1. Герцен А. И. Письма к будущему другу. Письмо четвертое. 1864 // Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. XVIII. М., 1959. С. 88–89.

2. В. Г. Белинский – В. П. Боткину. 8 сентября 1841 г. // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 12. М., 1956. С. 65–72.

3. Н. П. Огарев – А. И. Герцену. 2 февраля 1845 г. // Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. В 2 томах. Т. 2. М., 1956. С. 367.

4. Баласогло А. П. Проект учреждения книжного склада с библиотекой и типографией. Не позднее 1845 г. //Дело петрашевцев. Т. 2. М.; Л., 1941. С. 41–43.

5. К. Д. Кавелин – Т. Н. Грановскому. 4 марта 1855 г. // Литературное наследство. Т. 67. Революционные демократы. Новые материалы. М., 1959. С. 607.

6. Шелгунов Н. В., Михайлов М. Л. Прокламация «К молодому поколению» // Народническая экономическая литература. М., 1958. С. 83–98.

7. Заичневский П. Г. Прокламация «Молодая Россия» // Народническая экономическая литература. М., 1958 С. 101–107.

8. Прокламация «Предостережение» // Лемке М. Политические процессы в России 1860-х гг. (по архивным документам). Изд. 2-е. М.; Пг., 1923. С. 527–530.

9. Чернышевский Н. Г. Из романа «Что делать?» // Полное собрание сочинений в 15 томах. Т. 11. М., 1939. С. 144–145.

10. Серно-Соловьевич Н. А. Письма из крепости. 1864 // Лемке М. Очерки освободительного движения «шестидесятых годов». По неизданным документам. СПб., 1908. С. 214–217.

11. Худяков И. А. Записки каракозовца. М.; Л., 1930. С. 110–115.

12. Каракозов Д. В. Друзьям рабочим (1866) // Народническая экономическая литература. М., 1958. С. 117–119.

13. Ишутин Н. А. Размышления по поводу смертной казни. (Написано в Петропавловской крепости. 1866) // Красный архив. 1929. Т. 2 (33). С. 214–216.

14. М. А. Бакунин – А. И. Герцену и Н. П. Огареву. 19 июля 1866 г. // Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. СПб., 1906. С. 279–280, 290–294.

15. Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1988. С. 292–298.

16. Рогачев Д. М. Исповедь (1877 г.) // Былое. 1924. № 26. С. 74–79.

17. Вопросы, разосланные перед съездом народников, и объяснительная записка к ним. (Осень 1875 г.) // Революционное народничество 70-х годов XIX века. Сб. документов и материалов в 2 томах. Т. 1. 1870–1875 гг. М., 1964. С. 402–406.

18. С. М. Кравчинский – П. Л. Лаврову (начало 1876 г.) // Былое. 1912. № 14. С. 52–59, 63.

19. Баранников А. И. Письмо родным. 7 апреля 1881 г. // Красный архив. 1926. Т. 1 (14). С. 177–178.

Письма к будущему другу. Письмо четвертое («Колокол», 15.06.1864)[3]

[…] Воспоминания мои переходят за пределы николаевского времени; это им дает особый fond[4], они освещены вечерней зарей другого, торжественного дня, полного надежд и стремлений. Я еще помню блестящий ряд молодых героев, неустрашимо, самонадеянно шедших вперед… В их числе шли поэты и воины, таланты во всех родах, люди, увенчанные лаврами и всевозможными венками […] Я помню появление первых песен «Онегина» и первых сцен «Горе от ума» […] Я помню, как, прерывая смех Грибоедова, ударял, словно колокол на первой неделе поста, серьезный стих Рылеева и звал на бой и гибель, как зовут на пир…

И вся эта передовая фаланга, несшаяся вперед, одним декабрьским днем сорвалась в пропасть и за глухим раскатом исчезла […]

Время светлых лиц и надежд, светлого смеха и светлых слез кончилось. Порядком понял я это после, но впечатления того времени, переплетаясь с мифическими рассказами 1812 года, составили в моей памяти то золотое поле иконописи, на котором еще чернее выходят лики святых.

Когда немного улегся террор и шум николаевского венчанья на царство, начали показываться какие-то потерянные люди, несчастные, ненужные, не знающие, куда идти, т. е. не знающие ни цели, ни дороги, но чувствующие, что так жить нельзя. […] Старшие из них были уцелевшие декабристы, мы замыкали их процессию как уличные мальчики замыкают уходящий полк, и сами росли в лишних людей. За нами шло уже поколение без воспоминаний, кроме детской и годов школы, оскорбленное грубым притеснением, без прямой связи с прошедшим, без прямого упования на будущее, болезненное, чахлое, оно вяло в листе и безотрадно погибало на полдороге. […]

Не много в их числе развилось энергии, но много ее сгублено в внутренней работе и в внутреннем разладе, в поднятых вопросах, в поднятых сомнениях и в неимоверной тяжести жизни. Грешно в них бросать камни. Вообще лишним людям тех времен обязано новое поколение тем, что оно не лишнее.

В.Г. Белинский – В.П. Боткину* (8 сентября 1841 г.)

Ты не так понял: мое вспоминание старых дрязг – ты принял его как будто за указ тебе в прошедшем. Боткин, в нем, в этом прошедшем, много дряни – не спорю; но забыть ее нет возможности, ибо с нею соединено тесно и все лучшее, что было в нашей жизни и что навсегда свято для нас. Нет нужды говорить, что ни один из нас не может похвалиться, ни упрекнуть себя большею долею дряни; количество равно с обеих сторон, и нам нельзя завидовать друг другу или стыдиться один другого. Но я не о том писал и не то хотел сказать: ты не так понял меня. Постараюсь однажды навсегда уяснить это обстоятельство, чтоб оно больше не смущало тебя. Ты знаешь мою натуру: она вечно в крайностях и никогда не попадает в центр идеи. Я с трудом и болью расстаюсь с старою идеею, отрицаю ее донельзя, а в новую перехожу со всем фанатизмом прозелита. Итак, я теперь в новой крайности, – это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию. И потому ею я объясняю теперь жизнь мою, твою и всех, с кем встречался я на пути к жизни. Видишь ли: мы дружились, ссорились, мирились, опять ссорились и снова мирились, враждовали между собою, неистово любили один другого, жили, влюблялись, – по теории, по книге, непосредственно и сознательно. Вот, по моему мнению, ложная сторона нашей жизни и наших отношений. Но должны ли мы винить себя в этом? И мы винили себя, клялись, проклинали, а лучше не было, нет и не будет. Любимая (и разумная) мечта наша постоянно была – возвести до действительности всю нашу жизнь, а следовательно, и наши взаимные отношения; и что же! мечта была мечтой и останется ею; мы были призраками и умрем призраками, но не мы виноваты в этом, и нам не в чем винить себя. Действительность возникает на почве, а почва всякой действительности – общество. Общее без особого и индивидуального действительно только в чистом мышлении, а в живой, видимой действительности оно – онанистическая, мертвая мечта. Человек – великое слово, великое дело, но тогда, когда он француз, немец, англичанин, русский. А русские ли мы?.. Нет, общество смотрит на нас как на болезненные наросты на своем теле; а мы на общество смотрим как на кучу смрадного помету. Общество право, мы еще правее. Общество живет известною суммою известных убеждений, в которых все его члены сливаются воедино, как лучи солнца в фокусе зажигательного стекла, понимают друг друга, не говоря ни слова. Вот почему во Франции, Англии, Германии люди, никогда не видевшие друг друга, чуждые друг другу, могут сознавать свое родство, обниматься и плакать – одни на площади в минуту восстания против деспотизма за права человечества, другие хотя в вопросе о хлебе, третьи при открытии памятника Шиллеру. Без цели нет деятельности, без интересов нет цели, а без деятельности нет жизни. Источник интересов, целей и деятельности – субстанция общественной жизни. Ясно ли, логически ли, верно ли? Мы люди без отечества – нет, хуже, чем без отечества мы люди, которых отечество – призрак, – и диво ли, что сами мы призраки, что наша дружба, наша любовь, наши стремления, наша деятельность – призрак. Боткин, ты любил – и твоя любовь кончилась ничем. Это история и моей любви. Станкевич* был выше, по натуре, обоих нас, – и та же история. Нет, не любить нам, и не быть нам супругами и отцами семейств. Есть люди, которых жизнь не может проявиться ни в какую форму, потому что лишена всякого содержания: мы же – люди, для необъятного содержания жизни которых ни у общества, ни у времени нет готовых форм. […] Вот, что я хотел тебе сказать и чего ты не понял. Я упомянул о старом не вследствие досады и не в виде жалобы, а как о старом предмете нового сознания. Не тень неудовольствия хотел я бросить на наши прежние отношения, но пролить на них примирительный свет сознания, не обвинять хотел я тебя или себя, но оправдать. Ища исхода, мы с жадностью бросились в обаятельную сферу германской созерцательности[5] и думали, мимо окружающей нас действительности, создать себе очаровательный, полный тепла и света, мир внутренней жизни. Мы не понимали, что эта внутренняя, созерцательная субъективность составляет объективный интерес германской национальности, есть для немцев то же, что социальность для французов. Действительность разбудила нас и открыла нам глаза, но для чего?.. Лучше бы закрыла она нам их навсегда, чтобы тревожные стремления жадного к жизни сердца утолить сном ничтожества […]

Мы, Боткин, любим друг друга; но наша любовь – огонь, который должен питаться сам собою, без внешней поддержки. О, если бы ему масла внешних общественных интересов! […] Социальность – или смерть! Вот девиз мой. Что мне в том, что живет общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? Что мне в том, что я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, в истории, когда я не могу этим делиться со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними во Христе, но кто – мне чужие и враги по своему невежеству? Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности? Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч! Не хочу я его, если оно у меня не общее с меньшими братьями моими! Сердце мое обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и ее представителей. Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкою чиновника, и довольного собою офицера, и гордого вельможи. Подавши грош солдату, я чуть не плачу, подавши грош нищей, я бегу от нее, как будто сделавши худое дело и как будто не желая слышать шелеста собственных шагов своих. И это жизнь: сидеть на улице в лохмотьях, с идиотским выражением на лице, набирать днем несколько грошей, а вечером пропить их в кабаке, – и люди это видят, и никому до этого нет дела! Не знаю, что со мною делается, но иногда с сокрушительною тоскою смотрю я по нескольку минут на девку… и ее бессмысленная улыбка, печать разврата во всей непосредственности рвет мне душу, особенно, если она хороша собою. Рядом со мною живет довольно достаточный чиновник, который так оевропеился, что, когда его жена едет в баню, он нанимает ей карету; недавно узнал я, что он разбил ей зубы и губы, таскал ее за волосы по полу и бил липками за то, что она не приготовила к кофею хороших сливок; а она родила ему человек шесть детей, и мне всегда тяжело было встречаться с нею, видеть ее бледное, изнеможенное лицо, с печатью страдания от тирании. Выслушав эту историю, я заскрежетал зубами – и сжечь злодея на малом огне казалось мне слишком легкою казнию, и я проклял свое бессилие, что не мог пойти и убить его как собаку. И это общество, на разумных началах существующее, явление действительности!.. А сколько таких мужей, таких семейств! Сколько прекрасных женственных созданий, рукою дражайших родителей бросаемых на растление скотам вследствие расчета или бессознательности! И после этого имеет ли право человек забываться в искусстве, в знании! Я ожесточен против всех субстанциальных начал, связывающих в качестве верования волю человека! Отрицание – мой бог. В истории мои герои – разрушители старого – Лютер*, Вольтер*, энциклопедисты[6], террористы, Байрон («Каин»[7]) и т. п. Рассудок для меня теперь выше разумности (разумеется – непосредственной), и потому мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание авторитета религии, общества, кого бы то ни было! Знаю, что средние века – великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности средних веков; но мне приятнее XVIII век – эпоха падения религии: в средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в XVIII – рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам бога, разума и человечности. И настанет время – я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник как милости и спасения будет молить себе казни, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувство, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: «я люблю другого», любовник ответит: «я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь; но ступай к тому, кого ты любишь», и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно богу, скажет ей: хочу милости, а не жертвы… Женщина не будет рабою общества и мужчины, но, подобно мужчине, свободно будет предаваться своей склонности, не теряя доброго имени, этого чудовища – условного понятия. Не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья, будут люди, и, по глаголу апостола Павла, Христос даст свою власть Отцу, а Отец-Разум снова воцарится, но уже в новом небе и над новою землею. Не думай, чтобы я мыслил рассудочно; нет, я не отвергаю прошедшего, не отвергаю истории – вижу в них необходимое и разумное развитие идеи; хочу золотого века, но не прежнего, бессознательного животного золотого века, но приготовленного обществом, законами, браком, словом, всем, что было в свое время необходимо, но что теперь глупо и пошло. Боткин, ведь ты веришь, что я, как бы ты ни поступил со мною дурно, не дам тебе оплеухи, как Катков* Бакунину* (с которым потом опять сошелся), и я верю, что и ты ни в каком случае не поступишь со мною так[8]: что же гарантирует нас – неужели полиция и законы? – Нет, в наших отношениях не нужны они – нас гарантирует разумное сознание, воспитание в социальности. Ты скажешь – натура? Нет, по крайней мepe я знаю, что с моей натурою, назад тому лет 50, почитая себя оскорбленным тобою, я был бы способен зарезать тебя сонного, именно потому, что любил бы тебя более других. Но в наше время и Отелло не удушил бы Дездемоны даже и тогда, когда б она сама созналась в измене. Но почему же мы очеловечились до такой степени, когда вокруг нас целые миллионы пресмыкаются в животности? – Опять натура? – Так? Следовательно, для низших натур невозможно очеловечение? – Вздор – хула на духа! Светский пустой человек жертвует жизнью за честь, из труса становится храбрецом на дуэли; не платя ремесленнику кровавым потом заработанных денег, делается нищим и платит карточный долг: что побуждает его к этому? Общественное мнение? Что же сделает из него общественное мнение, если оно будет разумно вполне? – К тому же воспитание всегда делает нас или выше, или ниже нашей натуры, да сверх того, с нравственным улучшением должно возникнуть и физическое улучшение человека. И это сделается через социальность. И потому нет ничего выше и благороднее, как способствовать ее развитию и ходу. Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов. К тому же: fiat justiti – pereat mundus[9].

Н.П. Огарев – А.И. Герцену* (2 февраля 1845 г.)

Герцен! А, ведь, дома жить нельзя. Подумай об этом. Я убежден, что нельзя. Человек, чуждый в своем семействе, обязан разорваться с семейством. Он должен сказать своему семейству, что он ему чужой. И если б мы были чужды в целом мире, мы обязаны сказать это. Только выговоренное убеждение свято. Время тайн исчезло. Только явное свято. Жить не сообразно с своим принципом есть умирание. Прятать истину есть подлость. Лгать из боязни есть трусость. Жертвовать истиной – преступление. Польза! Да какая ж польза в прятаньи? Все скрытое да будет проклято. В темноте бродят разбойники, а люди истины не боятся дня. Наконец, есть святая обязанность быть свободным. Мне надоело все носить внутри. Мне нужен поступок. Мне – слабому, нерешительному, непрактичному, dеm Grubelenden[10] – нужен поступок! Что ж после этого вам, более меня сильным? Или мы амфибии нравственного мира и можем жить попеременно во лжи и в истине? Чистосердечно – я не вижу возможности трансакций. Подумай об этом, Герцен, и напиши мне: да или нет. Твое «да» удесятерит мои жизненные силы. Твое «нет» ввергнет меня в скорбь, но ни на волос не пошатнет моего убеждения и упования.

Мне только одного жаль – степей и тройки, березы, соловья и снеговой поляны, жаль этого романтизма, которого я нигде не находил и не найду. Это привязанность к детству, к прошлому, к могилам. Мир вам, деды! Я перехожу к детям. Вас, друзья, мне не придется жалеть. Я не могу представить, чтоб мы были не вместе.

Будущность! Неужели она страшна? Неужели вместо того, чтоб быть членом святого семейства, придется сделаться поэтом отчаяния или просто смолкнуть в непроходимом одиночестве? Нет! нет! простите мне минуту сомнения! Да или нет, Герцен?

Проект учреждения книжного склада с библиотекой и типографией (не позднее 1845 г.)

[…] Пора России понять свое будущее, свое призвание в человечестве; пора являться в ней людям, а не одним степным лешим, привилегированным старожилам Росской земли, или заезжим фокусникам просвещения, бродящим по ее захолустьям и трущобам, с улыбкою пьяного презрения к человечеству России! […] Россия есть сама другая Европа, Европа средняя между Европой и Азией, между Африкой и Америкой, – чудная, неведомо-новая страна соединения всех крайностей, борьбы всех противоречий, слияния всех характеров земли. Пора же остановить на этой стране взор ее же девственного любомудрия, взор человечественного сострадания, взор любви и жизни, и paзумa. В ней, и только в ней сосредоточены все нити всемирной истории – этого гордиева узла, который так храбро разрубают парижские александры[11], не зная ничего, кроме Европы, и то плохо, и так хитро запутывают, воображая, что распутали, терпеливые труженики Германии – это дик[о]образы европейской мысли, с пастушескими нравами мечтательных тюленей. Пора увидеть Россию, пора прозреть на нее созерцанием не одной ее, как хотят ее литературные квасные медведи, угрюмо сосущие, в виду недостающегося европейского меду, ses lapas[12], а всего окружающего ее мира, который, наконец, ворвался в нее со всех сторон и отовсюду и бродит в ней хаосом нового общественного мироздания.

Кто уцелеет душою в этом столпотворении вавилонском, от которого некуда разбежаться, в естественном единстве необозримой, беспредельной средиземной равнины земного шара? Кто найдется умом в этой немой борьбе инстинктно-враждебных столкновений, нечаянных и негаданных за миг до роковой встречи! Борьбе татарской ярости с жестко-коварной флегмой немца, славянски-лукавого молодечества с нормански-восторженною, глухою лютостью белых медведей Скандинавии, армянского плутовства с английским эгоизмом расчетов, французского самохвальства с чукотски-мрачным тупоумием, итальянской живости с китайским хладнокровием, греческого пронырства с казацкой остервененностью нравов!.. Кто проникнет вещим слухом в тайный смысл этого глухого, неминучего брожения понятий, присмотрится к жизни этих болотно-стоячих вод, к этому бесструйному лепету, бесплескному трепету этого страшного, безбрежного мертвого моря человечества… Кто постигнет всю важность этих прений не словами, а дубинными фактами, не угрозами, а уходами, не бурным торжеством права или силы, а тихим, почти бесстрастным, почти ангельским смирением отчаянной воли, привыкшей биться каждую минуту на жизнь и смерть, для порядка вещей, направо и налево, назад и вперед, кругом и вверх и под ногами!.. Кто вразумится, как естествоиспытатель, что тут происходит, совершаясь воочию, химическое разложение всех стихий, всех пород человечества, пред слиянием их в одну породу – в одно человечество, человечество России! […] И увидев, наконец, то там, то сям побеги новой органической жизни, приветит с замиранием ceрдца свежеразумные, невинно-суровые, вдохновенные очи первенцев юного поколения России! […]

Пора же их видеть! Они всюду, они рождаются сотнями, они растут головою не по дням, а по часам! Они, едва прозрев на свет, уже погружаются в самобытную думу и, инстинктно отрешаясь старого грешного мира и всех дел его, мелеют в нем, бессильные, как молодые раки по морском отливе: они боязливо, но сурово поглядывают в нерешимости и на уходящие воды и на юный, как они сами, берег, еще столь свеже пустынный, столь девственно-влажный!.. Кто скажет им, этим бедным сиротам создания: «Вставайте, бедняжки! Шевелитесь, трогайтесь вперед, мои бедные, бесприютные! Ступайте, вам даны глаза и ноги! Вот юная земля, она создана для вас! Вот древний океан – вечный отец мира! Изучайте его мудрость, ловите, вяжите его, этого скользкого, седосмехого Протея[13]. Минувшее веков уходит пред вами в безотзывную даль, оставляя за собою, вокруг вас, новое – ту сферу, в которой вам суждено жить и подвизаться […] Вникайте же скорее в это старое, пока оно не ушло! Вразумляйтесь, вживайтесь умом в плодотворное новое, пока оно не перегнало вас, сущих на влажной мели новоземья!..»

К.Д. Кавелин – Т.Н. Грановскому* (4 марта 1855 г.)

[…] Отрицательная радость моя, желчная, ядовитая, по случаю перемены, так велика, что, может быть, я и увлекаюсь. Калмыцкий полубог, прошедший ураганом, и бичом, и катком, и терпугом по русскому государству в течение 30-ти лет, вырезавший лица у мысли, погубивший тысячи характеров и умов, истративший беспутно на побрякушки самовластия и тщеславия больше денег, чем все предыдущие царствования, начиная с Петра I, – это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры – околел, наконец, и это сущая правда! До сих пор как-то не верится! Думаешь, неужели это не сон, а быль? Я видел его погребальную процессию из Дворца в крепость[14], где он сгноил и обезумил столько людей и где бы ему приличнее было бы жить, чем лежать после смерти, – процессию беспорядочную, в шубах и шинелях, такую же бессмысленную, как все его царствование, – и все-таки до сих пор не могу еще прийти порядочно в себя! Если б настоящее не было так странно и пасмурно, будущее так таинственно загадочно, можно было бы с ума сойти от радости и опьянеть от счастия. Экое страшилище прошло по головам, отравило нашу жизнь и благословило нас умереть, не сделавши ничего путного. Говори после этого, что случайности нет в истории и что все совершается разумно, как математическая задача. Кто возвратит нам назад тридцать лет и призовет опять наше поколение к плодотворной и вдохновенной деятельности! Какому Ваалу[15] нового времени принесены в жертву лучшие силы, цвет и надежда России? Когда-то соберутся новые? Еще генерация, выросшая и воспитанная под самой несчастной звездой, лишенная энергии, идей, чести, только с виду носящая человеческий образ, должна пройти, пока выйдет что-нибудь путное. […]

Прокламация «К молодому поколению» (1861 г.)[16]

[…] Когда Манифест о воле был уже готов и оставалось только объявить его, русское правительство прежде всего струсило; оно испугалось своего собственного дела; ну, а если вся Россия поднимется? Если народ пойдет на Зимний дворец? И решили объявить народу волю в великом посту, а балаганы на время масленицы отнесли подальше от дворца – на Царицын луг. О, знание сердца человеческого! О, знание русского народа! Ведь правительство думало, что оно осчастливит свой народ? Где же слыхано, чтобы человек счастливый пошел бить стекла и колотить встречных? Если же правительство боялось народа – значит, оно имело причины его бояться. И точно, причина была: во-первых, государь обманул ожидание народа – дал ему волю не настоящую, не ту, о которой народ мечтал и какая ему нужна. Во-вторых, он украл у него радость, объявил манифест в великом посту, а не 19 февраля. В-третьих, организацией комиссий, составлявших и рассматривавших «Положение», государь показал полнейшее презрение ко всему народу и к лучшей, то есть к образованнейшей, честнейшей и способнейшей, части русского общества – к народной партии: все дело велось в глубочайшем секрете, вопрос разрешался государем и помещиками, никто из народа не принимал участия в работе, журналистика не смела пикнуть – царь давал народу волю как милость, как бросают сердящемуся псу сухую кость, чтобы его успокоить на время и спасти свои икры. […]

Романовы, вероятно, забыли, что они свалились не с неба, а выбраны народом, потому что их считали способнее управлять Россией, чем каких-нибудь польских и шведских королевичей[17]. Вот почему, если они не оправдывают надежд народа, долой их! Нам не нужна власть, оскорбляющая нас; нам не нужна власть, мешающая умственному, гражданскому и экономическому развитию страны; нам не нужна власть, имеющая своим лозунгом разврат и своекорыстие.

Нам нужен не царь, не император, не помазанник божий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность; мы хотим иметь главой простого смертного, человека земли, понимающего жизнь и народ, его избравший. Нам нужен не император, помазанный маслом в Успенском соборе, а выборный старшина, получающий за свою службу жалованье. […]

Мы не знаем ни одного сословия в России, которое бы не было оскорблено императорской властью. Обижены все. Последняя обида нанесена как раз в то время, когда императорская власть думала, что она творит великое дело, что она кладет первый камень великому будущему России. Мы не отвергаем важности факта, заявленного манифестом 19 февраля; но мы видим важность его не в том, в чем видит его важность правительство. Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России, или к ее несчастию; к благосостоянию политическому и экономическому или к экономическому и политическому пролетариату. […]

Правительство наше, вероятно, не догадывается, что, положив конец помещичьему праву, оно подкосило свою собственную императорскую власть. Император был крепок только помещиками, и Екатерина II отлично понимала это, называя себя первой помещицей. Кончились помещики, кончилось и императорство – у него нет больше почвы, осталось имя без сущности, форма без содержания. […]

Если Александр II не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу, тем хуже для него. Общее недовольствие могло бы еще быть успокоено, но если царь не пойдет на уступки, если вспыхнет общее восстание, недовольные будут последовательны – они придут к крайним требованиям. Пусть подумает об этом правительство, время поправить беду еще не ушло; но пусть же оно и не медлит.

Но, с другой стороны, и мы должны помнить, что имеем дело с правительством ненадежным, с правительством, которое временными уступками будет успокаивать нас и из личных, временных выгод готово испортить все будущее всей страны – для десяти подлецов ничего не значит счастье шестидесяти миллионов.

Молодое поколение! Не забывайте этого.

Не забывайте того, что мы обращаемся к вам по преимуществу, что только в вас мы видим людей, способных пожертвовать личными интересами благу всей страны. Мы обращаемся к вам потому, что считаем вас людьми, более всего способными спасти Россию, вы – настоящая ее сила, вы – вожаки народа, вы должны объяснить народу и войску все зло, сделанное нам императорской властью, вы должны показать народу, что тут нет никакого помазания, что бог познается в делах общего блага, в делах добрых, а где добра нет, там действует злая сила – дух тьмы, а этот-то дух и есть русская императорская власть в том виде, как она существовала до сих пор.

Мы должны объяснить народу, что у него есть доброжелатели, что есть люди, желающие, чтобы он владел землей, а не находился в вечной зависимости от землевладельцев; есть люди, желающие убавить ему подати и всякие платежи, водворить правду в суде, избавить народ от лишних нянек и опекунов.

Не забудьте и солдат. Объясните им, что и у них есть доброжелатели, которые хотели бы убавить солдатам срок службы, дать им больше жалованья, избавить их от палок. […]

В последнее время расплодилось у нас много преждевременных старцев, жалких экономистов, взявших свой теоретический опыт из немецких книжек. Эти господа не понимают, что экономизм нищает нас в духовном отношении, что он приучает нас только считать гроши, что он разъединяет нас, толкая в тесный индивидуализм. Они не понимают, что не идеи идут за выгодами, а выгоды за идеями. Начиная материальными стремлениями, еще придем ли к благосостоянию? – односторонняя экономическая наука нас не выручит из беды. Напротив, откинув копеечные расчеты и стремясь к свободе, к восстановлению своих прав, мы завоюем благоденствие, а с ним, разумеется, и благосостояние, то есть то, чего нам так хочется, – деньги.

А эти, к несчастью, плодящиеся у нас конституционные и экономические тенденции ведут к консерватизму, они черствят человека, они ведут к сословному разъединению, к привилегированным классам. Хотят сделать из России Англию и напитать своею английскою зрелостью. Но разве Россия по своему географическому положению, по своим естественным богатствам, по почвенным условиям, по количеству и качеству земель имеет что-нибудь общее с Англией? Разве англичане на русской земле вышли бы тем, чем они вышли на своем острове? Мы уж довольно были обезьянами французов и немцев, неужели нам нужно сделаться еще и обезьянами англичан? Нет, мы не хотим английской экономической зрелости, она не может вариться русским желудком.

Пусть несет его Европа. Да и кто может утверждать, что мы должны идти путем Европы, путем какой-нибудь Саксонии, или Англии, или Франции? Кто берет на себя ответственность за будущее России, кто может сказать, что он умнее шестидесяти миллионов, умнее всего населения страны, что он знает, что ей нужно, что он приведет ее к счастию? Где та наука, которая научила его этому, которая сказала ему, что его взгляд безошибочен? По крайней мере, мы не знаем такой науки, мы знаем только, что Гнейсты[19], Бастиа[20], Моли[21], Рау[22], Рошеры[23] раскапывают навозные кучи и гниль прошедших веков хотят сделать законом для будущего. Пусть этот закон будет их законом, а мы для себя попытаемся поискать закон другой.

Для неверующих мы делаем следующий пример. Существует Китай; ближайшие соседи его не знают другой страны, более цивилизованной. Рошеры и Моли Китая утверждают, что закон, по которому развивалась жизнь в Китае и слагалась тамошняя цивилизация, есть именно тот закон, по которому должны развиваться все народы. Соседи верят глубокомысленным ученым и, не видя жизни и цивилизации выше китайской, лезут сами из всех сил в Китай. Но вдруг оказывается, что есть другие страны, что у других народов существуют стремления, неизвестные китайцам. Следует ли из этого, что стремления эти вздор, что только китайская цивилизация и политические убеждения китайцев одни истинны? Человек, видевший только Европу, сотни немецких королевств с их кенигами, герцогами и принцами, или Францию с ее Наполеоном, разумеется, удивится, узнав, что в Америке порядки совсем другие. Почему же России не прийти еще к новым порядкам. Не известным даже и Америке? Мы не только можем, мы должны прийти к другому. […]

Европа сложилась из остатков древнего мира; тысячу лет назад в Европе была монархия, уж тогда Европа разбилась на могучих собственников и на бессильных рабов, не имевших земельной собственности, уж тогда было положено в ней начало того экономического и политического неравенства, которое привело и к пролетариату и вызвало социализм.

Европа пыталась было выйти из своего крайнего положения, но партия привилегированных людей была слишком сильна, вековые традиции были слишком крепки и в народе, и в тамошнем мещанстве, а социальные теории настолько смутны и слабы своей организационной стороной, что 1848 год должен был привести к неудаче. А этой-то неудачи струсили и наши западники, и наши доморощенные политикоэкономы. […]

Неудача 1848 года[24] если что-нибудь и доказывает, так доказывает только одно – неудачу попытки для Европы, но не говорит ничего против невозможности других порядков у нас, в России. Разве экономические, земельные условия Европы те же самые, что и у нас? Разве у них существует и возможна земледельческая община? Разве у них каждый крестьянин и каждый гражданин может быть земельным собственником? Нет. А у нас может. У нас земли столько, что достанет ее нам на десятки тысяч лет. […]

Мы похожи на новых поселенцев: нам ломать нечего. Оставимте наше народное поле в покое, как оно есть, но нам нужно выполоть ту негодную траву, которая выросла из семян, налетевших к нам с немецкими идеями об экономизме и государстве. […]

Никто нейдет так далеко в отрицании, как мы – русские. А отчего это? Оттого, что у нас нет политического прошедшего, мы не связаны никакими традициями. […] Вот отчего у нас нет страха пред будущим, как у Западной Европы, вот отчего мы смело идем навстречу революции, мы даже желаем ее. Мы верим в свои свежие силы; мы верим, что призваны внести в историю новое начало, сказать свое слово, а не повторять зады Европы. Без веры нет спасения, а вера наша в наши силы велика.

Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно. Вспомните, сколько народу потеряли мы в польскую и венгерскую войну[25]. И для чего? Из капризов Николая, и не только без всяких выгод, но на позор своей страны. Вспомните, что Крымская война стоила нам 300 000 народу, что она разорила целый край, что ввела нас в громадный долг, а разве мы испугались ее? Нет, хоть она и стоила нам лучших сил страны. А разве наше дворянство – лучшая рабочая сила страны? Нет. До сих пор оно стояло враждебно к народу, оно было именно тем осадком общества, куда уходило все сочувствующее царской власти, все лакействующее, все ничего не делающее, все притесняющее народ, все своекорыстное, все вредное для России. Дворянство представляло у нас постоянно элемент более чем консервативный. Но нам могут заметить, что наше образование шло из дворянства, что лучшие люди были из этого сословия. Во-первых, это не совсем правда. А Ломоносов*, Кольцов[26], Белинский*? Во-вторых, лучшее, что выходило из дворянства, тотчас же отделялось от него и становилось на сторону угнетенного народа, […]

Не ту пору мы переживаем. Современный честный русский не может быть другом правительства. Он друг народа. Все же враждебное народу, все эксплуатирующее его есть правительство, а все поддерживающее правительство и стремящееся не к общему равенству прав, а к привилегиям, к исключительному положению, есть дворянство и партия дворянская. Это враг народа, враг России. Жалеть его нечего, как не жалеют вредные растения при расчистке огорода. […]

Представьте себе, что внезапно, в один день, умирают все наши министры, все сенаторы, все члены Государственного совета. Пусть вместе с ними умирают все губернаторы, директоры департаментов, митрополиты, архиереи – одним словом, вся нынешняя служебная аристократия. Что теряет от этого Россия? Ничего. Через час явятся новые министры, новый сенат, новый Государственный совет, явятся новые губернаторы, директоры департаментов, архиереи и митрополиты – и колесо государственного управления пойдет до того по-старому, что Россия и не заметит никакой перемены.

Представьте, что в одно время с ними умирают все тунеядствующие вельможи, великие князья и княжны, все лакированные флигель-адъютанты, фрейлины, все статс-дамы – весь придворный штат. Разумеется, потеря эта, как и всех министров, взятая с общей человеческой точки, принесет много огорчений родственникам, оставшимся в живых, но и только. На место умерших найдется немедленно не меньшее число людей, способных заниматься тем же, и через час такие же лакированные адъютанты и фрейлины наполнят снова двор, и если государь вздумал бы назначить вечером бал, то едва ли бы и сам он заметил перемену в лицах. Новые флигель-адъютанты танцевали бы с не меньшим искусством, как и прежние, шеи новых фрейлин были бы так же пленительны, улыбки их так же очаровательны, разговоры их так же пусты, как и прежних, и в общем характере не было бы заметно никакой перемены.

Представьте, что вместе с министрами и фрейлинами умирает все наше старое дворянство, вся аристократия происхождения, все ничего не делающие помещики. Пусть даже число новых покойников будет сто тысяч. И эту потерю Россия не заметит. Через час царь может создать новых помещиков, наделать новых графов и князей. Разве не всякий на это способен? […]

Но вот картина меняется. Министры с их товарищами живы и здоровы, сенат и Государственный совет тоже, а с ними и все ничего не делающее столбовое дворянство; фрейлины и флигель-адъютанты танцуют, камер-юнкеры и камергеры прислуживают за царским столом, одним словом, все идет так, как идет теперь, все бесполезное население России живо и здорово, но умирает аристократия мысли, умирают литераторы, поэты, ученые, художники, фабриканты, то есть те люди, которые производят вещи, полезные для страны, и снабжают ее предметами наиболее нужными, в произведениях которых высказывается гений и все способности народа, которые составляют гордость и славу нации. Что станется тогда с Россией? И сколько нужно времени, чтобы восстановить ее потерю? […] «Чего же вы хотите? – могут, наконец, спросить нас. – Вы говорите о скудоумии власти, но кто же этого не знает?» Тем хуже для нас. Мы знаем, мы видим все умственное и нравственное ничтожество власти, и мы терпим ее.

Кому нравится это, пусть остается в ярме, но кто проснулся и дозрел до понимания человеческого достоинства, в ком есть хоть искра гражданского мужества, гражданской доблести, пусть сбросит с себя цепи, пусть пристает к людям, ищущим свободы, пусть число свободных людей растет все больше и больше, пусть они теснее и теснее пристают один к другому и, наконец, потребуют перемены существующих порядков.

К этим-то людям свободы мы и обращаемся – они поймут нас.

Чего мы хотим?

Мы хотим, чтобы власть, управляющая вами, была власть разумная, власть, понимающая потребности страны и действующая в интересах народа. А чтобы она могла быть такой, она должна быть из самих нас – выборная и ограниченная.

Мы хотим свободы слова, то есть уничтожения всякой цензуры. Мы хотим развития существующего уже частью в нашем народе начала самоуправления. Если крестьяне имеют это право, если они избирают сами из себя старшин и голов, если общинам предоставлено право гражданского суда и полицейской расправы, зачем же этими правами выборного начала и самоуправления не пользуется вся остальная Россия? Или все остальное население хуже понимает свои потребности и потребности страны? Или в нем меньше смыслу, чем в земледельческом населении? Нет, этого не скажет наше правительство. Оно дало крестьянам волю потому, что боялось крестьянских топоров, но нас никто и никогда не боялся. Теперь же мы сильнее, и мы хотим последовательного развития начал народного управления. Наша сельская община есть основная ячейка, собрание таких ячеек есть Русь. Везде должно проходить одно начало. Вот что нам нужно.

Мы хотим, чтобы все граждане России пользовались одинаковыми правами, чтобы привилегированных сословий не существовало, чтобы право на высшую деятельность давали способности и образование, а не рождение, чтобы назначение в общественные должности шло из выборного начала. […] Мы хотим равенства всех пред законом, равенства всех в государственных тягостях, в податях и повинностях.

Мы хотим, чтобы денежные сборы со страны не шли неизвестно куда, чтобы их не крали, чтобы правительство давало народу отчет в собранных с него деньгах. Мы хотим открытого и словесного суда, уничтожения императорской полиции – явной и тайной, уничтожения телесного наказания.

Мы хотим, чтобы земля принадлежала не лицу, а стране, чтобы у каждой общины был свой надел, чтобы личных землевладельцев не существовало, чтобы землю нельзя было продавать, как продают картофель и капусту, чтобы каждый гражданин, кто бы он ни был, мог сделаться членом земледельческой общины, то есть или приписаться к общине существующей, или несколько граждан могли бы составить новую общину. Мы хотим сохранения общинного владения землей с переделами чрез большие сроки. Правительственная власть не должна касаться этого вопроса. Если идея общинного владения землей есть заблуждение, пусть она кончится сама собой, умрет вследствие собственной несостоятельности, а не под влиянием экономического учения Запада.

Мы хотим, чтобы девять миллионов десятин свободных земель Европейской России (оброчные статьи) были отданы дворовым людям, пущенным манифестом 19 февраля по миру.

Мы хотим уничтожения переходного состояния освобожденных крестьян, мы хотим, чтобы выкуп всей личной земельной собственности состоялся немедленно. Если операцию эту не в состоянии взять на себя правительство, пусть возьмут ее все сословия страны. Это путь мирный, и мы хотели бы, разумеется, чтобы дело не доходило до насильственного переворота. Но если нельзя иначе, мы не только не отказываемся от него, но мы зовем охотно революцию на помощь к народу. […]

Мы хотим полного уничтожения следов крепостного права, уничтожения развитого им неравенства в землевладении; мы хотим полного обновления страны. Мы хотим уничтожения мещанства, этой неудавшейся русской буржуазии, выдуманной Екатериной II. И какие они tiers-etat[27]? Те же крестьяне, как и все остальные, но без земли, бедствующие, гибнущие с голоду. Им должна быть дана земля. […]

Непохвальна роль, какую играло до сих пор русское войско. Оно рубило поляков, рубило венгерцев, оно участвовало во всех злодеяниях русских императоров. Для него не существовало родной земли, родного народа. Его кумиром был царь, и волю его оно исполняло свято: оно резало свой народ, когда того хотелось царю, оно было палачом и тюремщиком России. Солдат прикрывается присягой, которую он не понимает, и солдату это прощается, потому что он не понимает, что он делает. Но чем можете оправдывать себя вы, господа офицеры? Вы учились кое-чему, вы развитее рядовых солдат, вы понимаете смысл присяги, вы должны знать, что вас призвали на защиту страны своей, а не на ее угнетение. Вы говорите, что сердце у вас обливалось кровью, когда вам приходилось бить венгерцев – так зачем же вы их били! Вы не хотели дружиться с австрийцами. Зачем же вы с ними дружились? […] Пора кончить эту постыдную роль. Пора вспомнить о службе отечеству. […]

Уж если в вас не найдется силы сказать «нет», – идите, но первый залп, который вам велят сделать в своих, сделайте в тех, кто вам велит его сделать, – и уж за одно это благословит вас народ.

Мы хотим, чтобы срок службы солдату не была целая вечность, убивающая в нем все гражданские способности, все человеческие силы, делающая его никуда не годным в отставке. Мы хотим, чтобы солдат шел в службу охотой, чтобы она представляла ему выгоды, чтобы срок службы был три-пять лет, чтобы солдат не отрывался окончательно от своей родной избы, чтобы он уходил только на время и после службы возвращался в свою семью, чтобы после службы он оставался тем же селянином, как и до рекрутства, чтобы он получал жалованье, не только достаточное для его текущих потребностей, но чтобы он мог посылать кое-что и домой, а не тянуть из дому последнюю копейку. Пусть наше войско будет ополчением, пусть каждая губерния составляет свою дружину. Незачем солдату уходить в мирное время за тысячу верст от своего дома.

Мы хотим сокращения расходов на все управление, мы хотим уничтожения вредных для народа управлений, как министерство государственных имуществ, министерство двора, удельное управление. У народа есть и головы, и старшины, есть, наконец, здравый смысл, в который верует и само правительство. […]

Мы хотим сокращения расходов на царскую фамилию. Зачем какому-нибудь великому князю сто тридцать лошадей, когда люди не менее порядочные и, уж разумеется, более полезные довольствуются вполне парой? Зачем на двор тратится пятьдесят миллионов в год, когда за десятую часть этой суммы можно иметь людей, знающих лучше свое дело и действительно полезных стране? Крепостное право кончилось, а с ним должно кончиться и барство, и всякие помещичьи замашки – дворовые, дворцы и дворы.

Мы хотим освобождения из казематов и возвращения из ссылки всех осужденных за политические преступления, мы хотим возврата на родину всех политических выходцев.

Наконец, мы хотим совершенного изменения основных законов. Например: «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти, не токмо за страх, но и за совесть сам бог повелевает». Что за клевета на Бога и совесть! В этом можно уверять только китайцев и турок, да и те едва ли верят подобной басне. Странно навязывать подобное верование народу, у которого девять миллионов сектантов, не признающих царя. […]

Но кому мы указываем эту программу? Кто станет ее выполнять? Где у нас люди, понимающие свои гражданские и человеческие права и способные предъявить свои требования? Дворянство? Нет, в дворянство мы не веруем, – оно показало уже свое бессилие, непонимание своих выгод и неуменье пользоваться обстоятельствами. Когда государь сказал им: «Я хочу, чтобы вы отказались от своих прав на крестьян», – им следовало ответить: «Государь, мы согласны, но и вы должны тоже отказаться от безусловной власти, вы ограничиваете нас, мы хотим ограничить вас». Это было бы последовательно, и в руках дворянства была бы конституция. Дворянство струсило, в нем недостало единодушия, и теперь очередь не за ним.

Надежду России составляет народная партия из молодого поколения всех сословий; затем все угнетенные, все, кому тяжело нести крестную ношу русского произвола, – чиновники, эти несчастные фабричные канцелярий, обреченные на самое жалкое существование и зависящие вполне от личного произвола своих штатских генералов; войско, находящееся совершенно в таком же положении, и двадцать три миллиона освобожденного народа, которому 19 февраля 1861 года открыта широкая дорога к европейскому пролетариату.

Обращаемся еще раз ко всем, кому дорого счастие России, обращаемся еще раз к молодому поколению. Довольно дремать, довольно заниматься пустыми разговорами, довольно бранить правительство втихомолку или рассказывать все одни и те же рассказы об одних и тех же плутнях разных Муравьевых*. Довольно корчить либералов, наступила пора действовать. […]

Говорите чаще с народом и с солдатами, объясняйте все, чего мы хотим и как легко всего этого достигнуть; нас миллионы, а злодеев сотни. Стащите с пьедестала, в мнении народа, всех этих сильных земли, недостойных править нами, объясните народу всю незаконность и разврат власти, приучите солдат и народ понять ту простую вещь, что из разбитого генеральского носа течет такая же кровь, как и из носа мужицкого. Если каждый из вас убедит только десять человек, наше дело и в один год подвинется далеко. Но этого мало. Готовьтесь сами к этой роли, какую вам придется играть, зрейте в этой мысли, составляйте кружки единомыслящих людей, увеличивайте число прозелитов, число кружков, ищите вожаков, способных и готовых на все и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно, то и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 декабря! Ведь в комнате или на войне, право, умирать не легче!

Прокламация «Молодая Россия» (1862 г.)

[…] Выход из […] гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один – революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка.

Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление, мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!

Понимает необходимость революции инстинктивно и мacca народа, понимает и небольшой кружок наших действительно передовых людей […] и вот из среды их выходят один за другим эти предтечи революции и призывают народ на святое дело восстания, на расправу со своими притеснителями, на суд с императорской партией. Расстреливание за непонимание дурацких положений 19 февраля, работа в рудниках за указание безнадежности настоящего положения, ссылка в отдаленные губернии, ссылка гуртом в каторжные работы за публичное заявление своего мнения, за молитву в церквах по убитым – вот чем отвечает императорская партия им!

Императорская партия! Думаете ли вы остановить этим революцию, думаете ли запугать революционную партию? Или до сих пор вы не поняли, что все эти ссылки, аресты, расстреливания, засечения насмерть мужиков ведут к собственному же вашему вреду, усиливают ненависть к вам и заставляют теснее и теснее смыкаться революционную партию, что за всякого члена, выхваченного вами из ее среды, ответите вы своими головами? Мы предупреждаем и ставим на вид, это только вам, члены императорской партии, и ни слова не говорим о ваших начальниках, около которых вы группируетесь, о Романовых – с теми расчет другой! Своей кровью они заплатят за бедствия народа, за долгий деспотизм, за непонимание современных потребностей. Как очистительная жертва, сложит головы весь дом Романовых!

Больше же ссылок, больше казней! – раздражайте, усиливайте негодование общественного мнения, заставляйте революционную партию опасаться каждую минуту за свою жизнь, но только помните, что всем этим ускорите революцию и что чем сильнее гнет теперь, тем беспощаднее будет месть.

Революции все способствует в настоящее время: волнение Польши и Литвы, финансовый кризис, увеличение налогов, окончательное разрешение крестьянского вопроса весной 1863 года[28], когда крестьяне увидят, что они кругом обмануты царем и дворянами, а тут еще носятся слухи о новой войне, поговаривают, что государь поздравил уже с ней гвардию. Начнется война, потребуются рекруты, произведутся займы, и Россия дойдет до банкротства. Тут-то и вспыхнет восстание, для которого достаточно будет незначительного повода. Но может случиться, что крестьяне восстанут не сразу в нескольких губерниях, а отдельными деревнями, что войско не успеет пристать к нам, что революционная партия не успеет сговориться, недостаточно централизуется и заявит свое существование нe общим бунтом, а частными вспышками, императорская партия подавит их, и дело революции снова остановится на несколько лет.

Для избежания этого Центральный Революционный комитет в полном своем собрании 7 апреля решил:

Начать издание журнала, который выяснил бы публике принципы, за которые он борется, и в то же время служил бы организатором революционной партии в России. В нем будут помещаться отчеты о заседаниях комитета, будут предлагаться вопросы на обсуждение провинциальным комитетам, будут заявляться публике мнения революционной партии о каждом важном событии. Комитет вынужден был приступить к изданию своего органа и тем, что еще ни один из издаваемых журналов не выяснил обществу революционной программы. Для доказательства этого мы обратимся к двум органам: «Колоколу» и «Великорусу»[29].

Несмотря на все наше глубокое уважение к А. И. Герцену* как публицисту, имевшему на развитие общества большое влияние, как человеку, принесшему России громадную пользу, мы должны сознаться, что «Колокол» не может служить не только полным выражением мнений революционной партии, но даже и отголоском их.

С 1849 года у Герцена начинается реакция: испуганный неудачной революцией 48 года, он теряет всякую веру в насильственные перевороты. […] Проходит еще год, и «Колокол», оказывая влияние на правительство, уже совсем становится конституционным. Увлечение им молодежи уменьшается, революционная партия ищет другого органа, и если он читается, то этому способствует еще прежняя слава Герцена, Герцена, приветствовавшего революцию, Герцена, упрекавшего Ледрю-Роллена[30] и Луи Блана[31] в непоследовательности, в том, что они, имея возможность, не захватили диктатуры в свои руки и не повели Францию по пути кровавых реформ для доставления торжества рабочим.

Наконец, его надежды на возможность принесения добра Александром или кем-нибудь из императорской фамилии; его близорукий ответ на письмо человека, говорившего, что пора начать бить в набат[32] и призвать народ к восстанию, а не либеральничать. Его совершенное незнание современного положения России, надежда на мирный переворот; его отвращение от кровавых действий, от крайних мер, которыми одними можно только что-нибудь сделать, окончательно уронили журнал в глазах республиканской партии.

Но нам могут возразить, что ошибаемся мы, а не Герцен, что отвращение его от насильственных переворотов проистекло из знакомства с историей Запада, от его уверенности, что каждая революция создает своего Наполеона.

Мы ответим на это, что и сам Герцен не разделяет этого мнения, да и революции кончились худо от непоследовательности людей, поставленных во главе ее. Мы изучали историю Запада, и это изучение не прошло для нас даром; мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48 года, но и великих террористов 92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90-х годах.

В июле прошлого года появился в России «Великорус».

Несмотря на всю ошибочность и отсталость его мнений, несмотря на радикальную противоположность их с нашими, мы все-таки должны заявить свое уважение к редакции его, выдавшей в России же протест против существующего порядка. Успех «Великоруса» был громадный, что и надо было предвидеть вначале. Удовлетворяя и как нельзя лучше совпадая с желаниями нашего либерального общества, т. е. массы помещиков, стремящихся хоть чем-нибудь нагадить правительству и опасающихся в то же время даже тени революции, грозящей поглотить их самих, кучки бездарных литераторов, сданных за ветхостью в архив, а во времена Николая считавшихся за прогрессистов, он все-таки не мог составить около себя партии. Его читали, о нем говорили, да и только. Он вызывал улыбку революционеров своим мнением о том, что государь побоится отдать приказ стрелять в собравшийся народ, своими невинными адресами, которыми думает спасти Россию. […] Не находя ни в одном органе полного выражения революционной программы, мы помещаем теперь главные основания, на которых должно построиться новое общество, а в следующих номерах постараемся развить подробнее каждое из этих положений.

Мы требуем изменения современного деспотического правления в республиканско-федеративный союз областей, причем вся власть должна перейти в руки Национального и областных собраний. На сколько областей распадется земля русская, какая губерния войдет в состав какой области – этого мы не знаем; само народонаселение должно решить этот вопрос.

Каждая область должна состоять из земледельческих общин, все члены которой пользуются одинаковыми правами.

Всякий человек должен непременно приписаться к той или другой из общин; на его долю по распоряжению мира назначается известное количество земли, от которой он, впрочем, может отказаться или отдать ее в наем. Ему предоставляется также полная свобода жить вне общины и заниматься каким угодно ремеслом, только он обязан вносить за себя ту подать, какая назначается общиной.

Земля, отводимая каждому члену общины, отдается ему не на пожизненное пользование, а только на известное количество лет, по истечении которых мир производит передел земель. Все остальное имущество членов общины остается неприкосновенным в продолжение их жизни, но по смерти делается достоянием общины.

Мы требуем, чтобы все судебные власти выбирались самим народом; требуем, чтобы общинам было предоставлено право суда над своими членами во всех делах, касающихся их одних.

Мы требуем, чтобы, кроме Национального собрания, составленного из выборных всей земли русской, которое должно собираться в столице, были бы и другие областные собрания в главном городе каждой области, составленные только из одних представителей последней. Национальное собрание решает все вопросы иностранной политики, разбирает споры областей между собой, вотирует законы, наблюдает за исполнением прежде постановленных, назначает управителей по областям, определяет общую сумму налога. Областные собрания решают дела, касающиеся до одной только той области, в главном городе которой они собираются.

Мы требуем правильного распределения налогов, желаем, чтобы он падал всей своей тяжестью не на бедную часть обще ства, а на людей богатых. Для этого мы требуем, чтобы Национальное собрание, назначая общую сумму налога, распределило бы его только между областями. Уже областные собрания разделяют его между общинами, а сами общины в полном своем собрании решают, какую подать должен платить какой член ее, причем обращается особое внимание на состояние каждого, одним словом, вводится налог прогрессивный.

Мы требуем заведения общественных фабрик, управлять которыми должны лица, выбранные от общества, обязанные по истечении известного срока давать ему отчет, требуем заведения общественных лавок, в которых продавались бы товары по той цене, которой они действительно стоят, а не по той, которую заблагорассудится назначить торговцу для своего скорейшего обогащения.

Мы требуем общественного воспитания детей, требуем содержания их на счет общества до конца учения. Мы требуем также содержания на счет общества больных и стариков – одним словом, всех, кто не может работать для снискания себе пропитания.

Мы требуем полного освобождения женщины, дарования ей всех тех политических и гражданских прав, какими будут пользоваться мужчины, требуем уничтожения брака, как явления, в высшей степени безнравственного и немыслимого при полном равенстве полов, а следовательно, и уничтожения семьи, препятствующей развитию человека, без которого немыслимо уничтожение наследства.

Мы требуем уничтожения главного притона разврата – монастырей, мужских и женских, тех мест, куда со всех концов государства стекаются бродяги, дармоеды, люди, ничего не делающие, которым приятен даровой хлеб и которые в то же время желают провести всю свою жизнь в пьянстве и разврате. Имущества как их, так и всех церквей должны быть отобраны в пользу государства и употреблены на уплату долга внутреннего и внешнего.

Мы требуем увеличения в больших размерах жалованья войску и уменьшения солдату срока службы. Требуем, чтобы по мере возможностей войско распускалось и заменялось национальной гвардией.

Мы требуем полной независимости Польши и Литвы как областей, заявивших свое нежелание оставаться соединенными с Россией.

Мы требуем доставления всем областям возможности решить по большинству голосов, желают ли они войти в состав Федеративной Республики Русской.

Без сомнения, мы знаем, что такое положение нашей программы, как федерация областей, не может быть приведено в исполнение тотчас же. Мы даже твердо убеждены, что революционная партия, которая станет во главе правительства, если только движение будет удачно, должна сохранить теперешнюю централизацию, без сомнения, политическую, а не административную, чтобы при помощи ее ввести другие основания экономического и общественного быта в наивозможно скорейшем времени. Она должна захватить диктатуру в свои руки и не останавливаться ни перед чем. Выборы в Национальное собрание должны происходить под влиянием правительства, которое тотчас же и позаботится, чтобы в состав его не вошли сторонники современного порядка (если они только останутся живы). К чему приводит невмешательство революционного правительства в выборы, доказывает прошлое французское собрание 48 года, погубившее республику и приведшее Францию к необходимости выбора Луи Наполеона в императоры.

Теперь, когда мы выяснили свою программу, к нам обратятся с вопросом, на кого же мы надеемся, где те элементы, сгруппировать которые мы хотим, кто на нашей стороне.

Мы надеемся на народ: он будет с нами, в особенности старообрядцы, а ведь их несколько миллионов.

Забитый и ограбленный крестьянин станет вместе с нами за свои права, он решит дело, но не ему будет принадлежать инициатива, а войску и нашей молодежи.

Мы надеемся на войско, надеемся на офицеров, возмущенных деспотизмом двора, той презренной ролью, которую они играли и теперь еще играют, убивая своих братьев поляков и крестьян, повинуясь беспрекословно всем распоряжениям государя. […]

Но наша главная надежда на молодежь. […] Помни же, молодежь, что из тебя должны выйти вожаки народа, что ты должна стать во главе движения, что на тебя надеется революционная партия! Будь же готова к своей славной деятельности, смотри, чтобы тебя не застали врасплох! Готовься, а для этого собирайтесь почаще, заводите кружки, образуйте тайные общества, с которыми Центральный Революционный Комитет сам постарается войти в сообщение, рассуждайте больше о политике, уясняйте себе современное положение общества, а для большего успеха приглашайте к себе на собрания людей, действительно революционных и на которых вы можете вполне положиться.

Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком «Да здравствует социальная и демократическая республика русская!» двинемся на Зимний дворец истреблять живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, т. е. какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться – и это последнее вернее, – что вся императорская партия как один человек встанет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет.

В этом последнем случае с полной верой в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: «В топоры!» – и тогда… тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!

Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами.

Но не забывай при каждой новой победе во время каждого боя повторять: «Да здравствует социальная и демократическая республика русская!»

А если восстание не удастся, если придется нам поплатиться жизнью за дерзкую попытку дать человеку человеческие права, пойдем на эшафот нетрепетно, бесстрашно и, кладя голову на плаху или влагая ее в петлю, повторим тот же великий крик: «Да здравствует социальная и демократическая республика русская!»

Правительство говорит, что революционеры жгут Петербург[34]. Установлен во всей России суд по полевым военным законам против злоумышленников, потому что правительство полагает, будто во всех провинциях революционные комитеты возбуждают к бунту и поджогу. Петербургское общество само дало правительству возможность принять подобные меры: оно дало эту возможность своими сплетнями и, читая повторение своих выдумок в официальных объявлениях, совершенно убедилось, что сплетни эти справедливы.

Мы достоверно знаем, что таких революционеров нет и не было. Несколько пылких людей написали и напечатали публикацию, резкие выражения которой послужили предлогом для нелепых обвинений. Довольно прочесть эту публикацию со вниманием, чтобы понять чувства ее издателей: эти люди экзальтированные и уже по тому самому неспособные иметь никаких низких намерений. Они сказали несколько опрометчивых слов, но, конечно, не придавали им того смысла, какой хочет в них видеть правительство и находит петербургская публика. Из их слов для нас ясно было их желание сказать только, что правительство ведет народ к восстанию и что они готовы стать в ряды народа при наступлении вооруженной борьбы. Но не отстать от народа, когда он поднимется, вовсе не то, что возбуждать его к резне. Думать, что облегченье судьбы простого народа не будет слишком дорого куплено ценою революции, – вовсе не то, что поджигать жилища и лавки бедняков. […]

Революционная партия никогда не бывает в силах сама по себе совершить государственный переворот. Пример тому – многочисленные попытки парижских республиканцев и коммунистов, которые всегда так легко подавлялись несколькими батальонами солдат. Перевороты совершаются народами.

Если бы начавшаяся теперь реакция ограничила свое влияние только преследованиями свободномыслящих людей, – из этого не вышло бы ничего важного для праздной толпы так называемого просвещенного общества. Но реакция отразится и на крестьянском вопросе, она окончательно отнимет у правительства всякую заботу об удовлетворении требований крепостных крестьян, а это уже плохая шутка для всего образованного общества. Крестьяне уже начинают готовиться к восстанию, и поднимутся, если не получат новой воли. Это уже решено между крестьянами во всех губерниях. Не верьте слухам, отрицающим этот факт, – они лживы. Они распространяются или малодушными людьми, зажмуривающими глаза от опасности, или правителями, обманывающими публику. Народное восстание близится. Пусть поймет это публика и пусть помнит. Пусть сообразит теперь, что реакция, порожденная ее же сплетнями, поддерживается ее легковерием, дает восстанию черного народа характер столь свирепый, что никакие усилия революционеров не будут в состоянии ни смягчить переворота, ни положить ему пределов.

Мы революционеры, т. е. люди, не производящие переворота, а только любящие народ настолько, чтобы не покинуть его, когда он сам без нашего возбужденья ринется в борьбу, мы умоляем публику, чтобы она помогла нам в наших заботах смягчить готовящееся в самом народе восстание. Нам жаль образованных классов; просим их уменьшить грозящую им опасность. Но для этого нужно, чтобы публика сделалась более хладнокровна и менее легкомысленна, чем какою выказала она себя в сплетнях о пожарах. Перестаньте поощрять правительство в его реакционных мерах.

Обращаемся с просьбою и к правительству. Пусть оно хорошенько поищет нас, пусть поищет получше, чем до сих пор искало. Как нам ни жалко несчастных страдальцев, которых оно мучит и судит за нас, как доходят до нас слухи, но мы все же не объявим себя, чтобы снять с этих людей ложное обвинение. И в этом мы всегда и перед всеми останемся правы: мы не посылали этих людей на опасность; мы, наши люди, целы и будут целы. Мы считали бы себя слишком слабыми, если бы могли попадаться. Нас узнают только тогда, когда мы явимся сами в рядах народа, открыто добывающего себе человеческие права.

Из романа «Что делать?»

[…] Ну, что же различного скажете вы о таких людях? Все резко выдающиеся черты их – черты не индивидуумов, а типа, типа до того разнящегося от привычных тебе, проницательный читатель, что его общими особенностями закрываются личные разности в нем. Эти люди среди других, будто среди китайцев несколько человек европейцев, которых не могут различить одного от другого китайцы: во всех видят одно, что они «красноволосые варвары, не знающие церемоний»; на их глаза, ведь и французы такие же «красноволосые», как англичане. Да китайцы и правы: в отношениях с ними все европейцы, как один европеец, не индивидуумы, а представители типа, больше ничего; одинаково не едят тараканов и мокриц, одинаково не режут людей в мелкие кусочки, одинаково пьют водку и виноградное вино, а не рисовое, и даже единственную вещь, которую видят свою родную в них китайцы, – питье чаю, делают вовсе не так, как китайцы: с сахаром, а не без сахару. Так и люди того типа, к которому принадлежали Лопухов и Кирсанов, кажутся одинаковы людям не того типа. Каждый из них – человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющийся взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук: это одна сторона их свойств, с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как то, что он дышит грудью; пока дышит эта грудь, она горяча и неизменна, – смело кладите на нее голову, на ней можно отдохнуть. Эти общие черты так резки, что за ними сглаживаются все личные особенности.

Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными, и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности. То были люди, хоть и той же натуры, но еще не развившейся до этого типа, а он, этот тип, зародился недавно; в мое время его еще не было, хоть я не очень старый, даже вовсе не старый человек. Я и сам не мог вырасти таким, – рос не в такую эпоху; потому-то, что я сам не таков, я и могу, не совестясь, выражать свое уважение к нему; к сожалению, я не себя прославляю, когда говорю про этих людей: славные люди.

Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он знамение времени, и, сказать ли? – он исчезнет вместе с своим временем, недолгим временем. Его недавняя жизнь обречена быть и недолгою жизнью. Шесть лет тому назад этих людей не видели; три года тому назад презирали; теперь… но все равно, что думают о них теперь; через несколько лет, очень немного лет, к ним будут взывать: «спасите нас!», и что будут они говорить, будет исполняться всеми; еще немного лет, быть может, и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые. Так что же, шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили от них пользу, этого для них довольно, и под шумом шиканья, под громом проклятий, они сойдут со сцены гордые и скромные, суровые и добрые, как были. И не останется их на сцене? – Нет. Как же будет без них? – Плохо. Но после них все-таки будет лучше, чем до них. И пройдут года, и скажут люди: «после них стало лучше; но все-таки осталось плохо». И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше, и все хорошее будет лучше; и опять та же история в новом виде. И так пойдет до тех пор, пока люди скажут: «ну, теперь нам хорошо», тогда уж не будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и с трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей?

Из прошения на имя Александра II (26 января 1864 г.)

[…] Переворот в государстве неизбежен, потому что совершается переворот в понятиях.

Все действия Вашего Величества с первой минуты вступления на престол доказывают понимание этого. Ваше Величество делали и делаете все, что возможно сделать государю лично для мирного исхода. Но старые государственные формы, приспособленные не для движения, а для застоя, парализуют все благие желания Вашего Величества и способнейших правительственных лиц. Этого противодействия не осилит никакой гений, потому что реформы не могут поспевать за развитием понятий. Вот почему все лучшие меры нынешнего царствования при первом извещении о них встречались с восторгом, а при исполнении с холодностью, а иногда неудовольствием. Теперь наиболее образованная часть нации видимо опередила в своих стремлениях правительство. Если правительство не займет своего природного места, т. е. не встанет во главе всего умственного движения государства, насильственный переворот неизбежен, потому что все правительственные меры, и либеральные, и крутые, будут обращаться во вред ему, и помочь этому невозможно. Правительству, не стоящему в такую пору во главе умственного движения, нет иного пути, как путь уступок. А при неограниченном правительстве система уступок обнаруживает, что у правительства и народа различные интересы и что правительство начинает чувствовать затруднения. Потому всякая его уступка вызывает со стороны народа новые требования, а каждое требование естественно рождает в правительстве желание ограничить или обуздать его. Отсюда ряд беспрерывных колебаний и полумер со стороны правительства и быстро усиливающееся раздражение в публике. Доказательства налицо: отмена крепостного права – событие, которое должно было вызвать в целом мире бесконечный крик восторга, – привело к экзекуциям, развитие грамотности – к закрытию воскресных школ, временные цензурные облегчения – к небывалым карательным мерам против литературы, множество финансовых мep – к возрастающему расстройству финансов и кредита, отмена откупов – это можно смело предсказывать – к небывалому пьянству, а оно, в свою очередь, приведет к ограничениям торговли водкой. Отсюда очевидно, что даже безусловно полезные и необходимые начинания должны были рождать в конечном результате неудовольствие. Что же сказать о влиянии следовавших за ними стеснений или карательных мер? Знающий историю – знает, что вина всего этого не в людях, а в учреждениях, не соответствующих времени. Но все это ведет к страшным результатам. Следственная комиссия, однажды учрежденная, может сделаться постоянным учреждением и потому обратиться в действительный революционный комитет. Это очевидно, так как ее задача отыскивать злоумышленников, а каждый ее шаг должен создавать их сотнями. Этого нельзя не предвидеть, понимая характер времени. Не знаю, разъяснила ли следственная комиссия правительству историю распространения воззваний. Но если в ней есть сведущие и способные государственные люди, ей следовало сделать это при самом учреждении. Кто следит за cобытиями и знает общие исторические законы, тот не может сомневаться, что дело шло, идет, и верно, будет идти обычным путем, потому что те же причины всегда рождают те же следствия. Правительство разбудило своими мерами общество, но не дало ему свободы высказываться. А высказываться – такая же потребность развивающегося общества, как болтать – развивающегося ребенка, потому обществу ничего не оставалось, как высказываться помимо дозволения. Вся литература год твердила об этом. Потаенные рукописи появлялись с незапамятных времен. Прошло их время, – появилась свободная печать за границей. По времени и она сделалась недостаточной, и тогда неизбежно должна была появиться тайная печать в России. Так и случилось. Если бы государственные люди смотрели на события и управление государством со всемирно-исторической, а не канцелярской точки зрения, их первейшею обязанностью было бы представить Вашему Величеству, что пришло время дать свободу слову. Если бы это было сделано, против каждого человека, который отважился бы напечатать статью, похожую на воззвание, нашлись бы десятки оппонентов, и на этом пункте завязалась бы такая же журнальная полемика, какая ведется на всех других, и которую опытнейшие европейские правительства считают важнейшим пособием в управлении государством. К несчастию, правительство прибегло к карательным мерам. Это был капитальный государственный промах. Имя наказанного человека сделалось чуть не самым популярным именем[35]. Содержание воззвания, конечно, было через месяц забыто тремя четвертям читавших. Но для публики наказанный сделался страдальцем за принцип свободы печати. С этой минуты борьба была неизбежна, и она началась. Со стороны публики ее вела не шайка, а громадная мacca. Каждый напечатавший воззвание мог быть уверен, что оно разойдется, потому что все будут участниками в распространении, а люди особенно пылкие будут даже переписывать и перепечатывать. Доискиваться какого-нибудь центра распространителей было бесполезно, потому что его, очевидно, не было. Если бы были люди, управлявшие делом, все воззвания имели бы одно направление и составлялись бы, конечно, гораздо умнее. Такая нелепая бравада, как «Молодая Россия»[36], никогда не могла бы появиться, потому что ею доставлен был правительству незаменимый случай убить на несколько лет тайную печать, восстановив против нее всю массу публики, без содействия которой распространение немыслимо: этого бы никак не могли упустить из виду руководители дела. Их, очевидно, не было, и потому правительство, учредив следственную комиссию, потеряло все, что выиграло «Молодой Россией». Если бы каждый арестованный выдавал всех, кого мог, цифры вышли бы баснословные, потому что каждый мог бы выдать нескольких знакомых, те – своих знакомых и так до бесконечности. Все это были бы распространители, а составители или печатники, по всей вероятности, – никому неизвестные личности, из коих, может быть, одни это делают по убеждению, другие по злобе, третьи для препровождения времени. Если бы между ними была связь, дело, конечно, велось бы серьезнее. Потому, что в деле участвует публика, каждый арест, каждая ссылка должны волновать массу людей и ожесточать огромную часть молодежи. Все это неизбежно приведет к тому, что, вероятно, вся эта шальная пропаганда на время прекратится для того, чтобы обратиться в серьезную, организованную. Дело в том, что преследования в связи с общим ходом дел необходимо должны выработать большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений. О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года между самою юною молодежью стали проявляться характеры, пред силою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, оказывались почти детьми. Это характеристический признак приближения грозы. Истребить этих людей нельзя, так как каждый десяток их обращается на следующий год в сотню, потому что в переходное время передовые личности каждого нового поколения становятся сильнее и сильнее. В настоящее время для правительства нет важнее вопроса, как тот: как привлечь к себе эти силы и направить их на практическую деятельность? Если оно не достигнет этого, ему придется начать с ними борьбу на смерть, результаты которой будут страшны, а исход во всяком случае тяжел для правительства, потому что ему будет приходиться все терять и ничего не выигрывать, а его противники – люди, которые будут по убеждению напрашиваться на страдания. Так же постепенно вырабатывались временем и французские террористы. Но во Франции переворот длился почти столетие, катастрофа последовала через 30 лет после смерти Людовика XIV, с которым умерла там старая система. У нас события должны идти гораздо быстрее, так как общая атмосфера в Европе теперь совсем другая; это видно, сличая явления, повторяющиеся в общих чертах с поразительным сходством.

Я считаю своею священнейшею обязанностью говорить все это, зная по собственному опыту, что в пылу деятельной жизни почти невозможно уяснить себе положение и заметить, с какою быстротою зреют обстоятельства. В такие критические эпохи единственное спасение правительства – как можно скорее и полнее слить свои интересы с народными. Восемь лет назад можно было пальцем перечесть людей, помышлявших о каких-либо представительных учреждениях; года три назад уже были люди, не сочувствующие монархическим началам, но самые крайние из них с ужасом бы отступили от роли террористов, а теперь, по всей вероятности, время уже вырабатывает таких людей, а сохранение старых форм будет быстро размножать их.

Из книги «Записки каракозовца»

[…] Говорят, характер есть признак силы ума. В отношении большинства это верное замечание: но иногда бывают такие личности, у которых характер далеко превосходит силу ума. К числу таких личностей принадлежал Каракозов*.

Каракозов, виновник события 4 апреля, был одним из тех редких людей, у которых дело заменяет слова. На сходках своего кружка он говорил меньше всех. Точно так же и в детстве он не был словоохотлив. Бывши учеником в пензенской гимназии, он никогда не высовывался и не участвовал в мелких стычках с надзирателями и учителями; зато, когда вышла крупная история с директором, он был в ней первым.

Однажды в Москве он шел вечером по улице и наткнулся на будочника, с ожесточением колотившего извозчика. Без всяких предварительных увещаний Каракозов немедленно ухватил будочника за шиворот, поднял его на воздух, потряс несколько раз и бросил в сторону со словами: «Всех бы вас перевешать!» Через несколько минут после подобных порывов волнующаяся страсть улегалась, и он, согнувшись шел, сидел или лежал неподвижно, думая какую-то думу. Товарищи еще в гимназии прозвали его Карлом XII.

Каракозов не был тщеславным человеком; он действовал под влиянием своей то неподвижной, то бурной натуры; он мало заботился о том, что о нем скажут, и делал только то, что по своим соображениям считал полезным. Еще менее, – в этом я уверен, – он думал о себе. Как известно, товарищи просили его не совершать до времени покушения – отсрочка очень приятная для человека, полного жизни… Он однако не послушался их, потому что, во-первых, он не знал того взаимного недоверия, которое Мотков* посеял между членами общества; во-вторых, он думал, что покушение даст им значительные денежные средства, а народ получит «уступочку», которой общество и воспользуется для пропаганды и для достижения своей цели – социальной республики… Однако, несмотря на силу своего характера, несмотря на предостережение своих товарищей, Каракозов не имел настолько ума, чтобы исполнить свое дело мастерски. Он как будто нарочно оставил все следы, чтобы открыть дело в случае неудачи. […]

При размышлении об этом нельзя, впрочем, упустить из виду того, что та неподвижность, которая отличала Каракозова в обыкновенное время, более всего вырабатывала эту неосторожность; незнакомый с мелкими житейскими неудачами, он не мог предугадать большую неудачу […]. Живя в тесном кружке молодых студентов, он, подобно Березовскому*, «в повстанье» без сомнения, действовал бы осторожнее…

Кроме того, Каракозов очень мог рассчитывать и на удачу своего покушения. Он был хороший стрелок, а промахнуться в упор было бы неслыханным делом… Тогда толпа растерзала бы его на месте, и едва ли бы тогда нашли какой-нибудь след его происхождения; даже если бы и нашли, то его неосторожность не повлекла бы за собой вредных последствий.

Некоторые словоохотливые господа обвиняют Каракозова в том, что немедленно после покушения он струсил и хотел было бежать. Конечно, эти господа сами никогда не были в подобном положении. Вспомните рассказы образованных военных: какой ужас страха чувствуют они перед началом сражения и ужас отвращения после него! Послушайте рассказы поляков, участвовавших в польском бунте 1863 года. Натыкаясь в одиночку на русского солдата, имея полную возможность повалить его выстрелом, многие не могли сделать это… Прицел сделан, а рука отказывается спустить курок… Так возмущается человеческое чувство против самого дозволительного убийства для защиты общественной свободы… Образованному человеку, как бы он ни был убежден в правоте своего поступка, чрезвычайно тяжело убить другого «человека». В то время как мозг его убежден в крайней правоте и необходимости известного поступка, нервы всего тела, непривычные к такому явлению, неожиданно протестуют… Повторяю, никто, кроме Каракозова, не может понимать, что Каракозов чувствовал в данную минуту.

Господа резонеры, которые, может быть, всю свою жизнь боятся какого-нибудь паука, должны помнить, что Каракозов чувствовал страх чуть ли не в первый раз в жизни именно в это мгновенье; вероятно, этот внезапный ужас, объявший его, был ужас громадной неудачи. Через минуту он владел уже полным присутствием духа, народ уже тормошил его, желая его раздавить…

– Дурачье! Ведь я для вас же! – сказал он. – А вы не понимаете.

– Ты поляк? – спросил его государь.

– Нет, чистый русский, – отвечал Каракозов спокойно.

– Почему же ты стрелял в меня?

– Потому что ты обещал народу землю, да не дал.

Затем девять дней Каракозов не открывал своей фамилии, пока не открыли ее обстоятельства, мало того, в начале следствия он сделал геройское усилие уморить себя голодом: несколько дней не принимал пищи, пока наконец он ослабел до такой степени, что ему силой вливали в рот пищу. […]

Самым неопровержимым доказательством его благородства служит глубокая степень ужасного раскаяния, сожаления о своем промахе, о гибели других, дело которых было для него делом жизни. Это нравственное страдание лишило его сна, не давало ему ни минуты покоя, ослабило его до такой степени, что под конец он сделался тенью прежнего человека, едва держался на ногах; самая голова даже стала склоняться на бок. А пять месяцев тому назад Боткин сравнивал его здоровье с быком. […]

Друзьям рабочим (1866 г.)

Братцы, долго меня мучила мысль и не давала мне покоя: отчего любимый мной простой народ русский, которым держится вся Россия, так бедствует? Отчего ему не идет впрок его безустанный тяжелый труд, его пот и кровь и весь-то свой век он работает задаром? Отчего рядом с нашим вечным тружеником – простым народом: крестьянами, фабричными и заводскими рабочими и другими ремесленниками – живут в роскошных домах-дворцах люди, ничего не делающие, тунеядцы-дворяне, чиновная орда и другие богатеи, – и живут они на счет простого народа, чужими руками жар загребают, сосут кровь мужицкую? Как же это, думалось мне, простой народ русский допустил у себя завестись таким порядкам? Ведь в нашей матушке России на каждую тысячу бедняков-рабочих едва ли придется десять человек праздных тунеядцев-богачей, которых содержит эта тысяча рабочих. Чего, наконец, смотрят наши цари, ведь они на то и поставлены от народа, чтобы зло уничтожать и заботиться о благе всего народа русского, народа рабочего, а не тунеядцев-богачей. Захотел я узнать, что умные люди насчет этого думают, стал читать книги разные, и много книг перечитал я о том, как люди жили в прежние, старинные времена. И что же, братцы, я узнал, что цари-то и есть настоящие виновники всех наших бед. […] Когда нынешний царь Александр Второй издал первый манифест о воле, не поверил я, друзья, в то время, чтобы это царь сделал от чистого сердца, добра только одному простому народу желаючи. С какой стати волк будет ублаготворять овец, когда он с них же шкуру дерет и мясо их жрет. А когда и самая воля вышла от царя, тут я увидел, что моя правда. Воля вот какая: что отрезали от помещичьих владений самый малый кус земли, да и за тот крестьянин должен выплатить большие деньги, а где взять и без того разоренному мужику денег, чтобы откупить себе землю, которую он испокон века обрабатывал? Не поверили в те поры и крестьяне, что царь их так ловко обманул: подумали, что это помещики скрывают от них настоящую волю, и стали они от нее отказываться да не слушаться помещиков, не верили и посредникам, которые тоже все были из помещиков. Прослышал об этом царь и посылает своих генералов с войсками наказать крестьян-ослушников, и стали эти генералы вешать крестьян да расстреливать. Присмирели мужички, приняли эту волю-неволю, и стало их житьишко еще хуже прежнего. Побывал я сам в разных местах нашей матушки России, нагляделся вдосталь на горемычное мужицкое житье. За неплатеж откупных денег в казну, за недоимки у крестьянина отымают последнюю лошаденку, последнюю корову, продают скот с аукциона и трудовыми мужицкими деньгами набивают царские карманы. Скоро, может статься, последнюю одежонку потащут с мужика. Грустно, тяжко мне стало, что так погибает мой любимый народ, и вот я решился уничтожить царя-злодея и самому умереть за мой любезный народ. Удастся мне мой замысел, я умру с мыслью, что смертью своей принес пользу дорогому своeмy другу русскому мужичку. А не удастся, так все же я верую, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути. Мне не удалось – им удастся. Для них смерть моя будет примером и вдохновит их. Пусть узнает русский народ своего главного могучего врага, будь он Александр Второй или Александр Третий и т. д. – это все равно. Справится народ со своим главным врагом, остальные мелкие его враги – помещики, вельможи, чиновники и другие богатеи, струсят, потому, что число их вовсе незначительно. Тогда-то и будет настоящая воля. Земля будет принадлежать не тунеядцам, ничего не делающим, а артелям, обществам самих рабочих. И капиталы не будут проматываться царем, помещиками да сановниками царскими, а будут принадлежать тем артелям рабочих. Артели будут производить выгодные обороты этими капиталами и доход делить между всеми работниками артели поровну. А были бы лишь средства, русский народ сумеет и без царя управляться, сам собой. Будет у всех достаток, так не будет и зависти, потому что некому будет завидовать, все будут равны, и заживет счастливо и честно русский народ рабочий, работая только для себя, а не для ублаготворения ненасытной жадности русских царей, царских сановников, царской семьи, помещиков и других тунеядцев, падких на мужицкие трудовые гроши. Вот мое последнее слово друзьям рабочим. Пусть каждый из них, в руки которого попадется этот листок, перепишет его и даст читать своим знакомым, а те передадут в другие руки. Пусть узнают рабочие, что об их счастье думал человек, пишущий эти строки, и сами позаботятся, не надеясь ни на кого, кроме себя завоевать себе счастье и избавить всю Россию от ее грабителей и лиходеев.

Размышления по поводу смертной казни (написано в Петропавловской крепости, 1866)

Неужели придется умирать! умирать! Зачем, почему? Я хочу жить! Эх, брат Николай Андреевич! Горя ты, верно, мало видал …мало видал, черт возьми! Да кто больше меня-то его видел, кто больше меня испытал прелесть жизни? Нет, я хочу жить для блага отчизны, – родина, родина, так-то ты благодаришь! […] Я представляю себе картину. Все это кругом тебя генералы, стража с барабаном, народ толпится кругом, а ты идешь, как на званый пир, гордо смотришь кругом и около, ждешь, что-то будет! Вот тебя подводят к позорному столбу, ломают шпагу… Ах, черт возьми, у меня шпаги-то нет! Ах, зачем же почетным гражданам не дают шпаги! Господи, чем же счастливее дворяне со шпагой, что ж надо мною будут ломать? Вот штука-то, в 1-й раз пожалел, что я не дворянин. […] Великое дело это цивилизация. Все били, били по ланитам, да вдруг и так стали вешать. А почему? А потому все цивилизация. Итак, да здравствует цивилизация, многие лета ей! Ура! да здравствует вешание без оплеух, плод цивилизации! Удивительный у меня характер. Все смеялся да смеялся, вот и досмеялся. А ведь, право, много этим терял в прошлой жизни, бывало, страшная грусть, а ты смеешься, и говорят: какой хитрый, бесчувственный. А ведь в самом деле, чего не смеяться, ведь в каждой драме столько комизма, что ей-богу, нельзя и не смеяться. […] Принято все воспоминать, – воспомним. Где-то ты, царица души моей, что-то ты делаешь? Поди, сидишь себе, переводы переводишь и не вздумаешь, не погадаешь по мне. Да ведь ты ненавидишь меня. А за что? Бог весть! Эх, дорогая ты моя, души моей искушение! Не все то делается, что говорится, и не все то говорится, что делается. Был я искренен, любил тебя нежно, мой поцелуй, хотя и робкий, жгет мои уста до cиx пор, и что бы то ни было, как бы ни было, а все-таки я для тебя был когда-то дорогим человеком и, может, сладостным воспоминанием до завтрешнего дня, а, может быть, и навсегда. Последнее мое слово будет твое имя. И я, как рыцарь: последний мой вздох будет вздох по тебе, мое искушение, мое древо зла. Вкусил я от плода запрещенного и что же – только мучил тебя и себя. Благо, что ты скоро отвернулась от меня, а то замучил бы тебя. Прощай, мой демон-искуситель.

