Она была прекрасна. Ее спящее лицо не портила даже точка лазерного прицела на лбу. Обычно черты лица в этот момент искажаются. Услужливое сознание людей старательно стирает все, что может напомнить о последних минутах того, кого ты убил. Для меня это было уже неважно, поэтому я всего лишь наслаждался ее красотой и думал только о том, что нажать на спуск и выстрелить в первый раз будет легко. А вот отметить красным знаком смерти лоб лежащего рядом с ней ребенка и спустить курок во второй раз – это уже задача не для того, кто родился ангелом, как и все люди. Мне казалось, что я уже прошел через огонь и стал железным, но я ошибся. Поначалу я думал, что ошибкой был и поход к психологу, с чего все и началось, но потом…

– В одну из наших встреч ваша жена сказала мне, что вы больше не тот, за кого она вышла.

Я слегка пожал плечами и сказал, глядя в сторону:

– Даже не знаю, откуда она взяла эту банальность.

– Кроме того, – продолжал психолог, которого звали Андрей, – она добавила, что теперь первая мысль, которая приходит ей на ум, глядя на вас, – вот человек, который уже совершенно не способен потерять головы.

Я слегка усмехнулся и потер рукой лоб.

– А вы точно психолог?

Мы с ним немного посмеялись, ну, знаете, тем самым смехом, тишина после которого становится еще страшнее, чем до него. Вечернее солнце слегка укололо меня в уголок глаза и заставило поморщиться. Вероятно, мой мозгоправ неправильно истолковал это движение.

– Вы с этим не согласны?

– С тем, что моя жена так думает или с самим утверждением?

Андрей слегка пожал плечами.

– На ваш выбор.

Я откинулся в чертовски удобном кресле и посмотрел на человека напротив, который в точности повторил мое движение. Древнейший трюк на свете, призванный вызывать доверие. Копируете жесты, движения, интонации голоса собеседника, и он начинает вам доверять. Разумеется, только в том случае, если он не знает об этом фокусе.

– Однажды я был со своей командой в Сомали, – заговорил я, с удивлением вслушиваясь в звук собственного голоса. Сами понимаете, когда вообще не собирался ничего сказать, удивление вполне уместно. – Наш взвод называли «железные ангелы», и самое удивительное в этом было то, что мы не сами придумали это название. Нас забрасывали в такие места, где жили потомки людей, воспитанных миссионерами. Мы защищали их добросовестно и самоотверженно, так как платили за это весьма и весьма прилично. За наши боевые навыки и получили прозвище «железные», ну а «ангелами» стали после того, как два часа удерживали вооруженных до зубов бандитов, пока жители богом забытой деревушки не ушли в джунгли.

– Думаете, что не заслужили это имя? – прозорливо спросил Андрей.

– Вторую часть точно нет. Нам заплатили за эту работу, как и за… любую другую, – фыркнул я. – Ангел на зарплате – это слишком даже для нашего мира… Ну так вот. Сомали – прекрасное место, которое лучше любого из вашей психолого-братии помогает наслаждаться жизнью здесь, у нас. Когда видишь ежедневную борьбу даже не за кусок хлеба, а за глоток воды, быстро учишься ценить свою скучную жизнь.

– И отучаешься терять голову?

– Однажды мы вернулись в то поселение, за которое нам больше не платили, – спокойно сказал я. – Надо было доделать кое-что… На самой окраине нас встретила медленно идущая женщина, покрытая кровью с ног до головы. У нее был этот взгляд… тот, что появляется как отражение ада, если долго в него всматриваться. Ничего членораздельного она не могла сказать, просто показала трясущейся рукой куда-то за спину.

Я ненадолго замолчал, внутренне надеясь на то, что он заговорит, и одновременно мысленно умоляя его не делать этого.

– Там была яма, – продолжил я спустя секунду. – Здоровая яма, куда очередные повстанцы скинули все население этой деревушки и изрешетили из автоматов. Выжить удалось лишь одной этой женщине, и знаете как? Ее муж, когда их сбросили в яму, схватил валяющуюся рядом доску, накрыл ею свою жену и лег сверху. Не знаю, сколько пуль в него попало, но те несколько, что насквозь пробили его тщедушное тельце, застряли в этой доске.

Я посмотрел Андрею прямо в глаза и продолжил:

– Очень здорово, если тебя любят так сильно, что готовы отдать жизнь. И уж совсем прекрасно, если при этом еще и в любой ситуации способны не терять голову.

Мы с ним смотрели друг на друга так долго, что я начал слышать тиканье больших часов в углу.

– Ладно, – нейтральным тоном сказал Андрей, – я выслушал вас и вашу жену, на этом мы закончили первый этап.

– Первый этап чего? – поинтересовался я. – Не примите это как критику… хотя это она и есть, но мы видимся уже черт знает который раз, а я все еще смутно представляю, какого дьявола я здесь делаю.

– Немного терпения, – Андрей легко улыбнулся. – Меня называют лучшим в моей области не потому, что я даю людям то, что они хотят.

– Звучит божественно, – хмыкнул я. – Дадите мне то, в чем я нуждаюсь, верно?

– Именно.

Психолог открыл ящик стола и вытянул из него листок бумаги, после чего протянул его мне.

– Съездите по этому адресу и приведите его ко мне.

Когда я посмотрел на адрес, то сначала не поверил своим глазам. Это было словно увидеть то, о чем не просто хотел бы никогда больше думать. Представьте, что однажды, очнувшись от чудовищного кошмара, вдруг узнать, что это был вовсе и не сон.

– Я бы спросил вас, – медленно произнес я, пристально вглядываясь в Андрея, – не шутите ли вы, однако если и есть кто-то, кого никогда и ни при каких условиях невозможно принять за шутника, то он сидит сейчас передо мной.

– Приведите его ко мне, Роман, – сказал психолог. – Я согласился поговорить с вами лишь при условии полного доверия ко мне и моим методам. Съездите в этот дом и приведите его ко мне.

Я потряс головой и на секунду прикрыл глаза.

– Это точно необходимо? – глухо спросил я.

– Душевный покой для вас, – прежним вкрадчивым тоном сказал Андрей, – возможен только в том случае, если и он обретет его.

Я поднял голову и внимательно всмотрелся в психолога. На мгновение мне показалось, что он все понял, но потом я сообразил, что вижу лишь то, что хочу видеть. А это было неприемлемо.

– Хорошо, – вяло сказал я, отводя взгляд в сторону настолько медленно, насколько требовалось, чтобы подстраховаться и не дать ему понять, в чем дело. – И когда нам прийти… на прием?

– Как можно скорее, – вздохнул Андрей. – Должен вам сказать, ваш случай не самый сложный из тех, что мне попадались, уж простите, и я потратил на него непозволительно много времени. Это первая и главная причина, ну а потом, чем быстрее мы разберемся с ним, тем скорее ваша проблема будет решена.

Я поднялся на ноги и пошел к выходу из комнаты, старательно перешагивая через черные тени, что отбрасывали рамы его окон. Он должен был меня окликнуть. Если я не ошибся, и Андрей именно тот, кто мне нужен, то его словами будет…

– Не касайтесь темноты, – сказал он, когда я открыл дверь. – Даже если очень захочется.

Я кивнул, не оборачиваясь, и вышел, чтобы скрыть улыбку.

Необычайно крупный снег, похожий на мыльную пену залеплял лицо и кусал за шею. Я шел сквозь серый сумрак, лавируя между немногочисленными прохожими, и размышлял о том, что же желать дальше. Это был он, я почти уверен. Но в моем случае «почти» было недостаточно. Я должен был знать наверняка.

Тот адрес, что дал мне Андрей, я знал наизусть, точно так же, как и любую дорогу к нему или от него. Ровно через 4 минуты я уже поднимался по лестнице к хорошо знакомой двери с винтажной ручкой в виде львиной головы. Мой друг Марк прицепил ее к типовой многоквартирной двери в день свадьбы и с презрением отбивался от наших шуток в стиле «не стоит вешать знак “мерседес” на “ладу”». Его жена смеялась и показывала нам язык, поддерживая своего свежеиспеченного мужа.

Воспоминание об их счастье ножом резануло по сердцу, и из глаз моих потек беззвучный крик.

Дверь была открыта, как всегда. Он уже давно ее не запирал. В нос мне тут же ударил тяжелый запах. Я сделал два коротких шага и посмотрел вперед.

Там была лишь темнота и холод. Я протянул руку и погрузил ее во мрак, настолько густой и тяжелый, что пальцы мои тут же стали липкими.

– Здравствуй, Марк, – прошептал я, и дверь за мной закрылась почти беззвучно. – Выйди ко мне, пожалуйста.

Темнота сгустилась еще больше, и теперь я не видел уже вообще ничего. Однако зрение мне сейчас было и не нужно. Я чувствовал его присутствие и его тяжелый запах.

– Время настало, – сказал я, стараясь усмирить рвущееся из груди сердце. – Я нашел того, кто сможет помочь.

– Очередная ложь, – усмехнулась темнота. – Даже уже не знаю, кому ты врешь, себе или мне.

– Клянусь жизнью твоей дочери, что сегодня все кончится, – спокойно сказал я.

Он вцепился мне в горло так быстро, что я не успел бы его остановить, даже если бы и хотел.

– Это слишком даже для тебя, – прошипел Марк, и его хватка на моем горле стала совершенно ледяной.

– Ты знаешь меня лучше, чем кто-нибудь еще, – прохрипел я, не стараясь освободиться. – Когда я в последний раз клялся?

– Никогда, – проворчал Марк, разжимая пальцы.

– Вот именно, – тяжело дыша выдавил я. – Он тот, кто нам нужен. Он поможет освободиться.

– Надеюсь, ты прав, – темнота отдалилась от меня и исчезла, стертая светом дешевой лампочки.

Марк был одет все в ту же застиранную рубашку защитного красного цвета и подслеповато щурился, потирая дряблые от пьянства веки. Мы смотрели друг на друга, словно двое слепцов, пытающихся понять, кто же на самом деле стоит перед ними.

– Пойдем со мной, – сказал я и, повернувшись к выходу, выключил свет.

Через полчаса мы снова смотрели с Андреем друг на друга, но на сей раз ему приходилось сверлить взглядом не только меня, но и Марка, сидящего от меня по левую руку.

– Удивительно, – спокойно сказал Андрей. – Я был уверен, что вы лжете мне, но это… Может, расскажете, чем я могу помочь в этом случае?

– В тот вечер я пришел домой очень поздно, – голос Марка пробивался сквозь тишину, словно лодка, плывущая против течения. – И я не от любовницы, там, или из бара… просто отработал смену и домой к жене и ребенку. Глупо, но даже сейчас немного обидно. Многие думают, будто если задержался, потому что подонок, и случилось страшное, от этого только хуже. А я вот так не думаю. Грязь – это защитная оболочка для души, сквозь нее не пробьются ни слезы, ни крики.

Марк перевел взгляд на Андрея, потом на меня и слегка улыбнулся.

– Дверь была закрыта, – продолжил он все тем же потусторонним голосом, – он ведь не вломился, она впустила его и закрыла за ним дверь, может, даже предложила ему чаю.

Я спрятал руки под стол и согнал с лица всякое подобие выражения. Он не должен был догадаться, что я делаю.

– Ее он убил быстро и профессионально, одним ударом, – продолжал Марк, пронзая взглядом пустоту, – а потом отправился в детскую…

Марк потер шею, и лицо его исказилось до неузнаваемости.

– Я тогда просто перешагнул через труп жены, – теперь он выдавливал слова, будто выжимая кровь из раны, – и пошел наверх. Понял, что с ней все кончено, не первый мой труп, знаете ли. Да и потом, меня тянуло наверх, словно кто-то привязал к моей шее веревку и тащил. Тогда я понял, что испытывает человек, приговоренный к повешению. Я открыл дверь в комнату дочери и посмотрел, что он сделал с ней…

Марк посмотрел на Андрея и протянул к нему руку, словно стараясь ухватиться за ветку и не утонуть.

– На стене у моей девочки висел жуткий дешевый китайский светильник, – тяжело дыша продолжал Марк. – Маленькое пластиковое солнце, которое светило… ультрафиолетом, что ли. Не знаю, чем эта пакость нравилась ей, но она часто включала его и радостно смеялась.

Андрей слегка откинулся в кресле, и лицо его словно застыло. Я же продолжал собирать под столом свой дьявольский конструктор.

– Кровь светится под ультрафиолетом, – с совершенно сумасшедшей улыбкой сказал Марк. – Она сияет и… вся комната моей девочки светилась. Пол, потолок и стены и даже окна, не говоря о кровати, на которой она… лежала.

Андрей на мгновение прикрыл глаза. Марк очень долго молчал, а потом отвернулся, чтобы закончить свой рассказ.

– Будто убили ангела и выпустили ему всю кровь.

Я закончил собирать конструктор и посмотрел на Андрея.

– Ну как, док, поможете моему другу? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Поразительно, – Андрей потер лоб. – Я слышал о таких случаях, но самому видеть не приходилось.

Психолог осмотрел стол, за которым сидели только мы с ним, и покачал головой.

– Давно вы беседуете с вашим застрелившимся другом? – спросил он, сочувственно улыбаясь. – И как давно говорите за него?

В моих ушах зазвенело в последний раз. Все то время, что я потратил на поиски, этот проклятый звон не давал мне спать как следует. Когда в помещении стреляют, удар по ушам такой сильный, что звон в них – это самое безобидное. Ну а когда на ваших глазах ваш друг пускает себе пулю в голову, и вы каждую ночь видите его в залитой кровью рубашке, звон может стать и хроническим.

Я вытащил пистолет, на который навинчивал глушитель под столом и направил ствол на Андрея.

– Никакого больше звона в ушах, – чувствуя себя довольно глупо, сказал я. – Я не говорил, что мой друг застрелился.

– Рома, Рома, – Андрей ласково улыбнулся. – А если я скажу, что знаю вашу историю из газет, это поможет?

– Вряд ли, – я пожал плечами. – Ты ведь этого не скажешь, верно? Ты скажешь мне то, что я хочу услышать?

– Что-нибудь серо-банальное типа «зачем»? – Андрей брезгливо пожал плечами. – Раз уж у тебя хватило ума организовать этот разговор, значит, можешь и сам догадаться.

Я молча смотрел на него, и эту игру в гляделки он проиграл.

– Я ведь был «железным ангелом», как и ты, – тихо сказал Андрей, даже не делая попыток пошевелиться. – Вот только если после нашей небесной жизни ты отправился по пути бытовухи, то я продолжил то, для чего мы стали железными.

– Начал убивать и доводить до самоубийства своих товарищей по оружию? – стиснув зубы, прошипел я. – Их жен, подружек… детей?

– Не просто убивать, – сказал Андрей, и в глазах его зажегся дьявольский огонек. – Убивать жестоко и безжалостно, долго пытать, прежде чем убить. Мученики ведь попадают в рай, верно? Этому нас учил наш полковой священник. Ну так вот эту сделку я и заключил. Отдал свою душу за то, чтобы мои товарищи и самые дорогие их люди попали прямиком в рай.

Я смотрел на него в немом ужасе. Даже не знаю, как описать те эмоции, что я испытал. Попробуйте представить, что перед вами оскаливший зубы бешеный пес, который уже готов вцепиться вам в глотку. Представили? Вот только мой пес сидел и молча сверлил меня глазами.

– С моей смертью все не закончится, – презрительно глядя на мой пистолет, сказал Андрей, и в его словах была такая сила убежденности, что я под ее напором чуть было не прикрыл глаза. – Ты можешь сейчас спустить курок, но после этого все станет только хуже. Помнишь ту яму, на краю которой мы стояли и стреляли в визжащую и копошащуюся на дне человеческую массу, чтобы отработать плату, полученную нами за тонну человечины? Помнишь ту выжившую женщину, которую ты отпустил, поддавшись глупой сентиментальности? И тогда, когда ты стрелял и когда не делал этого, внутри тебя уже ничего не изменилось, так как бездна – это просто темнота, которая никогда не меняется.

После этих слов воцарилась совершенно мертвая тишина. Я перестал, кажется, слышать даже тиканье его проклятых часов.

– В одном ты прав, – спокойно сказал я, чувствуя, как постепенно на меня снисходит умиротворение, – на твоей смерти все не закончится. Но за отнятую жизнь можно расплатиться только своей собственной жизнью. Любая другая плата не будет справедливой. И может, ты прав и в другом, все станет еще хуже, но знаешь… я рискну.

Не говоря больше ни слова, я выстрелил ему в голову.

И вот теперь мы вернулись к тому, с чего я начал. Я смотрел на спящую жену и дочь Андрея и размышлял о том, что убить их будет правильно. Даже если бы умер один Марк и его семья, лишить моего незадачливого психолога его семьи было бы абсолютно справедливо. В конце концов, если уж встал на путь правосудия, то вершить его нужно до тех пор, пока фемида не сорвет с глаз повязку и не убежит прочь, заходясь диким криком.

Всего минуту назад я убил Андрея, пустив пулю в зеркало, напротив которого медитировал около года, стараясь обрести душевное равновесие после всех этих смертей моих бывших собратьев и их семей. Кто же знал, что все это время я на самом-то деле искал их убийцу, чтобы сегодня, наконец, поиски увенчались успехом.

Я смотрел на жену и дочь, мирно спящих в постели, и думал о том, что в нашей вселенной множество законов и правил. Они рождаются, меняются, умирают, подстраиваются под актуальную повестку и так далее и тому подобное. Но есть один закон, который не меняется никогда.

Падший ангел всегда становится демоном.

Моя Таня – она совсем маленькая, хрупкая. Лопатки, ключицы, скулы – у неё всё хрустальное, плечи округлые, в ладонях тонут, а глаза синие, как море из воспоминаний детства. Мы с ней встречались уже пять лет, звали друг друга мужем и женой, хотя вопрос о свадьбе она просила не поднимать, по крайней мере пока детей не будет. А дети нас стороной обходили.

Года тянулись, вместе с ними натянулись струной и наши отношения.

И вот, сегодня лопнули.

– Я так больше не могу! – кричала трубка голосом моей Тани. – Ты совсем меня не понимаешь! Только о себе думаешь! На работе допоздна сидишь, лишь бы меня не видеть!

Мне хотелось швырнуть телефон об асфальт, но я терпел, слушал, ждал момента, когда у Тани закончится запас обвинений и можно будет поговорить нормально.

Это был поздний сентябрь, на улице в десять вечера уже стояла такая темень, что если бы не фонари, я бы собственных рук не разглядел. И хотя снег ещё не захватил землю, ветер уже отрастил ледяные зубы и теперь кусал мою ничем не прикрытую шею. Добежав до подъезда и приложив магнит, я открыл дверь и заскочил внутрь.

Пока шёл до лифтов, повстречал наших соседей: молодую пару с семилетним сыном. Едва меня приметив, родители перехватили ребёнка за руку и заулыбались так яростно, словно рекламировали отбеливающую зубную пасту.

– Здравствуйте, – сказал я, не опуская телефона, в котором что-то продолжала шипеть моя Таня.

– И вам добрый вечер, – кивнула мамаша. – Ещё не нашли своё счастье?

– В поисках, – пробормотал я, закрывая ладонью микрофон, чтобы Таня не услышала. Ещё решит, что мне плевать на её чувства.

– Ничего, найдёте. Или, скорее, оно само вас отыщет, – и, проходя мимо, добавила тише: – Ещё не будете знать, что с этим счастьем делать.

Я проводил парочку долгим взглядом. Ребёнок шёл, точно робот, глядя себе под ноги. Родители так и улыбались во все зубы, пока не скрылись из виду.

Странные у нас собрались соседи, что и говорить. Какие-то надсадно счастливые, улыбчивые до судорог. Многие из них рассказывали, будто долго не могли семью создать. У кого-то муж не находился, у других детей не получалось дождаться, но вот сюда переехали и дождались.

Голос из трубки стал громче. Таня то кричала, то плакала, то шипела, как обезумевшая гидра:

– Мне отношения нужны серьёзные, – говорила она со слезами в голосе. – А серьёзно у нас не получается! Ты до конца ничего не можешь довести! Берёшься и бросаешь на первом же препятствии! Так и с детьми… Думаешь, дети просто так приходят? Они выбирают, понимаешь. А нас выбрать – не хотят! Сам подумай, мы же переехали с этой целью, а ничего не помогает!

– Господи, Таня… – мой голос звучал устало, бесцветно.

Затянувшаяся ссора выпила из меня соки, оставив лишь пожухлую кожуру. Я дошёл до лифтов и зло вдавил кнопку вызова. Выбирают, не выбирают… – что за чушь?

Таня моя верила во всякую оккультную ерунду. Бывало, я этому потакал, ради спокойствия в семье. Например, как с этим переездом, якобы в место, где люди своих детей находят. Но мы – не нашли.

– Что за чушь, – сказал я. – Мы же всё решили. Ты хотела ЭКО попробовать…

– Я хотела! Я! Вот именно! Чувство такое, что ребёнок только мне нужен, а тебя и так всё устраивает!.. Этот дом, он особенный. Правду Макаровна говорила! Тут у всех есть дети. Даже у безнадёжных!

– Господи, это просто дом! Обычная новостройка. Или до сих пор веришь в россказни о том, будто он в аномальной зоне стоит?

– Я точно это знаю! Чувствую!

– Ну-ну…

– Не понимаю только, почему не выходит ничего. Я же всё делала, как Макаровна говорила, – голос Тани перешёл в помешанный шёпот. – Она предупреждала быть осторожной, просить только ночью, тихонько, чтобы зло не услыхало. Я так и делала, просила подарить дитя. Но не вышло. Я теперь уже во всеуслышание кричу. И всё равно не выходит!.. Знаешь, думаю не получается, потому что тебе не надо. Потому что ты в дом не веришь! Потому он и не работает. Может… может, ты и детей на самом деле не хочешь!

– Неправда.

– Разве? Тебе, по-моему, вообще никто не нужен. Я уже как неделю съехала, а тебе хоть бы что! Даже не поинтересовался, где я!

– Разве ты сама не просила дать тебе время?

– Да, но я надеялась… Какой же ты бестолковый! – плакала моя Таня.

Наша ссора напоминала мне грызню собак, если убрать слова и оставить лай – смысл не поменяется.

Раздался звуковой сигнал, это подошёл лифт, разъехались створки. В глаза сразу бросились чёрные хвостики, красное платье. В углу лифтовой кабины спиной ко мне стояла девочка лет семи. Ещё одна местная аномалия. Поколебавшись секунду, я всё же зашёл внутрь, нажал на кнопку этажа. Из трубки продолжал литься поток обвинений, но я не слушал, а косился на девочку в углу, пытаясь вспомнить, когда видел её в последний раз. Вроде раньше всё время вверх-вниз каталась. Как не зайдёшь, вечно вот так стоит, уткнув нос в угол. Ни на что не реагирует, всё время молчит и никогда не выходит из лифта, даже на первом этаже.

Два года назад мы переехали в этот дом по совету одной чокнутой бабки, знакомой Таниных родителей. Я решил: хуже не будет, да и Таня после переезда воодушевилась, ожила, стала ждать чуда. Ребёнок стал её навязчивой идеей.

Чуда не случилось. Да и странно ждать его от обычной многоэтажки. По мне, кроме чересчур улыбчивых соседей, единственная местная странность заключалась в этом ребёнке, что вечно раскатывал в лифте. Первое время я очень ему удивлялся, а потом девочка пропала. Или я просто перестал её замечать? Теперь и не вспомнить. Например, была ли она в лифте утром? Кажется, нет, но если порыться в памяти, то словно красное платье мелькает на задворках сознания.

– Тебе все безразличны! – тем временем обвиняла трубка. Таниному голосу было тесно в маленькой кабине лифта. – Эгоист! Ни во что не веришь! Тебе семья не нужна! Не нужен ребёнок! – каждая фраза ощущалась удавкой на шее.

– Нужен, – придушено выдавил я, отворачиваясь к стальным створкам и делая звук на телефоне тише. Связь была готова оборваться, слова моей Тани с трудом прорывались через пелену помех.

– Ну… кх-онечно!

– Слушай, как я устал! Ну чего ты от меня хочешь? – не выдержал. – Я, что ли, детей у Бога выписываю? Мог бы, так и сделал бы! Но не происходит так, как ты думаешь! Дети никого не выбирают! Знаешь, может тебе к мозгоправу сходить? Ты словно помешалась!

– К мозгоправу?.. Помешалась? Ты смеёшься надо мной?

– Всё! С меня хватит! Сил больше нет! – разозлился я. Меня вдруг перекосило, перечеркнуло, будто перешёл грань, увидел, как оно будет дальше. Там оказалось одно сплошное ничего. Усталость вгрызлась в виски: – Знаешь, ты права, это конец.

– Подож… – пискнула трубка, но я уже зажал кнопку отбоя и держал до тех пор, пока не потух экран.

«Вот и всё», – подумал, и в груди стало так пусто и одновременно так тяжело, что захотелось немедленно напиться. Почему-то ныли зубы, видимо, слишком сильно сжимал их, пока слушал мою Таню.

Нет. Больше не мою.

Лифт жужжал как брюхо огромной пчелы, медленно поднимался, в воздухе витал запах машинной смазки, кислого пота и горькой хлорки. Я дышал сквозь зубы, как вдруг вспомнил про девочку, обернулся.

Она, как прежде, стояла в углу, в шаге от меня. Но в её позе что-то изменилось. Голова была чуть повёрнута, словно ребёнок прислушивался.

– Уши греешь? – строго спросил я, но девочка не шелохнулась, только скосила на меня чёрный глаз. – Ты знаешь, сколько сейчас времени? Уже полдесятого, долго будешь в лифте раскатывать? – с непонятной мне самому злостью спросил я. Словно девочка была виновата в моей потере.

Она молчала, и от этого я злился только сильнее. Злился на медленный лифт, который словно завис между этажами, злился на Таню и детей, что никак не желали нас выбрать, злился на себя. А тут ещё эта девочка, слушает, смотрит. Ей, наверное, смешно. Любопытно. Чего она здесь ошивается целыми днями? Где её родители?.. А ведь холодно, а она в одном платье, даже колготок нет, сандалии на босу ногу, простудится ведь.

– Слышь, давай-ка я тебя домой отведу, – сказал я. – Ты ведь местная? Из этого дома?

Молчание.

И что, забить? Позволить ей тут мёрзнуть? В памяти всплыли слова Тани: «Ты ничего не доводишь до конца. Бросаешь на первом же препятствии».

– Эй! – я сделал шаг и развернул девочку за плечо. Она уставилась на меня снизу вверх без страха, без растерянности. Она смотрела совсем не так, как должны смотреть дети, с которыми заговорили незнакомцы в лифте. Я невольно отпустил её плечо, сказал спокойнее: – Давай говори, где твои родители.

Она наклонила голову, приглядываясь. Глаза у неё были как две чёрные дыры. Сплошной зрачок, без намёка на радужку, а белок цвета молока, без единой прожилки.

– Ну? У тебя есть мать или… отец? – спросил я без прежней уверенности.

Девочка вдруг кивнула, мне показалось, что на её губах появилась тень улыбки, но она тут же исчезла, лицо снова стало не по-детски серьёзным. Она резко подняла руку, точно плетью хлестнула, и показала пальцем мне в солнечное сплетение… или, может, на створки лифта позади меня? Тренькнул сигнал, со щелчком разъехались двери, а девочка всё держала свой указующий перст и глядела чёрными глазищами так, что меня мурашки прошибли.

– Так, всё! Давай-ка на выход, – стараясь казаться строгим, схватив протянутую руку, я вытянул девочку из лифта. – Хватит в игры играть. Если сейчас же не покажешь, где живёшь, я полицию вызову, поняла? Если другой этаж, то вон лестница.

«Может она глухая», – подумалось мне. Я уже был и не рад, что ввязался, но дело решил довести до конца. – Где живёшь? Давай показывай!

Девочка переступила с ноги на ногу, оглядываясь на отбывающий лифт. Руки и ноги у неё были тонкие, как прутья, шея – куриная, подбородок острый, кожа такая прозрачная, что можно было разглядеть все вены.

– Ну, – повторил я, чувствуя себя последним дураком. – Где живёшь? Отведём тебя домой.

Они кивнула, тряхнув короткой чёлкой, и вдруг сорвалась с места – побежала, да так резво, что пришлось бежать следом. Сандалии гулко стучали по бетонному полу, косички подпрыгивали на худеньких плечах и, наконец, замерли, а вместе с ними у меня на миг замерло сердце. Девочка показала на дверь. Это была дверь в мою квартиру.

– Прикалываешься? – пробормотал я, уже решив, что чёрт с ним, с этим ребёнком. Пусть дальше на своём лифте катается, в конце концов, какое мне дело?

– Ну, как знаешь. Не хочешь домой, не надо. Всё, пока…

Я отодвинул девочку от двери, потому что сама она явно отходить не собиралась. Чувствуя, как потеет спина, отпер замок, а потом быстро заскочил внутрь, захлопывая дверь, но девочка вдруг сунула ногу, не позволяя это сделать.

Меня ознобом прошибло, а она уже вся вдавилась в образовавшийся проём, рукой за мою кисть схватилась. От испуга я толкнул девочку в грудь, и она отлетела легко, как пушинка, но не упала, осталась на ногах и сразу направилась ко мне. Медлить я не стал, захлопнул дверь и на все замки закрыл.

– Аферистка какая-то, – с внезапным страхом подумал я, заглядывая в линзу глазка. Ребёнок стоял под дверью и смотрел на глазок, не отрываясь. Слишком серьёзная она для ребёнка. Разве дети такими бывают?

«Какая-то ненормальная, – пронеслось в мыслях, и следом тихое, пугливое: Словно неживая».

В глазок я больше не заглядывал, убеждая себя, что из упрямства. Не мог же я испугаться какой-то чокнутой девочки? Нет уж, перетерплю. Не будет же она там всю ночь стоять? А не уберётся назавтра – вызову полицию, пусть разбираются.

Но ночью не спалось, всё мерещились какие-то звуки. То будто во входную дверь скребутся детские ноготки, то гулкие удары сандалий об плитку, то словно кто-то дёргал за ручку двери.

Пару раз я всё-таки проваливался в дрёму, но и там не находил покой. Снилось, что в квартире Таня. И Таня эта до сих пор моя. Снилось, что ходит между прихожей и спальней, переставляя туда-сюда вещи, заметая пыль под кровать и столы, и приговаривает: «Ловись дитятко большое и маленькое. Ловись дитятко. Ловись…»

Я хотел спросить её, что она делает, но стоило открыть рот, как по ушам ударила гулкая мелодия будильника. Пора было вставать на работу.

Едва поднявшись, ещё не сходив в туалет, я на цыпочках прокрался к входной двери и, точно вор, заглянул в глазок. Пусто. С души камень свалился, я вздохнул свободнее. Но радость длилась недолго, ведь когда я включил телефон – меня завалило пропущенными звонками и сообщений. Не глядя, я стёр всё, но стереть сомнения так просто не вышло. Правильно ли я сделал, что вот так расстался?

С этими мыслями я вышел из квартиры. И чуть не вскрикнул от неожиданности. Привалившись к стене, на корточках у двери сидела вчерашняя девочка и, задрав голову, молча пялилась на меня чёрными дырами глаз.

Я даже говорить ей ничего не стал, только дверь захлопнул поскорее. И замер, неприятно поражённый. Деревянную облицовку двери пересекали тонкие царапины и сколы, которые складывались в два коротких слова, одно над другим:

Желудок скрутило спазмом страха, как если бы я внезапно напоролся на змею там, где её не должно было быть.

– Ах ты гадина мелкая! – прикрикнул я, чувствуя как ярость подбирается к горлу.

Девочка глядела без тени смущения. Могло показаться, будто она вовсе не умеет испытывать человеческих эмоций. Лицо её оставалось неподвижным, оно словно было слеплено из белого воска, глаза казались провалами в пропасть. Дырами без дна.

– Чёрт с тобой, – махнул я рукой, решив не связываться, и направился к лифтам. Ещё на работу не хватало опоздать из-за этой дуры.

«Откуда эта мелкая вандалка узнала про Таню? Подслушала всё-таки вчерашний разговор? Чего она добивается? – думал я, ожидая лифт, и ни капли не удивился, когда девочка попыталась зайти в кабину следом. – Не выталкивать же мне её?» – с досадой подумал я, хотя такая мысль на миг посетила голову.

Вот и пытайся делать людям добро. Хотел же как лучше! Найти родителей, отвести домой… А в итоге получил бессонницу и испорченную дверь. Не стоило лезть в чужую жизнь. Нет, больше я такой ошибки не совершу. Нравится ей кататься в лифте – пусть катается.

Пока мы ехали вниз, девочка просто стояла и пялилась на меня, как удав на кролика. К счастью, на пятом этаже в кабину зашла белобрысая девочка со своей бабушкой, и я выдохнул спокойнее. Женщина эта, Марина Потаповна, была как раз с моего этажа, наверное, заходила к кому-то в гости. Улыбаясь во весь рот, она поздоровалась со мной, но даже виду не подала, что тут есть кто-то ещё. Внучка крепко держала бабушку за руку и ни на кого не смотрела.

«Спросить, не спросить, – думал я, а лифт уже причалил на конечную. Я вышел за женщиной с внучкой. Девочка в красном двигалась следом, я слышал звук её шагов, а вот дыхание у неё было бесшумным. – А дышит ли она?» – змеёй скользнула мысль.

– Извините, – решился я спросить соседку. – А вы не знаете, чья эта девочка?

– Что? – та остановилась, не дойдя до выхода, подняла удивлённый взгляд. – Какая девочка?

– Эта, – я кивнул на ребёнка позади. Та стояла разве что не вплотную.

– А-а-а… – женщина близоруко сощурилась. – Эта? М-м-м… Ты кто, девочка? М-м-м… молчит. Характер показывает. Или стесняется. Не знаю даже, – как-то нервно пожала плечами женщина, не отпуская с лица улыбку. – Хм, кажется, я её здесь уже видела раньше. Платьице знакомое.

Тут внучка подняла взгляд, сказала тихо, точно страница прошуршала:

– У меня точно такое же было.

– Ну что ты, Анечка, говоришь, такого не было. Не выдумывай, – заволновалась соседка и потянула внучку к выходу.

Несмотря на странные слова, мне стало легче, что ребёнка вижу не я один. Честно говоря, какой-то задней мыслью мне стало думаться, уж не вляпался ли в историю с призраком. Хотя отродясь в них не верил. И теперь даже смешно стало, что подобную мысль допустил. «Просто сумасшедшая и всё».

Я хотел было соседку попросить присмотреть за девочкой, но та уже утопала по своим делам. Так что я поступил проще – выскочил на улицу и захлопнул за собой дверь. До кнопки выхода девочке в красном не достать, я это понимал. Может, она и вовсе не собиралась за мной на работу шлёпать, но кто знает этих сумасшедших.

Пока бежал на работу – через метро, через улицу – позвонила Таня. И я, по старой привычке, даже не задумавшись, поднял трубку.

– Саша… – позвала не моя Таня. – Сашенька, я переборщила, это всё моя истеричная натура, ты же знаешь. Я не хотела, Сашунь. Я же люблю тебя, ты знаешь…

– Ты чего хочешь? – сурово спросил я, хотя сердце моё начало оттаивать.

– Тебя хочу… вернуть.

– Я и не уходил. Это ты ушла.

– Да, да… Ты прав, ты как всегда прав, – шептала не моя Таня, которая снова хотела стать моей. – Мне плохо без тебя. Я не спала всю ночь. Думала. Ты мне нужен. Очень. Если ты разрешишь, я вернусь. Можно?

– Не знаю, мне нужно время, – за меня говорили упрямство и обида. Обиды, пожалуй, было вдвое больше. Я шёл мимо подкопчённых смогом зданий, мимо хмурых прохожих, серых машин, и вдруг красное пятно мелькнуло в толпе.

– Я теперь всё поняла, знаешь, как говорят – надо потерять, чтобы понять, – шептала Таня, пока я судорожно вглядывался в красное пятно, которое с каждой секундой обретало форму, превращалось в бегущую ко мне девочку с белым как бумага лицом, с жуткими глазами-дырами.

– Саш, ну так приехать сегодня можно?

– Нет! Сегодня нет! – хрипло выдохнул я и, положив трубку, побежал сквозь толпу к заданию офиса, вбежал через крутящиеся ворота, приложил бейджик и в три прыжка заскочил на второй этаж. Лёгкие давило, сердце скрипело, в висках обжигало. Прислонился к стене – отдышаться.

