острие горит, светится, как копье. Потом в масло. Потом приваривают трубку – садило, а потом строгают из березки черен или пеховище, садят, прихватывают гвоздиком – и пешня готова. «Долби иди!» – как говорит в таких случаях сварной Василий, убирая сварочник.

Морозный день. Дядя Илья собирается по удочки. Сидя на табуреточке, напяливает носок, пакулек, портянку и сам бродень[33], опробует его изнутри ногой, дотягивает, подвязывает вязочкой. Морда бродня очень похожа на налимью. Кожа лучше резины, она и дышит, и легче по весу – ноге в бродне необыкновенно удобно, собранно, нутро теплое, мягкое, а снаружи кожа, которая все это тепло держит. Дядя Илья надевает фуфайку, перепоясывает ремешком, поправляет нож, завязывает шапку.

Раньше стельки в броднях делали из травы. А к бродням обязательно полагаются вязочки. Кожаные – держат подъем. Подколенные – голяшки. Они тряпичные, с тесемками, широкие и расшиты тряпичными цветными полосками. Очень удобно ехать на таком подвязанном колене на мерзлом сиденье «бурана» или какого другого агрегата. Пакульки – меховые носки – из собачины, а бывают еще из гагары, считаются очень крепкими. Есть еще пимы – камусные бродни – на самый мороз. И рукавицы тоже бывают разные – суконные верхонки, теплые, стеганые и собачьи мехом наружу. Они называются лохмашками или мохнашками и очень теплые.

Юксы делают из сыромятины, это кожаные крепления для туго набитого бродня. В мороз они скрипят попадающим туда снежком, и для скрадывания сохатого[34] используются специальные мешки – прибивают их к лыже и ногу суют в мешок. Площадки под ногу делают из разных материалов, но главная борьба идет с подлипанием снега под пятку, особенно в тепло. Подбивают бересту – деревянными гвоздиками-пятниками, проволочными скобочками резину от сапога, белую жесть от консервной банки и даже пластмассу от распластанной кетчуповой бутылки.

Лыжина, бывает, пощеляется вдоль, и ее заклеивают прямоугольником налимьей шкуры – и тут васеленец пригодился. Камуса, или камусы, – шкуры с ног сохатого, оленя или даже коня, ворс у них короткий, крепкий и сильно наклоненный в одну сторону, прямо заглаженный, поэтому лыжи, оклеенные камусом, не катятся назад, к тому же и прочнее в такой обтяжке. Скроенные по лыже камуса называются подлыком. Подлык заворачивается на верхнюю сторону лыжи – в таком чехле лыжа еще крепости берет. Слыхал, что еще жилы пускали под подлык. На северо-востоке Эвенкии с лесом туговато, и лыжи из двух продольных половинок делают – подлык держит. Видел в более южном поселке лыжи с конским камусом – гнедые и мохнатые. Слыхал, что конский камус очень ноский. На Енисее говорят обязательно «конь», а не «лошадь», это по-старинному, по-сибирски.

Охотник надевает лыжи, не нагибаясь и помогая в юксах концом посоха или охотничьей лопатки. Вставляет ногу в юксу почти поперек лыжи, потом натягивает ее заднюю петлю пяткой назад и, изловчась, заводит гнутым и быстрым движением-выкрутасом в переплет юксы. Также и вынимает ногу – движение это в свое время меня просто поразило, настолько оно справное.

Когда смотрят сеть в мороз с ветром, натягивают рядом кусок брезента. В мороз индевеют волоски на руках.

Щуки, сиги, чиры, ленки… Когда их выпутают из сети, они только извивнутся на снегу и замирают, вывалявшись. А потом становятся седыми, проколевшими и хрупкими, в нарте колотятся друг о друга, как стеклянные колотушки. Все заиндевелое – суконные штаны, брючина, надетая на бродень поверх голяшки, а бродень во льду: где-то ступил в наледь, в воду. Морда красная, и уже в тепле над печкой мужик развязывает шапку, кряхтит и сосульки выплевывает.

Особенно лихой вид у охотника, приехавшего под Новый год с промысла. По теплу ли, по морозу несся он будто целую вечность в реве «бурана». В нарте пила, мешок с пушниной, сахарные рыбины. Влезал в воду, «буран» и бродни во льду, весь пепельный, сахарный, резко воняющий выхлопом. Ехал-ехал, и сколь верст было – все его. Если заколевал, грелся по пути в чьей-нибудь избушке. Собак ждал. Сначала, бывает, какой-нибудь молодой кобель рванет вперед, побежит весело, с тобой еще и заигрывая, то впереди, а то и рядом. А потом, глядишь, всё, уже сзади, почти носом в нарте – так обдув меньше, хоть и вони больше. А потом уже и сзади никого. И вот стоишь, мнешься, ходишь, и все вглядываешься, когда одна, другая черная точка покажется, и всегда сначала какую-нибудь торосину принимаешь за собаку, а их все нету и нету, и начинаешь думать: вот след соболя был свежий – вдруг, козлы, ломанулись, или избушку Санькину проезжали – вдруг туда, вдруг останутся, потом езжай за ними, или, еще хуже, в капкан влезут.

Но вот запрыгала одна точка, за ней другая, и, как обычно, немного не там, где ждал, и уже ближе, ближе, и рад, и, кажется, огромное дело, что вот они догнали и рядом. Вот они, морды заиндевелые; кто посвежее, весело и приветливо сунется к тебе, кто потяжелее – просто подбежит. И снова руку в петлю стартера – и вперед. Только километров за двадцать или десять от деревни, когда уже и дорога накатана, как трасса, и собаки будто на рельсы поставлены, – там уже топишь, не оглядываясь.

Небо давно догорело, и остается над хребтом его стеклянно-космический край, темно-синий с прорыжью, и все шарит, шарит, густеет по сине-сахарному снегу свет фары. Люблю я этот свет, когда еще только густеет вечер, но все вокруг постепенно отступает, и остается только рельефно освещенная дорога, яркое поле сияющего снега и зеленый циферблат спидометра. Или, наоборот, утром, когда все еще лиловое перед тобой, но за остроконечным лесом, что проносится мимо с ночной еще луной, уже светлеет, прозрачнеет и наливается светом морозное небо, и меркнет на снегу свет фары, растворяется, как сливочное масло в детской каше.

Бывают разные небеса. Бывают просто стеклянные, бывают с тонкими полосами, стремительными, по линейке прочерченными, сизыми по ясному горизонту, бывает небо как взрыв – из одной точки будто пучок перьев расходится по всем сторонам. В основании чуть пухлые, а дальше ровные, стремительные не то рельсины, не то нити – и то ли из какого бутона тянутся, то ли, наоборот, со всей необъятности в один узел сходятся, в чью-то крепкую руку.

И так к Новому году все тоже стягивается в один узел: и охотники подтягиваются, у рыбаков тоже вроде итога, кто уже и сети выбрал, и удочки прикрыл. И уже далеким бесконечно кажется и тот осенний ледок в озере, где у дяди Ильи «морда» стояла, и первый налим, и нырило под тонким льдом. Все уже зимнее, глубокое, снежище дак снежище, морозяка дак морозяка, без дураков, и двадцать градусов как отдых. И люди на улице стеклянно-заскорузлые, бороды, усы, оторочки шапок – все белое, звонкое, в сосульках, а зато в тепле еще сильнее живятся, отходя, и краснее рожи, и глаза веселее, и руку тянут и жмут крепче, и снова кто-то что-то спрашивает, как и чё, сколь кого добыл, как с рыбалкой и чё соболь. Спрашивает, чтобы, выслушав, потом самому рассказать, обрушить трудовое одиночество, завалить подробностями, убедиться, что у Васьки, Генки, Петьки та же история: забил соболь, падла, хрен на капканья, и мыша море, приваду приел, да животка задохлась в озере, да и ладно, главное, что все дома, живы, и техника рядом, накрыта, и собаки сытые.

