В политической и интеллектуальной истории Франции XX века монархическое движение «Action française» («Французское действие»; название обычно не переводится) и его вождь Шарль Моррас сыграли огромную роль[1], не осознанную до конца в силу того, какое кипение идейных, политических и человеческих страстей они вызывали и вызывают до сих пор.

Включение 150-летия Морраса в «Книгу национальных памятных дат» на 2018 год, составленную Верховным комитетом национальных памятных дат и одобренную министром культуры, вызвало в январе – феврале 2018 г. шумную кампанию «левой» прессы против его «реабилитации». Министр культуры Франсуаз Ниссен отменила собственное решение и распорядилась отозвать «Книгу» из обращения, чтобы изъять оттуда двухстраничную биографическую справку о Моррасе, написание которой поручили профессору Сорбонны Оливье Дару как ведущему специалисту по теме. Не подействовали ни разъяснения историков – членов комитета о том, что «вспоминать – не значит чествовать», ни заявление Дара, что Моррас «был важной и представительной фигурой французской истории» даже с учетом его «глубокого и неизменного» антисемитизма (неупоминание антисемитизма в «Книге» стало одним из главных аргументов критики). 21 марта члены комитета в полном составе, кроме двух, подали в отставку, заявив в открытом письме министру: «Принятое вами решение исключить имя Шарля Морраса из длинного списка памятных дат, составленного нашим Верховным комитетом на 2018 г., – после того, как вы сами уже одобрили его хвалебным предисловием, – и остановить распространение “Книги национальных памятных дат” делает для нас невозможным, к нашему глубокому сожалению, дальнейшее пребывание в этом органе»[2].

В предисловии к книге «Шарль Моррас. Интегральный националист», вышедшей в феврале 2019 г., Дар заметил: «Очевидное неведение, которым он (Моррас – В. М.) окутан, сопоставимо только с неприятием, которое он вызывает», – поскольку, по его же словам, в сегодняшней Франции «этикетка моррасианца является преднамеренным оскорблением»[3]. Профессору приходится осторожно подбирать слова, чтобы не задеть лево-либеральный мейнстрим, поскольку речь идет именно о нем, а не о всей Франции. Нам важно другое: признание не только политической актуальности наследия Морраса (иначе о чем спорить и чему возмущаться), но и недостаточности знаний о нем даже на родине. Что же говорить о других странах…

Справедливо ли такое утверждение, коль скоро литература об «Action française» обширна и разнообразна. Не преуменьшая сделанного французскими учеными, особенно в нынешнем веке, отмечу, что идеи и деятельность Морраса и его сподвижников в сфере внешней политики изучены мало. За исключением глав в нескольких обобщающих работах (лучшая из которых, хотя и небезупречная, принадлежит перу американца Юджина Вебера), укажу сборники статей по итогам конференций «Между старой Европой и единственной Францией: Шарль Моррас, внешняя политика и национальная оборона» (2009) и «Шарль Моррас и заграница. Заграница и Шарль Моррас» (2009), в основном посвященных восприятию и трактовке идей Морраса, в том числе за границей, а не анализу его внешнеполитических воззрений[4].

Недостаточная изученность предмета особенно бросалась в глаза, когда речь заходила о Германии. Для вождей «Action française» она всегда оставалась «наследственным врагом» Франции, а значит, и всей западной цивилизации, поэтому борьба с «германизмом» была осью не только внешнеполитической, но и внутриполитической деятельности движения. Однако слова «Моррас» и «Германия» не фигурировали в заглавии ни одной книги; слова «Моррас» и «германизм» – лишь в заглавии весьма поверхностного эссе Филиппа Ме́жа[5]. Пионером в изучении вопроса выступил Мишель Грюнвальд, статья которого «От Лютера к Гитлеру. Моррас и вечная Германия» (2009) впервые поставила проблему в современной французской историографии[6]. Итогом его работы стала вышедшая в сентябре 2019 г. книга «От “Франции прежде всего” к “одной только Франции”. “Action française” перед лицом национал-соцализма и Третьего Рейха»[7](ее анализ дан в приложении к настоящей книге). Исследования пишущего эти строки – монография «Шарль Моррас и “Action française” против Германии: от кайзера до Гитлера», опубликованная в ноябре 2019 г., и та, которую вы держите в руках, – шли параллельно с работой Грюнвальда и независимо от него.

Российская историография в немалой степени продолжает следовать за советской с ее идеологическим детерминизмом и схематизмом, а в ней Морраса обвиняли во всех смертных грехах, к которым добавился антисемитизм (эту тему педалируют его оппоненты во Франции). Приведу лишь две цитаты – из тех, что приходилось принимать на веру за отсутствием других источников информации. Живший во Франции и находившийся в 1940–1941 гг. в оккупированном Париже русский врач и журналист А. Н. Рубакин упомянул Морраса в одном ряду с настоящими коллаборантами[8], которые «своими продажными перьями служили гитлеровцам»[9], – хотя не мог не знать правду. «Моррас был злейшим врагом рабочего класса Франции и ненавистником СССР. Он был куплен итальянцами, немцами и испанцами еще до капитуляции Франции, хотя на словах и выступал тогда против германофильской политики»[10], – утверждал публицист М. М. Шейнман. Влияние на советских авторов и их читателей оказывала и тщательно подобранная переводная литература, почти исключительно коммунистической или голлистской (кроме первых послевоенных лет) ориентации, от которой не приходилось ждать объективности в отношении Морраса – действительно, злейшего врага этих сил[11]. Поэтому особого внимания заслуживают статьи А. М. Руткевича[12] и С. Л. Фокина[13], стремящихся корректно излагать и объективно оценивать идеи Морраса, и А. Н. Бурлакова, способствующего правильному пониманию контекста эпохи[14].

«Action française» и его лидеры – политический философ и писатель Шарль Моррас (1868–1952), прозаик и публицист Леон Доде (1867–1942), историк и политический аналитик Жак Бенвиль (1879–1936), журналист и редактор Морис Пюжо (1872–1955), а также идейно близкий к ним философ и критик Анри Массис (1886–1970) – с момента возникновения движения на рубеже XIX и XX веков показывали пример тотальной, бескомпромиссной и абсолютной германофобии, не зависевшей от политического режима в стране, которую они искренне считали и открыто называли «наследственным врагом» Франции. «Ни единого раза Моррас и наши учителя, – вспоминал бывший активист «Action française», затем коллаборант Анри Шарбонно, – не допускали возможности союза или примирения с Германией, даже побежденной. Все подобные попытки высмеивались или объявлялись изменническими! Ни один немец не заслуживает доверия! А к тем, кто верил в “хорошую Германию” и проявлял некоторый пацифизм после чудовищного убийства многих миллионов человек (и с каким результатом?), относились как к идиотам и преступникам» (СМР, 80–81). «Хороших немцев» нет, есть только боши (оскорбительное название, распространившееся в годы Первой мировой войны). Именно это ставили в вину Моррасу коллаборанты оккупированного Парижа, видевшие в нем злейшего врага.

Приход национал-социалистов к власти 30 января 1933 г. радикально изменил отношение к Германии за границей. Обещание «национального возрождения» вдохновило часть фольксдойче. Победа движения, претендовавшего на соединение национализма с социализмом, воодушевила тех, кто мечтал совместить их. Большинству же «фатальный 1933-й год», по словам Массиса, «явил Германию погрузившейся во мрак тоталитаризма и мечтающей утопить в нем остальной мир» (НМС, 28). Резко негативный имидж «германских фашистов», по терминологии Коминтерна, или «расистов», как их называли некоммунисты, распространился на страну и во многом на ее народ.

Смена режима в Берлине поразила политический мир Франции и потребовала ответа. Социалисты во главе с Леоном Блюмом, утверждавшим, что нацисты никогда не придут к власти и что германские «товарищи» этого не допустят, как говорится, сели в калошу. Наследники Аристида Бриана, главного вдохновителя Локарнских соглашений 1925 г., видели, что их надежды на франко-германское сотрудничество как основу мира в Европе рассыпаются в прах. Коммунисты ужесточили антифашистскую риторику. И только монархисты из «Action française» ничему не удивились, ибо предсказывали такой исход событий и предупреждали о его последствиях, и своего отношения к Германии не изменили. Потому что стать хуже это отношение уже не могло.

«Невозможность глубокого изменения немецкого духа после смены режима» была аксиомой политической философии Морраса, как и то, что «за двадцать веков германские народы не изменились по сути»[15]. Ненавистный «германизм» Лютера и Фихте явился в новой, более агрессивной форме. Нацисты делали Германию сильнее – значит, опаснее. Войну с ней Моррас считал неизбежной и призывал соотечественников готовиться к ней. Вместе с тем «Action française» старалось максимально отсрочить войну, к которой Франция была не готова. Баланс сил стремительно менялся не в ее пользу, поскольку интенсивная ремилитаризация по ту сторону Рейна сочеталась с пацифистскими призывами и иллюзиями во Франции, влиявшими не только на умы граждан, но и на политику правительств.

Отношение «Action française» и лично Морраса к Третьему Рейху было сознательно фальсифицировано их противниками уже в годы войны. Тот факт, что некоторые бывшие последователи Морраса, участники движения и сотрудники ежедневной газеты «L'Action française»[16] (в дальнейшем называем ее L’АF, чтобы не смешивать с движением[17]), например Робер Бразийяк и Люсьен Ребате, оказались в числе идейных коллаборантов, позволял утверждать, что это произошло под влиянием Морраса. Однако речь только о бывших моррасианцах – мэтр сразу отлучал от движения и публично проклинал любого, кто выступал за сотрудничество с немцами, как Бразийяк, если коллаборант сам первым не отрекался от движения и его вождя, как сделал Ребате. «Action française» с оговорками поддерживало режим Виши (его история требует объективного исследования, а не повторения пропагандистских штампов), но с парижскими коллаборантами точек соприкосновения у него не было. Поэтому послевоенное признание Морраса виновным в сотрудничестве с нацистскими оккупантами и в подрыве морального духа нации было не только политической расправой голлистов и коммунистов с духовным вождем своих врагов-националистов, но и попыткой его идейной и моральной дискредитации.

Продолжая работу, начатую в предыдущей монографии (знакомство с ней необходимо для правильного понимания генезиса и эволюции «Action française», идей и деятельности его вождей), автор анализирует идейную и политическую борьбу «Action française» против германских национал-социалистов – в общем контексте антигерманской деятельности движения – с момента электоральных успехов НСДАП в 1930 г. до поражения Франции летом 1940 г., в результате которого открытое противостояние стало невозможным. Судьба «Action française» и лично Морраса в «темные годы» поражения и оккупации, затем во время послевоенной «чистки» заслуживает отдельного исследования.

Для создания более полной картины деятельности «Action française» в контексте идейной и политической жизни Франции 1930-х годов автор посвятил отдельную главу кризису 6 февраля 1934 г. и его последствиям, подробно рассмотрел позицию движения и его вождей в отношении европейских диктатур и Ватикана, франко-советского договора, итало-эфиопской войны, гражданской войны в Испании и поражения Франции в 1940 г., поскольку всё это вписывалось в логику противостояния с Германией. Учитывая исключительную личную роль вождя движения: «Моррас повсюду, Моррас вездесущ. <…> Моррас – это “Action française”, как Рено – это автомобиль»[18], – автор особо остановился на ряде событий его жизни, включая тюремное заключение при правительстве Народного фронта, избрание во Французскую академию и несостоявшуюся миссию в Испанию в конце 1939 г.

Необходимы еще три замечания историографического характера.

Первое: огромный объем политико-публицистического наследия Морраса, Доде, Бенвиля, Пюжо и Массиса, даже с учетом его доступности, побудил автора отказаться от фронтального просмотра комплектов L’AF (1908–1944) и его «дочернего предприятия», журнала «Revue universelle» (1920–1944), что отсрочило бы завершение работы на неопределенный срок. Основное внимание уделено произведениям, которые они сами отобрали для отдельных изданий; прочие цитаты из их статей приводятся по источникам, указанным в тексте.

Второе: литература об «Action française» и его вождях долгое время оставалась либо агиографической, либо разоблачительной, причем вторая тенденция присутствовала и в академических работах. Литература первой категории более информативна, но обе неизмеримо уступают первоисточникам, на которых автор сконцентрировал внимание.

Третье: литература о них на других языках, по сравнению с франкоязычной (включая сюда некоторые важные переводы), настолько немногочисленна и бедна, что ее можно оставить без внимания.

Не имея целью охватить всё написанное Моррасом и его соратниками о Германии и, тем более, все отклики на это третьих лиц, включая позднейших интерпретаторов, автор сосредоточился на фактах и проблемах, которые посчитал наиболее важными, предоставив слово и критикам «Action française» из числа современников.

Ввиду обилия цитат автор для удобства чтения использовал систему сокращенных указаний на источники в основном тексте, а список сокращений, одновременно являющийся избранной библиографией, поместил в конец книги. Все переводы, за исключением особо оговоренных случаев, выполнены автором с языка оригинала.

Значительная часть упоминаемых в тексте персонажей мало известна российскому читателю, поэтому автор аннотировал именной указатель, собрав воедино необходимые сведения. Большинство французских политиков занималось адвокатской или журналистской деятельностью, поэтому определения «адвокат» и «журналист» приводятся только в тех случаях, когда это имело особое значение, как адвокатура для Поль-Бонкура или журналистика для Клемансо. Определение «публицист» предполагает изложение оригинальных идей или их анализ, а не только отклик на текущие события. Определение «мемуарист» опущено, поскольку мемуары – разной степени ценности – оставила едва ли не половина упомянутых в книге деятелей.

Главный специалист «Action française» по международным проблемам Жак Бенвиль взял на себя смелость говорить от имени всей страны, когда 2 мая 1933 г. заявил: «Дистанция между Францией и Германией в 1933 г. намного больше, чем была в 1914 г. Безусловно, империя Вильгельма II меньше отличалась от Французской республики, чем гитлеровский Третий Рейх. Тогда у двух стран еще имелись общие формы цивилизации. Были вещи, к которым немцы относились (или казалось, что относятся) так же, как и французы, например, к собственности или свободе мнений. Между банкирами и социалистами Парижа и Берлина существовали каналы связи. Сегодня два мира закрыты друг для друга. Гитлеровская Германия посылает в мир людей, которые столь же чужды нам, как землянам – марсиане из романа Уэллса» (JBJ, III, 207). «В девятнадцатом веке мы были не так далеки от Германии, как в двадцатом, а в восемнадцатом веке не так далеки от нее, как в девятнадцатом», – суммировал он два года спустя[19].

В связи с немцами Бенвиль вспомнил марсиан не впервые. 23 октября 1915 г. он писал: «Враг, который противостоит нашим солдатам, может быть говорящим двуногим, наделенным разумом и вооруженным достижениями науки, но при этом он столь же отличается от нас, как захватчики с Марса, о которых грезил Уэллс»[20]. Теперь его взору предстали, так сказать, марсиане в квадрате.

Когда в кругах «Action française» впервые узнали о Гитлере? 11 июня 1922 г. премьер-министр[21] Раймон Пуанкаре «в продолжение нашей недавней беседы» переслал «дорогому собрату» Моррасу три телеграммы из Мюнхена. Агент французской разведки сообщал о «публичном собрании, устроенном Гитлером, главой общества национальных социалистов, который является никем иным, как агентом Людендорфа» (LCM, 530). Едва ли не первое упоминание будущего фюрера у Бенвиля относится к 2 февраля 1923 г.: автор отметил, что баварские власти «после объявления чрезвычайного положения терпят демонстрации Гитлера, но запрещают их социалистам» (JBA, II, 92). «Пивной путч» 8–9 ноября он считал инициативой Людендорфа как вождя «иррегулярных» националистов, а из его провала сделал вывод: «Германская армия – дисциплинированная сила, единственная сила и единственная дисциплина в Германии. <…> Нам следует обращать внимание на регулярную армию фон Секта, а не на Людендорфа[22]. Против угрожающей ей анархии у Германии есть лишь один бастион – рейхсвер. Чтобы спасти Рейх от распада, берлинское правительство может рассчитывать только на армию» (JBA, II, 104–105). Моррас обратил внимание на Гитлера 6 апреля 1924 г. в связи с судебным процессом над ним, назвав «философию крови и почвы» «абракадаброй» (MGA, 97).

В следующий раз фамилия Гитлера замелькала на страницах L’AF весной 1930 г. 30 апреля – 3 мая газета поместила анонимный репортаж (предполагалось, что автор – немец; личность его не установлена) «Под свастикой. Германская национал-социалистическая партия» в трех частях. «Мы были единственной газетой, которая предупреждала читателей, что будущее Германии – за Гитлером и гитлеризмом», – напомнил Моррас в 1941 г., осторожно подбирая слова (CRS, 214). «Привыкшая тридцать лет (так! – В. М.) пристально следить за силами Германии, L’AF с первых дней распознала в будущем канцлере символ возрождающейся германской воли», – писал Люсьен Ребате, уже порвав с Моррасом и встав на сторону Гитлера (RMF, I, 22).

«Какова программа этого агитатора?» – задался вопросом Бенвиль 26 июня 1930 г. в связи с предстоящими выборами в Рейхстаг. И сам ответил: «Со своей воинственной демагогией он играет на всех столах» (JBJ, III, 97–98). «Увидим, прорастет ли зерно и сколько времени ему на это понадобится», – добавил он 6 августа (JBA, II, 160). Ни социалистическая, ни буржуазная пресса Франции не интересовалась партией, получившей на предыдущих выборах всего 2,8 % голосов и имевшей в Рейхстаге 12 депутатов. 14 сентября 1930 г. НСДАП получила 18,3 % голосов и 107 мандатов. Несмотря на запрет, депутаты явились на заседание в партийной форме. Назвавший выборы «черным воскресеньем», Бенвиль подчеркнул: «Важны не Гитлер и 107 его депутатов. Важна легкость, с которой немцы пошли за теми, кто проповедует насилие» (JBA, II, 161–162). «Шесть миллионов немцев хотят немедленной войны», – оценил Доде 25 сентября 1930 г. электорат Гитлера (MGA, 117). Позже L’AF регулярно сообщала результаты партии «апостола войны» на выборах в местные парламенты, которые не могли не настораживать: 43 мандата против прежних 3 в Гамбурге, 27 против 3 в Гессене и т. д. (AAF-1933, 74, 78).

Успехи нацистов монархисты объясняли политикой ненавистного им Аристида Бриана: в 1931 г. он лидировал в конкурсе «самых вредных для Франции сенаторов и депутатов», который проводил среди своих читателей «Альманах Action française» (AAF-1932, 505–506). «Выборы в Германии были отмечены оглушительным успехом национал-социалистов, сторонников Гитлера. Этот успех удивил и заставил задуматься французов, которые до того могли наивно полагать, что Бриан является, как он сам заявлял, “человеком мира”», – напомнила хроника в том же альманахе, предваряя рассказ о том, как один из «королевских газетчиков» 2 октября 1930 г. на Лионском вокзале пробрался в толпу встречавших Бриана из Женевы и прокричал ему в лицо: «Негодяй, ты везешь нам войну» (AAF-1932, 360–361). «Люди короля» славились подобными выходками: еще 20 ноября 1910 г. их вожак Люсьен Лакур напал на Бриана, тогда премьера, во время официальной церемонии, намереваясь дать ему пощечину, но успел только сбить цилиндр с его головы.

«Все уступки, которые Франция сделала Германии в надежде на поддержку и развитие там демократического движения, оказались чистым убытком. Баланс отрицателен и ужасен», – подытожил Бенвиль 7 марта 1933 г., добавив: «Вся эта политика основывалась на полном непонимании германского народа» (JBJ, III, 202). После принятия Берлином в 1929 г. репарационного «плана Юнга» французское правительство решило досрочно завершить оккупацию левого берега Рейна. По приказу премьера – по капризу Истории им оказался версальский «миротворец» Андре Тардьё – войска 30 июня 1930 г. оставили Майнц. «Эвакуация Рейнской области лишила нас гласиса, охраняющего наши границы»[23], – констатировал близкий к «Action française» сенатор Анри Лемери, позже прозванный «маньяком антигитлеризма»[24]. «Германия вернула свободу маневра и снова стала хозяйкой своей политики, – сокрушался Бенвиль. – <…> И никакой благодарности за то, что мы вывели войска на пять лет раньше условленного» (JBJ, III, 98–100). «У победы союзников оставалось одно вещественное, видимое и осязаемое доказательство – оккупация левого берега Рейна, – напомнил он два года спустя. – <…> Оставление победителями “центра силы Европы” неизбежно приведет к неисчислимым последствиям» (JBJ, III, 180–181). «Гитлеровский национализм пророс на следах последнего французского солдата, покинувшего Майнц, – суммировал он же 1 февраля 1933 г. – Теперь ему оставалось лишь зреть и наливаться соком. Каждая наша уступка поощряла его» (JBJ, III, 195).

«Никогда еще интернационализм, пан-европейский дух, братство народов не знали такой популярности во Франции и в мире, – саркастически писал хроникер «Альманаха Action française», подводя итоги 1931 г. – Газеты и журналы заявляли, что мы достигли земли обетованной. Ненависть и война поставлены вне закона. В действительности никогда еще худшие угрозы худших катастроф не росли на наших глазах с такой быстротой» (AAF-1932, 359). Мало кто во Франции внял предостережению, особенно социалисты. После 1914 г. веры в международную солидарность у них поубавилось, но они оставались убеждены, что большинство социал-демократов и Партии центра в Рейхстаге не оставляет шансов нацистам и другим «правым». Того же мнения придерживались их германские товарищи. «Гитлер – истерик и психопат, который не способен на последовательные действия и никогда не придет к власти», – уверенно говорил социалист Отто Браун, с 1920 г. бессменный премьер Пруссии. Но Бенвиля, у которого любой парламентский режим вызывал скептицизм, не зря называли «Кассандрой». «Единственными линиями обороны нормальной власти (в Германии – В. М.) остаются моральный авторитет маршала Гинденбурга, политическая ловкость канцлера Брюнинга и преданность прусской полиции», – констатировал он 10 февраля 1931 г. (JBA, II, 166). Электоральные успехи нацистов в Германии и коммунистов во Франции служили ему дополнительным аргументом против республики и всеобщего избирательного права: «Это же свободная демократия, которая вправе сама всё решать. Вот люди и голосуют снова и снова» (JBJ, III, 117). Бенвиль вряд ли читал политические обозрения Достоевского, но согласился бы с его мнением о «всеобщей подаче голосов, столь дорогой французам»: «Более нелепого изобретения, конечно, никто не может указать даже из всех нелепостей, бывших в нашем веке во Франции»[25]. Век переменился, система оставалась прежней.

О возможном триумфе нацистов и его опасности для Франции регулярно предупреждал еженедельная газета «Je suis partout» – «духовное чадо L’AF», по словам одного из ее ведущих сотрудников Робера Бразийяка (RBC, X, 515) – которая в начале 1932 г. посвятила «Гитлеру и Германии» тематический номер. У большинства авторов нацисты не вызывали особой неприязни – их ненавидели точно так же, как всех «бошей», – хотя нейтральный тон некоторых статей возбудил подозрение у бдительного Леона Доде[26]. Бразийяк позже назвал «приход 107 гитлеровских депутатов в Рейхстаг» «одним из первых тревожных сигналов судьбы, который мы ясно услышали и всю важность которого поняли». «Мы не игнорировали его, – подчеркнул он. – Мы были не из тех, кто верил, что он никогда не придет к власти» (RBC, VI, 74, 135). Эти строки из книги «Наше предвоенное», выпущенной в 1941 г. в оккупированном Париже, были изъяты из первого издания в угоду немецкой цензуре и увидели свет лишь через двадцать два года.

На президентских выборах в Германии 13 марта 1932 г. Гитлер занял второе место после действующего президента Гинденбурга, получив 30,1 % голосов (11,3 млн.) против 49,5 % (18,6 млн.) при явке 86,2 % от общего числа избирателей. Гинденбург не смог получить поддержку абсолютного большинства, поэтому второй тур был назначен на 10 апреля. «Избрание Гинденбурга было очевидным, поэтому всех интересовало лишь то, потеряет Гитлер голоса или приобретет новые» (HMG, 186). Гитлер получил почти 13,5 млн. (36,8 %), на 2 млн. больше, чем в первом туре, и всего на 6 млн. меньше, чем Гинденбург (53,1 %). Это была хоть и не победа, но несомненный успех – во всяком случае так его восприняли и сам Гитлер, и L’AF. Сатирический журнал «Charivari» изобразил Михеля (символ Германии), который собирается отрубить голову Версальскому договору и выбирает топор – то ли с головой Гинденбурга, то ли с головой Гитлера. «Альманах Action française» перепечатал карикатуру (AAF-1933, 87).

С рассказа о втором туре президентских выборов начал репортажи из Германии Анри Массис, которого газета «Le Figaro» отправила туда с целью «выяснить настроения современной молодежи». Итогом стали шесть статей (HMG, 185–206), написанных на основе дневника; позже автор опубликовал фрагменты из него, в основном не использованные в газете (HML, 116–147).

Путешествие началось в Кёльне, где Массис встретился с Бенедиктом Шмиттманом, католиком, федералистом, союзником обер-бургомистра Конрада Аденауэра и врагом нацистов. С тревогой отметив рост их популярности на Рейне, собеседник заявил, что «за Гитлером стоят все агрессивные силы протестантизма (Доде называл нацистское движение «второй Реформацией» – В. М.), германизма и пруссачества», и рассказал о попытках создать федералистское движение для противостояния им. После прихода Гитлера к власти Шмиттман был арестован и погиб в концлагере (HML, 117–124). Моррас сотоварищи пристально следили за отношением германских католиков к нацистскому движению, отмечая нежелание иерархов открыто осуждать его, поскольку с таким осуждением не выступал Пий XI – «самый немецкий папа»[27], осудивший «Action française», – и «несомненную опасность», которую нацизм представляет для молодежи, предпочитающей «гитлеровские барабаны» церковным проповедям (AAF-1933, 162–166). Пагубное идейное и нравственное воздействие на немецкую молодежь стало одной из постоянных тем выступлений «Action française» против Третьего Рейха. «Нацизм хочет быть государственной религией, а эта религия отрицает будущую жизнь и возлагает все надежды и упования на жизнь нынешнюю. Он намерен воплотить “земную божественность человека”. Что будет с душой ребенка или молодого человека в столь ужасных условиях умственной и общественной жизни?» (AAF-1935, 151).

В столице Рейха, еще не провозглашенного Третьим, Массис первым делом направился за информацией к своему другу Андре Франсуа-Понсэ, недавно назначенному послом. Он подробно записал услышанное, но не мог публично ссылаться на посла, говорившего неприятные для страны аккредитации вещи. Перед Первой мировой войной Франсуа-Понсэ предпринял исследование настроений немецкой молодежи – аналогичное тому, что осуществили тогда же во Франции Массис и Альфред де Тард под общим псевдонимом «Агатон»[28]. Молодые люди в обеих странах были настроены одинаково, но эмоциональная окраска выводов у авторов, конечно, получилась разной. Теперь Франсуа-Понсэ усматривал главную опасность в том, что «поражение и ужасный опыт 1914–1918 гг. ничему не научили здешний народ», у которого – любимая тема Бенвиля и Массиса – «понятия договора, представления о праве и справедливости не совпадают с нашими: для них справедливо то, что позволяет им жить» (HML, 131–135).

Моррас, Доде, Бенвиль принципиально отвергали диалог с Германией, а «любые попытки сближения, интеллектуального и прочего» с ее стороны трактовали как «безмерный обман, скрывающий военную угрозу»[29]. В 1929 г. Рене Бенжамен заявил: «Я не могу разговаривать с немцем: мне нечего ему сказать. У нас просто нет общих тем для разговора. <…> Меня поражает, что немец моего возраста (т. е. поколения участников войны – В. М.) вообще осмеливается заговаривать со мной»[30]. «Разговаривать с немцами… это возможно только в воображении! – повторил он девять лет спустя устами рассказчика в романе «Хроника смутного времени», в одной из глав которого дана саркастическая зарисовка Третьего Рейха. – У нас нет ни идей, ни чувств, которыми мы могли бы обмениваться». «Уверен, – добавил он, – что каждая истинно французская душа чувствует то же, что и я»[31].

Массис допускал возможность диалога, но видел его неравноправным. Германия должна признать свою ответственность за войну, смириться с поражением и отказаться от мечты о реванше – право на который для Франции ранее десятилетиями отстаивали Баррес и Моррас. Их ученик игнорировал то, что Версальский «мир» для немцев столь же неприемлем, как для французов – Франкфуртский «мир», а оба победителя хотели видеть свой триумф вечным.

Гораздо откровеннее высказался Тьерри Монье, ученик Морраса, которого многие молодые моррасианцы считали возможным преемником мэтра в качестве идеолога[32]. В предисловии к французскому переводу «евангелия» германской консервативной революции – «Третьего Рейха (Царства)» Артура Мёллера ван ден Брука – он писал: «Мы, французские националисты, не пытаемся объяснять молодым немецким националистам, ученикам Мёллера ван ден Брука вчера и победоносным соратникам Гитлера сегодня, что Версальский договор свят и что они должны его соблюдать. Мы можем отстоять его, поскольку это нам полезно, однако не верим в согласие немцев на него, поскольку он ставит их в невыгодное и униженное положение. Мы не пытаемся оправдывать Францию, как те третьесортные адвокаты, что правили нами после войны. Не пытаемся представить ее идеальной, возвышенной страной, лишенной аппетитов, амбиций и жизненных сил, которые одушевляют другие народы, неуязвимой с моральной точки зрения, отличающейся от прочих своей нерушимой невинностью. Франция – страна реальности. Ее права на жизнь по существу такие же, как и у других, но не менее, а может, и более значимые в той мере, в какой мы обладаем традицией цивилизации и способны на особую цивилизаторскую миссию. Но эти права не существуют без нашей воли и способности их защитить. Если мы откажемся защищать их, будет естественно, что у нас их отнимут»[33].

Отдав должное умению канцлера Брюнинга решать финансовые проблемы за счет победителей и одновременно вносить раскол в их ряды, Франсуа-Понсэ отметил, что не кризис вызвал к жизни нацистское движение. «Гитлера поддерживает германское правительство и даже сам Гинденбург. Они счастливы, что он собрал, построил, мобилизовал молодежь, что он воспитал у нее военную дисциплину, которую ей нельзя дать официально, и создал иерархическую организацию с помощью формы, знаков различия, кокард, знамен. Они очень благожелательно смотрят на человека, давшего Германии армию, которую она не может иметь, и привившего молодежи национальную идею» (HML, 132–133).

Важнейшим из предстоящих событий посол назвал выборы в прусский Ландтаг 24 апреля 1932 г. и оказался прав: на них из 422 мест нацисты получили 162 против ранее имевшихся у них 6. Коалиция социал-демократов и центристов лишилась большинства, и премьеру Брауну пришлось подать в отставку. L’AF возвестила, что «эра диктатуры приближается» (AAF-1933, 89).

Что было причиной этих успехов? Во-первых, согласно Массису, нацизм силен действием, а не доктриной, и это привлекает «завтрашнюю Германию». Ту самую радикальную молодежь, которая, как писал указавший на рост ее влияния публицист Фридрих Зибург, «с такой страстью трудится над созданием нации и сознательно порвала все моральные связи с окружающим миром в большей степени, чем любая другая социальная группа»[34]. «Рассудок кажется им угрозой для формирования характера, – отметил Массис. – Они жаждут действия, причем действия физического. Жить коллективной, направляемой, дисциплинированной жизнью, не думать, подчиняться, следовать за Вождем – гитлеровское движение в наибольшей степени соответствует этим коренным инстинктам германской натуры» (HMG, 198).

Вспомнил ли «Агатон» французскую «сегодняшнюю молодежь» начала 1910-х из собственной книги? Напомню ее портрет. Душевное и физическое здоровье, реализм и прагматизм, четкое понимание целей, тяга к знаниям в сочетании с недовольством «иссушающей эрудицией» и анти-интеллектуализмом как отрицанием «самокопания», уверенность в себе и своих силах, мужественное, волевое отношение к трудностям, политический и социальный активизм (вплоть до пристрастия к командным видам спорта), отрицание искусства для искусства и декадентского культа греха ради возврата к «классическим вкусам», патриотизм и национализм, католицизм (популярный в самых интеллектуальных лицеях: вера не противопоставляется знанию), стремление к моральной жизни, ранние браки как признак раннего духовного и социального взросления и осознания своей ответственности, понимание не только необходимости, но «чести служить», культ героев, рост реваншистских и антигерманских настроений после «беспримерных унижений» в Танжере (1905) и Агадире (1911), падение популярности идей социализма, интернационализма, пацифизма, материализма и атеизма, «моральной, интеллектуальной и политической анархии». Так там «наши», а тут «боши»…

Во-вторых, нацизм выставляет себя «единственным наследником подлинного прусского духа и единственным борцом за него» и потому является «самым ярким проявлением возрождения германской гордости» (HMG, 190, 193). Вспомнил ли «Агатон», что французскую «сегодняшнюю молодежь» называли «поколением возрожденной гордости»? «Часто спрашивают, как спасется Франция, – писал в то время пламенный националист и истовый католик Шарль Пеги. – Это не сложно. Всего два или три таких поколения, – и Франция будет спасена»[35]. «Вся французская молодежь в прекрасном патриотическом порыве с подлинной и сильной радостью восприняла возвращение к трехгодичной военной службе. Она готова к этому самопожертвованию ради блага и величия своей родины», – восторгался Массис в 1913 г. после принятия закона о трехлетнем, вместо двухлетнего, сроке воинской повинности[36]. Опять «наши» и «боши»…

Успехи нацистов на выборах в прусский Ландтаг, затем 31 июля на выборах в Рейхстаг (230 мандатов против прежних 107) усилили разногласия между Гинденбургом и Брюнингом, которому пришлось уйти. Во главе правительства президент поставил «правого» центриста Франца фон Папена, который не располагал поддержкой парламентского большинства – против него выступала НСДАП, имевшая самую большую фракцию и добившаяся избрания Германа Геринга председателем Рейхстага, – и правил с помощью президентских декретов. «Германия снова обрела авторитарное правление. Как знать, может, именно этого ей не хватало», – заметил Бенвиль (JBJ, III, 178). «Они еще начнут жалеть о Гогенцоллернах и даже нуждаться в них», – добавил он через месяц после установления нацистского режима (JBA, II, 185).

Неудача нацистов на внеочередных выборах в Рейхстаг в ноябре 1932 г. (потеря 34 мест) побудила лидера французских социалистов Леона Блюма заявить: «Отныне Гитлер лишился власти. Я бы даже сказал, что он лишился надежды на власть» (BRB, 96). Замена Папена на посту канцлера военным министром и «политическим генералом» Куртом фон Шлейхером в декабре 1932 г., а Шлейхера – Гитлером 30 января 1933 г. могла удивить в Париже кого угодно, только не авторов и читателей L’AF. «Три недели назад в канцлерство Гитлера отказывались верить, – заметил Бенвиль 2 февраля. – А сколько нас в 1919 г. верило в президентство Гинденбурга?» (JBA, II, 181) – добавил он, отсылая к знаменитой фразе Морраса из передовицы от 25 ноября 1918 г.: «Вы лучше поймете и узнаете Германскую республику, когда она выберет президентом Гинденбурга» (VCM, 296). «Это событие не удивило меня, – вспоминал герой романа Бразийяка «Семь цветов» (1939), в котором угадываются черты автора. – Зигфрид (немецкий друг героя – В. М.) предсказывал мне его, да и, по правде говоря, после войны многие французы моего возраста (и автор, и его герой родились в 1909 г. – В. М.) ждали этого. Нас много обманывали, но некоторые всё ясно видели с самого начала» (BRC, II, 417).

«1933-й год, несомненно, станет одной из тех дат, которые заучивают школьники, – констатировала политическая хроника “Альманаха Action française”. – Из политической истории этого года учитель сможет извлечь много уроков. Новых уроков – если у него есть хоть немного совести и ума – об отношениях двух соседних народов, веками борющихся друг с другом, о неразумной ярости немцев, о плодах прискорбной французской политики. Возможно, ему придется показать в этом 1933-м году начало жестокой войны, а возможно, и первые симптомы освободительной революции во Франции» (AAF-1934, 127). Уже 31 января Моррас предупредил, что новые хозяева Германии намерены вернуть «всё, что когда-то было германским», а на границы и договоры им наплевать. Если, как напомнил Бенвиль, Папен добился решения проблемы долгов в пользу Германии, Шлейхер – равноправия в вопросе вооружений, то Гитлер может добиться пересмотра «мирных» договоров, благо он давно призывал «разбить цепи Версаля». Лемери назвал «чудовищной ошибкой» само допущение Германии на конференцию по разоружению в качестве равноправного участника, ибо ее вооружение должно контролироваться Версальским договором (HLP, 105). Однако эти слова он произнес год спустя, когда Третий Рейх покинул и эту конференцию. Напомню, что Моррас считал приницпиальной ошибкой «союзников» (уточним, бывших «союзников») даже само допущение Германии в Лигу Наций наравне с другими странами.

«Остается узнать, что будет делать Гитлер и как долго он продержится» (JBJ, III, 196). «Принимавший свои желания за реальность», Блюм сравнил его с напугавшим Третью Республику в конце 1880-х годов генералом Жоржем Буланже, уверяя, что «гитлеровская лихорадка пройдет так же быстро, как буланжистская» (WAF, 315). Бенвиль не был столь оптимистичен, хотя признавал за фюрером единственный талант – агитатора: «Гитлер знает лишь одно, зато знает отлично: толпа руководствуется чувствами, а не разумом» (JBJ, III, 196). Его младший друг Бразийяк, отбывая воинскую повинность, с тревогой слушал по радио, как фюрер «орет почти каждый вечер, и все германские станции транслируют это» (BRB, 95). «Казалось, невозможно кричать громче, но ему каждый раз удавалось кричать громче», – писал он позже (RBC, VI, 135).

Гитлер не только «продержался», но укрепил свою власть с помощью чрезвычайных законов и выборов 5 марта 1933 г., в результате которых, по словам Бенвиля, «германская демократия была убита большинством голосов по воле германского народа» (JBA, II, 186). Превращение авторитарного режима в тоталитарный, «переход от политического единства к единству моральному» (JBA, II, 191) оправдывали худшие предсказания «Кассандры».

«Толпе надо предложить идеал. Гитлер предложил германскому народу такой идеал» (JBJ, III, 196). Тот самый идеал, на отсутствие которого в Веймарской республике сетовал Зибург, «всегда пользовавшийся доверием [французских] интеллектуальных кругов», как напомнил Бразийяк (RBC, VI, 607): «Правящий класс <…> не способен создать идеал жизни и нравов, сформировать немецкий тип и стиль. <…> Каждый немец, ищущий смысл жизни, находит лишь парализующее чувство брошенности, замешательства, бесполезности и тоски. Никто в Германии больше не чувствует себя нужным на том месте, которое занимает; никто не ощущает себя полезной и, тем более, необходимой частью организма; никто не ждет справедливой, да и вообще какой-либо оценки своего труда; никто не тешит себя иллюзией, что следует по предначертанному пути, уверенно ориентируясь по звезде. <…> Немец пропадет, если не увидит спасительной звезды»[37]. В качестве спасительной звезды немцам предложили свастику. «Гитлер дал своей стране не победное мышление, но душу. Он возродил в ней чувство достоинства, память о котором она, возможно, утратила в ужасе поражения», – по-своему развил эту мысль внимательный наблюдатель Жорж Сюарес[38].

В новом «идеале» Рейха французских националистов, воспринявших его всерьез, особенно пугала идея реванша. Пугала даже больше, чем окончательная централизация и унификация Рейха. «Отвратительное единство сверху донизу преобразовало Германии», – писал Моррас 6 февраля 1933 г., привычно используя множественное число для отрицания органичности германского единства, и подчеркнул: «Гитлеровцы – это бисмарковцы»[39]. Баварский католический священник и публицист, противник нацистов и друг Массиса, Георг Мёниус видел «пропасть» между доктринами Морраса и Гитлера еще и в том, что первый был регионалистом, а второй – сторонником максимально централизованной власти (AAF-1933, 165). Впрочем, «Action française» беспокоила прежде всего внешняя политика Рейха, а не внутренняя, на критике которой сосредоточилась «левая» пресса.

Октябрьское решение Берлина покинуть конференцию по разоружению и Лигу Наций были поддержаны триумфальным для Гитлера плебисцитом 5 ноября 1933 г., после которого он дал старт ремилитаризации. «Если раньше можно было питать какие-то иллюзии относительно курса германской политики, то теперь это стало непростительным», – писал десятилетие спустя экс-премьер Пьер-Этьен Фланден[40]. Другой крепкий задним умом политик Жорж Боннэ после войны утверждал, что Франция «даже в одиночку (курсив автора – В. М.) могла заново и, без сомнений, успешно сделать то, что Пуанкаре осуществил в Руре» в 1923 г.[41] «Гитлеровское опьянение моментально сделало невозможными любые отношения с Германией», – утверждал Сюарес[42]. Однако Гитлер призвал Францию обсудить и решить все накопившиеся вопросы напрямую, «без Женевы», о чем 16 ноября заявил журналисту Фернану де Бринону в интервью, ставшем сенсацией[43]. «Action française» увидело в этих словах лишь «повторение, продолжение и развитие» политики Бисмарка в отношении Наполеона III и Штреземана в отношении Бриана – «политики опасной и в перспективе губительной для Франции» (JBA, II, 192–194; JBJ, III, 219).

Знали ли в окружении Морраса, что этому интервью предшествовали конфиденциальные переговоры, которые вел с премьером Эдуаром Даладье, при содействии их общего приятеля де Бринона, гитлеровский эмиссар и «торговец шампанским» Иоахим фон Риббентроп[44]? В сентябре 1932 г. маркиз Мельхиор де Полиньяк, управлявший знаменитой фирмой по производству шампанского «Pommery», познакомил немецкого коллегу с де Бриноном. Тот считался знатоком Германии, куда регулярно ездил, водил знакомство с Штреземаном и Брюнингом, Гуго Стиннесом и Фрицем Тиссеном и сопровождал премьера Пьера Лаваля во время официального визита в Берлин в 1931 г. В духе идей Бриана он выступал за диалог и сотрудничество с Германией, видя в этом залог не только мира, но экономического процветания Европы. Риббентроп под влиянием Штреземана высказывал похожие мысли. В середине августа 1933 г. он встретился с Даладье до́ма у де Бринона, чтобы уговорить того на личную встречу с Гитлером. 30 августа Риббентроп писал де Бринону: «Получил Ваше письмо от 27 августа. Я доволен новостями и рад предстоящему приезду Вас и Вашего друга. Если удобно, я встречу Вас с “Северного экспресса”, прибывающего на берлинскую станцию “Зоо” в 8.22 утра в пятницу 8 сентября. Сообщите мне, если это решено… P. S. Позвольте напомнить о важности Ваших инкогнито, прежде всего в отношении Вашего друга, во время путешествия»[45]. Даладье отказался от поездки, опасаясь реакции антинемецки настроенных газет – L’AF в большей степени, чем коммунистической «L’Humanité» или социалистической «Populaire». Де Бринон отправился в путь один. 9 сентября его принял Гитлер, заявивший, что ищет «честного сотрудничества», и предложивший «выйти за рамки дипломатических каналов» путем личной встречи с Даладье. Визитер немедленно сообщил об этом премьеру. 13 сентября Риббентроп известил его, что сам едет в Париж, но ожидаемые результаты достигнуты не были. Премьер ответил: «На встречу я пойти не могу, ибо нахожусь в рамках такой системы, которая не позволяет мне действовать столь же свободно, как господин Гитлер»[46]. Единственным итогом стало интервью фюрера де Бринону, которое устроил Риббентроп.

В январе 1934 г. вышел сборник статей и интервью де Бринона «Франция – Германия, 1918–1934», в котором Гитлер предстал разумным государственным деятелем, готовым к диалогу, если не к компромиссу. В том же месяце на страницах влиятельного журнала «Nouvelle Revue Française» публицист Жан Шлюмберже писал: «Будут ли (французы – В. М.) говорить с Гитлером? Или не будут? А как будут? Общественное мнение в смятении тем более сильном, что оно больше ничего не понимает в тенденциях прессы. <…> Памфлетисты, с привычной иронией относящиеся к любой власти, объединились с престарелыми генералами, чтобы испускать тревожные крики. Левые газеты, апологеты франко-германского сближения, самым тенденциозным образом искажают или замалчивают сенсационные обращения Гитлера к Франции. Именно они подхватили старую тему германского варварства (прямое указание на L’AF – В. М.)»[47]. Французский представитель в Лиге Наций Жозеф Поль-Бонкур, не знавший о контактах Даладье с Риббентропом, продолжал в Женеве привычные «антифашистские» речи, и в Берлине заподозрили двойную игру.

Гитлеру во Франции тоже не верили. Доказательством неискренности служили антифранцузские выпады в «Майн кампф» – книге, в которой автор отказывался исправить хоть одно слово в сравнении с первым изданием. Полный французский перевод был напечатан в феврале 1934 г., но Гитлер, действуя через свое партийное издательство, добился во французском суде запрета на выпуск его в продажу со ссылкой на нарушение авторских прав. Поэтому большинство французов знало «Мою борьбу» лишь в отрывках или пересказе. Эпиграфом к полному изданию были взяты слова маршала Юбера Лиотэ: «Каждый француз должен прочитать эту книгу». «Но кто ее читал? Кто понял то, что прочитал? Кто поверил в то, что понял?» – вопрошал Бенвиль в мае 1935 г. (JBA, II, 201).

Настоятельно рекомендовавший соотечественникам читать Гитлера – как в 1895 г. «Речи к германской нации» Фихте – чтобы знать врага, Моррас в 1936 г. обвинил правительство Народного фронта в сокрытии «Майн кампф» от французов (MGA, 114). В начале 1945 г. он с возмущением вспоминал на своем процессе: «Случилось неслыханное: из Берлина Гитлер запретил французскому издательству продавать его книгу и затеял против него дело, которое рассматривалось в нашем суде как заурядный случай [нарушения] бог знает какого закона о международной торговле. И Гитлер выиграл этот процесс! И правительство не вмешалось! И правительство демократической страны не заявило, что речь идет о политическом и национальном деле, вопросе общественной безопасности, о котором наш суверенный народ имеет право точно знать, что именно там напечатано против него! Перевод “Майн кампф” исчез с полок и был погребен в подвалах у издателя, а все наши протесты ни к чему не привели. Мы публиковали подборки цитат оттуда; мы требовали напечатать официальный полный перевод в тысячах экземпляров для школ, чтобы донести хоть немного правды до французского народа. Напрасный труд! Французы остались обречены на незнание того, что угрожало им в непосредственной близости. Уже во всех “сферах” говорили, что война демократий против Гитлера будет фатальной. И только народу, которому предстояло вынести ее на себе, не сообщили о злых намерениях его врага» (МРС, 94).

«Беда, что французские политики не читали “Майн кампф”» – подытожила историк Анн Брассье (BRB, 99). В числе немногих, прочитавших ее целиком, был Бразийяк, ставший вместе с Тьерри Монье «литературным негром» для последней книги смертельно больного Бенвиля «Диктаторы», которая вышла в начале ноября 1935 г., за три месяца до его смерти. В главе о Гитлере, написанной Бразийяком в критическом, но корректном тоне, Бенвиль заменил лишь «два слова» (BRB, 97) – жаль, мы не знаем, какие именно, – так что ее можно считать выражением точки зрения обоих.

Изложив суть «евангелия расизма», авторы оценили его как «нескладные рассуждения, нелепые утверждения, бредовые измышления», хотя признали политические успехи «самого грозного из противников Франции», который «показал себя куда более ловким, чем о нем склонны были думать» (JBD, 278, 283, 293, 291). В частном письме, относящемся ко времени работы над «Диктаторами», Бразийяк отвел душу. «Эту книгу надо прочитать, поскольку в ней есть очень интересные вещи с точки зрения внешней политики. Но основная часть – рассказ о том, как маленький Гитлер открыл для себя правду расизма. <…> Я редко читал более плоскую и прискорбную чушь. Величественное нагромождение глупостей, исключительно скучных и ужасно примитивных. <…> Когда “Майн кампф” выдают за умную книгу, за анти-Маркса, за нечто стоящее – это уж слишком. На самом деле это шедевр возбужденного кретинизма» (BRB, 98).

Идейная скудость нацизма была очевидной для «Action française»[48]. «Национал-социализм – уже не маскарад коричневых рубашек. Это философия. А поскольку она немецкая, она не может быть легковесной, – иронизировал Бенвиль в 1933 г. – <…> Однако, если присмотреться, составные части гитлеровского учения весьма убоги»[49]. «Гитлер – одержимый первоклашка, – вторил ему Доде шесть лет спустя, – а его так называемое учение – не что иное, как мешанина из принципов, нахватанных у Лютера, Гамана, Ницше и Клаузевица. Библией этой амальгамы является посредственная “Майн кампф”»[50].

Задолго до оформления нацизма в доктрину идеологи «Action française» осудили его главные источники – пангерманизм и расизм. С пангерманизмом понятно. Моррас называл расизм «интеллектуальным врагом» (MGA, 54) и «отвергал биологический миф крови»[51], поэтому расист Ребате саркастически писал о его «ужасе перед расизмом» (RMF, 1, 133). В основу своей расовой доктрины национал-социалисты положили сочинения французов Жана-Артюра Гобино и Жоржа Ваше де Лапужа и натурализовавшегося в Германии англичанина Хьюстона Стюарта Чемберлена, что служило дополнительным доказательством неоргинальности их идей. Приведенная выше цитата Бенвиля о «гитлеровском учении» продолжалась фразой: «Там нет ничего, что не было бы известно раньше и чего не дали бы ему французские книги»[52]. Франция – родина нацизма?! Но Гобино, и то по старой памяти, пользовался некоторой популярностью лишь как писатель, а теоретика «арийства» Ваше де Лапужа не принимали всерьез ни в академической, ни в интеллектуальной среде. Моррас отвергал идеи Гобино как ненаучные и прямо предостерег юного Бенвиля от «бредней о чистой расе», когда тот ненадолго увлекся сочинениями Ваше де Лапужа, – задолго до того, как нацистские бонзы начали цитировать их «как библию»[53]. А как же наследственная монархия? В 1937 г. Моррас напомнил, что «всегда строго отделял рассуждения о политическом и экономическом наследовании от туманных, опасных и произвольных обобщений относительно физиологической наследственности» (DAE, 5). «Мы говорим, – подчеркнул он в предисловии к итоговому изданию “Исследования о монархии”, – что наследственный суверен находится в лучшем положении (чем выборный – В. М.), чтобы хорошо управлять. Мы никогда не говорили, что хорошее управление – достоинство его крови» (МЕМ, lxxxvi). Впрочем, это не мешало советским авторам утверждать, что Моррас «во многом опира[лся] на бредовые человеконенавистические идеи Гобино»[54].

Особую опасность Моррас видел в том, где бытуют и откуда распространяются расистские идеи: «Нелепо говорить, что германцы – цвет европейской расы. Нелепо считать их чем-то большим, чем спутниками цивилизации, исторические центры которой назывались Афины, Рим, Париж. <…> Учения о чистой расе, избранном народе и особенной крови неотделимы от теорий, которые фабрикует Германия, включая наиболее революционные» (DAЕ, 1–2, 289). Так что борьба против расизма была для него частью борьбы против германизма.

Назвавшего «Майн кампф» «шедевром возбужденного кретинизма» Бразийяка в феврале 1945 г. расстреляли за «сотрудничество с врагом», несмотря на петицию 63 интеллектуалов к Шарлю де Голлю с просьбой сохранить жизнь талантливому писателю. Он стал знаковой фигурой коллаборации, хотя за этим стояли не симпатии к Гитлеру, но стремление к примирению Франции и Германии. Именно за это Моррас, по словам Жана Мадирана, знавшего ситуацию изнутри, «полностью и окончательно отлучил» Бразийяка от «Action française» в 1941 г., когда тот по возвращении из плена выступил за сотрудничество с Рейхом в парижской прессе[55]. Отлученный тяжело переживал это, написав 26 августа 1942 г. Массису: «Я сохраняю безграничное уважение и даже преданость Моррасу, каково бы ни было отношение L’AF к нам» (MNT, 264). Это последнее письмо Бразийяка к человеку, который был для него «вроде отца» (RBC, X, 530).

Бразийяк познакомился с идеями Морраса в середине 1920-х годов, когда учился в парижском лицее Людовика Великого, и регулярно читал L’AF, которая, напомним, начала выходить в 1908 г., за год до его рождения. «Чем была L’AF для Робера? Прежде всего газетой, которая славила родину и героев, павших за нее. Отец Робера (лейтенант колониальных войск Артемиль Бразийяк – В. М.) был одним из этих героев, погибшим в Марокко в возрасте тридцати двух лет (в 1914 г. – В. М.). Редактор газеты Шарль Моррас выступал не как далекий и догматичный учитель, но как дружелюбный и блестящий старший товарищ, вечно пребывавший в состоянии энтузиазма, страсти и надежды. Разве не такой язык жадно хочется слушать в восемнадцать лет?» (BRB, 48). Чтение L’AF подвигло Бразийяка к эссеистике. В 1927 г. в одной из первых статей он писал: «Учение Морраса – единственное политическое учение, важное для современного общества, в котором есть философия» (BRB, 53).

В марте 1930 г. Бразийяк и его друзья Жак Талагран (эссеист, вскоре получивший известность под псевдонимом «Тьерри Монье») и Морис Бардеш (будущий зять и издатель наследия шурина) взяли в свои руки монархическую газету «L’Étudiant français», когда ее редакция попыталсь порвать с «Action française». Благодарностью стала аудиенция в Брюсселе у Генриха графа Парижского, сына герцога де Гиза, который возглавил Орлеанский дом после смерти своего бездетного старшего брата Филиппа. «Его положено называть “Монсеньор”, что произвело весьма комичный эффект на бедных демократов вроде нас, непривыкших к придворному обращению, – с юмором писал Бразийяк матери. – К нему следует обращаться в третьем лице, но ты понимаешь, что это слишком трудно и мы так не делали» (RBC, X, 470–471).

Затем Бразийяк отправил в журнал «La Revue universelle», дочернее предприятие L’AF, эссе о Вергилии. Редакторы Массис и Бенвиль сразу заметили перспективного автора и порекомендовали его в L’AF. 1 мая 1930 г. Бразийяк, которому недавно исполнился 21 год, дебютировал на страницах самой читаемой интеллектуальной газеты Франции. Через год он стал ее постоянным обозревателем и вошел в команду «Je suis partout».

Газета была коллективом единомышленников, хотя Бенвиль объяснял Массису: «Мы все здесь очень разные. У каждого свой взгляд на вещи, свои личные вкусы, свой образ мыслей, и мы не придираемся к деталям. Мы не либералы, но уважаем и любим свободу каждого из нас. Это и создает нашу гармонию» (МNT, 219). Разногласия не допускались только в главном. Моррас, которого политика никогда не разлучала с поэзией, оценил талант Бразийяка и, не навязывая свои вкусы, отдал литературную полосу газеты (учреждена 15 ноября 1928 г.) ему и его столь же юным друзьям, что в тогдашней прессе казалось немыслимым[56]. «Его критика не была моррасианской и не стала таковой. <…> Многие годы Монье и Бразийяк исподволь противоречили ему и даже открыто не соглашались, но Моррас закрывал на это глаза, пока дело не касалось жизненно важных вопросов политической борьбы или законов, традиций, прерогатив и догм “Action française”. <…> От Морраса он (Бразийяк – В. М.), несомненно, воспринял национализм, но прежде всего язык и мифологию, а не “интегральное”, то есть монархическое, учение. С подлинным чувством он говорил о Моррасе как о “человеке действия”, до последней минуты делавшем всё возможное, чтобы остановить войну, которая грозила Франции крахом»[57]. Запомним эти слова.

До событий 6 февраля 1934 г., речь о которых пойдет в следующей главе, интересы Бразийяка были сосредоточены на литературе и театре, а не на политике. «Я не всю свою жизнь был другом Германии, – писал он 6 ноября 1944 г. в тюремной камере, ожидая суда. – Ничто в ней не могло привлекать меня, моррасианца, а значит традиционно воспитанного в недоверии к ее народу, не знавшего ни его языка, ни литературы, не сведущего ни в его истории, ни в искусстве. <…> У меня было простое любопытство к предвоенной Германии, к ее возрождению и мифам, к поэзии национал-социализма с ее гигантскими празднествами и вагнеровским романтизмом» (RBC, V, 596–597).

На второй неделе сентября 1937 г. Бразийяк с друзьями, набрав заказов от парижских газет и журналов, съездил на нюрнбергский «партайтаг», поскольку, по его словам, «в Германии многое стоит посмотреть, если хочешь понять наше время» (RBC, VI, 257). Блиц-визиту он посвятил очерк «Сто часов у Гитлера», опубликованный в «Revue universelle» 1 октября. Впечатления и суждения Бразийяка о Третьем Рейхе обычно цитируют по книге «Наше предвоенное», появившейся в марте 1941 г.[58], но надо учитывать следующие факты. Во-первых, она писалась с сентября 1939 г. и готовилась к печати в мае 1940 г., когда лейтенант Бразийяк был в действующей армии, но вышла в свет при радикально изменившихся обстоятельствах: автор, с лета 1940 г. находившийся в плену, к началу 1941 г. решил продолжать литературную деятельность при немцах и внес исправления в текст, смягчив иронию и критику в их адрес. Во-вторых, при подготовке «Нашего предвоенного» к прохождению цензуры в оккупированном Париже Бразийяк разрешил Бардешу сделать купюры, порой значимые[59] (к ним добавилась правка издательского редактора), но распорядился «непременно сохранить сказанное о старом Шарле» (RBC, X, 574), т. е. о Моррасе, все еще надеясь, что разрыва не произойдет.

Готовя в начале 1960-х годов собрание сочинений шурина, Бардеш описал историю книги (RBC, VI, 7–11), восстановил все неавторские купюры в основном тексте, который следует считать единственно достоверным (RBC, VI, 12–341), и привел исключенные автором фрагменты (RBC, VI, 609–615). «Взору читателя, – подчеркнул он, – впервые предстает тот текст “Нашего предвоенного”, который Бразийяк подписал в печать в мае 1940 г. Восстановление [текста] оживляет в некоторых главах книги немаловажные нюансы мысли. В нескольких местах Бразийяк предстает бо́льшим моррасианцем, чем принято считать, и заметно сохраняет живое недоверие к германскому национализму, который неоднократно называет “агрессивным” и “хищным”. Уточнение его точки зрения, доселе искаженной купюрами, которые сегодня представляются мне порой особенно малодушными, позволяет лучше понять отношение Бразийяка к коллаборации. Несомненно, что он не считал гитлеризм “новым порядком”, но видел в нем лишь пример национального возрождения, которым Франция должна вдохновиться» (RBC, VI, 8–9).

Вернемся на «партайтаг» 1937-го года. Отдав должное внешним эффектам («Не думаю, что за всю жизнь видел более великолепное зрелище») и приняв увиденное всерьез («Всё основано на доктрине. Поскольку эти церемонии и песни что-то значат, мы должны обратить на них внимание – и быть бдительными»), Бразийяк беспокоился прежде всего о происходящем на родине. «Это о Франции мы думали. В Германии много отличного от того, что нам нужно, много такого, что мы имеем право не любить. Но неужели мы должны поверить, что отныне великие чувства неведомы Франции, что их нельзя снова привить французской молодежи, что мы не можем пережить их на свой лад? И каждый раз мы с жалостью думали о том, что демократия сделала с Францией» (RBC, VI, 267). Не очарование, но информация к размышлению. Не предмет для подражания, но возможный урок.

Писатель оказался в числе сотни иностранных гостей, приглашенных на чаепитие с Гитлером. Он увидел «маленького человека, меньше, чем тот кажется на киноэкране» (в издании 1941 г. этих слов нет), с «усталым лицом, более старым, чем принято думать» (в издании 1941 г. «более грустным»), «отсутствующим взглядом», «почти детской улыбкой, которая видна лишь вблизи» и «глазами из иного мира, которые только и значимы на этом лице[60]» – глазами, «в которых мы угадываем молнии, трудности момента, возможную войну, экономический кризис, религиозный кризис и все заботы ответственного вождя» (RBC, VI, 271). Бразийяк отметил намного бо́льшее спокойствие» фюрера в сравнении с речами 1933 г., которые он «часто слушал», – теми, когда Гитлер, по его словам из приведенного выше частного письма, «ор[ал] почти каждый вечер, и все германские станции транслир[овали] это».

«Я не знаю, какой была Германия раньше, – суммировал писатель в 1937 г. – Сегодня это таинственная страна, более далекая от нас, чем Индия или Китай» (RBC, VI, 273) (в издании 1941 г. этих слов тоже нет). «Не знаю, верно ли то, что Тридцатилетняя война, как меня убеждали, отрезала Германию от европейской цивилизации, – продолжал он в первой публикации, явно намекая на Морраса, – но я уверен, что Гитлер строит цивилизацию, которая в силу некоторых аспектов своего партикуляризма еще больше отдаляется от этой общности. <…> Итальянский фашизм понятен, понятно, что́ в нем может оказаться вечным даже после падения режима. Перед германским национал-социализмом остаешься преисполненным сомнения и беспокойства. Я говорю не только о борьбе с церковью, которая остается не более чем одной из проблем. Но перед созиданием нового человека задаешься вопросом: допустимо ли это? Не превышает ли такая попытка возможности нации? Не окажется ли завтра гитлеризм всего лишь гигантской достопримечательностью прошлого? Не чрезмерно ли это всё?» (RBC, VI, 614–615).

Через год Бразийяк вмонтировал фрагменты очерка – в первоначальном, «непричесанном» варианте – в роман «Семь цветов». Семь его частей написаны в разных жанрах: повесть, письма, дневник, размышления, диалог, документы, монолог – так они обозначены в заглавиях. Действие здесь перенесено в сентябрь 1936 г., а очерк стал частью дневника главного героя Патриса Бланшона (RBC, II, 425–431, 434–437), которого автор наделил своими мыслями, но не биографией: пять лет в Иностранном легионе и три года в Германии – это не Бразийяк.

Бенвиль комментировал политические новости дня, Бразийяк – новости литературы. Массиса интересовали идеи нового режима, предвестником которых он объявил Освальда Шпенглера, написавшего не только «Закат Европы», но и «Годы решения» (1933) (HMD, 206–217)[61]. «Философия, представленная в “Закате Европы”, – утверждал теперь Массис, – есть, в действительности, философия декаданса, но не одного пессимизма; она советует не отказ от надежды и бездействие, а новые формы действия, приспособленные к нашему “декадансу”. <…> Всё то, что Шпенглер мог собрать из размышлений над великими современными вопросами, в которых речь идет о будущем капитализма, проблеме Государства, об отношениях техники и цивилизации, – всё для него отныне реализуется и интегрируется в одном единственном опыте – национал-социалистической революции 1933 года, – которую он приветствует как обетование некоей новой судьбы и неких “грядущих побед”. <…> Движение, в котором Шпенглер видит “факт в высшей степени прусский”, кажется ему сравнимым лишь с выступлением 1914-го, которое “внезапно преобразило души”. “То, что можно сказать уже сейчас, – пишет он [Шпенглер], – так это то, что революция 1933 года была гигантской”. <…> Это присоединение автора “Заката Европы” к национал-социалистскому движению удивит только тех, кто плохо его читал», – суммировал Массис.

Обращаясь к противопоставлению «цивилизации» и «культуры», французский философ предупреждал: «Новая цивилизация, провозглашенная Шпенглером, есть не только отказ от самых чарующих завоеваний человеческой культуры. Она есть также отказ от гуманизма в той мере, в какой гуманизм имел своей целью личное совершенство и предполагал гармоничное развитие самых различных способностей, величайшее внутреннее богатство. Культура нуждается в мыслителях, святых[62] или поэтах. Цивилизация… Она нуждается в солдатах и рабочих. <…> Национал-социалистическое движение, стало быть, полезно этому движению, разрушающему культуру, которое соответствует желаниям Шпенглера. Оно имеет жестокость и грубость, необходимые для этой роли, и его вождь есть, по-видимому, тот западный цезарианский тип, который Шпенглер предсказал и приготовил[63]. <…>

Эпохе империалистической, цезаристской, немецкой должен соответствовать народ техников и солдат, народ трудовых лагерей и штурмовых отрядов».

А что же Франция? «Крушение западной культуры, представленной Францией, позволяет Германии, которая не подвержена действию этой парализованной культуры, которая остается живой и готовой ко всему возможному, раскрыть свои собственные ценности и противопоставить их ценностям, которые себя исчерпали. Именно такому обществу, специализированному, агрессивному, дисциплинированному, мощному, героическому, принадлежит европейское будущее. Должен родиться новый тип человека, тот герой, которого Шпенглер сегодня призывает. Нужно ли показывать опасности, которые несет такой героизм? – заключил Массис. – В той же самой мере, в какой он основывается на исторической неизбежности, в какой он обращается к неконтролируемым силам инстинкта, в какой он стремится к катастрофе, в той мере, в какой он ведет, с другой стороны, к технической и военной специализации, к оскудению человека, этот героизм есть только удел этики варвара. Национал-социализм, подготовленный и принятый философией Шпенглера, прямо угрожает ценностям западной культуры».

В предисловии к книге «Вожди», законченном 2 февраля 1939 г. в совсем другой политической ситуации, Массис развил эту мысль: «Вопреки своим претензиям, гитлеризм никоим образом не может сойти за защитника западной цивилизации. Фальсифицировав понятия о порядке, иерархии и власти, он отверг ее определяющие идеи, фундаментальные учения, назвав их смертельно опасными для германского духа. Вся его (гитлеризма – В. М.) позитивная программа сводится к тому, чтобы уничтожить единственный западный элемент в (германской – В. М.) культуре, отвергнуть католический универсализм ради постановки расового принципа выше всех человеческих ценностей. <…> Вечным ценностям, составляющим достояние христианской цивилизации, германский расизм противопоставляет собственное понимание мира. <…> Настоящий конфликт – не что иное, как развитие тянущегося через всю историю конфликта между католицизмом и германской душой. <…> Государство, которое всё подчиняет идее нации или расы, <…> которое обожествляет самое себя, по своей природе несовместимо с духом западной христианской цивилизации. Именно признанием этого духа в своих учениях национализмы Франко и Салазара по сути отличаются от национал-социализма, с которым их пытаются смешать» (НМС, 9–11, 15–16). «Опасность тем более велика, – добавил автор, – что национал-социализм перешел из внутренней фазы в фазу экспансии и завоеваний, что он мечтает и готовится организовать Европу и надеется объединить ее, дав ей свой закон. Именно это он называет “защитой европейского порядка”» (HMC, 41).

Не прошел Массис и мимо темы сравнения двух диктатур – гитлеровской и сталинской – хотя актуальной для него она стала только после «пакта Молотова – Риббентропа», который до последнего момента столь многим казался невозможным. Охарактеризовав в декабре 1939 г. начало новой войны как «нападение объединившихся сил варварства на цивилизацию», он заявил: «Она (война – В. М.) убедила народы, что германизм и большевизм – единое целое, что они образуют один разрушительный империализм, основанный на одинаковом материализме. Его необходимо победить, чтобы спасти западный мир от вторжения, которое грозит распространить Азию вплоть до Рейна» (HMG, xi).

После войны Массис вернулся к этой теме в книге «Германия вчера и послезавтра» (1949). Заявив, что «именно Гитлер в 1939 г. с помощью германо-русского пакта первым вернул Россию в Европу, в стороне от которой ее держали двадцать лет» (а как же франко-советские договоры?), он добавил: «На деле мы никогда не рассчитывали на советскую Россию в деле защиты прав “западных демократий” и никогда не видели в гитлеризме бастион христианства против большевизма. Залогом общего спасения мы считали только союз Запада против союза двух варварств»[64].

Тезису о внутреннем родстве двух диктатур Массис попытался дать философское обоснование. «Разве теоретик классовой борьбы Карл Маркс – не ученик Гегеля, апологета прусской монархии? Разве не из идеалистической философии он заимствовал основы своей логики, чтобы сформулировать диалектический материализм? Гегелевский человек – человек прежде всего немецкий – в равной степени может стать бисмарковцем, национал-социалистом или марксистом. Марксизм и национал-социализм – две разновидности гегельянской авантюры. “Какая разница, что гегелевско-нацистский опыт провалился! – думают сегодня иные немцы. – Ведь есть еще гегелевско-марксистский, который победил и может быть осуществлен до конца”. Иными словами, тот факт, что огромная Россия уже тридцать лет организована в соответствии с теориями Маркса и Гегеля, представляется немцам гораздо более важным, чем военное поражение нацистов. <…> Коммунизм и национализм – две самых сильных тенденции в немецком народе, – утверждал он. – <…> Такое настроение духа породит будущий национал-коммунизм. <…> “Свободе”, которую они (немцы – В. М.) презирают из принципа и осуждают, исходя из опыта, они предпочтут советский порядок, потому что это настоящий порядок, жестокий, конечно, но существующий и поддерживаемый»[65].

«Гитлеровский ураган сдул Маркса и Канта, – писал Бенвиль в 1933 г. – Социал-демократия исчезла в один день, как пыль. Можем ли мы быть уверены, что вкус к германизму исчез во Франции? Можем ли мы быть уверены, что за отсутствием иной пищи он не обратится к идеям гитлеризма? Для профанов искушение идеями, идущими из Германии, особенно сильно»[66]. Любое одобрение национал-социализма было неприемлемо для Морраса и его круга. Консервативный академик Луи Бертран, популярный романист и автор книг на исторические темы, некогда близкий к «Action française», съездил на нюрнбергский «партайтаг» 1935 г. и с оговоркой: «Я не гитлеровец. Французский гитлеровец представляется мне чистой нелепостью», – привез оттуда умеренно-восторженный рассказ о «сегодняшней Германии, послушной и дисциплинированной», в которой «среди сотен тысяч людей, воодушевленных самыми пылкими националистическими лозунгами, [он] не слышал ни единого воинственного крика или крика ненависти против кого бы то ни было – даже против евреев». Фюрер произвел на Бертрана хорошее впечатление как вождь национального возрождения и как умеренный политик по сравнению с кайзером: «Любому непредвзятому наблюдателю ясно, что в Германии со времен Вильгельма II нечто переменилось». «Почему у нас не видно ничего подобного? – задался вопросом визитер. – Этих масс, этой дисциплины, этого единодушия, которые создают впечатление непобедимой силы!»[67] Моррас сотоварищи перемен по ту сторону Рейна не отрицали, но знали, что все они – к худшему.

На вопрос: «Каким может быть наше отношение к гитлеризму?», Бертран ответил: «Оно уже существует, отношение большинства французской прессы и общественного мнения – сложившееся из глупости, непонимания и страха. Отношение сварливое, ревнивое, мелочное, абсурдно-пристрастное, отрицающее реальность, отказывающееся видеть вещи такими, каковы они есть». «Action française» нигде не упомянуто, но легко догадаться в кого метил академик, говоря об «иллюзиях наших отсталых националистов, которые и сегодня считают возможным то, что едва ли было таковым при Людовике XIV и Наполеоне: распад Германий (обратим внимание на множественное число – В. М.), независимая Бавария, создание Ренании, автономной или присоединенной к Франции»[68]. Обидно – после событий 6 февраля 1934 г. – звучал и пасаж об «ущербности интеллектуалов и литераторов, которые не умеют воспользоваться случаем, которых останавливает щепетильность, которые постоянно колеблются, потому что в глубине души испытывают ужас перед действием»[69]. Не то что Гитлер… После таких заявлений разрыв давних приятелей (они познакомились в 1891 г.) стал неизбежен, несмотря на близость взглядов по многим вопросам. Инициатором выступил Моррас, слова которого: «Французы должны отдавать себе отчет, что кучка светских литераторов, исповедующих гитлероманию, по большей части состоит из идиотов», – метили и в Бертрана (WAF, 319–320).

Еще более негативно в «Action française» отреагировали на высказывания популярного прозаика Альфонса де Шатобриана, который стал германофилом под воздействием своего друга Ромена Роллана, а позже выступил одним из идеологов коллаборации. Поездки в Германию в 1935 и 1936 гг. произвели на писателя сильное впечатление: он увидел возрождение высших духовных и религиозных ценностей, почти забытых во Франции, и мощный заслон на пути большевистской экспансии в Европу. Верность этим идеям, сформулированным в книге «Сноп сил» (1937), писатель сохранил до конца жизни. Но даже биограф Шатобриана, настроенный апологетически, признал: «Тот национал-социализм, который он, как сам полагал, увидел собственными глазами и в котором он не сомневался, частично был плодом его воображения»[70].

Живший в Австрии и заочно приговоренный французским судом к смертной казни, Шатобриан в январе 1949 г. сокрушался, что ни Гитлер, ни нацисты «не поняли, что были не только силой на службе Германии, но германской силой, которую обновила сама судьба, на службе Европе. Им должно было хватить ума и терпения для проведения великой европейской политики, единственной настоящей германской политики. Европа не может спастись без победы Германии, мудрой и сильной». Почти ни в чем не раскаиваясь, он утверждал: Рейх был «последней силой в Европе, той, к которой мы должны были примкнуть, чтобы она в то же время стала нашей. <…> Мы проводили франко-германскую политику, которую считали абсолютно необходимой для подлинного блага Франции». Вспомнил Шатобриан и «безумие французских монархистов, которые в 1918 г. ликовали, видя падение германского трона»[71].