– Эй, ты чего? – спросил Кузякин, коллега, айтишник с соседнего отдела.

Я только головой помотал. А как объяснишь? Что скажешь? Меня преследует сумасшедшая девочка? Бред же. Бред! Что ей надо?.. А если обвинит в домогательствах или ещё в чём? Её слово против моего – чьё тяжелее? Может, ей деньги нужны? Нет, вечером точно стоит вызвать ментов, чтобы разобрались! Есть же специальные учреждения, верно?

«И дёрнул чёрт полезть к ней», – с горечью думал я, падая на своё рабочее место. С него мне было отлично видно окно, а через него – серую улицу… и красное пятно.

Звонила Таня, я трубку не брал. Написал ей, что занят и позвоню вечером. Был уверен, подождёт, никуда не денется, уж слишком много вины было в её голосе. Видно, она хорошенько пожалела о своих словах, и о том, что съехала. Стоило её немного помучить воспитания ради, но в мыслях я уже мечтал, чтобы она снова была дома, чтобы обнимала по приходу и спрашивала своё обычное: «Как день?», заваривала мне ромашковый чай и делала к нему бутерброды на поджаренном хлебе, жаловалась на колючую щетину, всё равно целовала в подбородок и в щёки. На этих простых мелочах стояла крепость моего спокойствия, ныне погребённая в руинах. Хотелось скорее вернуть всё на свои места. Но потом я вспоминал про окно и про кровавое пятно на серой улице…

Когда думал, что Таня придёт и увидит… эту, в красном, пот прошибал. Нет, так случиться не должно. Таня слишком хрупкая. Почему-то казалось, что девочка ей что-то дурное сделает. Печёнкой чуял, нельзя им встречаться, даже говорить им нельзя, иначе… А что иначе, понять не мог.

«Сначала надо с девочкой разобраться, куда-то её сдать», – думал я, тыкая по клавишам. Отчёты сегодня не сходились, письма не писались, пальцы попадали не по тем буквам, а взгляд нет-нет, да и тянулся к окну. В итоге начальник сжалился, отпустил на час раньше. Видимо, чтобы подчинённый ещё больше отчётов не запорол и дырку в окне не просверлил. На улицу я выходил как на эшафот.

У дверей меня ждала девочка.

Она шла за мной по улице, следом спустилась в метро. На неё никто не обращал внимания, зато меня проверили на каждом посту. Я чувствовал её взгляд, словно прицел между лопатками.

Ещё к дому не подошёл, а уже позвонил в полицию, рассказал про странную девочку, которую кто-то бросил. Когда зашёл в дом, сразу направился к лестнице, мысль о лифте вызывала тошноту. Девочка, точно незримая тень, шла за мной. Её молчаливое преследование давило на нервы. На седьмом этаже я не выдержал, обернулся, лицо у меня горело яростью:

– Тебе, гадина, чего нужно? – прорычал я. – Говори немедленно! Молчишь?

Она, конечно, молчала, не улыбалась, не злилась, не боялась, и от этого было ещё страшнее. Представилось вдруг, как я толкаю её с лестницы и она летит. Но потом воображение сделало кульбит, и уже я летел, а она толкала.

– Скоро с тобой разберутся, – сквозь зубы выдохнул я и пошёл дальше, перешагивая через две ступеньки.

Кто она такая? Что ей нужно!? Сейчас я вспоминал, что её плечо, когда я за него вчера взялся, обдало меня почти мертвецким холодом. И люди её словно не замечали – смотрели, но не видели. Вон, охрана в метро даже ухом не повела, когда девочка пролезла под турникетом. Люди в вагоне – все тепло одетые, в шарфах и ботинках – никто из них не спросил её, почему она в платье. И ей, кажется, вовсе не было холодно.

«Глупости, – сказал я себе. – Она просто чокнутая. Никто не хочет себе проблем, вот и не влезают. Сейчас приедет полиция, с ней разберётся! Всё будет хорошо».

Когда я открывал дверь в квартиру, то тщательно следил, чтобы девочка не успела заскочить. Она стояла достаточно далеко, но когда я проскальзывал внутрь, каким-то образом она очутилась рядом и дернула на себя дверь с такой силой, что я, потеряв равновесие, едва не растянулся на полу.

Воспользовавшись заминкой, она шмыгнула внутрь.

– Эй! – крикнул я и кинулся вслед за ней. – Ну-ка, стой!

А она и не думала убегать. Только опустилась на корточки посреди тёмной комнаты, да коснулась пола, а затем на меня уставилась.

– Пошла вон отсюда!

– Нет, – вдруг сказала она, да так уверенно и нагло, будто в своём праве. – Это место теперь тоже моё.

Я двинулся к ней, намереваясь силой вытащить наружу, а у самого желудок скрутило от страха, точно не к ребёнку шёл, а к демону из потустороннего мира.

– Заговорила, значит! Чего тебе надо? Чего ты ко мне привязалась?

– Это не я, это ты ко мне теперь привязан, – тихо ответила она, делая шаг назад. Лицо её оставалось неподвижно, шевелились только бледные губы: – Ты спросил, кто мой отец. И я выбрала тебя. Сказал назвать дом. Я выбрала домом это место. Ты и Таня хотели семью – я вам её дам.

– Не вмешивай Таню! – прикрикнул. – Совсем чокнутая! О какой, к чёрту, семье ты говоришь?!

– О нашей. Вы сами просили, я слышала. Вы хотели детей. Приехали сюда за помощью. И мы вам помогаем. Всё, что требуется – это принять неизбежное, – она впервые улыбнулась. Улыбка походила на оскал. Протянула ко мне руки, сказала: – Обними меня, прими меня, и всё станет хорошо. Каждый в этом доме счастлив, разве ты не видишь?

У меня дыхание сбилось от этих слов. Больше я не собирался разговаривать. Схватив девочку, поволок её к выходу. Та и не думала упираться, словно всё шло по её плану.

Я выкинул обманщицу в коридор, она упала на пол. Кажется, разбила коленки, но не стала плакать, только подняла на меня свой страшный пустой взгляд.

– Вали отсюда, – гаркнул я и захлопнул дверь. Привалился спиной, пытаясь угомонить бешено бьющийся пульс.

– Ты что, меня не любишь, папочка?

Я вскинул взгляд. Красное платье, чёрные косички, глаза – точно дыры в преисподнюю. Девочка стояла посреди гостиной как ни в чём не бывало. А у меня сердце в пятки провалилось.

Качнувшись с пятки на носок, она подошла к тумбе, взяла с нее настольные часы в форме сердца – дурацкие, но мне их ещё мама дарила, когда была жива. Под моим пристальным взглядом перекинула их из руки в руку. Часы зависли в её пальцах, а потом вдруг выскользнули, с глухим стуком ударились об пол.

– Ой, извини, – сказала она без тени сожаления. – Кажется, это сердце больше не тикает.

Часы треснули ровно посередине, будто их молния поразила или инфаркт. Под рёбрами кольнуло, точно ткнули спицей, болезненно-горячая волна затопила грудь. Мне вспомнилось вдруг, как Таня говорила, что у неё от рождения сердце слабое. Вспомнились её хрупкие руки, синие глаза, и так ужасно захотелось их увидеть, коснуться кожи, обнять. Такая тоска взяла, что даже дышать стало невыносимо. Померещилось даже, будто вот она, рядом стоит.

Я руки вперёд протянул, но неожиданно позади раздался резкий стук. Наваждение как рукой сняло:

– Добрый вечер! Вы полицию вызывали? – раздалось снаружи.

Я развернулся, распахивая дверь, вываливаясь под желтушный мерцающий свет коридора, дыша через силу.

– Савочкин Александр Анатольевич? – буднично спросил полицейский – толстый дядька в натянутой как барабан поношенной форме.

Ещё никогда в жизни я не был так рад служителям правопорядка. Если бы не одно «но» – девочка в красном стояла рядом с ним.

– Э, вы как? С вами всё впорядке?

– Да, да… – пробормотал я.

«Что это было? Почему я на миг увидел Таню? И как девочка оказалась сначала там, потом здесь? Чертовщина какая-то! Но зачем? – неслись в голове сбивчивые мысли, пока я оглядывался на квартиру. Дверь была нараспашку, а внутри – пусто. – Так, соберись, сейчас эту мерзавку заберут! Нет! Надо сделать так, чтобы её забрали!» – сказал я себе, прикрывая дверь и пытаясь выровнять сбитое дыхание.

– Где вы, говорите, повстречали этого ребёнка? – строго спрашивал полицейский, листая свою папку. – Эй, девочка, как тебя зовут? Где твои родители?

Из соседних квартир уже стали выходить люди: седая бабка, замотанная в пуховой платок – Марина Потаповна. Напротив тоже открылась дверь, в коридор высунулся высокий мужчина с залысиной – владелец местного магазина по имени Михаил. В руках он держал стеклянную бутылку с пивом.

– Что случилось, командир? – спросил сосед, оглядывая собравшихся.

– Ещё разбираемся, – сухо ответил полицейский. – Вот, кажется, ребёнок потерялся. Не знаете её родителей?

– Он… – вдруг подала голос девочка в красном. Голос у неё был тихий, как шелест страниц, но все замолчали, оглянулись на неё с таким видом, словно только сейчас разглядели.

– Он… – мерзавка показывала пальцам на меня, – мой папа.

Я аж вздрогнул от такой наглости. Все смотрели на девочку, а потом перевели взгляд на меня. Бабка в пуховом платке, моргнув, сказала:

– Сашенька, ты чего? Ну, подумаешь, с дочкой своей поссорился. Зачем было полицию-то беспокоить?

– Давайте по-порядку, это ваша дочь? – нахмурился полицейский.

– Да, – нагло заявила девочка.

– Нет! – возразил я. – Вы чего несёте! У меня нет детей! – от волнения голос у меня прыгал, в голове крутилось на одной ноте: «Бред-бред-бред-какой-то!»

– Слышь, Саня, – подал голос владелец магазина, потягивая пиво, – завязывай уже, не отрывай людей от работы.

– Ну-ну, разошёлся, – миролюбиво сказала Марина Потаповна, с улыбкой обращаясь уже к полицейскому. – Молодой ещё, не умеет детей воспитывать. Вчера из-за домашки весь этаж на уши подняли.

У меня голова кружилась, стены давили. «Зачем они врут? Выставляют меня идиотом! Зачем?» Вдруг почудилось, что в углах коридора ожили тени детей и теперь впились в меня жадными взглядами. Хотелось проснуться от этого кошмара. Тело и разум оцепенели, а в голове неожиданно всплыли слова Тани про «аномальный дом» про «бабку Макаровну» и про «зло, которое слышит».

– Это не моя дочь. Не моя! – сдавленно крикнул я, словно оправдываясь, но уже чувствуя – все слова бесполезны. – Она обманщица! У меня нет детей. Я бы хотел… но их нет!

– Но… – пробормотала бабка-соседка. Лицо её стало отсутствующим, она смотрела на меня, но словно не видела. Её губы растянулись в судорожной улыбке, какую я не раз видел у многих жильцов этого дома. – Но… если она не ваша дочь… То кто тогда вы?

– Так, – нервно оглядываясь, сказал полицейский. – С меня хватит. Александр, кем вам приходится этот ребёнок?

– Да никем!

– Он мой папа, – тут же возразила девочка. – Мой папа. Мой папа. Мой. Мой!

Хозяин магазина и старушка кивали вслед её словам, точно болванчики, которых дёргают за нитки. На миг мне почудилось, словно глаза соседей заволокло тенью.

– Вы не хотите пустить меня к папе? – не получив ответа, она обернулась на старушку, хмуро сказала, указывая на полицейского: – Он не пускает меня.

– С тобой потом разберёмся! – рассерженно приказал полицейский, как вдруг соседка-старушка с неожиданной прытью подскочила и вцепилась морщинистыми руками полицейскому в горло, заверещала, как резаная свинья:

– Она же сказала! Она же уже всё сказала! Он её отец! Любимый папочка! – глаза её выпучились от усилий.

Я успел только отшатнуться, когда Михаил с размаха ударил хрипящего полицейского бутылкой по голове. Тот упал, как подкошенный, гулко ударился лбом о плитку пола. Звук был такой, словно арбуз раскололся.

С ужасом я смотрел, как от разбитой головы полицейского пульсирующими толчками вытекает кровь, как она подбирается к красным сандалиям девочки, как впитывается в них, точно в губку, а красное платье становится ещё ярче, ещё краснее.

Оба соседа смотрели на девочку так, словно ждали приказов. «Что она им говорит, то они и делают. Она ими управляет! И мной тоже хочет завладеть! Что, если прикажет и меня убить?!» – неслись панические мысли.

Я прижался к стене, дыша как загнанная лошадь. Надо было бежать, немедленно бежать! Спасаться! Но путь к лифтам преграждали одержимые соседи.

– О! – воскликнула девочка, поднимая на меня тёмный, нечеловеческий взгляд. – А это Таня звонит! Она уже тут. Это я позвала её. Так же, как она призвала меня.

Тут же, словно по команде, в конце коридора звякнул лифт. Я увидел, как разъезжаются стальные створки и к нам встречу выходит моя Таня.

– Стой… – шепнул я, не веря глазам. Крикнул: – Уходи! Убирайся!

Но Таня уже прошла в коридор, оставив лифт позади. Она замерла, растерянная, напуганная, её взгляд потянулся сначала ко мне, потом к неподвижно лежащему полицейскому, затем к девочке в красном.

– Я так ждала тебя, – прошелестела девочка. Её восковое лицо пересекла тонкая ухмылка. – Мама.

Таня растерянно улыбнулась, медленно пошла вперёд, точно её на канате тащили. С каждым шагом её взгляд затягивала пелена, превращая синие глаза в тёмные омуты.

– Доченька, – пробормотала Таня, протягивая руки монстру в красном. Только тут у меня, наконец, хватило смелости к ней броситься, мимо соседей, мимо девочки. Никто из них даже головы ко мне не повернул.

Я судорожно схватил Таню за худые плечи, поволок к выходу, подальше отсюда, бормоча как потерянный:

– Таня, Танечка… У нас нет детей! Давай уберёмся отсюда, я тебя умоляю. Я тебя так люблю. Бежим отсюда!

– Как нет детей? – непонимающе ответила она. Мы уже были почти у лифтов. – Вон же. Вон же… Или…

Сделав ещё несколько шагов по инерции, она встала как вкопанная, её плечи напряглись. Она холодно спросила, разворачиваясь лицом:

– Вы кто? Куда вы меня тащите? Отпустите! Немедленно отпустите!

Всё происходило как в диком сне. Как в кошмаре. Кто-то положил мне руку на плечо:

– Вам же сказали, отпустить, – произнёс кто-то. Я обернулся и увидел окровавленное лицо полицейского.

Голова закружилось, виски сдавило так, что стало сложно дышать. Двери в лифт за спиной Тани были всё ещё открыты, и мне вдруг почудилось, что кабина – не кабина вовсе, а гигантская пасть монстра, что переходит в жуткую глотку. А внутри – дети. Множество детей – стоят плечом к плечу и смотрят на меня глазами-дырами.

– Папа! – позвала девочка в красном. Она уже успела подойти и теперь протягивала мне руку. Её голос доносился словно через вату. – Тебе страшно… А мама уже согласилась. Мы только тебя ждём. Только тебя нам не хватает. Возьми мою руку, и всё закончится. Стань моим. Тогда я, ты и мама – мы всегда будем вместе. Будем счастливы. И больше никогда не будет страшно.

Я опустил голову, сердце колотилось, точно траурный барабан. Мне хотелось всё прекратить. Вернуться в нормальную жизнь! В любимую скучную, серую жизнь. Без монстров, без убийств.

Перед глазами плыло, девочка улыбалась мне. Моя доченька мне улыбалась.

Бледная ладонь тянулась навстречу.

Я протянул свою в ответ.

– Так, Козлова, встала и вышла! Я кому сказала?! Вышла вон из класса! Пока не выйдешь, я урок не продолжу и контрольные у всех заберу.

Загребая одной рукой с парты учебник и тетрадь, я другой взяла свой портфель и обернулась на Ленку. Она все видела, показала мне глазами, мол, иди, я догоню.

Гардероб был закрыт. Пальто там, за белой решеткой, вот я даже вижу его на одном из крючков нашего класса. И, конечно, возле гардероба никого нет – никто его не откроет.

«Ладно, – подумала, – пересижу на подоконнике в коридоре». Но тут появилась какая-то незнакомая училка, вынырнула неожиданно из столовки.

– А что это ты тут делаешь? Почему не на уроке? Из какого ты класса?

Подхватила портфель и пошла к дверям. Она что-то там еще кричала мне вслед. Остановись, наверное. Но я сделала вид, что не слышу.

Да, на улице уже не лето. Хорошо, что сегодня была физра, и я в спортивных штанах под форму и кофта спортивная сверху. Учителя не любят такое, но это лучше, чем таскать за собой еще полный мешок, а так там только кеды.

Черт, кеды в классе оставила! Может, Ленка догадается забрать. Про пальто она в курсе, выходит, замотав его в свое, держа так в руках оба. У нас гардеробщица – еще та ведьма, не дает выносить чужие вещи.

Ох, как не вовремя на мой стол прилетела эта записка. У меня по математике трояк мог быть в четверти, а теперь уже точно не будет. Бабка начнет причитать, вроде бы жалея, а потом все равно расскажет матери, а та – отцу. Бабка меня всегда вначале вроде как жалеет, а потом все рассказывает матери и еще почему-то обижается на меня за это.

Я зашла за угол школы, где не так сильно дуло. Можно, конечно, сразу идти к Ленке домой, мать ее точно дома. Мать у нее классная, Ленка точно в нее. У Ленки вся семья классная. Отец ее, вернее отчим, но Ленка зовет его папой, работает где-то в другом городе, но часто приезжает и привозит Ленке всякие красивые вещи: то пенал модный, то раз наклеек несколько листов, даже мне перепало парочку. А наклейки не наши, всякие «Ну погоди!», а настоящие – гэдээровские. Я даже думала вначале, что отчим у Ленки – шпион, а потом Ленка мне сказала, что он – музыкант. Но дома у них даже пианино нет, и Ленку мать в музыкалке не заставляет учиться. Ленка мне рассказывала, что училась когда-то, но бросила. Раз перед уроком пения в актовом зале наиграла одним пальцем «Собачий вальс», говорит, что это все, что помнит из музыкальной школы. Мать ее не работает, сидит дома с Витькой, это Ленкин младший брат. Он уже такой, что в ясли можно отдавать, но не отдают. А раз мать дома, то у Ленки всегда и бутеры с собой в школу сложены в белых салфетках, и дома все наготовлено. Мы как к ней после уроков приходим, Ленкина мать сразу кричит еще из кухни, мы еще не успели даже дверь закрыть за собой:

– Девочки, мойте руки! Обед на столе!

И правда, когда мы заходим в кухню, обед уже стоит. И не просто обед, а как в кино показывают. Вот если, к примеру, у нас борщ на обед, то к нему обязательно маленькие булочки, перемазанные чесноком и укропом. Я, вообще не люблю чеснок и укроп терпеть не могу, но эти булочки вприкуску с борщом очень люблю. Да, борща бы я сейчас съела. В животе заурчало, и голова начала кружиться, наверное, от голода. Но я подумала, что надо Ленку дождаться, а то какой я друг, если буду есть борщ, а ей и пальто мое тащить, и кеды, ну если она кеды не забудет.

Что же этот урок все не кончается.

Мама звонила мне все утро. Я с трудом смогла написать ей СМС под столом: «Я на совещании, позже перезвоню». Этого хватило на полчаса, не больше, телефон опять начал яростно вибрировать. Еле дождалась, когда шеф закончит свой долгий спич о плохой работе всех, кроме него, и выскользнула из конференц-зала.

– Что случилось?

– А что, чтобы ты ответила матери, должно было что-то случиться? – голос мамы звучал недовольно. – Ты хоть помнишь, какой сегодня день?

Я в ужасе взглянула на календарь, висевший за спиной секретаря. Красный квадратик стоял на 14 октября.

– Да, помню, – соврала я.

– Когда заедешь за мной?

– Мам, ну я сейчас не могу. У нас завал на работе. Давай в субботу?

– В такой день ты могла бы и отпроситься, – голос мамы зазвенел от возмущения.

– Хорошо, я буду в обед.

Когда я подъехала к дому, в котором когда-то жила, то поняла, что хотя бы в квартиру заходить не придется: мама стояла в светлом купленном во время последнего нашего шоппинга плаще и с черной косынкой на голове возле подъезда. В руках она держала букет фиолетовых астр.

Когда она села в машину, не поздоровавшись и глядя прямо перед собой, сказала:

– Ну, и чего мы не едем?

– Пристегнись, пожалуйста.

Она начала копаться в ремне, заблокировала его, и мне пришлось, перегнувшись через нее, пытаться его вытянуть.

– Осторожно, цветы не помни! – раздраженно сказала она.

Холод уже пробирал меня до самых костей. Когда же этот чертов звонок?! Поднятый воротник и натянутые по максимуму рукава спортивной кофты совершенно не спасали. Начала думать, может, зайти обратно в школу? А вдруг и гардеробщица вернулась. Навру ей, что отпустили, ну что, она будет проверять. Контрольная почти закончилась, я, понятно, и половины не решила, но Вика Старобогатова свою сдала, значит точно все сделала и даже два раза проверила, потому еще минут десять, не больше, осталось. Мне было видно из моего укрытия, как из дверей школы вышла группка старшеклассников, они уже все были без пионерских галстуков и многие в форме других цветов. У нас, у девочек, форма только коричневая, а пацанам можно и синюю, синяя считается круче. Ленке отчим привез форму из Прибалтики: серую юбку, белую блузку и жилет. Мы окружили ее толпой, когда он пришла в ней в школу в первый учебный день, и все не могли поверить, что есть где-то в СССР место, где так одеваются в школу. Ходить так ей не разрешила наша классная, и Ленкина мать пошила Ленке красивое коричневое платье. На вид как наша форма, но ткань мягкая, а не колючая и не мнется, а юбка – плиссированная. Она и фартуки пошила. Один черный, особенно красивый, с двумя удобными карманами, мне очень нравился. Ленка, как настоящий друг, давала мне его пару раз.

Ох, как уже живот поджимает. И в глазах темно от голода. Ну скорее бы звонок!

Приехали. На кладбище гулял холодный ветер и было совершенно пусто. Мама начала вылазить из машины, забыв отстегнуть ремень.

– Помочь не хочешь? – раздраженно спросила она.

Мы молча пошли на дорожке. Я несла в руках хризантемы, завернутые в рекламную газету, купленные по ее указанию у тетеньки, сидящей у ворот кладбища.

– Посадим в изголовье. До морозов будут стоять.

Мама всегда становилась очень деловитая и практичная на кладбище. Все вопросы – как и что посадить, ремонт памятник, какой краской красить мне ящик с инструментами и надо ли смазать маслом замок на нем – она решала молниеносно. Жаль, что в остальной части своей жизни она не была так организована.

– Вот, пришли, – сказала она, остановившись перед могилой. С гранитного памятника на меня смотрела моя подруга, Галя Козлова.

И этот гранитный памятник, и гранитные вазы у него по бокам, и даже зеленый ящик с инструментами за ним – все это было заказано моей мамой. Я даже не уверена, что родители Гали, ну если еще они живы, бывают тут. Приезжая убираться, я несу к мусорным ящикам увядшие цветы, которые мы с мамой поставили в прошлый свой приезд. Потому что никто не навещает Галю, никто не носит ей цветы. Никто, кроме нас.

Мама уже открыла ключом, прикрепленным к связке, навесной замок и достала из недр ящика банку и веник. Я взяла у нее из рук эту банку и направилась к бочке с водой, которую кладбищенская администрация наполняла для таких целей.

– Мусор захвати, – крикнула мне мама вслед.

Я шла по дорожке мимо стройных рядов могил и привычно читала имена и даты смерти, которые знала уже наизусть. Галина могила была не в «детском» секторе, хотя вроде как было положено, но тогда, учитывая обстоятельства, место там под нее побоялись выделить. И Галя смотрела теперь своим прищуром на мир не среди ангелочков и разложенных игрушек, а среди надписей «Дорогому дедушке, отцу, мужу от скорбящих внуков, детей и жены».

Когда я вернулась, мама уже все подмела, обтерла памятник насухо от пыли и паутины тряпкой, извлеченной из этого же бездонного ящика, и стояла, ожидая меня с лопаткой в одной руке и кустом хризантем во второй.

Обратно с кладбища мы ехали молча. Витька, брат, когда-то сказал мне, приехав навестить маму:

– Как ты это выдерживаешь?

Я не услышала, как ко мне подошел какой-то дядька. Подкрался или такой шум ветра, что я не услышала его шагов. Обернулась – стоит. Вначале думала, что извращенец, ну те, что под школами ошиваются, показывают всякое девчонкам. Но те обычно в длинных плащах или пальто. И постарше. А этот не старый и одет модно: джинсы, куртка джинсовая и кроссовки «Адидас»! Я сразу заметила, что фирменные, я в этом разбираюсь. Три полоски и подошва белая. У Ленкиного отчима такие же. Значит, точно фирма.

Дядька этот держал во рту сигарету, а ладони сложил лодочкой, прикуривал, значит. Да это он от ветра спрятался, как я, потому и зашел за угол школы! Фух, а я уже испугаться успела.

Бабка каждый вечер матери на кухне рассказывала всякие ужасы, которые они с другими бабками на лавке обсуждают. И последний, о том, что завелся в городе маньяк, который нападает на девочек, делает с ними всякие ужасы и потом убивает. Мать слушала, охала и расспрашивала по десятому разу подробности. Я тоже слушала, стоя за дверью. Потом Ленке рассказала и ее матери. Мать побледнела и говорит:

– Не стоит, Галя, такое говорить. Особенно такими словами. Так хорошие девочки не говорят.

Ну, я больше и не рассказывала никому. Но не потому, что хорошая девочка, я как раз нехорошая, но побоялась, что Ленкина мать запретит ей со мной дружить.

Мужик этот сигарету прикурил, поднял глаза и вдруг мне подмигнул. И улыбнулся мне. Я аж удивилась. А может, и не мне. Оглянулась – нет никого, значит мне.

Высадив маму возле дома, я поехала на работу. Настроение у меня уже было такое сегодня, что работать я точно не смогу.

Когда туман в голове рассеялся, я подскочила: черт, я тут лежу, а там Ленка, наверное, меня ищет. И я со всех ног бросилась обратно к школе. Но уроки давным-давно закончились, только ветер гонял листья, которые успели опять нападать, несмотря на все усилия дворника дяди Пети. Этот дядя Петя – хороший человек, пускал меня раньше всегда к себе, мы с ним о многом разговаривали, ну, пока у меня не появилась лучшая подружка. Вот как я сразу не подумала, надо было у него в дворницкой погреться, пока ждала Ленку. Ну ладно, теперь уже и не надо, согрелась я в подвале. Между колоннами под навесом портфеля моего не было. Украли! Ну все, теперь бабка мне житья не даст. Портфель этот старый, еще с моего первого класса, картинки на нем облезли, и хорошо, что облезли, потому что там совершенно детские картинки были. Ленкина мать мне отдала ее прошлогодний портфель, модный и почти не ношенный. Но отец, увидев его, швырнул что было сил им в мать и крикнул, чтобы не смели чужие обноски брать. Ну, я и вернула его Ленке, хотя было обидно, он раз в сто лучше моего был. Оббежав всю школу в надежде: вдруг пацаны куда-то зафутболили, я решила все-таки проверить, может, Ленка в школе ждет меня. Глупость, конечно, уже смеркается, Ленка дома, наверное, борщ с булочками доедает. Вот что странно, даже подумав о булочках, я не почувствовала, что голодна. Нет, я бы их съела, конечно, но вот не так, как когда ждала ее за углом школы, что аж темно в глазах было.

Школьная дверь была открыта, но в вестибюле было темно, только настольная лампа на столе гардеробщицы горела. Самой гардеробщицы не было, как и моего пальто на вешалке. Молодец, Ленка, настоящий друг, забрала пальто. Эх, подняться, что ли, в класс, раз я тут, и посмотреть, взяла ли кеды. Портфель пропал, если еще и кеды, бабка меня точно убьет. Но класс был закрыт, я подергала ручку двери еще раз, но нет, закрыт как есть.

Вышла из школы и быстро побежала к Ленке: надо забрать пальто и скорей домой. Пока бежала, стало совсем темно. Ого, это сколько ж уже времени? Вечер? А если отец уже пришел домой, а меня нет? Может, лучше сразу домой, и из дома позвонить Ленке, пусть пальто принесет. Что же делать? Подбегая к дому, первого, кого я увидела, была Ленкина мать с моим пальто в одной руке и моим портфелем в другой. Вот это удача! Вот мне повезло!

Я иногда не вспоминаю о Гале по несколько дней подряд, наваливаются дела, устаю и даже вечером, когда лежу и жду, когда снотворное начнет действовать, даже тогда не вспоминаю. Но стоит мне забыть полностью, как обязательно раздается мамин звонок, потому что хватит забывать, пора ехать на кладбище. Таких дней, когда надо ехать, в году много: день рождения Гали, день ее пропажи – это обязательно, все церковные праздники, просто смена сезонов и надо убрать, покрасить. А если между этими днями выпадает слишком длинный промежуток, то мама просто звонит утром в субботу, часов в восемь, и говорит тоном, не терпящим возражений:

– Забери меня через час.

Вадим первое время наивно думал, что это похоронена моя сестра. А когда узнал, что одноклассница, с которой я и дружила к моменту гибели чуть больше месяца, очень удивился. Начал выспрашивать, но я, как могла, ушла от ответа.

Вроде бы и быстро бежала, но смогла догнать Ленкину мать почти у самой нашей двери. Уже открыла было рот крикнуть, что погодите звонить в звонок, вот я, дайте мне пальто и портфель, как наша дверь, оббитая черным дерматином, с местами потерянными гвоздиками, открылась, и на пороге возникла моя бабка.

– Добрый вечер, – сказала Ленкина мать, бабка в ответ промолчала, только уставилась на нее, как бы страшившая: «Что хотела?»

– Извините, вышло страшное недоразумение. Прямо не знаю, как сказать…

Но тут бабка увидела мое пальто и закричала, не дослушав:

– Это что, Галки нашей пальто? А чего это оно у вас? А сама где? – выпалила бабка и начала оглядываться вокруг, как бы рассчитывая меня увидеть.

Я предусмотрительно спустилась неслышно на пару ступенек ниже.

– Вот об этом я и хочу сказать, – Ленкина мать говорила извиняющимся голосом, – понимаете, моя дочь принесла вещи вашей внучки к нам домой и сказала, что Галя придет позже, но вот уже вечер, а Гали нет, и я подумала, что, может, она пошла сразу домой, а про вещи забыла, и решила вам их занести.

Я настолько превратилась в слух, чтобы ничего не пропустить, что не заметила, что по ступенькам прямо на меня снизу поднимался отец. Я даже присела, держась рукой за перила, надеясь, что хоть в подъезде при Ленкиной матери он бить не станет. Но отец, не заметив меня, прошел мимо и уже тогда, увидев бабку и Ленкину мать все еще с пальто в руках, спросил громко:

– Что тут происходит?!

Я чуть ли не кубарем скатилась вниз по лестнице. «Нет, ну его, пересижу пока у Ленки, пока все не утрясется», – решила я. Она-то дома, раз мать ушла, на кого бы Витьку оставила. И я со всех ног побежала к Ленке.

Мое состояние никого в офисе не интересовало, и работать все равно пришлось. Секретарь выглянула поверх своей стойки и, выпучив глаза, начала подавать какие-то знаки, то глядя прямо на меня, то показывая глазами на кабинет шефа. И потом одними губами без звука сказала: «Уже спрашивал». Я метнулась к себе, захватив бумаги со стола, а потом на всех парах бросилась в пасть к дракону:

– Вызывали?

– Да. Проходи, садись.

Свет в окнах Ленкиной квартире горел. Вообще-то они тут временно живут, Ленка мне все по секрету рассказала, они поживут тут немного, а потом ее отчим получит отличную квартиру прямо в центре. Я, когда мне Ленка это сказала, страшно расстроилась. Раз в центре, значит Ленку и в школу переведут в центре, ну кто ее будет возить через весь город. Эх, потеряю такую подружку. Но уже скоро первая четверть закончится, а они все еще не переехали. Да и вряд ли квартиры в центре так быстро получают, может, она еще немного тут поживет. Пока я стояла под окнами, думая об этом, послышались голоса. Обернувшись, увидела Ленкину мать и моих мать и бабку. Мать была в халате, в котором ходила по квартире, только пальто поверх накинула. На голове уже косынка повязана, значит она дома была, пока я в подъезде подслушивала. Она первым делом, когда домой приходит, накручивает волосы на бигуди, а сверху косынку надевает, а к приходу отца снимает и расчесывается, это, значит, чтобы быть красивой. Мать у меня и правда красивая, меня все так и спрашивают: «Как у такой красавицы, как твоя мать, могла родиться такая уродина?» Ну а я откуда знаю как. Ленкина мать шла чуть впереди и посередине, а мои бабка и мать, как конвоиры из фильмов про немцев, шли по бокам от нее.

«Хорошо, что темно!» – подумала я, когда они прошли мимо и меня не заметили. Я как могла тихо проскочила за ними в подъезд. И тут опять мне повезло: они пошли к лифту, а я бегом побежала по лестнице, очень надеясь их опередить. Но тут мое везение кончилось. Когда до Ленкиной квартиры оставался один этаж, дверь на лестничной площадке открылась, и из нее вышел мужик с собакой. Мужик на меня даже не взглянул, а вот собака взглянула и зарычала. У нее поднялась на загривке шерсть, и она начала рваться с поводка на меня, обнажая зубы. Я вообще собак люблю, у меня тоже когда-то была, правда недолго. Я подобрала маленького щеночка как-то после школы, принесла домой. Бабка помогла мне тогда его искупать в тазу, и мы даже ленточку ему повязали. Назвали его Тобик. Мать тоже вроде не против Тобика была. Но потом отец пришел. Не хочу дальше рассказывать.

Мерзкая псина начала рваться с поводка, как дурная, и не давала мне пройти, а лифт уже проехал мимо, на Ленкин этаж. Мужик перестал ковырять ключом в замке, обернулся к собаке и спросил удивленно, вроде бы она человек и могла с ним разговаривать:

– Герда, что с тобой?

А эта его бело-черная Герда как и не слышала своего хозяина. Тот уже и фукал ей, а она – ноль реакция, лаяла и рычала. А потом резко на жопу села и давай выть. Ну я не стала дожидаться, чем все закончится, и рванула наверх. Но, понятно, что опоздала. Вся эта делегация: мои и мать Ленки уже стояли перед открытой дверью, а на пороге стояла моя лучшая подружка. Она, и правда, моя лучшая подруга, а я ее. Вначале, когда Ленка только попала в наш класс, она сразу выбрала дружить со мной, а не со Старобогатовой и остальными из той компании. Я к ней сама подошла и говорю: «Давай дружить», ну мы и стали дружить, а потом, когда ее посадили со Старобогатовой, та ей говорит: «Не дружи с Козлиной», это они меня «Козлиной» зовут, потому что моя фамилия – Козлова, но Ленка им сказала, что друзей не предает.

Ленкина мать говорила им тихим голосом:

– Проходите в квартиру, пожалуйста, я вас прошу.

Но мои ее не слышали, а в два голоса орали на Ленку:

– Где она? Куда подевалась?

Когда я вернулась к себе после взбучки у шефа с мокрой блузкой под пиджаком, то встала у окна и смотрела вниз, на блестящую от дождя дорогу, по которой неслись мокрые разноцветные машины, и их дворники усиленно работали.

Пожалуй, с меня сегодня хватит. Я собрала свою сумку, выключила компьютер и пошла вниз. И очень хорошо, что Вадим уехал в командировку и его еще неделю не будет. Впереди суббота, и я выпью сейчас снотворного, лягу и проснусь завтра.

Ленка чуть не плакала. Мне, конечно, было жаль ее, но в таком деле каждый за себя. Ленку мать не бьет и отчим пальцем не трогает, ну покричат и все. Потому я решила, что тут постою, а к ним не выйду. Опять же, я же не знала, что Ленка им собралась врать, надо было послушать, чтобы одинаково врать.