Вот и соседка, бабушка из Зотина, из гостей прилетела на вертолете, ее под руки выводят, и грохот, и снежная пыль, а бабушка только головой качает-мотает, ох, слава тебе Господи – дома! И от толчеи этой, гомона так богато на душе делается, что, пока не опростаешь ее в рассказе ли, повестухе, не успокоишься.

От этого разговора странно было ждать хорошего. Что такое Сергею могло понадобиться, чтобы непременно лично? Что вообще Сергею могло понадобиться? От него? Как переизбрался два года назад, так и свалил в туман. И, между нами, слава богу. А теперь вдруг – на вот.

Иди на хер, Серега! Все время, пока мистер мэр с этой своей сволочной расслабленностью курлыкал вопросительно, как жизнь да как дети, хотелось заорать яростно, швырнуть трубу в стену – чтоб в брызги – и выдрать, выдрать эту улыбающуюся Серегину рожу из башки!

Нет. Все время хотел, а выдавил только: «Ну давай в пять, что ли, если в пробку не встану».

Если человек говорит, что хочет яблоко, но все время берет банан, значит, на самом деле он хочет банан. Ну вот и жри теперь этот банан, идиот, жри!..

По дороге показывали закат – розово-гламурный, такой приторно-нежный, будто и не у нас в Сибири, а где-нибудь на морях, в инстаграмно-открыточном вранье. Смотришь и думаешь, что это какие-нибудь вредители навели – чтобы подразнить нас: вон, дескать, как люди живут, за морем житье не худо, так-то. А посмотри на себя: что у тебя есть, кроме этого самого заката, да и тот тебе положен один раз в пять лет? Посмотрел, и будет. Давай-давай, вон справа передовые кварталы Сосновоборска уже выдвинулись на позицию – лучше пялься на них, они наши, укорененные, привычно-девятиэтажные. Наши братья Ночного дозора, которые стерегут нормальных и одичалых друг от друга. А кто из них кто и где тут мы – ну сам догадайся, умный же.

Хотя умный, конечно, ни в жизнь бы по звонку Сергея не сорвался.

Ехал вроде и недолго, но встал перед самым городским КПП и бесконечно ждал, пока маленький белый автобус, даже автобусик, замызганный ПАЗ, чумазая автокозявка, изрыгает пассажиров. Они всё выходили и выходили, будто в кишках этого самого ПАЗа открылся потайной люк в китайский торговый квартал и оттуда запихивают все новых переодетых солдат армии вторжения. Их хватило бы на два нормальных автобуса. На три, если не частить.

Вылупившись из яйца-ПАЗа, они отряхиваются и идут знакомой дорогой к обочине, от которой сразу начинается тропа в лес. То есть это только кажется, что в лес. Минуты три по тропе неспешным шагом, и ты окажешься у дыры в зоне. Скользнешь сквозь безобразную прореху в колючей проволоке – кто-нибудь еще и добрососедски придержит край – и еще через три минуты обнаружишь себя на другой автобусной остановке, такой же, только уже внутренней.

Это называется «режим».

Режимная «Девятка» – город-без-названия, город – номер ящика, забытый секретик в лесах Красноярского края. Советский ядерный меч, который понапрасну пытались переплавить во что-нибудь годное в хозяйстве, да так и бросили посреди дороги.

Теперь это город-по-привычке, предназначение которого закатилось за шкаф. Вот оно было, а вот его нет.

Хотя тот же Енисей, та же тайга, тот же периметр из колючей проволоки. Пропуска, КПП, ж/д станция «Соцгород». Даже тот же слегка удивленный медведь на гербе, рвущий на части атомное ядро. Медведь-атомщик. Медведь – проникатель в тайну атомного ядра. Есть же такое слово, «проникатель»? Или это не про медведя, а как раз про тех солдат вторжения, которые уже пересекли черту секретного города и снова залезают в автобус-пищевод?

Проникатели. Проникающие.

К окну машины подошла «дубачка» – всепогодная тетка в нелепом веселеньком камуфляже, проверяющая документы на въезд. Взглянула на картонку со старой фотографией, на которой оттиснуты чернильные серп и молот. Давно уже серп с молотом завяли, а контора, которая их шлепает, – есть.

«Дубачка» махнула рукой – проезжай. Металлическая стена ворот дернулась и, вибрируя, поползла в сторону.

– Ну что, – спросил Сергей, – помнишь тоннель?

Яр некоторое время старался составить эти слова в каком-нибудь понятном порядке. И так перекладывал, и эдак.

– Какой тоннель?

– Ну тот, что под Енисеем.

Помнил ли он тоннель под Енисеем? Тоннель под Енисеем. Тоннель. Какая вообще разница? Херня какая-то. Пердимонокль.

Вместо того, чтобы поговорить о том, как Сергей его кинул. Пропал, отрубил телефон и не выходил на связь. И объявился будто ни в чем не бывало. Сидит здесь и говорит: «тоннель».

Нина пятьсот раз твердила: плюнь ему в харю. А он не плюнул. Тоже сидит, качает туфлей. Чай пьет. С орешками из вазочки. Тоннель, сука!

– Помню, – сказал Яр. – Здоровая такая дура. Памятник сеятелю, разбрасывающему облигации. Сколько в него денег угрохали – ужас.

– Да-да, – согласился мэр Серега, – да-да. Вот он. С ним история.

– У тебя каждый раз история.

Сергей улыбнулся своей фирменной, когда половина лица пришла в радостное движение, а вторая по-прежнему иронично жжет тебя глазом.

– Ты же не затаил на меня хамства? – спросил он таким же улыбчивым голосом. – Яр, если бы я встрял, было бы только хуже.

– Да какое там хамство, Сережа.

– Ну вот и хорошо.

– Что это за имя такое – Яр? – моментально пристал Фиолетовый.

– Еврейское.

– Да? – Фиолетовый всей своей длинной ломкой фигурой изобразил вопросительный знак. – Не слышал такого.

– Шутка.

– Ну-у, – разочарованно разогнулся Фиолетовый, – и чье же это имя?

– Мое.

Яру еще с детства надоело отвечать на подобные дурацкие вопросы. К тому же его раздражало это липкое насекомое в нелепом дождевике. Карикатурный очкастый дрищ, который не затыкается ни на секунду, лезет со своими вопросами, со своими советами, с чужими делаными откровениями. Неудивительно, что его сослали экскурсоводить в эту дыру, которой все равно никто не пользуется.

– Крикни, чтобы открыли ворота, – сказал Яр, тормозя машину.

Насекомое зашелестело крыльями одежды, вывалилось наружу, что-то прострекотало будке охраны и влетело обратно.