Постой, брат, ты в драматизм вдаешься! Нельзя – исключительный случай такой пришел. То-то брат: сейчас и исключение. Признайся, слаб есть. Грешен, слаб был и слаб теперь. А все-таки смеяться следует над драмой всякого рода. А не проанализировать ли тебе свою драму? Стой! стой! Молчи, пожалуйста, от излишества потехи – я умру со стыда. Самая печальная комедия, какая только может быть в глупом создании, именуемом царем природы. То-то же. – Ну, друг нежный, неизменный, прости меня – не сделал я тебе ничего хорошего, как принято делать брату, да ведь я и сам о себе ничего не заботился, жил, как пташка божия, нынче здесь, завтра там; помышлял я все о благе людей, помышлял я, как бы мир осчастливить, а об тебе-то и позабыл… Что-то теперь будешь делать? Э, сестра, сестра, кинь ты эту жизнь скучную, тебе что она дает? Я хоть жил-то надеждами, думал – […] Эх ты горе-богатырь, думал ты! Сестра, сестра, прости меня, друг ты мой родимый. Как-то ты, поди рыдаешь, как-то, я думаю, поникла своею головешкой. Ну, да простися с жизнью, жизнь тебе не даст ничего, не проклинай меня, тебя позабывшего, не суди ты меня, я уже осужден беспощадным судом. – Что, опять расчувствовался? – говорит мой Мефистофель. Ну, шалишь, брат, тут не поймаешь, там, брат, имел право, а тут другое дело, тут ты дурак. Эх! сколь ты глуп, не понимаешь. Замолк мой бес. Сердце! Сердце! Что ты так стучишь? Боже мой, что со мною делается… Горло мое сдавлено ровно клещами. Я весь не свой. Воспоминания нахлынули, и какие воспоминания. Я видел его в цепях, моего друга, милейшего друга, я рыдал… как рыдают черти, да и теперь рыдаю, бросаю…

Из письма М.A. Бакунина А.И. Герцену* и Н.П. Огареву* (19 июля 1866 г.)

[…] Я разошелся с вами, если не в цели, так в методе, – а вы знаете: lа forme entraine toujours lе fond avec еllе[38] […] Ваш настоящий путь мне стал непонятен, полемизировать с вами мне не хотелось, а согласиться не мог. Я просто не понимаю ваших писем к государю, ни цели, ни пользы, – вижу в них, напротив, тот вред, что они могут породить в неопытных умах мысль, что от государства вообще, и особенно от всероссийского государства и от представляющего его правительства можно ожидать еще чего-нибудь доброго для народа. По моему убеждению, напротив, делая пакости, гадости, зло, они делают свое дело. Вы научились от английских вигов презирать логику, а я ее уважаю, – и позволю себе вам напомнить, что тут дело идет не о логике произвольной лица, но о логике фактов, самой действительности. Вы утверждаете, что правительство, так как оно было поставлено, могло сделать чудеса «по плюсу и по минусу» («Колокол» l5 дек. 65, стр. 1718), а я убежден, что оно сильно только в минусе и что никакой плюс для него недоступен. Вы упрекаете своих бывших друзей, нынешних государственных патриотов в том, что они сделались доносчиками и палачами. Мне же, напротив, кажется, что кто хочет сохранения всецелости империи, должен стать смело на сторону Муравьева*, который является мне доблестным представителем, Сен-Жюстом* и Робеспьером* всероссийской государственности, и что хотеть сохранения интегритета и не хотеть муравьевщины было бы непростительным слабодушием. У декабристов было в обеих разделявших их партиях более логики и более решимости: Якушкин* хотел зарезать Александра Павловича за то только, что тот смел подумать о воссоединении Литвы с Польшею, Пестель* же смело провозглашал разрушение империи, вольную федерацию и социальную революцию. Он был смелее вас, потому что не оробел перед яростными криками друзей и товарищей по заговору, благородных, но слепых членов северной организации. Вы же испугались и отступились перед искусственным, подкупленным воплем московских и петербургских журналистов, поддерживаемых гнусною массою плантаторов и нравственно обанкротившимся большинством учеников Белинского* и Грановского*, твоих учеников, Герцен*, большинством старой гуманно-эстетизирующей братии, книжный идеализм которой не выдержал, увы, напора грязной, казенной русской действительности. Ты оказался слаб, Герцен, перед этой изменой, которую твой светлый, проницательный, строго-логический ум непременно предвидел бы, если б не затемнила его сердечная слабость. […] Ты все говоришь с ними, усовещиваешь их, точно так же как усовещиваешь императора, вместо того, чтоб плюнуть один раз навсегда на всю свою старую публику и, обернувшись к ней спиною, обратиться к публике новой, молодой, единоспособной понять тебя искренно, широко и с волею дела.

[…] Массы иногда по близорукости и невежеству увлекаются в сторону от столбовой дороги, ведущей прямо к их цели, и нередко становятся в руках правительства и привилегированных классов орудием для достижения целей, решительно противных их существенным интересам. Что ж, неужели люди, знающие, в чем дело, знающие, куда надо и куда не надо идти, должны ради популярности увлекаться и врать вместе с ними? В этом ли состоит ваша пресловутая практичность? Не та ли самая практичность заставила Мацини[39] нейтрализировать республиканское знамя в 1859 г., писать послания к папе и к королю, искать сделок с Кавуром[40] и от уступки к уступке не она ли его довела до совершенного, собственноручного разрушения республиканской партии в Италии? Она же превратила народного героя Гарибальди* в бессловесного слугу Виктора Эмануила[41] и Наполеона III*. Говорят, Мацини и Гарибальди должны были уступить воле народной. В том-то и дело, что они уступили не воле народной, а небольшому буржуазному меньшинству, взявшему на себя право говорить во имя равнодушного ко всем этим политическим переменам народа. То же самое случилось и с вами. Вы приняли литературно-помещичий вопль за выражение народного чувства и оробели – оттуда перемена фронта, кокетничанье с лысыми друзьями-изменниками и новые послания к государю… и статьи в роде 1-го мая нынешнего года, – статьи, которой я ни за что в мире не согласился бы подписать; ни за что в мире я не бросил бы в Каракозова камня и не назвал бы его печатно «фанатиком или озлобленным человеком из дворян». […] Я, так же как и ты, не ожидаю ни малейшей пользы от цареубийства в России, готов даже согласиться, что оно положительно вредно, возбуждая в пользу царя временную реакцию, но не удивляюсь отнюдь, что не все разделяют это мнение, и что под тягостью настоящего, невыносимого, говорят, положения нашелся человек менее философски развитой, но зато и более энергичный, чем мы, который подумал, что гордиев узел можно разрезать одним ударом. Несмотря на теоретический промах его, мы не можем отказать ему в своем уважении и должны признать его «нашим» перед гнусной толпой лакействующих царепоклонников. В противность сему ты в той же статье восхваляешь «необыкновенное» присутствие духа молодого крестьянина, редкую быстроту соображения и ловкость его. Любезный Герцен, ведь это из рук вон плохо, на тебя непохоже, смешно и нелепо. Что ж необыкновенного и редкого в действии человека, который, видя, как другой человек подымает руку на третьего, хватает его за руку или ударяет по ней; ведь это сделал бы всякий, старик, так же, как и молодой, царененавистник, так же, как и самый ревностный царепоклонник. Это сделал бы всякий без мысли, без цели, а механически, инстинктивно, с быстротою и ловкостью всякого инстинктивного движения […] Ты в той же статье еще сердишься на царя, что он возведением Комисарова в дворянское достоинство будто бы исказил смысл урока, данного нам историею. В чем же состоит по-твоему смысл исторического урока? Догадаться не трудно: Рылеевы*, Трубецкие*, Волконские*, Петрашевские*, Каракозовы* – непримиримые враги императорства, – все из дворян. Сусанины[42], Мартьяновы, Комисаровы* – поборники и спасители самодержавия – все из народа. Ты же, продолжая свою роль непризванного и непризнанного советника и пестуна всего царского домa, не исключая даже и Лейхтенбергских, ты упрекаешь Александра Николаевича в том, что он унижает преданное ему крестьянство перед враждебным ему дворянством. А ведь, что ни говори, Герцен, Александр Николаевич, руководимый чувством самосохранения, лучше понимает смысл государственной русской истории, чем ты.

Пора резюмироваться: не подлежит сомнению, что ваша пропаганда в настоящее время не пользуется даже и десятою долею того влияния, которое она имела четыре года тому назад. Звоны вашего «Колокола» раздаются и теряются ныне в пустыне, не обращая на себя почти ничьего внимания […] Значит, что он звонит по пустому и благовестит не то, что следует. Вам остается два выхода: или его прекратить, или дать ему направление иное. […] Ищите публики новой, в молодежи, в недоученных учениках Чернышевского* и Добролюбова*, в Базаровых, нигилистах – в них жизнь, в них энергия, в них честная и сильная воля. Только не кормите их полусветом, полуистиною, недомолвками. Да, встаньте опять на кафедру и, отказавшись от мнимой и, право, бессмысленной тактичности, валяйте все, что сами думаете, сплеча и не заботьтесь больше о том, сколькими шагами вы опередили свою публику. Не бойтесь, она от вас не отстанет, и в случае нужды, когда вы будете уставать, подтолкнет вас вперед. Эта публика сильна, молода, энергична, – ей надо полного света и не испугаете вы ее никакою истиною. Проповедуйте вы ей практическую осмотрительность, осторожность, но давайте ей всю истину, дабы она при свете этой истины могла узнать, куда идти и куда вести народ. Развяжите себя, освободите себя от старческой боязни и от старческих соображений, от всех фланговых движений, от тактики и от практики, перестаньте быть Эразмами; станьте Лютерами[43] и возвратится к вам вместе с утраченной верою в дело и старое красноречие и старая сила, – и тогда, но только тогда ваши старые блудные дети-изменники, познав вновь в вашем голосе голос начальника, возвратятся к вам с покаянием, и горе вам, если вы согласитесь принять их.

Из книги «Записки революционера»

Различные писатели пробовали объяснить движение в народ влиянием извне. Влияние эмигрантов – любимое объяснение всех полиций всего мира. Нет никакого сомнения, что молодежь прислушивалась к мощному голосу Бакунина*; верно также и то, что деятельность Интернационала производила на нас чарующее впечатление. Но причины движения в народ лежали гораздо глубже. Оно началось раньше, чем «заграничные агитаторы» обратились к русской молодежи, и даже раньше возникновения Интернационала[44]. Оно обозначилось уже в каракозовских кружках в 1866 году. Его видел еще раньше Тургенев в 1859 году и отметил в общих чертах[45]. В кружке чайковцев[46] я всеми силами содействовал развитию этого уже наметившегося движения; но в этом отношении мне приходилось только плыть по течению, которое было гораздо сильнее, чем усилия отдельных личностей. […]

Наши старшие братья не признавали наших социалистических стремлений, а мы не могли поступиться ими. Впрочем, если бы некоторые из нас и отреклись от этих идеалов, то и то бы не помогло. Все молодое поколение огулом признавалось «неблагонадежным», и потому старшее поколение боялось иметь что-нибудь общее с ним. Каждый молодой человек, проявлявший демократические симпатии, всякая курсистка были под тайным надзором полиции и обличались Катковым как крамольники и внутренние враги государства. Обвинения в политической неблагонадежности строились на таких признаках, как синие очки, подстриженные волосы и плед. Если к студенту часто заходили товарищи, то полиция уже наверное производила обыск в его квартире. Обыски студенческих квартир производились так часто, что Клеменц*, со своим обычным добродушным юмором, раз заметил жандармскому офицеру, рывшемуся у него: «И зачем это вам перебирать все книги каждый раз, как вы у нас производите обыск? Завели бы вы себе список их, а потом приходили бы каждый месяц и проверяли, все ли на месте и не прибавилось ли новых». По малейшему подозрению в политической неблагонадежности студента забирали, держали его по году в тюрьме, а потом ссылали куда-нибудь подальше на «неопределенный срок», как выражалось начальство на своем бюрократическом жаргоне. Даже в то время, когда чайковцы занимались только распространением пропущенных цензурой книг, Чайковского дважды арестовывали[47] и продержали в тюрьме по пяти или шести месяцев; причем в последний раз арест произошел в критический для него момент. Только что перед тем появилась его работа по химии в «Бюллетене Академии Наук», а caм он готовился сдать последние экзамены на кандидата. В конце концов, его выпустили, так как жандармы не могли найти никаких поводов для ссылки его. «Но помните, – сказали ему, – если мы арестуем вас еще раз, вы будете сосланы в Сибирь». Заветной мечтой Александра II действительно было основать где-нибудь в степях отдельный город, зорко охраняемый казаками, и ссылать туда всех подозрительных молодых людей. Лишь опасность, которую представлял бы такой город с населением в двадцать-тридцать тысяч политически «неблагонадежных», помешала царю осуществить его поистине азиатский план. […]

Так как во время наших споров в кружке постоянно поднимался вопрос о необходимости агитации в пользу конституции, то я однажды предложил серьезно обсудить это дело и выработать план действия. Я всегда держался того мнения, что, если кружок что-нибудь решает единогласно, каждый должен отложить свое личное чувство и приложить все усилия для общей работы. «Если вы решите вести агитацию в пользу конституции, – говорил я, – то сделаем так: я отделюсь от кружка в видах конспирации и буду поддерживать сношения с ним через кого-нибудь одного, например, Чайковского. Через него вы будете сообщать мне о вашей деятельности, а я буду знакомить вас в общих чертах с моею. Я же поведу агитацию в высших придворных и высших служебных сферах. Там у меня много знакомых, и там я знаю немало таких, которые уже недовольны современным порядком. Я постараюсь объединить их вместе и, если удастся, объединю в какую-нибудь организацию. А впоследствии, наверное, выпадет случай двинуть все эти силы, с целью заставить Александра II дать России конституцию. Придет время, когда все эти люди, видя, что они скомпрометированы, в своих собственных же интересах вынуждены будут сделать решительный шаг. Те из нас, которые были офицерами, могли бы вести пропаганду в армии. Но вся эта деятельность должна вестись отдельно от вашей, хотя и параллельно с ней». […]

Кружок не принял этого предложения. Зная отлично друг друга, товарищи, вероятно, решили, что, вступив на этот путь, я не буду верен самому себе. В видах чисто личных я теперь в высшей степени рад, что мое предложение тогда не приняли. Я пошел бы по пути, к которому не лежало мое сердце, и не нашел бы лично счастья, которое встретил, пойдя по другому направлению. […]

Не раз обсуждали мы в нашем кружке необходимость политической борьбы, но не приходили ни к какому результату. Апатия и равнодушие богатых классов были безнадежны, а раздражение среди молодежи еще не достигло того напряжения, которое выразилось шесть или семь лет спустя борьбой террористов под руководством Исполнительного комитета. Мало того, – такова трагическая ирония истории – та самая молодежь, которую Александр II в слепом страхе и ярости отправлял сотнями в ссылку и в каторжные работы, охраняла его в 1871–1878 годы. Самые социалистические программы кружков мешали повторению нового покушения на царя. Лозунгом того времени было: «Подготовьте в России широкое социалистическое движение среди крестьян и рабочих. О царе же и его советниках не хлопочите. Если движение начнется, если крестьяне присоединятся массами и потребуют землю и отмену выкупных платежей, правительство прежде всего попробует опереться на богатые классы и на помещиков и созовет Земский Собор. Точно таким же образом крестьянские восстания во Франции в 1789 году принудили королевскую власть созвать Национальное собрание. То же самое будет и в России».

Но это было еще не все. Отдельные личности и кружки, видя, что царствование Александра II фатально все больше и больше погружается в реакционное болото, и питая в то же время смутные надежды на «либерализм» наследника (всех молодых наследников престола подозревают в либерализме), настаивали на необходимости повторить попытку Каракозова[48]. Но организованные кружки упорно были против этого и настойчиво отговаривали товарищей. Теперь я могу обнародовать факт, который до сих пор был неизвестен. Из южных губерний приехал однажды в Петербург молодой человек с твердым намерением убить Александра II. Узнав об этом, некоторые чайковцы долго убеждали юношу не делать этого; но так как они не могли переубедить его, то заявили, что помешают eмy силой. Зная, как слабо охранялся в ту пору Зимний дворец, я могу утвердительно сказать, что чайковцы тогда спасли Александра II. Так твердо была настроена тогда молодежь против той самой войны, в которую она бросилась потом с самоотвержением, когда чаша ее страданий переполнилась.

Исповедь (1877 г.)

Пишу к вам, друзья, потому, что чувствую сильнейшую потребность высказаться; высказываюсь же перед вами потому, что вас я считаю единственными людьми, близкими ко мне. Если, кроме народного дела, для меня существовало что-нибудь родное, то это вы, потому я вас и назвал друзьями. Я вас глубоко уважал; уважал за вашу преданность народу; уважал потому, что был с вами наиболее солидарен (это вы увидите ниже); уважал за вашу серьезность, уважал, наконец, за вашу высокую нравственность. Я начинаю свою исповедь.

Особенные обстоятельства воспитания, постоянное нахождение среди народа и т. д. воспитали во мне чувство, какое-то особенно теплое к народу (я не могу иначе выразиться). Но затем под влиянием чтения неопределенное чувство оформилось: я стал любить народ и его счастье. Таким я поступил в Технологический институт. Здесь я встретился со своими бывшими товарищами: Леонидом[49] и Сергеем[50]. Отчасти под влиянием их, отчасти под влиянием нового чтения мои убеждения сделались определеннее: я уже сознал, что только насильственный путь есть единственный для выхода народу из его положения; но у меня ничего не было определенного, как действовать среди фабричных рабочих и как среди сельских. В это время я сталкиваюсь с Низов[киным]* и его рабочим. Однажды мы с ним отправились к одному рабочему и затем все пошли пить чай в трактир. Рассказ этого рабочего об особенной жизни произвел на меня странное впечатление. Я вышел из трактира как угорелый. Казалось, я готов был в это время обнять весь свет. По улице я бежал; сбил с ног несколько человек. По дороге мне попался какой-то господин, обидевший женщину, я ему дал в ухо. С этого времени для меня не существовало более никаких заведений, я решил посвятить всего себя, все свое время деятельности среди народа. Под таким впечатлением я отправился на лето домой. Летом в Орле я ходил по трактирам, знакомился с кузнецами. Отправился к инспектору народных училищ с целью поступить в народные учителя; меня не приняли; я возвращался в Питер, проезжая через Москву. В Москве встретился с Долгуш[иным]*, который и стал меня убеждать присоединиться к его сообществу. Я спросил, в чем заключается их деятельность. «Ходить в народ и агитировать прямо, не скрываясь». Но разве народ готов? – спросил я его. Готов, – ответил он мне, – и коли не верите, отправьтесь и походите среди народа. Я задумался, хотел действительно отправиться пешком и пройти всю Волгу сверху донизу, чтобы воочию убедиться в справедливости его слов. Но явился Леонид, и я отправился с ним в Питер. Здесь я познакомился с очень многими из его товарищей, – познакомился и с Силычем[51]. Как я сказал выше, у меня не было определенного плана, как действовать среди народа. Я решился присмотреться к деятельности других и в то же время я хотел испытать на своей шкуре положение народа, хотел его узнать, хотел, чтоб он мне вполне доверял, чтоб он относился ко мне, как к равному; я поступил на Пут[иловский] завод рабочим. Отчасти трудность работы и мое плохое материальное положение (которое было хуже даже положения рабочего – я жил не в артели и питался селедкой да чаем), отчасти что был замечен – через месяц я принужден был бросить завод. Как действовать среди народа, для меня и тогда не выяснилось, я был и тогда еще невыработанною личностью. Я не знал, что с собою делать. Люди (это вы), которых я уважал – мне не доверяли (и имели полное право, потому что в серьезном деле могут участвовать только личности, вполне сложившиеся). Когда однажды пришел на вашу сходку (в казарму) – вы поспешили разойтись… Оправдывая вполне ваше поведение – мне было горько… Повторяю, я сам не знал, что с собою делать… Но является Сергей и говорит: «Хочешь, Дмитрий, отправимся в Тверскую губернию, выучимся пилить – какая пара из нас выйдет. А тогда пойдем на дело». Хоть на край света, – ответил я ему, – готов я сейчас же отправляться. Через месяц нас арестовали в Твер[ской] губ[ернии]. Сергей был в страшном волнении (он пользовался моим большим, чем кто-либо из вас, уважением) […] «Как скоро, как скоро…» – повторял он, ходя по волостному правлению. Я же был совершенно хладнокровен. Ночью из одного села мы бежали. Ночь была страшно темна, кругом болото, мы по колено в воде. Так мы добрались до лесу. «Ну, Митька, – сказал, обнимая и целуя меня, Сергей, – мы теперь с тобой полные отщепенцы – пусть же этот братский поцелуй служит нам вечною памятью, что отныне мы принадлежим народу и только народу». Я не умею в тех случаях говорить, но вся моя дальнейшая жизнь доказала, что сдержал это слово… Мы явились в Москве, потом в Пензе. В это время я страстно накинулся на чтение. В Пензе я провел около месяца в гостинице, совершенно один, погруженный в чтение. Я задумывался до самозабвения. В это время я почти сложился – мои убеждения определились. Я поступил к Войнар[альскому]*. Пробывши в качестве письмоводителя около 6 месяцев, я почувствовал страшно неловкое положение: в одно и то же время я проповедовал против существующего привилегированного строя и сам занимал привилегированное положение – такое нравственное раздвоение я не мог выдержать: отныне я решился занимать только положение рабочего. Из Пензы я отправился в Саратов; начались мои странствования. Саратов, Тамбов, Москва и т. д. Встретился с массой личностей; из разговора с ними увидел, что народ мало кто знает, что большинство бывавших в народе, как прекрасно выразилась Ободов[ская]*, только пропорхнули […] К тому же начались аресты. Я положил себе уйти в народ и не являться до тех пор на свет, пока не изучу все народные элементы. Под элементами же народными я понимал: сельский, городской, староверов и т. д. Я хотел себя бросить, так сказать, в море (житейское), с тем, что, если выплыву, буду человек, пропаду – туда и дорога. И вот я начинаю, с бурлака, рабочего на пристанях (где познакомился с знаменитыми волжскими артелями: дубовской, парамзинской, поимской), коробейника, рабочего на железных дорогах, рабочего ватажного, старовера (был, с месяц, начетником у странников или по-волжски подпольных – дальше не мог вытерпеть), беспаспортного рабочего, перепробовал все эти положения […] Я не прочел в это время ни строчки; но я чувствовал, что с каждым днем я становился все ближе и ближе к нapoдy. Я чувствовал, что я стал ненавидеть его ненавистью […] В артелях я был всегда одним из первых протестантов – что я называю быть народным реальным протестантом […] Сначала я учился у народа – в Астрахани я кончил народное образование свое – и онародился. Онародиться же значит понимать вполне народ – и говорить для него понятным языком. В Астрахани на меня повлияла одна личность из народа (я был вместе с ним в артели – катали селедки) […] Такой громадной силы воли, такого уменья овладевать массами – я еще никогда не встречал. Я встретился с ним при особенных условиях. Я шел по Астрахани, вдруг смотрю – около одного дома толпа, я подбегаю […] Смотрю, какой-то крик, разобрать ничего нельзя […] Но вот выделяется из толпы личность и кричит «(русское выражение) глядеть, валяй кирпичами». И масса кирпичей полетела в стекла дома. Оказалось, это рабочие в доме своего хозяина, их обсчитавшего. «Стой, – слышу я дальше, – за мной». И прежняя же личность ведет куда-то всю массу… кругом бегает полиция. Вся масса выходит на площадь в конце города, вдали острог… На площади войско… толпа останавливается… я очутился рядом с коноводом […] Подъезжает командир – как видно, человек бывалый. «Вы что это, ребята? Марш по домам!» И вся толпа стала расходиться […] Остался только коновод с опущенной головой, недалеко от него я […] Два полицейских хотели его схватить; но он со словом: «братцы, неужели ж выдадите» […] дал так сильно этим полицейским, что они повалились как снопы, и я не успел сделать прыжка, думая ему помочь […] На помощь этим полицейским бросились другие… Но бывалый командир крикнул: «оставить его». И его отпустили… Толпа разошлась… В каком-то чаду ходил я по городу, стараясь разыскать коновода […] Бродя по площади, я заметил у одного кабака стечение народа. Я вхожу в кабак и вижу след[ующую] сцену: около стойки множество народа; в одном углу за столом, в середине компании, сидит тот коновод с опущенной головой […] На столе водка, кругом компания, обращаясь к коноводу, говорит: «ах, дядя Василий, ну ж молодец, вот это так ухач. Пей, слышишь, сколько душе угодно; накачаем тебя во как…» Наконец, дядя Василий поднимает голову, вскакивает и кричит: «водки, дайте водки, залейте душу мне»; ему подают полуштоф […] он выпивает его весь через горлышко […] выскакивает на середну кабака и кричит: «братцы: кто желает со мною побиться полюбовно?» Никого не находится, он продолжает: «братцы, кто же полюбовно… хоть побейте меня, да только утешьте – внутри жгет». Из толпы выделяется здоровый парень, они бьются; по третьему разу дядя Василий падает: встает, обнимает своего противника и говорит: «ну, будь мне друг, ты старший мне брат, я младший». Они меняются крестами […] Здесь-то я сошелся с этим дядею Василием. Вам не понятно все это последнее. Он вел массу к острогу, – ему не удалось – вот это-то его и жгло… Я после с ним проработал около двух месяцев в разных артелях; бывали артели и по 300 человек и все под каким-то точно магическим обаянием этого человека находились. В восхищении я себе повторял: как бы мне сделаться таким, как бы мне сделаться таким […] Но в ответ от него получил: «работай всегда впереди всех и больше всех, да узнай побольше – и будешь таким»… Он стал моим идеалом. Это действительно замечательная личность. Такие личности во время народных движений становятся Разиными и Пугачевыми. Но в мирное время им нет деятельности: за исключением коноводов в артелях, они пьянствуют беспросыпно… Здесь-то я и покончил свое народное образование […] Я уехал отсюда в один из южных городов. Там я явился уже не учеником, а сам действующим в артелях. В одной артели я был избран артельщиком. Тогда я чувствовал высшее нравственное довольство. Но вдруг я слышу о турецкой войне, я бросаю народ и начинаю пробираться к интеллигентным центрам. Я не сдержал своего обещания: я не изучил вполне народных элементов… Мне рано еще было являться в интеллигенцию, с тем, чтобы, пристав к серьезной группе личностей, преследующих народные интересы, – начать серьезную деятельность среди народа. Но, признаться сказать, я стосковался и о вас, мне захотелось увидеться с вами; к тому более двух лет ни строчки не читал, – все это вместе с вышеупомянутыми причинами и толкнуло меня к интеллигентным центрам. Случайно я встретился со Львовной[52], а там очутился в Питере. Теперь я явился с совершенно готовою программою. Когда-то народ обладал землею и политическою самостоятельностью; со временем он потерял и то, и другое. Но вместо его политической самостоятельности явилась центральная власть, сумевшая сорганизовать его силы для отражения татар, и русский народ остался ей благодарен. Отсюда-то и его идеал: общая земля и его идеальный царь. Идеал вполне определенный и в то же время совершенно противоположный действительности. Понятно, что народ должен был бороться с действительною центральною силой и ее представителем – царем. Но борьба была еще возможна, пока у народа была организованная сила, около которой он мог группироваться, это – казачество; впоследствии же борьба становилась все более и более неравною… Но настала крестьянская реформа. Это был переход наш от рабского строя к капиталистическому. На первый раз, впрочем, оставили еще общину крестьянскую с землею, только все, что зарабатывалось с этой земли крестьянином, отбиралось в виде податей. Так было нужно для правительства; но теперь правительство быстро стремится к уничтожению общины, и я убежден, что в недалеком будущем община уничтожится, и у нас образуется пролетариат, одним словом – мы повторим то же, что совершается теперь в западноевропейских государствах. Но крестьянская реформа и все последующее повлияло хорошо на крестьянина: оторвало его от помещика, поставило лицом к лицу с центральной властью: народ теперь (разумеется, в лице лучших людей) понял, что ему не на кого надеяться; он только не додумался, что ему делать. Как выйти из своего положения? Отсюда-то и понятна наша задача: она подготовительная – организация народной партии. Я не согласен с теми, кто говорит, что теперь возможно какое-нибудь крупное движение среди народа, не согласен потому, что у народа нет такой силы, около которой он мог бы сгруппироваться. Я не согласен с теми, кто говорит: бунтуй от нуля до бесконечности, потому что подобное расшатывание государства, не основанное на умственной подкладке, ни к чему не поведет (тому множество примеров в истории и между прочим в русской: смутное время, движение Малороссии в половине XVII столетия[53] и т. д.). Итак, организация народной партии есть главная наша цель. Деятельность среди народа распадается на деятельность среди фабричных и среди сельских. Среди фабричных, кроме умственной подготовки, практическая деятельность есть стачки, а потом устройство касс и библиотек. Среди сельских – кроме, опять-таки, умственной подготовки, практическая деятельность должна состоять: в местной борьбе с местными эксплуататорами и в борьбе против правительства; последняя же должна состоять, – раз только составилась группа крестьян, могущая сознательно влиять на остальную массу окружающих местных крестьян, – в неплатеже податей. Это, по-моему, единственно целесообразная и единственно жизненная задача. Крестьяне теперь без того инстинктивно стремятся не платить податей (образованием разных обществ неплательщиков, лидальщиков[54] и т. д.); мы только должны это инстинктивное стремление оформить и сделать сознательным.

С такой-то программой я приехал в Питер. Признаться, я здесь разочаровался. Мне хотелось в соединении с несколькими личностями приступить к осуществлению моей программы. При этом мне хотелось, чтобы личности были вполне знакомы с народом: потому что я признаю, что каждый из нас не должен заикаться ни о какой пропаганде, пока не узнает народ. Далее, находя, что все народные книжки почти неудовлетворительны, потому что народу не нужны такие книжки, в которых говорилось бы неопределенно о восстании, ему нужны книжки, в которых, за выяснением современного строя, была бы предложена определенная программа, с чего начинать и чего требовать. Я думал с помощью других и этим заняться, повторяю – я несколько разочаровался. Некоторое время я ходил в Питере. Мне было решительно все равно, что со мною будет, в это время меня арестовали […] Я попал в крепость. Я с жаром бросился в чтение книг, но только и нашел, что истории: Костомарова*, Соловьева[55], Стасюлевича*, Шлецера* – все это уже давным-давно прочитанное и перечитанное, а потому неинтересное… А тут еще ни к кому нельзя ни строчки писать, ни от кого никаких известий получить. Мне пришла мысль испробовать себя: что будет, если я ни с кем не буду ни говорить, ни стучать. На воле мне никогда не приходилось встречать условий, которые бы придавили меня; мне захотелось посмотреть, не есть ли одиночество одно из таких условий. До пасхи я чувствовал себя хорошо. Вдруг заболеваю лихорадкою. Доктор лечит меня от простуды, но скоро понял, что у меня нервная лихорадка; после сильнейшего кризиса, у меня являлся сильнейший аппетит. Долго он ломал голову, отчего у меня про изошло это. И как вы думаете, что же оказалось? Он приходит ко мне однажды и спрашивает: не имею ли я сильной половой потребности. Это оказалось совершенно верно. На свободе у меня никогда ничего подобного не было. Но тут одиночество, сидячая жизнь (я буквально почти все время сидел на месте, по непривычке бесцельно ходить), да еще при моей конструкции, все это и повлияло на меня таким образом. В конце концов, я было с ума сошел. Я сделался чрезвычайно мрачным, иногда, сидя, я вдруг начинал истерически хохотать или, лучше сказать рыдать (плакать я не умею). В это-то время и получил обвинительный акт. Это меня как-то немножко растревожило, меня стали к тому же пускать гулять через два дня… В то же время меня чрезвычайно возмущало, что Низовкин приписал мне какую-то роль среди вас, – меня возмущало подобное самозванство с моей стороны; тем более, как я уже вам сказал, что я вас всех глубоко уважал и уважаю. Я эти два заседания все вас кого-нибудь искал, но не видел. Мне хотелось всем высказать о моем невольном самозванстве и посмотреть, как вы отнесетесь ко мне. Сегодня я вас увидел и бесконечно обрадовался. После моей одиночной жизни этот шум последнего времени, а к тому же сегодняшняя встреча с вами до такой степени настроили меня, что моя натура, так сказать, переполнилась чувством, и у меня явилась потребность высказаться перед вами. Когда я садился писать, я вспоминал, что я последний раз говорю с вами… Невольно опять я зарыдал истерически. Жандарм отворяет форточку и спрашивает, чего вы хохочете. Вам, быть может, покажется все это странным. Да, вы бы на свободе никогда и не услыхали от меня ничего подобного.

У меня часто, как говорится, внутри кошки скребутся, а наружно я хохочу, и завтра тоже буду хохотать… Напишите же хоть строчку мне. Ведь вы знаете, я пользуюсь популярностью у большинства подсудимых, а тем не менеe мнением дорожу только вашим, товарищи. Пусть прочтут это только одни ваши друзья.

[…] Неустройство в делах социалистической партии, давшее почувствовать себя с особенною резкостью в последнее время, заставляет всякого искренне преданного делу человека серьезно задуматься над тем, какими причинами вызывается это явление. Первое объяснение, представляющееся уму при подобных обстоятельствах, – это недостаток сил и средств. Но, анализируя факты, нельзя не прийти к убеждению, что хотя социалистическая партия и не может похвалиться в настоящее время большим количеством сил и средств, но, несомненно, что и при существующих силах дела могли бы идти гораздо лучше, чем они идут теперь. Следовательно, причина рассматриваемого явления скорее заключается в том, что часть сил парализуется, что они неправильно распределены, чем в недостатке их. Действительно, если бросить хотя бы поверхностный взгляд на состояние нашей партии в последнее время для того, чтобы убедиться, что именно эти последние обстоятельства и служат главною причиною зла.

Что представляет из себя в настоящее время наша партия? Это несколько отдельных, ничем между собою не связанных, иногда даже враждебных друг другу кружков, из которых каждый старается сосредоточить в себе все функции, необходимые для практической деятельности социалистической партии. Каждый кружок действует так, как будто он только и есть единственный представитель социалистической деятельности; об остальных он не знает или знать не хочет. Понятно, что при таких обстоятельствах много сил пропадает совершенно напрасно, а дела все-таки идут отвратительно, так как силы и средства отдельного кружка весьма ограничены. С другой стороны, весьма естественно, что при таком положении дел интересы различных кружков сталкиваются и, таким образом, является настоящая конкуренция кружков между собою со всеми разлагающими последствиями, которые должны влечь за собою применение принципа соперничества. Дела кружка стали выше общего дела. Сплетни, иногда довольно грязного свойства, взаимное недоверие и даже открытая вражда сделались неизбежными последствиями положения дел, и очень часто люди, чрезвычайно преданные своим убеждениям, не могли отделаться от этого развращающего влияния окружающей атмосферы.

Конечно, эта система группировки наших сил, которую мы будем называть системой кружков, имела свое raison d'etre[57]. Когда возродившаяся социалистическая мысль начала волновать нашу молодежь, единственно возможным способом группировки сил была группировка по прежним личным отношениям, по личным симпатиям и антипатиям, так что случалось, что люди с мнениями, совершенно идентичными, находились в различных кружках, а люди, весьма разнящиеся между собою по оттенкам своих мнений, находились в одном и том же кружке. […] Поэтому нам кажется, что единственный исход из настоящего затруднительного положения заключается в том, что принцип личной симпатии и антипатии не будет служить больше руководящим принципом при группировке сил социалистической партии, а будет заменен принципом группировки для дела и на почве дела. Но если при прежних условиях наперед условленная, точно определенная программа не составляла крайней необходимости, то при предлагаемой реформе такая программа является условием, sine qua non[58], необходимым исходным пунктом деятельности. Вот почему прежде чем приступить к осуществлению какой бы то ни было реформы в группировке наших сил на основании нового принципа, необходимо сообща выработать вполне определенную программу социалистической партии в России. […]

Все вопросы, затрагивающие самые существенные пункты программы, естественным образом распадаются на вопросы о целях социалистической партии и вопросы о средствах к их осуществлению. Относительно целей социалистической партии желательно было бы, чтобы вы высказали свое мнение: во-первых, каковы должны быть те окончательные цели, к осуществлению которых должна стремиться социалистическая партия; во-вторых, если вы не думаете, что эти окончательные цели могут быть осуществлены первым удавшимся социалистическим движением в России, – понимая под этим выражением первое по времени народное движение, которое сделает народ распределителем своих судеб, – то что, по вашему мнению, может быть осуществлено после первого движения? Особенное внимание обращено на частный случай этого вопроса, именно – могут ли народные массы осуществить свои ближайшие социальные требования фактом революции или же это для них невозможно и они должны стремиться к приобретению политической власти и потом уже, при ее помощи, осуществить свои социальные требования, так как этот вопрос был предметом значительных разногласий среди социалистических партий Запада, разногласий, коснувшихся отчасти также и нас.

Относительно пропаганды в народе нам было бы интересно знать: во-первых, мнение ваше о содержании пропаганды, так как и по этому вопросу существуют некоторые разногласия во мнениях в среде русских социалистов, особенно по вопросу, должно ли с социалистической пропагандой соединять антирелигиозную или нет. Во-вторых, что вы думаете о высказываемом многими мнении, что литературная пропаганда в нашем народе не имеет никакого значения и есть только напрасная трата времени и труда. В-третьих, каково ваше мнение о вопросе, служащем до сих пор предметом бесконечных споров, именно о вопросе, имеет ли значение тот вид личной пропаганды, когда пропагандист действует в положении человека из привилегированных классов общества (медика, фельдшера, фельдшерицы, акушерки, учителя и т. п.) или даже в положении рабочего, но не скрывает своего происхождения из привилегированных классов. Четвертый вопрос относительно пропаганды касается весьма важного пункта – о значении пропаганды массам в момент их возбуждения против эксплуатирующих классов.

Важность этих моментов для пропаганды едва ли может подлежать сомнению для всякого, кто знает тот факт, что значительная часть сил западноевропейских социалистических партий приобретена именно этим путем. Известно, например, что громадное количество членов, которое насчитывал в своих рядах Интернацио нал в период своего наибольшего процветания, было приобретено главным образом посредством стачек. Вопрос заключается в том, чтобы указать, в каких явлениях выражается в нашей жизни борьба неимущих классов с имущими на социально-экономической, политической и религиозной почве! Каким из этих явлений возможно воспользоваться для целей пропаганды и какими невозможно? Наконец, какие из этих явлений такого рода, что ими можно воспользоваться, раз они существуют; но активно способствовать происхождению этих явлений, чтобы потом воспользоваться ими, значило бы принести больше вреда, чем пользы? К этой категории относится, между прочим, по мнению одной части наших социалистов, возбудивший наибольшие несогласия вопрос о том, следует ли возбуждать частные бунты или нет? […]

Пятый вопрос относительно пропаганды касается пропаганды в войске. Нужна ли она? Каковы должны быть ее цели? Шестой вопрос касается пропаганды в привилегированных классах общества. Нужна ли она? Каковы должны быть ее цели? Что вы думаете о высказываемом некоторыми мнении, что существование особенной литературы для интеллигенции – излишняя роскошь, так как она может читаться почти исключительно людьми из привилегированных классов. Относительно организации было бы интересно, чтобы вы сообщили с особенной подробностью ваше мнение о недостатках существующей в настоящее время группировки сил нашей социалистической партии (система кружков), так как этим отчасти объяснится, что нужно избегать при новой системе группировки. Чем может быть заменена существующая в настоящее время система кружков. Каков должен быть принцип организации социалистической партии в России (централистский или федеративный)? Каким образом вы себе представляете последовательное развитие нашей социалистической партии? И, наконец, каково должно быть вытекающее отсюда первоначальное распределение наших сил, т. е. нужно ли их сосредоточивать преимущественно в промышленных центрах, или же надо деятельность нашу главным образом перенести на село? Кроме того, сообщите, каково должно быть, по вашему мнению, отношение русской социалистической партии к социалистическим партиям других стран и каково должно быть наше отношение к другим русским партиям?

В заключение мы считаем нужным поставить несколько вопросов, которые всего удобнее назвать вопросами о нравственности социалистической партии. Но по этому поводу нам необходимо оговориться. Социалисты – люди с весьма определенными убеждениями, и единственным регулятором деятельности каждого из них может быть только собственное убеждение. Поэтому странно было бы вырабатывать какие-то особенные правила социалистической морали. Но, к сожалению, практика показывает, что в нашей партии существует значительная путаница в понятиях относительно применения некоторых нравственных принципов. Принцип – цель оправдывает средства – разменивается многими на мелкую монету и вследствие этого ведет к поступкам, которые компрометируют партию о глазах общества и порождают взаимное недоверие в среде самой партии. Поэтому мы сочли нужным поставить эти вопросы, но не для того, чтобы из ответов на них составить обязательный нравственный кодекс, а для того, чтобы заставить всех серьезно подумать над этими вопросами и высказать свои мнения. Нам кажется, что таким образом выяснятся взгляды на этот предмет и в среде партии образуется нечто вроде общественного мнения, которое заставит отдельных лиц избегать поступков, могущих вредно отозваться на деятельности партии.

Вот эти вопросы.

Дозволительны ли ложь, обман, искажения и преувеличение фактов в делах партии, в среде социалистической партии? Дозволительны ли искажения и преувеличения фактов как средства для пропаганды и агитации?

Обращаем ваше внимание на частный случай этого вопроса, именно – дозволительно ли пользоваться религиозным фанатизмом рабочих масс как средством для пропаганды или вообще проповедовать основы социалистического миросозерцания как учение, исходящее от высшего существа? Этот вопрос получил в последнее время практическое значение, так как некоторыми лицами высказывается мысль, что необходимо пользоваться религиозными верованиями нашего народа как исходным пунктом для пропаганды.

Дозволительно ли пользоваться лицами, не принадлежащими к социалистической партии, как средством для достижения целей партии без предварительного на то согласия этих лиц? […]

С.М. Степняк-Кравчинский – П.Л. Лаврову* (начало 1876 г.)

[…] Теперь мне хочется поговорить с вами основательно о наших разногласиях и наших отношениях. Это стало в настоящее время совершенно необходимым по двум причинам. Во-первых, потому, что наши кружки вступают в какую-то весьма тесную связь, может быть, даже «слились» окончательно (подробностей и условий соединения я еще не знаю). Значит, с настоящего времени нам приходится «играть за одним и тем же столом». Ну, а я люблю играть в открытую. Да и не только люблю, но считаю это даже необходимым.

Вторая причина, побуждающая меня высказаться, – та, что в последнее время между нами, совершенно против моего желания, пробежала какая-то черная кошка. Поводом была Герцеговина[59] – предмет самый, по-видимому, безобидный. Это с одной стороны вызывает во мне желание выяснить Вам вполне ясно, что наше разногласие было чисто принципиальное и не имело ровно ничего личного.

С другой стороны, показывает, чего следует ждать, когда дело зайдет о чем-либо более близком. Тогда только дым коромыслом! Итак, во избежание горшего, нам необходимо объясниться. Нет ничего хуже недомолвок да умалчиваний. Они гораздо опаснее самой резкой откровенности. […]

Вы решили быть выразителем убеждений молодежи, признав ее более себя компетентною. Вы всегда уступаете то, что касается лично Вашего убеждения, если увидите, что это не убеждение партии. В этом случае Вы поступаете, как считаете своим долгом. Это с Вашей стороны делается совершенно искренно и добросовестно, и лично Bаc ни в чем упрекнуть нельзя. Но таким способом нельзя создать революционного органа. Такой орган не может идти вровень с молодежью. Для этого нужно жить вместе с молодежью, нужно перерабатывать одновременно с нею те вопросы, которые революционная практика ставит на очередь, нужно, наконец, быть проникнутым тем духом, которым проникнута она.

Все это, по-моему, возможно собственно говоря тогда, когда люди, ведущие орган, сами принадлежат к активным деятелям, живут в самом водовороте. Поэтому, мне кажется, что орган, который был бы действительно руководителем партии, должен писаться людьми, действующими в России. Заграничный же эмигрантский орган никогда этого не достигнет. Он всегда будет жить задним чис лом. В самом лучшем случае он будет идти позади партии, а никогда не впереди ее. Такова судьба всех эмигрантских органов. Конечно, бывают исключения из этого правила. «Колокол» был одним из них. Но нужен тут особый дар «ясновидения», который составляет удел весьма немногих. Нужно иметь то, что называется революционным инстинктом. Этого инстинкта не выработать никакими усилиями. Это всего менее продукт мысли или логики. Главный источник его революционная страсть. […]

У Вас этого инстинкта нет. Вы человек мысли, а не страсти. Ну, а этого недостаточно. Ваш орган неминуемо должен был разделить участь всех эмигрантских органов, и он разделил ее. […]

Спросите об этом всякого, кто знаком с нашими революционными очагами – с Петербургом, Москвой, Одессой, Саратовом и др. Пусть он скажет Вам, много ли было так называемых лавристов и какое положение они занимали среди других партий. Всякий ответит Вам, что они представляли повсюду самые малочисленные, сравнительно с общей массой, кружки, и что, главное, они были всегда самой крайней (умеренной, разумеется) фракцией. Все же прочие партии не признавали вашего органа своим, и все они шли дальше вас. И, заметьте, в рядах их стояли люди наиболее энергичные, наиболее революционные. Конечно, если придерживаться той классификации революционеров, которую сделал Смирнов[60], то все эти люди не настоящие революционеры. Но не будет ли это прокрустовой кроватью? Я не думаю, чтобы вы и теперь остались при прежнем убеждении, не думаю, чтобы у Вас хватило духу сказать, что Рогачев*, Войнаральский*, Ковалик* и Брешковская* должны быть выброшены из числа революционеров. Вы не скажете этого. Вы не смеете сказать этого! Если у нас были герои, то только между ними!

Правда, между этими людьми было много таких, крайность которых переходила в нелепость (представитель их Ковалик и его последователи). Но вот против таких-то нелепостей и нужен орган, который образумил бы увлекающихся и указал им действительное, практическое приложение их сил. Большинство одумалось бы, а меньшинство по необходимости уступило бы. Но для этого необходимо, чтобы орган был органом партии, большинства, а не органом крайней умеренной фракции, которая никогда не бывает особенно многочисленной и всегда бывает самой вялой. Ваш же орган был органом именно этой фракции. Все прочие шли дальше.

В чем же заключалось и заключается различие между вашей партией и всеми фракциями более крайней?

Его можно охарактеризовать очень кратко: ваша партия была и остается до сих пор партией «слова». Крайняя же хочет «дела».

Объяснюсь.

Но прежде замечу следующее: я не стану делать цитат. Точно так же и вы меня не опровергнете цитатами. Революционный, агитаторский орган не справочная книжка. Две-три строчки в уголку какой-нибудь статейки ничего не значат. Важно то, что вы повторяете сотни раз, что вы твердите на всевозможные лады. Это-то я и буду принимать во внимание.

Вы хотите социальной революции в самом полном, самом обширном, одним словом, в научном смысле этого слова. Вы ждете того времени, когда русский народ будет в состоянии подняться с ясно сознанной программой самой высшей пробы. Вы ждете затем, чтобы он мог подняться по всей русской земле, потому что только при соблюдении обоих этих условий возможна такая революция, о которой вы говорите, т. е. полная в смысле принципиальном и полная в смысле удачности победы над полуторамиллионной армией.

Очевидно, что для такой революции нужна страшная подготовка. Нужно выработать в среде народа ясное сознание социальных принципов, потому что теперь этого сознания нет. Нужно покрыть всю Россию целой сетью революционных организаций.

Что же вы предлагаете для этого? Вы советуете идти «в народ» и пропагандировать, пропагандировать и пропагандировать до тех пор, пока не будет спропагандирована такая часть народа, которая в состоянии дать сознание массе, в состоянии повести за собой массу. […]

Но в том-то и беда, что мы этому-то не можем поверить. Никогда, во веки веков вашим последователям не сделать и первого шага к осуществлению своих конечных целей, потому что подготовка такой революции, какой вы ждете, потребует нескольких поколений. Ну, а может ли какая бы то ни было организация продержаться хотя бы десять лет, если члены ее будут думать о чем-нибудь другом, кроме самосохранения?

Вот почему мы не верим в ваше словоговоренье. Все, что оно может дать, это – ряд провалов.

Мы не верим ни в возможность, ни в необходимость такой революции, какой вы ждете. Никогда еще в истории не бывало примера, чтобы революция начиналась ясно сознательно, «научно», как вы ждете от самой великой и самой трудной из всех – революции социальной. И 89-й, и 48-й гг., и коммуна начались бессознательно. Только потом, в самом развитии своем эти революции достигли сознательности. Всякая революция начинается бунтом. Но достаточно, чтобы в нем тлела хоть одна революционная искра, чтобы бунт перешел со временем в революцию. […]

Мы не верим точно так же и в возможность и необходимость громадного или всероссийского восстания. Всегда народные восстания начинались – и у нас, и у других народов – с восстания небольшой кучки, небольшой области. Одним словом с бунта, к которому присоединялись с большей или меньшей быстротою и окружающие области.

То же будет и теперь.

Если в народе достаточно революционных элементов, то первый бунт разрастается в революцию. И заранее никто не может сказать, есть ли эти элементы или их нет. Не идей недостает народу. Всякий, кто много шатался по народу, скажет вам, что в его голове совершенно зрелы основы «элементарного» (конечно, не научного) социализма. Все, чего недостает народу – это страсти. Ну, а страсти вспыхивают мгновенно и нежданно.

Если же в народе революционных элементов мало, то бунт неминуемо будет подавлен. Но тот пример, который он даст, та программа, которую он поставит, то возбуждение страстей, которое он вызовет, принесут больше пользы, чем целые десятилетия неутомимейшей и успешнейшей пропаганды. Бунт сразу взволнует всю Россию. Он сразу заставит весь народ задуматься над социальным вопросом. Значит, он сразу покроет всю Россию сетью людей из народа, готовых к революции, потому что для народа подумать о социальном вопросе и способе его разрешения значит сделаться революционером. Ну, а тогда успех революции обеспечен. […]

Может ли пропаганда образовать хотя бы самое ничтожное революционное меньшинство в народе? Нет, для этого она совершенно бессильна. Прежде всего, скажу, что «социалист» еще не значит «революционер». Но положим, что каждый социалист – революционер. Спрашивается, много ли мы можем напропагандировать социалистов? Об этом смешно и спрашивать! Ведь, нас ничтожная горсточка, а народу 60 миллионов. Орудия пропаганды у нас самые ничтожные, а орудия развращения у наших противников – страшные. Мы не можем изменить образа мыслей не только 1/60-й но даже и 1/600-й доли этой массы. Ведь, слишком уж наивно воображать (как вы делаете в одной из статей «толстого» «Впереда»), что число пропагандистов растет в геометрической прогрессии. На самом же деле было бы хорошо, если бы число их только не уменьшалось. И так всегда будет, никакими предосторожностями вы не избегнете провалов. Требования осторожности противоположны требованиям успеха. Чтобы иметь успех, нужно рисковать. Чем меньше риску, тем меньше успех!

Ну, а долго ли мы будем в состоянии выдерживать эти страшные кровопускания? Нет, это выше наших сил! Мы рады отдать всю нашу кровь для народного дела, но не станет у нас ее, если каждый год будут проливаться такие реки! Вы говорите о «гидре стоглавой», говорите, как на место срубленной головы вырастают две новых. Уж позвольте мне уверить Вас, что Вы ошибаетесь. Это, может, издали так кажется. Я же был на месте, я видел, как рубят головы этой гидре. Не вырастает на их месте двух новых, уверяю вас! Уже теперь мы обанкрутились. У нас нет почти ничего. Мы ходим последним козырем. Теперь жизнь чуть теплится. Скоро она потухнет совсем. Наступит полная реакция, полная апатия. И так всегда будет после всякого возбуждения. И при том, чем сильнее будет возбуждение, тем продолжительнее будет реакция. И будет тянуться эта канитель, пока наша молодежь не обуржуазится, как она обуржуазилась во всех других странах, где она была когда-то революционной. И, ведь это не за горами. Процесс этот совершается с весьма достаточной скоростью, и недостает только конституции, чтобы он распустился полным цветом. Но и она, по всем признакам, не заставит себя ждать.

Ну, а что произойдет от того, что интеллигенция обуржуазится? Выйдет то, что революция оттянется не на один десяток лет. Наша интеллигенция – это горящая головня. Народ – это уголья. Конечно, уголья, сложенные в кучу, по прошествии долгого времени сами разгорятся от развития внутренней теплоты. Но умно ли дать бесполезно потухнуть головне? […]

Вот что неминуемо произошло бы, если бы наша интеллигенция действительно шла за Вашим органом: революция погибла бы в России на несколько поколений.

Но этого не будет! Русская интеллигенция не шла за Вами. С страшными усилиями, ощупью и в потемках она вырабатывала себе иной путь, и не далеко то время, когда она вступит на него твердо, ясно и сознательно. Теперь это только инстинктивно. Недоставало факта, который раскрыл бы всем глаза. Но скоро этот факт разразится, и тогда ваше направление – умерло! Все, что есть живого, деятельного, энергичного, все это соберется под другими знаменами, провозгласит другие программы. Какой же это факт? Это будущий процесс. […]

Военные действия откроются вскоре после процесса. Местом их будет Россия и прежде всего Петербург, куда я вернусь около этого времени. И, предупреждаю, здесь я намерен повести свою пропаганду не только в сферах вам чуждых, но и в вашем собственном гнезде, благо теперь, как член своего гнезда, я имею в него свободный доступ, и я надеюсь, что пропаганда моя не останется без успеха.

Но до конца процесса еще далеко. Мы за границей, а не в России. Здесь же не предвидится никаких столкновений. Единственная деятельность, которая возможна здесь, это – книжки. А на этом мы сходимся. Значит, ничего не может помешать нам оставаться по-прежнему в хороших отношениях, кроме разве слишком воинственного темперамента которой-нибудь из сторон. Но, ведь, во время севастопольской кампании не то, что перед сражениями, а в промежутках между самыми кровопролитными битвами обе воюющие стороны находили возможным встречаться и беседовать самым миролюбивым, самым дружеским образом. Неужели же мы будем воинственнее тюркосов? Не думаю! Это было бы простительно ребятам, а не нам, людям, достигшим уже почтенного возраста. Поэтому, любезный Петр Лаврович, по-прежнему жму Вашу руку.

Письмо родным (7 апреля 1881 г.)

В жизни каждого, вероятно, человека, если только жизнь эта идет по одному направлению, а не скачет из колеи в колею, есть своя кульминационная точка. Заберется он высоко-высоко, продержится там некоторое время, да и летит потом оттуда вниз головой. Один взбирается на эту высоту медленно, с расстановками, долго там сохраняет равновесие и потом медленно же спускается вниз; другой попадает туда в несколько прыжков, держится там несколько мгновений и так же стремительно, как взбирался, срывается в пропасть; третий […] и т. д. Все то время, которое человек проводит на высоте, – есть лучшее время в его жизни: тогда только он живет, живет в полном, широком смысле этого слова; тогда только ему легко, свободно дышится; тогда только он не боится никаких препятствий, лежащих по дороге к его цели; тогда только все послушно ему и является орудием в его всесильных руках. Он властвует, берет от жизни все, что в ней есть прекрасного, он венец творения, он царь. И благо ему, если он сумел воспользоваться этим временем, если он угадал его! Пройдет оно, и он снова ничтожество; одно ему останется – плакать о прошлом в уверенности, что оно никогда не вернется. Не счастлив ли тысячу раз тот, чья жизнь оканчивается на рубеже этих двух периодов! Там, позади, счастье, радости, но туда не вернешься, а впереди горе, страдания […] так не лучше ли остановиться именно здесь? Да, несомненно, это лучше.

По отношению ко мне можно говорить, что я сознательно хотел сократить это хорошее время жизни, что при естественном ходе вещей я, в мои 23 года, еще не скоро дожил бы до такой поры… Но я в свою очередь спрошу: была бы при нормальных условиях жизнь моя столь прекрасной, какой она была теперь? Нет. Если я проиграл в количестве, то выиграл в качестве. Что выгоднее? По-моему, выиграть в качестве… Представьте себе мельницу; ее пускают в ход только тогда, когда уже засыпано зерно; камни вертятся, перетирают его и обращают в муку. Но что будет, если жернова будут вертеться, а зерна не будет? Камни будут перетирать друг друга и в этой непроизводительной работе самоуничтожаться. В таком же точно положении находится и человек, полный сил, стремлений, жизни, в груди которого бушуют страсти, – обреченный на вечное бездействие, оторванный навсегда от жизни. Он скоро сделается жертвой внутренней борьбы, она его убьет; силы свои он употребит на самоуничтожение. Итак, спасения нет: или скорая, легкая и сравнительно приятная смерть, или медленная, мучительная пытка, которая в конце концов кончится все-таки смертью. Ей-богу, первое выгоднее и приятнее. Нужно только немного мужества, чтобы отделаться от инстинктов и сознать, что этот исход самый лучший. […]

1. Из показаний А. Д. Михайлова на следствии о настроениях в революционной среде в 1876 г. (декабрь 1880 г.) // Прибылева-Корба А. Л., Фигнер В. Н. Народоволец А. Д. Михайлов. Л., 1925. С. 100, 103–104, 107.

2. О. В. Аптекман о роли М. А. Натансона в создании «Земли и воли» // Аптекман О. В. Общество «Земля и Воля» по личным воспоминаниям. Изд. 2-е. Пг., 1924. С. 204.

3. Тезисы народников. 1877 г. // Революционное народничество 70-х годов XIX века. Сб. документов и материалов в двух томах. Т. II. 1876–1882 гг. М.; Л., 1965.

4. Корреспонденция о Казанской демонстрации из газеты «Вперед» (1876 г.) // Рабочее движение в России в XIX веке. Сб. документов и материалов. Т. II. Ч. 2. М., 1950. С. 188–190.

5. Рукопись неизвестного «По поводу собрания народной партии 6 декабря 1876 г.» // Первая рабочая демонстрация в России. К 50-летию демонстрации на Казанской площади в Петербурге 6/18 декабря 1876 г. Сб. воспоминаний и документов. М.; Л., 1927. С. 64–65.

6. Из воспоминаний О. В. Аптекмана о землевольческих поселениях // Аптекман О. В. Общество «Земля и воля» 70-х годов по личным воспоминаниям. Изд. 2-е. Пг., 1924.С. 258–263.

7. Из Тамбовской программы народников-землевольцев (1878 г.) // Красный архив. 1926. Т. 19. С. 171–177.

8. Из воспоминаний В. Н. Фигнер о землевольческом поселении // Фигнер В. Н. Полное собрание сочинений в семи томах. 2-е изд. Т. 1. Запечатленный труд. Гл. 6. В деревне. M., 1932. С. 124–129.

9. Из показаний А. Д. Михайлова о работе в народе (в т. ч. в среде сектантов) // Прибылева-Корба А. Л., Фигнер В. Н. Указ. соч. С. 112–113, 114–115, 117–120.

10. Из воспоминаний В. К. Дебогория-Мокриевича об идее создать революционную организацию в крестьянской среде // Дебогорий-Мокриевич В. К. Воспоминания. СПб., 1906. С. 202–206.

11. Из подложной «царской грамоты» крестьянам, распространявшейся в Чигиринском уезде (1876 г.) // Былое. 1906. № 12. С. 257–259.

12. Речь С. И. Бардиной на «процессе 50-ти» (март 1877 г.) // Былое. 1906. № 12. С. 356–357.

13. Речь П. А. Алексеева на «процессе 50-ти» (март 1877 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. I. 1870–1875. М.: Наука, 1964. С. 363–367.

14. Степняк-Кравчинский С. М. О «процессе 193-х» // Община. 1878. № 2. С. 5–7.

15. Речь И. Н. Мышкина на «процессе 193-х» (15 ноября 1877 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. I. 1870–1875. М.: Наука, 1964. С. 373, 377–379, 381–382, 386–387, 391–392.

16. Записки И. Н. Мышкина (1878 г.) // Каторга и ссылка. 1930. № 5 (66). С. 72–76.

Из показаний А.Д. Михайлова на следствии о настроениях в революционной среде в 1876 г. (декабрь 1880 г).

Осень 1876 года для радикалов была очень оживленная. В Петербург съехалось очень много народу со всех концов России. Кроме чайковцев и многих из близких им людей, сюда собрался почти весь юго-восточный кружок[62], выдававшийся по солидности, опытности и бывалости; многие же отдельные лица, подобно мне ищущие истины и работы, еще более увеличивали общее оживление. Только что упомянутый юго-восточный кружок имел массу интересного материала, собранного долговременным и разносторонним наблюдением народа. Дон, Крым, Кубань, Харьковская и Екатеринославская губернии были ими изучены в подробностях. Быт, обычаи, типы, настроения и ожидания населения этих мест – хорошо известны и приводили их к мысли о необходимости наметить другой, более подходящий к условиям русской жизни образ действий, отчасти уже сложившийся в голове, но требующий коллективного обсуждения, проверки посредством опыта других кружков и лиц. Стали повторяться одна за другой сходки, то очень многочисленные, поднимавшие самые общие вопросы, иногда даже философского характера, ложащиеся в основание различных революционных направлений, то немноголюдные, более интимные, ставившие вопросы частные, в связи с прошлым опытом и предположениями для будущей деятельности. […] Молодежь, соприкасавшуюся с партией, занимал вопрос о том, что более обуславливает поступки человека, ум, – т. е. сознание, или чувство, хранящее в себе лучшие общественные инстинкты человека? Отчего зависит совершенствование форм общежития, от увеличения образованности людей, или от упражнения и накопления в обществе альтруистических чувств? Какая работа в народе своевременнее и необходимее, – та ли, результат которой усиление одного стимула деятельности человека, сознания, или же та, которая развивает другой – общественные чувства? Увеличение сознания достигается просвещением, одно из средств которого – пропаганда, альтруистические же чувства управляются только поступками, и потому необходимый путь для этого – путь действия, путь революционной борьбы. […] В эти дни сомнения и критики не один хватался за нормы истории, перечитывая и изучая эпохи народных движений и революций, – в них искал указаний. И освобожденному от идеализации взору уяснились законы, руководившие всеразрушающими массовыми течениями, периодически оживляющими огнем и кровью общественную жизнь народов. Углубляясь в знаменательное прошлое, он замечал, что всем движениям, удивляющим неудержимой стихийной силой, предшествовал целый ряд мелких, частных движений, идущих crescendo по мере приближения к моменту общего революционного пожара. Это общее явление при изучении различных эпох одинаково рельефно бросается в глаза и даже иногда, при поверхностном знакомстве, кажется, что то или другое движение возникло неожиданно, случайно, под влиянием того или другого разбойника, самозванца, что не будь такого или иного промаха власти, и зло было бы предупреждено своевременно. Но такой взгляд есть, конечно, обман неопытного исторического зрения. Все движения, как народные, так и общественные, есть неотразимые следствия невидимо действующих причин. Жизнь большинства, в интересах сословия или касты, при посредстве грубой силы или какого-нибудь духовного преобладания, сложилась ненормально. Вот главные причины накопления недовольства, порождающего протест, который, в свою очередь, как всякая борьба, заражая своим влиянием, увеличивает число активно протестующих и т. д. Здесь может быть два выхода. Первый – это логическое следствие растущего вширь и вглубь протеста – революционное движение; второй – своевременно осознанная меньшинством и устраненная ненормальность общественных форм. В истории встречаем первый выход реже, но его целительные свойства гораздо глубже. Ко второму прибегают «страха иудейска ради» чуть не каждый день, но «корысти того же племени ради» не устраняют болезни в корне, а только залечивают, а иногда вгоняют внутрь; то и другое оттягивает, а не отвращает печальный конец.

Раз всеобщая история убедила в непременности такого хода событий, сам собою является вопрос, находится ли русский народ под действием подобного исторического процесса, т. е. нормально ли его положение по отношению к другим сословиям государства и правящим классам, соответствует ли оно его потребностям и вековым привычкам, и если нет, то какова сила действия этих отрицательных условий строя: достаточна ли она для того чтобы пробудить освободительную борьбу народа. Здесь опыт, изучение жизни и истории нашего крестьянства и рабочего дают утвердительные ответы. Обращаясь к нашему чувству и примеру героев народных движений, мы получаем дальнейшие указания, определяющие путь для тех людей, которые своими личными силами и способностями желают содействовать историческому процессу борьбы за свободу. Но может ли быть чем-нибудь полезна интеллигенция в разрушительных стремлениях масс, не внемлющих слову убеждения? О, да! Роль интеллигенции в этих роковых событиях неоценима, и она всегда более или менее принимала в них участие. Во всяком движении силою необходимости выдвигаются люди, развитием, способностями, решительностью стоящие выше массы, призванные организовать и направлять горящих желанием борьбы, и чем эти люди бескорыстней и просвещенней, тем результаты движения успешней, тем с меньшими излишествами страстей оно совершается.

Если в прошлые эпохи народных движений, благодаря недостаточной организованности самого государства, повторяющиеся мелкие движения, эти предвозвестники бури, прогрессировали без участия сравнительно интеллигентных вожаков, являвшихся уже в разгаре борьбы, то при настоящей окрепшей и централизованной системе государства, требующей для борьбы с собой более сплетенной и совершенной организации, такие деятели необходимы и в период, предшествующий кровавой драме…

Как видите, наблюдение, опыт и исторические соображения привели большинство к взглядам, в общем, схожим с положениями бунтарской программы[63], но, ближе присматриваясь и знакомясь обстоятельней с людьми нового течения и их направлением, открываешь между теми и другими во всех отношениях значительную разницу. Причина ее заключается в более серьезном и основательном знакомстве с действительной жизнью и ее условиями, а вследствие того в отсутствии идеализации в той степени, в какой она присуща была большинству бунтарей, и в большой житейской опытности и осмотрительности, освободившей от тенденциозной исключительности и нетерпимости, так часто мешавшей успешной деятельности последних. Новое течение не допускало пренебрежительного отношения к науке, хотя и созданной привилегией, но не исключительно ей служащей, оно смотрело на интеллигентную молодежь как на нравственно чуткую и умственно развитую среду, могущую дать силу партии при постоянных, правильных столкновениях с последней. Свои теоретические идеалы и симпатии люди этого направления подчиняли насущным, острым потребностям народа и потому называли себя «народниками».

Из воспоминаний. О роли М.А. Натансона[65] в создании «Земли и воли»[66]

[…] Натансон исчез скоро и след его простыл. Его ищут с тревогой власти по всем весям и городам нашей необъятной Русской земли, его нет как нет. А он тем временем делал генеральный смотр всем нашим революционным силам, уцелевшим после разгрома года, собирал эти силы, сплачивал их и построил в зиму 1876–77 гг. «Общество Северных народников», принявшее в 1878 г. название общества «Земля и Воля». И это была кульминационная точка практического творчества Натансона. […] Правда, он продолжал неутомимо работать и строить, но это уже были рутина, навыки, направляемые опытной рукой. В это именно время, т. е. в 1876–1877 гг., я и познакомился лично с Натансоном. В числе делегатов, посланных в Петербург от ростовско-харьковского кружка[67], находился и я.

На другой день нашего приезда в Петербург Натансон посетил нас на нашей конспиративной квартире, на Бассейной. Вошел мужчина выше среднего роста, шатен, небольшая шелковистая борода, высокий лоб, карие, живые, умные, проницательные глаза, в общем – фигура импонирующая. Впрочем, первое произведенное на меня впечатление было не совсем благоприятное: коробило меня, что слишком уж щупает глазами своего собеседника. Но это впечатление как рукой сняло, как только присмотрелся к нему, и мы обменялись несколькими словами. На прощанье он пригласил меня, Тищенко[68] и Мощенко[69] к себе: «Прошу на учредительное совещание. Работы много, много…» Он сказал это таким тоном, словно мы уже сговорились и приходится лишь все закрепить делом. Вечером мы собрались. Передаю лишь окончательный результат того ночного совещания учредительного. Принята программа и тактика. Принят устав Общества и форма строения его строго централизованная. Утвержден, наконец, заранее выработанный уже план ближайших работ и распределения функций между членами общества. Общество конструировалось. Мы крепко пожали друг другу руки, как бы этой внешней формой закрепляя заключение товарищеского союза. Разошлись за полночь – бодрые, полные надежд.

Требования свои мы суживаем до реально осуществимых в ближайшем будущем, т. е. до народных требований и желаний, каковы они есть в данную минуту. По нашему мнению, они сводятся к трем главнейшим пунктам.

1. Переход всей земли в руки сельского рабочего сословия (мы убеждены, что две трети России будут ею владеть на общинном начале) и равномерное ее распределение.

2. Разделение Российской империи на части соответственно местным желаниям.

3. Перенесение всех общественных функций в руки общины, т. е. полное ее самоуправление. (Это требование нельзя назвать общенародным: есть группы общин, стремящихся к этому, но большинство их еще не дошло до такого нравственного и умственного развития и, по нашему мнению, каждый союз общин отдаст известную долю общественных функций тому правительству, которое каждый из них образует для себя. Наша обязанность стараться только возможно более уменьшить эту долю).

Требования наши могут быть осуществлены только посредством насильственного переворота.

Орудием же подготовки и совершения его, по нашему мнению, служат: 1) агитация как путем слова, так и, главным образом, путем дела, направленная на организацию революционных сил и на развитие революционных чувств (бунты, стачки – вообще путь действия есть в то же время и наилучший путь для организации революционных сил) и 2) дезорганизация государства, которая дает нам надежду на победу при той силе организации, которую создаст агитация в ближайшем будущем.

Корреспонденция о Казанской демонстрации из газеты «Вперед»[71], 1876, № 4

6 декабря, в Николин день, в Казанском соборе собралась толпа из интеллигенции и рабочих почтить память погибших и заявить свою солидарность с людьми, томящимися теперь в каторге, ссылке и тюрьмах из-за своей любви к народу.

Дело было так: после окончания литургии отслужен был молебен за здравие Николая (Чернышевского) и нескольких других еще не добитых русским правительством. После молебна все присутствующие, в числе до тысячи человек, вышли из храма и разместились вокруг, частью на площади, частью на портиках и ступенях храма. Среди толпы, стоявшей на площади, один из присутствующих[72] произнес следующую речь:

«Друзья! Мы только что отслужили молебен за здравие Николая Гавриловича (Чернышевского) и других мучеников за народное дело. Вам, собравшимся здесь работникам, давно пора знать, кто был Чернышевский. Это был писатель, сосланный в 1864 году на каторгу за то, что волю, данную царем-освободителем[73], он назвал обманом. Не свободен тот народ, говорил он, которому за дорогую цену дали пески и болота, невыгодные помещику; не свободен тот народ, который за эти болота отдает и царю и барину больше, чем сам зарабатывает, у которого высекают розгами эти страшно тяжелые подати, у которого продают последнюю корову, лошадь, избу, у которого забирают лучших работников в солдатскую службу. Нельзя назвать вольным и работника, который, как вол, работает на хозяина, отдает ему все свои силы, здоровье, свой ум, свою плоть и кровь, а от него получает сырой и холодный угол да несколько грошей. За эту святую истину наш даровитейший писатель сослан в каторгу и мучится в ней и до сих пор. Таких людей – не один Чернышевский – их было и есть много: декабристы, петрашевцы, каракозовцы, нечаевцы[74], долгушинцы и все наши мученики последних лет…

Они стояли и стоят за то же народное дело; я говорю народное – потому, что оно начато самим народом. Припомните Разина, Пугачева, Антона Петрова[75]! Всем одна участь: казнь, каторга, тюрьма. Но чем больше они выстрадали, тем больше им слава.

Да здравствуют мученики за народное дело! Друзья! Мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми; наше знамя – их знамя; на нем написано: “Земля и воля крестьянину и работнику!” Вот оно – “Да здравствует земля и воля!”»

По окончании речи с портиков и на площади раздались рукоплескания и громкое, дружное ура. В это время выкинуто было над толпой красное знамя с надписью «Земля и Воля». «Ура» повторилось. Знамя переходило из рук в руки, развеваясь над головами. После этого толпа двинулась по Невскому и начала расходиться при повторяющихся возгласах: «Да здравствует Земля и Воля!», «Да здравствует народ, смерть царям!»

Уже под конец речи раздались свистки городовых и, когда толпа начала расходиться, околоточные во главе городовых начали набрасываться на ту группу лиц, среди которой находился оратор. Но эта группа ответила полиции самым энергичным отпором и обратила нападающих в бегство.

Полицейские собрались в более значительном количестве, к ним присоединились переодетые жандармы; три раза повторялся натиск на ту же группу лиц и каждый раз встречал отчаянное сопротивление. В это время приехал Трепов[76] и, возмутившись тем, что было арестовано лишь самое незначительное число лиц, отдал приказ: «Хватайте, хватайте как можно больше!» Тогда-то полицией и был пущен в присутствующую публику слух: «Поляки бунтуют!», «Хватай кого попало, хватай в очках и пледах!»

Главная толпа уже разошлась; остались только небольшие кучки и отдельные лица, отчасти вовсе не принадлежавшие к демонстрировавшим; на них-то и набросилась полиция, она била, хватала женщин за волосы, бросалась даже с обнаженными тесаками. Арестуемые защищались отчаянно; женщины не уступали мужчинам. Дело кончилось тем, что полиция вкупе с дворниками и сыщиками нахватала в разных частях города 32 человека, в числе коих было 11 женщин. В участке обращались с арестованными самым зверским и варварским образом: им была отведена комната аршина три ширины и 7–8 аршин длины, в комнате было поставлено человек 10 городовых, дворников и сыщиков. Арестованного ударом в голову сзади вталкивали в эту комнату; на него набрасывались полицейские и дворники, валили на пол и били руками и ногами сколько находили нужным; избитых нельзя было узнать, так они были изуродованы. Той же участи подвергались и женщины, и между ними одна при последних днях беременности, она упала замертво и потребовалось присутствие доктора.

Один из арестованных, крестьянский парень, проездом мимо Аничкова дворца, кричал: «Да здравствует свобода, да здравствует Земля и Воля!», за что ему проломили эфесом сабли голову и, как ходят слухи, он теперь умирает.

Рукопись неизвестного «По поводу собрания народной партии 6 декабря 1876 г.»

Что такое произошло в Петербурге на Казанской площади 6 декабря 1876 г. по втором часу дня?

Собралось несколько сот русских людей, принадлежащих частью к образованному, частью к рабочему классу. Собрались они для того, чтобы почтить память тех также русских людей, которые или уже погибли, или еще погибают в тюрьмах за то, что пренебрегли заботами о личном ублаготворении. […] Собрались они еще для того, чтобы показать, что, несмотря на гонения и клеветы, идеи и дела этих истинных друзей народа никогда не переставали находить людей, стремившихся к их осуществлению. […] Собрались они вообще для того, чтобы заявить друг другу и тем, кто хотел бы иметь уши слышать, что дело народного освобождения, перейдя теперь в руки самого народа, становится на твердую почву; что этим переходом знаменуется начало активного вмешательства нового, необыкновенно важного элемента в ход политической жизни России, а именно, начало сознательного участия русского рабочего класса в движениях этой жизни, и что этот важный исторический факт есть результат не только прямого действия, непосредственного влияния разных общественных явлений, разных изменений в условиях экономической, в складе социальной жизни, идущих вслед за распространением в России европейской цивилизации, одним словом, есть не только результат непосредственного влияния самой жизни, так сказать, на развитие народной массы, но есть также результат и 15-летних сознательных усилий, связывающих одной братской цепью погибших и настоящих деятелей. […]

Наши друзья-отрицатели говорят: событие было несвоевременно, дурно организовано, не была вполне выяснена его цель, не была подготовлена к нему вся публика, могущая своим сочувствием или присутствием придать ему несравненно более импозантный вид; собрание вообще вышло мелко, а конец его печален и жалок, так как социалисты-народники были избиты и прогнаны самим народом, т. е. дворниками, извозчиками, лавочниками. Из всех этих замечаний выходит одно очевидное заключение, а именно, что недовольство друзей вертится, главным образом, на деталях собрания, а это может быть объяснено только тем, что их внимание было обращено более на внешнюю сторону, чем на внутренний смысл события 6 декабря. […]

И, слушая их толки, невольно приходит на мысль Обломов. Вот он, лежа на диване, презрительно улыбается: «Так это такая-то ваша революция?! нет, моя не такова!..» и начнет затем рисовать в своем воображении картины своей революции: тут все прекрасно организовано, все идет ладно и успешно, как представление в театре; тут много, много публики, и все сочувствующая, тут народ, в лице дворников, лавочников и извозчиков, не кидается на собравшихся, нет, он сам готов броситься на полицию и даже на войско, – но это ему не приходится совершать, потому что войско и полиция кричат: «Ура, социальная революция!» и братаются с народом! […] И Обломов вскакивает и кричит: «Да, вот что я называю моей революцией!.. во всяком случае, я не позволил бы себя бить! я бы или вышел победителем, или лег нa поле чести!» […]

До сего времени деятельность русских социалистов ограничивалась пропагандой среди народа, пропагандой устной и письменной. Это было естественное начало деятельности народной партии: нужно было приготовить почву для возможности какого-нибудь политического действия; нужно было распространить хоть некоторые идеи, вызвать хоть сколько-нибудь сознательное стремление к изменению существующего порядка среди хоть некоторой части темной народной массы, положить начало ее политическому самосознанию. […]

Но вот пропагандисты сознали некоторую узость, недостаточность в этом направлении своей деятельности. Для дальнейшего успеха своего дела следовало, не покидая, конечно, своего первого средства, присоединить к нему второе, следовало, одним словом, расширить программу действия. К этому же побуждал и самый успех пропаганды, коль скоро он выразился тем, что пропаганда проникла в среду городских рабочих.

Одно из недоразумений, господствовавших еще недавно среди русских социалистов, заключалось в том, что они, приняв во внимание, с одной стороны, относительно малое число городских рабочих в России, с другой стороны – недовольство сельского населения своим невыносимо тяжелым положением, с огромными платежами и с малым наделом истощенной земли, основывали успех своего дела исключительно на движениях в массе сельского населения, и потому туда, в деревни, были обращены, главным образом, их силы и надежды. Но жизнь дала результат несколько иной, чем тот, которого они ожидали. Этот результат состоял в том, что городские рабочие, более скученные, более связанные между собой равенством своего положения, более развитые вследствие разнообразия получаемых ими впечатлений от городской жизни и вследствие частых и резких столкновений с представителями правительства и правящих классов, чем сельское население, – оказались более восприимчивыми к социалистической пропаганде, чем последние. А вследствие своей еще не вполне разорванной связи с крестьянством, а также вследствие необходимости для этого крестьянства идти в города на заработки, городские рабочие явились естественными проводниками социалистических идей в деревне. Таким образом, само собой происходит изменение в нашей программе действия, т. е. оно получает вообще то же направление, как и на Западе, именно, идет из города в деревню, а не наоборот (что, конечно, не исключает пользы и необходимости применения обратного действия, где есть к тому почва), и только программа наших требований, по причине подавляющего в России большинства сельского населения и по причине напряженности его недовольства, остается та же самая, именно в том смысле, что во главе требований народной партии должны стоять те требования, которые прямо клонятся к коренному изменению условий крестьянского быта. […]

То сознание, которое здесь, в городе, скорее, чем в деревне, приходит рабочему человеку на мысль, что он, истинный производитель всего этого выставляющегося во всем своем приманчивом блеске богатства, сам еле-еле может удовлетворить свои потребности, – должно раздражать его, выводить из апатичного состояния и возбуждать в нем страстное стремление выйти из своего вполне гнусного положения. В таком, уже неспокойном, раздраженном состоянии, познакомившись с социалистическими идеями и стремлениями, а также с историей борьбы его братьев по положению на Западе, в нем должно усиливаться и принимать сознательную форму стремление идти на бой с враждебными элементами, и идти сейчас, не откладывая надолго начало борьбы, идти если не за получением сразу, тотчас всего желаемого, то по крайней мере чего-нибудь возможного в данную минуту, по крайней мере, пробить брешь в этом уж чересчур теперь ставшем для него невыносимом порядке. Но тут он встречается сразу со всей современной политической системой; он видит, что он шагу не может сделать вперед, не пошатнув прежде этой системы, потому что она находится к услугам его прямых эксплуататоров, она вся устремлена только на то, чтобы сдавить его мысль, волю, она грубо, без всякого снисхождения, дает ему чувствовать, что его считают и что он сам должен считать себя не более как машиной, а отнюдь не человеком. А eмy, хлебнувшему уже свежей воды, уже мало, что сам сознает себя человеком, что таким считают его товарищи; нет, ему хочется, чтобы его считали человеком и другие люди, и вот он стремится заявить себя человеком, и притом вполне свободным, имеющим право мыслить, говорить, действовать открыто и согласно своим убеждениям; к тому же он видит, что для успешной борьбы со своими прямыми экономическими эксплуататорами он должен пользоваться тем, что называют политической свободой, т. е. свободой слова, сходок, совести, печати, пользоваться ею как удобным средством для достижения своей прямой цели. Но эту свободу он должен завоевать себе, и для того он должен вступить в бой со всей существующей политической системой, его деятельность на пути к своему освобождению должна неминуемо принять политический характер. Событие 6 декабря является результатом подобного настроения в сознательной части рабочего класса. Участие и известная инициатива в устройстве этого собрания со стороны рабочих не подлежат сомнению, хотя правительство усиленно старается скрыть эту сторону собрания, а образованное общество и печать стараются уверить самих себя в неучастии рабочих, а правительство и общество боятся признаться в появлении этого грозного признака на политическом горизонте […]

Из воспоминаний о землевольческих поселениях

[…] Весною 1877 года мы начали форсированным маршем мобилизировать наши наличные силы в деревню. Мы двинули, прежде всего, с этой целью членов «основного кружка», как организаторов поселений, приобщив также к этому движению многих лиц из местных кружков и групп революционеров-народников, вошедших в организацию «Земли и Воли». Операционным базисом наших поселений, в силу исторических традиций, послужили опять-таки Поволжье, Дон и Кубань. […]

Каждая из местных групп представляла собою как бы копию или сколок с основного петербургского кружка: та же структура, те же функции. Местные группы не были обособлены, а, смотря по надобности, непосредственно сносились между собою. […]

Над всеми группами, в качестве согласующего и направляющего центра, главенствовал петербургский «основной кружок» общества «Земля и Воля»… Прежнее догматическое утверждение, требовавшее, чтобы революционер отправлялся в народ в качестве чернорабочего, потеряло свою безусловную силу. Положение человека физического труда признавалось по-прежнему весьма желательным и целесообразным, но безусловно отрицалось положение бездомного батрака, ибо оно никоим образом не могло внушить уважения и доверия крестьянству, привыкшему почитать материальную личную самостоятельность, домовитость и хозяйственность. А потому настоятельной необходимостью считалось занять такое положение, в котором революционеру, при полной материальной самостоятельности, открывалась бы широкая возможность прийти в наибольшее соприкосновение с жителями данной местности, входить в их интересы и пользоваться влиянием на их общественные дела. […]

Большинство товарищей, громадное большинство их, обыкновенно жило с фальшивыми паспортами. Это потому, что многие уже тогда были «нелегальными», во-первых, а во-вторых, даже некоторые легальные предпочитали тогда пользоваться фальшивыми именами, оставляя свое легальное звание, как последний ресурс, на крайний случай. И это соображение не лишено было практического значения, и в некоторых чрезвычайных обстоятельствах действительно выручало нас. Необходимость жить под чужим именем ограничила, однако, на практике возможность широкого выбора мест, должностей и положений, требуемых для широкого революционного воздействия в деревне. Правда, наша «небесная канцелярия» стояла на высоте своего положения: наши паспорты и документы были своего рода шедеврами. Мы не только фабриковали крестьянские, мещанские и другие документы на жительство, но из нашей канцелярии выходили прекрасные аттестаты, дипломы и свидетельства на звание фельдшеров (фельдшериц), акушерок, учителей и пр. и пр. Конечно, документами последней категории можно было пользоваться лишь с большой осторожностью, так как обнаружить их подделку, при малейшем подозрении, не представляло уж никаких затруднений.