Но тут случилось странное. Ленка врать не стала и стала вот прямо все говорить, как было. Что меня математичка с контрольной выгнала, что она мое пальто из гардероба взяла и понесла к себе домой, потому что думала, что я ее не дождалась под школой, а пошла к ней домой. А почему так подумала? Потому что уже так было и не раз. Я чуть не закричала изо всех сил: «Зачем ты им это рассказываешь?!», но тут моя мать, которая до этого внимательно Ленку слушала, спросила:

– А портфель? Портфель тоже ты забрала?

И тут случилось странное. Ленка глаза опустила и еле слышно сказала:

– Да, я и портфель забрала, – и добавила, – Галя его в классе оставила.

Таблетки все никак не действовали, и я лежала, глядя в потолок и вспоминала, как я пришла в этот класс, как встретила эту Козлову, будь она неладна, как все с этого момента пошло наперекосяк.

Я же не знала, кто есть кто, растерялась, не сообразила, что могла попасть сразу в местную «элиту». Она подбежала ко мне и предложила дружбу. Потом меня с местной «королевой» класса посадили за парту, но уже поздно было, я как будто испачкалась об Галку. Мне страшно не хотелось переезжать и идти в другую школу, где все знакомы давно и учатся вместе с первого класса, а я буду новенькой. Я вообще с отцом хотела остаться, жить с ним в нашем доме, ходить в походы в горы, ездить на рыбалку, гулять с Тарзаном, это овчарка папина, а не ехать через полстраны в этот город и жить в двушке на выселках. Но мама была очарована Эдуардом. Это теперь, с высоты своего нынешнего опыта понимаю, что нельзя было так делать: бросить все, поехать в качестве любовницы женатого человека, ребенка ему родить. Никаких гарантий, никаких перспектив. Психолог считает, что мне нужна полная сепарация. Так и говорит: престаньте общаться с матерью. Интересно вот только, как я перестану, если она против.

Один раз я попробовала сказать маме, что больше не могу терпеть такое отношение к себе. Она посмотрела на меня своим ледяным взглядом и сказала многозначительно:

– Ну хорошо.

Больше я никогда не начинала подобные разговоры. Витя считает, что я безвольная дура и стоит просто все забыть и жить дальше. Но он же не знает, что именно мне надо забыть…

Ладно, завтра, завтра…

Мои, наоравшись, ушли, мать Ленки зашла в квартиру, а Ленка все еще стояла на пороге, как будто ждала меня. Но я теперь была на нее в обиде. Тоже мне, лучшая подруга, называется. Разве так лучшие подруги поступают? Тут из недр квартиры ее окликнула мать:

– Долго я тебя ждать буду?

Ленка быстро метнулась в дом, а я за ней. Прямо и не знаю, как так у меня вышло, но успела я заскочить. Заскочила и встала сбоку от шкафа, в темном углу. А потом и вовсе в шкаф влезла. У них в прихожей стоит такой, там и вещей особо нет, так, шуба Ленкиной матери в чехле, красивая, аж жуть, я раз ее видела, Ленкина шубка мутоновая на зиму, обещала дать мне пару раз в школу надеть, пару коробок и все, не то, что у нас дома. У нас все забито: бабкины вещи, которые она из деревни с собой притащила, мамкины тоже какие-то и старые, и новые, ни разу не надетые, в некоторые она уже не помещается, говорит, что это для меня, я буду носить, когда вырасту. Пока я устраивалась в шкафу между коробками, слышу, вроде бы Ленкина мать ей говорит, только голос другой:

– И как это понимать, Елена? Во что ты нас втянула? Ты же понимаешь, что папа будет страшно недоволен, если вдруг к нам придет милиция?

– Но, мама…

– Что мама? Я не хочу даже слышать ничего, чем вы там занимались! Слышишь! Сколько раз я говорила тебе, что эта девочка не нашего круга?! Я же говорила, не водись с ней!

«О ком это она говорит? У Ленки, что, еще подружка есть? Скоробогатова что ли?»

– Мама, но ты сама говорила…

– Не мамкай! Ты втянула меня! Нет, ты втянула нас с папой в неприятности!

И голос Ленки чуть слышно:

– Он мне не папа…

– Поговори у меня! Марш в свою комнату! Видеть тебя не могу, гадина!

Я сидела в шкафу и не могла понять, что случилось с Ленкиной матерью. Она такая ласковая всегда была, а тут ужас как разозлилась! И из-за чего! Девчонка какая-то к ним ходит, нашла из-за чего злиться. Я, конечно, тоже на Ленку была зла, сдала меня, как стеклотару, но так бы ее не стала обзывать. Стало понятно, что мне теперь домой никак нельзя, посижу пока тут.

Проснулась я утром от звонка в дверь. Из-за двери послушалось: «Откройте, милиция!», и тут я уже не на шутку перепугалась. Одно дело, отругала Ленку мать, а другое получается, что меня уже с милицией ищут. Ох, зря я домой не пошла, теперь и Ленке по-настоящему попадет, и мне – все, смерть.

Кто зашел в квартиру, я не увидела, но услышала, что мужики, милиционеры, значит. Говорят, ищем пропавшую Козлову Галину Васильевну. Меня, получается. Ленкина мать опять начала своим голосом разговаривать и приглашать их пройти в комнату. Но они в кухню пошли. Ленкина мать им чаю предлагает, но они ей: «Извините, ребенок пропал, некогда нам чаи гонять».

– Леночка, иди сюда, дорогая, – это Ленкина мать позвала ее.

И опять начались по кругу вопросы: «Как ушла? Когда ушла? Пальто с собой было? А портфель? А где встретиться договорились?» И опять Ленка зачем-то про портфель соврала. Сказала, что она его из класса забрала. Эх, лучше бы она кеды забрала!

Поспрашивали они и ушли. А Ленкина мать опять с ней, как моя со мной, начала разговаривать. Я хотела за милиционерами выскочить, но не успела, пришлось в шкафу остаться.

Нет, психолог вроде бы все правильно говорит. Да, надо, как Витя, сепарироваться, порвать с ней и уехать, как он. Он сразу, как школу закончил, уехал к своему отцу в соседний город. А мне уже не к кому было ехать, мой отец умер. А даже если бы был жив, как он мог исправить то, что я натворила?

Галя увязалась со мной домой буквально с первого дня в школе. Мне вначале показалось, что мама осталась довольна. Она даже похвалила меня, что я такая молодец, сразу нашла подружку, влилась в новый коллектив.

Но потом Галка начала ходить к нам каждый день. При ней мама молчала и улыбалась, но я уже знала, что стоит Галке уйти, как мама будет меня ругать, и хорошо, если просто ругать, а не молчать, как обычно. Она бы и сейчас со мной не разговаривала неделями, как в детстве, но сейчас то одно ей надо, то другое, приходится общаться со мной сквозь зубы.

Психолог мне говорит, что это ненормально, это абьюз. Витя тоже так говорит. С ним она никогда не молчала, что бы ни натворил, ругала, но не молчала.

Когда милиция в тот день ушла, мать вынудила меня все рассказать. Так и сказала, что или я ей все рассказываю, или она сейчас их догонит и пусть они со мной сами разбираются. Я не помню, как, но она по ниточке все из меня вытянула. Как я вышла из школы с пальто и сразу побежала за угол, где была заколоченная дверь и потому никто через тот вход не ходит. Мы с Галкой там всегда встречались. И увидела, как она с каким-то взрослым парнем разговаривает. Меня они не видели, парень этот стоял, опершись на руку, а потом вдруг резко другой рукой достал что-то из кармана джинсовой куртки и Галке в лицо сунул. Я видела, как она обмякла и начала заваливаться на бок, но парень ее подхватил и повел, а у нее ноги заплетались. Я стояла как парализованная и смотрела, как он ее уводит. А потом увидела, что идут они недалеко: сразу за забором, где дырка в заборе, стоят красные «Жигули». Он Галку в эти «Жигули» уложил на заднее сиденье, сам сел за руль, и они поехали. И тут только я увидела ее портфель, который остался стоять под одной из колонн.

Мама выслушала меня, не перебивая. А потом сказала вдруг совершенно спокойно:

– Мы вот что сделаем, раз Гале ничем не помочь…

И в этот момент хлопнула входная дверь. Это я хорошо запомнила, потому что решила, что это милиционеры не ушли, а стояли все это время в коридоре и все слушали, и похолодела от ужаса. Но это был сквозняк.

Когда Ленка рассказала своей матери о мужике этом, то я все сразу вспомнила. И со всех ног побежала в подвал. Мне уже было все равно, что меня услышат, я открыла дверь и помчалась. Скорее надо обратно, я же там осталась лежать – в подвале.

Витя плавно покачивался из стороны в сторону из-за гуляющего по комнатам ноябрьского сквозняка. Приходилось проветривать помещение раза по три на дню, настежь распахнув все окна и двери, чтобы хоть немного убрать запах уксуса, которым жена опрыскивала своего мужа из пульверизатора, точно любимый фикус.

Балка, на которой висел Виктор, периодически поскрипывала. Этот скрип слышался во всём доме: на обоих этажах, в подвале, в ванной комнате, в детской. Он слышался на заднем дворе. В магазине, на работе, раздавался из автомобильной магнитолы. Скрип преследовал Марину повсюду.

– Мам, а когда мы уже снимем папу? – спросила этим утром за завтраком Аня, смотря на неестественно синюю и отёкшую кожу своего бывшего родителя.

– Когда бабушка придёт. Я тебе уже говорила.

Бабушку Аня видела лишь однажды, но в то время она ещё только ходила в детский сад, и все воспоминания об этом человеке были в образе размытого пятна, которое пахло землёй и спичками.

Это пятно явилось в их дом в тот момент, когда Аня температурой своего тела могла растопить целый айсберг.

– Вот здорово! Целый айсберг? – хрипела девочка, глядя на маму.

– Да! А может, даже целую Антарктиду.

Почему-то эти слова мамы про айсберг Аня запомнила на всю жизнь.

Бабушка пришла в их дом рано утром, когда солнце ещё только показывало свои брови из-за верхушек деревьев. Женщина стояла, возвышаясь над девочкой, она что-то говорила её маме, а та постоянно тёрла щёки и нос, отчего те были красными.

Что было дальше, девочка помнила смутно. Она шла куда-то босиком по холодной земле. Мамы и папы рядом не было, только бабушка, которая плелась позади и подгоняла её. Аня не помнила, чтобы ей тогда было страшно или чтобы она плакала. Всё это напоминало больше сон, чем моменты из реального прошлого.

Кажется, они зашли в лес. Аня чувствовала, как под ногами ломались сухие ветки, больно впиваясь в кожу, а ещё там были огромные поляны грибов, трухлявые пни и громкий треск качающихся от ветра стволов деревьев.

– Тебе нужно поспать, – раздавался в памяти голос бабушки. – Спи, я укрою тебя одеялом.

– Но это не одеяло, это земля! – еле слышно протестовала обессиленная Аня.

– Это одеяло, а вот твоя постель, – указывала женщина на неглубокую ямку, вырытую наспех.

Дальше шла какая-то пелена. Аня сама не поняла, как оказалась лежащей на спине. Бабушка стояла на коленях и укрывала её теплым одеялом, от которого пахло грибами и травой, и шептала себе под нос странные слова: «Примешь – не примешь. Возьмёшь или дашь. Сон или явь. Радость – печаль». Эти слова тоже запомнились девочке на всю жизнь, и иногда, сама того не замечая, она проговаривала их про себя, совершенно не понимая значения. Бабушка накрыла её практически с головой, оставив снаружи лишь нос и рот. Аня чувствовала себя невероятно уютно под этим одеялом и совершенно не хотела вылезать.

Проснулась девочка уже в своей постели. Больше она не могла растопить айсберг, потому что её тело снова было обычным, отчего Аня сильно расстроилась, а мама почему-то, наоборот, обрадовалась.

Это всё, что она помнила о бабушке. Та ушла, не попрощавшись, и больше не появлялась в их доме, в отличие от других родственников. Мама и папа никогда не заводили разговоров о ней и на любые вопросы Ани касаемо того дня отмалчивались или меняли тему. Бабушку быстро размыло в калейдоскопе воспоминаний, и она стала неразборчивым пятном из прошлого, невнятным сном.

– Зачем? Зачем папа это сделал?!

– Он этого не делал, плохие люди сделали это, – прикрывая лицо полотенцем, всхлипывала Марина, глядя на ещё не остывшее тело любимого супруга.

– Он умер?! Мы что, теперь его похороним?! Мама, мы похороним папу?! Он больше никогда к нам не вернётся?! – дёргала девочка за куртку мать.

– Нет! – произнесла металлическим голосом женщина и вытерла лицо вафельным полотенцем. – Мы не похороним его. Папа просто уснул. Нет, заболел. Он болен, и ему нужно вылечиться. Ты должна это понять! Ты понимаешь меня?! – взглянула она сурово в глаза своей маленькой копии.

Девочка испуганно кивнула.

– Бабушка его вылечит, а ты никому не должна говорить, что папа в таком состоянии, тебе всё ясно?!

– Угу…

– Я не слышу, всё ясно?!

– Да, всё ясно.

– Молодец, зайка. А теперь иди и собирай портфель, ты же не хочешь в первую учебную неделю в школе прослыть опозднуньей?

– Нет, не хочу, – с этими словами Аня ещё раз взглянула на подвешенного, точно марионетку над полом, отца и побрела собирать портфель.

Аня никогда не переступала через авторитет матери, и, если она говорит, что папа заболел, значит так оно и есть. Бабушка поможет ему, она всё сделает, чтобы он снова мог ходить и петь свои забавные ругательные песни, от которых мама всегда ворчит, а Аня, наоборот, смеется. Он снова сможет курить на веранде и пить горький кофе. Они снова поедут на мотоцикле на озеро, где весь день будут закидывать удочки и есть бутерброды с маслом, нужно только подождать. Бабушка обязательно придёт, так говорит мама, а мама всегда знает, как будет.

Как ни старалась Аня призвать сны этой ночью, они не шли к ней, ускользая, точно срывающаяся с крючка рыба – поёергает, подёргает и перестанет.

Ночь была глухой и безмолвной, как и все ночи в сельской местности. Иногда, если вести себя очень тихо, можно было услышать, как дом живёт, как дышат его огромные лёгкие, как скрипят его деревянные кости.

Из зала доносились звуки уборки. Марина в очередной раз протирала все поверхности дезинфицирующим раствором, шлифовала полы до зеркально блеска, перемывала подарочный сервиз. Она так делала теперь каждую ночь. Потому что сон не приходил к ней даже на порог, что говорить о более тесном взаимодействии. Женщина делала всё для того, чтобы в доме не было запаха разложений, растирала тряпки до дыр, стараясь очистить стены от оседающей на них тени смерти.

Аня лежала в кровати и рассматривала ковёр, прибитый на противоположной стене. Проступающая через неплотно зашторенное окно луна заливала своим бледным светом разноцветный холст из плюша, на котором несколько пятнистых оленей пили воду из лесного ручья. Аня могла часами смотреть на этот ковер и представлять, как она живёт в подобном живописном лесу среди животных и древних деревьев.

Из зала послышалось постороннее шарканье, в доме явно был кто-то ещё. Аня напрягла уши, точнее, ей показалось, что она напрягла их. До неё начали доноситься обрывки слов. Девочка вскочила с кровати и босиком поскакала к двери, чтобы приложить к ней ухо и подслушать происходящее по ту сторону.

Из щелей деревянного косяка потянуло сильным запахом, таким, что дышать становилось тяжело. Запахом сырой земли и спичек.

– Ты его не трооогала? Всё праавильно, не нуужно трооогать.

Этот сухой свистящий голос – как наждачка, что сначала дерёт глотку говорящему, а когда выходит наружу, то скребёт по ушам всех, кто его слышит. Человек говорил очень медленно, растягивая слова, словно задыхался.

– Почемууу ты дууумаешь, что ему помоглии?

– Он никогда бы так не поступил! Ни со мной, ни с Аней. Да и не было причин, к тому же из дома пропало всё золото, – Аня слышала, как голос её мамы ломался от рыданий. И ей самой хотелось заплакать, но она держалась, шмыгая носом, который жутко щипало.

– Причиины есть всегдаа, – голос звучал негромко, но он выворачивал внутренности наружу, слушать его было сплошное мучение.

– Он не такой! Мы всё всегда обсуждали! Ему нечего было скрывать! Я знаю, что его убили, ты должна нам помочь!

«Должна, – повторила про себя Аня. – Значит, это бабушка. Она пришла, чтобы вылечить папу. Она уложит его в постель и укроет одеялом. Он снова будет читать мне сказки на ночь, снова повезёт нас с мамой в город, чтобы покататься на каруселях, мы будем все вместе, как раньше». Девочка так сильно прижалась к двери, что буквально обнимала её, она боялась пропустить хотя бы слово, что произносилось по ту сторону.

– Я помогууу, помогууу тебе. Глаавное – не забываай о своём доолге, не забываай, что если берёшь, то нуужно отдаваать.

– Я помню, разве такое можно забыть! – огрызнулась Марина.

– Хорошоо. Ты должна быть увеерена, что он сдеелал это не сам. Самоубииийство – это грех. Один из саамых страашных грехов, земля такое не прощаает. Если ты ошибааешься, то, когдаа я закончуу, твой муж не вернётся, вернётся не твой мууж.

– Я уверена! – произнесла сквозь зубы Марина.

– Хорошоо, хорошоо. От негоо паахнет ууксусом.

– Я читала, что это замедляет процесс разложения…

– Ты моолодец. Жааль, твоя мать не захотеела тебя отдаать, из тебя вышла бы отлич…

– Прошу, умоляю, сделай то, что должна! И закончим на этом! Что от меня требуется?

– Зашеей ему рот, только не дотраагивайся. Никто живоой не доолжен касааться его.

– Зашить рот?! Это ещё зачем?!

– Еесли вернётся кто-то другоой, нельзя, чтобы он заговориил с кем-то. Нельзя говориить с воскреесшим греешником, тебее всё ясно?

– Да.

– Оставь дверь открыытой, а когда он приидёт, закрой.

Аня стояла у двери, зажав губы руками, словно боясь, что рот зашьют ей. Она старалась не тревожить тишину своим дыханием. Ей ужасно хотелось выйти из комнаты и взглянуть на бабушку, спросить у неё, как скоро папа будет прежним, но мама строго-настрого запретила ей разгуливать по дому ночью. Даже если ей захочется в туалет, она должна сделать свои дела в ночной горшок, но не покидать комнату без разрешения.

За стеной что-то начало происходить. Послышались звуки, словно кто-то работает пилой, а через пару мгновений по потолку и стенам прошла дрожь. Несущая балка скрипнула. Ещё через несколько секунд что-то тяжёлое глухо шлёпнулось на пол. От испуга Аня подскочила на месте и тихонько пискнула, а затем резко закрыла рот руками, надеясь, что её никто не услышал. Маленькое детское сердце заныло от боли.

Девочка больше не двигалась с места. Что-то волокли по полу, Аня чувствовала это своими голыми ступнями и слышала звук трения. Затем раздались металлические щелчки дверного замка, и ноги девочки защекотал ночной сквозняк.

Как только входная дверь хлопнула, послышались быстрые шаги, которые приближались к детской комнате.

Аня сорвалась с места и побежала к кровати, чтобы мама не засекла, что дочь не спит, но не успела. Когда она была на полпути, дверь распахнулась, и в проёме появилась мамина фигура. Она выглядела сильно осунувшейся и сгорбленной, но это всё же была мама. Аня остановилась у самого края кровати и виновато посмотрела в её глаза. Свет луны как раз упал на лицо женщины и хорошо осветил его. Аня увидела, как блестят мокрые от слёз щёки.

– Ты почему не спишь?! – рявкнула женщина. Последнее время она моментально выходила из себя, и Аня жутко боялась её, даже больше, чем труп отца, висевший посреди зала.

– Я хотела увидеть бабушку, поговорить с ней… – еле слышно произнёс ребенок и виновато отпустил глаза в пол.

– И о чём тебе с ней разговаривать?!

– О папе…

– Я тебе уже всё сказала! Папа болен, но он выздоровеет! Что тебе ещё не ясно?!

Девочка стояла без движения, боясь даже шелохнуться.

– Прости, мам, – прошептала она и вытерла рукавом ночной сорочки потёкший нос.

Женщина помолчала немного, скрестив руки на груди и сурово смотря на дочь, но потом всё-таки немного оттаяла. Она любила своего ребёнка, любила больше всего на свете и не могла подолгу злиться. Просто она ужасно устала от всего этого, она была не в себе, но нужно было заканчивать, Марина понимала это.

– Живо в койку, – уже более дружелюбно сказала мать, и дочь, не смея спорить, нырнула под одеяло. Простынь уже успела остыть.

– Послушай, я не хочу тебя ругать, просто ты должна слушаться, ведь я твоя мама, и я знаю, что лучше для тебя. Раз я говорю, что ночью нужно спать, ты должна спать, окей?

– Окей… С папой же всё будет в порядке?

– Не переживай, всё будет супер, – улыбнулась Марина, но эта улыбка была такой фальшивой, что ребёнок легко распознал подделку.

Дрожащими руками мать подоткнула одеяло дочери и потрогала её лоб. Она делала так каждую ночь перед сном с тех самых пор, как Аня подхватила инфекцию и чуть не умерла. Если бы не бабушка тогда…

– Айсберг не растопить, – просопела Аня, почувствовав тёплую руку на своем лбу.

– Не растопить. И слава богу.

Мама наклонилась, чтобы чмокнуть дочь в щеку и сказать ту самую фразу, которую говорила ей по пять раз на дню, словно магическое заклинание:

– Я тебя никому не отдам. Слышишь?

– Слышу, – застенчиво произнёс ребёнок и улыбнулся в ответ на уже искреннюю, но всё ещё довольно тревожную улыбку.

Они смотрели друг на друга несколько минут, словно обменивались мыслями. С подбородка Марины сорвалось несколько солёных капель, которые упали на подушку и превратились в небольшие серые пятна.

– Утром всё будет по-другому, ты мне веришь?

– Верю, мамочка.

– Тогда закрывай глазки и спи. Я приду через полчаса проверить тебя, и тут должен лежать спящий зайчонок. А завтра я куплю ему его любимый мармелад.

– С соком внутри?

– С соком внутри.

– А папа уже будет здоров?

– Да. Он будет здоров, – она больше не улыбалась, лишь поджимала губы, но в её глазах Аня прочла страх, который передался и ей.

Когда мать ушла, девочка лежала ещё какое-то время, переваривая услышанное за дверью, и сама не заметила, как её обволокла сильная усталость, которая потянула веки вниз. Теперь уже девочка грезила о сладком мармеладе, о долгожданной встрече с любимым папочкой, о новом дне.

Аня проснулась от того, что её лоб замерз. Странное ощущение, когда всему телу тепло, а лбу холодно. Она медленно открыла слипшиеся ото сна глаза и увидела сидящего на кровати отца. Он держал руку на лбу девочки, как это делала мама перед тем, как она уснула. Ребёнок не понимал, снится ли ей всё ещё сон или это уже реальность. Серый свет луны подчёркивал все самые жуткие отпечатки, оставленные смертью на лице мужчины. Белки сильно вывалились из глазниц, они почти полностью были залиты почерневшей кровью – последствия долгого удушья. Кожа на щеках обвисла, отчего лицо выглядело более вытянутым и старым. Было видно, как облепленная трупными пятнами тёмно-синяя кожа медленно бледнеет и приобретает человеческий оттенок. Распухшие окровавленные губы плотно прижимала друг к другу связывающая их чёрная нить. Двойной стежок – мама постаралась на славу.

Аня молча смотрела на ожившего отца, боясь пошевелить даже пальцем. Но и отец не шевелился. Его лицо словно застыло в беззвучном кадре. Несмотря на этот жуткий внешний вид, мужчина не выглядел агрессивным.

– Тебе больно? – спросила наконец Аня, не в силах больше тонуть в этой омерзительной тишине, и показала пальцем на нитки.

Отец медленно кивнул.

– Я скучала, – очень тихо прошептала девочка, не зная, чего ожидать, и еле сдерживаясь, чтобы не разреветься.

Губы Виктора дрогнули и растянулись в жуткой улыбке, от которой кровь стынет в жилах.

Аня неуверенно улыбнулась в ответ. Грусть и страх трепали девочку изнутри, точно ураганный ветер развешанное на улице бельё. Нос снова защипало. Она уже не могла держать эмоции в себе и, всхлипнув, уткнулась лицом прямо в грудь мужчине, обняв его, насколько хватило рук, и надеясь на лучшее. Стойкий уксусный запах обжёг лёгкие.

– Ты выздоровел! Ты выздоровел, папочка! – громко шептала она, размазывая слёзы и сопли о влажную футболку родителя.

Виктор что-то промычал в ответ и погладил девочку по голове, оставив в её волосах кусочки травы и сырой почвы.

Аня боялась отпускать его, но всё же, совладав с собой, разжала хватку.

– Ты уже видел маму? – всё так же шёпотом спросила она.

Мужчина медленно помотал головой из стороны в сторону.

Аня взглянула на распахнутую дверь комнаты и удивилась тому, что мама до сих пор не стоит здесь, уперев руки в боки, и не причитает.

– Можно, я пойду и найду её?

Мужчина кивнул.

Зал пустовал. Стойкий запах хлора разъедал глаза, но Аня уже успела привыкнуть к этому. Луна почему-то постеснялась светить в многочисленные окна самой большой комнаты, отчего внутри эгоистично хозяйничала темнота.

– Мааам? Ты спишь?!

Ответа не последовало.

Шаг за шагом, скрипя старыми половицами, девочка добралась до середины комнаты, туда, где недавно висел её отец. Глаза её наткнулись на кусок бельевой верёвки, свисающей с балки. В комнате было по-прежнему тихо как в гробу, но в ушах девочки, глядящей на смертельный канат, всё ещё стоял этот противный скрип, что издавало дерево.

Аня смотрела как заворожённая, пока вдруг не послышался чей-то тихий стон.

– Мам?

Девочка обошла большой велюровый диван, на котором обычно всё семейство отдыхало перед телевизором, за ним показался кухонный стол. За этим столом проходили все завтраки, обеды и ужины. Аня то и дело оглядывалась через плечо, чтобы посмотреть, не идёт ли за ней отец, но он оставался в детской.

Все стулья, кроме одного, были задвинуты. Тот, что стоял в самом дальнем углу, занимала темная фигура. Она облокотилась на стол и, спрятав лицо в ладонях, тихонько подёргивалась. Аня прислушалась. Даже в этой гробовой тишине было сложно расслышать плач и всхлипы.

– Маам, папа выздоровел, – негромко позвала девочка бесформенную тень.

Фигура продолжала подёргиваться. Это определённо была Марина. Облачённая в просторную ночную рубашку, женщина подёргивалась от беззвучного плача.

Аня подошла ближе и, присев рядом, взяла маму за локоть.

– Не плачь, мам, папа уже вернулся, он здесь.

– Это не папа, – сквозь всхлипы произнесла женщина.

– Нет, это он, я точно тебе говорю, это наш папа! Бабушка его вылечила!

– Я сказала – это не наш папа, я нашла записку, которая вывалилась из его кармана, когда бабушка сняла его, – женщина наконец убрала руки от лица, и Аня, несмотря на темноту, смогла разглядеть опухшие от слёз глаза.

– Какую записку?

– В которой наш папа говорит, что решил уйти, потому что проигрался. Он должен был огромную кучу денег плохим людям. Он сам повесился, понимаешь? Он сам убил себя! А не они! Это существо – не твой отец!

– Но я знаю нашего папу, он точно такой же, как и всегда, пойдём, я покажу тебе! Мы поговорим с ним.

– Нет! Стой здесь! Нам нельзя с ним разговаривать!

– Но почему? – вырывала руку Аня.

– Потому что нельзя! Это злой дух, а не наш папа. Дождёмся утра, а потом сожжём дом и уйдём.

– Я не хочу уходить! Не хочу сжигать наш дом! Это никакой не дух! Я уверена!

Женщина посмотрела в глаза своего ребёнка – полные уверенности и любви.

– Точно?! – в голосе Марины прозвучала нотка надежды.

– Мильён процентов! Наш папа самый лучший на свете! Если бы это был злой дух, он сделал бы нам плохо, так?

– Так, – вытирала слёзы женщина.

– Значит, это неправда! И это наш папа.

– Но бабушка сказала… – она не успела договорить, так как заметила бывшего мужа, стоявшего рядышком и молча наблюдающего за ними сверху вниз. Его кожа продолжала приобретать нормальный оттенок, кровь в глазах рассосалась, но он всё ещё выглядел как живой труп.

Мужчина подошёл ближе и погладил улыбающуюся дочь по голове, словно подтверждая её слова.

– Вот видишь, мам, это наш папа, – радостно заявила Аня, схватив мужчину за свободную руку, которая по-прежнему была ледяной, как айсберг.

Марина взглянула исподлобья на мужа. В её глазах всё ещё стояла вода.

– Зачем ты это сделал? – процедила она сквозь зубы, показывая дрожащими руками предсмертную записку.

Он молча смотрел на неё и продолжал гладить дочь.

– Мы могли собрать деньги! Могли продать дом! Ты бросил нас! – она быстро перешла на крик, который в этой тишине был сродни внезапному грому в погожий день.

Витя молча смотрел на жену, никак не реагируя, даже не моргая.

– Отвечай! – вскочила она с места и врезала ему пощёчину.

Ни один мускул на лице мужчины не дрогнул.

– Я всю жизнь отдала нашей семье, а ты вот так легко разорвал всё, выбросил на помойку, долбаный эгоист! Ты предал нас! – лицо Марины безобразно расплывалось в истеричной гримасе.

Больше всего Аня боялась, когда мать начинала кричать. Она схватила её за ночную сорочку и стала умолять прекратить, но женщина только расходилась. Она нанесла мужу ещё несколько ударов по лицу, но тот как будто не замечал их.

– Отвечай!!! – взревела она во всю глотку, а потом схватила со стола нож и небрежно вспорола все швы, которые сдерживали рот супруга. В процессе её дрожащие от злости руки несколько раз резанули его по губам.

Те дрогнули и медленно раскрылись, обнажив почерневшие зубы. Мужчина открыл рот, но вместо слов первым наружу вырвался мерзкий скрип, от которого по телу жену пробежалась волна токов.

Марина молчала. Ей в глотку как будто напихали шерстяных тряпок. Кажется, она даже не могла вздохнуть. Женщина просто смотрела на то, как грудь мужчины поднялась, а потом из его рта вырвалось дыхание, от которого несло стухшими внутренними органами.

– Бейся, – произнес мужчина совершенно чужим голосом.

– Ч-ч-то? – еле слышно произнесла его супруга.

– Бейся. Головой. О стену. Я тебе разрешаю, ты хочешь, ты устала. Я разрешаю.

– Нет!!!

Марина испуганно взглянула на дрожащую дочь. Та вцепилась в её сорочку, точно репейник.

– Что ты такое говоришь?! Витя?!

– Я разрешаю, – без каких-либо эмоций повторил отец семейства.

– Нет, мам, не нужно, не слушай его!

– Давай.

По щекам женщины текли слёзы, они скапливались на подбородке и, падая вниз, глухо разбивались о пол. Марина медленно наклонилась и нежно, как всегда, поцеловала девочку в лоб, словно проверяя температуру, а затем шепнула: «Я никому тебя не отдам». Затем она разжала детские пальцы и подошла к стене.

– Тебя больше нет… – еле слышно проговорила женщина и со всего размаху ударила в неё своим лбом, так, что с потолка посыпалась древесная пыль.

– НЕТ!!! – завизжала Аня и только хотела броситься к матери, чтобы остановить, как на её плечо опустилась рука отца. Она весила целую тонну и намертво пригвоздила девочку к полу, не давая возможности сойти с места.

Со лба женщины на лицо спускалось несколько красных ручейков. Тело её наклонилось назад для большего замаха.

– Мне будет легче, всем будем легче, – шептала женщина, и снова её лицо впечаталось в бревенчатую стену, отчего по всему дому пробежало глухое эхо.

Аня вопила, срывая звонкий детский голос до хрипа, молила мать прекратить, молила отца остановить её. Но ничего не прекращалось. Марина ускоряла темп, словно пыталась выбить одно из бревен. Мощные удары превращали лицо женщины в неразборчивое красное месиво. Нос, подбородок, зубы – всё это было переломано в труху. Так продолжалось до тех пор, пока череп женщины не треснул. Когда она упала, отец наконец отпустил девочку, и та бросилась к матери, вернее к тому, что от неё осталось.

– Зачем, папа?! Почему ты это сделал?!

– Она сама это сделала, я лишь разрешил. Грешница, самоубийца, – прозвучал тяжелый сиплый голос.

– Ты не мой папа! – девочка наконец отпустила тело матери и кинулась к выходу, но отец был невероятно быстр и перегородил ей путь. Он выкинул вперёд себя нож, которым Марина вспорола ему рот.

– На, держи, – протянул он столовый прибор своей остолбеневшей от страха дочери.

– Возьми его, ты хочешь, – голос его звучал неестественно спокойно, словно только что ничего не произошло.

Аня не хотела брать, но отец говорил так убедительно и страшно, что руки сами потянулись к рукоятке.

– Хорошо, умничка, – он снова погладил её по голове, и на этот раз рука отца была тёплой. Его тело вернуло себе естественный вид, даже в непроглядной темноте это было заметно.

– Режь! – скомандовал отец.

– Что резать?

– Своё горло, милая, режь его, уже можно.

– Я не хочу! – девочка упала на колени и сложила руки так, словно собиралась молиться.

– Я. Сказал. Режь. Горло. Я. Разрешаю.

– Нет! – девочка выронила нож и, закрыв лицо руками, хотела зарыдать, но слёз уже не было, поэтому она просто громко всхлипывала.

Мужчина как будто вырос. На этот раз голос его звучал иначе. Он говорил громко, очень громко, словно в его голосе было ещё несколько других голосов, но это по-прежнему не было криком.

– Я! Разрешаю! Тебе! Перерезать! Своё! Горло! Жизнь! Закончена! Родители! Мертвы! Ты! Одна!

Аня не шевелилась. Глаза её были спрятаны за ладонями. Мужчина опустился на одно колено и, найдя своими губами со свисающими с них нитками ухо дочери, прошептал:

– Тебя никто больше не любит, ты совсем одна, лучше всего будет умереть, проще всего умереть, это не больно, даже приятно.

Аня вылезла из своего укрытия и посмотрела на доброе, улыбающееся лицо человека, которое когда-то принадлежало её отцу.

– Я разрешил сделать это твоему папе, и, поверь, он счастлив. Он сейчас на небесах, ты же знаешь про небеса?

Аня нервно кивнула.

– Держи, – он снова протянул ей нож, – как только закончишь, сможешь встретиться с ним. И твоя мама, она тоже там, ждёт тебя, ты же хочешь к ней?

Девочка снова кивнула. Она медленно взяла рукоятку в свою маленькую ручку, ослабшую от стресса, и нож своей тяжестью потянулся к земле.

– Но я не хочу…

– Ты хочешь, давай, не тяни.

Аня посмотрела на лезвие, дотронулась до него, оно было холодным, как айсберг. Девочка медленно поднесла его к горлу и надавила. В этот самый момент раздался громкий хлопок. Входная дверь распахнулась, впустив в дом ночную прохладу, а затем так же резко захлопнулась.

На пороге стояла небольшого роста тень. Она быстро перемахнула через всю комнату и выбила нож из руки девочки. Костлявая сухая рука, которая больше напоминала ветку дерева, вцепилась в предплечье Ани и дернула её с такой силой, что девочка буквально сорвалась с места.

– Ты не можешь забрать её! – проревел всё тем же нечеловеческим голосом Виктор.

– Это тыы не моожешь забраать её, она принадлежиит мне! – сказало существо, чей голос Аня слышала совсем недавно, когда подслушивала из своей комнаты. Это была бабушка.

Она поволокла девочку за собой. Сопротивляться ей было бесполезно. Аня никогда не чувствовала такой силы, какой обладала эта сильно сгорбленная невысокого роста женщина.

Отец попытался перегородить им дорогу, он громко и быстро говорил бабушке то же самое, что говорил до этого маме, пока она не расшибла себе лоб, но женщина уверенно вышагивала к входной двери.

Тогда он вцепился ей в волосы. Женщина достала что-то из кармана и бросила ему в лицо. Тот сразу отпрянул и громко взвыл. Аня успела увидеть, что это была обычная земля.

Они вырвались из дома, и бабушка захлопнула дверь.

– Беги в сараай, принесии бензин, ты знааешь, где он?

Аня кивнула и бросилась в небольшое железное строение рядом с домом. Сердце билось с бешеной частотой, кровь стучала в висках, но мозг при этом соображал очень хорошо. Аня помнила, как папа заправлял свой старенький «Урал», она быстро отыскала канистру под верстаком и побежала обратно.