Ворота – здесь не городское КПП, масштаб пожиже, просто две створки из сваренных металлических жердей – стали разъезжаться. Однако жерло тоннеля было видно и сквозь них, да даже еще раньше, метров за триста точно. Вырубленный в горе темный прямоугольник, отчеркнутый сверху п-образной плитой. Дыра в перпендикулярный – если прикладывать линейку к Енисею – мир. Два километра гиперпространства. Ты шагаешь в его сырую полутьму с «закрытой» «девяткинской» стороны, и, пока ноги несут по бетонному полу стратегического сооружения, из тебя постепенно высыпается весь многолетний атомный медведизм. Раз-два-раз-два-раз-два, и ты уже сам немного легче и невесомее. А вынырнул на поверхность, вдохнул воздуха «открытой» стороны и будто другим человеком стал. Будто теперь у тебя наладится совсем другая жизнь. А все то, что по прежнюю сторону, – морок, выдумка, злая издевка. Город-за-стеной, ага, щас!

Вот поэтому-то тоннель и закрыт для частных путешествий.

– Тут кругом чекисты, – поспешил бдить Фиолетовый.

Ври больше. Как же, за каждым кустом, которых здесь ровно две штуки, и непременно в погонах майора. Просто пост номер один.

Яр проводил взглядом закрывшиеся за их машиной створки ворот.

– А что ваши чекисты делают на моем объекте? – спросил он, медленно выдувая слова, будто какие-нибудь елочные игрушки на стеклодувном заводе.

Насекомый напарник возмущенно повел глазами.

– Они вообще не нашего подчинения!

– А что же ты тогда за них хлопочешь?

– Это особый объект, – безо всякого смысла сообщил Фиолетовый.

– А то, – согласился Яр.

Он выдернул ключ из замка, выскочил из машины и сделал несколько быстрых шагов в сторону от дороги, чтобы окончательно убедиться, что перспективный тоннелевладелец местной Чека по барабану. Никто его, конечно, и не подумал остановить.

Ладно, раз такое дело, то тоннель немного подождет.

Яр показал Фиолетовому кукиш и стал подниматься на ближайшую сопку – бесконечно протянувшуюся и влево, и вправо, защитным валом скрывая здешнюю тайную страну и от Енисея, и от нечаянного чужого глаза. Трава еще кое-где была зеленой, даже нет-нет да и осторожно выглядывали цветы, вроде бы ноготки – кто-нибудь из работников, поди, высадил.

На пригорке одиноко торчали три дерева – два шагах в двадцати, а одно совсем неподалеку. Интересно, лес тут специально свели? А эти отчего тогда уцелели?

Яру хотелось побыстрее оказаться на вершине. Вроде бы и понимаешь, что не увидишь ты там ничего такого, чтобы перевернуло и подбросило, но привкус тайны – а как оно смотрится из места, куда никого не пускали? А можно ли разглядеть выезд с другой стороны секретной подводной трубы? А точно уже сняли зенитный расчет?

Вот вроде бы и уехал от всех этих «девяткинских» мифов в большой Красноярск, а все равно живешь внутри здешних ожиданий, детского еще любопытства.

Внизу лежала особенно темная в такой пасмурный день, как сегодня, речная вода. Енисей здесь был еще не особо широкий, но все равно похожий на реликтовое чудовище – пока, к счастью, сонное и неповоротливое. Мидгардский змей под транквилизаторами.

На другом берегу фаланги желтых, желто-серых, желто-оранжевых лиственных пытались взять в окружение боевые порядки сосен. Прижимались к ним все злее, но те разрывали кольцо, выскакивали по одному и целыми отрядами, завязывали ближний бой.

Яр прислонился к выжившему в большой чистке дереву и некоторое время смотрел на осень. Надо же, где догнала. Он в детстве любил это состояние года – за кучи листьев, в которые можно было прыгать с дерева или там с забора, проваливаясь в мокрую желтизну и хруст. За пузыри на речке Байкал (переселенцы пошутили с названием). За вечерний полумрак, из которого фонари выхватывают падающие листья. Да мало ли за что. А потом – как отрезало. Осень стала желто-серым убийцей. Маньяком, от которого не спрячешься – как ни баррикадируйся, но каждый раз кажется, что, может, хоть теперь…

– Нас там ждут, – сказал Фиолетовый.

Ну да, согласился Яр, ну да.

Вниз-вниз-вниз – черт, полные ботинки этой дряни – стоп-вправо-вправо – сквозь водительскую в теплый салон.

Он снова вышел из машины уже на середине тоннеля. Здесь вообще ничего не изменилось с того момента, как он тут бывал восемь, что ли, нет, семь лет назад. Тогда случилась иностранная делегация: американцы, корейцы, некий хрен из Швейцарии. Интересно им, смотри-ка.

Так вот, даже сырые пятна на бетоне, даже москитная сетка трещин на стенах, не говоря уже о плесневых нотах погребного запаха, были те же самые. Мавзолей Ленина. Место, которое окуклилось во временной петле.

Фиолетовый тоже вышел из машины и, задрав башку, с любовью разглядывал ручейки воды, окропляющие святую мощь постройки.

– Поразительно, конечно, – помимо воли произнес Яр, разглядывая совершенно пустую бетонную улицу.

– Именно, – поддакнул фиолетовый экскурсовод, – какая сила, а?! Сейчас бы такое не смогли. Нет! Ни за что бы не смогли!

– Зэков с Норильлага брали?

– Ну какие зэки?! Вы хоть не повторяйте этих баек, – внезапно взвился Фиолетовый. – Никаких заключенных на стройке не было! Вы что! Это же сложнейшее сооружение, кто бы их сюда пустил?

– А кто пустил заключенных строить этот закрытый город? – прищурился Яр.

– Ну вы не сравнивайте!

Яр подошел потрогать настенный светильник. Как они их запаивают, чтобы влага не проникала?

– Вы же понимаете, что 50-е и 60-е – это огромная разница, – неслось ему вслед.

– Я понимаю, что для голубых сыров здесь климат хороший, а вот для туристов так себе, – отозвался Яр, шлепая ботинками по маленькой луже на полу – почти как в детстве. – Надо уж или убрать эту сопливую тоску, или, наоборот, расколошматить так, чтобы был полный «Сталкер». Иначе никто не поедет.

– Кто должен поехать? – поразился подскочивший справа Фиолетовый, глаза которого даже вылезли за периметр очков.

– Люди, Федор, люди с пониженной социальной ответственностью. Зеваки.

– Мне говорили, вы хотите возить с внешней стороны молоко…

– Хочу, – подтвердил Яр, – сейчас посмотрим, что там с дорогой, но хочу. И огурцы-помидоры тоже, там же ферма есть, которая комбинат раньше снабжала?

– Давно брошенная, – Фиолетовый скривился, будто ему в нос ткнули грязным носком. – А какие тогда туристы?

– Если брать это историческое недоразумение, то я хочу все сразу, – пояснил Яр. – Мне сказали: Яр Михайлович, можешь забрать у нас старую развалину, которая жрет деньги и с которой сломали голову что делать? Я говорю: можно попробовать. А чтобы пробовать, нужно придумать формат. Для начала можно и перевозки. Но вообще тут нужен аттракцион. Типа «Постучать со дна»: первородная грязь, хлябь и советский апокалипсис.

– Это никакое не недоразумение.

– Или вот лыжную трассу…

– Не думаю, что вам разрешат, – строго сказал Фиолетовый, – это можно посчитать даже глумлением.

– Над бетонной трубой? – оскалился Яр. – Интересное соображение.

– Над прежними завоеваниями.

– Слушайте, Федор, это все страшно интересно, но или здесь будет лыжня апокалипсиса, или вам придется идти завоевывать в другое место.

– Слушайте, – повторил Фиолетовый, который в отсутствие начальства распрямился, стряхнул суетливость и теперь в своем строгом сером костюме (спрятанном под кислотным дождевиком) походил не на экспериментальное насекомое, а скорее на барона в изгнании. – Все имели возможность на него полюбоваться?