Совсем иное дело документы первой категории – они сходили у нас очень хорошо. Проверка их систематически началась лишь в последние годы революционной борьбы, – в период террора, и то лишь в столицах и некоторых крупных городских центрах. Вот почему наши деревенщики устраивались предпочтительнее в положении сельских учителей и писарей; образовательный ценз, свидетельство политической благонадежности здесь не требуется. Да и кто обратит особое внимание на каких-то жалких крестьянских «наемников», получающих 8–10 рублей в месяц максимум и кормящихся поочередно по неделям или месяцам у того или иного домохозяина. […] Это во-первых. А во-вторых, многие из наших товарищей облюбовали это положение еще потому, что оно-де давало им возможность погрузиться, так сказать, в самую гущу народной жизни. Живет себе невидимо сельский учитель или писец где-то в щелях глухой, а порой и убогой деревушки и делает свое дело «без шума»… Уверенность – изволите ли видеть – была тогда еще велика среди нас, уверенность в свои силы, выдержку – не на год и два, а и на более продолжительное время – а la longue[77], как говорят французы. […] Рвались туда даже такие наши товарищи, как Плеханов. Наш самый молодой тогда «оратор»[78] выдавался уже своей талантливостью и начитанностью, и на его долю выпала работа среди интеллигенции и городских рабочих. Здесь oн был незаменим. И вот вдруг, в один прекрасный день, наш «оратор» заявляет, что решил поселиться в деревне в качестве народного учителя (от земства). Никто из нас не только не опротестовал этого решения Плеханова, но все мы отнеслись очень сочувственно к нему. Да как же иначе?

Наша цель – а. Организация общества на таких началах, при которых не возможны были бы ни эксплуатация одним другого, ни вообще какое бы то ни было, ради личных интересов, насилие, в какой бы форме то или другое не выражалось, одним словом, всеобщее благо народа, им самим достигнутое и поддерживаемое, при условии невозможности возврата к современному строю. […]

5. Необходимо, чтобы весь народ был подготовлен к будущей организации общества в форме федераций производительных общин.

6. Существующие в настоящее время сельские общества, хотя и представляют в зачатке такие производительные общины, но под влиянием внешних, вне их самих лежащих условий утратили в глазах народа большую часть своих желательных качеств.

7. Восстановить в глазах народа всю силу и значение тех общин, в которые он группируется в настоящее время, лежит на нашей обязанности.

8. Для того же, чтобы вся масса народа сознательно, одновременно и повсеместно приняла участие в предполагаемой борьбе, необходимо сознание солидарности, выходящей за пределы села и общины и их обыденных интересов, при постоянных условиях, ведущих к экономической борьбе не только отдельных членов общин, но и соседних общин между собой.

9. Создать солидарность и развить ее до желательных в короткое время пределов возможно путем чисто практическим на таком деле, которое ближе всего интересует народ; причем не исключается значение и устной пропаганды идей социально-революционной партии.

10. Вследствие того, что а) большая часть (90 %) русского населения занимается искони земледелием, а к другим занятиям переходит только на время и лишь в случае крайней необходимости; б) вся земля приведена в состояние, годное для культуры этим земледельческим населением, и в) захват земель частными собственниками продолжает совершаться на глазах народа, – в народе живет и передается из рода в род убеждение, что земля составляет собственность его, народа, и только путем насилия досталась и достается другим.

11. Сохранившееся в настоящее время повсеместное убеждение, что земля будет отобрана у господ и купцов и отдана им, крестьянам, выражается в форме ожидания слушного часа, черного передела.

12. Мы должны не только убедить народ в тщетности их ожиданий помощи от правительства, но и указать, каким именно путем, не ожидая этой помощи, он мог бы достигнуть своими силами желаемой цели, на этот раз пока выраженной в форме перехода земель к ним от собственников. […]

15. Предполагаемая организация должна воспользоваться как всеми теми, хотя бы даже и временными условиями, в которые поставлено наше земледелие вообще, так и современным положением землевладельцев, положением, заключающимся в отсутствии возможности вести в настоящее время дело иначе, чем оно ведется теперь, а также в задолженности частным лицам и кредитным учреждениям, доведшей их до полной несостоятельности; положение же нашего земледелия при только еще зарождающемся капиталистическом производстве обуславливается неравномерным более, чем где-либо, распределением земледельческих работ в течение года, а потому и невозможностью пока в настоящее время вести батрачное хозяйство как преобладающую форму.

16. Организация деятелей, как по сути дела следует, должна быть тайною, сама же деятельность, когда того потребует успех дела, может проявляться в легальных формах.

17. Интеллигенция допускается или как сознательные товарищества, составляющие организованных деятелей, или как пассивные участники, не имеющие непосредственного отношения к делу. […]

Таким требованиям наиболее удовлетворяет организация рабочих земледельческих товариществ по следующему уставу:

I. Товарищество учреждается с целью а) доставить товарищам работу, а землевладельцам для обработки их земель исправных рабочих, земледельческие орудия и рабочий скот и б) найма земель у тех же владельцев для обработки ее средством товарищества.

II. Средства товарищества заключаются: а) в орудиях, рабочем скоте и постройках, принадлежащих как отдельным товарищам, так и всему товариществу, б) в капитале, который составляется из %-ных отчислений от заработков и с доходов от арендованных земель.

III. Капитал товарищества предназначается для текущих расходов товарищества, для приобретения улучшенных орудий, аренды и покупки земли.

IV. Капитал товарищества хранится тем способом, какой товарищи найдут для себя более удобным.

V. Товарищи могут быть только односельцы.

VI. Товарищами считаются как все подписавшие устав, так и их семейства, а равно и те, с их семействами, которые на основании этого устава впредь приниматься будут.

VII. Каждый товарищ имеет право требовать себе работы из принятой на себя товариществом или участия в обработке арендованной или купленной товариществом земли, пропорционально рабочим силам своего семейства.

VIII. Никто из товарищей не может отказываться от исполнения приходящейся на его долю принятой на себя товариществом работы, ни от обработки арендованной или купленной товариществом земли.

IX. Все принятые на себя работы товарищество обязывается исполнять само без помощи наемных рабочих, точно так же обязано само обрабатывать арендные или собственные земли.

Примечание: по найму допускаются лишь машинисты, кузнецы или такие специалисты, которых в числе товарищей или вовсе нет, или недостаточно.

Х. Для исполнения работ, которые могут быть не под силу одному товариществу или вообще для большего удобства достижений целей, преследуемых товариществами, допускается соединение последних каждый раз, когда потребуют обстоятельства дела.

XI. Для точного исполнения принятых на себя товариществом обязательств никто из товарищей не может помимо товарищества ни наниматься на работу, ни посылать своих семейных на таковую, ни снимать земли в аренду.

XII. За точное исполнение всех принятых на себя на основании сего устава обязательств товарищество отвечает всем своим имуществом, как ему, так и его членам принадлежащим, на основании круговой поруки.

XIII. Товарищество имеет право приобретать движимое и недвижимое имущество, на каковое могут быть обращены взыскания, делаемые с отдельных товарищей по каким-либо обязательствам, совершенным до утверждения товарищества, или, если и после, то без его ведома и согласия. […]

XV. Делом товарищей заведует: а) сход товарищей, б) правление товарищества, состоящее из выбираемых сходом: полевого старосты и двух его помощников.

XVI. Сход товарищей считается состоявшимся, когда на него прибыло за себя и по доверенности не менее 2/3 тягловых рабочих товарищества.

XVII. На сходе никто не может иметь более двух голосов: одного за себя и другого по доверию. […]

XIX. Сход созывается полевым старостой по мере надобности или по требованию 1/4 наличного числа тягловых рабочих товарищества.

XX. На обязанности схода лежит: а) прием и исключение товарищей, б) выборы и смена полевого старосты и его помощников, назначение их содержания и поверка их действия, в) распределение работ и земель между товариществами, г) определение размера %-ных отчислений на основании # 2 в капитал общества, д) обсуждение и утверждение предложенных условий работы и аренды и покупка земли, е) обсуждение вообще всех вопросов, касающихся внутреннего устройства товарищества и его отношений к другим таким же товариществам. […]

XXII. Все дела товарищества решаются на сходах большинством 2/3 голосов.

XXIII. Староста и его помощники ведут все дела товарищества, наблюдают за точным исполнением принятых на себя товариществом обязательств и вообще заботятся об интересах товарищества, которому и отдают отчет ежемесячно и ежегодно на сходках, собираемых с этой целью.

XXIV. Никакого условия, ни контракта староста не имеет права совершить без согласия схода; исполнение условий, заключенных без согласия схода, для товарищей необязательно. […]

XXVI. В случае выхода кого-либо из товарищества добровольно или по требованию схода выходящий в течение года несет ответственность за все обязательства, какие были заключены до его выхода; по прошествии же года выходящий товарищ получает причитающуюся на его долю часть из имущества и капиталов товарищества.

XXVII. Определение размера вознаграждения уходящему товарищу делается сходом на том же основании, как и при окончательном расчете товарищей на основании XXIX ст. этого устава.

XXVIII. Товарищество прекращается только по постановлению схода большинством 3/4 всего числа тягловых рабочих товарищества.

XXIX. Имущество товарищества, движимое и недвижимое, а также капитал делятся в этом случае между всеми тягловыми рабочими товарищества, соразмерно числу лет пребывания их в товариществе.

XXХ. В случае несостоятельности товарищества ответственность распределяется с тою же равномерностью, как имущество в предыдущей статье.

XXXI. Все, что не предусмотрено этим уставом, решается сходом товарищей и обязательно для последних.

XXXII. Недоразумения между товарищами, если не будут улажены сходом, разбираются третейским судом.

22. Организованные по этому уставу земледельческие товарищества уничтожают конкуренцию между односельцами, а федерация таких товариществ уничтожает конкуренцию между отдельными товариществами.

23. Все количество земельных угодий данной местности, принадлежащих частным владельцам, распределяется федерацией между отдельными товариществами и так, чтобы на всех тягловых товарищей приходилось земли своей (надельной общинной) и владельческой, вместе взятых, поровну, так, чтобы товарищества, имеющие мало своей земли, получали больше владельческой, чем другие, имеющие больше своей земли.

24. Ни одно товарищество не может наниматься на работу, ни арендовать землю вне отведенного ему федерацией участка; при такой организации дела осуществить [sic] то, что может быть названо «глухой стачкой».

25. Успех таких товариществ, помимо других условий, будет зависеть: l) от соответствия рабочих сил товарищества с количеством земли, приходящейся на долю каждого из них; 2) от организации кредита, который дал бы им возможность уплачивать подати, не вступать на первых порах в борьбу с правительством.

26. Достигнуть первого можно двумя путями, а именно – или возвысить интенсивность земледельческой культуры, требующей больших сил, или доставить этим излишним силам применение вне пределов товарищества; исполнение первого условия не всегда (особенно вначале) бывает возможно; остается воспользоваться вторым, т. е. организацией переселений излишних сил в многоземельные местности и организовать их там на тех же началах; к этому средству прибегают и сами крестьяне в настоящее время, но не всегда успешно, вследствие отсутствия прочной организации в этом деле.

27. Второе же требование, т. е. кредита, можно достигнуть организацией волостных общественных банков. […]

Из воспоминаний о землевольческом поселении

Почти одновременно с устройством товарищей получила место и я в Петровском уезде. Вместе со мной поселилась моя сестра Евгения[81], только что сдавшая экзамен на фельдшерицу при саратовской врачебной управе. Председателем земской управы в Петровске в то время был Михаил Сергеевич Ермолаев, с женой которого, урожденной Унковской, мы сошлись скоро самым тесным образом. Наше появление в уезде вызвало сенсацию как в обществе, так и в народе. Петровское общество стало в тупик над вопросом: зачем мы при нашем образовании и положении «хороним» себя в деревне? С какой стати, для чего? (В противоположность этому некультурный народ, которому известно, что человек имеет не одни только материальные потребности, тотчас же нашел возвышенное объяснение для нашего поведения, сформулировав его словами «для души». – Примеч. В. Н. Фигнер). На наше счастье, наши манеры и наружность не давали возможности окрестить нас нигилистками. Благодаря этому, а еще более скоро замеченной дружбе с председателем и его женой все вдруг залиберальничали, все двери раскрылись перед нами. Только предводитель дворянства Устинов, просидевший, как говорили, 6 лет в остроге и осужденный за уголовное преступление (убийство) на поселение, но прощенный, и непременный член Деливрон, признававший вредным для народа всякое знание, кроме знания нескольких молитв и перечня лиц царствующего дома, тогда же громогласно заявили, что это неспроста, что за нами надо «смотреть в оба». Того же мнения оказался и вязьминский волостной писарь князь Чегодаев, разорившийся потомок, достойный отца, сосланного в Сибирь за то, что до смерти засек крепостного человека. Этот князь, бок о бок с которым мне пришлось жить, так как я была назначена в село Вязьмино, в первый же день после наблюдения за тем, как я принимала больных, сказал знаменательную фразу: «Новые люди приехали к нам».

При таких предзнаменованиях мы принялись за дело. Для крестьян появление фельдшерицы, лекарки, как они выражались, было диковинкой. Мужики шли к попам для разъяснения, для всех ли я приставлена или только для баб. […] Бедный народ стекался ко мне, как к чудотворной иконе, целыми десятками и сотнями; около фельдшерского домика стоял с утра до позднего вечера целый обоз. […]

Какая-нибудь несчастная баба шла ко мне пешком за 60–70 верст, страдая кровотечением; возвращаясь, она рассказывала, что, как только я прикоснулась к ней, кровотечение остановилось; другие привозили воды и масла, прося меня «наговорить» на них, так как слышали, что я хорошо «заговариваю» болезни; ко мне привозили седых как лунь стариков, 15–20 лет тому назад потерявших зрение и чающих перед смертью увидеть при моей помощи свет. Hapoдy было в диковинку внимание, подробный расспрос и разумное наставление, как употреблять лекарство. В первый месяц я приняла 800 человек больных, а в течение 10 месяцев – 5 тысяч человек, столько же, сколько земский врач в течение года в городе, при больнице, с помощью нескольких фельдшеров. Если я помогла одной десятой из этих 5 тысяч человек, то за мои прегрешения они вымолят мне прощение у самого жестокого Иеговы[82]. […]

Вскоре нам удалось открыть школу. Евгения заявила крестьянам, что она возьмется даром обучать детей, пусть только присылают их: все учебные пособия у нас есть, отцам не придется покупать ни азбук, ни бумаги, ни перьев. У нее сейчас же собралось 25 человек учеников и учениц. Надо заметить, что во всех трех волостях моего участка не было ни одной школы. […] Кроме учеников маленьких были и взрослые, некоторые мужики просили заниматься с ними арифметикой, необходимой для всевозможных мирских и волостных учетов. Скоро сестра приобрела лестное название «наша золотая учительница».

Покончив занятия в аптеке и школе, которая помещалась в том же фельдшерском домике, мы брали работу, книгу и шли на «деревню» к кому-нибудь из крестьян. В том доме в этот вечер был праздник, хозяин бежал к шабрам и родственникам оповестить их, чтобы и они пришли послушать. Начиналось чтение: в 10–11 часов хозяева все еще просили почитать еще. То были Некрасов, некоторые вещи Лермонтова, Щедрина, иногда статья толстого журнала… Книг, доступных для народа, было так мало, что опытный в этом деле Иванчин-Писарев[83] на мой вопрос мог рекомендовать суворинские[84] «Земля и народы, ее населяющие», «Земля и животные, на ней обитающие» и только. Каждый раз приходилось говорить об условиях крестьянской жизни, о земле, об отношениях к помещику, к властям: входить в крестьянские нужды, выслушивать их сетования, надежды; сочувствовать, разделять симпатии и антипатии. Иногда просили оставить книгу, чтобы еще раз прочесть понравившееся место или даже заучить его; приглашали прийти на сход, чтобы обличить кляузы писаря, его взяточничество, мошенничество старшины, чтоб защитить мир…

Как подобает «новым людям», мы старались вести жизнь самую простую. Не роскошь – тень роскоши была изгнана из нашего домашнего обихода; мы не употребляли белого хлеба, по неделям не видели мяса; каждый лишний кусок становился нам поперек горла среди общей бедности и скудости. Из 25 рублей жалованья, которое я получала, мы проживали l0–12, включая и плату женщине, которая вела наше скромное хозяйство. Нечего и говорить, что мы совершенно изгнали крестьянские приношения деньгами и натурой, столь обычные в деревне. Когда какая-нибудь бедная баба приносила свой скромный подарок – пару яиц, то, чтоб не показаться гордой, я принимала их и совала ей в руку мелкую монету и так как я говорила: «годится на свечи», т. е. на ее религиозную потребность, то не было случая, чтобы плата отвергалась.

Совестно выговорить, что жизнь, которая казалась нам естественной и должна бы назваться нормальной, была диким, раздирающим диссонансом в деревне, она нарушала ту систему хищения и бессовестного эгоизма, которая, начинаясь миллионами у подножия трона, спускалась по нисходящим ступеням до грошей сельских обывателей.

Деревенские хищники были мелки, ничтожны, жалки, но и бюджет крестьянина охватывал рубли, десятки рублей; его платежи (подушные, поземельные, земские, мирские) равнялись в отдельности копейкам, но далеко превосходили платежные силы его. При таких условиях урвать много, конечно, не было возможности, зато то, что урывалось, составляло последнее достояние неимущих – трудно расставаться с трудовыми грошами. Борьба из-за этих грошей с посторонними аппетитами наполняла жизнь деревни. Наше появление угрожало этим аппетитам. Когда к постели больного призывали одновременно меня и священника, разве мог он торговаться за требу? Когда мы присутствовали на волостном суде, разве не считал писарь четвертаков, полтинников или взяток натурою, которых мы лишали его? К этому прибавлялись опасения, что в случае злоупотребления, насилия или вымогательства мы можем написать жалобу обиженному и через знакомство в городе (с председателем, следователями) довести дело до суда, до сведения архиерея и т. п. И деревенские пауки принялись за свою паутину. То недоверие, которое царило между властью с одной стороны и народом, обществом, интеллигенцией с другой, давало готовое оружие, с которым трудно было бы не победить.

Из показаний (март 1881 г.). О работе в народе

[…] В марте месяце 1877 года я отправился на Волгу. Меня особенно интересовала жизнь раскола[85], с которой я теоретически познакомился в литературе. Казалось, она скрывала богатые силы народного духа, много верных мыслей в оценке существующего строя и сильную сплоченность, дающую представление о расколе как о совершенно самостоятельном организме среди государственной системы. Согласие Странников или Бегунов[86] более всего приближалось по характеру своих адептов и учению, по резкости протеста, к типу народно-религиозных революционеров. Встреча с ними представлялась чрезвычайно заманчивой. Но где их разыщешь? Где встретишь? Тем более они такие конспираторы, так разборчивы при встречах с новыми людьми. Они требуют от испытуемого много лет самой фанатической жизни, которую я, конечно бы, не вынес. Как подступишь к этой незнакомой области, на каком языке заговорить с людьми столь оригинального мировоззрения. […]

Большую часть весенних дней я проводил на улицах, базарах, на Волге, в трактирах за чаепитием. Везде присматривался, прислушивался к говору суетящегося люда, заговаривал с более интересными личностями и расспрашивал о предметах, останавливающих мое внимание. Себя я выдавал за московского приказчика по хлебной или земляной части, приехавшего, вследствие остановки торговли по случаю войны[87], искать счастья на Волге-матушке. Это было сообразно с обстоятельствами, и мне верили, а для меня это было выгодно еще и потому, что я действительно хотел занять место приказчика в промышленном или торговом деле, не требующем особых знаний и опыта, так, например, на степных земельных участках, соляном и рыбном промысле. Такая жизнь в месяц или два дала мне богатый запас местных сведений и сделала из меня неузнаваемого волжского мещанина, которым я и был по паспорту. Язык, манеру, привычки населения усвоил тоже в самое короткое время, постоянно наблюдая и переделывая себя. […]

К маю или июню месяцу я имел достаточную подготовку для того, чтобы двинуться в губернию, с целью нахождения удобных пунктов поселений и мест для деятельности себе и нескольким своим товарищам, которые к этому времени приехали в тот же город. Собравши свои небогатые пожитки в мешок, отправился я то пешком, то подъезжая за несколько копеек с попутно едущими из села к селу, из деревни в деревню. Сообразно местным условиям, мне приходилось разыгрывать разные роли, – где нужда была в лавке, я являлся лавочником, расспрашивал об условиях торговли и приговоре общества, осматривал помещения для заведения; где сдавалась в наем водяная мельница, шел смотреть ее, узнавал цену, число лет аренды; где нужен был писарь, я предлагал свои услуги и вступал в сношения с старшиной и влиятельными стариками; где нуждались в кузнице, узнавал стоимость постройки мастерской и доходность этого ремесла; собирал сведения также и о других ремеслах, о постоялых дворах, об арендах земель и т. п. предприятиях. Таким образом я достигнул двух целей – во-первых, меня, как человека нужного, встречали во многих местах чуть не с распростертыми объятиями, наперерыв знакомились, зазывали к себе и давали мне самые подробные, а иногда и секретные сведения о сельской жизни, интригах местного начальства, влиянии различных сельских партий, об экономическом положении населения, одним словом о всем, что меня интересовало. И моя любопытность им не казалась странной, так как практичный человек не поселится в неизвестном месте, прежде чем не узнает всей подноготной. Я сталкивался с самыми различными типами, самыми противоположными интересами, наблюдал жизнь со всеми ее страстями и борьбой. Одни набрасывались на меня, как на человека с капиталом, от которого можно будет ожидать помощи в дни нужды, или тянуть безгрешные, но и беззаконные доходы, доступные даже маленькую власть имущему сельскому начальству. Другие видели во мне орудие, посылаемое провидением, для целей их личных или их партии. Третьи смотрели на меня просто, как на человека, полезного их селу или деревне, и потому считали нужным приласкать и помочь. Наконец, там, где я встречался со староверами, я ел и пил из своей собственной посуды, «знаменовался старым крестом», а не «щепотью»[88], не был «табачником и бритоусом» и был ими принимаем за человека «по вере», а потому возбуждал некоторое сочувствие и любопытство: «не по братии ли он». […]

[…] Раз в полдень зашел я в одну деревню отдохнуть и поесть. Улица была пуста. Все обитатели деревни были в поле. Наткнулся я только на одного грязно-одетого мужичка и спросил у него, куда можно зайти. Он оглядел меня искоса и ответил, что «можно зайти куда хочешь, а то пойдем ко мне». «У меня-то коровенки нет, да жена сбегает к соседу, у него молоко завсегда есть». Мы пошли к нему. По дороге он стал меня расспрашивать, что я за человек, чем занимаюсь, и т. д., и узнавши, что я городской и ищу места торговли, предложил открыть лавочку в этой деревне, расхваливал место и тракт и обещал выхлопотать приговор задешево, так как имеющимся в деревне торговцем общество недовольно и с охотой пустит другого еще. Я согласился. Тогда он мне предложил отдохнувши отправиться в кабак, там кой с кем можно будет поговорить, «к тому времени с поля станут возвращаться, сейчас сход соберем и дело живой рукой сладим». «Ты на меня не смотри, что я голытьба, а меня всякий богач боится, потому у меня такой характер, что я никому не стерплю. Если что неправдой или обидой нашего брата кто посмеет тронуть… и за голову свою не отвечу». Не хотелось мне идти в кабак, но пришлось. Там мы попали на разговор о пришедшей в волость бумаге, в которой объявлялось крестьянам, что они должны миром[89] содержать семейства бессрочно отпускных, призванных на службу или раненых ополченцев, теперь хорошо не помню. Мой спутник был чрезвычайно возмущен это новой повинностью.

Не стесняясь присутствовавшим народом, он начал ругать правительство. «Мало им еще, окаянным, податей, что с жилами тянут, мало им солдат. Калек да нищих, вот вам еще на содержание. Благодарим покорно, батюшка! То-то недаром слух идет, что скоро возмущение будет. Да и надо быть!» Я внимательно следил за ним и видел, как он в конце заскрежетал зубами. В кабаке было около десятка человек, но ни они, ни сам кабатчик не возразили ни слова. Возвращаясь из этой деревни, я в ней же нанял мужичка свезти меня до города. Дорогой мы разговорились, и я стал расспрашивать, нет ли в их местах староверов. Потом перешли к земле, и, охарактеризовав свое бедственное положение, он стал утешать себя совершенно неожиданными пророчествами. «Да, скоро даст Бог, лучше станет. В 1881 г. придет опять год Пугача». – «Какой год Пугача?» – «А такой, всех бар до корня истреблять будут, как Пугачев вешал, топил. Вот давеча мы речонку переезжали, ты спрашивал, как зовется, в ней-то он в свое время сколько перетопил. Деды помнят. Его-то самого не видали, а начальники его езжали. И настанет большое смущение, истребится много народу, и станет из семи городов один город, из семи сел одно село, и освободится земли много, и кто останется на то время, жить тому будет привольно». – «Откуда же ты все это знаешь?» – «Как откуда, старики говорят, что будет это беспременно, в пророческой книге так и написано, у старика и книга эта есть». […]

В то время часто приходилось слышать в городах и селах, что приходили нищие и говорили, что «скоро настанет время, прольется кровь и будут делить землю». Кто на пространстве земли русской сеет в народе такие мысли, родит такие слухи? Ужели влияние партии и ее деятелей так сильно? […]

Осенью 1877 г. поселился я учителем в одной приволжской деревеньке у Спасовцев[90]. Роль учителя была следующая: нужно было учить детей по славянской азбуке читать, потом пройти псалтырь так, чтобы мальчик мог по нем молиться и, кроме того, на учить писать по-граждански. Роль немудрая, но тяжелая. Для школы и жизни мне была отведена построенная на задах деревни землянка, вырытая в откосе и смотревшая окнами в овраг, поросший кустами и занесенный уже снегом. Изо дня в день потянулась утомительная школьная работа часов от 9 или l0 утра и до 4–5 вечера с полуторачасовым промежутком для обеда. Мне удалось приложить звуковую систему, и занятия шли очень успешно. Родители, привыкшие к учению отставных солдат, были удивлены быстроте приобретения азбучных знаний и разнесли хорошую славу обо мне по округу. Наряду с этим я сближался и с братией согласия Спасовцев. С самого начала они заметили во мне интерес к религиозным вопросам и обычаи, обличающие во мне человека, принадлежащего к какому-нибудь согласию. Сразу и ближе других я сошелся с их наставником, человеком очень симпатичным, духовно развитым гораздо более, чем его окружающие. Я своими мыслями тоже его очень заинтересовал, и мы все свободное время проводили вместе, читая духовные книги и рассуждая о самых разнообразных вопросах, исходя постоянно из общих положений pacколa. Он пользовался большим влиянием в местности – и отправлял должность попа для разбросанных по ней Спасовых братств. Он был вернейшим выразителем направления и настроения согласия. С его взглядами познакомился я очень близко, но имел беседы и со многими другими. Мировоззрение их таково: мир объят духом антихриста. Воплощение его чувственно есть царь. Служители и средства его – чиновники и государственная система. Этим он побеждает души человеков, полные житейских желаний и потому не могущие бороться. Побежденных он заставляет молиться себе как главному со времени Петра Первого начальнику церкви, служить ему и приносить жертвы, из них воинская повинность – жертва кровию, самая тяжкая. Но «животолюбия ради» Спасовцы бороться с ними открыто не могут и передают себя благости Христа Спаса и его невидимому руководству. Так как благодать истреблена, а хиротония[91] пресеклась, то и таинство совершаемо быть не может, кроме крещения, доступного совершению простыми мирянами. Система антихриста делается все более и более строгой и тесной: она все сильнее обхватывает железными жилами душу и тело человека. Но антихрист дает теперь, согласно пророчеству, «малое время тишины». Для людей, желающих высшего крещения, есть крещение кровию своею, т. е. мученичество. Много интересного и своеобразного представляет этот мир. Целые уезды и губернии связываются наставниками, странниками и съездами, устраиваемыми для решения разных религиозных вопросов. Попавши в него, чувствуешь себя в другом государстве: сплоченном, имеющем свой закон веры и общежития, свои обычаи и понятия. Для него существуют строгие границы, и то, что за нею, – враждебно ему. Совершенно понятно, почему староверы так охотно приставали к Пугачеву. Они и ранее его вели борьбу с государством и теперь продолжают ее. В духовном отношении мир раскола стоит гораздо выше нашего крестьянства. Среди него легко поднимать вопросы нравственного характера, и почва для них будет самая благодатная. Я чувствовал, что здесь можно много будет сделать, но нужно было для успеха привлечь к этому делу больше действующих. Являлись в голове планы создать народно-революционную религию, основанием которой служили бы главные народные требования и общие старонародные верования. Такое сочетание, оживленное крупным созидающим талантом, дало бы этому учению силу и увлекательность, не знающую препятствий, и мир опять узрел бы искупление через веру.

Из воспоминаний. Об идее создать революционную организацию в крестьянской среде

[…] Прошлогоднее хождение в народ повлияло также и на нашу программу. Если и тогда мы уже находили бесполезным разбрасывать наши силы по всей России и остановились при выборе места на Волге, Доне и Днепре, то теперь и этот район казался нам уже чересчур обширным. Мы решили сосредоточить все наши силы в одной небольшой местности. Таким местом мы определили юго-восточную часть Киевской губернии, или даже еще точнее, местечко Корсунь с окрестностями, так как рассказы крестьян о корсунском восстании[93], происходившем лет двадцать тому назад, давали основание предполагать, согласно нашим теориям, что там сохранилось больше, чем в других местах, революционных традиций. В 74 году неясно представлялось нам, во имя чего мы будем организовывать крестьян. Правда, мы предполагали вызывать как-то в народе мелкие бунты и стачки. Но каким образом их вызывать – мы не знали. Этот вопрос оставался для нас нерешенным. Теперь, в 1875 г., мы остановились на мысли провести организацию в народе во имя передела земли. Передел земли, по нашему мнению, должен был явиться тем знаменем, под которое могли собраться бунтовские силы народа. […]

В нашем представлении бунт являлся, таким образом, альфой и омегой всего; а бунт в народе возможно было организовать лишь от царского имени. Правда, нас шокировало подобное средство, но тут опять выручала нас из затруднения история. В то время мы часто прибегали к сравнению современной России с дореволюционной Францией. История французской революции была нашей настольной книгой. И вот, читая Тэна (Les origines de la Fгance contemporaine)[94], мы находили там немало фактов, подкрепляющих нашу теорию. У него мы узнавали, что французские крестьяне начали бунтоваться еще за несколько десятков лет до революции. У него мы могли проследить, как эти бунты вспыхивали, росли, становились чаще и шире по району, и как, наконец, в момент революции вся Франция находилась в восстании. Тэн приводил примеры того, как крестьяне изливали свою злобу на чиновниках (акцизных, напр.), землевладельцах и совершали всевозможные бесчинства с криком: Vive lе Roi![95] Но прошло несколько времени, и этому королю отрезали на площади голову. Весь этот рост революции, вся эта картина до того была заманчива для нас, и так, с другой стороны, в некоторых своих деталях напоминала нам нашу собственную историю, что не поддаться желанию проводить параллель до конца нам было очень трудно. И мы проводили эту параллель до конца. Как французский народ в прошлом столетии, рассуждали мы, совершая местные бунты во имя короля, совершил в конце концов революцию, так и мы теперь будем бунтовать наш народ от имени царя; ряд подобных бунтов приведет к революции, которая столкнет, наконец, народ лицом к лицу с царем, а тогда падет, между прочим, и царский авторитет. Наш бунт представлялся нам чем-то вроде того, как некогда для Лассаля[96] – всеобщее избирательное право, т. е. копьем, исцеляющим рану…

Как бы там ни было, но, по крайней мере, в теории мы мирились с этим обманом, который признавался нами за неизбежное зло, так как чем больше мы размышляли, тем больше укреплялись в той мысли, что в народе возможно было вызвать только авторитарное движение. Само по себе это было косвенное признание с нашей стороны того, что в народе не было почвы для непосредственной революционной деятельности. Любопытно следующее обстоятельство: наше бунтарство или, другими словами, бакунизм довел нас до признания подложных царских манифестов; между тем, когда мы сообщили о нашем плане самому Бакунину, желая узнать его мнение, – это было уже незадолго до его смерти (1876 г.), – то он отнесся к этому плану крайне неодобрительно. «Ложь всегда шита белыми нитками», говорил он лицу, служившему между нами посредником. Но мы в ту минуту двигались уже, так сказать, по инерции, – по известному строго начертанному пути, изменить который для нас решительно было невозможно. Надо было пережить все до конца.

Из подложной «царской грамоты» крестьянам, распространявшейся в Чигиринском уезде (1876 г.)[97]

Верные наши крестьяне! Со всех концов Государства нашего слышим мы жалобы дорогого нам крестьянства на тяжкие угнетения искони враждебных ему дворян. Между тем мы с самого вступления нашего на Престол Империи Российской старались улучшить положение ваше. Вопреки желанию всего дворянства, Высочайшим Манифестом 19 февраля 1861 г. мы освободили вас от крепостной зависимости и даровали вам всю землю без всякого за нее платежа, а также леса и сенокосы, несправедливо дотоле принадлежавшие одним дворянам. […]

Мы повелели оставить помещикам только усадьбы и такое же количество земли и леса, какое придется и всякому бывшему их крепостному по равному подушному разделу. Такова была воля наша, обнародованная в манифесте 19 февраля 1861 г. Но к величайшему огорчению Нашему, дворяне воспрепятствовали исполнению повелений наших. Они хитростью и обманом удержали за собой большую и лучшую часть земли, все леса и сенокосы и только самую худшую и ничтожную часть отвели вам, притом еще наложили за оную чрезмерные выкупные и оброчные платежи; многим из вас они не дали никакого надела, все промыслы обложили налогами, выдумали земские и другие повинности, кроме того, недостойный наследник[98] Наш, несмотря на противодействие Наше, в угоду дворянам обременил вас тяжелою рекрутчиною, дабы вместе с ними иметь против вас силу и тем держать вас, как скотов, в темноте и нищете.

Вот, что хотели мы сделать для вас, но, к сожалению, воля Наша приведена в исполнение не была.

Непрестанная 20-летняя борьба Наша за вас с дворянством убедила вас, наконец, что мы единолично не в силах помочь вашему горю, и что только вы сами можете свергнуть с себя дворянское иго и освободиться от тяжелых угнетений и непосильных поборов, если единодушно с оружием в руках восстанете против ненавистных вам врагов и завладеете всей землею. Руководясь сим убеждением, всем вам крестьянам, а также и мещанам, верным нам, а не недостойному наследнику Нашему Александру Александровичу с его союзниками дворянами и Великими князьями, повелеваем: соединяйтесь в тайные общества, именуемые «Тайные Дружины» с тем, чтобы подготовиться к восстанию против дворян, чиновников и всех высших сословий. Всякий, кто готов положить жизнь свою за великое дело, обязан дать присягу на верность обществу Тайной Дружины. Сии общества должны держать себя в самой строгой тайне от дворянского начальства и попов, этих, по большей части, шпионов панских, а не достойных пастырей стада Божия. Изменников не должно щадить, и всякий, кто умертвит предателя, совершит доб рое и благородное дело. […]

Когда же священная борьба ваша с дворянами, этим хитрым, но слабым врагом вашим, – с Божией помощью увенчается для вас победой, – тогда вся земля, с лесами и сенокосами, станет таким же бесплатным достоянием вашим, как вода, свет солнечный и всякий другой дар Божий, созданный для человека; не будет ненавистного вам дворянского начальства, не знающего сострадания к вам, и воцарится тогда свобода и благоденствие на земле Русской.

Итак, осени себя крестным знамением, православный народ, и призови благоволение Божие на святое дело твое. Помни, како заповедь, сии слова, сказанные тебе царем – доброжелателем твоим! […]

Назначение общества Тайная Дружина:

I. Тайные крестьянские общества, именуемые Дружинами, имеют своим назначением подготовиться к восстанию против дворян и других высших сословий с тем, чтобы силою возвратить себе захваченную ими землю, уничтожить повинности и налоги, введенные дворянским начальством, и восстановить полную «Волю», как даровал ее Его Императорское Величество Император Александр Николаевич.

Дружина состоит под покровительством самого Государя Императора Александра Николаевича и пользуется от Его Величества поддержкою.

II. Всею Дружиною заправляет Совет Комиссаров, который состоит из лиц, облеченных в звание комиссара особенною грамотою, выданною из собственной Его Императорского Величества канцелярии за печатью Самого Государя Императора Александра Николаевича.

III. 1) Комиссар избирает из известных ему крестьян наиболее честных, твердых, трезвых, преданных Государю Императору Александру Николаевичу и враждебных дворянству, объявляет им волю Государя Императора и, если они заявят готовность служить святому народному делу, хотя бы пришлось умереть за него, тогда приводит их к присяге на верность делу. После сего первые дружинники немедленно приступают к вербовке новых членов.

2) Комиссар доносит Его Величеству о ходе дел Дружины.

3) Комиссар, как лицо, уполномоченное самим Государем Александром Николаевичем, издает дополнительные уставы, и таковые, утвержденные Советом Комиссаров, за печатью оного, обязательны для состоящей под его ведомством Дружины.

4) Комиссар вносит предложение о смертной казни неверных дружинников; а в случаях могущей немедленно произойти опасности от измены или неосторожности члена, произносит таковому смертный приговор сам.

IV. 25 дружинников составляют староство. Староство избирает старосту большинством голосов не менее 15 дружинников. Старосты вместе составляют старостскую раду; они имеют между собою общий пароль, который ими изменяется на каждом сходе Старостской рады. Старостская рада избирает из себя Атамана.

Обязанности каждого члена дружины:

1) Каждый крестьянин тогда только считается настоящим дружинником, когда он принесет присягу на верность делу всей дружины. К присяге же приводится в том случае, когда не менее двух знающих его дружинников поручатся за его благонадежность.

2) Каждый дружинник обязан непременно вербовать новых членов в дружину, делая сие осторожно и советуясь с другими дружинниками.

3) Дружинники должны жить в мире и согласии и всегда помогать друг другу в нуждах.

4) Каждый дружинник обязан сделать для себя пику или ратище и сохранять его втайне до времени восстания. […]

Речь на «процессе 50-ти»[100] (9 марта 1877 г.)

[…] Я, господа, принадлежу к разряду тех людей, которые между молодежью известны под именем мирных пропагандистов. Задача их – внести в сознание народа идеалы лучшего, справедливейшего общественного строя или же уяснить ему те идеалы, которые уже коренятся в нем бессознательно; указать ему недостатки настоящего строя, дабы в будущем не было тех же ошибок, но, когда наступит это будущее, мы не определяем и не можем определить, ибо конечное его осуществление от нас не зависит. Я полагаю, что от такого рода пропаганды до подстрекательства к бунту еще весьма далеко.

Обвинение говорит, что мы желаем уничтожить классы, и понимает это в таком смысле, что мы хотим вырезать поголовно всех помещиков, дворян, чиновников, купцов и всех богатых вообще. Но это опять-таки недоразумение. Мы стремимся уничтожить привилегии, обуславливающие деление людей на классы – на имущих и неимущих, но не самые личности, составляющие эти классы. Я полагаю, что нет даже физической возможности вырезать такую массу людей, если бы у нас и оказались такие свирепые наклонности. Мы не хотим также основать какое-то царство рабочего сословия, как сословия, которое в свою очередь стало бы угнетать другие сословия, как-то предполагает обвинение. Мы стремимся ко всеобщему счастью и равенству постольку, поскольку оно не зависит, конечно, от личных особенностей, от особенностей темперамента, пола, возраста и т. п. Это может показаться утопичным, но во всяком случае уж кровожадного-то и безнравственного здесь ничего нет. Hа Западе такого рода пропаганда ведется каждодневно и решительно никого не поражает своим радикализмом, не смущает умы и не волнует общество, может быть, потому, что там давно привыкли обсуждать все подобные вопросы главным образом публично […] Обвинение называет нас политическими революционерами; но если бы мы стремились произвести политический coup d'etat[101], то мы не так стали бы действовать: мы не пошли бы в народ, который еще нужно подготовлять да развивать, а стали бы искать и сплачивать недовольные элементы между образованными классами. Это было бы целесообразнее, но дело-то именно в том, что мы к такому coup d'etat' вовсе не стремимся.

Обвинение говорит еще, что мы хотим водворить анархию в обществе. Да, мы действительно стремимся к анархическому устройству общества, но дело в том, что это слово в том смысле, в каком его понимает современная литература и я лично, вовсе не означает беспорядка и произвола. Анархия, напротив, стремится водворить гармонию и порядок во всех общественных отношениях. Она не есть произвол личностей, ибо она признает, что свобода одного лица кончается там, где начинается свобода другого. Она есть только отрицание той утесняющей власти, которая подавляет всякое свободное развитие общества. […]

Преследуйте нас, как хотите, но я глубоко убеждена, что такое широкое движение, продолжающееся уже несколько лет сряду и вызванное, очевидно, самим духом времени, не может быть остановлено никакими репрессивными мерами…

Председатель суда сенатор Петерс[102]: Нам совсем не нужно знать, в чем вы так убеждены.

Бардина: Оно может быть, пожалуй, подавлено на некоторое время, но тем с большей силой оно возродится снова, как это всегда бывает после всякой реакции подобного рода; и так будет продолжаться до тех пор, пока наши идеи не восторжествуют. Я убеждена еще в том, что наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений! И тогда оно отомстит за нашу гибель… Преследуйте нас – за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи – увы! – на штыки не улавливаются!

Речь на «процессе 50-ти» (9 марта 1877 г.)

Мы, миллионы людей рабочего населения, чуть только станем сами ступать на ноги, бываем брошены отцами и матерями на произвол судьбы, не получая никакого воспитания, за неимением школ и времени от непосильного труда и скудного за это вознаграждения. Десяти лет – мальчишками нас стараются проводить с хлеба долой на заработки. Что же нас там ожидает? Понятно, продаемся капиталисту на сдельную работу из-за куска черного хлеба, поступаем под присмотр взрослых, которые розгами и пинками приучают нас к непосильному труду; питаемся кое-чем, задыхаемся от пыли и испорченного, зараженного разными нечистотами воздуха. Спим где попало – на полу, без всякой постели и подушки в головах, завернутые в какое-нибудь лохмотье и окруженные со всех сторон бесчисленным множеством разных паразитов… В таком положении некоторые навсегда затупляют свою умственную способность, и не развиваются нравственные понятия, усвоенные еще в детстве; остается все то, что только может выразить одна грубо воспитанная, всеми забитая, от всякой цивилизации изолированная, мускульным трудом зарабатывающая хлеб рабочая среда. […]

Я несколько знаком с рабочим вопросом наших собратьев-западников. Они во многом не походят на русских: там не преследуют, как у нас, тех рабочих, которые все свои свободные минуты и много бессонных ночей проводят за чтением книг; напротив, там этим гордятся, а об нас отзываются как о народе рабском, полудиком. Да как иначе о нас отзываться? Разве у нас есть свободное время для каких-нибудь занятий? Разве у нас учат с малолетства чему-нибудь бедняка? Разве у нас есть полезные и доступные книги для работника? Где и чему они могут научиться? А загляните в русскую народную литературу! Ничего не может быть разительнее того примера, что у нас издаются для народного чтения такие книги, как «Бова королевич», «Еруслан Лазаревич», «Ванька Каин», «Жених в чернилах и невеста во щах» и т. п. Оттого-то в нашем рабочем народе и сложились такие понятия о чтении: одно – забавное, другое – божественное. Я думаю, каждому известно, что у нас в России рабочие все еще не избавлены от преследований за чтение книг, а в особенности, если у него увидят книгу, в которой говорится о его положении, – тогда уж держись! Ему прямо говорят: «Ты, брат, не похож на рабочего, – ты читаешь книги». И страннее всего то, что и иронии не заметно в этих словах, что в России походить на рабочего то же, что походить на животное.

Господа! Неужели кто полагает, что мы, работники, ко всему настолько глухи, слепы, немы и глупы, что не слышим, как нас ругают дураками, лентяями, пьяницами? Что уж как будто и на самом деле работники заслуживают слыть в таких пороках? Неужели мы не видим, как вокруг нас все богатеют и веселятся за нашей спиной? Неужели мы не можем сообразить и понять, почему это мы так дешево ценимся и куда девается наш невыносимый труд? Отчего это другие роскошествуют, не трудясь, и откуда берется ихнее богатство? Неужели мы, работники, не чувствуем, как тяжело повисла на нас так называемая всесословная воинская повинность? Неужели мы не знаем, как медленно и нехотя решался вопрос о введении сельских школ для образования крестьян, и не видим, как сумели это поставить? Неужели нам не грустно и не больно было читать в газетах высказанное мнение о найме рабочего класса? Те люди, которые такого мнения о рабочем народе, что он не чувствителен и ничего не понимает, глубоко ошибаются. Рабочий же народ, хотя и остается в первобытном положении и до настоящего времени не получает никакого образования, смотрит на это как на временное зло, как и на самую правительственную власть, временно захваченную силою, и только для одного разнообразия ворочающую все с лица да наизнанку. Да больше и ждать от нее нечего!

Мы, рабочие, желали и ждали от правительства, что оно не будет делать тягостных для нас нововведений, не станет поддерживать рутины и обеспечит материально крестьянина, выведет его из первобытного положения и пойдет скорыми шагами вперед. Но, увы! Если оглянемся назад, то получаем полное разочарование, и если при этом вспомним незабвенный, предполагаемый день для русского народа, день, в который он с распростертыми руками, полный чувства радости и надежды обеспечить свою будущую судьбу, благодарил царя и правительство, – 19 февраля… И что же? И это для нас было только одной мечтой и сном!.. Эта крестьянская реформа 19 февраля 1861 г., реформа, «дарованная», хотя и необходимая, но не вызванная самим народом, не обеспечивает самые необходимые потребности крестьянина. Мы по-прежнему остались без куска хлеба с клочками никуда не годной земли и перешли в зависимость к капиталисту. Именно, если свидетель, приказчик фабрики Носовых, говорит, что у него за исключением праздничного дня все рабочие под строгим надзором, и не явившийся в назначенный срок на работу не остается безнаказанным, а окружающие ихнюю сотни подобных же фабрик набиты крестьянским народом, живущим при таких же условиях, значит, они все крепостные! Если мы, к сожалению, нередко бываем вынуждены просить повышения пониженной самим капиталистом заработной платы, нас обвиняют в стачке и ссылают в Сибирь – значит, мы крепостные! Если мы со стороны самого капиталиста вынуждены оставить фабрику и требовать расчета вследствие перемены доброты материала и притеснения от разных штрафов, нас обвивают в составлении бунта и прикладом солдатского ружья приневоливают продолжать у него работу, а некоторых как зачинщиков ссылают в дальние края – значит, мы крепостные! […] Из всего мною вышесказанного видно, что русскому рабочему народу остается только надеяться самим на себя и не от кого ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи…

Председатель (вскакивает и кричит): Молчите! Замолчите!..

Петр Алексеев (возвысив голос, продолжает): Она одна братски протянула нам свою руку. Она одна откликнулась, подала свой голос на все слышанные крестьянские стоны Российской империи. Она одна до глубины души прочувствовала, что значат и отчего это отовсюду слышны крестьянские стоны. Она одна не может холодно смотреть на этого изнуренного, стонущего под ярмом деспотизма угнетенного крестьянина. Она одна, как добрый друг, братски протянула к нам свою руку и от искреннего сердца желает вытащить нас из затягивающей пучины на благоприятный для всех стонущих путь. Она одна, не опуская рук, ведет нас, раскрывая все отрасли для выхода всех наших братьев из этой лукаво построенной ловушки до тех пор, пока не сделает нас самостоятельными проводниками к общему благу народа. И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока (говорит, подняв руку) подымается мускулистая рука миллионов рабочего люда…

Председатель (волнуется и, вскочив, кричит): Молчать! Молчать!

Петр Алексеев (возвышая голос): …и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!..

О «процессе 193-х»[104]

Вот начинается суд.

Но с первого же взгляда каждый замечает, что совершается что-то небывалое.

Суда, собственно, нет. Подсудимые не отвечают не только на вопросы о виновности или невиновности, но даже об имени и фамилии. С точки зрения судебной, такой суд – пустая игра. Судейская Фемида, со своей повязкой на глазах, играет точно в жмурки с подсудимыми. Каждый раз как она думает вот-вот схватить кого-нибудь из них, он ускользает и она порывисто и стремительно обнимает пустоту! […]

Таково подавляющее превосходство нравственной силы над грубой материальной, что оно переменило роли: сенаторы, поседелые в судебных поединках, уничтожились пред кучкой «нигилистов и нигилисток». Из судей они сделались обвиненными. Судья между ними – все общество.

И вот один за другим, длинной вереницей выходят вперед обвинители, чтобы бросить в лицо им и власти, ими представляемой, тяжкие, неотразимые обвинения в лживости, в двоедушии, в издевании над законом, ими лицемерно почитаемом, в попирании всех человеческих прав. […]

Перед нами потрясающая фигура старика – дряхлого, разбитого, одной ногой стоящего уже в могиле. Голова его поблекла, «но не от старости и лет»! Ему всего 30-й год: шесть лет тюрьмы разрушили его[105]. Чернокудрым юношей, полным сил и здоровья, вошел он в тюрьму. Выходит – седым старцем, калекой, почти слепым, наполовину оглохшим, едва держащимся на ногах. […]

Все, все отняли вы у этого человека. Вам остается только домучить его до конца.

И вот он сам обрекает себя на это. Этот измученный разбитый старик сам спокойно подходит к тому колесу, на котором вы разорвете его, сам обвивает свои измозженные руки теми веревками, которые дадут последнюю пытку его больному, страдальческому телу!

– Я в высшей степени благодарен, – говорит он, – за ту заботливость, с которой вы отнеслись к моей личности, но, вместе с тем, смею повторить то, что уже объяснил вчерашний день. Если бы я даже не был в таком положении, в каком нахожусь, если бы у меня не отняли навсегда здоровье, силы, поприще деятельности, свободу, жену, ребенка, если б я не проводил шестой год в одиночном заключении, если б, говорю, я даже не был в подобном положении, и тогда самое важное для меня заключалось бы, как заключается и теперь, в том, чтобы явиться в каждом моем действии тем, что я есмь, а не быть пешкой, передвигаемой рукою, к которой я чувствую все, все что угодно, только не уважение!

– Довольно, подсудимый! Довольно, – кричит председатель и приказывает увести его из залы.

Поздно! […]

Этот потрясающий образ, эти слова – не изгладятся ни из памяти присутствующих, ни из памяти истории, ни даже из вашей собственной памяти, г. председатель!

Но подымитесь, председатель! Призовите на помощь все ваше мужество, вдохновитесь, если можете, мыслью о крестах, чинах и наградах, которые ждут вас: это нужно вам, потому, что на арену вышел против вас новый, железный человек, исполненный громадною силою.

Все сделали вы, чтоб надломить его. Вы отказывали ему в самой необходимой пище во время его заключения. Вы морили его тоскою, заставляя его проводить бесконечные дни, недели, месяцы одиночного заключения без всяких книг, без малейшего занятия. Вы заковывали его по рукам и ногам в железные кандалы, которые разъедали и покрывали язвами его члены. Вы запрещали ему, наконец, свидание с матерью, которая напрасно обивала пороги ваших прихожих, – чтобы прибавить еще одну пытку к тем, которым вы уже подвергли его. Ничего не забыла ваша низменная, подлая злоба! И что же? – он вышел из тюрьмы цельным, полным прежней несокрушимой энергии.

Вам ли состязаться с таким противником!

Уже два раза этот «сын крепостной крестьянки и солдата» мерялся с вами силою, и оба раза вы были покрыты позором. […]

И не час, не два, а целое заседание длится этот неслыханный, невиданный поединок. Целое заседание этот человек, один, без всякой поддержки, кроме своего громадного таланта и железной воли, держал в своей власти судебные подмостки и, превратив их в трибуну, громил с высоты их и безнравственный общественный строй, и государственную власть, и лицемерную религию, и бесстыдный, лживый суд, пред которым он стоял в качестве подсудимого.

Но вот все чувствуют, что приближается развязка. Бой ожесточился до последних пределов. Двадцать семь раз председатель прерывал подсудимого. Один раз велел вывести его вон из залы. Все напрасно! Каждый перерыв, каждое препятствие, казалось, придавало ему только новую силу […].

После речи Мышкина суд был убит. Он продолжал еще лицедействовать, но всякая нравственная сила, всякий авторитет его в глазах общества, погибли безвозвратно.

Речь на «процессе 193-х» (15 ноября 1877 г.)

[…] Мышкин: Я думаю, что для суда не только важно знать о цели моей деятельности, – была ли она революционной или иной, – но знать, как вообще мы смотрели на эту деятельность, т. е. считали ли эту цель осуществимой, может быть, в весьма отдаленном или в весьма скором времени; считали ли необходимым действовать в таком виде, чтобы тотчас создать революцию или только гарантировать успех ее в будущем, потому что от этих вопросов зависит взгляд суда на преступность и на виновность мою и других моих товарищей…

Первоприсутствующий: В этом я не буду вам препятствовать говорить, потому что это входит в предмет обвинения.

Мышкин: Таким образом практическая деятельность всех друзей народа должна заключаться не в том, чтобы искусственно вызвать революцию, а в том, чтобы гарантировать успешный исход ее, потому что не нужно быть пророком, чтобы предвидеть неизбежный исход вещей, неизбежность восстания. Ввиду этой неизбежности восстания и возможной продуктивности его мы полагали предостеречь народ от тех фокусов европейской буржуазии, посредством которых она обманула народ. Такая цель может быть достигнута путем объединения всех революционных элементов, путем слияния двух главнейших ее потоков: одного – недавно возникшего, но проявившегося уже с серьезной силой, и другого потока, более широкого, более могучего – потока народной революции. В этом единении революционных элементов путем окончательного сформирования их и заключалась задача движения 1874 года. Эта задача, если не вполне, то в значительной степени была выполнена. […]

Я хотел указать на один очень серьезный факт. Так как я обвиняюсь коллективно, то хотел бы указать на то, что мы видим в настоящем деле: что девушка, желавшая читать революционные лекции крестьянам; юноша, давший революционную книжку какому-нибудь мальчику; несколько молодых людей, рассуждавших о причинах народных страданий, рассуждавших, что не худо было бы устроить даже, быть может, народное восстание, – все эти лица сидят на скамье подсудимых, как тяжкие преступники, а в то же время в народе было сильное движение, которое смирялось с помощью штыков; а между тем эти лица, эти бунтовщики, которые были усмирены военною силою, вовсе не были привлечены на скамью подсудимых, как будто бы говорить о бунте, рассуждать о его возможности считается более преступным, нежели самый бунт. Это может показаться абсурдом, но абсурд этот понятен: представители силы народной могли бы сказать на суде нечто более полновесное, более неприятное для правительства и поучительное для народа. Поэтому-то зажимают рот и не дают сказать это слово на суде…

Та естественная связь, о которой я говорил, вызвала движение среди интеллигенции и будет вызывать до тех пор, пока не прекратятся причины, вызвавшие его. Я указал только на один факт, но есть другие, не менее уясняющие революционное движение, как, напр., распространенность таких религиозных сект, где отрицание государственной власти возводится в догмат, где источник государственной власти именуется антихристом; далее, образование обществ с целью неплатежа податей, исчезновение целых деревень с целью уклонения от поборов…

Первоприсутствующий: Все это опять-таки вовсе не входит в предмет обсуждения суда. Постарайтесь ограничиться тем, что имеете сказать по обвинению вас в том преступлении, о котором я вам объявил. […]

Мышкин: Мне необходимо уяснить эту сторону вопроса, потому что тогда только вы поймете, что я хочу сказать. Я сын крепостной крестьянки и солдата, я видел уничтожение крепостного права и тем не менее не только не благословляю эту реформу, но стою в рядах отъявленных врагов ее. Вот почему вследствие моего рождения, моего воспитания, моих чувств, которые связывают меня с народом, я имею право несколько подробнее коснуться этой стороны вопроса. […]

Первоприсутствующий: Я повторяю, что все то, что вы говорите о крестьянах, я считаю в настоящее время неуместным и неподходящим к делу […]

Мышкин: Я указывал на причины, которые заставили меня… Может быть, мой взгляд ошибочен, но я утверждаю, что эти причины заставили меня вступить в ряды революционной партии. […]

Первоприсутствующий: Вы ведите вашу речь о том, в чем вы признали себя виновным.

Мышкин: Я не признал себя виновным. Я сказал, что признаю себя членом социально-революционной партии. Затем я хотел только разъяснить мой ответ. То, что я говорил, касалось причин, которые послужили к созданию социально-революционной партии.

Первоприсутствующий: Вы много сказали об этих причинах, и нам не нужно более знать.

Мышкин: Теперь я хочу перейти, в таком случае, еще к некоторым очень важным вопросам, хотя и более частным, – к целям, которые преследует наша партия. […]

Начинаю с вопроса о религии. В тех идеалах общественного строя, стремиться к которым я поставил задачею своей жизни, нет места уголовному закону за распространение иных верований, за совращение в ересь, словом, нет места насилию на мысль. Каждый может верить во что ему угодно и как угодно. Каждая община будет иметь право, если пожелает, построить сколько угодно церквей и содержать сколько угодно попов (конечно, на свой счет) – в этом никто не может ей помешать потому, что это согласно нашему идеалу, потому что община есть полная распорядительница всех своих дел. В этом идеале нет власти, которая могла бы принудить человека жить семьей…

Первоприсутствующий: Я прощу вас воздержаться от инсинуаций […]

Мышкин: Я под страхом наказания не могу перейти в другое исповедание […]

Первоприсутствующий: Это есть существующий закон, который не подлежит обсуждению.

Мышкин: Я его не порицаю и говорю только, что в силу государственного закона я обязан лицемерить. Затем нет власти, которая заставляла бы крестьян идти под конвоем […]

Первоприсутствующий: Вы входите в такие сопоставления, что я решительно не могу вам позволить…

Мышкин: Наш идеал – полнейшая веротерпимость и глубокое убеждение в том, что при свободе слова и правильном воспитании истина сама собою […] я ограничусь.

Первоприсутствующий: О ваших убеждениях нам нет надобности знать […]

Мышкин: …я желал бы высказать теперь опровержение по крайней мере относительно других обвинений, которые возводятся прямо на меня, одинаково вместе с другими подсудимыми. Так, в обвинительном акте сказано, что обыкновенно интеллигентные люди служат пропагандистами, приглашаются бросать учение и идти в народ, выставляя, что наука есть не более, как средство для эксплуатации народа. Я желал бы сказать несколько слов по этому поводу, потому что я готов признать себя виновным в том, что разделяю тот взгляд, что для революционера в настоящее время нет надобности оканчивать курс в государственной школе. Затем, так как этот взгляд навлек на нас немало нареканий со стороны известной части общества, то я считаю себя вправе объяснить, какие причины довели меня до подобного, кажущегося многим безрассудным, взгляда. Я предположил, что если бы в настоящее время Россия находилась под татарским игом, если бы во всех городах на деньги, собранные в виде дани с русского народа, существовали татарские школы, в которых бы читались лекции о добродетелях татар, об их блестящих военных подвигах…

Первоприсутствующий: Это к делу не относится, таких сопоставлений на суде не допускается.

Мышкин: Прошу извинить, но у меня такой склад ума, что я могу убедить только путем сравнения, путем аналогии. Вот я и хотел бы привести такое сравнение, так как оно лучше всего доказывает справедливость моей мысли. Если бы в таких школах доказывалось право татар владеть русским народом и если бы все учение в них было направлено к тому, чтобы создать из русской молодежи ревностных и покорных слуг татарских ханов, то спрашивается: была ли бы необходимость для русской молодежи оканчивать курс в подобных школах и посвящать свои силы отъявленным врагам своим? Я полагаю, что нет. Точно так же и для революционера нет никакой необходимости оканчивать курс в государственных школах, потому что… впрочем, пожалуй, я воздержусь от окончания этой фразы из опасения быть остановленным и удаленным. Кроме того, в обвинительном акте возводится обвинение в том, что…

Первоприсутствующий: Вы опять говорите защитительную речь. В настоящее время следствие еще не окончено. Из данных, которые обнаружатся на следствии, вы можете потом делать свой вывод, в настоящее же время мы не обязаны выслушивать вашу защитительную речь […]

Мышкин: …Тогда я считаю себя обязанным сделать последнее заявление. Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет не только возможности располагать всем фактическим материалом, которым располагает противная сторона, но даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В стенах зала суда! Теперь я вижу, что товарищи мои были правы, заранее отказавшись от всяких объяснений на суде, потому что были убеждены в том, что здесь, в зале суда, не может раздаваться правдивая речь, что за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия… или… нечто худшее, более отвратительное, позорное, более позорное […]

При словах «пустая комедия» первоприсутствующий Петерс закричал:

– Уведите его…

Жандармский офицер бросился на Мышкина, но подсудимый Рабинович[107], загородив собою дорогу и придерживая дверцу, ведущую на «голгофу», не пускал офицера; последний после нескольких усилий оттолкнул Рабиновича и другого подсудимого, Стопане[108], старавшегося также остановить его, и обхвативши одной рукою самого Мышкина, чтобы вывести его, другою стал зажимать ему рот. Последнее, однако ж, не удалось: Мышкин продолжал все громче и громче начатую им фразу:

– …более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества.

Когда Мышкин говорил это, на помощь офицеру бросилось еще несколько жандармов и завязалась борьба. Жандармы смяли Рабиновича, преграждавшего им дорогу, схватили Мышкина и вытащили его из залы. Подсудимый Стопане приблизился к решетке, отделяющей его от судей, и громко закричал:

– Это не суд! Мерзавцы! Я вас презираю, негодяи, холопы!

Жандарм схватил его за грудь, потом толкнул в шею, другие подхватили и потащили. То же последовало и с Рабиновичем. Эта сцена безобразного насилия вызвала громкие крики негодования со стороны подсудимых и публики. Публика инстинктивно вскочила со своих мест. Страшный шум заглушил конец фразы Мышкина […]

Несколько женщин из числа подсудимых и публики упало в обморок, с одной случился истерический припадок. Раздавались стоны, истерический хохот, крики:

– Боже мой, что это делают! Варвары! Бьют, колют подсудимых! Палачи, живодеры проклятые!

Защитники, пристава, публика, жандармы – все это задвигалось, заволновалось. Так как публика нe обнаружила особой готовности очистить залу, то явилось множество полицейских, и под их напором публика была выпровождена из залы суда. Часть защитников старалась привести в чувство женщин, упавших в обморок. Рассказывают, что туда же сунулся жандармский офицер.

– Что вам нужно? – спрашивает его один из защитников.

– Может быть, понадобятся мои услуги?

– Уйдите, пожалуйста, разве вы не видите, что один ваш вид приводит людей в бешенство? – ответил адвокат.

Офицер махнул рукой и ушел, последовав умному совету. Во время расправы первоприсутствующего с подсудимыми прокурор и секретарь вскочили со своих мест и, видимо смущенные, оставались все время на ногах. Первоприсутствующий ушел и, растерявшись, позабыл объявить заседание закрытым. Пристав от его имени объявил заседание закрытым. Говорят, будто защитники возразили, что им нужно слышать это из уст самого председателя. Поэтому они были приглашены в особую комнату, где первоприсутствующий объявил им о закрытии заседания. Защитники требовали составления протокола о кулачной расправе, но первоприсутствующий не счел нужным удовлетворить их просьбу и даже упрекнул адвокатов в подстрекательстве. Обер-прокурор Сената Желеховский[109] воскликнул по этому поводу:

– Это чистая революция.

Я считаю настоятельно необходимым решить следующий вопрос: признаем ли мы непосредственную осуществимость нашего идеала путем революции или нужно полагать, что дело не может обойтись без переходной политической формы, в последнем случае какова должна быть эта форма. Предположим, что совершается революция. Польша отделяется и организуется в республику. Финляндия провозглашает свою независимость; остзейские бароны[111] умоляют Бисмарка[112] принять их под свое покровительство; хохлы стараются порвать государственную связь с москалями, в Петербурге либералы созывают земский собор и толкуют, кому вручить конституционную корону. Жандармы и попы и словом и оружием пропагандируют безусловную покорность предержащим властям; ну а мы что будем делать? Существует мнение, что наша миссия заключается лишь в разрушении существующего строя и что как только будет достигнута революция, так народ caм построит чудное, стройное здание по всем правилам социальной правды и разумной любви к ближнему; и потому нам нет надобности входить в обсуждение формы будущего или переходного строя. Я не разделяю этого мнения, ибо не имею оснований верить, чтобы весь народ, как единый человек, был проникнут одним ясно сознанным идеалом, не верю, чтобы масса русского народа в настоящую минуту обладала несравненно большим социально-политическим смыслом и убеждением противостоять влиянию мнимых друзей, чем французы в 89, 30, 48 и 71 гг.[113] Я знаю, что из среды одного и того же народа могут выходить и вандейцы[114], и жирондисты[115], и поклонники Марата[116], и национальная гвардия коммуны и версальские войска[117]. Соглашаясь, что политические формы сами по себе не могут создать народное благо, я убежден, что одни из этих форм более пригодны для осуществления нашего идеала, чем другие. Признавая неизбежность переходной политической формы, я полагаю, что наиболее желательною представляется федерация областей с возможно полным проведением федеративного начала (т. е. с предоставлением городским и сельским общинам широкого самоуправления) и с коллективною исполнительною властью. Вообще полезно и необходимо рядом с нашим идеалом определить ближайшую осуществимую ступень и средства ее достижения и определить как можно отчетливей.

Мнение Чертогона[118]. Я с своей стороны признаю всю важность притти к какому-нибудь общему соглашению относительно ближайшего образа действий нашей партии. Но я не беру на себя решить, какой именно образ действий в настоящее время всего пригоднее, потому что не вполне знаю положение дела на воле. Судя же по слухам, согласиться и теперь так же трудно, как было в 1874 г. Если большинство членов партии признает необходимым выставить практическую программу, представляющую minimum наших желаний или так наз. ближайшую цель, то необходимо во всяком случае, чтобы подобный временный союз наш с умеренными группами интеллигенции не имел бы вида нежелательного компромисса и не был бы на самом деле отступничеством от теоретически признаваемого нами идеала. Я думаю, что ставя известный minimum и добиваясь его осуществления, мы во всяком случае не должны скрывать от народа и общества, что это только наш путь, а не окончательная цель. Но тогда возможен ли вышеупомянутый союз с умеренными группами? – С Мышкиным я вполне согласен в том, что мы не должны оказаться не готовыми дать определенный ответ на вопрос «что делать?», когда этот вопрос представится нам после революции; мы должны вполне определенно знать, чего мы хотим, т. е. каких именно политических и социальных форм; мы только не можем предрешить теперь размер уступки, которую можно будет сделать несогласным с нашими политическими взглядами. Согласен также, что выяснить вполне этот вопрос нам необходимо. Мне кажется, что так как революция все-таки пока еще не стучится в двери, т. е. нельзя ждать ее завтра или через месяц, то пока можно удовольствоваться теоретическим выяснением вопроса о пригодных для нас политических формах, напр., подвергнуть основательному анализу конституцию Соединенных Штатов Северной Америки и выяснить то, что именно в ней неприложимо к России или противно социалистическому идеалу, а также определить, какие положительные поправки потребовались бы к ней за отбросом негодного.

Ответ Мышкина на замечания Чертогона. Если ты не разделяешь взгляда, что нам принадлежит лишь проповедь разрушения, без заблаговременного определения, что именно и как должно быть воздвигаемо на месте разрушаемых порядков… (тот, кто не составил себе вполне ясного, отчетливого понятия о предстоящей постройке, конечно, не может принять активного, самостоятельного уча стия в ней); если ты не разделяешь этого взгляда, а с другой стороны признаешь, что нет вероятности рассчитывать на непосредственную осуществимость нашего идеала путем одного насильственного переворота, и в то же время не знаешь, в чем именно заключается наша ближайшая задача, – то спрашивается: что же ты пропагандировал, во имя чего действовал? […]

Мне думается, что большинство из нас (в том числе и я) не ведало, что творило, да и теперь, после многолетнего содержания в тюрьме не ведает хорошенько, что нужно творить; мне думается, многие из нас могут повторить твой ответ: я не знаю, что именно нужно делать, какова ближайшая наша цель; признаю всю важность этого вопроса, но до сих пор не только не решил его для себя, но даже не разобрался еще в куче материала, пригодного для решения теоретической стороны этого вопроса. Другими словами: попал я в тюрьму по недоразумению (или, пожалуй, за неосмысленную ненависть к существующему порядку и таковую же неосмысленную любовь к народу) и просидел несколько лет в келье без толку… Не усмотри, пожалуйста, в моих словах резкого отношения лично к тебе; нет, я говорю так потому, что меня вообще бесит чересчур халатное отношение наше к делу: меня злит, что я вследствие царствующей у нас безурядицы растратил свои силы глупо, бестолково, что я, при всем моем искреннем желании творить добро, жить для народа, не обращая внимания на свои личные интересы, не сделал ровно ничего порядочного, между тем как мои прежние материальные средства и мое положение в обществе давали мне возможность сделать кое-что более путное. Я думаю, что не я один, а многие с горечью, с сердечной болью чувствуют то же самое, а ведь это хуже всякой каторги. […]

«Революция не стучится в двери», – говоришь ты. Но многие ли предвидели хотя бы за несколько месяцев февральскую[119] или июльскую революцию[120]? Кто предвидел за несколько месяцев пугачевщину? Кто предвидел за несколько дней до 18 марта рождение Коммуны[121]? Вспомни, до какой степени неподготовленною оказалась республиканская партия в Июльскую революцию, когда она при большей подготовленности могла бы играть совершенно иную роль. Коль скоро мы претендуем на звание партии, то давно пора придти к какому-нибудь решению по всем наиболее существенным вопросам нашей программы, причем, конечно, под влиянием жизненных условий и лучшего уяснения себе сути дела, наши взгляды могут видоизменяться, но в каждую данную минуту у нас должны быть определенные заветы по крайней мере на такие первостепенные вопросы, какова наша ближайшая цель, куда, на что должны быть главным образом направлены наши силы в данный момент и что нужно делать, если разразится революция. – Ты говоришь, что в случае формулирования ближайшей цели и признания необходимости временного союза с более умеренными группами, нужно сделать так, чтобы это не было и не казалось отступничеством от теоретически признаваемого нами идеала. Мне кажется, что ты неверно ставишь вопрос: каков бы ни был наш идеал, мы, – если только признаем себя партией, – необходимо должны из-за заоблачных высей теории спуститься на твердую почву действительности; должны наметить путь к взыскуемому нами граду, поставить на этом пути вехи, чтобы не заблудиться, и коль скоро мы видим, что путь наш так длинен, что не может быть сделан зараз, без привала, то помимо всяких компромиссов, просто немыслимо, практически невозможно обойтись без определения промежуточной станции. Нам во всяком случае необходимо решить: стремясь к революции, маня ее к нам, что мы будем делать, если действительно явится к нам эта желанная гостья? […]

1. Из записки И. М. Ковальского о состоянии революционных дел на юге России (1 декабря 1877 г.) // Революционное народничество 70-х годов XIX века. Сб. документов и материалов в 2 томах. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 82–83.

2. «Начало» (№ 2. 1878) об аресте И. М. Ковальского и его товарищей // Революционная журналистика семидесятых годов: Второе приложение к сборникам «Государственные преступления в России» / изд. под ред. Б. Базилевского (В. Богучарского). Ростов н/Д., б. г. С. 33.

3. Гринберг-Кон Х. Г. К процессу И. М. Ковальского // Былое. 1906. № 10. С. 160–162.

4. Иллич-Свитыч В. Мое знакомство с И. М. Ковальским // Былое. 1906. № 8. С. 155–157.

5. Из воспоминаний В. И. Засулич о покушении на Трепова // Коваленский М. Русская революция в судебных процессах и мемуарах. Кн. 2. Дело В. Засулич. М., 1923. С. 78–81.

6. Из прокламации «Земли и Воли» «Покушение на жизнь Трепова» (январь 1878 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 49–50.

7. Из показаний В. И. Засулич на суде // Коваленский М. Указ. соч. С. 33–34.

8. Из речи А. Ф. Кони на суде над В. И. Засулич // Кони А. Ф. Воспоминания о деле В. Засулич. М., 1933. С. 196, 199–202, 210.

9. Записка анонима (присяжного заседателя на суде над В. И. Засулич) в III отделение // Каторга и ссылка. 1928. № 1 (38). С. 62–63.

10. «Бойня 31 марта 1878 г.» // Революционная журналистика семидесятых годов. Ростов н/Д.: Донская речь, 1906. С. 34–35.

11. Из прокламации «Летучий листок», составленной Н. К. Михайловским (апрель 1878 г) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 57.

12. Предостережение Киевского Исполнительного Комитета прокурору А. А. Лопухину (9 августа 1878 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». М., 1932. С. 90–92.

13. Из письма С. М. Степняка-Кравчинского В. И. Засулич (24 июля 1878 г.) // Красный архив. 1926. Т. 19. С. 196–197.

14. Из писем Г. А. Лопатина П. Л. Лаврову // Лавров: Годы эмиграции. Архивные материалы в двух томах. Т. 1. Лавров и Лопатин (переписка 1870–1883 гг.). Dordrecht: Boston, 1974. С. 568–569, 574.

15. Из Устава «Земли и Воли» (дополнительная редакция 1876 гг.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 64–65.

16. Из письма А. Д. Михайлова основному кружку землевольцев (20 сентября 1878 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 92–94.

Из записки И.М. Ковальского о состоянии революционных дел на юге России (1 декабря 1877 г.)

[…] Было время, когда всякий порядочный революционер обязан был таскать за собой револьвер и кинжал, но когда дело коснулось факта – мы стали в тупик: что практический человек делает в один прием, для нас это стоило дьявольских усилий. И сказался в нас потомок рудиных и репетиловых. […] Факту нетути, операции никакой, как один распропагандированный рабочий сказал, в том смысле, что не на что опереться. И действительно, мы до сих пор, так сказать, висели в воздухе, оставаясь без почвы под ногами. Правда, мы с плеча, в один прием двинулись было в народ, но сделали это так по-детски, что до сих пор становится стыдно вспоминать об этом нашем фарсе, и до сих пор, вместо того чтобы попытаться сойтись с народом на почве фактов, а не кормить соловья баснями, мы только готовы твердить: кто старое помянет, тому глаз вон; дудки, уже нас больше не заманишь в народ… И мы предпочитаем действовать самолично, без всякой связи с народом, и, таким образом, представляем собою в жизни отрезанный ломоть. […]

Одно слово: ни пава, ни ворона – вот переходный тип русского современного революционера. А между тем, по моему крайнему разумению, революционеры из привилегированной среды и из народа представляют собою нечто вроде отрицательного и положительного электричества, и соединись они на самом деле – наверно, произошел бы взрыв. Но оставим это в сфере гаданий и перейдем к самым фактам. В настоящее время хотя факты эти и не всегда удачны, но их учащенная последовательность показывает, что уже в достаточной степени созрела революционная атмосфера, чтобы слова и мысли наши переходили в дело, объективируясь в реальных фактах. Говорят, что на южной границе арестован громадный транспорт оружия, об этом даже писали в газетах. И что, очень возможно, это не утка, доказывают обвинения некоторых членов «Киевской коммуны»[123] в раздаче оружия крестьянам и печатные воззвания к бунту в виде манифеста «под царской печатью», как выражаются крестьяне. Правда, мы сохранили старые приемы: так же как сначала раздавались запрещенные книги зря, не сообразуясь в достаточной мере со свойствами человека, точно так же стало раздаваться и оружие. В этом обвиняют Дейча*, Стефановича* и некоторых других. Мокриевич[124], который считается, по мнению Гейкена*, главой последних остатков «Киевской коммуны», и здесь успел ускользнуть из рук бдительного начальства. Ловкий малый! Он остался, можно сказать, последним из могикан, а почти все другие арестованы или разбежались за границу. Скажу здесь вместо некролога несколько слов по поводу Дейча. […] Очевидцы говорят, что Дейч хотел было стрелять в Гейкена, когда тот арестовал его, но не успел еще револьвера вынуть из кармана, как был схвачен за руку самим Гейкеном (высшее жандармское начальство в Киеве). Значит, сорвалось! Но Дейчу, впрочем, от этого не хуже, так как он, кроме дела Гориновича*[125], имеет на плечах еще несколько дел, между прочим то, что дезертировал из военной гауптвахты, когда был зачислен в ряды русской армии.

– Его мало повесить! – кипятился либеральный Гейкен. И действительно, был проект его повесить или расстрелять, да только побоялись «ввиду напряженного состояния общества». Вчера в 6 верстах от Одессы, на Скаковом поле, в 7 часов утра, надо полагать, в виде опыта, был повешен уголовный преступник, тот беглый и участвовавший волонтер в восстании славян против турок, а также бывший в гарибальдийском отряде. Я пишу эти строки под впечатлением свежей казни этого человека, удивляюсь только одному: как он при всей своей живучести и страстном желании… умер так, что даже не дрогнул[126].

Сообщение об аресте И.М. Ковальского и его товарищей («Начало»[127]. 1878. № 2)

Из Одессы. В 11 часов ночи, с 30 на 31 января, товарищ прокурора Степанов, жандармский капитан Добродеев, в сопровождении приличного числа нижних чинов, явились на квартиру Воскресенского[128], жившего вместе с Леонидой Мержановой* и Верою Виттен*; в это время в квартире кроме хозяев были: Иван Ковальский, Николай Виташевский*, Александр Алексеев[129] и Василий Кленов*. На требование Добродеева выдать ему так называемое «противозаконное», находившиеся на квартире ответили ему решительным отказом; когда же жандармы, несмотря на протест, хотели приступить к насильственному обыску, то встретили энергическое сопротивление. Ковальский, защищаясь, направил револьвер на Добродеева, но, благодаря осечке, последнему, вместе с другими жандармами, удалось повалить Ковальского на пол. Ковальский все ж таки продолжал борьбу и нанес Добродееву рану кинжалом. Началась всеобщая свалка. Товарищ прокурора Степанов первый струсил, и, пользуясь суматохой, выбежал из квартиры. Во время свалки стоявший в комнате стол пошатнулся, бывшая на нем лампа упала и, разбившись, погасла; среди воцарившегося мрака трудно было разобрать, кто кого бьет и ранит. Наконец, нападавшие жандармы отступили с уроном и поспешили призвать на помощь солдат; оставшиеся на квартире хозяева и их товарищи, пользуясь этим, успели запереться в комнатах. Вскоре затем явился взвод солдат (40 ч.) с ружьями наперевес; командовавший ими офицер, грозя стрелять, потребовал от сопротивляющихся немедленной сдачи. После отказа в этом последовало роковое «пли»; залп выстрелов огласил воздух; пули десятками врезались в дверь; двое из осаждаемых тяжело ранены; находившиеся в запертых комнатах, несмотря на такой варварский прием обыска, с порывистою торопливостью продолжали жечь разные бумаги и выбрасывали на улицу шрифт и разные другие типографские принадлежности. Между тем на улице собралась большая толпа; один из сопротивлявшихся вышел на балкон, и, обращаясь к ней, в страшно-восторженной речи начал объяснять причину возмутительного насилия, совершенного над ними представителями власти. Он говорил о той лучезарной идее народного счастья, за которую русские социалисты, вот уже несколько лет, беззаветно и бесстрашно отдают свою плоть, кровь и жизнь… Толпа воодушевилась речью, но вот с улицы, вверх, по направлению к балкону, раздаются последовательные выстрелы, один из которых метко попадает в оратора, наносит ему тяжелую рану… Толпа в негодовании; отовсюду летит брань на варваров – представителей правосудия, порядка и закона, негодование сдерживалось только присутствием роты солдат, оцепившей ближайшие дома…

Во время геройской часовой защиты осажденные, из которых некоторые были тяжело ранены, отступая шаг за шагом, сдали сначала первую, потом вторую комнату, наконец, третью и последнюю, в которой и были арестованы вломившимися в дверь солдатами.