Трудно представить что-то более далекое от Морраса, который сразу осудил «Сноп сил» (WAF, 463). «Je suis partout» напечатала большое интервью с Шатобрианом, однако Бразийяк язвительно отозвался о его книге на страницах L’AF: «Лично я огорчен, и прямо скажу об этом в самом начале, зрелищем того, как честный человек вроде Шатобриана настолько рабски поддается худшим из своих демонов. И в силу этого рассматривает столь серьезную и жизненно важную проблему, как отношения между Францией и Германией, с таким ребячеством. Это единственное приличное, единственное справедливое слово, применимое к книге, в которой мы видим автора, с религиозным пиететом упавшего на колени перед всем, что воплощают Германия и гитлеризм. Я редко присутствовал при столь пугающем зрелище. <…> Опираясь на сумасшедшие и ложные идеи, Шатобриан вещает с прямо-таки скандальной наивностью. Например, уверяет нас, что надо выбирать между Берлином и Москвой. <…> Нет, господин Шатобриан, есть еще Лондон, который контролирует половину планеты, Нью-Йорк, Токио, которые завтра, может быть, зажгут всю вселенную! Почему такой скудный выбор? Если же говорить серьезно, если подумать, что Франция еще не является ничьим доминионом, почему бы не помечтать о других союзах и не запирать себя в пределы упрощенной дилеммы, не имеющей никакого отношения к сложности мира? <…> Эта книга – самый яркий из известных мне примеров того, как ум отправили куда подальше» (RBC, XII, 63–65). «Мы окрестили его Олухом Вальгаллы, – вспоминал Бразийяк позже. – Этот удивительный простофиля и притом вполне честный человек был единственным французским гитлеровцем, которого я знал» (RBC, VI, 609).

Бразийяк не раз высказывался в подобном духе. Рецензируя в декабре 1934 г. книгу Массиса «Споры», включавшую статьи о Зибурге, Курциусе и Шпенглере, критик отметил у всех трех немецких авторов «древнее германское язычество, которое не смог победить Карл Великий, а до него – легионы Вара». Что же «соединяет Вальпургиевы ночи Гитлера с весенними праздниками в честь древних земных божеств»? «“Уверенность сомнамбулы”, твердость во взгляде и походке, которые Шпенглер считает чертами великого государственного мужа, одержимость силой без разума, точнее, по ту сторону разума, как она уже находится по ту сторону добра и зла. Всё это мы находим описанным у философов раньше, чем оно воплотилось в Гитлере. Эта опасная музыка предназначена другим народам, которых мы никогда не поймем» (RBC, XI, 487). Это отголосок статьи Бенвиля «Престиж немецкой мысли» с саркастическим замечанием о «немецкой музыке, под которую стольким французским умам нравилось кружиться», так что даже «Карла Маркса они предпочли нашим собственным утопистам»[72].

В марте 1939 г. Бразийяк назвал Третий Рейх «планетой, непримиримой с нашей» (RBC, XII, 273). «Марсианской» метафорой я начал эту главу, ей же и закончу.

«Пять смен кабинета после выборов 1932 г., углубление экономического кризиса, опасность внешней угрозы вселяли в парижан беспокойство и недовольство. Появление политиков на киноэкране вызывало свист. Народных избранников гнали из общественных мест, когда узнавали. На дверях баров замелькали таблички “Депутатов не обслуживаем”. Анархические движения, не связанные друг с другом, поднимали волну возмущения против парламента»[73]. Такой описал французскую столицу конца 1933 г. Жорж Сюарес, «золотое перо» политической прессы. Начинался 1934-й год – «один из самых позорных и кровавых в нашей истории» (HBG-I, 233), как утверждал год спустя прозаик Анри Беро, оставивший стезю романиста ради страстной политической публицистики.

Лозунг «Депутатов в Сену!» захватил улицы, однако придумали его не «фашисты». «Парламент этого созыва закончит на дне Сены», – заметил один из «левых» депутатов после выборов 1932 г.[74]. На них, как и в 1924 г., победил «Левый блок»[75] во главе с Эдуаром Эррио, но, по словам Сюареса, «на сей раз победитель не знал, что делать со своей победой»[76]. Доде увидел в этом «новое доказательство несовместимости всеобщего избирательного права с самим существованием нашей страны» (AAF-1933, 37). Деловые круги была недовольны. Консервативная пресса развернула кампанию против парламента[77]. Финансовая и налоговая политика больно ударила по крестьянству (AAF-1934, 115–121). Страну потрясали коррупционные скандалы, а виновники отделывались символическими наказаниями («дело Устрика», «дело Аэропосталь» и другие).

На таком фоне 23 декабря 1933 г. в газетной хронике промелькнуло сообщение об аресте директора провинциального банка «Муниципальный кредит Байонны» по обвинению в мошенничестве. Пресса была занята крупной железнодорожной катастрофой, случившейся в тот же день, и проигнорировала новость как рутинную. 24 декабря L’AF перепечатала ее, а через пять дней – первой из столичных газет! – связала арест с Сержем Александром (он же Александр Ставиский[78], еврей родом из Российской империи) – самым знаменитым финансовым аферистом тогдашней Франции. Напомню цитату из булгаковских «Записок покойника»:

«Ну, были, например, на автомобильной выставке, открытие, все честь по чести, министр, журналисты, речи… между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка… Ну, француз, конечно, речь говорит… на скорую руку спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю – Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр. А он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять! Скандалище колоссальный».

Так рассказывал «про Париж» Измаил Александрович Бондаревский. Это отголосок причудливой славы «красавчика Саши», который, пользуясь странным иммунитетом от преследований по закону, год за годом различными способами извлекал миллиарды франков из карманов прижимистых, но доверчивых французов и (под)купил чуть ли не всю Третью Республику[79]. За редкими исключениями вроде «Action française», хотя «месье Александр» раздавал именные чеки, оставляя себе корешки с фамилиями получателей, – наличными только чаевые! – как «направо», так и «налево».

30 декабря «большая пресса» как по команде перепечатала сообщение L’AF, что случалось нечасто. 3 января 1934 г. Морис Пюжо уличил министра колоний – и бывшего министра юстиции, главного стража закона! – Альбера Далимье в пособничестве Ставискому, финансовые предложения которого тот рекомендовал как добросовестные. Обвинения метили в прокурора республики при парижском суде Жоржа Прессара и, что более важно, в его шурина – премьера-радикала Камиля Шотана.

«Разгорелся скандал. Конечно, не “Панама”[80], о которой говорили старики. Конечно, не “дело Дрейфуса”. Но “дело Ставиского”, банальная история еврейчика из Одессы, перебравшегося в Париж, довольно красивого, как говорили, довольно соблазнительного, понемногу разбогатевшего, финансировавшего выборы, покупавшего столпов режима. С третьей страницы, где она появилась в конце года как новость про мошенничество в муниципальном совете Байонны, история перекинулась на первые полосы, разрастаясь и сверкая. L’AF, выходившая сотнями тысяч экземпляров, публиковала документы, каждый день блистая новыми разоблачениями»[81] (RBC, I, 526). Так Робер Бразийяк в неоконченном романе «Пленники» (1940) вспоминал о начале событий, перевернувших его жизнь.

«Панама» и «дело Дрейфуса» случились давно и не стали историей только для людей поколения Морраса. От недавних скандалов «дело Ставиского» отличалось, во-первых, масштабом присвоенных сумм, во-вторых, удивительной непотопляемостью мошенника, о котором было известно, что он мошенник, но главное – вовлеченностью в него изрядного количества депутатов, сенаторов и высокопоставленных чиновников. «Дело» из банального уголовного превращалось в политическое.

Около полуночи 5 января у дома Далимье был устроен «кошачий концерт», привлекший внимание полиции. 7 января в передовице «Долой воров!» Пюжо призвал «честных людей» самим защищать свои интересы, если власти не способны на это. В кампанию включились Беро, считавшийся «левым», и «правый» депутат Филипп Анрио, получивший благодаря ей общенациональную известность. Статьи первого в еженедельнике «Gringoire», составившие сборник «Окровавленные мостовые» (1934; исходный текст перепечатан: HBG-I), и книга второго «6 февраля» (1934), написанная по горячим следам, – необходимое чтение для всех, кто хочет разобраться в случившемся. Подробную и достоверную хронику событий дает книга историка Пьера Пеллисье «6 февраля. Республика в пламени» (PPF).

8 января газеты сообщили об отставке Далимье – и о самоубийстве Ставиского на курорте Шамони в тот самый момент, когда агенты политической полиции «Сюртэ женераль» пришли его арестовывать. «Прочитав эту новость в газетах, многие с облегчением вздохнули. Они рассчитывали, что вместе с телом похоронят и дело со всеми его секретами»[82]. Официальную версию встретили насмешками вроде «его самоубили», вспомнив сомнительные «самоубийства» депутата Габриэля Сиветона в 1904 г., журналиста и германского агента Эжена Виго, он же Мигель Альмерейда, в 1917 г., Филиппа, сына Леона Доде, в 1923 г.[83]. «Никто не верил в его самоубийство, – утверждал лидер коммунистов Жак Дюкло. – Столь удобное исчезновение Ставиского выглядело желанным и подстроенным. Все очевиднее казалось и то, что правительство имеет к “самоубийству” какое-то отношение»[84].

9 января L’AF ответила новым призывом «Долой убийц!». «В момент, когда правительство и парламент республики заявляют себя неспособными стабилизировать наши финансы и, защищая беспорядок, на котором основано их правление, отказывают французам в облегчении давящего их налогового бремени, – появляются такие новости. <…> “Сюртэ женераль”, которая снабдила его (Ставиского – В. М.) документом, открывавшим все двери, позволяла ему скрываться. Вчера она легко обнаружила его, чтобы навсегда заткнуть ему рот выстрелом из подвернувшегося под руку пистолета. Загнанный в угол режим прибег к убийству, чтобы избежать огласки своего позора» (RCE-I, 6–7).

Вечером того же дня прошла первая демонстрация монархистов, в основном «королевских газетчиков»[85], против «воров» и «убийц» – по данным полиции, около 2000 человек собрались перед Бурбонским дворцом, где Палата депутатов возобновила работу после рождественских каникул. 132 человека были задержаны, 10 полицейских получили ранения (RCE-I, 2). Премьер приказал префекту Жану Кьяппу – не просто шефу полиции, но настоящему хозяину столицы – усилить охрану дворца и министерств. Бразийяковский Жильбер Кайе из «Пленников» в эти дни «впервые ощутил в Париже, старом городе революций и восстаний, возбуждающий запах пороха и крови» (RBC, I, 527). «Газета и движение обрели новую молодость», – вспоминал тогдашний «королевский газетчик» Анри Шарбонно, прозванный за корпулентность и задиристость Портосом (СМР, 108).

10 января в L’AF Доде назвал Шотана «главарем банды воров и убийц» (PPF, 40). «Со смертью мошенника дело только началось», – констатировал Беро 12 января в статье «Довольно!» (HBG-I, 143–144). Волна разоблачений накрыла партию радикалов, а неспособность властей справиться с экономическим кризисом усугубила недовольство. «Чувствовалось, что назревал мятеж из-за этих незаконных, еще более бесстыдных и вызывающих поборов, требуемых бандой старых радикалов, которые придержат власть во Франции и которые будут оставаться у ее изголовья в час агонии», – вспоминал те дни Пьер Дриё Ла Рошель в романе «Жиль» (1939)[86].

11 января появилось сообщение об аресте редакторов двух газет, контролировавшихся «красавчиком Сашей», – Камиля Аймара из «Liberté» и Альбера Дюбарри из «Volonté». Второй арест дал монархистам отличный повод для злорадства: известный неразборчивостью в средствах Дюбарри в годы мировой войны редактировал «пораженческую» газету «Le Pays», с которой сражался Доде[87], а во второй половине 1920-х годов был союзником Жоржа Валуа после его скандального разрыва с «Action française»[88].

В тот же день в Палате депутатов были сделаны первые запросы по «делу». Премьер ответил, что не верит в убийство Ставиского полицейскими и не считает его похождения выходящим за пределы уголовной хроники, провалил предложение создать следственную комиссию по столь «незначительному» поводу – совершив, по мнению Сюареса, «стратегическую ошибку»[89] – и попытался приструнить прессу[90]. Как раз в это время обсуждался проект нового закона о печати с ужесточением наказания за «диффамацию». Тем же утром Моррас в L’AF пригрозил пристрелить первого депутата или чиновника, который применит закон в случае его принятия, и добавил, что сам начнет регулярно упражняться в тире. Закон отложили – стало не до него.

Улицы забурлили. «Столкнувшись с парламентом, не могущим дать жизнь правительству, – вспоминал политик Жан Фабри, – с партией радикалов, не способной править вместе с социалистами и не желавшей править против них, с министрами, бессильными наладить работу государства, парижане, раздавленные налогами и разоренные экономическим кризисом, вступили, без оглядки на разницу мнений, в открытую схватку с парламентом и партиями. <…> Всем, способным видеть, было ясно, что действия толпы вдохновляются и направляются сильными чувствами. <…> Ко всеобщему сожалению, к уличным волнениям не отнеслись с должной серьезностью» (FPC, 31–32).

На бульвары Сен-Жермен и Распай 11 января вышло около 4000 человек (RCE-I, 3). Монархистами руководил Пюжо, «частенько заикавшийся в повседневной жизни, но в деле обретший такую власть над словом, которой мы не знали в обычное время», как вспоминал Шарбонно (СМР, 96). «Люди короля» принялись строить баррикады, ломая деревья и заграждения, переворачивая скамейки. Один из шефов столичной полиции Камиль Маршан заявил, что таких волнений город не видел двадцать лет, и призвал Пюжо умерить пыл «газетчиков», на что получил ответ: «Обратитесь к убийцам и ворам наверху». В этот день к «Action française» впервые присоединились националисты-республиканцы – «Патриотическая молодежь» Пьера Тетенже, фабриканта шампанского и «правого» депутата, считавшего себя наследником Барреса.

Днем позже Пюжо отменил новую демонстрацию из-за угрозы дождя, когда «люди короля» уже собрались на бульварах. Он договорился с полицейским начальством и призвал его увести стражей порядка с улиц, чтобы те не мокли зря (RCE-I, 21; PPF, 42–43). В ответ на недоумение соратников по поводу отказа от выступления генеральный секретарь «королевских газетчиков» Жорж Кальзан объяснил: «Правительство должно знать, что только “Action française” может организовывать демонстрации. И даже их останавливать! То же самое с общественным мнением! В сравнении с другими “правыми” движениями мы – самые динамичные вдохновители народного протеста против режима» (СМР, 98).

Новые аресты и разоблачения провоцировали новые протесты. Стремясь сохранить порядок и избежать кровопролития, Кьяпп приказал полицейским вмешиваться только в крайних случаях. Бравировавшего ролью «людей короля» в манифестациях Пюжо несколько раз задерживали, но без применения насилия. «Господа, вы не исполняете свои обязанности, – выкрикнул он при очередном аресте, – вас заставляют защищать воров и преследовать честных граждан». «Почему вы вместе с нами не кричите: “Долой воров!”?» – спросил одного из полицейских начальников вожак «королевских газетчиков» Люсьен Лакур, автор их лозунга «Поставить насилие на службу разуму». Под общий смех начальник лишь молча улыбнулся[91].

Организованные Пюжо «люди короля» выходили на улицу 19, 20, 22 и 23 января. 21-го они скорбно и торжественно поминали казненного короля Людовика XVI – эту традицию монархисты поддерживают до сих пор. Снова стычки с полицией и аресты (RCE-I, 3–4). «Группы “Action française” и “королевские газетчики” выступили первыми. Они купались в скандале, как рыба в воде»,[92] – утверждал Дюкло, стремясь выставить их главной антиправительственной силой. Быстро «забылся» тот факт, что газеты коммунистов и социалистов «L’Humanité» и «Populaire» уже в первых числах января требовали привлечь к ответственности не только «красавчика Сашу», но и его покровителей, включая Шотана. «Довольно мошенничеств, довольно скандалов режима, довольно этого режима!» – писал центральный орган коммунистов 6 января[93]. Беро, похоже, был его прилежным читателем. 27 января L’AF призвала «дать понять кабинету Шотана – Ставиского, что ему пора уходить»[94], но коммунисты выкинули лозунг «Долой Шотана – Ставиского!» двумя неделями ранее[95]. Лодку раскачивали с обеих сторон, о чем «левые» предпочитали не вспоминать.

Пламенная речь Анрио против «воров» в Палате депутатов 27 января и демонстрация – не столь многочисленная, сколь яростная (ранено 80 стражей порядка) (RCE-I, 5) – в которой верховодили «люди короля», отправили в отставку сначала уличенного в махинациях министра юстиции Эжена Рейнальди – пост явно притягивал жуликов! – затем всё правительство. Как сказал Бразийяк, «улица победила парламент» (RBC, I, 532), что в Третьей Республике случалось редко. Моррас назвал Анрио достойным кандидатом на пост премьера и министра юстиции (в Третьей Республике глава правительства обычно занимал еще и один из ключевых министерских постов), добавив, что Пюжо был бы отличным главой МВД[96]. Раньше на этот пост Моррас «сватал» Доде, но после гибели сына Филиппа в конце 1923 г., судебных процессов и трех лет бельгийского изгнания «королевский прокурор», как его прозвали за разоблачение немецких агентов в годы мировой войны, потерял прежнюю хватку.

Найти в таких условиях нового главу правительства оказалось непросто. Наконец, согласился военный министр и бывший премьер Эдуар Даладье, один из немногих видных радикалов, не замаранных «делом Ставиского». Он объявил о намерении «создать правительство из решительных людей, не считаясь с фракциями», поскольку «для спасения режима необходимо отказаться от парламентских обыкновений», но уже через несколько часов отказался от него, «пытаясь дать обещания всем партиям в надежде на их равную благосклонность», как это обычно и делалось[97]. Не сумев договориться с социалистами, Даладье пригласил «правых» центристов Жана Фабри и Франсуа Пьетри на посты военного министра и министра финансов. Ключевой пост главы МВД получил Эжен Фро. Внешнеполитическое ведомство премьер оставил за собой. Остальные посты вместо «решительных людей» получили в основном малоизвестные, но не скомпрометированные радикалы. «Социалисты негодовали, умеренные были недовольны», – вспоминал Фабри. Мастер лавирования Даладье рассчитывал на большинство, «не завоевывая его действиями, но получив кредит под расчет возможностей» (FPC, 39–40). Целью кабинета он объявил действовать «быстро и сильно», дабы «положить конец <…> ошибкам, встревожившим страну», пообещал оздоровление финансов и реформу налоговой системы (RCE-II, 55).

Фабри и Пьетри поставили условием участия в правительстве сохранение на своем посту префекта Кьяппа, их друга и союзника, подчеркнув, что без него обеспечить порядок в столице не удастся. За семь лет пребывания в должности Кьяпп, повторявший, что он «вне политики», убрал с улиц шумные демонстрации коммунистов и социалистов («правым» он благоволил), покончил с уличным насилием – политическим и уголовном – в большей части столицы и поднял престиж полиции[98]. Парижане уважали его, личный состав боготворил, и только «левые» требовали отправить префекта в отставку. Даладье «словом чести» обещал сохранить его на посту, при встрече 31 января расточал любезности, назвав Кьяппа «не другом, но настоящим другом»[99], а утром 3 февраля внезапно позвонил ему и сообщил о переводе на почетный пост генерального резидента в Марокко. Что произошло?

Сразу по вступлении в должность Фро затребовал доклады по «делу Ставиского». Изучив их, он сделал вывод о бездействии начальства префектуры, прокуратуры и «Сюрте женераль», о «дезорганизации и даже некоторой анархии» в работе трех ведомств и о необходимости срочных мер для исправления ситуации (RCE-II, 96–97). Указав премьеру на важность проблемы, министр предложил два варианта: признать систематические упущения в работе правоохранительных органов и передать дело на рассмотрение парламента – или, не замахиваясь на систему, сменить глав всех трех ведомств. Следственной комиссии он так описал свою позицию: «Дело начальника – решать, дело сотрудника – советовать и высказывать свое мнение», – добавив, что был полностью согласен с решением начальника и поддержал его (RCE-II, 82, 87–88).

Из показаний арестованной вдовы Ставиского стало известно о контактах префекта с мошенником, но доказать их преступный характер не удалось. Да и кто только не встречался за эти годы с «красавчиком Сашей»… Прочитав доклады, Даладье принял второй вариант. Заявив, что лично к Кьяппу у него претензий нет, и стремясь представить его снятие сугубо административным актом, премьер переместил Прессара на пристойную судейскую должность, лишенную власти, а начальника «Сюрте женераль» Жоржа Томэ поставил во главе государственного театра «Комеди франсэз», что вызвало волну ядовитых шуток. «Одни кричали о диктатуре, другие – о глупости», – вспоминал Бразийяк (RBC, I, 539).

Кьяпп отказался от назначения, понимая, что его приносят в жертву социалистам, и объявил о несогласии с решением премьера письмом в газеты. Префект департамента Сена Эдуар Ренар – которого Даладье соблазнял постом генерал-губернатора Индокитая, лишь бы убрать подальше, – подал в отставку в знак солидарности со своим другом Кьяппом[100]. «Качнувшись вправо» при формировании кабинета, премьер теперь «качнулся влево» или, по образному выражению Фабри, «перебросил винтовку с правого плеча на левое» (FPC, 44). Он снова пригласил социалистов к сотрудничеству. Те отказались войти в правительство, но были готовы поддержать его в парламенте и открыто ликовали, что «Париж, наконец, освободился от диктатуры Кьяппа» (PPF, 93). Фабри и Пьетри подали в отставку, но остальные министры поддержали премьера, и тот без труда заполнил вакансии.

«Снять Кьяппа с должности или просто переместить означало вызвать всеобщую мобилизацию консервативных сил»[101]. L’АF назвала это «маленьким государственным переворотом ради спасения воров» (PPF, 84). Депутаты от Парижа и департамента Сена, в основном «правые» республиканцы из оппозиции, расценили решение Даладье как недружественный акт провинциалов из правительства против столицы и 5 февраля выступили с официальным протестом «от имени Парижа». Национальный союз ветеранов, недовольный сокращением пенсий, запланировал на 4 февраля демонстрацию против «воров», но Кьяпп сумел отговорить его руководителей. Теперь союз, из тактических соображений поддержанный прокоммунистическим Национальным республиканским союзом ветеранов, решил выступить. «Эти организации, раздираемые соперничеством фракций, стали подобием и орудием старых партий, – вспоминал Марсель Пейрутон. – Самые толковые из их вождей превратили ветеранство в профессию»[102]. К ним решили присоединиться «люди короля», «Патриотическая молодежь», «Французская солидарность» парфюмерного магната Франсуа Коти и «Огненные кресты». Превратившиеся под руководством «полковника» (на самом деле подполковника в отставке) Франсуа де Ла Рока из элитарного ветеранского клуба в массовое военизированное движение «вождистского» типа[103], «Огненные кресты» избегали участвовать в коллективных акциях и в течение всего января не показывались на улицах. Демонстрацию решили устроить вечером во вторник 6 февраля, когда Даладье будет представлять новый кабинет Палате депутатов.

События 6 февраля 1934 г. часто называли «фашистским путчем против Республики» и «вооруженным выступлением против безопасности государства», используя эти обвинения прежде всего против «Аction française». «Основной доклад» парламентской «Следственной комиссии, назначенной для выяснения причин и происхождения событий 6 февраля 1934 г. и последующих дней, а также всей ответственности за них» (полное название) не использовал такие формулировки, но на вопрос: «Была ли Республика в опасности?» – «определенно отве[тил]: да» (RGC, 54). Составленная из представителей всех фракций и депутатских групп, но с преимуществом радикалов и «левых» как партий парламентского большинства, комиссия должна была продемонстрировать объективность и выработать единую точку зрения. Однако почти все «правые» и «центристы» покинули ее до завершения работы, заявив о несогласии с выводами, принятыми большинством голосов участников. «Основной доклад» – лишь версия событий, принадлежащая заинтересованной стороне – правящей коалиции во главе с радикалами и их союзникам «слева». 10 дополнительных докладов по частным вопросам более информативны и объективны, но дополнения обычно мало кто читает.

Что именно произошло в тот день?[104]

«Находившиеся в Париже в те двое суток, что предшествовали 6 февраля, знают, что такое напряженность столицы и народа в исторические часы. Битва еще не началась на улицах, не считая мелких стычек, но уже захватила сердца и души»[105]. Организации назначили время (от 18 до 20 часов, по окончании рабочего дня) и место сбора, но не смогли договориться о едином плане действий, вопреки тому, что позднее утверждали власти. Ветераны собирались на Елисейских полях, «Французская солидарность» – на бульварах около Оперы, монархисты – на бульваре Сен-Жермен и на площади Согласия, которой предстояло стать ареной главного сражения. «Патриотическая молодежь», в руководство которой входили депутаты от Парижа и члены городского совета (Тетенже совмещал оба мандата), облюбовала мэрию, которую Дюкло назвал «штаб-квартирой фашизма»[106]. «Огненные кресты», подчеркивавшие свою независимость, подходили к Бурбонскому дворцу с тыла, со стороны Дома инвалидов. Запомним диспозицию.

Инициатива участия монархистов в демонстрациях протеста исходила от 25-летнего Генриха графа Парижского. Получивший хорошее образование и интересовавшийся, в отличие от отца, герцога де Гиза, политикой, будущий глава Орлеанского дома и претендент на престол смолоду невзлюбил Морраса или, по крайней мере, стремился избавиться от его опеки. Знание этого обстоятельства позволяет понять многое.

В «Воспоминаниях об изгнании и борьбе» граф Парижский много писал о Моррасе. Отдавая должное «исключительной и впечатляющей личности» и «выдающемуся уму, одному из высочайших и наиболее активных для своего времени», Генрих утверждал: «Нечто в нем (Моррасе – В. М.) меня останавливало. Он производил впечатление силой убеждений и высотой духа, но я находил его чрезмерным, слишком уверенным в том, что он провозглашал. <…> Я уже начал понимать, что монарх ни к кому не должен привязываться, но слушать лишь один голос, самый высокий. <…> А он требовал полного подчинения. <…> Мне было двадцать лет. И мне было неудобно демонстрировать недовольство этому человеку, отважному, требовательному и доминирующему, с головы до пят бывшему бо́льшим монархистом, чем монарх, поскольку я не был согласен с его идеями» (HCP, 75–77).

После осуждения «Аction française» Ватиканом в конце 1926 г. герцог де Гиз осторожно поддержал движение, выразив надежду, что конфликт скоро закончится. А его сын проявил интерес к Жоржу Валуа, выступившему против Морраса, и «взял за правило с наибольшим вниманием выслушивать диссидентов» (HCP, 89). Почему? Потому что «глава французского королевского дома должен рано или поздно проявить независимость, выработать собственную мысль и проводить собственную политику», а монархисты «живут во Франции как изгнанники» и «отказываются считаться с окружающей действительностью, что мне казалось опасным» (HCP, 89). «Я понял, – продолжал граф Парижский, говоря о времени до 6 февраля, – что должен отдалиться от монархического окружения, если хочу установить подлинную связь со своей страной. <…> Мне казалось необходимым и важным отделить в общественном мнении французский королевский дом от “Аction française”» (HCP, 90, 97). Политическим советником претендента был брат вождя «Огненных крестов» Пьер де Ла Рок, которого Генрих назвал «верным другом» (НСР, 126). Однако «полковник» категорически отказался предоставить свое воинство в его распоряжение[107].

В начале января 1934 г. граф Парижский в очередной раз пригласил к себе в Брюссель Морраса, Пюжо и председателя Лиги «Аction française»[108] адмирала Антуана Шверера. «Был ли у “Аction française” шанс добиться восстановления монархии, используя возникшие трудности и не умножая бедствия страны? Тогда я в это не верил, – признался претендент. – Однако Моррас и его товарищи могли помочь объединению живых сил нации вокруг нескольких принципов: политическое обновление, моральная и интеллектуальная честность, величие Франции. <…> Никто не сомневался, что режим можно опрокинуть дуновением ветра. <…> Но движение, безусловно, никогда серьезно не думало о захвате власти. Ему было достаточно, непрестанной борьбы, фронды, дерзости. <…> А что они будут делать завтра, если их идеи победят и в Париже будет восстановлена монархия?» (HCP, 101–102).

Граф Парижский «потребовал действовать до конца»: «Дело за вами, а мы оценим вас по результатам. Ответственность целиком лежит на вас. Из ваших действий мы сделаем выводы и примем решения, которые сочтем верными» (HCP, 90, 102). Моррас не осмелился возразить или напомнить свой давний тезис: «Революция, особенно революция консервативная, реставрация, восстановление порядка, на практике возможна лишь при содействии административных и военных кругов» (МЕМ, 423). Он не надеялся даже на смену кабинета, располагавшего большинством в парламенте, но считал необходимым продолжать протесты. Настроенный более решительно, Пюжо начал готовить «людей короля» к демонстрациям, рассчитывая повторить успех 27 января, и договариваться с возможными союзниками. На вечер 2 февраля он и вожак «королевских газетчиков» Максим Реаль дель Сарте условились о встрече с Кьяппом в доме его зятя, издателя «Gringoire» Ораса де Карбуччиа, но префект не явился, передав, что не желает говорить об «авантюрах», чем вызвал жестокое разочарование Пюжо (PPF, 69). Доде нагнетал страсти, утверждая, что правительство пойдет на всё, включая политические убийства, и готовится к настоящей войне с применением пулеметов и танков.

5 февраля L’AF открыто пригрозила убийством полицейскому начальству и лично главе МВД, если те «прольют прекрасную французскую кровь <…> ради дурного, неправедного дела, ради защиты мошенников и тех, кто им продался» (RGC, 64). 6 февраля газета призвала «сегодня вечером, после работы» собраться у Палаты депутатов с криком «Долой воров!», при этом Пюжо напомнил о необходимости «сохранять хладнокровие» (RCE-II, 114). Ход событий, кульминацией которых стала кровопролитная схватка (19 убитых и умерших от ран демонстрантов, сотни раненых с обеих сторон) на площади Согласия между манифестантами и открывшей по ним огонь мобильной гвардией, воссоздан по часам и минутам. Эмоционально эту картину превосходно изобразил Дриё Ла Рошель в романе «Жиль»:

«Эта пустая каменная сцена под открытом небом, казалось, обрела свою первоначальную суть. Полиция и забившиеся в углы люди отказывались выходить на сцену. Так кончается История… “Поздно. Уже ничего не произойдет. Ничего не произошло”. И вдруг, когда он возвращался к площади Согласия, послышался гул, словно чье-то горячее дыхание опалило ему лицо. К площади, которую он считал пустой, потоками стекалась толпа. <…> Жиль увидел яростные, окровавленные лица людей, неудержимо рвущихся вперед, словно табун жеребцов, сломавших ограду и с безумным ржанием несущихся вперед, не разбирая дороги.

– Стреляют, – яростно кричали они. Обращенные к нему взоры горели страстным призывом, чьи-то руки грубо хватали его: – Пошли вместе с нами!

К нему вернулась его молодость, и он шел за ней следом. <…> Оглядевшись, он понял, что рядом с ним вновь стоит божественная чета, Страх и Мужество, ведущие войска навстречу друг другу. <…> Впереди он увидел мост и неподвижную, невозмутимую тройную линию гвардейцев. Справа, у входа на Елисейские поля, горел опрокинутый автобус. Вокруг этого неожиданного аутодафе суетились люди, греясь около огня. Дальше виднелась большая толпа, ощетинившаяся слегка колышущимися знаменами: Ветераны Войны. Жиля увлекал за собой людской водоворот, то стремительный, то безучастный, то несущийся мощной рекой, то разбегающийся маленькими ручейками. На каменной сценической площадке под открытым небом, словно отделенные друг от друга полукружия хора в греческой трагедии, народ и полиция тщетно пытались бросить свою бессильную ярость навстречу друг другу. Жиль устремлялся туда, где среди пылающих в ночи костров ему мерещилась яростная схватка. Но, добежав, он обнаруживал лишь покинутый уже квадрат асфальта, пустоту которого не могло заполнить распростертое посредине безжизненное тело»[109].

Вопросы остались. Главный: существовал ли «фашистский заговор», о котором объявило правительство при поддержке «левых» и в который некоторые верят до сих пор?

«Следственная комиссия искала заговор 6 февраля. Но заговора не было по той простой причине, что таковых было пять или шесть, которые мешали друг другу и заслоняли друг друга», – утверждал Пюжо (CRS, 255). «Баррикады Парижа могли странным образом объединиться – не заговором, не пониманием и разумением, но чувством – возможно, впервые в его истории. <…> Люди не слишком хорошо знали, чего хотят, зато отлично знали, чего не хотят», – отметил Бразийяк (RBC, I, 531, 548). «У демонстрантов, объединенных патриотическим чувством, не было общих представлений о режиме, необходимом Франции, – констатировал историограф «Action française». – С другой стороны, соперничество групп и вождей помешало людям, разъединенным доктринально, сплотиться в действии. Такова двойная причина поражения 6 февраля. Не было согласия и, следовательно, не было заговора» (HAF, 152, 154–155).

«Осознавало ли “Action française” размах движения, который оно вызвало и так яростно вдохновляло? – размышлял Шарбонно тридцать лет спустя. – И да, и нет! Наши вожди чувствовали, что могут нанести серьезный удар республике. Но сегодня всё позволяет полагать, что на решающий исход они не надеялись! <…> Они были слишком стары, чтобы устроить настоящий заговор.

Они знали слишком много поражений. Они нажили слишком много врагов. На долгом пути они потеряли слишком много друзей. <…> У него [движения] не было ни базы данных (в оригинале: картотеки – В. М.), ни агентов, ни плана, ни разведки в стане противника. Признаем с грустью: наши вожди, никогда не перестававшие подавать нам пример честности и бескорыстия, были блестящими интеллектуалами, теоретиками и полемистами, порой агитаторами, но не сознательными и организованными революционерами. Поэтому в день, когда судьба, казалось, позволяла увенчать успехом сорок лет усилий, у них не нашлось ни средств, ни духа принять решение» (СМР, 101–102). Из-за отсутствия «необходимых позитивных условий», ибо «режим остался господином администрации, полиции и армии» (CRS, 252), монархисты не собирались захватывать власть, а союзники-конкуренты предпочитали не посвящать их в свои планы.

Сущность случившегося в эти дни в Париже хорошо передает фрагмент статьи… Федора Достоевского о парижских же политических новостях 1873 года. «Теперь слишком очевидно, что союз 24 мая заключен был решительно для одного только низвержения Тьера. Почти наверно можно сказать, что они даже и не заикались о будущем и о том, как будут относиться друг к другу сейчас по низвержении Тьера. Они не давали друг другу никаких обещаний, кроме самых насущных, единственно только завтрашних и к настоящему делу не относящихся. Они слишком хорошо знали, что каждый будет действовать лишь для своей партии и, может быть, сейчас же, завтра же, если понадобится, вцепится друг другу в волосы»[110]. Если заменить 24 мая на 6 февраля и Тьера на Даладье, описание вполне точное.

«Когда все один за другим отрицали наличие заговора с целью уничтожения республики, это было правдой, – сделал вывод Ю. Вебер. – Было много разговоров и много разрозненных планов, что затрудняло настоящий заговор. Каждая из заинтересованных групп дала понять, что выступит против любого претендента на единоличную диктатуру. Заметно испортившиеся отношения “Action française” и “Патриотической молодежи”[111] не отличались от вежливого недоверия между монархистами и “Огненными крестами”. Никто кроме “Action française” не хотел восстановления монархии, а монархисты не собирались биться ради замены нынешних парламентских болтунов на новых» (WAF, 375). «Мы должны быть скромными и не имеем права критиковать “Огненные кресты” и их вождя, – писал Моррасу 3 февраля глава Лиги «Action française» Шверер. – Де Ла Рок опасный человек, к которому я чувствую антипатию и неуважение. <…> Но создается впечатление, что мы завидуем заметному росту его группировки» (LCM-II, 106).

«В феврале 1934 г. государственный переворот не был подготовлен, – заявил на склоне лет Карбуччиа, бывший «правый» депутат и предполагаемый «заговорщик», – потому что никто не потрудился это сделать. Ни вождя, ни плана, ни людей, чтобы его осуществить. <…> Если бы мы устроили заговор, нашей первой целью стал бы захват министерств, прежде всего внутренних дел[112], военного, почт и телеграфа, и, конечно, радиостанций, которые кабинет Даладье так цинично использовал чтобы ввести в заблуждение провинцию. Но ни лиги, ни ветераны не попытались захватить ни одну стратегически важную позицию»[113].

Последнее не совсем верно. Тетенже еще в январе 1933 г. призвал «создать Комитет общественного спасения (отсылка к событиям 1793 г. – В. М.), который навяжет стране энергичные и смелые решения, ибо только они могут нас спасти», добавив: «Сто тысяч членов “Патриотической молодежи” станут кадрами Национальной Революции»[114]. Подобная риторика была обыденной для радикальной прессы, как «правой», так и «левой», поэтому ее мало кто воспринимал буквально. Как и ссылки на «Декларацию прав человека и гражданина» 1793 г., статья 35 которой гласит: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность»[115]. К этому положению апеллировал даже Моррас. Что касается действий Тетенже и его соратников 6 февраля, обратимся к свидетельству Пюжо:

«Ни для кого не секрет, что в мэрии было готово временное правительство. Победа патриотов заранее считалась решенным делом. Правительство состояло из муниципальных советников национально-республиканской ориентации, многие из которых одновременно были депутатами от Парижа. Хорошие люди и честные французы, но их представления о политике не шли дальше замены одной парламентской команды на другую. ”Патриотическая молодежь” разместились там в ожидании часа, когда временное правительство, составленное из ее друзей, объявит о себе с балкона мэрии, в соответствии с революционной традицией. План сорвался из-за непредвиденных обстоятельств. Ранним вечером нас посетил один советник-депутат – не для того чтобы ввести в курс дела или спросить совета, но лишь попросил от имени своих коллег направить в мэрию связного. Наверно, они хотели поддерживать контакт, чтобы мы не были предоставлены сами себе. Понимая, что происходит, мы отправили не одного связного, а двоих. Притом каких! Максима Реаль дель Сарте и [Жана] Бине-Вальмера (писатель и ветеран войны – В. М.).

Их прибытие вызвало смущение. Значит, им надо предоставить места в правительстве?» (HAF, 153–154).

В начале восьмого вождь «Патриотической молодежи» отправился в Бурбонский дворец с петицией против отставки Кьяппа во главе делегации муниципальных советников (многие столичные депутаты уже находились в Палате), к которым присоединился Реаль дель Сарте. Остававшемуся в мэрии Бине-Вальмеру предложили место в «правительстве»: «Он был не так известен причастностью к “Action française”, как Максим, поэтому ему можно отвести приставной стул» (HAF, 154). Близкий к Тетенже чиновник министерства финансов Анри дю Мулен де Лабартет позже сообщил парламентской комиссии: «Что касается нашей цели, она заключалась в том, чтобы проникнуть, без оружия, в Бурбонский дворец с помощью одного только массового натиска и, сделав там необходимый отбор (в прежнем составе Палаты я знал в лицо 370 депутатов из 610), подвергнуть основательным (основательным, но не кровавым) репрессиям ставленников всеобщего избирательного права, которое ведет Францию к войне и разорению» (RCE-II, 134).

По дороге делегатов задержала полиция, а после отказа «разойтись» избила резиновыми дубинками, хотя видела депутатские значки. Нескольких советников все же пропустили к Бурбонскому дворцу, где они добились встречи с Даладье после окончания заседания Палаты – и ничего больше. «Комитет общественного спасения» заявил о себе анонимной листовкой – по замечанию Пеллисье, «никто не признался в ее отцовстве» – с требованием к президенту Республики распустить Палату депутатов (PPF, 135–136), но ее не приняли всерьез. Тетенже сделал вид, что не задумывал ничего, кроме как отправить кабинет в отставку. Парламентская комиссия посвятила действиям парижских советников отдельный доклад, констатировав с их стороны намерение «добиться смены правительства путем демонстрации силы» и отказ подчиниться законным требованиям полиции. Не усмотрев в действиях властей «нарушение прав народа», комиссия отвела ссылку на «Декларацию прав человека и гражданина», но лишь призвала советников уважать законы и стражей порядка и подавать в этом пример другим (RGC, 37–39).

Кабинет дважды за день получил вотум доверия в Палате (первый раз – по оглашении декларации), несмотря на протесты «правых», которые, узнав о стрельбе и кровопролитии, потребовали объяснений. Эррио, на сей раз поддержавший своего соперника Даладье, вспоминал: «В беспокойстве ряда депутатов я уловил скрытый страх. С большим трудом Буиссон (председатель Палаты – В. М.) закрыл заседание после того, как выступил Франклен-Буйон, который со свойственным ему неистовством оскорблял правительство и требовал его отставки» (ЭЭП, 460). «Уйдите сами, пока страна вас не выгнала, как вы того заслуживаете», – выкрикнул депутат напоследок, когда председатель попытался лишить его слова, объявив о прекращении прений (PPF, 154). В моем собрании хранится книга очевидца событий писателя Жоржа Иманна «День 6 февраля» с инскриптом автора «господину Франклен-Буйону, отважному, проницательному, храброму французу». Мне она досталась неразрезанной: адресат и так всё знал…

Рвавшиеся в бой, но не получившие указаний (по непонятной причине Пюжо бездействовал), «люди короля» выступили в качестве штурмового отряда недовольных, что позволило Эжену Фро позже назвать их «самой активной группой, имевшей конкретную цель» (AAF-1935, 193). Потребовав превентивных задержаний, министр внутренних дел в ночь на 7 февраля добился согласия Даладье на арест Морраса, Пюжо и Доде[116], как будто они были единственными зачинщиками беспорядков. Министр юстиции Эжен Пенансье распорядился начать следствие по обвинению в подстрекательстве к убийству (против Морраса) и в организации беспорядков (против Пюжо), чтобы выяснить возможность открытия дела о заговоре против Республики. Генеральный прокурор Шарль Дона-Гиг ответил, что открыть дело можно в любой момент, но лишь при наличии веских оснований. «Выдуманные заговоры и несвоевременные расследования только дискредитируют правосудие, – заявил он премьеру. – Не примешивайте юстицию к политике». Несмотря на недовольство Фро, Даладье согласился с прокурором[117].

Между тем Моррас, проснувшись 6 февраля в три часа дня, как обычно занимался газетой – сначала в редакции, затем в типографии. Не придавая особого значения демонстрациям, он считал более важным делом выпуск завтрашнего номера. На рассвете он поприветствовал группу «королевских газетчиков» из Нормандии[118], включая будущего публициста-коллаборанта Люсьена Комбеля, затем закончил сонет на провансальском языке для альбома мадам Доде. «Толстый Леон» с женой в тот день вообще уехал в Брюссель на завтрак к графу Парижскому, но бросился на парижский поезд после телефонного звонка о том, что «демонстрация, похоже, началась раньше и масштабнее, чем предполагалось» (PPF, 134). В 19.20 он уже был на Северном вокзале и, узнав о первых жертвах, помчался в редакцию L’AF. Доде вызвался лично вести колонну на штурм Бурбонского дворца, но Моррас, положив руку на плечо друга, ответил: «Еще не время». Через несколько часов разговор повторился в типографии газеты, куда «жаворонок» Доде никогда не приходил в столь поздний час, – с тем же результатом[119].

По закону ордер на арест мог быть выписан только по распоряжению следственного судьи. Фро заявил, что принимает на себя всю ответственность, и рано утром 7 февраля отправил полицейских домой к вождям «Action française» без ордеров. Мадам Доде выставила их с криками, что не даст убить мужа, как убили ее сына Филиппа, и те ретировались (AAF-1935, 55). Пюжо отсутствовал уже двое суток. Моррас – единственный, ордер на чей арест был оформлен по правилам, – еще находился в типографии, когда за ним пришли. Вернувшись домой в восемь утра, он переписал сонет в альбом мадам Доде и лег спать. По официальной версии, из-за глухоты он не услышал звонков и стука в дверь и даже не проснулся, когда в девять часов к нему снова явились полицейские[120]. По другой версии, двое литераторов, предусмотрительно оставшихся охранять сон мэтра, выпроводили стражей порядка, не имевших при себе ордера (VCM, 370–371). Больше их не беспокоили – по распоряжению Даладье[121]. Когда 7 февраля Моррас проснулся в обычное время, правительство уже подало в отставку.

В ночь с 6 на 7 февраля, после того как демонстранты рассеялись, убитых повезли в морги, раненых – в больницы, Даладье и Фро поблагодарили стражей порядка за защиту республики и заявили, что дадут решительный отпор, если выступления повторятся. Министр внутренних дел под свою ответственность требовал массовых арестов, объявления осадного положения и возбуждения дела о заговоре против безопасности государства. Законных оснований для введения осадного положения не нашлось, и Даладье не поддался на уговоры[122].

По городу ползли панические слухи. «Сотня, две сотни убитых. Президент Республики после волнующей сцены подал в отставку. Готовится военная диктатура. Вожди лиг единогласно избрали бывшего префекта Кьяппа регентом французского королевства. Граф Парижский скоро прилетит в Бурже. Коммунисты атакуют Елисейский дворец. <…> Казалось невозможным, что правительство сможет выдержать еще хотя бы несколько часов восстания на улице» (RBC, I, 546). Видя «безумный гнев Парижа» (выражение Бразийяка), но не желая привлекать армию к его подавлению, Фро посоветовал Даладье подать в отставку. Премьер так и поступил, сбежав от ответственности за невыполненные обещания. «Убийцы обратились в бегство», – прокомментировала L’AF (PPF, 211).

Растерянность правительства и полиции в сочетании с информационной блокадой провинции повышала шансы заговорщиков – если таковые имелись – захватить власть. Но выступать никто не собирался – ни дисциплинированный де Ла Рок, ни подавленный Тетенже, ни получившие сильный удар монархисты. «Учитель, Париж лихорадит. Правительства больше нет, и все чего-то ждут. Что будем делать?» – взволнованно спросил Морраса 7 февраля один из соратников. «Я не люблю, когда теряют хладнокровие», – «сухо и холодно» ответил тот (RMF, I, 30).

«Если бы националисты могли хоть на какое-то время склонить коммунистов к совместному выступлению против радикалов, во Франции могло бы что-нибудь произойти», – мечтал Жиль из романа Дриё Ла Рошеля вместе с автором. «Впервые за 20 лет я снова живу, – сказал он своему другу Венсану Клерансу, прототипом которого послужил политик Гастон Бержери. – Этот народ не умер, как в глубине души считал каждый из нас, этот народ стряхнул свое оцепенение. Этот народ, покинувший свои селения и церкви, чтобы занять место на заводах, в конторах и кинотеатрах, еще не утратил природную гордость и силу. Глядя на бесстыдное, вопиющее воровство и лихоимство, он в конце концов откликнулся на мощный призыв Эриний и вышел на улицы. Теперь ваш черед, политические деятели, оставить коридоры власти, выйти на площадь и пойти впереди народных толп. Пусть вожди будут так же едины, как и народные толпы. А они едины. Клеранс, я видел, как на этой площади коммунисты идут рядом с националистами. Я смотрел на них и наблюдал с волнением и завистью. Ты понимаешь это, Клеранс!

Иди к молодым коммунистам, покажи им общего врага всей молодежи, этот старый тлетворный радикализм. <…> Немедленно объяви набор в боевые секции. Не надо ни манифестов, ни новой партии. Только боевые секции, которые так и будут называться – боевые секции». Вопиющий в пустыне…

«Жиль с отвращением узнал, что тот, кто считался предводителем мятежников, сделал все возможное, чтобы удержать на месте свои отряды, а затем бросился к префекту полиции, дабы убедить его в своих сожалениях и раскаянии по поводу случившегося (де Ла Рок – В. М.). <…> Удрученный, Жиль бросился в партийные штабы. Там он встретил сотни молодых людей, полных гордости и надежды, искренне убежденных, что они одержали победу. <…> Жиль не стал их разубеждать. Он снова побежал в рабочие кварталы. Что собираются делать коммунисты? Он тщетно умолял руководителей правых партий вступить с ними в контакт. Сбросить диктатуру франкмасонов можно было лишь объединенным усилием молодых буржуа и молодых рабочих. Он позвонил ставшему партийным функционером Галану (его прототипом был Луи Арагон – В. М.), с которым уже много лет был в смертельной ссоре. Высокомерный голос ответил ему, что только пролетариат может совершить революцию и что он совершит ее в свое время. […] 7 февраля Жиль побывал в самых разных местах и у самых разных людей У него было мучительное предчувствие, что упоительное единение, собравшее людей на площади Согласия, распадается». «А теперь я пойду с кем угодно, только бы он сбросил этот режим к чертовой матери, с кем угодно и на каких угодно условиях», – сказал он на собрании у Клеранса, услышав в ответ: «Вы – фашист, господин Гамбье». «И еще какой!», – крикнул он.

Группа влиятельных политиков во главе с экс-премьером Пьером Лавалем потребовала от президента Альбера Лебрена создать кабинет «национального единства» и уговорить экс-президента Гастона Думерга оставить деревенское уединение, чтобы возглавить его. Думерг согласился и выехал в Париж, где уже готовились к «разбору полетов».

Выступление коммунистов, требовавших арестовать Кьяппа и «расстрельщиков» Даладье и Фро, 9 февраля закончилось погромами и жертвами. 12 февраля коммунисты и социалисты провели 24-часовую всеобщую забастовку, сопроводив ее массовыми демонстрациями, в ходе которых тоже не обошлось без насилия. Их первая совместная акция со времени раскола партии в 1920 г. была задумана как ответ «фашистам».

Поведение вождей «Action française» и прежде всего лично Морраса 6 февраля сразу вызвало упрек в «бездействии» (уместны ли здесь кавычки – решите сами) и оттолкнуло от них многих сторонников, особенно молодых и жаждавших реальных дел. «За ширмой роялизма, за декорациями трактатов, тезисов, исторических, полемических и философских писаний во славу мифа о монархии обнаружилась пустота – ни грана надежды, ни намека на цель», – сформулировал Ребате чувства недовольных (RMF, I, 33). Сформулировал в 1942 г. задним числом, потому что еще шесть лет после этих событий оставался в команде «Action française» – если не движения, то газеты.

Недоволен остался и граф Парижский, утверждавший, что «6 февраля высветило у “Action française” недостаток организации» (НСР, 108). Герцог де Гиз, по словам сына, «не питавший иллюзий относительно скорого восстановления монархии» (НСР, 110), ограничился призывом к «французам всех партий, состояния и происхождения» «сплотиться вокруг монархического принципа, на котором основывалось и веками поддерживалось величие Франции, который лишь один может обеспечить мир, порядок, правосудие» (AAF-1935, 97). Наследник решил начать собственную политику, резко заявив Моррасу во время его очередного приезда в Брюссель: «Вспомните дело Ларэгля. Тогда вы были молоды, и герцог Орлеанский сдался: вы победили. Теперь ситуация изменилась: вы в летах, а передо мной вся жизнь. Победа будет за мной» (НСР, 112–113). Речь шла о событиях лета 1910 г., когда Моррас добился отставки графа Анри де Ларэгля с поста главы Политического бюро претендента (VCM, 240–243).

Монархисты парировали упреки в бездействии тем, что подчеркивали свою инициативу и решающую роль в январских демонстрациях. Пюжо заявил парламентской комиссии, что «Action française» «принимает на себя всю ответственность за это великолепное национальное пробуждение», слова Фро о «самой активной группе» цитировались с гордостью (AAF-1935, 56, 192–193). Затем они обвиняли в бездействии других.

Наиболее пассивными – точнее, на удивление пассивными – оказались «Огненные кресты», так что публицист Жорж Шампо позже назвал события 6 февраля «революцией, проигравшей из-за малодушия Морраса и предательства де Ла Рока»[123]. Устроившие 5 февраля мирную демонстрацию перед зданием МВД, «Огненные кресты» на следующий день заняли подходы к Бурбонскому дворцу, но не только не пошли на штурм Палаты, а никого к ней не подпустили, помогли депутатам выбраться из здания и организованно ушли. Так приказал де Ла Рок, объяснивший: «Я опасался, что подвергаю напрасной опасности человеческие жизни. Я хотел только оказать на правительство давление, организовать демонстрацию. Моей главной заботой было не допустить, чтобы “Огненные кресты” смешались с другими организациями, – надо было, чтобы они остались в собственной среде, дисциплинированные и спокойные» (КПП, 371). Этот «поворот все вдруг» решил судьбу возможного переворота, хотя утверждения, что «полковник» «не предвидел ничего, что можно использовать в политических целях»[124], и, тем более, ссылки на его человеколюбие вызывают обоснованные сомнения.

Публично похвалившись 7 февраля, что «правительство ушло в отставку, первая цель достигнута», де Ла Рок приписал это исключительно «Огненным крестам» и приказал до особого распоряжения не участвовать ни в каких акциях (PPF, 215). Утром того же дня он, к изумлению соратников, явился в префектуру и пожал руку Адриену Бонфуа-Сибуру, преемнику Кьяппа. После заявления де Ла Рока: «Мы привержены существующим институтам и верим, что будущее нашей страны может быть построено лишь на основе существующей конституции»[125], – разрыв «Action française» с «львами, предводимыми ослом»[126], как назвал Моррас участников «Огненных крестов», стал неизбежен.

Истинные причины поведения «полковника» выяснились летом 1937 г., после того как с ним порвал ряд бывших соратников во главе с герцогом Жозефом Поццо ди Борго. В декабре 1935 г. де Ла Рок согласился на предложение социалистов и коммунистов о роспуске «штурмовых отрядов», хотя остальные националисты восприняли его как опасную демагогию. Согласие казалось тем более внезапным, что до этого момента «полковник» постоянно твердил: «Придя к власти, мы отправим прогнивший парламентаризм на свалку. <…> Завтра, послезавтра, через две недели я отдам приказ о мобилизации против революции Блюма, Даладье, Кашена и их присных» (июнь 1935); «Мы приближаемся к решающей фазе. Будьте готовы к любым событиям» (сентябрь 1935); «Час приближается» (октябрь 1935)[127]. Час «с большой буквы Ч» так и не настал. Напротив, подобные заявления, создавая призрак «фашистской угрозы», помогли радикалам, социалистам и коммунистам объединиться в Народный фронт. Затем де ла Рок преобразовал «Огненные кресты» во Французскую социальную партию и включился в парламентскую политику, которую ранее осуждал.

Что стояло за его действиями? 23 июня 1937 г. Тардьё сообщил Поццо ди Борго, обвинявшему бывшего вождя в измене идеалам «Огненных крестов», что в 1930–1932 гг. в бытность главой МВД и премьером он ежемесячно выдавал де Ла Року по 20 тысяч франков наличными из секретных фондов и попросил своего преемника Лаваля продолжать выплаты при условии отказа «полковника» от реальных действий против властей. Пикантность ситуации заключалась в том, что устав «Огненных крестов» запрещал принимать субсидии от государственных учреждений, а «полковник» не ставил в известность о полученных суммах никого из соратников (вопрос о том, куда и на что они шли, остался открытым). Знание того, что де Ла Рок регулярно получал деньги от МВД – неизвестно точно, на протяжении скольких лет – дабы «шуметь и только», позволяет понять его поведение, включая события 6 февраля и противостояние Национальному фронту в 1937–1938 гг.

Разоблачения Поццо ди Борго, назвавшего де Ла Рока «фантомом на продажу» и «жалким мошенником, обманувшим самые благородные чувства человеческой души и сердца»[128], подхватили многие, включая L’AF. В книге «Как предал Ла Рок» (1937) Пюжо обвинил его не только в беспринципности, но в сознательном расколе национального движения. Назвав обличителей лжецами, «полковник» заявил, что не намерен оправдываться. Поццо ди Борго подал на него в суд за клевету, чтобы заставить говорить – или лгать – под присягой, и выиграл процесс, ключевым свидетелем на котором убедительно выступил Тардьё. За этим последовала серия процессов по искам де Ла Рока к журналистам и редакторам, включая Морраса и Доде, большую часть которых он проиграл. Рене Бенжамен вывел его в романе «Хроника смутного времени» (1938) под именем Сен-Реми. Тот произносит высокопарные патриотические речи, проповедует «простую жизнь» и «здоровую семью», обещает «дело» и собирает на него деньги, но под угрозой возможной гибели признается жене и рассказчику, одному из своих спонсоров, что всё тратил на любовниц. Несмотря на ущерб для репутации, «полковник» оставался видной фигурой оппозиции Народному фронту вплоть до лета 1940 г.

Еще одним заметным «бездействующим лицом» событий 6 февраля оказался Жан Кьяпп, находившийся в доме своего зятя. Что можно было ожидать от бывшего префекта? Учитывая его личную популярность, практически что угодно. Кьяпп мог придти в мэрию и либо стать ключевой фигурой «временного правительства», коль скоро его отставка оказалась главной причиной возмущения депутатов от Парижа и муниципальных советников, – либо отговорить их от активных действий. Мог появиться на площади Согласия во главе демонстрантов и призвать их на штурм парламента – или обратиться к полиции с призывом не стрелять по соотечественникам. Мог добраться до Бурбонского дворца и возглавить оппозицию – или попытаться примирить ее с правительством ради предотвращения кровопролития. Мог обратиться к президенту Республики, мог…

В чем только ни обвиняли бывшего префекта «левые», самым вялым и неубедительным было утверждение о его причастности к выступлениям и желании захватить власть. Ибо если у кого такие шансы имелись, то, пожалуй, только у него. Кьяпп лишь сокрушался, что его преемник не перекрыл доступ на площадь Согласия и выставил там мобильную гвардию – «они хорошие солдаты, но очень жестокие и плохо знают парижан»[129]. Единственное, что он сделал, – встретился под покровом ночи с главкономандующим генералом Максимом Вейганом, который заявил, что армия выполняет приказы правительства и только правительства, и с Тардьё, согласившимся, что надо требовать отставки Даладье. 18 июня 1947 г. Леон Блюм заявил парламентской комиссии по расследованию событий 1933–1945 гг., о том, что Тардьё, вместе с маршалом Петэном и Лавалем, входил в состав «временного правительства», которое «мятежники» 6 февраля предполагали провозгласить после захвата Палаты депутатов[130]. Тардьё уже умер, но его вдова немедленно и детально опровергла утверждение Блюма[131].

Не меньше, чем существование «фашистского заговора», современников волновал вопрос: кто отдал приказ стрелять по толпе?

Первой возникла фамилия министра внутренних дел Эжена Фро. «Человеку номер два» в правительстве было всего 40 лет. Избранный в 1924 г. депутатом от социалистов, Фро вышел из партии в 1932 г. вместе с премьером Жозефом Поль-Бонкуром, при котором служил государственным вице-секретарем и в адвокатском бюро которого десятилетием раньше начал свою карьеру. В следующих кабинетах он возглавлял министерства труда и торгового флота. Хотя в правительстве Даладье было много новичков, взлет Фро мог считаться исключительным. Имевший обширные связи в политических, деловых, военных и журналистских кругах, он слыл «славным малым», который «может преодолеть любое сопротивление, завоевать все симпатии и воплощает надежду на давно ожидаемые радикальные перемены» – и надеется, что «при следующем кризисе в Елисейский дворец вызовут именно его»[132] для формирования кабинета.

От взлета до падения не прошло и десяти дней: в качестве козла отпущения Фро устроил всех. Беро назвал его и Даладье «расстрельщиками», не в первый раз использовав находку «L’Humanité». Министр отрицал, что отдавал такой приказ: он лишь велел «принять все необходимые меры и действовать быстро и энергично» (PPF, 178). Парламентская комиссия большинством голосов оставшихся участников (при 3 воздержавшихся) постановила, что правительство не отдавало приказ стрелять по демонстрантам 6 февраля (RGC, 96). Однако применение силы допускалось в случае продолжения волнений на другой день.

По утверждению осведомленного политика Ксавье Валла, новые приказы, допускавшие применение оружия, передали полиции и войскам два офицера, прикомандированные к Фро, но не названные по фамилии. В одном точно опознается подполковник (будущий маршал Франции) Жан де Латтр де Тассиньи, офицер штаба Вейгана (VNC, 118). Под присягой и Фро, и де Латтр показали, что до 6 февраля встречались всего три раза и разговаривали на общеполитические темы. Вторым офицером был подполковник Люсьен Барт, считавшийся «серым кардиналом» военного министерства[133] и ставший в те дни его связным с МВД (PPF, 83). Доде прямо назвал Барта в числе «виновников бойни» (PPF, 248). Парламентская комиссия отвергла все обвинения в адрес подполковника (RGC, 43). Однако новый военный министр маршал Петэн, вступив в должность, сразу избавился от нескольких офицеров аппарата, включая Барта, переведенного в провинцию. На новом месте службы офицера встретили недружелюбно, и ему пришлось выйти в отставку (PPF, 280–281). Петэн также «настоятельно попросил» Вейгана – заставить он не мог, приказать тоже – убрать из своего окружения де Латтра, «вокруг которого слишком много шума», имея в виду вызов в следственную комиссию. Генерал заступился за своего протеже и дал ему наилучшую аттестацию, позволившую успешно продолжать карьеру[134].

Фро пережил кампанию ненависти: коллеги-адвокаты во Дворце правосудия сожгли его мантию и развеяли пепел по ветру, – и на выборах 1936 г. отстоял мандат, но его карьера закончилась навсегда. Он больше не вернулся в правительство, что сумели сделать осужденные Верховным судом Жозеф Кайо и Луи-Жан Мальви. Зато слава «расстрельщика» не помешала Даладье через четыре года снова стать премьером – тем самым, который подпишет Мюнхенское соглашение и объявит войну Германии.

В ходе разбирательства возник новый интригующий вопрос – о «заговоре Фро». Первым об этом заговорил Кьяпп. Он заявил парламентской комиссии, что 31 января известил Даладье (как ранее – Шотана) о том, что Фро «уже некоторое время собирает команду из лично преданных ему людей, на которых рассчитывает сделать ставку», включая «бывших социалистов, бывших “королевских газетчиков”, бывших коммунистов» и «сомнительные элементы», а также контактирует с де Ла Роком, за «преданость» которого префект поручился. «Этого риска следует избежать», – заключил Кьяпп доклад о планах Фро. «Мои сведения совпадают с вашими», – ответил премьер[135].

«Даладье и Шотан на очной ставке с бывшим префектом парижской полиции категорически отрицали правильность и правдивость его показаний. Шотан вообще решительно отрицал, что Кьяпп говорил с ним об Эжене Фро. Даладье же отрицал правильность сообщений Кьяппа о том, что Фро будто бы собирает вокруг себя преданных ему людей, что вообще шла речь о каком-то заговоре. Даладье подтвердил лишь, что Кьяпп предупредил его о намерении Фро образовать новое правительство под своим руководством. Даладье считал такие амбиции Фро вполне законными. Он исходил из старого положения французской демократии, что каждый депутат хочет быть министром, а каждый министр – премьер-министром. Между Кьяппом и Даладье шла будто речь исключительно о возможном составе такого вероятного правительства Фро. Но такая подготовка образования нового правительства не имеет ничего общего с подготовкой заговора против республиканского строя вообще» (КПП, 299).

На страницах «Gringoire» 9 марта Беро публично задал вопрос о связях Фро с «Огненными крестами» и «людьми короля». В тот же день де Ла Рок, вызванный в следственную комиссию, показал, что в январе три человека, включая Пьера Нико́ля, приятеля Фро из деловых кругов, предлагали или советовали ему встретиться с министром, но он всякий раз отказывался. Напрямую контактов с ним Фро не искал. (HBG-I, 167–169)[136].

Реаль дель Сарте в открытом письме к Беро (лично они не были знакомы), опубликованном 13 марта, сообщил, что 31 января случайно встреченный им на банкете «левый» депутат Анри Шатене «говорил [ему] о нынешней ситуации и о необходимости диктатуры, добавив, что установить ее способен только Эжен Фро, исключительные качества которого он расхваливал». «Он не может установить ее без “королевских газетчиков”, которые 27 января под руководством Мориса Пюжо показали себя хозяевами улицы, – перешел депутат к главному. – <…> Все решится во вторник (6 февраля – В. М.). Начнется новая эра. Поднимите мятеж в этот день, нападите на Палату, все зависит от вас. Если вы придете к согласию с Фро, он вас пропустит». Реаль дель Сарте добавил, что не имел представления о том, кто такой Фро, и не принял услышанное всерьез (HBG-I, 169–170).

Шатене, рядовой депутат первого срока, в связи с «заговором Фро» более не упоминался. Если принять слова Реаль дель Спарте на веру, напрашиваются два вывода. Первый: Фро не может совершить переворот без помощи нескольких сотен «людей короля», хотя именно в этот день стал министром внутренних дел, получив в свое распоряжение всю полицию и мобильную гвардию. Второй: Фро нужна настолько серьезная провокация, чтобы ввести чрезвычайное положение и взять власть. Неужели он рассчитывал, что монархисты согласятся на такую роль?

Шатене опроверг заявление вожака «людей короля» – слово одного против слова другого. Однако Реаль дель Сарте 26 марта под присягой не только повторил сказанное, но и упомянул де Латтра, с которым был знаком в молодости. Подполковник 31 января почему-то оказался на том же банкете, а через два дня явился к нему в мастерскую для дальнейших уговоров пойти на союз с Фро и устроить мятеж (PPF, 64–66, 274–276)[137]. Фро и де Латтр всё отрицали. Комиссия приняла их слова на веру. Разгадку могли таить бумаги экс-министра, которые хранил его друг и адвокат Луи Гитар, не подпускавший к ним историков (PPF, 293). Где они находятся после смерти Гитара и сохранились ли вообще, неизвестно, поэтому остается только гадать.

Какого рода «заговор» приписывали экс-министру внутренних дел?

Фро причисляли к «якобинцам», что на тогдашнем политическом жаргоне означало сторонников авторитарного режима и контролируемой экономики (но не националистов!), готовых «защищать республику до конца и любыми средствами». Подразумевалось: защищать от «фашистов», от «правых», хотя «якобинцев» уже именовали «левыми фашистами». Сюарес назвал Фро «осторожным проповедником расплывчато сформулированного фашизма, который среди общего разложения соблазнял всех»[138].

Судьбы «якобинцев», которых еще называли «младотурками», намекая на задуманную ими революцию, сложились по-разному. Депутат Жан Зей, известный фразой о французском флаге: «Полтора миллиона человек погибли из-за этой трехцветной дряни», – стал министром просвещения в правительстве Народного фронта, а в 1944 г. пал от рук вишистской «милиции» (в 2015 г. его останки перенесены в Пантеон). Журналист Жан Лушер был в 1946 г. расстрелян как коллаборант. Бывший зять советского полпреда Красина Гастон Бержери, «одержимый страстью к разрушению, которая делает его больше похожим на большевика, чем на радикала»[139], первым попытался создать «общий фронт против фашизма»; позже он представлял режим Виши в Москве и Анкаре. Из бывших коллег Фро по кабинету Даладье писатель Жан Мистлер после войны стал академиком, Пьер Кот сторонником коммунистов и «борцом за мир». Блестящую карьеру сделал Пьер Мендес-Франс, премьер и управляющий Международным валютным фондом. Потенциальными союзниками «якобинцев» считались отколовшиеся от Социалистической партии авторитарно настроенные «нео-социалисты» во главе с Адриеном Марке и Марселем Дэа.

Парламентская комиссия постановила, что «никогда не было ни заговора, организованного Фро, ни государственного переворота, готовившегося Даладье» (RGC, 40). Немногие поверили официальному вердикту, как и показаниям экс-министра[140], который отрицал «заговор», но не «встречи» и «беседы» с «разными людьми», и не «список Фро», ставший притчей во языцех. «Я составил список, который хорошо помню, – объяснил он. – В одном столбце были перечислены все группы Палаты, в других – имена, если так можно выразиться, наиболее крайних сторонников возможного правительственного большинства и, наконец, людей крайне правого и крайне левого флангов <…> с которыми было бы всего труднее договориться из-за их политического экстремизма».

Фамилий Фро не назвал, но слухи распространились моментально. «Всего труднее договориться» было с монархистами и коммунистами. Что это означало на языке МВД, понятно из попыток арестовать Морраса, Доде и Пюжо. Задержан был и возглавлявший выступление ветеранов-коммунистов Жак Дюкло, сразу освобожденный по приказу Фро. Позже в мемуарах он утверждал, что Даладье и Фро приказали стрелять по толпе, но в 1970 г. экс-министр подал на него в суд и выиграл дело (PPF, 294). «Заслуживающий доверия источник сообщил мне по телефону, – вспоминал Карбуччиа, – что я указан в числе лиц, подлежащих аресту. Другой показал следственной комиссии, что я был в списке депутатов, которых Фро собирался назначить министрами, – чистых, целеустремленных, новых, молодых»[141]. Как одно сочеталось с другим?

Кризис партии радикалов, замаранной «делом Ставиского», оказался на руку Фро. С июля 1933 г. он периодически вел в столичном ресторане «Acacia» разговоры о «надпартийном» кабинете не только с друзьями-«якобинцами» и «нео-социалистами», но с «национальными республиканцами», журналистами «Je suis partout» Пьером Гаксоттом и Клодом Жанте и экс-коммунистом Полем Марионом. Он готов был взаимодействовать с «правыми» депутатами вроде Валла, Карбуччиа и Анрио (но не Тетенже) и руководителями ветеранских организаций Жаном Гуа и Жоржем Скапини (PPF, 61–64). В процессе формирования кабинета Даладье он предложил премьеру формулу «от Марке до Валла», то есть вся палитра Палаты без экстремистов «слева» и «справа», без коммунистов и монархистов. «Возможно, он считал, что видимость союза есть лучший способ нейтрализовать их», – заметил по этому поводу Анрио[142].

Другой «список Фро» – список тех, кого (якобы) намечалось арестовать, достоверно не известен. Сюарес утверждал, что в нем числилось до двух тысяч (!) фамилий – министры, депутаты, сенаторы, генералы, журналисты всех мастей и ориентаций, включая Беро, Анрио, Карбуччиа и самого Сюареса. В некоем «итоговом списке» осталось восемь фамилий, но присутствие среди них Вейгана[143] совершенно невероятно. Как бы то ни было, репрессии не состоялись.

Подведем итоги.

«6 февраля нельзя назвать попыткой захвата власти в строгом смысле слова, хотя желание свергнуть власть несомненно существовало. Были мысли о заговоре, прожекты, желания, наметки. Но никаких реальных приготовлений не было. Самую явную попытку предприняли муниципальные советники Парижа, однако задуманное в мэрии временное правительство имело ограниченную цель: спровоцировать роспуск Палаты. <…> Никакие действия 6 февраля не представляли настоящей угрозы для законной власти» (PPF, 306, 308). Впрочем, и попытки не было. Таковой могло бы считаться провозглашение «временного правительства» с балкона мэрии… что дало бы правительству полное право ввести осадное положение и принять крайние меры.

От государственного переворота, эталоном которого для Франции считается 2 декабря 1851 г., события 6 февраля 1934 г. отличались по всем главным критериям: отсутствие вождя, единого плана действий, секретности приготовлений («заговорщики» в прямом смысле слова кричали о своих намерениях), поддержки армии, полиции и чиновников. Если кто и устраивал заговор в те дни, то Эжен Фро… какая тема для исторического триллера!

Последствия событий оказались разнообразными и «долгоиграющими». Многие из недовольных Третьей Республикой – на улицу вышли именно они – еще не знали «что делать», но поняли «кто виноват» и, главное, почувствовали тотальный характер своего недовольства. Как писал публицист Жан Фонтенуа, проделавший путь от коммунизма к нацизму, «6 февраля люди, выступившие против ставискизма, даже если сам Ставиский был заурядным жуликом, восстали против метода, интеллектуального и морального, против века цивилизации»[144]. Речь не о бунте «фашистского варварства» против «цивилизации» в лексиконе тогдашних «левых». Речь о неизлечимой болезни режима, крах которого удалось отсрочить. Припарки еще помогали, но приговор ему был подписан.

Несомненного тактического успеха добились коммунисты. Организовав 9 февраля демонстрацию против «фашистов», они впервые после неуспеха на выборах 1932 г. показали свою силу на улице. 12 февраля они впервые после раскола 1920 г. выступили совместно с социалистами – по инициативе одного из лидеров компартии Жака Дорио и вопреки указаниям Коминтерна. Верный курсу Москвы, Морис Торез добился исключения из партии своего главного конкурента Дорио и он же 27 июля 1934 г. заключил с социалистами договор о единстве действий. Это оказалось первым шагом к созданию Народного фронта летом 1935 г. – в соответствии с новым курсом, провозглашенным в Москве на VII конгрессе Коминтерна.

Демонстрации 6 февраля, в которых выплеснулось народное возмущение «делом Ставиского» и прочими скандалами, нанесли тяжелый удар партии радикалов – «утратившей здравый смысл, истощенной, развратившейся», по определению Дриё Ла Рошеля[145]. Править доминантно она больше не могла. На скамью подсудимых по «делу Ставиского» попали только статисты, несколько депутатов лишились мандатов, но репутация партии пострадала фатально. Удержаться у власти радикалы могли только в союзе с социалистами, что привело их в Народный фронт. Но Даладье пришлось стоять на трибуне с поднятым в «рот-фронтовском» приветствии кулаком по соседству не только с Блюмом, но и с Торезом.

После отставки кабинета Даладье его сменило правоцентристское правительство Думерга, но время работало на «левых». События 6 февраля 1934 г. обусловили победу Народного фронта на всеобщих выборах в мае – июне 1936 г. А эта победа, в свою очередь, стала важным шагом на пути к новой европейской войне.

Как повлияли эти события на «Аction française»?