– Да на что там, Федор, любоваться…

– Жук какой, глаза так и бегают.

– Всех продаст.

– Он очень много себе позволяет, – поделился Фиолетовый, размешивая сахар в большой чайной кружке, – прожектами хвастался. Ну ладно молоко возить, но он-то говорит – туристов, лыжня…

– Да-да, – зло оскалилась бывшая «дубачка» Жарова, – додуматься!

– Кто же ему отдаст, – снисходительно улыбнулся заведующий Летягин, – это ж режимный объект!

– Вы, Сергей Сергеевич, будто в отдельном мире живете. Комбинат-то хочет нас отдать!

– Ну, одно дело отдать в бюджет, другое – какому-то продавану. Чем он там торгует? Автокрасками, мне говорят, что ли?

Фиолетовый дернул плечом.

– Да какая разница?

– Как какая? Сразу видно…

– Он так нас без копейки оставит, – предсказала Жарова.

– Без копейки и без дела, – согласился Фиолетовый, – а у меня здесь еще дед занимался культурой.

– И что ты предлагаешь? – перешел к делу практичный Летягин.

– По закону военного времени.

– Ору будет много.

– Не будет никакого ору, – скривился мэр Серега. – Никому не нужная хренота, про которую еще и мало кто знает.

– Следком знает.

– Ну следком орать не станет.

– Просто посадит, и всё.

– Не тебя же.

– Другаря твоего. А ты недосмотрел.

– Я-то тут при чем? Тоннель чей? Был атомщиков. Его передали кому? Чуваку-бизнесмену. Я только свечку подержал, да и то.

– Все равно хреново.

– Хреново будет, если эту штуку запихнут нам в бюджет. Он у нас на год – как раз ее содержание.

– Ну а вдруг твой другарь его вытянет?

– Два раза, ага, и потом еще два раза сверху.

– А чего все ссутся об этом сказать-то?

– Во-во, все ссутся, а ты, дядя Сережа, подтирай. Ну так я и подотру.

– Рисковый ты человек, Серега.

– Ты тоже не ссысь, ладно? Договорено же.

– Так соскочат и не поморщатся.

– Да зачем соскакивать-то? Всем надо, чтобы он булькнул.

Вообще, это красивое озеро. Даже излишне красивое озеро.

Будто нарисованное задротом из художественной школы, еще не сообразившим, для чего нужны летние пленэры.

Почти идеальная чаша, на одном краю которой протянулась античная (если сильно не приглядываться) колоннада, работающая ширмой для пляжных грибков. На другом – сквозь сосны проступают луковицы-купола церкви, оттеняющие серые силуэты многоэтажек где-то там у горизонта. И конечно, паруса, разноцветные человечки, солнечные блики, всякое такое пасторальное барахло.

Только сейчас картиночку свернули на осенне-зимнюю инвентаризацию. Вместо нее большущая кастрюля темной воды, воткнутая посреди кучи немытой посуды, на которую все больше начинает походить город.

Что поделать, темные месяцы у нас – кромешный Челябинск.

Яр сидел около стального пальца стелы строителям города – он высоко задирается и над озером, и вообще над всем местным натюрморто-пейзажем – и перебирал в уме разные эпизоды из их с Серегой портфеля историй.

Было прохладно, но он надвинул капюшон и не побрезговал перчатками. Так почти сносно. По-человечески.

Черт его знает, когда все пошло по красной армии. Может, еще в девятом классе, когда Серега выпихнул его за дверь в самый разгар вечеринки. Или потом, через год, когда их забрали в СИЗО. А может, когда Серега не взял его в учредители первого «Хозторга». Или вот…

Так-то посмотришь, сплошное садомазо. Зачем-зачем-зачем, думал Яр, я каждый раз снова плелся к нему, улыбался ему, руку там, «все нормально»? Почему мне столько лет не положить, что он там про меня подумает? Патология какая-то.

Он и теперь позвонил только потому, что ему это дерьмище нужно на кого-нибудь свесить. А на кого же, когда есть такой ласковый Ярчик? На кого же, на кого же…

Смешно. Тоннель этот вообще существует только оттого, что каждый трясется сказать, что он на хрен не нужен. И не был нужен. И не будет. Думали строить завод, а по тоннелю качать радиоактивные отходы от него. То есть вся вот эта инженерная мысль, вся стройка века – они об этом жидком смертельном говне в трубах.

Но завод не построили. И уже шестьдесят лет без вариантов. А новые поколения трясутся так же, как старые.

И только Серега – Капитан Америка.

Он думает, что он умнее меня, грустно ухмыльнулся Яр. Но это бог с ним. Он думает, что он умнее себя, изобрел что-то, до чего-то сам додумался. Нет, Сережа, ты этого никогда не вывозил. Помнишь, как я тебе решал выпускную по алгебре? А как вертелся, чтобы тебя ревизия не поймала?

Вот ты придумал угробить этот подводный пешеход, когда он будет у меня. Но это кривая затея, тупенькая.

Тебе может казаться, что нормальная такая. Что всегда выходило. Но нет-нет, Сережа, не в этот раз.

Теперь я, ладно? Я вперед.

Да я тебя совсем и не спрашиваю, дружище.

В эту игру так часто играли, что уже можно выучить кой-какие правила.

Вот этот тоннель из ниоткуда в никуда. Вот эта железная дорога, уходящая в вечную мерзлоту. Вот эта коробка из-под атомной станции, внутри которой только клокочущая пустота.

Распределенный памятник погибшим кораблям – тем, которые бороздили просторы Большого театра.

Сами они, может, и мертвые, но взяли себе изрядно заложников – уже сразу со вшитым стокгольмским синдромом. И значит, жертвы будут.

Жертвы будут восхищаться.

Спросишь, что это у вас такое? И тебе: это великое достижение первоустроителей – аж дух захватывает. И правда.

А что оно у вас делает?

Это не важно, замашут на тебя рукой, ты лучше посмотри, как оно переливается, как искрит, то как зверь оно завоет, то заплачет, как дитя.

Красиво?

Не то слово.

Оно здесь не для смысла. Не для очарования. Не для пользы. Это дефибриллятор гордости. Еще два разряда!

Не тронь. Не подходи. Даже не думай.

Эти мертвые чудеса – наша египетская пирамида духа, и мы всегда будем стоять в ее почетном карауле. Вот как по замотанному в колючую проволоку периметру «Девятки».

Это наша невозможная миссия. Наш невозвратный платеж. А платить надо каждому – два раза в месяц.

Он притормозил у ворот, ожидая долгую перепалку с охраной и по непонятной причине боясь ее даже больше, чем задуманного. Но будка была темной, из нее никто не появился.

Яр вышел из машины, постучал по преградившему путь металлу, крикнул – снова ноль реакции.

Ну и хрен с ним, решил он, так пройду.

Он подлез под ворота, извалявшись в засохшей грязи. Кое-как отряхнулся и сходил к будке, чтобы окончательно убедиться в очевидном – в ней никого нет.

Хорошо же они охраняют свое стратегическое прошлое.

Тогда, решил Яр, совсем просто: тоннель, дверь техпомещений, технический зал – он внимательно осмотрел его в прошлый раз, – насос.

Собственно, достаточно будет двух. Два остановленных насоса, Сережа. За два дня до официального нашего подписания. Два твоих насоса в твоем тоннеле.