Дом вспыхнул, как бенгальская свеча, озаряя собой половину деревни. Бабушка явно знала, где нужно поджигать – не прошло и пяти минут, как крыша начала рушиться. Аня и бабушка отошли на десяток метров, но пламя, чьи языки лизали ночное небо, всё равно обжигало лицо, когда девочка поворачивалась в сторону бывшего дома, чтобы убедиться, что отец остался внутри.

Женщина вела Аню в лес, туда, куда свет пожара не мог проникнуть из-за плотно жавшихся друг к другу деревьев.

Аня шла молча, то и дело спотыкаясь о кочки и ветки. Всё это было ей до жути знакомо. Запах грибов, трава, бабушка, подгоняющая её сзади.

– Куда мы идём?

– Домоой.

– А что стало с папой?

– Он мёёртв. Твооя мать попросиила меня призваать его, но это был не он, это был деемон грехаа. Грехаа самоубиийства, – отвечал противный сухой голос. – Твой отеец в аду, твоя маать в аду, они саами поддались, не смоглии сопротивляться.

– Но почему я не умерла?

– Ты уже былаа мертва. Земля отпустиила тебя. Он не влаастен над тобоой. Тоолько я могу забраать тебя, потому что твооя мать обещаала тебя мне в обмен на твоою жизнь.

«Была мертва… Уже была…» – повторила про себя Аня.

Они шли сквозь непроглядную чащу. Ноги то и дело утопали в рыхлой земле и мхе. Иногда им попадались поляны разноцветных грибов, которые затем сменяли зелёные поля папоротников, потом были болота. Иногда их дорога проходила вдоль лесных ручьёв, они выглядели совсем как те, что были нарисованы на старом ковре в комнате Ани.

Бабушка шла позади и постоянно что-то бормотала себе под нос. Ледяной ночной ветер дул им в спину, словно подгоняя. Он должен был пробирать до костей, но этого не происходило. Аня чувствовала лишь его лёгкие нежные касания. Ветер трепал ночную рубашку, в которой девочка покинула дом, и раскидывал в стороны её длинные волосы. Те без конца лезли девочке в лицо. От волос пахло сырой землёй и спичками.

Пашу снова разбудил ночной звонок, в прихожей надрывался старый дисковый телефон отвратительного красного цвета. От его громкости содрогались стены, окна и тело. Словно все органы дребезжали в такт звуку.

– Ба! Телефон! – крикнул парень и зарылся с головой под подушку. Только это не помогло. Телефон продолжал трезвонить. Без остановки.

Более противного звука Паша никогда не слышал. Раздражение пересилило лень, адреналин прогнал сон. Парень встал с постели, швырнул бесполезную подушку в сторону двери, выругался и поплелся в прихожую.

– Ба, ты что, не слышишь? – Паша приоткрыл дверь в спальню бабушки, Екатерина Павловна спала, тихонько посапывая. – Как можно так крепко спать? Я тебе завидую.

Бабушка перевернулась на другой бок. Пашке не хотелось ее будить. Он решил ответить сам. Заодно и высказать звонившему все, что он о нем думает.

– Да! – рявкнул он в трубку.

– Павлуша? – послышался старческий голос, пробивающийся через треск. Голос принадлежал мужчине. Паша понял это, когда тот протяжно закашлялся.

– Да, это Павл… Тьфу… Паша. Екатерина Павловна спит. Все спят. Звоните утром! Два часа ночи.

– Хорошо, Павлуш! – старик снова закашлялся и положил трубку.

Ветер царапнул по глазам и разметал мелкий мусор.

Стена с обилием гаражных дверей была покрыта множеством букв, черточек, иероглифов, рисунков. В уходящей перспективе граффити целиком пожирали и стену, и двери гаражного кооператива, сливаясь в единое месиво ярко-красного цвета.

Сверху нависал балконами одноподъездный кирпичный дом, неопрятно и густо заросший тополями и кустами.

Несмотря на раннее утро, пьяный добродушный гомон вился вокруг, рождаясь прямо в ярко-желтой листве и переплетении стволов.

Гаражные боксы кончались облезлой решеткой и распахнутой покореженной калиткой. Дальше вниз спиралью уходила ржавая арматура, коряво сваренная в лестницу. Стекло, пластик, бумага. Рано опавшая желтая листва и клочья буро-зеленой травы. Пахло сладковатой гнилью и землей. Осенью пахло.

Там, среди разноцветного мусора, Руслан и увидел труп.

Грузный сержант спросил его:

– Ты что, блогер?

– Почему? – переспросил Руслан.

– Фотоаппарат большой, – сказал сержант, указывая пальцем на болтающийся на плече «кэнон».

Фотоаппарат был действительно большой, а накрученный серебристый объектив с дополнительной ручкой делал его похожим на автомат. Сержант поправил ремень своего настоящего автомата, а Руслан решил ничего не отвечать.

На фоне ослепительного неба ярко желтели тополя. Утро уже перешло в день, а Руслан все так же рассматривал покрытую граффити стену гаражного кооператива. И еще черную жирную тень от сержанта.

Из решетки, что вела к лестнице протиснулся невысокий парень. Сильно младше Руслана, плотный, с блеклыми рыжеватыми волосами, тщательно зачесанными набок.

– Паспорт где? – спросил парень сержанта, не глядя на Руслана.

Сержант вынул книжечку паспорта, упакованную в блестящий пластик, и отдал. Рыжий раскрыл паспорт и уставился внутрь.

– Протокол подписали? – Руслан не уловил перехода, когда рыжий перестал изучать паспорт и стал внимательно рассматривал его самого.

Руслан кивнул.

– Не задерживаю. Завтра позвоню и сообщу, куда явиться, – Рыжий отдал паспорт, но не самому Руслану, а почему-то сержанту.

Руслан забрал блуждающий паспорт и, придерживая тяжелый объектив рукой, пошел вдоль гаражной стены туда, где шумела улица.

– Сфотографировать успели? – донеслось ему вдогонку.

– Нет, конечно, – соврал Руслан.

За поворотом по глазам хлестко ударили блики от стекла полицейской машины. Так, что он даже на какое-то время ослеп.

Она лежала, вцепившись в землю скрюченными руками, как если бы держалась за нее, а какая-то неведомая сила пыталась ее поднять. Синий плащ вдоль спины распорот. Или просто треснул по шву. В разрезе белел свитер. Или кофта. Руслан приблизил изображение. Фактура была такого кольчужного, ячеистого типа. Вязаная кофта. Это было особо заметно, если изображение приблизить. Сам плащ нелепо задрался, обнажая ноги в высоких сапогах. Черные волосы полностью закрывали лицо.

Почему он ее сфотографировал? Руслан с ужасом вспомнил, как искал лучший ракурс, то наклоняясь, то отступая на пару шагов. Нарушил ли он что-то, или нет такого закона, который запрещает фотографировать место преступления? Это нормальная вообще была реакция на неожиданное обнаружение трупа? В кино показывают, что обычных людей часто тошнит. Они блюют. А здесь что? Реакция фотографа? Шок?

Удалить снимок или нет?

Руслан скинул этот и другие сделанные утром снимки с карты памяти фотоаппарата на ноутбук.

Угораздило же влипнуть в историю. Сейчас его начнут таскать на допросы. Или у свидетелей опросы? Какая разница! А если этот рыжий следак начнет копать под него? Кто нашел – тот знал, где искать! Зачем, спрашивается, Руслан пришел к этим гаражным боксам ранним утром? Почему полез по арматурной лестнице вниз? Что им двигало? Рассказать ему, что Руслан просто пошел за утренним светом, который пробивался через еще плотную, но уже пожелтевшую листву тополей? Что он просто искал кадр, где свет борется с тенью, где они совместно вьют замысловатые узоры? Пошел, повинуясь фотографическому чутью на хороший кадр. Вот чутье-то его и не подвело, подумал Руслан, разглядывая мертвую женщину на экране ноутбука.

Скакнуло уведомление на экране мобильного. Руслан зашел в «Тиндер».

«Я могу сегодня. Только не раньше восьми. И в хорошем месте. Что предложишь? (смайлик)»

Ухоженные ногти вишневого цвета. На безымянном и мизинце. Остальные пальцы по фалангу погружены в черную землю.

Руслан написал ответ: «Хорошо. «Маккерони» на Ленина. В восемь. Норм?»

А волосы на краях золотистые. Черными они кажутся от крови.

«Надеюсь, что это ты на аватарке))). Давай в полдевятого лучше».

«Давай», – ответил Руслан.

Один желтый лист лежал прямо на плаще, сверху. Желтый, с нежными зелеными прожилками. На темно-синем плаще. Если бы Руслан не спустился по шаткой лестнице вниз, тополя бы сами похоронили эту женщину. Большим, рослым деревьям на это хватило бы сил и осени.

Она заявилась почти в девять. Руслан успел выпить бокал домашнего красного и американо.

Высокая. Очень длинные ноги. Идиотские колготки, или это чулки, в сеточку. Синий плащ. Светло-синий. Это хорошо. Коричневые ботинки. Лицо не сказать, что красивое. Есть в нем какой-то неуловимый изъян. Черты крупные, ярко выраженные. Рыжие длинные волосы. Крашенные, конечно. Слишком яркие.

Она сразу начала громко говорить и размахивать руками, одновременно извиняясь за опоздания и давая понять, что ничего страшного в этом опоздании нет.

Смеется. Зубы некрасивые. Слишком большие. Сама заметно нервничает. Типичный холерик. Или это из-за свидания? Хуже всего работать с моделью-холериком. Она не сидит на месте, а постоянно нервничает, что у нее не получается так, как нужно. И постоянно – «Дай посмотреть, как получилось?» То ли дело флегмы. Вот это идеальные модели. Как пластилин.

Так, хорош. Он не для этого назначил свидание. Или она ему? С этим «Тиндером» не поймешь.

Сняла плащ. Наверченный розовый шарф тоже долой. Черная водолазка. Высокая, большая грудь. Что там? Пушап? Ногти вишневого цвета.

Руслан вздрогнул.

– Ты правда фотограф? Обычно так пишут, чтобы девушек заинтересовать.

– Правда, – ответил Руслан. Он – фотограф. Можно понять мужчин из «Тиндера». Безотказный вариант. Но он правда фотограф.

– Давай вина возьмем. Вот, есть домашнее, – пластик меню в ее руках бликовал. На пальцах – кольца. Бижутерия. Много. Популярный сборный браслетик на руке. Вишневый маникюр.

– А давай что-нибудь получше выберем, – предложил Руслан и потянул за ближайшую пластиковую картонку. – Позволишь?

Контакт состоялся. Спасибо чуваку, который придумал этот «Тиндер».

Рыжий следователь без особого выражения смотрел в экран монитора.

Кабинет был совсем пустой, неуютный и выглядел так, словно в него только вот переехали. Одинокий шкаф с парой повалившихся томиков с золотистым тиснением на корешках, чистый стол с черным прямоугольником ноутбука, стопка белых листов, желтоватые стены, без привычных казенных изображений на стенах. Знакомый силуэт читался лишь в небольшом, но на вид тяжелом бюсте на углу стола.

За спиной щелкнул, клацнул и зашипел принтер.

– Подай, а, – все так же не глядя на Руслана попросил следователь.

Руслан повернулся, собрал еще теплые листы и положил их на стол перед рыжим следователем.

– Так, – перебирал глазами строчки следователь, – отпечатки у Вас еще тогда взяли. Вот тут адрес, зайдете в лабораторию. Там скажут, что еще надо.

Следователь перечитывал протокол опроса. Руслан кашлянул, зажав рот рукой. Он так и не освоился с манерой следователя переходить с «ты» на «Вы» и обратно.

– Ознакомься, подпиши.

Руслан ознакомился и подписал. Следователь убрал подписанные листы под бюст на столе. Бюст при этом тяжело грохнул. Как гантель.

– Из города никуда не уезжайте. Можете понадобиться в ближайшее время.

– А долго не уезжать? – спросил Руслан. Не то чтобы он собирался куда-то ехать, но неопределенность давала чувство дискомфорта. А это, знал по собственному опыту Руслан, из маленькой занозы превращалось постепенно в огромную проблему. Неопределенность отравляла жизнь. Из минуты в минуту. По чуть-чуть. Не та неопределенность, которая растет из предвкушения, тут знак обратный. Эта тащит за собой тревогу и липкие, душные сны.

Рыжий следователь пожал плечами.

Руслан, уже уходя, повернулся попрощаться и увидел рабочий стол на ноутбуке. Там цвели красные маки. Во всю ширину экрана.

– Ты, Руся, вообще не изменился. Вот вообще.

На Таньке какое-то зеленое чешуйчатое платье. Длинные прямые волосы, такие светлые, словно вымытые в молоке, падают на плечи и распадаются на миллионы блестящих ручейков…

…Танька сидела на второй парте у самого окна. А он сразу за ней. На третьей. Солнечные лучи, еле пробивающиеся из-под зимних облаков или свежие, по-весеннему злые, зарываясь в ее волосы, устраивали гипнотическую игру переливов. Такую, что Руслан забивал на бубнеж очередного учителя, теряя чувство пространства и времени.

– Это ты совсем не изменилась, Таня.

Они танцевали в неуютном полумраке кафе под однообразно вялый, но торжественный шансон. Со стороны скученных столов доносился голоса подвыпивших одноклассников. Женька Брюхов, за эти двадцать лет превратившийся из тощего пугливого паренька в грузного, кадыкастого чиновника, распластанный по столу и макая галстук в чью-то тарелку в попытке дотянуться до Силантьева, который трудился журналистом на местном телеканале, кричал с хрипом: «А потому что – америкосы!» Силантьев отмахивался от него резкими движениями головы, рукам обнимал пышную, расползающуюся в стороны Пиманову и тощую, с выпирающими спицами ключиц Пастухову. Кто-то из бывших одноклассников танцевал, как Руслан с Таней, остальные с восторгом совали друг другу под нос изображения детей на телефонах. Только странный Востриков безучастно смотрел в стену.

– Ты знаешь, – сказал Руслан, – а я всегда хотел потрогать твои волосы. Ты в классе распустишь их, а они сияют, как будто живые. Я, может быть, фотографом стал из-за этого.

Три последние рюмки все-таки были лишние, подумал он. Чешуйки на платье царапали руки. Он ведь ни капельки не приврал, когда говорил, что Танька ничуть не изменилась. Ну или он уже не помнил, какой она была. Воображение само перекинуло мостик из прошлого в сейчас. Факт, что именно сейчас она очень ничего. И даже ого-го как ничего. Или все-таки эти рюмки были лишние?

Чиновник Брюхов все-таки дотянулся до журналиста Силантьева и теперь целовал того в тщательно выбритые щеки. Силантьев все так же отбивался кивками головы, не выпуская из рук Пиманову и Пастухову. Рядом топталась в танце еще одна парочка. Он что-то жарко рассказывал. А она заинтересовано подставляла ухо.

– Фотографом? – переспросила Танька. – А ты можешь дочку мою сфотографировать? Или нас двоих? Ой, Русь, а у тебя своя студия есть? Можешь нас двоих? Она – вылитая я двадцать лет назад. Я вас познакомлю. Можешь, Русь?

От Таньки пахло спиртным и сладким парфюмом. Руслан молча кивнул и, не рассчитав, зарылся лицом в молочные волосы.

Красные маки. До самого горизонта. Миллион красных маков. Спутанные, ярко-рыжие волосы падают на большую, вздернутую вверх грудь. Она отступает от него. Шаг за шагом. Не видно ее лица, потому что маки застилают глаза. И горят красным цветом.

Полумрак. Красные плотные шторы. В них четко очерчен прямоугольник окна. На улице солнце. Неужели уже утро?

Тумба, столик, зеркало. Незнакомые обои. Картина в раме. Что там? Фотографии. Слишком мелкие, чтобы понять, кто на них изображен. Кровать слишком мягкая. Неудобная. Шея затекла. В голове стучит застоявшаяся кровь.

Громко звякнул мобильник. Руслан свесился с кровати, там в ворохе одежды нашел джинсы, вывернул карман и выудил мобильник на свет. Выпрямился, и фотографии на стене поехали в сторону. Комната завалилась. Прямые линии падали и разъезжались в разные стороны. Красные маки вспыхнули перед глазами.

Незнакомый номер. Сообщение.

«Знаете ее?»

Снова пискнул мобильник. И на экране высветилась фотография. Улыбающееся лицо. Крупные, некрасивые зубы. Рыжие волосы. Холерически распахнутые глаза.

«Нет. Кто это?» – написал Руслан.

«Это следователь. Жду вас завтра в 11–00 у себя. Снизу позвоните, я встречу».

«Хорошо», – снова написал в ответ Руслан.

– Черт, мы проспали, – Таня повернула к нему заспанное лицо. Волосы ее спутались, лезли в глаза. А глаза были черные. Не видно было глаз. Руслан мотнул головой. Таня прикрыла лицо ладонями. – Ой, я такая страшная, наверное, после вчерашнего. Не смотри.

– Выспались, – ответил Руслан. Отвернулся, нащупывая рукой джинсы, не зная, целовать Таню или нет. Целовать не хотелось.

Руслан подобрал с пола и надел трусы, джинсы, рубашку, носки. Пиджак, где пиджак?

– Я пойду, – сказал он, наклонившись и целуя Таню в старательно сжатые губы.

– Про фотосессию помнишь? – Таня натянула одеяло почти на самые глаза. Луч проник через щель между шторами, мазнул ее по лицу и тронул волосы. Волосы не ответили. Шторы шевельнулись. Луч погас.

– Конечно, – пообещал Руслан.

В коридоре он нашел свой пиджак, висевший почему-то под курткой, и уже надевал ботинки, балансируя на одной ноге, рискуя упасть.

Дверь в соседнюю комнату открылась. Мимо Руслана прошла голая, в одной короткой майке девушка с равнодушным и даже злым лицом. В ее молочных волосах танцевали искры.

С тягучим хлопком моргнула вспышка, и Руслан сказал:

– Перерыв.

Таня заморгала. Лина просто сменила улыбку на безразличную гримасу.

– Можете поправить макияж, – кивнул Руслан в сторону зеркала и визажиста.

– Русик, это круто, – сказал Таня. – Я придумала нам с Линкой еще два образа. У нас есть одинаковые черные платья. И белая шляпа. Такая с широкими полями, как сомбреро. Вторую я тоже знаю, где найти. О! Вот еще бы далматинца! Или мраморного дога. Русик, у тебя есть где спросить?

– Спросим, – ответил Руслан, накручивая на фотоаппарат «полтинник».

Странная у этой рыжей холерички из «Тиндера» была фамилия. Пеликанова. А имя он не запомнил. И при их встрече в кафе, и когда это ему сообщил рыжий следователь. Фамилию сразу запомнил, а имя нет.

– А где можно покурить? – спросила Лина, полистав со скучным видом черно-белый фотоальбом на диване.

– Линка, – нестрого пригрозила ей пальцем Таня, пока визажистка подводила ей глаза.

– Пойдем, тоже покурю. Пальто только накинь.

Они вышли из студии и зашагали по длинному узкому коридору. Направо и налево были двери кабинетов. А в недосягаемой высоте моргали лампы.

– Как в лабиринте, блин, – сказала Лина.

– Бывшие цеха, – отозвался Руслан, толкнул пластиковую дверь, и они оказались на балконе.

Серое небо, замызганная промплощадка внизу, банка полная окурков. Ветер никак не давал прикурить, гасил пламя.

– Дай, я сама, – Лина отобрала у Руслана зажигалку. Закурила. Откинула молочные пряди, спутанные муссом для волос. Подняла высокий черный воротник.

Руслан навел фокус. Надавил на кнопку. Еще. Наклонился ближе. Почти вплотную. Снова нажал кнопку.

Следователь сообщил, что ее зарезали на лестничной клетке. Таксист, скорее всего. А Руслан попался на глаза, когда отрабатывали ее контакты. Он честно сразу сказал рыжему, что у них было одно свидание и один секс тем же вечером. И все. Да, у нее дома. Руслан вспомнил старую заплеванную лестницу в хрущевке. Подъезд с ядовито-зелеными стенами. Там ее потом и нашли, как сказал следователь.

Лина повернулась. Но смотрела не в камеру, а поверх. Прямо ему в лоб. Ветер раскидал по границам кадра белые пряди. Лина затянулась и выдохнула сигаретный дым в объектив.

– А ты только портреты снимаешь?

– Нет, – отозвался Руслан и отступил на пару шагов. Потом опять приблизился почти вплотную.

– А можешь меня голой сфотографировать? – Лина опять выпустила дым и запахнула воротник пальто. Мелькнули белые, длинные пальцы.

Затвор фотоаппарата снова щелкнул.

Руслан лежал затылком на ее животе и смотрел в потолок.

– Ты специально ее над кроватью повесил? – спросила Лина.

– Кого? – Руслан повернул голову. Живот упруго отозвался.

– Ее, – Лина ткнула незажженной сигаретой в черно-белое фото метр на метр. Там в переплетении белых тел чернели углы, линии, тени.

– Да нет, – сказал Руслан и отвернулся. – Не кури в кровати.

– Угу, – Лина щелкнула зажигалкой. – А я думала специально. Такое у тебя тут холостяцкое гнездышко. Фотографии. Голые женщины на стенах. Раскрепощает, наверное.

– Тебе виднее. Просто красиво, – Руслан привстал, дотянулся до бокала на столике рядом с кроватью. – На, сюда пепел стряхивай.

Он опять лег. Живот под затылком напрягся, стал железным. Лина наклонилась к нему, приложила сигарету к его губам. Он затянулся. Убрала. Живот снова расслабился. Руслан выпустил дым в потолок.

– Похоже я на мать трахаюсь? – спросила Лина.

– Давай про это не будем, – сказал Руслан, а голос дрогнул. Вот ведь испорченная девчонка. Или просто он забыл, что значит быть молодым. Очень похоже. Обе одинаково закрывают глаза и закусывают нижнюю губу. Лина только быстрее, активнее, живее. Вообще без тормозов. И волосы у нее мерцают в темноте.

– Такой ты старомодный. Все руки татуировками забиты, а в голове дискотека девяностых.

Зашипела брошенная в бокал с остатками вина сигарета.

Она сообщила Тане, что остается у подруги по институту. Таня сказала ему, что он может сегодня остаться на ночь. Он сослался на срочную работу. Таня сказала: «Приезжай, когда сможешь». «Я постараюсь», – пообещал он и отключил телефон.

Тело рядом с ним задвигалось, затылок соскользнул на кровать. Теперь ее живот оказался над ним. А потом она заслонила потолок, комнату и черно-белую фотографию на стене.

Бюст на столе укоризненно смотрел на Руслана с таким знакомым прищуром. Словно говорил: «Руслан, ну как же так? Мы к тебе со всем нашим расположением, а ты…»

– Ты зря это сделал! Может, ты извращенец, а?

Это уже спрашивал не рыжий, а второй, постарше. Наглый, с резкими движениями, не такой вялый. Кто он? Начальник? Старший товарищ? Это только в иностранных фильмах детективы по двое работают.

– Случайно вышло.

– Херасе, случайно. Это случайно? – следователь развернул к Руслану свой монитор. Золотые листья с зелеными прожилками, синий плащ с белым смазанным пятном, пальцы, судорожно вцепившиеся в землю. Он хорошо поработал в фотошопе, но ничего лишнего не пририсовал. Усилил акценты, выделил детали, где-то сделал ярче цвета, там, наоборот, чуть бледнее. Плагины, пресеты. А утреннее солнце, мозаикой выложенное на кронах тополей, он даже не трогал.

– Руслан Долецкий, – прочитал следователь с экрана. – «Тишина». Название придумал, ты посмотри. «Тишина». Ты идиот?

– Здесь Вы нашли труп в гаражах, – подключился рыжий. – Потом переспали с девушкой, которую убили на следующий день. Вы, кстати, что в это время делали?

Руслан с ужасом перевел взгляд с одного на другого.

– А что Вы пугаетесь? У нее в доме Ваши отпечатки повсюду. Биоматериалы. Тоже повсюду.

– Я просто с ней… – Руслан сглотнул. – Там таксист же. Вы сами сказали.

– Да и с таксистом этим не все пока ясно. По-русски ни хера не говорит. Может, вообще сейчас из-за Вас невиновный человек в камере сидит, страдает.

Бюст на столе теперь равнодушно смотрел мимо Руслана. Серый вечер лез через окно.

Она не стала снимать пальто. Снежные кляксы еще не успели на нем растаять и делали ее похожей на какое-то пятнистое животное. Грустное пятнистое животное. Губы заметно дрожали.

Подписка о невыезде. Это не просто вежливый совет, типа «никуда пока не уезжайте». Это официальная бумага. Документ. Что потом? Заключение под стражу?

– Что-то случилось, Таня? – спросил он. Пенка оседала на нетронутом капучино. За окном город наполнился красными и желтыми огнями. Он видел в стекле свое отражение. И отражение женщины с молочно-белыми волосами, сидящей напротив.

Таня вдруг всхлипнула. Он опять посмотрел на нее. Опухшее лицо, красные глаза. Сейчас разрыдается. Еще может быть домашний арест. Это если не заключение под стражу. Но его же обвинить в чем-то должны. Что он сделал? Разместил фотографию мертвой женщины на фоторесурсе? Так там даже непонятно, что она мертвая.

– Ты плохо поступил, Руслан, – вдруг на удивление спокойно сказала Таня. Она что-то достала из сумки и положила на стол. Флешка.

– Что это? – спросил Руслан. – Ты про что вообще?

– Там ее фотографии. Ее голой. Она специально мне их показала. А потом сказала, что вы спите друг с другом. Трахаетесь, она так сказала. Специально сказала.

– Чьи? Чьи фотографии?

Столик пошатнулся, и молочная пенка на капучино съехала и потекла по чашке вниз тягучей каплей.

– Лины.

– Понятно, – сказал Руслан и отвернулся к окну.

– Я не виню тебя, – запальчиво, на выдохе начала говорить Таня. – Она очень похожа на меня в юности. Ты просто не мог устоять. Ты же в меня влюбился не в…

Красные огни за стеклом вспыхивали и гасли. Темно-синие тени протянулись по улице. В отражении женщина с волосами белого цвета размашисто жестикулировала.

Они же могут на меня повесить эту рыжую. Как же ее звали? Высокую, яркую, неуловимо некрасивую девушку. Я в тот вечер был на встрече одноклассников. Или это было в другой раз?

– Таня, – спросил он. – А ты не помнишь, какого числа у нас была встреча одноклассников?

Он отпустил такси и зашагал вдоль дороги по свежевыпавшему снегу. За спиной оставалась цепочка черных следов. Такси долго не уезжало: видимо, таксист не понимал, куда это пойдет клиент в чистом поле. Потом все-таки машина развернулась и уехала.

Руслан как раз в этот момент свернул в то самое чистое поле, с удовольствием отмечая, что не зря надел болотные сапоги. Кофр с фотоаппаратом приятно хлопал по бедру. Лучший способ прочистить мозги – это поехать, как говорят художники, на пленэр. Например, фотографировать пейзаж в тихом месте.

Поле, частично покрытое снегом, было подернуто черной рябью. Комья земли еще не застыли, и ноги скользили. Опять пошел снег из низко висевших туч. Крупный и редкий.

Поле закончилось невысоким земляным валом. Руслан, рискуя свалиться, перешагнул через него, почти провалился в канаву и вышел, минуя плотно сидящие кусты, к небольшой речке. Здесь, на излучине, находился тепловой коллектор. Речка под коллектором матово чернела, а над водой стоял густой пар, в котором терялись падающие с неба снежные клочья. Руслан открыл кофр…

Она лежит на камнях, на небольшой отмели чуть в стороне от коллектора, лицом в воде. Руки свободно болтаются, повинуясь течению и поднимая муть на мелководье. Рядом кружат, не зная, куда им деться, щепочки и другой мелкий мусор, обрастая пеной и пузырями.

Вслед течению бегут ослепительные, как вымоченные в молоке, волосы. В них мерцают едва видимые искорки осевшего снега.

Начало темнеть. Пар над рекой не рассеялся, а наоборот, стал плотнее. Снег зарядил уже основательно.

Руслан ежился от холода, курил и часто протирал линзу фотоаппарата специальной тряпочкой. Фотоаппарат, вынутый из кофра, сам кофр, Руслана, кусты вокруг, тело, наполовину торчащее из воды, поле заваливало снегом. Только речка оставалась такой же черной и быстрой. Быстрее, чем падающий снег.

Руслан оглянулся. Через белое поле в его сторону шли фигуры. Много. Четыре или пять. Впереди кто-то в ярко-красной куртке. Дальше, у дороги, стоит несколько машин, в том числе две патрульные. На одной работают проблесковые огни. Синий и красный. По дороге едут редкие автомобили. Грузовик-длинномер удаляется, играя красными стоп-сигналами. Дальше за дорогой опять белоснежная пелена, и только вдали едва различим силуэт города.

Вдруг длинномер остановился прямо на повороте. Идущие по полю фигуры замерли, а красная куртка наклонилась в сторону, задрав ногу на шаге, так и не опустив ее. Проблесковые огни закрутились медленнее. Снежинки замерли в воздухе. Все вокруг состояло из больших белых точек. Они мерцали в накатывающем молочном тумане.

Руслан поднял фотоаппарат.

Customer

Какое пробуждение в вашей жизни было самым поганым?

Дорога ложилась впереди ровной серой лентой. Разделительная полоса тянулась сплошной, без права на обгон. Но обгонять и некого: другие автомобили появлялись крайне редко, их практически не было. И это странно, раньше такого не случалось. Может, трасса свободна потому, что отремонтировали Т-03, которая соединяет с таможенным пунктом напрямую? Наверное…

Тим тоже планировал ехать по Т-03, но в последний момент его попутчик из облачного сервиса отменил поездку. Тимур часто брал попутчиков: и ехать веселее, и дорога окупается. Теперь на поездке не заработаешь, но зато можно сократить путь. Приедет домой немного раньше.

Домой хотелось: принять горячий душ, поужинать и просто отдохнуть. Поездка утомила. Серое осеннее небо низко нависло над землей. Рваные тучи закрыли небо, света все меньше, сумерки сгустились. Глаза устали. Необходимо сделать перерыв. Остановиться на заправке, взять стаканчик ароматного латте с густой пеной. И можно даже хот-дог. Но заправки не было.

Он вздохнул, прибавил скорость. Тут можно и на ста двадцати в час лететь. Дорога сухая, видимость, конечно, не супер, но еще и не вечер, машин мало, населенных пунктов практически нет. Главное, выехать из глуши. Еще километров сто, и за окном появится цивилизация. И уж тогда он возьмет себе не просто хот-дог, а самый большой, который будет. И большое латте.

Тим немного отвлекся, чтобы переключить трек, и не успел рассмотреть дорожный знак. Ему показалось, что на стандартном синем фоне было нарисовано что-то похожее на звезду в круге. Он разозлился на себя. Нельзя так. Это дорога. Захотелось остановить автомобиль и посмотреть, что за знак, но он отъехал слишком далеко. Ладно, так и будет.

Он смотрел на дорогу, не отвлекаясь, и вскоре на сером полотне асфальта показался рисунок. Тим включил аварийку и остановился на обочине, чтобы убедиться, что ему не мерещится. Он вышел из машины. На всю ширину дорожного полотна белой дорожной краской была нарисована черта, и сразу за ней пентаграмма. Большие буквы возле черты вещали «START». Как раз на пути Тима лежало два конца звезды. Он посмотрел на рисунок, немного прошелся, разминая ноги, и снова сел за руль.

Вот вандалы. Мало им испорченных остановок и разрисованных стен, так теперь еще и прямо на дороге пишут невесть что. Это же шоссе. Как они вообще это нарисовали? Да еще и дорогущей дорожной краской. И куда смотрят дорожные службы?

Тим тихонько выругался. Пошарил рукой на кнопках магнитолы. Захотелось отвлечься. Он включил радио, но в салоне раздалось только мерное шипение пустых радиоволн. Он переключил частоту, но все тот же шум. Тим крутил ручку приемника, но музыки не было. Только шипение, то уютное, то навязчивое, въедалось в уши.

– Ну, давай… Поговори со мной, шайтан, – пробормотал он.

Эх, жалко, нет Ирки. Она любое радио переговорит.

Тим немного отвлекся на дорогу, и пару секунд в салоне потрескивало шипение.

Ощущение одиночества усилилось. Пустая дорога, нет велосипедистов и пешеходов, нет заправок, молчащее радио… Даже собаки или вороны ни разу не увидел. Только сосны тянут ветви к небу и смотрят на него – маленькую мошку, летящую с огромной скоростью. О чем думает этот молчаливый лес?

Стало не по себе, но он отогнал глупые мысли. Осень дает свое.

Внезапно однотонное шипение прервалось звуками. Магнитола пару секунд сбоила, но наконец поймала устойчивый сигнал. Он обрадовался. Жизнерадостный голос ведущего прогнал тревожные мысли.

«Итак, в эфире НеРадио. У нас сегодня чудесный осенний день. А как проходит ваш день?»

– Да нормально. Поставьте послушать что-нибудь классное.

Тим решил побеседовать с радио. Так веселее и легче скоротать унылую дорогу. Ведущий сказал: «Ну, а теперь самое время послушать музыку».

– Спасибо, мэн, – сказал Тим.

Вскоре песня окончилась, и ведущий принялся развлекать интересными фактами.

– Ну нет, не надо этой скукоты. Давайте что-то поинтереснее, – сказал Тим.

«А теперь, специально для наших слушателей, которым хочется чего-то поинтереснее, наша особая рубрика – “Магическая пятерка”».

– Да ну, ребята… Это же еще хуже. Давайте что-то нормальное, иначе переключу.

«Но не спешите делать выводы и переключать волну».

Тим качнул головой. Получился почти диалог, как будто там, на том конце, слышат его ответы.

«Итак, правила нашей игры таковы. По звуковому сигналу вы загадаете цифру, а я угадаю ее в прямом эфире».

– О, Кашпировский на проводе. Вы прямо во все тяжкие пускаетесь. Смело.

«Итак, давайте начнем. Сейчас будет звуковой сигнал длительностью пять секунд. За это время вам необходимо загадать число. Можно любое, без ограничений. А когда сигнал окончится, я отгадаю задуманное».

Тим согласно качнул головой. Прозвучал странный звук. Тим поморщился. Звук был низкий, похожий на гудение роя пчел, но громче и как-то… острее. Казалось, сигнал отдается вибрацией где-то в глубине черепной коробки.

Тим сказал: «Девять». Когда звук затих, он сообразил, что нужно было загадать что-то посложнее, но момент был упущен. Раздался голос ведущего.

«Итак, давайте отгадывать».

– Да. Давай, Кашпировский, удиви меня.

«Ну, как говорят в народе, я иду искать. И это что-то очень простое».

Что-то неприятное ощущалось в этих словах. Хищное, но Тим не акцентировал внимание. Вместо этого он пошутил над ведущим.

– Ха… Я тоже так могу. Нет уж, говори конкретнее.

«Это девять». Тим хмыкнул.

– Это не считается, это просто совпадение. Давай еще раз.

«Будем честны, это было очень легко. Отгадка лежала на поверхности. Давайте повторим, и в этот раз загадайте цифру посложнее».

– Сейчас я вам загадаю. Давайте, включайте свой сигнал.

«Итак, звуковой сигнал».

Раздался сигнал. В этот раз он был еще неприятнее. Казалось, что странный звук вибрирует уже не просто внутри черепной коробки. Ощущение было, как будто вибрируют кости черепа, а зубы осыпаются песком. Но времени было мало, и Тим постарался сконцентрироваться на загадке, а не на болезненных ощущениях. Нужно задумать действительно сложное число.

– Сто тысяч семьсот пятьдесят две целых и три десятых! – азартно сказал Тим. – Ахахах! Угадай это, Кашпировский.

Хоть бы самому не забыть задуманное число.

Захотелось добавить какое-то матерное слово. Вообще-то Тим редко ругался и практически не использовал сленг, но сейчас ему так и хотелось завернуть что-то этакое.

«А теперь наши слушатели загадали что-то сложнее. Я это уже понял».

– Ага, ты удивишься.

Тим довольно ухмыльнулся. Ведущий сейчас назовет каких-то девяносто девять, и Тим выиграет.

«Итак, я ищу это загадочное число. Держу пари, вы думаете, что я сейчас назову девяносто девять».

Тим присвистнул. Ничего себе.