«Правые движения оказались жертвой своих вечных разногласий и непрерывной войны между вождями. Первой жертвой стала “Action française”. Пожалуй, с этого момента ведет отсчет ее упадок. Вожди монархистов проанализировали поражение, хотя с самого начала знали о невозможности успеха: нужен был Монк, как они говорили» (PPF, 309). Речь о британском генерале Джордже Монке – одном из любимых исторических героев Морраса – который служил Карлу I, затем Кромвелю, после смерти «протектора» стал ключевой фигурой в восстановлении монархии, возвел на престол Карла II, но сам не претендовал на реальную политическую власть. Во Франции такого Монка не было. Вожди «Аction française» знали это лучше, чем кто-либо другой.

Моррас показал, что может быть учителем и стратегом, но не командиром. «Для моррасианцев последствия 6 февраля оказались троякими: потеря престижа и аудитории; разрыв с графом Парижским; глубокий внутренний раскол» (PPF, 309).

«Шестого февраля казалось, – писал месяцем позже Дриё Ла Рошель, то приходивший к Моррасу, то отталкивавшийся от него, – что значение “Аction française” сократилось в той же мере, в какой эффект от его первоначального выступления (27 января – В. М.) сказался на определенных кругах. В этот день оно не сыграло значительной роли, и возглас “Да здравствует Король!” на площади Согласия оказался заглушен “Марсельезой” и “Интернационалом”». «Сожаление, полное злобы и презрения, – продолжал он в другой статье, – вызывала у меня та часть молодежи, которая под знаменем парламентского консерватизма, состоя в жалких рядах радикальной и социалистической партий, шестого осталась сидеть дома, ожидая результата ударов, нанесенных мобильными частями жандармов, и двенадцатого вяло последовала за молодежью коммунистической»[146].

Сам автор 6 февраля был на площади Согласия. Туда же он отправил своего alter ego Жиля Гамбье – в отличие от Дриё, человека дотоле аполитичного, которого события развернули к политике, причем к «правой»: он уехал в Испанию воевать на стороне Франко. «Вышли на площадь» и герои Робера Бразийяка – Франсуа Курте из «Семи цветов», ставший франкистским волонтером, и Жильбер Кайе из «Пленников», нарисовавший стилизованный календарный листок: «6 февраля 1934 – Год Первый Национальной Революции» (RBC, I, 551). История Жильбера отражает эволюцию Робера, которого события 6 февраля побудили к политической активности, а начало гражданской войны в Испании сделало бойцом «правого» фронта.

Неудачная, но реально предпринятая под руководством Доде или Пюжо попытка захватить Бурбонский дворец навлекла бы настоящие репрессии на «Аction française», но подтвердила бы серьезность намерений движения в глазах как претендента на престол, так и рядовых участников. Разочарованный граф Парижский решил, что «речь идет если не о разводе, то о разделе имущества, и отношения уже никогда не будут такими, какими были раньше» (НСР, 114–115). Он решил создать собственную организацию на основе преданности лично себе и своим идеям, которые все больше склонялись «влево».

По инициативе сына герцог де Гиз 22 ноября 1937 г. издал манифест, в котором заявил: «Аction française» «никогда не было ни порождением, ни органом французского королевского дома; не подчиняясь Нашей власти, оно не служило Нам. Хотя его политическая доктрина провозглашает монархический режим, учение этой школы несовместимо с традициями французской монархии. Только французский королевский дом во главе с Нами является хранителем монархической доктрины. Только он уполномочен определить, какой будет завтрашняя монархия» (НСР, 330). Легко заподозрить здесь руку политического советника претендента Пьера де Ла Рока, брата вождя «Огненных крестов» – «конкурирующей организации».

Граф Парижский 4 декабря разъяснил, что учение «Аction française», представляющее собой «национализм якобинского типа» (противники не раз называли Морраса «якобинцем» в отрицательном контексте), «теоретически ведет к рациональному монархизму, практически – к цезаризму и самодержавию» (VCM, 392). «Интегральный национализм ведет к фашизму», – повторил он тогда же в беседе с писателем Анри Бордо, зная, что перед ним друг Морраса и не монархист[147]. В «Альманахе Action française на 1938 год», выпущенном незадолго до этого, «королевский» раздел присутствует, как обычно (AAF-1938, 34–54).

Ребате позже обозвал вождя «Аction française» «католиком без веры, причастия и папы, террористом без убийц, монархистом, которого отверг претендент» (RMF, I, 133). Впрочем, как и в случае с осуждением движения Ватиканом в 1926 г., многие монархисты предпочли Морраса, который, публично выражая почтение королевской семье, приватно заметил, что «граф Парижский не стоит обедни»[148]. «Старый боец принял удар, не согнувшись, – вспоминал Бразийяк. – Мы повторяли себе, что личность монарха не важна, что неблагодарность – добродетель королей и что время всё исправит» (RBC, VI, 275–276).

Бездействие Морраса 6 февраля оттолкнуло от него больше людей, чем осуждение со стороны принцев. В основном молодых – тех, для кого, по словам одного из них, «Аction française» было не просто «делом», но «разновидностью религии, включавшей этику жизни и даже эстетику», «имевшей в наших глазах почти абсолютный престиж и дававшей нам преимущество почти всеобъемлющей доктрины» (СМР, 35). Количественно потери движения были невелики, но оно лишилось части «актива», из которой вышли непримиримые критики. Ребате – по словам Бразийяка, «вечно полный гнева против людей, вещей, времени, пищи, театра, политики, создающий вокруг себя атмосферу катастрофы и мятежа» (RBC, VI, 211) – порвал с учителем много позже, после поражения Франции в 1940 г., но задним числом возводил свое недовольство именно к 6 февраля. Посвятив пламенные страницы адептам движения, их бескорыстию, героизму и верности, он сделал вывод: «“Аction française” легкомысленно промотало всё это. <…> Его грехи тем более тяжки, что собранные им люди были лучшими» (RMF, I, 135–136).

Здесь необходимо остановиться на известном, но превратно толкуемом сюжете. Группа «людей короля» во главе с Эженом Делонклем, «слишком всерьез воспринявшим учение Морраса»[149], порвала с «французским бездействием», желая, по выражению Пюжо, «сменить режим более быстрыми действиями, чем наши» (PAF, 16). Исключенные из движения за неподчинение в 1935 г., они создали «Тайный комитет революционного действия», который Пеллисье удачно назвал «родным дитем “Аction française” и 6 февраля» (PPF, 310). Среди них выделялся герой Первой мировой войны Жозеф Дарнан, краса и гордость «Аction française» в департаменте Приморские Альпы, покинувший движение в 1930 г. Вожди вызвали его для объяснений в Париж.

По рассказу Шарбонно, слышавшего историю от самого Дарнана, «он телеграфировал: “У меня нет на это денег”. Ему выслали тысячу франков. Дарнан приехал и предстал перед ареопагом, включавшим Пюжо, Бенвиля, Доде и Морраса. Он высказался с обычной откровенностью. Десять лет он не переставал упорно бороться, жертвуя Делу свой досуг и даже часть рабочего времени. И все десять лет видел те же самые внутренние интриги, застой, бездействие…

– Ах, вы не знаете, что о вас говорят в провинции! – горько закончил он.

Услышав это, Моррас поднял голову и спросил глухим голосом:

– И что же о нас говорят?

– Хотите знать? Хорошо, говорят, что вы все – старые жопы![150]

Честное заявление вызвало громовый раскат хохота. Леон Доде, любитель всего неожиданного и красочного, корчась от смеха и хлопая себя по ляжкам, повторял:

– Мы ему послали тысячу франков, чтобы он приехал и назвал нас старыми жопами!

После этого Доде, бывая в Ницце, никогда не упускал случая дружески повидаться с Дарнаном» (СМР, 162).

Прослышав о странных ритуалах и костюмах заговорщиков, Пюжо окрестил организацию «Кагуль» («капюшон»), а ее членов – «кагулярами». Название прижилось и вошло в историю.

Энергичные и дисциплинированные лидеры сумели завлечь в свои ряды монархистов и молодых нонкоформистов «справа», искавших «прямого действия» или просто приключений[151]. Франция – не та страна, где тайна долго остается тайной, поэтому слава бежала впереди «кагуляров». Организация возникла весной 1936 г., а уже 29 июля Моррас предупредил читателей L’АF против «идиотских антиполитических затей, способных нанести серьезный ущерб общему делу». «Хотели бы мы назвать это забавами молодых людей, – пояснил он, – но их игры небезопасны и направляются людьми постарше. <…> Должен заявить, что я абсолютно не причастен к этой интриге»[152]. Поэтому толки о связях «Тайного комитета революционного действия» с «Аction française» и, тем более, с вождями движения совершенно беспочвенны. Пюжо свидетельствовал: «они (“кагуляры” – В. М.) яростно ненавидели “Аction française”, особенно Жоржа Кальзана[153] и меня; сначала потому что мы выставили их вождей за дверь, затем потому что я в серии статей предупредил наших друзей против них, когда те не прекращали попытки расколоть ряды “королевских газетчиков” и преследовать отделения нашей Лиги. Мне угрожали в собственном доме: три раза за одну неделю звонили жене и требовали остановить мое перо, иначе нашего десятилетнего сына ждет судьба Филиппа Доде» (PAF, 16), т. е. смерть. «Мы не знали ни одного “кагуляра”, – вспоминал Бразийяк. – Но знали, что в таких организациях, разномастных и разобщенных, всегда есть осведомители, подонки, сумасшедшие, придурки – и большинство смелых парней, искушаемых добродетелью действия» (RBC, VI, 276).

«Кагуляры» раскидывали сети повсюду, завязывали связи в Италии и Испании, проникали в армию и полицию, запасались оружием и боеприпасами, совершали политические убийства. По словам Пюжо, «полиция с самого начала направляла и контролировала “кагуляров” через Второе бюро (Генерального штаба, разведка – В. М.) армии, которому они слепо доверяли, и, будучи оставлены ей (полицией – В. М.) в покое на год, предпринимали все провокационные действия, в которых нуждался Народный фронт» (PAF, 16). Так или иначе, толки о «заговоре кагуляров», как и заявления де Ла Рока, были на руку Народному фронту в борьбе с «фашистами», к которым они относили и «Аction française». «Берегитесь! – заклинал 17 сентября 1937 г. Моррас. – Берегитесь вербовщиков, берегитесь ловцов. Берегитесь шутовских клятв самозванного “белого” или “серого” масонства, которое вполне может оказаться связано с “красным” масонством». «Будьте начеку. Эти глупости играют на руку еврейской и большевистской банде», – продолжал он два дня спустя, обвиняя заговорщиков в «гнусных контактах с миром Гитлера»[154].

«Тайный комитет революционного действия» и его соратники-военные действительно подготовили государственный переворот, запланированный на ночь 15/16 ноября 1937 г. Власти сорвали попытку, провели аресты и нанесли серьезный удар организации, хотя не уничтожили ее. «Кагуляры» стали героями романов и фильмов с изрядной долей мифологизации и пропагандистской лжи, – вроде того, что их подлинным вождем был… маршал Петэн, – но к нашей теме они отношения не имеют.

Для Франции новый 1935-й год начался если не унижением, то ожидаемой неприятной новостью. На плебисците в Сааре 13 января почти 91 % голосовавших высказался за возвращение в Германию и меньше пол-процента – за присоединение к Франции. «Если бы Генрих Гейне находился еще на этом свете или имел бы здесь двойника, – откликнулся Бенвиль, – из-под его насмешливого пера вышла бы такая история: “13 января 1935 г. Иммануил Кант, к изумлению всего Кёнигсберга, изменил неколебимый маршрут своей ежедневной прогулки. Он отправился купить радиоприемник, чтобы не пропустить самое первое сообщение о результатах плебисцита в Сааре и торжестве германской идеи”. <…> Хуже всего то, – добавил Бенвиль уже серьезно, – что выбор был сделан в условиях, наиболее располагавших к его свободе»[155].

Действительно, всё прошло в соответствии с Версальским договором и под контролем Лиги Наций. Однако Пюжо винил в случившемся «политику наших (французских – В. М.) правителей, не поддерживавшую друзей, которых Франция еще сохраняла в этой старинной французской провинции», добавив: «Члены Лиги “Action française” и “королевские газетчики” в Лотарингии под руководством Шарля Берле организовали прием саарских сторонников Франции, вынужденных покинуть свою страну, чтобы избежать преследований со стороны немцев» (PAF, 17). Деятель католических и ветеранских организаций, Берле в 1925 г. присоединился к «Аction française» и, оставшись верен ему после осуждения Ватиканом, в 1927–1936 гг. возглавлял местную Лигу, а когда правительственный запрет заставил «переформатировать» движение, стал товарищем председателя «Кружка Жака Бенвиля» в Нанси. Уверен, он гордился книгой Морраса «Жак Бенвиль и Поль Бурже» (1938) с автографом автора, которая ныне находится в моем собрании.

15 марта 1935 г. во время дебатов в Палате депутатов военный министр генерал Луи Морен заявил, что в случае новой войны французская армия укроется за своими укреплениями и не будет наступать. Случайная реплика зазвучала по-иному, когда днем позже Германия объявила о «восстановлении военной независимости», т. е. об отказе от ограничений, предусмотренных Версальским договором, и о введении всеобщей воинской повинности. Эти действия обычно трактуют как односторонний агрессивный шаг, но историк Жак Бенуа-Мешен поместил их в ряд военных мер, которые в течение предшествующего года приняли Япония, США, Италия, Англия, СССР, Румыния, Чехословакия, Швейцария и, наконец, Франция, восстановившая двухлетний срок обязательной службы[156].

Текст заявления был в тот же день вручен послам «локарнских» держав в Берлине. Первым – 18 марта – запротестовал Лондон, через три дня – Париж и Рим. Но протесты – это не дивизии на перевале Бреннер, выдвижением которых Муссолини в июле 1934 г. сорвал попытку нацистского переворота в Вене с возможным «аншлюсом» («воссоединением») Австрии с Третьим Рейхом. Напомнив о демографическом дисбалансе между Францией и Германией, сенатор Анри Лемери 20 марта потребовал от правительства конкретных мер для обеспечения обороны страны и противодействия «преступной» пацифистской пропаганде. Он предостерег от «следования опасной английской политике доверчивости», добавив, что «усилия к франко-британскому согласию не произвели впечатление на Гитлера». «Наша политика слабости и заблуждений, – заключил сенатор, – позволила Германии усилиться до такой степени, что теперь сдержать ее может только коалиция держав» (HLP, 131–147). «Германия объявила нам войну, – прямо заявил Анри Беро, – <…> та гитлеровская Германия, которая подобно всем другим Германиям воспринимает любовь к миру как проявление страха» (HBG-II, 251–252).

Рисковал ли Гитлер в марте 1935 г.? Пятнадцать лет со дня вступления Версальского договора в силу не истекли, и в Майнце еще могли стоять французские войска… если бы не ушли оттуда пятью годами ранее, да еще под фанфары социалистов. «Мы не скрываем удовлетворения и гордости, – писал тогда Леон Блюм. – Сегодня случилось то, чего мы хотели, то, что мы готовили, то, чего мы добились. Нынешние события с полной очевидностью доказывают, что мы работали не только для обеспечения мира в Европе, но и для безопасности Франции»[157].

Расчет фюрера оказался верным, а протесты он больше не воспринимал всерьез. Не испугала его и встреча глав правительств Италии, Франции и Великобритании 11–14 апреля в Стрезе, сопровождавшаяся заявлением о «сохранении независимости и целостности Австрии» и напоминанием о Локарнском пакте: ремилитаризация левого берега Рейна есть casus belli (ЭЭП, 633–635). «Воздадим на этот раз справедливость дуче, к которому мы обычно были столь суровы, – писал Жорж Боннэ. – Он прозорливо указал на германскую опасность. Он требовал, чтобы конференция в Стрезе не была подобна остальным, которые заканчивалась платоническими декларациями. Довольно слов! Пора действовать»[158].

Дальше «платонических деклараций» дело не пошло. 21 мая Германия сделала следующий шаг, приняв закон о создании национальной армии – Вермахта. Гитлер заявил, что после войны разоружилась только Германия, что Рейху нужен мир, но поступать он будет, исходя из своих интересов.

Прямой угрозой интересам Германии Гитлер объявил франко-советский договор. Пакт о ненападении, заключенный правительством Эдуара Эррио 29 ноября 1932 г., действовал всего два года. Новый договор о взаимной помощи в качестве министров иностранных дел готовили Жозеф Поль-Бонкур и Луи Барту, но подписывать его 2 мая 1935 г. пришлось их преемнику Пьеру Лавалю. Будущему главному коллаборанту задним числом приписали давнее стремление к союзу с нацистами против СССР, хотя Лаваль стремился к созданию сбалансированной системы общеевропейского мира, предусматривавшей разрядку напряженности между Парижем и Берлином (характер тамошнего режима его не волновал) и вовлечение Москвы в европейскую политику с одновременным сдерживанием ее путем коллективных соглашений и взаимных обязательств. «Лаваль имел свое, особое представление о роли пактов. Для него они были не союзами, направленными на сохранение баланса сил, но скорее публичными обещаниями хорошего поведения в международных отношениях»[159].

Лаваль не был энтузиастом франко-советского сближения, но к скорому заключению договора его подталкивали несколько факторов. Первый – позиция восточноевропейских союзников. «Ни Малая Антанта[160], ни Балканская Антанта[161] не могут существовать без франко-советского соглашения», – заявил ему в январе 1935 г. Николае Титулеску, руководитель внешней политики Румынии[162]. Второй – «восстановление военной независимости» Германии, на которое нельзя было не отреагировать. Затем пришлось считаться с реакцией Берлина на пакт с Москвой. «Если Германия полагает, что с помощью договора Франция стремится играть на руку России, это ошибка, – уверял Лаваль в конце июля германского посла. – У Франции противоположная цель. Она хотела побудить Россию отказаться от идеи большевизации Европы и проводить активную европейскую политику, необходимую для всеобщего мира. <…> В дальней перспективе Франция не намерена вести русскую политику в старом стиле»[163], т. е. в духе союза с Российской империей.

Коммунисты не просто одобрили договор, как и любые действия СССР. Когда в коммюнике по итогам визита Лаваля в Москву 13–15 мая появилась фраза, вставленная по просьбе гостя: «Сталин высказал полное понимание и одобрение политики государственной обороны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности»[164], – они из ярых антимилитаристов сделались патриотами. Остальные «левые» рекламировали договор как противовес Германии – с целью убедить тех, кто по политическим мотивам был против соглашения с большевиками. Среди «правых» его защищали немногие вроде Поля Рейно, заявившего: «Союза с Англией недостаточно. Нам нужен союз с Россией»[165].

Вожди «Action française» были в числе непримиримых противников союза. «Никто не видел и не чувствовал с бо́льшим негодованием безумие русского альянса, как мы», – напомнил в 1941 г. Моррас (MSF, 88). Он придерживался этой позиции еще в конце XIX в., в период «сердечного согласия» Парижа и Петербурга, воспоминания о котором «левые» пытались использовать. Главный аргумент звучал следующим образом: «Германизированная до мозга костей, управляемая немцами (так! – В. М.), Россия никогда первой не порвет с Берлином. Для наших союзников антигерманизм был лишь чувством; он если и царил у них, то не господствовал над ними» (КЕТ, 15–16). «Если представить (не дай Бог!) республику в России, – писал Моррас 1 мая 1916 г., – ее ориентация будет куда более прогерманской, чем у монархии»[166]. К этому аргументу он прибегал и позже, утверждая, что немцы даже после Ноябрьской революции 1918 г. не только контролируют большевистский режим, но используют его как орудие своей экспансии. «Армия Врангеля вынуждена полностью оставить Крым, отступить до Босфора и дальше, – подвел он итог 29 ноября 1920 г. в L’AF. – Черное море может стать новым звеном союза между большевистским варварством и исламом. Румыния ожидает русского вторжения, Польша проявит глупость, если не задумается, что ее очередь не за горами. От Средиземного до Балтийского моря весь внешний периметр Антанты под угрозой. <…> Очевидно, что центр противостоящего ей заговора находится в Берлине»[167].

В начале тридцатых годов убедительным аргументом против договора служили распространенные представления о военной слабости СССР. «Верить в то, что с Советами можно заключить сколько-нибудь сильный союз – пустая мечта», – писал Доде 20 сентября 1933 г. (WAF, 319). Сохраняли силу и идеологические соображения, включая боязнь коммунистической пропаганды во Франции и ее колониях. «C.C.C.Р. – это не страна. Это инициалы идеальной родины без границ. Союз Советских Социалистических Республик при необходимости может охватить весь мир», – утверждал 28 июля 1934 г. Бенвиль (JBJ, III, 243).

Казалось бы, после прихода Гитлера к власти, ремилитаризации Германии и явного усиления там реваншистских и экспансионистских тенденций Франции был полезен любой антигерманский союз. Так утверждали не только «левые», но многие либералы вроде Эмиля Бюре, писавшего 2 декабря 1935 г: «Сегодня, как и вчера, политические интересы Франции и России требуют объединения их сил, чтобы сдержать воинственную и алчную Германию» (ЭЭП, 739).

«Сегодня, как и вчера»… Но «сегодня» Советский Союз относился к международным соглашениям и обязательствам перед партнерами куда циничнее, чем Российская империя. Понимали ли это французские апологеты нового «сердечного согласия»? Многие «правые» понимали, потому что еще 12 февраля 1935 г. Бенвиль напомнил: «Будут ли Советы воевать за нас? Будем ли мы воевать за Советы? Вот вопросы, причем самые важные»[168]. Умирая от рака, весь последний год жизни он неустанно твердил, что «новый союз чреват вовлечением нас в конфликт не только между германизмом и славизмом, но между коммунизмом и гитлеровским национализмом» (14 ноября 1935)[169].

Главным тезисом противников договора было то, что он не уменьшает для Франции опасность войны, но увеличивает ее, не давая взамен никаких реальных гарантий. Чтобы прийти на помощь Франции советским войскам требовалось пройти через территорию Польши и Румынии, которые категорически отказывались пропускать их. «Эти народы живут слишком близко от большевиков, чтобы не испытывать ужаса перед ними», – заметил сенатор Лемери (HLP, 211), возглавлявший «Общество друзей национальной России», т. е. «белоэмигрантов». Даже «левый» писатель Жюль Ромэн в декабре 1933 г. заявил: «Если наши руководители полагают, что союз с Россией способствует предотвращению войны, они совершают смертельно опасную ошибку»[170]. «Гитлер хочет бросить нас против Сталина, а Сталин против Гитлера. Диктаторы оспаривают Францию друг у друга», – суммировал 23 ноября 1935 г. Бенвиль, добавив: «Русский альянс и германский альянс в равной степени достойны того достославного персонажа, который, спасаясь от ливня, бросился в реку»[171].

Заглавие статьи, откуда взяты последние слова, «Не выбирать между двумя альянсами» можно считать завещанием Бенвиля и лозунгом «Action française». Еще 28 апреля 1935 г., за несколько дней до подписания Францией нового договора с СССР, Моррас предупреждал: «Гитлеровские интриги гораздо опаснее советских. Советы могут создать революционную ситуацию. Гитлер готовит методичную варваризацию всей Европы. – Но Гитлер «правый»! (говорит воображаемый собеседник – В. М.). – Дитя! Гитлер – немец! Гитлер – такой же «правый», как тот персонаж двухтысячелетней давности, которого латинский историк называл Арминий и который носил имя Герман. Дикарь? Варвар? Нет: архетипическое воплощение дикости и варварства. <…> Мы можем наблюдать гитлеровских посланцев в лучшем обществе, рассказывающих о немецком диктаторе как о естественном защитнике прав, чувств, интересов, идей порядка, прогресса, общественного блага. <…> Однако под именем Гитлера нам несут не порядок <…> но лишь саму Германию и вечный германизм»[172]. «Остережемся верить, что для защиты Европы нам придется выбирать между Берлином и Москвой. Мы не обратим взор ни в одну, ни в другую сторону», – заклинал Анри Массис в феврале 1939 г. (НМС, 41).

Так считали не только монархисты. «Россия неизбежно останется верна Германии, – утверждал в 1933 г. Жорж Сюарес. – Им обеим, вместе с Италией, выгоден пересмотр («мирных» – В. М.) договоров. Обе проходят через период революционного кризиса. <…> Побежденные в войне, бунтующие против договоров, бунтующие против существующего социального строя, Германия и Россия должны протянуть друг другу руки. Это логично. По тем же причинам мы не должны протягивать им руку, пока от возможных сюрпризов нас защищают только хрупкие гарантии франко-советского договора». «Лично я, – добавил он, – не испытываю особой симпатии к Муссолини, но куда охотнее поддержу сближение с Италией, с которой у нас общая культура и традиции, чем с Россией, во всем отличной от нас»[173]. «Прошлое Советов, – вторил Сюаресу в декабре 1934 г. Лемери, – не позволяет рассчитывать на их верность своим обязательствам, равно как и на постоянство их предложений. Вчера они были сторонниками Германии и могут снова стать ими завтра, если это будет в их интересах»[174]. «Идейные» люди во Франции в союз большевизма и гитлеризма не верили, точнее, отказывались верить.

Реакция Берлина на франко-советский договор оказалась ожидаемой. Нотой от 25 мая 1935 г. правительство объявило его направленным против Германии и потому противоречащим Локарнским соглашениям, приверженность которым оно подтвердило. Франция ответила лишь через месяц, Англия, Италия и Бельгия и того позже. Все они заявили о незыблемости локарнской системы и отвергли аргументы Берлина. Однако время дипломатической казуистики прошло.

В июле 1935 г. военный министр Жан Фабри отверг предложение советского полпреда Владимира Потемкина дополнить договор оборонительной военной конвенцией, заявив, что его пугает перспектива новой войны в Европе, которую подобное соглашение может приблизить. «Почему она должна пугать нас? – заявил Потемкин с беззастенчивостью, смущавшей даже прожженных ветеранов дипломатии. – Из последней войны вышла Советская Россия. Из новой войны выйдет Советская Европа» (FPC, 75–76). Несмотря на горячую агитацию деятелей вроде Поля Рейно, сделавшего союз с Москвой своей главной политической темой[175], идея военной конвенции была похоронена. Тем не менее, 21 ноября в беседе с послом Франсуа-Понсэ Гитлер заявил, что не просто видит во франко-советском договоре «военный союз, направленный против его страны»[176], но что «Россия представляет опасность для Европы; она не является европейской страной, она думает только о разрушении Европы» (ЭЭП, 735).

«Гитлер дал понять, что, заключив союз с Советами, Франция закроет путь к согласию с Германией, – напомнил 2 января 1936 г. Бенвиль. – Мы не спрашиваем его совета, подписывать нам пакт с СССР или нет. Это касается только нас»[177]. Речь шла о ратификации договора, к обсуждению которого Палата депутатов приступила 12 февраля, уже после отставки Лаваля с поста премьера и смерти Бенвиля. Против выступили «правые». К ним присоединился экс-коммунист Жак Дорио, заявивший, что Москва толкает Париж на войну с Берлином… с которым сама может договориться в силу наличия у Рейхсвера просоветских настроений[178]. 21 февраля в интервью Бертрану де Жувенелю[179] Гитлер заявил о желании улучшить отношения с Францией, но сделал последнее предупреждение: «Вы понимаете, что делаете? Вы сами лезете в дипломатические силки страны, единственной целью которой является втянуть великие европейские державы в конфликт, выгодный только ей»[180].

«Несомненно, эти заявления могли заставить задуматься парламент, уже разделившийся во мнениях, – полагал Бенуа-Мешен. – Но из-за вмешательства Кэ д’Орсэ (МИД Франции – В. М.) публикацию отложили. Интервью появилось лишь 28 февраля – когда было уже поздно»[181]. Действительно, «было уже поздно»: 27 февраля Палата ратифицировала франко-советский договор большинством голосов (353 против 164). В случае своевременного выхода интервью было бы меньше голосов… «против»: слова Гитлера выглядели откровенным вмешательством во внутренние дела Франции, а ссылка на них повредила бы любому французскому политику. 4 марта сенатская Комиссия по иностранным делам одобрила договор.

«Заявления [Гитлера] были призваны не помешать ратификации пакта, – отметила историк Б. Ламбауэр, – но подготовить почву (во Франции – В. М.) для принятия другой [его] инициативы, представленной как “контр-мера”, которая последовала несколько дней спустя, – ремилитаризации Рейнской области»[182]. Действительно, ответ Берлина не заставил себя ждать. 5 марта 1936 г. военный министр Вернер фон Бломберг передал в войска приказ фюрера: через двое суток вступить в Рейнскую область, – что означало конец Локарно… и начало войны? «Гитлер не ведет никакой тонкой игры, – заметил Марсель Дэа по поводу заявления о восстановлении «военной независимости» Германии годом раньше, но сказанное применимо и к другим шагам диктатора, – он не делает ничего, о чем заранее не заявил бы во всеуслышание. Просто никто не воспринимал его слова буквально, а потом удивлялся или возмущался» (DMP, 325).

Уже 5 апреля 1935 г. в Париже Высший военный комитет[183] обсуждал возможность вступления германских войск на левый берег Рейна и ответные меры, но не смог прийти ни к какому решению[184]. Осенью французская разведка докладывала о подготовке ремилитаризации. Гитлер ждал благоприятного момента, и вот он наступил: «появление переходного правительства в ожидании всеобщих выборов – это всегда период неуверенности, мало подходящий для решительных мер»[185]. Шаг был рискованным, но фюрер правильно оценил риск. В случае принятия Францией военных мер он был готов отступить, как свидетельствовал переводчик фюрера Пауль Шмидт[186], в случае дипломатических – нет. Военное вмешательство Англии (в 1935 г. она, не информируя Францию, заключила военно-морское соглашение с Рейхом и критически отнеслась к франко-советскому договору) исключалось, а слов Гитлер не боялся. Италия? Если бы в Париже и Лондоне так не глумились над Муссолини, не говоря о санкциях в связи с агрессией в Эфиопии… Бельгию в военном отношении не принимали всерьез, зато в Брюсселе задумались о последствиях: как Франция защитит других, если не защищает себя? 14 октября 1936 г. король Леопольд III объявил о неучастии страны в любых коалициях и о строгом нейтралитете с целью «избежать войны на нашей территории». Зато о готовности оказать военную помощь Франции объявил польский министр иностранных дел Юзеф Бек, известный склонностью к необдуманным высказываниям и горячительным напиткам. А он в те годы считался «прогерманским» политиком[187]…

«Перед лицом европейской смуты и германской угрозы не внешнего союза нам надо искать в первую очередь, – заклинал Моррас 7 февраля 1936 г. – Нам нужна внутренняя сила. Ни одним, ни другим не надо предлагать новых соглашений, нужно укреплять наш дом. Необходимость силы – главная аксиома. Надо снова и снова повторять одно-единственное слово: ВООРУЖАТЬСЯ» (MGA, 130). В Париже его не услышали. Зато как будто услышали за Рейном.

Утром в субботу 7 марта послам «локарнских» держав в Берлине были вручены меморандум об отказе Германии от соглашений 1925 г. и новые предложения по созданию системы безопасности, включая разоружение и пакты о ненападении сроком на 25 лет со всеми соседними странами. В полдень Гитлер начал долгую речь перед Рейхстагом. Пока он говорил, части Вермахта вступили в Рейнскую область, где их встречали цветами. «16 марта 1935 г. означало для Германии восстановление военной свободы. 7 марта 1936 г. германское правительство восстановило военный суверенитет над всей территорией Рейха»[188].

«Франция не выступит», – сказал Гитлер генералам, когда те напомнили о casus belli. И не ошибся. Опустим подробности того, что происходило в эти дни и часы в Париже, тем более что главные фигуранты потом изо всех сил оправдывали себя и обвиняли других, прежде всего англичан, в преступном бездействии[189].

Премьер Альбер Сарро ограничился речью по радио, в которой заявил: «Мы не потерпим, чтобы Страсбург находился под прицелом немецких пушек» (DMP, 349). «Слова пустые и тем более смешные, что за ними не последовало никаких энергичных действий, – писал хроникер «Альманаха Action française». – <…> У нас ничего не осталось ни от престижа, ни от материальных плодов победы» (AAF-1937, 99). Военных мер правительство не приняло. После этого никакие заявления, ноты и речи, даже самые грозные, никакие заседания и решения Совета Лиги Наций не имели реального значения.

Обращаясь к французам, Гитлер заявил в Рейхстаге: «За три этих года я снова и снова пытался – к сожалению, слишком часто впустую – построить мост взаимопонимания с народом Франции. Чем дальше мы уходили от горечи мировой войны и порожденных ей страхов, тем сильнее дурные воспоминания стирались из сознания людей и тем больше на первый план выступали лучшие стороны жизни, знания и опыта. Те, кто некогда были непримиримыми противниками, сегодня уважают друг друга как люди, храбро сражавшиеся в бою, который закончился и остался в прошлом, и видят друг в друге обладателей и хранителей великого и общего культурного наследия. Почему же нельзя положить конец бессмысленной вражде, которая тянется столетия и которая никогда не была и не будет предрешена ни одним из наших народов? Почему не заменить ее господством разума? Германский народ не заинтересован в том, чтобы французский народ страдал. С другой стороны, какая польза Франции в том, что Германия в нищете? Какой барыш может ожидать французского крестьянина от того, что германский крестьянин будет страдать, и наоборот? На какую выгоду может рассчитывать французский рабочий от бедствий немецкого рабочего? Что выиграет Германия, германский рабочий или средний класс, если Францию постигнет несчастье?»[190]

Риторика? Демагогия? Для французских националистов это было очевидно.

«Став сильной, Германия больше не просит. Она берет. Она поставила Страсбург под прицел своих пушек. Она осталась там, несмотря на все кукареканья Сарро, которому лучше было бы помолчать», – темпераментно писал знаменитый ученый Жорж Клод, присоединившийся к «Action française» осенью 1934 г. и принятый там с распростертыми объятиями (AAF-1935, 187–189). Став идейным коллаборантом, он привел эти слова как пример свой прежней антигерманской позиции[191]. «Франция, еще не анархизированная, не истощенная и не деморализованная бандой метеков[192] Блюма, – не менее темпераментно вещал Беро в октябре 1938 г., – могла рявкнуть в полный голос, даже в одиночку, на любого, кто покусился бы на ее права» (HBG-II, 175). Не все разделяли его уверенность, но он был прав, когда за год до событий назвал главным преимуществом Муссолини и Гитлера то, что «они могут за пять минут принять решение, которое наши нотабли будут пять месяцев обсуждать с трибун» (HBG-I, 253–254). Да что там за год! Моррас еще в 1924 г. писал: «Муссолини знает, как действовать, требовать, угрожать. У Италии и в худшие дни было национальное правительство, умеющее управлять духом народа» (МЕМ, lxix).

Почему Париж, не дожидаясь реакции Лондона и Лиги Наций, не ответил на дерзкий вызов угрозой применения силы в виде частичной мобилизации? Одна из причин заключалась в том, что военная доктрина послеверсальской Франции была исключительно оборонительной, направленной на защиту статус-кво. Не в силу миролюбия, но потому что на наступательную военную политику не хватало ресурсов – прежде всего экономических и демографических. «Если мы окажемся одни, без союзников, лицом к лицу с Германией, какова будет ситуация?» – спросил премьер Сарро генерала Гамелена, которому в случае войны предстояло стать главнокомандующим. «Я ответил, – вспоминал генерал, – что при нынешних условиях в начале у нас есть преимущество, но в случае длительной войны численное преимущество и промышленный потенциал будут на стороне противника. <…> Людские и промышленные ресурсы Германии намного превышают наши. Для длительной войны нам нужны союзники. <…> Если это война, надо без промедления переходить ко всеобщей мобилизации»[193].

Не менее важной причиной было положение армии в Третьей Республике после «дела Дрейфуса». «Несчастье в том, что после 1895 г. армия никогда не была на первом плане среди предпочтений политиков, – писал в сентябре 1940 г. в книге «Военные причины нашего поражения» полковник в отставке Мишель Алерм. – Они постоянно сомневались в ее преданности. <…> В мирное время наш начальник Генерального штаба был всего лишь высокопоставленным чиновником, как другие, заменяемым при первой же трудности. Он не имел права голоса и не мог влиять на общественное мнение через газеты. <…> Демократические предрассудки не допускали вмешательства военных в общественные дела. Армия оставалась великой немой»[194]. В полной мере всё это выйдет на свет летом 1940 г., когда будет поздно.

Отвечая на упрек в том, что армейское руководство обескураживающе подействовало на правительство, Гамелен писал: «Долг военных состоит не в том, чтобы подталкивать политиков к решительным действиям в сферах, чреватых опасными последствиями, от которых может зависеть судьба страны. <…> Роль специалистов заключается в том, чтобы четко показать государственным деятелям трудности, которые предстоит преодолеть, поскольку только они (государственные деятели – В. М.) могут обеспечить средства для их преодоления. Если они (специалисты – В. М.) этого не сделали, значит, они пренебрегли своим долгом. А в столь опасных случаях непростительно принимать легкомысленные решения»[195]. Сказано отчасти в целях самооправдания, но трудно не согласиться.

У политиков была своя причина для бездействия, которую откровенно назвал кто-то из министров: «Мобилизация! За два месяца до выборов! Да нас вышвырнут из парламента, если раньше не случится народное восстание» (CRE, 107)[196]. По словам Морраса, Сарро «как и все на свете, знал, что накануне всеобщих выборов войну не начинают. После них – все что угодно! Но не раньше! <…> Блюм был настроен воевать, когда получит большинство. Ни он, ни Сарро не были идиотами, чтобы ставить (избирательные – В. М.) урны под угрозу с помощью приготовлений к войне. Немцы устроились, где хотели и как хотели» (МРС, 98). «Все восприняли ремилитаризацию как внутриполитическое осложнение, могущее повлиять на выборы» – констатировал Альфред Конкэ, начальник штаба Петэна, и привел слова шефа: «Правительство Франции отдало себя во власть капризам депутатов. Если то же самое произойдет с командованием, будет катастрофа»[197]. «Абсолютное большинство прессы было против любого конфликта», – добавил Гамелен[198]. Да и рядовые французы не собирались воевать из-за того, что германские войска вступили на германскую территорию, даже если они тем самым приблизились к границам Франции.

«Республика убила мир», – гласила «шапка» L’AF 8 марта. Сетуя, что время упущено, Моррас объявил корнем зла преждевременный вывод войск из Рейнской области. «При первом же известии о решениях Гитлера, – продолжил он 10 марта, – национальное правительство, стабильное и единое, не пришло бы в замешательство. Потому что у него были бы войска и оружие. Опираясь на свое право, договоры и соглашения, такое правительство, не теряя времени, заняло бы всю ту часть Рейнской области, куда еще не вторглись марширующие немцы. <…> С учетом того, что произошло за эти сорок восемь часов, правительству Республики можно дать, увы, единственный совет: прежде всего, никакой войны. Затем, необходимо вооружаться» (ТНМ, 323).

Демонстрацией решимости правительства стала ратификация Сенатом 12 марта франко-советского договора. Анри Беренже, председатель Комиссии по иностранным делам, ранее одобрившей пакт, попросил коллег не затягивать решение. Признав необходимость «показать твердое единство французов перед лицом германской угрозы», Лемери заявил, что воздержится, ибо не может голосовать за «документ, полный опасностей для нашего внешнеполитического и внутриполитического будущего, договор, единственным верным результатом которого станет франко-германский поединок как прелюдия к неизбежной борьбе между славизмом и германизмом» (HLP, 126–128). Бенвиль умер, но его аргументы продолжали действовать.

«Германизм – это исламизм: ислам земель без солнца», – обронил Моррас 14 марта 1927 г., не думая еще ни о каком Гитлере (MGA, 58). Афористичное сравнение понравилось многим. «Гитлера следует понимать как последнее воплощение германистского ислама», – повторил он 18 марта 1936 г., пояснив: «В иных случаях пророк создает религию. Здесь догмы, мораль и политика появились раньше того, кто их проповедует. <…> Рассматривать Гитлера вне германизма – чистой воды иллюзия» (VCM, 382). Иными словами, дело не в нацизме и не в диктатуре, как утверждали «левые», а в самой Германии как наследственном враге.

Тем более зловредными и оскорбительными представлялись для Морраса утверждения противников «слева» о родстве его идей с гитлеризмом. Согласно коминтерновской схеме, национализм = фашизм, нацизм = фашизм, значит, национализм = нацизм. Просто и понятно. Маркиз Мари де Ру, один из ведущих публицистов «Action française», ответил:

«Слово “национализм” относительно новое[199] и возбуждает споры обычно потому, что его плохо понимают. Для одних оно обозначает преувеличенный патриотизм, но на правильном французском языке это называется шовинизм. Для других оно обозначает волю к завоеваниям и экспансии, но в нашем языке есть точное определение: империализм. Должны ли мы признать, что каждый националист – шовинист и империалист? Желающие опорочить национализм так и делают. Они обвиняют французов, именующих себя “интегральными националистами”, в том, что они – шовинисты и чрезмерные националисты. Они называют их “фашистами” и “гитлеровцами”, не забывая каждый раз когда Муссолини отдаляется от Франции, а Гитлер угрожает ей, говорить: “Ну, и что вы об этом думаете, вы, придерживающиеся тех же доктрин, что и они?” Если бы мы исповедовали идеи, которые победили в Италии и в Германии, мы нисколько не были бы задеты подобным замечанием, поскольку одни и те же учения могут послужить Франции или быть обращены против нее. <…> Но это не верно. По характеру фашизм и гитлеризм не одинаковы. У французского национализма есть и свои собственные черты, о которых необходимо напомнить, поскольку те, кто их искажают, причиняют вред Франции, подбрасывая аргументы иностранцам, которые изображают ее воинственной страной»[200].

Тезис о вечном и неизменном характере германской политики все чаще вызывал сомнения – за пределами «Action française», поскольку внутри движения сомнения не допускались, – даже у потенциальных союзников. В начале марта 1938 г. Пьер Дриё Ла Рошель, критикуя устоявшиеся представления и «правых», и «левых», писал:

«Всегда ли германская политика одинакова и подчиняет любой режим своим нуждам? Так нам всегда говорил Моррас; тот самый Моррас, который считает, что демократия изменила естественную политику Франции. Не может ли он признать, что нацистская революция изменила естественную политику Германии, ту, которую Моррас привык знать и обличать с начала века? Между Бисмарком и Гитлером, возможно, существует преемственность. Когда Моррас рассуждает о Франции, создается впечатление, что временный режим может быть сильнее постоянства страны. Напротив, рассуждая о Германии, он склоняется к несводимости страны к режиму.

Если он верит, что германская политика всегда одна и та же, что он под этим понимает? Что Гитлер похож на Бисмарка или Фридриха II? Эти люди были способны на осторожность, как и на дерзость. Они шли на риск, но сами же ставили ему предел. Они не пренебрегали идеологией и порой служили ей, но предпочитали ей государственные интересы.

Рассуждая так, можно предположить, что Гитлер более подчинен дипломатической необходимости, нежели предан порыву национал-социализма. <…> Однако Моррас не считает ни Фридриха II, ни Бисмарка разумными людьми, не говоря о Вильгельме II, мания величия которого предвозвестила манию величия Гитлера. <…> Моррас ни на мгновение не допускает мысли, что приход нацистов может изменить германскую политику в направлении благоприятном для согласия с нами, что идея единства народа, захватившая гитлеровцев, может совершенно отличаться от империалистических представлений Вильгельма II».

Наивность? Ошибка? Дриё привел возможный контр-аргумент: «Разве новая гитлеровская идея единства народа не есть всего лишь новый сорт вильгельмовского империализма? Эта идея единства предполагает поглощение шести миллионов австрийцев (написано в канун аншлюса Австрии – В. М.) и трех миллионов судетских немцев, затем Венгрии, Румынии, даже Украины». «С Германией еще возможно договориться на основе этой идеи, – парировал Дриё, – если проявить твердость и сделать акцент на границах, которые эта идея сама себе ставит, если найти смелость и силу найти противовес и заставить ее (Германию – В. М.) считаться с ним»[201].

Вечный вопрос: как повесить кошке колокольчик?..

К этой полемике Дриё вернулся в начале 1940 г.: «Нам говорят о вечной Германии, о Германии архетипической. Цитируют тексты Тацита двухтысячелетней давности, которые выглядят так, будто выписаны из вчерашней передовицы Морраса. А в Германии кое-что все-таки изменилось. <…> Моррас объяснил мне, что Германия не изменилась, что всё, о чем я говорю, есть явления преходящие, а сущность германская остается прежней в неподвижной вселенной. <…> Моррас хочет сказать, что Германия Лейбница и Баха или Канта и Гёте была не лучше Германии Бисмарка или Гитлера, но была разоруженной ибо разделенной»[202]. После вступления Версальского договора в силу ответа на сакраментельный вопрос о кошке и колокольчике не было и у Морраса.

Диктатура подобна многим вещам. Она может быть и лучшей, и худшей из форм правления. Есть прекрасные диктатуры. Есть отвратительные» (JBD, 7). Так начинаются «Диктаторы» – последняя книга Жака Бенвиля, написанная по его плану Робером Бразийяком и Тьерри Монье[204].

Как относилось «Action française» к европейским диктаторам?

Абсолютными антигероями были Гитлер и Сталин. Объектом восхищения – Салазар и его «диктатура разума», «самая честная, самая мудрая и самая умеренная диктатура в Европе, но при этом одна из самых твердых и стабильных» (JBD, 270). Назвав португальского премьера «честью современной Европы, самым, пожалуй, серьезным, мудрым и великим вождем», Бразийяк в марте 1939 г. особо отметил: «Между умным, умеренным, христианским корпоративизмом Салазара и абсолютным этатизмом Гитлера нет ничего общего» (RBC, XII, 273–274). Сам Салазар в октябре того же года назвал «гипертрофию государства, которое под предлогом коллективной обороны забрало себе все богатства и всю власть» среди факторов европейского кризиса, приведшего к войне[205]. Беседуя в феврале 1938 г. с Анри Массисом, он признал, что «грандиозные и шумные проявления жизни в Германии и Италии, стиль Гитлера и Муссолини захватывают воображение» части португальской молодежи, но четко заявил: «Это не моя цель. Я хочу нормализовать страну». «Трудно представить “диктатора”, который отказывается взывать к мифам, образам, мистическим силам жизни и юности, ко всем демонам масс!» – добавил Массис (HMC, 112–113).

«Он совершил и завершил революцию, – писал Моррас о Салазаре. – Профессор успешно осуществил ее без выстрелов, ибо ему выпало несравненное счастье воспитать португальского Монка (генерал, позднее маршал Антониу Оскар ди Фрагозу Кармона, президент в 1926–1951 гг. – В. М.), военного маневра которого хватило для умиротворения и восстановления порядка после двадцати лет тягостных “революций”. Я согласен, что переворот Салазара – революция, но революция контр-революционная: триумф внутреннего порядка и гражданского мира» (VEF, 171). Очевидно, что без Салазара военные не могли вывести страну из кризиса, но Моррасу было важно снова напомнить о необходимости «Монка».

Популярность идей вождя «Action française» в других странах позволила Бразийяку назвать его «учителем национальных революций»[206]. Признавая, что «из учителей, сформировавших мою мысль, я больше всего обязан французам»[207], Салазар не называл фамилий. Однако Бенвиль прямо утверждал, что «идеи Шарля Морраса сильно повлияли на него» (JBD, 266). «Разве идеи [Салазара] – не те же самые, что пропагандирует политическая доктрина Морраса?» – задал Массис вопрос в книге «Вожди» и сам уверенно ответил: «Да, его идеи – наши идеи, но здесь они применены, осуществлены правителем, воплощены на практике, вписаны в живую историю. Их успех доказывает, что это не абстракции, порожденные духом системы, но реальность, которая на наших глазах помогла целой стране возродиться» (НМС, 94). «Если некоторые формулы, милые сердцу Муссолини, вызывают у меня возражения, то идеям Салазара я, напротив, ничего не могу противопоставить, его мысль полностью приемлема для меня. <…> В Европе нет другого вождя, чьи идеи были бы ближе к тем, которым я имею честь служить», – заявил Массис лиссабонским журналистам (НМС, 95–96).

«Я читал политические книги Морраса, – говорил Салазар публицисту Жаку Плонкару д’Ассаку, ставшему после Второй мировой войны его «рупором» для франкофонной аудитории. – Они привлекают ясностью и логикой построения. Однако между безусловными почитателями французского теоретика и мной существует разница в положении, и это оказывает определяющее влияние на наши действия. Для Морраса и его учеников политические феномены являются прежде всего социальными, сама политика – главным фактором жизни народов, определяющим их эволюцию. Его боевой клич “Политика прежде всего” ясно выражает и превосходно синтезирует динамизм чистого моррасианства. Однако в этой формулировке содержится историческая и социологическая ошибка, представляющая опасность для формирования новых поколений. Конечно, политика занимает свое место, выполняет важную функцию, в иные моменты господствует. <…> Но жизнь страны сложнее, шире и в меньшей степени зависит от органов и действий власти. История страны не сводится к истории ее владык и великих королей. Это главным образом результат труда, достоинств и недостатков ее жителей»[208].

«Так ли далеки друг от друга Моррас и Салазар в интерпретации “политики прежде всего”?» – задал вопрос, процитировав эти слова, Плонкар д’Ассак. И ответил: «Не думаю. Салазар признал бы, что именно благодаря приоритету, отданному в определенный момент политике, – “в числе других средств”, как всегда подчеркивал Моррас, – движение военных, диктатура и сам он получили возможность провести необходимые реформы. <…> То, что он отвергает, это узкая интерпретация – чуждая самому Моррасу – в том смысле, что смена режима решает все проблемы, тогда как взлеты и падения страны всегда определяются общим поведением людей, их достоинствами и недостатками»[209].

Письмо Морраса в июне 1951 г. укрепило португальского лидера в решении остаться во главе правительства и не претендовать на пост президента после смерти Кармоны. Разработанная Салазаром конституция «Нового государства», наделяла всенародно избиравшегося президента огромными полномочиями[210]. На практике всю полноту власти осуществлял премьер, формально назначаемый президентом. Однако авторитарный режим не означал отсутствие оппозиции и критики в адрес Салазара, которая оживилась перед выборами. Стоит ли подвергать авторитет диктатора проверке цифрами и процентами голосования, которое не обещало тоталитарного единодушия, – или лучше пусть этим рискует новый кандидат в «разрезатели ленточек», как вполголоса называли Кармону? «Не бросайте нас! Останьтесь! Правьте!» – заклинал Салазара Моррас 31 мая из тюрьмы Клерво, говоря не только о «живейшем восхищении, которое вызывают у меня ваши труды, их успех, их триумф», но и об «остром любопытстве, с которым я слежу за новой фазой (конечно, не критической, но серьезной) той благородной истории, которой вы отдали себя и свое имя». «Вы потеряли стойкого солдата, – писал он, – который без выстрелов, не пролив ни капли крови, восстановил порядок в Португалии и передал ее в ваши сильные руки. Продолжайте, именно вы, растить золотое дерево порядка, власти и свобод»[211]. Объясняя свое решение, адресат зачитал письмо министрам, затем обнародовал его.

В том же письме заслуживает внимания замечание на излюбленную тему автора: «Я не слишком верю в латинскую расу в физическом смысле. Но от всей души я верю в латинский, точнее, в эллинско-латинский дух».

Годом позже Моррас напутствовал отправлявшегося в Лиссабон Массиса, послав ему для передачи Салазару итоговое собрание своих стихов «Внутреннее равновесие»: «Выразите ему мое давнее восхищение, почти нежность! Ведь это он дал, или точнее вернул, власти наиболее человеческое из лиц». Осведомившись о здоровье Морраса и его полусвободной жизни[212], Салазар спросил: «Моррас думает, что Запад можно спасти?». «Моррас – человек надежды, – ответил Массис. – Запад болен, но жив». Разговор зашел о планах объединения Европы. Гость пояснил: «Моррас думает, что вступление в союз держав не должно означать для страны ни сдачи ее моральных и духовных позиций, ни потери политических позиций ради выгоды искусственной правовой конструкции, унитарного государства без души. <…> Сопряжение сильных национальных чувств только укрепит союз. Вот что думает Моррас». «В каком согласии было сознание двух этих людей, их убеждения, тревоги и желания!» – заключил Массис (MNT, 416–419)[213].

Многие консерваторы восторгались Юзефом Пилсудским и Миклошем Хорти, но главным положительным героем, по крайней мере, до середины тридцатых, оставался Муссолини, «Ришелье при низеньком Людовике XIII», т. е.

Викторе-Эммануиле III (CMP, 125). «Исторически это первая революция Порядка <…> не временная цезаристская диктатура, но новая и долговечная форма общественной эволюции, – отметил Массис. – <…> Фашизм заслуживает благодарности человечества, достойного этого имени, прежде всего за защиту важнейших ценностей западной традиции, за их сохранение и упрочение» (НМС, 5, 8–9). «Италии требовалась диктатура, – писал Моррас в начале 1937 г. – Гений диктатуры и диктатора успокоил, замирил, оживил страну, которая то билась в лихорадке, то лежала без сил»[214]. Положительные стороны новой власти он видел в урегулировании отношений с монархией и Ватиканом, в ликвидации нараставшего экономического и социального хаоса, во введении корпоративной системы и замене классовой борьбы классовым миром, в ликвидации парламентаризма, запрете компартии и масонских лож. Главными отрицательными сторонами фашистского режима Моррас считал гипер-этатизм, централизацию власти и однопартийную систему, поскольку вообще выступал против партий. Отношение «Action française» к итальянскому фашизму, как отметил М. Грюнвальд, «не было апологией без нюансов»: «С течением времени становилось все более ясным, что, сохраняя симпатию к Муссолини, Моррас и его сторонники не желали видеть установление во Франции режима, похожего на тот, что существовал на Апеннинах» (MGA, 50).

После прихода Муссолини к власти коминтерновские пропагандисты сразу придумали «международный» и даже «мировой фашизм» для суммарного обозначения своих врагов и для дискредитации фашистского движения как буржуазного и реакционного[215]. Через 16 лет Массис в предисловии к «Вождям» подчеркнул: «Международный фашизм – это миф, причем миф опасный. <…>

Доктрина Муссолини никогда не смешивалась с национал-социализмом, с которым ее несправедливо сближают» (НМС, 40, 9). «Вопреки утверждениям марксистов, международного фашизма не существует», – говорилось в рекламной листовке «Вождей», куда были вынесены принципиально важные положения[216]. Рецензируя книгу в конце марта 1939 г., Бразийяк поставил в заслугу автору «разрушение созданного марксистами идола международного фашизма». «Международного фашизма не существует, – пояснил он, – потому что Германия не принадлежит к нашему моральному миру» (RBC, XII, 273–274)[217]. Тогда же в романе «Семь цветов» он, устами одного из героев, констатировал рождение нового типа человека – фашистского, uomo fascista – состоявшееся в Италии и возможное в других странах, со значимой оговоркой: «Думаю, в Германии мы лишь через десять лет увидим подлинного человека Третьего Рейха, лишенного саксонского или баварского партикуляризма» (RBC, II, 461–462). Бразийяк не забывал учение Морраса и Бенвиля о «Германиях» и понимал логику Гитлера, стремившегося к полной унификации страны.

Существовал ли фашизм во Франции? «Словом “фашизм” называют явления, заметно отличающиеся друг от друга, в зависимости от личности говорящего и от страны и эпохи, о которых идет речь. Во Франции межвоенного периода и периода оккупации оно скрывает три следовавших друг за другом явления: двадцатым годам соответствует один фашизм, тридцатым – второй, сороковым – третий. <…> Фашизм одного поколения не тождествен фашизму следующего», – констатировал знаток предмета П.-М. Дьюдонна[218]. «Левые» уже перед выборами 1924 г. поставили знак равенства между «Action française» и фашизмом как синонимом всего плохого[219]. Позже израильский историк З. Штернхел написал несколько книг о «французских корнях» фашизма, объявив его первым идеологом Барреса, который пытался сочетать национализм с социализмом[220]. Его единомышленники, преимущественно «левые», ссылаясь на интерес Морраса и Барреса к социализму, но «патриотическому» (Прудон), а не «космополитическому» (Маркс), объявили их предшественниками не только Муссолини, но и Гитлера, благо подобрать цитаты нетрудно. Парадоксально, но ту же схему принял «правый» немецкий философ и историк Эрнст Нольте в книге «Фашизм в его эпохе» (1963; франц. пер. 1970; рус. пер. 2001), заслуживающей внимания, но лишь в контексте послевоенных идеологических споров.

«Как и в случае с социализмом, Франция является родиной большинства идей фашизма, – писал в конце 1939 г. Пьер Дриё Ла Рошель, ранее называвший себя фашистом. – Прудон, Сорель, Моррас многим обогатили фашистские идеи о корпорациях и синдикализме, о связи национального с социальным, о духе ответственности и руководства и даже о философии насилия»[221]. «Такого рода аналогии не менее поверхностны, – подчеркнул А. М. Руткевич в предисловии к переводу «Будущего интеллигенции» Морраса, – чем обнаружение “фашизма” в текстах Ницше, Достоевского или Розанова. <…> Такого рода исторические штудии выполняют известную идеологическую функцию: всякий протест против плутократии, всякий популизм в сочетании с национализмом (в особенности, если присутствует и антисемитизм) получают ярлык “фашизм” и дискредитируются»[222].

Каковы были реальные отношения между «Action française» и фашизмом? «Фашизм, несомненно, многому научился у движения ”Action française”, которое является его славным предшественником в сфере отвлеченных идей», – заявил в 1928 г. фашистский публицист Франсиско Хомем-Кристо, добавив: «Напротив, “Action française” ничему не научилось у фашизма, и это очень жаль». Приведя эти слова, Ю. Вебер верно заметил, что «различия между “Action française” и фашизмом гораздо важнее, чем черты сходства» (WAF, 158). Напомню, что первый и единственный идеолог французского фашизма 1920-х годов, копировавшего итальянский, Жорж Валуа именно по этой причине порвал с «Action Française» и стал непримиримым противником движения, вожди которого, в свою очередь, прокляли его[223].

Отвечая критикам 30 марта 1933 г., через два месяца после прихода Гитлера к власти, Тьерри Монье объяснял, почему «Action française» как националистическое движение не приемлет ни нацизм (расизм), ни фашизм (этатизм). «Расизм и этатизм пригодны только для несовершенных обществ. Общество, в котором цивилизация достигла истинных вершин, не может довольствоваться подобными явлениями. В замке аристократических и редких ценностей негде укрыться этим грубым культам, духовная бедность которых сравнима лишь с их вредоносностью и бесплодием. Перед лицом этатизма и расизма национализм представляет единственный приемлемый способ сохранить настоящие ценности, поскольку это единственная социальная позиция, в равной степени свободная от мистики и абстракции» (WAF, 316). «Между демократической анархией и гитлеровским или сталинским деспотизмом есть место режиму здоровой, уравновешенной, нормальной власти, – напомнил Массис шесть лет спустя. – Франция знала такую подлинную власть. Вся наша история учит о существовании жизнеспособного режима, при котором власть без злоупотреблений реализует свои естественные и необходимые полномочия» (НМС, 42). Он имел в виду не просто монархию, но учение Морраса о разделении прав и обязанностей между центральной и местной властью – как альтернативу гипер-этатизму фашизма. Для Николая Бердяева было очевидно, что «Action Française» «совсем не есть фашизм. <…> Фашизм основан на идее тотального государства, на крайнем этатизме. Между тем как Ш. Моррас считает себя антиэтатистом и обвиняет демократическую республику в эксцессах этатизма»[224].

«В некоторой степени итальянский фашизм, анти-капиталистический, анти-избирательный, анти-республиканский (до 1943 г.), показывает некоторую связь с нашими идеями, – разъяснял сам Моррас на послевоенном процессе. – Связь очень ограниченную: муссолиниевский фашизм является сугубо этатистским и централизаторским. Наша позиция совершенно противоположна. <…> Если идеи “Action française” предусматривают авторитарное государство, это относится к функциям государства (центральной власти – В. М.) и оставляет естественное поле деятельности частной инициативе, инициативе коммун, провинций, профессиональных объединений, корпораций, предприятий и обществ. Учение “Action française” предполагает короля, но предполагает и “республики” под королем, поскольку по самой своей сути является децентрализаторским. Эти различия настолько велики, что они никогда не позволяли нам признавать хоть какое-то серьезное сходство между нашим конституционным планом и деяниями Муссолини. Еще более глубокими были различия между нашими идеями и идеями Гитлера» (МСР, 95).

Приветствуя Морраса в 1937 г. в связи с юбилеем литературной деятельности, писатель Рамон Фернандес подчеркнул: «Я обязан ему тем, что, в отличие от многих моих товарищей, никогда не был фашистом. <…> И очень жалею, что Моррас, особенно в последнее время, не делает акцент на принципиальной разнице между своим учением и фашизмом»[225].

Действительно, в середине тридцатых годов Моррас иногда использовал слово «фашизм» для обозначения альтернативы коммунизму и государственному капитализму, но не частному капиталу и не частной инициативе. Когда в январе 1937 г. его ученик Монье, пытаясь объединить силы националистов и социалистов против Народного фронта и коммунистов, начал выпускать еженедельник «L’Insurgé», Моррас предостерег его от «нечетко определенного антикапитализма, который уничтожит не капитализм, но свободный капитал к выгоде государственного капитализма, разрушит национальный капитал в промышленности и сельском хозяйстве (неважно крупный, мелкий или средний!) к выгоде всеобщего демократического этатизма и финансовых спекуляций» (MNT, 275–276). Монье ответил, что «защищает частный капитал и борется против этатистского хищничества», но указал на неразрывную связь ненавистного им обоим режима с крупным капиталом, «от которого ничего не приходится ждать для национального дела», потому что «демократия – самая подходящая для него система» (LCM-II, 133–136). Газета, заимствовавшая название у романа «Инсургент» коммунара Жюля Валлеса, осталась в истории с ярлыком «крайне правой»[226]… Публичным ответом Монье стала статья «Моррас и социализм» в юбилейном номере «La Revue universelle», вышедшем в том же январе 1937 г., где автор напомнил учителю его собственную критику индивидуалистического либерализма не только в политике, но и в экономике[227].

Предваряя в январе – феврале 1937 г. предисловием антологию «Мои политические идеи», где много внимания уделялось социальным и экономическим вопросам, Моррас писал: «Что такое фашизм на самом деле? Это социализм, освобожденный от демократии. Социализм, избавленный от преград, которые классовая борьба ставила итальянскому труду. Методичная счастливая воля объединила в один “пучок” (faisceau) все человеческие факторы национального производства: хозяев, служащих, техников, рабочих. <…> Фашизм объединяет людей ради согласия: он заставляет все естественные силы действовать совместно, обеспечивает работу всех социальных функций. <…> Он дает им возможность говорить как гражданин с гражданином, что они и делают вместо того, чтобы оскорблять друг друга. Национальное государство побуждает к дружбе и союзу вместо разжигания ненависти и разобщения, как это делает и должно делать выборное демократическое государство»[228]. Следует помнить конкретные обстоятельства места и времени появления этих строк. Первое: приход к власти во Франции правительства Народного фронта вызвал невиданную волну классовой борьбы и классовой ненависти, что экономически ослабило страну. Второе: приход к власти в Испании Народного фронта обернулся гражданской войной; один Народный фронт встал на сторону другого, фашистская Италия – на сторону восставших националистов.

«Разве в “фашистском” стиле жизни нет благородных составляющих и высоких добродетелей, которые мы, французы, более других способны оценить по достоинству? – вопрошал Массис в предисловии к «Вождям». – Среди ценностей, которые фашизм реабилитировал или создал, честный противник должен признать: презрение к банальности и рутине; поиск величия; отказ от ложного идеализма, скрывающего удобный шкурный эгоизм под покровом универсальной морали; стремление мыслить категорией порядка, отделяя его от буржуазных компромиссов; наконец, уверенность в том, что есть ценности, которые важнее самой жизни и достойны самопожертвования. Однако французское общественное мнение, – добавил он, – слишком часто склоняют к непризнанию того позитивного, что есть в опыте тоталитарных держав. <…> Для противостояния такой слепой и неверной трактовке важно прежде всего выделить страны, объединенные общностью латинства, близостью языка и культуры, единой верой и преданностью христианской цивилизации Запада» (НМС, 37–38).

Молодые французские интеллектуалы тридцатых годов, причем не только «правые», но и «левые», отвергнувшие экономический детерминизм, пытались создать собственный «фашизм» для противостояния марксизму и либерализму[229]. «Фашизм точно не был для нас политической доктриной и, тем более, экономической, – разъяснил Бразийяк. – Он не был подражанием заграничным образцам, и соприкосновение с иностранными фашизмами лишь убеждало нас в национальном своеобразии нашего. Фашизм – это дух, прежде всего антиконформистский, антибуржуазный, непочтительный. Дух, отвергающий предрассудки, классовые и прочие. Дух дружбы, которую мы стремились сделать общенациональной» (RBC, VI, 279). «Фашизм был революционной реакцией против либерализма, капитализма и марксистского интернационализма. <…> Фашизм – это социализм, который осуществился», – утверждал Виктор Бартелеми, коммунист, порвавший с ФКП из-за ее недостаточной революционности и перешедший в «фашистскую» Французскую народную партию экс-коммуниста Дорио[230]. «Здоровые черты» в «фашизме», включая в это понятие и германский национал-социализм, в середине 1930-х видел даже леволиберальный католик Эмманэуль Мунье, постоянный оппонент Массиса[231].

Морис Бардеш, ближайший друг Бразийяка, ставший политическим активистом и объявивший себя «фашистом» только после Второй мировой войны, в 1963 г. отметил: «Сегодня трудно составить верное представление о том, чем стало для молодежи того поколения явление фашизма. Это был новый мир – одновременно новое понятие о жизни и новый облик жизни. Всё, что им говорили о буржуазии, ее лицемерии, подлости, эгоизме, всё, что коммунистическая пропаганда десятилетие повторяла им против буржуазного общества, плутократического, посредственного и прозаического, – всё это повлияло на них, даже на противников марксизма, и всё это они отвергли. Они видели и хотели видеть прямо противоположное. <…> Они верили, что открыли новую землю, где царят солидарность, равенство, мужество и радость. Невозможно понять эту надежду, если не учитывать, что молодежь того поколения надеялась найти в фашизме то, что их противники надеялись найти в советском коммунизме» (RBC, II, 332).

Трибуном французского фашизма выступил Дриё Ла Рошель в книге «Фашистский социализм» (1934). «Он осмеливался назвать фашизм своим именем тогда, когда это было немодно», – отметил в 1943 г. Бразийяк[232]. Однако его трактовки ставили в тупик и сторонников, и противников. Называя «фашистами» Муссолини, Гитлера и Сталина (первых двух – «белыми фашистами», третьего – «красным фашистом», всех – потомками якобинцев), в октябре 1938 г. он дал такое определение: «Жить быстрее и сильнее – вот что сегодня называется быть фашистом. Сто лет назад это называлось быть либералом; пятьдесят лет назад – быть социалистом»[233]. В романе «Жиль» (1939) он так изобразил «обращение в фашистскую веру», которое, по словам биографов Дриё, «удивило всех его друзей и знакомых», но было «результатом двух лет размышлений и двадцати лет опыта»[234].

«Жиль (alter ego автора – В. М.) с отвращением обнаружил, что у коммунистов отношения между толпой и оратором были такие же, как и у радикалов. Тот же взаимный самообман. Оратор делал вид, что верит в энтузиазм толпы, а толпа – в энтузиазм оратора». Его старый друг Венсан Клеранс (в жизни Гастон Бержери) задумал создать новую партию и искал союзников среди недовольных «слева», ибо направляемые из Москвы коммунисты обоим пришлись не по душе.

«– Политическая ситуация во Франции, товарищи… Итак, ситуация гораздо серьезнее, чем это принято считать. Короче, в стране поднимает голову фашистское движение… Успехи сторонников Гитлера в Германии…

Жиль был поражен. Фашистское движение во Франции? Он не имел об этом ни малейшего представления… Стало быть, он был недостаточно информирован? Нет, это какая-то фантасмагория. К чему, собственно, клонит Клеранс?

Клеранс продолжал:

– Нам нет нужды создавать новую партию. Партий хватает. Но мы должны сформировать ядро, чтобы объединить вокруг него партию и отдельных людей, которых можно будет вовлечь в борьбу против фашизма.

Жиль (в отличие от Дриё – В. М.) плохо знал итальянский фашизм и имел весьма смутное представление о гитлеровском движении. Однако ему казалось, что в общем и фашизм, и коммунизм идут в одном направлении, и это направление ему нравилось. Но коммунизм был невозможен. В этом его убедили последние встречи с французскими коммунистами, на которых он побывал вместе с Клерансом. Оставался фашизм. Почему раньше ему не приходило в голову ближе познакомиться с фашизмом?

Слушая, как Клеранс разоблачает фашизм, Жиль вдруг понял, что он сам, не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно шел навстречу фашизму. И именно к фашизму он хотел направить Клеранса. Разве не был фашизм создан по какой-то интуиции представителями левых сил, простодушно открывавших для себя значение власти, дисциплины и силы? <…> После собрания Жиль отвел Клеранса в сторону и без обиняков выложил ему то, что думал.

– Ты мне дал пищу для размышлений: в конечном счете фашистское движение – это нечто более значительное, чем нам кажется.

– Безусловно.

– В конце концов, раз уж мы не стали коммунистами, то вполне вероятно, что мы станем фашистами, – Клеранс, как обычно, посмотрел на него с наигранно-веселой снисходительностью. – Я считаю, – невозмутимо продолжал Жиль, – что ты выбрал правильную тактику на пути к фашизму. Объявить себя антифашистом в стране, где фашизмом еще и не пахнет, это лучший способ расчистить ему дорогу»[235].

В случае Морраса, Доде, Бенвиля, Массиса представить такое превращение невозможно.

«Моррас любил латинские диктатуры Франко и Муссолини <…> потому что любил эти страны и верил в латинство»[236], хотя резко реагировал на любые антифранцузские выпады в Италии. Французские националисты видели в режиме дуче потенциального союзника против Берлина или хотя бы противовес ему, возможность «политики католической и латинской, соответствующей общему благу», поскольку любые осложнения отношений между Парижем и Римом «выгодны только общему противнику» (НМС, 6), т. е. Германии и СССР.

Отношения фашистской Италии с этими странами знали приливы и отливы, но в 1924 г. она среди первых в Европе признала Советский Союз и через девять лет, отмеченных развитием сотрудничества во многих областях, заключила с ним договор о дружбе, ненападении и нейтралитете[237]. Муссолини поддерживал усилия канцлера Брюнинга по пересмотру «мирных» договоров и решению проблемы долгов и репараций, поскольку сам стремился к этому. «Италия действует вместе с Рейхом», – с тревогой писал один аналитик «Action française» в конце 1932 г. (AAF-1933, 94). Однако четыре года спустя его коллега признал: «От победы 1918 г. Италия получила далеко не все территориальные выгоды, на которые могла законно рассчитывать. <…> Фашистское правительство отказалось числить Италию среди удовлетворенных стран. Ощущение совершенной несправедливости вкупе с соображениями внутренней политики оправдывало и объясняло такую позицию» (AAF-1937, 185).

Приход Гитлера к власти, обозначивший перспективу усиления Германии, мог быть использован для сближения Парижа и Рима и решения накопившихся проблем (невыгодный Франции паритет военных флотов и колониальные претензии Италии в Африке). «Наши отношения с Германией выглядят дружескими, – сказал тогда Муссолини французскому послу, – но глубоко ошибаются те, кто хотят видеть доктринальную общность между фашистами и гитлеровцами. Мы сходимся лишь в отрицательной части, например, в борьбе с коммунизмом, но наши положительные программы принципиально отличаются» (CRE, 33). Об этом же дуче, хотя и в осторожных выражениях, в сентябре 1933 г. говорил с Массисом.

Предложенный Муссолини в 1933 г. «пакт четырех» (Италия, Франция, Великобритания, Германия) для мирного и согласованного решения европейских и не европейских (колониальных) проблем, со ссылками на Статут Лиги Наций и Пакт Бриана – Келлога, логично развивал его политику. Несмотря на сопротивление разных сил (в частности, Малой Антанты), соглашения удалось достичь, но в итоге подписанный дуче и послами трех стран 7 июня в Риме пакт так и не был ратифицирован Францией и Великобританией[238]. Пессимизм Муссолини усилился после первой встречи с Гитлером в Венеции 14–15 июня 1934 г., о котором он в разговорах с приближенными отзывался как о «психе» и «клоуне»[239]. «Ночь длинных ножей» 29/30 июня 1934 – расправа с вождями СА и пестрой компанией политических противников вроде экс-канцлера Шлейхера – вызвала негодование Морраса против «гитлеровской бойни» и филиппику в адрес «кучки французских консерваторов, слишком восприимчивых к мертвецким красотам берлинской диктатуры» (VCM, 374–375).

Через три недели австрийские нацисты попытались захватить власть и убили канцлера Энгельберта Дольфуса, режим которого называли «католическим фашизмом» или «австрофашизмом». Над страной нависла угроза захвата, но Муссолини, считавший Дольфуса союзником и другом, выдвинул войска на границу с Австрией. Берлин отступил, как будто ничего не было, а Гитлер сделал выводы из пассивности Парижа и Лондона, где ограничились словами. «Венская авантюра показала, что он богат злонамеренными замыслами, – отметил Моррас на послевоенном процессе. – Стали ли правители (Франции – В. М.) действовать в соответствии с этим? Нет! <…> Демократы обличали фашизм, однако настоящий фашизм, итальянский, сослужил нам в июле 1934 г. достойную службу, когда Муссолини отправил 60 000 человек на (перевал – В. М.) Бреннер против Гитлера и гитлеровцев и остановил их поход на Вену» (МРС, 96–97).