Из воспоминаний

Несколько сходок по поводу того, в какой форме устроить демонстрацию во время суда над Ковальским и его товарищами, не дали никаких результатов и не привели ни к какому соглашению, так что вопрос остался открытым и предоставлено было каждому действовать на свой риск и страх, если сами события не укажут ясную для всех форму, но собраться у здания суда решили все. И действительно с самого утра в день суда (19 июля 1878 года) со всех сторон к зданию, где должен был происходить суд, стала стекаться публика. […]

На пятый день к вечеру народу уж собралось очень много. Говорили потом, что во время приговора около суда было тысячи три человек, но я думаю, что это преувеличено. […] Будут или не будут смертные приговоры? Этот вопрос гвоздем сидел в голове. Вся публика высыпала из трактира на улицу и выстроилась на тротуаре против суда. Сюда пригнана была масса казаков, которые выстроились на лошадях лицом к нам сплошным рядом с пиками, направленными прямо в нас, чуть не касаясь нас. Казалось, при малейшей попытке сделать хоть маленькое движение вперед, неминуемо наткнешься на казацкую пику. На противоположной стороне расставлены были солдаты с ружьями. Сколько времени мы тут простояли против морд казацких лошадей и пик – не знаю; знаю только, что ожидание было самое томительное. На казаков и на их пики никто, я думаю, и не смотрел. Все глаза направлены были на окна суда. Вот зажглись огни, мелькают какие-то фигуры. Напряженная тишина. Слышно только стук копыт казацких лошадей, которых казаки осаживают от времени до времени немного назад, когда они уж слишком к нам приближаются. Вдруг с противоположного тротуара раздается пронзительный, нервно вздрагивающий женский голос, в котором слышатся рыдания: «Ковальскому смертная казнь! Ковальскому смертная казнь!» […] В ответ на это с разных сторон послышались крики: «Шемякин суд! Башибузуки! Палачи!» и т. п. Тут солдаты вышли из своей пассивной роли и прикладами стали оттеснять нас в боковую улицу. При этом один из солдат, вошедши в азарт, ударил прикладом маленького мальчика лет пяти, который стоял тут же невдалеке около какой-то лавочки. Бывший в эту минуту вблизи от этого места и видевший эту возмутительную выходку Виттенберг* ответил на нее выстрелом из револьвера в солдата, после чего в нас сделано было два залпа, которыми убито было двое и ранено еще, кажется, двое. Стреляли еще некоторые другие с нашей стороны, но раньше ли залпов солдат, одновременно ли или после – я уже не могу сказать. Остановиться подбирать убитых и раненых не было никакой возможности; сзади напирала толпа и подгоняли прикладами солдаты. Перешагнув через упавших, отодвигались дальше. Через две-три улицы солдаты нас оставили, и мы толпой отправились на Приморский бульвар, где удивленная таким появлением мирно гуляющая публика, окружившая нас из любопытства, услышала такую речь: «Господа!

Вы вот тут гуляете, веселитесь, а недалеко отсюда, на Гулевой улице людей приговаривают к смертной казни, других прямо на улице убивают. Неужели это вас не возмущает?» […]

В эту же ночь начались массовые аресты, которые продолжались и в последующие дни. […]

Из воспоминаний об И.М. Ковальском

[…] Последняя ночь перед казнью памятна мне очень хорошо. Я как теперь вижу Ковальского в сером пиджаке из какой-то летней материи, – сшитом нашими дамами специально для суда, так как имевшийся у Ивана старый был уже чересчур истрепан, – шагающим в своих истоптанных без подошв ботинках (все как-то собирались купить ему новые, но так и не собрались) от стола под окном к двери, с стаканом почти холодного чаю в руке. […] За все время моего знакомства и за последние дни до роковой ночи Ковальский никогда не говорил мне ничего о своей личной жизни. Я знал только, что он сын священника, бывший воспитанник подольской семинарии. В эту ночь он почему-то сам заговорил об Анне Алексеевой*, которую сильно любил. Всегда сдержанный, занятый, по-видимому, исключительно революционным делом, он вдруг заговорил со мной свободно, откровенно о своих личных чувствах. Признаюсь, несмотря на то, что я был отчасти польщен этим, так сказать, доверием, указывавшим на его близость и симпатию ко мне, мне все же это показалось несколько неприятным. Мне почуялось в этом как бы душевное ослабление и в то же время полусознательно промелькнуло предчувствие недоброго. Думая затем, что, может быть, на другое утро (я не знал, что он его больше не увидит) он пожалеет, что коснулся самых интимных сторон своей жизни, я старался навести разговор на другие предметы. Но Иван, может быть, инстинктивно предчувствуя, что последний раз говорит с относительно близким ему человеком, не унимался и много, и долго, с увлечением говорил о любимой им девушке. Припоминая иные из его отзывов о знакомых нам женщинах из радикального мира, я поражался нежностью его сердца. […]

Мы почти не касались в эту ночь никаких общественных вопросов, ничего уже не говорили о суде, о приговоре и провели время в беседе часов до трех утра. Ложась последний раз спать, Иван даже не произнес своей обычной фразы о том, что он ничего не имеет против своей смерти, если она будет только продуктивной. […]

Часов около одиннадцати утра в тюрьме, по обыкновению, сменялся караул. Старых часовых у дверей и окна моей камеры сменили новые. Как и прежние, эти зорко смотрели внутрь моего помещения. Я подошел к небольшому окну с толстой железной решеткой. Сверху виднелся клочок чистого, темно-голубого южного неба. Ярко и весело светило солнце…

– Послушайте, – послышалось негромко за окном. – Товарища расстреляли. Наша рота была тоже на Куликовом поле. Молодцом умер. Сам подошел к столбу, не вели…

За дверью стукнул ружейный приклад о плиты каменного пола коридора.

Голос за окном моментально смолк, и говоривший часовой, молодой еще очень солдат, несколько отстранился от окна.

Воспоминания о покушении на Ф.Ф. Трепова*

Мне казалось, что я спокойна и только страшно на душе, – не от разлуки с жизнью на свободе, – с ней я давно покончила, была уже не жизнь, а какое-то переходное состояние, с которым хотелось скорее покончить.

Страшной тяжестью легло на душу завтрашнее утро: этот час у градоначальника, когда он вдруг приблизится там вплотную… В удаче я была уверена, – все пройдет без малейшей зацепинки, совсем не трудно и ничуть не страшно, а все-таки смертельно тяжело…

Это ощущение было для меня неожиданным. При этом – не возбуждение, а усталость, даже спать хотелось. Но, как только я заснула, начался кошмар. Мне казалось, что я не сплю, а лежу на спине […] и вдруг чувствую, что схожу с ума, и выражается это в том, что меня неодолимо тянет встать, выйти в коридор и там кричать. Я знаю, что это безумно, из всех сил себя удерживаю и все-таки иду в коридор и кричу, кричу. Прилегшая рядом со мной Маша[133] будит меня; я в самом деле кричу, только не в коридоре, а на своей постели. Опять засыпаю и опять тот же сон: против воли выхожу и кричу; знаю, что это безумие, и все-таки кричу, и так несколько раз. […]

У градоначальника уже собралось около десятка просителей.

– Градоначальник принимает?

– Принимает: сейчас выйдет! – Кто-то точно нарочно для меня переспрашивает: «Сам принимает?» Ответ утвердительный.

Какая-то женщина, плохо одетая, с заплаканными глазами, подсаживается ко мне и просит взглянуть на ее прошение, – так ли там написано? В прошении какая-то несообразность. Я советую ей показать прошение офицеру, так как видела, что он уже чье-то просматривал. Она боится, просит, чтобы я показала. Я подхожу с ней к офицеру и обращаю его внимание на просительницу. Голос обыкновенный, ни в чем не проявляется волнение. Я довольна. Кошмарной тяжести, давившей меня со вчерашнего вечера, нет и следа. Ничего на душе, кроме заботы, чтобы все сошло, как задумано.

Адъютант повел нас в следующую комнату, меня первую, и поставил с краю, а в это же время из других дверей вышел Трепов с целой свитой военных, и все направились ко мне.

На мгновение это смутило, встревожило меня. Обдумывая все подробности, я нашла неудобным стрелять в момент подачи прошения: и он, и свита на меня смотрят, рука занята бумагой и проч., и решила сделать это раньше, когда Трепов остановится, не доходя до меня, против соседа. И вдруг нет соседа до меня, – я оказалась первой…

«Не все ли равно: выстрелю, когда он остановится около следующей за мной просительницы», – окрикнула я себя внутренне, и минутная тревога тотчас же улеглась, точно ее и не было.

– О чем прошение?

– О выдаче свидетельства о поведении.

Черкнул что-то карандашом и обратился к соседке. Револьвер уже в руке, нажала собачку… Осечка.

Екнуло сердце, опять нажала, выстрел, крик…

«Теперь должны броситься бить», – значилось в моей столько раз пережитой картине будущего.

Но произошла пауза. Она, вероятно, длилась всего несколько секунд, но я ее почувствовала.

Револьвер я бросила, – это тоже было решено заранее, иначе, в свалке, он мог сам собой выстрелить. Стояла и ждала.

«На преступницу напал столбняк», – писали потом в газетах.

Вдруг все задвигалось: просители разбегались, чины полиции бросились ко мне, схватили с двух сторон.

– Где револьвер?

– Бросила, он на полу.

– Револьвер! Револьвер! отдайте! – продолжали кричать, дергая в разные стороны.

Предо мной очутилось существо, […] глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычанье, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила изо всех сил, и он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, меня повалили и продолжали бить.

Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли; чувствовала удары, а боли не было. Я почувствовала боль только ночью, когда меня заперли наконец в камере.

– Вы убьете ее?

– Уже убили, кажется.

– Так нельзя: оставьте, оставьте, нужно же произвести следствие! […]

Комната, в которую меня перевели, была большая, гораздо больше первой, у одной из стен стояли большие столы, вдоль другой шла широкая скамья. В комнате в этот момент было мало народу, из свиты градоначальника, кажется, никого.

– Придется вас обыскать, – обратился ко мне господин каким-то нерешительным тоном, несмотря на полицейский мундир, – какой-то он был неподходящий к этому месту и времени: руки дрожат, голос тихий и ничего враждебного.

– Для этого надо позвать женщину, – возразила я.

– Да где же тут женщина?

– Неужели не найдете? – И сейчас же придумала. – При всех частях есть казенная акушерка, вот за ней и пошлите, – посоветовала я.

– Пока-то ее найдут, а ведь при вас может быть оружие? Сохрани господи, что-нибудь случится…

– Ничего больше не случится; уж лучше вы свяжите меня, если так боитесь.

– Да я не за себя боюсь, в меня не станете палить. А верно, что расстроили вы меня. Болен я был, недавно с постели встал. Чем же связать-то?

Я внутренне даже усмехнулась: вот я же его учить должна!

– Если нет веревки, можно и полотенцем связать.

Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился.

– За что вы его? – спросил он как-то робко.

– За Боголюбова.

– Ага! – в тоне слышалось, что именно этого он и ожидал.

Между тем весть, очевидно, уже распространилась в высоких сферах. Комната начала наполняться: одни за другими прибывали особы военные и штатские и с более или менее грозным видом направлялись в мою сторону. В глубине комнаты появились солдаты, городовые. Мой странный (для данного места и времени) собеседник куда-то исчез, и я его больше не видала. Но стянули мне за спиной локти его полотенцем. Распоряжался какой-то шумный, размашистый офицер. Он подозвал двух солдат со штыками на ружьях, поставил их за моей спиною и велел держать за руки. Отошел на средину комнаты, посмотрел, должно быть, место не понравилось, перевел на другое. Уходя, предостерег солдат: «Вы берегитесь, а то, ведь, она и ножом пырнуть может!»

Мое предвидение, а следовательно, и подробная программа поведения не шла дальше момента побоев. Но с каждой минутой я все сильнее и сильнее радостно чувствовала, что не то, что вполне владею собой, а нахожусь в каком-то особом небывалом со мной состоянии полнейшей неуязвимости. Ничто решительно не может смутить меня или хотя бы раздражить, утомить. Что бы ни придумали господа, о чем-то оживленно разговаривавшие в это время в другом конце комнаты, я-то буду спокойно посматривать на них из какого-то недосягаемого для них далека.

На несколько минут нас оставили в стороне, и солдаты начали перешептываться.

– Ведь скажет тоже: связана девка, два солдата держут, а он: «Берегись – пырнет!»

– И где это ты стрелять выучилась? – шепнул он потом над самым моим ухом. В этом «ты» не было ничего враждебного, – так, по-мужицки.

– Уж выучилась! Не велика наука, – ответила я также тихо.

– Училась да не доучилась, – сказал другой солдат: – плохо попала-то!

– Не скажи, – горячо возразил первый, – слыхать, очень хорошо попала, – будет ли жив!

Из прокламации «Земли и воли» (январь 1878 г.)

Мы, пишущие эти строки, нисколько не сторонники насилия. Мы боролись и боремся за права человека, за водворение мира и гуманности на земле, но мы всенародно решаемся почтительно принести нашу глубокую благодарность тебе, бесстрашная русская девушка, не отступившая перед страшной кровавой мерой и собственной погибелью, когда не оставалось других средств для защиты прав человека.

Среди холопства молчащего, задавленного общества ты одна решилась собственною непривычною к насилию рукою обуздать безнаказанный произвол, перед которым все преклонялось.

Ты не отступила перед страшным подвигом лишить жизни человека, что для тебя было гораздо труднее, чем пожертвовать своей собственной жизнью, и доказала, что чувство чести и понятие о праве и святости человеческой личности еще не вымерли в русском обществе.

Ты доказала, что тираны не всесильны, что гнет рабства и азиатского деспотизма не истребили еще у нас всех людей, способных жертвовать собою на защиту поруганных прав ближнего.

Страшен и велик твой подвиг, и немногие могут вместить его, но слава русскому народу, что в нем нашлась хоть ты одна, способная на такой поступок.

Страшна и славна твоя участь.

Тебя ждут допросы «с пристрастием», пытки, которыми ученые профессора пытали Дмитрия Каракозова[134], и никто не услышит стонов твоих.

Тебя ждут поругания и нравственные пытки треповских клевретов и превосходительных заплечных мастеров.

Если у тебя остался кто-либо близкий тебе, его ждут такие же пытки, и ты будешь свидетельницей его страданий.

Тебя ждет суд палачей, который будет издеваться над тобой; тебя ждет бесчеловечный судебный приговор.

Ты сознательно пошла на все эти муки, ты приняла еще горшую муку, решившись обрызгать человеческою кровью свои руки.

Прими же от нас дань нашего благоговейного удивления, русская девушка с душою героя, а потомство причислит твое имя к числу немногих светлых имен мучеников за свободу и права человека. Имя этой девушки – Вера Ивановна Засулич.

Из показаний В.И. Засулич на суде (март 1878 г.)

О происшествии 13 июля[136] и о мотивах его я слышала в Петербурге от разных лиц, с которыми встречалась. Рассказывали о том, как в камеры врывались солдаты, как шумевших сажали в карцер; потом я слышала, что Боголюбову[137] было дано не 25 ударов, а наказывали до тех пор, пока не окоченел. Я по собственному опыту знаю, до какого страшного нервного напряжения доводит долгое одиночное заключение. А большинство из содержащихся в то время в доме предварительного заключения политических арестантов просидело уже по три и три с половиной года, уже многие из них с ума посходили, самоубийством покончили. Я могла живо вообразить, какое адское впечатление должна была произвести экзекуция на всех политических арестантов, не говоря уже о тех, кто сам подвергался сечению, побоям, карцеру, и какую жестокость надо было иметь для того, чтобы заставить их все это вынести, по поводу неснятой при вторичной встрече шапки. На меня все это произвело впечатление не наказания, а надругательства, вызванного какой-то личною злобой. Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни слова, и ничто не мешало Трепову, или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы, – ведь так легко забыть при вторичной встрече шапку снять, так легко найти другой, подобный же ничтожный предлог. Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью… (В. И. Засулич была настолько взволнована, что не могла продолжать. Председатель пригласил ее отдохнуть и успокоиться; немного погодя она продолжала.) Я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие… Я не видела другого способа… Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать.

Из речи председателя суда А.Ф. Кони на суде над В.И. Засулич

[…] Один факт еще ничего не говорит, или, во всяком случае, говорит очень мало. Таково убийство. Убийство есть лишение жизни. Оно является преступным, когда совершается не для самообороны. Но оно может быть совершаемо различно. Я могу совершить убийство необдуманно, играя заряженным оружием; я могу убить в драке, нанося удары направо и налево; могу прийти в негодование и, в порыве гнева, убить оскорбителя; могу, не ослепляемый раздражением, сознательно лишить жизни другого и могу, наконец, воспитать в себе прочную ненависть и под влиянием ее, в течение многих иногда дней, подготовить себя к тому, чтобы решительным, но задолго предвиденным ударом лишить кого-либо жизни. Все это будут ступени одной и той же лестницы, все они называются убийством, – но какая между ними разница! И для того, чтобы ошибочно не стать ступенью ниже, или, в особенности, ступенью выше, чем следует по справедливости, – необходимо рассмотреть внутреннюю сторону преступления. Это рассмотрение укажет, какое это убийство, если только это убийство. […]

Внутренняя сторона деяния Засулич будет […] подлежать особому вашему обсуждению. Здесь надо приложить всю силу разумения, чтобы правильнее оценить цель и намерение, вложенные в действия подсудимой. Я укажу лишь на то, что более выдающимися основаниями для осуждения представляются здесь: во-первых, собственное объяснение подсудимой и, во-вторых, обстоятельства дела, не зависимые от этого объяснения, но которыми во многих отношениях может быть проверена его правильность или неправильность. […]

Существует, если можно так выразиться, два крайних типа, по отношению к значению даваемых ими объяснений. С одной стороны – обвиняемый в преступлении, построенном на своекорыстном побуждении, желавший воспользоваться в личную выгоду плодами преступления, хотевший скрыть следы своего дела, бежать сам и на суде продолжающий то же, в надежде лживыми объяснениями выпутаться из беды, которой он всегда рассчитывал избежать, – игрок, которому изменила ловкость, поставивший на ставку свою свободу и желающий отыграться на суде. С другой стороны – отсутствие личной выгоды в преступлении, решимость принять его неизбежные последствия без стремления уйти от правосудия, – совершение деяния в обстановке, которая заранее исключает возможность отрицания вины.

Между этими двумя типами укладываются все обвиняемые, бывающие на суде, приближаясь то к тому, то к другому. Очевидно, что обвиняемый первого типа заслуживает менее доверия, чем обвиняемый второго. […]

К какому типу ближе подходит Вера Засулич – решите вы, и сообразно с этим отнесетесь с большим или меньшим доверием к ее словам о том, что именно она имела в виду сделать, стреляя в генерал-адъютанта Трепова. Вы слышали объяснения Засулич здесь, вы помните сущность ее объяснения тотчас после происшествия. Оно приведено в обвинительном акте. Оба эти показания, в сущности, сводятся к желанию нанесением раны или причинением смерти отомстить генерал-адъютанту Трепову за наказание розгами Боголюбова и тем обратить на случившееся в предварительной тюрьме общее внимание. Этим, по ее словам, она хотела сделать менее возможным на будущее время повторение подобных случаев.

Вы слышали прения сторон. Обвинитель находит, что подсудимая совершила мщение, имевшее целью убить генерал-адъютанта Трепова. Обвинитель указывал вам на то нравственное осуждение, которому должны подвергаться избранные подсудимою средства, даже и в тех случаях, когда ими стремятся достигнуть нравственных целей. Вам было указано на возможность такого порядка вещей, при котором каждый, считающий свои или чужие права нарушенными, постановлял бы свой личный, произвольный приговор и сам приводил бы его в исполнение. Рассматривая с этой точки зрения объяснения подсудимой и проверяя их обстановкою преступления, прокурор находил, что подсудимая хотела лишить жизни потерпевшего.

Вы слышали затем доводы защиты. Они были направлены преимущественно на позднейшее объяснение подсудимой, в силу которого рана или смерть генерал-адъютанта Трепова была безразлична для Засулич, – важен был выстрел, обращавший на причины, по которым он был произведен, общее внимание. Таким образом, по предположению защиты, подсудимая считала себя поднимающею вопрос о восстановлении чести Боголюбова и разъяснении действительного характера происшествия 13 июля, и не только перед судом России, но и перед лицом Европы. То, что последовало после выстрела, не входило в расчеты подсудимой.

Вы посмотрите спокойным взглядом на те и другие доводы, господа присяжные заседатели […] Вы произнесете решительное и окончательное слово по этому важному, без сомнения, делу. Вы произнесете это слово по убеждению вашему, глубокому, основанному на всем, что вы видели и слышали, и ничем не стесняемому, кроме голоса вашей совести.

Если вы признаете подсудимую виновною, то вы можете признать ее заслуживающею снисхождения по обстоятельствам дела. Эти обстоятельства вы можете понимать в широком смысле. К ним относится все то, что обрисовывает перед вами личность виновного. Эти обстоятельства всегда имеют значение, так как вы судите не отвлеченный предмет, а живого человека, настоящее которого всегда прямо или косвенно слагается под влиянием его прошлого. Обсуждая основания для снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич. Быть может, ее скорбная, скитальческая молодость объяснит вам ту накопившуюся в ней горечь, которая сделала ее менее спокойною, более впечатлительною и более болезненною по отношению к окружающей жизни, и вы найдете основания для снисхождения.

Записка анонима (присяжного заседателя на суде над В.И. Засулич) в III отделение

Ввиду нелепых толков о причине оправдания Засулич, имею честь объявить, что мы, присяжные, при всем негодовании к ее злодеянию вынуждены были оправдать ее: 1) из чувства самосохранения и 2) чтобы избавить правительство от скандала несравненно большего, который вследствие слабости полиции непременно последовал бы за обвинительным приговором. Дело в том, что, еще пробираясь в суд к разбирательству дела, утром мы не только видели огромную толпу разъяренных негодяев, которая собиралась очевидно с весьма недвусмысленными намерениями у всех выходов из суда, но и могли слышать весьма выразительные угрозы и посулы. Очевидно, у этой толпы был уже составлен план действий. – Если бы мы обвинили Засулич, то не только весьма вероятно, что некоторые из нас были бы перебиты у самого порога суда, но, наверное, были бы убиты прокурор, председатель, а также, может быть, и некоторые знатные посетители суда; как, напр., государственный канцлер. Прежде чем успели бы собрать достаточный караул, толпа негодяев, вооруженная револьверами, успела бы наделать сотню злодейств. […] Дело в том, что английско-польский план (в осуществлении которого наши эмигранты и пропагандисты играли обычную роль Панургова стада), – производить смятение в русском обществе, пугать его посредством скандальных демонстраций с убийствами из револьверов, созрел уже давно, и первым актом его была гнусная история на Казанской площади[139], во время которой тот же пресловутый Боголюбов уже пускал в ход револьвер и кистень. […] Если даже, несмотря на оправдание, негодяи не удержались от стрельбы, то что бы было в случае осуждения. Злодейства в Одессе, в Ростове[140] и т. д. есть осуществление того же плана. Злодейства эти повторятся в еще более грандиозных размерах.

Присяжный заседатель.

«Бойня 31 марта». Из газеты «Начало»[141]. 1878. № 2, апрель

31-го марта петербургский императорский суд судил Веру Засулич за покушение на жизнь Трепова. В суде председательствовал императорский чиновник, императорский прокурор обвинял, императорские присяжные произносили приговор и оправдали подсудимую. Никто не ожидал такого приговора, а правительство всего менее. Но факт совершился, и корреспондент «Times'a» записал его. Засулич была оправдана. В лице ее был обвинен Трепов… не один Трепов, с ним вместе были пригвождены к позорному столбу и вся администрация, вся система правления, все внутренние порядки императорской России. Правительство совершенно неожиданно получило щелчок – и преизрядный. Правительство было поражено и огорчено страшно. Оправдательный приговор Засулич обратился в обвинительный приговор, произнесенный над правительством от лица русского общества устами 12 присяжных. Оно так же, как и мы, поняло очень хорошо, что присяжные, оправдывая Засулич, обвиняли его. Вот почему правительство так близко приняло к сердцу этот приговор. Тут вопрос был поставлен ребром. Дело шло о порицании его, об оценке его деятельности… К довершению эффекта, изящная, элегантная публика, которая без перчаток даже лба не перекрестит, собравшаяся на этот раз в залу суда, громко аплодировала приговору. […] Был час восьмой вечера, когда, наконец, на подъезде здания суда появилась героиня дня. […] Восторженными криками встретила толпа эту великодушную, отважную девушку, наказавшую злодея и, как струей холодной воды, отрезвившую царящее самодурство. Сначала ее понесли на руках, потом повезли в карете, толпа было направилась к Литейной улице, но полицейские не пустили ее в эту многолюдную, оживленную часть города. Очевидно, в ту пору уже созрел заговор, с целью учинить бойню. Литейная для бойни представлялась не удобною. Убийца-новичок обыкновенно как бы несколько совестится своего поганого ремесла, трусит и для своих преступных деяний ищет уголков более пустынных и глухих. Толпе, сопровождавшей Засулич, предложили идти на Воскресенский проспект. Это значило делать крюк, но толпа согласилась и осталась совершенно спокойною. Ведь она делала овацию не преступнику, а человеку, оправданному судом империи… […] В настроении радостном, мирном и светлом продвигалась толпа по Воскресенскому проспекту и достигла, наконец, тихой и безлюдной Фурштатской улицы. Тут-то и ждала ловушка… Вдруг полицейские и пешие жандармы бросаются на безоружный, беззащитный народ, оттесняют его от кареты и начинают бить…

Один юноша, по фамилии Сидорацкий[142], особенно восторженно приветствовал Засулич и особенно боялся, как бы ее не украли полицейские… В свалке ему разом попало несколько ударов, два из них пришлись ему по лицу. Защищаясь и не помня себя от волнения, юноша выхватывает револьвер и дрожащею рукою стреляет наугад. Одна пуля его попадает в какую-то женщину, другая – в каску жандарма. После небольшой паузы стреляют уже в него и убивают наповал. Очевидно, стреляла рука более меткая и на очень близком расстоянии. Много глаз видело, как в момент сумятицы, последовавшей за выстрелом Сидорацкого, жандармы выхватили из кобур свои револьверы… Вскоре после выстрела, положившего Сидорацкого, две пары глаз видели так же ясно, как читающий видит эти строки, как городовой к трупу Сидорацкого подбросил револьвер. В это время, сломя голову, прискакал отряд конных жандармов доканчивать бойню. Тут открылась возмутительная сцена, одна из тех позорных сцен, срама которых ничто не стирает со страниц истории. Офицеры науськивали солдат, как собак, и те, разъяренные, бросались на народ и неистовствовали. Беззащитные, безоружные люди, отупелые от страха, не понимающие в чем дело, бежали по Фурштатской врассыпную, куда глаза глядят. А жандармы гнались за ними с саблями, топтали их лошадьми, давили, били, вскакивали на тротуары, врывались во дворы. […]

Из прокламации «Летучий листок», составленной Н.К. Михайловским* (апрель 1878 г.)

События идут быстро и все в одном и том же направлении. Правительство не хочет или не может остановить жестокую наглую деятельность киевского товарища прокурора Котляревского[143], и частные лица берутся за это дело. Правительство не хочет или не может предотвратить результаты безумного университетского суда, и частные лица совершают казнь над Матвеевым[144]. Правительство не может остановить московскую демонстрацию и представителями его являются частные лица – московские мясники. Правительство, несмотря на присутствие полиции и войска, не хочет или не может прекратить варварскую бойню, и мясники вторично просят «работы». Таким образом, фактически отправление правосудия и охраны граждан от насилий ускользает из рук правительства. Но такое ненормальное положение вещей невозможно. Мы не смеем жертвовать теми частными лицами, которым «тяжело поднять руку на человека», и не можем отдаться на жертву мясникам, которым это легко. Нужен выход. Его указывает самое положение вещей. Само правительство инстинктивно вовлекается в водоворот. «Правительственный вестник» перепечатывает выходки частной газеты против вердикта законами установленного в империи суда, император делает визит сочувствия генералу Трепову, опозоренному делом 31 марта, и гласно отделяет свои личные симпатии от симпатий общества. Таковы факты. Разрозненные, беспорядочные, они должны быть возведены в принцип. Принцип этот называется: конституция, земский собор. […]

Исторического движения задержать нельзя. Общественные дела должны быть переданы в общественные руки. Если этого не будет достигнуто в формах представительного правления с выборными от русской земли, в стране должен возникнуть тайный комитет общественной безопасности. И тогда горе безумцам, становящимся поперек путей истории! Решительные минуты создают решительных людей.

Предостережение Киевского Исполнительного Комитета[145] прокурору А.А. Лопухину[146] (9 августа 1878 г.)

Вслед за убийством генерал-адъютанта Мезенцева[147], в разных концах Петербурга были произведены аресты, очевидно находящиеся в связи с этим убийством. […]

Очевидно, в Петербурге имеет повториться то же, что происходило в Киеве, после покушения на жизнь Котляревского*, когда, по распоряжению барона Гейкинга*, массы ни в чем не повинного народа были схвачены, рассажены по тюрьмам и, несмотря на полное отсутствие улик, содержимы многие месяцы в одиночном заключении, с явной целью вымучить от них желаемые указания.

Как было поступлено с Гейкингом – Вам известно.

Мы, члены И.К. Р.С.Р.П., объявляем Вам, что если Вы пойдете по стопам Гейкинга, то и с Вами будет поступлено так же: Вы будете убиты, как был убит Гейкинг, как был убит Мезенцев, которого убили мы, социалисты-революционеры, за все его злодейства против нас. […]

Мы не потерпим, чтоб за нас мучили людей, виновных только в том, что они разделяют с нами наши социалистические идеи. Распинайте, колесуйте нас, если смеете; но берегитесь коснуться наших, ни в чем не повинных братьев по убеждениям!

Поэтому мы категорически заявляем Вам, что 1) если в течение двух недельного срока, совершенно достаточного для полного выяснения дела, не будет выпущен на свободу каждый из арестованных, против которого не будет ясных улик в убийстве генерала Мезенцева; 2) если, в течение их содержания под арестом, против них будут предприняты меры, оскорбляющие их человеческое достоинство или могущие вредно отозваться на их здоровье, – то смертный приговор над Вами будет произнесен.

Наши требования скромны и разумны – Вы не можете не согласиться с этим. В любом из европейских, хотя и далеко не благоустроенных, государств каждый гражданин пользуется такими правами. Не наша вина, если нам приходится добиваться их, приставив Вам нож к горлу.

Но если наши требования умеренны, зато тем беспощаднее мы будем в случае их неисполнения. Помните это. Помните также – что Вам приходится иметь дело не с кляузниками, а с революционерами. Никаких уверток мы не признаем. Вы ведете дело об убийстве Мезенцева – поэтому держать людей, по этому делу привлеченных, за найденные у них книжки, газеты, паспорта, печатки или что-нибудь подобное – в данном случае то же, что держать их без всякого повода. […]

Едва ли нужно пояснять, что до Вашего «внутреннего убеждения», а тем более до Ваших «подозрений» – нам нет никакого дела. Гейкинг тоже держал в тюрьме невинных, потому что был внутренне убежден в их виновности. […]

В заключение, считаем нужным сообщить Вам, что 1-е предостережение делается совершенно конфиденциально. Распространяться оно не будет. В подлинности же этого документа можете убедиться из того, что он написан на надлежащем бланке и за печатью Комитета.

Из письма С.М. Кравчинского В.И. Засулич* (24 июля 1878 г.)

Не знаю, виновата ли в этом краткость вашего письма […] или же краткость вашего свидания с Кропоткиным* вследствие чего вы не успели вполне его узнать, но только тот портрет, который нарисован в вашем письме, – не его портрет. Прежде всего, он решительно неспособен командовать и еще менее организовать кого-нибудь. Он человек идеи, но идеи бесплотной, абстрактной и кабинетной, а не облеченной в плоть и кровь практической жизни. Он совершенно лишен той гибкости, того умения применяться к человеку, к настроению минуты и обстоятельствам, которое дает человеку возможность вести множество людей к той цели, которой он хочет. Он, заметьте, не щадит никогда никого, совершенно не умеет убедить несогласного. Может только увеличить рознь между им и собою. У него всегда одно: интерес идей, убеждения, а вовсе не практический результат; о нем он совершенно не думает. Таким образом не создашь себе кружка, не организуешь партии. Но в нем есть зато огромные достоинства – это большая импульсивная сила: всякое свое убеждение он высказывает, как фанатик, теоретик, сжившийся, сроднившийся со всякой своей мыслью, связавший и сцепивший ее со всем своим миросозерцанием. Что до меня, то я решительно затруднился бы сказать, будет ли он играть роль в русском движении, т. е. большую, или нет. В нем столько противоположных качеств: великая сила убеждения и полная непрактичность, абстрактность, о которой я говорил.

Но это все не так важно. Я очень верю в ваше чутье; к тому же у вас был и оселок, о который вы могли испробовать твердость ваших представлений, – это Дмитрий[148], знающий его чуть ли не десяток лет. […]

Вы пишете, что взгляды его абсолютно тождественны со взглядами киевлян. Я думаю, что вы не точно выразились: с Кропоткиным я был и остаюсь совершенно несогласен, с киевлянами же не согласиться может только самый отчаянный резонер, буквоед и теоретик. Тяжелый опыт нескольких лет не мог убедить всякого трезвого человека в том, что «научный социализм», социализм западный совершенно отскакивает от русской массы, как горох от стены. Конечно, работа стольких людей, работа такая пламенная и страстная, не могла не дать плодов. Но ведь это крупицы. Много ли в рядах социальных революционеров крестьян и рабочих? Велико ли процентное отношение их к представителям элемента инициаторского, по преимуществу интеллигенции? Хорошо, если один на 10–20 найдется. И так 10–20 человек приобрели одного. А посмотрите: ведь народ тоже живет своею умственною жизнью. В нем тоже происходят свои умственные движения. Какой-нибудь отставной солдат, баба еле грамотная увлекают за собою толпы, проповедуя белиберду, от которой ему в сущности ни тепло, ни холодно. Мы же, представители самых жизненных интересов, носители всяких прогрессов, мы проходим не понятые, не услышанные. Нам только много, много, коли песчинки некоторые удается отковырять от громадной стены. Сама же она остается все так же толста, непроницаема, непреодолима. Понятно, что толпа бьющихся головою об стену, наконец, почувствовала изнеможение. Начинается новый, очень серьезный период в нашем движении. Все почувствовали, что таким путем, каким шли до сих пор, итти дальше нельзя. Необходимость приноровиться к местным условиям, прислушаться к голосу массы, войти в круг ее мировоззрения созналась всеми. Но тут-то и начинается разногласие: одни, книжники, довели это стремление до абсурда, до полного порабощения своей личности и своих стремлений миросозерцанию масс. Народ ждет благ от царя. Провозгласим царя, и пусть он ему даст то, что ему хочется. Народ ждет приказаний от царя. Дадим же ему во главу царя. Насколько это абсурдно, – говорить мне нечего.

Другие же, не теоретики, а практики, увидели, что дело не так еще отчаянно. Они нашли возможным провести в народ свои идеалы, свое миросозерцание, но только под формою, в одежде народной. Их уступка чисто формальная, внешняя. Элемент нелепый превращен в трансцендентальную фикцию, которая так же мало мешает принципам правдивым, настоящим, из него вытекающим, как не мешает, напр., совершенно абсурдная или, по крайней мере, метафизическая теория атомов и молекул научным выводам новейшей химии, как теория бесконечно малых не мешает дифференциальному исчислению. Понимаю: орудие обоюдоострое. Только в каждом данном случае можно решить: взята ли только одежда народная, или же в угоду ему вместо истинного бога дают для поклонения идолище поганое, как Аарон жидкам в пустыне.

Вы совершенно правы: дать ребенку или дурачку в руки такое оружие, – непременно сам себя поранит. Очень опасная эта вещь, нужно все силы направить, чтобы этот нож не попадал в неумелые руки. Для этого одно, конечно, не совершенно радикальное средство, это возможно широкий союз всех действующих сил. Это-то составляет теперь нашу и мою специальную цель. […]

Из писем Г.А. Лопатина П.Л. Лаврову* (11 и 28 августа 1878 г.)

[…] Мой приятель, как Вам известно, не принадлежит ни к какому кружку (почему им и пользуются все) и лишен собственной инициативы, но по личным отношениям и вкусам склоняется более к бунтарям[149]. Он бешено нападал на «лавровистов», постоянно выделяя, впрочем, самого Лаврова. Из спора я схватил несколько странных вещей: 1) Большинство до сих пор не отделяет старо-впередовцев от ново-впередовцев[150] и называет их безразлично «лавровистами». Употребляют иногда и термин социал-демократы (принятый и пущенный ими самими), но как равнозначащий и больше в насмешку, всерьез же говорят «лавровисты». Те, по-видимому, не протестуют против этого смешения. […] 2) Большинство совершенно не знает программ, о которых говорит, и путает их самым безнадежным образом. Один второстепенный лавровист, нападая на бунтарей, все упрекал их в «презрении к народу», в «навязывании ему своих мнений», в желании «насильно облагодетельствовать его» и вообще подсовывал им самые якобинские[151] мнения и замашки. […] 3) Сильно заметно, люди совершенно равнодушны к «программам» и группируются по темпераментам. Меньшинство, более взрослое, более спокойное и осторожное, быть может, более образованное и развитое действительно толкует о необходимости «программы», ясных целей, обдуманных средств саморазвития, медленной, основательной пропаганды поштучно, от лица к лицу; становится под немецкое знамя[152] (на русской почве!) и фыркает на всякий революционный дебош и беспорядок. Большинство, более молодое и живое, хотя менее развитое и образованное, равнодушно к программам, спешит «сделать» хоть «что-нибудь», жаждет волнений и бессознательно стоит в сущности на политической почве. И те и другие забросили пока (?) пропаганду в народе. Одни рассуждают между собою, собираются издательствовать и, вероятно, вербуют исподволь интеллигенцию, в противность собственным заверениям. Другие поглощены освобождением товарищей, стрельбой по властям и т. п. затеями и демонстрациями. […]

Сомневаюсь я немного в удаче «Земли и Воли», ибо весь этот народ невольно притягивается последними актами насилия, которые очаровывают его и поглощают все его внимание. Правительство и кружок т. н. «террористов» соперничают между собою в крутости действий. […]

Убийство Мезенцова было при мне. У меня вечером этого дня потребовали бумаги. Хозяин просил меня не пугаться, когда ночью явятся ко мне с обыском, ибо обыскивают всех проезжих, подходящих под приметы, а мои усы, возраст, хорошее платье и серое пальто, дескать, соблазнительны. Однако ко мне не зашли, вероятно, потому, что хозяин заявил, что у меня накануне ночевала женщина и что в самый день убийства я вышел с нею со двора около 11 часов дня. СПБ-ская публика трусила препорядочно. В общественных местах избегают заговаривать об этом деле, точно ничего не случилось, или отделываются банальностями. Возмущения фактом, по-моему, нет или ужасно мало во всех слоях, с которыми я беседовал. Неизвестно, спасется ли и на этот раз конь, который делает уже третье успешное дело. Судя по местностям арестов, названным в газетах, мне сдается, что начальство на следу. Но частным образом я ничего не знаю. Несомненно одно: что при этом попадается «фуксом» (сиречь невзначай) немало народу этой категории, хотя и не прикосновенного в действительности к делу. Возможно, что и Сергею [Кравчинский] не сдобровать. Ведь они любят держаться кучками точно тараканы. […]

1878 г. (дополнительная редакция 1876 г.)

# 1. Организация имеет своею ближайшею целью осуществление народного восстания в возможно ближайшем будущем во имя народных желаний, каковы они есть в данную минуту […]

# 3. Безусловное принесение каждым членом на пользу организации всех своих сил, средств, связей, симпатий и антипатий и даже своей жизни.

# 4. Согласие каждого члена с общею программою практической деятельности и обязательство действовать в ее духе.

# 5. Отсутствие частной собственности среди членов основного кружка.

# 6. Соблюдение полнейшей тайны относительно всех внутренних дел организации.

# 7. Подчинение меньшинства большинству и члена кружку.

# 8. Так как организация имеет в виду сплочение всех полезных делу русских революционных сил, то во всех делах организации по возможности исключаются личные симпатии и антипатии к людям, как непременное условие совместной деятельности.

# 9. Цель оправдывает средства.

Примечание. Исключая тех случаев, когда употребленные средства могут подрывать авторитет организации.

Из письма А.Д. Михайлова основному кружку землевольцев (20 сентября 1878 г.)

В 1876 году в декабре месяце, мы, соединяясь, положили начало кружка. Задачи наши были, как известно публике, очень широкие, – настолько широкие, что почти каждый из нас должен был стать инициатором какой-либо функции. Очевидно было, что разнообразие этих функций разбросает большую часть из нас по лицу Земли Русской, разделит на неопределенное время. В то же время необходимо было, чтобы работа, подвигаясь во всех направлениях, объединяла и укрепляла союз людей, лично мало знакомых и известных друг другу более со стороны полезности. Необходимо было, чтобы работою руководили везде одни и те же принципы; чтобы везде кружок и его члены преследовали одни и те же организаторские цели; чтобы раз установившиеся взаимные отношения были постоянными (т. е. определенными), чтобы люди, вошедшие в кружок, приспособляли и вырабатывали себя сообразно с требованиями организационной деятельности; чтобы, наконец, выбором и принятием новых товарищей повсюду руководили одни и те же взгляды на члена организации, как на правоспособного деятеля. […]

При таком положении особенно интересно, чтобы устав, исправленный и дополненный перебывавшим в разное время в Питере большинством членов, чтобы этот устав, как выражение общей воли, был для каждого члена руководящей нитью. Уважение общей воли и подчинение ей – это важный залог нашего коллективного роста, нашего развития, как основного кружка будущей широкой организации.

В настоящее время выяснилось отсутствие у нас единства взглядов на практические задачи данного времени. Это печально, но, при разнообразии специальностей и при свободном выборе их, выносимо.

Но если у нас не будет единства взглядов на наши взаимные отношения – это будет невыносимо и пагубно. Я первый постараюсь разрушить такой шаткий, жалкий и бессильный союз, в надежде на создание лучшего, при более подходящем составе.

Теперь же я требую, ввиду высказанного некоторыми членами недоверия и пренебрежения, признания за уставом его обязательности для всех членов и серьезного к нему отношения.

Нам предстоит принятие новых товарищей. Они естественно первое время будут недостаточно знакомы с духом нашего союза и его ближайшими задачами, поэтому я настаиваю, чтобы проведение новых членов, по инициативе присоединяющихся к нам или при их участии, производилось на основании наших прежних определенных требований правоспособности и практической выработанности от всякого вступающего к нам и на основании указанных уставом правил. Если принятие будет совершаться на основании личных симпатий или при недостаточном знакомстве с человеком, то это заставит смотрящих серьезно на этот вопрос налагать свое veto на такие принятия, даже в том случае, если принимаемые лично неизвестны им. Это, конечно, поведет к раздорам. Серьезное отношение к кандидатам устранит неприятный разлад.

Я протестую против предложения предоставить большинству права отнимать голос у члена при решении вопроса о принятиях новых членов. Я вижу в этом нарушение основного права всякого члена, права свободного голоса, гарантированного при нашем соединении. Большинство и его интересы обеспечены уже тем, что они большинство подчиняющее.

1. Из передовой статьи «Земли и Воли», № 1, 25 октября 1878 г. // Революционная журналистика семидесятых годов. Ростов н/Д.: Донская речь, 1906. С. 74–76.

2. Прокламация «Земли и Воли» «К обществу» по поводу студенческих волнений (конец ноября – начало декабря 1878 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 75–76.

3. Из письма Северного Союза русских рабочих в редакцию «Земли и Воли» (1879 г.) // Рабочее движение в России в XIX в. Т. 2. Ч. 2. 1875–1884. М.: Госполитиздат, 1950. С. 243–247.

4. Письмо с вызовом «деревенщиков» на помощь центру «Земли и Воли» (15 января 1879 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 97–99.

5. В. Н. Фигнер о ситуации накануне покушения А. К. Соловьева // Фигнер В. Н. Полное собрание сочинений. Т. 1. С. 133–134.

6. Покушение А. К. Соловьева на Александра II //Былое. 1918. № 1. С. 136–138.

7. Заявление Исполнительного Комитета по поводу возможности применения пытки к А. К. Соловьеву (6 апреля 1879 г.). – «Листок Земли и Воли», № 4, 6 апреля 1879 г. // Революционная журналистика семидесятых годов. С. 290.

8. Показания А. К. Соловьева на следствии (5–6 апреля 1879 г.) // Былое. 1918. № 1. С. 140–150.

9. А. Д. Михайлов о покушении А. К. Соловьева (из показаний на следствии, январь 1881 г.) // Прибылева-Корба А. Л., Фигнер В. Н. Народоволец А. Д. Михайлов. Л., 1925. С. 127–129.

10. А. И. Зунделевич о подготовке покушения А. К. Соловьева. (Из письма Л. Г. Дейчу) // Группа «Освобождение Труда». Сб. 3. М.; Л., 1925. С. 207.

11. Заметки А. А. Квятковского о кризисе партии (весна 1879 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 104.

12. Попов М. Р. «Земля и Воля» накануне Воронежского съезда // Былое. 1906. № 8. С. 20–22.

13. Н. А. Морозов о разногласиях в редакции «Земли и Воли» // Морозов Н. А. Повести моей жизни. Т. 2. М., 1961. С. 411–412.

14. Из письма М. К. Крыловой редакторам «Земли и Воли» (13 июня 1879 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». C. l04.

15. Письмо В. А. Осинского (14 апреля 1879 г.). – «Листок Земли и Воли», № 6, 14 июня 1879 г. // Революционная журналистика семидесятых годов. С. 304–305.

16. От Исполнительного Комитета о казни А. К. Соловьева. – «Листок Земли и Воли». № 5. 8 июня 1879 г. // Революционная журналистика семидесятых годов. С. 296.

17. Из дневника П. А. Валуева (запись 3 июня 1879 г.) // Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870–1880-х годов. М., 1964. С. 91.

18. Резолюция Воронежского съезда «Земли и Воли» о борьбе с правительством (июнь 1879 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 42.

19. Л. А. Тихомиров о Липецком и Воронежском съездах – Тихомиров Л. А. К биографиям А. И. Желябова и С. Л. Перовской // Былое. 1906. № 8. С. 109–110, 112–115.

20. Н. А. Морозов о Липецком съезде // Морозов Н. А. Повести моей жизни. Т. 2. С. 424–425.

21. Из объяснения С. Г. Ширяева о Липецком съезде на судебном следствии (26 октября 1880 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 250–251.

«Земля и Воля» № 1, 25 октября 1878 г.[153]

[…] Грозно поднимается отовсюду могучая подземная сила. Какое лучшее зеркало для бойца, как не лицо его противника? Смотрите же, как исказилось оно у наших врагов, как мечутся они, обезумевшие от ужаса, не зная, что предпринять, чем спастись от таинственной, неуловимой, непобедимой силы, против которой бессильны все человеческие средства.

Что-нибудь действительно ужасное должно было совершиться, чтобы внушить такой страх нашим врагам.

Да, действительно, на наших глазах совершается явление поистине необыкновенное, быть может, единственное во всей истории: «горсть» смелых людей объявляет войну насмерть всемогущему правительству, со всеми его неизмеримыми силами; она одерживает над ним одну за другою несколько кровавых побед; во многих местах обуздывает дотоль ничем необузданный произвол и быстрыми шагами идет к победам, еще более блестящим и решительным.

«Чудовище», жившее до сих пор где-то под землею, занимаясь подкапыванием разных «основ», вдруг от времени до времени начинает высовывать наружу одну из своих лап, чтобы придушить то ту, то другую гадину, которая слишком надоест ему. И при каждом своем появлении на свет «чудовище» обнаруживает все большую и большую дерзость и беспощадность в исполнении своих кровавых замыслов и все большую и большую ловкость и быстроту в укрывании своих следов.

Ужас охватывает врагов. Он передается и зрителю. Что если, думает он, «чудовище», разлакомившись человеческим мясом и не находя более жертв перед собою, кинет свой свирепый взгляд на самих зрителей? Ему уже чудится, что налитые кровью глаза остановились на нем, с быстротою молнии вытягивается чья-то лапа… Зритель, успокойся!

Социализм – высшая форма всеобщего, всечеловеческого счастья, какая только когда-либо вырабатывалась человеческим разумом. Нет для него ни пола, ни возраста, ни религии, ни национальности, ни классов, ни сословий. Всех зовет он на чудный пир жизни, всем даст он мир, свободу, счастье, сколько каждый может взять! […]

Господа филистеры! Поверьте же, что для нас личность человека не менее священна, чем для вас, рукоплещущих бесцельному истреблению сотен тысяч людей из-за честолюбивых династических фантазий и допускающих гибель миллионов рабочего люда, чтобы только не поступиться некоторой долей своих скотских наслаждений.

Если мы прибегли к кинжалу, то значит, действительно, не оставалось других средств заставить уважать наши священные, человеческие права.

С той же минуты, как наша свобода и наша личность будут гарантированы от произвола, мы безусловно прекращаем ту систему самосуда и самозащиты, к которой вынуждены прибегать теперь. Признайте за нами наши человеческие права – и мы будем свято чтить ваши. Мы не прекратим нашей социально-революционной деятельности, т. е. борьбы за полное освобождение человека от всякого порабощения и прежде всего порабощения труда капиталу. Но тогда нашими противниками являются привилегированные сословия, как целое. Отдельные лица перестают иметь какое бы то ни было значение, и потому борьба принимает совершенно иной характер. […]

Вот смысл, цель и характер тех деяний, которые в последнее время так громко отозвались не только по всей России, но и по всей Европе, как факты, если не наиболее важные, то наиболее яркие в нашей деятельности.

Теперь по поводу них два слова уже нашим друзьям и товарищам.

Не ободрять, не звать их на продолжение начатой борьбы намерены мы: мы очень хорошо знаем, насколько излишни для них и ободрения и призывы. Мы, напротив того, хотим предостеречь их от слишком сильного увлечения этого рода борьбой, так как есть признаки, показывающие возможность такого рода увлечения.

Мы должны помнить, что не этим путем мы добьемся освобождения рабочих масс. С борьбой против основ существующего порядка терроризация не имеет ничего общего. Против класса может восстать только класс; разрушить систему может только сам народ. Поэтому главная масса наших сил должна работать в среде народа. Террористы – это не более как охранительный отряд, назначение которого – оберегать этих работников от предательских ударов врагов. Обратить все наши силы на борьбу с правительственною властью – значило бы оставить свою прямую, постоянную цель, чтобы погнаться за случайной, временной.

Такое направление нашей деятельности было бы великой ошибкой еще с другой стороны, со стороны тактики партии. Падение нашего современного политического строя не может подлежать ни малейшему сомнению. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать это. Вопрос только о дне и часе, когда это совершится. Самодержавие, поражаемое со всех сторон, падает, уступив место более современному, конституционному строю, который, как всякая конституция, выдвинет на первый план привилегированные сословия: помещиков, купцов и фабрикантов – всех владетелей капитала движимого и недвижимого, одним словом, буржуазию в экономическом смысле слова. В настоящее время они разрознены, и потому бессильны. Конституционная же свобода, как бы жалка она ни была, им-то во всяком случае даст возможность сорганизоваться в сильную партию, первым делом которой будет провозглашение крестового похода против нас, социалистов, как своих опаснейших врагов.

Направив все свои силы на борьбу с правительством, мы, конечно, сильно ускорим его падение. Но тогда, не имея никаких корней в народ, мы будем не в состоянии воспользоваться своей победой. Это будет победа Пирра, сказавшего после битвы при Гераклее: «Еще одна такая победа – и я без войска поплыву в Эпир». Ценою кровавой борьбы и, несомненно, тяжких жертв мы ничего не приобретем для своего дела. Разбитый, но никем не преследуемый враг будет иметь все нужное ему время, чтобы укрепиться на новой позиции, и нам снова придется брать ее открытым нападением под его усиленным огнем, преодолевая все воздвигнутые им препятствия. […]

Человек, преданный идее, решившийся посвятить ей всю свою жизнь, готовый принять за нее все муки, не страшащийся самой смерти, такой человек представляет силу поистине громадную. Не единицы и не десятки, а тысячи последователей увлекает он за собой. И не слабое воспоминание, а глубокий, неизгладимый след оставляет он за собой в истории. Если же при этом природа наделила его исключительными талантами, тогда из таких людей являются Иоанны Лейденские[154], Мараты, Варлены[155].

Ну, а разве между нами нет людей с исключительными талантами? Отчего же их деятельность в народе дала такие ограниченные результаты?

Посмотрите на Западную Европу. Несколько человек рабочих в 60-х годах, т. е. одновременно с нами, провозгласили необходимость народной революции для освобождения народа. Это были основатели Интернационала с его принципом: «освобождение рабочих должно быть делом рук самих рабочих».

Через 10 лет Интернационал насчитывал в своих рядах несколько сот тысяч членов.

Отчего же произошел их успех?

От большой ли энергии, преданности и самоотвержения пропагандистов народной революции на Западе?

Нет. Мы знаем большинство этих людей и можем смело сказать, что русские социалисты никому из них не уступают в этом отношении.

Прокламация «Земли и Воли» по поводу студенческих волнений (конец ноября – начало декабря 1878 г.)[156]

Русское общество!

Тебе на разные лады пели уже, что ты стоишь на краю погибели, двадцать раз требовали, чтоб ты обратилось в шпиона и сыщика, ловило нигилистов, терпело нашествие казаков и урядников для спасения отечества.

Теперь эти самые преследуемые нигилисты, смеявшиеся над твоими страхами, говорят тебе: да, ты действительно на краю гибели, только не мы погубим тебя.

Ты уже наполовину погибло: в тебе нет ни гражданского порядка, ни правосудия, ты само идешь к гибели, ты аплодировало избиениям нашего брата, ты не смело спросить, кто тебя обокрал во время войны!

Ты голоса не возвышало против беззаконий, совершаемых среди бела дня на твоих глазах.

Теперь ты дожило до того, что из твоего молодого поколения выхлестывают нагайками остатки веры в тебя, русское общество, и в твое правительство.

Чему же ты дивишься, что молодежь из людей, недовольных современным порядком в России (ты знаешь, что им могут быть довольны только подлецы), обращается в людей, ненавидящих его.

Если в тебе, русское общество, есть еще люди, способные думать о будущем, желающие предотвратить бедствия, висящие над нами, пусть они ходатайствуют перед правительством какими угодно способами о прекращении современной неурядицы и предложат следующие меры для успокоения умов столицы.

1. Немедленно выпустить всех арестованных студентов на свободу.

2. Вместо существующего ныне устава издать временные правила для студентов, изменяя их сообразно требованиям, заявленным в прошении к наследнику от студентов.

3. Во время рождественских каникул должна собраться комиссия из профессоров для обсуждения окончательного устава вместо временных правил.

4. Студентам предоставляется право письменно и устно через депутатов делать свои представления в комиссию.

5. Заседания и прения комиссии должны быть открыты для публики, а печати предоставляется право свободной критики трудов и занятий комиссии, как во время течения их, так и впоследствии.

6. Ни один учащийся не может быть арестован и подвергнут обыску без депутата от того учебного заведения, в котором он матрикулирован[157].

7. Разрешить немедленно открытие студенческих касс, столовых и библиотек и надзор за этими учреждениями изъять из ведения администрации.

8. Потребовать гласно от третьего и секретного отделений объяснения причин, по которым были лишены в последнее время свободы студенты.

9. Привлечь к суду градоначальника Зурова[158] за дикую расправу над студентами.

10. Студенты должны быть допущены для дачи свидетельских показаний по этому делу.

[…] В противном случае тем, кто не разделяет взглядов башибузуков и не принадлежит к их шайке, остается принять меры для своей безопасности, какие употребляются мирными жителями во время нашествия иноплеменных. Нужно сорганизоваться в тайное общество для помощи и укрывательства преследуемых и для обуздания произвола полиции путем частной инициативы.

Но это будет равносильно объявлению осадного положения и междоусобной войны. Выбирайте же!

Из письма «Северного Союза русских рабочих» в редакцию «Земли и Воли» (1879 г.)

С выражением крайнего сочувствия и одобрения прочли мы ваши краткие, немногословные, но искренние и честные замечания. […] После того, что многим из нас пришлось слышать, эти замечания, эта искренность тона, с какой вы обращаетесь к нам, были, признаться, довольно неожиданны. Действительно, нас называли выскочками, упрекали в недомыслии, противоречиях, порицали за слог, а многие даже прямо относились с недоверием, видя в нашей программе произведение интеллигентных рук, написанное больше для «острастки» и посему ничего не выражающее собой (до того еще не доверяют нашим силам, до того еще привычка смотреть на нас, как на неспособную скотину, вкоренена во многих).

Здесь мы не намерены особенно касаться тех или других отзывов, слышанных нами, не намерены также подробно распространяться по поводу нашей программы; скажем только то, что без ошибок и прорех ничего не удается сначала, и это особенно относится до кудреватости слога, за каковую вы справедливо и досадуете на нас. Действительно, кудреватость слога – наш грех, и мы его берем на себя. Поговорим теперь о тех упреках, которые посыпались на наши головы тотчас по выходе «программы рабочих». Главное обвинение сводилось к тому, что в нашей программе замечается путаница понятий и воззрений на различные оттенки революционной партии Запада и в особенности (что-де очень странно) замечается смешение социалистических требований с конституционными. Мы верим, что наша программа действительно должна была вызвать порицания именно этой стороной, но только мы, со своей стороны, ничего в ней нелогичного не видим. Ведь, собственно говоря, если мы разбираем какое-нибудь суждение, то нам должно обратить внимание только на то, что есть ли в нем логика, а не то, из чьих мыслей и слов это суждение. Между тем многие, как видно, именно и обращают свое внимание только на последнее и посему в своих замечаниях доходили до того, что требование политической свободы нами, рабочими, считали просто нелепым и не вяжущимся с вопросом об удовлетворении желудка.

Вот здесь-то, признаться, мы и не видим никакой логики, ничего, кроме недомыслия. Ведь высказывать подобные соображения – значит прямо отказывать нам даже в малейшем понимании окружающих явлений, значит прямо глумиться над нашими мозгами и приписывать разрешение социального вопроса исключительно только одним желудкам. […] Разве мы сами не знаем, что лучше быть сытым и мечтать о свободе, чем, сидя на пище св. Антония[160], добиваться свободы. Но что же делать, если логика желаний и помыслов уступает перед нелогичностью истории и если политическая свобода является прежде социального удовлетворения. Нас можно было бы еще упрекать, если бы мы составляли свою программу где-нибудь в Подлипной, обитатели которой дальше своей деревни да назойливого попа соседнего селения ничего не ведают. В этом случае наша программа кроме усмешки, конечно, ничего бы не вызвала, так как представление о Сысойке, умеющем хорошо лущить древесную кору для своего желудка, и о политической свободе как-то не вяжется. Но в том-то и сила, что мы уже вышли из условий этой жизни, начинаем сознавать происходящее вокруг нас, а главное, что и заставило особенно нас выставить, по-видимому, чуждые нам требования, мы составляем организацию не ради ее самой, а ради дальнейшей пропаганды и активной борьбы. Наша логика в данном случае коротка и проста. Нам нечего есть, негде жить – и мы требуем себе пищи и жилища; нас ничему не учат, кроме ругательств и подпалочного подчинения, – и мы требуем изменения этой первобытной системы воспитания. Но мы знаем, что наши требования так и останутся требованиями, если мы, сложив руки, будем взирать с умилением, как наши «державные» и другие хозяева распоряжаются нашими животами и пускают деревенских собратьев по миру. И вот мы сплачиваемся, организуемся, берем близкое нашему сердцу знамя социального переворота и вступаем на путь борьбы. Но мы знаем также, что политическая свобода может гарантировать нас и нашу организацию от произвола властей, дозволит нам правильнее развить свое мировоззрение и успешнее вести дело пропаганды, – и вот мы, ради сбережения своих сил и скорейшего успеха, требуем этой свободы, требуем отмены разных стеснительных «положений» и «уложений». Такое требование тем более удобовыполнимо, что оно по вкусу говорунам – этим деятелям будущей всероссийской говорильни, – следовательно, на осуществление его рассчитывать не так трудно. Да не подумают, чтобы и в самом деле политическая свобода входила в наши особенные планы и расчеты и для нее мы отводили столь же почетное место, как и для основного нашего требования. Нет, мы только говорим, что так было бы лучше, что эта свобода – все-таки очень важное условие для скорейшего переворота и более или менее осмысленного решения социального вопроса; а осмысленность в движении, как и сами знаете, есть в свою очередь опять весьма важное условие для желанного исхода революции. Этим мы вовсе не хотим сказать, что ради осмысленности социальной революции мы желали бы ее оттянуть на бесконечно длинные времена. Вовсе нет; мы только говорим, что нужно пользоваться всем, что можно достать, нужно обращать внимание на все, что окажет услугу в нашем деле.

Гораздо важнее для нас ваши замечания относительно наших недостатков и пробелов по аграрному вопросу. Действительно, мы уже чересчур увлеклись рассмотрением своего городского положения, чересчур пропитались духом различных программ Запада, и вот оказалось, что для нашей деревни в своей программе мы отвели очень немного места. Но, да извинят нам за этот промах, тем более, что забывать деревню не есть дело нашего ума и чувства. Для нас столько же дорог мужичок с его родными лесами, как и фабричный, а улучшение быта первого даже важнее, потому что тогда ни один кулак не вызвал бы нас с своих полей служить его ненасытному брюху. […]

Теперь скажем несколько слов по поводу ваших искренних опасений за целость и сохранность наших членов и нашей молодой организации. Смеем вас уверить, что эти опасения неосновательны и нам едва ли может угрожать что-нибудь больше, чем и вам. Если 10 лет тому назад нашей полиции не удалось покончить с горстью социалистов, то тем более теперь. Нет, у нас не родилось такой синей чуйки, которая бы имела смелость перевешать нас всех на одной осине, нет ни одного еще такого жандармского глаза, который мог бы отличить социалиста от простого смертного. Важен был только почин; но он сделан, и теперь едва ли что способно заглушить ту идею, которая соединила нас воедино, и это тем более вероятно, что уже теперь мы насчитываем членов «Союза» только в Питере, около 200 чел., не говоря о других 200 чел., на которых вполне можно положиться и которые не сегодня, так завтра сделаются нашими сочленами. […]

Правда, при значительном количестве членов не так-то легко достается сближение, не так ясно для многих представляются самые цели, к которым решено стремиться (о чем говорите и вы), не так, наконец, дружно может приводиться в исполнение известное решение, но наши воззрения на организацию таковы, что количественное превосходство не должно мешать качеству энергичных и деятельных членов и что, напротив, решающее значение этих последних будет воспитательным образом отражаться на всех. Первоосновная цель наша – организовать рабочие силы и отвести им надлежащее поле для деятельности; посему различные оттенки мнений, а также характер и направление социалистической деятельности, клонящейся в конечном результате к одному и тому же, для нас не должны иметь особенного значения. […]

Теперь же скажем только, что при слабости еще организации, при недостатке энергичных боевых сил наша деятельность в массе будет носить на себе характер пропаганды и мирной агитации в среде рабочего и крестьянского люда. Но этим мы вовсе не хотим сказать, что более или менее открытая борьба, как активное участие и агитация во время стачек, исключается пока из нашей программы действий. Напротив, мы должны пользоваться всеми удобными моментами, всеми случаями, где бы только открыто проявлять свою силу, как единичную, так и массовую. Если вы понимаете нас и если сознаете всю важность правильной постановки и решения вопросов в деле нашей организации, то и не будете слишком требовательны к нам, как, по-видимому, желалось бы многим. […]

Сотоварищи! вы знаете, насколько важна в настоящее время эта пища, о какой мы говорим, но вы знаете также, что ваш орган «Земля и Воля» не может служить ею для массы. Поэтому с искренним сочувствием мы отнеслись к дошедшему до нас слуху, что вы намерены в скором времени выпустить в свет народную социалистическую газету.

Пожелаем же вам от лица всего «Союза» полного успеха в этом благородном и дорогом для нас всех начинании.

Письмо с вызовом «деревенщиков» на помощь центру «Земли и Воли» (15 января 1879 г.)

[…] Вызывать сюда людей заставляют нас не какие-либо отступления от принятой у нас программы. Деятельность в народе, и в деревне по преимуществу, остается у нас, как всегда, главным средством партии. Весь вопрос только в частной и временной мере, необходимой для реализирования самой же главной цели, необходимой для того, чтобы деятельность в народе не осталась изолированной, подорванной и бесплодной.

Оставляя здесь центр, вы действовали конечно не зря, а руководились известными соображениями о его необходимости, и эти соображения были именно те самые, которые побуждают нас теперь требовать у вас поддержки для сохранения этого центра и доставления ему возможности правильно функционировать. Стало быть нет надобности напоминать вам их. Необходимо только объяснить вам положение, в котором находится сейчас центр.

Последние погромы страшно обессилили нас. […] А что будет, если погибнет еще два-три человека? Тогда, господа, знайте, что у вас в центре не будет ничего. Между тем самая слабость сил, недозволяющая извлекать из данного положения вещей всех ресурсов, необходимых для сохранения себя в целости, должна привести нас к погрому. […] Подобное положение тем нелепее и обиднее, что обстоятельства сами по себе в настоящее время крайне благоприятны, и будь у нас только средства их утилизировать, могли бы поставить партию в лучшее, чем когда-либо, положение.

Общество, например, настроено крайне оппозиционно, в нем замечаются даже попытки к активной оппозиции. Средств из него можно было бы извлекать много, а напр. предложений мест (в народе) теперь несравненно больше, чем когда-нибудь. Только некому ими пользоваться. […]

Точно так же хорошо настроена и молодежь. Вспомните, какого труда прежде стоило толкнуть ее на протест. Теперь ее иногда приходится сдерживать. Мы теперь могли бы много сил извлечь из молодежи и направить их на агитацию в народе. Прочно стоя в обществе и среди молодежи, мы могли бы поставить деревенское дело на самых широких основаниях, а между тем поневоле приходится смотреть только, как у тебя из-под носу уходят самые счастливые комбинации обстоятельств.

[…] Неужели нам опять придется доказывать всю непрактичность игнорированья сил молодежи и интеллигенции? Разве из этой среды мы не получали множества волонтеров каждый раз, когда к ней обращались? И нам кажется, что известная часть наших сил постоянно должна быть посвящена на это дело, которое в настоящее время представляется особенно важным: с одной стороны, наши силы настоятельно требуют пополнения, нового притока, с другой стороны, молодежь настроена хорошо, и значит легко может дать нам новые контингенты.

Точно так же и относительно рабочих. Между ними идет сильное брожение. Они выступают на путь организации и действия; в их среде слышатся то крики против интеллигенции, то обращение к ней за помощью. Оставаться только зрителями этого движения значит признать свою полную ненужность для народа и неспособность дать ему что бы то ни было. При таком способе действий мы, как партия, уничтожаемся, выходим в тираж. […]

Все это относится к общему, ординарному течению дел, и вы видите, что даже по отношению к нему мы совершенно бессильны. Но есть, товарищи, еще один вопрос – вопрос нашей чести, нашего достоинства. Их мы должны оберегать, должны поднять выше всякого упрека. Мы зовем народ к защите его прав, к протесту против угнетения и несправедливости. Нельзя нам стало быть допускать безнаказанного попирания и наших прав, нашего достоинства. В противном случае – ч то мы такое для народа? Пустые болтуны – не больше. Между тем поддержка своей партионной чести, при настоящей свирепости правительства, может ежеминутно вызвать нас на самую неравную борьбу. Нас могут заставить сделать это, а при настоящих своих средствах мы можем только разве с отчаянья удариться лбом об стенку, не сокрушивши стены и не имея даже утешения думать, что пропал не даром.

[…] Конечно, мы не вызываем вас поголовно. Нам нужны 3–4 человека. Между вами найдется немало таких, которые еще не имеют на руках серьезного дела, которые еще только устраиваются. Таких мы, главным образом, и вызываем, и каждый из них наверное согласится, что в настоящий момент его присутствие здесь нужно более настоятельно, чем в деревне, ибо здесь люди нужны не только до зарезу, но именно сейчас. […]

В.Н. Фигнер о ситуации накануне покушения А.К. Соловьева[161]

Наше положение еще не вполне обострилось, когда к нам в деревню приехал Александр Константинович Соловьев, чтобы посоветоваться о своем намерении ехать в Петербург с целью убить императора; он изложил нам свой взгляд на деятельность в народе и на общее положение дел в России. Первая была, по его мнению, простым самоуслаждением при современном порядке вещей, когда борьба за интересы массы на почве легальной является беззаконием, нелегальностью в глазах всех представителей собственности, всех лиц администрации. Стоя на этой почве, вооруженные лишь принципом народной пользы и чувством справедливости, мы не имеем никаких шансов на успех, так как на стороне наших противников материальное богатство, традиции и власть.

Ввиду этого еще на последнем собрании в Саратове мы решили, что в деревню надо внести огонь и меч, аграрный и полицейский террор, физическую силу для защиты справедливости; этот террор казался тем более необходимым, что народ подавлен экономической нуждой, принижен постоянным произволом и сам не в силах употреблять такие средства; но для такого террора нужны новые революционные силы. […]

В тот момент Россия переживала именно такое время, когда общественная инициатива исчезла, а реакция могла только расти, но не убывать. «Смерть императора, – говорил Соловьев, – может сделать поворот в общественной жизни; атмосфера очистится, недоверие к интеллигенции прекратится, она получит доступ к широкой и плодотворной деятельности в народе; масса честных, молодых сил прильет в деревню, а для того чтобы изменить дух деревенской обстановки и действительно повлиять на жизнь всего российского крестьянства, нужна именно масса сил, а не усилия единичных личностей, какими являлись мы». И это мнение Со ловьева было отголоском общего настроения.

Мы уже видели ясно, что наше дело в народе проиграно. В нашем лице революционная партия терпела второе поражение, но уже не в силу неопытности своих членов, не в силу теоретичности своей программы, желания навязать народу чужие ему цели и недоступные идеалы, не в силу преувеличенных надежд на силы и подготовку массы – нет и нет; мы должны были сойти со сцены с сознанием, что наша программа жизненна, что ее требования имеют реальную почву в народной жизни, и все дело в отсутствии политической свободы.

Из показаний очевидцев

Тихонова: Немного не доходя этого [Певческого] моста, я встретила государя императора, шедшего пешком. В это время вообще народу было очень немного, и мне кажется, я видела не более семи или восьми человек, к которым государь приближался. Отойдя в сторону с дороги государя, я низко поклонилась его величеству и потом невольно стала глядеть вслед ему. Едва государь отошел от меня несколько шагов, как я увидела, что навстречу к нему идет быстрыми и большими шагами какой-то господин и, выхватив потом из правого кармана своего пальто пистолет, сделал в государя выстрел на расстоянии пяти или шести шагов. Государь быстро сошел с тротуара в сторону, а преступник бросился за ним, и сделал еще два выстрела по направлению в бок государю. Затем государь, делая несколько поворотов, обратился спиною к злоумышленнику. В это время последовал четвертый выстрел, но государь был уже заслонен каким-то офицером. После этого преступника начал уже брать народ и полиция, но он все увертывался и сделал еще один пятый выстрел – все по направлению к государю. Больше преступнику не пришлось уже стрелять, так как кто-то его ударил по затылку саблей или шашкой, а другой человек вслед за этим поймал его за шиворот и повалился с ним на землю; тут преступника и взяли окончательно. Многие пытались и прежде поймать преступника, но он все вырывался и увертывался, как змей. Я тоже хваталась несколько раз за него, но все безуспешно, причем он мне даже нанес на левой руке чем-то небольшую рану. За неграмотностью ставлю +++.

[…] По показанию фельдфебеля Рагозина и ефрейтора Муравьева, Соловьев, когда его подняли, первым делом сказал: «неужели я не убил государя?» Этот же вопрос он повторил потом, сидя на диване в канцелярии градоначальника. Сторож государственного совета Залетов передает, что, когда он и другие схватили Соловьева, последний спросил: «убил ли государя?», на что они отвечали: «нет». О том же […] говорит и крестьянин Храмов: «когда схватили преступника, он спросил: ну что, императора я убил? Мы сказали: Бог тебя не допустил, злодея». «Злоумышленник был очень бледен и с него капал пот». «Злоумышленник имел лицо упавшее, растерянное», свидетельствует ефрейтор Муравьев. «В градоначальство, – говорит Рагозин, – он шел спокойно, я держал его за правую руку, кто-то за левую». Лежа на земле, Соловьев раскусил орех с ядом, бывший у него во рту. […]

По поводу возможного применения пытки к А.К. Соловьеву. «Листок Земли и Воли», № 4, 6 апреля 1879 г.

Исполнительный Комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева, по примеру его предшественника, Каракозова*, могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым заявить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный Комитет будет казнить смертью. Так как профессор фармации Трап[163]* в Каракозовском деле уже заявил себя приверженцем подобных приемов, то Исполнительный Комитет предлагает в особенности обратить ему внимание на настоящее заявление. […]

Из показаний на следствии (5–6 апреля 1879 г.)

[…] Зовут меня Александр Константинов Соловьев, 33 лет, постоянного местожительства не имею с 1876 года, коллежский секретарь в отставке, женат. […] Знаю кузнечное ремесло, читаю по-французски и по-немецки, хотя не совсем свободно; собственного имущества, движимого и недвижимого, не имею, под судом не был. Я окрещен в православную веру, но в действительности никакой веры не признаю. Еще будучи в гимназии, я отказался от веры в святых и стал деистом, признавая одного только Бога; а впоследствии, под влиянием размышлений по поводу многих прочитанных мною книг, чисто научного содержания и, между прочим, Бокля[164]и Дрепера[165] я отрекся даже и от верований в Бога, как в Существо сверхъестественное.

Родился я в г. Луге, с. – петербургской губернии, где отец мой состоял на службе лекарским помощником в имении великой княгини Елены Павловны[166], первоначально учила меня мать чтению и письму, потом поступил я в местное приходское, а затем в уездное училище. Учился я прилежно и переходил из класса в класс с наградами; после того поступил в с. – петербургскую 3-ю гимназию, на счет сумм великой княгини Елены Павловны, и до окончания курса жил в пансионе. Окончив гимназический курс в мае или июне 1865 года, я в сентябре того же года перешел в с. – петербургский университет по юридическому факультету. […]

В мое время в университете беспорядков между студентами не было, особенно близких товарищей-студентов не имел и не был близко знаком с кем-либо из воспитанников других учебных заведений. […]

Уже в ту пору я часто останавливался на мысли о деятельности, которая предстояла мне по выходе из университета. Я знал, что многие, по окончании курса, добиваются составить себе карьеру службою, но меня это не прельщало; мне хотелось посвятить себя на служение народу, бедность и нужды которого я близко принимал к сердцу. На ненормальные условия тогдашнего общественного строя впервые натолкнуло меня учение о вменяемости преступлений: изучая этот вопрос, я пришел к убеждению, что всякое человеческое действие есть продукт среды, известных обстоятельств и условий жизни, а следовательно и то, что признается преступлением, в сущности есть только результат неудовлетворительных условий государственного и общественного порядка. Под влиянием такого убеждения, размышляя о средствах, при помощи которых можно было бы изменить существующий общественный строй, естественно начал сочувствовать учению социалистов. С такими воззрениями я вышел из университета, но […] вышел, главным образом, по недостатку средств продолжать университетское образование. Желая в то же время быть ближе к народу, я обратился к попечителю с. – петербургского учебного округа с прошением о назначении меня учителем уездного училища […] и получил место учителя торопецкого уездного училища, где преподавал историю и географию. На этой должности я работал усердно, но был враг всяких формальностей, признавая их излишними для педагогической деятельности; кроме занятий по училищу, я имел также и частные уроки. Во время моей деятельности в качестве учителя я постоянно задавал себе вопрос: насколько она может быть полезна для народа? Ведь училище посещали только дети буржуазов, лиц привилегированных, а дети крестьян не имели возможности учиться там; поэтому я брал себе несколько крестьянских мальчиков для обучения, а когда открылась школа в тюрьме, взял на себя преподавание и здесь, но был лишен возможности исполнить то, что считал необходимым. […] Так как всегда моим крайним желанием было служить народу, и я был убежден, что более принесу ему пользы, если буду сельским учителем, то, не отказываясь еще от должности уездного учителя, я ходатайствовал перед земством дать мне место учителя сельского, хотя бы и с небольшим жалованием, но с условием разрешить мне устроить подвижную школу. Мне отказали потому, вероятно, что правительство вообще подозрительно смотрело на подобные школы. Спустя некоторое время я оставил службу. […]

Выйдя в отставку, я поступил в кузницу, устроенную близ Торопца, в селе Воронине, дворянином Николаем Николаевым Богдановичем* […] Я работал наравне с другими рабочими, но жалованья не получал потому, что еще только учился; впрочем, содержание себя мне ничего не стоило, ибо я жил в семействе Богдановича. Я пробыл там года полтора, но не входил ни в какие особенно близкие отношения к крестьянам и не пропагандировал, так как Богдановичем, при самом поступлении моем в кузницу, поставлено было непременным условием отнюдь не пропагандировать. […]

Живя в селе Доронине, я женился на Екатерине Михайловне Челищевой[167], которую знал еще девочкою, лет 11-ти, симпатизировал ей, принимал в ней участие и старался помогать развитию ее детского ума посредством разговоров с ней и доставления ей возможности заняться серьезным чтением. Женился я по собственному желанию, не зная даже того, есть ли у Челищевой какие-либо денежные средства, и брак наш был заключен без всякого постороннего участия и с согласия ее матери. […]

Вскоре после свадьбы мы отправились в Петербург, где я пробыл полтора месяца и жил преимущественно у родных, а жена проживала на Прядильной улице, по выданному мною ей свидетельству; иногда я ходил к ней ночевать. В то время я виделся в Петербурге со своими товарищами, т. е. с лицами, принадлежащими к одной со мною партии; их имен и фамилий, а также мест, где я бывал, называть не желаю, дабы не привлечь к моему делу людей, быть может, ни в чем не виновных. […]

В 1877 г., с открытием навигации, в марте или апреле, я отправился в Самару, прожил там два месяца, затем жил в Самарской губернии, построил там собственную кузницу (в какой местности сказать не желаю) на деньги, оставшиеся от полученных мною 350 руб.; других средств я никаких не имел, пособий от благотворителей никогда не получал, а имел средства к жизни от товарищей, разделяющих мои воззрения. […] Из самарской губернии переезжал я в воронежскую, тамбовскую и саратовскую, а потом опять в тамбовскую и воронежскую, но кузнечным ремеслом более уже не занимался; ездил я таким образом до конца декабря 1878 г., когда возвратился в Петербург. Во время своих поездок я часто беседовал с крестьянами о причинах неудовлетворительности настоящего экономического их положения, они слушали меня охотно, любили меня. […]

Я признаю себя виновным в том, что 2 апреля 1879 года стрелял в государя императора, с целью его убить. […]

Мы социалисты-революционеры, объявили войну настоящему строю, объявили войну правительству, которое только силою миль она штыков поддерживает этот рабский строй. […] Мы, таким образом, в принципе враги правительства, враги государя. Я лично никогда и прежде не имел верноподданических чувств, а когда стал убежденным социалистом-революционером, то к царю, как врагу народа, мог питать только враждебные чувства. Как тени проходят в моем воображении мученики за народ (целыми сотнями безвременно погибшие) и возбуждают к мщению фигурировавшие в целом ряде больших политических процессов и безвременно погибшие. Затем картины страданий братьев по убеждениям, томящихся в центральной тюрьме – вот это разжигает ненависть к врагам и побуждает к мщению. Но после всего этого мысль о цареубийстве все еще была чужда мне.

Но вот новые оргии самодержавия до глубины души возмущают и дают чувствовать то позорное иго, которое молча несет русское общество. В Харькове, в Петербурге невинных студентов избивают нагайками (студентов, которые откликнулись). Затем возмутительные сцены при стачке рабочих на Новой канаве. Но и тут я не был близок к мысли о цареубийстве, хотя приветствовал бы это событие, если б оно случилось помимо меня.

После покушения на жизнь Дрентельна[168] и последующих репрессалий у меня явилась мысль о цареубийстве самопожертвованием сперва смутная, а потом она приняла определенную форму, в которой и выразилась 2 апреля.

(Мне говорят, что моим поступком на несколько лет задержал прогресс родины. Я этого не вижу. Последние шаги были не вперед, а назад) […]

[…] У меня, как и у Веры Засулич, явилось желание чем-нибудь ответить на все зверства. Я действовал по собственному чувству и убеждению, а не вследствие постороннего влияния и не по жребию. В среде партии, к которой я принадлежу, не существует того деспотизма, который бы стеснял свободу действий каждого отдельного члена; напротив того, все члены партий настолько преданы делу и народу, что нет даже места какому-либо принуждению для того, чтобы заставить другого взять на себя то или иное действие, которое, по общему убеждению, необходимо для достижения общей цели. […]

Решившись на убийство государя императора, я не рассчитывал ни на спасение, ни на какую-либо помощь для себя, но я был убежден, что своим поступком не изменю к худшему строя нашего общества, что вреда родине я не принесу, а пробужу ее и заставлю вдуматься в свое положение. Хотя, как я уже сказал, решился на этот поступок по собственной воле, однако убежден, что действовал вполне в духе моей партии и что она от меня не отречется, потому что, если бы даже мой поступок, вместо изменения общественного порядка к лучшему, вызвал реакцию, то она не могла бы быть продолжительною и должна была бы вызвать, в свою очередь, взрыв неудовольствия в народе. Каждое из таких действий, которым решился я приносить долю пользы, пробуждает общество, и доказательством этого может служить, между прочим, то, что после покушения на жизнь генерала Дрентельна газеты «Новое Время» и «Голос» очень ясно указывали на необходимость конституции.

Я не могу ясно представить себе новый строй жизни, но думаю, что человечество должно дойти до такого совершенства, когда каждый будет удовлетворять всем своим потребностям, без всякого ущерба для других, и это убеждение выработалось у меня давно, и на то, чтобы оно сложилось, влияло, между прочим, чтение многих книг экономического содержания, как, например, сочинения Милля[169], с примечаниями Чернышевского, и Маркса (последнее я читал в Торопце). […]

О покушении А.К. Соловьева (из показаний на следствии, январь 1881 г.)