«Но это неправильная цифра. А наше число больше чем сто тысяч, ведь так?»

– Ого, ты что, и вправду экстрасенс? Но я тебе не подскажу. И что там, ну-ка называй…

«Секунду, сейчас я ее угадаю. Есть! Это сто тысяч семьсот пятьдесят два… И что-то еще… Ага, есть, нашел… Это сто тысяч семьсот пятьдесят две целых и три десятых».

– Ну ничего себе!

Тим так удивился, что на секунду позабыл о дороге перед собой, но быстро вернул внимание назад.

«Итак, а сейчас давайте угадывать не просто цифры, а что-то поинтереснее. В этот раз будем загадывать слово на русском языке, кроме, конечно, нецензурных».

В голосе ведущего прозвучал смешок, но Тиму не хотелось шутить. Он не был уверен, что это совпадение. Может, розыгрыш? Ему вдруг стало тревожно, он поднял руку, чтобы переключить волну, но ведущий добавил.

«А после этого задания вас ждет очень неожиданный сюрприз. Поэтому не переключайтесь и давайте играть дальше».

Тим убрал руку. Да что он, в самом деле? Это просто радио. Просто звуки на радиоволне. Он еще немного послушает, а потом переключит.

«Итак, напоминаю. Любое слово на русском языке. Готовы?»

Тим согласно качнул головой. Раздался звуковой сигнал. Звук был еще ниже и, казалось, распространяется не только в голове, но и по всему телу. По груди и рукам прошла вибрация. Сильно закружилась голова, и он чуть не выпустил руль, но загадать слово все же успел: «коагуляция».

– Вы что там, пришиблись? Что за дрянь, этот ваш сигнал?

«Итак, с нами остались только самые стойкие слушатели. И не зря. В конце нашей игры вас ожидает сюрприз».

– Я жду этого вашего сюрприза. Я чуть не свихнулся только что.

«А сейчас давайте отгадывать вашу загадку. Итак, я ищу слово. Это не начало алфавита и не конец. Это что-то посередине».

Голос ведущего слегка изменился. Теперь в нем звучала ирония, с нотами высокомерия. Тимур не обратил внимания. Ему хотелось узнать результат. Он не знал, как реагировать, если слово отгадают. Он еще мог поверить в розыгрыш, но не в магию. У Тима всегда был прагматичный подход. Ему мало верилось в недоказуемое: религию, магию и тому подобное.

– Розыгрыш, это просто розыгрыш. Это Ирка сговорилась с Антоном. Я вам отвечу, ребята. Обещаю достойный ответ. Вот просто обещаю.

«Есть! Вот оно, заветное слово. “Коагуляция”». Тим выругался. Он так сжал руль, что побелели костяшки пальцев.

Что за дела творятся? Как это понимать?

– Мужик, что за дрянь? Это что, розыгрыш?

«Наверное, наши слушатели очень удивлены», – вещал ведущий. Его голос снова стал приятным и успокаивающим. «Но давайте не будем тратить время на эмоции. Продолжим нашу игру с теми, кто не боится настоящей магии».

– Я не боюсь, потому что магии нет. А все это – одна большая подстава.

«Итак, сейчас особое задание. В этот раз я угадаю ваше имя». Ведущий сделал паузу, и Тим постарался осознать сказанное. «Готовы?»

– Ну-ну, давай, Кашпировский.

Хорошее настроение вернулось к Тиму. Обман все это, не бывает таких совпадений. Просто Ирка что-то придумала и теперь водит его за нос, как школьника. Если имя угадает, то гарантия, что это шутка.

Раздался звуковой сигнал. С каждым разом звук становился все неприятнее. В этот раз ко всем неприятным ощущениям добавилась еще и острая головная боль. Когда перед глазами поплыли круги, Тим испугался по-настоящему.

Ведущий что-то весело рассказывал, интригуя слушателей, но он практически не слушал. Нос, а потом и подбородок защекотало. Тим коснулся рукой места, где было щекотно. Пальцы окрасились в красное. Пошла кровь из носа.

«Итак, ваше имя…»

Нужно найти салфетки. Они где-то в бардачке. Тим склонился, открыл бардачок, но пошарить внутри не успел. Ведущий назвал имя: «Тимур».

Что?! Что, блин?!

Тимур закрыл бардачок, а кровь вытер рукавом, не переживая об испачканном свитере. И зажал нос рукой. Стало страшно. По-настоящему страшно.

Что это за звуки, от которых идет кровь носом? Кто сидит по ту сторону радиопульта? Как они узнали его имя? Как они читают его мысли? Что им нужно?

«Итак, я уверен, что вы впечатлены игрой».

– Не то слово… – зло сказал Тим.

«Но игра подходит к концу, и пришло время обещанного сюрприза».

Голос ведущего звучал хищно, совсем не по-доброму. Казалось, он притворялся все это время, как будто ожидал именно этого момента. Тиму не нравилось все это.

Что-то не так, очень сильно не так. Нужно прекращать прямо сейчас.

Он переключил волну, но это не помогло. В динамиках опять прозвучал тот же голос. Связь была отличная, ни шуршания, ни помех. Как будто человек сидит рядом, а не за сотню километров.

«Когда раздастся звуковой сигнал…»

Тимур переключил снова. Волна сменилась с приятным «клац».

«Загадайте…» Клац. «Любое…» Клац. «Желание».

– Я не хочу ничего загадывать. Слышите, я выхожу из игры.

«Итак, готовы? Тогда считаем до трех, и раздастся звуковой сигнал. Один».

Тим выключил магнитолу. В салоне стало тихо. Он выдохнул с облегчением, но в душе все равно было тревожно. Появилась уверенность, что нельзя допустить еще одного звукового сигнала. Расслабиться можно, только когда сигнал отзвучит и игра закончится.

В голове крутилось продолжение счета.

– Два, – выдохнул Тим.

Что он делает? Нельзя ожидать сигнала. Это ошибка.

– Три, – уже громко, вслух.

Несмотря на выключенную магнитолу, звук повторился. Где-то в голове, в глубине черепной коробки, зародилось низкое гудение и переросло в высокий противный визг. Вибрация пошла по всему телу. Ужасная головная боль разрезала мир на «до» и «после». Перед глазами поплыли красные круги, и все вокруг закачалось. Он сжал руль со всей силы, умоляя, чтобы боль прекратилась. В голове осталась только одна мысль: загадать желание, и все пройдет. Он не знал, о чем просить, поэтому сказал первое, что пришло в голову.

Губы зашевелились, и Тим услышал свой хриплый шепот: «Машину. Новую тачку».

После этого навстречу надвинулось дорожное ограждение, его сильно тряхнуло, боль стала еще сильнее, мир перевернулся, и наступила тьма.

Тим открыл глаза. Болело все, но больше всего голова. Дневной свет ослеплял. Он попробовал пошевелиться, но ничего не вышло. Он закрыл глаза и через несколько минут открыл снова. Теперь стало немного легче.

Тимур осмотрелся. Он находился в больничной палате. Попробовал рассмотреть себя, желая понять, где именно таится боль. Первое, что увидел, – загипсованные руки. Он прошелся взглядом по телу. Все было в гипсе. Тимур хотел спросить, что случилось, но рядом никого не было. Он мог только лежать и вспоминать. Последнее, что запомнил, это свое желание о новом автомобиле. Стало страшно и горько. Что это было? Как такое могло случиться?

Вскоре в палату заглянула медсестра. Когда врачи узнали, что он очнулся, позвали Ирку. Ее глаза были красными от слез. Она осунулась и выглядела перепуганной. Но характер взял свое. Как только увидела, что Тимур пришел в себя, на лице появилась улыбка. Та самая, со смешинками в уголках глаз. Она сказала:

– Ну, наконец-то очухался, старая колымага.

В голосе смесь надежды, ожидания, страха и еще чего-то. Целый коктейль. Тимур хотел засмеяться, но вышел только хрип. Сложно говорить после долгого молчания. Он с трудом прохрипел:

– Сама ты старая колымага.

Ирка засмеялась, потом не выдержала и заплакала, а после снова смеялась, ничего не объясняя.

Тимур пролежал в больнице два месяца. Как ему рассказали позже, он не справился с управлением и съехал в кювет, по пути снес ограду и перевернулся. Ему повезло: рядом проезжали люди, среди которых оказалась врач. Она оказала первую помощь, его быстро доставили в больницу с травмой головы, множественными переломами и повреждениями внутренних органов. Пришлось срочно оперировать. Ночь он провел в реанимации. Врачи опасались за состояние мозга, предупредили Ирку, что он может остаться овощем. Потом Ирка говорила, что самое страшное было даже не ожидать, пока окончится операция. Самое страшное было заговорить, когда Тимур очнулся. Когда он закашлялся, пытаясь ответить ей, Ирка испугалась. Ей показалось, что он не узнает ее. Но Тимур ответил обычной хамоватой шуткой, и только тогда она поняла, что все наладится.

Прошли еще два месяца реабилитации. Он наконец-то ощутил себя живым человеком. Тим выкарабкался.

Позже он пробовал отыскать НеРадио и понять, что это было. Ирка клялась, что никаких розыгрышей не организовывала. Найти информацию о НеРадио и о странном ведущем не удалось. Как будто и не существовало такой волны.

Зато нашлась интересная информация о том отрезке дороги, где все случилось. Аварийность просто зашкаливала. На участке меньше двадцати метров длиной за два года случилось убийство, а после него девять сокрушительных аварий. Без выживших. Так что, можно считать, ему еще повезло. Возможно, он вовремя выключил радио.

Тимур ехал на своем новом автомобиле. Это была старенькая, потрепанная жизнью машина, но Тимуру она нравилась. После всего случившегося пришлось покупать хоть какое-то транспортное средство.

Сегодня ровно год после аварии, и он всерьез думал о том, чтобы отпраздновать второй день рождения. Может, заехать в магазин и купить торт? Тим притормозил на красный свет, пропуская пешеходов. Он смотрел, как люди неторопливо переходят дорогу.

Внезапно музыка замолчала. Зашипели помехи. Тим постучал по магнитоле, и помехи пропали.

Вот, так-то лучше.

Из динамиков раздался приятный голос ведущего.

«Вас приветствует НеРадио. Оставайтесь с нами, ведь пришло время для нового тура нашей “Магической пятерки”. В этот раз вас ожидает игра еще интереснее и абсолютно непредсказуемый подарок в пятом задании».

А ты сыграешь? Тогда просто позови: «Поговори со мной, шайтан».

Первую дохлую фею Алина нашла в свой шестой день рождения, 31 октября. Они шли с мамой из детского сада, распевая «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете…». Алина весело топала новенькими красными сапожками по первому ледку на лужах, поэтому и заметила фею прямо у себя под ногами. Крошечная фигурка лежала, скрючившись, на покрытом инеем жухлом листе клена. Алина присела, подняла фею вместе с листом. Слюдяные крылышки слабо подрагивали – то ли от ветра, то ли фея еще была жива.

– Мам, смотри!

Мама мельком глянула на ее находку.

– Стрекоза? Надо же, как она припозднилась. Помнишь басню? «Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза». Брось, она уже замерзла, засушить не получится.

Алина замотала головой:

– Это не стрекоза, это фея!

Мама засмеялась:

– Ну, раз фея, тогда конечно.

Она так не присмотрелась как следует.

Дома Алина спрятала фею в ящик своего стола, куда складывала все найденные сокровища: камушки, шишки, желуди, засохших жуков и бабочек в спичечных коробочках. Для феи Алина свернула гнездышко из ваты. Потом взяла папину лупу, сквозь неё рассмотрела находку. Фея оказалась непохожа на рисунки в книжке сказок. Руки и ноги в крошечных шипах, как у жуков. Крылышки напоминают стрекозиные. На голове топорщатся жесткие волосы и торчат длинные усики, как у бабочки. Глаза не разглядеть – закрыты волосами, а трогать фею Алина не решилась, слишком хрупкой она выглядела.

Девочка хотела позвать маму, но тут вернулся с работы папа, принес подарки. Следом за ним пришли гости. Алина задвинула ящик, оставив щелочку для воздуха. Ей мечталось, что фея отогреется, оживет, и тогда получится сюрприз для взрослых. Украдкой Алина сунула в ящик конфету и кусочек пирожного. Когда гости собрались уходить, Алина решила показать им свое чудо, открыла ящик и ахнула. Фея исчезла, а ватное гнездышко промокло и противно пахло. Было обидно до слез.

Вторую замерзшую фею Алина нашла через три дня. С нее она не спускала глаз. Но фея не ожила. В тепле возле батареи она начала таять, пока вся не превратилась в прозрачную слизь, пахнущую, как тина.

Больше в ту осень Алина не видела фей, ни живых, ни мертвых, но вспоминала их часто, особенно когда за окном вьюжило. Где они зимуют? Улетают, как птицы, на юг или прячутся в щели, как мухи? В детском саду среди зимы иногда появлялись мухи – к большой досаде воспитательницы.

Алина спросила папу, где зимуют стрекозы.

– Не знаю, дочка… – папа озадаченно почесал в затылке. – Вот ведь, всю жизнь прожил рядом с рекой, а даже не задумывался. Спят, наверное, как бабочки.

Это успокоило Алину. Если спят, значит, весной проснутся, и она их снова увидит. Правда, река далеко, за городом, там строится какой-то завод, о котором мама с папой постоянно спорят. Мама радуется, что «теперь закончится эта проклятая безработица», а папа сердится, что «погибнет река из-за гадости, которую в нее начнут сливать».

Алина жалела реку, рыбок и стрекоз, которые в ней живут. Но за фей не переживала. Ясно ведь, что они живут на лугу в цветах, как на картинке в сказке «Дюймовочка».

Летом Алину отправили к бабушке в пригород, почти в деревню, к той самой реке. «Пока ее не загадили окончательно», – как выразился папа. И чтобы отдохнула как следует, перед тем как идти в школу.

Именно в старом деревянном доме со скрипучими стенами Алина снова встретила фею. Бабушкина кошка Шаля то и дело притаскивала на окно задушенных мышей и птичек. Алина старалась подкараулить охотницу и рассмотреть добычу раньше, чем бабушка все выкинет. А в то утро…

– Отпусти ее! – Алина со всего размаху огрела кошку плюшевым медведем. Шаля выпустила добычу, обиженно мяукнула и спрыгнула в заросший сиренью палисадник.

– Ох, ты, бедняжка! – подражая бабушке, запричитала Алина, подсовывая под помятую фею первую попавшуюся под руку фотографию с комода. Брать крохотное существо в руки она побоялась: вдруг повредит еще больше?

Фея была жива, блестящие крылья дрожали, тонкие руки и ноги конвульсивно дергались. На этот раз Алина разглядела ее глаза: выпуклые, блестящие, как золотые бисеринки.

– Я тебя спасу, – пообещала девочка.

Алина спрятала фею в кукольный домик. Всю мебель вытащила, плотно закрыла окно и дверцу, налила в фарфоровую чашечку из игрушечного сервиза яблочный сок, принесла головки разных цветов: одуванчиков, васильков, лютиков. Накрошила между ними печенье и даже кусочек шоколада положила.

– Ты чего дома сидишь? – удивлялась бабушка. – День-то какой ясный, пошла бы погуляла.

Но Алина только мотала головой, делая вид, что читает книжку. Она боялась, что без нее кошка доберется до больной феи, которая так и лежала без движения. И ничего не ела, даже самые вкусные крошки.

На ночь Алина закрыла дверь в свою комнату и еще стулом приперла. Проснулась ранним утром и первым делом кинулась к кукольному домику. Открыла дверцу и взвизгнула от радости. Фея ожила! Она вылетела из домика, неуклюже заваливаясь на правое крыло. Сделала круг по комнате и опустилась на край стола. Алина почему-то была уверена, что фея смотрит на нее. Она заглянула в домик. Цветы завяли, крошки лежали нетронутые.

– Что же ты не ешь ничего? – упрекнула фею Алина. – Нужно есть, иначе не поправишься.

Она сбегала на кухню. Вчера они с бабушкой пили чай с клубничным вареньем. От такой вкуснотищи фея точно не откажется!

Варенья в банке осталось на донышке, Алина выскребла его пальцем и побежала обратно. Под ноги некстати попалась кошка. Алина споткнулась и упала, придавив ей кончик хвоста. Шаля зашипела, махнула когтистой лапой. Алина стоически стерпела боль в расцарапанной руке. Главное, что варенье уцелело.

Фея так и сидела на краю стола, крошечная поникшая фигурка.

– Поешь, пожалуйста! – Алина протянула ей руку.

Усики феи шевельнулись. Покачиваясь, она поднялась на ноги, сделала шаг к угощению. Но не к варенью, а к царапине с выступившими капельками крови. Алина затаила дыхание. Неужели феи пьют кровь, как комары?! Больно не было, наоборот, палец словно онемел. А фея оживала на глазах. Крылья окончательно расправились, замерцали. Фея взлетела, зависла возле лица Алины.

«Я. Запомню. Тебя».

Слова возникли в голове – неприятно холодные, так что мурашки побежали по телу. Глаза Алины закрылись. Проснулась она под бабушкино ворчание.

– Обедать пора, а ты все спишь! А вареньем-то как измазалась! Теперь простыню стирать.

Алина села на кровати, сонно хлопая глазами. Окно в комнате было распахнуто. Кошка сидела на подоконнике и вылизывалась. Посмотрела на Алину с упреком в зеленых глазах.

– А накрошила-то зачем? Тараканов разводить? И фотографию без спроса взяла, – продолжала ворчать бабушка.

Алина не помнила, зачем взяла фотографию и накрошила в кукольном домике. Ей стало неловко и даже страшновато. Словно целый день от нее куда-то убежал.

Следующие дни Алина была такая тихая и задумчивая, что бабушка встревожилась.

– Уж не заболела ли?

Но температура оказалась в норме.

– И чего киснешь? Пойдем лучше прогуляемся, – предложила бабушка.

Алина оживилась.

– Давай сходим к реке. И ты мне покажешь, где раки зимуют!

Бабушка усмехнулась.

– Ну, пойдем.

Одну Алину к реке не отпускали. Бабушка еще в первый день рассказала ей страшную историю про омут, в котором зимуют раки и живет огромный сом-людоед.

– Гиблое место, – говорила бабушка по дороге на реку, крепко держа Алину за руку. – Почитай, каждый год кто-нибудь в этом омуте тонет. Смотри, по песочку бегай, а в воду ни ногой! Там течение холодное сразу у берега. Затянет и унесет в омут!

Алина не слишком верила в эту страшилку. Соседские мальчишки спокойно бегали на реку, купались и ловили рыбу. Но она не спорила. Ей хотелось посмотреть на раков или хотя бы на стрекоз.

На другом берегу реки слышалось рычание техники. Там крепостными стенами поднимался новый завод. А на этой стороне утоптанный песок усыпали окурки, бутылки и обрывки пакетов. Возле раскидистой ивы, склонившейся над обрывом, было почище.

– Вон он, омут-то, – бабушка указала под обрыв. – Там раки и зимуют. И сом живет. Сосед мой рассказывал, по ночам слышно, как хвостом бьет по воде. Как из пушки стреляет.

Она села на перевернутое ведро, оставленное кем-то из рыбаков.

– Мусор в руки не бери, слышишь? По чистому песочку побегай.

Алина подошла к самой воде, всмотрелась. Раков не видно. А стрекозы летают, сверкая на солнце слюдяными крыльями. Алина вспомнила стихи, которые читала воспитательница в детском саду:

Алина оглянулась на бабушку. Та и вправду дремала, пригревшись на солнце. Алина тихонько пошла в сторону обрыва. Из подмытого рекой берега виднелись скрюченные корни ивы. Белый песок здесь был чистый, без мусора и плавно уходил в воду. Где же омут? Все дно видно, и стрекозы пляшут, зовут…

«Стой!»

Что-то промелькнуло у лица, больно кольнуло в щеку. Алина отшатнулась. В шаге от нее рой стрекоз закрутился смерчем. Или это не стрекозы? Только сейчас Алина обнаружила, что стоит по колено в воде. Что-то холодное и скользкое коснулось ее щиколотки. Алина закричала и бросилась к берегу. Навстречу ей уже бежала перепуганная бабушка.

– Алинушка! Деточка…

Алина терпеть не могла, когда ее так называют. Но сейчас она прижалась к бабушке и разревелась, хотя сама не могла понять, отчего ей так страшно и горько.

Боль в щеке стихла только к вечеру.

– Патрик, ко мне! – Алина неумело посвистела, похлопала себя по колену. – Лиза, позови его, пора домой!

Они прибежали наперегонки, оба по уши увозившиеся в мокром песке.

– Мам, можно я его поведу? Можно?! – запрыгала Лиза.

Патрик скакал и тявкал за компанию. Алина пристегнула к его ошейнику поводок и вручила дочери.

– Бегите к машине.

Лиза с Патриком умчались. Бредущая по кромке воды пожилая женщина, одетая не по погоде (в длинный плащ с накинутым капюшоном), обернулась вслед светловолосой девочке в синем купальнике и кудлатому рыжему спаниелю. Когда Алина поравнялась с ней, женщина тихо сказала:

– Кто из них?

– Что, простите? – Алина вздрогнула от неожиданности.

– Омут, – еще тише пробормотала женщина и достала из кармана плаща кожаный ошейник. – На той стороне, знаешь? Тонут там. Пес мой утонул. Только ошейник потом вернули.

– Кто вернул? Спасатели?

– Нет, – женщина рассеянно погладила ошейник. Смотрела она через плечо Алины на мост через реку. – На тебе знак. Ты следующая.

«Сумасшедшая», – поняла Алина.

– Извините, я тороплюсь! – она обогнула женщину и быстро пошла, почти побежала к парковке.

Сумасшедшая не пыталась ее догнать. Остановившимся взглядом она смотрела на стрекоз, пляшущих над блестящей водой. Потом непослушными артритными пальцами задрала мешковатый рукав плаща и застегнула ошейник на руке – рядом с пятью такими же.

Июнь выдался на удивление жарким. В новостях мелькали сообщения об аномально высокой температуре и предупреждения для любителей купаться в неположенных местах.

– Мам, мы с папой идем гулять! – Лиза в компании с неразлучным Патриком выскочила из своей комнаты, размахивая рюкзачком. – Пошли с нами.

– В другой раз, я занята, – Алина, не отрываясь от ноута, помахала рукой.

Хлопнула входная дверь, отрезая радостный лай Патрика.

Алина вздохнула с облегчением. В одиночестве ей лучше работалось, а для газеты срочно требовалась статья о недавно открывшемся на берегу развлекательном центре, перестроенном из заводского здания.

Алина нашла на городском сайте фотографии двадцатилетней давности. Как же все изменилось! Бывший пригород, где жила бабушка, теперь микрорайон, а на месте ее дома многоэтажка.

На фото недостроенный завод напоминал крепость. Снимали с другой стороны реки, в кадр попали ветки ивы. Что-то неприятное ворохнулось в памяти. Что-то, связанное с этой ивой, с давно умершей бабушкой… И с омутом. Алина по давней привычке потерла родинку на щеке. Вот ведь зараза, теперь не успокоится, пока не вспомнит. Съездить, что ли, туда? Сделать новые фото.

Ивы над берегом не было: ее выкорчевали, когда пятнадцать лет назад строили мост, как раз над пресловутым омутом. Алина сфотографировала развлекательный центр, потом сделала еще пару фотографий красивых листьев рогоза с сидящими на них стрекозами.

«Где гнутся над омутом лозы…»

Родинка на левой щеке запульсировала. Солнечные блики на воде слились в яркий круг. Алина покачнулась, судорожно вцепившись в смартфон. Что это с ней? Тепловой удар?!

«А вот и ты».

Голос звучал внутри Алины. Сухие слова шелестели и царапали, как лапки насекомых.

«Помнишь нас?»

Солнечный круг разлетелся сотней осколков, вонзившихся в глаза, в мозг, в душу… И Алина вспомнила.

Прозрачная капля медленно наливается на кончике. Игла прокалывает кожу и входит в вену. Мне видно, как кровь врывается в прозрачную трубку, а потом останавливается. Моя кровь. Она расплывается в тонком пластике, окрашивая жидкость в бордовый.

– Вы меня слышите? – сестра наклоняется ко мне. Светло-серые глаза, лет под пятьдесят. У нее холодное дыхание. Холодное дыхание пожившей женщины, маскирующей проблемы с желудком жвачкой. Они уже три дня пытаются узнать, слышу ли я. Чувствую.

Я слышу и чувствую. Левую руку медленно поджаривают под гипсом. А все, что ниже груди, будто пришито наспех грубыми стежками. Кусок холодного мяса, который я совсем не ощущаю, кроме тех моментов, когда действие обезболивающих подходит к концу. Тогда все. Каждый нерв вытягивают и зажимают в раскаленных тисках. Проткнутая спицами правая рука нелепо торчит. Она тоже в гипсе, а значит, бесполезна.

Я все слышу и чувствую. И даже могу немного шевелить пальцами левой руки. Более того, у меня есть оружие – ампула с неизвестным содержимым. Я просто не могу поднести ее к глазам, чтобы прочесть надпись. Но у нее острый кончик, и можно попытаться воткнуть ее в глаз Леры. Воткнуть в глаз в том невероятном случае, если дверь медленно откроется, и она покажется в проеме. А потом подойдет ко мне. Ей просто необходимо подойти ко мне. Так она сказала.

– Вы меня слышите? – сестра не оставляет попыток. Служебный долг смешивается с любопытством. Она возится с колесиком капельницы, регулируя скорость. В ответ я прикрываю глаза. Они еле видны под бинтами. Полная катастрофа и хуже уже быть не может. Сжимаю ампулу в левой руке. Лере обязательно нужно подойти.

А ведь все было просто. Я. Она. МЫ. Ничего примечательного: тысячи, миллионы подобий. Слепки с одного образца. Я был счастлив, ощущая теплую тяжесть ее тела. Тихое дыхание на моей груди, покалывание там, где встречались ее бедра. Она любила спать на мне, ведь я большой, а она маленькая. Как котенок.

Ах да.

Был еще котенок.

– Температура 37 и 8 уже два дня, – слышу обрывки разговора. – Большая кровопотеря…

…Травма головы.

…Переломы конечностей.

…Перелом позвоночника в грудном отделе, ствол задет. И он не говорит. На свет реагирует, но не говорит.

– Почему? Томография делалась?

– МРТ только через два дня… Очередь. Он стабилен, ухудшения состояния мы не ожидаем. Так что…

Я представляю, как говорящий разводит руками. Потом они выходят. Сестра ушла еще раньше, и только гудение техники нарушает тишину. Иногда из коридора доносятся шаркающие шаги. Здесь все передвигаются в шлепанцах, стук каблуков большая редкость.

Медсестра зайдет около пяти, чтобы проверить капельницу.

Это все, что я усвоил за три дня.

Дверь на кухню приоткрыта, и я вижу Леру. Она сидит на табуретке у окна. Сидит в своей любимой позе, подвернув ногу, обхватив другую, согнутую в колене, руками. Меня она не видит. Для нее я вожусь с машиной в гараже. На подоконнике чашка чая, из которой льется пар. Лера сидит, неподвижно уставившись на черные ветки, судорожно двигающиеся под напором ветра. За окном вообще мрак. По стеклам барабанит дождь, а серенькое уставшее за лето солнце скрыто брюхатыми тучами. И от этого еще теплее и уютнее дома. Теплее и уютнее.

О чем она думает? Я наблюдаю за ней: Лера почти не дышит, неподвижно уставившись в одну точку. Туда, где осень срывает с сопротивляющихся деревьев последние листья. Туда, где дождь порывами. За окном жмется к стеклу промокший голубь. Сил у него почти не осталось, все, что он может сделать – это держаться коготками за гладкий металл отлива. Хохлится, беспокойно пряча голову от ветра. Лера спокойно рассматривает его. Прозрачные глаза отражают серый свет. А потом наклоняется к стеклу и дышит, дышит. Ее дыхание образует мутную пленку, сквозь которую слабо виднеется неопрятный ком перьев.

– Лера, – шепчу я.

Она резко оборачивается, а потом улыбается.

– Ты здесь? Замерз?

– Да, вообще.

– Мой руки, будем обедать.

Я бросаю взгляд на мутное от дыхания стекло и иду мыть руки.

– С мыло-о-ом! – громко уточняет Лера мне в спину. – Бензином провоняешь все.

– Яволь, майн фюрер! – кричу в ответ. Она смеется. И что-то неразборчиво говорит, что-то, чего я не слышу за шумом воды. Ветер взвизгивает в вентиляции, как кошка, которой отдавили лапу. Как кошка.

Котенок.

Маленький котенок.

Да, у нас был котенок.

За стеной палаты кто-то громко разговаривает по телефону. Пытаюсь уловить смысл слов, но у меня не получается. Бессмысленная абракадабра, прерываемая смехом. Я чувствую теплую ампулу в левой руке, пробую кончик указательным пальцем. Острый. Успею?

Лера должна подойти. Иначе никак, ей необходимо быть очень близко. Пробую шевелить левой рукой, получается плохо. Еще хуже я представляю, что будет дальше. Да и будет ли? Если да, то все, что произойдет, объяснить будет невозможно. Наверное, я даже не буду пытаться. Просто буду молчать.

– …там в пакете фрукты и сок… – Кто-то проходит мимо двери. Шелестят пакеты.

Идет снег. Сыплет на улице, отделенный двойной защитой стекол и гардин.

– Я люблю тебя. – Глаза у Леры голубые. Не яркие. Такие, как линялая ткань. Я обнимаю ее и целую в губы.

– Вымажешься, – она хихикает, – помада же.

– Плевать, – говорю я и зарываюсь лицом в ее волосы. Мы занимаемся любовью, а потом она засыпает. Засыпает так, как привыкла: на мне. А я не сплю, рассматриваю светлые квадраты на потолке. Есть такое чувство, когда вот-вот что-то должно случиться. И ты чувствуешь, что надвигаются неприятности. Тягостно и беспокойно ощущаешь их приближение.

Телефон надрывается минуты две. Но мне неохота тянуться за ним. Я догадываюсь, что сейчас произойдет. Звонить может только Егорычев и только потому, что случилось что-то из ряда вон. Выдерживаю паузу, пока Лера не начинает беспокойно возиться на мне.

– Кто-то звонит? – спросонья голос у нее глубокий и хриплый. Она прижимается ко мне. – Возьмешь?

– Придется, Лерусь. Это Егорычев. – Я тянусь к аппарату, четко представляя, что сейчас надо будет вылезти из постели и ехать. На улице по-прежнему снег. И холодно.

– Паш, на «Славянском» порвало. – Голос в трубке спокоен, и это говорит о том, что Егорычев просто в панике. – Аварийный клапан закипел и не сработал, порвало байпас. Двое обварились. Оба тяжело.

– Кто?

Он называет смутно знакомые фамилии.

– Сейчас приеду.

Лера, приподнявшись на локте, смотрит на меня. Фонари на улице вспыхивают у нее в волосах.

– Уезжаешь?

– Там ЧП. – Я прыгаю на одной ноге, натягивая брюки.

– Когда вернешься? – Она потягивается в кровати. Глаза по-прежнему внимательны. Не упускает меня из виду.

– Не знаю, – отвечаю ей честно. Я действительно не знаю, когда вернусь. Снег бьется в окно, ветер раскачивает фонарь под домом.

– с поста доносится песенка. Сестры развлекаются. До конца смены им еще далеко.

– в столовой гремят посудой.

О ком вы поете? Глупая песенка лезет в голову, кто-то фальшиво подпевает. Уже вечер, в коридоре шарканье. Ходячие тянутся на ужин. Мимо матовых окон палаты мелькают тени. Целая вереница. Кто-то заглядывает, а потом исчезает.

– Ольга Васильна! Ольга Васильна! В третьей капельницу посмотрите. – Песенка закончилась, и приемник на посту выключают.

Днем здесь безопасно. Лера никогда не придет днем, я это почему-то знаю и готовлюсь к ночи. К третьей бессонной ночи. Лишь бы опять не дали обезболивающее. От него я в полусне и вряд ли успею что-то предпринять. Ампула в руке теплая. Отдохну немного и, пожалуй, попытаюсь поднести ее к глазам. Прочитать, из-за чего был весь этот шум, когда я ее припрятал.

Обрывки разговоров. На душе беспокойство. Как будто у собаки перед землетрясением. Или у кошки. Кошки чувствуют неприятности. Спасают своих котят.

Ах, да.

Был еще и котенок.

Маленький котик.

Лера меня обязательно найдет, она много сообразительнее, чем кажется на первый взгляд. Она меня обязательно найдет, тихо приотворит дверь, войдет в палату и приблизится. Ей нужно приблизиться. Тогда я воткну ампулу ей в глаз. Прямо в зрачок. Если получится поднять левую руку.

Машина дрожит и совсем останавливается, беспомощно шлифуя снег колесами. Дальше вообще мрак. Все сто метров до трассы. Приходится звонить Егорычеву и просить «буханку».

– Через полчаса? Давай. – Один плюс во всем этом, машину можно подождать дома с Лерой, благо отъехал недалеко.

И все меняется. Разваливается на куски. Разбивается вдребезги. Как ваза в неловких руках.

Я стою на пороге кухни и вижу ее. Она скользит в болтающемся свете уличных фонарей и подходит к котенку. Его мы взяли недавно, он совсем крошечный. Лера наклоняется, как будто хочет налить молока в его миску, и наступает на него. Просто наступает, как на жука. Или на таракана. Отвратительный хруст. Убирает ногу и с любопытством рассматривает бьющееся в агонии тельце.

Она в освещенном с улицы круге. В круге снежного чахоточного света. Лера присаживается над котиком. Тонкий халат обтягивает круглые ягодицы, отчего становятся видны веревочки стрингов. Нижняя часть её лица неожиданно дрябнет, вытягивается. Неторопливо тянется, становясь все тоньше и тоньше. Сквозь прозрачную кожу видна паутина вен. Котик бьется в этой тонкой ткани, как в плаценте. Потом она начинает сокращаться, подтягивая судорожный комок вверх. Я пытаюсь что-то сказать, выдавить из себя хотя бы крик. Меня обливает кипятком, кровь свистит в ушах. Я тону в грохочущей тишине. Ничего не получается.

– Лера? – каркаю наконец. Она стремительно оборачивается, смотрит на меня. Глаза белые, как половинки вареного яйца с червоточинами зрачков. В белках дрожат отсветы. Лера ничего не произносит, просто огибает мешающий стол и коротко, почти без замаха бьет меня чем-то.

Глухой шлепок, как по говяжьей туше. И мою правую руку, которую я, защищаясь, инстинктивно вытянул, пронзает боль. Брызги чего-то тошнотворно теплого летят во все стороны. На стены, пол, наши лица, одежду. Я разлетаюсь на куски. Умираю. Испаряюсь. В одно мгновение перестаю быть человеком. Лера поднимает топорик для рубки мяса еще раз. И я налетаю на нее, она отскакивает, и топорик задевает левую руку по касательной. Мы носимся по темному дому, я получаю пару неловких ударов, прежде чем укрываюсь в ванной. Вваливаюсь туда прямо с лестницы, у Леры шаги короче, она не успевает. Щелкает задвижка, и тут же тяжелый удар, откалывающий треугольный кусок филенки.

– Вы меня слышите? – сестра обдает запахом мяты. – Как вы себя чувствуете?

Глупый вопрос, как я себя чувствую? Никак. Я смотрю, как она возится с капельницей. От усердия она прикусывает нижнюю губу. Тикает какой-то прибор. Размеренно так тикает. Отмечая каждую секунду моего существования. Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три. В голову лезут воспоминания о прыжках. Когда-то это было мне интересно. Ощущение упругой пустоты под собой. Ветер, ветер, ветер. Ничего кроме него. Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три. Главное, пересилить себя и сделать шаг. И при касании ступни вместе. Иначе сломаешь ногу. Интересно, как кошки умудряются приземляться на четыре лапы? Как?

Был еще и котенок.

Был. Я шевелю пальцами левой руки. У меня получается. Пятьсот один…

Ночные тени ложатся на стены, а я думаю: как же все-таки легко я принял то, что Лера – не человек. Легко. Даже не узнав, кто она на самом деле. Не поняв ее мотивов и причин случившегося. Будто не было трех лет, планов, дома, работы. Ничего не было. Было здесь и было там. И черта между ними. Граница, шагнув через которую оказываешься в полной тьме. А все началось несколько дней назад. Мы долго разговаривали через дверь ванной. Я на свету, она во тьме.