«Германию заставит отступить только тесный союз Англии, Франции и Италии – союз политический и военный», – заявил Доде 12 апреля 1935 г. (MGA, 142). Однако никакие тревожные вести из-за Рейна не могли заставить МИД Франции смотреть в сторону Рима. Министр Луи Барту пытался оживить Малую Антанту и готовил новый пакт с СССР. Англофил и италофоб Алексис Леже сменил на посту генерального секретаря – «серого кардинала» ведомства – италофоба и англофила Филиппа Бертело, которого Моррас прозвал «сэр Филипп». Тогда вождь монархистов решил действовать сам.

Моррас часто обедал в кафе на вокзале Орсэ. Там же бывал экс-премьер Пьер Лаваль, занимавший в кабинете Думерга пост министра колоний. Сначала он раскланивался с мэтром, потом стал подсаживаться и беседовать. Однажды Лаваль сказал, что ищет человека – не из мира политики – для конфиденциальных переговоров с Муссолини по колониальным проблемам. Моррас посоветовал своего молодого знакомого Пьера Паскаля, знавшего итальянский язык. Министр согласился, и Паскаль отправился в Рим, где 28–30 апреля 1934 г. трижды беседовал с дуче[240].

Встречи подготовили соглашение, которое Лаваль в качестве министра иностранных дел[241] заключил 6 января 1935 г. с Муссолини. Франция признала за Италией «экономические преимущества» в Абиссинии (Эфиопии) ради достижения давней цели – обеспечения своего господства в Тунисе. Тогда же на аудиенции у папы Пия XI Лаваль попросил отменить осуждение «Action française», но понтифик «строго ответил, что это вопрос доктринального характера и касается только церкви»[242]. Вопреки утверждениям о том, что Франция тем самым санкционировала, пусть молчаливо, агрессию против Эфиопии (на ее границе с итальянской колонией Эритрея периодически вспыхивали конфликты), в мае того же года премьер Фланден заявил Галеаццо Чиано, зятю Муссолини, еще не ставшему министром иностранных дел, что соглашения не дают Италии карт-бланш на военную экспансию и что вопрос необходимо согласовать с Англией, имеющей интересы в регионе (Сомали). Чиано ответил, что «с этой стороны не предвидит никаких трудностей»[243]. Французский парламент ратифицировал соглашение.

Вторжение в Эфиопию, начавшееся 3 октября 1935 г. при одобрении и поддержке абсолютного большинства итальянцев, включая противников дуче[244], раскололо «активную фракцию» французского общества, но еще не само общество. Формально независимая и христианская, принятая в 1923 г. – при содействии Муссолини и противодействии англичан! – в Лигу Наций, империя негуса воспринималась в Европе как страна, где существуют рабство и работорговля, а центральная власть не контролирует окраины. По соглашению 1906 г. Италия, Франция и Англия разделили ее на сферы влияния. «Муссолини требует для себя лишь то, что Англия делает в Индии и Египте, а мы в Тунисе и Марокко[245], – писал 23 июля 1935 г. Бенвиль. – Он хочет установить в Эфиопии протекторат» (ТНМ, 300). Британскому журналисту Уорду Прайсу дуче сказал: «Я лишь следую примеру того, что ваш народ так часто делал в прошлом»[246].

Еще до начала вторжения Лига Наций при участии британского министра по делам Лиги Энтони Идена занялась рассмотрением эфиопских жалоб на действия Италии, хотя ее генеральный секретарь Жозеф Авеноль склонялся к идее предоставить Риму мандат на управление Эфиопией. Его предшественник на этом посту Эрик Драммонд, в 1933 г. ставший послом в Риме, тоже выступал за компромисс, но речь шла о святом – о защите колониальных интересов империи. 9 августа Бенвиль заметил: «Хочет ли Англия предотвратить войну между Италией и Эфиопией из любви к человечеству и ради защиты слабых, или ей нужны гарантии в отношении озера Тана и истоков голубого Нила, т. е. своего положения в Судане и Египте?» (ТНМ, 300). Речь шла о сохранении британского контроля над трансафриканским путем «от Кейптауна до Каира».

Муссолини пытался договориться, но не справился с Иденом и теми, кто стоял за ним. Тогда он заявил, что «пойдет до конца», будь то «с Женевой, без Женевы или против Женевы» (DMP, 334). Англичане заговорили о санкциях и о блокаде Италии в случае вооруженного вторжения, но дуче ответил, что санкции – это война. Премьер и глава МИД Лаваль напомнил об этом 28 августа на заседании кабинета. Мнения разделились. «Правые» вроде военного министра Жана Фабри высказались против санкций. «Левые» во главе с Эдуаром Эррио – за санкции и сотрудничество с Лондоном (FPC, 69–70). «Если наступит момент, когда придется выбирать между Великобританией и Муссолини, – заявил лидер радикалов, – я не стану колебаться и десяти секунд: я пойду вместе с Великобританией. <…> Я никогда не отрекусь ни от Англии, ни от Лиги Наций». «Я никогда не буду голосовать за санкции», – ответил Лаваль. Процитировав этот обмен репликами в мемуарах, Эррио заметил: «Позиции определились. Ни разу еще мой конфликт с Лавалем не принимал столь острой формы» (ЭЭП, 691). «Поддержка Италии в абиссинском вопросе означала отторжение Лиги; поддержка Англии означала поддержку Лиги. Таков был реальный выбор», – суммировал британский историк Дж. Уорнер, добавив: «Лаваль попытался избежать выбора и закончил ничем»[247].

22 сентября L’AF опубликовала имена 138 парламентариев, высказавшихся в пользу санкций, позже присоединив к ним еще двоих, с призывом Морраса: «Прошу наших друзей вырезать этот список и спрятать в самое надежное отделение бумажника. Это имена тех, кто готов бросить нашу страну в войну ради Лиги Наций и Москвы. <…> Убийцы! В отсутствие национальной власти, способной пресечь ваши изменнические замыслы, надо объявить самые крайние меры, надо, чтобы ваша кровь пролилась первой» (VCM, 378).

Орган социалистов «Populaire» 1 ноября ответил в тон: «Если однажды война начнется, то потому что этого хотели Моррас и Беро. <…> Когда пробьет час мобилизации, воины, прежде чем отправиться в предназначенный им славный путь, прикончат Морраса и Беро, как собак» (VCM, 379). Беро, заявивший: «Мы никогда не нападем на наших итальянских братьев ради негуса» (HBG-I, 283), – так часто вспоминал эту цитату, что главный редактор «Populaire» Леон Блюм объявил ее фальшивкой. Беро подал на него в суд, выиграл дело и получил компенсацию.

Пытаясь предотвратить конфликт, Лаваль обратился к британскому министру иностранных дел Сэмюэлю Хору, лично знавшему Муссолини c 1917 г.[248], с предложением координировать действия. «Мысль о войне с Италией, – пояснил Хор, – мы оба исключали как слишком опасную для будущего Европы. Мы согласились, что должны по возможности не провоцировать Муссолини на начало военных действий, а любые экономические меры, коллективно принятые Лигой, должны применяться осторожно и поэтапно»[249]. Британский министр произнес примирительную речь, но дуче было не остановить. Отвергнув рекомендации комиссии Лиги, 2 октября он велел провести по всей стране массовые митинги, названные «гражданской мобилизацией», и произнес громоподобную речь: «Экономическим санкциям мы противопоставим нашу дисциплину, трезвость и дух самопожертвования. На военные санкции мы ответим военными мерами. На военные действия мы ответим военными действиями! <…> Но я клятвенно обещаю вам сделать все возможное, чтобы этот конфликт колониального характера не принял характер и масштаб европейского конфликта» (AAF-1937, 187–188). Это была команда к вторжению в Эфиопию.

Великобританию охватила волна италофобии, но выступать против Рима в одиночку Лондон не решился – требовалась помощь Парижа. «Я отказываюсь верить, что настоящие великодушные французы могут присоединиться к санкциям против Италии», – заявил Муссолини по радио (CRE, 67). 7 октября Совет Лиги Наций признал действия Италии актом агрессии. 11 октября после двухдневных дебатов Ассамблея Лиги 50 голосами против 4 проголосовала за экономические санкции против Италии. Франция не возражала: Лаваль убеждал итальянского посла, что согласился, дабы не допустить применения военных мер, как предлагали англичане[250]. «Фронт Стрезы развалился, спокойствие и безопасность Европы принесены в жертву африканским перипетиям», – констатировал Жан Монтиньи[251]. Германия заняла позицию благожелательного нейтралитета и начала поставки угля, железа и химикатов в Италию.

4 октября в парижских газетах появился составленный Массисом «Манифест французских интеллектуалов в защиту Запада и мира в Европе» в поддержку «цивизизаторского завоевания одной из самых отсталых стран мира» и против «братоубийственного конфликта» с Италией, который «не только станет преступлением против мира, но нанесет непоправимый урон цивилизации Запада» (ТНМ, 301). Среди 64 подписавших: 16 академиков, 12 членов Института Франции и множество знаменитостей, старых и молодых, включая Морраса и Доде, от Мориса Метерлинка и Габриэля Марселя до Дриё Ла Рошеля, Бразийяка и Ребате. Манифест был открыт для желающих присоединиться, коих в итоге набралось 850 человек.

Не довольствуясь одной своей подписью, Моррас 13 октября продолжал в обычной манере: «Тем, кто толкает нас на войну, надо рубить головы. Поскольку в распоряжении добрых граждан нет гильотины, остается сказать им: есть у вас пистолет, револьвер или хоть кухонный нож? Что есть, то и послужит вам против убийц мира, список которых у вас уже имеется» (VCM, 378). Это было повторение угрозы, адресованной в 1926 г. министру внутренних дел Абрахаму Шрамеку[252], но в более резкой форме: ее можно рассматривать как подстрекательство к убийству.

Стремясь не допустить перерастание локального конфликта в европейский, Лаваль пригласил Хора заехать в Париж по дороге в Швейцарию, куда тот отправился на лечение, и 8 декабря предложил ему план раздела Эфиопии с сохранением ее формальной независимости, считая такой вариант приемлемым и для Лиги, и для Муссолини (в ходе разговора он несколько раз звонил ему)[253]. Министры подписали соглашение, о чем сообщили в официальном коммюнике, не раскрывая его содержание. Обладавшая обширными связями в дипломатических и политических кругах журналистка Женевьева Табуи, враг Лаваля, раздобыла и обнародовала текст соглашения, верно рассчитав, что это вызовет дружное возмущение «левых» (ЭЭП, 742–746). Отвергнутый всеми, включая Италию и Лигу Наций, план был похоронен. 18 декабря Хор подал в отставку, напоследок попытавшись оправдать перед Палатой общин план, который он и через два десятилетия называл «лучшим из возможных». После долгих и бурных прений в Палате депутатов кабинет Лаваля 24 января 1936 г. тоже ушел в отставку. «Последний шанс сохранить единый фронт перед лицом германской агрессии улетучился»[254].

Всеобщие выборы, прошедшие в два тура 26 апреля и 3 мая 1936 г., принесли победу Народному фронту. Тем временем Италия завершила завоевание Эфиопии: 5 мая войска вступили в Аддис-Абебу. Через четыре дня дуче с балкона палаццо Венеция провозгласил короля Виктора-Эммануила III императором Эфиопии. «Никогда еще объединение всех итальянцев вокруг Муссолини не было столь всеобщим», – сообщил из Рима французский посол[255]. Консерваторы устами сенатора Лемери призвали нового премьера Леона Блюма проявить государственную мудрость и нормализовать отношения с Италией, отказавшись от партийной «антифашистской» риторики (HLP, 154–156).

«Action française» на мудрость Блюма не рассчитывало. Одним из первых шагов премьера стал отзыв из Рима посла Шарля де Шамбруна как слишком близкого к Муссолини. Дуче потребовал, чтобы в новых верительных грамотах король был назван «императором Эфиопии», сказав Шамбруну: «Вы можете пробыть здесь еще десять лет, и мы не будем требовать от вас признания итальянской империи в Эфиопии. Но ваш преемник будет обязан это сделать. Ваш отзыв – ошибка, причем большая!» (CRE, 134). Взамен он обещал различные уступки вплоть до пропуска французских войск через итальянскую территорию для оказания помощи Чехословакии или Австрии в случае германской агрессии. Эти предложения дуче повторял неоднократно, в том числе в январе 1937 г. через вернувшегося в Париж после рождественских каникул посла Витторио Черрути. Согласно позднейшим показаниям Блюма перед парламентской комиссией по расследованию событий 1933–1945 гг., посол сказал ему: «Должен сообщить, что Муссолини ненавидит Гитлера, что он испытывает к нему невыносимое отвращение. С другой стороны, Муссолини уверен, что, если Франция и Италия тесно сплотятся, ничто в мире не сможет сопротивляться такому союзу 80 миллионов латинян. Единственное, что нас сейчас разделяет, это Испания»[256]. Послу Блюм ответил уклончиво-отрицательно, а товарищам прямо разъяснил, что, будучи главой не только правительства, но Социалистической партии и Народного фронта, отказывается иметь дело с фашистами, тем более поддерживающими военный мятеж против Народного фронта в Испании. Поэтому Францию в Риме два года представлял поверенный в делах, а не посол[257]. «Англия, Германия, даже Россия были там. <…> Мы отсутствовали. Всё совершалось без нас и вопреки нам», – с горечью констатировал Беро (HBG-II, 125).

«Сделав это, Блюм углубил пропасть, которую создала между Италией и Францией абсурдная политика санкций. Он похоронил всё, что осталось от духа Стрезы, и убедил Муссолини в необходимости сближения с Гитлером»[258]. «Предварительно уверив Муссолини в свободе действий, Лондон и Париж приняли сторону противников Рима в эфиопском вопросе, отказались признать его завоевания и более двух лет продолжали ненужную ссору, чем бросили Италию в объятия Германии», – подвел Массис неутешительный итог в начале 1939 г. (НМС, 237–238). Было бы несправедливо умолчать об исключительном вкладе в это дело британского министра иностранных дел Идена, личная и публичная неприязнь которого к Муссолини («он не джентльмен!») подчистую уничтожила былую англофилию дуче и потенциал сотрудничества двух стран[259].

Даже тогда, когда союз между Парижем и Римом стал невозможен, Муссолини продолжал интересовать французских националистов как возможный фактор сдерживания Германии. «Вы спасли родину. Теперь спасите Европу! – заклинал его друг Морраса, писатель Рене Бенжамен в августе 1936 г. – Я уверен, что никто, кроме вас, не может ее спасти. Только вы, защищая христианский дух лучше, чем Ватикан, выстроили подлинный и прочный барьер против большевизма. Только вы, опираясь на римскую силу, можете сказать возгордившейся Германии, такой незрелой и такой свирепой, четкое и ясное “Стой!”». Дуче многозначительно ответил: «Думаю, я всегда был очень терпелив»[260].

Важные подробности этой встречи, оказавшейся последней, Бенжамен обнародовал лишь после смерти собеседника. Прощаясь, он спросил Муссолини: «Вы обстоятельно говорили с Гитлером?». «Говорить! – ответил тот, нахмурившись. – Разве можно говорить с сумасшедшим!». Еще гость сказал: «Следующая война будет более жестокой для нас!». «Почему?» – с вызовом бросил хозяин. «Потому что воевать будут наши сыновья». «Сколько вашему старшему сыну?» – спросил Муссолини[261]. 7 августа 1941 г. Бруно Муссолини погиб во время испытаний нового бомбардировщика. 9 февраля 1945 г. Жан-Лу Бенжамен умер от ран, подорвавшись на немецкой мине в Эльзасе.

В успехе Народного фронта были свои победители и проигравшие. Небывалого результата (72 мандата против прежних 12) добились коммунисты, что, по саркастическому замечанию Ребате, «вдвое превзошло самые мрачные прогнозы» (RMF, I, 38). В правительство «коко», как их называли противники, входить не собирались, но Жак Дюкло стал вице-председателем Палаты депутатов. Социалисты (149 мандатов против 129) потеряли голоса рабочих, перекинувшихся к коммунистам, но приобрели голоса государственных служащих, ранее отдававших предпочтение вечно правящим радикалам. В проигрыше (109 мандатов против 159) оказались радикалы, скомпрометированные «делом Ставиского» и событиями 6 февраля. В сумме партии Народного фронта и их союзники, в основном из числа бывших коммунистов и социалистов, получили на 40 мест больше, чем после выборов 1932 г. Это была крупнейшая победа «левых» за всю историю Третьей Республики. «До этого момента мы скользили по наклонной, а теперь рухнули вертикально вниз», – афористично заметил Жан Фабри (FPC, 99).

Перед выборами лидер социалистов Леон Блюм – не Торез или Дюкло, а богач Блюм! – заявил: «Взяв власть, мы сразу дадим понять, что установим диктатуру пролетариата, отправив буржуазную законность в отставку. Мы распустим кадры армии, бюрократии и полиции, заменив их нашими людьми, и приступим к вооружению пролетариата. Только поставив на место капиталистического насилия организованную диктатуру трудящихся, мы сможем экспроприировать экспроприаторов и построить коллективистское или коммунистическое общество»[262].

Чего только не заявишь в пылу борьбы, особенно ради союза со стремительно набирающими силу коммунистами! Устанавливать «диктатуру трудящихся» победивший на выборах Блюм не собирался, но имел обширную программу национализации. За сказанное пришлось отвечать. 25 мая – после выборов, но до формирования коалиционного кабинета с радикалами – в стране началась волна стачек и захватов фабрик и заводов, напоминавшая события в Италии между окончанием мировой войны и приходом Муссолини к власти, а то и «красногвардейскую атаку на капитал». «Никогда французский рабочий класс и вся страна не были так близки к революции, – утверждал Виктор Бартелеми, идейный коммунист, начавший сомневаться в правильности курса Москвы. – Создание правительства Блюма не успокоило революционный порыв масс. Коммунистическая партия в это время довольствовалась тем, что возглавляла это движение везде, где могла, а могла она это делать на многих предприятиях. Только она могла превратить стихийное майское движение как минимум в попытку установить власть Советов». 8 июня, через два дня после утверждения Палатой кабинета Блюма, Всеобщая конфедерация труда и Всеобщая конфедерация работодателей заключили Матиньонские соглашения, названные так по месту подписания – резиденции премьера, который выступал их гарантом. Об «экспроприации экспроприаторов» речь не шла, но профсоюзы, попавшие под контроль коммунистов, добились больших уступок. «Рабочие сами всё взяли, а Блюм производил впечатление человека, скорее узаконившего взятое силой, нежели выполняющего программу»[263]. Установление «власти Советов» не входило в планы коммунистов, довольных демонстрацией силы, и 11 июня Торез велел прекратить борьбу. «Великая надежда мая была мертва, умышленно и хладнокровно убитая Французской коммунистической партией», – суммировал Бартелеми, объясняя свой разрыв с ФКП[264]. Похоже на разрыв будущих «кагуляров» с «Французским бездействием».

Однако уже в феврале 1937 г. премьеру пришлось признать провал экономической политики, ослабившей Францию и не принесшей счастья трудящимся, и объявить об «остановке» разрекламированных реформ. 21 июня после вотума недоверия в Сенате Блюм, поддерживая видимость единства, уступил пост премьера Шотану (знакомые все лица!) и остался вице-премьером. «Правительство Народного фронта под руководством социалистов» сменилось «правительством Народного фронта под руководством радикалов».

Еще 10 января 1936 г. парламент под давлением «левых» принял два закона. Первый – о запрете националистических лиг без решения суда, только по декрету правительства. Второй – о передаче всех дел об угрозах смертью в исправительный суд по уголовным делам, как это было в случае с письмом к Шрамеку, почему закон прозвали «законом Морраса». Вскоре оба были применены на практике.

Месяцем раньше, в декабре 1935 г. «правый» депутат Жан Ибарнегарай от имени «Огненных крестов» принял предложение социалистов и коммунистов о роспуске всех «штурмовых отрядов», что остальные националисты восприняли как опасную демагогию. Месяцем позже, 13 февраля 1936 г. на похоронах Жака Бенвиля произошел инцидент. В процессию, провожавшую его в последний путь, вклинился требовательно сигналящий автомобиль. Узнав в пассажире Леона Блюма (за рулем сидел его соратник Жан Монне), несколько бывших (это важно!) «королевских газетчиков», покинувших движение после 6 февраля, разбили стекла машины и стали выкрикивать угрозы. Осколок поранил Блюму ухо – и вскоре он появился в Палате депутатов с головой, замотанной бинтами. Инцидент получил огласку как чуть ли не террористический акт, хотя именно вожак группы настоящих «людей короля» Пьер Жюэль восстановил порядок и помог Блюму укрыться в соседнем доме[265].

Монархисты объявили случившееся полицейской провокацией, однако правительство в тот же день издало декрет о роспуске Лиги и Союза учащихся «Action française», а также «королевских газетчиков». В офисах, редакции L’AF и квартирах лидеров движения, включая Морраса и Пюжо, прошли обыски, не давшие, правда, никакого «компромата». Затем по всей стране полиция начала обыскивать и закрывать местные отделения. 4 апреля Государственный совет отклонил апелляцию организаций, подлежащих роспуску (AAF-1937, 251–257). «Action française» продолжало действовать через объединения Дам-Монархисток (Les Dames Royalistes) и Барышень-Монархисток (L’association des Jeunes Filles Royalistes), Ассоциацию Марьюса Плато[266] и Союз французских корпораций, созданный в 1923 г. для пропаганды экономической и социальной программы движения. Возросла роль L’AF, при которой были созданы иллюстрированный ежемесячник «Action française mensuelle», Комитет документации и распространения и Лекционная служба (AAF-1938, 273–283). «Альманах Action française» на 1937 год впервые вышел без списка местных отделений, руководителей и представителей движения. «Являлись ли эти лиги на деле столь опасными для республики? Увы, нет! Но “левые” еще не оправились от великого страха 6 февраля!» – суммировал Шарбонно, жаждавший активных действий (СМР, 157).

Действие второго закона Моррас решил проверить на себе. Через три дня после его принятия он перепечатал статью от 13 октября 1935 г. про «кухонный нож», добавив: «Повторим, что за мир эти несчастные отвечают головой – собственной головой, и да услышат они меня. Если мир сохранится, на их плечах уцелеет мозговой аппарат, который им, впрочем, неважно служит. Если мира не будет, головы полетят одна за другой» (VCM, 379). Автор считал, что угроза подействовала. «Воле Ко́тов и Блюмов, злой и доброй, был поставлен предел, – писал он два года спустя. – С сентября 1935 г. по май 1936 г. они ничего не смогли сделать ни против мира, ни против Италии, поскольку их злонамеренную силу сдерживал и ограничивал наш антидемократический кухонный нож» (VEF, 61). 14 марта 1936 г. начался суд. Через неделю Моррас был приговорен к четырем месяцам заключения и подал аппеляцию.

Не дожидаясь ответа, 14–16 мая он опубликовал серию статей, в которой пригрозил «кухонным ножом» лично Блюму, если политика Народного фронта приведет к войне с Италией. 23 мая неугомонному трибуну вынесли приговор по новому делу: восемь месяцев тюрьмы и двести франков штрафа. Журналисты острили по поводу странной арифметики, согласно которой за одного Блюма полагается срок в два раза больший, чем за 140 депутатов, включая того же Блюма. 21 июля первый приговор за «кухонный нож» был смягчен (три месяца заключения вместо четырех) и позднее поглощен вторым, но не отменен. После отклонения Кассационным судом всех аппеляций, 29 октября в 17 часов генеральный прокурор подписал ордер на арест. Через час с четвертью – рекорд для неспешного французского правосудия – 68-летний Моррас был арестован при выходе из ресторана, где обедал, и отправлен в тюрьму Санте без возможности заехать домой, чтобы взять заранее приготовленные теплые вещи. Узнав об этом, знаменитый ученый Жорж Клод лично привез ему в тюрьму свою шубу. Морраса поместили в «политический блок», где в разное время побывали Доде, Пюжо и многие «люди короля»[267].

Вождя монархистов не впервые приговаривали к тюремному заключению, но впервые его пришлось отбывать по-настоящему. Арест пожилого знаменитого писателя не прибавил симпатий к властям, и реакция прессы, за исключением «левой», была однозначно отрицательной. «Судьба кабинета Блюма – совершить еще больше ошибок, чем можно подумать, – писала 31 октября в редакционной статье респектабельная «Journal des Débats». – <…> К аргументам против него добавился арест Шарля Морраса. <…> Каковы бы ни были юридические основания процедуры, против этого акта выступает громадное большинство французского общественного мнения. <…> Моррас повсеместно признан – даже теми, кто не разделяет все его взгляды и не поддерживает все его высказывания, – одним из самых выдающихся представителей французской литературы и мысли, одним из самых активных, бдительных и прозорливых защитников национальных интересов. <…> Кабинет Блюма уже причинил много зла нашей стране своими претензиями и неспособностью. Это одно колоссальное усилие по дезорганизации всех материальных и духовных сил нации. Но худшая его ошибка, его грех против духа – моральный хаос, вызванный фанатизмом, унижение идеи правосудия. Рано или поздно правосудие отомстит»[268]. «Моррас напомнил нам о том, о чем мы слишком часто забываем, – писал Бразийяк, – о чести и рискованности нашей работы. <…> Пример Морраса показывает, что думать, действовать, писать – это дорогого стоит» (BRB, 152–153). L’AF на первой полосе вела счет дням, которые он отбыл в заключении.

Условия содержания в Санте были несравнимы с германскими или советскими тюрьмами, какими мы знаем их по свидетельствам современников, но все равно это была тюрьма – с решетками, глухими железными дверями, узкими лестницами, мрачными коридорами и неистребимым «запахом несчастья», по словам Массиса. С тех пор здание перестроили, и камера не сохранилась. Визитерам запомнились камера в 14 квадратных метров (3,5 на 4) с зарешеченным окном, походная кровать, три стула и столик, заваленные книгами и бумагами. На убогих стенах – портреты Фредерика Мистраля, Барреса и Бенвиля, виды Афин и Прованса. В полном распоряжении единственного узника «политического блока» оказалась и столовая, большой стол которой вскоре оказался покрыт печатной продукцией[269].

Режим содержания «политического» был либеральным. Друзья, включая жену Доде и вдову Бенвиля, ежедневно приносили ему еду и вино. Знакомые и незнакомые слали гостинцы из всех уголков Франции, включая родной Мартиг. Маленький внутренний дворик служил для прогулок – отличавшийся хорошим здоровьем Моррас поддерживал себя в форме. Оставаясь в рамках правил, тюремное начальство не препятствовало потоку визитеров – стены Санте давно не видели столько знаменитостей, включая членов Французской академии. Анри Бордо назвал камеру друга «настоящим салоном». Узник получал горы писем, которые начальник тюрьмы должен был предварительно просматривать, за что писатель Жюль Веран, ровесник и земляк-провансалец, окрестил его «пленником Морраса», добавив: «Он мог бы собрать отличную коллекцию автографов знаменитых людей, но обязан отдавать письма адресату, который, может быть, подарит их ему при освобождении. Это стало бы достойным вознаграждением за свалившийся на него колоссальный труд»[270].

Великим благом для старого полемиста был свободный доступ к книгам, газетам и журналам, заполонившим камеру, как будто это было до́ма или в редакции. Он ни на день не отрывался от происходящего за стенами тюрьмы и по обыкновению писал до рассвета, получив разрешение не соблюдать режим с формальным условием платить за электричество, использованное в неурочное время. Политическим заключенным разрешалось публиковаться в периодике, но не под настоящей фамилией, поэтому в L’AF появился некто «Пеллисон» – в честь историка и публициста-монархиста XVII в. Поля Пеллисона, проведшего несколько лет в тюрьме. Он выступал ежедневно: клял Блюма и Народный фронт на чем свет стоит, но «властям хватило ума не пытаться заставить его замолчать» (VCM, 384). Регулярный контакт с редакцией обеспечивали Жорж Кальзан и его жена. Одна беда – автор не мог править гранки так, как привык. Хотя кому беда, а кому и облегчение в работе…

На отдельные издания запрет не распространялся, и Моррас собрал шесть книг из ранее опубликованных текстов, в том числе «Перед вечной Германией» (старые статьи против германизма в назидание новым читателям), «Мои политические идеи», «Жанна д’Арк. Людовик XIV. Наполеон» и «Кружево бастионов» – «изборник», выпущенный в январе 1937 г. к пятидесятилетию литературной деятельности автора.

Юбилей пришлось отмечать в камере. Журнал «La Revue Universelle» посвятил ему первый номер года. Среди авторов были девять членов Академии, поскольку характер события позволил высказаться не только «своим». «Левые» и «мейнстримные» издания проигнорировали юбилей, но Бразийяк нашел выход, составив традиционный обзор журналов из того, что раньше писали о юбиляре Андре Жид, Поль Валери, Дриё Ла Рошель, Андре Мальро и Анри де Монтерлан[271]. Другой его остроумной находкой было «интервью» с Моррасом, взятое… во сне, потому что наяву заключенным это запрещалось[272]. Писатель Жан Марте заметил: «Моррас боится тюрьмы не больше, чем чего-либо другого, и готов закончить в ней дни, если это обеспечит торжество его идей»[273]. Как напророчил…

Арест Морраса иронически называли «великой победой Народного фронта», поскольку заключение привело к нему всеобщее внимание и симпатию. Выражаясь современным языком, это оказалось грандиозной пиар-акцией в его пользу. Настоящим триумфом стал его выход из тюрьмы 6 июля 1937 г. после 250 дней, отбытых «от звонка до звонка». Заранее было объявлено, что Моррас покинет Санте в 6 часов утра. Чтобы избежать демонстраций у стен тюрьмы, стражи закона вывели его на полчаса раньше, усадили в машину, сели рядом и велели шоферу ехать, не останавливаясь. Предвидевшие такой вариант, друзья и журналисты уже заполонили улицу. «Вы же не помешаете мне пожать им руки», – сказал Моррас спутникам (AAF-1938, 74). Фотографии свидетельствуют, что ему пришлось пожать много рук. В тот же день друзья чествовали Морраса обедом в Булонском лесу. 8 июля на Зимнем велодроме состоялся массовый (до 40 тысяч зрителей) митинг в его честь. Мероприятие – под почетным председательством вдовы маршала Жоффра – организовал амбициозный Шарль Трошю, столичный муниципальный советник и генеральный секретарь Национального фронта, задуманного как альтернатива Народному фронту. Такого парада «правых» нотаблей Париж не видел давно. Некоторые ограничились присылкой приветствий, но среди лично почтивших мэтра были академики Бельсор и Боннар, сенатор Лемери, депутаты Валла, Кьяпп, Марен и Тетенже, ученый Жорж Клод, журналисты Леон Байби и Люсьен Ромье, наконец, Доде и Массис – знакомые все лица! Бросалось в глаза отсутствие де Ла Рока. Ораторы славили Морраса как вождя всей «национальной» Франции – благо, власти дали для этого отличный повод[274].

Заключение Морраса способствовало примирению «Action française» с Ватиканом. Как стало известно лишь в 1939 г., папа Пий XI повелел 19 февраля 1929 г. монахиням монастыря св. Терезы Лизьёской – «маленькой Терезы», которую понтифик особенно почитал, – молиться «каждый день за одно сердце и одну душу» ради избавления от «великого страдания» (HAF, 143). Это означало, что религиозное покаяние будет принято. Не готовый кривить душой в серьезном, но интимном вопросе веры, Моррас искал политического примирения, однако обращения к папе даже со стороны Лаваля результатов не дали. 25 мая 1935 г. статс-секретарь Ватикана кардинал Эудженио Пачелли принял Массиса, который напомнил о заслугах Морраса в восстановлении интеллектуального престижа католицизма во Франции (MNT, 431–433). После того как в феврале 1936 г. Бенвилю отказали в религиозном погребении, к Пачелли несколько раз обращался Анри Бордо, известный католический писатель и друг Морраса, но не монархист и не член «Action française». Он прямо говорил о желательности папского прощения монархического движения перед возможной победой «левых» на выборах. Новым аргументом стало заточение Морраса[275]. Милостей не последовало, но Ватикан умерил поддержку «левых» католиков, особенно сторонников республиканской Испании.

Еще в 1935 г. настоятельница монастыря св. Терезы матушка Агнесса – старшая сестра «маленькой Терезы» – написала папе о кончине одной из своих монахинь, семья которой знала Морраса и сердце которой было сокрушено его осуждением. Папа ответил милостиво, но в общих словах. 6 января 1937 г. Моррас по совету настоятельницы написал из тюрьмы Пию XI, выразив радость по поводу его выздоровления. Через месяц понтифик ответил собственноручным письмом с благословением, однако адресовал его «господину Моррасу», а не «сыну моему»[276]. Растроганный адресат поблагодарил папу и сообщил о намерении совершить по выходу из тюрьмы паломничество на могилу св. Терезы – но не более[277]. «Всё, что я мог дать, я дал. Остальное не в моей власти», – объяснил Моррас одному из тех, кто настаивал на религиозном покаянии (MNT, 283).

Ответа он не получил, как и на письмо от 10 мая 1937 г. Оно интересно ввиду политического содержания. Поддержав осуждение коммунизма Святым Престолом, Моррас заклинал понтифика снять запрет с движения, с «преданных и верных сынов Вашего Святейшества, которые в нашей стране составляют самый сплоченный и целеустремленный, самый решительный и храбрый отряд сил Порядка». Он продолжал настаивать, что папу обманули «коварные и фанатичные наушники, враги “Action française” – враги Порядка, Родины, Церкви и Папства», которые «сеют в нашей Франции семена той людоедской революции, которая разыгралась в Испании». «Не прося ничего для себя», Моррас повторил прежние объяснения, что, каковы бы ни были его личные воззрения, они никогда не служили доктриной «Action française» и не проповедовались движением (MNT, 283–286)[278]. Иными словами, пытался убедить адресата не только в своей правоте, но и в его неправоте.

На покаяние это не походило, но аргументы звучали серьезно. За дело взялись римский корреспондент L’AF Робер Авар де ла Монтань и два влиятельных католика-академика – Бордо и историк Жорж Гойо, знакомый с Моррасом сорок лет и поддерживавший с ним добрые отношения, несмотря на разницу во взглядах (Гойо был республиканцем и христианским демократом) и нападки монархистов. Особенно свирепствовал Доде, обозвавший Гойо «маленькой зеленой обезьяной» (MNE, 163) по цвету академического мундира: неприязнь к Академии «толстый Леон» унаследовал от отца, автора романа «Бессмертный». Согласно расхожему анекдоту, Моррас объяснял это следующим образом, намекая на имя Доде: «Я держу льва, а его нельзя кормить артишоками, порой требуется человеческое мясо». «Но почему именно мое?» – воскликнул кроткий академик.

Движимые личной симпатией, Бордо и Гойо начали кампанию за избрание заключенного Морраса в Академию, рассчитывая ускорить его освобождение[279]. Этому воспротивился постоянный секретарь Рене Думик: «Он опасался, что такое избрание будет истолковано как политический жест “компании”, которая таковых себе не позволяла, как протест, который навлечет на нее немедленные кары. После прихода Народного фронта к власти Академия чувствовала себя под угрозой: пошли разговоры о ее ликвидации, о лишении ее имущества и привилегий. Стоило ли рисковать, учитывая ее роль в литературной и духовной жизни?» (MNT, 290).

Понимая трудность ситуации, Моррас поблагодарил друзей, ответил, что будет баллотироваться после освобождения, и начал подготовку. «Ватиканский фактор» влиял на голосование, поэтому для книги «Кружево бастионов» автор отобрал благочестивые тексты и послал ее Гойо с инскриптом (экземпляр в моем собрании), но отказался от предложения сообщить академикам-католикам о милостивом письме папы. Выйдя из тюрьмы, он не спешил официально выдвигать кандидатуру, хотя Бордо, в сентябре навестивший его в Мартиге, советовал не мешкать. В декабре 1937 г. умер Думик, на место которого был избран Гойо. На аудиенции 16 января 1938 г. Бордо сообщил Пию XI (а днем ранее кардиналу Пачелли) об избрании Гойо и о намерении Морраса баллотироваться[280]. Первую новость понтифик одобрил, по поводу второй заметил: «Его избрание, хотя это нас не касается, не доставит мне никакого удовольствия. Напротив, оно будет очень приятно мне потом, когда он смирится. Я много молюсь за него и буду молиться». Голосовать за Морраса папа не запретил.

Наконец, 12 мая 1938 г. Моррас известил Академию о своей кандидатуре. Бордо, которому выпало зачитать коллегам официальное письмо, попенял другу за то, что тот не предупредил его заранее, и сообщил, что Ватикан не против, заметив: «Роль папы очень возросла с его сопротивлением Гитлеру» (Пий XI осудил не только религиозную политику нацистов, но и аншлюс Австрии). Претендовавший на то же кресло писатель Жером Таро отказался в пользу Морраса. L’AF проявила редкую сдержанность, известив читателей о выдвижении только 5 июня, позже других газет, где вовсю кипели политические страсти.

В процессе традиционных визитов кандидата к академикам Моррас познакомился с Петэном. Они впервые встретились у общих знакомых, в семействе Легё, где маршал обыкновенно бывал вечером по средам. «Обаяние человека, делавшего историю, пленило Морраса. Он прямо сказал об этом Петэну, который в иные времена воспринял бы это холодно, но сейчас старый маршал мурлыкал от удовольствия. Они открылись друг другу и разговорились. <…> На следующий день Моррас отправил мадам Легё короткое письмо. Поблагодарил ее, а также сообщил, какое впечатление произвел на него Петэн: “Это божественный сюрприз…”»[281].

Другим «бессмертным», с которым Моррас контактировал в эти дни и недели, был Абель Боннар. Дебютировавший стихами и романами, он сделал себе имя сочинениями в любимых французами жанрах эссе и путевых заметок, книгами о Стендале и Франциске Ассизском. Мастер «коснуться до всего слегка», милый и остроумный говорун, украшение респектабельных салонов и собраний, Боннар в конце апреля 1936 г. – параллельно с победой Народного фронта – выпустил книгу «Умеренные», обозначенную как первая часть цикла «Драма настоящего», или «Драма современности». Его заинтересовали «сдача и гибель» некогда сильного идейного и политического течения, сведенного до положения младшего партнера радикалов, когда те считали нужным создать, под своим руководством, коалицию «направо», а не «налево». С социалистами им было проще в идейном отношении, зато «умеренные» были слабее и податливее. Книга вызвала интерес не критикой одной из политических сил, но рассуждениями о Французской революции и ее наследии, об исторической роли и политическом характере буржуазии. Ее высоко оценили «правые»: близкий к «Action française» писатель-академик Андре Бельсор и его ученик Бразийяк, публицист Жак Барду (дед будущего президента Валери Жискар д’Эстена), а также знаменитый Анри де Ренье. Моррас отозвался о книге одобрительно, но в печати не высказался.

В общей оценке революции Боннар краток и решителен: «Французская революция может рассматриваться как одно из величайших поражений духа цивилизации, или даже как первое его поражение, как начало эпохи, когда он терпел их одно за другим» (АВМ, 36). Что же он ставил в вину революции, которую, по расхожему выражению Морраса, «дерзают называть “французской”» и которая «“велика” лишь по масштабу принесенных бедствий»?

Первое: революции «означают реванш не столько несчастных, сколько низших. Это громадные драмы с ничтожными актерами. <…> Разрушения и убийства – оправдание беспомощности. Революционеры скрывают ничтожность своей природы в пролитой ими крови. <…> Одна из бесчисленных ошибок, внушенных нам романтизмом, – вера в то, что революции помогают проявиться наиболее сильным душам» (ABM, 181, 183, 180). Второе: «Единственная война, от которой якобинцы не могли отказаться, – та, которую они вели против французов. Политика была для них прежде всего гражданской войной» (ABM, 64). Третье: «Несчастье республики (и Первой, и Третьей – В. М.) в том, что она родилась из ненависти: она появилась в тот момент, когда Франция была расколота. Она никогда не могла искренне стать режимом, основанным на симпатии, никогда не могла сделать то, что было естественным для монархии, – а именно, объять всю Францию» (ABM, 64–65). Четвертое: революция «оторвала французов от их истории, не дав извлечь ни одного здравого или полезного урока из культа, который им навязала» (ABM, 227). Пятое: «Мы никогда не узнаем всё, что революция разрушила и чему помешала» (ABM, 72). «Народ, который хочет жить, не может заимствовать у Французской революции никакого принципа – ни в мысли, ни в действиях» (АВМ, 179), – суммировал автор.

Буржуазию Боннар осудил как движущую силу революции: «Находящаяся между аристократией, которой она завидовала, и народом, который она презирала, буржуазия пресекла движение тех добрых чувств, которые должны донести душу нации до всех частей ее тела. Мелкая буржуазия, которая так решительно вмешалась в события ради разрушения старого порядка, – несомненно, один из самых жалких классов, когда-либо появлявшихся в истории. <…> Разгоряченные самыми злыми страстями, которые они облекли в самые пустые слова, чуждые просвещения и одержимые одной только тягой к превосходству, эти люди забирались в арсеналы мысли, чтобы раздобыть там кое-какое оружие, но никогда не пытались проникнуть во дворцы культуры. Завистливые мелкие буржуа позаимствовали софизмы Руссо и сарказм Вольтера, но их не осенили умиротворяющие лучи французского гения. Ни благородство Расина, ни величие Корнеля, ни добродушие Лафонтена, ни пышность Ронсара никак не повлияли на них. Резонерствуя без разума и живя без души, они породили только хлам нашей цивилизации. <…> Если такова мелкая буржуазия, то можно спросить, а какова же крупная? Ее просто нет. В подавляющем большинстве случаев крупные французские буржуа – это раздувшиеся мелкие, с теми же характерными чертами, только более заметными» (АВМ, 81–83).

Наконец, Моррас не мог не отметить прямое влияние своих идей и идей Бенвиля в следующих словах Боннара:

«Удивительно, как быстро после минувшей войны она (Франция – В. М.) промотала огромный кредит, который ей обеспечила победа. <…> Как только перемирие было объявлено, Франция рухнула из благородства своих достоинств в ничтожество своих идей. Угроза, с которой она столкнулась, была настолько велика и очевидна, что необходимость противостоять ей на время прекратила все духовные искания. Во время войны Франция была сведена к своим главным, сущностным качествам, дабы почерпнуть в них силы для выживания. Победив, эта же Франция сразу почила на лаврах. <…> Сложив с себя ношу воинских добродетелей, она не нашла здравых и мощных идей, нужных народу в мирное время» (АВМ, 242–243).

Я вспомнил эту содержательную и напрасно забытую книгу не только потому, что многие высказанные в ней мысли нашли бы отклик у Морраса. «Монархист смолоду, примкнувший к принципам, но никогда к движению»[282], Боннар скептически оценивал политический потенциал «Action française» и в статье 1920 г. назвал идеи Морраса «курьезом вроде парусника в бутылке», хотя в самом раннем из известных писем к нему (28 июля 1924) уверял, что «с юности равно восхищался вашими произведениями и вашей героической деятельностью». В январе 1937 г. Боннар дал в юбилейный номер «La revue universelle» эссе «Учитель и герой», где сравнил Морраса с Тезеем и Гераклом, а его «спутниками» назвал Вергилия и Мистраля, Данте и Шенье[283]. В речи на митинге Национального фронта 8 июля 1937 г. он уподобил освобожденного из тюрьмы «учителя и бойца в одном лице» Гефесту и Ахиллу: «Моррас не просто превосходит, но служит примером. <…> Никто не критиковал нашу страну столь проницательно и строго, и никто не сохранил столько веры в нее [как он]»[284]. В качестве нотабля Боннар часто председательствовал на лекциях и собраниях, в том числе устраиваемых монархистами. На выборах в Академию Моррас нуждался в нем, и тот, как мог, помогал кандидату, а не просто отдал свой голос.

Однако единства между ними не было. «Моррас и его партия придали монархизму интеллектуальную злободневность, но не политическую и не практическую, – записывал Боннар. – Они опирались на дух, а не на реальность. Они смогли разбудить мысль, но не смогли оживить чувства. “Action française” – нервная система без тела». Различалось и их отношение к Германии. Отправившись туда в качестве журналиста, Боннар в мае 1937 г. привез положительные, но не восторженные, как у Альфонса де Шатобриана, впечатления. Гитлер говорил ему о достижениях в социальной сфере, Розенберг – о единстве великой европейской культуры и о важности интеллектуального взаимопонимания для смягчения напряженности[285]. Боннар выступал за франко-германский диалог ради мира в Европе, что расходилось с позицией «Action française». Напомню, что еще в донацистский период Доде отвергал «любые попытки сближения, интеллектуального и прочего» со стороны Германии как «безмерный обман, скрывающий военную угрозу»[286].

В записях, опубликованных посмертно, Боннар в 1937 г. назвал Гитлера «единственным в настоящий момент представителем силы в мире», сравнил с Наполеоном, но не принял его сторону. «Противопоставим Гитлеру нечто, что превзойдет его. <…> Поймите, наконец: его сила не только в том, что правильно у него, но еще больше в том, что неправильно у вас. <…> Гитлеру надо отвечать. Но речи англо-французской демагогии – это не ответ, они – не источник жизни»[287]. Поражение Франции навсегда развело Боннара и Морраса. Став коллаборантом, первый в мае 1941 г. опубликовал в Париже памфлет «Реакционеры» против «Action française». Второй в Лионе сурово ответил «Господину Икс из Французской Академии» – но к этому мы вернемся в другой книге.

В Академию Морраса избрали в первом туре 9 июня 1938 г. 20 голосами против 12. Голосование было тайным, но, зная пристрастия «бессмертных», пресса составляла списки «за» и «против». «Смесь политических, религиозных и литературных причин» (WAF, 454) побудила проголосовать «против» таких людей, как Франсуа Мориак, пугавший коллег возможным конфликтом с Ватиканом (Бордо отмел этот аргумент), Жорж Дюамель и Поль Валери. Четверо католиков, включая Гойо и кардинала Бодрийяра, воздержались. Гойо сказал, что проголосует «за» во втором туре, если таковой понадобится. Кардинал, отдавший голос Моррасу при первом выдвижении в Академию в 1923 г., заявил собратьям, что они «полностью вольны голосовать за него, поскольку наша компания не должна принимать это (осуждение Морраса Ватиканом – В. М.) во внимание» (MNT, 291–292). 16 июня L’AF посвятила избранию мэтра целых десять статей – триумф так триумф!

Противники прибегли к последнему средству. Христианский демократ Жорж Бидо, будущий послевоенный премьер, обратился к президенту республики с требованием не утверждать избрание «главаря банды», которое «является вызовом не только режиму – режим достаточно прочен, чтобы не реагировать, – но всей общественной морали»[288]. «Академию открыли для полемиста, оскорбителя, чуть ли не убийцы», – иронизировал Бразийяк (RBC, XII, 188). Начиная с Людовика XIV, глава государства был протектором «благородной компании» и имел право вето, за всю историю использованное лишь дважды. Бордо как выборный директор Академии явился в Елисейский дворец к президенту Лебрену, вооруженный основательным досье, но оно не понадобилось. Чтобы рассеять слухи о недовольстве Ватикана, Моррас написал письмо папе, предварительно показав его Гойо (MNT, 292–293); в ответ понтифик прислал ему благословение через монастырь «маленькой Терезы».

Принимать нового «бессмертного» и говорить слово в его честь поручили Бордо, но здесь возникло затруднение. В свою речь Моррас хотел включить панегирик Святому Престолу, но настаивал, чтобы в ответе не было возражений или критики по этому поводу. Правоверный католик Бордо не согласился выдать другу «карт-бланш» и заявил, что вовсе откажется от речи, чем вызвал удивление и замешательство собратьев. «Помогите мне, – писал Гойо 28 сентября Моррасу, – уговорить Бордо не отказываться! То, что он принимает вас, выглядит символично: католик, имевший случай говорить о вас с папой, должен вас принять; это превосходно! Академия не понимает его попытку отказаться: в ней есть что-то ненормальное. Я намерен настаивать, но если ваши просьбы присоединятся к моим, думаю, они окажутся куда более действенными» (LCM, 355). Наконец, Бордо согласился, тем более, обычай «компании» обязывал обоих заранее показать тексты речей друг другу и принять возможные поправки, а затем представить их особой комиссии.

Тем временем 10 февраля 1939 г. умер Пий XI. В некрологе Моррас напомнил об осуждении «ужасных близнецов – гитлеровской угрозы и коммунистической угрозы» (HAF, 141) его мартовскими энцикликами 1937 г. Тогда Моррас писал: «Осуждение коммунизма ощутимо поможет восстановлению прочного единства защитников порядка, и при нынешнем состоянии мира нет ничего более желательного. Осуждение гитлеризма, открытое и прямое, наконец, прольет желанный свет душам, блуждающим в туманных областях умеренного и неумеренного национализма. <…> Теперь мы знаем, что́ именно запрещено – это гитлеризм, германизм Гитлера, религиозная метафизика почвы и крови»[289].

Приехавший в Рим освещать конклав для L’AF Авар де ла Монтань заготовил меморандум о примирении «Action française» со Святым Престолом и постарался ознакомить с ним как можно бо́льшее число иерархов. 2 марта папой был избран кардинал Пачелли, принявший имя Пий XII. На следующий день после интронизации он получил меморандум из рук епископа, которого знал и уважал[290]. 19 апреля курия начала официально изучать вопрос, затем отправила эмиссара в Париж для «сглаживания углов». Нунций осведомился у министра иностранных дел Жоржа Боннэ, не возражает ли французское правительство, но получил ответ, что тому хватает иных забот[291]. 19 июня руководители «Action française» направили папе просительно-примирительное послание, 5 июля рассмотренное курией. 15 июля Пий XII снял запрет с движения и газеты. Семь книг вождя монархистов по умолчанию остались в «Индексе», но на это мало кто обратил внимание. В декабре 1939 г. Моррас в последний раз посетил монастырь св. Терезы, но до конца жизни переписывался с его монахинями (VCM, 407–408).

8 июня Моррас был официально принят «под Купол», куда его «ввели» Боннар и маршал Франше д’Эспере – «лучшие монархисты Академии»[292], как заметила пресса. Высоким негромким голосом, которого он сам почти не слышал, Моррас произнес тщательно продуманную, изящную и лишенную злободневности речь[293]. Уделив, как положено, основное внимание своему предшественнику по «креслу», адвокату и историку Анри-Роберу, избранник вспомнил покойных друзей-академиков Барреса, Бенвиля, Поля Бурже, Жюля Леметра, Анатоля Франса, основателей Академии Людовика XIV и кардинала Ришелье, «бессмертных» первого призыва, Деву Марию и французских святых, закончив во славу духа, который одолеет силы хаоса.

Республиканскому режиму он послал парфянскую стрелу в виде цитаты из академической речи Эрнеста Ренана, критиковавшего Французскую революцию. Слушатели понимающе кивали. В ответ Бордо говорил о литературных заслугах собрата, о его любви к Провансу и Греции, о патриотизме и верности традициям, не забыв добавить: «Если чистота Божественной веры не осенила вас (намек на личный агностицизм Морраса – В. М.), вы всегда защищали церковь от анархических учений и посягательств науки во имя порядка и света, которые она несет миру»[294].

В некрологе Гойо, умершему в октябре 1939 г., Моррас, вспоминая их разногласия, писал: «Одно всегда примиряло нас – стремление к защите морали, разума, общества и страны. <…> Не думаю, что выдам тайну или раскрою секрет, сказав, что Жорж Гойо славно потрудился для примирения “Action française” с Ватиканом. Я должен возложить к его гробу эту пальмовую ветвь – зеленую, благородную, достойную характера и мыслей того, у чьих близких я прошу разрешения скромно оплакать его вместе с ними» (HAF, 145–146).

Сочетание внутреннего политического и социального кризиса с военным конфликтом в соседней стране за наименее угрожаемой границей при отсутствии возможности оперативно получить действенную помощь от союзников – один из худших вариантов развития событий в мирное время. В такой ситуации в 1936 г. оказалась Франция. 16 февраля на выборах в Испании победил Народный фронт, что обострило внутриполитическое противостояние, перераставшее в локальную вооруженную борьбу. Положение на наиболее угрожаемой границе с Германией резко ухудшилось после ремилитаризации Рейнской области в марте. Отношения с Италией, осложнившиеся во время войны в Эфиопии, окончательно испортились при правительстве Народного фронта. 17 июля в ряде городов Испании и испанского Марокко военные попытались захватить власть. Выступление переросло в гражданскую войну, которая, несмотря на географически локальный характер, стала проблемой глобальной политики, поскольку затрагивала интересы почти всех великих держав. В наибольшей степени она угрожала Франции. На этот вызов должны были отреагировать все политические силы, включая «Action française».

Гром грянул не с «безоблачного неба над всей Испанией» (использование этой фразы в качестве сигнала к мятежу – легенда). Политические и социальные конфликты, нередко перераставшие в вооруженные, но еще не принимавшие общенациональный характер, не один год потрясали «классическую страну гражданских войн» (AAF-1937, 213). Шесть с половиной лет диктатуры генерала Мигеля Примо де Риверы (сентябрь 1923 – январь 1930) обеспечили некоторую стабильность за счет модернизации экономики и хозяйства и сочетания «кнута» авторитарной центральной власти с «пряником» социальной политики, но закончились неудачей. Анализируя причины поражения Примо де Риверы, Жак Бенвиль писал: «У него не было ни принципов, ни учения, он не знал, куда идет, и еще меньше – куда следует идти. <…> В борьбе против оппозиции, растущую силу которой он чувствовал с каждым днем, диктатор сделал одну из грубейших ошибок в современной политике: прибег к этатизму и централизации. Это был путь к самоубийству. Примо де Ривера, веривший, что сепаратизм можно подавить, укрепил его, отказав регионам в традиционной автономии, которой они требовали. Он игнорировал формулу, без которой внутренний мир в Испании невозможен: сильная власть и автономии. Это отсутствие идей, принципов, учения и программы не позволило диктатору справиться с коалицией, сложившейся против него» (JBD, 257, 260–261). Профсоюзы, социалисты, коммунисты, анархисты, автономисты расшатывали режим извне. Изнутри против диктатора объединилась значительная часть политической, финансовой и интеллектуальной элиты, которую поддержали армия и двор. Когда под их давлением король Альфонсо XIII 28 января 1930 г. отправил Примо де Риверу в отставку с поста главы правительства (тот уехал во Францию, где вскоре умер), «колокол прозвонил» и по монархии.

После успеха республиканцев на муниципальных выборах оставшийся без союзников король 13 апреля 1931 г. принял ультиматум победителей, передал им власть («выборы <…> ясно показали мне, что мой народ больше не любит меня») и покинул страну, но не заявил об отречении («я не отказываюсь ни от одного из своих прав»), надеясь, что его позовут обратно (PST, 45–46). Моррас считал победу ложной из-за неравномерности электоральной карты для городской и сельской местности: «Побежденные в городах, монархисты сохранили огромное большинство в деревнях. Разве это не лишает республику легитимности? Его величество Альфонсо XIII обманули» (VEF, 24). Активное участие в смене власти приняла армия. 14 апреля Испания была провозглашена республикой. «Моррас давно указывал на Испанию и Россию, на крайний Запад и крайний Восток, как на слабые места европейского порядка», – напомнила политическая хроника «Action française», обвинив испанскую элиту в непонимании важности монархических идей и консервативных ценностей как основы сильного и стабильного государства, и предсказала вспышку классовой борьбы, антиклерикализма и сепаратизма (AAF-1932, 206–209)

Страну захлестнула волна насилия, которую власти обуздали с большим трудом. Ватикан объявил о невмешательстве во внутренние дела Испании, поскольку глава республиканского правительства Нисето Алькала Самора заявил об «уважении религии и институтов католической церкви». Близкая к L’AF газета «Je suis partout» утверждала, что нунций и германский посол поддерживали республиканцев еще до революции, т. е. участвовали в заговоре против короля (AAF-1933, 160–162). «Action française» конфликтовало с «самым немецким папой» Пием XI и не упускало случая критиковать политику понтифика. На выборах в Кортесы 29 июня 1931 г. большинство получили «левые». Два с половиной года их пребывания у власти ознаменовались репрессиями против аристократов-землевладельцев (аграрная реформа с переделом их земель оказалась неэффективной) и церкви (изгнание иезуитов, лишение других орденов права заниматься образовательной и коммерческой деятельностью). Папа поддержал протест испанских епископов, но правительство проигнорировало его. Внутреннюю нестабильность усилили аграрные, классовые и национальные (особенно в Каталонии) конфликты, с которыми «левые» не смогли – а по мнению противников, не хотели – справиться.

Выборы 19 ноября 1933 г., итоги которых из-за повторных голосований были официально объявлены лишь через три недели, принесли успех «правым» республиканцам. Формирование правительства следовало бы поручить лидеру «Народного католического действия» Хосе Мария Хиль-Роблесу, возглавившему предвыборный блок «Испанская конфедерация независимых правых». Однако президент Алькала Самора «явно не доверял ему как государственному деятелю и испытывал к нему личную антипатию» (PST, 145), а потому выбрал ветерана парламентской политики Алехандро Лерруса, вождя радикалов как самой многочисленной партии. «Вечная глупость консерваторов, стремящихся следовать правилам парламентской игры», – оценил хроникер «Альманаха Action française» отказ Хиль-Роблеса от борьбы за власть (AAF-1935, 89).

«Два года правления “левых” были годами больших надежд и жестоких разочарований. Два года правления “центристов” стали годами монотонной депрессии», – констатировал британский историк Эдгар Аллисон Пирс, книга которого «Испанская трагедия» с осени 1936 г. по весну 1937 г. выдержала шесть изданий (PST, 144). Правительство остановило и частично отменило некоторые реформы, начатые «левыми», подавило восстание шахтеров в Астурии в 1934 г., но было вынуждено предоставить Каталонии автономию в ответ на попытку провозглашения 6 октября 1934 г. Каталонского государства в составе Федеральной Испанской республики. «У каталонцев, – писал Моррас, – есть верная идея – регионалистская идея, предполагающая децентрализацию. Они имели несчастье позволить себе воплощение этой идеи через революцию» (VEF, 105). Каталонская Регионалистская лига еще до Первой мировой войны заимствовала аргументы из работ провансальца Морраса, который вдохновлялся идеями провансальца Фредерика Мистраля, сочувствовавшего каталонским автономистам. «Его (Мистраля – В. М.) федерализм был задуман и организован как прямой антипод анархии», – подчеркнул Моррас, выразив надежду, что «советники генерала Франко будут достаточно прозорливы, чтобы вспомнить, что если единство есть единство, то необходимо, особенно в Испании, поддерживать его свободами, дабы оно стало прочным и длительным. <…> Франция заинтересована в независимости и единстве Испании. Ей не нужны ни всеобщая анархия, ни баскский или каталонский сепаратизм, от которых можно ждать лишь большого беспокойства. Ей выгодно, чтобы испанцы жили в мире и согласии» (VEF, 98–99, 137).

Испанские «центристы», подвергавшиеся атакам и «слева», и «справа», оказались столь же бессильными, как и их предшественники. Идеологическая консолидация «правых» в первой половине 1930-х годов проходила под знаком Морраса, символизировавшего Порядок против Хаоса. Создатель концепции «Испанидад» Рамиро де Маэсту, назвавший свою организацию «Испанское действие», популяризировал через одноименный журнал труды Морраса, Бенвиля, Доде и близких к «Action française» Пьера Гаксотта и Абеля Боннара. Непосредственное влияние Морраса как теоретика монархии и трибуна «латинства» испытали влиятельные «правые» политики и идеологи: лидер роялистов Антонио Гойкоэчеа, президент Королевской академии моральных и политических наук с 1936 г.; вождь монархического движения «Обновление Испании» Хосе Кальво Сотело, которого с учением «Action française» познакомил молодой интеллектуал Эухенио Вегас Латапие, учившийся во Франции; обличитель «испанского упадка», публицист Педро Сайнс Родригес, министр просвещения в первом правительстве Франко, разошедшийся затем с каудильо. Изучали труды Морраса и в консервативно-революционной «Испанской фаланге» Хосе Антонио Примо де Ривера, сына экс-диктатора. Пропагандистами его идей, в том числе о монархии, выступали двое из основателей «Фаланги» – Рафаэль Санчес Масас и Эухенио Монтес Домингес, сочетавшие политическую и публицистическую деятельность с философией и поэзией[295].

Испанские «левые» готовились к реваншу не менее активно, чем французские товарищи, но их Народный фронт, созданный 16 января 1936 г., был «левее» французского, т. к. включал анархистов и не включал радикалов. «С одной стороны, блок “правых”, с другой стороны, блок “левых”, посредине раздавленные ими “центристы”. Хиль-Роблес против [Франсиско] Ларго Кабальеро (лидер социалистов – В. М.) зажали в угол окаменелых радикалов Лерруса и ничтожных консервативных республиканцев Мигеля Мауры, – так в тот же день Бенвиль, которому оставалось жить три недели, описал предвыборную ситуацию. – <…> Или диктатор от реакции, или диктатор от революции. Одно хуже другого для Франции, которой хватает подобных примеров у своих дверей. Учитывая то, что мы знаем об их характере и темпераменте, испанцы вряд ли без сопротивления подчинятся большевистской диктатуре, вырастающей из социалистического и коммунистического восстания в Астурии. Возможность гражданской войны очень велика» (VEF, 11–12). Однако маятник качнулся влево, и на выборах 16 февраля, до которых Бенвиль не дожил, победил Народный фронт при поддержке баскских автономистов. «В ноябре 1933 г. избиратели надеялись получить нечто лучше того, что имели ранее. В феврале 1936 г. они были уверены, что хуже быть не может» (PST, 143–144). Даже прибегнув к насилию, «левые» собрали меньше голосов, чем «правые» (4 497 696 против 4 570 744), но, использовав неравномерность электоральной карты и повторное голосование, получили 256 мандатов против 165 у «правых»; в наибольшем проигрыше оказались «центристы» (PST, 190). «Ни в 1936 г., ни в 1931 г., испанские “красные” не смогли ни установить моральную и правовую значимость своей власти, ни подтвердить ее. А им наплевать!» – суммировал Моррас (VEF, 29).

Несмотря на большинство в Кортесах, замену на посту президента «центриста» Алькала Саморы на «розового» экс-премьера Мануэля Асанью, масштабную амнистию, чистку государственного аппарата, ротацию армейских кадров (начальник генерального штаба Франсиско Франко был отправлен командовать войсками на Канарские острова), арест Хосе Антонио, «левые» не принесли стране стабильности. «Самые мрачные предсказания оправдывались. <…> Худший вид анархии воцарился у врат Франции и за ее спиной, когда рецидивисты оказались на свободе для совершения самых ужасных преступлений: убийства на улицах стали повседневностью, осквернения и поджоги церквей и монастырей воспринимались как нечто само собой разумеющееся» (WAF, 419). Разгрому подвергались редакции неугодных режиму газет, политические офисы оппозиции, дома «правых» активистов. Счет убитых шел на сотни, раненых на тысячи. «Правительство все меньше контролировало ситуацию, а экстремисты организовывались для захвата власти. <…> За периодом неорганизованной эйфории весны 1936 г. последовала фаза технической подготовки, в которой дело было лишь за окончательным выбором даты и благоприятных обстоятельств», – констатировал через несколько лет Робер Бразийяк в «Истории войны в Испании» (RBC, V, 191, 193).

Слишком «левый» даже для «центристов» и слишком «правый» даже для социалистов Асанья больше походил на Керенского, чем на Ленина. Поэтому подготовка к захвату власти шла с обеих сторон. «Слева» ее возглавили коммунисты и анархисты, враждовавшие между собой. «Справа» инициативу взяли в руки военные во главе с генералом Хосе Санхурхо, находившимся в Португалии после неудачной попытки переворота 10 августа 1932 г.: «левые» посадили его в тюрьму, «правые» освободили, но отправили в изгнание. Несмотря на сотрудничество с монархистами и фалангистами, большинство военных заговорщиков выступало не против республики как таковой и не за реставрацию монархии, но против конкретного правительства, которое, по их мнению, вело страну к гибели. «Политизированная армия изначально не была врагом режима. Она участвовала в свержении монархии и несомненно думала, что получит власть.

Надежды обманулись, и верность генералов республике имела основания остыть. Они не стали принципиальными противниками режима, и только его эволюция объясняет изменение отношения к нему генералов» (RBC, V, 159).

Вернувшийся домой в 1934 г. по амнистии и получивший депутатский мандат Кальво Сотело стал трибуном крайне «правых», осуждавших бездействие Хиль-Роблеса. Убийство Кальво Сотело республиканскими гвардейцами 13 июля 1936 г. никого не удивило, но побудило заговорщиков действовать быстрее. Предпринятая 17–20 июля попытка армии и националистов свергнуть власть Народного фронта по всей стране не удалась; к тому же 20 июля Санхурхо погиб в авиакатастрофе при вылете из Лиссабона. Испания раскололась. «Белые» контролировали ряд провинций на севере и северо-западе, включая часть границ с Францией и Португалией, крайний юг, испанское Марокко, Балеарские и Канарские острова. «Красные» удерживали бо́льшую часть страны с Мадридом, Барселоной и всем средиземноморским побережьем. «Гражданская война не может быть выиграна, пока не взята столица», – отметил Бразийяк (RBC, V, 416).

Каталония не поддержала Франко не потому, что была верна идеалам республики или законному правительству, а потому что слабая центральная власть позволяла ей стать независимой, чего «белые» не допускали. Началась самая «большевистская» часть гражданской войны – каталонская революция, направленная не только против Франко и церкви, но против Мадрида и вообще против власти, которую затеяли анархисты, троцкисты и криминальные элементы и которую позднее взяли под контроль коммунисты при поддержке советских военных советников, офицеров НКВД и эмиссаров Коминтерна, включая французского депутата Андре Марти. «Без Москвы Франко в три дня стал бы хозяином Испании», – утверждал в конце 1936 г. хроникер «Альманаха Action française», добавив: «В день, когда противником Франко стала анархия, победа националистов была обеспечена» (AAF-1937, 215, 217).

19 июля 1936 г. «левый» республиканец Хосе Хираль, занимавший пост морского министра и сумевший удержать бо́льшую часть флота на стороне правительства, возглавил кабинет и сразу запросил военную помощь у Франции телеграммой. «Кассандра» Бенвиль предвидел такой сценарий еще в январе: «Вообразим в Париже настоящее правительство Народного фронта. Ему придется вмешаться в испанские дела на стороне своих братьев по революции. В то же время оно, возможно, разожжет пламя войны с Италией во имя антифашистского крестового похода» (VEF, 19). Премьер Леон Блюм немедленно откликнулся: «Законное правительство дружественной страны, учрежденное по итогам законных выборов, взывает к помощи. У нас есть моральный долг поставить ему оружие. Эта обязанность совпадает с интересами Франции, которые, очевидно, состоят в том, чтобы не допустить прихода к власти у ее юго-западных границ разновидности фашизма, который, в лице Муссолини и Гитлера, уже восторжествовал на востоке и юго-востоке»[296]. Таким образом, легалистские аргументы с самого начала сопровождались идеологическими.

Премьер поручил министру авиации Пьеру Коту приступить к переброске самолетов мадридским товарищам, которые надеялись на авиацию как на средство устрашения мятежных городов. Республиканские эмиссары тайно прибыли в Париж, но сотрудники испанского посольства, сочувствовавшие восставшим, сообщили об этом в прессу (RBC, V, 359–368). Неудивительно, что они выбрали L’AF, которая с первого дня поддержала националистов, называя их действия «войной за освобождение» и «суровой борьбой нации с гангреной, поразившей часть ее плоти» (AAF-1937, 213–214). Морис Пюжо уже 22 июля оповестил читателей о гостях из Мадрида: «Чего они хотят? Денег, пушек, самолетов? Чего бы они ни хотели, французы запрещают правительству еврея Блюма давать им это. Не потому что “восставшие” испанцы – “фашисты”, а потому что “восставшие” в случае победы станут завтрашним правительством Испании и не простят Франции содеянного» (WAF, 421).

Французские военные поставки могли спровоцировать вмешательство других стран в испанский конфликт, поэтому против них выступили не только «правые», но бо́льшая часть прессы и политического мира (даже Эррио!). Сообщив 30 июля о появлении в Испании итальянских и немецких самолетов, Пюжо объявил причиной этого «идиотское упрямство» Блюма и Кота. «Тем, кто переносит вопрос материальной помощи в сферу идеологической солидарности, как это было сделано (во Франции – В. М.), как следствие придется признать и за другими странами право оказывать моральную и материальную поддержку противной стороне по причине сходства или интересов их доктрин», – заявил 23 сентября Салазар. «Мы были правы, – добавил он 23 марта 1938 г. – когда, привлекая внимание мира к истинному характеру войны в Испании, старались показать Европе, что вмешательство в этот конфликт может негативно повлиять на ее равновесие и что единственным счастливым и разумным выходом была бы быстрая победа националистов без помощи извне»[297]. Не берусь утверждать, что португальский премьер заимствовал аргументы из L’AF, но он читал ее и даже упоминал в речах.

«Утечки» продолжались, и Блюм заколебался. 27 июля шеф военной разведки Луи Риве записал в служебном дневнике: «Вопреки утверждениям газет, французское правительство не взяло на себя никаких обязательств в отношении испанского Народного фронта, но телефонные переговоры между служащими военных министерств (включая министерство авиации – В. М.) были точно перехвачены и воспроизведены в некоторых газетах»[298]. С оглядкой на нейтральную позицию Лондона и своих министров-радикалов, включая военного министра Даладье, и на общественное мнение премьер, скрепя сердце, 10 августа объявил о «невмешательстве» Франции – и передал помощь республиканцам в частные руки. Моррас – редчайший случай! – одобрил заявление Блюма (WAF, 421). Лидер нео-социалистов Марке сказал, что его главный оппонент «спас мир»[299]. «Левые» настолько негодовали (коммунисты говорили о «гнусной роли»), что Блюму «пришлось до конца жизни оправдываться за свою политику в испанском вопросе»[300].

Другие страны подхватили лозунг «невмешательства»… и вмешались. «Action française» без тревоги воспринимало помощь националистам со стороны Португалии и Италии: Салазар и Муссолини не желали видеть по соседству очаг «мировой революции», – хотя позиция дуче стала антифранцузской. Главной опасностью считалось германское и советское присутствие за Пиринеями. Гитлер оказывал помощь националистам; Сталин – республиканцам. В прессе замелькали утверждения, что оружие и боеприпасы, ввозимые на французскую территорию из СССР для переправки в Испанию, на самом деле предназначены для революции здесь. «Франция интересует нас куда больше, чем Испания», – цитировал Моррас одного из московских эмиссаров (VEF, 54). Даже если информация была ложной, опасения оставались реальными.

В меморандуме «“Action française” против Германии», составленном в ходе подготовки к своему процессу в декабре 1944 г., Пюжо описал кампанию против военной помощи республиканцам. Приведу его свидетельство полностью:

«В июле 1936 г. вспыхнула гражданская война в Испании. Вместо того, чтобы остаться в стороне от этого пожара, правительство Народного фронта сразу приняло сторону испанских “красных”.

Министр авиации Пьер Кот немедленно начал отправлять им самолеты с наших заводов, построенные для французской армии; за ними последовали другие поставки. Очень опасная игра! Когда немцы и итальянцы пришли на помощь Франко, тремя годами раньше срока началось европейское противостояние. Принимая на себя такой риск, надо быть готовым к нему, но мы ввязывались в войну, в идеологическую войну, о которой мечтали наши поджигатели, на трех границах и в столь невыгодных условиях!

L’AF бросилась наперерез. На сей раз кампанию провел я. В серии статей я день за днем сообщал об отправке самолетов, осуществляемой министром (Котом – В. М.) за счет наших военно-воздушных сил, которые с помощью махинаций с документами лишились не только заказанных, но и уже поставленных машин. Их отправляли незаконно, без согласования с соответствующими инстанциями, без разрешения парламента, даже без предварительного обсуждения в Совете министров. И речь не только о нашей военной технике, которой распорядились таким образом. Наша внешняя политика и общественная безопасность оказались втянуты в безрассудную войну, при том что французский народ ничего не знал об этом!

Запрошенный в Палате (депутатов – В. М.) Пьер Кот отделывался ложью и обещаниями. Ложь я сразу разоблачил. Что касается обещаний воздержаться от любого дальнейшего вмешательства, их не сдержали, и я добивался своей цели настолько упорно, что через несколько дней вопрос был поставлен на Совете министров. Положение оказалось настолько серьезным, что встал вопрос об отставках, в том числе президента Республики (так! – В. М.). Пришлось положить конец поставкам военных материалов “красной” Испании, но Пьер Кот не отказался от этого полностью, поэтому нам пришлось и дальше наблюдать за ним. Он попытался надавить на меня, но жалоба касалась одного факта из пятидесяти, которые я привел; ему пришлось отказаться от мысли опровергать другие, наиболее важные. Наконец, и тот единственный оказался верным, поэтому иск лопнул за отсутствием состава дела.

Отмечу следующее: многочисленные добровольцы покинули Францию, чтобы отправиться в Испанию и примкнуть к одному из лагерей. Это было не так опасно, поскольку военные поставки связывали государство, а добровольцы только самих себя. Некоторые наши друзья отправились сражаться в рядах Франко. Однако мы всегда отказывались пропагандировать или позволять пропагандировать это в наших организациях, что вызвало у некоторых непонимание. Мы считали, что угрозы, нависшие над нашей страной, требуют сохранять французскую кровь для ее защиты и что не следует осложнять международное положение усилением, пусть даже малым, иностранных легионов, противостоящих друг другу» (PAF, 18–19).