Кто не обладает глубоким чувством, кто не жил в среде гонимых за убеждения, тому непонятны те процессы души, которые объединяют все силы человека, все его существо в идее и дают ей неудержимое течение: человек делается ее воплощением и получает от нее величие и силу. Картины страданий людей, близких по вере, народности, родству или целям, вызывают и вызывали всегда такое душевное состояние, которое побуждало итти на самопожертвование не только единицы, но сотни и тысячи им близких. Когда я встретился в феврале 1879 года с Александром Константиновичем Соловьевым, тогда возвратившимся из Саратовской губернии, он был именно в таком настроении. На расспросы о деятельности в народе он передавал много интересных впечатлений, рассказывал о влиянии, которое можно приобресть в том или другом положении, о своих отношениях к крестьянам, и все эти факты и мысли обнаруживали в нем веру в возможность работы в народе. Тон, каким он говорил, клал на предмет бесед отпечаток давно прошедшего; по выражению глаз, улыбке и вообще всей физиономии его казалось, что то, о чем он говорил, было уже далеко и, что несмотря на светлый взгляд свой на прошлое, он не жалеет о нем. Первое свидание с ним задало вопрос, зачем же он прибыл в Петербург, оставил деревню, когда начал приобретать самое желательное положение? Мне сразу показалось, что он скрывает какую-то поглощающую его мысль. На первые мои вопросы, долго ли думает пробыть в Петербурге, он отвечал неопределенно и, в свою очередь, узнавал, кто есть здесь теперь из его знакомых, как идут дела, хвалил поступок с Мезенцевым[170], говорил, что это дело произвело на него в глуши, где он жил, отрадное впечатление, так что я заключил о полном его сочувствии активной борьбе с правительством. Я с ним продолжал видаться раза по два в неделю, он вел самые общие разговоры, присматривался к настроению своих знакомых и наблюдал. Так прошло недели две. Однажды, идя со мной по улице, когда я стал прощаться с ним, он обратился ко мне с вопросом, не могу ли я ему достать яду. Я осведомился какого и в каком количестве, но предупредил, что едва ли исполню его просьбу, так как не имею ходов для этого, но обещал спросить у некоторых своих знакомых. Он, очевидно, думал, что я спрошу у него зачем ему нужна эта вещь, и, ранее решившись сообщить мне о своей idee fixe, считал такой переход более естественным. Я же полагал в этом случае любопытство неуместным. Тогда он сам продолжил разговор, кратко очертил свое душевное настроение, взгляд на жизнь, и закончил выражением своей твердой решимости покончить с царем. В дальнейших беседах он свое настроение мотивировал более всего тем благотворным влиянием, какое произведет такой факт на крестьян. Он не видел более могучего средства подвинуть вперед экономический кризис. Желания и ожидания везде самые определенные. Недовольство в народе самое сильное. Недостает толчка, ощутительного для всей России. Народническую деятельность он считал полезной и полагал, что его поступок расширит и ускорит ее в очень значительной степени. Момента действия он не назначил, но видно было, что для него чем скорее, тем лучше. В то время у меня не созрел еще взгляд по этому важному вопросу; я не мог ни поддержать его намерения, ни отклонить. […] После первого откровенного разговора прошло довольно много времени. Я продолжал видеться с Соловьевым, но не часто: правительственные преследования заставляли избегать посещения квартир, и мы встречались в общественных местах. Так прошло 13 марта и наступили для радикалов варфоломеевские ночи[171]. До той поры Соловьев был спокоен и даже редко возвращался к заветной мысли, он как бы чего-то поджидал, но тут он стал выказывать нетерпение, ему казалось, что ждать больше нельзя, что нужно прекратить кровожадный пир правительства.

Приблизительно в это время приехал в С. – Петербург Григорий Гольденберг* и стал разыскивать своих знакомых. С кем он прежде всего встретился, не знаю, но через несколько дней он нашел, кажется, Зунделевича* и сообщил о своем намерении стрелять в царя; потом он это же повторил и мне.

Таким образом, благодаря старым знакомствам сочетались эти два стремления. Я с Гольденбергом не встречался с июня 1876 года и не мог бы по старому впечатлению серьезно принять его заявление, но совершение им казни Крапоткина[172] заставляло отнестись к нему иначе, и я счел своим долгом сказать Соловьеву о том, что на его подвиг явился новый претендент. Он, конечно, пожелал с ним видеться, на что согласился и Гольденберг. Вот причина нескольких собраний в трактирах. В решении вопроса Соловьевым и Гольденбергом – кому итти на смерть, были заинтересованы я и Квятковский*, как люди более близкие Соловьеву, и Зунделевич и Кобылянский* – более знакомые с Гольденбергом. За исключением Кобылянского, высказывали взгляды все; они касались значения цареубийства, как средства революционной борьбы, значения условий и личности совершающего в этом событии. Мысли наши не имели решающего значения для Соловьева и Гольденберга; они могли принять их во внимание, но и могли пропустить мимо ушей. Были затронуты очень важные вопросы в принципиальном, программном смысле, а потому наши беседы затянулись на несколько собраний. На последнем собрании, перед тем как расходиться, наступило минутное молчание. Каждый обобщал сумму взглядов и мыслей, высказанных на этих собраниях. Мы ждали решающего слова исполнителей. Соловьев прервал, наконец, молчание следующими словами: «Итак, по всем соображениям я лучший исполнитель. Это дело должно быть исполнено мною, и я никому его не уступлю. Александр II должен быть моим». Решимостью звучал его голос, а на лице играла печальная, но добрая улыбка. Гольденберг почти не возражал. Он предложил итти вместе, но Соловьев отклонил. «Я справлюсь и сам, зачем же погибать двоим». Мы тоже не сказали ни слова. Да и что можно было сказать? Могли ли мы иметь решающий голос вместе с исполнителями? О, конечно, нет. Право голоса в таких случаях покупается только ценою самопожертвования, мы же к нему не были готовы.

Из письма Л.Г. Дейчу*

По поводу «бурного заседания» во время обсуждения соловьевского предприятия, у Плеханова опущено, что кончилось все-таки заседание тем, что «деревенщики» согласились на то, чтобы террористы помогали Соловьеву* в организации дела.

Кривили мы тогда душой, изображая дело так, что Соловьев все равно совершит покушение, будет ли ему помощь или нет. Я думаю, что если бы настойчиво просили Соловьева оставить свое намерение, он согласился бы не делать покушение. Но ни Михайлов, ни Квятковский не считали нужным отговаривать Соловьева, исходя из того, что он все равно совершит нападение; все, даже и противники этого дела согласились, что нам следует помогать Соловьеву, чтобы затея его кончилась при лучших шансах на успех. Нам предоставлено было заняться организацией дела, что и было нами выполнено.

Заметки о кризисе в партии (весна 1879 г.)

[…] Есть ли силы для выполнения всего? Нет. Что же самое нужное, неотложное теперь? Газета – все питерские функции. Работа над средствами и месть.

Вопрос о расползании – самый серьезный вопрос. Все силы должны противопоставить этому врагу.

[…] Мы, как партия социалистов-народников, находимся в очень тяжелом положении. С одной стороны, приходится присутствовать в момент переходный, момент, когда изменение в государственном механизме, какое-либо, непременно должно произойти, когда общество, даже наше общество, волнуется, начинает подымать понемногу голову, трепещет, ждет чего-то; с другой стороны – воспользоваться этим возбуждением, воспользоваться переполохом в интересах своей партии, в интересах народа – у нас не хватает, нет средств, боязнь, как бы нашими руками кто другой жар не загреб. От всего потерялись.

«Земля и воля» накануне Воронежского съезда[173]

Приехавши в Петербург, я нашел, что за время от разгрома, который лишил нас таких товарищей, как Адриан Михайлов*, Ольга Николаевна Натансон*, Коленкина* и других […] А. Д. Михайлов настолько успел заделать бреши, причиненные III-м отделением[174] нашей организации и настолько обеспечил в денежном отношении организацию, что чувствовался недостаток только в руководящих людях, чтоб приступить к организации таких фактов, как отмщение шефу жандармов Дрентельну* за погром, только что пережитый, и изъятие особенно вредных шпионов, как напр. Рейнштейна[175]. Все единодушно решили, что в таком направлении на первых порах и предстоит деятельность. Я помню такую сцену. Некто, остающийся в живых и по сие время, нарисовал медведя и вдали охотника, прицелившегося в него. Показывая свое произведение мне, он спросил, что я думаю на этот счет? Понимая вполне содержание рисунка, я ответил ему, что те впечатления, с которыми я возвратился сюда из моего путешествия по Воронежской губернии, за то, что в центре необходимо создать грозную боевую силу, если желаем всколыхнуть Россию. Мысль, высказанную мной, поддержал Тихомиров*, заявив, что и он с тем же впечатлением возвратился из провинции. Пишу Квятковскому* под свежим впечатлением того, что я нашел в Петербурге, и сообщаю, что нужда большая ощущается в людях. Приезжает Квятковский. При встречах наших в первые дни он неоднократно, делясь со мной своими мыслями, навеянными Петербургом, говорил мне, что все это, несомненно, необходимо, но на это можно найти людей и здесь, мы же должны помнить, что у нас есть начатое дело, и мы не должны бросить его. […]

Я уехал в начале января, а во второй половине марта я опять в Петербурге и нахожу всех моих друзей, стремящихся по наклонной плоскости к той деятельности, которая стала потом программой партии «Народной Воли». И увы! Квятковский, который так предупреждал меня не поддаваться соблазнам городской деятельности, сам нуждался теперь в советах. Как раз в то время, как я приехал в Петербург, в тот же вечер, в совете обсуждался вопрос о покушении на убийство Александра II. Правая партия была против этого акта, я тоже был в рядах правой по этому вопросу. Мне казалось, что убийство Александра II будет политической ошибкой партии, ибо Александр II в глазах народа – освободитель миллионов русских крестьян от крепостного рабства. То же обстоятельство, что роль освободителя была навязана ему безвыходным положением после Крымской войны, а также и то, что царствование вслед за реформами мало в чем отличалось от царствования его отца и, под конец, сделалось столь же реакционным, – это могло быть оправдательным документом в глазах историка, среднему же обывателю России того времени все эти тонкости оставались неизвестными. Кроме всего этого, среди правой партии «Земли и Воли» ходил слух, что решившийся взять на себя убийство Александра II был не кто другой, как Гольденберг*, еврей по национальности, и это еще более подкрепляло меня и правую сторону в том, что это будет роковой ошибкой «Земли и Воли». Совет по этому поводу был самым бурным. Когда со стороны левой было заявлено, что некто просит довести до сведения организации «Земли и Воли» о своем решении во что бы то ни стало пойти на убийство Александра II-го, и что он останется при этом своем решении и в том случае, если организация выскажется против и откажет ему в помощи в этом деле, то поднялась целая буря. […] Особенно потеряли меру два друга, я и Квятковский, очутившиеся в этот раз в противоположных лагерях. Я, в качестве правого, заявил: «Гг., если среди нас возможны Каракозовы, то поручитесь ли вы, что завтра из среды нашей не явится и Комиссаров[176] со своим намерением, не стесняясь тем, как отнесется к его намерению наша организация?» На это Квятковский с такой же запальчивостью ответил по моему адресу: «Если Комиссаровым будешь ты, то я и тебя застрелю». Но каким бурным это заседание совета ни было, о разделе и речи в это время еще не заходило. Чаще конфликты случались между редакторами «Земли и Воли», люди же дела, после столь бурного заседания, ясно сознавали, что в единении наша сила. […]

О разногласиях в редакции «Земли и Воли»

Я всей душой стремился к борьбе с самодержавием и монархизмом вообще, и наилучшим средством для этого считал способ Вильгельма Телля и Шарлотты Кордэ. Я только хотел обобщить этот способ в своеобразную систему «неопартизанства», имеющего исключительною целью обеспечить всем свободу слова, печати и общественных партий. Всякое другое средство борьбы представлялось мне безнадежным среди окружавшего нас произвола и насилия, и всякая другая цель нецелесообразной, так как уже в то время я пришел к убеждению в психической неподготовленности полуграмотных масс современного мне поколения к социалистическому строю, требующему от населения высшей психики, чем существующая теперь, и надеялся только на интеллигентную, а не на демократическую республику. В этом отношении я более всего сходился тогда с представителем киевской группы «Земли и Воли» – Валерианом Осинским*. Плеханов*, наоборот, видел в то время все спасение в проповеди социалистических идей и в тайной агитации среди крестьянского населения и рабочих. Тихомиров* же стоял посередине между нами, говоря, что и то и другое одинаково важно, и, наконец, написал статью в защиту крестьянского террора, т. е. избиения крестьянами мелких властей, чего не признавали полезным ни я, ни Плеханов.

Все это вызывало ряд постоянных столкновений в редакции «Земли и Воли». Чтобы несколько уладить дело, мне было предоставлено обществом, по настояниям самого энергичного из его деятелей, Александра Михайлова*, издавать свой собственный орган под названием «Листок Земли и Воли». В нем я мог свободно излагать свои взгляды, а в «Земле и воле», редактором которой я по-прежнему оставался, я должен был писать лишь статьи, не имеющие отношения к новому способу борьбы.

Из письма редакторам «Земли и Воли»

Пишу, потому что не могу, не хочу допускать больше той нравственной пытки, которой вы меня угощали. […]

Давно уже я указывала вам на необходимость моего удаления вследствие несходства наших взглядов. Вы удержали меня. Вы указали мне на существование революционной группы, солидарной со мной, указали мне на то обстоятельство, что «Земля и Воля» (орган этой группы) по желанию этой группы может сохранить свое прежнее, желательное для меня направление. Таким образом вы давно знаете, что меня удерживала только надежда на то, что газета сохранит свое прежнее направление, надежда на группу, солидарную со мной, и вы сами, господа, даже в эти последние дни старались поддержать во мне надежду на эту группу. Но, признавая существование этой группы, какое право имели вы писать Валерьяну[178] о терроре или политическом перевороте как о задаче (в настоящее время) всей партии? Вы, может быть, хотели утешить его перед смертью? Прекрасно… но только обнародовать-то подобную ложь, ни ответ Валериана, основанный на этой лжи, «Петербургская Вольная Типография» не может. А вы настаиваете еще на помещении этого письма в органе той группы, которую вы сами считали до сих пор представительницей всей партии, и которая, по вашим же словам, не разделяет ваших взглядов насчет террора. Так переговорим же с этой группой, и если она вместе с вами согласится поставить политический переворот целью русской социально-революционной партии, тогда мне останется только уйти. […]

Из предсмертного письма Валериана Осинского (14 апреля 1879 г.). «Листок Земли и Воли», № 6, 14 июня 1879 г.

Дорогие друзья и товарищи!

Последний раз в жизни приходится писать вам, и потому прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом. Мне же лично приходится уносить в могилу лишь самые дорогие воспоминания о вас. […]

Мы ничуть не жалеем о том, что приходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо лучшего, и что перед смертью не сделали того, чего хотели. Желаем вам, дорогие, умереть производительнее нас. Это единственное, самое лучшее пожелание, которое мы можем вам сделать. Да еще: не тратьте даром вашей дорогой крови! и то – все берут и берут…

Мы не сомневаемся в том, что ваша деятельность теперь будет направлена в одну сторону. Если б даже вы и не написали об этом, то мы и сами могли бы это вывести. Ни за что более, по-нашему, партия физически не может взяться. Но для того, чтобы серьезно повести дело террора, вам необходимы люди и средства. […]

Дай же Бог вам, братья, всякого успеха! Это единственное наше желание перед смертью. А что вы умрете и, быть может, очень скоро, и умрете с не меньшей беззаветностью, чем мы – в этом мы ничуть не сомневаемся. Наше дело не может никогда погибнуть – эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти. Лишь бы жили вы, а если уж придется вам умирать, то умерли бы производительнее нас. […]

Поцелуйте от меня всех моих товарищей и знакомых, здешних и заграничных, кто только не забыл меня. Многие имели против меня (хотя в большинстве в силу недоразумения) кое-что; пусть хоть теперь позабудут старые счеты. Я же ни к кому не уношу в могилу вражды. […]

Крепко, крепко, от всей души обнимаю вас и жму до боли ваши руки в последний раз…

Ваш Валериан.

От Исполнительного Комитета («Листок Земли и Воли», № 5. 8 июня 1879 г.)

[…] В 9 часов утра черная телега, сопровождаемая палачом в красной рубашке и несколькими отрядами войск, окруженная верховыми жандармами, выехала из ворот Петропавловской крепости. Посредине ее возвышалась поперечная черная скамья с четырьмя столбами, снабженными железными крючьями, к одному из которых был привязан Соловьев. Толстые веревки до такой степени стягивали его руки, что они отекли и посинели.

Телега двинулась по направлению к Смоленскому полю посреди густых масс народа, стоявших по обеим сторонам улицы и кругом Смоленского поля. Почти все лица были мрачны и сосредоточены. Толпа молчала. Несколько отрядов солдат под начальством генерал-майора Брока[180] уже с утра заняли позиции на Васильевском о-ве и по Неве на случай беспорядков. Шпионы кишели в толпе… Выражение лица Александра Константиновича было совершенно спокойно, хотя, как и всегда при жизни, несколько грустно.

Еще накануне вечером на Смоленском поле был воздвигнут черный эшафот. Соловьев в сопровождении палача поднялся на него. Обер-прокурор прочел приговор. Священник с крестом приблизился к Александру Константиновичу. «Не надо, не надо», – тихо сказал последний и сделал отрицательное движение головой. На поклон удалявшегося священника он ответил низким поклоном. Затем он взошел на скамью под виселицей, палач надел на него белую одежду, и через несколько минут убийство совершилось…

В 10 час. 22 минуты тело Соловьева было снято, положено в гроб, заколочено и увезено на остров Голодай.

Невольно останавливаешься в удивлении перед этой чудной личностью. После самых ужасных мучений двухмесячного заключения в ожидании казни, не слыша ни от кого слова сочувствия или утешения, видя только зверские лица своих судей и сторожей, навсегда покончив расчет с жизнью и со всем, что было когда-то дорого, Соловьев до последней минуты выдержал невыносимую пытку доживания своих последних дней и взошел на эшафот таким же смелым и верным своему делу, каким и жил. Скажем о нем словами Некрасова:

Из дневника (запись 3 июня 1879 г.)

Видел их императорских величеств. Вокруг них все по-прежнему, но они не прежние. Оба оставили во мне тяжелое впечатление. Государь имеет вид усталый и сам говорил о нервном раздражении, которое он усиливается скрывать. Коронованная полуразвалина. В эпоху, где нужна в нем сила, очевидно, на нее нельзя рассчитывать. Вокруг дворца, на каждом шагу, полицейские предосторожности; конвойные казаки идут рядом с приготовленным для государя, традиционным в такие дни, шарабаном, чувствуется, что почва зыблется, зданию угрожает падение, но обыватели как будто не замечают этого. Хозяева смутно чуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу.

Обязательные постановления съезда «Земли и воли» 19 июня в Воронеже

Так как Русская народно-революционная партия с самого возникновения и во все время своего развития встречала ожесточенного врага в русском правительстве, так как в последнее время репрессалии правительства дошли до своего апогея, съезд находит необходимо дать особое развитие дезорганизационной группе в смысле борьбы с правительством, продолжая в то же время и работу в народе в смысле поселений и народной дезорганизации.

Все. [Т. е. единогласно. – Ред.]

Из воспоминаний о Липецком[182] и Воронежском[183] съездах землевольцев

В 1879 г. осенью, согласно уставу «Земли и Воли», должен был собраться общий съезд землевольцев, для окончательного обсуждения дел и постановки практических задач организации. […] Для этого собрания выбран был Воронеж, как место, куда дешевле всего было съехаться большинству членов. Новаторы очень желали воспользоваться съездом для окончательного упрочения реформы. Самые же рьяные охранители старой программы, напротив, надеялись, что на съезде им удастся искоренить из «Земли и Воли» даже те ростки новшества, которые успели туда проникнуть.

Ввиду такого положения вещей, новаторы решили за несколько дней до Воронежского съезда собрать свой по близости, в Липецке, с тем, чтобы взвесить силы и явиться в Воронеж уже с ясно определенной программой и с полным представлением о том, насколько обстоятельства позволяют быть требовательными. Воронежский съезд был исключительно землевольческим. Липецкий съезд организован, главным образом, землевольцами-новаторами, по соглашению с некоторыми сторонними лицами, в том числе и Желябовым*. Приглашены же были на съезд люди из разных мест и кружков, не имевшие пока между собою ничего общего, кроме сознания необходимости изменить программу, в смысле усиления в ней политического элемента, организационной централизации и активной борьбы.

Желябов не был «землевольцем», точно так же, как не была ими большая часть приглашенных в Липецк. Понятно, что «воронежцы» ничего не знали о Липецком съезде, который вообще был организован в строгой тайне, из опасения, чтобы новое направление не встретило отпора, прежде чем окрепнет. На съезд приглашены были только те из влиятельных людей, которые уже раньше заявили себя сторонниками реформы. […]

Роль Желябова на нем была очень видная. Он неутомимо совещался и в частных разговорах и в общих собраниях, старался ознакомиться с людьми, сговаривался, проводил собственные взгляды и т. д. Что касается этих взглядов, то их можно срезюмировать следующим образом: социально-революционная партия не имеет своей задачей политических реформ. Это дело должно бы всецело лежать на тех людях, которые называют себя либералами. Но эти люди у нас совершенно бессильны и, по каким бы то ни было причинам, оказываются неспособными дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. А между тем эти учреждения настолько необходимы, что при их отсутствии никакая деятельность невозможна. Поэтому русская социально-революционная партия принуждена взять из себя обязанность сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых возможна станет «идейная борьба». Ввиду этого мы должны остановиться, как на ближайшей цели, на чем-нибудь таком, достижение чего давало бы прочное основание политической свободе, и стремление к чему могло бы объединить все элементы, сколько-нибудь способные к политической активности.

Таким основанием несколько позднее, как известно, явилось «Учредительное Собрание» и принцип «Народной Воли».

Порешивши утвердительно – хотя в довольно неопределенной форме – этот вопрос, съезд перешел к обсуждению того, как социально-революционная партия должна отнестись к тем казням, которые, по всеобщим слухам, готовились в виде отместки за 2-е апреля. В этом отношении мнения Желябова были еще более определенны. Он доказывал, что, если партия хоть сколько-нибудь считает своею целью обеспечение прав личности, а деспотизм признает вредным, если она, наконец, верит, что только смелой борьбой народ может достигнуть своего освобождения, то тогда для партии просто немыслимо безучастно относиться к таким крайним проявлениям тирании, как тотлебенские и чертковские расправы[184], инициатива которых принадлежит царю. Партия должна сделать все, что может; если у нее есть силы низвергнуть деспота посредством восстания, она должна это сделать; если у нее хватит силы только наказать его лично, она должна это сделать; если бы у нее не хватило силы и на это, она обязана хоть громко протестовать… Но сил хватит, без сомнения, и силы будут расти тем скорее, чем решительнее мы станем действовать.

В таком духе говорил Желябов, и особенных возражений этому на съезде не было. Этот вопрос был для всех ясен до очевидности, и дебаты только формулировали те чувства, которые все более накипали в это время на душе каждого порядочного человека. Я и без того так много принужден говорить не о Желябове, а о посторонних обстоятельствах, что не могу, разумеется, обрисовать роли и мнения других лиц съезда. Замечу только, что некоторые лица указывали на террор как на средство борьбы, даже как на единственное почти средство; некоторые ставили задачей партии достижение известных прав, другие – народоправление, третьи – захват власти самой партией. Но, очевидно, что все эти мнения расходятся лишь в оттенках.

Третий вопрос, подлежащий обсуждению, был вопрос о типе организации. Желябов не был в это время особенно ярым централистом, хотя признавал необходимость дисциплины и известной степени подчинения. Он только впоследствии вполне проникся организационными началами, выставленными вскоре «Народной Волей». Поэтому его роль на съезде по данному вопросу не была яркой. Под влиянием доказательств некоторых других лиц, съезд порешил, однако, организационный вопрос в смысле строгой централизации, дисциплины и тайны.

Что касается задач практических, то мимоходом замечу, что в число их не входила организация мести тирану. Относительно средств, которыми могла бы располагать партия в этом случае, велись, между прочим, частные разговоры, но и только. Самое решение организационного вопроса съездом было таково, что практическое осуществление подобного дела возлагалось прямо на организацию. Сверх того, вопрос зависел от поведения правительства. Вообще, главным делом участников съезда было распространение и укрепление новой партии, вследствие чего они торопились разъехаться. Некоторые лица, в том числе Желябов, должны были остаться по приглашению землевольцев в Липецке до тех пор, пока участники Воронежского съезда не вызовут их туда (если окажется возможным).

В Воронеже в это время собралось уже много народу. Липецкие землевольцы заставили себя ждать дня четыре, и некоторые из съехавшихся в Воронеж, наскучив ждать, уехали даже обратно в свои деревни, так как им угрожала опасность потерять там занимаемые ими положения. Явившись, наконец, в Воронеж, «террористы» первым вопросом съезда поставили принятие новых членов (все больше из бывших в Липецке), участие которых было необходимо для того, чтобы компания содержала в себе более разносторонние элементы. Съезд, вообще, согласился, – некоторых принял, в том числе Желябова, который, таким образом, явился в Воронеж.

Воронежский съезд, вообще говоря, был очень бессодержателен. Нужно отдать справедливость его участникам: громаднейшее большинство их вполне добросовестно старалось уяснить себе задачи времени. Но состав съезда был такого рода, что решение, во всяком случае, могло быть только компромиссом. Вся деревенская часть съезда, составлявшая большинство, во-первых, слишком сильно сохранила старое отвращение к политике, некоторые же оказались даже вовсе не революционерами и проводили мысль, что задача партии – это селиться в народе, знакомиться с ним и затем вести в его среде медленную культурную работу поднятия его умственного и нравственного развития. С этими людьми, разумеется, невозможно было столковаться, как бы они ни были хороши сами по себе. Желябов страшно злился. «Хороши ваши землевольцы, – говорил он, – и эти люди воображают себя революционерами!» Желябов, как и некоторые другие, был такого мнения, что разрыв неизбежен и что не стоит даже оттягивать его. Он прямо, без малейших уступок, развил перед съездом свою систему, свои взгляды, чем вызвал немалое изумление. «Да ведь он чистый конституционалист», – говорили правоверные социалисты…

Желябов относительно конституции, действительно, держался такого мнения, что она была бы очень полезна, что она облегчила бы возможность действовать, если не для «официальных социалистов», то для людей вообще, и тем помогла бы народу выдвинуть своих деятелей, которые не хуже нас сумели бы определить нужды народа и осуществить их. «Я знаю, – говорил Желябов, – много очень умных, энергичных общественных мужиков, которые теперь сторонятся от мирских дел, потому что крупного общественного дела они себе не выработали, не имеют, а делаться мучениками из-за мелочей не желают: они люди рабочие, здоровые, прелесть жизни понимают и вовсе не хотят из-за пустяков лишиться всего, что имеют. Конституция дала бы им возможность действовать по этим мелочам, не делаясь мучениками, и они энергично взялись бы за дело. А потом, выработавши себе крупный общественный идеал, не туманный, как теперь, а ясный, осязательный, и создавши великое дело, – эти люди уже ни перед чем не остановятся, станут теми героями, каких нам показывает иногда сектантство. Народная партия образуется именно таким путем».

Большая часть съезда, однако, боялась разрыва. Особенно он страшным казался для еще не оперившихся народовольцев (т. е. будущих). Поэтому товарищи убеждали Желябова не ставить вопроса слишком резко. Он согласился, но вместе с тем вообще замолчал на собраниях и занялся исключительно частными беседами, стараясь склонить на свою сторону отдельных лиц. Особенно хлопотал он около Софьи Перовской, с которой хотя и был знаком, но еще далеко не близок. Но Софья Перовская крепко стояла за свои взгляды, и не раз Желябов говорил, пожимая по обыкновению плечами: «Нет, с этой бабой ничего невозможно сделать».

Съезд кончился компромиссом. Было решено, что программа «Земли и Воли» остается неизменной, но что активная борьба с правительством должна быть усилена, и что – в случае казней – «Земля и Воля» должна принять самое деятельное участие в наказании тирана. Тенденции «Земли и Воли» и «Листка Земли и Воли», которых обвиняли в изменении программы (и, по-моему, совершенно справедливо), были признаны согласными со взглядами партии. Поселения в народе решено было сохранить.

Понятно, что эти решения совсем не удовлетворяли новаторов. Теперь энергическая деятельность становилась невозможной ни в одну сторону. Единственная выгода, которую они приобретали – некоторые материальные средства, которые можно было пустить на живое дело. Все ясно понимали неизбежность разрыва, если положение дел не изменится. Но у новаторов сохранилась надежда, что при более продолжительных переговорах, при лучшем ознакомлении с делами, если не все, то большая часть консерваторов перейдет на их сторону. […]

Из воспоминаний о Липецком съезде

На третьем и последнем заседании Липецкого съезда, посвященного обсуждению будущих предприятий общества, Александр Михайлов* произнес длинный обвинительный акт против императора Александра II.

Это была одна из самых сильных речей, какие мне приходилось слышать в своей жизни, хотя Михайлов по природе и не был оратором.

В ней он припомнил и ярко очертил сначала хорошие стороны деятельности императора – его сочувствие к крестьянской и судебной реформам, а затем приступил к изложению его реакционных преобразований, к которым прежде всего относил замену живой науки мертвыми языками в средних учебных заведениях и ряд других мероприятий назначенных им министров. Император уничтожил во второй половине царствования, говорил Михайлов, почти все то добро, которое он позволил сделать передовым деятелям шестидесятых годов под впечатлением севастопольского погрома.

Яркий очерк политических гонений последних лет заканчивал эту замечательную речь, в которой перед нашим воображением проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, исхудалые лица заключенных в тюрьмах и неведомые могилы борцов за освобождение.

– Должно ли ему простить за два хорошие дела в начале его жизни все то зло, которое он сделал затем и еще сделает в будущем? – спросил Михайлов в заключение, и все присутствующие единогласно ответили:

– Нет!

С этого момента вся последующая деятельность большинства съехавшихся в Липецке четырнадцати человек определилась в том самом смысле, в каком она стала теперь достоянием истории: ряд покушений на жизнь императора Александра II и их финал 1 марта 1881 года.

О Липецком съезде (из объяснений на судебном следствии, 26 октября 1880 г.)

Естественно, что участники съезда остановили свое внимание также и на вопросе о цареубийстве, причем я утверждаю, что вопрос этот возник на самом съезде, и лишь после того, как обозначилось резко реакционное направление правительства за время, истекшее между 2 апреля и сроком съезда. […]

Съезд признал необходимым совершить этот факт в том случае, если правительство будет идти прежним путем, но практические вопросы – о способе, о выборе времени, исполнителей и пр. – совершенно не поднимались на съезде, а тем более не могло быть речи о предпочтении взрыва и т. п. сложных способов, при которых есть шансы для исполнителей факта не быть обнаруженными, способу вроде соловьевского[185], с неизбежным самопожертвованием исполнителя. Вопрос этот мог быть решен только в связи с практическими условиями, и я уверен как за себя, так и за товарищей, что, будь возможным повторение факта в той форме, какую имело покушение Соловьева, никто из нас не задумался бы идти на верное самопожертвование в роли исполнителя.

1. Из Программы и Устава Исполнительного комитета «Народной Воли» (1879 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 170–174, 200, 204–209.

2. Из воспоминаний М. Ф. Фроленко о Л. А. Тихомирове // Фроленко М. Ф. Записки семидесятника. М., 1927. С. 181–183.

3. Из воспоминаний В. И. Иохельсона об А. И. Зунделевиче // Иохельсон В. И. Первые дни Народной Воли. Пг., 1922. С. 13–18.

4. Письмо Н. А. Морозова В. Н. Фигнер (1880 г.) // Кузьмин Дм. Народовольческая журналистика. М., 1930. (Послесловие В. Фигнер «По поводу исследовательской работы Дм. Кузьмина»). С. 241–243.

5. По страницам «Народной Воли». Конец 1879 г. – начало 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». М., 1930. С. 2–6, 16–19, 21, 22. 28–29, 31, 43–44.

I. «Народная Воля». № 1, от 1 октября 1879 г.

1) Передовая статья.

Письмо С. Я. Виттенберга к товарищам накануне казни (10 августа 1879 г.).

2) Речь Овчинникова в Киевском военно-окружном суде (7 июля 1879 г.).

3) Хроника преследований.

4) Объявление об издании газеты «Черный передел».

II. «Народная Воля», № 2, от 15 ноября 1879 г.

1) Политические письма социалиста.

2) Ответы и заявления.

III. «Народная Воля», № 3, от 1 января 1880 г.

1) Передовая статья.

2) От Исполнительного комитета.

3) Корреспонденции.

4) Мелочи.

А

По основным своим убеждениям мы – социалисты и народники. Мы убеждены, что только на социалистических началах человечество может воплотить в своей жизни свободу, равенство, братство, обеспечить общее материальное благосостояние и полное, всестороннее развитие личности, а стало быть и прогресс. Мы убеждены, что только народная воля может санкционировать общественные формы, что развитие народа прочно только тогда, когда оно идет самостоятельно и свободно, когда каждая идея, имеющая воплотиться в жизнь, проходит предварительно через сознание и волю народа. Народное благо и народная воля – два наши священнейшие и неразрывно связанные принципа.

Из воспоминаний о Л.А. Тихомирове*

[…] В Распорядительную Комиссию попали Тихомиров, Александр Михайлов* и я. Мы с Михайловым были выбраны по общему желанию, как сказано у Морозова*. Остается один Тихомиров, которого многие считали вялым и непрактичным. […]

Его боязнь шпионов не раз давала пищу шуткам. Но это не имело никакого значения. На практические дела никто его и не думал посылать, для этого были другие люди; что он опасался шпионов, было даже хорошо. Он лучше, дольше сам сохранялся и не водил за собой так называемых хвостов (шпионов). Но дело, конечно, не в этом, и не за это его выбирали, а за то значение, за ту роль, какую он играл на первых порах как при создании новой организации, так и при ее действиях в дальнейшем. Его роль и значение, главным образом, вытекали из того, что это был человек начитанный, умный, с литературным талантом, умеющий хорошо, логически излагать и доказывать свои мысли, умеющий склонять и других на свою сторону. Его легко можно было бы назвать головой организации, но только не в смысле руководительства, а в смысле способности к теоретическим обоснованиям как практических начинаний, так и принципиальных положений. К этому необходимо только добавить, что в таких случаях Тихомирова всегда надо рисовать рядом с Александром Михайловым. В первое время они составляли настолько одно целое, что для не знающего их хорошо человека трудно было даже разобраться, где начинался один и кончался другой, так дружно и согласно они проводили свои предложения, свои начинания, так хорошо спевались заранее. Обыкновенно Александр Михайлов, как знающий хорошо положение вещей и обладающий недюжинным практическим умом, являлся с тем или другим предложением. Тихомиров, заранее обсудив это дело с А. Михайловым, выступал тогда на собраниях, при обсуждениях, теоретическим истолкователем этих предложений и своей логикой способствовал почти всегда тому, что предложение проходило. Таким образом, не участвуя в практических делах, Тихомиров тем не менее имел большое значение при обсуждениях этих дел, и тут он не был вял, напротив, всегда принимал горячее участие. Его выслушивали, с ним спорили, но чаще соглашались. И там, где надо было уметь говорить, Тихомирова посылали на переговоры и с посторонними. Так, он ездил в Киев, и к нему приезжали оттуда для переговоров. Немало ему пришлось повозиться и со Стефановичем*[189]. Словом, на Тихомирова смотрели как на большую мыслящую, литературную силу, и вот в этом-то и надо, по-моему, искать разгадку и того, почему выбрали Тихомирова в Комиссию, и почему потом проходили его проекты и программы предпочтительно перед проектами и программами других. Кроме того, Тихомиров, бывая чаще на людях, чаще обмениваясь с ними мыслями, лучше зная их, лучше, полнее усваивал и их мысли. Поэтому, когда являлась необходимость выразить общее мнение в виде программы, манифеста, он оказывался более точным, более полным и ярким выразителем настроения товарищей, и потому ему и отдавали предпочтение. […] За это я назвал его головой организации, и это значение Тихомиров удерживал почти до конца. […]

Но, понятно, что с появлением в Питере таких лиц, как Желябов*, Перовская*, В. Н. Фигнер*, Тихомирову пришлось делить свое значение и с ними, однако, это все-таки не дает права умалять и его значения, и я, касаясь других, хотел только выяснить свой взгляд на него одного. Мне кажется, что для исторической оценки его личности в данный момент необходимо было выяснить его действительную роль, которую он играл в большей или меньшей степени в известное время, не касаясь того, что стало с ним после.

Из воспоминаний об А.И. Зунделевиче*

Тут я хочу […] остановиться на человеке, который был мне одновременно товарищем и учителем, роль которого в движении и личные достоинства которого недостаточно оценены. Я говорю об Ароне Исаковиче Зунделевиче. […]

В последний раз перед своим арестом Зунделевич приехал из-за границы в конце сентября или начале октября 1879 г. и привез принадлежности для устройства новой типографии. […] Личные потребности Зунделевича были весьма скромны. Он никогда не заботился об удобствах для себя. С другой стороны, он не только не был ригористом и снисходительно относился к невинным слабостям других, но и сам приносил «гостинцы» и старался доставлять товарищам удовольствия, которыми сам не пользовался. Так, приехав в Петербург, он обыкновенно не устраивался в своей комнате или квартире, а ночевал там, где его заставали дела, и ел, что попадалось или оставалось от других. Он часто ночевал у меня после своего приезда из-за границы. Тогда я познакомился с его личными взглядами на новую форму революционной деятельности.

Из воспоминаний Н. А. Морозова* мы знаем, как он понимал свои теоретические разногласия с Тихомировым. Но ни у Морозова, ни у других писавших о «Народной Воле», я не встречал упоминаний об особых взглядах, которые развивал Зунделевич на редакционных совещаниях. А между тем то, что я слышал об этом от самого Зунделевича, представляет большой интерес. Зунделевич не только был незаменим для партии в области чисто практических функций, но он был также теоретическим воодушевителем, хотя его нельзя считать ни оратором, ни писателем. Но то, что он высказывал, всегда было ясно и оригинально. Так, например, он не стеснялся говорить о попытке освободить Войнаральского*, организованной в его отсутствии из Петербурга, как о донкихотском предприятии, лишь случайно ограничившемся одной жертвой. […] Зунделевич был против вооруженного сопротивления при аресте в смысле либерального принципа защиты личности и жилища от насилий полиции. Он допускал его только тогда, когда арест и без того должен был вырвать борца из рядов революции. Он вообще не носил с собою оружия. […]

Зунделевич мне раз прочел свою программу, предложенную им при обсуждении декларации редакции Народной Воли. Я не могу передать подробностей, но общий смысл его плана сохранился у меня в памяти. Многочисленные попытки деятельности в народе и организации городских рабочих дали в результате одни жертвы. Только небольшая группа народников еще продолжала теоретически отрицать необходимость политической борьбы, хотя практически им постоянно приходилось бороться с агентами правительства. Но большинство революционеров пришло к убеждению, что прежде всего необходимо свергнуть абсолютизм. К этому выводу пришли люди различных фракций. Вот почему в образовании Народной Воли приняли участие элементы, которые раньше не уживались вместе. Тут были народники-пропагандисты, народники-бунтари[190], бланкисты[191], т. е. ткачевцы и др. Все желали политической свободы, но различно понимали средства к ее достижению. Большинство, однако, еще основывалось на вере в социалистические инстинкты народной массы и Народную Волю понимали как «народное желание», которому надо было дать обнаружиться устранением гнета самодержавия. Тихомиров, как я его тогда понимал, был выразителем этого направления. Я помню, как он однажды говорил в конспиративной квартире, которую я впоследствии занимал, что он пойдет революционным путем только до передачи власти народу, а потом он, подобно Цинциннату[192], будет мирно сажать капусту. Н. А. Морозов смотрел на политический террор как на современную форму революции. При этом он отрицательно относился к централистической организации террора, мешающей повсеместному росту этой формы революции. М. Н. Оловенникову[193]можно рассматривать как представительницу ткачевцев в Народной Воле. Она принадлежала раньше к кружку ткачевцев-орловцев[194], к которому примыкала также Сергеева*, жена Тихомирова. Заговорщицкий элемент в программу Народной Воли, мне кажется, вошел под влиянием этой группы. Военный заговор понимался этой группой в смысле захвата власти для целей декретирования нового строя. Раз, я помню, М. Н. Оловенникова доказывала, что сто решительных офицеров, при условии нахождения среди них начальника дворцового караула, могли бы арестовать царскую семью и захватить в свои руки власть. Более реальными политиками, смотревшими на террор как на средство завоевания конституционных прав, необходимых для работы в народе, были южане – Желябов и Колоткевич*. Народная Воля понималась ими как «народная свобода». Зунделевич тоже смотрел на террористическую борьбу как на борьбу за политическую свободу, но он несколько иначе ее комментировал. Зунделевич тогда уже был сторонником немецкой социал-демократии. Я бы сказал, что из русских революционеров это был первый социал-демократ. Но он не был слепым поклонником немецкого социализма. Он вполне признавал парламентарную деятельность социал-демократических депутатов, которую отрицали русские революционеры, в особенности бакунинского толка, но когда легальная политическая борьба невозможна, тогда необходима революционная борьба с правительством. Он, правда, допускал несколько особый от западной Европы путь развития России, но социальный строй, говорил он, нельзя изменить в 24 часа. Необходима организация и развитие народных масс, а для этого нужна свобода совести, собраний и слова, печатного и устного, и эту свободу можно добыть при помощи террористической борьбы. Зунделевич шел еще дальше. Он говорил, что если б учредительное собрание санкционировало царизм с его бесправием, то идейное меньшинство вправе было бы вести революционную борьбу против воли большинства. Он был против насилия меньшинства над большинством по рецепту Бланки* и Ткачева*, но стоял также за право меньшинства бороться с насилием большинства над совестью и словом.

Письмо Н.А. Морозова В.Н. Фигнер* (1880 г.)

Дорогой друг.

Сейчас получил твое письмо и, по правде сказать, был очень удивлен и огорчен им. Ты упрекаешь меня в том, что мы поехали сюда, когда были нужны для дела. Но дело в том, что это не так, и у меня были все данные для противоположного заключения. Чем я мог бы быть вам полезен? Первое – литературой. Но я писал к каждому номеру «Народной Воли» целые вороха статей, и из них с грехом пополам кое-как прошла только одна – «По поводу казней» (№ 2); все остальные были признаны Львом[195] негодными, а я никогда не позволял себе настаивать на своем, это была бы безобразная конкуренция. Так как здесь Сергей[196] и некоторые другие эти статьи очень хвалят (я уже написал кое-что в том же духе, как в России), а ваши ругали, то я не имею данных сказать утвердительно, были ли мои статьи забракованы по их плохости или по чему другому. Уезжая, я думал, что они забракованы по их бесталантливости, теперь думаю, что единственно потому, что все они стояли на точке зрения партии и не задавались целью соединять воедино несоединимые и никуда негодные протестующие элемент[ы] общ[ества]. Одним словом, в вашу литературу я оказался не годен; Дворник[197] предлагал мне бросить писать принципиальные статьи и употребить себя на хронику и тому подобное. Но это может делать и первый попавшийся встречный. Написать, что такими арестован такой-то, такой-то и такой-то, или поправить корреспонденцию – нет большой хитрости, и содержать при редакции для этого лишнего человека даже убыточно.

Разойдясь с редакционной организацией, я не думал выходить из общества, и мы с Ольгой[198] предлагали отправить нас на юг для занятий с молодежью. Дворник и Андрей[199] нам на это ответили, что мы не можем быть отправлены для этого, потому что представителями партии мы быть не можем, ибо расходимся с ней во взглядах и стали бы вредно влиять на молодежь, воспитывая ее в духе своих личных мнений. Затем, когда отношения уже были близки к разрыву, Мих[айло][200] явился и предложил решение Комитета – Ольге ехать на юг, а мне как крайнему террористу остаться и взять специальностью резание печатей (говорят, на случай моего отказа мне позволено было ехать на юг, но так как я в тот день не дал решительного ответа, то Мих[айло] и не передал мне этого, вероятно, оставляя его, по поручению товарищей, в запасе на крайний случай моего отказа). Печатей я много нарезать не мог бы, потому что от них у меня страшно болят глаза. О позволении ехать на юг я не мог и мечтать, слышав о вредном моем влиянии на молодежь. Выйти из компании и одному испробовать (?) какой-нибудь факт – глупо, ибо, по моему мнению, нужен не факт, а система фактов. Итак, мне оставалось ехать сюда, где у меня есть друг Сергей, и вместе с ним попробовать предпринять что-нибудь в своем духе. В Сергее я не ошибся, предпр[иятия], кот[орые] я хотел сделать для того, чтобы ворот. [возвратиться? – В. Ф.] от Учредительного Собрания к соц. истор. 74 г., встретили сочувствие Чайковского*. Сергей и пр. оказали помощь, будет скоро даже возможность издавать журнал и перевод [перевоз. – В. Ф.] его.

Одним словом, дело не в «усталости», как ты думаешь, а в том, что таким образом я думаю принести больше пользы делу, чем вырезывание печатей в Петербурге.

Затем, ты говоришь «товарищ», то товарищество с центр[ализмом] не уживается, я сам когда-то увлекался идеей централизма, но, увидя грустные последствия, прямо заявил свою ошибку. Централизм – это чиновничество, а не товарищество. Если бы еще у меня были одни взгляды с центром, то как-нибудь дело сошло бы, но раз взгляды разошлись – то ничего и не осталось, что связывало бы с компанией, ни идеи, ни товарищества – и нитка порвалась.

И представь себе, чуть только я стал свободным человеком, как мои бывшие сочинов[ники] стали мне ужасно дороги, вся прежняя горячая привязанность, которую я питал к Льву, Дворнику и другим, вернулась, и вместе с возвращением энергии исчезло все.

Передовая статья

Петербург, 20 сентября 1879 г.

Delenda est Carthago![202]

Нам приходится переживать исторический момент крайне тяжелый, но вместе с тем крайне интересный по своим вероятным последствиям. По меткому выражению одного из наших публицистов – это момент ликвидации русских общественных направлений и симпатий. […]

Правительство является к этому расчету, напрашивается, так сказать, на него, с самым бесцеремонным и циничным разоблачением самого себя, своих принципов, своей неспособности служить России. Оно откровенно заявляет, что в России его никто не уважает, не ценит, не считает полезным, что суд – не только присяжных, но даже вообще сколько-нибудь независимый, честный – не будет защищать его; что охранять порядок даже против ничтожной, по словам правительства, группы революционеров оно, по причине всеобщего несочувствия, не может иначе, как приставивши по городовому к каждому обывателю; что всякая мысль, выраженная свободно, и всякое слово, сказанное искренне, будет непременно против него; что ввиду всего этого оно может держаться только полным подавлением мысли, общественной жизни, уничтожением всех органов проявления народной воли и террором. Осуществляя систему, приноровленную к подобной миссии, правительство отрицает право народа на землю, право городов и земств независимо вести свои дела, право какого бы то ни было слоя населения на участие в государственном управлении. […]

Такой исторический момент, когда весь существующий порядок, с правительством во главе, открыто заявляет свою полную несолидарность с интересами какой бы то ни было части населения, является для правительства роковым моментом, а для всех оппозиционных партий – поверочным испытанием их политической зрелости, их практичности, их способности служить родной стране. Ибо чем изолированнее правительство, чем менее видимой связи между его деятельностью и интересами народа, тем сильнее возбуждается общественная мысль, тем популярнее становится идея о необходимости переворота. Всякая масса инертна и труслива, она больше всего дорожит спокойствием, и нужно много усилий со стороны правительства, чтобы она перестала предпочитать самое плохое, но уже привычное настоящее – неизвестному и рискованному будущему. А потому каждая оппозиционная партия должна дорожить моментом, когда неспособное правительство собственноручно рвет последнюю связь свою со всеми классами населения; когда исправник, производя возмутительный, по его мнению, арест, говорит: «Нет, непременно нужна конституция!», когда сельский староста кричит, что он недоволен циркуляром Макова*, когда сам Гурко*, отпуская на поруки влиятельного либерала, говорит: «ах, возьмите, пожалуйста его, этот арест был такой ужасной глупостью!» Такое время – особенный подарок судьбы и тупости правительства, и если партия не сумеет сделаться популярною теперь, то она не будет ею никогда. […] Политические иллюзии губят народы, они же губят и партии. Почему, например, крестьянину кажется, что стоит только дойти с челобитной до «батюшки-царя» – и все будет уважено и улажено? Почему г. Кошелев* думает, что стоит только созвать депутатов от земств на совещательный собор, – и все пойдет как по маслу? Потому что оба живут иллюзией, а не выведенной из реальных фактов идеей. И когда действительная жизнь в лице Его Императорского Величества Государя Всероссийского сталкивается с иллюзией «царя-батюшки», заступника крестьянского, несчастный ходок-мужик отправляется, куда Макар телят не гонял. Такая же история повторилась бы, конечно, и с Земским Собором Кошелева, повторится и со всякой политической иллюзией, будь она самая наирадикальнейшая. А между тем нельзя не признать, к сожалению, что склонность к политической иллюзии – отличительная черта всех наших русских общественных направлений. Разве не напоминает, например, крестьянина-ходока наш пропагандист 74 года? Лишь бы ему только дойти до мужика, лишь бы не помешали добраться до него, а там – все будет прекрасно; нужно только сказать мужику, а он уже все рассудит и сделает. Результаты получаются совершенно одинаковые: мужик так же жестоко обманывает розовые надежды пропагандиста, как обманывает самого мужика царь-батюшка. […]

Самый розовый идеал не только бесполезен, но вреден, если он по своей неосуществимости не может воплотиться в жизни сам, а между тем отвлекает силы и работу от менее грандиозных, но возможных улучшений в жизни. Пропаганда идеально полезных способов действия на практике может быть крайне вредна, если они в настоящее время совершенно немыслимы, а между тем, именно благодаря своей идеальности отрицают те способы действия, без приложения которых невозможно устранение самых первых препятствий с народного пути. […]

Нам кажется, что одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают внимание наше от этого важного вопроса. А между тем именно у нас, в России, особенно не следовало бы его игнорировать. Наше государство – совсем не то, что государство европейское. Наше правительство не комиссия уполномоченных от господствующих классов, как в Европе, а есть самостоятельная, для самой себя существующая организация, иерархическая, дисциплинированная ассоциация, которая держала бы народ в экономическом и политическом рабстве, даже в том случае, если бы у нас не существовало никаких эксплуататорских классов. Наше государство владеет, как частный собственник, половиной русской территории; большая половина крестьян – арендаторы его земель; по духу нашего государства все население существует главным образом для него. Государственные повинности поглощают весь труд населения и – характерная черта – даже в карманы наших биржевиков и железнодорожников крестьянские гроши стекаются через государственное казначейство. Создавая и поддерживая всякую эксплуатацию, сжимая всю страну в своих железных когтях, подавляя всякую жизнь, мысль и инициативу – наше государство представляет что-то вроде тех сказочных чудовищ, которых умилостивляли человеческими жертвами и для борьбы с которыми нужно было особенное вмешательство небесных сил. История русской мысли не может указать почти ни одного человека, служившего развитию России и не считавшегося в свое время государственным преступником. Всегда и везде наше правительство считало надежной опорой себе только подлеца, дурака и грабителя, а всякий проблеск ума, совести и таланта считало признаком чего-то себе враждебного. […]

Этого факта – русское государство, русское правительство, со всеми его специфическими свойствами, со всеми последствиями его значения и деятельности – не может не принять во внимание революционная партия, если хочет стоять в уровень с требованиями истории. Можно указывать на то, что непосредственное место деятельности партии – народ, что не путем политических реформ она осуществит его требования. Все это так, но ведь непосредственной целью операций русской армии был Константинополь, а приходилось, однако, чуть не полгода стоять под Плевной, потому что, не взявши Плевны, нельзя было двинуться за Балканы, нельзя было оставлять у себя в тылу армию, способную отрезать русским все сообщения[203]. Правительство объявляет нам войну; хотим мы этого или не хотим – оно нас будет бить. Мы, конечно, можем не защищаться, но от этого, кажется, никто еще никогда не выигрывал. Наш прямой расчет – перейти в наступление и сбросить с своего пути это докучливое препятствие, не дающее нам действовать, ежедневно выхватывающее лучших деятелей из наших рядов и опутывающее нас целой сетью шпионов, доносов, мелочных придирок, в бесплодной борьбе с которыми потребляется бесполезно 99/100 наших сил. […]

Так или иначе – современная правительственная система доживает свои последние дни. Если не найдется никого, кто добил бы ее, она умрет и сама естественной смертью. Но для нашей партии существенно важно, чтобы новый порядок, имеющий возникнуть на развалинах старого, был сообразен с интересами народа и самой партии. Было бы непростительною ошибкой допустить, чтобы новый будущий государственный строй оставался вне народного воздействия, чтобы он, освобождая другие классы населения и открывая возможность действия другим партиям, оставлял при старых условиях массу народа и социалистическую партию. Тот или другой исход теперь в руках у нас самих. Возьмем ли мы на себя инициативу противоправительственного похода и политического переворота – или будем по-старому игнорировать политическую деятельность, тратя все силы на то, чтобы биться около народа, как рыба об лед? Вот в чем вопрос. В первом случае – мы будем, несомненно, иметь в движении свою долю влияния и, если не достигнем полного освобождения народа, то по крайней мере добьемся признания верховной власти его, дадим ему влияние на весь существующий порядок вещей, санкционируем существование доброжелательных народу направлений, добьемся того, что служение народу не будет синонимом государственного преступления. Во втором случае мы, несомненно, очутимся в положении еще более тяжелом, чем теперь, потому что новое государство, конечно, будет сильнее современного, будет иметь более не только материальной силы, но, что всего важнее, силы нравственной, и бороться с ним будет действительно трудно. Допустивши совершение политического переворота без своего воздействия, наша партия осудит себя, может быть, на целые столетия тяжелой подготовительной работы. […]

Политическая борьба, к которой нас неудержимо приводят все условия русской жизни, вопреки всем предвзятым теориям, была бы еще более популярна, если бы у нас не существовало ходячего предрассудка, что будто бы участвуя в ней, мы загребаем своими руками жар для других, что результатами победы воспользуется не народ и не социалисты. Мы думаем совершенно наоборот. Именно устранившись от политической деятельности, мы загребаем жар для других, именно устранившись от политической борьбы, мы подготовляем победу для враждебных народу элементов. […]

Но предрассудки рушатся под давлением фактов, и живая партия действия не может долго оставаться во власти книжной теории. Мы уверены, что уже наступает время, когда социалистическая партия встанет против правительственной системы не случайно, а систематически, настойчиво и постоянно, и разрушая мертвящую и все подавляющую государственную машину, обеспечит народу исполнение его важнейших требований и возможность дальнейшего свободного развития его мысли, его идеалов, его форм общежития.

Delenda est Carthago!..

1. Из воспоминаний О. С. Любатович о встрече нового 1880 г. // Любатович О. С. Далекое и недавнее. М., 1930. С. 77–78.

2. Из воспоминаний С. И. Ивановой-Борейша о разгроме типографии «Народной Воли» в Саперном переулке // Иванова-Борейша С. И. Первая типография «Народной Воли». Былое. 1906. № 9. С. 9–11.

3. Из дневника Д. А. Милютина о сопротивлении народовольцев-«типографщиков» (запись 22 января 1880 г.) // Милютин Д. А. Дневник. В 4 томах. Т. 3. 1878–1880 гг. М., 1950. С. 205.

4. Взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г.

4.1. Сообщение «Московских ведомостей» о взрыве в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. // Московские ведомости. 1880. 8 февраля. № 38.

4.2. Прокламация Исполнительного Комитета по поводу взрыва в Зимнем дворце (7 февраля 1880 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 223–224.

5. Подготовка С. Халтуриным взрыва в Зимнем дворце // Календарь Народной Воли на 1883 год. Женева, 1883. С. 40–48.

6. Верховная распорядительная комиссия (из записки П. А. Балуева Александру II 11 февраля 1880 г.) // Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870–1880-х годов. М., 1964. С. 153.

7. «Листок Народной воли». № 1. 1 июля 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». М., 1907. С. 69–71.

8. Письмо В. М. Гаршина к М. Т. Лорис-Меликову в связи с покушением И. Млодецкого (21 февраля 1880 г.) // Гаршин В. М. Полное собрание сочинений в 3 томах. Т. 3. Письма. М.; Л., 1934. С. 207.

9. Драгоманов М. П. Соловья баснями не кормят. Открытое письмо генералу М. Т. Лорис-Меликову. Женева, 4 марта 1880 г. Б. м., б. г.

10. Письмо А. И. Желябова к М. П. Драгоманову (12 мая 1880 г.) // Звенья. Сб. материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX в. Т. V. М.; Л., 1935. С. 742–744.

11. Прибылева-Корба А. П. Исполнительный комитет партии «Народной Воли» и учредительное собрание // Былое. 1918. № 4–5. С. 83–85.

12. Кавелин К. Д. По поводу рассуждений М. Н. Каткова (Опубл. в газете «Молва». 1880. № 59) // Собрание сочинений К. Д. Кавелина. Т. 2. Публицистика. СПб., 1898. Стб. 1079–1084.

13. Ответ М. Н. Каткова на открытое письмо К. Д. Кавелина // Московские ведомости. 1880. 7 марта. № 66.

14. Инструкция «Подготовительная работа партии» (весна 1880 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 175–183.

15. Из прокламации «Французскому народу от Исполнительного Комитета русской революционной партии» (11 февраля 1880 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 224–227.

16. Открытое письмо Виктора Гюго французскому правительству с призывом о невыдаче Л. Гартмана (27 февраля 1880 г.) // Былое. 1907. № 4. С. 191.

17. Из «Исповеди» Григория Гольденберга // Красный архив. 1928. Т. 5 (30). С. 137–138, 147–155, 156–158, 169–174.

18. Из воспоминаний В. И. Иохельсона // Иохельсон В. И. Первые дни Народной Воли. Пг., 1922. С. 14.

19. А. Д. Михайлов о Гр. Гольденберге. Из показаний А. Д. Михайлова на следствии // Прибылева-Корба А. Л., Фигнер В. Н. Народоволец А. Д. Михайлов. Л., 1925. С. 97.

20. «Листок Народной Воли» (№ 2. 20 августа 1880 г.) о деятельности М. Т. Лорис Меликова // Литература партии «Народная Воля». С. 75–77.

21. Из дневника государственного секретаря Е. А. Перетца (запись 29 сентября 1880 г.) // Дневник Е. А. Перетца (1880–1883). М.; Л., 1927. С. 3–5.

22. Из воспоминаний Г. К. Градовского // Градовский Г. К. Итоги (1862–1907). Историко-политические очерки и статьи. Киев, 1908. С. 60–62.

23. Из письма М. Е. Салтыкова-Щедрина Н. Д. Хвощинской (15 мая 1880 г.) // Щедрин Н. (Салтыков М. Е.) Полное собрание сочинений. Т. XIX. Кн. 2. Письма (1876–1884). М., 1939. С. 153–154.

24. Достоевский Ф. М.

24.1. Из «Пушкинской речи» (8 июня 1880 г.) // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 26. Л., 1984. С. 136–139, 146–148.

24.2. Из письма жене (8 июня 1880 г.) // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 30. Кн. 1. Л., 1988. С. 184.

25. Из воспоминаний И. И. Попова о впечатлении, произведенном речью Ф. М. Достоевского // Попов И. И. Минувшее и пережитое. Из воспоминаний. М.; Л., 1933. С. 87–88.

26. «Листок Народной Воли» (№ 3, 20 сентября 1880 г.) // Литература партии «Народная Воля». С. 83–85.

Из воспоминаний О.С. Любатович о встрече нового 1880 года

Мы переехали на новую квартиру незадолго до Рождества и после того еще два раза встретились все вместе с большинством бывших в Петербурге товарищей. Один раз это было на встрече нового года (1880 г.), устроенной на новой конспиративной квартире, нанятой после ареста Квятковского*[231]. Там были многие: Фроленко*, Колодкевич*, Желябов*, Ал. Михайлов*, Морозов*, Грачевский*, Ширяев*, Исаев* (Тихомирова* не помню в этот день), Т. Лебедева*, Якимова (Баска)*, Геся Гельфман*, Перовская*, Оловенникова[232] и другие. Присутствующие избегали касаться недавно всплывших тяжелых жгучих вопросов; мы перекидывались шутками, пели, разговаривали.

Особенно рельефно запала мне в память сцена приготовления жженки. На круглом столе посреди комнаты поставили чашу суповую, наполненную кусками сахара, лимона и специй, облитых ромом и вином. Когда ром зажгли и потушили свечи, картина получилась волшебная; трепетное пламя, то вспыхивая, то замирая, освещало суровые лица обступивших его мужчин; ближе всех к чаше стояли Колодкевич и Желябов; Морозов вынул свой кинжал, за ним другой, третий, их положили скрестив на чашу и без предупреждения, по взаимному порыву грянул могучий торжественный напев известной гайдамацкой песни: «Гей не дивуйтесь, добрые люди, що на Украине повстанье».

Звуки песни ширились и росли, к ней приставали все новые и новые голоса, а трепетное пламя мерцало, вспыхивая красноватым отблеском, как бы закаляя оружие на борьбу и на смерть…

Когда жженка была готова, зажгли снова свечи и разлили по стаканам горячий напиток. Наступал 1880 год… Что сулил он собравшимся, что сулил он России?..

Когда пробило 12 часов, стали чокаться: кто жал соседу руку, кто обменивался товарищеским поцелуем; все пили за свободу, за родину, все желали, чтобы эта чаша была последней чашей неволи…

Кто-то предложил попробовать спиритическое гаданье: в одну минуту со смехом и шутками изготовили большой лист бумаги с четкими буквами, перевернули на него блюдечко и сели за стол. Первым был вызван дух императора Николая I, его спросили, какой смертью умрет его сын, Александр II. Блюдечко долго неопределенно блуждало и наконец получился странный ответ – от отравы… Этот ответ расхолодил всех, он показался лишенным всякого вероятия, так как некоторые из присутствующих знали, что готовится дворцовый взрыв, а всем вообще было известно, что яд не был тем оружием, которое употребляла бы организация Исполнительного Комитета «Народной Воли». Этот неудачный ответ расхолодил настроение, гаданье бросили. Кто-то запел опять какую-то малороссийскую песню, другие пробовали напевать революционную молитву польскую, еще кто-то – положенные на музыку стихи: «Я видел рабскую Россию перед святыней алтаря: гремя цепьми, склонивши выю, она молилась за царя»… и, наконец, все вместе – французскую Марсельезу. Пели негромко, с осторожностью, несмотря на общепринятый обычай на Руси весело и шумно встречать Новый год.

Так прошел вечер. Пора было расходиться. Всем сразу выйти было опасно, а потому расходились по двое и в одиночку, чтобы не привлечь внимание дворника, лежавшего, как обыкновенно, поперек калитки на улицу.

Разгром типографии «Народной Воли» в Саперном переулке

Разгром тайной типографии произошел в январе 1880 года. Снова я была разбужена среди ночи звонком. На этот раз звонили с парадного крыльца. Я вышла в переднюю, заглянула в окно, выходившее на лестницу, и сразу увидела на освещенной лестнице полицейских, которых привел наш старший дворник. Дверь я им, конечно, сразу не отворила, а начала будить публику. Все моментально вскочили, а я в это время вспомнила, что у меня в комоде скопилось много писем и бумаг, которые были принесены сюда только потому, что их надо было тщательно спрятать, а наша квартира считалась местом надежным[234]. Тогда я решила, что моя первая обязанность состоит в том, чтобы уничтожить все это. Я заперлась в своей комнате, поставила на пол большой умывальный таз с водой и начала жечь над ним бумаги, вытаскивая их из комода. Боялась очень, чтобы не осталось какого-нибудь адреса или фамилий, но разбирать было некогда; за стеной были слышны выстрелы, беготня, а с лестницы раздавался стук ломаемой двери и неистовые крики.

Надо было спешить туда. Когда я вышла, то с удивлением заметила, что входная дверь еще не сломана, а за нею по-старому стучат и кричат полицейские. Оказалось, что после первых же выстрелов они поспешили погасить огонь и послать за подкреплением в жандармские казармы; оставшиеся же залегли на лестнице, так как выстрелы продолжались и в темноте. Наша компания не рассчитала этого и даром потратила почти все свои заряды. В этой сутолоке заметнее всех была фигура Абрама[235]: он исступленно метался по квартире и почти без перерыва стрелял в окно, несмотря на то, что дверь уже начали ломать. К этому времени в комнатах у нас воцарилась полная темнота по следующей причине: было условлено, что в случае погрома мы разобьем стекла в тех окнах, которые видны с улицы, для того, чтобы наши посетители сразу узнали об этом […] Мы выполнили это настолько добросовестно, что разбили все стекла (кто-то даже пытался сломать оконную раму), после того в квартире стал гулять такой ветер, что у нас погасли все лампы и свечи. Разбивали стекла тяжелыми предметами, вроде гранок или связок шрифта. Этим и объясняется то, что под окнами полиция нашла все эти предметы и на суде говорилось о том, что мы, «желая спасти типографские принадлежности, выбрасывали их из окна». Благодаря такому приему, Александр Михайлов*, которого мы ждали на следующее утро, прошел с невозмутимым видом мимо разгромленной квартиры в то время, как совершенно непричастные люди были арестованы только по одному подозрению, что они идут в дом № 10.

Когда полиция ворвалась наконец в квартиру, мы собрались все вместе в третьей комнате, но не стрелял уже никто, и револьверы были без зарядов. Дверь была только притворена, но несмотря на это, ее колотили топорами вместо того, чтобы открыть. С нашей стороны кто-то крикнул «Сдаемся!», но за дверью все-таки только ругались площадной бранью и колотили в косяк двери. Наконец, одна половинка двери была открыта, но никто из всей ватаги не хотел заходить первым, ожидая засады с нашей стороны; кроме того, они не верили своим глазам и не хотели допустить, чтобы нас было только четверо. К этому моменту пятый, Абрам, уже удалился из комнаты; под треск ломаемой двери он стал спешно и возбужденно прощаться с нами. Он обнял и поцеловал по очереди всех товарищей, говоря каждому: «прощайте» […]. Его исчезновение из комнаты за общей сутолокой прошло незаметно, а застрелился он, вероятно, в ту минуту, когда разъяренная толпа врывалась к нам в комнату. Мы были моментально сбиты с ног и связаны, но наши враги никак не могли успокоиться и все искали «остальных». Решили искать их в последней комнате, направившись туда с гиканьем и ругательствами, но там наткнулись на труп нашей бедной «пташки», плавающий в крови. Очевидно, он умер сразу.

Поднялась суета. Послали за доктором, прокурором и за полицеймейстером. Нас тем временем рассадили по стульям со связанными руками и приставили по два стражника к каждому человеку. Победители торжествовали и считали своей обязанностью сквернословить. Их было человек 20, если не больше, а нас четверо, да еще связанных. Старались, конечно, не столько по долгу службы, сколько потому, что в них проснулся дикий зверь. Доктор, призванный для того, чтобы констатировать смерть Абрама, проходя мимо нас, заметил, что руки у нас затянуты слишком сильно; веревки впились в тело и руки посинели. Тут же был еще кто-то из высшего начальства и поэтому, вероятно, веревки или полотенца, которыми были связаны руки, были ослаблены. Но лишь только эти господа удалились, как нас снова скрутили, приговаривая: «нечего их жалеть».

О сопротивлении народовольцев-«типографщиков» (из дневника, запись 22 января 1880 г.)

Случай этот составляет предмет общих толкований в городе уже несколько дней. Предполагают, что лишивший сам себя жизни был одним из главных деятелей подпольной работы. Однако ж до сих пор еженочные обыски и беспрестанные аресты не привели ни к какому положительному результату и только увеличивают общее неудовольствие и ропот. Никогда еще не было предоставлено столько безграничного произвола администрации и полиции. Но одними этими полицейскими мерами, террором и насилием едва ли можно прекратить революционную подпольную работу, принявшую уже такие значительные размеры. Трудно искоренить зло, когда ни в одном слое общества правительство не находит ни сочувствия к себе, ни искренней поддержки. Грустно видеть, какими мерами считается необходимым охранять особу государя, который ездит не иначе, как окруженный конвоем; шеф жандармов, генерал-губернатор, градоначальник и даже министр внутренних дел также ездят по городу с казаками.

4.1. «Московские ведомости». 1880. № 38. 8 февраля

Петербург, 7 февраля. Наскоро сообщаю несколько сведений о событии в Зимнем дворце. Несомненно, что взрыв произведен был динамитом. Мины никакой не было, но динамит был положен в одной из комнат подвального этажа, находящейся прямо под помещением караула. Взрыв был ужасен. Выломало весь свод; находившихся в караульной солдат (Финляндского полка) приподняло вверх, и затем они провалились в подвал. 10 человек убитых и много тяжело раненых[237]. Над караульней, пострадавшей столь сильно, находится столовая, где именно в то время (6 1/4 часов) должен был происходить обед. Злоумышленники, очевидно, рассчитывали, что динамит подействует сильнее, и что взрыву подвергнется и столовая.

Динамит положен был в комнате подвального этажа, где жили четыре лица: престарелый вахтер, находящийся во дворце уже 15 лет, и три плотника или столяра. Вахтер и два плотника оказались налицо и арестованы; они говорят, что ничего не знают, что когда произошел взрыв, то они не были в комнате, ибо ходили обедать. Третьего плотника не оказалось. Где он, неизвестно. Он поступил для работы во Дворце всего два месяца тому назад. Думали, не погиб ли он. Но теперь все разрыто, все исследовано, а его нет и следа. Теперь легко составить себе понятие, как все это совершилось. Господи, когда же это кончится! Когда же захотят, наконец, положить этому предел!

Из «Календаря Народной Воли на 1883 год»[239]

До 1879 года Халтурин был известен исключительно своей пропагандистскою и организаторскою деятельностью среди петербургских рабочих. Но в этом отношении он был известен как человек в высшей степени энергичный и умелый. Уже в 1878 г. (Халтурин появился в качестве революционера в 1873 г.) он пользовался среди рабочих, под именем Степана, популярностью очень редкою у нас и заявил себя несколькими организационными попытками на широкую ногу. Основанный им «Северный рабочий союз»[240], считавший сотнями своих членов, продержался недолго, но представлял, конечно, самую крупную у нас попытку чисто рабочей организации. Не менее известна попытка Халтурина создать чисто рабочую газету. Типография ее была основана на средства и стараниями группы, состоявшей исключительно из рабочих. Из рабочих же состоял весь персонал типографии и редакции. К сожалению, газета вместе с типографией была заарестована при наборе первого же номера и не оставила по себе ничего, кроме памяти о попытке чисто рабочего органа, не повторявшейся уже потом ни разу.

Под влиянием всех этих неудач, постоянно встречая на своем пути императорскую полицию и политику, разрушающие в зародыше всякое проявление рабочего дела, Халтурин пришел к мысли протестовать посредством убийства царя. Не подлежит сомнению, что эти мысли родились у него также самостоятельно, как у Соловьева. Впрочем, в то время она появлялась как-то сама собою у множества людей. «Александр II должен быть убит рабочим, – говорил Халтурин, – пусть не думают русские цари, что рабочие – болваны, не понимающие их истинного значения для народа». Эта мысль – что царь, обманывающий русский народ, должен погибнуть от руки человека из народа, гвоздем засела в голове Халтурина. Говорят, что он советовался с рабочими и получил их одобрение. Сам Халтурин говорил даже одному лицу, что он действовал в этом случае по поручению какого-то рабочего кружка. Как бы то ни было, он обратился осенью 1879 г. к Исполнительному комитету с предложением не только своих услуг, но даже с целым планом, уже наполовину выполненным.

Дело в том, что, задумавши цареубийство, Халтурин стал прежде всего искать средств поближе подойти к царю. Как рабочий, чрезвычайно искусный по своей специальности (столяр), и как человек с огромным знакомством в петербургском рабочем мире, Халтурин мог действительно проникнуть куда угодно: и в мастерские, и во дворцы, и в монастыри, и в казармы. Поискав и разнюхавши разные ходы, он действительно попал на какую-то царскую яхту, где нужно было что-то отделывать и лакировать, а Халтурин славился особенно как знаменитый лакировщик и составитель лаков. На яхте он раз видел кого-то из царской фамилии, чуть ли не самого Александра II. Но, самое главное, здесь он зарекомендовал себя искусным рабочим и мог поэтому, посредством ряда рекомендаций, получить место в Зимнем дворце. Само собою разумеется, что рекомендующие лица не имели понятия о том, что Халтурин человек нелегальный и революционер. Добившись этого важного успеха, Халтурин, как сказано выше, обратился к Исполнительному комитету с предложением взорвать Зимний дворец, может быть, со всем царским семейством. От Исполнительного комитета он требовал помощи разного рода сведениями, и главное – снабжения его динамитом. Это предложение, совпадавшее с постановкой Исполнительным комитетом целого ряда других предприятий против Александра II, было, разумеется, принято, и, по первоначальным предположениям, взрыв дворца решено было ввести как резерв в сеть других предприятий. На самом деле вышло, однако, иначе.

Во дворец Халтурин поступил, кажется, около октября 1879 года, и первое время, конечно, был занят исключительно разведками в этом новом для него мире. Царь в это время проживал еще в Ливадии, и во дворце по этому случаю все было свободно, без стеснений, без присмотра. Нравы и обычаи новых сотоварищей поражали Халтурина. Прежде всего, удивителен был беспорядок в управлении. Распущенность прислуги и страшное повальное воровство сверху до низу превосходили всякое вероятие. Дворцовые товарищи Халтурина устраивали у себя пирушки, на которые свободно приходили без контроля и надзора десятки их знакомых. В то время, как с парадных подъездов во дворец не было доступа самым высокопоставленным лицам, черные ходы, во всякое время дня и ночи, были открыты для всякого трактирного знакомца самого последнего дворцового служителя. Нередко посетители оставались и ночевать во дворце, так как остаться там было безопаснее, чем идти поздно ночью домой по улицам, на которых усердствовала полиция Гурко*. Воровство дворцового имущества оказывалось настолько всеобщим, что даже Халтурин принужден был ходить воровать съестные припасы, чтобы не показаться подозрительным. Впрочем, нельзя было и не воровать. Едва ли кто поверит, чтобы у русского царя дворцовые камердинеры получали по 15 рублей в месяц. […]

Халтурин, поступивший во дворец с фальшивым паспортом, в конторе числился крестьянином Олонецкой губернии, старался разыгрывать роль простяка. Он всему удивлялся, обо всем расспрашивал. Его учили дворцовым порядкам, как говорить, как отвечать, как себя держать. Над его неуклюжими манерами, над его притворной привычкой чесать за ухом потешалось все «полированное» лакейство. «Нет, брат, нет! Полировать ты действительно мастер, так что блоха не вскочит, а обращенья настоящего не понимаешь». Неотесанному мужику всякий старался пустить пыль в глаза, и из множества рассказов Халтурин скоро познакомился с жизнью даже и верхних этажей дворца. […]

Настала середина ноября. Царь выехал из Крыма сухим путем. Одесса, стало быть, осталась в стороне. Затем в Александровске произошла осечка, в Москве промах[241]. Зимний дворец должен был молчаливо принять в свои покои высокого гостя. Но зато очевидно с этого момента дворец сосредотачивает на себе все внимание революционеров. Минирование царского жилища, естественно, должно было быть проведено самым энергичным образом. Однако же в это именно время произошел арест Квятковского с захватом у него плана Зимнего дворца, на котором (плане) царская столовая была помечена крестом. Обстоятельство это подвергало страшному риску все дело, а Халтурина, в частности, поставило в истинно каторжное положение.

План дворца, захваченный на такой квартире, заставляет встрепенуться дворцовую полицию. Начались строгости. Но хуже всего подействовал крест на столовой. Что он означает? Полиция государственная и дворцовая ломали себе голову, и хоть в точности не могли разобрать дела, но не могли не почуять вообще какой-то опасности. Все покои, прилегающие к столовой, сверху, снизу и с боков подверглись осмотру и самому тщательному надзору. Дворцовая полиция была усилена. В подвале, где жили столяры, поселился жандарм. Полковник, заведывавший дворцовой полицией, ввел систему внезапных обысков, дневных и ночных. Халтурин, который уже успел перенести к себе некоторое количество динамита, в первый раз был страшно встревожен обыском. Ночью, когда все уже спали, двери подвального помещения вдруг отворяются. Полковник в сопровождении жандармов быстро входит. Звук шпор, бряцанье сабель, наконец, приказание полковника встать, разбудили столяров. Халтурин считал себя погибшим. Не зная еще о систематических обысках, только что введенных, он, конечно, мог отнести ночное посещение только на свой счет. А у него лежал под подушкой динамит… Однако дело обошлось благополучно. […] С тех пор обыски в разное время стали повторяться все чаще. Но так как они большей частью были довольно поверхностны, то Халтурин их еще не очень боялся. Гораздо хуже было то, что обыску стали подвергать всех рабочих, возвращающихся во дворец из каких-либо отлучек. Как при таких условиях переносить на себе динамит? Вообще, свободный вход и выход всякой прислуги чрезвычайно стеснили. Все, живущие во дворце, обязаны были постоянно иметь при себе свой значок (медная бляха), отлучки контролировались, возвращающиеся обыскивались. Посещения посторонних стали невозможны. […]

Желябов*, сменивший Квятковского* в сношениях Халтурина с Исполнительным комитетом, лихорадочно торопил дело минирования, но оно все-таки подвигалось черепашьим шагом. Не было никакой возможности проносить динамит иначе, как небольшими кусками, каждый раз изобретая разные хитрости, чтобы избежать осмотра или обмануть бдительность осматривающих. С другой стороны, нельзя было и отлучаться из дворца слишком часто. При всем желании покончить, наконец, с таким мучительным положением, Халтурин мог наполнять свою мину только очень медленно. Впрочем, в сущности это вовсе и не была мина, потому что при существовавших тогда условиях Халтурин не мог сделать почти никаких приспособлений для направления силы взрыва. Он сперва держал свой динамит просто под подушкой, испытывая от этого страшные головные боли. Известно, что нитроглицерин вещество крайне ядовитое, довольно сильно испаряется и отравляет кровь даже через вдыхание этих испарений, производя нервное расстройство и головные боли, которых ничем нельзя облегчить. Потом, когда динамиту набралось много, Халтурин переместил его в свой сундук, заложивши разными вещами. Таким образом, роль мины играл простой сундук. Затем, по совету техников, Халтурин придвинул его возможно ближе к углу между двумя капитальными стенами, чтобы иметь наиболее шансов обрушить столовую. Для воспламенения же динамита сразу решено было прибегнуть к трубкам, начиненным особым составом, который мог гореть и при отсутствии воздуха. Само собой разумеется, трубки были рассчитаны на то время, которое требовалось для того, чтобы выйти из дворца за несколько минут. Вот и все нехитрые приспособления, какие возможно было сделать. Что же касается помещения мины в стену и т. п., то об этом не стоило даже фантазировать. Риску на каждом шагу и каждую секунду и без того было достаточно.

Вообще положение Халтурина было самое неприятное. Постоянно следя за собою и за всем окружающим, ему нужно было в то же время тщательно скрывать свое напряженное душевное состояние, казаться беззаботным. Между тем, Халтурин от природы человек крайне нервный и впечатлительный. Чахотка, которая у него развивалась все больше, еще усиливала эту нервность, не говоря уже о том, что самое положение, беспрерывная опасность, беспрерывная хитрость, беспрерывный переход от тревоги к надежде – все это страшно раздражало нервы. Нужно было постоянное напряжение всех сил воли для того, чтобы не выдавать своего волнения и всей внутренней борьбы душевной. Во что обошлась Халтурину эта игра, про то знает только он один. Но в конце концов он выдерживал роль превосходно. […] Даже жандарм, поселенный в одной комнате со столярами, почувствовал к Халтурину особенную симпатию и все обучал его «благородному обхождению». «Ну чего ты руки в затылок тычешь, – выговаривал он, – с тобой господин полковник говорят, а ты руку в затылок. Эх ты, деревня! Нужно, братец ты мой, по благородному!»… Жандарм, впрочем, имел свои виды: он помышлял о приличной партии для своей дочери и остановил выбор на молодом столяре. Халтурин со своей стороны не отказывался прямо, хотя и не особенно поощрял намеки старика. Вообще же эта неожиданная история сослужила ему хорошую службу. Впрочем, Халтурина и без того никто не заподозривал. По-прежнему ему поручались работы в царских комнатах. Делалось это, конечно, в отсутствие царя, но однажды случилось, что царь возвратился не в срок, Халтурина не успели вывести, и Александр II неожиданно столкнулся со своим врагом. Это был единственный случай встречи их за все время. […]

А между тем разговоры о социалистах (их так и называли там) шли между полицией и прислугой постоянно. Жандармы часто напоминали рабочим о злоумышленниках, о плане, найденном у Квятковского, и внушая, что нужно смотреть в оба, что крест стоял на плане недаром и во дворце, наверное, где-нибудь кроется измена. Эти речи возбуждали всеобщую подозрительность, хотя, надо сказать, социалисты рисовались нижним этажам дворца в довольно фантастическом свете. «Вот хотелось бы взглянуть на кого-нибудь из них, – говорил, например, один служащий, – хоть бы встретить на улице что ли». […]

А дело уже шло к развязке. Около трех пудов динамита было перенесено в сундук. По расчетам техников, этого казалось достаточно для того, чтобы взорвать столовую, не производя в других частях дворца бесполезного опустошения. Вообще со стороны Желябова, следившего за ходом дела, постоянно сказывалось желание по возможности уменьшить число жертв. Халтурин, напротив, не хотел принимать этого в соображение. Он доказывал, что число жертв все равно будет огромное. «Человек 50 перебьешь без сомнения, – говорил он, – так уж лучше класть побольше динамиту, чтобы хоть люди не даром пропадали, чтоб наверное свалить и самого и не устраивать нового покушения». Страшный риск при переноске динамита и постоянно усиливающаяся строгость надзора во дворце заставляли, однако, действительно торопиться. Сверх того были даже слухи, что столяров переведут куда-то. Мнение Желябова естественно, в ряду обстоятельств, восторжествовало. Решено было действовать при данном количестве динамита, как только представится случай.