– Кто ты? – Я оборачиваю руку полотенцем, стараясь не смотреть на фиолетовое мясо и сахарно-белый кончик кости, на котором кипит розовая кровь. Я понимаю, если посмотрю, то потеряю сознание. От кровопотери ноет голова. Цвета путаются.

– Я?… Лера… – Полотенце тяжелеет, превращаясь в теплый, липкий ком. – Открой… мы… поговорим…

Она делает паузы, словно ставит точки после каждого слова.

– Почему? – я не замечаю, что кричу. В темном отверстии, выбитом в филенке, заметно движение.

– У… меня… свои… вкусы… в еде… – она размышляет. Лера озадачена, я для нее консервная банка, и консервного ножа нет. Водит топориком по филенке. Звук получается очень нежный. Сталь касается дерева и тихонько звенит.

– Еда? Котенок? – я тоже думаю. Еще пять минут, и я потеряю сознание. В голове шумит, а перед глазами мухи. Кровь капает на белый кафель. Каждая капля разбивается в большое вишневое пятно. Мне нужно выбираться, или я грохнусь прямо здесь, а дальше… Бог его знает, что будет дальше.

– Нет… – короткий задышливый смешок. – Все… что… может… умереть… Просто… Я голодна… Мне нужно, чтобы кто-то умирал. Я этим питаюсь, понимаешь? – последние слова она произносит без пауз. Я вижу движение.

Ружье. Она хочет достать его из сейфа.

Хочет достать ружье из сейфа!

Я беззвучно смеюсь: сегодня не твой день, Лера. Ключи лежат в бардачке. А машина стоит почти под трассой. Все складывается не так этой ночью. Все.

– Открой… Я голодна… – Она возвращается и снова начинает водить топориком по дереву. Выбить дверь у нее не получится. Та открывается наружу. Лера бессильно дергает ручку. – Я голодна…

– Питаешься? – Что-то мелькает у меня в голове. Какое-то решение, которое я не могу уловить из-за усиливающегося гула в ушах.

– Мне… нужно… быть… очень… близко… – Я вижу ее белесые глаза в поврежденной филенке. Лера тоже наблюдает за мной. Затея с ружьем провалилась, и теперь она строит другие планы. Возможно, ждет, когда я совсем лишусь сил.

Решение приходит неожиданно. Мгновенно оформляясь в законченную схему. Ее я даже не обдумываю, на это нет времени. Просто, когда ручка двери в очередной раз шевелится, делаю два быстрых шага и всем телом наваливаюсь на дверь. Вышибаю ее, отрывая от коробки длинную щепу. За дверью воет Лера.

Я теряю равновесие и несусь вперед, как сквозь жесткий кустарник. Ветви хлещут меня. А потом сопротивление неожиданно пропадает, и я пробиваю балюстраду. В ворохе деревянных обломков падаю. Падаю вниз. Чтобы за мгновение до того, как упасть на кухонный стол внизу, услышать громкий голос Егорычева:

– Паш, Лер! У вас тут дверь открыта входная. Снегу намело!

Затем в голове моей ярко вспыхивает красным и тут же тухнет. И я тону в этой тьме.

Лера приходит около двух часов. Сквозь надоедливое гудение люминесцентных ламп я слышу ее осторожные шаги. Она приоткрывает дверь и скользит в палату. Останавливается в изножье кровати и смотрит белыми глазами, не решаясь подойти. Прикидывает, опасен ли я.

Я внимательно наблюдаю за ней. Лицо и руки исцарапаны. Темные царапины в полутьме палаты кажутся трещинами. А лицо мраморной маской, на которой нет глаз, лишь черные уколы зрачков.

– Я голодна, – произносит она.

Я сжимаю рукой ампулу и жду.

Первой неладное заметила кошка.

Я расписалась в договоре аренды, в который раз уверила хозяйку – милую старушку, закутанную в шаль, – что не собираюсь устраивать шумные вечеринки, закрыла за ней дверь и распахнула клетку Дуськи. Кошка недовольно на меня посмотрела, брезгливо вытянула лапу и коснулась паркета. Пошевелила усами – и наконец соизволила вылезти из клетки. Паркет Дуське понравился сразу. Она благосклонно признала в нём достойного противника и принялась царапать дубовые доски. Я взяла Дуську на руки и порадовалась, что хозяйка уже ушла. Дуська презрительно фыркнула: «Ой, не больно-то и надо было», спрыгнула с рук и побежала знакомиться со спальней. Остановилась у кровати – резко, словно кто-то потянул её за хвост, ощетинилась, пригнулась к полу, будто приготовилась к атаке на воздух. Хвост Дуськи замер пушистой антенной. Кошка шипела и совершенно остекленевшим взглядом следила за кроватью. Точнее, за пыльной темнотой под ней.

Мне на мгновение стало не по себе.

– Дусинда, ты дурында? Кого ты там увидела? – засюсюкала я.

Дуська не шевельнулась.

– Мышку? Мышку ты там увидела? Ты моя красавица, ты моя охотница, иди к маме на ручки.

Я нагнулась, чтобы взять кошку на руки, и замешкалась. Надо было проверить, кого там высматривает Дуська – а вдруг и правда мышь? Дом старый, тут может разное зверьё водиться. Но почувствовала странное сопротивление в мышцах: какой-то первобытный парализующий страх, который спасал моих древних предков, подсказывая: не иди в эту пещеру, там горный лев, там опасно. Ну, у предка был только этот внутренний голос, а у меня, его современного потомка, – критическое мышление. Я включила фонарик на телефоне и обозрела подкроватный мрак. Как и ожидалось, ничего необычного: пыль и какой-то земляной мусор. Хозяйка старенькая, наверняка с больной поясницей, не удивительно, что ей сложно было следить за чистотой в таких местах.

Я облегчённо выдохнула и поднялась – гораздо быстрее, чем того требовал здравый смысл. С Дуськи наконец сошло оцепенение, и она призывно мяукнула, приглашая себя покормить. Я насыпала кошке корм, оставила её трапезничать и набрала по видеосвязи Вадика. Пока шли гудки, я разрезала скотч на первой коробке.

– Привет, любимая! – на фоне звучала музыка и разноголосый трёп. Потом хлопнула дверь, и всё затихло.

Я отложила ножницы и поудобнее перехватила телефон. Вместо Вадика экран показывал чёрный квадрат.

– Включишь видео?

– Да, сейчас, – квадрат сменился улыбающимся Вадиком. За ним выглядывал хромированный полотенцесушитель. – Прости, солнышко, что не смог приехать… После работы начальство позвало тусить… ну то есть не тусить, а рабочие вопросы обсуждать.

– Понятно, – я установила телефон возле плинтуса и разрезала вторую коробку. – Так ты где сейчас? Приедешь?

– Нет, не смогу, котёнок. Мы на даче у Евгений Иваныча. Ну, наш гендир. Сама понимаешь, я не мог отказаться. На таких междусобойных тусах обычно простых смертных и повышают…

– Да всё я понимаю, конечно. Ничего страшного. Я тогда тут пока уют наведу. А завтра мы увидимся?

– Конечно, зай. Я тебя завтра с работы заберу…

Конец фразы потонул в музыке – видимо, кто-то ворвался в ванную. Женский голос позвал: «Эй, ну ты скоро? Кальян новый притащили…»

– Всё, любимая, прости, не могу больше говорить, труба зовёт.

– Подожди! – я осеклась. Хотелось рассказать про дурацкий эпизод с Дуськой и кроватью, но не получалось подобрать слова.

– Ну, что ещё?

– Да ничего. Давай, веселись там. До завтра. Обнимаю тебя крепко.

– И ты там повеселись!

Вадик отключился.

Пришла довольная сытая Дуська и потёрлась о ноги. Я взяла кошку на руки и уткнулась лбом в серую шерсть.

– Ну что, Дусинда, пора и нам здесь повеселиться, правда?

Включила музыку, надела наушники – всё-таки уже поздний час, не стоило ругаться с соседями в первый же день, – и, пританцовывая под любимые треки, начала собственную вечеринку. Вымела сор из-под кровати, помыла полы, повесила тюль и шторы. К часу ночи без сил рухнула в постель.

– Ну что, на новом месте приснись жених невесте? – хихикнула я и быстро провела ладонью по простыне, приглашая Дуську запрыгнуть на привычное место под бок.

Кошка сделала пару нерешительных шагов, затем остановилась, снова посмотрела под кровать – и запрыгнула на комод, умостившись на кружевной накидке, оставшейся от хозяйки.

– Как хочешь, – разочарованно протянула я и откинулась на подушку. Измученная переездом, я мгновенно провалилась в сон.

Разбудили меня громкие шорохи. Сперва я подумала, что это Дуська балуется с когтеточкой, и сонно шикнула на кошку. Шорохи не прекращались.

– Дусинда, спи! – прикрикнула я и осеклась. Вспомнила, что я ещё не успела распаковать кошкины игрушки, а когтеточка вообще осталась в багажнике машины.

Послышался стук и скрежет, будто кто-то проводил когтями по стеклу.

– Ну, и чего ты там творишь? – я села на кровати и принялась искать Дуську у окна. Но её там не оказалось. Кошка сидела на комоде, обернувшись хвостом. Неподвижно, как каменный истукан, и пялилась на кровать. Точнее, под неё. Кошка не моргала.

Внутри меня неприятно похолодело.

Я внимательно осмотрела квартиру. Вроде бы ничего не изменилось. Глянула на экран телефона – три часа ночи. Я опустилась на подушку и закрыла глаза. Сна не было ни в одном глазу.

Скрежет повторился. Так близко, словно кто-то точил когти в сантиметре от меня. От моей головы. Не до конца понимая, что я делаю, я отодвинулась от стены, свернулась калачиком и крепче обернулась в кокон одеяла.

Я миллион раз видела, как Дуська точит когти о свой любимый столбик, обмотанный бежевым джутом. Я знаю этот звук и ни с чем не спутаю. Сейчас я слышала именно его. Только гораздо медленнее. Кто-то прямо у моего уха точил когти. Неспешно, размеренно, с расстановкой. Шурк. Шурк. Шурк.

Я почувствовала, что покрываюсь гусиной кожей.

Ну и звукоизоляция в этом доме! Неужели во всех квартирах старого фонда такая слышимость?

Разумом я понимала, что в звуке нет ничего страшного. Подумаешь, какой-то другой кот через стенку решил порезвиться ночью. Обычное дело. Дуська тоже часто полуночные представления устраивает.

И всё же я не могла избавиться от чувства панической тревоги, охватившей меня. Я решительно скинула одеяло и хотела свесить ноги на холодный паркет… Но что-то невидимое меня остановило. Я сглотнула и разозлилась на себя. Ну что со мной такое, ну в самом деле? Чего я боюсь? Монстра под кроватью? Бабайку из шкафа? Привидения, которое выпрыгнет на меня из люстры?

Я встала с кровати, и сердце поневоле пропустило удар.

Но ничего не произошло.

– Конечно, ничего не произошло! – ругнулась я вслух. – А ты чего ожидала, дурочка?

Я включила свет во всей квартире, прошла по каждому углу, заглядывая повсюду и удостоверяясь, что бояться нечего. Когда квартира снова погрузилась во мрак, я вернулась в кровать. Близко подходить не стала – прыгнула в постель в метре от кровати. Сразу же завернулась в одеяло, тщательно подоткнув его со всех сторон.

Я почти заснула, когда пронзительный скрежет вновь вспорол тишину спальни.

Шурк. Шурк. Шурк.

И протяжный усталый выдох, прокатившийся по комнате звуком спущенной шины.

Сердце затрепетало, как флюгер в ветреную погоду.

В эту ночь я так и не уснула.

Как только рассвело, я отключила уже ненужный будильник и собралась на работу – так быстро я в последний раз сбегала из дома, когда к Вадику вернулась мама, а он не предупредил её, что приведёт в гости девушку.

Очень хотелось спать, раскалывалась голова. Я ощущала себя гадко из-за липкого страха, который не удалось смыть даже утренним холодным душем. Злилась на себя. Ну вот что со мной такое? Чего я испугалась? В квартире было пусто. Это я проверила. Никакой бандит ко мне забраться не мог. Значит, либо соседские коты, либо вообще дом шалит. Движение арматуры в стенах, воздух в трубах – это могло быть что угодно.

Я купила пол-литра кофе, попросила бариста не жалеть карамельного сиропа для несчастной невыспавшейся женщины, и побрела в офис, отчаянно зевая. Рабочая атмосфера отрезвляла лучше любого эспрессо. Целый день я не вспоминала про ночные страхи.

Вечером пришло сообщение от Вадика: тот предлагал встретиться в кафе у его дома. Я отправила в ответ десяток улыбающихся эмодзи. Настроение сразу пошло в гору. А когда наконец удалось обнять Вадика, липкое чувство ужаса ушло на второй план.

– Как прошла вечеринка? Тебя уже повысили? – спросила я в шутку.

– Ой, милая, это же не так работает. Да, конечно, присутствие на таких внутренних собраниях очень важно для карьеры, но нужно доказать свою преданность…

Я кивала, почти не вслушиваясь. Мне было просто радостно и спокойно ощущать себя рядом с Вадиком. Рядом с ним все привидения и чудовища становились маленькими, незначительными и абсолютно не опасными.

– Мне американо, пожалуйста. Самый большой объём. И шоколадный тортик. И ещё мороженое, – заказала я.

– Ну-ну, любимая, полегче, – засмеялся Вадик и дал знак официанту остановиться. – Давайте без мороженого. Спасибо.

Я вопросительно посмотрела на него.

– Ты у меня такая красивая, – Вадик обнял меня за талию. – Смотри, тут любая модель удавится от зависти. Я буду твоим личным, – он поцеловал в губы, – ангелом-хранителем. И помогу этому чуду, – Вадик окинул моё тело восхищённым взглядом, – сохраниться в идеальном состоянии. Ты же у меня само совершенство!

Я покраснела и чмокнула Вадика в щёку. Внутри разливалось приятное тепло. Вот за это я его и любила. Вадик мог сказать всего пару фраз – и я чувствовала себя как минимум королевой.

– Как у тебя прошёл вечер? – спросил Вадик, щедро поливая соусом пельмени.

Я резко помрачнела. Не выдержала и всё же рассказала и про Дуську, и про скверную звукоизоляцию дома, из-за которой не могла спать всю ночь.

– И что, ты действительно так испугалась каких-то там звуков, что не заснула? – от изумления Вадик отложил вилку. – Серьёзно? Не знал, что ты у меня такая пугливая дурашка.

Я недовольно повела плечом.

– Было очень страшно, – призналась я. – Сама не понимаю, что со мной… Наверное, нервы из-за переезда.

– А, я понял. У тебя эти дни.

– Какие?

– Ну, красные дни календаря. ПМС, короче.

– Это разные вещи.

– Ну да. Вот у тебя всё сразу, наверное, поэтому ты такая дёрганая.

– Я не дёрганая!

– А чего тогда шугаешься по мелочам, как в детском садике?

– Жаль, тебя там не было, я бы посмотрела, как бы ты смог спать, когда под самым ухом кто-то скребётся!

– Ну ты меня и себя-то не сравнивай, я ж не баба какая-то. Я бы спокойно спал.

Я не нашлась, что ответить. Наверное, он был прав: нервы ни к чёрту.

Чтобы не ссориться, я перевела тему на более безопасную. Остаток вечера прошёл спокойно. Когда официант принёс счёт, Вадик категорически не дал мне даже взглянуть на цифры, сунул крупную купюру в картонку и поцеловал меня в лоб. Я растаяла в его объятьях.

Как всё же прекрасно быть женщиной рядом с настоящим мужчиной.

Когда я повернула ключ в замочной скважине и открыла дверь, невольно замерла, опасаясь услышать угрожающие «шурк-шурк», но в качестве приветствия из недр квартиры донёсся только радостный топот Дуськи. Та спешила встретить хозяйку и выклянчить вечернее лакомство к ужину.

– Дусинда, как ты тут без меня поживала? Надеюсь, день Вашего Кошачьего Величества прошёл прекрасно?

Я часто разговаривала с Дуськой вслух, когда мы оставались вдвоём в квартире и я не боялась почувствовать себя глупой перед Вадиком. И сегодня впервые я ощутила неловкость. Словно сейчас за нашим девчачьим разговором кто-то наблюдал из-за угла. Кто-то третий, невидимый глазу. Я взяла Дуську на руки и погладила её, пытаясь успокоиться.

Может, Вадик прав, и это просто ПМС? Да нет, – я лихорадочно припомнила, какое сейчас число, – до него ещё далеко. Но тогда что со мной происходит? Почему я боюсь каждого шороха и повсюду вижу невидимых врагов? Я схожу с ума?

Ну уж нет. Мне просто нужно поспать. У всего есть объяснение. Вчера – трубы, сегодня – недосып. Здоровый сон решит все мои проблемы.

Я заварила ромашковый чай, приняла горячую пенную ванну и, потягиваясь и зевая, пошла в постель. Перед кроватью пришлось стряхнуть со стоп налипший мусор.

Стоп, какой мусор? Я только вчера мыла полы.

Я посмотрела на ступни – они были в пыли и крупинках земли.

Это противоречило здравому смыслу. Надо было нагнуться и посмотреть под кровать. Я знала, что там увижу – слой вчерашней грязи, которую отмывала больше часа. Меняла воду в ведре трижды, прежде чем паркет стал чистым.

Я знала, что увижу под кроватью, но всё же сердце истошно стучало, а тело одеревенело. Всё внутри меня противилось тому, чтобы нагнуться и посмотреть. Я одновременно знала и не знала, что увижу в прямоугольнике мрака под кроватью, куда не попадает солнечный свет.

Я решила досчитать до трёх.

Это глупый страх – и я это признавала. Но признание никак не помогало усмирить трясущиеся руки или избавиться от комка в горле. Тело определённо подавало сигналы. Не иди туда: там опасно. Наши древние предки слушали эти сигналы, и они смогли породить таких современных потомков, как я.

Раз. Два. Три. Я включила фонарик и резко наклонилась.

Дыхание перехватило, я прижала ко рту ладонь, чтобы не закричать.

Под кроватью был песок, куски земли, мелкий щебень и обломки веток.

Однажды я жила с собакой своей лучшей подруги Нины, когда та уезжала в командировку. У неё был большой ретривер Джек. Пёс меня совершенно не слушался и убегал резвиться в кусты, а потом притаскивал на своей длинной шерсти кучу уличного мусора. Грязь вперемешку с пожухлыми листьями разносилась по всей квартире.

Сейчас мне казалось, что под кроватью живут десять таких ретриверов с очень длинной шерстью.

Откуда столько мусора? Не могла же Дуська его притащить с улицы. Или могла? Я подозрительно посмотрела на кошку, та отвернулась и начала умываться.

Мне стало нехорошо. Что за чёртова квартира!

Я обвела комнату мучительным взором, высматривая хоть что-то, что могло бы спасти мой рассудок и объяснить происходящее. Ответ нашёлся на противоположной стене. Окно было открыто. Конечно же! Наверное, в этой части Москвы был сильный ветер. А квартира на первом этаже – вот и нанесло мусора с улицы. И он забился под кровать.

Хорошо. Всё хорошо. Я глубоко вдохнула и медленно выдохнула. Никто под моей кроватью не живёт. Никаких десяти ретриверов. И точно уж тут нет никого, по размеру сопоставимого с десятью ретриверами. На миг я вспомнила, как громко кто-то за стенкой точил когти – но усилием воли погасила вспыхнувшее воображение.

Я набрала на телефоне номер Нины, включила громкую связь и принялась за уборку, параллельно рассказывая подруге о своих злоключениях.

– Бедная, – пожалела Нина. – А вообще странно это всё, конечно. Ладно ещё кошка. Мой дурень Джек иногда просто в стенку часами таращится. Но грязь под кроватью? Я же в этом районе живу. У нас днём тихо было.

– Значит, какие-нибудь местные – ну ладно, очень местные! – ветряные бури. Такое бывает, – сказала я с сомнением.

– Как скажешь. Хочешь у меня сегодня переночевать?

– Не нужно, – я замялась.

– Тебе же страшно.

– Да я тогда уж лучше Вадику позвоню.

Нина тяжело вздохнула:

– Звони. Но если что – приезжай.

Я убрала телефон и подошла к окну. На улице было по-ночному тихо. Я облокотилась на подоконник и смотрела на ветви деревьев, заклиная их качаться. Но они оставались неподвижными.

Я закрыла окно и бросила взгляд на подоконник. Он сиял белизной на фоне черноты ночи. Я провела рукой по шершавому дереву – на ладони не осталось ни соринки.

Это неправильно. Всё здесь было неправильно.

Дуська сидела на комоде и умывалась, оттопырив лапу. Мне захотелось взять кошку на руки – единственное живое существо рядом, и утонуть пальцами в меховых боках, почувствовать, что я не одна. Для этого нужно было пройти мимо кровати. Всего на мгновение, но остановиться рядом.

Да, всё верно. Подойти, схватить Дуську, выйти в коридор и звонить Вадику. Меньше всего на свете мне хотелось спать сегодня одной в этой чёртовой кровати.

– Дусинда, девочка моя, – позвала я хрипло. Голос дрогнул. – Иди ко мне, – я похлопала по коленке.

Кошка медленно повернула голову и сощурилась: мол, я что тебе, псина какая-то?

Я сделала три шага к комоду. Кровать тоже неумолимо приближалась. Чёрный прямоугольник тени под ней, казалось, глумился над моим испугом и расширялся вопреки всем законам физики.

Конечно же, мне это просто мерещилось. Игра света.

– Дусенька, кисонька, иди к мамочке, – умоляла я.

Кошка фыркнула и отвернулась.

– Ах, ты, зараза така… – слова застряли у меня в горле.

Я абсолютно точно была уверена, что не двигалась с места. До комода – как и до кровати – оставалось ещё добрых пять шагов. Как тогда тень, отбрасываемая кроватью, сумела добраться до кончиков моих стоп?

Я ухватилась рукой за стену и отшагнула назад. Не сводила глаз с линии, где заканчивался прямоугольник тени. Кошка истошно мяукнула – я на секунду подняла голову, а когда вновь нашла взглядом тень – она снова касалась моих стоп.

В груди стало горячо, словно я выпила залпом кружку какао. Я не могла понять, чего я боюсь сильнее: того, что схожу с ума, или того, что под кроватью у меня живёт какая-то нечисть? Я хотела позвать кошку, но едва могла пошевелить пересохшими губами:

– Дусенька, – просипела я, прижимаясь к стенке спиной и медленно стекая по ней на пол. – Девочка моя, иди сюда.

Меня начало тошнить, комната поплыла, и я закрыла глаза. Вдруг на колени прыгнуло мягкое тяжёлое тельце и замурчало. Когти, впившиеся в бёдра, отрезвили. Я открыла глаза и посмотрела на кровать. Её тень была на месте – то есть прямо под ней.

Я поцеловала кошку в макушку. На шерсти осталась вода. Я коснулась лица и поняла, что вода вытекает из меня. Надо же, я и не заметила, как начала реветь. Я вытерла слёзы – частично кошкой, и набрала Вадика.

– Приезжай, пожалуйста, – как только я рассказала Вадику о случившемся, снова не получилось сдержать слёзы. – Мне очень-очень страшно.

– Коть, ну что за глупости? – в голосе Вадика сквозило лёгкое раздражение. – Ты видела, сколько времени? У меня завтра утром важное совещание. Иди спать, не майся дурью.

– Пожалуйста, Вадим, – тихо попросила я. – Даже если я маюсь дурью, даже если я схожу с ума. Даже если у меня просто этот грёбаный ПМС, как ты сказал. Просто приезжай, а? Я не усну здесь. Или давай я к тебе приеду?

– Нет, ко мне нельзя, – быстро ответил Вадик. – У меня мама, ты же знаешь.

– Ты говорил, мама в Ессентуках сейчас.

– Она приехала на пару дней.

– Из санатория?

– Любимая, я чего-то не понял. Что это ещё за допрос? Может, мне тебе отчёты слать ежеминутно, где и с кем я? Или камеру наблюдения повесить в квартире? Ты этого хочешь?

– Не хочу, – огрызнулась я. – Надо было к Нине ехать, она приглашала.

– Ну, конечно, Нина! Кто ещё из твоих дорогих подружек мог довести тебя до такого состояния?

– При чём тут Нина? – не поняла я.

– Да при том! Ты до разговора с ней была адекватная. А сейчас словно с цепи сорвалась.

Я замолчала, хлюпая носом в трубку.

– Так, любимая, слушай мою команду. Иди спать и ни о чём не думай. Завтра вот эти ваши женские штучки сделай: ну, там, масочки, ноготочки, каблучки… И сразу жизнь наладится. А с Ниной поменьше общайся. А то станешь такой же неадекватной, как она.

Он отключил звонок. Я продолжила сидеть на полу, подпирать стенку и утирать кошкой слёзы.

То ли мир начал приходить в себя, то ли я была слишком измождённая, чтобы замечать странности, но эта ночь прошла спокойно. Дуську, правда, всё ещё не удалось заманить к себе в постель – она по-прежнему отдавала предпочтение комоду. Но когти больше никто не точил, на ухо не дышал, а подкроватная тень послушно оставалась на месте, а не путешествовала по спальне.

Утром я проснулась выспавшаяся и полная сил. Вспомнила про неразобранные коробки и решила, что после работы обязательно ими займусь. Чмокнула кошку в шершавый нос и убежала в офис.

Там меня ждал курьер. Молодой паренёк протянул пышный букет из белых роз и записку: «Люблю тебя! Прости дурака. Твой Вадим». Я обняла букет, крепко прижав его к груди и, напевая, поставила цветы в вазу. Теперь я была уверена, что этот день мне ничто не может испортить.

Вечером, вернувшись домой, я первым делом принялась гладить Дуську и заметила кровавый росчерк, рассекающий кошачий нос.

– Дуська, – огорчённо запричитала я. – Ну как же ты так, а? Опять с дворовыми котами подралась, что ли?

Я аккуратно обрабатывала боевую рану кошке, когда в голову пришла мысль, сводившая зубы болью. Я медленно повернула голову к окну, чтобы подтвердить её.

Да, всё верно. Дуська не могла подраться с котами, потому что ей было не выбраться из квартиры. Памятуя о грязи под кроватью, утром я оставила окно закрытым.

– И с кем же ты подралась, красавица? – я облизала пересохшие губы.

На негнущихся коленях я подошла к кровати. На первый взгляд – ничего. Поколебавшись минуту, я включила фонарик и нагнулась. Заглянула под кровать, готовая в любой момент вскочить и убежать.

Под кроватью было пусто. Лишь пара капель красной крови тускло блестели в свете фонарика.

От неожиданности я упала и выронила телефон. Тот упал корпусом вниз, и свет от фонаря погас. Я смотрела в черноту под кроватью и кожей чувствовала, как оттуда что-то смотрит на меня. Не поднимаясь, я отползла подальше, скользя ягодицами по паркету.

– Так, я читала о таком, – объявила я громко и уверенно. Дуська прислушивалась, шевеля ушами. – Ты могла просто поцарапаться об угол, так? О плинтус? Да обо что угодно!

Дуська скептически фыркнула и стала чесать царапину.

– Да, решено. – Я поднялась с пола и отряхнула костюм.

Остаток вечера я посвятила распаковке коробок. Расставляла посуду, развешивала вещи и не заметила, как наступила глубокая ночь. Я уговорила себя лечь спать в кровать только благодаря воспоминаниям о прошлой ночи, которая прошла спокойно. Наверное, нервы после переезда приходили в себя. А скоро и воображение перестанет меня мучить.

Я легла под одеяло и по привычке начала заворачиваться в уютный тугой кокон, гарантирующий безопасность. Выругалась и расправила одеяло. Такими темпами беды с головой не пройдут… Если в квартиру ворвутся грабители, одеяло меня не спасёт.

Я покачала головой. Кого я пытаюсь обмануть? Я же опасаюсь вовсе не грабителей, а всего лишь мрачной пустоты под кроватью. Спасёт ли от неё одеяло? До сих пор спасало. Какие бы странности ни творились в комнате, я всегда была в безопасности.

Я села на кровати, высматривая Дуську. Неужели и сегодня она будет спать не со мной? На неё это не было похоже. Кошка обнаружилась на комоде. Только я хотела позвать Дусинду, как правую лодыжку обуял жгучий холод – словно на ногу надели браслет из ледяного металла. Словно чьи-то мёрзлые пальцы цепко и одновременно невесомо обхватили лодыжку. Захлёбываясь в крике, я ринулась обратно под одеяло. Меня била крупная дрожь, я обняла себя руками и укусила одеяло, чтобы остановить рвущийся наружу крик. Из глаз опять потекли слёзы.

– Кто здесь? – сорвавшимся голосом спросила я, больше всего на свете опасаясь услышать ответ.

Руки отказывались слушаться привычных команд. Преодолев сопротивление мышц, я схватила с зарядки телефон и с третьей попытки набрала Вадика. Я не запомнила, что именно я говорила – могла ли вообще выговорить хоть слово, или только и делала, что ревела в трубку, – но Вадик приехал очень быстро. Когда я вышла его встречать, то уже не плакала, а просто громко сопела и задыхалась от того, как быстро билось сердце.

– Любимая, что с тобой? – Вадик поставил в вазу пышный розовый букет. В любое другое время я была бы очень рада цветам. – Опять кошмар приснился?

– Не кошмар, – я шмыгнула носом. – Это на самом деле. Там что-то живёт. Там кто-то живёт.

Вадик прижал меня к груди:

– Ну-ну, хватит реветь. Успокойся. А то лицо опухнет, если долго плакать. А ты мне красивая нужна.

Я отстранилась:

– Вадик, я не шучу, – я серьёзно посмотрела ему в глаза. – Мне очень страшно. Я буквально схожу с ума от страха. Не могу тут больше оставаться. Поедем к тебе? Можно я у тебя переночую? Пожалуйста.

Вадик замялся.

– Любимая, ну ты же сама знаешь, как моя мама относится к посторонним в доме. Ей это не понравится.

– Пожалуйста, – безучастно повторила я, сжимая полы пиджака Вадика. – Я больше не выдержу. Я схожу с ума, – повторила я.

– Ну, давай тогда его прогоним! – весело сказал Вадим. Он вышел в центр комнаты, сложил ладони рупором и закричал. – Эй, злое чудище, которое мешает спать моей любимой девушке! А ну уходи! Моя красавица хочет спать, а я не желаю, чтобы ей по ночам мерещились другие мужчины, хоть и чудовища! – он захохотал. – Ну что, всё? Мы его прогнали?

– Не здесь, – тихо вздохнула я. – Под кроватью.

Вадик опять начал хохотать, но поймал мой серьёзный взгляд и спрятал смех за кашлем.

– Ладно, давай и оттуда прогоним твоего монстра.

Вадик опустился на колени и, кряхтя, стал медленно заползать под кровать. Я взяла Дуську на руки, нервничая и оттого остервенело гладя её против шерсти:

– Будь осторожнее, пожалуйста, – взмолилась я.

Секунда. Вторая. Третья.

– Ну, как там? Всё в порядке? Что ты видишь? – заволновалась я. – Вадим?

Ноги Вадика, торчащие из-под кровати, забились в судороге. Он замычал что-то нечленораздельное, словно силился звать на помощь – и не мог. Громко стучал ладонями по паркету, пытаясь выбраться, – но бесполезно.

– О боже, – я оторопело смотрела на то, как моего любимого мужчину сжирает монстр под кроватью. Руки повисли безвольными плетьми – с возмущённым воплем кошка спрыгнула на пол. – О боже! – опять воскликнула я, кинулась к Вадику, схватила за ноги и что было силы потянула на себя, вырывая любимого из лап чудовища.

«А что, если я его вытащу, а он уже мёртв? Или без головы?» Я, задыхаясь в рыданиях и превозмогая боль в мышцах, сделала мощный рывок. Вадим вылетел из-под кровати, ударившись затылком о деревянный бортик. «Голова на месте!» – обрадовалась я и измождённо рухнула на пол, кинулась обнимать спасённого.

– Ну ты дура, что ли? – Вадик обиженно оттолкнул мои руки. – Чего так резко потянула-то? Я из-за тебя чуть мозги не отшиб, – он потёр затылок. – Принеси мне лёд. Есть что-то замороженное? Курица тоже пойдёт.

– Какая курица? – мне на миг показалось, что Вадим заговорил на совсем другом языке, который я никогда не учила и знать не могла.

– Замороженная! – Вадик ткнул меня пальцем в лоб. – Ну вот, глупышка. Развела тут бабское бешенство матки, а мне завтра на работу с синяком идти!

– Что развела? – тупо спросила я.

– Ну, эту… Истерику.

Я хотела сказать что-то в свою защиту, но губы задрожали и из глаз снова потекли ручьи слёз.

– Ты… дурак… что ли… совсем, – бормотала я сквозь рыдания.

Вадик вскочил на ноги:

– Слушай, ну это уже ни в какие ворота! Я тут к ней, значит, еду через пол-Москвы, покупаю этот дурацкий веник, пытаюсь насмешить, развеселить, а она… Я понимаю, что для жарких благодарностей ты сейчас не в духе. Но спасибо хотя бы сказать можно? А?

– За что спасибо? – проревела я. – За то, что ты меня своими глупыми розыгрышами чуть до инфаркта не довёл?

– Если ты не понимаешь юмор, то это только твоя проблема, – холодно ответил Вадик и вышел в коридор. – Позвони, когда откопаешь чувство юмора. Я смотрю, ты его где-то потеряла. А вот ЧСВ выкинь. Оно тебе не идёт.

В коридоре хлопнула дверь.

Ко мне подошла Дуська, ласково мурлыча. Я схватила кошку в охапку и прижала к себе. Рыдания продолжали разрывать горло. Всхлипывая, я залезла под одеяло, не выпуская из рук кошку – она впервые не стала сопротивляться новому спальному месту. Прижимая к себе тёплое тельце Дуськи, я заснула.

Когда я проснулась, на экране телефона подмигивали два оповещения: в первом сообщении Вадик извинялся за плохой розыгрыш, а во втором говорил, что очень хочет увидеться, но сегодня не получится – начальство организовало очередной корпоратив, и никак пропустить его невозможно.

Я ответила односложно: «Хорошо», и ушла на работу. День прошёл спокойно. Снова пришёл курьер – на этот раз принёс не цветы, а коробку с белковыми фитнес-пирожными. Я видела их цену недавно – стоят в три раза дороже обычных шоколадных. На сердце потеплело. И всё же приятно, когда твоему мужчине для тебя ничего не жалко…

Вечером приступила к уборке и разобрала последнюю коробку. Ничего необычного не происходило. И всё же я никак не могла избавиться от фоновой тревоги, которая, видимо, вместе со мной подписала договор аренды в этой квартире. Меня мучили неопределённость и страх. Ну неужели всё то, что мешало мне жить в последние дни, – всего лишь моя выдумка? Я мягко коснулась носа Дуськи – царапина быстро заживала.

Лечь спать решила пораньше.

Из тревожных объятий сна меня выдернул скрежет, переходящий в ритмичный стук. Словно кто-то куда-то карабкался, цепляясь когтями. Я натянула одеяло на голову. Ну вот что я за бред несу? Нет, похоже на то, что кто-то из соседей занимается какими-то строительными работами. Да, в середине ночи.

Было темно. Луна укрылась облаками, а свет уличных фонарей почти не доставал – прелести первого этажа, забаррикадированного деревьями. Краем глаза я проверила местоположение Дуськи – меховой шапкой она дремала на комоде.

Громкий шорох раздался совсем близко. Прямо подо мной. Я выдохнула, сжала зубы, чтобы не закричать, и перегнулась вниз. Шорох повторился – а из-под кровати на миг вылезла мутная тень и тут же исчезла.

Что это было? Обман зрения? Или отблеск уличной жизни? Например, игра фар проезжего автомобиля.

Скрежет повторился. Он звучал оглушающе громко и глухо одновременно. Словно был очень далеко – точно не в нашей реальности, и безумно близко – только руку протяни. От этого потустороннего скрежета болезненно скручивало живот.

Я устала бояться. Страх высасывал из меня силы, словно большой промышленный пылесос. Все мои мысли в последние дни сводились к прямоугольнику тени под кроватью и тому, кто в ней живёт: будь то монстр или моя больная фантазия. Я поняла, что снова плачу.

Я набрала номер Вадика.

Он сбросил звонок. Я повторила попытку.

Вадик взял трубку с четвёртого раза:

– Ну, что тебе надо? Я же писал, что сейчас на корпоративе.

На фоне опять гремела музыка, слышался звон бокалов.