«Друзья и соратники “Action française” во все глаза наблюдали за портами, пограничными вокзалами и аэродромами, следя, чтобы оружие не покинуло страну, а любые попытки вывоза были наверняка преданы огласке. <…> Возможно, этим “Action française” в наибольшей степени способствовало победе националистов, поскольку его непримиримость к любой помощи Испании помешала всем сколько-нибудь значимым поставкам армии республиканцев», – констатировал позже Ю. Вебер (WAF, 421–423). «Ваш друг Морис Пюжо провел отважную кампанию, которая сослужила огромную службу вашей стране. Иначе случился бы опасный разрыв, полный разрыв между Францией и завтрашней Испанией, несмотря на все наши личные усилия»[301], – сказал генерал Гонсало Кейпо де Льяно в августе 1936 г. журналисту L’AF Пьеру Эрикуру. Газета отправила его к «белым», поскольку, по словам Морраса, «французскому общественному мнению стыдно довольствоваться официальными коммюнике наших сообщников кровавых мерзавцев из Мадрида, и позволять кормить себя сказками о “мятежниках”[302] и “генералах, изменивших присяге”, брехней о “законном правительстве” и “верной” армии». «Вот добро. Вот зло. Надо выбирать между ними, – провозгласил он в предисловии к книге Эрикура «Почему Франко победит». – Это не значит, что хорошие безупречны, а плохим недоступны добродетель и честь. Но одни правы, а другие неправы. Надо желать, чтобы добро победило, а зло было повергнуто во прах»[303].

Статью «Пример героизма» Моррас посвятил одному из самых известных эпизодов гражданской войны – 70-дневной обороне «белыми» в июле – сентябре 1936 г. крепости-дворца Алькасар в Толедо. Ею руководил начальник военной школы полковник Хосе Москардо, который возглавил выступление националистов, а после неудачной попытки взять власть в городе закрепился в Алькасаре и выдержал осаду до прихода помощи. В предисловии к книге Эрикура Моррас назвал оборону «уроком сверхчеловеческого героизма и чисто человеческой верности», добавив: «Возгордимся выпавшей нам честью дышать воздухом одного времени с этими несравненными людьми». И процитировал свою статью от 20 сентября, когда осада продолжалась, но исход уже был ясен: «Наши братья, традиционалисты, националисты, монархисты Алькасара должны быть отмечены в приказе по Цивилизации. Осада, которую они выдержали! Ужасы, которые они вытерпели! Уговоры и искушения, которые они отвергли! Спокойная, неколебимая, невозмутимая решимость этих нескольких сотен, с которыми были женщины и дети! Вера без надежды! И вопреки всему огонь высшей надежды, который они поддерживали горящим! Это сочетание наивысших качеств показывает, какое величие человек может противопоставить наихудшей ярости судьбы».

По горячим следам событий Массис (идея принадлежала ему) и Бразийяк написали книжку «Кадеты Алькасара», разошедшуюся тиражом 60 000 экземпляров и переведенную на испанский, английский, итальянский и шведский языки (THM, 309–310). «Среди покупателей были любители военных историй, но также французские католические националисты, для которых война стала крестовым походом против современных неверных – марксистов» (BRB, 148). «Если бы я был диктатором, кинопромышленником или просто богачом, я бы сделал фильм во славу толедских кадетов, – писал Бразийяк другу. – <…> Они стали кронштадтскими моряками фашизма» (BRB, 148). Эту мысль знаток советского пропагандистского кино развил в послесловии к книге: «Только русский большевизм понял силу зрительных образов. От восставших “Потемкина” до “Кронштадтских моряков” (под этим названием во Франции шел фильм «Мы из Кронштадта» – В. М.) целая галерея символов была представлена массам, чтобы восславить его деяния и распространить его мистику. Героям этого примитивного человечества, которое чтит только мятеж и оправдывает жертвы только для разжигания инстинктов, не пора ли противопоставить других героев, людей, которые знают, за что умирают, знают ценность того, что защищают? Пусть большевики празднуют своё. Отдавая должное любой храбрости и презрению к смерти, не забудем, что лишь дело создает мученика. Не все жертвы надо чтить одинаково, и мы всегда предпочитаем те, которые освещены высоким и чистым разумом. У нас, людей Запада, теперь есть свои “Кронштадские моряки”: это герои Алькасара. <…> Толедские кадеты сражались не только за Испанию: они защищали католический Запад. <…> В крестовом походе против большевизма [Испания] отстояла честь первого удара и первой победы» (RBC, V, 123–124). Назвав войну в Испании «решающим элементом» политической эволюции Бразийяка и его единомышленников из того же поколения, Бардеш пояснил: «В июле 1936 г. был сделан выбор, который определил всю [нашу] дальнейшую жизнь» (RBC, V, 127).

«Белая» Испания радушно встречала сочувствовавших ей французов. В их числе Максим Реаль дель Сарте, Рене Бенжамен, депутаты Ксавье Валла и Пьер Тетенже, сенатор Анри Лемери. «Никто из них не принимал безоговорочно нашу политическую систему, – вспоминал тогдашний министр внутренних дел Рамон Серрано Суньер, свояк Франко, – многие прямо расходились с ней, но и те, и другие, воодушевленные дружескими чувствами к Испании, которых мы никогда не забудем, старались отделить свою страну от правительства Народного фронта»[304].

Испания привлекала французских «правых» как пример объединения националистов в борьбе с общим врагом, а Франко – хотя открыто об этом не говорилось – как любимый герой Морраса генерал Джордж Монк, вернувший британский престол Стюартам. «А теперь, французы, думайте и решайте. Торопитесь – время поджимает! Завтрашняя свободная Испания просит одного – жить в дружбе с Францией. <…> Это насущный вопрос, решение которого в наших руках. Сумеем ли мы после стольких ошибок осуществить необходимое возрождение? Сумеем ли оценить пример, который подал нам мужественный народ? Или, напротив, останемся недостойными своего прошлого?»[305]. Эти слова Эрикура относились не только к необходимости дружить с Испанией ради обеспечения безопасности французских владений в северной Африке, о чем шла речь в предшествующем им абзаце, но прозрачно намекали на «необходимое возрождение» в самой Франции.

Моррас поддерживал выступления «в поддержку Испании и латинства», «против анархии и варварства» (VEF, 149), будь то поездка Реаль дель Сарте (VEF, 199–201) или книга генерала в отставке Мориса Дюваля «Уроки войны в Испании» (1938).

«В нескольких четких формулировках, секретом которых он владеет, наш выдающийся друг (Дюваль – В. М.) показал, как победы испанской националистической контрреволюции символизируют преимущества организации, интеллекта, науки, всех нравственных и умственных рычагов цивилизации над силами разрушения, даже имеющими количественное преимущество. Было время, когда Народный фронт располагал большей частью наличных ресурсов Испанской республики, но не смог использовать их. Его невежество оказалось сильнее всех этих богатств. Русское государство тоже ничего не смогло. Разрушение победили все те силы и формы порядка, которые были в руках генерала Франко и которыми этот выдающийся человек войны и мира сумел распорядиться» (VEF, 147–148).

Утверждения Морраса соответствовали истине. Замена Хираля 4 сентября 1936 г. в качестве премьера на Ларго Кабальеро и окончательный переход центрального правительства в руки социалистов ничего не решали, потому что оно потеряло контроль над страной. Подлинная власть на территории «красных», как в Каталонии, сосредоточилась в местных «советах обороны», где боролись друг с другом анархисты, троцкисты и коммунисты. Бессилие центральной власти, распад государственного аппарата, отсутствие единого командования и постоянная внутренняя борьба привели к тому, что положение «красных» становилось всё хуже, в то время как «белые» консолидировались. 18 ноября Германия и Италия официально признали режим Франко. Замена Ларго Кабальеро на Хуана Негрина 17 мая 1937 г. не спасла ситуацию. Почти не осталось надежд и на помощь Франции, где Блюм в феврале 1937 г. был вынужден признать провал своей экономической политики, а 21 июня уступил пост премьера Шотану.

Возвращение Блюма в кресло премьера 13 марта 1938 г. давало надежду республиканцам. «Его первыми гостями были два министра из Барселоны (куда переехало правительство – В. М.), примчавшиеся в Париж, чтобы забить тревогу, – вспоминал депутат-радикал Жан Монтиньи. – Или французская армия немедленно вступит в Каталонию, или Франко вскоре овладеет всей испанской территорией. Блюм и его министр иностранных дел Поль-Бонкур твердили: “Всё, что угодно, даже война, но только не новый успех фашистов!” Однако политика, чреватая столь тяжкой ответственностью, требовала очень широкого большинства»[306]. Уже 15 марта на заседании Верховного совета национальной обороны Блюм поставил вопрос: «Каким образом мы можем предъявить генералу Франко ультиматум: “Если вы в двадцать четыре часа не откажетесь от использования иностранных сил, Франция возвращает себе свободу действий (т. е. отказывается от «невмешательства» – В. М.) и оставляет за собой право принять любые меры по вмешательству, которые сочтет полезными”? Это будет маневр того же рода, что канцлер Гитлер успешно применил в Австрии». Генерал Гамелен остудил его пыл: «В нормальных условиях Франция располагает действующей армией в 400 тысяч человек, Германия – в 900 тысяч. Если мы хотим сыграть в такую игру, нам нужен миллион человек». Его поддержали командующие флотом и авиацией. Затем премьер спросил, станет ли французское вмешательство casus belli в отношениях с Берлином и Римом. «Несомненно», – ответил генеральный секретарь МИД Алексис Леже[307]. Блюм пытался привлечь оппозицию патриотической риторикой, но та отвергла предложенный курс как чреватый войной и выгодный только СССР. Против интервенции выступила Великобритания, не желавшая ставить под угрозу Гибралтар и торговлю с режимом Франко. 17 марта Блюм огласил в Палате депутатов программное заявление кабинета, где об интервенции уже не говорилось, и в тот же день тайно одобрил переправку добровольцев, оружия и боеприпасов в Каталонию. Его правительство продержалось четыре недели.

Моррас посетил «белую» Испанию 3–6 мая 1938 г., проехав почти 1200 километров по маршруту Сан-Себастьян – Бургос – Сарагоса – Сан-Себастьян вместе с Реаль дель Сарте и Эрикуром; журналисты фиксировали каждый шаг (VEF, 202–228). «Посла подлинной Франции», как его именовали газеты, встречали с официальными почестями, включая воинские. В зону боевых действий гостя возил генерал Москардо, герой обороны Толедо. Его приняли Серрано Суньер, которому запомнился «выдающийся политический мыслитель, настроенный более антигермански, чем любой другой француз»[308], министр иностранных дел Франсиско Гомес-Хордана-и-Соуза и, наконец, Франко, любивший именитых визитеров. После обмена любезностями Моррас спросил каудильо о планах переустройства Испании, о чем тот охотно рассказал. «Немного найдется людей, более одушевленных волей к порядку, более человечных и более внимательных к страданиям народа», – суммировал гость свои впечатления, отметив близость их социальных программ (HAF, 156). Другой важной темой стала необходимость единства латинских народов (VEF, 205–206). Испанские интеллектуалы-националисты говорили, как важен им опыт «Action française». Королевская академия моральных и политических наук еще в марте 1938 г. избрала Морраса членом-корреспондентом.

Одним из главных аргументов республиканских апологетов было то, что в случае победы «белых» Испания станет союзником Италии и Германии и, следовательно, врагом Франции, у которой появится еще одна угрожаемая граница. «Национальная Испания никогда не собиралась ни нападать на Францию, ни позволять кому-либо использовать для этого свою территорию. Ни с какой державой национальная Испания не заключала соглашений, которые хоть как-то ограничивали бы ее полную свободу действий, будь то в политическом или экономическом отношении», – говорилось в послании Франко, врученном 2 апреля 1938 г. французскому дипломату Эмманюэлю де Перетти де Ла Рокка (RBC, V, 544). «Подлинной Франции нечего опасаться нас», – повторил каудильо 2 февраля 1939 г. в предисловии к книге Эрикура «Почему Франко победил»[309]. Но, констатировал Эрикур, «наше правительство Народного фронта сделало все возможное, чтобы бросить вождя завтрашней Испании в объятия Гитлера»[310].

Моррас обходил эту проблему стороной – возможно, потому что его германофобия могла поставить в неловкое положение франкистов, получавших помощь от Третьего Рейха. Однако при встрече подарил Франко – со значением – среди прочих своих книг сборник «Перед вечной Германией» (МРС, 503). Эрикур в августе 1936 г. в ответ на прямой вопрос услышал от «белых» испанцев: «Тем, кто скажет вам, что мы подпадаем под немецкое влияние, отвечайте без колебаний, что все лидеры испанских “правых” привержены латинскому и моррасовскому духу»[311]. Германский посол генерал Вильгельм фон Фаупель, которого «красная» пропаганда называла «гауляйтером Испании», полагаясь на симпатии части фалангистов к нацизму, «давал непрошеные советы» не только им, но и самому каудильо, поэтому тот добился его отзыва[312]. «Человек вроде Франко, – заключил Массис, – не позволит иностранцу, кем бы тот ни был, покушаться на духовную целостность Испании» (HMC, 150). Не чувствовавшее ни латинской, ни католической солидарности руководство Рейха видело в Испании полигон для подготовки к будущей войне. Понимавший это Франко осенью 1940 г. отказался вступить в войну против Великобритании и пропустить вермахт через свою территорию к Гибралтару, чем несомненно помог будущей победе «союзников».

Двумя годами ранее опасность его союза с Берлином казалась реальной, поэтому в июле 1938 г. Массис прямо спросил Франко об этом. Назвав «подлинными врагами цивилизации» коммунистов и посоветовав, пока не поздно, учесть опыт Испании, каудильо ответил: «Франция не хочет знать никакой другой опасности, кроме германской. Французы, похоже, ничего так не страшатся, как влияния Германии на нашу страну из-за той помощи, которую она нам оказала. Как мы можем забыть эту помощь? В особенно опасный и смутный час она дала нам то, чего нам не хватало, а нам не хватало всего… Да, у нас была вера в победу, но ничего более». «Разве в интеллектуальной сфере, – продолжал гость, – престиж германизма у вас не может вырасти?» И получил ответ: «Это присуще лишь отдельным лицам, и то в силу научных или технических резонов, а не духовной близости. Наши мировоззрения, наши национальные традиции, наши характеры слишком различаются, чтобы между нами когда-либо могло установиться глубокое взаимодействие» (HMC, 148–149).

Помимо отношений с Германией французов волновали отношения Франко с «фашизмом»: кавычки уместны, поскольку речь шла не о конкретном режиме или учении, но о символе всего плохого. «Наше движение не подпадет под иностранные влияния… Ни “фашизация”, ни тем более “нацизация” ему не угрожают, – заверил каудильо. – Фашизм, коль скоро используется это слово, принимает там, где он проявляется, разные обличия в зависимости от страны и национального темперамента. По своей сути это защитная реакция организма, проявление желания жить, а не умирать, которое в определенный час охватывает весь народ. Каждый народ реагирует по-своему, в соответствии с собственным представлением о жизни. Наше восстание происходит из испанского сознания! Что общего у него может быть с гитлеризмом, который прежде всего является реакцией германского сознания на положение вещей, вызванное поражением, отречением и безнадежностью?» Указав на антикатолическую позицию нацистов, вызванную религиозным расколом Германии и ролью католиков в политике веймарской эпохи, Франко подчеркнул: «Мы находим наше единство и наше братство в католицизме… Там же мы находим наше представление о мире и жизни. Этого католического характера уже достаточно, чтобы отличить от муссолиниевского этатизма или гитлеровского расизма нашу испанскую революцию, которая является интегральным возвращением к подлинной Испании, тотальной реконкистой» (HMC, 150–152).

Вслед за Моррасом в июле 1938 г. для подготовки специального выпуска «Je suis partout» «во славу Испании» в путь отправились Бразийяк, Бардеш и журналист Пьер-Антуан Кусто. Не ограничившись Бургосом и Сан-Себастьяном, они при содействии властей проехали по местам боев, включая Толедо, где беседовали с участником обороны Алькасара, и передовые позиции в университетском городке Мадрида, где над головами визитеров летали пули (RBC, V, 489–491). «Это было великолепное путешествие», – вспоминал Бразийяк в «Нашем предвоенном» (RBC, VI, 244) и повторил заключительные слова «Истории войны в Испании»: «Люди нашего времени нашли в Испании средоточие отваги, величия и надежды» (RBC, V, 581). Объем накопленных материалов побудил Бразийяка и Бардеша (последний утверждал, что шурину принадлежит не менее 80 % текста) написать обобщающую книгу о гражданской войне с точки зрения националистов, что диктовалось еще и коммерческим расчетом (RBC, V, 127–132). Однако в июне 1939 г., когда вышла «История войны в Испании», всеобщее внимание было приковано к другим странам и событиям. Испанские материалы Бразийяк использовал в «документальной» части романа «Семь цветов», где подмигнул товарищам по редакции «Je suis partout» в донесении «разведчика Карлоса Леска» (Шарль Леска) «подполковнику Педро Гаксоту» (Пьер Гаксотт) и в статьях журналиста «Пьера Рейно» – того самого, который некогда провел «сто часов у Гитлера», – в журнале «Revue grise», т. е. «Серое обозрение», по цвету обложки «Revue universelle».

В истории мировой политики 1938-й год начался аншлюсом (далее будем использовать этот термин без кавычек) – официально воссоединением, фактически поглощением – Австрийской республики Германским Рейхом 12–13 марта. Возможно, в истории отдельных стран важные события случились и ранее, в первые 70 дней наступившего года, но чтобы с карты мира, в самом центре Европы, за сутки, без войны и на глазах у всех исчезло целое государство… Мы привыкли считать аншлюс частью гитлеровской агрессии, хотя его предыстория насчитывала почти двадцать лет.

12 ноября 1918 г. Временное национальное собрание в Вене провозгласило Австрию республикой в составе объединенного германского государства, о чем министр иностранных дел Отто Бауэр известил берлинский Совет народных уполномоченных, как теперь называлось правительство Германии. В марте 1919 г. Национальное собрание Австрийской республики включило в основной закон положение: «Немецкая Австрия является составной частью германского государства». Однако «союзники» не допустили объединения. Версальский договор обязал Германию «строго уважать независимость Австрии» (ст. 80). Аналогичное положение содержал Сен-Жерменский договор с Австрией.

В стране боролись две тенденции – за и против аншлюса. Сторонниками воссоединения были монархисты и социалисты («требование аншлюса было краеугольным камнем австромарксизма»[313]), которых поддерживали товарищи в Германии и во Франции. В 1921 г. Австрия провела референдум: «Следует ли федеральному правительству испросить разрешение Совета Лиги Наций на союз Австрийской республики с Германией?» Голосование состоялось только в одной провинции (Тироль), но результат говорил сам за себя: «да» – 145 302, «нет» – 1805. Под давлением победителей от продолжения пришлось отказаться[314].

19 марта 1931 г. Германия и Австрия заключили договор о таможенном союзе, вызвавший бурную реакцию во Франции. Журналист Жан Лушер – брианист, паневропеист, пацифист и будущий медиамагнат оккупированного Парижа – увидел в нем первый шаг к будущему экономическому, а затем и политическому объединению Европы, которому противостоят люди вчерашнего дня, а именно «наши националисты», «доктринеры политики силы и антигерманских действий». Понятно, что для Парижа причина беспокойства находилась в Берлине, а не в Вене. «Достаточно ли Франция сильна и отважна, чтобы по-настоящему на равных жить с Германией в новой Европе? – саркастически вопрошал Лушер. – Или она считает себя настолько уступающей Германии в экономической мощи и национальном динамизме, что жаждет сохранить искусственное преимущество перед восточной соседкой?» «Политика французского национализма, – резюмировал автор, – это политика малодушия и недоверия по отношению к Франции. Этого страха, малодушия и недоверия мы не разделяем»[315].

Фамилий оппонентов Лушер не назвал, но в этом не было нужды – он метил прежде всего в вождей «Action française» и их союзников. «Это событие подобно удару грома с ясного неба, – заявил 28 марта в Сенате Анри Лемери. – Оно резко изменило весь политический горизонт». Назвав договор «прелюдией аншлюса», он призвал «немедленно уничтожить эти проекты в зародыше, иначе они покончат с уважением к договорам и к сотрудничеству, установленному в Европе после 1919 г. <…> с престижем Лиги Наций и в какой-то мере с самой ее ролью. Это возвращение к довоенному времени с его тайной дипломатией, – пугал сенатор, – к групповому противостоянию, к плохо скрываемым мечтам о гегемонии. Начиная с 1919 г. это самая большая угроза всеобщему миру со стороны Германии». «Франция не желает видеть Австрию, постепенно поглощаемую Германией», – заключил он (HLP, 32–22, 37). Во время дебатов в Палате депутатов монархическая молодежь устроила шумную демонстрацию недалеко от Бурбонского дворца (AAF-1932, 366). По решению Международного суда в Гааге Совет Лиги Наций аннулировал договор, который был представлен ему для регистрации. За решениями стояли усилия Франции.

В Вене главным противником аншлюса был Энгельберт Дольфус – канцлер в 1932–1934 гг., убитый австрийскими нацистами. Той же позиции придерживался его преемник Курт Шушниг, но давление со стороны Берлина продолжалось. 17 февраля 1935 г. Доде поместил в L’AF статью «Неизбежность путча против Вены», заявив, что Третий Рейх готовит вторжение силами штурмовиков и беглых австрийских нацистов общей численностью 100 тыс. штыков при помощи своей агентуры в Вене (термин «пятая колонна» еще не появился), а рейхсвер должен будет помешать действиям итальянской армии.

На каких источниках основывался Доде, неизвестно, но информация сразу заинтересовала военных. «Прочитав эту статью, генерал одной из союзных с Францией стран, выполнявший в Париже функции военного атташе при дипломатическом представительстве своей страны, обратился за разъяснениями к начальнику разведки французского генерального штаба полковнику Ру[316]. Француз подтвердил, что “эти сведения в большей своей части являются точными”. <…> Французский генштабист сказал: “В случае каких-либо действий австрийских нацистов с целью изменить теперешнее положение в Австрии… (отточие в оригинале – В. М.) Франция вообще не предприняла бы никаких вооруженных мер для вмешательства с целью сохранить теперешнее положение Австрии”»[317]. Эта записка неназванного военного атташе неназванной страны, процитированная без ссылки на источник советским историком, который в молодости был оперативным работником Коминтерна под «крышей» журналиста, наводит на мысль, что ее автор «выполнял» в Париже еще и другие «функции».

Французский Народный фронт не скрывал отрицательного отношения к режиму Шушнига, церемониал официального визита которого в Париж в 1935 г. был сорван демонстрациями «левых». 11 июля 1936 г. канцлер заключил соглашение с Германией, которая признала суверенитет Австрии, а та подтвердила, что является «германским государством». Во время декабрьского турне 1937 г. по Европе министр иностранных дел Ивон Дельбос проигнорировал не только Берлин, но и Вену, хотя Австрия, как подчеркнул Лемери, «всё сильнее чувствует на себе германское давление» (HLP, 211). Но даже сенатор, снискавший наряду с Бенвилем лавры «Кассандры», едва ли предвидел, насколько близка развязка.

В феврале 1938 г. Гитлер перешел к делу и через посла в Вене, бывшего канцлера Франца фон Папена потребовал от Шушнига ввести в кабинет своих ставленников, начать подготовку к экономическому союзу и прекратить преследование нацистов.

Напряженные переговоры завершились встречей 12 февраля. Шушниг согласился и бросился искать помощи у Муссолини, но тщетно: англо-французская политика санкций уже толкнула дуче в объятия Берлина. Австро-германское коммюнике от 15 февраля подтверждало верность соглашению 1936 г., однако слова о «настолько тесных и дружественных отношениях, насколько это предполагают история и общий интерес германского народа»[318] для понимающих звучали тревожно.

Французские дипломаты в Берлине и Вене напомнили, что их страна «всегда считала существование и независимость Австрии одной из основ европейского равновесия»[319]. На дебатах в Палате депутатов 25–26 февраля Фланден, считавшийся «человеком Сити», поставил вопрос: будет ли Франция следовать курсу России или Великобритании? Правительство ответило резолюцией о «подтверждении соблюдения договоров в рамках коллективной безопасности и Лиги Наций». Радикал Альбер Мийо назвал эту политику «неосуществимой, бесполезной и даже неуместной»[320].

И здесь ход конем сделал Шушниг: 9 марта он назначил на 13 марта плебисцит по вопросу о «свободной, германской, независимой, социальной, христианской и единой Австрии», т. е. против аншлюса. В бюллетенях стояло только «да», причем вписанное от руки «нет» приравнивалось к «да»; участники должны были указать фамилию и адрес. Услышав новость, Муссолини воскликнул: «Это бомба, которая взорвется у него (Шушнига – В. М.) в руках»[321]. 11 марта Германия выдвинула войска к границе и предъявила Вене ультиматум. Шушниг отменил плебисцит и подал в отставку, заявив, что делает это под давлением Берлина. В ночь с 11 на 12 марта президент Вильгельм Миклас назначил канцлером «человека Гитлера» – министра внутренних дел Артура Зейсс-Инкварта. Тот обратился к Рейху с просьбой о помощи: точнее, от его имени был оглашен заранее составленный в Берлине текст. Гитлер приказал ввести войска. 13 марта Зейсс-Инкварт, исполнявший обязанности президента после отставки Микласа, подписал закон о вхождении Австрии в состав Германии[322]. Как писал Бразийяк в «Нашем предвоенном», «маленький австрийский капрал исполнил главную мечту своей жизни – без выстрела занял Вену, совершив австро-германский “аншлюс”, который стоял в программах всех немецких партий и которому заранее аплодировали французские социалисты» (RBC, VI, 188).

Подлинное значение случившегося было осознано не сразу. «Гитлер, несомненно, должен был первым удивиться, – рассуждал задним числом Фланден, – что покушение на территориальный статус Европы, первый удар по версальским границам так легко удались в Австрии и были так хорошо приняты малыми и большими европейскими державами, гарантами австрийской целостности и независимости. Он мог сделать лишь один вывод: Франция, Великобритания и Италия слишком слабы, чтобы противостоять ему силой. Настал момент дерзко и быстро осуществлять план гегемонии в Европе. Положение, которое Германия заняла, захватив и оккупировав Вену, дало ему средства, которых раньше не хватало. <…> Ни Англия, ни Франция не могли согласиться на германскую гегемонию в Европе. Как показала география, эта гегемония была установлена в Вене. Вена находится в центре всех путей сообщения между всеми странами Центральной Европы и Балкан. Это прежде всего дунайская столица. Обладание Веной дало германскому нацизму контроль над всеми железнодорожными, шоссейными и речными сообщениями Юго-Восточной Европы. В распоряжении Германии оказывались румынская нефть, венгерский хлеб, югославские леса и недра, все перевозки сельскохозяйственной продукции дунайского бассейна, весь сбыт товаров чешской промышленности»[323].

Для руководства Франции аншлюс меньше всего был неожиданностью. Почему оно ограничилось вялым протестом? Парализованная новой волной забастовок и захватов заводов[324], страна переживала тяжелый экономический и финансовый кризис с политическим привкусом: коммунисты требовали оказать помощь испанским республиканцам. 23 ноября министр внутренних дел Маркс Дормуа объявил о раскрытии заговора кагуляров с целью осуществления государственного переворота[325]. Многим ситуация напоминала рубеж 1933/34 г., тем более что правительство возглавлял тот же Камиль Шотан. Казалось, для повторения 6 февраля достаточно малейшей искры. Располагавший большинством голосов в парламенте, но терявший управление, Шотан 13 января 1938 г. подал в отставку и снова был призван президентом к формированию кабинета. Не добившись чрезвычайных финансовых полномочий, 10 марта он опять ушел – можно сказать, бежал – в отставку. На момент аншлюса Франция в прямом смысле осталась без правительства, а депутатам, совещавшимся о новом дележе портфелей, было не до Вены[326]. Столицу облетела горькая шутка видного политика Анатоля де Монзи: «Вся Европа звонит нам, но некому подойти к телефону» (FPC, 69–70).

А ведь Моррас еще 21 декабря 1933 г. предупреждал: «Однажды Гитлер обоснуется в Вене, и Франция не пошевелится. Лучшие из французов не считают, что надо шевелиться. Потом Гитлер займет польский коридор. Франция снова останется неподвижной по той же причине. Потом Гитлер отберет у наших бельгийских друзей Эйпен и Мальмеди»[327]. Имея перед глазами или держа в голове текст Версальского договора, предугадать дальнейшее развитие событий было нетрудно.

«После австрийского вопроса встанет чехословацкий», – предупредил Доде 18 февраля 1938 г.[328]. Днем раньше Гамелен поручил начальнику военной разведки оценить «сведения, полученные морским министерством, о немедленном вооруженном нападении Германии на Чехословакию». Совпадение? Запрошенные резидентуры – кроме пражской – дали отрицательный ответ об их достоверности. Однако 8 апреля полковник Риве назвал новую информацию о «неизбежности военной акции Германии против Чехословакии» «весьма точной»[329].

Если аншлюс произошел стремительно, то судетский кризис развивался на протяжении месяцев. 12 марта чехословацкий посланник в Париже Штефан Осуский посетил уходящего в отставку министра иностранных дел Дельбоса и выразил «глубокую озабоченность» происходящим в Австрии. Через два дня новый глава МИД Поль-Бонкур, воплощение «духа Женевы», заверил Осуского, что в случае нападения на Чехословакию Париж окажет ей военную помощь[330].

После аншлюса в прессе и политических кругах Франции заговорили о необходимости «правительства общественного спасения» во главе с «бесспорной национальной фигурой» вроде маршала Петэна или… Даладье, как будто тот не слыл «расстрельщиком» за 6 февраля и не поднимал кулак в «ротфронтовском» приветствии вместе с Блюмом и Торезом при создании Народного фронта (WAF, 452). Однако президент Альбер Лебрен боялся прослыть реакционером. В январе 1938 г. он отверг предложение распустить Палату депутатов и назначить выборы, как поступил в 1877 г. его далекий предшественник маршал Мак-Магон, но клялся, что не поручит формирование кабинета Блюму[331]. Именно это он сделал в воскресенье 13 марта – в день, когда Гитлер торжественно въехал в Вену, «на свой лад отметив сорокачасовую рабочую неделю и устроив нам еще один уик-энд в коричневой рубашке», как съязвил Анри Беро (HBG-II, 97). Второе правительство Блюма продержалось четыре недели.

10 апреля Лебрен пригласил Даладье сформировать кабинет, хотя обещал, что никогда больше не призовет его[332]. «Мы видели и менее объяснимые возвращения», – заметил Фабри, пояснив, что «правые» поддержали его как «человека обороны» (в бытность главой военного ведомства Даладье не только настаивал на увеличении бюджета, но и подавил коммунистическую агитацию в армии) и «природного патриота» (FPC, 150). Как и в феврале 1934 г., кабинет качнулся «вправо»: без социалистов, но с «центристами» Манделем (министр колоний) и Рейно (министр юстиции). Оба слыли беллицистами – пора дать этому термину, вошедшему в широкий оборот во Франции в 1915 г., гражданство и в русском языке, если любители корнесловия не заменят его «воинственниками». Недаром именно с Манделем и Рейно, а также с Блюмом, Поль-Бонкуром, Эррио и «серым кардиналом» МИД Алексисом Леже 25–28 марта 1938 г. встречался в Париже лидер британских беллицистов Уинстон Черчилль, рядовой член Палаты общин, не перестававший мечтать о возвращении во власть.

Беллицистов в кабинете Даладье уравновешивал – премьер-«флюгер» считал равновесие залогом устойчивости – министр иностранных дел Жорж Бонне, один из самых «одиозных» или, попросту говоря, оболганных политиков XX века[333]. Даже его критики признают, что назначение Бонне «являлось важным шагом навстречу пожеланиям значительной части французского общества»[334], причем отнюдь не только «капитала» или «правых», как писали в советское время.

Публицист Пьер Доминик так описал положение Франции в 1938 г.: «1) Мы – союзники Чехословакии и Польши, но Польша и Чехословакия – враги; 2) мы – союзники Польши и рассчитываем на военную помощь России, но Польша никогда не допустит этого; 3) мы делаем вид, что опираемся на Малую Антанту, но из трех ее стран Чехословакия занимает открыто просоветскую позицию, Югославия – открыто антисоветскую, а Румыния, не желая ввязываться, пытается удержаться на границе Бессарабии; 4) мы рассчитываем на СССР как на главную опору в случае конфликта с Германией, но он, к несчастью, не граничит с ней и, следовательно, в критическую минуту никак не сможет нам помочь; 5) зато мы бросили Италию в объятия Германии, так что в случае войны на Рейне у нас будет еще один противник по сторону Альп и на границах Туниса; 6) наша верная подруга Россия действует в Испании исключительно в интересах мировой революции так, что там вспыхнула гражданская война, а нам предстоит увидеть на пиринейской границе немцев и итальянцев, занятых антибольшевистской по сути операцией, которая потом может стать антифранцузской»[335].

Возможным спасением Австрии от нацистов называли восстановление монархии Габсбургов[336]. Непримиримым противником этой идеи был президент Чехословакии Эдвард Бенеш, говоривший: «Лучше аншлюс, чем Габсбурги»[337]. Память о неравноправии чехов в империи Габсбургов («триста лет неволи», как писала Марина Цветаева) перевесила здравый смысл. Третий Рейх угрожал Чехословакии, дискриминировавшей три с половиной миллиона немцев в Судетской области[338]. Главу «веймарской» внешней политики Штреземана, мыслившего категориями империи Гогенцоллернов, бывшие австрийские подданные не интересовали. Австрийский фольксдойче Гитлер видел их в составе единого германского государства. «Аншлюс» сделал угрозу непосредственной, поскольку австрийскую границу, в отличие от германской, Чехословакия защищать не предполагала.

Внешняя опасность для нее усиливалась внутренней нестабильностью, вызванной неравноправием национальностей в стране, создавшей себе имидж свободной и демократической[339]. Бенвиль еще в книге «Политические последствия мира» (1920) отметил, что Чехословакия, как и другие «новые, неопределенные и аморфные» послевоенные государства, «лишена естественных границ» и, будучи создана с нарушением права наций на самоопределение, по этническому составу является «почти такой же пестрой, как прежняя империя Габсбургов»[340]. «Будущее Чехословакии сомнительно и темно, – писал он в L’AF 1 октября 1920 г. – В самой себе она несет причины разрушения и распада. В лучшей своей части чехи – патриоты. Но здесь еще больше, чем в Польше, невозможно основать государство на чистом патриотизме» (JBA, II, 72). Через два года после смерти «Кассандры» Моррас и Доде напомнили его тезисы об искусственном характере, внутренней слабости и угрожаемом географическом положении Чехословакии. На призывы защищать ее силой оружия Моррас 27 февраля ответил риторическим вопросом: «Каким путем (дословно: через что – В. М.) мы придем на помощь Чехословакии?» И напомнил принцип «Франция прежде всего» (France d’abord). «Это не означает ставить Францию “превыше всего”, как делает для Рейха безудержный немецкий национализм. Говорить “Франция прежде всего” – значит повторять за Людовиком XIV, что счастье и процветание Франции должно быть нашей самой большой и самой серьезной заботой. <…> Представьте себе отца семейства, который забросил собственных детей ради соседских. Он пренебрегает своим долгом. Его долг – заботиться в первую очередь о счастье и благополучии своих детей. Своя семья прежде всего!» (L’AF, 7 июля 1938; (MGA, 131)).

«Если Франция должна воевать, надо готовиться к войне», – откликнулся Моррас 13 марта на слова посла в Лондоне Шарля Корбена, что Франция вступит в войну, если Германия нападет на Чехословакию. Общественному мнению можно было «продать» войну против Германии, но не за Чехословакию, ибо, как заметил де Монзи, французов «невозможно заставить поверить, что их граница проходит через Судеты»[341]. «Гораздо важнее дать знать миру, – заявил Моррас 19 марта, – что Франция остается свободной в выборе того, как поступать. Иначе какие иллюзии будут по-прежнему питать в Центральной Европе!», т. е. в Германии. «Ничего для войны за доктрину, всё для защиты нашей священной земли», – суммировал он два дня спустя (WAF, 465).

В риторике беллицистов, в зависимости от ориентации, преобладали темы «верности союзническим обязательствам» или «борьбы против фашизма и агрессии», но краски на политической палитре окончательно смешались. В пользу решительных мер, чреватых войной, высказались не только социалисты, начавшие программу перевооружения при правительстве Блюма, но и коммунисты, долгие годы голосовавшие против «милитаристских» расходов на оборону. «Для наших демократов и коммунистов, – писал Тьерри Монье в согласии с Моррасом, – идея Франции настолько лишена национального содержания, что войну они рассматривают как вопрос долга по оказанию идеологической помощи. <…> Путая демократию с Францией, они готовы бросить Францию неважно в какую войну, как только им кажется, что принципы демократии под угрозой. <…> По мнению крайне левых, случай благоприятствует тому, чтобы положить конец успехам диктаторских режимов, принести демократиям дипломатическую и, возможно, военную победу, спровоцировать крах тоталитарных систем, уничтожить врага советской России и марксизма и, может быть, обеспечить триумф советской революции во всей Европе»[342].

Большинство «правых», за приметным исключением Манделя и Рейно, было против войны. 7 июня сенатор Лемери председательствовал на массовом митинге в защиту мира; среди ораторов были Моррас, Доде, Валла, Тетенже, а также Дорио. Некоторые «правые» смотрели в сторону Рима и даже Берлина. «Для многих националистов, – предупреждал Монье, – идея Франции настолько лишена цивилизационного содержания, что они не задаются вопросом, насколько Франция, сражающаяся за сталинский империализм, или Франция “фашистская”, расистская и тоталитарная, – в обоих случаях отрекшаяся от своей сути, смысла существования и оправдания перед историей – насколько такая Франция может еще называться Францией. <…> Слепой патриотизм закончит на службе антифашистской политики. Слепой антидемократизм или антимарксизм закончат на службе антифранцузской политики»[343].

Не было единства и среди радикалов. «Даладье не имел собственного мнения, – утверждал Марсель Дэа. – Он не был ни беллицистом, ни пацифистом. <…> Его речи менялись в зависимости от направления ветра и настроения слушателей» (MDM, 436). Не будем забывать и о позиции старшего союзника – Лондона: «Чемберлен слышать не хотел о возможном военном решении конфликта. Британская армия на континенте могла к тому моменту выставить всего лишь две дивизии. Это отрезвило французов. Вдобавок общественное мнение и на острове, и на континенте (кроме беллицистов – В. М.) категорически было против военных действий, – напомнила М. Девлин. – <…> Французы были основательно ослаблены, чтобы действовать в одиночку и выполнять условия франко-чешского договора. Даладье вынужденно поставил себя в зависимое положение от Великобритании (не он первый – В. М.) и теперь неизменно следовал за Чемберленом, как его знаменитый зонт. Был ли у Даладье другой выбор, почему он не рискнул встать бок о бок с тем же Советским Союзом – это уже вопрос для биографии “воклюзского быка”»[344]. Сторонники льстиво называли Даладье «воклюзским быком», приписывая ему твердость и упорство. «Воклюзский мул», уточняли противники. Или «бык с рогами улитки», как говорил Леон Доде.

Более всего озабоченный тем, чтобы подольше оставаться у власти, премьер продолжал лавировать. «Осторожно, господин Даладье! – писала L’AF 14 сентября, после громовой речи Гитлера в Нюрнберге, которую многие сочли сигналом к вторжению в Чехословакию, пока французское правительство решало, что делать. – Вы ответственны не перед всемирной демократией. Вы ответственны перед французами из плоти и крови, проливать кровь которых вы не имеете права»[345]. «Вы находитесь в том же положении, в каком был я в 1911 г., – заметил премьеру опытный политик Жозеф Кайо. – Вам выбирать, будут ли вас называть “Даладье-мир” или “Даладье-война”. Посмотрите на меня: если обо мне что-то будут помнить, так это то, что я предотвратил войну в 1911 г.»[346]

Однако, всякому лавированию приходит конец. Кризис разрешился прежде всего благодаря усилиям британского премьера Невилла Чемберлена. Как отметил М. Грюнвальд, «начиная с мая 1938 г., L’AF открыто поддерживала [его] политику, оценивая ее как благоприятную для сохранения мира» (MGA, 142). Однако целью Чемберлена было не только «не допустить войны в целом, навсегда», как позже сказал его соратник Хорас Уилсон[347], но и максимально повысить обороноспособность страны – как раз в духе Морраса. Особое беспокойство британского премьера вызывало состояние авиации, не только собственной, но и французской, о чем он на каждой встрече напоминал Даладье. Французского премьера – по совместительству военного министра – это, кажется, волновало меньше.

Выходом из кризиса стало Мюнхенское соглашение («сговор», по терминологии пропагандистов) от 29 сентября о передаче Судетской области Германии[348]. Вопрос о том, блефовал ли Гитлер (как утверждали беллицисты), угрожая применением военной силы против Чехословакии, можно считать решенным: не блефовал. Остается вопрос: каковы были шансы сторон на успех в случае военного конфликта? Если не ограничиваться подсчетом дивизий, танков и самолетов, а рассмотреть ситуацию в целом: отсутствие у Франции и СССР границ с Чехословакией; отказ Польши и Румынии пропустить не только советские эшелоны, но и самолеты; реваншистские намерения Польши и Венгрии в отношении Чехословакии; отказ Великобритании вмешиваться в войну иначе как в случае агрессии против Франции; благожелательный нейтралитет Италии, Югославии и Японии в пользу Германии; наконец, фактор «морального духа», дававший преимущество вермахту, – приходится сделать следующий вывод. Если бы Франция и СССР вступили в войну на стороне Чехословакии против Германии, это привело бы к многостороннему конфликту с небезусловным исходом, так как ни одна из сторон не могла рассчитывать на скорую и решительную победу. Война началась бы на год раньше и повлекла за собой бо́льшие жертвы, чем кампании 1939/40 г. О других последствиях остается только гадать…

В этой ситуации Чемберлен «взял на себя ответственность навязать выбор мира всем участникам тех далеких событий. Прибывшие в Лондон 18 сентября Даладье и Бонне выслушали его рассказ и соображения. Бонне моментально согласился на всё, тем более что буквально накануне получил отчеты, что во Франции нет даже противогазов, а он и без того был на грани нервного срыва. Даладье, как и свойственно быку, немного поупрямился, но ему ничего не оставалось»[349]. Беллицисты тоже не теряли времени, и 21 сентября в Париж для очередной встречи с Манделем и Рейно приехал Черчилль. Поползли слухи об отставке Бонне и о замене Даладье на более упорного в «антифашизме» Эррио, поэтому Моррас забил тревогу: «Речь идет об одновременном свержении в Лондоне и в Париже двух правительств, виновных в том, что они сохранили мир»[350].

Антивоенную позицию четко изложил Беро в статье «Нет, нет и нет!», опубликованной 23 сентября. «Нет, потому что наша страна, обескровленная “той” [войной], которую мы считали последней, не будет, оставаясь верной своим обещаниям, сражаться за что-либо иное, кроме защиты собственной территории. Нет, потому что эта война, столь дорогая иностранцам, – не наша война. Нет, потому что ее хотят, на нее надеятся, ее готовят и ждут только наши злейшие враги, те, кто видит в войне между народами лишь прелюдию к самой жестокой и истребительной из гражданских войн» (HBG-II, 164).

После того, как вторая встреча Чемберлена с Гитлером 22–23 сентября не дала результатов, «25 сентября Даладье отдал приказ о частичной мобилизации французской армии, что превращало ситуацию уже в совершенно угрожающую. Эрик Фиппс, британский посол в Париже (и знакомый Доде – В. М.), несмотря на семейную германофобию, все же сообщал телеграммой, что “война была бы самой непопулярной мерой во Франции. <…> Я поэтому думаю, что правительство Его Величества должно понять чрезвычайную опасность попытки поощрить малочисленную, шумную и коррумпированную воинственную группу политиков здесь”»[351]. Беллицистам удалось вызвать у Даладье очередной прилив активности, но он разбился о решимость Чемберлена предотвратить войну.

27 сентября, когда между столицами непрерывно летали телеграммы и звонили телефоны, L’AF вышла под «шапкой» «Долой войну!» во всю ширину первой полосы. Днем позже, под «шапкой»

«Нет войне!», Моррас писал: «Если Гитлер нападет на нас, виноват будет Гитлер. Но если мы, по собственной воле, нападем на Гитлера из-за Судет, чехословаков и прочих народов или стран, виноваты будут девятнадцать вышеназванных человек (члены французского кабинета – В. М.). Полные решимости отразить любую германскую агрессию, в данный момент мы против объявления войны Гитлеру. Эту войну мы проиграем. Мы не имеем права брать на себя инициативу поражения в момент, когда Франция изнемогает под бременем, навязанным ей двадцатью годами самой абсурдной политики – дипломатической, финансовой, военной, морской, воздушной»[352]. «Я отказываюсь читать газеты, кроме L’AF, которая восхищает благородством, отвагой и терпением и утешает среди обилия письменных и устных глупостей», – писал 28 сентября матери из армии лейтенант Робер Бразийяк (RBC, X, 508).

Номер от 29 сентября под «шапкой» «Никакой войны! Нет! Нет!» открывался перепевом куплета «Интернационала» про «пули для собственных генералов»:

«Министр юстиции Поль Рейно распорядился конфисковать газету, но пока приказ передавался, тираж был почти полностью распродан. Распоряжение министра о начале следствия о подстрекательстве к убийству потонуло в зыбучих песках формальностей» (WAF, 468).

Вернувшийся из Мюнхена Даладье «на аэродроме Бурже был напуган видом толпы, которая бросилась к нему, сметая стражей порядка. Плохо осведомленный, он решил, что ему устроят трепку. Его радостно приветствовали, и премьер выглядел удивленным. <…> Кроме коммунистов, политических эмигрантов и их союзников, вся Франция радостно ликовала», – вспоминал антикоммунист Морис-Иван Сикар, будущий коллаборант и гонитель «Action française», получивший после войны известность как писатель под псевдонимом «Сен-Польен». И привел цитату из тогдашней статьи будущего премьера Жоржа Бидо: «Мюнхенское соглашение нанесло удар войне и частично сдержало натиск германизма… Действительно кажется, что после этой встречи четырех обращение к войне стало невозможным ни морально, ни материально»[353].

Кабинет, включая беллицистов, единогласно одобрил соглашение. Блюм заявил о «глубоком облегчении». «Нам повезло, что у нас есть он, – заметил Бразийяк о Даладье. – Блюм при всей доброй воле мира не смог бы встретиться с Гитлером» (RBC, X, 510). L’AF вышла под «шапкой» «Мир! Мир! Мир!» Общее ощущение удачно передал Доминик: «Мы избежали смерти. Миллионы людей, которые могли пасть мертвыми, облегченно вздохнули. Страна, которой грозило поражение или, по меньшей мере, бессмысленная и бесславная бойня, не пострадала и осталась хозяйкой своей судьбы»[354]. Ни Чехословакия, ни судетские немцы французов не волновали. 5 октября в Палате «за» проголосовали 535 депутатов, «против» – все 73 коммуниста, «правый» беллицист Анри де Кериллис и социалист Жан Буэй, ничем более в истории не известный; в Сенате голоса «против» подали только два коммуниста.

Неожиданным эпизодом – как из авантюрного фильма – стал тайный приезд во Францию на несколько часов 21 октября Генриха графа Парижского (напомню, что членам бывших королевских домов запрещался въезд в страну). Группе заранее собранных журналистов он зачитал заявление, которое в мемуарах назвал «антимюнхенским» (НСР, 133). На деле оно лишь критиковало военную политику Франции как исключительно оборонительную, что привело к «капитуляции», и расколу в обществе (НСР, 331–333). Будущий претендент не пригласил L’AF на свою «первую пресс-конференцию на французской территории» (НСР, 133), но Моррас заявил о единстве их позиций, попутно задав вопрос, «не вернулось ли Его Королевское Высочество к некоторым поверхностным суждениями о национализме». Он также покритиковал призывы к объединению «людей доброй воли из противостоящих партий», наставительно заметив: «Есть идеи, которые разрушают душу и тело родины, и те, что их возрождают. Есть идеи истинные и идеи ложные» (VCM, 402). Генрих на эти слова не отреагировал.

«Action française» одобрило Мюнхенское соглашение. Не как расчленение Чехословакии, не как уступку Германии, не как возможность договориться с Гитлером и, тем более, не как капитуляцию Франции, но лишь как возможность избежать войны, как лучший выбор при наличии «альтернативы между войной без надежды и миром без гордости» (HBG-II, 187). «Это не дипломатическая победа, более того, это тяжелое поражение “союзников”, – подчеркнул Анри Бордо, напомнив о временах Антанты. – Единственный счастливый результат в том, что воля к миру одержала верх над волей к войне»[355]. «Нас обманывают, когда говорят, – писал Моррас 1 октября в номере под «шапкой» «Объединяться и вооружаться!», – что пример четверга (день подписания соглашения – В. М.) убеждает в том, что мирным соглашением и хорошими международными инициативами можно предотвратить любые опасные действия. Подобное обобщение хуже, чем безрассудно. Оно игнорирует весь опыт последних лет, все уроки, которые события преподнесли брианизму, пацифизму, женевизму. Нет, войну как таковую не победить снадобьем, изготовленным в Мюнхене». «Сейчас, как никогда, надо работать, сосредотачиваться, объединяться, укреплять альянсы на Западе, нормализовать отношения с Римом, где обитают победа и мир, наконец, вооружаться», – заключил он[356].

Заслуживают внимания еще два замечания Морраса из той же статьи. Первое. «Правда в том, что навязанный мир дает Гитлеру огромные барыши[357]. Правда в том, что с помощью всех этих протоколов, соглашений и прочих дипломатических документов, уже подписанных или подлежащих подписанию, он без единого выстрела открыл себе свободный путь на Восток». Второе. «Всё предпринятое для предотвращения этой войны сделано в русле ритуального подчинения английскому руководству. Не будем жаловаться, поскольку мир спасен, но не стоит и гордиться, поскольку самостоятельность французской политики здесь никак не проявилась». Позже трактовка Мюнхена как отказа Франции от самостоятельной политики и даже как «второго Седана» войдет в риторику тех самых беллицистов, которые называли Морраса и его единомышленников «мюнхенцами».

«В момент Мюнхенского соглашения осенью 1938 г., – подытожил Доде полтора года спустя, – мы не были готовы ни в каком отношении и жили глупыми иллюзиями относительно франко-советского договора и Красной армии. Поэтому война ради Чехословакии в тот момент была безумием, и Невилл Чемберлен имел тысячу оснований поступить так, как он поступил»[358].

Роль «Action française» – движения, газеты и лично Морраса – в событиях удачно суммировал Бразийяк в «Нашем предвоенном»:

«К счастью, оставалось движение, которое в этот момент достигло, по-моему, своей высшей точки. Я говорю об “Action française”.

Мы никогда не забудем роль, которую оно сыграло, – всегда под огнем, постоянно атакуемое, причем своими. Мы знаем его людей, прошлое, доктрину. Но кажется, что именно в сентябре 1938 г. начался самый удивительный год в его истории. В недели, предшествовавшие Мюнхену, пока не было Морраса (проводившего отпуск в Мартиге – В. М.), национальная пресса колебалась, и даже лучшие заблуждались. Когда он вернулся и начал писать, с ним вернулись разум, ясность, надежда. Мы не забудем ничьи усилия в этой борьбе за мир, усилия Муссолини и французского правительства. Но мы знаем, что лишь немногих нельзя заподозрить в малейшей податливости по отношению к Германии, с которой они боролись всегда и на всех фронтах, – людей “Action française”.

B этой борьбе за мир с ними были их прошлое и их теории (некоторые даже говорили: и их предрассудки). И только они показали пример удивительной молодости, не став рабами ни прошлого, ни теорий. Доктрина не закостенела, не сковывала их: враги Германии, они примирились с ее дипломатическим и территориальным успехом, потому что сочли его более благоприятным, чем наш разгром. Не сводя глаз с единственной цели и продолжая бить в одну точку, люди “Action française” выполнили священный долг, которому посвятили все свое существование, – материальное спасение родины. Потому что они были давними противниками Германии, непримиримыми врагами германизма во всех формах, потому что это упорство и непримиримость навлекали на них насмешки и издевки, – именно поэтому к ним стали прислушиваться, анализировать, следовать за ними. “Раз даже они так говорят, это наверняка правильно”. Это позволило спасти мир» (RBC, VI, 300–301).

«Вы хорошо, знаете мой дорогой мэтр, какое место вы занимаете в нашем восхищении, в нашей благодарности: первое, – писал Ребате 29 сентября Моррасу. – Конечно, мы знаем, каких героических усилий стоили вам последние статьи, написанные перед лицом Германии! <…> Вы не можете знать, до какой степени вы были нашим маяком и нашим утешением в эти мрачные недели» (LCM, 550).

Моррас снял свою кандидатуру на Нобелевскую премию мира в пользу Чемберлена, о чем L’AF сообщила 4 октября, но на приветственные телеграммы экс-премьера Фландена, адресованные Гитлеру, Муссолини, Даладье и Чемберлену (французская пресса «заметила» только первую[359]), откликнулся словами: «Он что, идиот? Он не понимает того, что происходит в Европе, что двадцать лет демократии привели нас к тяжелейшему поражению перед лицом Германии и Гитлера» (WAF, 468–469). Однако позже тот же Фланден резонно напомнил: «Некоторые возмущались <…> “позорной капитуляцией в Мюнхене”, но продолжали хранить молчание по поводу куда более позорной капитуляции в Вене»[360].

Ярлык «мюнхенца» стал синонимом предателя и ругательством вроде «фашиста». Как писал Бонне, пострадавший больше других политиков, «для многих нападки на Мюнхенское соглашение были средством отвлечь внимание от непоправимых ошибок вроде эвакуации Рура и Рейнской области, голосований против военных кредитов и длительного разоружения Франции. Наконец, после освобождения (Франции в 1944 г. – В. М.) для многочисленных оппортунистов они стали расхожим способом дешево удовлетворить всемогущую тогда коммунистическую партию и укрепить свои личные позиции»[361]. Сказанное в полной мере относится и к репутации «Action française».

Зная изложенное выше, остается подивиться, как артистически поставил всё с ног на голову советский публицист М. М. Шейнман: «“Лига французского действия” (запрещенная в 1936 г. – В. М.), как и вся вообще французская реакция (согласно Шейнману, включая Блюма – В. М.), превозносила Мюнхен и горячо поддерживала планы объединения всей международной реакции против СССР (какие? – В. М.). Лидер лиги Шарль Моррас стал ярым сторонником Гитлера (когда? как? – В. М.). Подкупленный Гитлером и Муссолини (когда? как? – В. М.), он решительно выступал против соглашения Франции с СССР (а до революции – с Российской империей – В. М.). В благодарность за это (за что? – В. М.) кардинал Бодрийяр (впоследствии коллаборационист) добился избрания Морраса во французскую академию (так! – В. М.). Папа выразил свое удовлетворение прогерманским курсом (так! – В. М.) “Лиги французского действия” (так! – В. М.) тем, что 5 июля отменил запрет на ее газету»[362].

В новейшем исследовании М. Грюнвальд ответил на утверждения об «ультра-мюнхенском» характере «Action française»: «Моррасианцы были убеждены, что рано или поздно Германия развяжет новую войну, но указывали, что не следует давать ей необдуманный повод. Моррас и его друзья настаивали на жизненной необходимости подлинного перевооружения Франции, поскольку были уверены в хрупкости мира. В перспективе нового конфликта они считали, что все французы должны сражаться, дабы положить конец германскому единству. Позицию “Action française” во время Мюнхена следует анализировать, исходя их всех указанных параметров» (MGA, 160). Хорошее повтори!

Мюнхенское соглашение лишь отсрочило войну. «Сегодня я полагаю, что война точно будет здесь в течение двух или трех лет, – заявил Леон Доде. – Я так думаю, основываясь на знании германского народа, которое есть у “Action française”. Мы должны быть готовы к возможности вторжения во Францию. Сегодня – Судеты. Завтра это будет Данциг, послезавтра – колонии. Мы неизбежно движемся к войне. В этой ситуации, – добавил он, – для спасения Франции есть только два человека: победоносный военачальник Петэн и государственный муж Моррас. Других нет»[363]. Герой Вердена символизировал сопротивление Рейху. «Даладье должен немедленно уйти, передав должность Петэну, – писал Доде 11 сентября 1938 г. – К сожалению для страны Фош и Манжен мертвы, но имя Петэна в глазах Германии представляет того, кто победил их лучших полководцев»[364]. Франции надо вооружаться, чуть не ежедневно настаивал Моррас. 15 октября он обрушился на премьера: «Прошло пятнадцать дней после Мюнхена, когда Франция оказалась у пропасти. Что за две недели сделал Даладье, получивший чрезвычайные полномочия[365], для исправления ситуации, о необходимости которого сам же заявил? НИЧЕГО. Он даже не реформировал кабинет, в котором остались сторонники войны и катастрофы» (VCM, 401). Вождь монархистов сожалел, что в начале 1939 г. Даладье не поддержал его идею общенационального сбора средств для военной авиации в дополнение к бюджетным ассигнованиям.

При этом Моррас считал недопустимым провоцировать конфликты с Германией из-за проблем, не имеющих к Франции прямого отношения. «Мы не вмешиваемся», – сформулировала L’AF позицию в отношении еврейских погромов «Хрустальной ночи», прокатившихся 9–10 ноября 1938 г. по многим городам Германии и вызвавших единодушное осуждение в мире. «Когда где-то горит синагога, это не угрожает престижу Франции, – заявила газета монархистов. – Пусть хоть все горят, это не наше дело и нас никак не касается. Никакого дипломатического вмешательства, никакой войны за евреев!» (WAF, 470).

Подобные высказывания представляются еще одним доказательством антисемитизма «Action française» и лично Морраса, но важно не путать причину и следствие, общее и частное. Предлогом для погромов стало убийство юным еврейским эмигрантом Гершелем Гриншпаном[366] немецкого дипломата в Париже. Какой повод для ультиматума, если не для войны! – вот что беспокоило L’AF. Французская пресса не привыкла стесняться в выражениях, поэтому 21 апреля 1939 г. парламент по представлению министра внутренних дел Поля Маршандо принял закон об уголовном преследовании за «подстрекательство к возбуждению ненависти и раздора между французами по расовым или религиозным мотивам» (отменен 27 августа 1940 г. правительством Петэна). Преследованию подлежали «клевета и оскорбления в отношении группы лиц, которые по происхождению принадлежат к одной определенной расе или одной определенной религии, совершенные с целью возбуждения ненависти между гражданами или жителями» (BRB, 197).

Националистическая пресса дружно возмутилась. Процитировав закон, Анри Беро пояснил восьмистам тысячам читателей “Gringoire”: «Все понимают, что это значит. Это значит, что запрещается свободно высказывать свое мнение о евреях. Если выскажете – вмешается прокуратура. <…> Щиплешь себя за руку, протираешь глаза, задаешься вопросом, не сон ли это. Ищешь прецеденты и не находишь ни единого. Это в самом деле беспримерно, что в свободной стране закон отказывает выразителям мнения в праве публично оценивать публичные действия определенной категории граждан – или жителей». «Если этот причудливый закон, – добавил он, – обязует всех французов уважать определенные “группы лиц”, то он никоим образом не принуждает эти группы лиц уважать французов» (HBG-II, 275–276). Пьер Гаксотт, редактор «Je suis partout», на страницах которого евреев теперь называли не иначе как «жители», увидел в законе «угрозу французскому единству», поскольку он предоставляет евреям «защиту, которая не дана ни бретонцам, ни лотарингцам, ни корсиканцам, ни марсельцам и многим другим группам»[367]. Закон заставлял осторожнее выбирать выражения: говоря об угрозе нашествия на Францию… обезьян, Бразийяк говорил о необходимости «антисемиетизма (читайте внимательно, прошу вас)» (BRB, 197), – но накала страстей и взаимной ненависти оппонентов друг к другу не убавил.

Беллицисты и профсоюзные вожди попытались использовать возмущение погромами в Германии для срыва официального визита германского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в Париж. Однако визит состоялся. 6 декабря 1938 г. Риббентроп и Бонне поставили подписи под заявлением, текст которого был заранее единогласно одобрен французским правительством, – ответ на декларацию Чемберлена и Гитлера, подписанную в Мюнхене 30 сентября; L’AF осудила ее как попытку договориться за спиной Франции[368]. Стороны заявили, что «мирные и добрососедские отношения между Францией и Германией представляют собой один из существеннейших элементов упрочения положения в Европе и поддержания всеобщего мира», и «решили, поскольку это не затрагивает их особых отношений с третьими державами, поддерживать контакт друг с другом по всем вопросам, интересующим обе их страны, и взаимно консультироваться в случае, если бы последующее развитие этих вопросов могло бы привести к международным осложнениям». Бонне особенно гордился наличием в тексте документа заявления о том, что «между странами не имеется более никаких неразрешенных вопросов территориального характера» и что договаривающиеся стороны «торжественно признают в качестве окончательной границу между их странами, как она существует в настоящее время».

Министры обменялись речами, причем гость произнес свою сначала по-немецки, затем по-французски[369]: «С заключением сегодняшней декларации Франция и Германия, полагаясь на прочную основу дружбы, которая соединяет их с другими странами, решили положить конец давнему пограничному конфликту и, взаимно признавая территорию друг друга, облегчить путь к обоюдному признанию своих жизненных национальных интересов.

Будучи равноправными партнерами, две великие державы после значительных расхождений в прошлом заявляют о готовности установить добрососедские отношения на будущее. Они убеждены, что между ними нет никаких важных противоречий, которые могли бы оправдать серьезный конфликт. Экономические интересы сторон дополняют друг друга. Искусство и духовная жизнь Германии черпали вдохновение во Франции и, в свою очередь, зачастую обогащали французское искусство. Мужество, проявленное германским и французским народами в годы мировой войны, в мирное время может в полной мере воплотиться и приумножиться в труде.

Убежден, что сегодняшняя франко-германская декларация послужит изживанию исторических предрассудков и что выраженная в ней разрядка наших отношений найдет одобрение не только у руководителей, но и у народов обеих стран. Чувства германского народа к новому направлению отношений между нашими странами выразились в теплом приеме, который был оказан в Мюнхене председателю Совета министров Франции Эдуару Даладье. Многочисленные проявления симпатии, свидетелем которых я стал за несколько часов пребывания в Париже, показывают, насколько эти чувства разделяются французским народом. Надеюсь, что сегодняшняя декларация откроет новую эру в отношениях между нами»[370].

Аналитики L’AF были убеждены, что Гитлеру ни в чем нельзя верить и что он сам уже не придает значения мюнхенским договоренностям, поэтому «все комментарии газеты по поводу заявления были негативными», однако выступали за поддержание контактов с Берлином для решения текущих частных вопросов (MGA, 163–164). Гитлер «решал вопросы» по-своему и 15 марта 1939 г. оккупировал Чехо-Словакию (так страна официально называлась с октября 1938 г.), разделив ее на «рейхспротекторат Богемия и Моравия» («рейхспротектором» стал бывший министр иностранных дел Константин фон Нейрат, предшественник Риббентропа) и Словакию, верный сателлит Рейха (Карпатская Украина досталась Венгрии). И снова сюрпризов не было. Шеф военной разведки Луи Риве 12 марта отметил в служебном дневнике: «Германское вмешательство в Словакии предвидено и предупреждено разведкой в феврале с уточнением 6 марта»[371].

16 марта первую полосу L’AF украшал список «главных убийц Чехословакии»:

«Президент Вильсон, Ллойд Джордж и французское масонство, которые разрушили Австрийскую империю и породили это нежизнеспобное дитя;

Эдуар Эррио, который эвакуировал Рур;

Аристид Бриан, который одну за другой сдал все гарантии безопасности Франции и стабильности Европы;

Лорд Роберт Сесил, г-н Иден и Лига Наций, которые бросили Италию в объятия Германии;

Леон Блюм и Народный фронт, которые разрушили труд и власть во Франции и распугали наших последних союзников;

Пьер Кот, который развалил и раздал нашу авиацию» (MGA, 166). А Бенеша нет…

«Сегодня война стала бы катастрофой для Европы, а поскольку Европа правит миром, то и для всего мира», – писал в конце марта по возвращении из Германии Анри Бордо, добавив: «Начиная с прошлогодней сентябрьской тревоги, Гитлер побуждает нас к национальному возрождению и восстановлению единства французов перед лицом внешней опасности. Но мы еще только в начале этого возрождения»[372]. Призывая не провоцировать Германию «сотрясанием воздуха», L’AF продолжала требовать укрепления обороны страны, пока войну удается отсрочить.

«Они не успокоились, – вспоминал Бразийяк в «Нашем предвоенном». – Весь год они неустанно предостерегали против иллюзий пацифизма и беллицизма, требовали вооружений и союзов, а в августе 1939 г. до последней секунды, пока было возможно, боролись за гибнущий мир. Каждый раз встречая этого сухонького седого провансальца, несшего бремя стольких тревог и усилий, мы смотрели на него с возрастающим восхищением. Мы знаем, что его детство было наполнено рассказами об одной войне (франко-прусской – В. М.), что он был свидетелем другой войны, долгой и ужасной, и потому не хотел в третий раз увидеть французскую молодежь брошенной на новую бойню. В тот год всё это придало его прозе особенный трепет, которого, пожалуй, не было никогда раньше, священное и таинственное беспокойство. Во взгляде его больших афинских глаз на молодых людей, приходивших к нему, было что-то одновременно отцовски заботливое и тревожное, как будто он хотел спасти их от возрастающей опасности, которую прозревал за их спинами. Видя в каждом молодом человеке возможную жертву, он подходил к ним и почти заключал в объятия, а его взгляд был полон грусти и надежды. Уверен, что в этот тревожный год у Шарля Морраса была только одна мысль – как уберечь французскую молодежь от войны.

Если бы я уже не был моррасианцем, то, думаю, стал бы им тогда. Везде, всегда Моррас оказывался прав. Самое невероятное – союз германских национал-социалистов и русских большевиков – Моррас предсказал сразу после начала гитлеризма. Это начали понимать. Понимать, что для осуществления своих неотвратимых планов судьба выбрала простейший способ, исполняя страницу за страницей то, что написал Жак Бенвиль в “Политических последствиях мира”. Люди, максимально далекие от этих двоих, начали принимать их идеи и даже признавать их первенство» (RBC, VI, 301–302).

Зная всё это, можно оценить инвективы известного писателя Жоржа Бернаноса в памфлете «Мы, французы», законченном в марте 1939 г.[373] Изданный по-русски тридцать лет назад[374], этот текст мог повлиять на восприятие Морраса читателем, не имевшим доступа к его собственным сочинениям. Теперь сравним их. Дадим слово человеку, обличавшему Морраса с той же страстью, с какой он превозносил его четвертью века раньше, потому что бывший учитель, как отметил хорошо знавший обоих Массис, всегда играл большую роль в жизни мятежного ученика (MNT, 133–139).

Молодой Бернанос был моррасианцем, «королевским газетчиком» первого призыва, членом Лиги «Action française», перед Великой войной редактировал в Руане газету «L’Avant-Garde», которую сделал «органом интегрального национализма». Леон Доде был свидетелем на его свадьбе в 1917 г. и написал хвалебную рецензию на роман «Под солнцем Сатаны» (1925), которая привлекла к писателю внимание. Однако в 1920 г. Бернанос вышел из Лиги, причем не просто вернул членский билет, но лично обратился к Моррасу. Видевший в нем «человека переворота», Бернанос был разочарован сотрудничеством «Action française» с властями республики в годы войны и особенно его компромиссной позицией после войны – участием в парламентских выборах 1919 г. вместо борьбы за реставрацию монархии. «Когда тебя заставляют подчиняться, не понимая, велика опасность перестать понимать, почему ты подчиняешься, – писал он Моррасу. – <…> Невозможность искать понимания подавляет всякую возможность любить и восхищаться. Я люблю вас и восхищаюсь вами с самого детства, поэтому я так несчастен от того, что больше вас не понимаю» (VCM, 305). Во время кампании «левых» католиков против «Action française» в 1925–1926 гг. Бернанос поддержал монархистов, но после осуждения движения Ватиканом постепенно отдалился от него. Идейный разрыв стал публичным в 1932 г., когда Бернанос в газетах «Le Figaro» и «L’Ami du peuple», принадлежавших парфюремному магнату с политическими амбициями Франсуа Коти, ввязался в полемику с Доде, а затем и с Моррасом по поводу частных вопросов, связанных с выборами. Личный разрыв произошел во время войны в Испании, когда Бернанос поддержал «красных» и осудил Морраса в книге «Большие кладбища под луной» (1938), затем в пафмлете «Скандал правды» (1939), написанном после Мюнхенского соглашения[375]. Теперь он предъявил ему полноценное обвинительное заключение.

Обвинение первое: Моррас стал вождем французского национализма, причем политического, а не только интеллектуального.

«Он прекрасно знает, что сложившееся со времени эфиопской кампании единодушие вокруг его имени превозносит его как личность, но при этом является горьким предательством по отношению к его судьбе. Такой человек, как он, не может строить иллюзии по поводу своего значения для людей, которые не читали и никогда не прочтут его книг, а его идеи используют в качестве алиби».

Обвинение второе: идеи Морраса послужили «капитулянтам» во время Мюхенского соглашения и окончательной аннексии Чехо-Словакии.

«Как сентябрьские, так и мартовские события убеждают нас в том, что они служат алиби трусам. Мы не перенесем этого скандала. Всеми своими силами, всем своим влиянием, всем своим красноречием, подогреваемым личными антипатиями, прежде столь живучими, сегодня же разложившимися и полными старческого яда, Моррас попытался ввести в заблуждение совесть моей страны в тот самый момент, когда во всем мире наши друзья ждали от нас если не какого-то бунта чести, то, по крайней мере, явных признаков угрызения совести. Была ли Франция в состоянии сражаться или нет, я не знаю, и не мне об этом судить. Отмечу, однако, что мнение генералиссимуса (главнокомандующего Гамелена – В. М.) об этих днях беды сегодня известно. Я лишь обвиняю Морраса в том, что он задал тон так называемой национальной прессе, и утверждаю, что этот тон был отвратителен. Разве самые решительные пацифисты согласятся с тем, что можно предать союзника и не испытывать при этом потребности плюнуть ему в лицо? Такая позиция отвечала желаниям Гитлера. Гитлеру гораздо менее важно занять Прагу, чем превратить в ничто слово, данное Францией».

Обвинение третье: «негативная» проповедь Морраса деморализовала несколько поколений французов.

«Я не упрекаю Морраса в поражении. Я упрекаю его в том, что из этих постоянных поражений он создал себе славу и честь. Благодаря ему, из-за него существует опасность того, что однажды, столкнувшись с катастрофой, тысячи молодых французов скажут: “Тем хуже! Франция сама этого хотела!”. <…> Молодая французская буржуазия не нашла спасения в национализме. Вот уже тридцать лет национализм, в частности моррасовского толка, дает ей лишь бесплодную очевидность, которая возбуждает ее гордость, тайком оправдывает ее эгоизм и расцвечивает ее патриотизм всеми оттенками морали, начиная от досады и кончая отчаянием. Вот уже тридцать лет эта молодежь, в которой мы якобы воспитываем критический дух, а на деле лишь развиваем потребность, манию, истерию критики, наблюдает за тем, как нация каждый вечер отказывается принять проверенное лекарство, которое ей каждое утро прописывает национализм».

В «реализме» Морраса непримиримый критик из бывших «людей короля» видел лишь утопизм и бессилие: «Большая глупость для реалиста – сплотить против себя всю Францию <17>89-го года.[376] <…> Когда Моррас провозгласил раздел Германий, он с таким же успехом мог бы провозгласить Вечный мир или продление фаз Луны. <…> В течение тридцати лет каждое утро Франция, немного бледная, с зажатым под мышкой портфельчиком, карабкается по лестнице на улице Вернёй (в квартиру Морраса – В. М.) и робко усаживается перед этим знаменитым холостяком в стоптанных башмаках, чтобы услышать, что она не имеет понятия о своем предмете, не знает элементарных вещей. Каждое утро уже тридцать лет, уже тридцать лет каждое утро переступающую порог бедняжку ждет то же самое обескураживающее пожатие плечами, предвещающее дополнительные занятия в воскресенье. Так пусть же однажды эта несчастная, выслушав его комментарий, ну хотя бы к государственному перевороту, крикнет наконец этому неисчерпаемому на речи старцу: “Поскольку ты не хочешь, чтобы я кому-то принадлежала, так возьми меня по крайней мере сам, ты, импотент!” На что, поправив подтяжки, профессор ответил бы: “Сударыня, мое дело – не обладать вами, а учить вас”».

Обвинение четвертое: «дух» Морраса еще губительнее его идей.