Благоприятный случай этот требовал совпадения двух обстоятельств. Нужно, чтобы царь находился в столовой, а Халтурин в подвале – без всякого надзора. В столовой царь обедал ежедневно, хотя с некоторыми колебаниями во времени, так на полчаса раньше или позже. Что касается столяров и жандарма, то их отсутствие зависело отчасти от распределения дежурства в работе, отчасти ж от простой случайности. Совпадение всех этих благоприятных условий происходило, однако, не так часто, и когда в начале февраля Халтурин должен был «действовать», то несколько дней испытывал постоянные неудачи. Он в это время каждый день, после времени предполагаемого взрыва, должен был видеться с Желябовым, чтобы сообщать об исходе, так как в случае удачи ему следовало скрыться при помощи Желябова. Они встречались на площади, в темноте, не всегда здороваясь. Халтурин, мрачный и злой, проходил быстро мимо, произнося нервным шепотом: «нельзя было…», «ничего не вышло…». Эти ответы Желябов слышал несколько дней подряд. Наконец, 5 февраля Халтурин, замечательно спокойный, поздоровался с ним и словно фразу из обычного разговора произнес: «Готово»… Через секунду страшный грохот подтвердил его слова. Мину взорвало. Огни во дворце потухли. Черная Адмиралтейская площадь стала как будто еще темней. Но что скрывалось за этой темнотою там, на другом конце площади? Жив ли он, для которого пожертвовано столько жизней? Ни Желябов, ни Халтурин не могли ждать разъяснений, несмотря на жгучее любопытство. Ко дворцу сходились люди, прибежали пожарные. Что-то выносили оттуда: это трупы и раненые. Их казалось ужасно много. Но что с самим виновником этой бойни, с Александром II?

Желябов и Халтурин быстро удалились. Для последнего уже готово было верное убежище, насколько, конечно, они вообще существуют в России. И только по прибытии туда нервы Халтурина будто сразу размякли. Усталый, больной, он едва мог стоять и только немедленно справился, есть ли в квартире достаточно оружия. «Живой я не отдамся», – говорил он. Его успокоили: квартира была защищена такими же динамитными бомбами.

Известие о том, что царь спасся, подействовало на Халтурина самым удручающим образом. Он свалился совсем больной, и только рассказы о громадном впечатлении, произведенном 5-м февраля на всю Россию, могли его несколько утешить, хотя никогда он не хотел примириться со своей неудачей и не простил Желябову того, что называл его ошибкой.

Из записки П.А. Валуева[243] Александру II 11 февраля 1880 г.

1. Комиссии быть не Верховной следственной, а Верховной распорядительной по всем делам, относящимся до преступлений, имеющих целью ниспровержение государственного порядка, и до революционной пропаганды вообще.

2. Не стеснять лицо, поставленное во главе комиссии, никакими совещательными формами. Члены комиссии от разных ведомств должны только быть помощниками гр. Лорис-Меликова* и облегчать доставление сведений от своих ведомств.

Мы не станем вдаваться в подробности события, известные из газет. Весь вечер 5 февраля по Петербургу ходили лишь смутные толки о событии.

Правительство, видимо, желало как-нибудь замолчать происшествие и свалить дело на газовые трубы. Но скрыть истину не было возможности: в числе свидетелей было слишком много местных и иностранных высочайших особ. 6 февраля утром появилось правительственное сообщение о новом злодейском покушении и приняты меры для понуждения к выражению верноподданнических чувств.

Дело, однако, было поведено сначала очень неловко. Вообще нужно заметить, что, по мнению правительства и по городским слухам, взрыв 5 февраля ставился в связь с предполагаемой попыткой революционеров произвести восстание. […]

Переполох был всеобщий. Царь не решился выйти из своего поврежденного дворца даже в Казанский собор. В Петербург были вызваны новые войска. Полиция начала усиленную пропаганду между дворниками, которые передавали все нелепости далее по принадлежности всему городскому населению. Пропаганда велась в духе, что студенты, мол, бунтуют, и что их за это надо бить, и что, кроме того, дворники и все благомыслящие люди должны строжайше выискивать везде измену и доносить. Очевидно, полиция имела идеалом довести дело до проявления верноподданнических чувств на манер московских мясников[244]. Опытный человек легко мог видеть, что такая попытка ни к чему не приведет, ибо в Петербурге слишком ничтожное количество элементов, дурно относящихся к студентам. Наоборот, легко могло случиться, что полиция расшевелит рабочих, которые пойдут бить, но не студентов, а вообще господ и самую полицию. Это поняли скоро и наши газетчики, и само начальство. Тем не менее, в первое время в Петербурге была невыносимо тяжелая атмосфера. Официально распространялись слухи о готовящемся восстании; дворники советовали жильцам запасаться водой и свечами, ибо, мол, во время восстания будут взорваны водопроводы и газовые трубы. Все, приходящие в какой-либо дом, опрашивались дворниками самым грубым образом, куда идут. Иногда допытывались, зачем идет, как фамилия, где живет сам и даже спрашивали паспорт. […]

На улицах случались такие происшествия: в глухой местности, на Песках, идет студентка; из кучи лабазников в нее бросают топором и затем за нею кидаются вдогонку; девушка успела добежать до городового и обратилась к нему с требованием защиты. «Мне и без вас много дела», – пробурчал охранитель общественного спокойствия. […] На углу Невского и Литейного в вагоне две студентки говорили о своих лекциях, упоминая что-то о мышьяке. Гостинодворец древнерусского типа схватил одну за шиворот: «А, так вы, такие-сякие, хотите народ травить?» – и потащил было из вагона, но публика вступилась за испуганных девушек и освободила их. Многие студенты, опасаясь, что начальство сумеет возбудить против них травлю, стали запасаться оружием. […]

Паника охватила очень многих. Курсы упали, дела на бирже пришли в застой, и очень многие стали выбираться из Петербурга со всем семейством. […]

Это положение вещей, однако, скоро прекратилось. Газеты стали настойчиво обращать внимание правительства на всю опасность затеваемой им игры. В это время, кстати, был назначен вице-императором армянский спаситель России Лорис-Меликов*, у которого хватило ума прекратить это напрасное беспокойство и обратить внимание обывателей на более приятное занятие – приготовления к празднованию 19 февраля[245]. Тут сразу наступила новая эра. Полиция стала распоряжаться насчет иллюминации, на улицах замелькали дворники с охапками новеньких флагов, все оживилось. Город Глупов так и вспоминался на каждом углу. […]

Празднество имело быть трехдневное. Но 20 февраля произошел казус, не входивший в программу и испортивший, можно сказать, все удовольствие. Когда Лорис-Меликов, возвратившись домой, выходил из кареты, Млодецкий* выстрелил в него из револьвера и был немедленно схвачен. Говорят, граф до сих пор испытывает болезненное состояние, как последствие выстрела. Если это правда, то очевидно, что Лорис носит кольчугу, и что Млодецкий не промахнулся. Как известно, покушение И. Млодецкого было задумано и выполнено им совершенно самостоятельно. По всей вероятности, празднество 19 февраля чересчур оскорбило демократическое чувство молодого героя, и он не в силах был сдержать накипевший протест. Как бы то ни было, факт совершился. Уверяют, будто судебной власти с трудом удалось уговорить Лорис-Меликова предать Млодецкого, хотя для видимости, суду. Вице-император считал почему-то более внушительным повесить дерзкого немедленно и без всякого суда. Отсрочка, впрочем, не заставила Лориса томиться слишком долго. «Следствие» было произведено в два часа, защитник не видался с клиентом и 5 минут, суд, разумеется, также быстро составил приговор, и через 24 часа, 22 февраля, И. Млодецкий был уже повешен.

Поведение Млодецкого было исполнено горделивого презрения. Судьям отвечать он отказался. Следователи приставали к нему с расспросами, не действовал ли он по поручению Исполнительного комитета. Млодецкий отрицал это, а на повторенные приставания сказал с досадой: «Ну, думайте, что вам угодно, мне все равно». Казнь была произведена на Семеновском плацу. Везли осужденного из крепости, т. е. через весь Петербург. Этот долгий томительный путь, выдуманный палачами, И. Млодецкий совершил с невообразимым хладнокровием и мужеством… Так же встретил он и смерть. Поклонившись народу, он бестрепетно перешагнул в другой мир, где нет ни жертв, ни палачей, не печалей, ни воздыханий… «Ах, бедный!», «Ах, какой неустрашимый!» – слышалось на площади, рядом с грубыми выходками каких-то темных личностей, вероятно, шпионского звания. Человек 6–7 было арестовано на площади за выражение сочувствия. Мы слышали об одном господине, сошедшем с ума при этом зрелище. […]

Письмо В.М. Гаршина к М.Т. Лорис-Меликову* в связи с покушением И. Млодецкого* (21 февраля 1880 г.)

Ваше сиятельство, простите преступника!

В вашей власти не убить его, не убить человеческую жизнь (о, как мало ценится она человечеством всех партий) – и в то же время казнить идею, наделавшую уже столько горя, пролившую столько крови и слез виновных и невиновных. [И] кто знает, быть может, в недалеком будущем она прольет их еще больше.

Пишу Вам это, не грозя вам: чем я могу грозить Вам? Но любя Вас, как честного человека и единственного могущего и мощного слугу правды в России, правды, думаю, вечной.

Вы – сила, ваше сиятельство, сила, которая не должна вступать в союз с насилием, не должна действовать одним оружием с убийцами и взрывателями невинной молодежи. Помните растерзанные трупы пятого февраля, помните их! Но помните также, что не виселицами и не каторгами, не кинжалами, револьверами и динамитом изменяются идеи, ложные и истинные, но примерами нравственного самоотречения.

Простите человека, убивавшего Вас! Этим вы казните, вернее скажу, положите начало казни идеи, его пославшей на смерть и убийство, этим же Вы совершенно убьете нравственную силу людей, вложивших в его руку револьвер, направленный вчера против Вашей честной груди.

Ваше сиятельство! В наше время, знаю я, трудно поверить, что могут быть люди, действующие без корыстных целей. Не верьте мне – этого мне и не нужно, – но поверьте правде, которую вы найдете в моем письме, и позвольте принести Вам глубокое и искреннее уважение

Всеволода Гаршина.

Подписываюсь во избежание предположения мистификации.

Открытое письмо генералу М.Т. Лорис-Меликову

Двадцать пять лет назад, будучи школьником 4 класса, был я отведен с товарищами в церковь, чтобы присягать на подданство вновь вступившему на престол императору и самодержцу всероссийскому Александру Николаевичу. Теперь после четверти века царствования этот император устанавливает двудержавие, – точно в римской империи «времен упадка», – и назначает своим «соправителем», если не заместителем, Вас, генерал. Не знаю, придумают ли в России и новую формулу присяги на верность новому Августу. Пока вижу только, что вы издали всемилостивейший манифест о Вашем воцарении[247].

Манифест этот, хотя и адресован только «к жителям столицы», но говорит во имя интересов всего общества и всей России, а потому дает даже и формальное право всякому члену общества и уроженцу России обращаться к Вам, если не со всеподданнейшим прошением, то с прямым выражением своего мнения.

Считаю это выражение тем более необходимым, что нашлись уже юркие люди, которые, по всей вероятности с ведома Вашего, поспешили прокричать, что имя Ваше и Ваше воззвание заключает в себе целую программу, которая-де выведет Россию на путь правильного и мирного развития. А это развитие не может не быть желательным даже и для тех, кого и Вы, генерал, так охотно представляете себе и другим только кровожадными злодеями и разрушителями. […]

Тут не место говорить ни о Ваших военных подвигах, ни о Вашей борьбе с чумою[248]. Быть может, Вы и обнаружили в Ветлянке качества Геркулеса, очистителя конюшень, но для исполнения задачи, которую Вы себе теперь приписываете, нужны совсем другие качества.

О Вашей теперешней деятельности скорее можно бы было судить по тому, как поступали Вы в должности начальника харьковской сатрапии, особенно если бы о Вашем поведении там было несколько более известно. Мы впрочем кое-что знаем о нем и по «Народной Воле»[249], и по нашим сведениям.

Действительно, Вы никого не повесили, подобно Тотлебену* и Черткову*, и даже, кажется, меньше людей выслали «в места не столь отдаленные», чем сатрап одесский[250]. Но ведь Вам и не пришлось иметь дела ни с одним политическим процессом, вроде киевского дела о вооруженном сопротивлении[251], и ни с одним из людей действительно «опасных» по своей серьезности и талантливости, как те, которых всеми неправдами отправил на тот свет Тотлебен. Но Вам, видимо, было скучно без политических процессов, а потому Вы выдрали из забвения дело кружка, обвинявшегося еще в 1876 г. в «преступной пропаганде», и так или сяк поконченное, и Вы вновь свезли членов его из ссылки и с воли, чтоб таки иметь свой политический процесс. В то же время Вы выслали немало людей из подвластного Вам края, отставили немало от должностей, и по большей части людей, на которых трудно возвести обвинение в прикосновенности к «явно преступным действиям». Вы, очевидно, действовали как инквизитор, а не как человек закона, даже российского. […]

Действуя таким образом против спокойствия массы лиц и интересов развития общества, Вы в то же время заискивали дешевой популярности среди недальновидных людей; вы написали циркуляр о недостатках полицейских, которых в России только ленивый не ругает и которых не исправишь иначе, как подчинением полиции городам и земствам с снятием с нее всяких политическо-шпионских обязанностей; Вы приказали сделать какую-то поблажку в выпускных экзаменах курским гимназистам в пику гр. Дм. Толстому*, на которого тоже в последнее время всякие шишки летят; Вы эксплуатировали общественную симпатию к голодающим и побиваемым нагайками студентам в пользу плана основания иезуитско-шпионских ловушек в виде «студенческих общежитий», одна мысль о которых возмущает более честных студентов.

Вероятно за такое популярничанье одна европейская газета назвала Вас «хитрым, гладким как угорь армянином». Но, право, в этих угриных извиваниях даже хитрости большой не видно, как не видно и новизны; все это Трепов* уже выделывал в Петербурге после Каракозовского покушения[252]; и циркуляры о благородстве подчасткам писал, и в конфликты с гр. Толстым по делу народных читален вступал, и приюты всякие заводил. Но Трепов не только не спас ни отечества, ни трона, но, высекши Боголюбова, ускорил наступление настоящего кризиса[253]. Так и Вы своими изворотами разве успели примазать зло в глазах людей уже очень наивных, вроде сотрудников «Недели»[254], и деморализовать вконец те, например, сферы, которых выразителем может служить какой-нибудь «Голос»[255] и которым собственно и падать уже некуда. А уж, конечно, такими изворотами не выведешь Россию на путь «мирного развития».

Таково Ваше прошлое! Такова же и Ваша прокламация, в которой разнокалиберные обещания по усам текут, а в рот не попадают[256].

Прежде всего в ней тоже нет ничего нового. Вы в ней грозитесь «не останавливаться ни перед какими (??) мерами строгости для наказания преступных действий» и в то же время показываете «благомыслящей части общества» перспективу «возвращения отечества на путь дальнейшего мирного преуспеяния, указанного благими предначертаниями Августейшего его Вождя». Но дело в том, что сам этот вождь уже все это говорил, и ничего из этого не вышло и выйти не могло, главным образом потому, что первая ступень, какую теперь должно пройти отечеству на пути своего преуспеяния, это «политическая свобода»; свобода лиц и обществ внизу, выборное земское представительство вверху.

Про эту ступень говорили Вашему «Августейшему вождю» еще в начале 60-х годов не только такие люди, как Герцен*, Огарев*, Бакунин*, но и члены редакционных комитетов по крестьянскому делу, дворянские и потом земские собрания. В последнее время трое из земских собраний тех губерний, в коих Вы призваны были сатрапствоватъ после 2-го апреля 1879 г.[257], весьма недвусмысленно заявили желание напомнить об этом «Августейшему вождю» нашему. Но вождь этот всегда предпочитал смотреть на население России, как на стадо баранов, которых он назначен Провидением быть вожаком, и как прежде, так и после, он ревниво берег свое самодержавие, а вместе с тем неизбежно и самодержавие всех своих чиновников, от министров до урядников, а в последнее время даже и дворников. Нет ничего удивительного, если самодержец испортил и допустил испортить даже те реформы свои, которых он искренно желал, а потом вовсе прекратил всякие реформы и наконец, начавши прикрывать своею мантиею всякого Трепова и Мезенцева, дождался до целого ряда погрешений.

Не устранивши причин, не устраните и последствий, а потому, если Вы точно хотите устранения из России того, что Вы называете «преступными действиями, позорящими наше общество», то устраните в России самодержавие царское с его спутником – произволом чиновников. Только тогда можно будет говорить о каком бы то ни было «дальнейшем преуспеянии отечества».

Обдумали ли Вы серьезно то, что Вы написали? Уважаете ли Вы сколько-нибудь то «общество», к которому обращаетесь? Если да, то Вы должны же знать, что наименьшее, что Вы должны сделать, это:

1. Отменить не только поставленных после 2 апреля 1879 г. сатрапов[258] со всеми их постановлениями, но и вообще все чрезвычайные меры, принятые с 1863 г., и все особенные суды по политическим делам.

2. Восстановить во всех их правах всех тех, которые пострадали от действия этих сатрапов, мер и судов.

3. Уничтожить III отделение[259] со всеми его подобиями и действиями их, вроде административной ссылки, и оградить неприкосновенность лица, не обвиненного правильным судом.

4. Дать свободу печати и другим способам заявления мнений личных и сборных (сходкам, прошениям).

5. Созвать земский собор хоть в виде делегаций от существующих земств, если уже не «учредительное собрание», избранное поголовною подачею голосов, как предлагала «Народная Воля».

6. Имеете ли Вы полномочие и силу на эти меры? Если нет, то зачем же Вы наболтали фраз об успокоении общества, о мирном преуспеянии и т. п. хороших вещах? Зачем Вы написали, что «смотрите на поддержку общества, как на главную силу, могущую содействовать власти»?[260] Какой поддержки хотите Вы, если ни корпорации, ни города, ни земства не имеют никакой свободы ведать свои дела, если их члены поставлены сами под произвол чиновников власти, если не существует никакого общественного учреждения для обсуждения совокупности дел земских, если даже личное теоретическое мнение не свободно? Что же остается у общества? – шпионство? добровольное поступление в полицейские да в дворники?

При Вашем назначении в иностранных газетах был пущен слух, по всей вероятности, с Вашего ведома, что Вы любитель печати. Так Вы, быть может, выдумаете штуку совсем уже особого рода: допустите маленькую свободу печати и в то же время сохраните большую свободу III Отделения хватать всех и каждого, в том числе и свободных авторов, в тюрьму и посылать в ссылку, а в ограждение этой свободы жандармов поставите около себя какой-нибудь Верховный Совет, составленный наподобие судебных присутствий по политическим делам: из чиновников с участием сословных представителей, из Неплюевых, Новосельских[261] и т. п. Глупость эта не невероятна по нынешним временам, но тем не менее она все-таки глупость, которая, конечно, не замедлит показать себя в должном свете, подобно другим «благоглупостям», которыми думали «благоудивить» благомыслящих людей деятели последнего лицемерного царствования, и не замедлит провалиться с подобающим ей треском.

Значит, куды не кинь, все клин. Значит, нечего и заниматься болтовней о таких вещах, как ограждение интересов благомыслящей части общества, и дурачить себя и других!

Итак, если Вы точно понимаете то, что Вы написали в Вашем воззвании, то, право, несите Вашему Августейшему монарху к подписи воззвание о земском соборе, а в ожидании его указы об амнистии, о неприкосновенности личности без суда, о свободе печати и сходок. Или, если Вы находите, что прием будет слишком силен для этого монарха, – да он и впрямь силен после сделанного им провозглашения самодержавия дворников, – то, пожалуй, попробуйте начать хоть с проекта, высказанного даже некоторыми подцензурными изданиями: представьте существующим земствам право свободно подать свои мнения и позвольте дворянским собраниям воспользоваться тем правом ходатайства, которое они имели на бумаге уже более ста лет.

Подцензурные издания, одни по скудоумию, другие по эзопству, говорят только о подаче мнений по вопросу о «смуте», ее причинах и средствах к искоренению. Это, конечно, вздор. Земским и сословным собраниям надо предоставить право высказаться о нуждах страны вообще. Но, пожалуй, ограничьтесь постановкою вопроса о смуте – и Вы, конечно, получите от многих собраний вежливые заявления, что смутители и смута, – это и есть, главным образом, царские чиновники, а от всех получите заявление о необходимости созыва земского собора.

Так не умнее ли с него и начать?

Опять спрашиваю Вас: имеете ли Вы полномочие на подобные меры? – Нет?! – Наверное, нет, потому что, если бы имели, то это проявилось бы хоть чем-нибудь в юбилей 19 февраля. Так и не болтайте о «дальнейших развитиях» и «мирных преуспеяниях», а карайте, запрещайте, ссылайте, вешайте – и ждите: новых Млодецких, Соловьевых, новых взрывов; ждите не одного «исполнительного комитета» 1878–79 гг., а целой федерации революционных политических обществ, брожения в армии, начало которого и теперь уже обнаруживается в участии офицеров и солдат в политических процессах, ждите движений вроде 14-го декабря 1825 года и т. д. и т. д.

Но этого мало: дух протеста против существующего политического строя уже проник и в массу, как это свидетельствуют бунты против полиции в Харькове и Ростове, побиения агентов правительства чиншевиками[262] в западном крае, сопротивления при взыскании податей и т. п. Рядом с этими явлениями растут стачки в городах, аграрные преступления и волнения в селах. До сих пор догмат святости царской власти и надежды, что царь сам даст землю и уменьшит, если не скинет, подати, удерживали крестьян от более широких бунтов. Но последние годы царствования Александра II, последняя война и циркуляр министра внутренних дел о том, что царь земли делить не будет[263], сделали много для ослабления монархического принципа и в народных массах: а осадное положение 1879 г.[264] зацепило своими тягостями не только образованные, но и рабочие классы и, конечно, не способствовало поднятию монархического принципа, обнаружив связь полицейских и урядников с монархом. Мысль о своеручной расправе, как о единственном ответе на все возмутительные притеснения политической и социальной системы, которой Вы служите, летает, как искра, по всем классам населения, – и не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что не далеко время, когда вы увидите Засулич, Соловьевых и «исполнительные комитеты» и в низших сферах, увидите казни уже не над одними шпионами, полицейскими, жандармами и царем, которые «преследуют социалистов», а и над помещиками, подрядчиками, фабрикантами, которые прямо притесняют черный люд, и над теми из чиновников, которые будут защищать этих притеснителей.

И будет этот террор на социально-экономической почве страшнее террора политического.

Будь мы доктринером теории: «чем хуже, тем лучше», мы бы пожелали продолжения существующего порядка еще на несколько лет, потому что тем основательнее он провалится после. Но жаль жизней, которые погибнут и изломаются в этот промежуток, страшно тех инстинктов злобы, которые еще усилятся в это время, а потому глаз все ищет той силы, которая бы положила поскорее конец и всем Вашим разрушительным полицейским диктатурам, и Вашей деморализующей болтовне.

Письмо А.И. Желябова к М.П. Драгоманову* (12 мая 1880 г.)

Многоуважаемый Михаил Петрович! Два раза пришлось нам встретиться, теперь приходится писать и все при обстоятельствах крайне своеобразных. Помню первую встречу в 73 году в Киеве, на квартире Р. и Э.[265] Сидит кучка старых-престарых нигилистов за сапожным столом, сосредоточенно изучая ремесло. То знамение «движения в народ» для жизни честной, трудовой… Программа журнала «Вперед» прочтена и признана за желательное. «Но какова-то действительность» спрашивал себя каждый и спешил погрузиться в неведомое народное море. Да, славное было время… Наступила зима 75–76 гг. Тюрьмы переполнены народом; сотни жизней разбиты, но движение не унялось; только прием борьбы переменился, и на смену пропаганды научного социализма, умудренные опытом, выдвинули бойцы на первый план агитацию словом и делом на почве народных требований. В то же время всколыхнулася украинская громада и, верная своему основному принципу народолюбства, замыслила целый ряд предприятий на пользу родной Украины[266] […]

Много ли времени ушло, подумаешь, а сколько перемен… Взять бы хоть этот уголок – Одессу. Я видел расцвет тамошней громады, ее живые начинания. Медленно, но непрерывно сливались там в одно два революционные потока – общерусский и украинский; не федерация, а единство было недалеко, и вдруг… все пошло прахом. Соблазнились старики выгодой легального положения; медлили покинуть насиженные гнезда, и погибли для борьбы славные люди; погибли начинанья. На месте их грубое насилие нагло праздновало победу. Но что смутило торжество злорадных, нагнало панику на них? Не совесть ли проснулась в гонителях беспощадных? То остатки народников-революционеров начали наступленье, но уж по новому плану борьбы. Трусливые тираны инстинктивно познали, что слабое место их открыто, что власть и самая жизнь их – на кону. Как зверь, почувствовавший глубокую рану, стало правительство рвать и метать, не разбирая своих и чужих, а Дамоклов меч по-прежнему недосягаемо, грозно висит над его головой. […]

Своевременно уступить под благовидным предлогом – таковое требование политики, но не того хочет властолюбивый старик и, по слухам, его сын[267]. Отсюда двойственность, колебание во внутренней политике. В расчете лишить революцию поддержки, Лорис родит упованья; но бессильный удовлетворить их, приведет лишь к пущему разочарованию. Какой удобный момент для подведения итогов. А между тем все молчит; молчат, когда активное участие к делу революции всего обязательнее, когда два-три толчка, при общей поддержке, и правительство рухнет. От общества, всегда дряблого, многого требовать нельзя; но русские революционеры, какой процент из них борется активно? Расхождение в понимании ближайших задач…

Неужто и Вы, Михаил Петрович, не признаете близких реальных [результатов] выгод для народа от нашей борьбы? Этого не может быть: за нас Ваши литературные [работы], произведения, Ваша отзывчивость на живое дело, Ваша склонность найти практический исход. К сожалению, недосуг, а также расходы на неотложные дела мешали поездкам нашим с целями организационными и, в частности, для защиты своей программы. С провалом типографии мы лишились возможности разъяснять путем печати…[268] Выходит в результате, что комментаторами ее вообще, а за границей чуть ли не исключительно, являются люди, отрицающие ее вполне или в значительной мере. А нам крайне интересно было бы знать Ваше личное мнение о программе, и было б очень хорошо, если Вы пришлете критику ее через Воробья[269], пока не будут установлены меж нами непосредственные отношения, а может быть, и сотрудничество Ваше в «Народной Воле». Это первое, о чем пишу я по поручению товарищей. Второе: Вы, конечно, согласитесь склонять общественное мнение Европы в нашу пользу, о чем подробно сообщит податель письма[270].

Третье: Ваше положение как представителя украинского революц[ионного] направления, как деятеля, известного в России, как революционера с исключительным прошлым, обязывает Вас, Михаил Петрович, принять деятельное участие в злобе дня родной страны. Ведь недаром же на Украине многие зовут Вас «батькой». А что делают они? И кто повинен кроме них? Нас, убежденных автономистов, винят в централизме… за Учред[ительное] Собр[ание][271]. Во-первых, не хотят понять, что Учред[ительное] Собр[ание] в наших глазах только ликвидационная Комиссия, а, во-вторых, можно ли в программу ближайших требований вносить такие, за которыми нет реальной поддержки, а есть исступленные враги. Где наши Фении, Парнелль?[272] Таково положение вещей, что исходишь от реальных интересов крестьянства, признаешь его экономическое освобождение за существеннейшее благо; и ставишь ближайшей задачей требования политические; видишь спасение в распадении империи на автономные части и требуешь Учред[ительного] Собр[ания]. Не велика заслуга перед отечеством аскета-хранителя общественного идеала. Мы, по крайней мере, предпочли быть мирянами. […]

О разработке народовольцами идеи Учредительного Собрания

Это было весной 1880 года, на Пасхе… Члены Исполнительного комитета «Народной Воли» обсуждали и разрабатывали вопрос об учредительном собрании. Тогда еще были на свободе все столпы партии: Желябов*, А. Д. Михайлов*, М. Ф. Фроленко*, Кибальчич*, Исаев*, Колодкевич*, Т. Ив. Лебедева, Баранников*, А. В. Якимова*, М. Н. Оловенникова*. […]

Зима с ее чрезвычайно напряженной работой была пережита, а летний период борьбы еще не начинался. Зимние месяцы были посвящены организации только что возникшей осенью 1879 года партии, увеличению числа ее членов, расширению ее связей и непосредственной борьбе с самодержавием. […]

Лето 1880 года должно было пройти и прошло в дальнейшем развитии партии, в основании новой и усовершенствованной типографии, в подготовке новых ударов. […]

В пасхальные дни […] члены комитета физически несколько отдыхали и поэтому имели возможность сосредоточить мысли на теоретической части программы партии. 37 лет назад вопрос об учредительном собрании являлся столь отдаленной еще целью, что самый факт обсуждения его казался странным и непонятным людям, стоявшим вдали от исполнительного комитета. Но великие друзья народа стремились к прозрению будущего. […]

Как известно, по плану, выработанному тогда Исполнительным комитетом партии «Народной Воли», власть, присущая учредительному собранию, основывалась на всенародном избрании его участников. Население, посылавшее в него своих представителей, должно было знать заранее, что все постановления учредительного собрания будут обязательны для всей страны.

Между прочим, обсуждался случай, как поступить партии, если народ окажется не достаточно подготовленным, чтобы оценить блага республиканского образа правления, и учредительное собрание вновь восстановит свергнутое партией самодержавие. Теперь трудно вспомнить все прения, возникшие по этому поводу, но они завершились единогласным решением членов комитета: «в видах избежания анархии в стране, ни в каком случае не нарушать и не умалять верховной власти учредительного собрания, а, следовательно, признать даже царское правительство, в случае, если оно будет восстановлено учредительным собранием, но сохранит за партией право пропаганды республиканской идеи, и это право отстаивать всеми доступными партии средствами». Само собой разумеется, высказывая такое решение, члены комитета имели в виду, что выборы в учредительное собрание по всей стране произойдут свободно, без всякого давления с чьей бы то ни было стороны, и что выборы не будут ни фальсифицированы, ни искажены каким бы то ни было способом. При этом многими из присутствовавших высказывалась уверенность в том, что народ, ознакомившись с сущностью республиканского образа правления, никогда при помощи учредительного собрания не захочет снова наложить на себя ярмо самодержавия, если оно окажется свергнутым партией «Народной Воли».

Все перечисленные мною члены комитета были тогда молоды. Мало кому из них минуло 30 лет. […]

По поводу рассуждений М.Н. Каткова*

Ужас, негодование, раздражение при виде того, что у нас совершается, вполне понятны в каждом, кто только способен приходить в ужас, негодовать, раздражаться; но совсем непонятно, как может серьезный человек и в наши лета отдаваться страсти до потери почвы под ногами. Ведь это значит отнять у себя самого силу слова, у своих советов – силу убеждения! Взводить подозрение и обвинение на всех и каждого не трудно, но как можно достигнуть этим общеполезной цели? […]

М. Н. Катков взводит подозрение на правительственных деятелей и рекомендует хорошенько им пригрозить за уклонение от долга и обман высшей власти. Как понять эти слова? Когда власть приказывает, чиновник не должен уклоняться от исполнения, не должен сообразоваться с своими личными мнениями и взглядами, это азбучная истина, против которой, конечно, никто и не подумает спорить; в этом отношении безусловная дисциплина в правительственных рядах необходима, и без нее государство стоять не может. Но если власть спросит у своих чиновников мнения или совета по какому-нибудь делу или вопросу – будет ли их мнение, несогласное со взглядами власти, нарушением дисциплины в правительственных рядах? Будет ли существование в рядах правительства чиновников, которых взгляды не сходятся с его воззрениями, доказательством, что нет в этих рядах дисциплины? Конечно, нет! Напротив, чиновник исполняет свой долг, свою обязанность, когда по требованию власти высказывает то, что думает, не справляясь, понравится ли его мнение или нет. При исключительно бюрократическом составе государственных учреждений, как у нас, не только желательно, но крайне необходимо, чтобы чиновники, призываемые к совещаниям, представляли все те мнения, какие существуют в государстве, чтобы правительственный состав был по своим воззрениям микрокосмом государства; и чтобы эти воззрения заявлялись власти прямо, откровенно, по совести. […]

М. Н. Катков с пренебрежением отзывается о петербургской интеллигенции, вообще об интеллигентных сферах нашего общества и даже о нашей науке, о петербургских салонах и печати; он не видит в них элементов, на которые правительство могло бы опереться. Опять огульный, общий приговор! И он произносится где же? В России, где совсем нет ничего вообще, а каждое явление стоит особняком, без связи с другими. В наших интеллигентных сферах, научных взглядах, салонах, газетах, везде – поражающий разброд мнений: здравые мысли, верные, тонкие и глубокие наблюдения до того перемешаны с явными нелепостями и бессмыслицами, что в этом хаосе и разобраться нельзя. А власти предлагается не слушать именно петербургской интеллигенции, салонов, газет, – точно будто у нас петербургские пошлости разграничены с умными мыслями вне Петербурга и всякие мысли, глупые и умные, не рассеяны вперемежку по всему лицу российской империи. […]

М. Н. Катков рекомендует власти опираться на русский народ, на патриотический дух, на русское мнение. Но как их узнать помимо мнений общества, печати, салонов? […] М. Н. Катков дает весьма опасный совет: ведь каждый считает свой взгляд выражением русской мысли, себя – русским патриотом. Что же выйдет, если всякое мнение, всякий взгляд будет обзывать все другие не патриотическими, не народными, не русскими? Не будет ли это война всех против всех? […]

М. Н. Катков считает невозможным и думать теперь у нас о представительстве как о полезной силе. Но представительство представительству рознь. О каком же именно он говорит? От опытного публициста и человека с большим образованием, каков редактор «Московских Ведомостей», всякий вправе ожидать более точного и определенного выражения мыслей, особливо по такому важному вопросу. Пользуясь большим авторитетом, он имел полную возможность высказать свое мнение, не стесняясь цензурными условиями, которые удерживают других от обсуждения подобных вопросов. А очень жаль, что существуют препятствия для серьезного и откровенного обсуждения этого предмета! […] Пока вопрос о представительстве будет у нас изъят из печатного обсуждения, общественная мысль не выяснится и не получит определенных форм.

Не застращивайте ее, не насилуйте, дайте ей спокойно сложиться и вызреть, – и она, – мы в том глубоко убеждены, – выработает и укажет на что-либо более подходящее к нашим обстоятельствам и потребностям, более согласное с нашим прошедшим и с особенностями нашего развития, чем политическое представительство на английский лад, с помещиками в роли лордов, которое рекомендовал нам М. Н. Катков в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов[273], или чем Наполеоновский цезаризм[274], худший из видов демагогии, который он нам рекомендует теперь. […]

Мы, представители другой эпохи, люди прошедшего и опыта, осужденные летами на роль зрителей, больше чем кто-либо должны быть выше гнева и страстных увлечений любимыми мыслями: мы должны видеть и понимать и те стороны явлений и событий, которых борющиеся партии не замечают в пылу борьбы. В опытности, беспристрастии и правде – вся наша сила. Горе нам, если из зрячих мы станем слепыми! […]

Ответ на открытое письмо К.Д. Кавелина*

[…] Но, достоуважаемый Константин Дмитриевич, разве в настоящее время речь идет о преобразовании государственного устройства России? Разве Распорядительная Комиссия, с графом Лорис-Меликовым* во главе, имеет своим назначением не просто борьбу с крамолой, а переустройство нашего образа правления? К чему тут вопрос об английской конституции и Наполеоновском цезаризме? Мы все читали высочайший указ, возложивший на графа Лорис-Меликова диктаторские полномочия для искоренения злоумышленного заговора, и вопрос заключается только в том, на что в этой борьбе следует опереться – на петербургские ли мнения или на русский патриотизм?

Цезаризм! Но где же Цезарь? Откуда взялся он? Откуда могла бы явиться в России мысль о системе правления, связанной с именем Наполеона? Разве есть что-либо общее между русскою историческою монархией, единою с народом, незыблемою и священною в его веровании, с властью, выброшенною на улицу и захваченною счастливым солдатом? […]

Но оставляя в стороне неуместный вопрос о преобразовании государственного быта в России, возвратимся к более серьезному – о нашей интеллигенции и о русском народе. Напрасно К. Д. Кавелин понял наши слова об интеллигенции в таком смысле, будто всякий образованный и мыслящий человек в России представляет собою неблагонадежный элемент. Такой странности никто не говорил и сказать бы не мог. […] Речь шла о патриотическом духе народа, на который власть должна опираться в действии против врагов какого бы то ни было свойства, внутренних и внешних. Чем просвещеннее, чем интеллигентнее этот народный дух, необходимый для правительства, если оно хочет иметь успех, тем лучше, тем желательнее. Русский народ не есть масса пьяных мужиков, как разумеет его иной петербургский сановник-консерватор или таковой же либерал. Он представляет собою великую, сверху до низу, исторически организованную силу. Опираться на русский народ не значит опираться только на его темные массы, а на всю совокупность его организации, на все его сословия, поскольку каждое из них остается верным историческому духу своего народа и подчиняет свой интерес государственной пользе. Но нельзя сказать, чтоб интеллигенция, носящаяся над Россией и имеющая свое средоточие в Петербурге, откуда она и распространяет повсюду свое действие, нельзя сказать, чтоб эта интеллигенция была русским народным разумом, чтоб она была органом русского патриотического духа, чтоб она в своих мнениях и действиях управлялась русскими историческими началами… […]

Нигилизм со всеми своими доктринами и последствиями был несомненно исчадием этой интеллигенции, за оскорбление которой г. Кавелин готов подвергнуть нас уголовной каре. Разве начиная с блаженных сороковых годов по сие время, большая часть петербургской печати не была органом тех самых доктрин, которые составляют сущность революционной пропаганды в нашем отечестве? Разве наша подпольная литература не есть в сущности воспроизведение, только с раскрытыми скобками и договоренными словами, того, что развивалось в законной печати? Разве наша молодежь, начиная именно с сороковых годов, благодаря правительственным ошибкам, происшедшим вследствие не русского духа, который постоянно господствовал в наших делах, не развращалась умственно в реальной школе, в какую превратились наши духовные семинарии и гимназии именно сороковых годов, в которых замкнул наш почтенный возражатель свое духовное существование? Все познается по плодам своим. Каких же других плодов можно было ожидать от этой интеллигенции без жизненной силы, без почвы и корня, которая управляла нашими делами и мнением нашего общества? Она делала слепыми наших руководителей, она отнимала у нас здравый смысл, она творила нас вольными или невольными изменниками своей народности, а с тем вместе и своему государству, которое стоит и падает с русскою народностью. Время, которое мы переживаем теперь, не есть нечто совершенно для нас новое. Пока почтенный К. Д. Кавелин почивал блаженным сном сороковых годов, мы в начале шестидесятых переживали время такое же, как и теперь, с тою только разницей, что враг наш стал теперь искуснее, а мы еще не успели стать умнее. Тогда правительство сумело опереться на народ. Став народною силой, оно вызвало патриотический дух в населениях. Растленная интеллигенция смолкла, измена побледнела и притаилась, умы отрезвились, здоровая и сильная жизнь закипела в обществе. С того времени впервые свободное слово в России перестало дичиться русского народного чувства, преданного своему государству и свято чтущего свою верховную власть. С того времени, без войны и усилий, Россия снова заняла подобающее ей место в системе держав… Но наше умственное малосилие не могло долго выдержать высокий строй. Умами снова овладели чужие идеи, снова появились на сцене антирусские элементы, снова подпали мы под власть обмана… […]

Подготовительная работа партии имеет своею задачею развить количество силы, необходимое для осуществления ее целей.

Цели же эти сводятся прежде всего к созданию в ближайшем будущем такого государственного и общественного строя, при котором воля народа оказалась бы единственным источником закона. Это ближайшая цель, и лишь по ее достижении станет возможною широкая партионная деятельность, имеющая пропаганду и агитацию своими главными средствами.

Но в стремлении своем к осуществлению этой ближайшей цели партия становится в необходимость сломить ныне существующую правительственную систему. Этим и должна озаботиться партия прежде всего.

Уничтожение ныне существующей правительственной системы может произойти, конечно, весьма различными путями. Может быть, напр[имер], одряхлевшее правительство, не дожидаясь восстания, решится пойти на самые широкие уступки народу. Это была бы, так сказать, естественная смерть старого порядка, и тогда, очевидно, силы партии пришлось бы направить уже прямо на деятельность в народных массах, оставив в стороне нынешние планы. Может быть также, правительство, не сдаваясь вполне, даст, однако, настолько свободную конституцию, что для партии будет выгоднее отсрочить восстание с тем, чтобы, пользуясь свободой действий, возможно лучше организоваться и укрепиться.

Но все подобные соображения нисколько не отрицают необходимости теперь, в настоящее время, готовиться к восстанию, ибо, во-первых, всякие уступки, мелкие или крупные, мыслимы со стороны правительства только тогда, если оно будет к этому вынуждено; во-вторых, никаких существенных уступок со стороны правительства может очень легко и не быть (и гораздо вероятнее – не будет); партия же обязана исполнить свои задачи и в этом случае. Поэтому партия должна подготовляться именно к восстанию; если же оно, паче чаяния, окажется излишним, то тем лучше: собранные силы пойдут тогда на мирную работу.

Что касается самого восстания, то для него, по всей вероятности, можно будет выбрать благоприятный момент, когда сами обстоятельства значительно облегчат задачу заговорщиков. Такие благоприятные условия создаются народным бунтом, неудачной войной, государственным банкротством, разными усложнениями европейской политики и пр. Каждым из таких благоприятных стечений обстоятельств партия должна своевременно воспользоваться, но при своей подготовительной работе она не должна на них возлагать всех своих надежд. Партия обязана исполнить свои задачи во что бы то ни стало, а потому свою подготовку должна вести так, чтобы не оказаться ниже роли даже при самых худших, самых трудных условиях.

Такие наиболее неблагоприятные условия представляются именно в том случае, если партии придется самой начинать восстание, а не присоединиться к народному движению, и если притом нет вдобавок никаких экстраординарных благоприятных случайностей, облегчающих первое нападение. К такому-то положению вещей мы и должны быть подготовлены. Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действия, начать дело и довести его до конца. Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10–15 человек столпов современного правительства, приведет правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, т. е. создаст удобный момент для нападения. Пользуясь этим моментом, заранее собранные боевые силы начинают восстание и пытаются овладеть главнейшими правительственными учреждениями. Такое нападение легко может увенчаться успехом, если партия обеспечит себе возможность двинуть на помощь первым застрельщикам сколько-нибудь значительные массы рабочих и пр. Для успеха точно так же необходимо подготовить себе положение в провинциях, достаточно прочное для того, чтобы или поднять их при первом известии о перевороте, или хоть удержать в нейтралитете. Точно так же следует заранее обезопасить восстание от помощи правительству со стороны европейских держав и т. д., и т. д. Вообще подготовительная работа партии должна выполнить все, что необходимо для успеха восстания, начатого партией даже без всяких экстраординарных благоприятных условий, т. е. при таком приблизительно положении, в каком находится Россия в настоящее время.

С этой точки зрения главнейшими задачами нашей подготовительной работы является следующее:

1) создание Центральной боевой организации, способной начать восстание;

2) создание провинциальной революционной организации, способной поддержать восстание;

3) обеспечить восстанию поддержку городских рабочих;

4) подготовить возможность привлечения на свою сторону войска или парализования его деятельности;

5) заручиться сочувствием и содействием интеллигенции – главного источника сил при подготовительной работе;

6) склонить на свою сторону общественное мнение Европы.

Из прокламации «Французскому народу от Исполнительного Комитета русской революционной партии» (11 февраля 1880 г.)

Французские граждане! В первый раз нам приходится обращаться к вам от имени русского народа, и это по поводу факта, также еще не имеющего себе прецедента, факта совершенно невероятного, возможность которого нам не хотелось бы даже предположить, но который тем не менее грозит совершиться.

Русское правительство требует от Франции выдачи Гартмана*. Мы совершенно не касаемся вопроса, действительно ли лицо, о котором идет речь, есть Гартман, и если да, то участвовал ли он в совершении взрыва 19 ноября. Мы берем вопрос в самом принципе. Русский политический эмигрант, единственным обвинением против которого является его участие в революционной борьбе русского народа против русского правительства, – может ли он быть выдан свободной республиканской Францией на произвол и мщение азиатски-деспотическому правительству, невежественному, узурпаторскому, кровожадному, насильственно держащему в цепях враждебный ему русский народ?

Это было бы поистине ужасно; это было бы исторической несправедливостью, способной подорвать всякую веру в торжество истины и в будущее братство народов.

Мы, русские, в лице лучших наших представителей, всегда с напряженным вниманием следили за прогрессивным движением Франции, мы рукоплескали торжеству свободы у вас, мы погружались в глубокую скорбь в тяжелые минуты, когда французский народ изнемогал в борьбе против тирании. Великие принципы [17]89 г.[277] сделались давно символом веры лучшей части русского общества. Вы это знаете, французские граждане; это глубокая симпатия развитой России к свободной, прогрессивной Франции, это вера русских во Францию, как в пионера человечества на пути цивилизации, – все это исторический факт, который нам достаточно констатировать.

За что же вы, наши французские братья, явились пособниками самого грубого, самого позорного деспотизма? За что вы будете помогать царю порабощать нашу несчастную родину и истреблять ее лучших сынов? Вы, первые провозвестники свободы, вы, низвергнувшие столько тираний, за что будете мешать нам освободиться от нашего тирана? Что мы вам сделали? […]

Вспомните, французские граждане, что мы были вынуждены взяться за оружие самым невыносимым гнетом правительства. Наше правительство, хищнически истощающее страну и ведущее ее к неизбежной гибели, всегда возбуждало в развитой части народа одно презрение и ненависть. Но тем не менее, мы, современные русские революционеры, первоначально не имели никакого намерения прибегать к насилию. Наши задачи были задачи культурные. Мы стремились поднять умственный уровень народа, провести в его жизнь сознание и науку. Наше орудие было пропаганда идей общечеловеческого прогресса. Мы надеялись, что постепенное возвышение народного самосознания пересоздаст Россию, что общие требования массы видоизменят неизбежно и самый характер правительства. К несчастью, мы жестоко ошиблись. […]

Вся Европа знает о десятках тысяч арестованных за пропаганду, о тысячах заморенных в тюрьмах, в сибирских и архангельских тундрах, о наших бесчисленных политических процессах, где люди сидели в предварительном заключении по 4–5 лет. Но Европа, может быть, не знает, что у нас считается преступлением научить мужика грамоте, ходить за больными крестьянами, жить скромно, имея значительные средства… […]

Мириады полицейских, дворников, урядников и шпионов, столько же глупых, сколько ревностных в достижении награды, не только отравляют личную жизнь русского человека, вмешиваясь в самые интимные его отношения, но – что важнее всего – делают невозможной какую бы то ни было частную общественную деятельность, не исключая деятельности учителя или земца.

Это невозможное положение, в котором наше правительство видело восстановление «порядка», поставило нас в необходимость принять сражение. Несовместимость правильного развития народной жизни с современным политическим строем России уяснилась до очевидности. Уничтожение деспотизма, перестройка государственного организма стали несомненно первым шагом в развитии России. Положение вещей определилось, и мы увидели себя в необходимости вступить с правительством в открытую борьбу. […]

Грозные признаки революции с каждым днем становятся очевиднее, и недалеко время, когда Россия, встав как единый человек, даст миру новое доказательство неизбежного торжества великих принципов: свободы, равенства и братства.

Французские граждане! Эти принципы ваши. Их провозгласила впервые ваша родная страна, которая сама так много страдала от тирании, так много против нее боролась. Неужели в настоящее счастливое для себя время эта доблестная, свободолюбивая Франция, на которую с надеждой обращались взоры Америки, Польши, Греции, Италии, неужели эта Франция, забыв свою историческую миссию, станет теперь пособницей нашего притеснителя?! Мы не можем этому верить. […]

Открытое письмо к французскому правительству с призывом не выдавать Л. Гартмана (27 февраля 1880 г.)

Вы – правительство лойальное. Вы не можете выдать этого человека. Между вами и им – закон, а над законом существует право.

Деспотизм и нигилизм – это два чудовищные вида одного и того же действия, действия политического. Законы о выдаче останавливаются перед политическими деяниями. Всеми народами закон этот блюдется. И Франция его соблюдет.

Вы не выдадите этого человека. Виктор Гюго.

«Исповедь»

Друзья, приятели, товарищи, знакомые и незнакомые честные люди всего мира!

Вам, честные люди, я посвящаю свой труд, пред вами я хочу исповедываться, вашему суду я отдаю себя и вам, честные люди, я хочу рассказать, передать те причины, те обстоятельства, те думы, чувства и мысли, которые появились у меня во время тюремного заключения и которые вынудили меня сделать то, что я уже сделал, т. е. раскрыть всю организацию, указать всех главных и не главных деятелей, познакомить правительство с настоящим движением и причинами, вызвавшими это движение. Я не буду столь дерзок и нахален, чтобы утверждать, что вы меня оправдаете, т. е. что вы скажете, что следовало сделать то, что я сделал; нет, я только желаю доказать вам, что я в своих побуждениях не руководствовался ни узко эгоистическими целями, ни верноподданническими чувствами. В первом случае я бы был подлецом, день рождения которого должен бы был проклясть весь мир, а во втором случае глупейшим из людей. Ничего подобного не было; а руководствовался я, главным образом, любовью к товарищам, желанием спасти всех от многих страданий, а некоторых от смертной казни; я хотел только как можно скорее освободить молодежь и все общество от того тяжкого и ужасного положения, в котором они находятся теперь; я хотел, чтобы то лучшее будущее, которое несомненно должно быть и будет, настало, во-первых, как можно скорее, а во-вторых, чтобы было как можно меньше жертв, чтобы не проливалась дорогая для всех нас и России молодая кровь; я хотел спасти правительство от новых преступлений, чтобы правительство не говорило, что оно вынуждено прибегнуть к крайним мерам, чтобы водворить тишину и спокойствие; я ему хотел дать возможность прийти к этому без жертв и без кровопролития. Вот чего, честные люди, я хотел. […]

Повторяю, я не уверен в том, чтобы вы вполне согласились со мною, чтобы вы сказали: «да, иного выхода не было и нужно было это сделать»; нет, я только желаю, чтобы вы уверились в чистоте моих побуждений, и при таком только условии я надеюсь избегнуть того несчастия, которое мне угрожает в вашем приговоре. […] Впрочем, читайте и судите.

Желая, чтобы вы имели ясное понятие обо мне с того хоть дня, как я был арестован, я должен вас познакомить с целым рядом моих действий во время заключения. […]

Я не сожалею, конечно, о том, что я убил кн. Кропоткина[279], ибо не могу я сожалеть о том, что я так чувствителен к людским страданиям, что имею такое высокое понятие о человеческом достоинстве, что для меня так дороги интересы партии и жизнь товарищей. […] Но не сожалея обо всем этом, я не могу не сожалеть об одном: зачем я был так наивен и так сильно верил в нравственные силы русского общества, зачем я бросал бисер и посвящал ему то, что писалось не чернилами, а кровью сердца моего; зачем я думал, что русское общество и пресса способны, как нечто целое, постоять за свои интересы и отстоять жизнь и свободу своих сыновей, дочерей и т. д. Теперь я уж не так думаю; теперь я думаю, что русское общество не общество людей, а стадо баранов; теперь я думаю, что русская пресса и общество не способны поднять даже конституционное знамя, обзавестись своим органом и т. д. Теперь я убедился, что русское правительство могло бы еще двести лет наслаждаться полным спокойствием, если бы не единственная, к сожалению, у нас в России, организованная партия соц[иально]-рев[олюционная], и думаю, что оно будет наслаждаться этим спокойствием, если ему удастся уничтожить эту партию; удастся ли – покажет будущее, но я от такого общества и от такого правительства совершенно отрекаюсь и говорю, что одно из двух: или я не от мира сего, или же они не от мира сего. […]

До генваря месяца[280] все шло хорошо, без мучительных дум и терзаний. В это время я узнаю, что в Питере взяты две типографии и захвачено много народа, что было одно самоубийство, причем почему-то полагалось, что убит был Дейч*. С этого-то обстоятельства у меня начинается самый тяжкий период тюремного заключения, период тяжких дум, терзаний, мучительных мыслей, период какой-то боязни за всех и за все, за всю революционную партию, за фракцию «террористов», за всю молодежь, за все общество, за настоящее и за будущее. Система одиночного заключения, как все дурное на свете, имеет и свою хорошую сторону. Эта сторона заключается в том, что человек беспрепятственно, без, так сказать, постороннего вмешательства, беспристрастно, не волнуясь текущими событиями, может думать и думать совершенно свободно. Занявшись этим, я прихожу к самым печальным выводам. Я оглядываюсь назад, охватываю все то, что до сего времени сделано всей социально-революционной партией вообще и фракцией «террористов» в особенности, весь тот тяжкий, кровавый путь, по которому она прошла, все усилия, мучения, страдания и преследования, охватывая, говорю я, все это, я нахожу, что ни тут, ни там, ни в народе, ни в обществе, ни среди молодежи, одним словом, нигде ничего не сделано, а между тем борьба идет и борьба самая тяжкая, люди гибнут и гибнут без конца, гибнут в казематах, гибнут в Восточной Сибири и, наконец, гибнут уже на виселицах. […]

Нужны были целые столетия для того, чтобы выдвинулась та политическая партия, которую мы видим теперь, и достаточно года еще такого систематического преследования, чтобы все было вырвано с корнем, чтобы вопрос о свободе заглох, по крайней мере, на десять лет. С этим должны согласиться, если примут во внимание то обстоятельство, что наша русская политическая партия – есть партия исторически молодая, юная, несформировавшаяся, неопытная. Что правительственный террор вызван нами – в этом сомневаться нечего, и, вот, рассмотревши влияние террора на некоторых из молодежи, я нашел, что он влияет страшно развращающим образом, я увидел, что большая часть шпионов появилась у нас именно в 1879 году, т. е. когда правительство стало терроризировать, и, пересмотревши все процессы за 1879 г., я нашел, что везде в каждом процессе – то один, то несколько шпионов. […]

Я рассмотрел все те условия, которые породили у нас социализм, и ту форму, которую он у нас принял. Рассмотревши это, я понял, что условия для развития социализма у нас были крайне печальны, что при свободе слова и свободном обсуждении этого вопроса социальная идея, как самое святое, чистое и гуманное учение, не охватила бы собою всю молодежь, она бы не была столь непонятна, не была бы столь общедоступна, к этому движению не пристала бы всякая сволочь. […] Я лично смотрю на социализм, как я уже раньше сказал, как на новое учение, которое впоследствии должно будет занять место религии, и с господства этой новой религии на земле начнется новая эра. Это учение, по-моему, сперва должно сделаться достоянием избранных, а затем, приняв известную форму, должно сделаться учением общим. […]

Я не ставлю вопроса – можем ли мы и способны ли мы жить социальной жизнью. Это – доводы тех пошлецов, которые не способны даже жить той честной, мученической жизнью, которой живем мы; пусть они хоть один месяц поживут так, как мы живем годами, и тогда они поймут, что значит сила воли, энергия и преданность идее. Если мы не способны и не можем жить социальной жизнью, то, во-первых, потому, что таковы внешние условия, а, во-вторых, принципы социализма не сделались господствующими принципами воспитания и политического развития нашего. Но когда этот золотой век настанет, о! тогда мы сделаемся и добрыми, и гуманными, и цивилизованными, и честными, – тогда будет господство народа, народных интересов и общее счастие на земле. […]

Я понял, что тот момент, который переживает социальная партия теперь, – момент переходной. Все моменты переходные – скажут мне. Да, я согласен, что в силу вечного движения все моменты, все фазисы переходные, но тут-то, именно, является следующее соображение: раз и наш момент переходный, то нельзя ли пережить его как можно скорее. […]

Также несомненно то, что у общества есть свой идеал, есть свои стремления и желания: все это можно выразить в одном слове «конституция». И, вот, когда идеал конституции осуществится, а это, должно быть, будет скоро, то тогда непременно должна быть борьба между социальной партией и конституционной, борьба будет посредством слова и печати. Должно признать, что на стороне конституции вся высшая интеллигенция, на той стороне больше развития, знаний и науки, на нашей же одни только голые принципы, «одна душа», «одно сердце», так что я, возвращаясь к тому, что раньше сказано было мной об отсутствии знаний среди социальной партии, спрашиваю – с каким орудием выступим мы в этой борьбе, каким образом мы им докажем и заставим признать, что конституция не есть высшая форма правления, что самой справедливой и благоразумной следует считать ту форму, где господствуют интересы народные, а не привилегированных классов. Другое дело при монархии: там силе выставляешь силу, насилию отвечаешь насилием. […]

В особенности на меня повлиял взрыв 5 февраля[281]. Может быть, мой страх, моя боязнь неосновательны. Но, судя по результатам 2 апреля[282], мы можем уж судить о том, что должно быть после этих взрывов: чем дальше, тем больше, – чем больше казней, тем больше оппозиции. Но также известно, что систематическая оппозиция вызывает систематический деспотизм, и где выход из этого проклятого положения – я не знаю. […] Кроме того мне страшно было сознавать, что правительство решилось прежде добить нас, а после уже, шагая по нашим трупам, добраться до тех реформ, которые оно должно будет дать уж для того одного, чтобы поддержать свой кредит. […]

Присматриваясь к политическим движениям, можно заметить следующее явление: каждое движение влечет за собою больше жертв, чем бы это необходимо было на самом деле, а это происходит вследствие того, что везде люди поддаются страсти и гневу, и это именно обстоятельство пожирает и поглощает больше людей, чем при том условии, если б воюющие стороны старались отделываться от этого. Устранить же это, т. е. дать правительству действовать под влиянием страстей и увлечения, можно было только таким образом, чтобы представить ему, во-первых, размеры движения, показать ему, что опасность для него совсем не столь велика, а, во-вторых, – показать ему, чего именно люди хотят, к чему стремятся и из-за чего и для чего они убивают людей. Я глубоко сомневаюсь в том, чтобы все бывшие до сих пор политические процессы мог ли выяснить правительству все цели этого движения. Навряд ли что-нибудь дал, например, процесс покойного Осинского*, Чубарова* и т. д., а это вследствие того, что нет той цельности, стройности и систематичности, которые в подобных же случаях необходимы. Создавши же целый процесс, где существует единая организация и единый образ действия, можно выяснить таким путем, как обществу, так и правительству, в чем именно заключается это движение, и заставить его подумать об этом. На это у меня еще больше шансов было потому, что всеми политическими делами заведует не Тотлебен* и не Чертков*, а граф Лорис-Меликов*, и именно назначение его начальником Верховной распорядительной комиссии подсказало мне, что теперь более чем когда-либо является удобная минута такого воздействия на правительство. Что Лорис-Меликов стоит неизмеримо выше всех остальных – это несомненно. […]

О, если бы я был уверен, что при нем смертных казней не будет! Тогда я бы мог себе сказать: умри и делу конец. Нет, его назначение мне сказало, что он, как всякий политический государственный деятель, делает при подобных обстоятельствах: так сказать, одной рукой будет гладить по головке, а другой – бить по щекам, т. е. обществу он будет делать маленькие уступочки, а нас будет вешать. […] От комиссии же я ожидал большего, чем это оказалось на самом деле. Теперь для меня выяснилось, что комиссия эта не больше, как всероссийская канцелярия всероссийского генерал-губернатора для всех политических дел. Что нам дадут все эти призывы земцев и юристов в комиссию – кто его знает. Теперь думается, что ничего не дадут. […]

Когда я в феврале месяце 1880 г. додумался до тех печальных мыслей, о которых я говорил раньше и буду говорить еще впоследствии, то вся задача, по-моему, сводилась вот к чему: предупредить смертные казни. Я прекрасно знал своих товарищей, прекрасно понимал всю систему террористических действий и был уверен, что наш кружок после 5 февраля[283] других действий не проявит; я знал, что он будет в выжидательном положении, пока события опять не сложатся таким образом, как было до 19 ноября[284], но зато я нисколько не был уверен в том, что не совершит чего-либо человек, стоящий вне нашего кружка, как это впоследствии и оказалось 20 февраля[285]. Следовательно, тут, по-моему, тогда предстояла двойная задача: во-первых, не дать обстоятельствам сложиться так, как они сложились до 19 ноября […], а во-вторых, так или иначе не дать совершать политические убийства тем, которые вне нашего кружка. […]

Был у меня два раза тот, на кого я возлагал столько надежд, в ком я хотел видеть спасителя и избавителя от всех зол и бедствий, – граф Лорис-Меликов. При первом его посещении я его, между прочим, спросил – «страшно ли будущее?» – в том смысле, будут ли смертные казни, – на что он, перекрестясь, ответил: «не знаю, я не купить вас хочу». Его слова были поняты мною в том смысле, что ему неизвестно – будут ли смертные казни или нет, слова: «я не купить вас хочу» я понял так, что он не желает успокоить меня или уверить, что смертных казней не будет. Я должен был так понять его слова, думая, что он верит в искренность моих побуждений и что мой вопрос «страшно ли будущее?» им понят так, как должно его понимать, т. е. будут ли вообще смертные казни. Честные люди, я клянусь головами тех дорогих товарищей, которые указаны мною, что, задав ему этот вопрос, я нисколько не думал о себе. Но что же оказывается на самом деле? Был он у меня недавно опять вместе с Шмидтом[286], и вот он при мне передает Шмидту, что я его будто спросил – повесят ли меня или что-либо иное сделают, и тут как бы в утешение мне говорит, что если я даже и пойду на виселицу, то и в подобном случае он меня назовет «честным человеком». Из этого я понял, что он смотрит на меня как на обыкновенного доносчика, который желал только спасти свою шкуру. Подобный взгляд его на меня крайне для меня печален. Ведь все было построено на том, чтобы он понял меня так, как должно понять, т. е. что я не себя желал спасти, но он этому не верит. И все это потому, что церемонился поставить вопрос прямо, точно так же я церемонился объяснить ему, что он меня не понимает. Да, вообще, с такими высокопоставленными лицами толковать довольно трудно, и, конечно, недоразумения неизбежны. Если бы он сел, выслушал меня, разузнал бы все мои соображения и надежды, – тогда дело другое, но что могу я сказать, за каких-нибудь 10–15 минут. Так прошло первое посещение, так и второе. Но и второе его посещение не прошло для меня бесполезно: во-первых, я понял, что смертные казни неизбежны, во-вторых, я понял, что мне незачем будет послать ему прошение пред судом о том, чтобы он не миловал меня, в случае если будет хоть одна казнь. […]

О последнем обстоятельстве я толковал с Зунделевичем*. Он мне не советует подать прошение подобное, говоря, что граф увидит в этом прошении какое-то фанфаронство и что, вообще, по мнению Зунделевича, лучше мне жить, если позволят, до поры до времени. Я ему на это ответил, что пусть меня считает кем угодно, хоть бы фанфароном, но если я пойму, что подобное прошение может мне дать возможность умереть вместе с другими товарищами, то я его, конечно, подам. Жить же при смерти хоть бы одного из моих товарищей – боже упаси: как мне ни тяжело будет вместе с ними идти на виселицу, понимая, что виною я, но лучше уже скоро умереть, чем мучиться и терзаться. […]

Вообще относительно графа у меня определенного взгляда еще нет. Может быть, я его слишком идеализировал себе, как всегда со мною бывает. Что он в миллион крат выше всех остальных – это несомненно. Но вот что мне обидно; я его в своем показании называю «одним из самых гуманных государственных деятелей», и он, наверное, думает, что это с моей стороны лесть. Так ему думать еще возможнее потому, что я иудей – ну, а иудей на все способен; так думают многие. Пусть уж думает, как желает, но я его все-таки считаю таким, и я от души был рад, когда узнал о назначении его главным начальником Верховной распорядительной комиссии. Человек, который в такое горячее время, как после 2 апреля, мог отказаться от целой системы и идти своим путем – заслуживает не только внимания, но и почтения. […]

Эх, сбросить бы годков десять с плеч: как засел бы я за книжку, да ударился бы в науку, к которой я так стремился и которой мне так сильно недостает. О, правительство русское, зачем ты отравляешь нам жизнь, зачем кругом нас совершаются такие факты, как сечение розгами, избиение нагайками, что мы должны бросать всех и все, что только было дорогого в нашей жизни, чтобы идти на преступления. Знаешь ли ты, чувствуешь ли ты, как бы я служил тебе, как бы я отдал тебе все свои силы, если бы я мог признать тебя выразителем и представителем населения России, и ты бы не осталось в убытке. […] Мы от тебя требуем только одного: дай ты нам свободу слова, а там бей нагайками, секи розгами, если это, действительно, необходимо. Я приму от тебя и нагайки и розги, но дай только мне протестовать против этого не путем убийства, […] дай мне сказать тому, кто осмеливается поднять руку на эту святую молодежь: «ты не европеец и не в России тебе жить, ступай в Азию, туда, к варварам, а у нас нагайке нет и не должно быть места». […] Эх, жутко, жутко!! Ведь, если только мыслью и чувством охватить все то, что кругом нас делается – всю эту реакцию, все эти преследования, мучения и страдания – и хоть бы у одного гуманное чувство заговорило, хоть бы один подумал о том, что нельзя же так резать, так мучить всю Россию. Ведь целые океаны слез пролиты за все это время, и никому нет дела! О, господи, ведь мы же дети одной и той же земли, одним и тем же языком говорим, и вы нас не понимаете, мы для вас те, кого греки называли «варварами».

Конституция?! Объявило ли бы правительство конституцию, если бы не было террора? Не ведаю. Говорят, что председатель Кабинета Министров выработал проект конституции, но он лежит еще под спудом. Но даст ли нам конституцию гр. Лорис-Меликов? Я думаю, что самой лучшей конституцией для нас в настоящую минуту будет уничтожение смертных казней. Главное только в том, чтобы правительство успокоилось, чтобы страсти улеглись и, тогда, может быть, и на нашей улице праздник будет. […]

О Г. Д. Гольденберге*

О трагическом свидании с Гольденбергом в Петропавловской крепости, которое предоставили им по просьбе Гольденберга в его камере в присутствии прокурора Котляревского*, Зунделевич* мне рассказал как-то неохотно и вяло. Не то событие это потеряло для него интерес, не то ему тяжело было возвращаться к этому моменту. А именно после этого свидания Гольденберг окончил самоубийством. Зунделевич ему открыл глаза на его предательство. Котляревский играл на самолюбии Гольденберга, уверив его, что в результате его откровенных показаний будут крупные политические реформы и что никто из оговоренных им лиц не пострадает. На одном из последних перед его самоубийством допросов, Гольденберг напомнил Котляревскому, что он ему говорил, что ни один волос не упадет ни с чьей головы. На это Котляревский ответил ему: «Волосы не упадут, но голов немало упадет». Тогда Гольденберг стал просить о свидании с Зунделевичем. Когда Котляревский повернулся к ним спиной, Гольденберг, показывая на него сжатым кулаком, сказал: «Вот кто меня погубил».

О Г. Д. Гольденберге*

[…] Гораздо короче я познакомился в Киеве с Григорием Гольденбергом. В первых месяцах 76 года он был выслан из С. – Петербурга на родину в Киев, как не имеющий определенных занятий еврей. Кто-то дал ему ко мне рекомендацию, и он, прибывши на место, тотчас разыскал меня. Не имея возможности сойтись с киевскими радикалами, которые его считали человеком недалеким и неразвитым, он симпатизировал мне. Я же, в свою очередь, видя в нем человека честного и доброго, ищущего общества и дела, не считал возможным отталкивать его, хотя тоже не считал его пригодным для работы в то время. Он был исключительно человек чувств, да еще кроме того совершенно не умеющий ими владеть. Когда чувство в нем направлялось партией, – оно двинуло его на подвиг. Но отрезанный от нее и не имея в себе самом руководящей idee, он, совершив неизмеримо бесчестный поступок, бесславно погиб. Пусть великодушно простят этого несчастного человека его старые товарищи…

«К характеристике Лорис-Меликова»[287]

Около полугода прошло уже с той поры, когда воцарение Лорис-Меликова* было встречено дружным хором газетных ликований, как начало новой эры. Несомненно, что общественное мнение значительно расходилось в этом случае с голосом печати. Тем не менее мириады газетных листков, наводняющие ежедневно все закоулки России, не могли, разумеется, не производить известного действия на общественное мнение. Уверения в несомненной близости реформ были так решительны, разные слухи из «достоверных источников» так единогласно говорили о богатых милостях, ожидающих Россию, что трудно было уже вовсе не поверить. А верить вдобавок так хотелось…

Прошло полгода. Условия для правительства были самые благоприятные. Не раз оно раньше заявляло публично, что и радо было бы «возвратиться» (?) к либеральной политике, да только мешают кинжалы и динамит революционеров. За последние месяцы ни кинжалы, ни динамит не проявляли ничем своего существования. Целое полугодие полнейшей тишины революционеры подарили правительству, и оно без всякого ущерба для своей амбиции могло сделать что угодно. А между тем реформ все нет. Что же это означает? […] Бесполезно, конечно, пускаться в догадки, была ли у правительства хоть одну секунду решимость исполнить обещания, или они с самого начала давались в намерении только одурачить почтенную публику и заручиться ее содействием на случай ожидаемой инсуррекции. Как бы то ни было, страхи правительства скоро исчезли. Революционеры в бой не пошли, и беспокоиться, значит, не было особенных причин, тем более, что правительство с обычным легкомыслием так же легко из спокойствия революционеров заключило о их бессилии, как раньше пришло в ужас при сравнительно неважном факте взрыва во дворце. […]

Прекрасные обещания бледнеют, стушевываются, заменяются новыми побрякушками, каждый раз все менее и менее значащими, а пока обществу отводят таким образом глаза, у правительства идет работа поважнее.

Мы не отказываем этой работе в целесообразности. Каждый сколько-нибудь умный деспот, Николай[288], Трепов* или Ларис[289], одинаково признал бы необходимую перетасовку генерал-губернаторов. В интересах самой власти требовалось убрать Тотлебена*, способного своими мероприятиями возмутить против правительства вернейших слуг. Точно так же вполне целесообразно ограничение прав и отдельных г. губернаторов и подчинение их, а также III отд. одной центральной власти. Вообще Ларис систематизировал абсолютизм, принявший за предшествующий год какой-то бестолковый характер. Остальные действия Лариса имели в виду усиление средств полиции и администрации: в Петербурге, напр., число околоточных увеличивается с 250 до 500, так что в иных местах околотки состоят уже всего из 3–4 домов. Городовые избавляются от исполнения не идущих к службе формальностей и пр.

Все это как нельзя более резонно. Мы отдаем Лорис-Меликову полную справедливость в том, что он последовательно развивает принципы абсолютного государства. Но при чем тут общество, народ, свобода, самодеятельность?

Полагаем, что ровно ни при чем. А между тем вся положительная деятельность Лариса исчерпывается подобными мероприятиями. Все остальное – шарлатанство, даже замаскированное не особенно тщательно: посуливши российским гражданам участие «в восстановлении правильного течения государственной жизни», Лорис некоторое время играл в Верховную Комиссию. Но к середине марта он, очевидно, уже убедился, что российские граждане настолько смирны и покладисты, что им можно кинуть и менее опасную игрушку. Мало-помалу Верховная Комиссия окончательно стушевалась. Где она, что делает, ничего неизвестно, но общественные ожидания уже возбуждены, и вот для некоторого удовлетворения их начинаются мероприятия, они имеют своею целью уже не изменение системы, но придают ей якобы более мягкий характер. 3 апреля опубликовано распоряжение о пересмотре сведений касательно административно сосланных. Того же числа знаменитый гонитель просвещения, Григорьев*, сменен с назначением на его место Абазы[290] известного за либерала; 24 апреля слетел с места граф Толстой, и его заменил в синоде профессор Победоносцев*, а в министерстве – предполагаемый автор русской конституции, Сабуров*. Все эти деяния сопровождаются усиленным раздуванием их чьими-то услужливыми руками на столбцах европейских газет. Чего только не наговорили о «пересмотре сведений»! А между тем возвращение административных ссыльных, попавших в места более или менее отдаленные «по ошибке», или заявивших свое раскаяние, всегда, разумеется, практиковалось, и ничего тут нет нового или особенного.

То же самое можно сказать по поводу перемен в личном составе правительственных лиц. Из чего тут шуметь? Нужно ли доказывать, что при существовании известной системы самый либеральный начальник не может доставить свободы и независимости для прессы. В главном управлении немало было либеральных людей, цензорами бывали очень честные литераторы, а, несмотря на это, мы уже видим, до какого состояния доведена наша пресса. Говорят, г. Абаза заявил некоторым редакторам, что он допустит свободу обсуждения в тех же пределах, как это было в 60-х годах. Нельзя сказать, чтобы система была особенно определенная. Подождем, что-то скажет нам комиссия по составлению нового цензурного устава. Остальные из либеральных светил обновленного правительства пока заявили себя еще менее. Г. Победоносцев успел только произнести перед воспитанницами Ярославского дух. уч. речь, где уговаривает, между прочим, девушек: «Не слушайтесь тех новых лжепророков, которые хотят вывести вас из скромной сферы семейной жизни, сфера эта и без того широка… и вам не будет не только необходимости, но и возможности заседать еще в каких-либо собраниях» (Страна, № 48). Что касается Министерства народного просвещения, то граф Толстой, прощаясь с сослуживцами, в присутствии 150 человек «нашел возможным заявить, что ему достоверно известно, что с его выходом в отставку никаких перемен в нашей учебной системе не будет» (С.П.Б. ведомости, 1 мая). Городские слухи утверждают даже, что по воле государя никакие изменения в учебном ведомстве ни в коем случае не должны быть производимы иначе, как с согласия гр. Толстого. Отставка довольно оригинальная!

Предоставляем подумать об этом проповедникам смирения, которые на всякие проявления возмутительнейшего насилия рекомендуют России отвечать удвоенным холопством и покорностью. Мы со своей стороны скажем, что говорили всегда. Не смирение нужно, нужен протест, отпор. […]

Из дневника (запись 29 сентября 1880 г.)

Вечером был у меня И. И. Шамшин[291]. Он рассказал мне много интересного о трудах своих по Верховной Распорядительной Комиссии. Все лето провел он по поручению графа Лорис-Меликова за разбором и пересмотром дел III отделения, преимущественно о лицах, высланных за политическую неблагонадежность. Таких дел пересмотрено им около 1500. Результатом этого труда было, с одной стороны, освобождение очень многих невинных людей, а с другой – вынесенное Шамшиным крайне неблагоприятное впечатление о деятельности отделения. Весьма вероятно, что доклад об этом Ларису много способствовал предложению его упразднить это учреждение, столь ненавистное в России.

По словам Ивана Ивановича, дела велись в III отделении весьма небрежно. Как и понятно, они начинались почти всегда с какого-нибудь донесения, например, тайного агента, или записанного полицией показания дворника. Писаны были подобные бумаги большею частью безграмотно и необстоятельно; дознания по ним производились не всегда; если и производились, то слегка, односторонним расспросом двух-трех человек, иногда даже почти не знавших обвиняемого; объяснений его или очной ставки с доносителем не требовалось; затем составлялась докладная записка государю, в которой излагаемое событие освещалось в мрачном виде, с употреблением общих выражений, неблагоприятно обрисовывающих всю обстановку. Так, например, говорилось, что обвиняемый – человек вредного направления, что по ночам он сходится, в преступных видах, с другими, подобными ему людьми, ведет образ жизни таинственный; или же указывалось на то, что он имеет связи с неблагонадежными в политическом отношении лицами; далее упоминалось о чрезвычайной опасности для государства от подобных людей в нынешнее тревожное время и в заключение испрашивалось разрешение на ссылку, в административном порядке, того или другого лица. Бессодержательные докладные эти записки переписываемы были чрезвычайно красиво на отличной бумаге.

[…] Когда он требовал эти бумаги, отвечали обыкновенно, что их нет, при возобновлении же требования, особенно под угрозою пожаловаться графу Лорису-Меликову, производились розыски и часто находимы были недостававшие листы; иногда оказывались они на дому у того или другого чиновника, иногда в ящиках столов в канцелярии; раз случилось даже, что какое-то важное производство отыскано было за шкафом. […]

По случаю возникшей в последние годы революционной пропаганды, признано было необходимым усилить денежные средства III отделения по розыскной части. На это ассигнован был дополнительный кредит на 300 000 руб. в год. Как же употреблялась эта сумма? Более половины ее, вопреки основным сметным правилам, отлагалось для составления какого-то особого капитала III отделения. Остальное делилось на две части, из которых одна шла на выдачу наград и пособий чиновникам, а другая – агентам, наблюдавшим преимущественно за высокопоставленными лицами. Эта последняя деятельность отделения была, говорят, доведена до совершенства. Шефу жандармов было в точности известно, с кем знаком тот или другой правительственный деятель, какой ведет образ жизни, у кого бывает, не имеет ли любовницы и т. п. Обо всем этом, не исключая и анекдотов, случавшихся в частной жизни министров и других высокопоставленных лиц, постоянно докладывалось государю. Одним словом, наблюдения этого рода составляли чуть ли не главную заботу нашей тайной полиции.

При таком направлении деятельности III отделения неудивительно, с одной стороны, что ему частенько вовсе были неизвестны выдающиеся анархисты, а с другой, что оно почти без разбора ссылало всех подозрительных ему лиц, распложая людей, состоящих на так называемом нелегальном положении.

Из воспоминаний

– Слышали, Толстой[292] сменен?

– Во истину сменен!

Это «христосование» дорого обошлось «Голосу», когда два года спустя последовала «реставрация» Толстого и реакция «воскресла» с небывалой силой. Точно так же дорого обошлась и земству забаллотировка гр. Д. А. Толстого в Рязанской губ. За свое падение в 1880 году беззастенчиво мстил потом упрямый и себялюбивый «просветитель», сам не знавший тех древних языков, которые он так неумело навязывал под чужую указку русскому юношеству в течение долгих 14 лет. До него изучение латыни требовалось для поступления в университет, но было свободно; можно было и не учиться латинскому языку в гимназии и выдержать из него экзамен в университете, греческий язык требовался только для филологов. Древние языки уважались гораздо более новейших. При насильственном же и полицейском режиме гр. Д. А. Толстого классиков никто не знал, а грамматические упражнения превратились в источник страдания и ненависти к самой гимназии, к книге и учению. Вот почему все радовались падению Толстого в 1880 году, как предвестнику освобождения от нарочитого отупления молодежи, не предвидя еще долгих годов будущего мрака, сыска и произвола. После пушкинских дней даже отчаянному пессимисту нельзя было предугадать, что государство снова превратится в «толстовку» и что ненавистный, осужденный самим правительством, забаллотированный земством министр вернется с торжеством, разрушит все благие начинания предшествовавшего царствования и станет вымещать свои обиды и уколы мелочного самолюбия с нецеремонной откровенностью, потешаясь над университетами, общественными учреждениями, печатью, над всей Россией, уготовляя ей новые ужаснейшие бедствия.

Но в 1880 году хорошее событие было встречено радостно. Никто не предчувствовал, что сулит России и появление на должности обер-прокурора св. синода нового деятеля. Никто еще не знал тогда К. П Победоносцева и не предвидел, что церковь и духовенство весьма скоро пожалеют даже о временах гр. Д. А. Толстого.

Как уже сказано, печать заговорила бодрее и прямее после пушкинского праздника. Это всегда служило и будет признаком улучшения в положении государства и общества и хорошей рекомендацией политических деятелей. Скоро, после долгого запрета, получил возможность возобновить свою речь И. С. Аксаков*, начавший издавать еженедельную «Русь»[293]. […]

Конечно, и я попробовал предъявить свои права на снятие запрещения с «Русского Обозрения»[294], опираясь на знакомство с гр. Лорис-Меликовым. Его, несчастного, осаждали с раннего утра до поздней ночи. Он знал, что каждый ждет от него какого-нибудь разрешения или восстановления нарушенного права. […] Надо было освобождать из тюрем и ссылки множество лиц, проверив прежние о них тайные «сведения и заключения», на той зыбкой почве, которая называется «политической благонадежностью». Настоятельно было подумать о давно назревших улучшениях и преобразованиях. От реакционного застоя и произвола стон стоял по всей Руси, в центре и на окраинах. Надо было еще пуще своего глаза охранять Государя от эпидемии покушений, обезоружить крамолу разумными средствами и восстановить действие закона и правосудия.

Я застал «диктатора» России почти больным, пожелтелым. Большие глаза его имели усталый, страдальческий вид.

– И вы на меня? – спросил он с улыбкой.

– Нет, Брут не против вас… Я знаю, что беспокоить вас теперь грешно.

– Однако же есть просьба?

– Если угодно, имеется, – и я напомнил о «Русском Обозрении», о котором я раньше ему рассказывал, когда он приезжал в Петербург после войны, не имея никакого назначения.

– Друг мой, не просите! Отказать вам не могу, но вы поставите меня в неприятное положение! И без того уже на меня косо глядят из всех щелей, а тут разом в «красные» зачислят. Будет учреждена комиссия об улучшении печати, под председательством гр. Балуева, выйдет новый закон, старые запрещения снимутся, и вы без всяких просьб получите свою газету.

– Конечно, я не стану осложнять ваше великое, доброе дело, но комиссия!.. Пока она начнет, да кончит, пока солнце взойдет, роса очи выест!.. Так говорим мы, хохлы… Вы все теперь можете, вы – верховный распорядитель; издайте «временные правила»… Мы их выработаем в 24 часа…

– Разве так горит? Закон все же основательнее.