Он осмотрелся по сторонам: темно, только пара фонарей наделала под себя маленькие тусклые лужи света. В них ни чекистов, ни внутренней стражи реликвии. Все наконец вымерли, молодцы какие.

Светя себе фонариком, Яр добрался до пасти тоннеля, чуть около нее помялся, но все же шагнул внутрь.

Где-то тут был выключатель…

Свет зажегся, и Яр увидел, что прямо на мокром бетонном полу лежат ковры. Нет, свертки. Трупы. Люди-коконы.

Он отшатнулся и хотел бежать обратно, когда получил удар в спину. Яр взвыл и внезапно даже для самого себя прыгнул вперед – к мертвым мешкам. Поскользнулся, полетел на бок, еле успел прикрыться локтем.

Его догнали, стали хватать и снова приложили – теперь уже по голове. Еще и еще. А теперь – пеленать.

В поле зрения возник человек в клобуке. Монах. Шон Коннери из «Имени розы».

– Вот откуда вы все время лезете? – поинтересовался францисканец, наклоняясь к Яру. – Обязательно вам надо людям нагадить, да?!

– Господи, – пробормотал Яр, – Фиолетовый!

– Чего? – не понял Федор. Впрочем, он не стал добиваться ответа, а просто залепил Яру рот скотчем и ушел осматривать другие людские свертки.

– Этого уже в рабочем зале взяли, – объяснял кто-то, – электрику ковырял.

– Да-да, Сергей Сергеевич, у них всегда в голове эта идея – потоп. Давайте уже потихоньку.

Яра схватили под руки и поволокли. Мимо проплывал мокрый бетон, мокрый бетон, снова мокрый бетон какого-то освещенного бокового хода, грозные темные механизмы, бетон, бетон, грибы. Большие ряды лотков, с которых свешивались шампиньоны.

– Хороша культура в этот раз, – сказал кто-то.

– Но с той, что была, – ни в какое сравнение.

Яр смотрел на грибы. Они были большие, сочные, с хорошо различимыми прожилками на шляпках, как будто даже светящиеся изнутри.

– Суньте пока под нижний ряд, – распорядился Фиолетовый. – Вася придет – решит, как лучше разложить.

Он снова появился в поле зрения Яра, окинул профессиональным взглядом его кокон и, подмигнув, растворился.

– Не сыр, а грибы, не сыр, а грибы, – бессмысленно повторял про себя Яр.

Свет в тоннеле погас.

В возрасте шестнадцати лет я иногда страдал от отсутствия карманных денег, отчего, получив советский паспорт, тут же направился на базу Росбакалеи, где предложил свои услуги в качестве грузчика. Дело было, естественно, в Красноярске, где я родился и жил до семнадцати лет, а потом как попал в Москву, так в ней и застрял до нынешних странных времен с перепутанными координатами, когда одни вдруг страшно разбогатели, а другие живут по-прежнему.

Да, по-прежнему, по крайней мере – не хуже, чем при коммунистах, – утверждаю я, рискуя вызвать на себя гнев социально озабоченных элементов. Судите сами: моя мать получала от щедрот развитого социализма пенсию 34 рублей 46 копеек, питались картошкой, луком и огурцами, а знаменитые сибирские пельмени стряпали лишь на праздники.

За разгрузку бакалеи платили в среднем 4–5 рублей в день, но деньги выдавали на месте. Мы работали на пару с тощим, испитым сибирским мужичком, одетым в униформу советского человека – кирзовые сапоги, телогрейка, тряпичная шапка-ушанка. Никаких кроссовок, джинсов тогда не водилось. Вернее, они, наверное, были уже где-то там, на Западе, равно как и колготки, журнал «Плейбой», Хью Хефнер, сексуальная революция, прогресс, но до Сибири весть об этих предметах и знаках культуры тогда еще не дошла, не то что сейчас, когда в телевизоре пляшут голые девки, а все мои земляки одеты в японо-китайский разноцветный ширпотреб, радующий глаз и греющий не только душу, но и тело. Что немаловажно при морозах, доходящих в Сибири до астрономических отметок и ломающих европейские термометры.

Настал час расплаты. Я подал начальничку свою свежую «краснокожую паспортину» (тогда они, кстати, были зеленого, вернее, болотного цвета), а мой напарник вытащил татуированной рукою нечто действительно красное, но грязное и мятое.

– Это что? – удивился шеф.

– Это – вид на жительство, сэр, – скромно сказал мужик.

– Так ты что, иностранец, что ли, мля? – изумился конторщик.

– Совершенно верно. Подданный Венгерской социалистической республики товарищ Ласло Кольтенеккер.

– А здесь чего делаешь?

– С зоны откинулся, – пояснил мужик.

С ним мы тут же направились в ближайшую пивную, носившую неофициальное название «Белый лебедь», где он поведал мне, что подростком сдуру записался в немецкую разведшколу, в которой пробыл неполный день, ограбив продуктовый склад и возвратившись в Будапешт, откуда его и взяли в шестнадцать (моих тогдашних!) мальчишеских лет как шпиона. Увезли сначала во Львов, потом в Москву, где воткнули пятнадцать лет и направили в Норильск, где он давал нашей стране угля «мелкого, но много». В 56-м его реабилитировали, но в лагере он получил еще пару сроков за побеги, так что его пребывание на нашей гостеприимной земле несколько затянулось и он теперь уже не чает, как выбраться на родину, где его сестра держит аптеку, несмотря на социализм, а он опять находится под следствием за хулиганство. Говорил он решительно безо всякого акцента, зато с использованием всей гаммы ненормативных слов и блатной лексики. Говорю же, простой сибирский мужик…

Это – пример волшебной эманации Сибири, где любой мужик зачастую имеет биографию, достойную пера писателя Александра Дюма-отца, создателя «Графа Монте-Кристо».

Где тусклый с виду камень может оказаться самородком.

Где можно раствориться в «зеленом море тайги» и бесследно исчезнуть с глаз начальства, которое всегда враждебно человеку, о чем справедливо толковал еще Карл Маркс.

Где Дикий Восток плавно переходит в Дикий Запад, опровергая тем самым известный постулат певца британского империализма Редьярда Киплинга о том, что смешивать эти части света нельзя. Прекраснейшим образом они смешиваются, что может вам подтвердить упомянутый Ласло Кольтенеккер, если он, конечно, еще существует на этом свете. «Я – гений Сибири, Новой Америки!» – кричал, эпатируя публику, первый сибирский футурист Антон Сорокин, автор книги «Тридцать три скандала Колчаку». Антон Сорокин был прав, но его заморили большевики.

Да и то – Сибирь чем не американский melting pot, или плавильный котел, если выразиться по-нашему? Русские, украинцы, белорусы, казахи, немцы, которые постепенно наполняли Сибирь с XV века, ненцы, эвенки, эвены, хакасы, долгане, кеты, буряты – что жили здесь всегда, как индейцы всегда жили в упомянутой Америке. Французы, англичане, японцы, китайцы, литовцы, латыши, эстонцы… Ответственно утверждаю, что за годы и столетия все переплавилось, кто бы что по этому поводу ни говорил, что бы ни декларировал. К примеру, у одного из главных радетелей русской идеи, жившего в городе И., стоящем на реке А., – выдающиеся азиатские скулы, доставшиеся ему в наследство от предков – тофаларов. Крещеный еврей из того же города является видным современным русским поэтом, а финн Тойво Ряннель стал знаменитым сибирским пейзажистом.

Что, собственно, никого не удивляет или, по крайней мере, не должно удивлять. Ведь все люди – братья, не так ли?