«Мысль Морраса несет информацию только узкому кругу читателей его книг, и, несмотря на всю серьезность искажений, которым она подвергается, знаменитый доктринер может по крайней мере как-то ее исправить. И наоборот, дух Морраса, будучи буржуазно-академической карикатурой тоталитарного духа, является как бы развитием учения Клемансо, где традиционный язык как бы призван заменить устаревший материалистический язык. Ни для кого больше не секрет, что Моррас был великим воспитателем Радикальной республики, молодого поколения радикалов, которое он избавил от иллюзий: до него оно было пленником идеализма <18>48-го года, от которого не осмеливалось открыто отказаться и публично демонстрировать свой пещерный цинизм, не выходивший за границы округа. <…> Именно здесь бросается в глаза огромная диспропорция между разумом и душой. Щедро делясь разумом, Моррас ничего, кроме ненависти, не дает от своей души. Именно этим объясняется низость и вульгарность многих его учеников. <…>

Интеллектуальная диктатура Морраса обладает всеми признаками аморальности диктатур, не имея при этом принудительных средств осуществления. Она приносит в жертву своей безмерной гордости только совесть, невидимый труп которой, увы, не воняет, подобно другим. Впрочем, почему получается так, что Моррас, столь ловкий и сильный в искусстве убеждать, убеждает не обращая (в этимологическом смысле этого слова) или обращает только в свою веру? Почему, опровергая ложные идеи, он также выхолащивает правильные, делает их бесплодными? У этой тайны есть только одно объяснение. Дух теории Морраса абсолютно лишен какого бы то ни было милосердия, я имею в виду христианское милосердие, он обделен им, он чужд ему. Конечно, доктринер Моррас мог бы здесь привести массу цитат, ибо, верный своим правилам, он подготовил надежную аргументацию по важнейшему вопросу, стоящему в самом центре хрупкого построения, с помощью которого моральная теология не без труда увязывает милосердие со справедливостью. Пусть доктринер сам разбирается с теологом! Я говорю о духе учения Морраса. Неоднократно бывало, что идея учителя выходила из-под его контроля. “Но меня не так поняли!” – заявлял он в таких случаях. Я думаю, что мы несем ответственность не за то, как нас поняли, а за то, как нас любят. <…>

Новое поколение учеников Морраса смеется над гуманным пацифизмом, но оно будет ползти на животе до Мюнхена, чтобы преклониться там перед пацифизмом диктатора, оно будет обзывать “вояками” и “кровопийцами” генералов, которые настолько жестоки, что подвергают опасности Муссолини и столь ценные завоевания Империи. В конечном итоге эти отвратительные противоречия начинают приносить свои плоды, и лозунг “всеми средствами” все больше выступает в качестве пагубного инструмента внешней политики. Лишь Моррас способен представить себе то, что его яростные призывы к инстинкту самосохранения будут забыты, как только ему вздумается вновь бросить военный клич по поводу Польши или Румынии, что можно безнаказанно клеймить немецкое варварство в 1914 г., а сегодня оправдывать бомбардировки Мадрида и Барселоны с помощью аргументов, которыми раньше пользовались немецкие теоретики глобальной войны».

Вердикт: «Если Франция должна погибнуть, ответственность за преступление и позор должна пасть равно на всех, и в первую очередь на тех, кто, предвидя их, извлек в этом мире выгоду из своей прозорливости, отказываясь признавать ее опасные последствия. Я сказал – преступление и позор. Ибо, если мы рассмотрим ту высоту, на которую Шарль Моррас сам себя вознес, ту ответственность, которую он на себя взял, ту удачу, за которой он постоянно гонится, за которой он всегда гнался с яростной ясностью ума, стремясь не только восстановить одну Францию против другой, принести в жертву Национальному Союзу союз гражданский, но и непоправимо потрясти сознание Франции, заставить ее усомниться в своих правах, унизить ее, оскорбить, опошлить вечной цензурой, цензурой безжалостной, диктатурой цензуры, которая намерена контролировать все вплоть до преданности наследникам престола, навязывает преданным монархистам фикцию, аналогичную иллюзии Реальной страны – законный Король в Брюсселе, французская монархия на улице Вернёй (в квартире Морраса – В. М.), – что означает, что роялисты нового поколения любят своих государей в лице Морраса, как мы любим в боге своего ближнего, – я сказал, что в его положении остается выбирать лишь между успехом и бесчестьем.

Конечно, можно сделать вывод, что мы приписываем Шарлю Моррасу историческую роль, которая не будет признана историей. Увы, это более чем верно: его мысль ничуть не подтверждается фактами. И именно потому, что его идеи так и не были доведены до конца, осуществлены на практике и даже ни разу не были подкреплены действием, часть из них стала разлагаться у нас на глазах, отравляя воздух».

В сокращенном русском переводе памфлета отсутствует примечательный сюжет – апология Генриха графа Парижского как истинного монарха, «рыцаря» и «христианина», противопоставленного «Action française»[377]. Пройдет год, писатель переедет в Бразилию – и объектом его упований станет Шарль де Голль. Другой Шарль – Моррас – продолжит оставаться объектом его яростных инвектив, но это уже выходит за хронологические рамки нашей книги.

«Насмешка горькая обманутого сына»… но «отец»-то не считал себя «промотавшимся»! «Моррас – человек надежды», – напомнил «отчаявшемуся» Бернаносу Авар де ла Монтань в L’AF. В том же духе высказался Бразийяк в «Je suis partout».

Из многочисленных обличений Морраса я выбрал «Мы, французы» в силу как яр(к)ости текста, так и известности, в том числе в России, его автора. Спорить с осуждением «натуралиста» Морраса католиком Бернаносом нет смысла – это вопрос веры. В идейном и политическом противостоянии каждому естественно считать себя правым, а оппонента – заблуждающимся.

Бернанос одним из первых обвинил Морраса в пораженчестве, то есть в подрыве морального духа нации, что после войны нашло отражение в вердикте трибунала Роны и литературе соответствующей ориентации. Ю. Вебер объявил движение «Action française» «ответственным за деморализацию страны в момент, когда вспыхнула Вторая мировая война» (WAF, 7), хотя его собственное исследование опровергает сказанное.

Обвиняли Морраса и с противоположного фланга, как Луи-Фердинанд Селин в памфлете «Школа трупов», законченном после Мюнхенского кризиса и опубликованном в ноябре 1938 г. Его я тоже буду цитировать пространно.

Приведя фрагмент статьи Морраса с фразой: «Есть немало правды в словах Андре Моруа» (избранного в Академию в один год с Моррасом), Селин напомнил настоящее имя и фамилию Моруа: Эмиль Эрцог, – и прокомментировал: «И этот стиль! Этот знаменитый стиль! Сладкий, как ликёр, мямлящий, тенденциозный, лжесвидетельствующий, еврейский».

Несколькими страницами раньше он вынес такой вердикт, причем не одному только Моррасу:

«Наши национальные реформаторы, такие люди, как Ла Рок, как Дорио, Моррас, Бейби, Марен и прочие… они ничего не исправляют, потому что они никогда не говорят о том, чтобы избавиться от евреев. По сути, они говорят только затем, чтобы ничего не говорить. Болтать они горазды. Всё, что они делают, это заговаривают зубы. Они только притупляют, облегчают боль, своими увёртками они действуют как компресс, но они никогда ничего не уничтожат, ни самого крохотного нарыва. Одним словом, еврейские шестёрки, растлители, предатели».

Дальше – больше:

«Но чего хочет добиться Моррас? Я совершенно ничего не понимаю в тонкостях, в искусной белиберде, в прекрасных козлах и капустах его наилатинейшей доктрины. За что он ратует, в конце концов? За безупречное латинство? За союз с Италией? Разумеется! Мы в нём! С Франко? Почему бы и нет? И что дальше? Неизвестно… Всё, что есть? Всё переделать? Латинство прежде всего? Весь Фелибриж[378]? Ура, Воклюз[379]! Да здравствует Петрарка! Вперёд, Мистраль! Аплодисменты Вергилию! Гораций, в бой! <…>

Возможно ли примирить Европу? Объединить ее во имя любви к латыни? В этом всё дело. Я в это не верю. Нужны более основательные причины: власть, армии, новая вера, раса. <…> “Ни Берлин! Ни Москва!” Он очень гордится этим изречением. Он носится с ним, как курица с яйцом. Это кажется вам таким категоричным… только кажется… Наш петраркист говорит только половину… Надо всё говорить, Моррас!.. Надо всё говорить!.. Это не “Ни Берлин! Ни Москва!”… Это “с евреями или против евреев”… В наше время тот, кто против Берлина, заодно с евреями, это ясно как божий день. Моррас, вы с евреями, что бы вы из себя ни строили. Ни Берлин, ни Москва! это ни о чём не говорит! на самом деле: “Вашингтон – Лондон – Москва” против “Берлин – Рим – Бургос”. Одно из двух! Нужно выбирать! Прямо сейчас! немедленно! Никакого латинского торгашества. <…>

Чего хочет Моррас? Чтобы Франция [была] одна сама по себе? полностью независима? никак себя не компрометировала? в одиночку защищала свою лучезарную галло-романскую культуру? свой петраркашный гений, раблетический, мольероватый, Жансон-де-Сайитский[380], мазариниевский, моррасовский, наконец?… это уже совсем не просто… Это была бы мечта, но идиотская. Нами уже не правит Людовик XIV. Пердёж господина Лебрена уже не заставит Европу содрогнуться. Он даже не заставит никого смеяться, это пердёж впустую. <…>

Я спрашиваю себя, почему Моррас боится расизма? Ведь ему нечего бояться с его происхождением? Может быть, он не хочет пугать своих еврейских подписчиков, “хороших евреев”?»[381]

Это к вопросу о юдофобии Морраса.

Позицию «Action française» в последний предвоенный год четко изложил Моррас на процессе:

«Первое. Не надо начинать войну. Второе. Если, вопреки нашим советам, война будет навязана нам извне или вспыхнет по вине правительства, будем воевать и воевать хорошо, в полную силу. Выиграем ее. Чтобы выиграть: Вооружаться!

Вооружаться! Вооружаться! Третье. Если мы выиграем. Ну, тут без глупостей, сделаем так, чтобы полностью обезвредить Германию. <…> Используем метод, который дал полтора века спокойствия народу Франции – и самой Германии до Фридриха II – метод Вестфальских договоров, уничтожение германского единства, возвращение к Германиям, одним словом, мир Жака Бенвиля. Четвертое. Чтобы добиться такого результата, достижения и правильного использования победы, дадим войне национальную цель, вместо неуместного антигитлеризма и тухлого демократического духа: объявим, что мы работаем на политическое разложение врага» (MPC, 102–103).

«Почему положение “не надо начинать войну” шло первым? Потому что мы не были готовы. В неизбежности конфликта никто не сомневался; оттягивая его, можно было залечить болезни, чреватые поражением», – пояснил Авар де ла Монтань (HAF, 175).

Большим шагом навстречу войне оказались гарантии безопасности, которые Великобритания и Франция 31 марта 1939 г. дали Польше. Моррас отнесся к ним скептически – посетовал, что их содержание не было сохранено в тайне и что они сковали свободу действий Парижа и Лондона, поставив их в зависимость от Варшавы и Берлина. L’AF призвала французов к «бдительности, спокойствию и твердости» (MGA, 168). Насколько велик был шаг, стало ясно только после начала войны. Луиджи Виллари назвал гарантии «чеком, который польское правительство могло обналичить, когда сочтет, что страна в опасности, не оставляя британскому правительству свободы решать, реальна опасность или нет, и тем самым свободы действий. Британия обязалась вмешаться, когда польское правительство того потребует. Это был самый гибельный из всех дипломатических шагов. Он сделал Вторую мировую войну практически неизбежной, поскольку конфликт между Германией и Польшей, который можно было бы разрешить мирно, грозил превратиться в Армагеддон по капризу любого, кто находился у власти в Польше»[382]. Это был любитель необдуманных шагов Юзеф Бек, фактически в одиночку вершивший внешнюю политику Польши после смерти Пилсудского. «Чек» ему в руки вложил премьер-министр Чемберлен, но «чертом», который, по точному определению Морганы Девлин, «дернул» его сделать это, был министр иностранных дел лорд Галифакс[383]. Задним числом опасность гарантий пришлось признать и самому Моррасу: «Почему государства-гаранты или называвшие себя таковыми отдали все право инициативы приведения их гарантий в исполнение, или, как тогда говорили, как и почему они вручили факел войны в руки своих неопытных или безответственных протеже?» (MSF, 81). Раньше надо было спрашивать…

«Данцигская бомба замедленного действия не взорвалась бы, если бы Англия не позволила полякам играть с детонатором»[384], – утверждал Марсель Дэа, который 4 мая 1939 г. опубликовал статью с риторическим заголовком «Умирать за Данциг?». Ответом было «решительное нет», поскольку «у французских крестьян и рабочих не было никакой охоты приносить себя в жертву неизвестно каким военно-дипломатическим комбинациям безответственных политиканов» (DMP, 465). Да, приведенные слова о «детонаторе» написал идейный коллаборант в предисловии к книге нацистского автора, изданной в оккупированном Париже. Но правоту сказанного нельзя не признать, ибо «играть с детонатором» полякам позволил и Париж. 18 мая главнокомандующий Морис Гамелен заключил с польским военным министром Тадеушем Каспржицким новую конвенцию, по которой обязательство Франции оказать военную помощь в случае нападения распространялось на Данциг – «вольный город» под управлением Лиги Наций, а не часть Польши, – чего прежняя конвенция 1921 г. не предусматривала. Как заведено, военные и дипломаты вели переговоры порознь, и политическая конвенция не была подготовлена вовремя: ее подписали уже 4 сентября. После войны этой стало одним из важнейших поводов для запоздалого сведения счетов между Бонне и Гамеленом. Мертвых-то было уже не вернуть…

Готовность «умирать за Данциг» в соответствии с обязательствами, принятыми Парижем, выразили коммунисты[385] и… публицист «Je suis partout» Пьер-Антуан Кусто, который одернул Дэа: «Как будто речь идет о Данциге! Речь идет о жизни или смерти Польши, которая, – счел нужным добавить он, – в отличие от бурлескной Чехословакии является настоящей нацией»[386]. Несомненно, Деа имел в виду и его, отвечая в мемуарах: «Вопрос был не в том, образуют ли поляки подлинную нацию или нет. Единственное, что было важно, – их обороноспособность. А на этот счет они сами питали невероятные иллюзии» (DMP, 478). Напомню, что еще в 1933 г. Жорж Сюарес предупреждал: «Ошибкой было бы думать, что Польша является гарантией безопасности и мира на востоке Европы. Это страна беспорядка и тирании одновременно»[387].

Моррас был настроен полонофильски со времен польско-советской войны 1920 г. и «чуда на Висле». Никакой сентиментальности – Польша интересовала его как фактор ослабления Германии. Во введении к переводу книги Фридриха Гримма «Франция и Польский коридор», открывавшемуся предисловием Дэа, историк Рене Мартель, коллаборант, но признанный еще до войны специалист по Восточной Европе, особо выделил позицию «Action française», которое «яростно выступало против любого разумного урегулирования и, более того, поощряло самые чрезмерные претензии польских националистов, требовавших Восточную Пруссию и Верхнюю Силезию»[388]. С учетом времени и места публикации это звучало угрожающе.

Однако судьба Франции была для Морраса важнее всего. «Война! Война! Это великая и ужасная вещь, – писал он 16 июня. – Когда она навязана, ее надо поддерживать. Бывают случаи, когда ее надо навязать, это верно. Но всякая война предполагает обсуждение, решение, предвидение и более всего подготовку. Мы добились успехов. Достаточны ли они? Не следует ли их еще приумножить? И не пора ли, наконец, решить, к чему именно должна стремиться наша деятельность во внешней политике? Не главное ли в первую очередь исключить факторы настроения и нервов? Перед лицом войны, этой великой и ужасной вещи, национальный дух, если он является политическим, должен представлять себе, что двадцать лет назад наша родина потеряла цвет всех своих поколений, прежде всего свою лучшую молодежь. Население не оправилось от этой потери. Производство не сохранило свои масштабы. Наши основные силы были бездарно потрачены на предвыборную и парламентскую агитацию. Так что же, новое кровопролитие? Так что же, новая бойня? <…> Те, кто кричат о малодушии, – идиоты. Те, кто черным по белому пишут хвастливые призывы “На Берлин! На Берлин!”, – несчастные. Наш злейший враг – легкомыслие» (MSF, 7). «Здравый смысл больше ничем не руководит, Глупость всевластна, – сокрушался Моррас 7 июля. – <…> При этом странном безмолвии Разума позволены и, повторим, совершаются любые махинации против мира, против родины, против победы» (MSF, 8).

Анализируя отношение различных групп французов к перспективе войны за Польшу, Фланден позже писал: «Из двух самых многочисленных категорий – крестьяне и рабочие – крестьяне традиционно были больше всех привязаны к миру. Крестьянин берет в руки оружие, чтобы защитить свою землю, но ненавидит войну в силу инстинкта и наследственности. Он ненавидит ее еще сильнее, ибо знает, что главное бремя ляжет на него. <…> Настроения рабочих были более разнообразны. <…> Социалистическая масса рабочих оставалась миролюбивой даже при антигитлеровских и антифашистских настроениях. <…> Крупные профсоюзы служащих, учителей, работников почты следовали за (антивоенным – В. М.) большинством социалистической партии. <…> Среди буржуазных партий не было единства. Крупная буржуазия, как всегда, руководствовалась собственными интересами. <…> Средняя буржуазия, особенно пострадавшая от девальвации (франка – В. М.), тоже раскололась. Одни объясняли все бедствия внутренним беспорядком и полагали, что война, может быть, исправит положение. <…> Другие надеялись на сближение с Германией. <…> В этих кругах упадок государства больше занимал умы, нежели положение Франции в Европе, угрозу которому они отказывались видеть. Наконец, мелкая буржуазия заимствовала свое мнение из той газеты, которую читала»[389].

Сказанное справедливо и в отношении L’AF. В беллицистском лагере акценты расставлялись по-другому. 25 июля Анри де Кериллис – один из двух депутатов-некоммунистов, голосовавших против Мюнхенского соглашения, – писал: «Когда речь идет о Мюнхене европейском или Мюнхене китайском[390], о немецких, японских или итальянских победах, Гитлеро-французское действие (l’Action hitléro-française) Шарля Морраса, орган интегральных националистов и монархистов, отвергнутых монархом, всегда действует в трогательном согласии с прессой Гитлера». Месяцем раньше, когда из Парижа был выслан нацистский пропагандист Отто Абец, Кериллис объявил, что еженедельник «Je suis partout», который «L’AF и Шарль Моррас цитируют охотно и с любовью», продался немцам. Коммунистическая пресса сообщила об аресте его редактора Гаксотта и ведущего публициста Бразийяка по обвинению в шпионаже и измене, но поторопилась, что вызвало негодующие заявления и угрозу обратиться в суд. Бразийяк не только одобрил высылку Абеца, но призвал отправить вслед за ним Фридриха Зибурга, жившего в Париже и известного французским читателям по многочисленным переводам[391]. Гаксотт уехал в Швейцарию, решив оттуда отправиться на полгода в Индию[392].

Заключение 23 августа 1939 г. советско-германского пакта о нейтралитете стало шоком для всего французского политикума – кроме читателей L’AF, которых давно предупреждали о возможности нового Рапалло. Узнав около полуночи 22 августа от Ребате новость о предстоящем визите Риббентропа в Москву, Моррас удрученно всплеснул руками, но пожертвовал для нее лишь часть передовицы, заявив, что «Гитлер и Сталин проводят у нас одинаковую политику» (MGA, 170), т. е. направленную на ослабление Франции. Днем позже газета вышла под «шапкой» «После советского предательства»… как будто кто-то в редакции ждал чего-то иного. «Русская революция предала нас в Брест-Литовске, – напомнил Бордо. – Теперь Гитлер триумфально оповестил о союзе со Сталиным. Брест-Литовск не спас Германию от поражения. Новое чудовищное предательство ей тем более не поможет»[393]. Возмущение – от Блюма до Морраса – было единодушным и перекинулось на союзников Москвы во Франции.

Апологеты франко-советского сближения получили мощный удар. Коммунисты до последнего призывали к защите Польши и к борьбе против «агрессоров», «капитулянтов» и «предателей». Заключение торгово-кредитного соглашения между СССР и Германией с подчеркнуто политическим значением (20 августа) и вслед за этим пакта о ненападении смешало им все карты. Оставленное без указаний, но привыкшее одобрять любые шаги Москвы, руководство компартии сразу заговорило о «признании силы и престижа СССР», «расколе блока агрессоров», «победе мира», одновременно заявив, что «гитлеровский фашизм, жадный до новых завоеваний, остается постоянной угрозой безопасности народов» и что, если Гитлер начнет войну, «коммунисты будут в первом ряду, чтобы защитить безопасность страны, свободу и независимость народов». Партия одобрила меры «обороны против фашистской агрессии» и призвала заключить англо-франко-советское соглашение. Даладье, веривший в возможность соглашения с Москвой и возмущенный «предательством», отыгрался на местных «москвичах»: днем 25 августа были закрыты «L’Humanité» и «Ce Soir». Декрет от 26 августа давал правительству право закрыть любое издание под предлогом «ущерба национальной обороне», и за несколько дней легальной коммунистической прессы не стало[394].

«До последнего дня, – вспоминал Бразийяк, – L’AF вела отчаянную борьбу против трагической авантюры, которая второй раз за четверть века поставила под удар молодое поколение французов» (RBC, VI, 336). «Перед лицом растущей опасности Моррас действовал живее, отважнее, искреннее, чем перед Мюнхеном, и на этот раз в героическом одиночестве, – признал Ребате. – Его железная логика и реализм разбивали идиотские дилеммы договоренностей, обязательств, автоматических гарантий, в которых замкнулись апологеты войны. <…> Мы знали благородные мотивы этого пацифизма. Моррас был мало способен на сострадание, но он ненавидел смерть, как древний грек.

<…> Патриот и логик одновременно восставали в нем против мысли о подобной бойне» (RMF, I, 172, 176). Критик П. Вандромм видел в инвективах младшего против старшего «досаду влюбленного» и даже «восхищенную нежность» при разности темпераментов, политических пристрастий и литературных вкусов. «Ребате не был ренегатом моррасианства. В определенный момент он понял, что никогда не был моррасианцем – и закричал об этом, потому что больше не мог молчать»[395].

24 августа Чемберлен произнес решительную речь в Палате общин и направил Гитлеру личное письмо с предупреждением, что, «какой бы характер ни носило германо-советское соглашение, оно не может изменить обязательств Великобритании в отношении Польши» и что, «если возникнет необходимость, правительство Его Величества полно решимости и готово использовать все вооруженные силы, которые имеются в его распоряжении»[396]. Моррас немедленно ответил, что «Action française» готово выступить «против германского единства» и «против германизации мира», но не ради «моральных принципов» (MGA, 171). 25 августа в Лондоне был подписал англо-польский договор о военно-политическом союзе: «Фактически соглашение это войну не отодвигало, как хотелось бы Чемберлену, а, наоборот, приближало»[397].

Игнорируя «закон Маршандо», Моррас 26 августа предостерег Даладье, что его министры Мандель, Зей и Рейно, «принадлежащие по расе или по своим жизненным интересам к европейскому клану, который противостоит миру», толкают страну к войне, «будучи тесно связаны со столь могущественным еврейским кланом в Лондоне»[398]. Сославшись на мнение «высокопоставленного военного, столь же рассудительного, сколь и информированного» о том, что наступление в сторону Рейна фатально ослабит Францию, а Польше не поможет, он сравнил его с попыткой «пробить головой толстую кирпичную стену, чтобы помочь тому, кто за этой стеной» (MFS, 82–86). Германское посольство передало изложение передовицы в Берлин[399].

27 августа Моррас напомнил, что дело исключительно в «политическом расчете», при котором «ни заявления о национальной чести, ни уличные крики ничего не стоят». Заявив: «Мы предпримем военные действия против Германии в силу необходимости этого для Европы, потому что Германия сама нам это навяжет», – он снова предостерег от войны ради чужих интересов: «Французы, достаточно свободные, чтобы задаться вопросом, соответствует ли немедленная война национальным интересам Франции, должны быть бдительны и пристально следить за всеми прислужниками евреев в нашей стране»[400].

«Ничто не случается само собой, ни мир, ни война, – продолжал он 28 августа. – Порой мир бывает тяжелее войны. И уж точно никогда не достичь мира, если говорить и повторять другим и самому себе, что война неизбежна. Нет, это не так. Подобный искусственный фатализм ни на чем не основан. <…> Точно ли будет война? Нет. Война будет только в двух случаях: если Гитлер объявит ее нам, в чем нет уверенности; если мы объявим ее Гитлеру, что зависит от нас. А в том, что зависит от нас, мы должны учитывать многие обстоятельства. <…> Если французская территория окажется под угрозой, если [будет] нарушена наша граница, все силы, самые мощные, будут брошены против агрессора. Но хотеть войны, затевать войну, для нас это огромный шаг. Война идей, война принципов, война величия – нет, спасибо, это слишком превосходит оставшиеся у нас возможности. Мы, французы, не имеем права соглашаться на это. Мы имеем право отвергнуть это. <…> Мы не желаем Франции гибели в новой гекатомбе» (MSF, 74–80).

«Однажды вечером мы с Анри Массисом, – вспоминал Брайзияк, назвавший L’AF в частном письме «последним бастионом мира» (RBC, X, 512), – шли, как раньше ходили много раз, по Парижу, уже начавшему гасить огни, вдоль черной Сены, мимо черного Лувра. Мы дошли до типографии L’AF. Мир еще не был полностью потерян. Даже цензуру пока не ввели, и Моррас каждый день с исключительным мужеством пытался отражать новые угрозы. <…> Мы ждали Морраса. Пришедший около полуночи, он выглядел усталым, встревоженным тем, что предвидел, но как всегда полным неиссякаемой надежды. <…> Он как-то трогательно посмотрел на окружавших его молодых людей. Он говорил о Жане Массисе его отцу. В мою сторону он пробормотал: “Мне нечего сказать вам, чего вы бы не знали”. <…> Живые и мертвые нашего предвоенного, это он царил над нами: нам выпало счастье находиться рядом, встретить в молодые годы взгляд этих серых глаз, эту верную и твердую мысль, эту пылающую страсть к своей стране и к ее молодежи» (RBC, VI, 340).

Передовица 28 августа оказалась «последней вольной статьей Морраса» (VCM, 410). В тот же день начальник парижской судебной полиции Шарль Мейер вызвал Мориса Пюжо, который показал на следствии: «У него было сообщение для нас от имени председателя совета (министров – В. М.). Кампания Морраса, сказал он, мешает политике Даладье; он вынужден потребовать ее прекращения. Я ответил Мейеру, что перед лицом опасности, которая, по его мнению, угрожает нашей стране, Шарль Моррас безусловно будет продолжать, насколько это в его силах, подавать сигналы тревоги, поскольку таков его долг. Глава правительства может исполнить свой, введя цензуру; Моррас подчинится приказу» (РAF, 20). «Их беспокойство было оправданным, – горько заметил Моррас. – Если бы пресса осталась свободной, мы были полны решимости сделать всё, чтобы остановить эту глупость и безумие. Отбыв 250 дней в тюрьме за угрозы в адрес слишком воинственных депутатов, я бы с радостью отсидел еще две тысячи за противостояние министрам – поджигателям войны. Новый декрет лишил меня единственного орудия борьбы – газеты – без возможности помешать преступлению. <…> Оружие было вырвано из наших рук. Мы не могли повторить то, что сделали одиннадцатью месяцами раньше (перед Мюнхенским соглашением – В. М.). Борьба за мир, которая также была борьбой за Родину, оказалась невозможной» (MSF, 320, 70).

Цензура прессы, радио и кинематографа была введена 28 августа. На следующий день почти вся передовица Морраса зияла белым пятном. Через четыре года L’AF поместила ее полный текст. Призвав не начинать войну и создать национальное правительство с участием «Аction française», Моррас писал: «Нам говорят: Так вы бросаете Польшу? Мы не бросаем Польшу. Но мы видим, что в абсурдной Европе 1919 года Польша была хрупким созданием: прежде всего ей надо было помочь выжить. <…> Главнейший интерес этой страны снова и несмотря ни на что связан с существованием Франции. После трех разделов Польша уже была мертва, но воскресла. Она воскреснет снова, если будет жива Франция. Спасем прежде всего Францию, если хотим спасти будущее Польши» (WAF, 474). Напомню, что это опубликовано 29 августа 1943 г. в оккупированном немцами Лионе.

1 сентября в 4.45 утра вермахт вторгся в Польшу. В 10.30 во Франции была объявлена всеобщая мобилизация. Из редакции L’AF к мэтру отправился Пьер Варийон. Услышав новость, Моррас попросил повторить ее, как будто надеялся ослышаться, затем воскликнул: «Какая глупость! Какое преступление!». И чуть позже глухо пробормотал «Бедные, бедные мальчики!»[401].

Противники войны во главе с министром иностранных дел Бонне до последнего момента пытались предотвратить европейский конфликт и добиться созыва новой международной конференции, возлагая надежды на Муссолини, но их усилия разбились о позицию Берлина и Лондона, где беллицисты окончательно взяли верх. После объявления мобилизации Моррас не верил в счастливый исход. «Враг уже здесь, – писал он 2 сентября. – Кто привел его сюда? Это больше не важно, поскольку всё происходит так, как будто он уже на границе. <…> Возможно лишь одно решение: вперед! Вперед всем сердцем, всем телом, всей душой, с французским оружием в руках. Поскольку война пришла, вперед за нашу победу» (VCM, 411).

Став коллаборантом, Ребате издевательски назвал эти слова «первым кукареку Морраса», который «смирившись, мобилизовался и напялил на свой ум гимнастерку»: «Начало войны застало его раздавленным и содрогающимся от отвращения. Но вскоре мы увидели его приободрившимся, глаз горит, бородка торчком. <…> Восхищение и преданность, более сильные, чем самые горькие упреки, помогли нам почувствовать, какую непоправимую ошибку перед самим собой он совершил, не сломав свое перо 1 сентября. После великолепной борьбы за мир Моррас мог без ущерба для себя не участвовать в войне, не опускаясь до уровня мелких и подлых людишек, которых так здорово бичевал. Затворившись в Мартиге, он стал бы мудрецом Родины, одним из светочей Европы и сохранил бы себя для послезавтрашней Франции» (RMF, I, 192, 217, 220). Более того, Ребате обвинил Морраса в том, что его призывы «дали немалому числу храбрых и доверчивых молодых людей, всем настоящим бойцам-националистам отличные основания для того, чтобы расшибить себе головы» (RMF, I, 221).

Пораженческая «мудрость» задним числом? Ален Лобро, приятель и единомышленник Ребате, тоже сокрушался, что Моррас не остался в стороне. В дневнике тех месяцев (правда, опубликованном только в марте 1944 г.) он писал: «Какой фигурой он (Моррас – В. М.) остался бы в истории, если бы объявил правительству, что после всех усилий, направленных на предотвращение преступления (т. е. войны – В. М.), он не протянет ему руку и затворится в своем доме в Мартиге. <…> Потом, после неизбежной катастрофы, к нему потекли бы толпы паломников, как к Отцу нации. Кампания против войны так возвеличила его! Теперь он всё это потеряет!»[402].

В отношениях между учителем и частью учеников появилась трещина, которая меньше чем через год превратится в непреодолимую пропасть. Поэтому Моррас так возмутился, прочитав в «New York Herald» от 14 июля 1948 г. статью Джорджа Слокомба, который назвал его не просто ненавистником демократии, но духовным отцом предателей, упомянув Бразийяка. За несколько дней Моррас подготовил ответ, указав на невежество Слокомба и на «строжайше антигерманскую идейную дисциплину L’AF». Заключенный писал о себе в третьем лице и отправил текст в газету за подписью своего племянника и приемного сына Жака Морраса, который принес дяде вырезку со статьей (MNE, 103–105). «New York Herald» письмо проигнорировала; позже оно вышло отдельной брошюрой[403]. Впрочем, убежденные люди не читают опровержения и, «сожалея о фактах», говорят то, во что верят. В 1957 г. маститый критик Робер Кэмп объяснил коллаборантство Бразийяка в годы оккупации влиянием Морраса, который «медленно вливал в него свой яд». Жан Мадиран, моррасианец последнего призыва, опроверг эти утверждения, но перед несравнимо меньшей аудиторией.

Для вождя «Action française» выбор не существовал. «Даже сам Моррас, – вспоминал Морис Бардеш, – с такой великолепной храбростью и ясностью ума сражавшийся в первом ряду защитников мира, почувствовал вместе со всеми великий ветер войны, который согнул все деревья в одном направлении»[404].

Есть выражения, которые сразу понятны соотечественникам и современникам: например, «жить стало лучше, жить стало веселее» или «процесс пошел», – но для других требуют пояснений. Следивший за политикой французский читатель газет в межвоенные годы сразу понимал, что такое «la der des ders», для непосвященного звучащее как абракадабра. Это ироническая скороговорка формулы «la dernière des guerres» (последняя из войн), пущенной в широкий обиход Морисом Барресом в 1914 г. Тогда многие верили, что начавшаяся война будет последней: «По пажитям Европы древней идет последняя война» (Валерий Брюсов). Война оказалась отнюдь не последней. Напротив, она, точнее, созданная в ее результате версальская система, породила столько новых проблем и конфликтов, что наиболее логичным выходом из создавшегося положения виделась война европейского, а то и мирового масштаба.

3 сентября 1939 г. Великобритания и вслед за ней Франция объявили войну Германии. Как и четверть века назад, сторонники «Action française» массово отправились под знамена, не дожидаясь призыва; в их числе был Жак Моррас, племянник и приемный сын Шарля.

Тезис о «деморализующем» влиянии «Аction française» в предвоенные годы мы опровергли. Очевидной была и позиция движения после начала войны. «Начиная с сентября 1939 г. журналисты L’AF поставили свои перья на службу единственной цели войны, на которой, как они считали, должны сосредоточиться “союзники”: “уничтожить отвратительное единство” Германии, главную, по их мнению, причину второй вооруженной схватки с Рейхом с начала XX века. Стремясь внести вклад в достижение этой цели, они сосредоточили усилия на двух направлениях: с одной стороны, выступали неустанными пропагандистами “бенвилевского мира” (т. е. расчленения Германии – В. М.); с другой, призывали к безжалостной борьбе против всех немцев, нацисты они или нет» (MGA, 177). Этот вывод М. Грюнвальда следует помнить при рассмотрении дальнейших событий.

Король шансона Морис Шевалье поднимал боевой дух мобилизованных соотечественников бодрой песней о национальном единстве «Это прекрасные французы»[405](слова Жана Бойе, музыка Жоржа ван Париса), где есть такой куплет:

За этим следовал рефрен с нравоучительным финалом:

Однако атмосфера в стране, несмотря на оптимизм правительственных заявлений и прессы, ничуть не походила на дни «священного единения» 1914 года. Из множества свидетельств приведу слова капитана Анри Массиса, призванного в штаб Второй армии:

«Наша страна, сама того не желая, сползала в войну. Она шла на нее с чувством брошенности, безразличия, усталости, как захваченная катастрофой, против которой не могла, как думала, ничего поделать и которую принимала пассивно, в унынии. Гитлер использовал это психологическое и моральное состояние, начав войну с девятимесячного застоя, который должен был укрепить его позиции. Я присутствовал при этом медленном разложении, при этой “демобилизации под знаменами”, когда зараза поразила всех, от арьергарда до авангарда. Армия не опиралась на страну, которая чувствует себя по-настоящему “на войне”. Она не была бастионом народа, захваченного единой мыслью об обороне. За армией было нечто вроде одинокого тела, лишенного души, не сообщавшего ей никакой единой воли» (MNT, 316).

В условиях того, что французы окрестили «drôle de guerre» (русский перевод «странная война» не передает все нюансы оригинала), власти придавали особое значение информации и пропаганде. Еще 29 июля знаменитый драматург Жан Жироду, мастер высокопарных речей и друг премьера Даладье, был назначен генеральным комиссаром по информации и стал главным пропагандистом режима, несшим «позитив». Для пресечения «негатива» в том же ведомстве была создана служба цензуры, которую возглавил Леон Мартино-Депля, бывший государственный вице-секретарь при председателе Совета министров в кабинете «расстрельщика» Даладье, павшем после кризиса 6 февраля 1934 г. При отсутствии четких указаний, что можно, что нельзя, цензоры руководствовались принципом «лучше перебдеть, чем недобдеть». Хотя, как иронически заметил публицист Альфред Фабр-Люс, «цензура никогда не перекрывала путь дурным новостям, но лишь придавала им привкус запретного плода»[407].

В числе первых жертв цензуры оказалась L’AF, а также «Je suis partout». «Должны ли мы беспечально взирать на то, – вопрошал Анри Беро, – что такой человек, как Моррас, которому, думаю, никто не осмелится давать уроки патриотизма и который за двадцать лет ни разу не ошибся, ежедневно видит свои статьи с таким количеством исправлений, как будто это школьная тетрадь с домашним заданием?» (HBG-II, 347). Чем они не угодили режиму, и что именно попало под запрет?

«Кромсают направо и налево, одной газете разрешают то, что запретили другой. Никогда не думал, что такое возможно, – возмущенно писал 30 сентября сестре из армии Бразийяк, которого коллеги по редакции продолжали держать в курсе происходящего. – Естественно, нельзя нападать на Блюма и вообще ни на кого, кто совершал ошибки. Даже на Россию! Еще хуже: в письме я напомнил Моррасу, что Гитлер в “Майн кампф” писал о сепаратизме важные вещи и что он сам чуть не стал баварским сепаратистом. Письмо вырезали из L’AF! (Разумеется, Моррас не указал автора, так что дело не во мне). Нельзя даже ругать Гитлера!» (RBC, X, 513). Под запрет попали призывы к… расчленению Германии после победы над ней, в чем Бразийяк видел влияние Великобритании (RBC, X, 517). 21 сентября Ален Лобро, оставшийся главным редактором «Je suis partout» после ухода большинства сотрудников под знамена, по просьбе Морраса (в это время близость двух изданий стала максимальной) встретился с председателем Комиссии по иностранным делам Палаты депутатов Жаном Мистлером и вручил ему пачку корректур запрещенных статей L’AF. «А что я могу? – ответил Мистлер, пожав плечами. – Французской цензуры у нас нет, и Моррас должен это знать. Всё, что запрещается на международные темы, вырезается по указаниям англичан. <…> Лондон приказывает, Париж выполняет»[408].

Служивший в цензуре литератор Робер Кардин-Пти вспоминал, что прикомандированные к ней британские офицеры «управляли нами вежливее всех в мире, как будто извиняясь:

– Вы не можете позволить французской прессе сообщать о том, что…

– Но все лондонские газеты говорят об этом сегодня утром!

– Это не одно и то же, вы не должны об этом говорить. Мы получили приказ»[409].

30 октября Ксавье Валла поднял вопрос о цензуре в Палате депутатов, указав на преследование L’AF и «Je suis partout», но правительство постаралось оттянуть обсуждение. При этом свободно печатались статьи Анри де Кериллиса, продолжавшего обличать «гитлеровских агентов» в обоих изданиях. Лишенный возможности ответить публично, Моррас 15 ноября писал Мартино-Депля:

«Месье, не ждите от меня долгих речей. Вы ничтожество. Вчера вы позволили Кериллису оскорблять меня. А сегодня утром вы помешали мне доказать с помощью неопровержимых текстов, что ваш ставленник продолжает лгать французской публике, которую вы должны оберегать. Вы не можете больше игнорировать русский (т. е. советский – В. М.) заговор, революционный заговор, разоблаченный в популярном левом органе “Syndicats”, о котором хлопочут Кериллис и его банда, укрывшись под национальной маской.

Несчастный, кого вы предаете?

Не могу выразить вам свое почтение. Шарль Моррас».

Ответа не последовало. «Мартино-Депля, как и его политические хозяева, – прокомментировал Лобро это письмо, текст которого получил от Морраса, – нанят Англией с конкретной целью: война. Всё, что противоречит ее приказаниям, должно быть осуждено. Морраса терпели, только пока он лил воду на мельницу войны. <…> Что удивительно в данной ситуации, так это удивление Морраса»[410].

«Молчание сковало Францию, – вспоминал очевидец А. Н. Рубакин. – Молчали не только крестьяне, но и горожане, напуганные правительственными репрессиями, концлагерями, куда ежедневно сажали людей “за политику”. Никогда, кажется, не было во Франции такого количества доносов, анонимных писем, как во время этой “странной войны”. Одних подозревали в том, что они “пораженцы” и “коммунисты”, других в том, что они работают на “пятую колонну” – слово это вошло в обиход еще со времени испанских событий. Часто одних и тех же лиц обвиняли и в том, и в другом – плоды газетной пропаганды, намеренно извращавшей события»[411].

Белые пятна «украшали» полосы L’AF до конца боевых действий летом 1940 г.; цензура конфисковала номер от 9 ноября 1939 г. и приостановила издание 23–24 декабря. Контроль за выпуском книг был менее строг. Военные усилия «Action Française» включали «Франко-германскую драму» Доде, появившуюся в марте 1940 г., и «Тридцатилетнюю войну» Массиса, вышедшую в январе, когда автор был уже мобилизован. Предупредив, что его книга – «не полемическое сочинение, но очерк исторической психологии, увиденной преимущественно с германской стороны», «наблюдения, подтвержденные фактами, и, значит, строго объективные»[412], «королевский прокурор» предался воспоминаниям, связанным с Германией, и напоминаниям о своих заслугах в годы Великой войны, пересказывая известные факты и заполняя объем цитатами, в том числе из собственных речей в Палате депутатов. «Лев» явно старел, и на книгу отреагировали только по инерции.

Антология статей и фрагментов книг Массиса, снабженная подзаголовком «Судьба поколения. 1909–1939», была призвана показать франко-германские отношения последних трех десятилетий как непрерывную войну, пусть в разных формах. Работу по достоинству оценил противник. В инскрипте некоему Андре Феллю (в моем собрании) автор сообщил, что «эту книгу 5 марта 1940 г. доктор [Фридрих] Гримм на немецком радио обличил как “произведение писателя, принадлежащего к клике зачинщиков войны”, а в июле 1940 г. оккупационные власти конфисковали ее у издателя и полностью уничтожили».

В восемьдесят особых экземпляров, предназначенных членам библиофильского общества «Друзья изящных изданий» (мой из их числа), была вложена печатная эфемера с текстом Массиса, его росписью и датой «В действующей армии, 26 января 1940 г.». Приведу полностью этот малоизвестный текст:

«Нет ничего хуже, чем химера победы без жертв. Со времени смелой и решительной мобилизации, которая 2 сентября 1939 г. сплотила в едином порыве перед лицом врага лучшую часть страны, она вызвала своего рода демобилизацию под знаменами, расслабляя души, разоружая моральный дух, разбивая решимость победить.

Не будем верить и не позволим верить, что победа обеспечена, что для нее достаточно переговоров. Не будем поддаваться духу легкомыслия, вредному при любом порядке, в особенности на войне. Если мы до сих пор сдерживали германскую мощь, наступит день, когда ее предстоит разбить. Мы не разобьем ее без борьбы, потому что не бывает победы без жертв»[413].

«Пассивная оборона неизбежно приводит к поражению», – повторял маршал Жоффр. Мобилизованные солдаты невоюющей армии под руководством сержантов играли в волейбол и в карты. «Фронт поменялся, – иронизировал Фабр-Люс, – воюем не с немцами, а со скукой»[414]. Офицеры, призванные из запаса, с важным и загадочным видом щеголяли в новеньких мундирах, не отягощая себя сидением в казармах. В штабах круглосуточно кипела бумажная работа. «Пока они занимаются ерундой, на заводах падает производство, – возмущался мобилизованный герой романа Жана Мариа «Блудные сыновья» (1942), основанного на личном опыте. – Они вводят продуктовые карточки, потому что в сельском хозяйстве не хватает рук. А у нас полно крестьян и квалифицированных рабочих, которым ничего не угрожает. Нельзя оставлять людей без дела, но их никто не контролирует. Эта война станет триумфом бесполезности. <…> Какое мотовство денег и людей!»[415].

Не «скучали» только коммунисты[416]. После закрытия их газет и запрета собраний в конце августа правительство 26 сентября – опасаясь, что после разгрома Польши вермахт ударит по Франции, – запретило компартию и все ее дочерние организации и получило право отстранять от службы мэров и местных депутатов до конца войны. Парламентская фракция – единственная возможность присутствовать в публичной политике – раскололась из-за отношения к войне: в течение нескольких месяцев 21 депутат из 73 и 1 сенатор из 2 вышли из ФКП. Другие, включая генерального секретаря Тореза, были мобилизованы. Оставшиеся, получив указания из Москвы, сменили курс, покаялись в ошибках «шовинизма» и переформатировались во «французскую рабоче-крестьянскую группу». 1 октября, после советско-германского договора о дружбе и границе и заявления: «Оба государства желают, чтобы мир был восстановлен и чтобы Англия и Франция прекратили абсолютно бессмысленную и бесперспективную войну против Германии»[417], – группа направила председателю Палаты депутатов Эррио призыв обсудить «мирные предложения из дипломатических инициатив СССР». Это было воспринято как акт пораженчества и даже сотрудничества с врагом. 5 октября правительство остановило сессию Палаты, чтобы лишить «рабоче-крестьян» депутатской неприкосновенности, начались аресты и следствие. Оставшиеся на свободе перешли на нелегальное положение. 4 октября Торез дезертировал и отправился в СССР – «на командный пункт борьбы против империалистической войны». 5 февраля 1940 г. военный трибунал Парижа объявил о предстоящем суде над 44 экс-депутатами, верными «генеральной линии». Партийное руководство решило воспользоваться процессом как трибуной для пропаганды, но власти лишили его этой возможности: все заседания, кроме первого – 20 марта, проходили за закрытыми дверями. Несмотря на юридическую шаткость обвинения: в попытке восстановить запрещенную ФКП и в распространении письма к Эррио, – 3 апреля всех подсудимых приговорили к разным срокам тюремного заключения.

«Action Française» с самого начала поддерживало действия властей против коммунистов как вражеских агентов, видя в их пораженческой пропаганде аналог той, что в Первую мировую вели пацифисты и анархисты, уличенные в связях с противником. Социалистов – прежде всего умеренных во главе с Полем Фором, а не радикалов-интернационалистов, группировавшихся вокруг «метека» Блюма, – монархисты считали идейными противниками, но, по большей части, честными, хотя и заблуждающимися французами. Коммунисты никогда не были для «Action Française» соотечественниками – впрочем, они сами говорили о своей верности не Франции, а Советскому Союзу, «подлинному отечеству трудящихся всего мира», согласно расхожей формуле.

Не только армия, но и общество «закисало» в условиях «странной войны», поэтому советско-финская война вызвала оживление. Симпатии «активной фракции», кроме коммунистов, оказались на стороне Финляндии. «Мюнхенцы в мгновение ока сделались яростными беллицистами, – вспоминал Ребате. – Наконец, мы признали справедливую войну – против Советов» (RMF, I, 259). На страницах L’AF негодование против «двух восточных варварств», т. е. Германии и СССР, чередовалось с восхищением «северной Вандеей» и призывами оказать ей военную помощь. 9 февраля 1940 г. номер «Je suis partout», посвященный «героической Финляндии», открывался статьей Морраса – единственной, написанной им специально для этого издания. «На этот раз победа, политическая и военная правота, наш интерес и наша честь находятся на одной стороне: московских и берлинских подельников ждет мощный удар»[418]. Надежды не оправдались: помощь была недостаточной, отношения с СССР не разорваны – и через месяц Финляндия приняла советские условия мира. В кругу «Action Française» это оценили как второе поражение англо-французской коалиции после советско-германских договоров 1939 г.

Моррас сохранял хладнокровие, о необходимости которого постоянно твердил и над которым исподтишка посмеивались, и подчеркнуто бодрый тон. «Под защитой мощной Стены («линии Мажино» – В. М.), двух превосходных армий, двух могучих флотов, господствующих в небе и в море, наши народы, защищенные и укрытые, вкушают определенное спокойствие, достойное называться миром», – писал он 13 февраля (WAF, 481). Разочарование от капитуляции Финляндии, стоившее Даладье 20 марта поста премьера, сменилось воодушевлением после… вторжения вермахта в Нидерланды, Бельгию и Люксембург в ночь с 9 на 10 мая.

«Война нервов кончилась. Началась другая, – возвещала «шапка» L’AF 11 мая. – <…> Вся Франция, предвидя победу, восклицает: “Наконец!”» (WAF, 481). «Мы, патриоты, не должны усиливать смятение умов и содействовать общему упадку духа. Оставим эту грязную работу коммунистам», – наставительно сказал Моррас в этот день историку Бернару Фаю, имея в виду листовки, пугавшие ужасами войны и требовавшие «немедленного мира». «Дорогой мэтр, вы не отдаете себе отчет, в том, что нас ждет, – ответил Фай. – Изображая немцев кровожадными гиенами, правительство своей пропагандой разносит по городам и весям эпидемию ужаса. Это не помогает поднять моральный дух и освободить от толп перепуганных беженцев дороги, забитые до такой степени, что войска уже не могут передвигаться по ним, как следует». Но Моррас «слишком ненавидел немцев, чтобы стерпеть разговоры об их победе»[419].

Немцы не знали, что 9 мая премьер Поль Рейно собирался подать в отставку, поскольку решил снять Гамелена с поста главнокомандующего, но этому воспротивился министр обороны Даладье, – взаимная антипатия двух политиков была общеизвестной. Новость о нападении временно положила конец конфликту. Франция не осталась без правительства, но это ее не спасло.

Западной кампании Вермахта мая – июня 1940 года, закончившейся поражением Франции, причинам поражения и возможным вариантам событий посвящена колоссальная по объему литература. О случившемся сразу же наперебой начали говорить и писать участники и свидетели событий, затем их сторонники и противники. Первым важнейшим вопросом был «кто виноват?». Попытки ответа свелись к самооправданию и перекладыванию ответственности на других. Французское государство (режим Виши) возложило вину на бывших руководителей Третьей республики, развязавших войну, к которой они не смогли подготовить страну и которую они проиграли. Персонально – на премьеров Блюма, Даладье и Рейно (двое последних также занимали пост военного министра), главнокомандующего Гамелена и министров авиации Кота и Ла Шамбра. После освобождения Франции все они были объявлены жертвами режима Виши, а ответственными за поражение назначили Петэна как главного виновника всего и Вейгана, предшественника и преемника Гамелена. Поиск виновных происходил сообразно политической конъюнктуре момента, но во всех случаях действовал принцип «горе побежденным».

Потом за дело взялись историки и аналитики, причем в этом качестве попытались выступить многие участники и свидетели событий. Ученые зачастую демонстрировали не большее беспристрастие, чем политики, поэтому их выводы и оценки так же разнились в силу принадлежности к определенной тенденции – очень обобщенно говоря, петэнистской или голлистской, – каждая из которых претендовала на «всю правду». В официальной историографии победителей возобладала голлистская тенденция, – именно эта версия событий известна российскому читателю. Но ни одна интерпретация и, тем более, ни одна книга не содержит «всю правду», поскольку все они, в большей или меньшей степени, окрашены идеологически.

И петэнисты, и голлисты сошлись в главном – в признании системного кризиса Третьей республики как политического режима, а значит, и в признании ответственности ее правящей элиты. Остальное – персональные разборки по принципу «Петэн или де Голль», «Вейган или Гамелен», «Даладье или Рейно». Мера персональной ответственности за войну и поражение измеряется степенью участия в руководстве страной в указанный период, чем ближе к началу войны – тем больше. Иными словами, Петэн и де Голль влияли на происходящее намного меньше, чем Вейган и Гамелен, не говоря о Даладье и Рейно. Выработкой военной политики и подготовкой к войне руководили гражданские премьеры и министры[420], которых количество голосов в парламенте, распределение портфелей в кабинете и прочие «комбинации» занимали больше, чем нужды национальной обороны.

Споры генералов и политиков в основном сводились к матчасти – достаточно ли было танков и самолетов, правильно ли расходовались военные ассигнования, реже – к вопросам стратегии и тактики, а также экономического, промышленного и финансового потенциала. Из обсуждения почти выпал моральный, человеческий фактор поражения – применительно к личному составу, а не командованию. Дело не только в известном принципе «города сдают солдаты, генералы их берут». «Энтузиазм – в этом вся наша французская раса. Войско лучше, чем любая другая масса [людей], знает, как вдохновлять себя и стремиться к успеху», – восклицал в 1933 г. военный писатель капитан Регер в неоднократно переиздававшейся книге «Моральные силы», посвященной маршалу Петэну[421]. Трудно было признать, что армия вступила в войну деморализованной, не желавшей воевать, не говоря об отсутствии «вкуса к битве» (выражение Вейгана), присущего немцам. Об этом много писали люди, видевшие ситуацию изнутри, – вроде Массиса, которого я цитировал выше. Приведу свидетельство писателя и ветерана Первой мировой Анри де Монтерлана, участвовавшего в кампании мая – июня 1940 года в качестве военного корреспондента:

«Бойцы, боявшиеся убивать. Очкастые лейтенанты, терявшиеся под своими касками. <…> Люди, получившие три нашивки, потому что они были священниками, и две нашивки, потому что имели дипломы. Штабные паразиты, великолепные в грабеже. Командиры, знавшие, как выиграть битву при Аустерлице по карте 1: 80000. <…> Офицеры запаса, командовавшие не потому, что родились командирами, а потому, что имели хорошую память. Офицеры на действительной службе, командовавшие не потому, что отличались стойким характером, а потому, что заработали хорошие характеристики, которые обычно доказывают как раз отсутствие характера. Вояки, боявшиеся всего – собственного начальства, чужого мнения, завтрашнего дня, законов, Бога, смерти, жизни. Лже-спортсмены, которые задыхались, пробежав шестьдесят метров. Лже-скауты, не умевшие разжечь костер. <…> Лже-“качки” с накладными плечами и искусственным загаром. Общество, где всё было обманкой, всё делалось для красивой фразы, для киносъемки, для репортажа. Общество, пустое внутри и развалившееся, как карточный домик, от первого удара. <…> Так закончились двадцать лет пофигизма и бессилия»[422]. «По сути эта война ничем для нас не является, – говорил тот же герой из «Блудных сыновей» Мариа. – Мы воюем не за Польшу, которая в прошлом году нас предала, не за мировую цивилизацию, которая с каждым днем становится все глупее. Мы воюем даже не за Францию. Франция офицеров – не Франция солдат. Франция рабочих – не Франция хозяев. Фразы в духе Барреса уже бессильны»[423].

День 16 мая 1940 г., всего через неделю после начала кампании Вермахта на западе, вошел в историю Франции как «день великого страха». Призыв властей уходить от немцев – при полной неподготовленности к эвакуации – вызвал панику и массовый исход из угрожаемых районов населения, к которому присоединились бельгийцы. «Никто не направлял поток беженцев, никакая человеческая воля не стремилась хоть в какой-то мере организовать его. Правительство уже тогда как будто перестало существовать. На глазах у всех рушилась система, весь строй страны, создававшийся веками. Власти на местах либо потеряли всякий авторитет, либо сами бежали первыми и, пожалуй, не столько от приближавшегося врага, сколько от своих же французов, словно боясь ответственности перед ними. Ведь они на местах представляли правительство. Но что могли они дать населению!»[424] Результатом стала не только полная дезорганизация власти, но и коллапс транспортной сети, лишивший армию свободы передвижений и маневра. Теперь под влиянием вестей о прорванном фронте премьер приказал учреждениям немедленно готовиться к эвакуации из столицы. В центре Парижа стоял дым: в министерстве иностранных дел жгли архивы. Присутствие министров-атеистов во главе с Рейно на молебне о даровании победы в Соборе парижской богоматери стало бы предметом для шуток: «Он перед боем знал, что слабо́ им. Молились строем – не помогло», – не будь ситуация столь критической. «Третья Республика умерла 16 мая, в день, когда немецкие танки прорвали линию обороны, – сделал вывод историк Р. Турну. – Остальное свелось к неизбежным похоронам режима, начисто лишенным величия»[425].

18 мая Рейно перетряхнул кабинет для укрепления своей власти: отобрал у Даладье пост военного министра, отдав ему МИД, и поставил во главе МВД Манделя для борьбы с «внутренним врагом». «Националисты во главе с Моррасом в унисон с гимнами синагоги славили достойного наследника Клемансо в тот самый момент, когда злополучный беллицист творил свои преступления», – съязвил Ребате (RMF, I, 403). L’AF восторженно встретила новости о назначении Петэна вице-премьером (публика не знала, каких трудов стоило уговорить его) и о вызове Вейгана из Сирии (19 мая он сменил Гамелена), которые побуждали верить в лучшее. «Воздействие этого (назначения Петэна – В. М.) на моральный дух французской армии было огромным, – утверждал после войны Рейно. – То же верно и в отношении Вейгана»[426]. «Если бы престиж мог спасти положение, если бы их назначение внушило достаточную уверенность, чтобы войска могли подняться в отчаянном порыве, это были бы чудодейственные имена, – вспоминал английский журналист Сислей Хаддлстон, поселившийся во Франции после Великой войны. – Но положение вещей было слишком безнадежным, чтобы исправить его заклинанием магических имен»[427]. Сами Петэн и Вейган понимали, что это «не честь, оказанная им, но служба, которую от них потребовали»[428].

«Немцы набросились, как дикари, и потому добились первых успехов. Но французы всегда “имеют”[429] их на повороте. У немцев – сила. У французов – сила и ум. Ум победит». Процитировав эту «шапку» L’AF, Ребате саркастически заметил: «Ум был точно не в том лагере, где его видели Моррас и Пюжо» (RMF, I, 374). Несмотря на ежедневно ухудшавшееся положение, заголовки и передовицы оставались столь же воинственными и уверенными в победе. «Непристойность L’AF стала беспримерной. Кровь приливала к лицу от мысли о том, как долго я терпел свое существование в этих стенах и дышал затхлостью этой старой кладовки» (RMF, I, 414). Так писал в 1942 г. Ребате – враг и коллаборант. Враг, потому что коллаборант, который «понял, что никогда не был моррасианцем»[430] (повторю эти слова П. Вандромма).

Призванный на штабную службу, Ребате 29 мая пришел к Моррасу, чтобы «сообщить кое-какие военные сведения в надежде заставить его задуматься». Тот оставался непреклонен: «Вы говорите, что у армии под Дюнкерком лучшее вооружение? Вы стоите здесь и плачетесь, что она окружена. Не могу согласиться. Когда есть сила, можно разорвать кольцо. Это вопрос чисел, вопрос математики». «Страсть старика подменять действительное желаемым смущала меня. <…> Человек, считавшийся князем разума и реализма, отказывался понимать, что нельзя сравнивать армию, зажатую на узкой полоске земли, с армией свободной в передвижениях». Не было у Морраса сомнений и в недопустимости перемирия. «С бошами не договариваются. Мир с ними невозможен. Надо сражаться до самого конца» (RMF, I, 422–425).

Словами «до самого конца» Моррас озаглавил передовицу 30 мая. «Чем больше мы боролись против объявления войны 3 сентября прошлого года, приводя самые убедительные, ясные и ощутимые доводы, тем с большей ясностью мы видим необходимость вести эту войну до самого конца. До ее объявления можно было по-другому готовить будущее. Сегодня есть только один путь – победить. Без победы всё потеряно. Для Франции, для каждого француза, для остального человечества. Тем среди нас, кто мечтает сложить оружие или советует так поступить, необходимо дать понять, что они прощаются с надеждой» (RMF, I, 426). Ребате привел эти слова, чтобы скомпрометировать Морраса, добавив в тоне откровенного доноса: «“До самого конца. Идти до самого конца”, – кричали Рейно, Мандель, Моррас и их присные» (RMF, I, 505).

Ребате сообщил Моррасу еще одну новость: в тот же день 29 мая полиция провела обыски в редакции «Je suis partout» и в квартирах сотрудников газеты, включая находившихся в армии. «Что за глупость», – проворчал мэтр. По возрасту не подлежавшие призыву Шарль Леска и Ален Лобро делали еженедельник вдвоем, поэтому за обысками последовали допросы. Следователей интересовали две вещи – источники финансирования и юдофобская позиция, что соответствовало обвинениям в «гитлеризме» со стороны Кериллиса. Юдофобии журналисты не скрывали, симпатии к нацизму и, тем более, связи с Германией отрицали, бухгалтерия оказалась безупречной, однако после очередного допроса их задержали, не позволив связаться с семьями и адвокатами, затем арестовали и отправили в тюрьму, откуда освободили лишь через месяц после вмешательства самого Петэна. Бразийяка вызвали из действующей армии на допрос. Уволенный от штабной службы и отправленный в войска Ребате ждал ареста.

Следствие возглавил столичный префект Роже Ланжерон, но за ним, как ранее за обвинениями Кериллиса, стоял глава МВД Мандель, поэтому Леска озаглавил записки об этих событиях «Когда Израиль мстит за себя». Мандель ненавидел «Je suis partout» не только из-за антибеллицистской или юдофобской позиции, но и потому что газета обнародовала много неприятных фактов из его биографии: компромат нашелся и на короля компромата. Ознакомившись позже с материалами дела, Леска узнал, что следствие опиралось на полицейский доклад, на первой странице которого его газета был названа «одним из главных центров кампании гитлеро-фашистской пропаганды во Франции», а в ее статьях, начиная с января 1938 г., усматривались «параллелизм и синхронность между утверждениями газеты и германской пропаганды»[431]. Это отсылка к книге Луи Маршана «Моральное наступление немцев на Францию в годы войны» (1920)[432], хотя его фамилия не была названа. Маршан привел много параллельных мест из парижской газеты «Le Bonnet rouge» («Фригийский колпак») и из «La Gazette des Ardennes», выпускавшейся немецкими властями в оккупированной части Франции. Теперь в полицейском докладе приводились цитаты только из «Je suis partout», причем признание политических успехов Гитлера трактовалось как поддержка его политики. Материалом для доклада послужило досье с вырезками, снабженными пометами рукой Манделя, – Леска их тоже видел[433].

Эту историю, подробно описанную Леска, я вспомнил лишь потому, что единственным во всей французской прессе, кто осмелился выступить в защиту журналистов, обвиненных в подрыве государственной безопасности, оказался Моррас. «Я не очень давно знаю Алена Лобро, – писал он в L’AF 7 июня, как только появилось сообщение об аресте. – <…> Это талантливый коллега[434], исполненный ума и духа. <…> Я давно знаю Шарля Леска и горд быть его другом. <…> В наших представлениях о национальной политике никогда не было ни малейших расхождений. <…> Как это можно совместить с заговором против безопасности государства!»[435]. Дальнейшее запретила цензура. «Мужество проявил только Моррас, хотя в статье было полно белых пятен. – записал Леска. – Оно позволило ему разоблачить маневр Манделя и выступить гарантом нашего патриотизма и честности»[436]. Он включил запись в книгу, опубликованную в 1941 г., когда Моррас уже осудил «Je suis partout». Даже Ребате признал: «Голос протеста против обрушившейся на нас несправедливости стал большим утешением. Конечно, он (Моррас – В. М.) прежде всего защищал свою фирму, где Леска заведовал типографией, а Лобро сотрудничал. Но только он среди омерзительного молчания всей печати осмелился протянуть руку отверженным. Увы! – добавил коллаборант. – Почему же он, такой храбрый и независимый, должен был освящать своим именем столько злосчастного вздора?» (RMF, I, 466).

До последней минуты Моррас отказывался верить, что Италия объявит войну Франции. Отвечая на вопросы своего начальника утром 30 мая, Ребате привел слова мэтра: «Нужны переговоры. Римский дух не может иметь ничего общего с приспешниками варварства. Фашисты не могут присоединиться к гитлеровской орде. Их место – рядом с нами». «У нас нет права позволять Моррасу нести подобный бред, – ответил начальник. – Он выставляет на посмешище себя и всех нас перед этими канальями, которые только ждут момента, чтобы напасть. Всё, на что способен Моррас, – сбивать умы с толку. Надо не взывать к латинскому братству, а готовиться к битве в Альпах. Не могли бы вы пойти к нему и сказать деликатно, но твердо, что такова наша позиция?» Около полуночи в типографии L’AF Ребате передал сказанное Моррасу: «Никакой надежды больше нет. Война неизбежна. Это вопрос нескольких дней, а то и часов». Сердито стукнув тростью в пол, собеседник воскликнул: «Нет и нет!

Это архиложь. У меня тоже есть новости, прямо из Рима, и они превосходны, слышите ли? Наши дела идут к лучшему. Имейте в виду, я не позволю разводить тут пораженчество». Со словами: «Желаю вам доброй ночи, молодой человек», – Моррас развернулся и пошел к своему столу. Это была их последняя встреча (RMF, I, 427–428).

Последней оказалась и встреча Морраса с Бразийяком, который 8 июня зашел в типографию L’AF поблагодарить мэтра за выступление в защиту Леска и Лобро. Лейтенанта Бразийяка отпустили после трех суток допросов по делу «Je suis partout», предупредив, что он остается свидетелем (RBC, VI, 354–364). В газете царил «оптимизм, приводящий в замешательство». Тьерри Монье, с началом войны переквалифицировавшийся из политического доктринера в военного стратега, рассуждал о французской авиации. «Французской авиации больше нет!» – сказал Бразийяк. «На меня посмотрели так, как будто я кощунствую, – вспоминал он. – Я не решился настаивать, ибо они были слишком уверены в своих убийственных иллюзиях. Появился Моррас, шляпа, как обычно, на затылке, лицо постаревшее и усталое. Явно удрученный судьбой родины, он сказал мне несколько слов, но оставался полон опасных фантазий» (RBC, VI, 371).

Через два дня, 10 июня, когда фронт был прорван, а Италия объявила войну Франции, всем газетам было приказано покинуть Париж, объявленный во избежание жертв и разрушений «открытым городом». Редакция L’AF во главе с Моррасом, которому больше не суждено было увидеть столицу, на автомобилях организованно выехала на юг, сделав первую остановку в Туре. Имя вождя монархистов творило чудеса: в общем хаосе он не только встречал теплый прием, но наладил издание газеты в Пуатье, где с 13 по 18 июня вышли шесть номеров. Когда местный префект пришел в типографию поприветствовать именитого гостя, начался первый немецкий налет на город. Потерявший слух от перенесенного, Моррас на мгновение оторвался от работы и сказал: «Что вы хотите, господин префект, после семидесяти лет демократии… надо расплачиваться! До свиданья». Его передовицы, как и раньше, призывали к борьбе с «чудовищной ордой». Тем временем, 14 июня немцы вошли в Париж. Редакция L’AF была разграблена, архив уничтожен; обе квартиры Морраса, поначалу опечатанные, постигла та же участь (CRS, 235–238; WAF, 482–483; VCM, 413–415).

Кочующие монархисты еще не знали, что вечером 12 июня на заседании покинувшего столицу совета министров Вейган потребовал запросить перемирие ввиду очевидной безнадежности военной ситуации – и с целью «сохранить власть французского правительства над как можно большей частью национальной территории»[437]. «Перемирие остановит врага, чего не может сделать оружие»[438]. Премьер Рейно воспротивился, ссылаясь на необходимость согласовать действия с англичанами (28 марта он и Черчилль договорились не заключать сепаратно ни перемирие, ни мир) и дождаться ответа от Рузвельта. 15 и 16 июня кабинет заседал уже в Бордо. Ответы оказались неутешительными. Лондон соглашался на франко-германское перемирие лишь при условии перехода французского флота в британские порты и предложил объединить Францию и Великобританию в одно государство, с единым правительством и командованием (составленную Черчиллем декларацию об этом де Голль, находившийся в Лондоне, продиктовал Рейно по телефону). Белый дом, скованный Законом о нейтралитете, обещал моральную поддержку и возможные поставки оружия в будущем, но никаких немедленных действий, не говоря о вступлении в войну. Вопрос стоял уже не столько о ведении войны, сколько о способе выхода из нее.

Остаться на месте и запросить перемирие от имени государства, как поступил бельгийский король Леопольд III, тут же объявленный изменником? Или бежать из страны, как сделала голландская королева Вильгельмина со своими министрами, предоставив армии капитулировать? Рейно склонялся ко второму варианту. Вейган категорически отверг его, не желая принимать на себя позор капитуляции и обрекать Францию на судьбу Польши в случае продолжения сопротивления. «Правительство начало войну, правительство должно закончить ее»[439]. «Я позволил себе заметить, – вспоминал Вейган, – что в данных обстоятельствах нет ничего общего между положением монарха и председателя совета министров. Первый даже в случае навязанного врагом изгнания может претендовать на то, чтобы представлять страну, которой правили многие поколения представителей его династии. Какая возможна аналогия между ним и главой одного из эфемерных кабинетов, которых за семьдесят лет Третьей республики насчитывалось более ста? Уедешь – тебя заменят и забудут»[440].

Президент Лебрен, председатель Сената Жанене и председатель Палаты депутатов Эррио засобирались в Северную Африку, на что командующий флотом адмирал Франсуа Дарлан заметил: «Правительство, которое уезжает, никогда не возвращается»[441]. Петэн заявил: «Если мы покинем Францию, то никогда не обретем ее снова»[442]. Одни объясняли это нежеланием старика что-либо менять, другие – крестьянской привязанностью к земле. Так или иначе, эмиграция была для него неприемлема. Подобно Дантону, маршал знал, что родину нельзя унести на подошвах своих башмаков.

Вечером 16 июня Рейно сообщил Лебрену об отставке кабинета. Эррио и Жанене предложили президенту снова поручить ему формирование правительства, но тот отказался просить о перемирии, хотя понимал его неизбежность. Единственной альтернативой был Петэн, которого Рейно предложил в преемники. Председатели палат не возражали. Последнее при Третьей Республике назначение председателя Совета министров состоялось по правилам.

Фамилия нового премьера вызвала вздох облегчения – нашелся человек, взявший на себя ответственность за судьбу страны «здесь и сейчас». «Впервые за много лет французы увидели на посту главы правительства не вождя партии или лидера шаткого большинства», но «новое воплощение всей Франции»[443]. Маршала «кликали на царство» с 1935 г., когда левый радикал Пьер Кот, будущий эмигрант, «резистант» и коммунист, писал о нем как о желательном главе правительства. Годом позже маргинал Гюстав Эрве выпустил брошюру «Нам нужен Петэн», которую вспоминают чаще, чем похожую статью респектабельного Владимира д’Ормессона в «Le Figaro» от 16 марта 1936 г., через девять дней после ремилитаризации Рейнской области и в связи с этим событием[444]. В марте 1938 г., после аншлюса Австрии, когда Франция оказалась без правительства, Лемери – «единственный парламентарий, которому маршал доверял»[445] – не ограничился газетной статьей, но призвал президента поручить Петэну формирование кабинета. Его поддержали Лаваль, д’Ормессон, Тетенже, глава Федерального союза ветеранов Анри Пишо. Лебрен отказался, сославшись на конституцию и парламент. Во время двух кризисов – в сентябре 1938 г. и в марте 1940 г. – Доде требовал заменить Даладье на Петэна. Весной 1939 г. маршала уговаривали выдвинуть свою кандидатуру в президенты Республики – для «серьезного предупреждения» Гитлеру[446].

Сохранив неприятные воспоминания о политической «кухне» по опыту пребывания в правительстве Думерга в 1934 г., Петэн каждый раз отказывался и просил более не хлопотать. «Президент Республики? О нет! Это хорошо для битых маршалов», – намекал он на Мак-Магона и на своего бывшего противника Гинденбурга. Согласившись в конце февраля 1939 г. отправиться послом в Испанию (трудная и неблагодарная миссия!), Петэн и после объявления войны[447] оставался глух ко всем уговорам о более активной политической роли[448]. После нападения на Францию отказаться было невозможно.

Медлить было нельзя. Петэн заготовил список нового правительства, которое британский журналист А. Верт, считавшийся знатоком Франции, эффектно назвал «состоящим из фаталистов, карьеристов, оппортунистов и лжепророков»[449]. Французский историк П. Бурже более точно определил его как «кабинет Рейно… без Рейно» (и, добавим, без Даладье и Манделя). «Одиннадцать из пятнадцати министров Петэна уже были министрами Рейно; они составляли костяк того большинства за перемирие, которое вызвало отставку предыдущего кабинета»[450].

Утром 17 июня совет министров, заседавший под председательством Лебрена, одобрил речь Петэна, переданную в полдень по радио. Глава правительства «скрепя сердце говор[ил] о том, что необходимо прекратить борьбу» и потому он «сегодня ночью обратился к противнику с вопросом, готов ли он искать с нами, как солдат с солдатом, после борьбы и с честью, способ положить конец военным действиям»[451]. Это не было единоличное решение маршала. И вспомним слова Альфреда де Виньи из книги «Неволя и величие солдата» (1835): «Мы поистине безжалостны, когда требуем, чтобы у одного человека хватило сил отвечать единолично за всю вооруженную часть нации, отданную ему под власть»[452]. Петэн призвал сограждан «сплотиться вокруг правительства» и «прислушиваться только к своей вере в судьбу родины».

Из множества свидетельств о реакции простых французов на эту речь, приведу одно, принадлежащее русскому эмигранту, писателю Роману Гулю, который работал простым поденщиком на ферме. В деревне только у одного имелось старенькое радио. Поэтому в тот дом «набились все мы, окрестные испольщики, арендаторы, крестьяне собственники, услышав, что маршал Петэн произнесёт какое-то обращение к французам. У всех на уме было одно слово – “армистис” (перемирие – В. М.), что означало, что немцы не пойдут сюда, не расквартируют здесь свои войска, не будут забирать скот, хлеб, виноград, вино, не придавят этих французов так, как, наверное, придавили на севере. <…> Катастрофа закончилась голосом маршала Петэна по радио. Ощущение полёта в бездну как бы прервалось. И когда раздались последние слова старческого голоса “Я приношу себя в жертву Франции”, я почувствовал у присутствующих волнение благодарности, что в этот момент катастрофы у них во Франции нашелся человек, взявший на себя всю позорную тяжесть переговоров с Гитлером, чтобы прикрыть своим именем всех их, средних французов, не желающих воевать, которым было наплевать на всё, только бы сохранить своё спокойствие, пусть вот такое, несчастное, позорное, общипанное, разгромленное»[453]. «Какая удача, что даже на краю бездны у нас оставался этот старый и благородный воин! – восклицал Ребатэ (искренно ли?). – Только он, с учетом прежних побед, мог договориться с врагом и спасти ту часть нашей независимости, которую еще можно было спасти» (RMF, I, 495).