– Временные правила у нас держатся десятки лет, а законы нарушаются, даже если их сочинят бесконечные комиссии.

– Не так-то легко мне властвовать, как вы думаете, – со вздохом сказал М. Т. Лорис-Меликов.

Из письма Н.Д. Хвощинской (15 мая 1880 г.)[295]

[…] Уверяю Вас, что цензура все еще сильнее меня. Хоть и обещают нам времена льготные, но это еще в будущем. Да при том надо посмотреть, что за льготы такие. Уже был вопрос о предостережении «Отечественным запискам» за апрельскую книжку, и, как удостоверяет меня Н. С. Абаза*, только он спас от этой кары, приводящей журнал к вожделенному концу. Я думаю, что льготы действительно будут, но сомневаюсь, чтоб они распространялись на ту общечеловеческую почву, которая составляет pia desidera[296] «Отечественных записок». Для нашего журнала, по-видимому, нет ни правой, ни левой – все карты биты. На днях Абаза говорил мне: «Ваш журнал внушает к себе в известных сферах чрезвычайное озлобление, поэтому я могу Вам посоветовать только одно: осторожнее!» На что я ему возразил, что у нас есть только одно понятие, прочно установившееся – это: осторожнее! И затем, взяв одр свой, возвратился в дом свой для дальнейших по сему предмету размышлений. А результат таковых следующий: как бы при либералах-то именно и не погибнуть. Двенадцать лет как я хожу за «Отечественными записками», видел Лонгинова*, видел Шидловского* и все-таки: жив есмь и жива душа моя! А вот либералы, пожалуй, и подкузьмят.

На днях был я у гр. Лорис-Меликова (сам пожелал познакомиться), принял отлично-благосклонно, расспрашивал о прежней моей ссылке в Вятку, и вдруг, среди благосклонности, вопрос: «а что, если бы Вас теперь сослали (я, конечно, шучу, прибавил граф)?» На что я ответил, что в 1848 г. мое тело было доставлено в Вятку в целости, ну, а теперь, пожалуй, привезут только разрозненные члены оного. А впрочем, дескать, готов, только вот как бы члены в дороге не растерять. Тем не менее должен сказать: это человек хороший и умный. Знает солдата до тонкости, а стало быть не чужд и знания народа. И представьте себе, в течение часа ни разу меня не обругал. Так что я опять, взяв одр, пошел в дом свой…

Из «Пушкинской речи» (8 июня 1880 г.)[297]

«Пушкин есть явление чрезвычайное и может быть единственное явление русского духа», – сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание. […]

В «Алеко» Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского – интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтобы успокоиться: дешевле он не примирится, – конечно, пока дело только в теории. Это все тот же русский человек, только в разное время явившийся. Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа, от народной силы. О, огромное большинство интеллигентных русских, и тогда при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции – и все это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс, безо всякого поползновения бежать в цыганские таборы или куда-нибудь в места, более соответствующие нашему времени. Много-много что полиберальничают «с оттенком европейского социализма», но которому придан некоторый благодушный русский характер, но ведь все это вопрос только времени. Что в том, что один еще и не начинал беспокоиться, а другой уже успел дойти до запертой двери и об нее крепко стукнулся лбом. Всех в свое время то же самое ожидает, если не выйдут на спасительную дорогу смиренного общения с народом. Да пусть и не всех ожидает это: довольно лишь «избранных», довольно лишь десятой доли забеспокоившихся, чтоб и остальному огромному большинству не видать через них покоя. […]

Ну и что же в том, что, принадлежа, может быть, к родовому дворянству и, даже весьма вероятно, обладая крепостными людьми, он позволил себе, по вольности своего дворянства, маленькую фантазийку прельститься людьми, живущими «без закона», и на время стал в цыганском таборе водить и показывать Мишку? Понятно, женщина, «дикая женщина», по выражению одного поэта, всего скорее могла подать ему надежду на исход тоски его, и он с легкомысленною, но страстною верой бросается к Земфире: «Вот, дескать, где исход мой, вот где может быть мое счастье, здесь, на лоне природы, далеко от света, здесь, у людей, у которых нет цивилизации и законов!» И что же оказывается: при первом столкновении своем с условиями этой дикой природы он не выдерживает и обагряет свои руки кровью. Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняют его – без отмщения, без злобы, величаво и простодушно:

Все это, конечно, фантастично, но «гордый-то человек» реален и метко схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить. Именно, именно чуть не по нем, и он злобно растерзает и казнит за свою обиду, или, что даже удобнее, вспомнив о принадлежности своей к одному из четырнадцати классов, сам возопиет, может быть (ибо случалось и это), к закону терзающему и казнящему, и призовет его, только бы отомщена была личная обида его. Нет, эта гениальная поэма не подражание! Тут уже подсказывается русское решение вопроса, «проклятого вопроса», по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд, и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить». […]

Нет, положительно скажу, не было поэта с такой всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а, по-нашему, и пророческое, ибо… ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? […]

Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени также дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди, поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону! Знаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной силе своей воплощавшего. Да и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть не новое говорю. Главное, все это покажется самонадеянным: «Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?» Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил благословляя Христос»[298]. Почему же нам не вместить последние слова Его? Да и сам он не в яслях ли родился? […]

О впечатлении, произведенном на молодежь речью Ф.М. Достоевского

На II курсе Института я познакомился с Ф. М. Достоевским. Мы, молодежь, признавая талант и даже гениальность писателя, относились к нему скорее отрицательно, чем положительно. Причины такого отношения заключались в его романе «Бесы», который мы считали карикатурой на революционных деятелей, а главное – в «Дневнике Писателя», где часто высказывались идеи, по нашему разумению, ретроградного характера. Но после знаменитой речи Достоевского на пушкинских торжествах в Москве, которую приветствовали и западники, и славянофилы, и молодежь, под гипнозом общего настроения и наше отношение к нему изменилось, хотя речи мы не слыхали. Знаменитая речь произвела впечатление не столько своим содержанием, сколько по форме. В ней проводились идеи, не приемлемые для западников и особенно для бунтарски настроенной молодежи, которая не могла принять призыва Достоевского – «смирись, гордый человек». Речь дала нам в Институте за вечерним чаем богатый материал для споров, в которых приняли участие и преподаватели. Я принадлежал к небольшой группе левого крыла, возражавшей против речи. Тем не менее в конце концов, увлеченные общим порывом, мы даже в «Дневнике Писателя» стали находить не только приемлемые, но и приятные для нас суждения и комментировали их по своему. Так, в рассуждениях Достоевского о «сермяжной Руси», которую, если призвать, то она устроит жизнь хорошо, так, как ей нужно, мы усматривали народническое направление, демократические тенденции[302]. Достоевский завоевал симпатии большинства из нас, и мы горячо его приветствовали, когда он появлялся на литературных вечерах. Этот перелом в отношениях молодежи к Достоевскому произошел в последний год его жизни.

Творческая сила абсолютизма исчерпала себя до дна. Косность, рутинность, неспособность приспособляться – вот такие свойства лицом к лицу с требованиями новой жизни проявляет этот одряхлевший, старческий организм. Умирай же скорее, отживающий строй, очищай свое место для новой идеи, для новых общественных сил! […]

Менее всего способен возбудить в себе сомнения демократизм новой России. В смысле принципа об этом не стоит даже толковать, достаточно указать хоть на легальную литературу, где одни выжившие из ума Катковы да Мещерские осмеливаются проводить иного рода тенденции. Но принцип в «общем» виде – это еще очень мало. Ведь он мирится и с царизмом, и со всеобщим равенством бесправия. Тут важен вопрос, пережил ли наш демократизм эту первую стадию развития, дорос ли он уже до сознания народной воли, как источника закона, до активного устроения народом своих дел и своей судьбы? Лучшими признаками здесь может служить отношение протестующей народной мысли к правительству и затем самое настроение масс: обнаруживают ли они склонность следить за политикой, за действиями правительства, обсуждать их. В этом смысле признаки у нас оказываются самые благоприятные. Повсюду, во всех слоях народа, за правительство стоит только то, что не развито, не способно рассуждать. Все сознательное – по тем или другим причинам – против него. В интеллигентной революции ненависть и презрение к правительству безграничны даже у людей, принципиально отвергающих значение правительств. Не менее резко проявляется то же отношение в крайних сектах раскола. […]

Для правительства это пробуждение народной критики составляет симптом чрезвычайно опасный, потому что мужик совсем не то, что человек интеллигенции. Наша братия, привыкшая к отвлеченностям, может разграничивать в уме, как логические понятия, что в действительности связано в неразрывное целое. Поэтому мы можем понимать всю гнусность известной правительственной системы, и в то же время колебаться: бороться ли против нее? Не составляет ли она только отражение социальных отношений и проч. Мужик судит проще. Своим непосредственным здравым смыслом он слишком хорошо чувствует значение государства и правительства, показывающих ему ежедневно и рублем и кнутом всю реальность своего существования. И уж если мужик дойдет до критики, до вмешательства в политику, он не оставит правительства в покое. Еще большую важность представляет разочарование в царе. Царь в политике мужика то же, что Бог в религии. Он силен и высок беспредельно, но лишь до тех пор, пока против него не возбуждается ни малейшего сомнения. Докажите возможность полной измены царя народу, и самый принцип царизма пошатнется. А между тем царем, в конце концов, держится все право мужика, вся правда на земле… Нет царя – логика мужика волей-неволей должна искать других основ и гарантий правды. К чему должны привести эти изыскания, не трудно догадаться, не трудно видеть и на примере «радикальных» рабочих. […]

Остальные сословия, наиболее развитые, не могут идти в этом отношении ни в какое сравнение с крестьянством. Мы видели, как беспомощно уступило дворянство свои сословные права в 61 году, как пассивно смотрело оно на свое уничтожение и разорение. В настоящее время с такой же дряблостью наше общество переносит самый возмутительный произвол администрации. Ни масса ссылок, ни нарушение личной и имущественной неприкосновенности, ни оскорбительное подчинение уряднику, городовому, дворнику – не возбудило в обществе никакого коллективного отпора. Несколько жалких петиций, полных рабского унижения – вот и все, на что хватило его сил. Мы не хотим сказать, чтобы общество состояло из людей глупых, трусливых, не способных ни понимать, ни бороться. Нет, это общество производит самых отважных и на все готовых протестантов. Но в том-то и дело, что общество способно производить сколько угодно Кропоткиных*, Лизогубов*, Осинских*, Соловьевых*, но не находит сил отстоять даже самые ничтожные земские или дворянские права. […]

Наш дворянин, купец, мещанин – только формально связаны со своим сословием; человек интеллигентный или рабочий одинаково или занимаются каким-либо промыслом, не думая ни о каких общественных вопросах, или, если уже появилась у них искра божья, одинаково делаются революционерами, социалистами, не хотят знать для себя другой святыни, кроме народа и его прав и интересов. Это относится даже к нашей нарождающейся буржуазии. Конечно, со временем из нее может выработаться сословие, но теперь – в чем проявляется ее сословная идея, солидарность, единство? Ровно ни в чем. […]

Еще год тому назад мы обращали внимание читателя на всю важность такого соотношения русских политических сил[303]. Оно вполне определяет весь наш ближайший план действия. Не имея перед собой другой сплоченной силы, кроме государства, наш народ нуждается, главным образом, в устранении этого врага. С остальными ему не трудно будет справиться, потому что они состоят из отдельных личностей, а народ – несет принцип. Можно с уверенностью сказать, что в случае общего государственного переворота таланты, энергия и даже своекорыстие отдельных лиц обратились бы у нас на служение народу совершенно так же, как во время Мирабо[304] и Сийэсов[305] служили буржуазии. При таких условиях в основу будущего государственного и общественного строя естественно заляжет та идея, которая живет в массах, ибо другой у нас не имеется.

Наша обязанность взвесить эти условия и употребить все старания, чтобы ликвидация существующего государственного строя произошла как можно скорее, прежде чем под его покровом успеют сформироваться и окрепнуть какие-либо сословия, способные противопоставить народу свою общественную идею и вырвать плоды победы из рук рабочей демократии.

1. Доклад М. Т. Лорис-Меликова Александру II о внутреннем положении России (20–24 сентября 1880 г.) // Былое. 1917. № 4 (26). С. 33–37.

2. «Листок Народной Воли» (1880, № 2 и 3, 20 августа и 20 сентября). Внутреннее обозрение // Литература партии «Народная Воля». М., 1907. С. 79–81, 86–88.

3. «Процесс 16-ти».

3.1. «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. По поводу «процесса 16-ти» // Литература партии «Народная Воля». С. 96.

3.2. Показания подсудимых на «процессе 16-ти» // Процесс шестнадцати террористов (1880 гг.). СПб., 1906. С. 215, 218, 226–228.

4. Письмо Е. Н. Фигнер к сестре В. Н. Фигнер (30 октября 1880 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». М., 1932. С. 255–257.

5. Телеграмма М. Т. Лорис-Меликова генерал-майору Черевину (для доведения до сведения Александра II) по поводу приговора по «процессу 16-ти» // Былое. 1917. № 5–6 (27–28). С. 231–232.

6. Прокламация Исполнительного комитета «Народной Воли» о казни Квятковского и Преснякова (5 ноября 1880 г.) – «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 91.

7. Прокламация «От рабочих членов партии “Народная воля”» (5 ноября 1880 г.) // «Народная Воля» в документах и воспоминаниях. М., 1930. С. 160–161.

8. Резолюция Гаврского конгресса социалистов о солидарности с русскими революционерами. – «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 99.

9. Письмо А. Д. Михайлова товарищам, осужденным по «процессу 16-ти» (31 октября 1880 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 259–261.

10. Заявление группы народников о присоединении к «Народной воле» (20 сентября 1880 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 113.

11. Из показаний В. Н. Фигнер на следствии (1884 г.) о настроении в обществе в конце 1880 – начале 1881 г. // Былое. 1917. № 4 (26). С. 57–58.

12. Из воспоминаний А. В. Тыркова о членах Исполнительного комитета «Народной воли» // Былое. 1906. № 5. С. 145–147.

13. Из воспоминаний П. С. Ивановской о Н. И. Кибальчиче и М. Ф. Грачевском. – Ивановская П. С. Первые типографии «Народной Воли» // Каторга и ссылка. 1926. Кн. 3 (24). С. 36–37, 40, 42, 49.

14. Разъяснение программы партии. – Из передовой статьи «Народной воли», № 4, 5 декабря 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 92–94.

15. Кибальчич Н. И. [Дорошенко А.] Политическая революция и экономический вопрос. – «Народная воля», № 5, 5 февраля 1881 г. // Литература партии «Народная Воля». С. 107–109.

16. Письмо Исполнительного комитета «Народной воли» Карлу Марксу (25 октября (6 ноября) 1880 г.) (пер. с франц.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 229–230.

17. Из программы рабочих, членов партии «Народная воля» (ноябрь 1880 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 184–191.

18. Из Устава народовольческой рабочей дружины (конец 1880 – начало 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 212–213.

19. Из показаний народовольца И. П. Емельянова – метальщика 1 марта (22 апреля 1881 г.) // Красный архив. 1930. Т. 3 (40). С. 182–184.

20. Из показаний И. Г. Орлова (май 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 259–261.

21. Из воспоминаний И. И. Майнова о пропагандистской деятельности народовольческой группы в Москве // Былое. 1906. № 2. С. 176–181.

22. Из воспоминаний М. Ю. Ашенбреннера о народовольческих кружках в армии // Былое. 1906. № 7. С. 4–7, 9–10.

23. Устав центрального военного кружка народовольцев. Первоначальный набросок (конец 1880 г.) // Былое. 1906. № 8. С. 160–161.

24. Из воспоминаний Э. Серебрякова о народовольческом кружке офицеров в Кронштадте // Серебряков Э. А. Революционеры во флоте: Из воспоминаний. Пг., 1920. С. 29–31, 32–36, 38–39.

25. Из показаний А. К. Карабановича (май 1884 г.) о кружке в Кронштадте // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 305–307.

26. Из показаний Н. М. Рогачева (февраль 1884 г.) о кружках в военной среде // Революционное народничество 70-х годов. T. II. С. 298–300.

27. Из показаний Н. Е. Суханова на суде (11 февраля 1882 г.) // Былое. Вып. 1 (1900–1902). Ростов-на-Дону, 1906. С. 94–96.

28. Студенческое движение.

28.1. «Народная воля» о студенческом движении (1881, № 5, 5 февраля) // Литература партии «Народная Воля». С. 117.

28.2. Прокламация Центрального университетского кружка (февраль 1881 г.).

29. Первое письмо А. Д. Михайлова товарищам из тюрьмы (16 декабря 1880 г.) // Письма народовольца А. Д. Михайлова. М., 1933. С. 134–136.

Доклад Александру II о внутреннем положении России (20–24 сентября 1880 г.)[306]

[…] Ныне, выслушав подведомых мне начальников отдельных частей и ознакомясь с происходившею в мое отсутствие перепискою, всеподданнейше докладываю Вашему Величеству, что в отношении политического настроения, как в Петербурге, так и за его пределами, положение дел не изменилось, и общественное спокойствие до сего времени ничем нарушено не было. – Отсутствие каких-либо выдающихся явлений не может, однако, свидетельствовать о полном успокоении крамольников и не представляет ручательства в невозможности повторения каких-либо новых со стороны их преступных проявлений /В этом и я убежден./ – В этом отношении поступающие к нам из-за границы и из внутренних губерний Империи сведения указывают на необходимость самого бдительного и строгого надзора. /Да./ Поэтому с моей стороны принимаются все меры к продолжению неослабного наблюдения за деятельностью лиц злонамеренных. – Ручаться за будущее, конечно, невозможно, но считаю обязанностью свидетельствовать пред Вашим Величеством о постепенном возрастании доверия к действиям Правительства со стороны благонадежных элементов общества. /Дай Бог, чтобы это было так./ Усиление такого доверия и оживление вообще общественной деятельности составляет предмет особенной моей заботливости, ибо в этом усматриваю надежнейшие средства для парализования действий крамольников. […] /И я тоже!/

Имеются также несомненные доказательства, что № 2-й листка «Народной Воли», появившийся в конце августа в Петербурге в весьма ограниченном числе экземпляров (не более 15-ти), печатался в Москве или ее окрестностях, скоропечатным способом или же на ручном станке[307]. Хотя появлению этих листков нельзя придавать особого значения, так как из-за границы подобные возмутительные издания доставляются в несравненно большем количестве, но тем не менее принимаются все меры к обнаружению тайной печати. […]

По вопросу об обеспечении народного продовольствия, хотя полученные до сего времени сведения не могут еще считаться особенно тревожными, тем не менее от начальников губерний разных полос Империи продолжают поступать ходатайства о выдаче ссуд на обсеменение полей и продовольствие населения. Настоящий вопрос не может не озабочивать меня, так как в некоторых губерниях неурожаи повторяются несколько лет сряду, и при новом недороде хлебов положение может осложниться, повлияв на успешное поступление податей и угрожая, при подстрекательстве неблагонамеренных людей, беспорядками в крестьянском населении. – Даже в настоящее время по сведениям, поступившим за первое полугодие, замечается во многих местностях возрастание недоимок. – Правительственная помощь, в виде денежных ссуд на покупку хлеба и семян, не может быть, по мнению моему, достаточною, и необходимо изыскивать другие меры для предоставления заработков населению, пострадавшему от неурожаев. – В ряду этих мер, одною из наиболее существенных /Да./ было бы открытие общественных работ по устройству железных дорог, шоссе, каналов и других обще полезных сооружений. […]

По имеющимся ныне достоверным сведениям, наличный запас муки у здешних хлеботорговцев к 17-му сентября простирался до 120 т. кулей, – что по расчету составляет месячную пропорцию для продовольствия столичного населения. – Посему отныне главные заботы должны быть направлены к дальнейшему своевременному подвозу хлеба. Обстоятельство это особых затруднений встретить не может, если не помешает усиленный вывоз зернового хлеба за границу, воспрепятствовать которому, по многим финансовым соображениям, было бы крайне неудобно.

По поводу появившихся в последнее время в некоторых периодических изданиях статей, я счел обязанностью пригласить к себе редакторов более значительных газет и журналов для подробного с ними объяснения и для сделания им строгого внушения, о чем в свое время просил Министра Императорского Двора довести до сведения Вашего Величества. – Внимательное наблюдение за нашею печатью приводит меня к убеждению, что характер ее в последние 4–5 месяцев уже несколько изменился к лучшему /я этого не замечаю, и напротив, по-моему хуже!/, хотя она далеко еще не достигла той высоты, на которой должна стоять серьезная и честная пресса. – Еще в недавнем прошлом, периодическая печать как бы заискивала в оппозиционной части общества и даже считалась с крамолою, признавая ее за силу; – причем она усвоила себе приемы выражать вредные мысли между строк, понятные для читателя, но в формах, редко доступных для преследования. – Ныне же печать входит в обсуждение наиболее интересующих общество вопросов с большею прямотою и даже некоторою самостоятельностью. – В статьях такого рода, за весьма немногими исключениями, хотя и не заключается ничего враждебного правительству, но иногда подвергаются критике учреждения и даже деятельность некоторых высокопоставленных лиц. Статьи подобного содержания возбуждают неудовольствие тех, кого они касаются. – Лица эти, объединяя свои собственные интересы с государственными, ничего общего между собою не имеющими /Совершенно так./, силятся взводить в своих кружках обвинение на ведомство, коему вверено наблюдение за прессою. – Создание такой прессы, которая выражала бы лишь нужды и желания разумной и здравой части общества и в то же время являлась верным истолкователем намерений Правительства, – есть дело весьма трудное и достижимое только продолжительным временем. /Да./ – Сознавая всю важность такой прессы, я усиленно стремлюсь к ее устройству и надеюсь, что достигну цели /Дай Бог./, хотя невозможно, чтобы в отдельных случаях не проявлялось уклонение. […]

Высокое доверие Вашего Императорского Величества, которым я имею счастие пользоваться до сего времени, ободряет меня и служит единственною опорою в моих тяжелых трудах. /Оно полное к тебе. Дай Бог тебе сил и здоровья, чтобы продолжать действовать с тою же энергиею и достигнуть желаемых нами результатов./

1880, № 2 (20 августа) и № 3 (20 сентября). Внутреннее обозрение

[…] Мы не думаем, чтобы теперешнее социальное положение России представляло все симптомы приближающегося революционного движения в народе; но читатель легко убедится, знакомясь с хроникой народной жизни, что некоторые симптомы, указывающие на возможность в России более или менее обширных народных бунтов, существуют уже в наличности. […]

Голод сельского населения, как результат плохого урожая, появление жучка и саранчи, страшный падеж скота от бескормицы и повальных болезней, небывалая смертность детей и взрослых от болезней эпидемических, – вот явления, резко выступающие на сером фоне и без того невыносимо тягостной жизни русского народа.

На Дону «бродит из села в село страшный призрак голодной смерти»; в Екатеринославской губернии «крестьяне во многих селах бросили все и разбрелись с семьями»; в Самарской губернии «наступил голод»; в Саратовской губернии «население, спасаясь от голода, толпами устремляется в города. Саратов, Камышин, Царицын и другие переполнены пришлым людом, ищущим работы, но работы нет». […]

Этому горю – голоду в сельском населении – предшествовало другое: голод и падеж десятков миллионов голодной скотины. Потери, причиненные падежом народному хозяйству, неисчислимы. В Уфимской губ. «крестьяне и даже многие землевладельцы раскрывали соломенные крыши и этим гнильем кормили скот, пораженный чумою, он гибнет в ужасных размерах»; у киргизов две трети скота подохли; в Самарской губ. «по деревням и селам стоит стон и вой голодной скотины; четыре пятых всего количества скота в губернии погибло от голода»; в Уральском крае «более миллиона голов скота устлали землю костями»; в Царицынском уезде «за отсутствием скота сами крестьяне впрягались в плуг и вспахивали на себе свою тощую землю». […]

Голодуха и обнищание, чрезмерно ослабляя силы народа, отдают его всецело в жертву всевозможным эпидемическим болезням. Особенно многочисленны эти жертвы на юге России. В Полт. губ. с ноября 1876 г. переболело дифтеритом 43 343 души, а умерло 18 760; в Чернигов. губ. заболело 8.000 душ, а умерло 80 проц.! […] Теперь нередки села, где на 600–700 душ населения уцелело 5–6 человек детей. Там же появилась оспа, тиф и скарлатина. […] Нелепо было бы, разумеется, доказывать, что в появлении жучка, саранчи, дифтерита, пожаров и т. п. бедствий непосредственно виновно правительство; нет, правительство дворников и квартальных надзирателей не в состоянии повелевать стихиями и непокорными силами природы. Но оно виновно в том, что непомерными поборами, далеко превышающими доходность крестьянских участков, истощило вконец крестьянскую землю и, оставаясь глухо к народным заявлениям и протестам, породило всеобщую нищету и вырождение народа; в том, что систематично подавляет в народе всякое проявление самостоятельной жизни и деятельности, заставив сельскую общину служить исключительно целям фискальным; в том, что убивая энергию, тормозя всеми зависящими мерами развитие в народе образования и поднятие культуры, оно всегда оказывается бессильным помочь этому народу в критические моменты его социальной жизни. […]

Не укладывается народная русская жизнь в прокрустово ложе Александра Блаженного, не может живое существо примириться с судьбою бесправного вьючного животного, с перспективой голодной смерти впереди, – и вот эта невозможность примирения выражается с одной стороны в частых крестьянских «бунтах» и «беспорядках» голодной городской черни, с другой стороны – в страшном развитии преступлений против личности и собственности, в громадном росте бездомного, беспаспортного населения, выброшенного на мостовые промышленных центров. […]

«Где тот монастырь», читаем мы в одном месте («Юридич. Вестник», июнь 1880 г., уголовная хроника), «который укроет от рыщущего по Руси горя-злосчастья всю ту голь перекатную, всю ту рвань заплатанную, беспаспортную, что кишит в наших городах, что покрывает наши дороги, что толпится и безропотно гибнет на различных пристанях и ватагах? Нет такого монастыря и нет для голытьбы приюта и успокоения. У диких зверей, перефразируем мы слова Тиберия Гракха[309], есть норы и логовища, а у этого подчас одичалого отребья человеческого нет ничего в отечестве, кроме воздуха и света. Страстное желание в Сибирь, в тюрьму да в каторгу при таких условиях до известной степени становится понятным».

Крестьянская реформа породила нового врага крестьянству в лице озлобленного помещика, мстящего ему за свое разорение, за свою неумелость примениться к новым, весьма выгодным для него, экономическим условиям. Вместе с этим врагом из недр самого крестьянства выползает еще более опасная гадина с развитыми плотоядными инстинктами, выползает она медленно и осторожно, изгибаясь и обнюхивая каждую пядь завоеванной позиции. Нет сомнения, что конечная позиция будет ею занята, и гадина-кулак станет властелином «мира», нуждающегося в земле и хлебе для посевов, в деньгах и еще деньгах – для уплаты оброка и государственных податей. Первый враг силен своими связями с ненавистным чиновничеством; за него воинская сила, за него стародавняя привычка крестьянина уступать барину; нападает он не на отдельного члена, а на весь мир и этим вызывает единодушный отпор всем миром, всею волостью. Крестьянские бунты и беспорядки – вот обыкновенная форма протеста против этого врага. […]

Второй враг полагается больше на свои силы: на чувствительность своих щупальцев, на свое бесстыдство и знание всех больных сторон жизни населения, соками которого питается. Чиновничество поддерживает охотно и этого врага, решительно становясь на сторону кулака в его столкновениях с населением.

Но у крестьянства есть узда и на кулака, она оказывает должное действие и на помещика, – это так называемая аграрная месть – поджоги кулацких и помещичьих хлебных складов и убийства особенно безжалостных эксплуататоров. Этот второй род протеста практикуется едва ли не чаще первого уже по тому одному, что он выполнимее и не требует единодушия протестующих. Аграрная месть всегда почти достигала своей ближайшей цели; самый дерзкий эксплуататор умеряет свои порывы, разбойничий дух его падает, энергия слабеет под гнетом призрака – «красного петуха».

За последний год можно указать множество случаев столкновений крестьян с помещиком, окончившихся военным постоем или преданием суду «зачинщиков». В особенности богаты в этом отношении южные губернии с малорусским населением. Мы ограничимся лишь немногими примерами, уясняющими характер и мотивы этих столкновений.

В Черниговской губ. в 20-х числах мая этого года бунтовали крестьяне в имении уездного предводителя дворянства Подсудиевского. Дело возникло из-за спорной земли (выгона); крестьяне считали ее своею, но на основании решения Сената она должна была перейти к помещику. Для усмирения 4-х селений, принявших участие в отстаивании своей собственности, были отправлены два батальона солдат и расквартированы по хатам. Целых 28 дней солдаты грабили крестьянское имущество. Видя, что и Сенат стоит за помещика, крестьяне решили не уступать. «Сенат за панов!» – слышатся возгласы: «но пусть всех нас перебьют и заморят по тюрьмам, а мы своей земли не отдадим! Если ничего нельзя будет поделать, мы выжжем помещичье!» […]

29 апреля начались беспорядки в Новгород-Северском уезде той же губернии, в имении кн. Голицына, в с. Костобобре. Владения этого отечественного столпа так мудро расположены, что выгнанный на пастьбу скот неизбежно проходит по княжеским участкам; отсюда для владельца громадная выгода: в его руках все население, так как потравы – явление неизбежное. Дело было на Фоминой. Все мужское и женское население было на кладбище. Управляющий вместе с урядником и несколькими рабочими вздумал загнать в экономию крестьянских лошадей. Бабы первые заметили умысел управляющего и бросились их выручать, увлекая за собой толпы крестьян. Одна из них накинулась на урядника, но тут же повалилась на землю, получив сильный удар палашом. Это было сигналом к ожесточенной схватке. Урядник с рабочими были избиты до полусмерти, управляющий ускользнул невредимо и донес обо всем полиции. Несколько раз приезжал в село исправник, но ему не удалось успокоить крестьян; они угрожали разнести экономию, заявляли, что им житья нет, настаивали на желании выселиться всем селом. По распоряжению местного помпадура прибыл в Костобобры батальон войск и расположился там с целью грабежа. 26-го мая приезжал сам помпадур и арестовал «зачинщиков», волостной старшина скрылся и до сих пор не разыскан. […]

Вместе с недовольством и бунтами, возникающими на почве ежедневных столкновений с помещиками, растет недовольство мерами заботливого правительства о народном благоустройстве. Народ видит в них лишь одно утеснение. Он видит, что сельская община стала орудием разорения его хозяйства: круговая порука обеспечивает правительству правильное поступление налогов и исправное взыскание недоимок, но этим самым подчиняет население местному кулаку; он видит, что сельское и волостное самоуправление[310] обратилось также в орудие эксплуатации его кулаком, помещиком, арендатором, при содействии «выборного» начальства, которое вправе драть и сажать крестьянина в холодную, прикреплять его к месту, задерживая выдачу паспорта, и в то же время беспрекословно повинуется администрации: становому[311], исправнику[312], мировому посреднику[313], – словом, всякому мельчайшему начальству, исключая лишь выбравшего его народа. Мужик, выражавшийся в начале «освобождения» по поводу отмены телесного наказания, что мягкие-де части его тела отныне «запечатаны», убедился, что их снова «распечатали» и не для одного помещика, а для любого проходимца. Понятно, что при отсутствии имущественных и личных гарантий в сфере своего волостного самоуправления, народ видит и в земских учреждениях одну лишь пустую форму, не способную внести что-либо светлое в его жизнь, а на представительство от себя, – как на повинность вроде воинской. […]

Не останавливается народное недовольство и перед царем-батюшкой. Кукла, олицетворявшая собою принцип высшей справедливости, сбита с высокого пьедестала, но как всегда и во всем, только отдельные лица выступают выразителями общего настроения. Оскорбления «величества» стали повторяться все чаще и могут уже занять почетное место в статистике преступлений. […] Разве не характерно восклицание крестьянина Вологодской губ. при известии о покушении Соловьева*: «Дурак, не умел стрелять, – я бы не промахнулся!» или громогласное заявление другого на площади в Миргороде после московского взрыва[314]: «велика була б тому награда, хто б его убив!»

3.1. «Народная воля», № 4, 5 декабря 1880 г. По поводу «процесса 16-ти»

25 октября в С. – Петербургском военно-окружном суде начался процесс по делу о 16-ти лицах, обвиняемых в государственных преступлениях; 31 октября вынесен приговор в окончательной форме. […] За последний год целый ряд политических процессов закончился подобными приговорами, даже более кровожадными, но ни один из этих процессов не имел для русской социально-революционной партии такого первенствующего значения, как последний. Да это и понятно. Прежние процессы указывали на существование в России революционных сил, борющихся с правительством, на недовольство настоящим экономическим строем, недовольство, охватившее все слои населения, ибо на скамью подсудимых попадал студент и городской рабочий, чиновник и земский деятель, семинарист и крупный землевладелец, крестьянин и сын золотопромышленника. Всех их соединяла одна идея – благо русского народа, одно дело – борьба с его угнетателями. В этом смысле все борющиеся силы представляли один лагерь, одну партию, но партию неорганизованную. Все процессы доказывают это положение; они же говорят всякому сознательному революционеру, что неорганизованность партии главная причина ее сравнительной слабости. Революционеры поняли это и попытались с нею покончить. […]

Настоящий процесс раскрыл несомненно глаза всем легкомысленным россиянам, легко переходящим к ликованию и еще легче падающим духом. Установлено существование революционной организации, действующей по определенному плану, определившей свои ближайшие и отдаленные задачи. Насколько эти задачи не химеричны, а наоборот, соответствуют требованиям времени и условиям борьбы, показал опыт. Борьба с правительством оказалась возможной и полезной. Благодаря ей, партия, как борющаяся сторона в государстве, получила право гражданства; ее одну принимает правительство в соображение, с нею одной полагает нужным считаться. […]

Письмо к сестре В.Н. Фигнер* (30 октября 1880 г.)

Милая, дорогая моя – вот и разрешен вопрос о жизни, а на душе стало еще пустее, еще тоскливее; ты, конечно, поймешь, что это тоскливое чувство является не вследствие безотрадности моего положения и судьбы. Нет, во-первых, я ждала худшего, а во-вторых, я как-то апатично отношусь лично к себе, я даже считаю сожаление о себе, как нечто недостойное и позорное [для] меня, когда гибнет целый ряд дорогих и ценных для дела людей – вот что давит и гнетет в настоящую минуту, и в то время, как погибло и гибнет столько людей, наше дело, можно сказать, не подвигается вперед. Ты, милая, вероятно, осуждаешь меня, что я защищалась – откровенно тебе скажу, что я в этом отношении тоже вступила в компромисс с своей совестью, но первоначальную мою решимость не защищаться поколебали советы товарищей, которые находили глупым с моей стороны отказаться от защиты, когда дело мое являлось наименее сложным и, следовательно, подавало больше надежды, чем кому-либо; конечно, тут примешивалось и личное желание пожить еще. На суде я тоже говорила, что, если бы товарищи только пожелали для цельности процесса, чтоб я отказалась – то я это сделаю, но в нашем процессе, как и во всяком, не было полного единодушия. […] Моя защита, по крайней мере, строилась только на отрицании фактов по отношению моего участия в делах типографии – и во всем остальном была скорее похожа на обвинительную речь – за что я не была нисколько в претензии – мое самолюбие от этого не пострадало и иной речи я бы не позволила сказать. Ваше послание слишком поздно пришло в этом отношении. Но все-таки, мне кажется, что наш процесс по своей цельности должен произвести благоприятное впечатление на общество и даже должен поднять нашу партию в глазах его. Квятковский, Ширяев, Зунделевич держали себя прекрасно и представляются в деле людьми высоко стоящими по нравственному и умственному своему складу. […]

Вот уж год истекает, как я в тюрьме, а для меня он какой-то один бесконечно долгий день, так что, если б я очутилась теперь на воле, то для меня этого года не существовало бы в жизни, а как хочется на волю-то, если б ты только знала, и это желание обостряется еще свиданием, после которого тюрьма еще ненавистнее; да, дорогая моя, верно судьба уж такая моя, что приходится сойти со сцены, не успевши ничем быть полезной, да, впрочем, и могу ли я чем-нибудь быть полезной, – продолжительный анализ над собой потряс веру в мои силы, слишком обдал меня холодной водой; но это не значит, чтоб поколебало мою веру в дело, чтоб я когда-нибудь изменила свои убеждения – я хочу верить, терпеть, не отчаиваться и надеяться до конца, потому что в этом суть жизни, а я хочу жить. […]

Телеграмма М.Т. Лорис-Меликова генерал-майору Черевину[318] (для доведения до сведения Александра II)

Военно-окружный суд приговором 31 сего октября определил Квятковского*, Ширяева*, Тихонова*, Окладского* и Преснякова* подвергнуть смертной казни через повешение, остальных же подсудимых сослать в каторжные работы на более или менее продолжительные сроки.

Прошу доложить его величеству, что исполнение в столице приговора суда, одновременно над всеми осужденными к смертной казни, произвело бы крайне тягостное впечатление среди господствующего в огромном большинстве общества благоприятного политического настроения […] Поэтому возможно было бы ограничиться применением ее к Квятковскому и Преснякову. […]

Считаю, однако, обязанностью заявить, что временно-командующий войсками Петербургского военного округа, генерал-адъютант Костанда* при свидании со мной вчерашнего числа передал мне убеждение свое, почерпнутое из доходящих до него сведений, что в обществе ожидается смягчение приговора дарованием жизни всем осужденным к смертной казни, и что милосердие его величества благотворно отзовется на большинстве населения. […] Барон Велио*, непрерывно присутствовавший, по предложению моему, в заседаниях суда и имевший случай неоднократно выслушивать мнения почтенных лиц, находившихся в суде, заявляет также о существующих в обществе ожиданиях относительно смягчения приговора и благоприятных последствиях этой меры. Не могу скрыть, что заявления эти ставят меня в затруднение. […] Как человек и государственный деятель, я готов бы присоединиться к мнению большинства, тем более, что это соответствовало бы обнаруживающимся признакам общественного успокоения и в политическом отношении, но с другой стороны, не могу не принимать в соображение неизбежных нареканий за смягчение приговора, хотя бы они исходили от незначительного меньшинства. Затруднения мои усугубляются тем соображением, что в случае какого-либо нового проявления, будет ли совершена ныне казнь или нет, нарекания за него неминуемо падут на меня, хотя решительное предотвращение или устранение его возможности – вне моих сил. В таком положении только мудрая опытность государя может указать решение, наиболее соответствующее настоящим обстоятельствам.

О казни Квятковского* и Преснякова* (5 ноября 1880 г.)

4-го ноября, в 8 часов 10 минут утра, приняли мученический венец двое наших дорогих товарищей, Александр Александрович Квятковский и Андрей Корнеевич Пресняков.

Они умерли, как умеют умирать русские люди за великую идею: умерли с сознанием живучести революционного дела, предрекая ему близкое торжество. Но не доблесть их станем мы разбирать: их оценят потомки. Здесь мы намерены констатировать некоторые новые обстоятельства, сопровождавшие смерть этих мучеников.

Правительство убило их тайком в стенах крепости, вдали от глаз народа, пред лицом солдат. Какое соображение руководило палачом? Почему Лорис Меликов, смаковавший смерть Млодецкого* на Семеновском плацу, не задушил и этих всенародно? Почему царское правительство не воспользовалось по-прежнему этим зрелищем, как любимейшим средством – разжечь инстинкты масс против интеллигенции? Не потому ли, что народ берется за ум? Не потому ли, что настроение масс таково, что грозит собственной шкуре начальства?

Поживем, увидим.

Почему казнен Квятковский, а не Ширяев, Пресняков, а не Окладский или Тихонов? Александру II и его наперсникам хотелось крови; хотелось также гвардию задобрить, пострадавшую в лице Финляндского полка; хотелось отвести глаза народу, и вот выхвачен «дворянин» Квятковский, – а не крестьянин Ширяев; выхвачен и без всяких юридических улик, вопиюще обвинен в гибели караула 5-го февраля. Но крови одного Квятковского оказалось мало; и притом царям нужны дворники, швейцары, – и казнили мещанина Преснякова за ограждение своей свободы против уличного нападения со стороны неизвестных лиц. Казнили Преснякова, как грозу шпионов, как предполагаемого убийцу верных царских слуг – шпионов. […] Остальных казнить неловко: слишком много, притом все крестьяне да мещане; чего доброго, народ в мученики возведет. Оставалось только… замуравить в склеп.

Не знаем, долго ли царское правительство будет с успехом дурачить русский народ; но русское общество, чем оно себя заявило? Прекрасно сознавая, что наша борьба за народ и права человека есть борьба и за свободу общества; понимая всю бесцельность смертной казни и относясь к ней с омерзением, как к напрасному варварству, – общество молчало, молчало, когда один говор его смутил бы палача! Своею дряблостью, пассивностью оно вычеркнуло себя из ряда борющихся общественных сил. Пусть же не требует впредь, чтобы партия действия принимала его в расчет при выборе момента и формы борьбы.

Русская интеллигенция! Из твоих рядов вышли эти мученики, чтобы, презрев личное счастье, стать за народное знамя. В их лице казнили тебя. Но не иссякнет источник животворной силы; на смену выбывшим товарищам ты вышлешь десятки новых и с кличем «смерть тиранам!» поведешь народ к победе.

Братья и товарищи! Отдельные лица и кружки пылали страстью помериться с врагом, вырвать узников из пасти его. Братья! Не поддавайтесь чувству удали и мщения; будьте верны расчету; сберегайте, накопляйте силы, судный час недалеко!

Товарищи рабочие!

Каково наше положение, об этом говорить много не приходится. Работаешь с утра до ночи, обливаясь кровавым потом; жрешь хлеб да воду, а придет получка, – хоть бы что осталось в руках. Так было прежде: но теперь положение наше становится все хуже, ужаснее! Почти на всех заводах и фабриках идет рассчитывание рабочих. Голодные, оборванные, целыми толпами ходят они от завода к заводу, прося работы хоть из-за хлеба. А из деревни нужда гонит новые толпы голодных и оборванных; продукты с каждым днем дорожают. Что же ждет нас впереди? И на кого нам надеяться? […]

Товарищи-рабочие! пора взяться за ум; пора призвать к ответу своих притеснителей, разорителей. Пора русскому народу взять управление делами в свои руки.

Так думаем мы, социалисты-рабочие, так думали наши товарищи рабочие: Петр Алексеев*, Филат Егоров*, Малиновский*, Зарубаев* и многое множество других, которых правительство заморило по тюрьмам и на каторге. Так думали мученики-рабочие: братья Ивичевичи[319], Логовенко*, Горский*, Бильчанский*, Федоров[320] и другие, казненные по приказу царскому.

Но не страшила виселица смелых народных борцов; на место погибших выступали новые, и схватка становилась все жарче и жарче. Чем ближе подступали социалисты к корню зла, к царю-изменнику, тем больше героев высылала рабочая среда. Все последние покушения совершены рукой крестьянской да мещанской! Сбылось предсказание Петра Алексеева: поднялась мускулистая рука рабочего и первые увесистые удары ее пришлись на голову первейшего тирана. Это тебе царь-батюшка, цветики, погоди, колыхнется море народное, познаешь ты ягодки.

Из числа этих героев в последнее время было осуждено на смерть пятеро: дворянин Квятковский, мещанин Андрей Пресняков, крестьянин Степан Ширяев, мещанин Иван Окладский и крестьянин Яков Тихонов.

Из них двое – Квятковский и Пресняков – 4 ноября, в 8 час. 10 мин. утра казнены смертью тайком от народа, в стенах крепости, остальные помилованы – заживо погребены в одиночной тюрьме.

Товарищи! неужели мы не отомстим за своих заступников и борцов; неужели мы будем молчать перед своими мучителями! Нет! Иначе кровь этих мучеников за народное счастье и волю падает на наши головы!

О солидарности с русскими революционерами

Французские социалисты-рабочие, собравшиеся на Национальный Конгресс 1880 г. в Гавре, не исполнили бы своего долга, если бы не выразили полной своей солидарности с русскими нигилистами, так мужественно сражающимися на другом конце Европы за свободу, за человеческие права и за социальную справедливость.

Братья России и Сибири! взоры французского пролетариата обращены на вас; он шлет вам благодарность за подаваемый вами пример; он шлет вам пожелания близкого торжества. Вашей победе, вопреки Священному Союзу тиранов и эксплуататоров, быть может, суждено стать предвестником освобождения других народов и сигналом международной революции.

Помня героическую роль женщин в эпопее, которая в скором времени должна завершиться полным освобождением русского народа, Конгресс, перед заключением прений по женскому вопросу, входящему в программу настоящего его заседания, посылает вам через развалины Зимнего дворца и славные плахи ваших последних мучеников, Квятковского и Преснякова, выражение своей симпатии и своего удивления, свои приветствия и ободрение.

Письмо товарищам, осужденным по «процессу 16-ти» (31 октября 1880 г.)

[…] Этому процессу суждено вызвать много новых сил на то общественное поприще, на котором вы с таким самоотвержением работали. Газеты, разнося в сотнях тысяч экземпляров ваши глубокие и горячие убеждения, полные беззаветной любви к русскому народу, пробудят в сынах его благородные стремления и выведут на путь, который вы определили, как деятельностью, так и словом.

Партии Народной Воли и организации Исполнительного Комитета, которой вы положили начало, процесс оказал неоцененную услугу. Ваш венец первый терновый и вместе лавровый венец партии. Вы первые бесстрашные мученики из членов этой организации. Ваш светлый ореол окружил ее, и она ценит и гордится им, и деятельность ее докажет, что товарищи преемники ваши достойны вас.

Мы надеемся на силы этой организации. Несмотря на все преследования правительства и потери, причиненные ей, она как сказочный богатырь растет и крепнет. Она уже считает многие десятки и даже сотни людей своими членами. Главные принципы ее получили санкцию и большое развитие. Разделение труда и техника усовершенствовали многие отрасли деятельности – особенно боевую. Эта организация захватила уже главные центры: Москву, Киев, Одессу, Харьков и многие другие центральные города. Бывшая при вас рознь фракций почти исчезла, так как жизнь и логика фактов не дают места разногласию. […]

Вожаки «Черного Передела» уехали за границу, молодежь в большинстве сочувствует нам. Да, дорогие, дело идет и идет успешно. Знайте, что Ваша гибель не пройдет даром правительству, и если вы совершили удивительные факты, то суждено еще совершиться ужасным.

Последний поцелуй, горячий, как огонь, пусть долго, долго горит на ваших устах, наши дорогие братья. Пишу это письмо от всех ваших и моих товарищей.

После нескольких лет деятельности в народе, где мы первоначально ставили своею целью создание массовой сознательно-революционной организации, мы пришли к следующим выводам:

1) что массовая организация такого рода в настоящее время по множеству причин не достижима;

2) что для возбуждения в народе общего революционного движения необходим сильный внешний толчок вроде политического переворота или известной комбинации экономических и всяких случайных причин (всероссийский голод, неудачная война и т. п.);

3) что, ввиду вышесказанного, роль интеллигенции в народе сводится к подготовлению его активного и возможно более сознательного участия в движении, вызванном вышеозначенными причинами, и к тому, чтобы, заручившись предварительно доверием и популярностью в массах, стать руководителями и организаторами движения.

Признавая прошлогодний раскол партии на две фракции крайне вредным[323] для дела народного освобождения, мы в то же время находим:

1) Что террористические поступки при настоящем положении дела сами по себе не изменяют условий деятельности в народе, и 2) что партия «Народной Воли», признавая всю важность деятельности в народе, в способах этой деятельности вполне сходится с нами.

Ввиду всего этого, а также для обоюдного согласования деятельности, мы порешили соединиться с партией «Народной Воли».

О настроении в обществе в конце 1880 – начале 1881 г. (из показаний на следствии /1884/)

[…] В то время, как партия «Народной Воли» желала лишь прекращения реакции, окружающее влекло ее на пьедестал. […]

Я, конечно, должна оговориться, что подразумеваю во всем предыдущем ту часть общества, с которой мы, революционеры, входим в соприкосновение, но так как мы задаемся целью, ставим единственной задачей и занятием своим проникновение во все слои, во все сферы, так как мы имеем сообщников не только по губернским городам, но и по провинциальным закоулкам, и все эти сообщники имеют друзей и близких, и все окружены целым слоем, так называемых, сочувствующих, за которыми следуют еще люди, любящие просто полиберальничать, то и выходит, в конце концов, что мы встречаем повсюду одобрение и нигде не находим себе нравственного отпора и нравственного противодействия. Поэтому не нахальство руководит нами, когда мы говорим от лица общества; мы составляем до известной степени передовой отряд части этого общества; быть может, часть эта кажется нам, вращающимся в ней, больше, чем она есть на самом деле, но зато она, наверное, значительнее, чем думают люди противоположного нам лагеря. […]

2-е апреля, 19 ноября и 5 февраля[324] создали такое настроение, что, если бы в то время комитет и вся организация «Народной Воли» отказались от своей разрушительной деятельности, то явились бы волонтеры или какая-нибудь новая организация, которые взяли бы на себя миссию цареубийства. […]

Из воспоминаний о членах Исполнительного комитета «Народной воли»

Большая часть революционной молодежи была захвачена тогда народовольческим течением. Черный Передел представлял собой скорее партию теоретиков, которая не могла дать сейчас же никакого дела. […] И те, у кого душа болела, невольно шли к народовольцам. На эти элементы их пример действовал очень решительно. Я не говорю о влиянии того или другого лица. Я не мог бы, напр., сказать, кто именно на меня влиял. Влияли дух партии и вся атмосфера жизни. […]

Те, кого я знал, были люди трезвые, уравновешенные. В них не было ни экзальтации, ни преувеличенных надежд, но они считали своим долгом вести свою работу, не отступая.

Самым нервным был Исаев*. В нем была, может быть, доля излишней возбудимости. Александр Михайлов* весь был поглощен своим делом и любил его. Казалось, он не чувствовал ни тяготы, ни напряжения, а шел свободной, уверенной поступью, как человек, вполне знающий, куда и зачем он идет. Этим объясняется его всегдашняя ясность настроения духа. Сомневаюсь, чтобы он знал моменты острых сомнений и колебаний. Такие люди останавливаются, выбирают, а затем идут, не сворачивая с раз намеченного пути. Из всех, кого я знал, я не замечал ни в ком такой ненависти, какая была у Михайлова и какая еще скрывалась в Перовской. Последний раз я встретился с Михайловым незадолго до его ареста. Приготовления к катастрофе 1 марта уже начались. Заговорили об Александре II и о том, что духовенство старается по-своему объяснить причину неудачных покушений. Михайлов сжал кулак и, опустив его мерным движением на стол, сказал: «теперь мы, кажется, с ним покончим». В тоне голоса и в глазах, метнувших искры, вылилась вся сила его воли и бесповоротность в решениях. […]

В Михайлове это было сильное, ровное чувство мужчины, в Перовской – более тонкое, острое, глубокое и в то же время порывистое чувство женщины. Она точно мстила Александру II за то, что он оторвал ее от ее спокойной, мирной работы пропагандистки.

Я слышал о Колодкевиче*, как о человеке тоже большой нравственной силы, но сам видел его раза два. Я встретил его в первый раз у его старых знакомых, людей по-видимому прежней формации, от которых пахло не то идеализмом народничества, не то еще чем-то более ранним. Колодкевич был молчалив и сумрачен, с виду даже суров. Хозяйка завела почему-то речь о Рудине и задала вопрос, возможны ли в настоящее время Рудины, и какова была бы их роль. Этот вопрос, обращенный к Колодкевичу, звучал очень странно. Он не стал ей даже отвечать на него, а указал рукой на одного из присутствовавших, спросите, мол, его. Вероятно, подумал: эк, куда хватила. Колодкевич оставил во мне впечатление человека в высшей степени благородного, с характером, и если сурового, то только по отношению к себе.

Из моих воспоминаний о Вере Николаевне Фигнер приведу небольшой эпизод встречи с ней в день акта в университете, когда министру народного просвещения Сабурову* было нанесено оскорбление[325]. Идя по Невскому, по направлению к университету, я встретил Фигнер. – «Что вы тут делаете? Ведь вам давно надо быть в университете». Я сказал, что мне эта история не нравится, и потому не тороплюсь… – «Не нравится?..» – бросила она мне решительно и кратко, повернулась и побежала дальше. У нее всегда был бодрый, смелый вид; гордость женщины соединялась в ней с гордостью бойца; движения были быстры и решительны. Она обладала при этом таким звучным музыкальным разговорным контральто, что ее речь лилась как музыка. Такого голоса я никогда не слыхал. Низкие, грудные тоны его сообщали характер особенного мужества и глубины всему ее существу. Все вместе взятое было удивительно красиво.

Баранников* был человек совсем особого типа. Красивый брюнет с смуглым цветом лица, с отливом в глазах, какой бывает у южан, росту выше среднего, гибкий и стройный, он любил жизнь, но такую, которая давала бы ему сильные ощущения. Когда у него в кармане оказывались прокламации или вообще какие-нибудь подпольные издания, он старался от них поскорее отделаться и просил других заняться их распространением. Это дело казалось ему слишком скучным. Зато готов он был быть везде, где чуялась опасность. К опасности он относился очень просто, как к самой обычной вещи, нисколько не рисуясь своим пренебрежением к ней. Храбрость и отвага составляли его прирожденные качества. Такие люди не могут выдерживать тюрьмы, и когда его арестовали, предсказывали, что он умрет без свободы.

Взаимные отношения членов центральной организации не могли, конечно, быть плохими. Все они давно и хорошо знали друг друга. Трудность осуществления той задачи, которую они себе поставили, и способы борьбы требовали дружных отношений. Мелким счетам не могло быть места. Наконец, нравственный подъем духа был таков, что все мелкое само собой исчезало и подавлялось. Всех соединяло чувство духовного братства. Все – мужчины и женщины – были между собой на ты.

Из воспоминаний

[…] Мы все работали с мало или совсем незнакомыми нам лично людьми, и сближение определялось часто одним иногда названием «социалист» с прибавлением «революционер». И это служило достаточным ручательством близости, родства, готовности товарища пойти на всякого рода жертвы. Но жить вместе в условиях конспиративной квартиры с никогда не виданным человеком вызвало необходимость отнестись с большой осторожностью к созданию семьи-фикции. Порой случались категорические отказы селиться вместе с чужим и казавшимся чуждым человеком, хотя бы и радикалом. Из чувства предосторожности мы выразили желание раньше оборудования квартиры встретиться с будущим нашим хозяином. Мы шли с Лилой[326] на смотрины, как на первый пробный экзамен, в приподнятом настроении, преувеличивая несколько действительность. Лилочка, как более молодая, экспансивная, торопясь и волнуясь, все приставала с вопросами: «Какой он – добрый, умный, серьезный?.. Откуда пришел он?..» Фантазия не оставляла нас в продолжение всего пути, ведшего нас к совсем неизвестному человеку; мы строили различные догадки, многочисленные предположения насчет предстоящего свидания. Но встреча с Н. И. К[ибальчичем]* вышла довольно сухой, сдержанной, с коротким обменом мнений по поводу устройства квартиры и количественного состава работников. И мы не только не познакомились дружески, как одной веры и одной мысли люди, но вынесли к нашему замкнутому будущему хозяину не вполне доброе отношение. Правда, солидный по виду Н. И. казался много старше своих лет, и это внушало с нашей стороны почтительное к нему чувство. Он был среднего роста, не очень сильного сложения, черты лица были тонки и правильны; но излишне разлитая бледность, без сменяющейся нервной подвижности, придавала его физиономии какой-то неприятный вид безжизненности, оттенок равнодушия ко всему. Спадавшие на высокий лоб пряди темных волос, прямых, как ледяные сосульки, создавали на лишенном подвижности лице выражение тупости, полного небытия. Изредка, впрочем, его прекрасные, голубые глаза внезапно вспыхивали, смягчая и скрашивая вялость лица.

«Вот так хозяин! Степка-растрепка… Жить и работать доведется в условиях сложных, требующих большой осмотрительности, порой быстрой находчивости… Все же любопытно!» – выпаливала на обратном пути Лила свои заключения. […]

Действительность показала, как наивна была попытка в течение одной встречи понять и узнать сложную и замкнутую натуру Н. И. Это внешнее впечатление, производимое в первый момент Н. И. Кибальчичем, многих приводило к несправедливым о нем суждениям, в чем, однако, не было ни правды, ни вдумчивого понимания его индивидуальных особенностей. Это ошибочное о нем представление возникало потому, что он был чужд обычных шумных, энтузиастических порывов. Но Н. И. не был пессимистом в вульгарном смысле этого слова, хотя и иллюзий, присущих большинству тогдашней молодежи, у него, действительно, не было; однако, в его словах светилась надежда. Мучительно перестрадав период жесточайшей реакции и продолжительного одиночного заключения, он в редкие моменты, как бы переполненный горечью, говаривал, что у него является иногда желание бросить зажженную спичку у пороховой бочки. […]

В нашей типографской работе Н. И. не принимал ни малейшего участия. Уходя из дому в 10 часов утра с портфелем под мышкой, в изрядно поблекшем цилиндре, он обычно возвращался поздно вечером, в редких случаях – к обеду. В своей комнате он занимался много, упорно. Его очень занимал тогда новый тип воздушного двигателя. Он заглядывал изредка в нашу рабочую комнату, но не для помощи, а, вернее всего затем, чтобы ослабить немного напряженную работу мысли, расправить вечно согбенную над книгами спину. Иногда он едва-едва касался своего прошлого продолжительного сидения в тюрьме, знакомства в ней с уголовными типами из «шпаны». По мере продолжения нашей совместной жизни Н. И. все более и более к нам приближался, и мы стали его больше понимать, свыкаться с этим своеобразным человеком, медлительным философом. Ему были чужды мелочность, обывательщина, кичливость своими знаниями. Всегда спокойный, меланхоличный, он вдруг оживал до неузнаваемости при каждом посещении нашей квартиры В. Н. Фигнер, делаясь веселым, разговорчивым. […]

В обновленной типографии хозяином и фиктивным главой семьи сделался Михаил Федорович Грачевский* (не могу вспомнить, под какой фамилией мы жили в ней), человек в революционной работе не новый, уже испытанный, изрядно надорванный долгим бесплатным приютом заботливого правительства и мыканьем по белу свету. […]

Просидевший в тюрьмах в чрезмерной пропорции, он выглядел излишне бледным, худым от долгого одиночного заключения. В черных, глубоко сидевших в орбитах глазах светился тревожный огонь и что-то упрямое, строгое. Сухое лицо аскета темнело каждый раз, когда его сильно волновало что-нибудь, когда он до скрежета сжимал зубы. При этом от уха до челюстей вздувались валики над впалыми щеками, мускулы лица судорожно двигались. В те моменты он казался одним из тех раскольников, которые сожгли себя живьем в Тираспольских Плавнях. Ум и характер у него был тугой, малоподвижный. Внешние обстоятельства жизни несколько иссушили его натуру; но в нем много было спокойного самообладания и редкой преданности делу революции, ни малейшего компромисса никогда, ни при каких обстоятельствах в нем не проявлялось. […] Было, конечно, у Грачевского еще не потухшее совсем сердце, нуждавшееся в любви, нежности и уюте. Но дать ему этого никто не мог: бездомные, с упрощенной, суженной до крайности жизнью, революционеры все свои помышления устремляли на общие, не касающиеся их лично, условия жизни и общежитейские функции исполняли мимоходом, по необходимости…

Работал М. Ф. с нами ограниченное время, урывками, уходя по утрам на иного характера работу. Накануне выхода четвертого номера «Народной Воли», от 4 декабря, он оставался дома, и все работники копошились у печатного станка. М. Ф. пожелал сам оттиснуть последние страницы номера. Благодаря сильному нажиму жилистых рук, вал быстро с шумом пробежал в последний раз. Сняли осторожно лист. Грачевский с заметным волнением в голосе громко проговорил:

– Страна пробуждается… Да здравствует народная воля!

Из передовой статьи газеты «Народная Воля», № 4, 5 декабря 1880 г.

Гибель типографии помешала нам сделать своевременно разъяснения и дополнения программы. Отсюда ее неправильное толкование и одностороннее понимание многими по сей день. Все это обязывало нас заготовить ряд статей программного характера; но первою возможностью сказать обстоятельное вольное слово мы должны воспользоваться, чтобы остановить внимание партии, как можно скорее, на новом факторе народной жизни, факторе чрезвычайного значения, обращающем положение дел в исключительное. Мы говорим о голоде многих миллионов. […]

Народному терпению бывает конец; под неотразимым стихийным давлением голода возможно массовое движение целых областей. Партия социально-революционная должна серьезно взвесить историческое значение момента и… приготовиться! […] В истории революционного движения наступает героический период. […]

Каждая инсуррекция[327] – это такое дело, где по преимуществу оправдывается пословица: человек предполагает, а бог располагает. Множество обстоятельств, более или менее неожиданных, постоянно встречаются на пути человеческих расчетов, то мешая им, то помогая. К числу таких неизвестных величин в инсуррекции относится настроение народных масс. Очень часто горячая, кипучая, по всем наблюдениям, масса в решительный момент не двинет пальцем; наоборот, забитая, инертная толпа совершенно неожиданно проявляет энергию и самодеятельность. […]

Одно из самых драгоценных свойств, каким только может обладать народ, – это политическое, гражданское развитие. Политическое развитие может спасти народ при самых неблагоприятных условиях, при полном экономическом разорении, при наличности целой стаи хищников, при опасностях иноземного господства. Никакое бедствие не страшно, если в народе живет уверенность в своих верховных правах, если в нем сильна привычка и уменье следить за всеми государственно-общественными делами, начиная с деревни и кончая дворцом. При отсутствии политического развития, наоборот, ни роскошь природы, ни прекрасные свойства национального ума и характера, ни широкое общественное чувство не спасает народ от нищеты и рабства. […]

Конечно, иногда первые шаги народной самодеятельности в революционную эпоху не умелы, иногда самые дикие страсти и инстинкты выступают наружу, но как бы то ни было, торжествуя, народ начинает сознавать свое право; покинутый на произвол судьбы, лишенный обычных опекателей, народ приучается организовывать общественные отношения, контролировать своих доверенных лиц и пр., и пр., словом – делается в большей степени гражданином. И затем, когда революционная буря утихает и жизнь постепенно входит в свое обычное русло, повышение политического развития народа сразу сказывается в уменьшении всяких злоупотреблений, правонарушений, произвола. Жить становится легче.

Поэтому всякая инсуррекция наибольшие результаты дает тогда, когда она является только прелюдией к народной революции или ее эпизодом; говоря другими словами, – если инсуррекция только дает толчок народной революции. Насколько возможно взвесить все наше положение, – в России дело так бы и вышло.

Будем ли мы однако в состоянии подготовить удачное восстание раньше стихийного народного движения, или оно предупредит наши расчеты, – в обоих случаях нам кажется наиболее производительно затратить силы, сорганизованные партией, мы можем, только направляя их для разрешения, так сказать, народных сил, для превращения народных масс в сознательную политическую силу. Вот почему мы постоянно говорим и говорили о передаче власти народу, о народной воле, о народном самодержавии. Для народа важно достигнуть лучших общественных форм, но еще важнее – достигнуть этого самому; для него всего важнее пережить такой исторический момент, в течение которого он, народ, был бы действительным распорядителем своих судеб. […]

Для того, чтобы рельефнее выразить, как мы понимаем разрешающую роль партии, мы возьмем наглядный пример. Убедительно просим, однако, читателя не видеть в наших словах изложения плана действии. Только революционное доктринерство сочиняет планы на десять лет вперед; настоящий же, живой революционер имеет только один план: свою основную идею применять к обстоятельствам и осуществлять сообразно с ними. Итак, мы говорим только к примеру, для большей наглядности. Допустим, что партия сорганизовала достаточные силы, дождавшись всенародного движения, начала действовать самостоятельно и овладела центральной властью. Какова ее дальнейшая роль? Создавать новый государственный строй, декретировать необходимые реформы? Мы полагаем – нет. Только в самом несчастном случае, только тогда, если бы народный организм не проявлял уже ни одной искры жизни, – можно было бы признать такую деятельность. В обыкновенное же время для партии было бы обязательным употребить приобретенную власть и средства на то, чтобы революционизировать всю Россию – призывать повсюду народ к захвату власти и осуществлению его заветных желаний, помогать ему в этом всеми силами, и свою центральную власть держать в руках исключительно для того, чтобы помочь сорганизоваться народу. […]

Правительство в революционный момент терпит поражение от двух причин: во-первых, вследствие нападения боевой революционной силы, во-вторых – в следствие разложения собственных сил. Но боевую силу, достаточную для того, чтобы разбить правительство хотя на короткое время, немыслимо составить без участия народа, ибо нескольких тысяч бойцов единовременно интеллигенция поставить не в состоянии. Разложение же правительственных войск совершится в значительной степени вследствие антиправительственного настроения масс, которые заражаются иногда на самих баррикадах. Воздействие со стороны партии на массы, тесная связь с ними составит, таким образом, для нас главное условие успеха, и только необходимость сообразоваться со средствами заставляет нас всегда указывать на известную экономизацию сил. […]

Повсюду, даже в наиболее оживленных центрах, замечается недостаток в людях по всем отраслям деятельности. Такое тесное сплочение всех революционных фракций могло бы восполнить этот недостаток. Найдет ли партия в себе достаточно единодушия и преданности делу для того, чтобы, оставляя мелкие различия взглядов, сомкнуться на общей работе? Мы надеемся, что – да. […]

Политическая революция и экономический вопрос («Народная воля», № 5, 5 февраля 1881 г.)

Никогда никакой общественно-революционной партии не выпадала на долю такая тяжелая и сложная задача, как та, которая поставлена историей русской социально-революционной партии. Вместе со своей основной задачей – социально-экономической – мы должны взять на себя еще работу разрушения системы политического деспотизма, т. е. то, что везде в Европе сделано давно и сделано не социалистами, а буржуазными партиями. Поэтому ни одной социалистической партии в Европе не приходится выдерживать такой тяжелой борьбы, приносить столько жертв, как нам. Но если нужны героические усилия для того, чтобы работать при подобных условиях и держать высоко знамя народного освобождения, зато в этих же условиях, в окружающей нас политической обстановке, заключается и выгодная сторона для осуществления нашей задачи в будущем. Политический строй, не удовлетворяющий теперь ни одного общественного класса, ненавидимый всей интеллигенцией, должен неизбежно пасть в близком будущем; но вместе с тем этот строй, доведший народ до голодовок и вымирания, роет могилу и для того экономического порядка, который он поддерживает. Процесс разложения существующей политической системы фатально совпал с процессом экономического обнищания народа, прогрессивно усиливающимся с каждым годом, и разрушение современного политического строя, путем победного народного движения, неизбежно повлекло бы за собой также крушение того экономического порядка, который неразрывно связан с существующим государством.

Поэтому мы думаем, что политическая борьба с государством для нашей партии является не посторонним элементом в нашей социалистической деятельности, а, напротив, могущественным средством приблизить экономический (или, по крайней мере, аграрный) переворот и сделать его возможно более глубоким, т. е. средством осуществить в жизни часть нашей программы. […]

Все мнения социалистов различных оттенков по этому вопросу можно разделить на три типические категории. К первой категории принадлежат те, которые придают политическим формам чересчур большое значение, признавая за ними силу производить в стране какие угодно экономические изменения путем лишь приказаний власти сверху и повиновения подданных, или граждан, внизу; по своим практическим задачам это, по большей части, якобинцы, «государственники», стремящиеся путем захвата власти в свои руки декретировать политический и экономический переворот, провести сверху в жизнь народа социалистические принципы, не вызывая при этом активного участия народа в фактическом переустройстве и даже, «по соображениям», подавить его революционную инициативу. У нас органом якобинских тенденций является газета «Набат», издаваемая г. Ткачевым*. Ко второй категории принадлежат те социалисты, которые, наоборот, признают за политическим фактором ничтожное значение в общественно-экономической жизни, отрицая всякое серьезное влияние, положительное или отрицательное, политических форм на экономические отношения; поэтому в своих практических задачах эти лица признают бесполезным и даже вредным делом для социалистов затрачивать какую бы то ни было часть своих сил на политическую борьбу. У нас представителями последнего мнения является та фракция (или, вернее, часть ее), которая имеет своим литературным органом «Черный Передел». Наконец, синтезом этих двух односторонних мнений служит тот взгляд, который, признавая тесную связь и взаимодействие политического и экономического факторов, полагает, что ни экономический переворот не может осуществиться без известных политических изменений, ни, наоборот, свободные политические учреждения не могут установиться без известной исторической подготовки в экономической сфере. Этот взгляд, разделяемый нашей фракцией и нашим органом, мы разовьем дальше в частностях, а теперь обратимся к доводам наших антагонистов.

Лица, не разделяющие политической части нашей программы, часто ссылаются на Маркса, который в своем «Капитале» доказал, что экономические отношения и формы какой-либо страны лежат в основе всех других общественных форм – политических, юридических и т. д.; отсюда выводят, что всякое изменение экономических отношений может произойти лишь как результат борьбы в экономической же сфере, и что поэтому никакая политическая форма, никакая политическая революция не способна ни задержать, ни вызвать экономический переворот. Заметим, что ученики Маркса идут дальше, чем сам учитель, и делают из его положения, верного по существу, абсурдные практические выводы. В доказательство того, что Маркс не думает так, как они, приведем то место из его «Гражданской войны во Франции», где он определяет историческое значение Парижской Коммуны: «Это была найденная, наконец, политическая форма, в которой должно осуществиться экономическое освобождение труда… Поэтому Коммуна должна была служить рычагом для разрушения экономических основ, на которых зиждется существование сословий, а, следовательно, и сословного господства». Эти же слова встречаются и в манифесте Генерального совета интернационала, изданном немедленно после падения Коммуны, следовательно, мысль, выраженная в них, разделяется целой группой представителей европейского социализма. Другой авторитет, на которого иногда также ссылаются, по недоразумению, приверженцы чистой экономической доктрины, г. Лавров*, в своей недавно вышедшей книге о Парижской Коммуне подает такой совет деятелям будущих революций: «В минуту, когда исторические комбинации позволят рабочим какой-либо страны, хотя бы временно, побороть врагов и овладеть течением событий, рабочие должны теми средствами, которые будут целесообразны, каковы бы ни были эти средства, совершить экономический переворот и обеспечить его прочность, насколько это будет возможно». А что политический путь решения экономического вопроса не исключается и Лавровым из числа «целесообразных средств», – это явствует из всей его книги; для примера приведем его объяснение той относительно слабой роли, какую играл интернационал во время Коммуны: «Агитация интернационала, направлявшаяся на чисто экономические вопросы и не выставившая никакой политической программы в зависимости от своих экономических требований, оказалась бесполезною в ту самую минуту, когда обстоятельства вызвали победоносный взрыв пролетариата в одном из самых важных пунктов Европы». […]

Конечно, экономический переворот должен быть прежде подготовлен историей, т. е. в фактическом соотношении экономических сил, а также в идеях и привычках народной массы должны прежде произойти известные перемены, для того чтобы совершившаяся политическая революция, захватив государственную организацию, могла провести в жизнь то, что создано и желательно народу в экономическом отношении.

Мы именно думаем, что русский государственный строй характеристичен не только как система полнейшего чиновничьего произвола, но также по своей отсталости и даже противоположности с экономическими и правовыми учреждениями, привычками и воззрениями народной массы. Наше государство служит примером того громадного отрицательного значения, какое может иметь политическая система, отставшая от экономических требований народа. В Европе политический прогресс идет впереди прогресса общественно-экономического, и политические формы, особенно во время революций, служат средством для возбуждения экономического вопроса и для приближения экономического переворота; у нас же непрерывный гнет политической системы задерживает ту экономическую, правовую и политическую реорганизацию, которая неизбежно наступила бы с падением этой системы и с возможностью свободно проявиться революционной инициативе народа. […]

Еще одно замечание для оценки значения государства в русской жизни. Обратите внимание на те поводы, которые вызвали крупные и мелкие восстания в крестьянстве. Эти поводы всегда были политического или юридического свойства, шли сверху, из государственной или административной сферы: это или мнимый царь, самозванец, или мифическая «золотая грамота», или какие-нибудь юридические нарушения закона (как его понимает народ), или, наконец, городской бунт, подающий пример деревенскому населению. Но едва ли были случаи, чтоб какая-нибудь деревня или местность взбунтовались без внешнего повода или примера, вследствие того только, что они голодают; нужно еще сознание народом нарушения своих прав или надежда на успех восстания. Конечно, основным условием почти всякого народного волнения являлись материальные страдания, но поводом всегда служило или какое-нибудь нарушение закона (действительное или мнимое) со стороны начальства, или бунтовской почин, идущий из среды какого-нибудь организованного ядра, близкого народу по своим интересам. […]

Но в настоящее время ни раскольники, утратившие большую часть прежней боевой энергии, ни казачество, представляющее привилегированное сословие, сравнительно с крестьянством, неспособны, по-видимому, дать лозунг народному восстанию. Одна лишь социально-революционная партия, прочно укрепившись среди городского и фабричного населения и заняв удобные и многочисленные позиции в крестьянстве, может послужить тем ферментом, который необходим для возбуждения городского и деревенского движения. […]

Но кто сделает первый почин восстания – город или деревня? Судя по большей развитости и подвижности городского населения; судя, наконец, по тому, что деятельность партии должна дать большие результаты в количественном и качественном отношении в городе, нежели в деревне, нужно думать, что не деревня, а город даст первый лозунг восстания. Но первая удача в городе может подать сигнал к бунту миллионов голодного крестьянства.

25 октября (6 ноября) 1880 г.

Многоуважаемый гражданин!

Русская передовая интеллигенция, всегда чуткая и отзывчивая на движения мысли и жизни западноевропейской, в свое время с восторгом встретила появление в печати Ваших научных трудов. В них наука давала санкцию лучшим течениям русской жизни, и «Капитал» стал настольной книгой интеллигенции.

Но в царстве византийского мрака и азиатского произвола всякое движение общественной мысли – синоним революционного движения. Ясно, почему скоро Ваше имя должно было неразрывно слиться с борьбой внутри России и, вызвав глубокое уважение и расположение одних, подпало гонению других: труды Ваши были изъяты из обращения, и самый факт изучения их сочтен за признак политической неблагонадежности.

Мы знаем, с каким интересом следили Вы, многоуважаемый сотоварищ, за всеми фазисами русской революционной деятельности, и рады констатировать, что трудное время ею пережито. Революционный опыт, закалив бойцов, определил как теоретическую постановку дела, так и практический путь его осуществления. Революционные фракции, неизбежные в новом и столь трудном деле, сходятся мало-помалу в одно и, вместе взятые, ищут слияния с народным протестом, у нас столь же стародавним, как и самое рабство.

При таких условиях до победы недалеко. Задача наша была бы значительно облегчена, будь за нас серьезное сочувствие общественного мнения свободных стран, для чего требуется лишь знание истинного положения дел в России. В этих соображениях мы поручаем товарищу нашему Льву Гартману* озаботиться организацией средств для правильного ознакомления общественного мнения Англии и Америки с текущими событиями нашей общественной жизни. Вас же, многоуважаемый сотоварищ, просим оказать ему содействие в этом деле. Твердо решившись разбить оковы рабства, мы уверены, что недалеко то время, когда родина наша многострадальная займет в Европе место, достойное свободного народа.

С удовольствием выражаем Вам, многоуважаемый сотоварищ, чувства глубокого уважения к Вам всей русской социальной партии.

А

Исторический опыт человечества, а также изучение и наблюдение жизни народов убедительно и ясно доказывают, что народы тогда только достигнут наибольшего счастия и силы, что люди тогда только станут братьями, будут свободны и равны, когда устроят свою жизнь согласно социалистическому учению, то есть следующим образом:

1. Земля и орудия труда должны принадлежать всему народу и всякий работник вправе ими пользоваться.

2. Работа производится не в одиночку, а сообща (общинами, артелями, ассоциациями).

3. Продукты общего труда должны делиться по решению между всеми работниками, по потребностям каждого.

4. Государственное устройство должно быть основано на союзном договоре всех общин.

5. Каждая община в своих внутренних делах вполне независима и свободна.

6. Каждый член общины вполне свободен в своих убеждениях и личной жизни; его свобода ограничивается только в тех случаях, где она переходит в насилие над другим членом своей или чужой общины.

Если народы перестроят свою жизнь так, как мы, социалисты-работники, этого желаем, то они станут действительно свободны и независимы, потому что не будет более ни господ, ни рабов […]

Работа общиною, артелью даст возможность широко пользоваться машинами и всеми изобретениями и открытиями, облегчающими труд; поэтому у работников, членов общины, производство всего нужного для жизни потребует гораздо меньше труда и в их распоряжении останется много свободного времени и сил для развития своего ума и занятия наукою […] Число всяких улучшений сделается бесконечно больше, чем теперь, и люди-работники достигнут высокой власти над природой.

Личная свобода человека, т. е. свобода мнений, исследований и всякой деятельности, снимет с человеческого ума оковы и даст ему полный простор.

Свобода общины, т. е. право ее вместе со всеми общинами и союзами вмешиваться в государственные дела и направлять их по общему желанию всех общин, не даст возникнуть государственному гнету, не допустит того, чтобы безнравственные люди забрали в свои руки страну, разоряли ее в качестве разных правителей и чиновников и подавляли свободу народа, как это делается теперь.

[…] III. Прием и выход.

1. Прежде поступления нового члена вопрос о его приеме должен быть решен всеми членами дружины единогласно.

Вступающему предъявляются следующие требования:

а) знакомство и искренняя преданность задачам партии; б) решимость отдать все свои силы на служение делу освобождения народа; в) обещание исполнять требования устава; г) такое личное поведение, которое не вредило бы ни репутации партии, ни интересам своей дружины; д) желание и умение скрывать то, что может провалить дружину, например практические дела, имена и квартиры членов и т. д.; е) обещание вести себя перед властями в случае ареста с достоинством, не вредя своими показаниями товарищам; при аресте с несомненными доказательствами виновности обещание отказаться от дачи каких бы то ни было показаний; ж) доверие к товарищам, дружеские отношения к ним, единодушие и согласие с товарищами в частной жизни; з) обещание подчиняться решению большинства в делах своей дружины, и к) распоряжениям Центральной группы.

Без разрешения дружины ни один член не имеет права оставить ее; выход возможен в двух случаях: а) Центральная группа может дать члену поручение, обусловленное выходом из дружины; б) если дружина узнает, что член не годен почему-нибудь для дела, она имеет право выделить этого члена навсегда или на время…

[…] VI. Меры в случае неисполнения устава.

Намеренному шпиону – смерть! О нем дается знать Центральной группе и кружкам дружины.

Член, разглашающий тайны дружины, ведущий себя так, что может, хотя и не умышленно, повредить товарищам и доброй славе партии, подвергается тому наказанию, какое наложит на него Центральная группа.

Из показаний (22 апреля 1881 г.)

В 1870 году я был взят моим родным дядей из деревни, пожелавшим меня взять для того, чтоб дать мне возможность получить образование. Взявши меня 9 лет от роду, босоногого, почти что в одной рубашке, он увез меня с собой на место своей служебной деятельности, в Турцию, в Константинополь, где занимал довольно видное место при русском посольстве. Преобразив меня из дикаря, хотя внешним видом, в так называемого мальчика порядочного общества, он стал исправлять мой малороссийский акцент в русский и вместе с тем выучил меня читать и писать. Обратив меня в благовоспитанного ребенка с более или менее порядочными манерами, он ввел меня в общество детей русских семейств. […]

Будучи чрезвычайно любознательным и впечатлительным, я постоянно приставал ко всякому с расспросами и разъяснениями. Очень часто мое любопытство не было удовлетворяемо, а разъяснения не полные. Я был молчалив и много думал. Переезжая с места на место с моим дядей, имевшим разные командировки, я имел возможность видеть многое и встречать людей не только различных классов и состояний, но и разных народностей. Все это давало богатую пищу моим размышлениям. Размышляя, я совершенно самостоятельно (мне было лет 11–12) напал на мысль и идею, которую принято теперь называть социализмом. Я напал и, сам того не замечая, развивал ее сам в себе. […]

Я пристрастился к чтению книг. Пользовался не только свободным временем, но иногда и ночами. Пройдя очень быстро детскую литературу и для юношества, я дошел до книг серьезного содержания и стал следить за ходом периодической прессы. Обратил особенное внимание на целый ряд политических процессов. Я увидел, что у меня есть значительная доля солидарности по взглядам и убеждениям с подсудимыми, я им сочувствую. Издается наконец «Земля и Воля». Программа «Земли и Воли» очень близко подходит к моим взглядам на политическое и экономическое положение России. Я имел возможность сделать несколько путешествий по внутренней и южной России. Меня поражает русский мужик своей забитостью, угрюмством, бедностью и рабской покорностью своему положению. Он терпит все и всякие притеснения от местной администрации. Маклачество[330] и взяточничество господствуют среди русского народа. Я мечтаю посвятить себя улучшению благосостояния русского народа, как один из его сынов. Но мне хочется посмотреть западно-европейские страны. Я учусь в училище и ремеслу и наукам. Перехожу из класса в класс с наградами. Кончаю курс! Как один из первых – послан за границу от училища на казенный счет. Приезжаю в Париж. Работая, знакомлюсь с французским крестьянином и парижским рабочим. Выношу отрадное впечатление. Посещаю с этнографической целью Германию, Австрию, Швейцарию, Францию. Мое любопытство удовлетворено. Нахожу, что везде экономическое и культурное положение стран лучше, чем в России, за границею слежу за «процессом 16». Нахожу и разделяю сообразно моим убеждениям программу «Народной воли». Разделяя программу «Народной воли», считаю себя не вправе оставаться индифферентным. Приезжаю в ноябре месяце 1880 г. в Петербург и поступаю в число членов русской социально-революционной партии. Не переставая усердно заниматься науками и следить за литературой, нахожу время принимать активное участие в делах партии, главным образом, в принятии участия по преступлению 1-го марта. В качестве метальщика, вооруженного разрывным снарядом, стоял на углу Невского и Малой Садовой и затем у Театрального моста. […]

Из показаний (май 1881 г.)