А вот еще на моей памяти. В верховьях горной сибирской реки Маны проживал в избушке один скромный сибиряк, которого звали Ян Рейнгольдович.

Судьба его была проста и тривиальна. Он сначала служил фокусником в цирке, а потом догадался написать статью «О свободе выборов в СССР».

Отсидев свои десять лет и переместившись в ссылку, он совершенно не грустил и ни о чем не жалел. Питался картошкой, выращенной на собственном огороде, и «дарами тайги» – кедровым орехом, рыбой, убоиной. Спиртными напитками брезговал, но возделал в тайге маленькую делянку марихуаны для собственных нужд, чтобы окружающая его действительность окончательно приобрела черты фантастической реальности.

В деревне его побаивались и считали колдуном после одного таинственного случая. Свирепый председатель колхоза по прозвищу Черномор выгнал-таки его на какую-то ничтожную работу, за которую колхозникам платили тогда не деньги, а трудодни, так называемые палочки. То есть отмечали, кто сколько и где работал, а осенью давали за каждую палочку определенное количество зерна, меда, капусты, как при первобытно-общинном строе.

Так вот, Ян Рейнгольдович пришел к правлению колхоза, где уже сидели на корточках колхозные мужики и курили махорку. Было жаркое лето. Лето в Сибири с ее континентальным климатом для европейца на удивление жаркое, аномальное – плавится смола, хочется квасу, работать неохота.

Ян Рейнгольдович для чего-то явился на эту разнорядку, имея в руках круглую бухту толстой веревки. Колхозники молчали на корточках. Ян Рейнгольдович забил косячок, тоже немножко, можно сказать, покурил, после чего, размотав веревку, пустил ее вверх, где она вертикально стала колом. Ссыльный фокусник проворно полез по веревке в небеса, где и скрылся вместе с веревкой.

А когда люди бросились к нему домой, то увидели, что он сидит на завалинке и опять же мирно покуривает.

Я, как пытливый молодой человек с неоконченным на тот момент высшим образованием, спросил тогда кудесника, зачем он не вознесся в это неизвестное пространство еще в лагере, а тянул срок, как все другие советские люди, но Ян Рейнгольдович объяснил мне все очень просто: в зоне не было подходящей веревки и, как это ни странно звучит в нынешние развратные времена, не было анаши. Ян Рейнгольдович включил коротковолновый приемник, и мы стали слушать «Час джаза» Луиса Конновера, транслируемый враждебной радиостанцией «Голос Америки», которая вещала тогда с Окинавы, японского острова, сданного в аренду американцам для подобных их антисоветских нужд.

…Золото опять же, которое вот уже много веков сводит с ума человечество. Золота в Сибири было, есть и будет всегда навалом, отчего беспортошный мужичонка мог словить удачу, несказанно разбогатеть, построить церковь и закончить свои дни все в той же советской тюряге как эксплуататор трудового народа. Есть такой город Енисейск, куда в свое время были сосланы декабристы, а потом началась золотая лихорадка. Этот город замечателен своей дивной бытовой деревянной архитектурой и обилием крепких каменных церквей, возведенных фартовыми золотопромышленниками. Крепких настолько, что когда очередной советский царь Никита Хрущев решил заново бороться с религией, то одну из церквей, стоявшую на крутом откосе Енисея, пытались сначала взорвать, потом разломать бульдозером, но она устояла. Тогда церковную колокольню обмотали двойным стальным тросом, по реке пустили баржи для рывка, но церковь лишь слегка накренилась, как Пизанская башня, а Никиту его партайгеноссе в октябре 1964-го сняли за волюнтаризм, Карибский кризис и кукурузу. С тех пор храм в таком виде и стоит на сибирском берегу, а кто мне не верит, пусть возьмет туристическую путевку и лично сам убедится, что я и на этот раз не вру.

Кто-то может сказать – зачем это я так много про тюрьму да лагеря, когда их и на европейской территории России нынче вполне достаточно.

Так, а как же иначе? Ведь Сибирь и есть те самые, согласно ироническому народному определению, образцовые «места не столь отдаленные», где к тому же «вечно пляшут и поют», где пословица «от сумы да от тюрьмы не зарекайся» является не пожеланием, а руководством к действию и где отсидевший вовсе не является изгоем общества, как это, например, было в крупных российских городах, куда подобную энергичную публику не пускали и она, помыкавшись на воле, чаще всего отправлялась обратно за решетку.

И где действительно была и есть романтика, как бы ни было опошлено это слово к концу 60-х прошлого коммунистического века, когда оно означало, что молодежь для того только и создана, чтобы, покинув хоть и скудную, но городскую инфраструктуру, практически бесплатно или за советские гроши вкалывать на комарах или на морозе, зарабатывая себе букет хронических болезней во имя туманного светлого будущего, которое уже не за горами.

пелось в популярной туристской песне. А в песне более официальной, но все равно молодежной, юные певцы гордились тем, что:

То есть широты заполярного города Норильска, города, построенного зэками и для зэков, которые «давали стране» не только угля, но и никеля, и молибдена, и золота при зимних температурах до 5 °C и ветре, сбивающем с ног. А когда мой старший друг, сибирский поэт Роман Солнцев описал в стихах, как он, нырнув в дивное синее бездонное норильское озеро, наткнулся на моток колючей лагерной проволоки, его обвинили ни больше ни меньше, а в мещанстве, что было тогда серьезным оскорблением, за которым шла вообще вражеская деятельность типа диссидентской.

Так вот, я утверждаю, что сибиряки – это особая порода россиян, а фраза «богатство России Сибирью прирастать будет» – отнюдь не слоган. И дело даже не в обилии газа, нефти, леса, элементов таблицы Менделеева и алмазов, закопанных в земле, а в том, что люди здесь таинственным образом умеют минусы жизни обращать в плюсы.

Как-то в середине 60-х я попал в удаленный поселок староверов в районе дикой сибирской реки Подкаменной Тунгуски и был немало удивлен тем, что в добротных зажиточных домах этих якобы отсталых граждан имеется электричество, которого не было тогда и в более просвещенных местах, например, во многих подмосковных деревеньках, где люди продолжали освещать себя керосиновыми лампами. Я не поверил своим глазам – богомольцы пользовались сепараторами, стиральными машинами, воду из колодца качал электронасос.

Секрет объяснился просто: власть махнула на них рукой, и они расцвели, продавая круизирующим по Енисею туристам рыбу, икру, грибы, а вырученные деньги тратя не на водку, а на дело. Напиться мне тем не менее дали из отдельной кружки «для чужих», и я, помнится, тогда еще подумал, что, может быть, это даже и хорошо в смысле гигиены и нераспространения микробов. Поразил меня и их инвентарь – лопаты, плуги, топоры, сделанные из какого-то неведомого мне нержавеющего металла. Выяснилось, что именно в этом месте падают с неба недогоревшие куски космических ракет, с которыми и работают местные кузнецы.