Оценивая стремление маршала поскорее заключить перемирие, следует учитывать исторический фактор, а именно перемирие 11 ноября 1918 г., которое отменило наступление в Лотарингии, запланированное на 13 ноября. Подобно Моррасу и Доде, Петэн считал принятие немецкой просьбы о прекращении огня трагической ошибкой. «Перемирие было преждевременным, – утверждал Доде в 1923 г. – Оно предотвратило германский Седан, безусловный и неизбежный. Подлинный мир достигнут только тогда, когда победоносная армия занимает вражескую столицу. И именно в момент перемирия, в хаосе поражения, поверженному врагу должно быть предъявлено первое и самое жесткое требование о возмещении ущерба»[454]. «Если бы Фош послушал меня, – утверждал Петэн, – никогда не появился бы Гитлер с рассказами про то, что германская армия осталась непобежденной»[455]. После проигранной не им войны маршал рассчитывал выиграть мир, хотя бы тактически, – «заставить Гитлера совершить ошибку Фоша»[456]. Потому что «победителю никогда не выгодно даровать перемирие побежденному, находящемуся при последнем издыхании»[457].

Президент Республики, председатели палат и часть депутатов продолжали настаивать на отъезде в Северную Африку (Дарлан выделил им корабль)[458]. Петэн был готов отпустить туда даже «штатских» министров во главе с вице-премьером Шотаном, пояснив: «Я остаюсь здесь с министром иностранных дел и главами военных ведомств, чтобы защищать права и жизнь народа Франции». «Наихудший вариант, – возразил ему Лемери. – Если правительство разделится надвое, оно перестанет существовать. Немцы навяжут свое и растерзают Францию». «Скажите это Лебрену», – ответил маршал[459]. Забегая вперед, скажу, что министры остались в метрополии, а уехавшие вскоре вернулись, но лишились политического будущего – некоторые на ближайшие годы, некоторые навсегда.

В отсутствие перемирия линия фронта двигалась всё дальше. 19 июня редакция L’AF на семи машинах выехала из Пуатье. Хаос нарастал, поэтому маршрут несколько раз меняли. В переполненной гостинице Моррасу постелили в биллиардной, но отказались взять деньги. Новость о перемирии, подписанном 22 июня, застала караван в городке Вильфранш-де-Руэрг, где уже находилась семья Пюжо (VCM, 414–415).

«Французский народ не оспаривает свои поражения, – заявил Петэн по радио 20 июня, пока шли переговоры о перемирии. – Все народы знали череду успехов и неудач. Их слабость или величие видны в том, как они реагировали. Мы извлечем урок из проигранных сражений. После победы дух наслаждения возобладал над духом самопожертвования. Мы требовали больше, чем заслужили. Мы хотели беречь силы; сегодня мы столкнулись с несчастьем[460]. Я был с вами в славные дни. Глава правительства, я остаюсь с вами в скорбные дни. Будьте со мной. Борьба остается прежней. Речь о Франции, о ее земле, о ее сыновьях»[461].

Победители предложили побежденным условия перемирия в виде единого документа, не допускающего возражений и исправлений, – как в ноябре 1918 г. и в июне 1919 г. Для его подписания по совету Геббельса был выбран исторический вагон маршала Фоша, музеефицированный в Компьенском лесу, – тот самый, где Вейган 11 ноября 1918 г. от имени «союзников» зачитал условия перемирия германским представителям. Требовалось или принять все пункты, суровые и порой унизительные, или продолжать войну, что означало новые жертвы и, главное, миллионы пленных. Правительство заранее посчитало неприемлемыми два возможных условия – передачу противнику флота и колоний. Немцы этого не потребовали. «Если бы Петэн хоть немного был настроен антибритански, если бы он хотел “сотрудничать” с Германией, если бы он был “предателем” Франции, не было ничего проще, чем добиться от Гитлера лучших условий в обмен на французский флот. Но ни в 1940, ни в 1942 гг. такая мысль даже не закралась в его голову», – отметил Хаддлстон[462].

«Перемирие, – суммировал Поль Бодуэн, возглавлявший МИД на момент его подписания, – позволило избежать полной оккупации страны и сохранило правительство, долгом которого было защищать французский народ от врага. Оно спасло Северную Африку и оставило в наших руках колонии и флот. Оно разрешило нам иметь небольшую армию и избавило бо́льшую часть взрослого мужского населения от участи пленников. Оно дало возможность восстановить порядок в стране путем возвращения домой миллионов беженцев, запрудивших дороги, и быстрой демобилизации двух миллионов человек»[463]. По словам Поля Валери, перемирие «спасло порядок, честь и моральный дух нации в условиях всеобщего смятения и распада»[464].

Конечно, спасти удалось не всё и не всех. Более двух миллионов остались военнопленными. Две трети страны, включая всё атлантическое побережье, оказались «под бошами», причем Франция должна была платить за оккупацию. Эльзас и Лотарингия «вернулись» в Рейх; два департамента на севере перешли под контроль военных властей в Бельгии. На остальной оккупированной территории действовали французские законы и французская администрация – насколько это допускали новые хозяева, заложниками которых оказались французы. «Несмотря на все моральные, экономические и территориальные потери Франция на время вышла из мировой бойни, что означало сбережение народа и народных сил. Заключение перемирия в сложившихся условиях можно рассматривать как блестящий дипломатический ход», – констатировал А. Н. Бурлаков[465]. Неудивительно, что оно вызвало всеобщий вздох облегчения. Споры были разве что о том, девяносто восемь или девяносто девять процентов французов поддержали это решение.

На фоне трагических событий незамеченным прошло то, что утром 17 июня не приглашенный в новое правительство временный бригадный генерал[466] Шарль де Голль – статс-секретарь военного министерства в последнем кабинете Рейно[467] – вылетел из Бордо в Лондон вместе с Эдвардом Спиерсом, эмиссаром Черчилля. На следующий день де Голль на волнах Би-Би-Си обратился «ко всем французам», призвав продолжать вооруженную борьбу под его руководством, но мало кто услышал неожиданную речь. Днем позже, 19 июня, он заговорил уже «от имени Франции» и отверг «правительство, попавшее в рабство к врагу». 22 июня на тех же волнах британский премьер жестко осудил перемирие. Рейно послал своему другу Черчиллю телеграмму протеста, о которой потом предпочитал не вспоминать[468]. Эррио уверял, что нашел в речи «нежность, которую Черчилль всегда питал к Франции», а ответ Петэна, данный днем позже, назвал «жалким»[469]. Что же сказал маршал? «Господин Черчилль судит, исходя из интересов своей страны, но не из интересов нашей [страны] и, тем более, не из французской чести. Наше знамя осталось незапятнанным. Наша армия сражалась храбро и верно. <…> Никому не удастся расколоть французов в момент, когда их страна страдает»[470]. «Дилемма была очевидной, – суммировал П. Бурже. – Или сохранить верность обязательствам перед англичанами и согласиться на уничтожение французской армии и полную оккупацию территории; или пренебречь ими чтобы избежать и того, и другого»[471].

Удалось ли Петэну «заставить Гитлера совершить ошибку Фоша»? Вердикт потомства оказался не в его пользу, но вспомним, как оценил перемирие противник – тоже задним числом. Рейхсмаршал Герман Геринг: «Перемирие было самой большой ошибкой фюрера». Фельдмаршал Вильгельм Кейтель: «История пошла бы по-другому, если бы мы взяли Гибралтар и если бы фюрер не оставил Франции ее флот, колониальные войска и империю». Сесиль фон Ренте-Финк, дипломатический представитель Гитлера при Петэне: «Величайший из людей, фюрер в июне 1940 г. совершил непростительную ошибку, заключив перемирие с Францией вместо того, чтобы немедленно оккупировать всю французскую территорию, а затем Северную Африку, пройдя через Испанию»[472]. В конце жизни это признал сам Гитлер, диктуя 14 февраля 1945 г. Мартину Борману: «Самая большая ошибка нашей политики была совершена в отношении Франции. Не надо было сотрудничать с ней. Ей эта политика пошла на пользу, а нам во вред»[473].

25 июня 1940 г., в день национального траура и приспущенных флагов, французы снова услышали по радио глуховатый, четкий голос Петэна. Маршал сообщил об условиях перемирия, коротко напомнил о том, что привело к нему и к чему могло привести дальнейшее сопротивление, затем изложил программу:

«Отныне мы должны нацелить наши усилия на будущее. Начинается новый порядок. Вы скоро вернетесь к своим очагам. Некоторые надо восстановить. Вы страдали. Вам еще предстоит страдать. Многие не вернут свою работу и дом. Ваша жизнь будет трудной. Не буду утешать вас обманными словами. Я ненавижу ложь, которая сделала вам столько зла. Земля, она не лжет. Она требует вашего возвращения. Она и есть сама родина. Поле, оставшееся невспаханным, – умирающая часть Франции. Поле, засеянное заново, – возрождающаяся часть Франции. Не ждите слишком многого от государства, которое может дать только то, что получает. Рассчитывайте сейчас прежде всего на самих себя, в будущем – на детей, которых вы должны воспитать в чувстве долга.

Нам предстоит восстановить Францию. Покажите это миру, который за нами наблюдает, противнику, который нас оккупирует, с полным спокойствием, трудолюбием и достоинством. Наше поражение вызвано расслабленностью. Дух наслаждения разрушил то, что построил дух самопожертвования. Я призываю вас прежде всего к интеллектуальному и моральному возрождению. Французы, вы сделаете это и увидите, я уверен, новую Францию, созданную вашим усердием»[474].

Мадам Пюжо записала слова маршала для Морраса, которому речь понравилась. «На протяжении скольких лет с народом Франции не говорили на таком честном и простом языке, совершенном в ясности и серьезности? Достаточно ли мы оценили честь и благодеяние этой речи?» – вопрошал он 16 августа. Но еще 26 июня Моррас составил и передал агентству «Гавас» в Бордо заявление, на следующий день напечатанное во многих газетах:

«При первом слухе о перемирии L’AF выступила в Пуатье, где она тогда выходила, с призывом, который повторила при возобновлении издания: “Безумцем, заслуживающим смирительной рубашки, будет любой француз, который захочет подменить своим мнением то, что исходит от военной компетенции Петэна и Вейгана”. У этих великих французов есть все сведения о том, что необходимо знать. Никто более не вправе судить, как они. Шепотки раздраженных специалистов лишь оскорбляют здравый смысл. Среди желающих вести борьбу без предела всем сейчас ясно, что на территории метрополии это невозможно; они хотят перенести ее в наши колонии! Это все равно что бросить и отдать всю Францию. Когда они снова увидят ее? Возможно, никогда.

После решения военного вопроса всё определяется национальным вопросом. Понимающие наше прошлое спрашивают себя, не рухнули ли мы ниже, чем когда-либо в истории Франции. Пусть так! Мы поднимемся, если сохраним главное и живое чувство нашего единства.

Французское единство прежде всего! В единстве всё может возродиться. Но если нас постигнет несчастье раскола – даже в иллюзии противостояния победоносному противнику – этот раскол будет выгоден только ему.

У нас нет иных шансов, кроме гордого и сильного поддержания национального единства, воплотившегося в маршале Петэне и его сотрудниках.

Каким бы печальным и тяжелым ни было положение, рвать одежды Родины – значит, ухудшить его. На это преступно посягают виновники неподготовленной войны, за десять месяцев лишившие нас достижений десяти веков. Против горестной необходимости, покориться которой нас заставляют твердый разум и верное сердце, они обращают потоп словесного патриотизма, смысл которого нетрудно понять. Он служит не национальным целям, но забвению их ошибок, интересам их партий и маневрам заграницы.

Французское единство прежде всего! Вот единственная ось, единственный столп надежды. Ни один француз, достойный этого имени, не должен забывать эту основополагающую истину. От этого зависит все будущее нашего народа» (MSF, 297–299).

К Моррасу прислушивались. «Если у меня и были какие-то колебания или малейшие сомнения, сообщение агентства “Гавас” полностью рассеяло их», – вспоминал Массис (MNT, 326). Ю. Вебер отметил, что заявление «отразило господствовавшее в стране настроение. <…> Кто имел право так возвысить в этот час свой голос, кроме неутомимой Кассандры с улицы Боккадор?» И процитировал бейрутскую газету «L’Orient» от 29 июня: «Чей голос сегодня внушает большее уважение всем французам, чем голос Шарля Морраса? Чье более чистое имя, чей более высокий и мощный авторитет может служить необходимому объединению… Если французы, в навязанной им тяжкой покорности, еще в чем-то сомневаются, единственного обращения Морраса достаточно, чтобы их освободить» (WAF, 483).

Повторяя, что «Германия остается врагом номер один», Моррас возобновил издание газеты. 1 июля в Лиможе вышел специальный выпуск L’AF. В истории движения и всей страны началась новая эпоха. О ней – в следующей книге.

4 сентября 1939 г., на следующий день после того, как Великобритания и Франция объявили войну Германии, Испания заявила о нейтралитете. Франко поддерживал союзнические отношения с нацистской Германией и фашистской Италией, без помощи которых не смог бы одержать победу в гражданской войне, но любой ценой стремился избежать вовлечения в войну против Великобритании и Франции. Еще 27 октября 1938 г. Салазар, выступавший как союзник Франко, заявил: «С самого начала (гражданской войны – В. М.) мне представлялось очевидным, что главный интерес националистической Испании заключается в том, чтобы остаться нейтральной в случае конфликта, вызванного проблемами Центральной Европы»[475]. Даже на пике военных успехов вермахта на западе летом – осенью 1940 г. война против Великобритании противоречила как стратегическим интересам Франко, так и его тактическим целям – укреплению режима и взятию под полный контроль всей территории страны.

Осенью 1939 г. позиция Испании в наибольшей степени беспокоила Францию: будет ли ее южная граница под угрозой военного вторжения или нет? Обеспечение нейтралитета Испании стало важнейшей задачей французского посла маршала Филиппа Петэна, занимавшего этот пост с марта 1939 г. Несмотря на огромный личный престиж маршала, официальные лица, включая Франко, с самого начала держались с послом подчеркнуто холодно, что выражало недовольство прореспубликанской позицией Парижа в годы гражданской войны, особенно во время пребывания у власти Народного фронта[476]. В этой ситуации Петэн рассчитывал на контакты в не-политической, интеллектуальной и культурной сфере. Нужен был человек, не связанный с правящими кругами, известный в Испании и занимавший последовательно профранкистскую позицию. Выбор логично пал на Морраса.

Цель миссии была очевидной: убедить Франко, что Париж не является врагом его режима, рассчитывает на доброжелательный нейтралитет и стремится к улучшению отношений в ситуации, когда Берлин мог оказать давление на него. Во Франции и Великобритании советско-германский договор о ненападении 23 августа 1939 г. рассматривался как измена СССР политике противостояния Гитлеру, в Италии и Испании – как измена Гитлера политике противостояния коммунизму. Вступление Красной Армии в Польшу 17 сентября было воспринято как союзнический акт по отношению к Германии и, следовательно, враждебный по отношению к Великобритании и Франции. Явилось искушение использовать это для попытки вбить клин между Франко и Гитлером, а в перспективе – между Муссолини и Гитлером. Такова была логика французских дипломатов, однако действовать по официальным каналам они не решались. Прямые антигерманские выпады неминуемо привели бы к провалу миссии, поэтому послание предполагалось завуалировать речами о «латинстве» – цивилизационном и культурном единстве Франции, Италии и Испании, связанных, по словам Анри Массиса, «близостью языка и культуры, единой верой и преданностью христианской цивилизации Запада» (НМС, 38). С учетом репутации Морраса это означало – против Германии.

18 сентября 1939 г. Максим Реаль дель Сарте, после победы националистов проводивший много времени на родине предков, писал Моррасу из Сан-Хуан-де-Луз:

«События на стороне наших врагов развиваются стремительно, и русско-германская коалиция (которая нас, людей A. F., не застала врасплох) дает неожиданную возможность для новых переговоров в направлении Италии и Испании, весьма вероятно, с Италией через Испанию.

Я думал об этом, и ваше письмо укрепило мое чувство, что нам есть чем заняться в Испании, когда меня посетил г-н [Арман] Газель, считающийся нашим “штатским” послом в Испании. Он – первый после маршала Петэна, который отдал ему всю административную часть и дипломатическую “кухню”. Я давно знаком с г-жой [Элизабет], поскольку лепил бюст ее дочери и был принят ею и мужем, в то время уже советником посольства в Мадриде, когда в 1929 г. ехал в Марокко к герцогу де Гизу. Потом Газель служил в Брюсселе, а сейчас играет – повторю, как гражданское лицо – большую роль в Испании. Он общается непосредственно с маршалом и с его полного согласия два дня назад приехал ко мне на мельницу в Сан-Хуан-де-Луз. Вот что он мне сказал:

“Я собираюсь отправить в Париж отчет министру, где указываю, что сейчас, как никогда, необходимо экстренно принять во внимание то, что Победа и Мир проходят через Мадрид, если хотят достичь Рима, и что, по счастью, русское вторжение (в Польшу – В. М.) облегчает задачу при условии, что мы действительно хотим сделать всё необходимое для облегчения такого сближения”.

Он также сказал: “Мы можем немногое. У нас еще нет никаких ходов. Мы страдаем от того, что нас держат на внушительном расстоянии, и только люди вроде вас могут заметно изменить ситуацию. Сегодня я приехал к вам с сообщением, что прошу посылать сейчас в Испанию людей вроде вас и самого важного из всех – Шарля Морраса, о чем просит маршал. Нужно, чтобы Моррас приехал в Испанию на восемь полных дней. Он же академик? Надо устроить ему прием. И вокруг этого события мы организуем всё, что может послужить Франции и сближению” (с Испанией – В. М.).

Я заметил, что вы приедете, только если вас пригласит сам маршал.

Ответ: “Конечно, он это должен сделать. Он может сделать только нечто официальное. Я прошу вас передать Шарлю Моррасу, поскольку вы будете сопровождать его в поездке, что только он в этот решающий час может вытащить нас из затруднений с Испанией и позволить восстановить контакты между нами и официальными лицами, поэтому я прошу его не отказываться от предложения. Я отправил в Париж пространный доклад о влиянии Шарля Морраса и L’AF, которая прибывает сюда в больших количествах и стоит на первом месте (из французских газет – В. М.), заметно опережая “Jour”, занимающую второе место”.

Я записал всё это с чувством гордости и воодушевления от мысли, что вам воздают должное, и в то же время, признаюсь, с тревогой: дошло до того, что официальные инстанции вынуждены обращаться к нам, чтобы выпутаться из ситуации, в которой они оказались по собственной воле.

Речь идет о Франции, и я не преувеличу, сказав, что, если Шарль Моррас знает, чего от него ждут, он примет просьбу во внимание. <…>

Думаю также, что вам будет приятно узнать, с каким вниманием по эту сторону границы следят за всем, что́ вы пишете и думаете.

Провожая г-на Газеля, я сказал, что день вашего приезда в Испанию может совпасть с приездом Гитлера в Рим, что в этот день на первых страницах испанских газет будет фотография Шарля Морраса и что им впервые позволят написать по-французски слова “Да здравствует Франция”. <…> У нас хорошие карты. Поэтому к нам и обратились» (LCM-II, 212–214).

Моррас согласился на предложение поехать в Испанию (к сожалению, его ответные письма не сохранились). Миссия должна была иметь официальный характер, поэтому дела шли медленно. Только 24 октября Реаль дель Сарте смог доложить мэтру:

«Маршал сообщил через г-на Газеля, что ваша поездка рассматривается как организованная и оплаченная (простите это ужасное слово) Францией, как обычная миссия Кэ д’Орсэ (министерства иностранных дел – В. М.).

Маршал сказал, что лишь вы можете многое уладить в Испании. Он не заблуждается на счет того, что из французов только ваши последователи пользуются здесь доверием (выделено мной – В. М.). <…> Он с воодушевлением зафиксировал ваш ответ и отправил его в архив, ожидая указаний МИД[477]. Но МИД не был бы МИД’ом, если бы уже посчитал Шарля Морраса выгодным экспортным товаром. МИД отреагировал, и я понял, что инстанции начали тормозить. Мы с вами это предвидели.

Все маршалы ведут себя, как великий П. (Петэн – В. М.). Но не всем хватает храбрости сказать: “Вот что необходимо, если вы сейчас хотите спасти и укрепить престиж Франции”. <…> Возможно (и на этом стоит задержаться), Петэн приславший ко мне своего Газеля чтобы предуведомить вас, думает, что его снова позовут в Париж и пригласят в правительство. Это объяснило бы желание увидеть Морраса в Испании, для других и для него самого. Увы, все беспокоятся только о себе и живут сегодняшним днем. <…> В данный момент маршал выразил национальную волю, ощущение полезности, необходимости вашего приезда, которого он продолжает страстно желать, но которого более не осмеливается требовать от МИД и от скотов, решающих судьбы Франции. <…>

Я смог привлечь к делу высокопоставленных лиц из испанской Академии языка в Мадриде. И дал понять людям вроде Серрано Суньера всю чрезвычайную выгоду от того, чтобы заложить основы латинства в виде некоего манифеста, исходящего от такого великого латинянина, великого француза, великого «римлянина», как вы, и что в Испании официальная трибуна Академии отлично подходит для этого призыва. Серрано Суньер в своей политике уже наметил общие линии, составляющие его программу: Мадрид – Лиссабон – Рим – Париж. Это логично ориентирует его в вашем направлении. Но Серрано Суньер обязан считаться со всеми своими подчиненными и союзниками и не может потребовать вашего приезда в Испанию (никто его не просил, это исходит от него). Главное, чтобы это не делалось против его воли и чтобы не дразнило его врагов (их в Испании более чем достаточно).

Я хорошо знаю эту публику и не доверяю ей. На деле вдохновителем вашей поездки будет “Accion Espanola”. Один из его лидеров [Хуан Антонио де] Сунсунеги [-и-Лоредо], будущий мэр Мадрида, находящийся в курсе всего, что нас интересует, является исполнителем замысла, этапы которого я вам сейчас изложу.

Вы получите два приглашения в Испанию:

1) От вашей Академии моральных и политических наук[478], обычное приглашение принять участие в пленарном заседании. Вам надо будет произнести речь, но не манифест, а речь на политическую тему, в которой вы сможете выразить симпатию к трудам Франко, направленным на сохранение и возрождение (Испании – В. М.). Эта речь подготовит другую.

2) Получив извещение, что вы приглашены на заседание [Академии моральных и политических наук] и что Испания будет иметь честь принять вас, директор Королевской академии языка [Хосе Мариа Пеман-и-Пемартин] официально пригласит вас выступить с большой речью на ее пленарном заседании. Это и будет ваш манифест.

Заседание будет посвящено памяти Рамиро де Маэсту, вождя “Accion Espanola”, единственного члена Академии языка, убитого “красными”. Это будет первое заседание Академии, и благодаря теме (в честь Маэсту) вызовет ощутимый резонанс. Туда пригласят Петэна, а мы захватим добрых людей из посольства.

На маневры МИД я отвечу: “Попробуйте-ка теперь помешать!”

Это следует сделать в конце ноября – начале декабря. Нужно именно это время, чтобы в Мадриде собрались влиятельные люди и французское посольство, в настоящий момент весьма симпатизирующее моим маневрам, которым оно не может и не хочет мешать, благо это освобождает их от ответственности. Поездку, похоже, придется оплатить нам самим, но, думаю, А. F. с этим справится, а я постараюсь обеспечить нам автомобиль. <…> Сделать что-либо с латинской точки зрения сейчас возможно только в Мадриде, и эта миссия ниспослана провидением именно вам», – подчеркнул он (LCM-II, 216–219).

19 ноября Реаль дель Сарте прислал Моррасу новый отчет с приложением нескольких документов. Начальник секретариата Серрано Суньера 10 ноября ответил одному из влиятельных знакомых скульптора, что «в принципе нет причин, которые могли бы помешать запланированной поездке», что его шеф «особенно рад теме, которую г-н Моррас избрал для своей большой речи. Если г-н Моррас будет столь любезен, что пришлет ее текст, – добавил чиновник, – правительство будет радо заранее ознакомиться с ней, чтобы прийти к согласию с ним относительно всех деталей». Он также сообщил, что программу придется согласовать с внешнеполитическим ведомством (LCM-II, 219–220).

К хлопотам Реаль дель Сарте подключил приехавшего в Испанию «правого» депутата Ксавье Валла (вояж организовало французское правительство) и знакомого священника-француза, шурина влиятельного генерала Альбера Лелона, военного атташе в Лондоне. 5 ноября Генеральный комиссариат информации ответил на запрос Лелона, что «видит лишь пользу в том, чтобы талант и добрая воля г-на Реаль дель Сарте были задействованы в нашей пропагандистской работе в Испании» и что «принятие всех решений в этом отношении находится в ведении маршала Петэна». «Видите, я много сделал и горжусь результатами, – подытожил Реаль дель Сарте свой отчет Моррасу. – <…> Академия получит от испанского правительства пожелание, чтобы она официально приняла вас, чтобы вы произнесли речь на одобренную тему (которую я им сообщил), причем так чтобы она полностью совпадала с текстом (для придания ему законной силы), который вы будете любезны сообщить Академии.

Когда это будет сделано, вы получите официальное приглашение» (LCM-II, 222)

Казалось, все препятствия устранены, но подготовка все еще буксовала. «Я тороплю испанцев, – сообщил Реаль дель Сарте 8 декабря Моррасу, – поскольку события идут стремительно, а я ужасно опасаюсь тех ударов по власти Франко, которые могут быть нанесены совместными усилиями Москвы и Гитлера. Немцам было бы так удобно видеть Испанию снова расколотой. Только Франция сейчас может и должна помочь Франко, которого немцы начали пытаться принизить и уничтожить». Дополнительным плюсом стало письмо Петэна к Реаль дель Сарте от 29 ноября, копию которого он приложил к отчету. Маршал-посол заявил, что «будет счастлив видеть» Морраса в Мадриде (LCM-II, 224–225).

Начальник секретариата Серрано Суньера смог ответить на очередной запрос о визите Морраса лишь через месяц, так как ждал ответа из МИД: внешнеполитическое ведомство дало добро, – и повторил просьбу заранее прислать текст речи, чтобы академики могли подготовить ответную. Моррасу, подчеркнул он, «будет оказан исключительно пышный прием», хотя «не в традициях Академии так принимать членов-корреспондентов или отвечать на их речи». В канун нового года Реаль дель Сарте сообщил новости мэтру и попросил в новом письме уточнить тему речи, пояснив: «Серрано Суньер, который жаждет извлечь пользу из вашего приезда, должен делать вид, что он в курсе всего, и нуждается в политических основаниях для того, чтобы укрепить желание генерала Франко присутствовать на заседании, не навлекая при этом на себя никакой ответственности» (LCM-II, 225–226). Иными словами, чтобы речь никого не задела, прежде всего – Германию.

Несмотря на все усилия, миссия Морраса не состоялась. Почему? Публикаторы приведенных писем (последнее от 30 декабря 1939 г.) ответа на дают, как и другие доступные источники. Разгадку следует искать в испанских и французских архивах, если соответствующие документы сохранились. За подчеркнуто общим характером речей о «латинском единстве» стояло стремление предотвратить испано-германский союз против Франции, что соответствовало амбивалентному отношению к Германии со стороны Серрано Суньера, но он не был хозяином положения. Возможно, в Мадриде опасались негативной реакции со стороны Германии, где репутация Морраса, вне зависимости от заявленного характера миссии, была однозначно отрицательной. Возможно, свою роль сыграло нежелание министра внутренних дел Альбера Сарро допускать монархистов до участия в официальной деятельности.

Бессмысленно гадать, какие результаты могла бы принести миссия Морраса в Испанию в конце 1939 г., если бы она состоялась. Однако ее замысел и подготовка представляют интерес как пример «военных усилий» «Action française» в непрекращавшейся борьбе против Германии.

После осуждения французским судом в начале 1945 г. и до конца XX в. Шарль Моррас, окончательно ставший политически одиозным персонажем, редко привлекал внимание представителей французской системной (академической и университетской) науки, а если привлекал, то преимущественно в неполитических аспектах своей деятельности – как литератор и интеллектуал, провансальский регионалист и «знатный земляк» (отдельная тема – отношения с католической церковью)[479]. За пределами системной науки апологеты-роялисты пропагандировали Морраса как теоретика монархии и интегрального национализма и указывали на несправедливость его обвинения в «сотрудничестве» с нацистами в годы Второй мировой войны[480]. Противники, в основном «слева», акцентировали внимание на поддержке Моррасом маршала Петэна и сотрудничестве с режимом Виши, на антисемитизме и выступлениях против республики, объявляя его «фашистом»[481]. Огромный объем литературного наследия Морраса, охватывавшего почти семь десятилетий, позволял подобрать цитаты почти к любому из утверждений, особенно если игнорировать эволюцию его идей и не придавать значения контексту.

Следует признать, что в прошлом веке наиболее значимые аналитические работы о Моррасе написаны его сторонниками и последователями, прежде всего поздними моррасианцами, знавшими его лично (Анри Массис, Пьер Бутен, Жан Мадиран, Пьер Паскаль, Роже Жозеф)[482]. Мимо их книг, где много внимания уделено изложению и анализу политических идей Морраса, не должен пройти ни один исследователь, хотя необходимо помнить о тенденциозности авторов. В сравнении с ними книги критиков Морраса (Эмманюэль Бо де Ломени, Жан де Фабрег, Джеймс Мак-Керни)[483] проигрывают в отношении как фактической точности, так и глубины анализа, не говоря опять же о тенденциозности. Книга Ива Широна «Жизнь Морраса» (1991; доп. изд. 1999)[484] остается лучшей биографией, наиболее полной и точной в фактическом отношении.

На рубеже веков положение стало меняться: системная наука обратила внимание на политические идеи Морраса и продемонстрировала стремление анализировать их «без гнева и пристрастия». Первой ласточкой процесса по реабилитации политического наследия Морраса как допустимой темы исследований, без необходимости «извиняться» за обращение к нему, но с неизбежной критикой его отдельных положений, можно назвать книгу доктора истории Бруно Гойе «Шарль Моррас» (2000)[485], выпущенную престижным издательством «Presses de Science Po», хотя как биография она заметно уступает работе Широна. Эссеист и философ, доктор литературы Стефан Жоканти, посвятивший диссертацию Моррасу как деятелю провансальской литературы, анализировал его идеи в книге «Моррас. Хаос и порядок» (2006; 2008)[486]. Лоран Жоли, исследователь из университета Кан-Нормандия, специализирующийся на истории режима Виши и французского антисемитизма, выпустил тщательно документированную, хотя и спорную в отдельных выводах монографию «Рождение “Action française”. Морис Баррес, Шарль Моррас и крайне-правые националисты на рубеже XX века» (2015)[487]. Симпатизирующий Моррасу историк и философ Аксель Тиссеран опубликовал его ценную в историческом и интеллектуальном отношении переписку с учителем и старшим другом, аббатом, позднее епископом Жаном-Батистом Пеноном (2007), составил вместе с С. Жоканти посвященную Моррасу антологию в серии «Cahier de l'Herne» (2011) и выпустил книгу «Актуальность Шарля Морраса. Введение в политическую философию нашего времени» (2019)[488]. Историк Тони Кунтер в монографии на основе диссертации «Шарль Моррас. Контрреволюция в наследство» (2009) проанализировал воздействие на Морраса идей и сочинений классиков консерватизма Луи де Бональда и Жозефа де Местра, о чем большинство его предшественников лишь упоминало[489]; им же написаны краткая интеллектуальная биография Морраса в серии «Qui suis-je?» издательства «Pardès» (не путать с известной серией «Que sais-je?») и ряд историографических обзоров (доступны на сайте maurras.net)[490]. Заслуживает внимания и адресованная широкому читателю обобщающая работа историка Франсуа Югенена (настоящая фамилия: Майо) «Action française. Интеллектуальная история» (2011)[491].

На новом этапе изучения Морраса и «Action française» особую роль сыграл профессор университета Сорбонна (ранее университета Поля Верлена в Меце) Оливье Дар, которого можно назвать если не руководящей, то направляющей и организующей силой современного французского моррасоведения. Под его руководством проведен ряд научных конференций и выпущены сборники статей по их итогам, включая посвященные Жаку Бенвилю и Морису Барресу[492]. В 2013 г. Дар опубликовал книгу «Шарль Моррас. Вождь и действие», переизданную в феврале 2019 г. под заглавием «Шарль Моррас. Интегральный националист»[493]. В сентябре 2019 г. увидела свет монография профессора университета Лотарингии в Меце Мишеля Грюнвальда «От “Франции прежде всего” к “одной только Франции”. “Action française” перед лицом национал-соцализма и Третьего Рейха»[494], которую вместе с книгой Дара можно считать последним словом французской науки о Моррасе на момент написания этих строк. Представлю их читателю, начав с книги Грюнвальда как имеющей прямое отношение к тематике моих исследований.

Грюнвальд – специалист по германской культуре и германо-французским интеллектуальным связям, автор биографии и библиографии Клауса Манна, книги о политической философии Артура Мёллера ван ден Брука, соредактор ряда сборников по данной проблематике. В предисловии он указал, что посвятил ее изучению около 30 лет, из которых 15 лет в «интенсивном и углубленном общении» с Даром.

Обращаясь к работе Грюнвальда, следует сразу пояснить, что «Action française» в ней означает не политическое движение, но его одноименную ежедневную газету, которую мы во избежание путаницы называем L'AF. Более точный подзаголовок книги мог бы звучать «Национал-соцализм и Третий Рейх на страницах “L'Action française”», поскольку она, кроме первой главы, представляет собой информативную, но далеко не исчерпывающую тематическую подборку цитат из газеты, комплект которой проработан исследователем. Грюнвальд приводит больше цитат, чем автор этих строк, но далеко не все они совпадают; при этом независимо друг от друга мы пришли к схожим выводам.

Тематически и хронологически первая часть «Перед лицом “дурного договора”. 1923–1939» (точнее, до поражения Франции в 1940 г.) частично совпадает с моей монографией «Шарль Моррас и “Action française” против Германии: от кайзера до Гитлера»

(М., 2020; вышла в ноябре 2019 г.), охватывающей период от «дела Дрейфуса» до прихода нацистов к власти, и почти полностью с той книгой, которую вы держите в руках. Как соотносятся друг с другом эти исследования? Не дерзая судить о качестве своей работы, укажу следующее. Моя первая монография написана до знакомства с книгой Грюнвальда, в которой я не обнаружил ничего, чем ее следовало бы дополнить при переиздании, кроме указания на сам факт наличия его работы. Вторая монография к моменту моего знакомства с книгой Грюнвальда была почти закончена, а ее основное содержание опубликовано в виде статей. Концептуально я не заимствовал у французского автора ничего, хотя отметил совпадение ряда наших выводов и процитировал его суждения, с которыми считаю полезным ознакомить российского читателя. В отношении фактического материала я использовал несколько приведенных им цитат, которые ранее не были мне известны, но не содержали ничего принципиально нового.

Выводы Грюнвальда: о неизменно антигерманской позиции «Action française» (не только газеты, но, добавим, и движения), о его постоянной кампании за перевооружение Франции, о неверности трактовки его позиции как «ультра-мюнхенской» и «пораженческой» в предвоенные годы и как «рупора петэнизма» в годы Виши, о поддерживавшемся им культе маршала как форме противостояния оккупантам, о его борьбе против создания единой партии по фашистскому или нацистскому образцу, – все они имеют тем большую ценность, что не просто опровергают расхожие утверждения, присутствующие и в российской литературе, но делают это на основании солидной доказательной базы. С выводами и аргументацией автора необходимо считаться.

В отношении цитат из L'AF книга Грюнвальда количественно богаче моей, но скорее может рассматриваться как дополнение к ней, а не наоборот. Такой вывод объясняется не нескромностью автора этих строк, но разностью подхода. Для меня «Action française» – прежде всего политическое движение, сохранившееся в качестве такового и после запрета в начале 1936 г. его организаций, движение, у которого были идеологи, верные сторонники, диссиденты, попутчики и враги, а не только газета, при всей ее идейной, пропагандистской и организационной важности. Грюнвальд, помимо «столпов» L'AF Морраса, Доде, Пюжо и Бенвиля обильно цитирует (Доде значительно подробнее, чем пишущий эти строки) обозревателей газеты Жана Дельбека и Жозе Ле Буше, которых я оставил без внимания, поскольку они лишь повторяли и развивали по частным вопросам идеи и тезисы Морраса. В свою очередь, Грюнвальд обошел вниманием идеи и высказывания молодых моррасианцев 1930-х годов Робера Бразийяка и Тьерри Монье, а также Анри Массиса, который вместе с Бенвилем редактировал журнал «La Revue universelle», «дочернее предприятие» движения. В соответствии с избранной методологией, французский историк оставил за пределами книги важные для понимания проблемы высказывания тех, кого можно назвать «попутчиками» движения (Анри Беро, Анри Бордо), или его критиков (Жорж Бернанос, Луи-Фердинанд Селин, не говоря о противниках «слева»). Главный недостаток книги Грюнвальда – отсутствие идейного и политического контекста эпохи. Чтобы понять, чем были вызваны те или иные высказывания и поступки ее героев, необходимо постоянно держать в голове подробности политической жизни Франции и Германии 1930-х годов или иметь под рукой обстоятельный справочник. Ученый проигнорировал такие ключевые для истории «Action française», да и всей Франции, события, как политический кризис 6 февраля 1934 г., запрет националистических лиг в начале 1936 г., гражданская война в Испании, отношения «Action française» с Ватиканом, а его реакцию на приход к власти Народного фронта фактически свел к нападкам на Леона Блюма. Об этом же говорит использованная литература. В качестве базовой биографии Морраса, к которой он отсылает читателя, Грюнвальд использует книгу Дара, иногда книги Гойе и Жоканти, но игнорирует фундаментальную работу Широна. Базовым исследованием по внешней политике Франции 1930-х годов ему служит известная книга Жана-Батиста Дюрозеля «Упадок. 1932–1939» (1979), однако исключительная опора на официозную версию (Дюрозель возглавлял правительственную комиссию по изданию дипломатических документов) сорокалетней давности представляется, мягко говоря, не лучшим выбором.

Те же достоинства и недостатки присущи второй части «От поражения до Клерво. 1940–1952». Рассмотренному в ней периоду пишущий эти строки планирует посвятить отдельную монографию, поскольку книга Грюнвальда не исчерпывает ни фактический материал, ни, тем более, проблемы, связанные с режимом Виши, о котором в российской историографии (за значимым исключением работ А. Н. Бурлакова) существует превратное представление. Детального рассмотрения требует французский «коллаборационизм» в силу неоднородности явления и ангажированности его трактовок. Отрадно, что Грюнвальд не ограничился периодом издания L'AF, т. е. до августа 1944 г., и продолжил исследование вплоть до смерти Морраса, который не прекращал борьбу не только против обвинений в «сотрудничестве с врагом», но и против «германизма».

Если монография Грюнвальда посвящена одной конкретной проблеме, то книга Дара претендует на обобщение. Как «первую книгу о Шарле Моррасе» для современного читателя-неспециалиста и как «введение в систему Шарля Морраса», если воспользоваться заглавием эссе Поля Валери, ее можно только приветствовать. Как биография она заметно уступает работе Широна (отметив, что этот автор «не скрывает эмпатии к своему предмету», Дар как будто старался пореже упоминать его), а как анализ взглядов Морраса – сочинениям того же Бутена. Адресуясь к более широкому читателю, чем Грюнвальд, Дар, с одной стороны, использовал более доступные книжные издания сочинений Морраса, а не комплект газеты L'AF, с другой, старался поместить изложение в широкий исторический контекст. Автор поставил целью по возможности охватить все сферы идей и деятельности Морраса, что в целом ему удалось. Однако применительно к теме настоящего исследования должен заметить, что обсуждение проблемы «Моррас и германизм» Дар начал только в главе о Первой мировой войне, чем исказил картину эволюции взглядов Морраса. Германской теме историк уделил меньше места, чем, например, отношениям «Action française» с Ватиканом. Существенным упущением является то, что Дар полностью обошел вниманием позицию Морраса по вопросу войны и мира в 1938–1939 гг., от аншлюса Австрии до начала войны, хотя сделал правильный вывод: «Он остался неколебимым германофобом и противником нацизма, который считал самой крайней формой пангерманизма» (Р. 260–261). Важное достоинство книги – данный в заключительной главе анализ бытования идей Морраса в послевоенной Франции, включая споры его потенциальных наследников.

Написанная объективно и академично, ни в коей мере не являющаяся апологией, книга Дара уже в первом издании была принята неравнодушно. Неоморрасианцы из современного движения «Action française», претендующего на преемственность с историческим[495], устраивали лекции и презентации автора, брали у него интервью по разным поводам. «Левая» общественность, для которой движение «Action française» – историческое и современное – остается «наследственным врагом» (здесь это определение подходит как нельзя лучше), поспешила указать на одобрение им книги и высказываний профессора, чтобы выставить его апологетом «петэниста» и антисемита Морраса – опасное обвинение в современной Франции, особенно в адрес представителя системной науки[496]. Кульминацией «страстей по Моррасу» стала полемика вокруг включения его 150-летия в официальную «Книгу национальных памятных дат» на 2018 год, о которой говорилось в предисловии к настоящей монографии. Судя по остроте полемики, идеи Морраса остаются актуальными, а значит, требуют дальнейших исследований.

Публицисты «Action française» одними из первых во Франции обратили внимание на опасность нацизма после успеха НСДАП на выборах 1930 г. в Рейхстаг. «Привыкшая тридцать лет пристально следить за силами Германии, L’AF с первых дней распознала в будущем канцлере символ возрождающейся германской воли», – писал в 1942 г. Ребате (RMF, 1, 22).

Изменилась ли позиция «Action française» в отношении Германии после прихода нацистов к власти? Принципиально не изменилась – степень ненависти и страха осталась прежней. Действия Гитлера вызывали неприятие, поскольку усиливали Германию и делали ее более опасной для Франции. При всем своем антикоммунизме Моррас, Доде, Бенвиль и Массис отказывались видеть в Гитлере потенциального союзника в борьбе против «азиатского большевизма» и, тем более, «защитника Запада».

После поражения Франции в 1940 г. многие бывшие моррасианцы стали коллаборантами: бывшие, потому что Моррас отлучил от «Action française» тех из них, кто сам не порвал с движением. Компромиссов Моррас не признавал до самой смерти, даже если это могло облегчить его участь. Поэтому о нем с равной ненавистью писали коллаборанты оккупированного Парижа и голлисты и коммунисты после освобождения.

«Action française» боролось против нацизма, Гитлера и Третьего Рейха до самого поражения Франции, а затем перенесло свою деятельность в Лион, центр «свободной зоны». Оно поддерживало маршала Петэна, но дистанцировалось от режима Виши. Ложь о том, что Моррас назвал «божественным сюрпризом» поражение Франции, давно опровергнута, но до сих повторяется в нашей литературе. «В Виши у нас больше врагов, чем друзей», – сказал он в начале сентября 1941 г. своему ученику Пьеру Бутену[497]. Когда в конце ноября 1942 г. нацисты оккупировали всю «свободную зону», включая его родной город, Моррас сокрушенно говорил: «Ну кто мог подумать, что боши дойдут до Мартига!» Потом ему поставят в вину то, что он и «под немцами» продолжал выпускать газету, издавать книги, читать лекции. В поддержку новых хозяев положения он никогда не высказывался, открыто против них не выступал, но по-прежнему называл Германию «врагом номер один». Нацисты знали, с кем имеют дело: фамилия Морраса была внесена в список первых кандидатов на арест в случае высадки «союзников». В адресованном Тьерри Монье инскрипте на итоговом собрании стихов «Внутреннее равновесие», вышедшем в год смерти, он назвал свою деятельность этих лет «подлинным лионским сопротивлением» (экземпляр в моем собрании).

Деятельность «Action française» и лично Морраса после поражения Франции оставалась предметом ожесточенных споров, в том числе в связи с его процессом и неоднократными апелляциями на приговор. До сих пор некоторые называют его «коллаборантом», предпочитая фактам привычные ярлыки. Чтобы объективно разобраться в этом, самом трагическом периоде его жизни и деятельности, необходимо отдельное исследование, тем более, в российской историографии, где мало научно значимых работ о режиме Виши и периодах оккупации и послевоенных «чисток» Франции. Автор настоящей книги уже приступил к его подготовке.

Сочинения Шарля Морраса (Charles Maurras)

CRS – La contre-révolution spontanée. La recherche. La discussion. L’émeute. 1899–1939. Lyon: H. Lardanchet, 1943

DAЕ – Devant l’Allemagne éternelle. Gaulois, Germains, Latins. Chronique d’une Résistance. Paris: Éditions A l’Étoile, 1937

МЕМ – Enquête sur la monarchie, suivie de Une campagne royaliste au “Figaro” et Si le coup de force est possible / Édition défnitive, avec un discours préliminaire et un index des noms cités. Versailles: Bibliothèque des œuvres politiques, 1928.

MPC–Charles Maurras et Maurice Pujo devant la Cour de Justice du Rhône. N.p.: Verités françaises, 1945

MSF – La seule France. Chronique des jours d’épreuve. <Lyon:> H.Lardanchet, 1941 VEF – Vers l’Espagne de Franco, Paris: Le livre moderne, 1943

Абец Отто (Otto Abetz; 1903–1958), германский пропагандист и дипломат, сотрудник «бюро Риббентропа», отвечавший в 1930-е годы за связи с Францией, посол в Париже (1940–1944), организатор политики «коллаборации», в 1945–1954 в заключении 109, 237, 238

Авар де ла Монтань Робер (Robert Havard de la Montagne; 1877–1963), журналист L’AF, историк 159, 168, 230, 233

Авеноль Жозеф (Joseph Avenol; 1879–1952), секретарь Лиги Наций по финансам (1923–1933), генеральный секретарь Лиги Наций (1933–1940) 142

Агнесса (mère Agnès; в миру Мари-Полин Мартен, Marie-Pauline Martin; 1861–1951), старшая сестра св. Терезы из Лизьё и настоятельница монастыря ее имени 158

Аденауэр Конрад (Konrad Adenauer; 1876–1967), германский политик, обер-бургомистр Кёльна (1917–1933), председатель прусского Государственного совета (1920–1932), федеральный канцлер ФРГ (1949–1963) 21

Адриан VI (Hadrianus VI, до интронизации Адриан Флоренсзоон Буйенс, Adriaan Florenszoon Boeyens; 1459–1523), папа римский (1522–1523), единственный голландец на папском престоле, искал соглашения с представителями Реформации 22

Аймар Камиль (Camille Aymard; 1871–1964), журналист, публицист, редактор 57

Александр Серж см. Ставиский А.

Алерм Мишель (Michel Alerme; 1878–1949), полковник, после отставки – журналист L’AF, военный аналитик, позднее коллаборант 115

Аллисон Пирс Эдгар (Edgar Allison Peers; 1891–1952), британский историк-испанист 173

Алькала Самора Нисето (Niceto Alcalá-Zamora; 1877–1949), испанский политик, премьер-министр (апрель – октябрь 1931), президент (1931–1936), затем в эмиграции 172, 173, 175

Альмерейда Мигель см. Виго Эжен

Альфонсо XIII (Alfonso XIII; 1886–1941), король Испании (1886–1931), затем в эмиграции 171, 172

Анрио Филипп (Philippe Henriot; 1889–1944), политик, публицист, депутат (1932–1942), министр информации и пропаганды (январь – июнь 1944); убит «резистантами» 54, 60, 85, 90

Анри-Робер (Henri-Robert; 1863–1936), адвокат, историк, член Французской академии 168

Анри-Эй Гастон (Gaston Henry-Haye; 1890–1983), политик, депутат (1928–1935), сенатор (1935–1944), посол в США (1941–1942), в 1948–1958 в эмиграции 269

Арита Хатиро (1884–1965), японский дипломат, посланник в Австрии (1930–1932), вице-министр иностранных дел (1932–1933), посол в Бельгии (1933–1935), министр иностранных дел (1936–1937, 1938–1939, январь – июнь 1940), депутат Палаты представителей (1953–1955) 237

Асанья Мануэль (Manuel Azaña; 1880–1940), испанский политик, премьер-министр (1931–1933, февраль – май 1936), президент (1936–1939), затем в эмиграции 176

Бардеш Морис (Maurice Bardèche; 1907–1998), историк литературы, публицист, историк-ревизионист, зять и соавтор Р. Бразийяка 37, 39, 40, 135, 184, 191, 245

Барду Жак (Jacques Bardoux; 1874–1959), политик, сенатор (1938–1944), депутат (1945–1955) 162

Баррес Морис (Maurice Barrès; 1862–1923), прозаик, публицист, политик, депутат (1889–1893, 1906–1923), председатель Лиги патриотов (1914–1923) 23, 53, 58, 118, 129, 154, 168, 246, 260, 291, 292

Бартелеми Виктор (Victor Barthélemy; 1906–1985), политический активист, коммунист (1925–1936), затем член Французской народной партии Ж. Дорио и ее генеральный секретарь (1939–1945), после 1945 в заключении 134, 150

Барт Люсьен (Lucien Barthe), подполковник, офицер аппарата военного министра 85

Барту Луи (Louis Barthou; 1862–1934), политик, депутат (1889–1922), сенатор (1922–1934), министр общественных работ (1894–1895, 1906–1909), внутренних дел (1896–1898), юстиции (1909–1910, январь – март 1913, январь – октябрь 1922, 1926–1929), иностранных дел (февраль – октябрь 1934), председатель Совета министров (март – декабрь 1913), эссеист, член Французской академии, убит хорватскими террористами 103, 140

Бауэр Отто (Otto Bauer; 1881–1938), австрийский политик, публицист, министр иностранных дел (1918–1919), с 1934 в эмиграции 193

Бейби Леон (Léon Bailby; 1867–1954), журналист, редактор, филантроп 231

Бек Юзеф (Józef Beck; 1894–1944), польский политик, министр иностранных дел (1932–1939), затем интернирован в Румынии 111, 112, 234

Бельсор Андре (André Bellessort; 1866–1942), поэт, прозаик, эссеист, критик, член Французской академии и ее постоянный секретарь (1940–1942) 157, 162

Бенвиль Жак (Jacques Bainville; 1879–1936), политический аналитик, историк, публицист, ведущий сотрудник L’AF, член Французской академии 9, 12, 15–20, 23, 27–29, 33–35, 38, 42, 46, 50, 96, 100, 101, 105–107, 109, 117, 122, 123, 128, 137, 141, 142, 151, 154, 155, 158, 161, 163, 168, 171, 174, 175, 178, 196, 203, 223, 233, 292, 295, 298

Бенеш Эдвард (Edvard Beneš; 1884–1948), чехословацкий политик, министр иностранных дел (1918–1935), премьер-министр (1921–1922), президент (1935–1938, 1945–1948), президент в изгнании (1939–1945) 203, 222

Бенжамен Жан-Лу (Jean-Loup Benjamin; 1917–1945), сын Р. Бенжамена 148

Бенжамен Рене (René Benjamin; 1885–1948), прозаик, публицист, сторонник «Action française» 16, 23, 82, 148, 185

Бенуа-Мешен Жак (Jacques Benoist-Méchin; 1901–1983), журналист, политический аналитик, историк, коллаборант, в 1944–1954 в заключении 101, 110

Берар Леон (Léon Bérard; 1876–1960), политик, депутат (1910–1927), сенатор (1927–1940), министр образования (1919–1920, 1921–1924), юстиции (1931–1932, 1935–1936), посол в Ватикане (1940–1944), член Французской академии 192

Бердяев Николай Александрович (1874–1948), русский философ, публицист, в 1922 выслан из России, с 1924 во Франции 131

Беренже Анри (Henry Bérenger; 1867–1952), политик, сенатор (1912–1940), посол в США (1925–1926) 117

Бержери Гастон (Gaston Bergery; 1892–1974), политик, депутат (1928–1934, 1936–1940), посол в СССР (1941), в Турции (1942–1944) 77, 89, 136

Берле Шарль (Charles Berlet; 1878–1941), политик, глава федерации «Action française» в Лотарингии (1927–1936), вице-президент (1936–1937) и президент (1937–1938) Академии Станислава в Нанси 100, 101

Бернанос Жорж (Georges Bernanos; 1888–1948), прозаик, публицист 223, 224, 225, 230, 295

Беро Анри (Henri Béraud; 1885–1958), прозаик, журналист, публицист, в 1944–1950 в заключении 51, 54, 56, 59, 84, 87, 90, 102, 114, 143, 147, 201, 209, 219, 250, 295

Бертело Филипп (Philippe Berthelot; 1866–1934), дипломат, генеральный секретарь МИД (1920–1933) 140

Бертран Луи (Louis Bertrand; 1866–1941), романист, историк, эссеист, член Французской академии 47, 48

Бидо Жорж (Georges Bidault; 1899–1983), журналист, политик, депутат (1945–1962), председатель Временного правительства и министр иностранных дел (июнь – декабрь 1946), министр иностранных дел (1944–1946, 1947–1948, 1953–1954), председатель Совета министров (1949–1950), вице – премьер (1951–1952), в 1962 лишен депутатского мандата, в 1963–1968 в эмиграции 166, 211

Бине-Вальмер Жан (Jean Binet-Valmer; 1875–1940), прозаик 72, 73

фон Бисмарк Шёнхаузен Отто, князь (Otto Fürst von Bismarck-Schönhausen; 1815–1898), прусский и германский государственный деятель, министр-президент и министр иностранных дел Пруссии (1862–1890), канцлер Северогерманского союза (1867–1871), рейхсканцлер Германской империи (1871–1890) 31, 119, 120, 121

фон Бломберг Вернер (Werner von Blomberg; 1878–1946), германский военный деятель, генерал-фельдмаршал, министр обороны (1933–1938), умер в заключении 110

Блюм Леон (Léon Blum; 1872–1950), политик, один из лидеров партии социалистов, депутат (1919–1940), председатель Совета министров (1936–1937, март – апрель 1938), вице-премьер (1937–1938, июль – сентябрь 1948), в 1940–1942 подсудимый на Риомском процессе, в 1942–1945 в заключении в Германии, председатель Временного правительства и министр иностранных дел (декабрь 1946 – январь 1947) 10, 27, 28, 81, 83, 84, 92, 102, 114, 116, 143, 146, 147, 149–155, 178–180, 186, 187, 201, 205, 210, 211, 215, 222, 238, 240, 250, 255, 257, 295

Бо де Ломени Эмманюэль (Emmanuel Beau de Loménie; 1896–1974), в конце 1910-х активист «Action française», после разрыва с движением – историк, публицист 290

Бодрийяр Альфред (Alfred Baudrillart; 1859–1942), католический иерарх, кардинал, историк, публицист, член Французской академии 166, 216

Бодуэн Поль (Paul Baudouin; 1894–1964), банкир, министр иностранных дел (июнь – октябрь 1940), министр информации (декабрь 1940 – январь 1941) 271, 274

Бойе Жан (Jean Boyer; 1901–1965), режиссер, сценарист, поэт-песенник 247

де Бональд Луи (Louis de Bonald; 1754–1840), философ, публицист, политик, депутат (1815–1822), пэр Франции (1823–1830), член Французской Академии 292

Боннар Абель (Abel Bonnard; 1883–1968), поэт, прозаик, эссеист, член Французской академии (исключен в 1944), коллаборант, министр просвещения (1942–1944), в 1944 выехал в Германию, в 1945 получил политичсекое убежище в Испании, заочно приговорен к смертной казни (1945; приговор пересмотрен в 1960) 157, 161–165, 168, 174

Боннэ Жорж (Georges Bonnet; 1889–1973), политик, депутат (1924–1928, 1929–1942, 1956–1968), министр финансов (1933–1934, 1937–1938), торговли и промышленности (1935–1936), иностранных дел (1938–1939), юстиции (1939–1940), в 1943–1948 в эмиграции 30, 102, 112, 168, 270

Бонт Флоримон (Florimond Bonte; 1890–1977), политик, член ЦК Французской коммунистической партии (1926–1958), член Политбюро (1944–1947), депутат (1936–1940, 1945–1958), публицист, главный редактор партийных органов «L’Humanité» (1929–1934) и «France Nouvelle» (1945–1956) 254

Бонфуа-Сибур Адриен (Adrien Bonnefoy-Sibour; 1881–1966), чиновник МВД, префект Сены и Уазы (1922–1934), префект Парижа (1934), посланник в Финляндии (1936) 81

Бордо Анри (Henry Bordeaux; 1870–1963), прозаик, эссеист, член Французской академии 95, 155, 158, 159, 160, 166, 167, 169, 212, 222, 238, 295

Бразийяк Артемиль (Arthémile Brasillach; 1886–1914), офицер, отец Р. Бразийяка 37

Бразийяк Робер (Robert Brasillach; 1909–1945), поэт, прозаик, критик, журналист, публицист, обозреватель L’AF (1931–1939), ведущий сотрудник «Je suis partout» (1936–1940, 1941–1943), коллаборант, расстрелян 11, 20, 27–29, 31, 34, 36–42, 49, 50, 54, 56, 60, 62, 69, 77, 94–96, 98, 122, 123, 128, 134, 135, 145, 154, 156, 162, 166, 176, 177, 182, 184, 191, 198, 210, 211, 213, 217, 219, 222, 230, 238, 239, 245, 250, 263, 266, 295

Брассье Анн (Anne Brassié; p. 1949), историк, литературный критик 34

Браун Отто (Otto Braun; 1872–1955), германский политик, депутат Рейхстага (1920–1933), министр-президент Пруссии (1920–1932), затем в эмиграции 19, 25

Бриан Аристид (Aristide Briand; 1862–1932), политик, депутат (1902–1932), в 1909–1929 гг. 11 раз председатель Совета министров, в 1906–1932 гг. 26 раз министр, в том числе в 1915–1932 гг. министр иностранных дел в 17 кабинетах 10, 18, 31, 139, 222

де Бринон Фернан (Fernand de Brinon; 1885–1947), журналист, политический аналитик, коллаборант, представитель правительства в оккупированной зоне (1940–1944), в 1944 выехал в Германию, глава Французской правительственной делегации (комиссии) по защите французских интересов в Германии (1944–1945), расстрелян 30, 31, 32

Брюнинг Генрих (Heinrich Brüning; 1885–1970), германский политик, рейхсканцлер (1930–1932) и министр иностранных дел (1931–1932), с 1934 в эмиграции (кроме 1951–1953) 20, 24, 26, 31, 138

Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924), русский поэт, прозаик, драматург, критик, историк литературы, переводчик 246

Буиссон Фернан (Fernand Bouisson; 1874–1959), политик, депутат (1909–1940), председатель Палаты депутатов (1927–1936) 74

Буланже Жорж (Georges Boulanger; 1837–1891), генерал, военный министр (1886–1887), политик, депутат (1888–1889), лишен неприкосновенности и эмигрировал в Бельгию, заочно признан виновным в «заговоре против внутренней безопасности», покончил жизнь самоубийством 28

Бурже Поль (Paul Bourget; 1852–1935), прозаик, эссеист, член Французской академии 101, 168

Бурже Пьер (Pierre Bourget; 1925–2015), историк, писатель 270, 276

Бурлаков Александр Николаевич (р. 1955), российский историк 2, 9, 14, 272, 275, 296

Бутен Пьер (Pierre Boutang; 1916–1998), активист «Action française», журналист, после войны – философ и публицист 290, 291, 296, 299

Буэй Жан (Jean Bouhey; 1898–1963), политик, депутат (1936–1940, 1945–1958) 211

Бюре Эмиль (Émile Buré; 1876–1952), журналист, редактор 106

Валери Поль (Paul Valéry; 1871–1945), поэт, эссеист, член Французской академии 156, 166, 275, 296 Валла Ксавье (Xavier Vallat; 1891–1972), политик, депутат (1919–1924, 1928–1940), генеральный секретарь по делам ветеранов (1940–1941), генеральный комиссар по еврейским делам (1941–1942), в 1944–1949 в заключении, позднее – публицист 85, 90, 157, 185, 205, 251, 286

Валлес Жюль (Jules Vallès; 1832–1885), прозаик, журналист, член Парижской коммуны, заочно приговорен к смертной казни, в 1871–1881 в эмиграции 132

Валуа Жорж (Georges Valois; наст. Альфред-Жорж Крессан, AlfredGeorges Cressent; 1878–1945), политический теоретик, публицист, в 1906 примкнул к «Action française», в 1925 порвал с движением и создал первую во Франции организацию фашистского типа «Le Faisceau» (до 1928), в 1944 арестован и депортирован в Германию, умер в концлагере 57, 66, 130

Вандромм Пол (Pol Vandromme; 1927–2009), бельгийский литературный критик, эссеист, публицист 240, 262

Варийон Пьер (Pierre Varillon; 1897–1960), прозаик, журналист L’AF 243

Ваше де Лапуж Жорж (Georges Vacher de Lapouge; 1854–1936), социоантрополог, теоретик расизма 35

Вебер Юджин (Eugen Weber; 1925–2007), американский историк 6, 70, 130, 182, 230, 279

Вегас Латапие Эухенио (Eugenio Vegas Latapie; 1907–1985), испанский журналист и политик, монархист 174

Вейган Максим (Maxime Weygand; 1867–1965), военный деятель и историк, генерал, член Французской академии, начальник генерального штаба (1930–1931), заместитель председателя Высшего военного совета (1931–1935), главнокомандующий (май – июнь 1940), министр национальной обороны (июнь – сентябрь 1940), генеральный делегат в Северной Африке (1940–1941), в 1942–1945 в заключении в Германии, предан суду, оправдан 83, 85, 90, 257–259, 261, 267, 268, 274, 278

Веран Жюль (Jules Véran; 1868–1960), журналист, историк провансальской литературы 155

Вергилий = Публий Вергилий Марон (Publius Vergilius Maro, 70–19 до н. э.), римский поэт 38, 164, 231

Виго Эжен (Eugène Vigo; 1883–1917), деятель анархистского движения, журналист, редактор, арестован по обвинению в пронемецкой пропаганде, умер, находясь под следствием (по официальной версии – покончил жизнь самоубийством) 55

Виктор-Эммануил III (Vittorio Emanuele III; 1869–1947), король Италии (1900–1946), император Эфиопии (1936–1943), король Албании (1939–1943), с 1946 в эмиграции 127, 146

Виллари Луиджи (Luigi Villari; 1876–1959), итальянский дипломат, историк 233

Вильгельмина (Wilhelmina; 1880–1962), королева Нидерландов (1890–1948), в 1940–1945 в изгнании 268

Вильгельм II Гогенцоллерн (Wilhelm II; 1859–1941), кайзер Германской империи и король Пруссии (1889–1918), с 1918 в эмиграции 15, 47, 120

Вильсон Вудро (Woodrow Wilson; 1856–1924), американский историк, политолог, политик, 28-й президент США (1913–1921) 222

де Виньи Альфред (Alfred de Vigny; 1797–1863), офицер, поэт-романтик, прозаик, критик, драматург, член Французской академии 271

де Во Бернар (Bernard de Vaulx; 1892–1976), активист «Action française», секретарь Морраса (1917–1929), журналист L’AF, писатель, историк 270

Вожуа Анри (Henri Vaugeois; 1864–1916), педагог, публицист, политический активист, один из основателей «Action française» и L’AF 11

Вольтер (Voltaire; наст. Франсуа-Мари Аруэ, François-Marie Arouet; 1694–1778), философ-просветитель, поэт, драматург, прозаик, историк, публицист 163

Врангель Петр Николаевич (1878–1928), русский военный деятель, генерал-лейтенант, правитель Юга России и главнокомандующий Русской армией (1920), с ноября 1920 в эмиграции, создатель Русского общевоинского союза (1924) 105

Газель Арман (Armand Gazel; 1896–1981), дипломат, советник посольства в Испании (1939), посол в Новой Зеландии (1945–1949), в ЮАР (1949–1956) 282, 283, 284

Газель Элизабет (Elizabeth Gazel, урожд. Дельюмо, Delhumeau; 1886–1970), жена А. Газеля 282

Гаксотт Пьер (Pierre Gaxotte; 1895–1982), журналист, историк, ведущий сотрудник «Je suis partout» в 1930-е, член Французской академии 90, 174, 191, 219, 238

Галифакс лорд, Эдуард Вуд (Edward Wood, 1st Earl of Halifax; 1881–1959), британский политик, вице-король Индии (1925–1931), министр просвещения (1922–1924, 1932–1935), сельского хозяйства (1924–1925), иностранных дел (1938–1940), посол в США (1940–1946), глава генерального консультативного совета Би-Би-Си (1947–1953) 234

Гаман Иоганн Георг (Johann Georg Hamann; 1730–1788), германский философ, идеолог движения «Буря и натиск» 35

Гамелен Морис (Maurice Gamelin; 1872–1958), военный деятель, начальник генерального штаба (1931–1935, 1938–1939), заместитель председателя Высшего военного совета (1935–1939), главнокомандующий (1939 – май 1940), подсудимый на Риомском процессе, в 1943–1945 в заключении в Германии 112, 115–117, 187, 200, 226, 234, 235, 257, 258, 261

Геббельс Йозеф (Joseph Goebbels; 1897–1945), германский политик, гауляйтер Берлина (1926–1945), министр пропаганды (1933–1945), покончил жизнь самоубийством 274

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (Georg Wilhelm Friedrich Hegel; 1770–1831), германский философ 46

Генрих Орлеанский, граф Парижский (Henri d’Orléans, comte de Paris; 1908–1999), глава Орлеанского дома и претендент на престол Франции (с 1940) 37, 65, 66, 211, 212, 229

Геринг Герман (Hermann Göring; 1893–1946), германский политик, рейхсмаршал, председатель Рейхстага (1932–1945), министр-президент Пруссии (1933–1945), министр авиации (1933–1945), вице-канцлер (1941–1945), подсудимый на Нюрнбергском процессе, покончил жизнь самоубийством 27, 276

фон Гинденбург Пауль (Paul von Hindenburg; 1847–1934), германский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал, главнокомандующий Восточным фронтом (1914–1916), начальник Генерального штаба (1916–1919), рейхспрезидент (1925–1934) 20, 21, 24, 26, 27, 270

Гитар Луи (Louis Guitard; 1918–2009), адвокат, публицист 88

Гитлер Адольф (Adolf Hitler; 1889–1945), германский политик, лидер Национал-социалистической рабочей партии Германии, фюрер и рейхсканцлер (1933–1945), покончил жизнь самоубийством 5, 7, 16–22, 24, 27–36, 39–41, 44, 45, 47, 48, 50, 55, 57, 98, 100, 102, 103, 106, 107, 109–114, 117–123, 128–131, 135, 136, 138, 139, 145, 147, 148, 161, 165, 167, 170, 178, 180, 187, 189, 191, 196, 198, 199, 201, 203, 207–212, 215, 216, 220–222, 226, 237–241, 249, 250, 264, 269, 272, 274, 276, 277, 281, 283, 287, 293, 298

де Гобино Жозеф Артюр, граф (Joseph Arthur comte de Gobineau; 1816–1882), писатель, социолог, теоретик расизма 35, 36

Гойе Бруно (Bruno Goyet), историк, политолог 291, 295

Гойкоэчеа Антонио (Antonio Goicoechea; 1876–1953), испанский политик, министр внутренних дел (апрель – июль 1919), лидер роялистов, глава Банка Испании (1938–1950), президент Королевской академии моральных и политических наук (1936–1953) 174

Гойо Жорж (Georges Goyau; 1869–1939), историк, член Французской академии и ее постоянный секретарь (1938–1939) 159, 160, 166, 167, 169

де Голль Шарль (Charles de Gaulle; 1890–1970), военный и государственный деятель, временный бригадный генерал, глава организации «Свободная Франция» (1940–1944), председатель Временного правительства (1944–1946), председатель Совета министров и министр национальной обороны (1958–1959), президент (1959–1969) 36, 230, 258, 267, 275, 276

Гомес-Хордана-и-Соуза Франсиско (Francisco Gómez-Jordana Sousa; 1876–1944), испанский политик, министр иностранных дел (1938–1939, 1942–1944) 188

Гораций = Квинт Гораций Флакк (Quintus Horatius Flaccus; 65–8 до н. э.), римский поэт 231

Гримм Фридрих (Friedrich Grimm; 1888–1959), германский юрист, публицист 235, 252

Гриншпан Гершель (Herschel Grynszpan; 1921 – после 1942), еврейский эмигрант, убивший в ноябре 1938 в Париже германского дипломата Э. фон Рата 218

Грюнвальд Мишель (Michel Grunewald), историк 7, 34, 127, 207, 216, 241, 247, 293, 294, 295, 296

Гуа Жан (Jean Goy; 1892–1944), политик, депутат (1924–1940), глава Национального союза ветеранов (1935–1940), коллаборант 90

Гуль Роман Борисович (1896–1986), русский писатель, участник Белого движения, с 1920 в эмиграции 271, 272

Даладье Эдуар (Édouard Daladier; 1884–1970), политик, депутат (1919–1940, 1946–1958), министр колоний (1924–1925), обороны (октябрь – ноябрь 1925, 1932–1934, 1936–1940), иностранных дел (январь – февраль 1934, 1939–1940), председатель Совета министров (январь – октябрь 1933, январь – февраль 1934, 1938–1940), вице-премьер (1936–1937, январь – апрель 1938), подсудимый на Риомском процессе, в 1943–1945 в заключении в Германии 31, 32, 60–63, 70, 71, 73–77, 79, 81, 83, 84, 86, 89, 90, 92, 180, 201, 202, 206–211, 215, 217, 218, 221, 239, 240, 242, 249, 256–258, 261, 269, 270

Далимье Альбер (Albert Dalimier; 1875–1936), политик, депутат (1906–1919, 1924–1936), министр колоний (сентябрь – октябрь 1933, ноябрь 1933 – январь 1934), министр юстиции (октябрь – ноябрь 1933) 53, 54, 55

Данте Алигьери (Dante Alighieri; 1265–1321), итальянский поэт, богослов, политик 164

Дантон Жорж Жак (Georges Jacques Danton; 1759–1794), революционер, политик, депутат (1792–1794), министр юстиции (август – октябрь 1792), председатель Конвента (июль – август 1793), казнен по приговору революционного трибунала 268

Дарлан Франсуа (François Darlan; 1881–1942), военный и государственный деятель, адмирал флота, главнокомандующий флотом (с 1939), морской министр (1940–1941), заместитель председателя Совета министров / глава правительства, министр иностранных дел, внутренних дел и флота (1941–1942), убит террористом 268, 273

Дарнан Жозеф (Joseph Darnand; 1897–1945), герой Первой и Второй мировых войн, активист «Action française» (1923–1928), затем организаций «кагуляров» и других крайне-«правых» движений, коллаборант, генеральный секретарь Милиции (1943–1944), генеральный секретарь (вице-министр) охраны порядка (январь – июнь 1944), министр внутренних дел (июнь – август 1944), выехал в Германию, расстрелян 96, 97

Дар Оливье (Olivier Dard), историк 5, 6, 292, 293, 295–297

Девлин Моргана Андреевна (р. 1985), историк, кинодокументалист, художник 148, 206, 207, 208, 209, 234, 240

Делонкль Эжен (Eugène Deloncle; 1890–1944), инженер, активист «Action française», затем основатель организаций «кагуляров», коллаборант, убит агентами гестапо 96

Дельбек Жак (Jacques Delebecque; 1876–1957), военный и политический обозреватель L’AF 220, 295

Дельбос Ивон (Yvon Delbos; 1885–1956), политик, депутат (1924–1940, 1945–1955), сенатор (1955–1956), министр юстиции (январь – июнь 1936), иностранных дел (1936–1938), образования (1939–1940, 1948–1950) 196, 200

Доде Леон (Léon Daudet; 1867–1942), прозаик, критик, журналист, публицист, ближайший соратник Ш. Морраса, редактор и ведущий сотрудник L’AF, депутат (1919–1924) 9, 11, 12, 17, 20–23, 35, 52, 55–57, 60, 67, 74, 75, 82, 85, 89, 94, 96, 97, 105, 137, 140, 145, 153, 155, 157, 159, 165, 174, 195, 200, 204–206, 209, 213, 217, 218, 224, 225, 241, 252, 269, 272, 275, 290, 295, 298

Доде Марта (Marthe Daudet, урожд. Allard, Аллар; 1878–1960), жена Л. Доде, сотрудник L’AF (псевдоним Pampille) 75, 76, 155

Доде Филипп (Philippe Daudet; 1909–1923), сын Л. Доде и М. Доде, погиб при невыясненных обстоятельствах 55, 60, 76, 98

Дольфус Энгельберт (Engelbert Dollfuß; 1892–1934), австрийский политик, канцлер и министр иностранных дел (1932–1934), убит путчистами-нацистами 40, 139, 195

Доминик Пьер (Pierre Dominique; 1889–1973), журналист, публицист, историк, директор Информационной службы Французского государства (1941–1943) 202, 211

Дона-Гиг Шарль (Charles Donat-Guigue; 1879–1948), генеральный прокурор (1934) 75

Дорио Жак (Jacques Doriot; 1898–1945), политик, член Политбюро Французской коммунистической партии (1924–1934), депутат (1924–1937), после исключения из ФКП в 1934 основатель и глава Французской народной партии (1936–1945), коллаборант, погиб в Германии при невыясненных обстоятельствах 92, 109, 134, 205, 231

Дормуа Маркс (Marx Dormoy; 1888–1941), политик, депутат (1931–1938), сенатор (1938–1940), министр внутренних дел (1937–1938), в сентябре 1940 помещен под домашний арест, убит «кагулярами» 199

Достоевский Федор Михайлович (1821–1881), русский прозаик, публицист 20, 51, 70, 129