– Вадь, я больше не могу, правда. Мне надо отсюда уехать. Помоги мне с вещами, пожалуйста. Не к тебе, не беспокойся. Я к Нине поеду. Просто помоги мне с сумкой… – я уткнулась лбом в колени. – Я больше не могу, – шёпотом повторила я.

Вадик молчал минуту:

– Я скоро приеду. Всё будет хорошо, зай.

Я не знала, как скоро раздался звонок в дверь. Всё это время я лежала неподвижно в постели, мокрое пятно на подушке росло, а я смотрела в одну точку на паркете – там, где мелькнула та самая тень.

Пришлось встать с кровати и открыть дверь Вадику.

– Опять ревёшь, – сухо констатировал он. – Ну давай, заканчивай уже. Не очень-то сексуально вообще-то.

Я вытерла слёзы кулаком:

– Вызови такси… А я сумку соберу.

– Такси подождёт, – Вадик схватил меня за талию. – Первым делом, как говорится, самолёты.

Он прижался губами к моей шее, а потом впился в губы. Я почувствовала сладкий вкус виски и колы.

– Что ты делаешь? – я оттолкнула Вадика. – Не смешно. Помоги мне убраться из этого чёртова места. Никогда тут больше не появлюсь…

– Конечно, не смешно! – внезапно разозлился Вадик. – Потому что я не смеюсь. – Он снова поцеловал меня, жадно и грубо. – Ты думала, я приехал сюда для чего? Прибежал к тебе по первому зову, как собачка, зачем? Такси вызвать? Я тебе в секретари нанимался?

Я отшагнула назад. Вадик последовал за мной. В его пьяных глазах взрывались и гасли фейерверки.

– А для чего тогда?

– Привести тебя в чувство! Помочь тебе хочу, глупенькая. – Он обнял меня и принялся снимать ночную рубашку. – Знаешь, как в старину лечили бешенство матки? Занимались любовью, о как! И мы сейчас будем тебя лечить.

– Вадим, я не хочу, – твёрдо сказала я, натягивая рубашку обратно.

Тот будто бы и не услышал, он продолжал покрывать мою шею и плечи липкими поцелуями, оставляя на коже запах виски с колой.

– Ты поэтому и нервная такая! Поэтому и дёргаешься вечно по мелочам! У тебя просто это… давно не было. Ну вот мы сейчас это исправим.

Вадик расстегнул брюки. У него получилось это сделать далеко не сразу – руки дрожали и плохо слушались.

– Я не хочу сейчас, Вадим, – я старалась говорить спокойно и поймать блуждающий взгляд Вадика, чтобы установить зрительный контакт.

У меня резко обострились все чувства, которые я испытала за эту неделю. От предчувствия чего-то очень опасного и непредсказуемого обжигающий холод пробежался волной по позвоночнику. Во рту пересохло, зубы заныли.

Тело подавало первобытные сигналы: тут опасность. Беги!

Вадик посмотрел мне прямо в глаза, усмехнулся и толкнул в грудь. Не ожидая нападения, я не удержалась на ногах и упала, приложившись затылком о край кровати.

– Ну вот, может быть, теперь мои шутки станут тебе более доступными, – он улыбнулся.

На этот раз страх не парализовал мышцы, наоборот, придал сил. Я вскочила на ноги и забралась на кровать. Вадик, снимая мешавшие брюки, заполз вслед. Повалил меня на спину и забрался сверху.

– Поверь мне, любимая, я это делаю для тебя, не для себя. Тебе станет лучше. Я обещаю. Один хороший трах – и никакой истерики целую неделю. Как доктор прописал, – он хохотнул.

Зрачки Вадима расширились, его глаза казались такими беспросветно-тёмными, будто впитывали ночные тени.

– Отпусти меня, мне больно, – я плакала.

– Скоро, – пообещал Вадик. – Совсем скоро отпущу. А пока – лечебная процедура. Расслабься и получай удовольствие, любимая.

Я зажмурилась и дважды пнула Вадима, пытаясь столкнуть его тушу с себя.

– Ах, ты, тварь… – со злостью воскликнул и ударил меня по лицу.

Удерживая мои руки, стянул ночнушку через голову, дёрнулся и вдруг завопил на всю квартиру. Да что там квартиру – на всю улицу!

Это был совершенно незнакомый мне крик. Будь это в каком-то кино, я могла бы подумать, что Вадику отрезают ногу. Я набрала больше воздуха в лёгкие, чтобы рывком спихнуть с себя его тушу, но этого не понадобилось. Вадик съезжал с кровати, скользя животом по простыне. Он отчаянно цеплялся за всё, что попадало ему под руку: подушка, одеяло, мои колени, – но что-то будто бы тащило его вниз, затягивая в мрачный квадрат тени вокруг кровати. Квадрат расширился, словно голодный рот, стремясь поглотить жертву целиком, не оставя ни косточки. Вадим кричал, невообразимо растягивая губы, кусал простыню, чтобы затормозить движение, царапал мне колени, ломал ногти о деревянные бока кровати. Но тот, кто тащил Вадима вниз, был сильнее.

Был нечеловечески сильнее.

Крик резко оборвался. Тело Вадима упало на паркет. Чёрные глаза безжизненно смотрели в потолок. Я выглянула с кровати, чтобы увидеть, как Вадим медленно втягивается в подкроватный мрак и исчезает в нём. Пропала шея. Рот. Нос. И вот наконец исчезли глаза.

С минуту я сидела на кровати, поджав под себя поцарапанные в кровь ноги. Потом спустилась на пол. Включила на телефоне фонарик и заглянула под кровать. Там было пусто. Я легла на тёплый паркет и прислушалась. Мне показалось, что я слышу утробное рычание и звуки рвущейся плоти.

– Спасибо, – тихо сказала я.

Я выключила фонарик. Невежливо с моей стороны так бесцеремонно мешать чьей-то трапезе.

Я взяла кошку на руки, забралась в постель и набрала номер Нины:

– Я вот что подумала. Даже если под моей кроватью живёт монстр, мне нечего бояться. Ведь это мой монстр.

Дуська мурчала.

Я вижу белый потолок и слышу голоса. Они говорят обо мне и моей семье. Они скорбят. Я хочу плакать вместе с ними, но для этого нужно тело, нужна способность им управлять, а это сейчас мне не доступно. Я даже не могу сместить взгляд с белого потолка куда-нибудь в сторону.

Аппарат тихо пищит. Белый фон должен успокаивать, но мне неспокойно. Я слышу, как врачи обсуждают мое состояние с мамой. Просят подписать какие-то документы. Они говорят о препаратах, о каких-то процедурах, утверждают, что очень важно поддерживать со мной контакт. Мама рядом. Она плачет. Отца нет и не будет. Он покончил с собой, когда я учился в универе. Он не выдержал того давления, что свалилось нам на плечи после смерти Оли, моей сестры. Хоть я и слышу голос матери, но я не вижу ее. Она не подходит ко мне, только плачет где-то в стороне.

Кажется, прошло уже несколько дней с того момента, как внедорожник вынесло на встречку. За рулем был я, жена сидела на пассажирском, сын в детском кресле сзади. Ему еще не исполнилось шести лет, а он уже последовал за Олей. Как и моя жена. Надеюсь, они сейчас в лучшем мире. В лучшем, чем я. Потому что я в аду.

И в этот ад я попал благодаря памяти, которая внезапно вернулась ко мне после столкновения на встречной полосе.

Оля была старше меня на два года. Сейчас мне тридцать пять, а Оля уже четверть века как мертва. Ее обнаружили в лесу с проломленной головой. Официальная версия: какой-то спятивший бродяга напал на нее, изуродовал камнем и сбросил в ручей. Она захлебнулась.

Оля была довольно покладистым ребенком, в отличие от меня. Я был тем еще сорванцом, замазывал стекла пластилином, пулялся косточками от вишни в сестру. Однажды поливал дедушкину собаку из ведра холодной водой, пока она не начала скулить и не забилась в конуру, откуда боялась выходить. Дедушка отвел ее в лес, а вернулся один. Следующая псина вырвала у меня из бедра приличный кусок, и от нее дед тоже избавился. После этого я к собакам не лез.

Не было таких мест, куда бы я не сунул свой нос. Однажды услышал, как под крышей дедушкиного сарая щебечут птенцы. Я забрался туда по лестнице, хотя мне строго запрещали ползать по крышам, разворотил шифер и разорил гнездо, принес птенцов в сарай и спрятал в старой тумбе. Потом бабушка позвала меня на обед. Вечером я вернулся, чтобы покормить птенцов, но они были уже мертвы. Кажется, замерзли.

Я ловил мышей, закапывал заживо в деревянном ящике, чтобы раскопать через пару недель и посмотреть, что от них осталось. Снимал кожу с лягушек, разбирал их по запчастям, как конструкторы. Даже составил прайс-лист для друзей на лягушачьи конечности и органы, я продавал сердца, лапы и даже скелеты в полный рост. Скелеты были самыми дорогими. В то время, когда другие парни играли в ляпы и в войну, я собирал коллекцию банок, в которых были заспиртованы лягушачьи трупы и органы. Эдакий Фрогенштейн. Особый интерес я проявлял к тому, чтобы надуть лягушку через соломинку, пока она не лопалась, или привязать ее к петарде, поджечь фитиль и наблюдать, что останется.

Как-то я сделал рогатку, типа венгерка, если это вам о чем-то говорит, и отстреливал металлическими зарядами головы стрекозам, кузнечикам и даже воробьям и голубям.

Я часто слышу о том, что дети – это отражения взрослых. Родители у нас были добрые, не помню, чтобы они когда-нибудь ссорились при нас с Олей. Папа часто дарил маме цветы, а мама никогда на нас не ругалась. За провинности нас с Олей наказывали либо лишением сладкого, либо просто ставили в угол. Ничего серьезного. Правда, однажды я получил по заднице ремнем, когда сбежал от Оли – мы с пацанами до позднего вечера играли в сарайках в «войнушку». Когда я вернулся к ужину домой, родители почти поседели. Я получил, что заслуживал, но это был единственный раз.

Но вот вопрос, откуда во мне была эта жестокость? И жестокость ли то была? На самом деле я не получал удовольствия от смерти, я не наблюдал за агонией со слюной, капающей изо рта, я не чувствовал жажды убийства. Меня тянул какой-то исследовательский интерес. Насколько лягушка может раздуться? А что у нее внутри? А смогу ли я прокормить неоперившихся птенцов? А если я буду поливать холодной водой собаку, спасет ли ее шерсть, не замерзнет ли она? Я не думал о том, какой вред приношу этим созданиям.

Но меня тянул не только интерес. Еще меня подначивал Ворчун.

Однажды летом, когда мне было примерно лет семь, мы с Олей гуляли во дворе. Мальчишки убежали за дом культуры в песочницу, но Оля меня с ними не отпустила, а мне было скучно с ее подругами, они играли в куклы, а у меня был пластиковый робот с бластером, который никак не уживался с Барби и Кеном. Когда мой робот напал на жителей Барбикении и разрушил их постройки, девчонки прогнали меня, а Оля отвела в сторону и сказала, чтобы я не подходил к ним, а то она пожалуется родителям. Она назвала меня дикошарым, хотя тогда я не понял, что это значит. Я забрался на горку, где играл с роботом. Мне было скучно одному, и тогда я подумал, почему бы не начать говорить самому с собой разными голосами, получится, будто у меня есть друг. Этот друг оказался не таким мягкохарактерным, как я, он был немного грубым и задиристым. Он даже употреблял те выражения, которые я слышал в кино на vhs того времени, ну знаете, таким гнусавым голосом. Я назвал своего друга Ворчун, потому что он все время предлагал кому-нибудь подгадить, и он предложил отомстить девочкам. Но я сказал, что мне не хочется. На самом деле мне хотелось, просто я знал, что Оля потом расскажет родителям, и возможно, это повлияет на решение моего отца, когда я попрошу у него новую игрушку.

Ворчун стал моим другом. Иногда он появлялся в самый неожиданный момент. Он мог назвать незнакомую женщину сукой и быстро убежать. Или бросить камень в стаю голубей, или прижать кошке дверью хвост. При этом он часто хихикал. Я был не против всего этого. Мне нравилось, что с Ворчуном можно во что-нибудь поиграть, он всегда приходил, когда мне было одиноко. Однажды он выручил меня, когда один мальчик из соседнего двора по кличке Сиса попросил посмотреть робота, а потом сказал, что он забирает его, прямо как в мультике «оставайся, мальчик, с нами». Ворчун выскочил так неожиданно, что я даже не успел опомниться. Он пнул Сисе в колено и отобрал робота, а потом схватил камень и сказал, что если Сиса сейчас же не уберется к себе, то размозжит ему лицо.

Ворчун был смелым, не то что я. Он был решительным. Он ушел после смерти Оли, и мне его не хватало. Я скучал по нему и часто думал о том, что Ворчун в той или иной ситуации справился бы лучше.

Оля ненавидела Ворчуна. И каждый раз, когда я начинал разговаривать разными голосами, она называла меня психом, давала мне по заднице и просила это прекратить. Мне кажется, ее это пугало.

С сестрой мы, мягко говоря, не были друзьями. Она жаловалась на меня родителям, если я не прислуживал ей или когда я делал то, что вздумается. Когда я разбил стекло в местном доме культуры, она тут же настучала маме. Отец был очень недоволен этим, а мама весь вечер плакала.

Первый раз я выкурил сигарету в восемь лет. Оля застукала меня, ведь она знала, где парни скрываются от родителей, чтобы покурить – в сарайках за домом. Ох и досталось мне тогда! Оля всегда ошивалась рядом, будто следила за мной, чтобы рассказать родителям про мои шалости и потом смотреть, как меня наказывают. Может, ей нравилось смотреть, как я страдаю? Может, она завидовала, что я не так часто болею, как она, что у меня нет аллергии на сладкое, на животных, на тополиный пух. У нее постоянно текли сопли, она покрывалась волдырями и превращалась в Степашку из «Спокойной ночи, малыши».

Да, мы с ней не очень ладили. Но я все равно был вне себя от горя, когда с ней случилось несчастье. Я был в шоке, меня даже к психотерапевту водили несколько лет. Представляю, каково было родителям. Мама чуть с ума не сошла, ревела днями и ночами. А отец бродил по квартире, как мумия, молчал и смотрел сквозь стены. Это было ужасно.

А случилось вот что.

Мне было десять, сестре двенадцать, мы поехали с друзьями на карьер купаться. Три километра по проселочной дороге на великах, полчаса и мы на месте. Там была голубая вода и песчаный пляж, как на фотографиях моря. Все детишки в нашей деревне любили это место.

По дороге домой мне стало плохо. Я упал с велика и едва смог подняться. Оля предложила остановиться в лесу, спрятаться в тени и остынуть. Друзья нас оставили – все спешили домой на обед. Если бы они этого не сделали, то Оля наверняка была бы жива. Но я не виню их. Это не они убили Олю. Не они.

Мы остались вдвоем. Вдвоем в лесу между деревнями.

Спустя несколько часов меня обнаружили бредущего пешком по дороге, ревущего, кричащего, по уши в крови. Меня подобрал какой-то мужик на копейке, довез до деревни, и кое-как нашел моих родителей. Я два слова связать не мог, только ревел. Кто-то из прохожих меня узнал и показал, где мой дом.

Родители перепугались, когда мужик привел меня на порог. Мама подняла истерику, опять ударилась в слезы, вырвала меня из рук того мужика. Отец позвонил в милицию. Меня отвезли в больницу. Оказалось, что я в порядке. Точнее, не совсем в порядке, но ран на мне не было. На мне была Олина кровь.

Мне поставили укол, и постепенно я начал понимать, что происходит. Со мной разговаривали врачи, мама, милиция, но я так ничего и не смог им объяснить. Потому что я не помнил, что произошло. От перегрева у меня случился удар, и вместо воспоминаний осталось только белое пятно.

Олю нашли утопленной в ручье недалеко от того места, где мы остановились. Ее лицо было изуродовано, глаза выбиты, челюсть свернута, пальцы на руках сломаны. Я не видел ее, но в последующие годы, наполненные страданиями, я часто подслушивал разговоры родителей, поэтому был в курсе, в каком состоянии ее нашли.

Стоит ли говорить о том, как смерть Оли повлияла на нашу семью? Было тяжело. И не только из-за смерти сестры. Но и потому, что убийцу так и не нашли. Это сводило родителей с ума. И меня это тоже затрагивало, ведь я был свидетелем убийства, но моя детская психика не выдержала этого, память просто вычеркнула этот эпизод и выбросила на помойку. Со мной работали психологи, гипнотизировали меня, ставили какие-то препараты, усыпляли, подключали к приборам, но все без толку. Только время потратили и наши нервы. Помню, в какой-то момент мне хотелось сбежать от врачей и от всех этих людей, кто задавал вопросы, мне хотелось убежать в лес, найти тот ручей и утопиться на том же самом месте. Я чувствовал себя виноватым, чувствовал себя лишним.

Родители превратились в выжженных изнутри чучел. Будто в них был только один наполнитель – Оля, и как только она умерла, они опустели. И это сказалось на атмосфере в доме. Я тоже умер для них, только при этом оставался в доме, как призрак. Мы все превратились в призраков, эдакая солидарность с умершей сестрой.

Но я не хотел быть мертвым. Я старался изо всех сил. Я пытался жить.

Я любил свою сестру. Да, она была говнистая, но ведь так бывает. Ей просто не хватало чего-то. Мы с ней часто ссорились, но это нормально. Кто не ссорился никогда со своим братом или сестрой? И ведь часто бывает так, что когда вырастаете, то становитесь спиной к спине и противостоите целому миру.

Я любил ее, кто бы что ни говорил. И я не согласен был с Ворчуном, который часто называл ее «глупой сукой», когда она ставила мне подзатыльник. Оля была хорошая. Я скучал по ней.

Когда я очнулся после столкновения на трассе, первое, что я увидел, как камень разбивает лицо моей сестры.

Я вспомнил все до мельчайших деталей. Мы ехали на велосипедах домой, у меня разболелась голова, меня затошнило. Мы остались в лесу, спрятались в тени деревьев. Я блеванул в траву и уселся под деревом, а Оля ругала меня за то, что я не надел кепку, поэтому схватил солнечный удар, и со мной приходится возиться, как с малышом. Потом я устал от ее наставлений и включил Ворчуна. Только так я мог справиться с напором обвинений. Ворчун не стеснялся в выражениях или не держал язык за зубами, он назвал Олю глупой сукой. Они стали препираться, а я просто наблюдал за этим. И в какой-то момент Оля набросилась на меня и ударила по лицу. Тогда Ворчун с катушек слетел.

Но Ворчун был мной. Это был я.

Я вскочил, пнул ее в живот, схватил большой камень, бросил в нее, попал в голову. Оля вскрикнула и упала на землю. Тогда я бросился на нее, схватил тот же камень. Она кричала и сопротивлялась, а я придавил ее руки к земле коленями, бил ее и бил, пока зубы не рассыпались по траве, пока я весь не заляпался в крови. Ее глаза вытекли по щекам, а кожа свисала лохмотьями.

Когда она перестала сопротивляться, я оттащил ее в лес, сбросил в ручей и смотрел, как она там плавает, пуская пузыри. Потом я вымыл камень в ручье, и бросил его в воду чуть выше по течению.

После я вышел на дорогу и направился домой, оставив велосипеды. В какой-то момент мое дыхание стало прерываться стонами. Я стал разглядывать руки, одежду, а потом в голос заорал. И так я брел по дороге, ревел и кричал, дергал волосы на голове и пускал слюни.

Они нашли ее. Нашли в тот же день.

Меня допрашивали врачи и милиция. Думаю, что они подозревали, но никто напрямую не утверждал, что я могу быть виноват. Мне было десять, кто на полном серьезе мог обвинить ребенка в таком жестоком убийстве? Они искали подозрительных людей, не местных, каких-нибудь психов с дубиной. Думаю, они не нашли тот камень, потому что иначе бы моя жизнь сложилась по-другому.

Я все забыл. Никакой гипноз не смог достать из меня эпизод убийства. Память скрыла обстоятельства не только от полиции и врачей, но и от меня.

Даже от меня самого.

Но теперь-то я помню. Я вижу. Вижу так отчетливо, будто это происходит прямо сейчас. Я вернулся в прошлое, вернулся в тот день. И я убиваю ее раз за разом, изо дня в день. Я вижу все до мельчайших подробностей, как на замедленных кадрах. Кожа на лице Оли рвется. Крошки зубов вываливаются изо рта вместе с разорванными губами. Ее глаз медленно вытекает, перемешиваясь с кровью. Ее вопли переходят в вой, она захлебывается, она страдает. Она тянет ко мне руки, а я ломаю пальцы тем же камнем. И снова бью ее в лицо. Оно превращается в месиво. Я снова и снова тащу ее по лесу, тащу и называю глупой сукой. Я кричу и смеюсь так громко, что белки и птицы шарахаются в разные стороны. Мое сознание предпочитает не высовываться, память заталкивает все события так глубоко, что только происшествие на трассе с летальным исходом для всех пассажиров способно освободить воспоминания.

Я слышу, как плачет мать. Ее слезы сопровождали меня всю жизнь. Наша с ней судьба – это утрата за утратой. Оля, отец, мои жена и сын, да и я, в общем-то, на грани. И вина лежит только на мне.

Я не могу двигаться. Не могу говорить, дышу с помощью аппарата, ем через трубку. Единственное, что я могу делать сам, это смотреть и слушать.

Я хочу кричать, но не могу. Даже когда мне закрывают глаза, я продолжаю видеть. Все происходит у меня в голове, в моей памяти. Я хочу плакать, но не могу. И я хочу убить себя, но такое счастье мне недоступно. Я заперт в своем теле, заперт наедине с событиями того дня, которые раз за разом прокручиваются перед глазами. И если и есть ад на Земле, то я сейчас в аду.

И я молюсь только об одном, чтобы мое сердце остановилось. Чтобы в больнице отключили электроэнергию или аппарат вышел из строя, чтобы кто-нибудь из посетителей случайно зацепил какой-нибудь провод и выключил систему поддержки дыхания. Я молю, чтобы меня поразила молния, чтобы кто-нибудь перепутал дозу препарата и убил меня.

И я боюсь. Боюсь того, что это все может затянуться надолго.

Однажды я читал статью про парня, который после аварии оказался в коме. Он мог слышать, видеть и думать, но не мог подавать сигналы, он не управлял своим телом, как и я. И в такой тюрьме он провел восемнадцать лет. А что, если и меня ждет такой же долгий срок в заточении? Каким я выйду отсюда?

Интересно, если бы я как-нибудь смог передать маме, что это я убил Олю, подписала бы она документы на отключение аппарата? Я очень на это надеюсь. Потому что так у меня есть хотя бы надежда выбраться из этого ада.

И я все думаю о Ворчуне. Теперь я знаю, почему он пропал после смерти Оли. Я прогнал его. Я шел по трассе после убийства, ревел и проклинал Ворчуна. Он говорил мне, что так было нужно, а я кричал, чтобы он убирался на все четыре стороны. Потом я впал в истерику, выл, как волк, пускал сопли.

Ворчун ушел. Но, как оказалось, не навсегда.

По своей природе я слабохарактерный, податливый, и когда моя супруга что-то просит, я всегда делаю. Делал. Посидеть с сыном вместо похода с друзьями в боулинг? Пожалуйста. Проторчать около фитнес-клуба в машине два часа и дождаться ее? Конечно, дорогая. Купить на последние деньги ей новое платье? Без проблем, заработаю еще. Но в такие моменты я вспоминал, как мной помыкала Оля, как жаловалась родителям, когда я не действовал по ее указке. Против Оли у меня всегда была защита. А против жены – ничего. И порой мне казалось, что она знала про Олю, и будто перетянула себе ее роль в этом театре жизни.

Когда мы ехали по трассе к моей маме, жена выговаривала мне за то, что я не согласился на ту должность, какую мне предлагали в банке. Но я не хотел там работать, не хотел носить рубашки и пиджаки всю неделю, да и платили там совсем немногим больше. Но она и слушать не хотела. Она назвала меня ленивым и узколобым.

В тот момент мои руки, лишь на долю секунды стали другими руками. И этого хватило, чтобы направить внедорожник на встречную полосу.

И я знаю, чьи руки это были.

Да и вы наверняка догадываетесь.

Олега посреди ночи разбудил телефон. Звонил дежурный сторож-охранник из торгово-развлекательного центра «Радуга», где Олег снимал в аренду небольшое помещение под свой контактный зоопарк. Охранник срывающимся голосом требовал, чтобы Олег приехал немедленно: якобы из его помещения доносится странный шум, прерываемый дикими истошными воплями. Олег знал, что второй ключ имеется на посту, но дежурный, похоже, был нешуточно напуган. Да и администрация ТРЦ рекомендовала охране в подобных случаях дожидаться приезда арендатора или его законного представителя, конечно, если ситуация это позволяла, если не пожар или не потоп.

Прерванный сон, точнее его остаток, свинцовой гирькой «висел» в голове Олега. Он наспех оделся, выдавил из мятой упаковки последнюю подушечку жвачки и закинул её в рот: чистить зубы было некогда и лень. Уже через десять минут Олег мчался на своей видавшей виды тойоте по полупустым улицам города, украшенным праздничной иллюминацией. Ехать без постоянных остановок и дёрганья было одно удовольствие, и Олегу даже подумалось: а не податься ли в ночные таксисты?

В последнее время мысли о работе не отпускали Олега. Немудрено, ведь с первого января его единственный и не такой уж доходный бизнес оказывался вне закона. А чтобы соответствовать новой букве, требовались вложения, которых у Олега и близко не было. Да даже если бы они и имелись, то не отбились бы до конца жизни. Впрочем, с его микробизнесом происходило то, что в нашей стране случалось регулярно, когда одним лишь росчерком высокого пера мелкие игроки легко отсекались от рынка.

И вот: вроде бы конец декабря, а настроение у Олега было совсем не новогоднее. Он уже распустил весь персонал, а также продал за полцены основных животных, за счёт чего и рассчитался вперёд по зарплате и аренде. Теперь он опять, пусть ненадолго, но вернулся в стартовую точку, когда несколько лет назад начинал работать один. Он снова стал в одном лице и директором, и бухгалтером, и кормильщиком, и уборщиком. Впрочем, ухаживать было уже почти не за кем: в зоопарке остались только домашний гусь Чак, мини-пиг Глаша и пяток кроликов с крольчатами.

Хоть кролики были самые обычные, какие продаются в любом зоомагазине, но за них Олег был спокоен: их на днях забирали, правда, за бесплатно. А вот за кого у него душа болела, так это за свинью и за гуся, которые своим многолетним соседством успешно опровергали известную народную пословицу. Но это были уже старые животные, можно сказать, его «первенцы». Их не брали даже задаром, и Олег каждый день обзванивал приюты для домашних животных, надеясь пристроить Чака и Глашу.

Вечером перед его уходом все животные были сыты и здоровы, и Олег недоумевал: чего там такого могло послышаться охраннику? Дежурил сегодня Слепцов – этот никогда Олегу не нравился, и, выходя из машины на парковке перед ТРЦ, он внутренне настроился на малоприятный разговор.

Слепцов уже ждал у главного входа и, впуская Олега вовнутрь, бросил на него такой взгляд, будто это Олег самолично вопил и шумел здесь глухой ночью. Они поднялись на второй этаж, попутно обмениваясь короткими фразами. Ничего нового от Слепцова Олег не услышал, но когда они подошли к дверям контактного зоопарка, то за ними стояла гробовая тишина. Олег вопросительно посмотрел на охранника, но тот лишь раздражённо отвернулся и буркнул сквозь зубы, что будет здесь на этаже, неподалёку.

Приглушённое освещение по ночам в зоопарке оставалось, и когда Олег зашёл, то увидел, что все дверцы деревянных вольерчиков распахнуты настежь, а некоторые из них так просто висят на одной петле. Такого полуночного буйства за Глашей не водилось даже по молодости, и Олег, неприятно удивившись, мысленно Слепцова всё же реабилитировал.

Вольерчиков было восемь – по четыре с каждой стороны широкого прохода, предназначенного для посетителей и обслуживающего персонала. Ремонтно-столярных работ тут набиралось часа на два, впрочем, со сном Олег и так уже окончательно попрощался. Он решительно выдохнул и шагнул вперёд по направлению к служебному помещению, которое находилось у противоположной входу стены.

На первом же шаге под ногой у Олега что-то мягко, но отчётливо хрустнуло. В ужасе, что он наступил на крольчонка, Олег быстро ногу отдёрнул и посмотрел вниз. Но это был не крольчонок! Это была голова Чака! Его клюв криво разошёлся, глаз было не разобрать, а короткий остаток шеи заканчивался тёмной «бахромой» из сухожилий, кожи и мышц. Олег сразу же метнулся к вольеру, где стояла гусиная клетка. Но она была пуста! Более того, её дверца была вмята внутрь так, как будто по ней били здоровенной кувалдой!

Рядом был вольер с кроликами, и Олег перегнулся через стенку декоративного заборчика, чтобы посмотреть на них, и… еле сдержал рвотный позыв! В дальнем углу вольерчика было набросано то, что осталось от крольчихи и крольчат, а в центре лежал альбинос Стёпка, которого неведомая сила будто утрамбовала в пол! Его задние лапы были вырваны, измочаленные уши безжизненно, словно ленты бескозырки, отходили от расплющенного черепа, а левый глаз, который чудом сохранился, багровел в слабом свете ночников!

Олег распрямился, чувствуя, как капля холодного пота стекает по позвоночнику. Он вышел в проход и, стараясь вернуть в голос хозяйские нотки, позвал: «Глаша, девочка, ты где?.. Выходи. Смотри, что я тебе принёс». Но реакции никакой не последовало. Олег с того места, где стоял, видел, что Глаши нет в её вольере, но осмотр он решил начать всё же с него. Ему надо было найти тело Чака и как-то установить контакт со взбесившейся свиньёй, которая явно пряталась сейчас в одном из дальних вольерчиков.

Обезглавленной тушки Чака в Глашином вольере не оказалось, и Олег осторожно перешёл к следующему загончику. Там у стенки темнело какое-то маленькое пятно, но его было толком не разглядеть. Олег зашёл в вольерчик и носком ботинка потрогал это пятно, которое при ближайшем рассмотрении оказалось клоком кроличьей шерсти, выдранным вместе с другими тканями.

«Эх, братцы-кролики, братцы-кролики», – Олег зачем-то вслух и дважды произнёс это выражение из мультика, как вдруг резкая боль пронзила его левую икру! Подогнув раненую ногу и опираясь рукой на заборчик, Олег обернулся, но увидел лишь серую тень, которая скрылась в проходе! Он аккуратно потрогал место укуса – джинса там явственно намокала. «Да, знатно ты меня приложила, Глафира! – громко и зло сказал Олег. – Что же ты творишь?!»

Олег прекрасно понимал, что хоть свинья и не волк, но искать встречи с её зубами точно не стоит, к тому же он сейчас был не в лучшей форме. Но и в голове его до конца не укладывалось, как Глаша, которую он согревал теплом своих рук, когда она была ещё крохотным поросёнком, которую он кормил, поил и лечил столько лет, как она могла ему причинить зло?! Олегу вдруг стало обидно, обидно до слёз. Но сантименты здесь были неуместны, ведь свиньи, как и собаки, уважают только сильного авторитарного хозяина. И собравшись с силами, Олег гаркнул: «Глаша, иди сюда!»

Из дальнего вольера донеслось хрюканье и какое-то хлопанье. Олег на одной ноге допрыгал до прохода и облокотился на невысокий заборчик. Он позвал своего питомца ещё раз, и Глаша наконец-то соизволила выйти. Из дверного проёма того самого вольерчика, откуда шёл шум, высунулась свиная морда. Но на ней вместо милого пятачка было сплошное месиво с выделявшимися чёрными дырами ноздрей, из которых, не переставая, текла какая-то сукровица, а сама морда до глаз была облеплена окровавленной шерстью и перьями! Голова свиньи странным образом качалась, как будто находилась на пружине, и когда она показалась полностью, то Олег непроизвольно отшатнулся, забыв от ужаса про боль в ноге!

Так же как лошадиная голова на древней детской палке-скакалке, так и свиная башка была надета на тело Чака, на его гусиную шею! А двигался этот монстр на задних кроличьих лапах, которые были все заляпаны кровью! Тяжёлая голова перевешивала, и чтобы сохранить равновесие, чудовище при каждом шаге делало взмах крыльями! А за спиной у этого «Франкенштейна» две влажные полосы оставляли перепончатые лапы Чака, которые были то ли перебиты, то ли перегрызены!

Парализованный страхом Олег смотрел на приближающуюся к нему тварь. Он не мог ни кричать, ни двигаться в этот момент. Он просто стоял и ждал. Ждал расплаты. Ведь он предал всех их – всех своих питомцев, пусть не по своей воле, но предал! Не смог защитить, не смог уберечь от жестокого в своём равнодушии мира людей, который на поверку оказался ничуть не лучше дикой саванны!

Тварь подошла уже вплотную: Олег чувствовал смрад подгнивающей плоти и видел, как сочатся жёлтой злобой маленькие свиные глазки! Тварь остановилась в трёх шагах, а потом, истерически забив крыльями, она задрала вверх длинную тонкую шею с уродливым набалдашником головы и… завопила! И казалось, что в этот вопль, который вывернул душу Олега наизнанку, тварь вложила всю вековую обиду животных на человека!

Олег зажмурил глаза и закрыл руками уши. Он хотел теперь лишь одного: чтобы всё быстрее закончилось. Но тварь почему-то медлила и не начинала. И когда Олег открыл глаза, то увидел, что чудовище, наклонив приделанную голову набок, стоит всё там же и тоже чего-то ждёт. И тут рана Олега начала гореть, будто к ней периодически подносили зажжённый факел. И с каждой такой «вспышкой» по телу Олега толчком расходилась горячая кровь, его новая кровь! Так продолжалось минут пять, пока жжение, а вместе с ним и боль, не ушли из его левой икры окончательно. И тогда Олег осознал, что чудовище это вовсе не чудовище, и пришло оно не убивать его, а стать с ним одним целым!

Олег снял с себя всю одежду – она больше была ему не нужна, опустился на колени и развёл в стороны руки, показывая свою готовность. И ОНО тут же впилось Олегу в живот всеми зубами свиной пасти. ОНО рвало его плоть, выгрызая в ней место для себя. ОНО торопилось. ОНО очень хотело остаться навсегда вместе со своим хозяином!

Крови и боли не было, по крайней мере, Олег ничего такого не видел и не чувствовал. Стоя на коленях, он гладил голову мини-пига, которая уже вся была покрыта бурой слизью, гладил до самого последнего момента…

Наряд вневедомственной охраны приехал к ТРЦ «Радуга» под утро: сработала сигнализация. Они припарковали свой уазик рядом с одинокой тойотой, вышли и направились ко входу, двойные двери которого были вынесены словно картонные. Впрочем, других следов проникновения злоумышленников внутри обнаружено не было, так же как и не было на посту штатного дежурного охранника ТРЦ.

Слепцова нашли только спустя четверть часа – он забаррикадировался в подсобке. Но тот, как паралитик, мелко трясся и мычал, а на все вопросы старшего бойца из наряда лишь втягивал голову в плечи и показывал рукой куда-то наверх…

В вечер накануне Хэллоуина сотрудник секретной биолаборатории Самуэль Бингль, как всегда, выходя из здания, включил сигнализацию и направился на пропускной пункт расписаться в журнале посещений сотрудников. Звуки его шагов гулко отзывались в пронзительной тишине. Ни шепота ветра, ни трескотни птиц, ни урчания моторов. Ничего. Все вокруг как будто замерло в ожидании чего-то невероятного и ужасного одновременно.

Он поднял голову. Стремительно темнеющее осеннее небо было обманчиво низким, создавая впечатление, что можно просто протянуть руку и коснуться первых зажигающихся звезд. Поежившись от прохлады (утром было гораздо теплее, почти 68°F), он поднял воротник пиджака, пытаясь сохранить остатки тепла от помещения, поправил тяжелые очки в роговой старомодной оправе и быстро пошел к стеклянной будке с вооруженным охранником внутри.

– Добрый вечер, Билл, – поприветствовал он молодого, крепко сложенного блондина, лениво смотрящего в монитор, – холодно нынче, хотя ветра нет совсем.

– Привет, мистер Би, что-то вы сегодня рано закончили. Всего семь вечера, обычно раньше десяти вас не видать.

– Сегодня решил провести вечер дома, – зачем-то начал оправдываться Сэм и поспешил сменить тему. – Давай этот чертов журнал. Не понимаю, почему в век супертехнологий мы по-прежнему должны отмечаться вручную.