И вообще получается, что, чем меньше власть лезет в частную жизнь человека, тем лучше для всех. Мой друг, космофизик Владимир Нешумов, лишенный в начале 70-х допуска к секретным работам за чтение книги Пастернака «Доктор Живаго» и ныне живущий в Италии, родился в знаменитом сибирском колхозе-орденоносце, который состоял из трех ссыльных сел: село немецкое, село китайское, село русское. Жили там не просто зажиточно, а богато. Ибо командовал этих колхозом умнейший мужик со свирепой фамилией Вепрев, который все понял про социализм задолго до перестройки, и фактически этот колхоз был не чем иным, как объединением единоличников, где общественная собственность существовала только на бумаге. Так же на бумаге существовала там и советская власть – ссыльные крыли коммунистов почем зря, и им за это ничего не было, потому что некому было на них стучать, а если и поступали наверх сигналы, то председатель от инспектирующих просто-напросто откупался деньгами или давил на них своим авторитетом Героя Социалистического Труда (!), депутата Верховного Совета (!!) и члена ЦК КПСС (!!!). Не знаю, что сейчас с этими крестьянами, но почему-то думаю, что они и в условиях дикого капитализма умеют от жизни брать свое.

И почему-то думаю, что не зря, не зря Тунгусский метеорит, который, по некоторым гипотезам, был космическим кораблем с пришельцами, приземлился, в чаянии общения с братьями по разуму, именно в Сибири. «Большое видится на расстоянии», – писал Сергей Есенин. Волшебная эманация Сибири притягивает, волшебная эманация Сибири спасет…

P.S. Однако чтобы не заканчивать на такой патетической ноте, приведу еще одну историю, приключившуюся с моим приятелем-выпивохой Геной Снегиревым, который по пьяному делу отстал от поезда Транссибирской магистрали на какой-то маленькой станции, оказавшись в этих глухих местах без копейки денег и в домашних тапочках. Ну денег на билет ему добрые сибиряки дали, но следующий поезд проходил через станцию только через сутки, и он заночевал у одного местного парторга с бегающими глазами, который все допытывался во время их вечернего совместного распития самогона под соленые грузди и рыбку омуль, не засланец ли он от каких вышестоящих инстанций. А когда они оба сильно опьянели и уже мой приятель стал интересоваться у парторга, отчего тот так волнуется и есть ли ему чего скрывать, тот в припадке алкогольной откровенности раскрыл ему тайну поселка. Оказалось, что здесь все взрослое население со скуки увлекается экзотическими токарными работами по дереву. А именно – вытачивает на самодельных домашних станках деревянные фаллосы различной величины и конфигурации, а потом хвастается и соревнуется семьями, чье изделие вышло краше. Парторг, как коммунист, и здесь был одним из первых. Вот. А вы говорите – журнал «Плейбой», Хью Хефнер, сексуальная революция, прогресс…

2005–2021

Красноярск – Москва

Проводины бабушки. Так говорят: проводины.

Начало июля в Иркутске, кажется, из рода вечных начал, вечных июлей в вечных городах. В золотистой пыли, квадратом ложащейся на коричневый дощатый пол из окна, и в статуэточности кота, который неподвижно сидит на подоконнике, уставившись на поток машин, и в четырех женщинах, что собрались, быть может, в последний раз (одна из них, моя бабушка, убывает на вечное поселение в Москву, в семьдесят три года человек уже не может позволить себе роскоши одиночества, которое превращается в тягость) – во всем и во всех виделись отголоски другой жизни, юной, бушующей, громокипящей. Когда эти улицы были молодыми, полстолетия тому назад, когда все деревья, кронами подпершие небо, были юными деревцами или ростками или вовсе крылись в своих изначальных желудях, пыльце, пыли, прахе – и женщины, не растерявшие свою красоту, были сильнее, моложе, были моими теперешними ровесницами, были полны планов, надежд.

Они схоронили всех своих мужей, сколь их ни было, они подняли на ноги сынов и дочерей, теперь возятся с внуками…

– Так хорошо живут, кругом всё в коврах…

– Она втайне от сына, ей уж и под девяносто было, ходила вот сюда, на остановку, сложит ладошки и просит. Я говорю, что ж вы ему не сказали, Марья Васильевна, а она – так она же в карман не лезет, кто даст, кто не даст, пускай себе просит…

Обрывки разговора за столом. В Сибири любят и подолгу ведут застолья. Сменяются тарелки с помидорами, свежими и консервированными, огурцами, малосольными и солеными, сырами, мягкими и твердыми, фруктами, жарехой, печевом…

– А как мы, Зойка, помнишь ли ты? Приехали впервые в Иркутск, ну деревня, что сказать – а тут-то пиво, лимоны, бананы… Сначала дай, думаем, попробуем пива, купили себе по круженции, сели там на бульваре, на набережной, горькое! Поплевались, поплевались да отставили. Мужик какой-то выдул обе кружки. Ладно, думаем. Купили себе по лимону… Откусили – кислый. О, представляешь, какая деревня была. Тогда по банану взяли, разэтосамое его, распатронили – мыло и мыло. Тьфу! Коля мой так бананы и не ел – чего, говорит, мыло исти…

Я уже слышала раз их застольный разговор, лет десять тому назад. И они были другие, и я – хоть немного… А беседа, кажется, все та же. Могут меняться обстоятельства, рассказы, истории, случаи, но неизменна некая суть. Вот снова подружки собрались в своем кругу под водочку, настоянную на клюкве, под песни, которые запевает одна из них – вдруг, не спросясь, не прерывая обмен репликами и не средоточа на ней общее внимание, так, словно про себя:

Зоя, красивая, в теле, белая прозрачная блуза, синяя просторная юбка в мелкий цветок, нитка мелкого речного жемчуга на уже оплывшей, потерявшей форму шее, завитые седые локоны, губы, накрашенные алой помадой. Когда-то хороша она была!

Зина, с суровыми бровями, тоже с укладкой – крупными завитками волосы, в платье с отложным воротником, почти старинные дамские часики туго стягивают запястье.

Евгения, Женя, – хозяйка квартиры, где собрались мы, – в домашнем халате, с пучком на затылке, в очках. Она вырастила дочь одна, и сорокалетняя Алина не вышла замуж, не родила…

Моя бабушка Тома – она выглядит не старше своих подруг, но в лице ее нет следов той красоты, как у Зины и Зои: она, моя бабушка, была хороша, как красив любой человек в юности. Вообще же – широкий нос, густые брови, узкие глаза, черты лица простые, к каким я привыкла с детства, какие унаследовала и я, вроде бы на нее похожая не только внешне, но и характером. Дай только Бог, чтоб не судьбой – нет, этого точно не надо бы мне.

И зовут их так, как и должны их звать, тех, кто родился в тридцатых: Зинаида, Зоя, Евгения, Тамара.

– Это всё мои подруженьки с сорок седьмого года, – говорит бабушка.

– А теперь нам куда?..

– Ничего, Тома, тебя, вишь, сын забирает, ты его рóстила, теперь он тебя поддержит.

– Отпиши нам сразу, как доехала, как что.

– А там приезжай – пожалуешься на их, стервецов. – Зина смеется, глядит на меня.

– Девки все в кудрях, а я не уложена, – сокрушается бабушка, поправляя прическу – переставляя на затылке гребень.

– Ну зачем притащили, – говорит хозяйка дома и берет бутылку – гостинец.

– Женька, не смей! – Зоя вырывает у нее свою сумку, куда та засовывает вино. – Ничё себе, обратно полóжила, ну-ка не выдумывай!

– Женя, а чего у тебя так шумно в окнах?

– Чего-чего, машины. Всякое барахло на машине ездит – никто не хочет пешком ходить…

– Ой, да откуда это пот берется?

Зоя и Зина обмахиваются платочками. «Надо веер покупать». Они так схожи между собой, что их можно принять за сестер.