Драммонд Эрик (Eric Drummond; с 1937 лорд Перт, Earl of Perth; 1876–1951), британский дипломат, генеральный секретарь Лиги Наций (1920–1933), посол в Италии (1933–1939) 142

Дриё Ла Рошель Пьер (Pierre Drieu La Rochelle; 1893–1945), писатель, публицист, коллаборант, покончил жизнь самоубийством 56, 68, 77, 92–94, 119, 120, 129, 135–137, 145, 156

Дрюмон Эдуар (Édouard Drumont; 1844–1917), журналист, публицист, политик, депутат (1898–1902) 53, 241

Дубровин А. В., переводчик 224

Думерг Гастон (Gaston Doumergue; 1863–1937), политик, депутат (1893–1910), сенатор (1910–1924), министр колоний (1902–1905, 1914–1917), министр торговли и промышленности (1906–1908), министр образования (1908–1910), председатель Совета министров (1913–1914, февраль – ноябрь 1934), председатель Сената (1923–1924), президент (1924–1931) 78, 92, 111, 140, 270

Думик Рене (René Doumic; 1860–1937), литературный критик, член Французской академии и ее постоянный секретарь (1923–1937) 160

Дьюдонна Пьер-Мари (Pierre-Marie Dioudonnat; р. 1945), историк 128

Дэа Марсель (Marcel Déat; 1894–1955), политик, публицист, депутат (1926–1928, 1932–1936, 1939–1940), министр авиации (январь – июнь 1936), коллаборант, министр труда и национальной солидарности (март – август 1944), выехал в Германию, затем скрылся в Италии, заочно приговорен к смертной казни 89, 110, 112, 116, 206, 234, 235

Дюамель Жорж (Georges Duhamel; 1884–1966), прозаик, член Французской академии и ее постоянный секретарь (1944–1946) 166

Дюбарри Альбер (Albert Dubarry; 1872 – после 1944), журналист, редактор 57

Дюваль Морис (Maurice Duval; 1869–1958), военный деятель, генерал, после отставки – военный аналитик 185, 186

Дюкло Жак (Jacques Duclos; 1896–1975), политик, один из лидеров и идеолог Французской коммунистической партии, член Политбюро (1931–1975), секретарь ЦК (1931–1964), и.о. генерального секретаря (1950–1953), депутат (1926–1932, 1936–1940, 1945–1958), сенатор (1959–1975) 55, 59, 65, 89, 149, 254

Дюрозель Жан-Батист (Jean-Baptiste Duroselle; 1917–1994), историк 295

Жанене Жюль (Jules Jeanneney; 1864–1957), политик, депутат (1902–1909), сенатор (1909–1944), председатель Сената (1932–1942), министр без портфеля (1944–1945) 268

Жанте Клод (Claude Jeantet; 1902–1982), журналист, политический аналитик, активист «Action française», «королевский газетчик» (до 1930), ведущий сотрудник «Je suis partout», коллаборант, в 1945–1956 в заключении 90

Жид Андрэ (André Gide; 1869–1951), поэт, прозаик, драматург, эссеист, лауреат Нобелевской премии по литературе 156

Жироду Жан (Jean Giraudoux; 1882–1944), прозаик, драматург, эссеист, дипломат, генеральный комиссар информации (1939–1940) 249

Жискар д’Эстен Валери (Valéry Giscard d’Éstaing, p. 1926), политик, депутат (1956–1959, 1962–1963, 1967–1969, апрель – май 1973, 1984–1989, 1993–2002), государственный секретарь финансов (1959–1962), министр финансов (1962–1966), министр экономики и финансов (1969–1974), президент (1974–1981), член Конституционного совета (с 1981), член Французской академии 162

Жозеф Роже (Roger Joseph; 1910–1996), активист «Action française», журналист, поэт, секретарь редакции L’AF (1943–1944), после войны – публицист, биограф и библиограф Морраса 290

Жоканти Стефан (Stéphane Giocanti, р. 1967), эссеист, философ, прозаик 291, 295

Жоли Лоран (Laurent Joly, p. 1976), историк 291

Жоффр Жозеф (Joseph Jofre; 1852–1931), военный деятель, маршал Франции, член Французской академии, начальник генерального штаба (1911–1914), главнокомандующий (1914–1916) 157, 253

де Жувенель Бертран (Bertrand de Jouvenel; 1903–1987), политический аналитик, историк, публицист 109

Жюэль Пьер (Pierre Juhel; 1910–1980), активист «Action française», «королевский газетчик», после войны – деятель монархического движения 151

Зей Жан (Jean Zay; 1904–1944), политик, депутат (1932–1940), министр образования (1936–1939), в 1940–1944 в заключении, убит «милицией» 88, 240

Зейсс-Инкварт Артур (Arthur Seyß-Inquart; 1892–1946), австрийский и германский политик, один из организаторов «аншлюса» Австрии, министр внутренних дел (февраль – март 1938), федеральный канцлер и военный министр (11–13 марта 1938), и.о. президента (13 марта 1938), рейхсминистр без портфеля (1939–1945), рейхскомиссар Нидерландов (1940–1945), подсудимый на Нюрнбергском процессе, казнен 198

Зибург Фридрих (Friedrich Sieburg; 1893–1964), германский журналист, публицист, историк 25, 29, 50, 238

Ибарнегарай Жан (Jean Ybarnegaray; 1883–1956), политик, депутат (1914–1942), министр без портфеля (май – июнь 1940), по делам ветеранов (июнь – июль 1940), по делам молодежи (июль – сентябрь 1940) 151

Иден Энтони (Anthony Eden; с 1961 лорд Эйвон, Earl of Avon; 1897–1977), британский политик, член Палаты общин (1923–1957), министр по делам Лиги Наций (1934–1935), министр иностранных дел (1935–1938, 1940–1945, 1951–1955), вице-премьер (1951–1955), премьер-министр (1955–1957) 142, 147, 222

Иманн Жорж (Georges Imann; 1889–1977), прозаик, журналист 74

Кайо Жозеф (Joseph Caillaux; 1863–1944), политик, депутат (1898–1919), сенатор (1925–1944), министр финансов (1899–1902, 1906–1909, март – июнь 1911, 1913–1914, апрель – октябрь 1925, июнь – июль 1926, июнь 1935), председатель Совета министров и министр внутренних дел (1911–1912), обвинен в государственной измене, в декабре 1917 лишен депутатской неприкосновенности, арестован, в 1918–1920 в заключении, затем выслан из Парижа, в 1924 реабилитирован, председатель финансовой комиссии Сената (1932–1940) 86, 207

Кальво Сотело Хосе (José Calvo Sotelo; 1893–1936), испанский политик, министр финансов (1925–1930), в 1931–1934 в эмиграции, депутат кортесов (1933–1936), лидер монархистов, убит коммунистами 174, 177

Кальзан Жорж (Georges Calzant; 1897–1962), активист «Аction française», генеральный секретарь «королевских газетчиков» (1932–1936), редактор газеты «Aspects de France», наследницы L’AF (1947–1962) 58, 98, 156

де Карбуччиа Орас (Horace de Carbuccia; 1891–1975), политик, депутат (1932–1936), журналист, редактор 67, 71, 90, 116

Кардин-Пти Робер (Robert Cardinne-Petit; 1899–1958), писатель, генеральный секретарь театра «Комеди франсэз» (1937–1944) 250

Карл Великий (Carolus Magnus; 742/747/748–814), король франков, король лангобардов, император Запада 50

Карл I Стюарт (Charles I; 1600–1649), король Англии, Шотландии и Ирландии (с 1625), осужден и казнен 93

Карл II Стюарт (Charles II; 1630–1685), сын Карла I, король Англии и Шотландии (с 1660) после восстановления монархии 93

Кармона см. ди Фрагозу Кармона 123, 125

Каспржицкий Тадеуш (Tadeusz Kasprzycki; 1891–1978), польский военный деятель, генерал, министр обороны (1935–1939), в 1939–1945 интернирован в Румынии, затем в эмиграции в Канаде 234

Кашен Марсель (Marcel Cachin; 1869–1958), политик, лидер левого крыла социалистов, один из основателей Французской коммунистической партии, член Руководящего комитета (1920–1924), ЦК (1925–1958) и Политбюро (1922–1958), член Исполкома Коминтерна (1924–1943), депутат (1914–1932, 1945–1958), сенатор (1936–1940) 81

Кейпо де Льяно и Сьерра Гонсало (Gonzalo Queipo de Llano y Sierra; 1875–1951), испанский военный и государственный деятель, генерал, в оппозиции диктатуре М. Примо де Риверы, начальник военного кабинета президента (1931–1934), генеральный инспектор карабинеров (1934–1936), один из руководителей восстания 1936 г., командовал войсками националистов в Севилье и Андалузии, военным округом 182

Кейтель Вильгельм (Wilhelm Keitel; 1882–1946), германский военный деятель, генерал-фельдмаршал, начальник штаба Объединенного командования вермахта (1938–1945), подсудимый на Нюрнбергском процессе, казнен 276

Керенский Александр Федорович (1881–1970), российский политик, член Государственной Думы (1912–1917), министр юстиции, военный и морской министр, министр-председатель Временного правительства (1917), с 1918 в эмиграции 176

де Кериллис Анри (Henri de Kérillis; 1889–1958), журналист, политик, депутат (1936–1942), с 1940 в эмиграции в США 211, 237, 251, 263

фон Клаузевиц Карл (Carl von Clausewitz; 1780–1831), прусский военный деятель, генерал, военный историк и теоретик, директор Прусской военной академии (1818–1830) 35

Клемансо Жорж (Georges Clemenceau; 1841–1929), политик, журналист, депутат (1876–1893), сенатор (1902–1920), председатель Совета министров (1906–1909, 1917–1920), совмещал посты министра внутренних дел (1906–1909) и военного министра (1917–1920) 14, 227, 261

Клод Жорж (Georges Claude; 1870–1960), инженер-химик (создатель технологии сжижения газов), изобретатель, публицист, в 1933–1940 сотрудничал с «Аction française», затем коллаборант, в 1944–1950 в заключении 114, 153, 157

Комбель Люсьен (Lucien Combelle; 1913–1995), в 1930-е член Лиги «Аction française», секретарь А. Жида и П. Дриё Ла Рошеля, журналист, коллаборант, в 1944–1951 в заключении 75

Конкэ Альфред (Alfred Conquet; 1886–1977), военный деятель, бригадный генерал, начальник штаба маршала Ф. Петэна (1934–1936), в 1943–1945 в заключении в Германии, после отставки – историк 116, 270, 276

Корбен Шарль (Charles Corbin; 1881–1970), дипломат, посол в Испании (1929–1931), Бельгии (1931–1933), Великобритании (1933–1940) 204

Корнель Пьер (Pierre Corneille; 1606–1684), поэт и драматург, член Французской академии 163

Коти Франсуа (François Coty; 1874–1934), парфюмерный фабрикант, политик, сенатор (1923–1924), основатель движения «Французская солидарность» (1933) 63, 225

Кот Пьер (Pierre Cot; 1895–1977), политик, депутат (1928–1942, 1945–1958, 1967–1968), министр авиации (1933–1934, 1936–1938), торговли (январь – апрель 1938), в 1940–1943 в эмиграции в США, в 1943–1945 сотрудничал с Ш. де Голлем, участник движения борьбы за мир 89, 178, 179, 181, 222, 257, 269

Красин Леонид Борисович (1870–1926), российский революционер, инженер, нарком торговли и промышленности РСФСР (1918–1920), нарком путей сообщения РСФСР (1919–1920), нарком внешней торговли РСФСР / СССР (1920–1926), одновременно полпред и торгпред в Великобритании (1920–1923, 1925–1926), полпред во Франции (1924–1925) 89

Крейги Роберт (Robert Craigie; 1883–1959), британский дипломат, посол в Японии (1937–1941) 237

Кромвель Оливер (Oliver Cromwell; 1599–1658), британский государственный и военный деятель, генерал-лейтенант парламентской армии (1643–1650), лорд-генерал (главнокомандующий) (1650–1653), лорд-протектор Англии, Шотландии и Ирландии (1653–1658) 93

Кунтер Тони (Tony Kunter; p. 1983), историк 291

Курциус Эрнст Роберт (Ernst Robert Curtius; 1886–1956), германский филолог, переводчик, эссеист 50

Кусто Пьер-Антуан (Pierre-Antoine Cousteau; 1906–1958), журналист «Je suis partout», коллаборант, в 1945–1954 в заключении 191, 235

Кьяпп Жан (Jean Chiappe; 1878–1940), чиновник МВД, директор политической полиции «Сюрте женераль» (1924–1925), генеральный секретарь МВД (1925–1927), префект Парижа (1927–1934), председатель Муниципального совета Парижа (1935–1936), депутат (1936–1940), генеральный резидент в Сирии (1940), погиб в авиакатастрофе по дороге к месту службы 56, 59, 61–63, 67, 73, 76, 79, 81, 83, 86, 157

Кэмп Робер (Robert Kemp; 1879–1959), литературный и театральный критик, член Французской академии 245

де Ла Рок Пьер (Pierre de La Rocque; 1880–1954), политический советник Генриха Орлеанского графа Парижского 66, 94

де Ла Рок Франсуа (François de La Rocque; 1885–1946), подполковник, после отставки – политик, вице-председатель (1931–1932) и председатель (1932–1936) организации «Огненные кресты», после ее роспуска глава Французской социальной партии (1936–1940), в 1943–1945 в заключении в Германии 63, 71, 77, 78, 80–82, 86, 87, 98, 157, 231

Ла Шамбр Ги (Guy La Chambre; 1898–1975), политик, депутат (1928–1942, 1951–1958), министр авиации (1938–1940), подсудимый на Риомском процессе, министр без портфеля (1954–1955) 257

Лабриола Артуро (Arturo Labriola; 1873–1959), итальянский политик, экономист, журналист, депутат (1913–1926), министр труда и социального обеспечения (1920–1921), в 1926–1936 в эмиграции, член Учредительного собрания (1946–1948), сенатор (1948–1953) 141

Лаваль Пьер (Pierre Laval; 1883–1945), политик, депутат (1914–1919, 1924–1927), сенатор (1927–1944), министр общественных работ (апрель – октябрь 1925), юстиции (март – июль 1926), труда и социального обеспечения (март – декабрь 1930, февраль – июнь 1932), внутренних дел (1931–1932), иностранных дел (январь – февраль 1932, 1934–1936), колоний (февраль – октябрь 1934), председатель Совета министров (1931–1932, 1935–1936), один из создателей режима Виши, коллаборант, заместитель председателя Совета министров / глава правительства (июль – декабрь 1940), глава правительства, по совместительству министр иностранных дел, министр внутренних дел и информации (1942–1944), выехал в Германию, выдан во Францию, расстрелян 31, 78, 82, 83, 103, 104, 109, 140, 142–146, 158, 269

де Ларегль Анри, граф (comte Henri de Larègle), политический советник Филиппа Орлеанского (до 1910) 80

Лакур Люсьен (Lucien Lacour; 1885 – после 1939), активист «Аction française», «королевский газетчик» 18, 56, 59

Ламбауэр Барбара (Barbara Lambauer), историк 110

Ланжерон Роже (Roger Langeron; 1882–1966), чиновник МВД, префект Кот-дю-Нор (1922–1924), Марны (1924–1929), Севера (1929–1934), Парижа (1934–1941), после войны – историк 263

Ларго Кабальеро Франсиско (Francisco Largo Caballero; 1869–1946), испанский политик, министр труда (1931–1933), премьер-министр (1936–1937), с 1939 в эмиграции во Франции, в 1943–1945 в заключении в Германии 175, 186

де Латтр де Тассиньи Жан (Jean de Lattre de Tassigny; 1889–1952), военный деятель, генерал армии, маршал Франции (посмертно), командующий войсками в Тунисе (1941–1942), во время оккупации свободной зоны в ноябре 1942 отдал приказ о сопротивлении, арестован немцами, в 1943 приговорен к 10 годам тюремного заключения, бежал, командующий 1-й французской армией (1944), французскими войсками в Германии (1945), начальник генерального штаба (1945–1947), заместитель председателя Высшего военого совета (1947–1948), командующий сухопутными войсками в Западной Европе (1948–1950), верховный комиссар и главнокомандующий в Индокитае (1950–1951) 85, 88

де Лафонтен Жан (Jean de la Fontaine; 1621–1695), поэт, баснописец 163

Лебрен Альбер (Albert Lebrun; 1871–1950), политик, депутат (1900–1920), сенатор (1920–1932), министр колоний (1911–1913, 1913–1914), освобожденных районов (1917–1919), председатель Сената (1931–1932), президент (1932–1940) 78, 166, 192, 201, 232, 268, 269, 270, 273

Ле Буше Жозе (José Le Boucher; 1897–1971), журналист L’AF 295

Легё, семейство (Legueux) 161

Леже Алексис (Alexis Leger; литературный псевдоним Сен-Жон Перс, Saint-John Perse; 1887–1975), дипломат, поэт, генеральный секретарь МИД (1933–1940), затем в эмиграции, лауреат Нобелевской премии по литературе 140, 187, 201

Лелон Альбер (Albert Lelong; 1880–1954), военный деятель, генерал, военный атташе в Италии (1930–1932), Великобритании (1936–1940) 286

Лемери Анри (Henry Lémery; 1874–1972), политик, депутат (1914–1919), сенатор (1920–1944), министр юстиции (октябрь – ноябрь 1934), министр колоний (июль – сентябрь 1940) 18, 28, 101, 106, 108, 117, 146, 157, 185, 194, 196, 205, 269, 273

Леметр Жюль (Jules Lemaître; 1853–1914), литературный критик, драматург, сторонник «Action française», член Французской академии 168

Ленин Владимир Ильич (наст. Ульянов; 1870–1924), российский революционер, политик, публицист, председатель Совета народных комиссаров (1917–1924) 176

Леопольд III (Léopold III; 1901–1983), король Бельгии (1934–1951) 111, 268

Леррус-и-Гарсия Алехандро (Alejandro Lerroux y García; 1864–1949), испанский политик, премьер-министр (сентябрь – октябрь 1933, 1933–1934, 1934–1935), в 1936–1947 в эмиграции 173, 175

Леска Шарль (Charles Lesca; 1887–1948), управляющий типографией L’AF, сотрудник «Je suis partout», коллаборант, в 1944 выехал в Германию, затем в эмиграции 191, 263, 264, 265, 266

Лиотэ Юбер (Hubert Lyautey; 1854–1934), военный и государственный деятель, маршал Франции, член Французской академии, генеральный резидент в Марокко (1912–1916, 1917–1925), военный министр (1916–1917) 33

Ллойд Джордж Дэвид (David Lloyd George; 1863–1945), британский политик, член Палаты общин (1890–1945), министр торговли (1905–1908), финансов (1908–1915), вооружений (1915–1916), обороны (июль – декабрь 1916), премьер-министр (1916–1922) 222

Лобро Ален (Alain Laubreaux; 1898–1968), прозаик, литературный и театральный критик, журналист «Je suis partout», коллаборант, в 1944 выехал в Германию, затем в эмиграции в Испании, заочно приговорен к смертной казни 244, 250, 251, 263, 264, 265, 266

Лушер Жан (Jean Luchaire; 1901–1946), журналист и редактор, коллаборант, в 1944 выехал в Германию, выдан во Францию, расстрелян 88, 194

Людендорф Эрих (Erich Ludendorf; 1865–1937), германский военный деятель, генерал, в годы Первой мировой войны ближайший сотрудник П. Гинденбурга, в 1918–1920 в эмиграции, политик, публицист, депутат Рейхстага (1924–1928) 16

Людовик XIV, «король-солнце» (Louis XIV, Le Roi Soleil; 1638–1715), король Франции и Наварры (1643–1715) 37, 47, 156, 166, 168, 204, 232

Лютер Мартин (Martin Luther; 1483–1546), немецкий богослов и религиозный деятель, инициатор Реформации, ведущий переводчик Библии на немецкий язык 7, 10, 35

Мадиран Жан (Jean Madiran, наст. Жан Арфель, Jean Arfel; 1920–2013), активист «Аction française», журналист L’AF, публицист 36, 245, 290

Мак-Керни Джеймс (James MacCearney), британский историк 290

де Мак-Магон Патрис, граф (Patrice comte de Mac Mahon; 1808–1893), военный и государственный деятель, маршал Франции, участник Крымской и франко-прусской войн, генерал-губернатор Алжира (1864–1870), президент (1873–1879) 201, 270

Мальви Луи-Жан (Louis-Jean Malvy; 1875–1949), политик, депутат (1906–1919, 1924–1940), министр внутренних дел (1914–1917, март – апрель 1926), в 1917 обвинен в государственной измене, в 1918 приговорен к изгнанию, позднее – глава финансовой комиссии Палаты депутатов 86

Мальро Андре (André Malraux; 1901–1976), прозаик, публицист, идеолог Пятой Республики, министр культуры (1959–1969) 156

Мандель Жорж (Georges Mandel, наст. Луи-Жорж Ротшильд, Louis Georges Rothschild; 1885–1944), политик, депутат (1919–1924, 1928–1940), министр почт (1934–1936), колоний (1938–1940), внутренних дел (май – июнь 1940), в 1940 арестован, в 1942–1944 в заключении в Германии, выдан во Францию, убит «милицией» 201, 205, 208, 210, 240, 261, 263–265, 270

Манн Клаус (Klaus Mann; 1906–1949), немецкий писатель, с 1933 в эмиграции 293

Марен Луи (Louis Marin; 1871–1960), ученый-этнограф, политик, депутат (1905–1940, 1945–1951), министр пенсий (1926–1928), здравоохранения (февраль – ноябрь 1934), без портфеля (1934–1936) 157, 231

Мариа Жан (Jean Mariat), прозаик 253, 260

Марион Поль (Paul Marion; 1899–1954), политик, журналист, член ФКП (1922–1929), соратник Ж. Дорио, коллаборант, генеральный секретарь информации и пропаганды (1941–1944), выехал в Германию, в 1945–1953 в заключении 90

Марке Адриен (Adrien Marquet; 1884–1955), политик, депутат (1924–1942), мэр Бордо (1925–1944), министр труда (февраль – ноябрь 1934), внутренних дел (июнь – сентябрь 1940), в заключении в 1944–1948, оправдан 89, 90, 180

Маркс Карл (Karl Marx; 1818–1883), германский революционер, экономист, философ, публицист, основоположник научного коммунизма 34, 46, 50, 129

Марсель Габриэль (Gabriel Marcel; 1889–1973), философ, драматург, эссеист 145

Марте Жан (Jean Martet; 1886–1940), поэт, прозаик, драматург 156

Мартель Рене (René Martel; 1893–1976), историк, политический аналитик 235

Марти Андре (André Marty; 1886–1956), революционер, организатор мятежа на черноморской эскадре (1919), приговорен к 20 годам заключения, амнистирован, политик, член ЦК Французской коммунистической партии (1924–1952), депутат (1924–1928, 1929–1932, 1936–1940, 1945–1955), секретарь Исполкома Коминтерна (1935–1943), политический комиссар интернациональных бригад в Испании (1936–1939), в 1939–1943 в СССР, затем в Алжире как представитель ФКП при Ш. де Голле, в 1952 исключен из ФКП 177

Мартино-Депля Леон (Léon Martinaud-Déplat; 1899–1969), политик, депутат (1932–1936, 1951–1955), шеф цензуры (1939–1940), министр юстиции (1952–1953), внутренних дел (1953–1954) 249, 251

Маршан Камиль (Camille Marchand; 1873–1972), чиновник МВД, с 1896 служил в полиции Парижа, директор службы (заместитель начальника) муниципальной полиции (1931–1936), генеральный директор (начальник) муниципальной полиции (1936–1941), и.о. префекта (февраль – май 1941) 58

Маршан Луи (Louis Marchand; 1875–1948), педагог, исследователь пропаганды 264

Маршандо Поль (Paul Marchandeau; 1882–1968), политик, депутат (1926–1942), министр финансов (январь – февраль 1934, январь – март 1938, апрель – ноябрь 1938), внутренних дел (октябрь – ноябрь 1934), торговли и промышленности (1934–1935), юстиции (1938–1939) 218, 240

Масас Рафаэль Санчес (Rafael Sánchez Mazas; 1894–1966), испанский политик, один из основателей «Испанской фаланги», журналист, публицист, поэт 174

Массис Анри (Henri Massis; 1886–1970), критик, философ, публицист, сторонник «Аction française», член Французской академии 9, 10, 12, 21–23, 25, 26, 30, 37, 38, 42–46, 50, 107, 123, 124, 126, 127, 130, 133, 135, 137, 138, 144, 147, 154, 157, 158, 184, 189, 190, 224, 242, 249, 252, 253, 259, 279, 281, 290, 295, 298

Массис Жан (Jean Massis), сын А. Массиса 242

Маура Мигель (Miguel Maura; 1887–1971), испанский политик, депутат кортесов (1916–1920, 1931–1939), министр внутренних дел (апрель – октябрь 1931), в 1939–1953 в эмиграции 175

де Маэсту Рамиро (Ramiro de Maeztu; 1874–1936), испанский философ, прозаик, журналист, посол в Аргентине (1928–1930), депутат кортесов (1933–1936), убит республиканцами 174, 285

Меж Филипп (Philippe Mège), публицист 7

Мейер Шарль (Charles Meyer; 1877–1965), чиновник МВД, с 1900 в полиции Парижа, начальник судебной полиции (1934–1941), начальник муниципальной полиции (1941–1942) 242

Мёллер ван ден Брук Артур (Arthur Moeller van den Bruck; 1876–1925), немецкий писатель, философ, публицист, переводчик 24, 293

Мендес-Франс Пьер (Pierre Mendès France; 1907–1982), политик, депутат (1932–1942, 1946–1958, 1967–1968), председатель Совета министров и министр иностранных дел (1954–1955) 89

Мёниус Георг (Georg Moenius; 1890–1953), баварский католический священник, публицист, с 1933 в эмиграции 30

де Местр Жозеф (Joseph de Maistre; 1753–1821), граф, франкоязычный (подданный Сардинского королевства) философ, литератор, политик и дипломат, посланник в России (1803–1817) 292

Метерлинк Морис (Maurice Maeterlinck; 1862–1949), бельгийский драматург, поэт, эссеист, лауреат Нобелевской премии по литературе 145

Мийо Альбер (Albert Milhaud; 1871–1955), политик, депутат (1924–1928) 197

Миклас Вильгельм (Wilhelm Miklas; 1872–1956), австрийский политик, председатель Национального совета (1923–1928), президент (1928–1938), после «аншлюса» помещен под домашний арест 198

Мистлер Жан (Jean Mistler; 1897–1988), политик, писатель, депутат (1928–1942), председатель комиссии по иностранным делам Палаты депутатов (1936–1940), член Французской академии и ее постоянный секретарь (1974–1985) 89, 250

Мистраль Фредерик (Frédéric Mistral; 1830–1914), провансальский поэт, лексикограф, лауреат Нобелевской премии по литературе 154, 164, 173, 231

де Монзи Анатоль (Anatole de Monzie; 1876–1947), политик, адвокат, публицист, депутат (1909–1919, 1929–1942), сенатор (1920–1929), министр просвещения (апрель – октябрь 1925, 1932–1934), общественных работ (1925–1926, 1938–1940) 199, 204

Монк Джордж (George Monck; 1608–1670), английский военный деятель, в 1660 организатор реставрации королевской власти, лорд-лейтенант (представитель короля) в Девоне (1660–1670), Ирландии (1660–1662), Миддлсексе (1662–1670), лорд-казначей (1667–1670) 93, 123, 185

Монне Жан (Jean Monnet; 1888–1979), экономист, банкир, один из основателей Европейского союза 151

де Монтерлан Анри (Henry de Montherlant; 1895–1972), прозаик, драматург, эссеист, член Французской академии 156, 259

Монтес Домингес Эухенио (Eugenio Montes Dominguez; 1900–1982), испанский политик, один из основателей «Испанской фаланги», журналист, публицист, поэт 174

Монтиньи Жан (Jean Montigny; 1892–1970), политик, депутат (1924–1942), шеф цензуры Французского государства (1940) 144, 186

Монье Тьерри (Thierry Maulnier, наст. Жак Талагран, Jacques Talagrand; 1909–1988), политический философ, публицист, эссеист, в 1930-е сотрудник L’AF и «Je suis partout», член Французской академии 23, 34, 37, 38, 122, 130, 132, 205, 266, 295, 299

Морен Луи (Louis Maurin; 1869–1956), военный и государственный деятель, генерал, военный министр (1934–1935, январь – июнь 1936) 101

Мориак Франсуа (François Mauriac; 1885–1970), прозаик, публицист, член Французской академии, лауреат Нобелевской премии по литературе 166

Моррас Жак (Jacques Maurras; 1917–2004), предприниматель, племянник и приемный сын Ш. Морраса, хранитель его наследия, журналист 245, 246

Моруа Андре (André Maurois, наст. Эмиль Эрцог, Émile Herzog; 1885–1967), прозаик, эссеист, член Французской академии, в 1940–1946 в эмиграции 230

Морэн Луи (Louis Maurin; 1869–1956), военный деятель, генерал, военный министр (1934–1935, январь – июнь 1936) 258

Москардо Хосе (José Moscardó; 1878–1956), испанский военный деятель, генерал, фельдмаршал (посмертно), участник восстания 1936 г., руководитель обороны крепости-дворца Алькасар в Толедо (август – сентябрь 1936), командовал дивизией, корпусом, военными округами, фалангистской милицией, глава Олимпийского комитета Испании 183, 188

дю Мулен де Лабартет Анри (Henri du Moulin de Labarthète; 1900–1948), чиновник министерства финансов, начальник гражданского аппарата Ф. Петэна (1940–1942), советник посольства в Швейцарии (1942–1943), во Францию не вернулся 73

Мунье Эммануэль (Emmanuel Mounier; 1905–1950), философ-персоналист, публицист 135

Муссолини Бенито (Benito Mussolini; 1883–1945), итальянский политик, журналист, основатель и вождь Национальной фашистской партии («дуче фашизма», 1919–1945), депутат (1921–1943), премьер-министр (1922–1943), совмещал посты министра иностранных дел (1922–1929, 1932–1936, февраль – июль 1943), внутренних дел (1922–1924, 1926–1943), обороны (1925–1929, 1933–1943), по делам Итальянской Африки (1928–1929, 1935–1936, 1937–1939), глава и министр иностранных дел Итальянской социальной республики (1943–1945) 101, 108, 111, 114, 119, 123, 124, 126, 127, 129, 131, 135, 137–148, 150, 178, 180, 197, 214–216, 228, 243, 281

Муссолини Бруно (Bruno Mussolini; 1918–1941), второй сын Бенито Муссолини, военный летчик 148

Наполеон I Бонапарт (Napoléon I Bonaparte; 1769–1821), государственный и военный деятель, первый консул (1799–1804), император (1804–1814, 1815) 47, 156, 165

Наполеон III, Луи-Наполеон Бонапарт (Napoléon III, Louis-Napoléon Bonaparte; 1808–1873), племянник Наполеона I, президент (1848–1852), император (1852–1870), в 1870–1871 в плену, затем в эмиграции 31

Негрин Хуан (Juan Negrín; 1892–1956), испанский политик, депутат кортесов (1931–1939), министр финансов (1936–1938), обороны (1938–1939), премьер-министр (1937–1939), глава правительства в изгнании (1939–1945) 186

Нейрат Константин фон (Konstantin von Neurath; 1873–1954), германский дипломат, посол в Италии (1921–1930), в Великобритании (1930–1932), министр иностранных дел (1932–1938), министр без портфеля и председатель Тайного совета при кабинете (1938–1939), рейхспротектор Богемии и Моравии (1939–1943; фактически до 1941), подсудимый на Нюрнбергском процессе, приговорен к 15 года заключения, освобожден в 1954 по состоянию здоровья 222

Николь Пьер (Pierre Nicolle), предприниматель, общественный деятель 87

Ниссен Франсуаз (Françoise Nyssen; р. 1951), издатель, министр культуры (2017–2018) 5

Ницше Фридрих (Friedrich Nietzsche; 1849–1900), германский философ, филолог, поэт 35, 129

Нолле Шарль (Charles Nollet; 1865–1941), военный деятель, генерал, глава Межсоюзнической военной контрольной комиссии в Германии (1919–1924), военный министр (1924–1925) 258

Нольте Эрнст (Ernst Nolte; 1923–2016), германский философ, историк 129

Орландо Витторио (Vittorio Orlando; 1860–1952), итальянский политик, депутат (1897–1925), министр образования (1903–1905), юстиции (1907–1909, 1914–1916), внутренних дел (1916–1919), премьер-министр (1917–1919), председатель Палаты депутатов (1919–1920, 1944–1945), пожизненный сенатор 141

д’Ормессон Владимир (Wladimir d’Ormesson; 1888–1973), дипломат, журналист, эссеист, посол в Ватикане (май – октябрь 1940, 1948–1956), Аргентине (1945–1948), член Французской академии 269

Осуский Штефан (Štefan Osuský; 1889–1973), чехословацкий дипломат, посланник во Франции (1921–1939), министр иностранных дел правительства в изгнании (1940–1942), с 1945 в США 200

Паскаль Пьер (Pierre Pascal; 1909–1990), поэт, монархист, главный редактор радиостанции «Голос Франции» (1941–1944), с 1944 в эмиграции в Италии 140, 290

фон Папен Франц (Franz von Papen; 1879–1969), германский политик, дипломат, до 1919 на военной службе, депутат прусского ландтага (1921–1932), рейхсканцлер (июнь – декабрь 1932), вице-канцлер (1933–1934), посланник в Австрии (1934–1938), посол в Турции (1939–1944), подсудимый на Нюрнбергском процессе, оправдан 27, 28, 196

ван Парис Жорж (Georges van Parys; 1902–1971), композитор 247

Пачелли Эудженио см. Пий XII 158, 160, 168

Пеги Шарль (Charles Péguy; 1873–1914), поэт, публицист, редактор, погиб в битве на Марне 26

Пейрутон Марсель (Marcel Peyrouton; 1887–1983), чиновник, генеральный резидент в Тунисе (1933–1936, июнь – июль 1940), Марокко (март – сентябрь 1936), посол в Аргентине (1936–1940), министр внутренних дел (1940–1941), генерал-губернатор Алжира (январь – июнь 1943), в 1943–1948 в заключении, оправдан 63

Пеллисон Поль (Paul Pellisson; 1624–1693), публицист, историк 155

Пеллисье Пьер (Pierre Pellissier; p. 1935), журналист, историк 54, 73, 96

Пеман-и-Пемартин Хосе Мариа (José Maria Pemán y Pemartin; 1897–1981), испанский поэт, прозаик, эссеист, журналист, директор Королевской академии языка (1939–1940, 1944–1947) 285

Пенансье Эжен (Eugène Penancier; 1873–1955), политик, сенатор (1920–1936), министр юстиции (январь – октябрь 1933, январь – февраль 1934) 74

Пенон Жан-Батист (Jean-Baptiste Penon; 1850–1929), педагог, католический иерарх, епископ Мулена (1911–1926), учитель и друг Ш. Морраса 291

Петрарка Франческо (Francesco Petrarca; 1304–1374), итальянский поэт 231

Петэн Филипп (Philippe Pétain; 1856–1951), военный и государственный деятель, маршал Франции, член Французской академии (исключен в 1945), главнокомандующий (1917–1918), заместитель председателя Высшего военного совета (1919–1931), генеральный инспектор ПВО (1931–1934), министр обороны (февраль – ноябрь 1934), посол в Испании (1939–1940), вице-премьер (май – июнь 1940), председатель Совета министров (1940–1942), глава Французского государства (1940–1944), в 1944 вывезен в Германию, в 1945 вернулся во Францию, чтобы предстать перед судом, приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением 83, 85, 99, 116, 161, 192, 201, 217, 219, 257–259, 261–263, 268–282, 284–287, 289, 298

Пий XI (Pius XI; до интронизации Акилле Ратти, Achille Ratti; 1857–1939), папа римский (1922–1939) 22, 140, 157, 158, 160, 161, 167, 172

Пий XII (Pius XII; до интронизации Эудженио Пачелли, Eugenio Pacelli; 1876–1958), папа римский (1939–1958) 168

Пилсудский Юзеф (Józef Pilsudski; 1867–1935), польский революционер, начальник государства Польского (1918–1922), военный министр и генерал-инспектор вооруженных сил (1926–1935), председатель Совета министров (1926–1928, август – декабрь 1930) 126, 234

Пишо Анри (Henri Pichot; 1884–1945), деятель ветеранских организаций 269

Плато Марьюс (Marius Plateau; 1886–1923), активист «Аction française», генеральный секретарь «королевских газетчиков» (1909–1923), убит анархисткой 152

Плонкар д’Ассак Жак (Jacques Ploncard d’Assac; 1910–2005), политический активист, публицист, активист «Аction française» (1927–1933), с 1944 в эмиграции в Португалии, советник и биограф А. Салазара 124

де Полиньяк Мельхиор (Melchior de Polignac; 1880–1950), предприниматель, управляющий фирмой по производству шампанского «Pommery» 31

Поль-Бонкур Жозеф (Joseph Paul-Boncour; 1873–1972), политик, адвокат, депутат (1909–1914, 1919–1931, 1944–1945), сенатор (1931–1940, 1946–1948), министр труда и социального обеспечения (март – июнь 1911), военный министр (июнь – декабрь 1932, февраль 1934), иностранных дел (1932–1934, март – апрель 1938), председатель Совета министров (декабрь 1932 – январь 1933), государственный министр – делегат в Лиге Наций (январь – июнь 1936), член Совета Республики (1946–1948) 13, 32, 84, 103, 112, 187, 200, 201

Потемкин Владимир Петрович (1874–1946), российский педагог, революционер, советский дипломат, историк, полномочный представитель в Греции (1929–1932), Италии (1932–1934), Франции (1934–1937), первый заместитель наркома иностранных дел (1937–1940), нарком просвещения РСФСР (1940–1946), академик Академии наук СССР, академик и первый президент Академии педагогических наук (с 1943) 108

Поццо ди Борго Жозеф, герцог (duc Joseph Pozzo di Borgo; 1890–1966), политический активист, участник движений «Огненные кресты» и «кагуляров» 81, 82

Прайс Уорд (Ward Price; 1886–1961), британский журналист 141

Прессар Жорж (Georges Pressard; 1865–1935), прокурор республики при парижском суде (1928–1934) 53, 62

де Перетти де Ла Рокка Эмманюэль (Emmanuel de Peretti de La Rocca; 1870–1958), дипломат, посол в Испании (1924–1929), Бельгии (1929–1931) 189

Примо де Ривера Мигель (Miguel Primo de Rivera; 1870–1930), испанский военный и государственный деятель, генерал, премьер-министр (1923–1930) 171

Примо де Ривера Хосе Антонио (José Antonio Primo de Rivera; 1903–1936), испанский политик, публицист, сын М. Примо де Риверы, депутат кортесов (1933–1936), основатель и вождь партии «Испанская фаланга» (1933–1936), расстрелян по приговору «народного суда» 174

Прудон Пьер-Жозеф (Pierre-Joseph Proudhon; 1809–1865), философ, теоретик анархизма, экономист, социолог, публицист, политик 129

Пуанкаре Раймон (Raymond Poincaré; 1860–1934), политик, депутат (1887–1913), сенатор (1920–1934), министр образования (апрель – декабрь 1893, январь – ноябрь 1895), иностранных дел (1912–1913, 1922–1924), финансов (1894–1895, март – октябрь 1906, 1926–1928), председатель Совета министров (1912–1913, 1922–1924, 1926–1929), президент (1913–1920), член Французской академии 16, 30

Пьетри Франсуа (François Piétri; 1882–1966), политик, историк, депутат (1924–1942), министр колоний (1929–1930, октябрь – ноябрь 1933), национальной обороны (февраль – август 1932), финансов (январь – февраль 1934), флота (1934–1936), посол в Испании (1940–1944) 60, 61, 63

Пюжо Морис (Maurice Pujo; 1872–1955), журналист, политический активист, ближайший соратник Ш. Морраса, один из создателей движения «Аction française», основатель и руководитель «королевских газетчиков», соредактор и ведущий сотрудник L’AF, в 1944 арестован и предан суду вместе с Моррасом, в 1945–1951 в заключении, после освобождения соредактор газеты «Aspects de France» вместе с Ж. Кальзаном 9, 11, 12, 53, 54, 56, 58–60, 66, 67, 69, 72, 74, 76, 80, 82, 87, 89, 94, 96–98, 100, 152, 153, 178–180, 182, 242, 262, 273, 275, 278, 295

Расин Жан-Батист (Jean-Baptiste Racine; 1639–1699), драматург 163

Реаль дель Сарте Максим (Maxime Real del Sarte; 1888–1954), скульптор, соратник Ш. Морраса, один из руководителей «Аction française», организатор «королевских газетчиков» 56, 67, 72, 73, 87, 88, 185, 188, 281, 283, 286, 287

Ребате Люсьен (Lucien Rebatet; 1903–1972), прозаик, журналист, музыкальный критик, кинокритик, сотрудник L’AF и «Je suis partout», публицист, коллаборант, в 1944 выехал в Германию, в 1944–1952 в заключении 11, 17, 35, 79, 95, 96, 122, 145, 149, 214, 238, 239, 240, 244, 256, 261, 262, 263, 265, 272, 275, 298

Регер (Reguert), капитан, военный аналитик 259

Рейнальди Эжен (Eugène Raynaldy; 1869–1938), политик, депутат (1919–1928), сенатор (1930–1938), министр торговли и промышленности (1924–1925), юстиции (1933–1934) 60

Рейно Поль (Paul Reynaud; 1878–1966), политик, депутат (1919–1924, 1928–1940, 1946–1962), министр финансов (март – декабрь 1930, 1938–1940, июль – сентябрь 1948), колоний (1931–1932), юстиции (февраль – июнь 1932, апрель – ноябрь 1938), иностранных дел (март – май 1940, июнь 1940), обороны (май – июнь 1940), председатель Совета министров (март – июнь 1940), в 1940 арестован, в 1943–1945 в заключении в Германии, вице-премьер (1953–1954) 104, 109, 201, 205, 208, 210, 240, 257, 258, 261, 263, 267–270, 275, 276

Ренан Эрнест (Ernest Renan; 1823–1892), историк, философ, член Французской академии 169

Ренар Эдуар (Edouard Renard; 1883–1935), чиновник МВД, директор политической полиции «Сюрте женераль» (1927–1929), префект Сены (1929–1934), губернатор Французской Экваториальной Африки (1934–1935) 62

фон Ренте-Финк Сесиль (Cecil von Rente-Finck; 1885–1964), германский дипломат, посланник в Дании (1936–1942), специальный представитель при Ф. Петэне (1943–1944) 276

де Ренье Анри (Henry de Régnier; 1864–1936), поэт, прозаик, член Французской академии 162

Риббентроп Иоахим фон (Joahim von Ribbentrop; 1893–1946), германский дипломат, внешнеполитический советник А. Гитлера, посол в Великобритании (1936–1938), рейхсминистр иностранных дел (1938–1945), подсудимый на Нюрнбергском процессе, казнен 31, 32, 45, 109, 219–222, 238, 254

Риве Луи (Louis Rivet; 1883–1958), военный деятель, генерал, начальник военной разведки (1936–1942) 179, 200, 222

Ришелье Арман-Жан дю Плесси, герцог (Armand-Jean du Plessis duc de Richelieu; 1585–1642), государственный деятель, кардинал, госсекретарь по иностранным и военным делам (1616–1617), первый министр (1624–1642), основатель Французской академии 126, 168

Родригес Педро Сайнс (Pedro Sainz Rodriguez; 1897–1986), испанский публицист, политик, депутат кортесов (1931–1939), министр просвещения (1938–1939), идеолог монархии 174

Розанов Василий Васильевич (1856–1919), русский философ, публицист, критик 129

Розенберг Альфред (Alfred Rosenberg; 1893–1946), германский философ, публицист, идеолог национал-социализма, глава Внешнеполитического отдела НСДАП (1933–1945), подсудимый на Нюрнбергском процессе, казнен 165

Роллан Ромен (Romain Rolland; 1866–1944), французский прозаик, драматург, публицист, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе 48

Ромье Люсьен (Lucien Romier; 1885–1944), журналист, министр без портфеля (1941–1943) 157

Ромэн Жюль (Jules Romains; 1885–1972), поэт, прозаик, член Французской академии 106

де Ронсар Пьер (Pierre de Ronsard; 1524–1585), поэт 163

Росси А. (A. Rossi; наст. Анжело Таска, Angelo Tasca; 1892–1960), политик, один из основателей коммунистической партии Италии (исключен в 1929), с 1926 в эмиграции, член социалистических партий Италии и Франции, публицист, сотрудник службы информации Французского государства (1940–1944), после войны – историк 254

Ру Анри (Henri Roux; 1884–1967), полковник, начальник Второго бюро (разведки) генерального штаба (1934–1936) 195, 196

Рубакин Александр Николаевич (1889–1979), русский врач, поэт, журналист, в 1909–1943 во Франции, затем вернулся в СССР 8, 251, 252, 260

Рузвельт Франклин (Franklin Roosevelt; 1882–1945), американский политик, 32-й президент (1933–1945) 267

Руссо Жан-Жак (Jean-Jacques Rousseau; 1712–1778), философ, прозаик 163

Руткевич Алексей Михайлович (р. 1952), российский философ, переводчик 9, 129

Салазар Антониу ди Оливейра (António de Oliveira Salazar; 1889–1970), португальский экономист, государственный деятель, министр финансов (1928–1940), премьер-министр (1932–1968), совмещал посты министра обороны (1932, 1936–1944, 1961–1962), колоний (1932), флота (1936, 1939), иностранных дел (1936–1944) 45, 122–126, 179, 180, 280

Санхурхо Хосе (José Sanjurjo; 1872–1936), испанский военный деятель, генерал, командующий жандармерией (1928–1932), после попытки переворота 10 августа 1932 арестован и приговорен к смертной казни, замененной на пожизненное заключение, в конце 1933 амнистирован и выслан в Португалию, один из организаторов восстания 1936, погиб в авиакатастрофе при вылете из Лиссабона 176, 177

Сарро Альбер-Пьер (Albert-Pierre Sarrault; 1872–1962), политик, депутат (1902–1924), сенатор (1926–1945), генерал-губернатор Индокитая (1911–1914, 1917–1919), министр образования (1914–1915, март – июнь 1940), колоний (1920–1924, 1932–1933), внутренних дел (1926–1928, февраль – октябрь 1934, январь – июнь 1936, январь – март 1938, 1938–1940), флота (февраль – март 1930, декабрь 1930 – январь 1931, 1933–1934), без портфеля (1937–1938, март – апрель 1938), председатель Совета министров (октябрь – ноябрь 1933, январь – июнь 1936), член (с 1947) и председатель (1951–1958) Ассамблеи Французского союза 113–116, 288

фон Сект Йоханнес (Johannes von Seeckt; 1866–1936), германский военный деятель и теоретик, генерал-полковник, командующий сухопутными войсками рейхсвера (1920–1926), депутат Рейхстага (1930–1932), военный советник Чан Кайши (1934–1935) 16

Селин Луи-Фердинанд (Louis-Ferdinand Céline, наст. Детуш, Destouches; 1894–1961), врач, прозаик, драматург, публицист, коллаборант, в 1944 выехал в Германию, в 1945–1951 в эмиграции 230, 232, 295

Серрано Суньер Рамон (Rámon Serrano Suñer; 1901–2003), испанский политик, свояк Ф. Франко, член «Испанской фаланги», депутат кортесов (1933–1936), государственный министр (1938–1940), министр иностранных дел (1940–1942) 185, 188, 284, 286, 287, 288

Сесил Роберт лорд (Lord Robert Cecil; 1864–1958), британский политик и общественный деятель, член Палаты общин (1906–1910, 1911–1923), Палаты лордов (с 1923), один из создателей Лиги Наций, теоретик и пропагандист ее деятельности 222

Сиветон Габриэль (Gabriel Syveton; 1864–1904), политик, депутат (1902–1904), умер при невыясненных обстоятельствах (официальная версия – самоубийство) 55

Сикар Морис-Иван (Maurice-Ivan Sicard; 1910–2000), политический активист, шеф пропаганды Французской народной партии, публицист, коллаборант, в 1944 выехал в Германию, заочно приговорен к пожизненной каторге, с 1946 в эмиграции в Испании, в 1957 амнистирован и вернулся во Францию, выступал как прозаик и историк под псевдонимом Сен-Польен (Saint-Paulien) 211

Скапини Жорж (Georges Scapini; 1893–1976), политик, депутат (1928–1942), активист ветеранских организаций, уполномоченный по делам военнопленных в ранге посла (1940–1944), в 1946–1952 в эмиграции 90

Слокомб Джордж (George Slocombе; 1894–1963), британский журналист 245

Спиерс Эдвард Луис (Edward Louis Spears; 1886–1974), британский военный и политик, бригадный генерал, глава военной миссии во Франции (1917–1920), член Палаты общин (1922–1924, 1931–1945), посланник в Сирии и Ливане (1942–1944) 276

Ставиский Александр (Alexandre Stavisky, он же Серж Александр, Serge Alexandre; 1886–1934), финансовый аферист, выходец из Российской империи, погиб при невыясненных обстоятельствах (официальная версия – самоубийство) 52–55, 57, 59–62, 90–92, 149, 270

Сталин Иосиф Виссарионович (наст. Джугашвили; 1878–1953), российский революционер, государственный деятель, секретарь / генеральный секретарь ЦК РКП(б) / ВКП(б) / КПСС (1922–1953), председатель Совета народных комиссаров / Совета министров (1941–1953) 100, 104, 107, 122, 135, 180, 238

Стендаль (Stendhal, наст. Мари-Анри Бейль, Marie-Henri Beyle; 1783–1842), дипломат, прозаик, эссеист 161

Стиннес Гуго (Hugo Stinnes; 1870–1924), германский промышленник 31

де Сунсунеги-и-Лоредо Хуан Антонио (Juan Antonio de Zunzunegui y Loredo; 1901–1981), испанский прозаик 285

Сюарес Жорж (Georges Suarez; 1894–1944), журналист, политический аналитик, коллаборант, расстрелян 29, 30, 51, 52, 57, 88, 90, 107, 108, 235

Табуи Женевьева (Geneviève Tabouis, урожд. Лекен, née Lequesne; 1892–1985), историк, журналист, в 1940–1945 в эмиграции 145

де Тард Альфред (Alfred de Tarde; 1880–1925), социолог, журналист 22

Тардьё Андре (André Tardieu; 1876–1945), журналист, политик, депутат (1914–1924, 1926–1936), министр освобожденных территорий (1919–1920), общественных работ (1926–1928), внутренних дел (1928–1930), сельского хозяйства (1931–1932), иностранных дел (февраль – май 1932), без портфеля (февраль – ноябрь 1934), председатель Совета министров (1929–1930, март – декабрь 1930, февраль – май 1932) 18, 57, 81–84, 111

Таро Жером (Jérôme Tharaud; 1874–1953), прозаик, эссеист, журналист, член Французской академии 161

Тацит Публий Корнелий (Publius Cornelius Tacitus; сер. 50-х – ок. 120), римский историк 120

св. Тереза из Лизьё (Thérèse de Lisieux, в миру Мари-Франсуаза-Тереза Мартен, Marie-Françoise-Thérèse Martin; 1873–1897), монахиня, духовная писательница 157, 158, 167, 168

Тетенже Пьер (Pierre Taittinger; 1887–1965), предприниматель, политик, депутат (1919–1942), глава движения «Патриотическая молодежь» (1924–1936), председатель Муниципального совета Парижа (1943–1944) 58, 65, 71, 72, 73, 77, 90, 157, 185, 205, 269

Тиссен Фриц (Fritz Thyssen; 1873–1951), германский промышленник, в 1939–1940 в эмиграции в Швейцарии и во Франции, выдан в Германию, в 1940–1945 в заключении, затем интернирован «союзниками», с 1948 жил в Аргентине 31

Тиссеран Аксель (Axel Tisserand), историк, философ 291

Титулеску Николае (Nicolae Titulescu; 1882–1941), румынский политик, министр финансов (1917–1918), иностранных дел (1927–1928, 1932–1934, 1934–1936), после отставки в эмиграции в Швейцарии и Франции 104

Томэ Жорж (Georges Thomé; 1876–1955), чиновник МВД, префект Корсики (1921–1924), Лота и Гаронны (1924–1928), Жиронды (1928–1930), начальник политической полиции «Сюрте женераль» (1930–1931, 1932–1934), администратор театра «Комеди франсэз» (1934–1936) 62

Торез Морис (Maurice Thorez; 1900–1964), политик, член Политбюро Французской коммунистической партии (1925–1964), генеральный секретарь ФКП (1930–1964), депутат (1932–1940, 1945–1964), в 1940–1944 в СССР, министр без портфеля (ноябрь 1945 – январь 1946, январь – май 1947), вице-премьер (январь – ноябрь 1946, январь – май 1947) 92, 149, 150, 201, 254, 255

Трошю Шарль (Charles Trochu; 1898–1961), предприниматель, политик, генеральный секретарь Национального фронта (1934–1940), председатель Муниципального совета Парижа (1941–1943) 157

Турну Жан-Раймон (Jean Raymond Tournoux; 1914–1984), журналист, историк 261

Тьер Адольф (Adolphe Thiers; 1797–1877), журналист, историк, политик, депутат (1830–1851, 1863–1870, 1871–1877), министр торговли и общественных работ (1832–1834), внутренних дел (1832, 1834–1836), иностранных дел (1836, 1840), председатель Совета министров (1836, 1840), глава исполнительной власти республики (февраль – август 1871), президент (1871–1873), член Французской академии 70

Уилсон Хорас (Horace Wilson; 1882–1972), британский государственный деятель, главный советник правительства по индустриальным вопросам (1930–1939), постоянный советник премьер-министра (1935–1940) 207

Уорнер Джеффри (Geofrey Warner; р. 1937), британский историк, бизнесмен 143

Уэллс Герберт (Herbert Wells; 1866–1946), британский прозаик, публицист 15, 16

Фабр-Люс Альфред (Alfred Fabre-Luce; 1899–1983), политический аналитик, публицист 249, 253

де Фабрег Жан (Jean de Fabrègues; 1906–1983), активист «Action française», секретарь Морраса (1929), после разрыва с движением католический публицист 290

Фабри Жан (Jean Fabry; 1876–1968), подполковник, после отставки – журналист, политик, депутат (1919–1936), сенатор (1936–1945), министр колоний (март – июнь 1924), обороны (январь – февраль 1934, 1935–1936) 57, 60–63, 108, 142, 149, 201

Фай Бернар (Bernard Faÿ; 1893–1978), историк, публицист, директор Национальной библиотеки (1940–1944), в 1944–1951 в заключении, в 1951–1959 в эмиграции 256, 257

фон Фаупель Вильгельм (Wilhelm von Faupel; 1873–1945), германский военный деятель, генерал-лейтенант, посол в Испании (февраль – октябрь 1937) 189

Фернандес Рамон (Ramon Fernandez; 1893–1944), писатель, критик, коллаборант 131

Филипп герцог Орлеанский (Philippe duc d’Orléans; 1869–1926), глава Орлеанского дома и претендент на престол Франции (с 1894) 37

Фиппс Эрик (Eric Phipps; 1875–1945), британский дипломат, посланник в Австрии (1928–1933), посол в Германии (1933–1937), во Франции (1937–1939) 209

Фихте Иоганн Готлиб (Johann Gottlieb Fichte; 1762–1814), германский философ 10, 33

Фланден Пьер-Этьен (Pierre-Etienne Flandin; 1889–1958), политик, депутат (1914–1942), министр торговли и промышленности (1929–1930), финансов (1931–1932), общественных работ (февраль – ноябрь 1934), иностранных дел (январь – июнь 1936), председатель Совета министров (1934–1935), заместитель председателя Совета министров и министр иностранных дел (декабрь 1940 – февраль 1941), с 1942 в Алжире, в 1943 арестован, в 1946 оправдан 30, 112, 116, 141, 197, 198, 203, 215, 236

Фокин Сергей Леонидович (р. 1959), российский историк литературы 9

Фонтенуа Жан (Jean Fontenoy; 1899–1945), журналист, эволюционировавший от коммунизма к национал-социализму, коллаборант, покончил жизнь самоубийством 91

Фор Поль (Paul Faure; 1878–1960), политик, генеральный секретарь Социалистической партии (1920–1940; исключен в 1944), депутат (1924–1932, 1938–1942), министр без портфеля (1936–1938) 255

Фош Фердинанд (Ferdinand Foch; 1851–1929), военный деятель, маршал Франции, член Французской академии, начальник генерального штаба (1917–1918), верховный главнокомандующий союзными войсками во Франции (1918) 217, 272, 274, 276

ди Фрагозу Кармона Антониу Оскар (António Óscar de Fragoso Carmona; 1869–1951), португальский военный и государственный деятель, маршал, премьер-министр и и.о. президента (1926–1928), президент (1928–1951) 123

Франклен-Буйон Анри (Henry Franklin-Bouillon; 1870–1937), политик, депутат (1910–1936) 74

Франко Франсиско (Francisco Franco; 1892–1975), испанский военный и государственный деятель, генералиссимус, начальник генерального штаба (1935–1936), лидер националистов во время гражданской войны, глава государства («каудильо») (1936–1975), председатель правительства (1938–1973) 3, 45, 94, 137, 173, 174, 176, 177, 181–183, 185, 186, 187, 188, 189, 190, 191, 192, 231, 280, 281, 285, 287

Франс Анатоль (Anatole France, наст. Тибо, Thibault; 1844–1924), писатель, критик, лауреат Нобелевской премии по литературе 168

Франсуа-Понсэ Андре (André François-Poncet; 1887–1978), политик, дипломат, депутат (1924–1932), посол в Германии (1931–1938), Италии (1938–1940), ФРГ (1949–1955), в 1943–1945 в заключении в Германии, член Французской академии 22, 24, 109

св. Франциск Ассизский (Francesco d’Assisi; 1181/1182–1226), итальянский монах 161

Франше д’Эспере Луи (Louis Franchet d’Espèrey; 1856–1942), военный деятель, маршал Франции, член Французской академии, главнокомандующий «союзными» войсками на Балканах (1918), верховный комиссар на Юге России (1919) 168

Фридрих II Великий (Friedrich II der Große; 1712–1786), король Пруссии (с 1740) 119, 120, 233

Фро Эжен (Eugène Frot; 1893–1983), политик, депутат (1928–1942), министр торгового флота (январь – октябрь 1933, ноябрь 1933 – январь 1934), труда и социального обеспечения (октябрь – ноябрь 1933, январь 1934), внутренних дел (январь – февраль 1934) 61, 62, 74, 75, 76, 79, 80, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91

Хаддлстон Сислей (Sisley Huddleston; 1883–1952), британский журналист, эссеист, с 1919 жил во Франции, в 1943 получил французское гражданство 261, 274

Хиль-Роблес Хосе Мария (José Maria Gil-Robles; 1898–1980), испанский политик, депутат кортесов (1931–1936), министр обороны (май – декабрь 1935), в 1937–1953 в эмиграции 173, 175, 177

Хираль Хосе (José Giral; 1879–1962), испанский политик, депутат кортесов (1931–1939), морской министр (1931–1933, февраль – июль 1936), премьер-министр (июль – сентябрь 1936), министр иностранных дел (1937–1938), с 1939 в эмиграции, глава правительства в изгнании (1945–1947) 178, 186

Хомем-Кристо Франциско Манюэль (Francisco Manuel Homem-Christo; 1892–1928), португальский публицист, пропагандист итальянского фашизма 130

Хор Сэмюэль, лорд Темплвуд (Samuel Hoare, Earl of Templewood; 1880–1959), британский политик, член Палаты общин (1910–1944), министр авиации (1922–1929, апрель – май 1940), по делам Индии (1931–1935), иностранных дел (июнь – декабрь 1935), внутренних дел (1937–1939), лорд-хранитель печати (1939–1940), посол в Испании (1940–1944) 143, 145

Хорти Миклош (Miklós Horthy; 1868–1957), венгерский военный и государственный деятель, адмирал, командующий флотом Австро-Венгрии (март – октябрь 1918), регент Венгрии (1920–1944), в 1944–1945 под арестом в Германии, затем эмигрировал в Португалию 126

Хрусталев Михаил, российский переводчик 232

Цветаева Марина Ивановна (1892–1941), русский поэт, прозаик, драматург, эссеист, в 1922–1939 в эмиграции, покончила жизнь самоубийством 203

Чемберлен Невилл (Neville Chamberlain; 1869–1940), британский политик, член Палаты общин (1918–1940), министр здравоохранения (1924–1929), финансов (1931–1937), премьер-министр (1937–1940) 148, 206–209, 213, 215, 220, 234, 240

Чемберлен Хьюстон Стюарт (Houston Stewart Chamberlain; 1855–1927), британский и германский публицист, теоретик расизма 35

Черрутти Витторио (Vittorio Cerruti; 1881–1961), итальянский дипломат, посол в СССР (1927–1930), Бразилии (1930–1932), Германии (1932–1935), Франции (1935–1938) 146

Черчилль Уинстон (Winston Churchill; 1874–1965), британский политик, член Палаты общин (1900–1922, 1924–1964), министр внутренних дел (1910–1911), первый лорд Адмиралтейства (1911–1915, 1939–1940), министр вооружений (1917–1919), обороны (1919–1921, 1940–1945, 1951–1952), авиации (1919–1921), колоний (1921–1922), финансов (1924–1929), премьер-министр (1940–1945, 1951–1955), историк, лауреат Нобелевской премии по литературе 201, 208, 267, 276

Чиано Галеаццо (Galeazzo Ciano; 1903–1944), итальянский дипломат, зять Бенито Муссолини, министр иностранных дел (1936–1943), посол в Ватикане (февраль – июль 1943), поддержал отстранение Муссолини от власти, подсудимый на Веронском процессе, расстрелян 141

де Шамбрун Шарль (Charles de Chambrun; 1875–1952), дипломат, посол в Греции (1924–1926), Турции (1928–1933), Италии (1933–1936), член Французской академии 146

Шампо Жорж (Georges Champeaux), журналист, прозаик, кинокритик, публицист, коммунист, позднее коллаборант 80

Шарбонно Анри (Henry Charbonneau; 1913–1982), политический активист, журналист, «королевский газетчик», затем «кагуляр», коллаборант, в 1945–1952 в заключении 9, 56, 58, 69, 75, 96, 152

Шатене Анри (Henri Chatenet; 1879–1949), политик, депутат (1932–1936) 87, 88

де Шатобриан Альфонс (Alphonse de Châteaubriant; 1877–1951), прозаик, эссеист, публицист, идеолог «коллаборации», с 1944 в эмиграции, заочно приговорен к смертной казни 48, 49, 165

Шверер Антуан (Antoine Schwerer; 1862–1936), военный деятель, вице-адмирал, после отставки – один из руководителей «Action française», председатель Лиги АФ (1930–1936) 66, 71

Шевалье Морис (Maurice Chevalier; 1888–1972), эстрадный певец, актер 247

Шевченко Максим Михайлович, российский историк 42

Шейнман Михаил Маркович (наст. Шихль Менделевич Шейнман; 1902–1977), советский публицист, историк церкви, один из основателей Союза воинствующих безбожников 8, 215, 216

Шенье Андре (André Chénier; 1762–1794), поэт, журналист, казнен по приговору «революционного трибунала» 164

Широн Ив (Yves Chiron, p. 1960), историк, биограф Ш. Морраса 290, 295, 296

фон Шлейхер Курт (Kurt von Schleicher; 1882–1934), германский военный и политик, генерал, министр обороны (1932–1933), рейхсканцлер и министр-президент Пруссии (декабрь 1932 – январь 1933), убит нацистами во время «ночи длинных ножей» 27, 28, 139

Шлюмберже Жан (Jean Schlumberger; 1877–1968), критик, эссеист, публицист 32

Шмидт Пауль (Paul Schmidt; 1899–1970), переводчик МИД Германии (1924–1945) 111

Шмиттман Бенедикт (Benedikt Schmittmann; 1872–1939), германский юрист, педагог, репрессирован, умер в концлагере 21

Шотан Камиль (Camille Chautemps; 1885–1963), политик, депутат (1919–1928, 1929–1934), сенатор (1934–1940), министр внутренних дел (1924–1925, 1925–1926, 1932–1934), юстиции (октябрь – ноябрь 1925), образования (декабрь 1930 – январь 1931), общественных работ (январь – июнь 1936), председатель Совета министров (февраль 1930, ноябрь 1933 – январь 1934, 1937–1938), вице-премьер (1938–1940), с 1940 жил в США 53, 56, 57, 59, 60, 86, 151, 186, 199, 273

Шпенглер Освальд (Oswald Spengler; 1880–1936), германский философ 42, 43, 44, 50

Шрамек Абрахам (Abraham Schrameck; 1867–1948), начальник пенитенциарной службы МВД (1907–1911), префект Буш-дю-Рон (1911–1918), генерал-губернатор Мадагаскара (1918–1919), сенатор (1920–1941), министр внутренних дел (апрель – ноябрь 1925) 145, 151

Штернхел Зеев (Zeev Sternhell; p. 1935), израильский историк 129

Штреземан Густав (Gustav Stresemann; 1878–1929), германский политик, депутат Рейхстага (1907–1913, 1914–1929), министр иностранных дел (1923–1929), рейхсканцлер (август – ноябрь 1923) 31, 203

фон Шушниг Курт (Kurt von Schuschnigg; 1897–1977), австрийский политик, министр юстиции (1932–1934), образования (1933–1936), федеральный канцлер и министр обороны (1934–1938), после «аншлюса» в 1938–1945 в заключении в Германии, в 1947–1967 жил в США 195, 196, 197

Эрве Гюстав (Gustave Hervé; 1871–1944), политик и публицист, эволюционировавший от ультралевого пацифизма до национализма 269

Эрикур Пьер (Pierre Héricourt; 1895–1965), журналист L’AF 182, 183, 185, 188, 189

Эррио Эдуар (Edouard Herriot; 1872–1957), политик, сенатор (1912–1919), депутат (1919–1942, 1946–1957), министр общественных работ (1916–1917), образования (1926–1928), председатель Совета министров и министр иностранных дел (1924–1925, июль 1926, июнь – декабрь 1932), председатель Палаты депутатов (1925–1926, 1936–1940, 1947–1954), почетный председатель (1954–1957), мэр Лиона (1905–1940, 1945–1957), в 1944–1945 интернирован в Германии, историк, эссеист, член Французской академии 52, 74, 103, 142, 161, 179, 201, 209, 222, 254, 255, 258, 268, 271, 273, 276, 300

Югенен Франсуа (François Huguenin, наст. Майо, François Maillot, р. 1965), историк, журналист 292

«Action française» в лицах

Шарль Моррас. Фотооткрытка (1927) с инскриптом

Леон Доде. Фотооткрытка

Морис Пюжо(Almanach de l’AF. 1936)

Жак Бенвиль (Almanach de l’AF. 1938)

«Марсиане из романов Уэллса»

Анри Массис (Massis H. Avant-postes. Paris, 1928)

Адольф Гитлер. Карикатура Ральфа Супо (Almanach de l’AF. 1933)

«Два топора»: Гинденбург и Гитлер. Карикатура Божисласа (Almanach de l’AF. 1933)

Книга Жака Бенвиля «Диктаторы» (1935) с инскриптом Полю Матьёксу

Моррас и Робер Бразийяк. 1934

Роман Робера Бразийяка «Семь цветов» (1939) с инскриптом Пьеру Вийетту

«Долой воров!»

Кабинет Эдуара Даладье. 31 января 1934 (Suarez G. Le grand peur du 6 février. Paris, 1934)

Жан Кьяпп, префект Парижа. Фотооткрытка

«Час храбрецов»: Эдуар Даладье и Эжен Фро. Карикатура Ральфа Супо (Almanach de l’AF. 1935)

Столкновения демонстрантов с полицией. 6 февраля 1934 (Imann G. La journée du 6 février. Paris, 1934)

Книга Жоржа Иманна «День 6 февраля» (1934)

Инскрипт Филиппа Анрио Кружку офицеров Бордо на книге «6 февраля» (1934)

Книга Мориса Пюжо «Как предал Ла Рок» (1937) с инскриптом Раймону Веррелю

Франсуа де Ла Рок в карикатурах Ральфа Супо. «Час Ч» (Almanach de l’AF. 1935). «Водолей» (Almanach de l’AF. 1938)

Кошмар альянсов

Карикатуры Ральфа Супо

«Час нежности»: «ночь длинных ножей» (Almanach de l’AF. 1935)

«Час опасности»: памяти Энгельберта Дольфуса (Almanach de l’AF. 1935)

«Близнецы»: Эдуар Эррио (Almanach de l’AF. 1938)

Пьер Лаваль (Almanach de l’AF. 1936)

Эпоха вождей

«Встречи с Мудрецом»: книга Анри Массиса «Лицом к лицу с Салазаром» (1961) с инскриптом Ришару Хэй де Сладу

Книга Рене Бенжамена «Муссолини и его народ» (1938) с инскриптом Люсьену Корпшо

Леон Блюм. Карикатура Ральфа Супо (Almanach de l’AF. 1938)

Книга Морраса «Мои политические идеи» (1937) с инскриптом аббату Андре Лабю, написанным в тюрьме Санте

«За спасение мира с 29 октября 1936 г. Шарль Моррас в тюрьме». Рисунки Маргерит Кальзан. Открытка

Моррас в тюрьме Санте (Charles Maurras. Paris, 1953)

Моррас выходит из тюрьмы. 6 июля 1937 (Almanach de l’AF. 1938)

Приглашение на митинг в честь Морраса. 8 июля 1937

Жорж Гойо, секретарь Французской Академии

Моррас в академическом мундире. 9 июня 1939 (Charles Maurras. Paris, 1953)

Против анархии и Гитлера

Испанские официальные лица встречают Морраса в Ируне. 3 мая 1938

Моррас и министр внутренних дел Испании Рамон Серрано Суньер (в центре) в резиденции Франсиско Франко; за ними Максим Реаль дель Сарте. 4 мая 1938 (Maurras Ch. Vers l’Espagne de Franco. Paris, 1943)

Моррас в монастыре Сигена, пострадавшем от республиканцев. 5 мая 1938

Моррас и генерал Хосе Москардо в Балагере. 5 мая 1938 (Maurras Ch. Vers l’Espagne de Franco. Paris, 1943)

Книга Анри Массиса и Робера Бразийяка «Кадеты Алькасара» (1936)

Книга Пьера Эрикура «Почему Франко победит» (1936) с предисловием Морраса

Инскрипт Пьера Эрикура Альберу Мюра на книге «Почему Франко победил» (1939)

Книга Морраса «За Испанию Франко» (1943; особый экземпляр № 8) с инскриптом Жоржу Губо

Пьер Кот, организатор военной помощи испанским республиканцам, на почтовой марке Франции. Конверт первого дня. 1986

Против Рейха и войны

Моррас и его команда (слева направо): Жорж Кальзан, Франсуа де Лассю, Леон Доде, Моррас, Морис Пюжо, Анри Массис, Жорж Годи. 9 июня 1938 (Charles Maurras. Paris, 1953)

Книга Симона Арбелло «Моррас, человек действия» (1937) с бандеролью «Пятьдесят лет борьбы» и инскриптом Анатолю де Монзи

Иоахим фон Риббентроп выступает на подписании франко-германской декларации; справа Жорж Бонне. 6 декабря 1938

Книга Морраса «Перед вечной Германией» (1937) с инскриптом Фришу, написанным в тюрьме Санте

Chemin de Paradis – дом Морраса в Мартиге. Фотооткрытка

Chemin de Paradis. Гравюра Тави Ноттона. 1949

Моррас у своего дома. 1930-е (Charles Maurras. Paris, 1953)

Здание редакции L’AF на улице Боккадор, 1 (Almanach de l’AF. 1934)

Морис Пюжо, Моррас, Робер де Буафлери в редакции L’AF (Almanach de l’AF. 1938)

Моррас правит гранки в типографии L’AF (Maurras Ch. Au signe de Flore. Paris, 1931)

Моррас и Морис Пюжо готовят номер L’AF к выпуску (Charles Maurras. Paris, 1953)

Моррас произносит вступительную речь во Французской Академии. 8 июня 1939 (Charles Maurras. Paris, 1953)

Издание вступительной речи Морраса и ответной речи Анри Бордо (1939) с инскриптом Жану Маньону

Моррас и Морис Пюжо в Виши. Июль 1939

Книга Анри Массиса «Вожди» (1939) с инскриптом Пьеру-Антуану Кусто

«La der des ders»

Книга Анри Массиса «Тридцатилетняя война» (1940: особый экземпляр A.B.L. № 3) с инскриптом Андре Феллю и вкладышем

Рене Бенжамен. Гравюра Андре Жакмена (Benjamin R. L’homme à la recherche de son âme. Paris, 1943)

Роман Рене Бенжамена «Трагическая весна» (1940) с инскриптом Хайди Магнус Левель

Лейтенант Робер Бразийяк по возвращении из немецкого плена. Апрель 1941

Инскрипт Бразийяка «продавцу фашистских иллюзий» Морису Фуке на книге «Продавец птиц» (1941)

Книга Жака Бенуа-Мешена «История германской армии» (1936) с инскриптом Эмилю Рошу

Люсьен Ребате. Суперобложка книги «Мемуары фашиста» (1976)

Книга Люсьена Ребате «Развалины» (1942) с инскриптом Нежу

Маршал Филипп Петэн, глава Французского государства. Фотооткрытка. 1941

Книга Морраса «Только Франция» (1941) с инскриптом Александру Мазодье