– Начальству виднее, – безразлично отозвался на его ворчание Билл, – наше дело проследить, чтобы все ставили подпись дважды в день, а зачем – это уже не наше дело.

– Ну да, ну да, – поспешил согласиться Самуэль, – это так, к слову пришлось. До завтра.

– До завтра, мистер Би.

Нелепо семеня, он поспешил к одиноко стоящей старенькой БМВ на стоянке лаборатории, пока охранник не сообразил, что он ляпнул лишнего. “Сколько раз говорил тебе, Сэм, не болтай с охраной. Боком выйдет”, – пожурил он себя. Согнувшись в три погибели, он залез на водительское место холодной машины и повернул ключ зажигания. Пока машина прогревалась, он в который раз пытался удобно устроиться за рулем, что было непросто при его почти двухметровом росте.

Мистер Бингль обладал странной внешностью. Он был чрезвычайно худ, имел непропорционально длинные руки, вытянутое лошадиное лицо. Жидкие рыжеватые патлы прикрывали оттопыренные уши. Со стороны он был похож на человекообразного богомола. Самуэль был несколько скуповат и не придавал большого значения своему внешнему виду. Поэтому основная часть его одежды была приобретена в секонд-хендах, и, как следствие, брюки и пиджаки были ему коротки.

Сэм не любил возвращаться вечерами в постылую холостяцкую квартиру в Квинсе, поэтому старался задержаться на работе. Там среди любимых вирусов он чувствовал себя не таким одиноким. Бингль и сегодня остался бы подольше, но должна была прийти посылка из Перу от его, пожалуй, единственного друга – энтомолога Питера Джонса, который утверждал в своем письме месячной давности, что открыл новый вид бабочки.

Самуэль и Питер дружили с детства. Оба были аутсайдерами как в средней, так и в старшей школе. Их сблизила любовь к биологии. Однако после колледжа их пути разошлись. Питер решил посвятить себя изучению насекомых и пятьдесят недель в году пропадал в различных экспедициях. Его мечтой было открыть какой-нибудь древнейший вид насекомого, написать об этом диссертацию или книгу и, чем черт не шутит, получить мировое признание. А Сэма больше привлекали вирусология и разработка лекарств, способных победить неизлечимые болезни. Но это не мешало ему живейшим образом участвовать в исследованиях друга и всячески его поддерживать.

И сейчас Питер, стоящий на пороге самого важного в своей жизни открытия, попросил его, своего лучшего друга, провести независимое исследование образцов – самца и самки бабочки – под протокол. Сам он не имел возможности сделать это в чужой стране. К тому же пока он сумел обнаружить только мертвых особей, но не оставлял надежды найти живую колонию.

Самуэль не мог отказать другу в такой судьбоносный для его карьеры момент и понимал желание Пита держать все в тайне до получения доказательств своего открытия. И сейчас, рассеянно проезжая на редкость пустынные улочки, украшенные тыквами, скелетами и разнообразными изображениями “нечисти”, размышлял о том, как ему пронести насекомых в лабораторию.

Питер Джонс – знаменитый, как он любил говорить, в узких кругах настоящих ученых-биологов энтомолог пробирался по любимым джунглям Амазонки, ежесекундно вытирая пот со лба бывшим когда-то белоснежным платком. Он был полной противоположностью своего лучшего друга: невысокий жизнерадостный толстяк с бритой головой и черной с проседью бородой. Энтомолог был крайне самолюбив, искренне считал себя душой любой компании и обожал громко ораторствовать, рассказывая о своих исследованиях, везде, где его еще слушали. Несмотря на производимое впечатление человека мягкого и доброго, мог наброситься с кулаками на собеседника, если тот выражал сомнение в достоверности этих историй или в том, что он сможет найти новый вид.

Сейчас Питер снимал научно-популярный фильм для одного известного телеканала о бабочках Morpho hecuba (Морфо Гекуба) – одних из красивейших и крупных представителей семейства Нимфалид в перуанских джунглях. Размах крыльев этих удивительных созданий может достигать двадцати сантиметров, а особое строение чешуек позволяет им переливаться на солнце. Каждый день они вместе с оператором Луисом, жилистым суеверным мексиканцем, отправлялись в место крупного поселения бабочек Гекуба и снимали их жизнедеятельность в естественной среде. Работа шла медленно, ведь ежедневная активность насекомых не превышала двух часов. В остальное время они просто спокойно сидели на ветвях деревьев, абсолютно наплевав на неудобства, причиняемые людям.

Съемка в джунглях – это вам не прогулка по Центральному парку, нельзя терять бдительность ни на минуту. Иначе вы рискуете заблудиться и, быть может, навсегда. Вот и Питер, увлеченный своим монологом о тяжкой доле энтомологов, вынужденных заниматься поденщиной, не заметил, как отклонился от еле заметной тропинки к лагерю и забрел в незнакомое, похожее на декорации к фильму ужасов, место.

Деревья, причудливо переплетенные не только корнями, под которыми белело множество костей животных, но и верхушками, создавали зловещий полумрак. Лишь в нескольких местах, где они не смогли до конца сомкнуть свои ряды, с трудом пробивались лучи солнца. Здесь, в глубине джунглей, стояла непривычная тишина, от которой у Питера забегали мурашки по спине и прошиб холодный пот. Его глаза метались от дерева к дереву в тщетной попытке понять, где он находится. Он пытался закричать, но ужас, сковавший горло, позволял издавать только хрип смертельно раненого животного. Голос Луиса, неожиданно раздавшийся откуда-то сбоку, вывел его из ступора, и он заорал:

– Луис, я здесь!

– Мистер Джонс!

– Лу-у-у-и-и-с!

Внезапно внимание энтомолога привлекло нечто, пятном чернеющее на белом фоне мелких косточек. Присутствие неподалеку (как он полагал) оператора придало ему храбрости, и он наклонился к корням гигантского дерева, увитого лианами. К своему удивлению, он увидел бабочку неизвестного вида. Найденная особь, к его великому сожалению, была мертва, но прекрасно сохранилась. Страх как рукой сняло, и в нем проснулся ученый. Этот удивительный образчик, по предположению Питера, относился к семейству Морфо, но отличался бо́льшими размерами и абсолютно черным окрасом. Размах крыльев найденного насекомого был по меньшей мере сантиметров двадцать пять, хоботок и усики также удлинены, а на брюшке было единственное пятнышко ядовито-желтого цвета.

Сердце Питера бешено заколотилось: вот он, его звездный час, он открыл новый вид бабочек.

Через пару минут энтомолог совсем рядом услышал сдавленный возглас Луиса и его испуганный голос:

– Мистер Джонс, вы здесь? Вы меня слышите? Идите скорей сюда!

Сквозь ветви деревьев Питер увидел фигуру оператора.

– В чем дело, Луис? – спросил он так, как будто еще буквально полчаса назад не умирал от страха.

– Идите скорее, вы не представляете, что я нашел.

Энтомолог поспешил на зов.

– Что, что такое ты обнаружил?

– Посмотрите туда, мистер Джонс, это явно порождение el Diablo. Я такого еще никогда не видел.

Посмотрев в ту сторону, в которую указывал дрожащий палец оператора, Питер обомлел: вцепившись лапками в переплетение лиан, вниз головой, словно летучая мышь, висела воистину гигантская бабочка.

– Что это за тварь, мистер Джонс? Она живая?

Питер поднял с земли сухую веточку и осторожно ткнул ей в бабочку несколько раз. Она даже не пошевелилась.

– Она мертва, Луис, не бойся, это всего лишь насекомое. Дай мне самые большие пакеты из твоего рюкзака, надо забрать парочку с собой.

В ожидании, пока оператор выполнит его распоряжение, энтомолог попытался аккуратно снять бабочку с лианы. Это было нелегко сделать. На ножках насекомого были шиповидные шпоры, которые позволяли ему, по всей видимости, удерживать себя в таком странном положении. Подняв голову, Питер обнаружил вокруг десятки таких же экземпляров на деревьях.

Темнело. Нужно было убираться из джунглей, весьма недружелюбных ночью. Джонс решил вернуться сюда как можно скорее, желательно через день-два, чтобы произвести съемку своей поразительной находки. И, если повезет, отыскать живую особь. Хоть до сезона дождей и оставалось около месяца, время от времени мог пройти ливень, а это затруднило бы поиски и сбор образцов. Новый вид он назвал Morpho Nigrum Daemonium (Морфо Черный дьявол). По дороге в лагерь Питер радостно предвкушал, как заткнет рот всем злопыхателям, когда в American Entomologist выйдет его большая авторская статья.

Добравшись до своей палатки, он загрузил отснятый материал для фильма в облако и подтвердил, согласно инструкции, по спутниковой связи коллегам в Перу, что они с Луисом в добром здравии. Образцы надо было срочно исследовать, пока оператор не разболтал историю с обнаружением бабочек. Конечно, энтомолог не сказал впечатлительному Луису, что это новый вид, но кто-нибудь мог догадаться. “Сэм! Вот кто может мне помочь!” – решил Питер и незамедлительно написал электронное письмо другу с рассказом о своей находке и просьбой провести необходимые исследования. Нажав кнопку “Отправить”, он пошел спать, ведь завтра ему еще предстояло договориться с местными контрабандистами о посылке в Штаты: правительство Перу запрещало вывозить какие-либо виды насекомых за границу.

Самуэль Бингль устало зашел в свою холостяцкую неуютную квартиру. Есть совершенно не хотелось. Он пошарил в полупустом холодильнике, взял бутылку пива и сел в любимое продавленное кресло, найденное когда-то на барахолке. По пути домой он забрал посылку Питера у консьержа и теперь смотрел на нее в упор, не решаясь открыть. “Как же ее пронести в лабораторию? – думал он. – Ведь обязательно проверят, что у меня в коробке”. Незаметно для себя он погрузился в воспоминания о том, как оказался здесь, на Лонг-Айленде…

Три года назад Сэм преподавал в Университете Рочестера и был вполне доволен своей жизнью. Он смирился с тем, что у него не будет своей семьи после смерти Мари – единственной женщины, которую любил, и которая, к его немалому удивлению, тоже любила его. Нелепая авария оборвала ее жизнь. После этой утраты он ушел с головой в работу, и студенты заменили ему семью.

Его размеренное существование изменило предложение о работе. С точки зрения заработка оно не было привлекательным – чуть больше, чем он получал в университете – около $70 000 в год. Цель исследований была засекречена и могла быть озвучена только в случае его согласия. Решающий пункт был написан мелким шрифтом и не сразу обращал на себя внимание: в случае успеха эксперимента вознаграждение составит $1 000 000. Подумав, что, в сущности, ему нечего терять, Самуэль подписал контракт.

В назначенный день черный кадиллак с тонированными стеклами отвез его на окраину Нью-Йорка. Молчаливые “люди в черном” проводили его в комнату, похожую на помещение для допросов, где уже находились двое.

Первого Сэм узнал сразу. Катнер Ли – американец во втором поколении китайского происхождения – был известным в научных кругах биоинженером. Его последнее изобретение – нанороботы для проведения сложных внутренних операций на сердце и мозге человека – совершили переворот в нанохирургии.

Вторым его будущим коллегой был улыбчивый веснушчатый парень лет двадцати. Его лицо было смутно знакомо Сэму. И только когда юноша протянул ему руку и сказал на английском с характерным акцентом: “Привет, я Денис Серницкий. Рад познакомиться”, профессора озарило. Восемь лет назад. “Скандал, которого не было”. Двенадцатилетний русский эмигрант взломал секретный сервер Пентагона. Дело быстро замяли, но в газеты все-таки кое-что просочилось. Сэм тогда еще подумал, что парнишку либо запрут пожизненно в тюрьме, либо еще чего похуже. Ан нет, по всей видимости, завербовали.

Он представился, и они стали ждать. Наконец, дверь открылась. Вошел коротышка с абсолютно неприметной внешностью. С таким даже если столкнешься на улице нос к носу, потом ни за что не вспомнишь, как он выглядел. Сотрудник Пентагона (тут Сэм угадал, именно эта организация стала его работодателем) отрекомендовал себя как Адам Смит. “Конечно, как же еще”, – хмыкнул про себя Самуэль, но вида не подал. Разложив бумаги на столе, Смит обрисовал стоящую перед ними задачу.

При известной национальной лаборатории, находящейся в ведомстве Министерства энергетики США, было решено открыть секретное подразделение для разработки новейшего биооружия. Для этого эксперимента собрали лучших специалистов в трех направлениях: биоинженерии, вирусологии и программировании.

– Но почему выбор пал на Брукхейвен? – поинтересовался Самуэль.

– А вам не кажется, что проводить эксперимент чрезвычайной важности стоит в том месте, где никто бы не заподозрил такую деятельность? – парировал Смит. – К тому же там собрано мощнейшее оборудование.

– Ну да, ну да, – пробормотал Денис.

– Вас что-то беспокоит, Дэнис? – по-американски, с ударением на первый слог спросил Смит.

– Нет, что вы. Все ОК.

– Еще вопросы?

– Нет, – за всех ответил Ли, – продолжайте, пожалуйста. Мы внимательно слушаем.

– Вашим заданием будет совместная работа над созданием нового, не имеющего аналогов в мире биологического оружия.

– Разве мы с кем-то воюем? – не сдержался Денис.

– Пока нет. Но всегда нужно помнить об угрозе Третьей мировой войны. И наша страна должна иметь неоспоримые преимущества на такой случай.

– И что же мы можем предпринять? – спокойным голосом спросил биоинженер.

– Ваша задача, Катнер, как одного из лучших специалистов в нанороботике, создать нанороботов, размером не превышающих атом. Ваша, Дэнис, создать программное обеспечение, позволяющее управлять ими. А ваша, Самуэль, самая ответственная, – Смит повернулся к Бинглю и посмотрел прямо в глаза немигающим взглядом, – создать новый штамм вируса, который сможет поражать ДНК исключительно человека.

Все трое специалистов остолбенели от услышанной информации. Сэм почувствовал, как капли пота медленно стекают по его спине.

– А если мы, то есть я откажусь, – еле слышным голосом спросил вирусолог, – что тогда?

– К сожалению, вас всех придется ликвидировать, как людей, узнавших государственную тайну.

– Как?! Мы же граждане свободной страны! И, в конце концов, наше исчезновение заметят!

– Вы, наверное, не обратили внимания, но вы, мистер Бингль, и мистер Ли – люди одинокие. А Дэнис и вовсе давно считается мертвым. Смею вас заверить, никто вас не хватится.

Опустив голову, Самуэль понял, что выбора у них нет.

Вирусолог мотнул головой, стряхивая с себя воспоминания, и отхлебнул из бутылки пива. Недавно он выполнил свою часть сделки: вывел два штамма совершенно новых вирусов, которые могут распространяться любым путем и поражать слабые органы организма. Один предназначен для заражения млекопитающих, второй – людей. “Даже перевыполнил”, – с горечью подумал он.

И вдруг его озарила идея, как пронести бабочек в лабораторию. Загадочно улыбнувшись, Сэм оделся и отправился в ближайший круглосуточный супермаркет.

Быстро вернуться на кладбище дьявольской бабочки (так Питер нежно называл свое открытие) не удалось.

На следующее утро прибыл представитель телекомпании – отвратительный тип, по мнению Джонса, офисный планктон, который смотрелся более чем нелепо в своем костюме от Brioni в джунглях. Питер называл его “холуй”, наотрез отказываясь запоминать его имя. Это словечко он услышал от русского коллеги на одном из симпозиумов. Дословно оно обозначало что-то вроде “прислужник, слуга”. Энтомолог пришел в детский восторг и незамедлительно попросил коллегу научить его произносить это замечательное слово. И теперь он так называл всех, кто ему не нравился, наслаждаясь тем, что никто не догадывается, что он имеет в виду. Правда, ему было невдомек, что из-за чудовищного акцента, его не поняли бы и сами русские.

Сотрудник телеканала (на самом деле его звали Джордж) приехал узнать, как продвигается работа над фильмом, и напомнить, что именно его работодатель финансирует этот проект, который мистер Джонс обещал закончить к концу октября.

Делать нечего, мировая слава – это далекое будущее, а кушать хочется все время. Скрепя сердце, энтомолог продолжил работу над хрониками жизни бабочек Гекуба. Десять дней ушло на досъемку материала. Каждый день звонил Джордж, контролируя процесс. Потом пришлось вернуться в город для монтажа в студии. И вот спустя четыре недели фильм был готов. Питер мучительно пытался придумать предлог, чтобы вернуться в джунгли и заснять тех насекомых, которые его в действительности интересовали.

И тут его осенило. Изображая взволнованность, он вбежал в кабинет надзирающего от телекомпании и сказал: “Нам нужно срочно вернуться в джунгли буквально на один день, так как сегодня у бабочек начинается сезон брачных игр. Это потрясающее зрелище, поверьте мне. Без него фильм не будет полным!” На лице Джорджа отразилось сомнение, но тем не менее он позвонил своему боссу и получил разрешение.

– У вас всего один день, мистер Джонс, – строго произнес он.

– Конечно, конечно. Съемка займет не больше двух часов плюс дорога туда и обратно. Я возьму только Луиса и одну камеру. Мы отправимся завтра с утра, а к вечеру уже будем здесь.

Тщательно скрывая свое ликование, Питер отправился к верному оператору, чтобы ввести его в курс дела.

– Луис, возьми самую лучшую камеру и чистую карту памяти. Завтра часа в четыре утра мы с тобой быстро съездим к месту, где обнаружили мертвых бабочек. Ты снимешь их кладбище, а я соберу еще несколько образцов.

– Завтра будет ливень, мистер Джонс.

– Значит, возьмем с собой дождевики, не растаем, не сахарные, – раздраженно сказал энтомолог.

– Как скажете, мистер Джонс. Пойду подготовлю аппаратуру и джип.

– Вот и займись. А я, пожалуй, возьму еще электросачок. Вдруг нам посчастливится найти живую особь.

Утром затемно они погрузились в машину и поехали в джунгли. Питер аж подпрыгивал от предвкушения мировой славы и постоянно подгонял Луиса, чтобы он ехал быстрее. Когда они подъехали к своему бывшему лагерю, начался сильный дождь. Оператор еще раз предложил вернуться, но ничто не могло удержать энтомолога от желания увидеть свое открытие. Взяв необходимое снаряжение, они медленно начали пробираться через мокрые джунгли к месту назначения.

Когда по расчетам Луиса оставалось пройти совсем немного, они наткнулись на несколько полуразложившихся тел животных, покрытых чем-то ярко-желтым. Переглянувшись, мужчины нерешительно подошли к одному из них и тут же отпрянули. В трупе, бывшим когда-то, судя по ошметкам шерсти, гордым ягуаром, копошились ядовито-желтые гусеницы, жадно поглощая плоть. Зрелище было на редкость омерзительным, а воняло еще хуже. Оператора, не привыкшего к подобному, тут же вырвало.

– Мистер Джонс, давайте вернемся. Все это странно. У меня плохое предчувствие.

– Не трусь, Луис. Подумаешь, пара трупов. Сейчас быстро снимем моих красавиц и поедем обратно.

Пройдя буквально сотню метров, они услышали странный звук: как будто трещала гигантская цикада. Осторожно выглянув из-за дерева, Питер увидел ошеломляющую картину. Там, где месяц назад было кладбище, сейчас летали десятки чернокрылых бабочек. В дождь! Энтомолог не верил своим глазам: бабочки не летают в дождь, это немыслимо! Треск, который они услышали, был шумом их крыльев. Питер обратил внимание, что они летали именно в том месте, где деревья размыкали свои макушки, и дождь лил беспрепятственно. Бабочки кружили, как бы подставляя свои крылья под живительную влагу. Живая спираль, радужно сверкая иссиня-черным огнем, поднималась ввысь. Люди застыли на месте, завороженные этим удивительным танцем.

Питер очнулся первым.

– Луис, быстрее, давай снимай!

– Мистер Джонс, мне как-то не по себе. Они и мертвыми нагоняли на меня жуть, а живые и вовсе внушают ужас. Они что, воскресли?

– Да, Луис, как Лазарь. Ты же взрослый человек. Ты что, боишься бабочек? Это же просто насекомые, мы таких с тобой сотнями снимали.

– Но эти просто огромные!

– Ну и что, они от этого не стали хищниками. Давай, подберись к ним поближе и смотри не спугни. А я сейчас распакую сачок и постараюсь поймать одну из них. Невероятная удача!

Включив камеру, Луис стал осторожно подбираться к воронке из бабочек. Чем ближе он подходил, тем сильнее становился его страх. Руки начали дрожать. Сердце зашлось в тахикардии от неконтролируемого ужаса. Казалось на всем теле волосы встали дыбом. И вот, когда до идеальной точки съемки ему оставалась буквально пара метров, насекомые, словно услышав стук его сердца, замерли в воздухе. Через мгновение они спикировали на оператора. Вид приближающейся черной тучи парализовал Луиса. И тут он почувствовал десятки укусов, как будто его жалил рой гигантских пчел. Он закричал от невыносимой боли и упал, пытаясь отогнать от себя атакующих бабочек. С каждым новым укусом тело слушалось его все хуже и хуже, а крики становились все тише и тише, пока не превратились в еле слышный предсмертный хрип. Камера, выпавшая из его рук, покатилась по мокрой земле.

Тем временем Питер, чертыхаясь, торопливо пытался собрать сачок мокрыми руками. Вдруг боковым зрением он увидел, что в ветвях дерева, почти у самых корней висит мертвая бабочка. Он подошел поближе, чтобы ее рассмотреть, и вода с его дождевика попала на крылья насекомого. Неожиданно бабочка вздрогнула. Энтомолог отпрянул. “Что за черт?!” Он огляделся. Здесь, под защитой густой кроны, несмотря на дождь, было сухо. “Неужели они не были мертвы, а просто погружены в анабиоз? А вода – катализатор для их возврата к жизни?” – осенило Питера. Откинув сачок, он осторожно взял бабочку и вынес под дождь.

Тут он услышал душераздирающий крик Луиса. Повернувшись, энтомолог увидел, как его оператора атакуют десятки насекомых, словно стая голодных хищников, нападая снова и снова. Луис упал, его тело билось в конвульсиях. Несмотря на шум дождя, Питер услышал сосущий звук. Внезапно страшная догадка поразила его: “Эти твари питаются кровью! Вот почему здесь так много костей животных, а те мерзкие гусеницы – их потомство!”

Луис затих. Инстинктивно Джонс шагнул вперед и подобрал камеру. “Что же делать? Нельзя его так оставлять, на корм этим тварям”, – в смятении подумал энтомолог, забывший, что еще недавно восхищался прекрасным творением природы. И тут он почувствовал резкую боль в левой руке: ожившая особь впилась ему в предплечье. Ударив зажатой в правой руке камерой по бабочке, он кинулся прочь из этого проклятого места.

Плутая среди джунглей, Питер молился только об одном: чтобы эти мерзкие твари не стали его преследовать. Ему было стыдно, но он понимал, что ничем уже не может помочь Луису. Подчиняясь инстинкту самосохранения, в нем тлела надежда, что пока насекомые терзают тело несчастного оператора, он будет уже далеко. “Надо предупредить Сэма!” – эта мысль билась в его висках. Вскоре он начал чувствовать, как его ноги наливаются свинцовой тяжестью. Рука вздулась в месте укуса и горела огнем. Рот наполнился горечью. Голова кружилась, как в детстве после катания на карусели. Силы покидали его.

С трудом добравшись до машины, энтомолог уже практически не слушающимися руками достал из камеры карту памяти, вставил в ноутбук и скопировал файл в облачное хранилище. Почти теряя сознание, он достал телефон и набрал номер друга. На другом конце провода механический голос ответил, что абонент не доступен, и он может оставить сообщение. “Сэм! Они оживают от жидкости! Будь осторожен! Пароль к моему файловому хранилищу – дата твоего рождения. Прости, что втянул тебя в это. Убей этих тва…” Трубка выпала из руки Питера. Он сделал судорожный вздох и умер. Его глаза так и остались открытыми, с застывшим в них ужасом перед порождением своих любимых джунглей.

Рано утром Самуэль подошел к посту охраны, стараясь выглядеть безмятежно.

Он держал подмышкой большую черную коробку, украшенную символикой Хэллоуина. В правой руке у него был стакан кофе из Старбакса. Тот же охранник, что дежурил накануне, Билл, вышел ему навстречу, преграждая путь.

– Доброго утра, мистер Би, что это у вас? Вы же знаете, что ничего нельзя проносить на территорию лаборатории без соответствующего разрешения?

– Доброе утро, Билл. Конечно, знаю. Но это всего лишь страшное украшение для Хэллоуина. Вот заказал на Амазоне, чтобы попугать своих коллег.

– Я понимаю, мистер Би, сам люблю всякие страшилки. Но я должен проверить. Что там?

– Пожалуйста, смотри, – изображая улыбку, сказал Сэм и открыл коробку. – Видишь, это зловещие бабочки, которые “по легенде” жрут мозги всех не верящих в Хэллоуин.

Охранник взглянул на содержимое и расплылся в улыбке.

– Надо же, как классно сделали китайцы, прям как настоящие выглядят. Можно потрогать?

– Честно говоря, Билл, они такие хрупкие, что я сам стараюсь их лишний раз не трогать.

– Ладно, мистер Би, расписывайтесь и проходите. Кстати, теперь вы не единственный трудоголик в вашей лаборатории. Вчера после вашего отъезда приехал мистер Ли и почти до утра работал. Сейчас отсыпается, наверное. Так что успеете все подготовить.

– Спасибо, Билл. С наступающим тебя Днем всех святых!

– Желаю вам хорошенько напугать ваших коллег!

Быстро расписавшись в журнале, Самуэль пошел в свой отдел, всеми силами пытаясь идти медленной расслабленной походкой. Войдя в лабораторию, он закрыл за собой дверь на замок. До прихода коллег оставалось еще почти три часа. Он должен успеть.

Не теряя времени, он решил отнести коробку с бабочками в свой кабинет, который представлял собой две небольшие комнаты со стеклянными стенами, соединенные между собой шлюзом. Первая комната с ослепительно белым полом и потолком, оборудованная по последнему слову техники в области вирусологии, была непосредственным рабочим местом Сэма. Здесь он обычно работал с вирусами, и тут же находилось хранилище для созданных штаммов. Вторая – служила местом для отдыха и написания отчетов. Тут стоял письменный стол, этажерка с книгами и уютное кресло, которое легко можно было превратить в спальное место. Иногда, засидевшись допоздна за работой, Сэм ночевал на этом кресле.

Обычно шлюзы были открыты. Только когда шла работа со штаммами вируса или была вероятность их утечки, вход в рабочую зону и выход из нее в комнату отдыха блокировались, включалась подача кислорода, и центральное помещение превращалось в воздухонепроницаемый отсек. В таких случаях кабинет Самуэля можно было открыть только снаружи. В другие дни эту часть лаборатории мог использовать и биоинженер.

Пройдя сканирование сетчатки глаз и отпечатков пальцев, вирусолог открыл заблокированную дверь и зашел внутрь. Посередине стоял стол, обычно заваленный различной документацией и образцами. Сейчас он был практически пуст: на нем стояли две пробирки с прозрачной жидкостью, на одной из которых стояла буква “А”, а на второй “Н”. “Наверное, Ли подготовил для следующей серии экспериментов сегодня ночью”, – подумал Самуэль и отодвинул их с середины стола ближе к краю. Было немного душно, и Сэм открыл окно во второй комнате.

Он открыл коробку, надел перчатки и аккуратно выложил оба экземпляра на специальные поддоны. Рядом он поставил открытый стаканчик с недопитым кофе. Первой он решил исследовать более мелкую особь, предположительно мужского пола. Осторожно, стараясь не повредить крылья, он положил бабочку на стекло мощного микроскопа и включил запись на диктофоне.

Изучение мужской особи никаких особых открытий не принесло: такие же чешуйки крыльев в форме линз, как и у других представителей семейства Морфо. Разве что они были менее прозрачными, а нижний слой меланина более плотным. По всей видимости, именно эта особенность придавала окрасу бабочки такой нестандартный иссиня-черный цвет. Хоботок немного длиннее, но это ожидаемо, учитывая больший размер самой особи. Сэм тщательно законспектировал свои исследования самца и перешел к рассмотрению самки.

Первое, что удивило Самуэля – это строение чешуек крыльев. Они были пористыми, как губка. Тело женской особи было более крупным, чем у самца, веретенообразным с утолщением в области брюшка. Приступив к изучению головы насекомого, мистер Бингль не смог сдержать возглас удивления: под коротким толстым хоботком обнаружился острый нарост в виде шипа и небольшой мешочек, напоминающий ядовитую железу паукообразных. “Нужно обязательно взять токсин на исследование”, – подумал Сэм, но его внимание привлекли лапки бабочки. В отличие от своих сородичей на всех шести лапках были шпоры, которые заканчивались крюками, напоминающими рыболовные. “Какое удивительное создание! – с восторгом прокомментировал он в диктофон. – Питер Джонс действительно открыл новый вид хищной бабочки”.

Он уже хотел было разрезать мешочек под “шипом”, чтобы проанализировать состав токсина, как ему показалось, что в центре крыла окрас поменял цвет. Микроскоп давал слишком сильное увеличение, поэтому Сэм переложил насекомое на поддон и, вооружившись лупой, стал рассматривать верхнюю поверхность крыла. И действительно, в самом центре он обнаружил едва заметные темно-коричневые пятнышки, расположение которых очень напоминало крест.

Внезапный порыв ветра опрокинул бумажный стаканчик с остатками кофе прямо на образец. “Вот же черт, – пробурчал вирусолог и переставил поддон на другой стол, рядом с пробирками. – Надо срочно удалить жидкость, пока она не окрасила крылья”. Не теряя времени, он направился в помывочную лаборатории, где они держали аптечку, запас стерильных материалов и мыли колбы.

Внезапно он услышал звук, похожий на звон разбивающегося стекла. Подбежав к двери своего кабинета, он замер от неожиданности. Самка, еще пять минут назад бывшая совершенно мертвой, ожила и, как показалось Самуэлю, пыталась впитать жидкость из разбитых пробирок в крылья. Он потер глаза, уж слишком невероятным было представшее ему зрелище. Насекомое закончило “пить” и вдруг бросилось в сторону Сэма. В доли секунды осознав, что бабочка-хищник нападает, он быстро нажал рукой на кнопку аварийного закрытия дверей. Сообразив, что ей перекрыт путь к жертве, самка начала метаться по кабинету.

Отойдя от первого шока, Бингль стал размышлять, что ему предпринять дальше. И тут в его кармане ожил телефон. Он посмотрел на экран и увидел голосовое сообщение от Питера. Прослушав запись, он попытался дозвониться до друга, но на другом конце провода никто не отвечал.

Тогда он бросился в кабинет Дениса, где обычно находился его рабочий ноутбук. Дрожащими пальцами, он ввел пароль и открыл последний загруженный видеофайл. Помещение наполнилось жуткими криками агонизирующего Луиса. Только сейчас Самуэль понял страшную правду: его лучший и единственный друг, толстяк и балагур Питер Джонс мертв. Его убило собственное открытие. Сэм почувствовал щемящую пустоту внутри себя, тихо опустился на стул и заплакал.

Вирусолог не знал, сколько времени он просидел, оплакивая своего погибшего друга и его помощника. “Эту тварь нужно уничтожить. Я могу включить аварийное уничтожение лаборатории”, – подумал он и решительно направился к своему кабинету. Но бабочки там уже не было. Вероятно, почуяв приток свежего воздуха, она вылетела в открытое окно.

Мистер Бингль поспешил к входной двери и выбежал наружу, ломая голову, как поймать сбежавшую особь. И тут он услышал жуткий вопль, а следом звуки выстрелов. Он изо всех сил рванул к месту происшествия, уже догадываясь, что случилось: голодная самка, выйдя из анабиоза, нашла свою первую жертву.

Добежав до проходной, он увидел, что Билл бьется в конвульсиях на земле, у него высосан правый глаз, а изо рта идет пена. Его напарник с обезумевшими глазами палит из пистолета, безуспешно пытаясь попасть в улетающую бабочку. Хотя Самуэль был уверен, что охранника уже не спасти, он достал телефон и вызвал “911”. Удрученный наличием еще одной жертвы, он побрел обратно в лабораторию. Вдруг он вспомнил: Билл рассказывал ему утром про то, что его коллега Картнер всю ночь над чем-то работал. Ужасное предчувствие охватило Сэма, когда в памяти возник образ бабочки-зомби, всасывающей в себя жидкость из разбитых пробирок.

Вбежав в кабинет Ли, он схватил лабораторный журнал и нашел последнюю запись. Прочитав ее, он покрылся липким потом и бессильно сполз на пол.

“Запись 5010. 31 октября 2019 года. 02:00 АМ.

Сегодня вечером мне пришла в голову потрясающая мысль, как можно активировать нанороботов, не подвергая риску распространителя. Вода! Она повсюду! Достаточно бросить в любую жидкость саморастворимую капсулу с зараженными нанороботами, и они активируются при соприкосновении с влагой, в то время как носитель будет уже далеко. Я взял у Самуэля Бингля образцы новых вирусов. Завтра начну с эксперимента на животных. Если он пройдет удачно, то после разработки вакцины можно будет просить разрешение для испытания на людях”.

Мозг Сэма рисовал картины одну другой ужаснее. Из-за него на свободе жуткая тварь, монстр-вампир, на крыльях которого сотни нанороботов, зараженных смертельными вирусами, от которых нет лекарства. Еще недавно он гордился тем, что смог вывести новые штаммы, аналогов которым не существует. Их отличительной особенностью было то, что после смерти носителя вирус не погибал, а впадал в состояние, близкое к анабиозу. Обнаружить их в условиях простых лабораторий было невозможно. Самуэль не планировал использовать штамм в эксперименте на людях, пока не получит вакцину, способную нейтрализовать действие вируса, на случай собственного заражения. Но даже он не мог себе представить, что будет с организмом, если в него попадут оба вируса одновременно, благодаря бабочке прямо в кровеносную систему.

Вирусолог медленно поднялся с пола. Войдя в свой кабинет, он разломал оставшуюся мужскую особь, облил ее спиртом и поджег. Также он уничтожил голосовое сообщение от Питера и видео со смертью Луиса. Со спартанским спокойствием Сэм убрал осколки стекла, не обращая внимания на то, что они ранят его даже сквозь перчатки, и у него идет кровь. Он понимал, что десятки нанороботов, оставшихся на поверхности стола, благодаря гениальной программе Дениса уже начали свою работу.

Закончив уборку, он взял свой ноутбук, сел перед камерой и включил запись. “Сегодня, 31 октября 2019 года, я, Самуэль Бингль – сотрудник Брукхейвенской национальной лаборатории, бывший профессор вирусологии Университета Рочестера сознаюсь в преступлении против человечества. Недавно я сделал открытие, благодаря которому уничтожение всего населения Земли за считанные месяцы стало реальным. Я создал штамм вируса, который невозможно уничтожить ни одной вакциной в мире. Ни один врач не сможет поставить вовремя диагноз, ведь носитель умрет от совершенно привычных болезней, например, от пневмонии или обострения сахарного диабета. Мир обречен. По моей вине. Простите меня. Я уже заражен. Сожгите мое тело. И да поможет вам Бог”.

Видео со своим признанием Сэм загрузил в Интернет, чтобы правительство не смогло замять это дело или свалить вину на кого-то другого. Он понимал, что его исповедь вызовет панику, но переполох предпочтительнее смертельно опасного замалчивания. Самуэль ни словом не обмолвился об участии в этой трагедии ни своих коллег, ни лучшего друга. Все равно бабочку уже не поймать, а рассказу напарника Билла о гигантской твари, напавшей на охранника, скорей всего, никто не поверит.

Закончив дела, он как обычно запер дверь лаборатории и опечатал ее красной лентой, что означало “Опасная ситуация. Не входить”. Навстречу ему спешили сотрудники других подразделений, не зная, что они уже обречены. Он подошел к своей машине, с грустью посмотрел на голубое небо и достал из бардачка пистолет, купленный перед переездом в Квинс для самозащиты. Вдохнув в последний раз свежий осенний воздух полной грудью, он засунул себе дуло в рот и нажал курок.

А в нескольких километрах от машины, забрызганной кровью и ошметками мозга, подставляя ветру черные крылья, летело на запад прекрасное творение природы – бабочка Morpho Nigrum Daemonium, неся празднующему День всех святых миру новую глобальную эпидемию.