– Ванну напустила и лежу, а повернуться выключить не могу – колени не гнутся, и всё – уже и плакать начала, ну, думаю, конец мне пришел…

– Слушай, Том, а низим помогает, нет? Мне нет… Может, первая партия была хорошая, а дальше всё.

– Мы с ней ходили на кладбище к Генке Галастифонову – эпилепсией страдал. Дядя Валентина Распутина – Галастифон. А Валя маленький был, помню я его – штанишки на одной помочи…

– Зой, а деревню Криволуцкую куда перевели?

– Криволуцкую? В Захал вроде…

– Вот нашу-то деревню, Янды, зачем ликвидировали-то?

– Не ликвидировали, а в Аносово собрали.

– Да разве это – то?

– Уж что есть.

– А Сенька жив? От дурак был, прости господи…

В Зое, Зине, Жене и Томе мне виделись те, кем они не перестали быть, – ясноглазые девочки, девушки. Есть в них что-то от пламенных комсомолок старых советских кинофильмов. Женщины в леспромхозе выполняли «легкую» работу – были «сучковщицами», сучкорубами.

– Так начиналась моя карьера…

– Низим, низим… Да пошли они со своими магазинами, аптеками – подорвать их всех, – говорит тетка Зина, потряхивая кулаком, и на запястье ее поблескивают часы.

– Позавчера пришла – сто тридцать рублей, вчера пришла – сто сорок один рубль, сегодня пришла – сто сорок девять. И где управу-то искать?

– Судить надо, взрывать, – говорит тетка Зина. – А еще спрашиваем, где деньги набрали?

– А у меня зять зарабатывает, – говорит Зоя. – Мало-мало построился, его все спрашивают, чего скромно так, у нас гляди какие дома – начальники-то его говорят.

– Все закупили богатеи, – говорит Зина и грозит кулаком, и острые подпиленные ногти блестят в луче.

– Ты почто такая-то! У меня зять…

– Вот и стрельнут в подъезде твоего зятя!

Это Женя запела. Она положила голову на ладонь и затянула свой сказ, словно никого, кроме нее, не было в комнате. Подруги отставили распрю, подтянули своими уже немолодыми, уже надтреснутыми, уже с дребезжинкой, с дрожью голосами, которые снова напомнили те, которые я не слышала, но все равно как будто слышала – молодые, звонкие, полные, гудящие.

Они пели о том, что им не надо чужого счастья – на их век им хватит своего, какое ни на есть…

– Господи, через четыре года восемьдесят, – сказала Женя, прерывая песню и ни к кому в особенности не обращаясь.

– Ну, милая моя, четыре года! – с интонацией, мол куда хватила, сказала Зоя.

– А это что же, много, что ли?.. Или не проживу?

– Как интересно судьба распорядилась со всеми. Кружили, кружили и присели.

– Если я не буду петь, кончусь сразу.

– Ну, девоньки, год не пей, два не пей – перед чаем надо! – говорит бабушка Тома.

Наливают еще по чарочкe.

– Ну, до дна!

– Где нам до дна!

– Фу, какая противная водка. Как ее мужики пьют.

– Вот мы тут досвиданькаться пришли, а как не хочется прощаться-то.

Обрывки рассказов долетают до меня с другого конца стола:

– Наравне с завалинкой был, низенький – и никогда не думала, что он попадет мне в зятевья. Молчаливый он был. Так что ты думаешь, моя дочка сама его вызвала. Говяшом бросила в ставни – коровьей лепешкой. Зимой. Он любил возмущаться – в стайку ее загнал…

– Попа – вот как у Зинки – только еще дальше кузов. Сейчас-то… – Зоя машет рукой. – Мы все титястые, а она худенькая. Сгорбатилась, скосолапилась. Тетя Глаша говорит: «Я ей дала сорок рублей, она купила кофточку, трикотажная, но красивенькая, а я разыскала – семнадцать рублей с копейками». Вот какая. Нехорошая девка была. Спрашивает ее тетя Глаша: ты зачем косточки обгрызаешь? Она отвечает: да я ж не работаю. Нахлебницей себя чувствовала. А сейчас хорошо живет: кругом – всё в коврах.

Один голос вырывается из хора:

– Как она все-таки себя поведет, свекровка, когда узнает, что ребенок Андрея, а не этого бандита. – Это речь уже зашла о сериале. – Куда она ушла с этой лошадью потемну – ничего не показывают уже два дня?

– Ой, девки, а мы не спутали два кина вместе?

Вспоминают, как бабушкин муж, мой дед, погиб:

– Все удивилися, что бульдозеру в такой холод провалиться[38].

– А Дима Бергер так же утонул – судьба одна.

– Дима поехал учиться, и они с дедом твоим так прощались, они часами поменялись – и как будто чувствовали, что больше не увидятся.

Снова песня вступает:

– Значит, не судьба, – подводит итог Зина решительно – то ли судьбам Димы и моего деда, то ли незадачливого соискателя из песни.

– А я тебе что открою… – Это мне. – Мы ногти отрóстим с тобой, все морды будут ходить поцарапанные.

– Мы с ними были в контрах. Даже привязывали друг друга с Валей простыней на ночь, чтоб не украли ни ее, ни меня. Валю директор звал Перепёлка. Стахановцы мы были, комсомолки. В Усолье-Сибирском, когда Сталин умер, на заводе мы стоим плачем…

– Мы одни, что ли?

– На черта он нам сдался, Сталин?

– Говорит, брось ты Лешу, а Колю мы будем вместе печеньем кормить. Сына моего. Ага.

– Ой, да чего там, нам по двадцать лет не было.

– На танцы – речку перебрести с виду, с танцев – другую. Камушки скользкие. Ой как ребят боялись, дуры. Как увидала, что он спускается с пригорка, – маханула через речку. Я была в переплете, один складешком пырнул, вот шрам остался. Ножик вытащил – если не дашь слово со мной дружить, я тебя прирежу. Ой, ё… Ну мы препирались, слышу шаги, мужской голос – мамин брат, – я его, этого Пашку, как толканула да как свистанула, а если бы дядя не шел, не знаю, что б там было.

– В тот год змеи шли через деревню – засуха была… Райка мне подсказала аборт сделать. Кто ж виноват, что все не так пошло. Выпила полбутылки спирта, еще во влагалище – от рискнула так рискнула. Сестрица меня хвать в охапку и в больницу в город. «Кто делал?» – «Сама делала». А что я, Райку выдам?

– Кое-как хвораю, едва ли помру.

– Двенадцатое – Петров день, праздник, не стирай.

– С родной женой, от которой дети, разошелся, сошелся с какой-то ханыжкой, с ней сам стал ханыжкой.

– Мы чурочки пилили, нам работу дали полегче – я была беременная.

– Пронька пел на лесоповале. Помните, нет?

– Ты чё меня такую родила страшную – матери претензии предъявляла.

– Два часа скорая с ним водилася, а ничего не отводилася.

– Подруга пишет во все агентства. Я говорю дочке, а ты почему не можешь написать? Откуда знаешь, может, и найдется какой дурак с машиной? А нам ведь больше ничего и не надо.

– Сериал – сказка про белого бычка. Смо-отрим…

– Бог когда затевал все это, Адама и Еву, запретное дерево, он почему не учел-то, что человек – существо любопытное, что, если ему какие-то плоды показать, он обязательно рано или поздно их или попробует, или раскурочит. Вот купи ребенку машинку, он играет-играет, а на третий, на пятый день: а что же у нее внутри? Вот поэтому так я и не могу в Бога поверить. Конечно, я не могу на Бога обижаться – не была ни ограблена, ничего…