Начало моей революционной деятельности относится к началу 1880 г.; слово «революционной» здесь не совсем уместно: к этому времени, т. е. к началу 1880 г., относится начало моей культурной деятельности, выражавшейся в том, что я, заведя связи с рабочими, старался всеми возможными средствами поднять их умственный уровень, для чего я занимался с ними арифметикой, русским языком, физикой, химией; давал им читать различные легальные книжки из народного быта, читал с ними совместно книги более серьезные, но исключительно легальные. Такого рода деятельность продолжалась до мая месяца 1880 г.; с этого времени характер моих занятий с рабочими несколько видоизменился, что выразилось, во 1-х, в том, что я стал давать рабочим для чтения книги нелегальные; во 2-х, мои связи с рабочими значительно расширились, так что я имел возможность вести дело с целым кружком рабочих. […]

Так называемую террористическую деятельность в этот момент моей деятельности (с начала 1880 г. до мая этого же года) я безусловно отрицал, хотя среди рабочих замечалась сильная склонность к подобного рода деятельности. […] В конце мая 1880 г. я познакомился с некоторыми из членов партии «Черного передела». Познакомившись с ними, я заметил, что мои убеждения близко сходятся со взглядами их партии. Результатом этого знакомства оказалось следующее: они (чернопередельцы) обещались мне помогать в моих занятиях с рабочими материально и нравственно, т. е. знакомить меня с людьми, которые могли бы заниматься с рабочими, давать материальные средства для моего собственного пользования, а также и для вспомоществования рабочих, снабжать меня книгами легальными и нелегальными. В это время у чернопередельцев велись переговоры с народовольцами по поводу соглашения о деятельности среди рабочих; на эти переговоры чернопередельцы пригласили меня, как человека, знающего рабочего не по книжкам, а по собственному непосредственному изучению. Поводом к этим переговорам, как я узнал потом, послужило следующее обстоятельство: чернопередельцы завели знакомство с одним кружком рабочих, с этим же кружком познакомились и народовольцы. Тут явился следующий вопрос: «Кому же с этим кружком заниматься?» Ни чернопередельцы, ни народовольцы отступить не хотели; совместной деятельности, благодаря различной теоретической постановке вопроса о революционной деятельности, не могло быть. […]

В конце июля или начале августа (хорошо не помню) чернопередельцы снова столкнулись с народовольцами на практической почве, опять началась прежняя канитель о возможном соглашении деятельности среди рабочих. В этих переговорах я снова принял участие. Переговоры эти тянулись около месяца, хотя результатов никаких не являлось и не предвиделось в смысле соглашения. Наконец, народовольцы представили нам свою программу (вновь ими выработанную), впоследствии напечатанную, как «Программу рабочих, членов партии “Народной воли”». Программа эта значительно отличалась от прежней программы партии «Народной воли». Для меня же эта программа хотя и не была вполне удобна для соглашения, но при известных толкованиях с их стороны (народовольцев) я мог согласиться вести с ними совместную деятельность, которая бы выражалась в том, чтобы я знакомил рекомендуемых народовольцами интеллигентных лиц со своими рабочими с той целью, чтобы они занимались с рабочими различными науками; в свою очередь и народовольцы обещали меня познакомить, так сказать, с их рабочими, затем помогать взаимно книгами, средствами…

Из воспоминаний о пропагандистской деятельности народовольческой группы в Москве

[…] Еще в 80-м году рабочее дело велось народовольцами в Петербурге, Одессе, Киеве, Харькове, Саратове, а в конце 80-гo начало оно зарождаться и в Москве. Руководителем всей вообще народовольческой деятельности в Москве был в то время Петр Абрамович Теллалов*, известный в кружках под именем «Петра Николаевича». Для пропаганды в разных слоях интеллигентного населения в Москве уже раньше существовала «Городская группа», в ведении которой состояло несколько групп и кружков, преимущественно студенческих. Для организации рабочих решено было образовать совершенно независимую от Городской, «Рабочую группу», частью из местных, частью из приезжих пропагандистов, которых П. А. вызвал в Москву с этой целью. Таким образом, в начале 81-го года прибыли из Петербурга занимавшиеся раньше с тамошними рабочими, но затем вынужденные перейти на нелегальное положение: студент Технологического Института А. С. Борейша* и некто Крылов*, крестьянин по происхождению, сектант по вероисповеданию, в ранней молодости служивший приказчиком, а в последнее время занимавший положение управляющего каким-то домом в Петербурге. Помимо пропаганды среди рабочих, Крылов имел в виду особую задачу: революционизирование раскольничьего населения в Москве и на своей родине – во Владимирской губернии. С этой целью, не ограничиваясь личными сношениями с московскими сектантами, Крылов (он же Воскресенский, он же Феофан), написал целое послание, в котором пытался обосновать социализм на Евангелии и побудить последователей разных сект объединиться в «Христианское Братство», представлявшее по идее автора нечто среднее между сектой и теперешним Крестьянским Союзом. В позднейшее время Феофан не прерывал своих сношений с раскольничьим миром и настойчиво предлагал Рабочей группе отпечатать его послание и распространить его в Москве и в провинции, но группа отклонила это предложение, главным образом, ввиду чисто литературных недостатков послания. […]

Приступая к постановке нового дела, Теллалов нашел нужным прежде всего развить общий взгляд на те задачи, которые должны преследовать народовольцы в рабочей среде, и установить по возможности ясно и определенно внутренний порядок группы и ее отношения к другим органам партии. Естественно, что Исполнительному Комитету, по общему духу народовольческой организации, предоставлялась широкая власть: он мог назначать в состав группы разных лиц по своему усмотрению, мог переводить членов группы в другие местности или поручать им другие функции, сохранял за собой постоянное право контроля и указаний, которые для группы были обязательны. Пополнялась группа, помимо назначения от Исполнительного Комитета, путем кооптации, причем для приема нового члена требовалось единодушное согласие всех наличных членов. Был установлен своего рода ценз: возраст не менее 20 лет; не менее двух лет принадлежности к революционным кружкам, и известный уровень знакомства с теорией социализма и литературой рабочего вопроса, соответствовавший среднему уровню наличных членов группы. Максимальный состав группы, в интересах конспиративности, не должен был превышать числа 15 человек. Для непрерывности работы предполагалось установить обязательность кандидатуры, т. е. привлечения каждым членом группы к участию в его пропагаторской работе по меньшей мере двоих лиц из числа его знакомых, удовлетворяющих требованиям вступления в группу; в случае ареста пропагандиста, группа могла бы при таком порядке тотчас же заместить убылое место человеком уже знакомым с делом, не теряя связей арестованного, что раньше случалось сплошь и рядом. К сожалению, это постановление на практике оказалось трудновыполнимым, так как полиция арестовала всех и каждого, не разбирая, кто кем числится. […]

Инструкция рекомендовала каждому пропагандисту возможно обстоятельнее знакомиться с условиями трудовой жизни в сфере его наблюдений, а по возможности и с личным составом рабочего населения в этой сфере, чтобы действовать не слепо, по случайностям встречи с тем или иным лицом, а с наибольшей экономией сил, намечая для пропаганды именно тех рабочих, которые пользуются среди товарищей особым влиянием или обладают выдающейся энергией и дарованиями. Таких лиц вовсе не имелось в виду извлекать из их среды, направляя непременно на политический террор, наоборот, – на них смотрели, как на авангард, который со временем сумеет увлечь за собою массу и поведет ее в бой. […]

Завязав первые знакомства, пропагандисты затем уже сравнительно легко расширяли свои связи, так как каждый вновь приобретенный рабочий в свою очередь, по ревности неофита, спешил приобрести последователей, и к осени пропаганда велась в Москве приблизительно на 30 «пунктах». Под «пунктом» подразумевался тогда определенный уголок деятельности: либо мастерская или фабрика, на которой имелись связи, либо просто несколько рабочих разных профессий, лично знакомых друг с другом и потому представлявших как бы один кружок, хотя бы и неорганизованный; совершенно новое знакомство в такой сфере, в которую ранее не было доступа, составляло также новый «пункт», а потому определить общее количество рабочих, состоявших в непосредственной связи с группой, было бы очень трудно: на ином пункте имелся всего один человек, на другом было человек 6–8, а в общем на всех этих тридцати пунктах насчитывалось приблизительно человек 100–120. […]

По-видимому, кроме народовольческой группы и кружка народников, пропагандой среди рабочих занимались в то время и некоторые лица, действовавшие вполне самостоятельно. С одним из таких лиц членам группы удалось завязать сношения: оказалось, что под влиянием этого одиночки, человека уже средних лет, находилось несколько десятков самой разнообразной молодежи из интеллигентного пролетариата, рабочих, приказчиков и даже юнкеров; вся эта разнокалиберная и совершенно неорганизованная масса жадно поглощала всякую тенденциозную и нелегальную литературу и, если не особенно разбиралась в теориях, то во всяком случае обнаруживала определившееся революционное и социалистическое настроение. […]

Читались книги: Михайлова* «Пролетариат во Франции», Шелгунова* «Рабочий пролетариат в Англии и во Франции», статьи из «Отечественных Записок»[331] о движении чартистов[332], переводные книги: Бехера[333] «Рабочий вопрос», Торнтона «Труд», нелегальное издание Лассаля* «Труд и капитал», кроме того отдельные произведения Костомарова*, Карновича*, Беляева*, Семевского*, Мордовцева* по истории России и в особенности крестьянства и его борьбы за волю. Считалось необходимым знакомить рабочих с историей Великой Революции[334] и с парижской коммуной, а также с теорией ценности Маркса, которая излагалась обыкновенно изустно или по одному из многочисленных в то время рукописных конспектов, составлявшихся чуть ли не во всех городах, где только велась пропаганда, и затем ходивших по рукам. Для облегчения рабочих в выборе чтения членами группы был составлен особый каталог легальных книг и журнальных статей по истории и рабочему вопросу; кроме того пропагандисты записывались в частных библиотеках для чтения и передавали в пользование рабочих свои билеты. […]

Многие из фабричных и мастеровых, уходя летом и на большие праздники на побывку в свои деревни, просили давать им на дорогу книжки и прокламации для распространения среди односельчан. Это обстоятельство живо заинтересовало Теллалова, и он настаивал на том, что после того, как рабочее дело в Москве упрочится, непременно надо будет организовать, независимую от Городской и Рабочей групп, Крестьянскую группу, которая занялась бы агитацией по селам. […]

Из воспоминаний о народовольческих кружках в армии

[…] Широкое, хотя, быть может, и не глубокое движение в войсках в начале 80-х гг., во-первых, служит показателем значительности общего революционного движения в России в ту эпоху. Военная среда, изолированная своими специальными интересами, не лишена была интеллигентности в лице некоторых своих представителей, разбросанных по разным концам России; эти отдельные лица, несомненно, стояли в рядах русской безсословной интеллигенции, хотя и тонули в безразличной массе у себя, в своей среде. […]

Во-вторых, движение в военной среде служит также показателем назревшей необходимости в нелегальной деятельности в силу утраты надежды на действительность оппозиционной деятельности. Из сказанного выше не следует заключать, что революционное движение в войсках было созданием нескольких горячих голов. Я остановлюсь только на ближайших причинах революционного брожения между офицерами: это – безнадежное, отчаянное положение России; влияние литературы и прессы, легальной и нелегальной, верно отражавшей русскую действительность; военно-революционная традиция, никогда не умиравшая, носителями которой были всегда отдельные лица; знакомства и связи с революционерами, а главное – привлечение военных к усмирительным операциям, и к полицейской службе. В больших городах войска содействовали полиции в антипатичнейших предприятиях: арестах, облавах, охране арестованных при усмирениях, судах и казнях. Военная община состоит из элементов, связанных дисциплиною в колонию. Эта община не может быть лишена социального инстинкта; только в ней элементы утрачивают свою самостоятельность в пользу целого, с которым они солидарны бессознательно. Солдаты и офицеры, отправляясь на усмирения, смущались, обижались, роптали и озлоблялись. Невольное участие в жестоком и несправедливом деле и служение орудием в нечистых руках будили совесть и пробуждали сознание гражданской ответственности и солидарности у более чутких, отзывчивых и нравственно развитых. Эти же чуткие, наиболее развитые и были наиболее влиятельны. Такие офицеры стали собираться и совещаться о том, как они должны относиться к современным событиям и как должны вести себя при усмирениях.

В-третьих, военные кружки возникали одновременно в разных концах России, иногда самопроизвольно (напр., на юге), и развивались правильно и органически: они делились на части, как клеточка, или почковались, и эти части оставались между собой в тесной и постоянной связи и вырабатывали одинаковую или общую программу. Это объясняется единством происхождения и естественным стремлением согласовать свои действия; а в силу местной близости, единства состава и происхождения, существенные изменения в конституциях провинциальных групп (так было на юге и юго-западе) принимались единогласно. […]

В конце 80-го года сложилась первая военная группа, которая и стала затем центральной. Учредителями были Рогачев[335], Суханов*, Штромберг*, Желябов* и Колодкевич*; последние двое как делегаты Исполнительного Комитета партии «Народной Воли». Центральная группа поставила своей целью организацию строго централизованной военно-революционной партии для борьбы за политическое и экономическое освобождение народа, во главе которой ставилась автономная по своим специальным задачам центральная группа. Члены центральной группы назначались Исполнительным Комитетом, программа которого признавалась основной статьей кружкового устава; посему-то назначением военной организации было активное содействие партии «Народной Воли» в революционной борьбе с существующим политическим и экономическим строем. […]

Пропаганда была настолько действительна, а почва так благодарна, что повсюду стали складываться кружки: в Кронштадте – морские, артиллерийский, армейский, в Петербурге – в военных академиях (только не в академии генерального штаба) и военных училищах. Если не ошибаюсь, первый кружок был основан Рогачевым в Гельсингфорсе; затем Рогачев и один моряк с большим успехом действовали в Прибалтийском и Северо-Западном крае; а вскоре появились кружки в центральных губерниях, по Волге и на Кавказе. Ближайшие к центру кружки находились с ним в более тесной связи; остальные, кажется, складывались самостоятельнее, и программы их были разнообразнее, что, я думаю, больше зависело от их удаленности от центра, чем от личного состава. […]

Первоначальная программа южных кружков была очень эффектна, но мало состоятельна по существу. Эту программу можно формулировать как дружественный нейтралитет в пользу народа, протестантов, демонстрантов и восставших. В других местностях кружковые программы были весьма разнообразны, начиная от программы самообразования до террористической.

Везде в кружках в первый, подготовительный период их существования чувствовалась необходимость в пополнении и систематизации своих познаний. На юге велись беседы по экономическим и политическим вопросам, излагали по мере сил и возможности учения Прудона*, Луи Блана, Лассаля*, Родбертуса[336], Маркса, катедер-социалистов[337] и др. Пропаганда между сослуживцами была весьма успешна. К сложившемуся ядру будущего кружка однородные элементы притягивались одни силою, так сказать, химического сродства, то есть в силу единства убеждения и согласия воль, другие просто примешивались механически. Эти последние элементы ассоциировались не по сходству, а, так сказать, по смежности. Такая готовность вступить в связь вне ассимиляции с целым объясняется служебным сотрудничеством, школьными связями, личной дружбой и товариществом. Товарищество – высшая добродетель военного человека – немыслимо без взаимной выручки. Тут-то открываются сильные и слабые стороны военной кружковой организации. Отбившись так или иначе от союза, товарищ утрачивает активную силу, сохраняя, может быть, свою потенциальную ценность. Руководимые сердечным чувством или чужою волею, они, в одном случае, напр., при разгроме, делаются добычею сердцеведов-прокуроров и следователей, а в лучшем случае неспособны к инициативе и не оценивают истинного призвания каждого рядового революционера состоять в готовности занять место выбывшего из строя главаря. Привитое службой беспрекословное, автоматическое повиновение воле старшего приносило в данном случае сомнительную пользу, несравненно более сомнительную, чем поведение по велению нравственного сознания. […]

Численный состав кружков на юге, достигнув известного предела (около 10 человек), не возрастал далее. Временными членами в двух пехотных кружках состояли строевые офицеры постороннего ведомства; предполагалось, что по возвращении в свои части, они станут ядром новых кружков. Кроме того, завязывались связи с некоторыми артиллерийскими частями в ближайшей местности. Южный же морской кружок вырастал не по дням, а по часам, так, что принял неудобные в конспиративном отношении размеры; но к предложению разделиться на части моряки отнеслись несочувственно. В декабре 81-го г. приехал на юг лейтенант Александр Викентьевич Буцевич*, и от него мы узнали о возникновении повсюду военных революционных кружков и о существовании центральной группы. Познакомившись с нашей программой, он нашел ее недостаточной. Мы защищали свою программу, но он указывал на ее несостоятельность и доказывал, что, по смыслу своего существования, военная организация должна носить боевой характер; что ее назначение – активное содействие партии «Народной Воли», и ее задача – готовиться к военному мятежу. Ему возражали, что увлечь за собою единичных солдат не трудно; но возмутить целые роты, батальоны, батареи возможно только при общем народном восстании, что тогда даже и недостаточная подготовка не помешает; а общее народное восстание – праздная мечта; что революционное движение в России до сих пор не имело массового характера, а являлось в виде частичных мятежных протестов; а потому единая практически осуществимая и достаточная задача наша – подготовить сначала отдельные части, затем (как предельное требование) целые гарнизоны к тому, чтобы они не подымали оружия против народа и народных защитников ни в каком случае. Эта программа-минимум, и она исполнима, если не во всем объеме, то частично. Он же говорил, что наша программа-минимум праздная мечта, что смешно говорить о подготовке армий и гарнизонов, да в этом и нет надобности. Бывают такие моменты в общественной жизни, когда нужно открыто и бесповоротно стать на ту или другую сторону, а не оставаться благородным свидетелем, так сказать, между молотом и наковальней; подготовить одну, две роты, батарею, эскадрон к открытому возмущению легче, чем осуществить наши неопределенные и обширные замыслы. Одна рота, открыто ставшая на сторону возмутившихся, может принести неисчислимые услуги: напр. захватить арсеналы и передать оружие инсургентам, захватить пушки, пороховые погреба, обезоружить целые части, арестовать энергичных распорядителей усмирения, освободить политических заключенных. […]

В результате этих совещаний было присоединение двух армейских кружков, а затем и морского кружка к партии «Народной Воли». Кружковые программы двух первых кружков были изменены так: задача кружков – активная поддержка протестующих и восставших; главенство Исполнительного Комитета партии «Народной Воли»; непосредственное подчинение по специальным делам автономному военному центральному кружку; обязательство явиться в распоряжение военного центра по первому требованию. […]

Первоначальный набросок (конец 1880 г.)

1) Центральный военный кружок, имея своею целью полное политическое и экономическое освобождение народа, вполне разделяет программу партии «Народной Воли», отпечатанную в 3 № ее органа.

2) Составляя разветвление существующей революционной организации, кружок, как специально военный, ставит себе задачи: а) организовать в войске силу для активной борьбы с правительством; и б) парализовать остальную часть войска, почему-либо неспособную к активной борьбе.

3) В пределах программы, центральный кружок безусловно подчиняется решению Исполнительного Комитета, оставляя за собой право совещательного голоса: а) при начертании политики партии на следующий период, б) во всех случаях, когда исполнение возлагается на военную организацию.

Примечание. Отдельные члены военной организации имеют право самостоятельно, без совещания с кружком, принять предложение Исполнительного Комитета.

4) При изменении программы военная организация имеет решающий голос.

5) Условия вступления в центральный кружок: сознательный и деятельный социалист-революционер.

6) Для приема в члены требуется единогласное решение кружка и согласие Исполнительного Комитета.

7) Член обязывается ставить интересы партии выше всех других.

8) Решения кружка постановляются большинством 1/3 голосов.

9) Выход члена центрального кружка из организации партии безусловно воспрещается.

10) Выход его из центрального военного кружка допускается лишь с согласия Исполнительного Комитета и единогласного решения самого кружка.

11) Агенты Исполнительного Комитета могут входить в центральный кружок: а) как постоянные его члены со всеми правами и обязанностями члена кружка и б) как временно прикомандированные с голосом совещательным по текущим делам кружка и голосом решающим за Исполнительный Комитет.

12) Решение кружка во всех делах для члена обязательно.

13) Центральный военный кружок ведает денежные средства всей военной организации. Все поступления от военной организации идут в центральный кружок, причем 75 % передаются в Исполнительный Комитет, а 25 % остаются в самостоятельное распоряжение центрального кружка. […]

Из воспоминаний о народовольческом кружке офицеров в Кронштадте

[…] В Кронштадте первый партийный революционный кружок создали черно-передельцы. […] Это был кружок молодых мичманов, который занимался пропагандой среди матросов с целью приготовить из них будущих пропагандистов в деревню. По-видимому, пропаганда шла довольно успешно – так, по рассказам одного из участников этого кружка, они сорганизовали на передельческой программе от 80 до 100 человек матросов. Но так как чернопередельческая программа не ставила своей задачей непосредственную политическую борьбу, то она и не могла иметь успеха среди офицерства, и через сравнительно короткое время этот кружок распался и большая часть членов примкнула к нам.

Скажу несколько слов о Суханове, игравшем такую крупную роль в деле военной организации. […]

По своему характеру и темпераменту он не был создан для политической деятельности. По натуре это был мягкий, добрый, мирный человек, с большой склонностью к науке, и живи он в другое время, из него, вероятно, выработался бы крупный ученый культурный деятель. Но вместе с тем Николай Евгеньевич был глубоко честный и прямолинейный человек, не способный ни на какие компромиссы, – и если раз он убеждался в чем-нибудь, для него уже не существовало сомнений и колебаний – и он шел прямо, не уклоняясь в сторону. Эти-то свойства его характера и сделали из него, мирного, мягкого человека – решительного, ни перед чем не останавливающегося революционера. […]

Осенью 1879 года, возвратившись из плавания, я отправился к своим двум приятелям, У[клонскому]* и З[авалишину]*, с которыми не видался уже более четырех месяцев.

– А знаете ли, Еспер Александрович, – сказал мне У[клонский], – что Суханов знаком с социалистами и обещал им набрать у нас в Кронштадте 300 человек офицеров в их партию.

– Да, – заметил З[авалишин], – у него бывает член Исполнительного Комитета, и знаешь, Еспер, он рассчитывает на тебя; ты ему почему-то очень понравился.

– Но я ему сказал, – воскликнул У[клонский], – что относительно вас-то, он ошибается в расчете, что я знаю ваши убеждения и вы никогда не согласитесь на его предложения.

– Вы совершенно правы, – ответил я, – я никогда не соглашусь фигурировать на Казанской площади, чтобы быть побитым шорниками, или в чем-нибудь в этом роде. […]

На следующее воскресенье, я, вместе с некоторыми приятелями, пошел к Суханову. У него мы застали большую компанию офицеров и двух штатских, которых Николай Евгеньевич представил нам, назвав одного Андреем[339], другого Глебом[340] […]

Сначала разговор шел об общих предметах, мало интересных. В разговоре я не принимал почти никакого участия, а все свое внимание сосредоточил на присутствовавших штатских, желая разгадать, кто из них интересующий меня член Исполнительного Комитета. Назвавшийся Андреем был замечательно красив, высокого роста, с темно-русыми бородою и волосами; серые глаза его, казавшиеся темными, были замечательно живы и выразительны. Другой – невысокого роста с лицом, почти совсем закрытым густой черной бородой, с проницательными черными, как уголь, глазами.

Разговор продолжался недолго. Немного времени спустя после нашего прихода Суханов прервал разговор и, обратившись к присутствующим, сказал:

– Господа, эта комната имеет две капитальные стены; две другие ведут в мою же квартиру; мой вестовой – татарин, почти ни слова не понимающий по-русски; а потому нескромных ушей нам бояться нечего, и мы можем приступить к делу.

Потом, повернувшись к высокому штатскому, прибавил:

– Ну, Андрей, начинай!

Тогда штатский, назвавшийся Андреем, встал и, обращаясь к офицерам, произнес с большим энтузиазмом длинную горячую речь.

– Так как Николай Евгеньевич передал мне, – начал он, – что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, то я постараюсь познакомить вас с тою и другою, как умею: мы, террористы-революционеры, требуем следующего…

Я не могу точно передать его речи, но суть ее заключалась в обзоре положения дела в России, в самой резкой критике правительства и его действий, в доказательствах неизбежности революции, в изложении и объяснении программы партии и в соответствии ее тогдашнему положению дел в России и в доказательстве необходимости центрального террора.

Трудно передать впечатление, произведенное на присутствующую публику этой речью. Все бывшие в этот вечер у Николая Евгеньевича, за исключением нас, не были подготовлены услышать подобную смелую речь. Все они привыкли говорить о правительстве, особенно же о революционных партиях, только в своих тесных кружках и то в известной форме. Никому из них Николай Евгеньевич не сказал, кто у него будет; и они даже не подозревали, с кем имеют дело. Суханов всех, кто ему нравился, приглашал к себе по одному и тому же способу: «приходите ко мне тогда-то, у меня хороший человек будет», – говорил он и больше никаких объяснений не давал.

Когда Андрей произнес слова: «мы террористы-революционеры», все как бы вздрогнули и в недоумении посмотрели друг на друга. Но потом, под влиянием увлекательного красноречия оратора, начали слушать с напряженным вниманием. Интересно было видеть перемену, происшедшую в настроении всего общества. Беззаботная, довольно веселая компания офицеров, как бы по мановению волшебного жезла, стала похожа на группу заговорщиков. Лица понемногу бледнели, глаза разгорались, все как бы притаили дыхание, и среди мертвой тишины раздавался звучный приятный голос оратора, призывавший окружавших его офицеров на борьбу с правительством. Кто знал Желябова, тот, вероятно, помнит, как увлекательно он говорил. Эта же речь была одною из самых удачных, по его же собственному признанию.

Андрей кончил […] под влиянием его речи начались оживленные разговоры, строились всевозможные планы самого революционного характера. И если бы в это время вошел посторонний человек, он был бы уверен, что попал на сходку самых горячих заговорщиков-революционеров. Он не поверил бы, что за час до этого все эти люди частью почти совсем не думали о политике, частью даже относились отрицательно к революционерам. Ему и в голову не пришло бы, что завтра же большая часть из этих революционеров будет с ужасом вспоминать об этом вечере. […]

Но на некоторых из офицеров, в том числе на моих товарищей и на меня, этот вечер произвел неизгладимое впечатление. Мы и ранее были более чем оппозиционно настроены, и многое из того, что говорил оратор, отвечало нашему настроению и было известно нам. На нас произвела особенно сильное впечатление личность говорившего, его вера и убежденность, а главным образом ясное, точное понимание и последовательное, логическое изложение плана и способа борьбы с господствовавшим в России режимом и их возможность и осуществимость. Ранее, как я уже упоминал, у нас было недоверие к революционным партиям и революционной борьбе, главным образом потому, что мы не верили в силу партий, будучи убеждены, что они не имеют ясных, определенных программ и состоят главным образом из зеленой молодежи и энтузиастов. В этом убеждении поддерживало нас и то обстоятельство, что, сталкиваясь последние годы с революционерами, мы встречали лиц, которые не могли нам ясно показать, что они хотят и каким образом могут добиться своей цели. После же встречи с Желябовым и Колоткевичем, наше мнение о революционерах резко изменилось. В них мы встретили не только умных, но сильных людей с ясным политическим пониманием. Такой же переворот в наших взглядах произвела программа партии «Народной Воли». В ней вопросы учредительного собрания и национализации земли были поставлены ясно и точно, что вполне соответствовало нашему мировоззрению, и не будь в программе террора, мы немедленно бы примкнули к партии. […]

По-видимому, сам Суханов тоже еще в то время не принадлежал к организации. Это можно было заключить по той резкой перемене, которая произошла в нем чрез несколько месяцев. В это время он хотя и относился крайне сочувственно к партии, но по многим вопросам относительно участия в ней офицеров отказывался высказать свое категорическое мнение – так, на мое заявление, что меня останавливает от вступления в партию главным образом ее террористическая деятельность, он отвечал:

– Я бы понял, если бы вы не соглашались принимать участие в террористической деятельности партии только потому, что, будучи офицером и держась военных традиций, вам тяжело принимать участие в тайном способе уничтожения врага, и вы предпочитаете способ открытой борьбы. Но я не понимаю, как может коробить человека уничтожение врага народного, раз он пришел к убеждению, что это действительно враг народа. […]

В начале осени 1880 года […] я поехал в Петербург и зашел к Николаю Евгеньевичу; увидя меня, он воскликнул:

– Ну, Еспер Александрович, мы довольно философствовали в прошлом году; пора и за дело приниматься.

– Дайте мне опомниться, Николай Евгеньевич, и тогда потолкуем, в каком деле и чем мы можем быть полезны.

– Но знаете, Еспер Александрович, покуда будем толковать и опоминаться, то сделают все и без нас. […]

Во время этих споров об организации выяснилась разница между Сухановым, – для которого дело организации было ново и который, под влиянием охвативших его чувств, стремился как можно скорее привлечь симпатичных ему людей на самую боевую деятельность в партии, а потому на самом деле несколько отпугивавший их, – и Желябовым, опытным организатором, понимавшим, что не следует побуждать людей брать на себя большие обязательства, чем они в настоящий момент вполне расположены на себя взять, что вообще обещания в заговорщическом деле играют ничтожную, формальную роль. В действительности важны не большие или маленькие обязательства, а люди их давшие, что каждый, вступивший в партию, выполнить свою роль соответственно своим свойствам, а не обязательствам, им данным.

Из показаний (май 1884 г.)

Вскоре после того как составился кружок, в Кронштадт на квартиру Завалишина приехал Суханов с Желябовым, и тогда составилась сходка из членов образовавшегося кружка в присутствии Желябова. Сходка эта была устроена, чтобы выяснить цель революционного военного кружка. Желябов говорил, что партия «Народной Воли» стремится организовать революционные кружки среди войска на тот предмет, что если подымется восстание, то чтобы по возможности большее число войска было на стороне народа, а не против него. Как может случиться восстание – об этом было много разговоров; предполагалось, что это может произойти в Петербурге, и именно начаться среди фабричных рабочих; допускалась также возможность, что восстание вспыхнет где-нибудь на юге или на Волге и оттуда распространится на всю Россию. Насколько я понял, между членами кружка было такое мнение, что сделать революцию – это дело агентов «Народной Воли», наше же дело принять участие в революции, вступив в ряды сражающихся против правительства. Возможность устройства революции в Кронштадте была отвергнута, но принято было предложение, что во время восстания в Петербурге потребуют войска из Кронштадта для усмирения народа и тогда члены кружка перейдут на сторону народа и постараются увлечь за собой подведомственных им нижних чинов. Но так как было известно, что среди нижних чинов не было сочувствующих революции, то предлагалось, чтобы партия «Народной Воли» послала своих агентов для пропаганды среди матросов. Было выражено мнение, что если в роте найдется несколько толковых людей, сочувствующих революции, то они сумеют в критический момент увлечь остальных за своим ротным командиром.

Я должен еще оговориться, что о том, каким образом может произойти революция, у каждого из членов кружка было свое мнение. О возможности убить государя у нас в кружке не было разговоров, хотя об этом были намеки в каждом революционном издании. Лично я был того мнения, что революция может произойти только в единственном случае, а именно если правительство созовет представительное собрание и предложит ему на обсуждение, как выйти из затруднительного положения, в котором находится правительство благодаря распространению в России революционных идей; тогда, по моему мнению, должно было произойти то же, что происходило во всех других европейских государствах, т. е. революция. […]

Я еще припомнил факт, касающийся несогласия кружка исполнять поручения Исполнительного комитета. Кажется, Завалишин выразил мнение: «Как же я обяжусь исполнять поручение Исполнительного комитета, а вдруг он поручит мне убить кого-нибудь?» Желябов же не настаивал на принятии этого пункта программы и сказал, что это в сущности для формы и что никаких поручений и не предполагается делать членам военных кружков, что для исполнения поручений у них есть много своих охотников.

В начале 1881 г., в какой именно месяц не помню, Завалишин, сидя со мной рядом в минном классе, сказал мне: «Будете сегодня в Петербурге, так заходите к Суханову*, у него сегодня сходка, он звал вас». Я действительно в тот день собирался в Петербург и, приехав туда, зашел к Суханову, у которого застал очень много незнакомых лиц и был в сущности удивлен, что меня пригласили на такую сходку. В числе знакомых помню Желябова, были также Завалишин* и Штромберг*, других же не помню. Когда я вошел, то все жарко спорили о Французской Коммуне[341] и в то же время о революции в России, т. е. в одних кружках спорили о Коммуне, в других – о революции в России. В эти споры я не вмешивался и вынес о них впечатление такое же, как и в прежних наших толках о возможности в близком будущем революции в России. Кроме того, припоминаю, что Желябов перечислял силы партии, но говорил это в общих фразах, вроде того, что в таком-то городе существует значительное число лиц военного сословия, организованных в кружок, в таком-то городе кружка нет, но там несколько лиц энергично работают и имеется в виду составить кружок, и все в этом роде. Он упоминал, что, например, в Петербурге в числе лиц военного кружка есть гвардейские офицеры, академики и вообще всякого рода оружие, а также, что в других городах есть и лица с солидным положением, т. е. батальонные и полковые командиры. […]

Прямо об убийстве государя я не помню, чтобы говорили на сходке Суханова, но, разумеется, здесь было говорено, что убийство государя могло бы служить одним из поводов к возникновению революции. […]

Из показаний (февраль 1884 г.)

На собрании Центральной военной группы, между прочим, мне дана была командировка в следующие города: Москву, Орел, Смоленск, Витебск, Динабург, Ригу, Митаву, Либаву, Вильно и Минск. […] Цель этой командировки была сорганизовать местные военные кружки, что мне и удалось сделать почти во всех указанных городах. […]

Перед указанной командировкой я получил сведения о тех офицерах, на которых следовало обратить внимание. Эти сведения давались в таком роде: «офицер NN, был когда-то товарищем такого-то и тогда сочувственно отзывался о революционном движении в России; живет в таком-то городе; позднейших сведений не имеется», – вот и все. Всякий понимает, что на основании подобных указаний немыслимо составить себе хотя бы какое-нибудь представление о человеке. И тем не менее всюду, где мне случалось бывать, офицеры сами шли навстречу нашим желаниям; иногда достаточно было сказать 2–3 слова, чтобы человек согласился вступить в партию. Когда же случалось объявить, что я послан в качестве агента от Центра, то интерес возбуждался чрезмерный, даже нежелательный с нашей точки зрения. Так, при назначении следующего собрания тем офицерам, с которыми уже познакомился, просишь, чтобы посторонних никого не было, приходишь и непременно застаешь несколько новых лиц; при этом хозяин квартиры объясняет, что эти люди вполне надежные, что они желают вступить в кружок, согласны на всякие условия и что их неудобно было удалить.

И что всего более знаменательно! В организацию идут офицеры не первых чинов, а поручики, штабс-капитаны, капитаны и штаб-офицеры. Конечно, с этими последними дело шло не так-то легко: они не бросаются очертя голову на первый зов, но зато приобретение их гораздо прочнее для партии, чем обер-офицеров. Если они идут в партию, то не по увлечению, не потому, что прочли книжку, а вся жизнь роковым образом направляет их на революционный путь. […]

Из показаний на суде (11 февраля 1882 г.)

Я сознаю всю тягость моего преступления; я сознаю всю безнадежность своего положения; я сознаю себя виновным в покушениях и приготовлениях к цареубийству и не пытаюсь в этом оправдываться. Я сознаю участь, которая ждет меня, и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады.

Всякий, зная лишь тот один факт с внешней его стороны, что офицер флота, присягавший императору, делается виновным в таких преступлениях, всякий, говорю я, скажет, что этот человек – человек бесчестный, позабывший и совесть и долг. Вот и я хотел выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступником против существующего порядка и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств.

Я хочу просить вас снисходительно выслушать мой рассказ потому именно, что, если останутся прежними все бытовые стороны жизни народа, если не изменятся наши порядки, то на этой скамье подсудимых будут сидеть, может, и ваши, господа, дети, дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное образование.

Начну с детства.

Мой отец был доктор, человек, в высшей степени добрый, помогавший бедным не только даровыми советами, но и деньгами. В том городе, где он жил, он составил себе такую хорошую репутацию, что был известен и любим всеми и каждым, – и о нас говорили: «это дети нашего доктора». Словом, я получил уже с детства направление нравственное.

Дальнейшие подробности моей жизни я пропускаю. Я скажу только, что, когда я был в Морском Училище, я читал в газетах и слышал о лицах, обвиняемых по суду за государственные преступления и высылаемых административно в Сибирь. Я постоянно удивлялся их количеству и желал знать причину этого. Я стал интересоваться экономическим и социальным строем общества, читать различные системы и теории, часто противоречащие друг другу, и, не найдя в них ответа на мучившие меня вопросы, я решился оставить политику, забыть экономические вопросы и углубиться в область науки, не требующей напряжения нравственных сил, область чисто объективную – наук математических.

В это время я кончил курс и был назначен в сибирскую флотилию, в г. Владивосток. Я купил себе книг по математике, физике и химии, чтобы на досуге заниматься своими любимыми предметами. Во Владивосток я поехал через Сибирь.

По дороге, на каждой почти станции, я видел так называемых политических преступников, которые препровождались в глубь Сибири. То была пора пробуждения нравственных сил и хождения в народ. За ними не было ни одного заговора, ни одного убийства. Это были люди, воодушевленные одною идеею народного блага. Я помню удивление начальников этапов и пересыльных команд: они говорили мне, что они вовсе не понимают, почему могут ссылаться тысячами эти молодые и честные силы России. Мне часто делалось больно, обидно и тяжело, но я чувствовал себя бессильным помочь горю, и я решил исполнять по приезде во Владивосток свои обязанности честно и думал, что, если бы все рассуждали, как я, то и это будет достаточно.

Меня назначили на паровую шхуну, имеющую совершать рейсы в Японском море, и на меня возложили обязанности вести хозяйственную часть, несмотря на то, что я отказывался от этого. С первых же дней я увидел, что оставаться честным и быть в ладу с начальством невозможно. Система хищничества во флоте развита в высшей степени. Командиры судов всю разницу денег между справочными ценами на каменный уголь и действительными кладут себе в карман, делясь барышами с русскими консулами за удостоверение подлинности счетов последними: кроме того, поставщики угля немало лишних денег получают за фальшивые счета. Лица, которым доверяет правительство, так позорят Россию, так позорят это правительство! И если бы эти ворованные деньги шли на что-нибудь порядочное! А то они прокучиваются в кабаках и публичных домах за границей.

Я считал своим долгом не позволять этого. Я помню изумление своего командира, части своих товарищей, когда я протестовал против нагрузки угля на суда без моего ведома и по фальшивым ценам. На меня кричали, что я подрываю дисциплину и пр. Мне удалось доказать свою правоту: командир был исключен из службы по суду, но высочайше прощен и оставлен во флоте. Я, кроме неприятностей по службе, ничего не приобрел. Меня стали все чуждаться. […]

Через три года, в 1878 г., я возвратился в Петербург. Я крайне удивился, узнав, что мою родную сестру и зятя преследует правительство, что они находятся в административной ссылке. Я знал, что эти люди, наверное, ничего противозаконного не сделали и не могли сделать, что эти честные и хорошие люди неосновательно, по доносу какого-нибудь подлого лица, терпят всевозможные лишения; и, живя в Петербурге, нельзя было не знать, что таких лиц очень много. На вопрос первоприсутствующего, почему я не пробовал проводить свои мнения в жизнь путем литературы и на упрек в этом, я отвечу, что я – не литератор. Для этого нужно иметь особенные дарования, и нельзя мне поставить в упрек этого, потому что и о литературном проведении в жизнь идей никто из присутствующих здесь судей тоже ничего не слыхал…

Жить стало тяжело. По приезде в Кронштадт я поступил в минные классы. Я занимался хорошо. Я всегда был очень усерден. В 1880 г. я был назначен заведовать электрической выставкой в Петербурге. В это время я сошелся с социально-революционной партией, к которой теперь и принадлежу. Я не теоретик, я не вдавался в рассуждения, почему необходим другой государственный строй, а не настоящий. Я только чувствовал, что жить теперь просто не стоит, слишком гадко: все правительственные сферы, все испорчено, все основы подгнили. Вопрос династический был совершенно чужд мне, как чужд он и социалистам. Кто бы ни был на престоле – это решительно безразлично, пусть будет какая-нибудь возможность жить и народу, и мыслящему классу, а жить становилось невозможно. […]

Губились тысячи интеллигенции, народ пухнул от голода, а, между тем, в правительственных сферах только и раздавалась казенная фраза: «все обстоит благополучно». Небольшая клика губернаторов, жандармов и всевозможного рода казнокрадов развратничала, пировала и губила государство. И я принес свои знания на пользу террористической партии, в успешной деятельности которой я видел залог обновления государства. […]

28.1. «Народная воля», № 5, 5 февраля 1881 г.

Как известно, университетский акт 8 февраля ознаменовался «беспорядками», которые продолжались и в последующие дни[342]. Наша пресса в значительной степени извратила характер и смысл этих происшествий. Постараемся восстановить их в истинном свете, на основании нескольких студенческих корреспонденций.

Министерство Сабурова*, со своими обещаниями разных льгот и вольностей, откладываемых, однако, на неопределенное время, вызвало против себя даже большее неудовольствие студентов, чем министерство гр. Толстого*. Система Сабурова, постоянно рекомендующая «погодить», «выждать», «быть благоразумными» и проч., начала деморализовать студентов, выдвигая в их среде на видное место разных молодых стариков, карьеристов, вообще тот тип, который уже окрещен в студенческой среде кличкой «бонапартистов»[343]. […]

Масса студенчества, разумеется, не имеет и не имела ничего общего с «бонапартистами», но, с другой стороны, они, как всякая масса, не отличаются и безусловным радикализмом. Обе крайние партии составляют, как везде, меньшинство.

Имея в виду сплочение, под непосредственным попечением начальства, самых безнравственных элементов студенчества, радикальное меньшинство начало сплачиваться и со своей стороны. В его среде образовался «Центральный Университетский Кружок»[344], который, ввиду невозможности фигурировать в качестве легальной организации, решился держать свой личный состав в секрете. Приближающийся акт 8 февраля, на котором можно было безошибочно предположить со стороны «бонапартистов» разные овации начальству, заставил Центр. Унив. Кружок принять меры со своей стороны для того, чтобы овации не состоялись, и чтобы, напротив, министерству было высказано недоверие студентов и их неудовлетворение одними посулами. Форма протеста не была строго предрешена и должна была сообразоваться с обстоятельствами. Человек 300 или 400 изъявили желание поддержать протест; можно было бы, конечно, набрать и более значительное количество пособников, если бы не необходимость конспирации в подготовке дела. Тайна была соблюдена действительно очень строго. […]

Акт 8 февраля, по обыкновению, собрал в университет значительную публику. Тысячи 4 человек присутствовали в зале. По прочтении проф. Градовским[345] университетского отчета раздались рукоплескания. Но в это время с левой стороны хор послышался голос[346]. Приводим эту речь целиком:

«Господа! Из отчета ясно: единодушные требования всех университетов оставлены без внимания. Нас выслушали для того, чтобы посмеяться над нами?! Вместе с насилием нас хотят подавить хитростью. Но мы понимаем лживую политику правительства; ему не удастся остановить движение русской мысли обманом! Мы не позволим издеваться над собой: лживый и подлый Сабуров найдет в рядах интеллигенции своего мстителя!»

Поднявшийся шум мешал расслышать слова говорившего. Крики «тише», «молчать», «слушай», наполнявшие залу, приводили публику в смущение: неизвестно было, к кому они относились – к говорившему студенту или к тем лицам, которые мешали ему говорить. В это же время из толпы товарищей выделяется студент 1-го курса Подбельский*, подходит к Сабурову и дает ему затрещину. Несмотря на то, что внимание публики было отвлечено шумом на хорах, слух о пощечине разносится по зале. Подымается ужасный шум, раздаются крики: «вон подлого лицемера», «вон мерзавца Сабурова», «вон негодяев». Несколько человек юристов кидаются на хоры с целью схватить оратора. Происходит кое-где свалка. […]

На другой день собрался совет университета и повесил головы; поставлен был вопрос: «как быть после вчерашнего скандала». Судили, рядили и порешили, наконец, назначить университетский суд. «Над кем?» – был второй вопрос. На это должен был ответить инспектор, расследовав предварительно дело. Тот долго не задумывался, он указал на лиц, намозоливших ему глаза в период царствования его в университете. И вот к суду привлекаются девять студентов и два вольнослушателя. 10 февраля в суд явились обвиняемые, за исключением Подбельского и Бернштейна. Роль прокурора выполнял тот же инспектор; один из помощников его был и судебным приставом и свидетелем, другие помощники были свидетелями; некоторые студенты являлись добровольно давать показания и уличать подсудимых. Пункты обвинения известны из легальных газет.

Из добровольных свидетелей студентов естественник Кутенов и юрист Латкин обнаружили качества, вполне достойные волонтеров III отделения: первый расписывал приметы и способы нахождения (фамилии не знал) одного протестанта, не привлеченного к суду; второй уличал троих подсудимых в «беспорядках» 8 февраля.

Суд всячески старался замять дело, т. е. взвалить вину на посторонних университету лиц и ограничить число протестовавших 10–15 человек, но тут были принесены листы, на которых подписалось до 500 человек, сочувствующих идее протеста, но считающих форму протеста бестактной, в том числе 82 человека, сочувствующих и форме протеста. Суд и совет растерялись. Обнаружить дело в таких грандиозных размерах – неудобно; профессора порешили запрятать эти листы в портфель, – благо ни одна газета не печатает заявлений и подписей тех студентов.

Первое письмо из тюрьмы (16 декабря 1880 г.)

[…] Простите, милые; простите мне риск, который обошелся так дорого[347]. Это несколько дней мучило меня очень сильно. Но один синий мудрец случайно утешил меня пословицей: «На всякого мудреца достаточно простоты». Святая истина! Теперь я спокоен. Борьбу с инстинктами жизни одолел в несколько дней и примирился с будущим, но привязанности к дорогим людям… это ужасная вещь… чем глубже они – тем беспощаднее терзают сердце, надрывают грудь… подавляют, но и зажигают огонь высокой страсти… Вы должны знать, что творится в душе Вашего товарища и друга, и приготовьте себя в этом отношении. Борьба с привязанностью тяжелее во много раз борьбы с жизнью. […]

Синие[348] и прокурор Добржинский* (он ведет мое дело) очень интересуются знать, разбита ли партия и думает ли прекратить террор. Отвечу – нет, развивается, окружена сочувствием, а террор – одно из средств программы, вытекающей из условий борьбы. Изменить программу могут только исторические перемены, некоторые реформы и т. д. […]

1. Катков М. Н. Из передовой статьи «Московских ведомостей», 1881, № 1, 1 января.

2. Из дневника А. В. Богданович (запись 15 января 1881 г.) // Богданович А. В. Три последних самодержца. М.; Л., 1926. С. 43.

3. Из дневника П. А. Балуева (запись 3 февраля 1881 г.) // Валуев П. А. Дневник 1877–1884 гг. Пг., 1919. С. 142.

4. Предложения М. Т. Лорис-Меликова о реформах. Из Журнала Особого совещания (16 февраля 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 167–172.

5. Из письма М. Е. Салтыкова-Щедрина Г. З. Елисееву (16 февраля 1881 г.) // Щедрин Н. (Салтыков М. Е.). Полное собрание сочинений. Т. XIX. Кн. 2. Письма (1876–1884). М., 1939. С. 192.

6. Из воспоминаний народовольца С. А. Иванова о встречах с А. И. Желябовым // Былое. 1906. № 4. С. 230–232.

7. В. Н. Фигнер об Исполнительном комитете перед 1 марта. – Запечатленный труд. Ч. 1 // Фигнер В. Н. Собрание сочинений. Т. 1. С. 260–261.

8. Из воспоминаний М. Н. Ошаниной (Полонской) об Исполнительном комитете перед I марта. – Полонская М. Н. К истории партии «Народная Воля» // Былое. 1907. № 6 (18). С. 6–7.

9. Из показаний Н. Рысакова на следствии. 1–8 марта 1881 // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 235, 237, 238, 241, 244–245.

10. Из показаний А. И. Желябова на следствии. 2 марта 1881 г. // Там же. С. 280.

11. Из воспоминаний А. В. Тыркова о подготовке покушения 1 марта. – Тырков А. В. К событию I марта 1881 г. // Былое. 1906. № 5. С. 147–149.

12. Из показаний Н. И. Кибальчича о своем участии в подготовке 1 марта. 20 марта 1881 г. // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 292–294.

13. Из доклада М. Т. Лорис-Меликова Александру III об аресте Тригони и Желябова. 28 февраля 1881 г. // Там же. С. 17.

14. Из воспоминаний В. Н. Фигнер о подготовке покушения 1 марта 1881 г. – Запечатленный труд. Ч. 1 // Фигнер В. Н. Собрание сочинений. Т. 1. С. 230–233.

15. Из завещания Игнатия Гриневицкого (февраль 1881 г.) // «Народная Воля» в документах и воспоминаниях. М., 1930. С. 249–250.

16. Официальное сообщение о цареубийстве. «Московские ведомости», 1881, 2 марта // Московские ведомости. 1881. 2 марта. № 61.

17. Тихомиров Л. А. Смерть Александра II. – Из архива Л. Тихомирова // Красный архив. 1924. Т. 6. С. 173–174.

18. Памяти Гриневицкого // Былое. Вып. 1 (1900–1902). Ростов н/Д., 1906. С. 12–13.

19. Из воспоминаний А. В. Тыркова о встрече с С. Л. Перовской сразу после цареубийства. – Тырков А. В. К событию 1 марта 1881 г. // Былое. 1906. № 5. С. 149.

20. Из воспоминаний В. И. Дмитриевой о дне 1 марта. – Дмитриева В. И. Тени прошлого // Каторга и ссылка. 1926. № 3 (24). С. 63–64.

21. Русанов Н. Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов (1892 г.) // Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания в двух томах. Т. 1. М., 1967. С. 355–357.

22. Из воспоминаний И. Ясинского о дне 1 марта // 1 марта 1881 года. Сб. М., 1933. С. 167.

23. Из дневника П. А. Балуева. Запись 2 марта 1881 г. // Валуев П. А. Дневник 1877–1884 гг. Пг., 1919. С. 147–148.

24. Из рапорта начальника Санкт-Петербургского Главного жандармского управления генерала Комарова (3 марта 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 23.

25. Извещение «От Исполнительного Комитета» об убийстве Александра II (1 марта 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М., 1965. С. 232–233.

26. Обращение Исполнительного Комитета к народу «Честным мирянам, православным крестьянам и всему народу русскому» (2 марта 1881 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 233–234.

27. Прокламация «От рабочих членов партии Народной Воли» (2 марта 1881 г.) // 1 марта 1881 года. Прокламации и воззвания, изданные после цареубийства. Пг., 1920. С. 8.

28. Прокламация «От Южного Рабочего союза» (14 марта 1881 г.) // Там же. С. 19–21.

29. Прокламация «Исполнительный комитет европейскому обществу». 8 марта 1881 г. // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. С. 235–236.

30. Из письма С. М. Степняка-Кравчинского жене (весна 1881 г.) // Таратута Е. А. С. М. Степняк-Кравчинский – революционер и писатель. М., 1973. С. 221.

31. По поводу события 1 марта. – Черный передел. 1881. № 3 // Памятники агитационной литературы. Т. I. Черный передел. Орган социалистов федералистов 1880–1881 г. М.; Пг., 1923. С. 266–267.

Из передовой статьи «Московских ведомостей», 1881, № 1, 1 января

Истекший год был годом кризиса и перехода… Перехода к чему? В истории бывают переходы лишь к тому, что неизбежно, к тому, что должно быть, стало быть к лучшему […]

Истекший год был год взрыва в Зимнем Дворце и учреждения «диктатуры», быстро покончившей с затруднениями и успокоившей всех, – год призыва новых людей к государственному делу, перехода власти из рук в руки, многих падений и многих возвышений, – год неурожая и дороговизны хлеба, отмены соляного налога и многообещающих начинаний, – год либерального словоизвержения и реакционных попыток к понижению уровня русского образования, – год, который не досказал своего слова и передает теперь своему преемнику неизвестное наследие…

Из дневника (запись 15 января 1881 г.)

Сегодня город разукрашен флагами по случаю победы над текинцами[350]. Народ ее не понимает. Один дворник, на приказание пристава вывешивать флаги, спросил очень наивно: «Неужто опять промахнулись?»

Из дневника (запись 3 февраля 1881 г.)

Третьего дня ко мне заезжал Michel l-er[351]. Особенно любезен… Должно было что-нибудь значить. И точно: оказывается, что государю угодно, чтобы я участвовал в совещании, которое должно состояться у Его Величества относительно представленной гр. Лорис-Меликовым записки. Ближний боярин мне ее вчера прислал. Монумент посредственности умственной и нравственной. При наивно-циническом самовосхвалении, при грубом каждении государю и грубом изложении разной лжи, – прежняя мысль о каких-то редакционных комиссиях из призывных экспертов.

Предложения М.Т. Лорис-Меликова о реформах. Из Журнала Особого совещания (16 февраля 1881 г.)

Генерал-адъютант, граф Лорис-Меликов всеподданнейше представляет вашему императорскому величеству, что, призвав его, в тяжкую для России минуту, к управлению министерством внутренних дел, […] ваше величество преподали ему указания на необходимость, для успешного выполнения порученной ему задачи, принятия мер, направленных не только к строгому преследованию вредных проявлений социального учения и к твердому упрочению правительственной власти, временно поколебленной прискорбными событиями минувших лет, но, главным образом, и к возможному удовлетворению законных потребностей и нужд населения. Действовав с того времени в предуказанном вашим величеством направлении, министр внутренних дел свидетельствует, что первые шаги по этому предначертанному высочайшею волею пути принес ли уже заметную пользу. […] Объединение действий правительственных органов, охраняющих государственный и общественный порядок; облегчение участи административно высланных, особенно из среды учащейся молодежи, внесение более сердечного участия в руководство учебною частию в империи; усиленное внимание правительства к местным земским нуждам в широком объеме, выразившееся как в удовлетворении некоторых ходатайств, оставлявшихся прежде без движения, так и в назначении сенаторских ревизий с главнейшею целью изучения сих нужд; отмена ненавистного для народа соляного налога; предпринятый пересмотр не удовлетворяющего своей цели законодательства о печати – о казали и оказывают благотворное влияние на общество в смысле успокоения тревожного состояния оного и возбуждения верноподданнической готовности служить вам, государь, всеми своими силами для завершения великого дела государственных реформ, предпринятого вами с первых же дней восшествия вашего на прародительский престол.

По мнению министра внутренних дел, в видах прочнейшего установления порядка, таким настроением необходимо воспользоваться. Великие реформы царствования вашего величества, вследствие событий, обусловленных совместными с ними, но не ими вызванными, проявлениями ложных социальных учений, представляются до сих пор отчасти не законченными, а отчасти не вполне согласованными между собою. Кроме того, многие первостепенной государственной важности вопросы, давно уже предуказанные державною волею, остаются без движения в канцеляриях разных ведомств. […] Сенаторские ревизии, имеющие главною своею целью исследование настоящего положения провинции и местных потребностей, должны внести богатый вклад в эти материалы и уяснить местными данными то направление, какое для успеха дела необходимо будет дать предстоящим преобразовательным работам центральных учреждений; но и эти данные, при окончательной разработке их, несомненно окажутся недостаточными без практических указаний людей, близко знакомых с местными условиями и потребностями. […]

Будучи убежден, что для России немыслима никакая организация народного представительства в формах, заимствованных с Запада, и что, равным образом, далеко несвоевременно высказываемое некоторыми приверженцами старинных форм предположение о пользе образования у нас земской думы или земского собора, министр внутренних дел замечает, что высказываемые в среде некоторой части общества мнения о необходимости прибегнуть к представительным формам составляют лишь выражение созревшей потребности служить общественному делу, а наиболее практическим способом дать законный исход этой потребности представлялся бы порядок, испытанный уже, по мудрым указаниям вашего величества, при разработке крестьянской реформы, с применением его, конечно, к потребностям и задачам настоящей минуты.

Исходя из этого основного начала и принимая во внимание, что на местах имеются ныне уже постоянные учреждения, способные представить сведения и заключения по вопросам, подлежащим обсуждению высшего правительства, следовало бы остановиться на учреждении в С. – Петербурге временных подготовительных комиссий, с тем, чтобы работы этих комиссий были подвергаемы рассмотрению с участием представителей от земства и некоторых значительнейших городов.

Состав таких подготовительных комиссий мог бы быть определяем, каждый раз, высочайшим указанием из представителей центральных правительственных ведомств и приглашенных с высочайшего соизволения сведущих и благонадежных лиц, известных своими специальными трудами в науке или опытностью по той или другой отрасли государственного управления или народной жизни. В состав комиссий входили бы и ревизующие сенаторы, по окончании ими ревизий.

Число комиссий должно бы, по мнению генерал-адъютанта графа Лорис-Меликова, быть ограничено на первое время двумя по главным отраслям, к которым могут быть отнесены предметы из занятий: административно-хозяйственные и финансовые. […]

Круг занятий административно-хозяйственной комиссии могли бы составить нижеследующие предметы ведомства внутренних дел, одновременно или в последовательном порядке:

а) преобразование местных управлений в губерниях, в видах точного определения объема прав и обязанностей оных, и приведение административных учреждений в надлежащее соответствие с учреждениями судебными и общественными и потребностями управлений;

б) дополнение, по указаниям опыта, положений 19 февраля 1861 года и последующих по крестьянскому делу узаконений, соответственно выяснившимся потребностям крестьянского населения;

в) изыскание способов к скорейшему прекращению существующих доныне обязательных отношений бывших крепостных крестьян к своим помещикам;

г) пересмотр положений земского и городового, в видах пополнения и исправления их по указаниям прошедшего времени;

д) организация продовольственных запасов и вообще системы народного продовольствия и

е) меры по охранению скотоводства.

Предметы занятий финансовой комиссии (вопросы: податной, паспортный и другие) подлежали бы определению вашим императорским величеством по всеподданнейшему докладу министра финансов, основанному на предварительном соглашении с министром внутренних дел, тем более, что многие из предметов ведомства обоих названных министерств находятся в тесной между собою связи.

На обязанности комиссий лежало бы составление законопроектов в тех пределах, кои будут им указаны высочайшею волею.

За сим составленные подготовительными комиссиями законопроекты подлежали бы, по указанию верховной власти, предварительному внесению в общую комиссию, имеющую образоваться под председательством особо назначенного высочайшею волею лица из председателей и членов подготовительных комиссий, с призывом выборных от губерний, в коих введено положение о земских учреждениях, а также от некоторых значительнейших городов, по два от каждой губернии и города; причем, в видах привлечения действительно полезных и сведущих лиц, губернским земским собраниям и городским думам должно быть предоставлено право избрать таковых не только из среды гласных, но и из других лиц, принадлежащих к населению губернии или города.

Из губерний, где земские учреждения еще не открыты, мог ли бы быть призваны лица по указанию местной власти.

Для занятий общей комиссии могло бы быть назначено крайним сроком не более двух месяцев.

Рассмотренные и одобренные или исправленные общею комиссию законопроекты подлежали бы внесению в государственный совет с заключением по оным министра, к ведомству коего относится предмет нового законопроекта.

Работы не только подготовительных, но и общей комиссии, должны бы иметь значение исключительно совещательное и ни в чем не изменяющее существующего ныне порядка возбуждения законодательных вопросов и рассмотрения их в государственном совете. […]

Рассмотрев, согласно высочайшему повелению вашего императорского величества, вышеизложенные соображения министра внутренних дел, совещание считает обязанностью доложить вам, государь, что оно всецело присоединяется к взгляду генерал-адъютанта Лорис-Меликова на проявившиеся уже благие последствия тех мер, какие, по высочайшим вашего величества указаниям, были приняты в последние 12 месяцев, а также разделает и мысли его относительно того пути, которого предстояло бы ныне держаться, дабы, развивая и усовершая предначертанные вашим императорским величеством преобразования, скрепить благотворную связь между правительством и лучшими силами общества. Одобряя, вследствие того, в общем виде предположения министра внутренних дел, совещание признает особую важность за теми из них, которые относятся к учреждению общей комиссии, с участием выборных представителей от земства и некоторых городов. Все, что касается состава, созыва и порядка действий этой комиссии потребует, по убеждению совещания, самого тщательного обсуждения и подробного определения. Но приступать к этим подробностям ныне едва ли еще удобно, ибо многие стороны дела могут вполне выясниться лишь по мере исполнения тех подготовительных действий, которые должны предшествовать созыву общей комиссии. Посему совещание полагает ограничиться теперь установлением лишь главнейших по настоящему делу положений, предоставив дальнейшее развитие их последующему времени. […]

Вопрос о призвании в состав комиссии лиц из окраин империи, как то: Сибири, Закавказья и губерний царства польского, по мнению совещания, может быть оставлен открытым и подлежать ближайшему соображению при подробной разработке настоящих предположений.

Равным образом, осторожнее было бы теперь же не определять с точностью срока (два месяца) для занятий общей комиссии. […]

Из письма Г. З. Елисееву[353] (16 февраля 1881 г.)

Был у Абазы*. […] «Внутреннее обозрение» ни за что в свете не соглашается пропустить. Говорит: в такую минуту, когда готовится почти полное освобождение – и вдруг такая статья! Обещал показать статью Лорис-Меликову и сказал, что, может быть, через два месяца и можно будет пустить ее. Хотел на будущей неделе заехать и сказать. Я на всякий случай не велел разбирать статью. […]

Из воспоминаний о встречах с А.И. Желябовым

[…] Речь зашла о политике Лорис-Меликова, на котором сосредоточивалось тогда, как в фокусе, внимание русского общества. Отношение Желябова к нему было безусловно отрицательное. Он указывал на то, что Лорис-Меликов, под прикрытием либеральных фраз, ведет деятельную борьбу с революцией, что она ведется им не хуже всякого другого на его месте, даже лучше пожалуй, потому что удары направляются им с выбором и расчетом, а не бьют, как это бывало часто прежде, по пустому месту. Амнистируя административных ссыльных, да и то не всех, он и не подумал коснуться осужденных по процессам, стараясь таким образом купить возможно дешевле общественное сочувствие и благодарность. […] И в конце концов все сведется к нулю или чему-нибудь очень мизерному; далее жалких заплат он не пойдет, а не ими зачинить русское дырявое рубище. И поэтому революционерам остается только одно: продолжать начатую борьбу, продолжать во что бы то ни стало, потому что только она одна может дать какие-нибудь результаты, будить общественную совесть и выводить общество из инертности. […] Встретился я с ним вскоре после университетского акта (8 февраля), ознаменованного известным инцидентом с министром народного просвещения Сабуровым (студент университета Подбельский дал ему пощечину)[355]. Дело это было организовано с ведома центрального университетского кружка, находившегося в непосредственных отношениях с народовольческой организацией. Инциденту этому я не сочувствовал, и мне было интересно узнать мнение об этом такого видного члена партии Народной Воли, как Желябов, но он, видимо, уклонился от этого разговора, ограничившись замечанием, что это дело чисто университетское и студенты сами лучше других могут разобраться в нем. […]

Каждый раз при свидании разговор касался так или иначе вопроса о террористической деятельности партии, и Желябов всегда являлся горячим защитником политического террора. «Это средство исключительное, героическое, говорил он, но зато и самое действительное, лишь бы только борьба эта велась последовательно, без перерывов. Партизанские эпизоды, растягиваемые на продолжительное время, действуют лишь на воображение публики, но не устрашают правительство. Все значение этого орудия борьбы и все шансы на успех заключаются именно в последовательности и непрерывности действий, направлять которые необходимо на определенный намеченный пункт. Под ударами систематического террора самодержавие дает уже трещины. У правительства вне его самого нет опоры; долго выдерживать подобное напряженное состояние оно не в силах и пойдет на действительные, а не на призрачные уступки, лишь бы только борьба велась неуклонно. Замедление для нас гибельно, мы должны идти форсированным маршем, напрягая все силы; а за нами пусть идут другие по проторенному и испытанному уже пути, и они возьмут свое». […]

О совещании Исполнительного комитета перед 1 марта 1881 г.

В первой половине февраля Комитет созвал своих членов на совещание. Приготовляя покушение на царя, он хотел поставить вопрос о возможности или невозможности одновременно с покушением сделать попытку инсуррекции. Члены из Москвы и тех провинций, в которых были народовольческие группы, должны были сдать сведения, достаточно ли окрепла и расширилась организация партии и таково ли настроение широких кругов в разных местностях, чтобы наличными силами партии, при поддержке сочувствующих слоев общества предпринять вооруженное выступление против правительства.

Ответ был неблагоприятный. Подсчет членов групп и лиц, непосредственно связанных с нами, показал, что наши силы слишком малочисленны, чтобы уличное выступление могло носить серьезный характер[356]. В случае попытки вышло бы то же, что произошло в 1876 году на Казанской площади, – избиение, но в еще более широких размерах и безобразных формах, чем было при той первой демонстрации скопом, предпринятой «Землей и Волей»[357]. От выступления пришлось отказаться. Революция рисовалась в то время еще в неопределенных чертах и в неопределенном будущем. Только с военных бралось обязательство по требованию Исполнительного Комитета взяться за оружие; что касается штатских, то в уставы местных групп такое обязательство до тех пор не вносилось.

Заседания нашего совещания происходили на моей квартире у Вознесенского моста. Чтобы не навлечь подозрения, мы собирались через день в числе 20–25 человек. Но, хотя рассеянные по главнейшим городам империи мы представляли собою слишком ничтожную силу, чтобы предпринять попытку вооруженного восстания, – вопрос все же был поставлен, его обсуждали, и уже это было важно. Мысль, раз высказанная, не могла умереть, и, разъехавшись, каждый в своей местности невольно мысленно обращался к ней.

Из воспоминаний об Исполнительном комитете перед 1 марта

Интересно […] сопоставить заседания Комитета в начале его деятельности и в конце. Как первые заседания были полны горячих дебатов по разным теоретическим вопросам, так последние отличались характером спокойного обсуждения различных практических предприятий. Не всегда, впрочем, спокойного: перед 1 мартом заседания носили характер лихорадочный; чувствовалось страшное напряжение нервов, некоторая усталость и развинченность. Все внимание поглощалось террором да еще военными и их участием в ближайшем предприятии (освобождение Нечаева, от которого нам, особенно Желябову, не хотелось отказаться, несмотря на письмо Нечаева, умолявшего не заботиться о нем). На этих последних общих заседаниях до 1-го марта (я приехала из Москвы как раз после ареста Михайлова[359], может быть даже он был арестован, когда я уже была в Петербурге, только я не успела с ним повидаться) все разговоры вертелись на этих ближайших планах. Говорили также о пополнении Комитета и развитии местных групп. Наш отчет с Теллаловым[360] о Московской группе (единственной серьезной поддержке в случае провала стариков) возбудил даже преувеличенные надежды, но в общем был выслушан вяло. Только Желябов после заседания хотел узнать все подробности и особенно характеристики лиц, могущих быть кандидатами в члены Комитета. Он чувствовал, что большинство выбудет из строя, и, говоря со мною в этот раз, признавал, как и раньше, пагубную сторону террора, затягивающего помимо их воли людей. Я хорошо помню этот разговор потому, что он продолжался и на второй день. Что будет после покушения, удачного или неудачного? Ни на какие серьезные перемены в политическом строе Желябов не рассчитывал. Максимум чего он, да и другие, ждали, это, что нам будет легче продолжать свою деятельность: укрепить организацию и раскинуть ее сети во всех сферах общества. Но и это при условии, что уцелеет хоть часть людей, способных и привыкших вести дело общей организации. Желябов боялся, что и этого может не быть. Поэтому-то он и придавал такое значение Москве, думая, что там кроется та ячейка, из которой выработается новый Комитет в случае погибели старого. Что касается всех остальных, то мало кто заботился о будущем, все способности казались поглощены одним: удачным выполнением покушения. Впрочем, на одном из собраний, помню Суханова, развивавшего свои планы бомбардирования Петербурга Кронштадским флотом; он, казалось, сильно верил в осуществимость своих планов и на чье-то скептическое замечание отвечал: «дайте еще годик-другой – увидите». Почему-то меня поразила в тот раз фигура Исаева. Это был человек очень не глупый и на которого раньше возлагались большие надежды. Теперь оказалось, что он ни о чем не мог говорить, кроме динамита и бомбы. От его склонности теоретизировать не осталось и следа и он даже не жаловался, как Желябов, на невозможность «почитать книжку».

Вообще я уехала из Петербурга в очень тяжелом настроении. Фраза Желябова «Помни, если твоя Москва не выручит, будет плохо!» показывала ясно, насколько положение шатко…

Из показаний на следствии

Будучи уже нелегальным, я познакомился с человеком, которого мне назвали Захаром[362]. Мы имели продолжительный разговор о рабочем деле. […] В то же время […] у нас зашел разговор о покушении на жизнь государя императора. Я высказал свои мысли, стараясь доказать, что открытое восстание невозможно по инициативе самого народа, что он настолько обессилен и разъединен, что не встанет вследствие недовольства существующим порядком до тех пор, пока не явится смелый и решительный предводитель, какими в прошлое время были самозванцы. Этот предводитель есть социально-революционная партия «Народная Воля». Когда же он сказал, что не откажусь ли я от каких-либо террористических действий, то я ответил, что «нет». Он прибавил, что на крупные террористические действия нужно, кроме желания, еще некоторое революционное прошлое. В ту минуту я такового не имел, а потому не мог рассчитывать, чтобы партия предложила мне что-либо. Я не считал свое прошлое, полное только отчасти агитацией, за такое, которое служило бы достаточной гарантией за мою революционную надежность. […]

Иногда с собраний с Захаром мы уходили вместе и тогда велся разговор о покушении на жизнь государя императора, но так общо, что ничего определенного о способах и месте действия вынести из него было нельзя. Он говорил, что все средства уже испробованы, – остается путь открытого нападения. Я с этой мыслью был вполне согласен, и она нравилась мне больше, чем все прежние способы, и я даже почему-то вообразил, что покушение будет с обыкновенным оружием в руках. […]

А так как положение дел было достаточно спокойно, то по спокойным же рассуждениям я заключал о факте, как отдаленном. Только за последнее время, за неделю или полторы до совершения покушения 1-го марта 1881 года, я заметил в действиях своих товарищей некоторую лихорадочность, что объяснялось тем, что начались частые и усиленные аресты. «Нужно спешить», – сказал Захар мне на одном из свиданий, и, получив мое согласие на участие в покушении, он начал говорить о способах совершения покушения. Я узнал, что действие будет произведено посредством взрыва, посредством какого-нибудь метательного снаряда. […]

Покушение на жизнь государя императора не было задумано террористическим отделом рабочей организации, […] поэтому давшие согласие на покушение должны были, по всей вероятности, охранять и помогать покушению, а в случае надобности защитить товарищей, и […] покушение будет сделано кем-либо из видных деятелей-революционеров, т. е. членом Исполнительного Комитета. […]

Партия, задумав последнее покушение, руководствовалась, большею частью, теми же мотивами, какие служили ей и прежде, в прежних покушениях, частью же желала привести в исполнение приговор исполнительного комитета – это опрос чести партии – и, наконец, частью желала сама перейти в наступательное действие, потому, что чувствовала себя на это сильною. По словам одного из лиц, принадлежавших к партии действия, я могу заключить это. В одном из разговоров со мной, Захар мне сказал: «Мы теперь сильнее прежнего, а поэтому не будем задирать, как бессильные». […]

Вряд ли однако, партия хотя за неделю до покушения оставалась верною своему понятию о своих силах, потому что в действиях ее сказалась спешность и на сцену выступили люди без революционного прошлого. Я объясняю это массой арестов, о которых я слышал за последнее время и которые, должно полагать, расстроили несколько планы партии, а также, пожалуй, убавили веру, хотя немного, в свои силы. […]

Из показаний А.И. Желябова на следствии

[…] Дружина, входя в состав боевых сил Исполнительного комитета, имела целью: 1) устранение шпионов, действующих в рабочей среде; 2) привлечение лучших рабочих к участию в подобных делах; 3) собирание определившихся лиц в группы для самостоятельного исполнения террористических предприятий, намеченных рабочей организацией; 4) группы эти должны быть готовы принять на себя инициативу инсуррекционного движения, которое партия считает почти неизбежной переходной ступенью в деятельности подготовительной ко всеобщей революции; 5) наконец, боевая дружина служит школой для выработки из себя характеров, способных к самопожертвованию в интересах общего дела. Рысаков заявил себя с первых шагов прекрасным агитатором среди рабочих. На мой взгляд, в нем были большие задатки спокойного, мужественного террориста. Все это, вместе взятое, выдвигало его как редкую нравственную силу. […]

Из воспоминаний о подготовке покушения 1 марта 1881 г.

[…] Однажды, в начале ноября 80-го г., ко мне зашел Л. Тихомиров* и предложил принять участие в наблюдениях за выездами царя. Наблюдениями должны были заняться несколько человек. Тихомиров предполагал пригласить кроме меня Елизавету Николаевну Оловенникову* и, кажется, Тычинина*. Партия, по его словам, одобрила этот выбор, и дело было за нашим согласием. Мы все трое согласились. Очень скоро было назначено заседание наблюдательного отряда, т. е. кружка лиц, которые должны были наблюдать за выездами царя. На этом заседании присутствовали Тихомиров, Перовская, Гриневицкий, Рысаков, Оловенникова, Тычинин, я и еще студент петербургского университета С., оставшийся неоткрытым[364]. Рысаков был для некоторых из нас человеком новым. Его познакомили с нами под кличкой «Николай». […]

На первом заседании Рысаков вел себя странно: нервничал, смеялся совершенно некстати. Видно было, что ему не по себе, что он волнуется. Я обратил внимание Перовской на его состояние, но она ответила, что это вполне верный человек, что за него ручается Тарас (Желябов). Потом Рысаков вел себя спокойнее, так что речь о нем больше на заходила.

Наш отряд должен был определить, в какое время, по каким улицам и насколько правильно царь совершает свои выезды и поездки по городу. Наблюдения решено было вести каждый день двум лицам, по установленному наперед расписанию. Каждый из двух должен был наблюдать до известного часа, после чего на смену ему выходил бы его товарищ. Пары наблюдателей должны были чередоваться каждый день. Эта система пар с постоянной сменой очереди и порядка имела в виду замаскировать наблюдения. […] Заседания отряда происходили раз в неделю. Главная роль принадлежала Перовской, которая записывала результаты наблюдения. Первое время наблюдать было трудно, т. к. нам не было еще известно, когда государь выезжает. Поэтому приходилось дольше следить за дворцом. Но скоро мы определили время и обычное направление поездок. Обыкновенно царь выезжал из дворца около половины второго и направлялся в Летний сад. Он ездил в карете, окруженный шестью всадниками из конвоя Е. В., на великолепных лошадях, очень быстро. Двое из этих всадников прикрывали собою дверцы кареты. Из Летнего сада он или возвращался прямо во дворец, что бывало редко, или заезжал куда-нибудь, без соблюдения правильности. Таков был маршрут по будням. По воскресеньям государь ездил в Михайловский манеж на развод. Путь его лежал обыкновенно по Невскому, а оттуда по Малой Садовой. Время выездов соблюдалось с пунктуальной точностью. Первый из нас наблюдал обыкновенно от дворца до Летнего сада или манежа, второй – от Летнего сада или манежа до возвращения государя домой. По его пути расхаживала многочисленная охрана из каких-то штатских, вероятно сыщиков.

Перовская не только отбирала от нас сведения, но и сама участвовала с нами в наблюдениях. Из манежа царь возвращался домой мимо Михайловского театра по Екатерининскому каналу. Перовская первая заметила, что на повороте от Михайловского театра на Екатерининский канал кучер задерживает лошадей и карета едет почти шагом. Рассказывая нам об этом на ближайшем заседании, она прибавила: «Вот удобное место!» Для меня ее замечание стало понятно только в день 1-го марта. […]

По плану Исполнительного Комитета покушение на государя должно было произойти или из лавки Кобозева на Малой Садовой[365] путем взрыва мины, заложенной под мостовую, или ручными бомбами. Местом для нападения было намечено именно тот сворот на Екатерининский канал, на который Перовская обратила внимание. Метальщики должны были выйти на Екатерининский канал к известному часу и появиться в известном порядке, т. е. самая очередь метания бомб была приблизительно намечена заранее. Так, по крайней мере, передавал мне один из метальщиков Емельянов[366], с которым мне пришлось познакомиться в первый раз уже в Московской пересыльной тюрьме. Он же говорил, что первую бомбу должен был, согласно очереди, бросить Тимофей Михайлов*, а Рысакова предполагали поставить на последнее место, т. е., как говорил Емельянов, ему хотели дать понюхать пороху. Вспоминаю теперь, что Перовская указывала еще на пустынность Екатерининского канала. Здесь, следовательно, представлялось меньше всего шансов задеть взрывом прохожих.

Из показаний Н.И. Кибальчича на следствии

Относительно события 1-го марта 1881 года и подготовлений к нему, я о своем участии имею показать следующее. Я признаю, что я сделал все части как тех двух метательных снарядов, которые были брошены под карету императора, так и тех, которые были впоследствии захвачены на Тележной улице. Изобретение устройства этих снарядов принадлежит мне, точно так же, как все части их: ударное приспособление для передачи огня запалу и взрывчатое вещество – гремучий студень, были сделаны мной одним, без участия каких-либо помощников, на квартире, которой я указать не желаю. Снарядов было сделано мной четыре штуки, из них два было решено употребить в действие, а остальные два оставить, так сказать, в резерве. Для приготовления их мне пришлось употребить много времени и труда прежде, чем я собрал нужные технические сведения и изобрел данное устройство снаряда. Нужно заметить, что я, среди своей партии, был первым, взявшимся добыть нитроглицерин. С целью ознакомиться с предметом, я перечитал все, что я смог найти в литературе на русском, французском и немецком языках. Но для того, чтобы, во-первых, производить собственными средствами приготовление динамита, и, во-вторых, чтобы устроить вполне удовлетворяющий цели метательный снаряд с динамитом, мне приходилось придумывать много новых, нигде не употреблявшихся приспособлений. […]

Вообще все мое участие во взрыве 1-го марта ограничивалось исключительно научно-технической сферой, а именно: 1) я давал советы относительно того, какое количество динамита необходимо для того, чтобы взрыв, во-первых, достиг цели, а, во-вторых, – не причинил вреда лицам, случившимся на тротуаре при проезде государя, а также прилежащим домам; во-вторых, придумал и приспособил с помощью двух других лиц 4 метательных снаряда; в-третьих, ездил с двумя лицами, взявшимися бросить два снаряда, на опыт, на котором снаряд с ударным приспособлением и с гремучей ртутью, но без динамита был брошен, если не ошибаюсь, Рысаковым с целью убедить участников взрыва в годности устройства снаряда. Таким образом, в вопросе о времени и месте события я не имел решающего голоса. Знал только, и то последнее лишь время перед взрывом, что взрыв должен произойти во время езды императора в манеж и что лица, имеющие метательные снаряды в руках, должны были стоять в это время неподалеку от мины и в случае неудачи пустить в дело снаряды. Поэтому для меня явилось неожиданностью то, что метательные снаряды были употреблены в действие без предварительного взрыва мины. Прибавляю к этому, что снаряды были изготовлены не в моей квартире, а на другой, которой я указывать не желаю[367]. […]

Из доклада об аресте Тригони[368] и Желябова 28 февраля 1881 г.

Всеподданнейшим долгом считаю довести до сведения вашего императорского величества, что вчерашнего дня вечером арестованы: Тригони (он же Милорд) и сопровождавшее его и не желающее до настоящего времени назвать себя – другое лицо; при сем последнем найден в кармане заряженный, большого калибра, револьвер; хотя, по всем приметам, в личности этой можно предполагать Желябова, но, до окончательного выяснения, не беру на себя смелость утверждать это. […]

Как Тригони, так, в особенности, предполагаемый Желябов, категорически отказались, на первых порах, от дачи всяких показаний, причем предполагаемый Желябов наотрез отказывается указать свою квартиру. К полудню надеюсь разъяснить его личность чрез Окладского, которого я приказал снова доставить ко мне из крепости.

Во всяком случае могу заранее доложить, что как Тригони, так и его спутник занимают весьма серьезное положение в революционной среде.

О подготовке покушения 1 марта 1881 г.

[…] Все наше прошлое и все наше революционное будущее было поставлено на карту в эту субботу, канун 1 марта: прошлое, в котором было шесть покушений на цареубийство и 21 смертная казнь[369] и которое мы хотели кончить, стряхнуть, забыть, и будущее, – светлое и широкое, которое мы думали завоевать нашему поколению. Никакая нервная система не могла бы вынести долгое время такого сильного напряжения.

Между тем все было против нас: нашего хранителя – Клеточникова[370] мы потеряли, магазин[371] был в величайшей опасности; Желябов, этот отважный товарищ, будущий руководитель метальщиков и одно из самых ответственных лиц в предполагаемом покушении, выпадал из замысла: его квартиру необходимо было тотчас же очистить и бросить, взяв запас нитроглицерина, который там хранился; квартира на Тележной, где должны были производиться все технические приспособления по взрыву и где сходились сигналисты и метальщики, оказывалась, по заявлению ее хозяев, Саблина[372] и Гельфман, сделанному накануне, не безопасной, – за ней, по-видимому, следили, и в довершение всего мы с ужасом узнаем, что ни один из четырех снарядов не готов… А завтра – 1 марта, воскресенье, и царь может поехать по Садовой… Мина в подкопе не заложена.

Среди этих-то обстоятельств 28 февраля мы, члены Исполнительного комитета, собрались на квартире у Вознесенского моста. Присутствовали не все, так как для оповещения не было времени. Кроме хозяев квартиры, меня и Исаева*, были: Перовская*, Анна Павловна Корба*, Суханов*, Грачевский*, Фроленко*, Лебедева*; быть может, Тихомиров*, Ланганс* – наверное не помню. Взволнованные, мы были одушевлены одним чувством, одним настроением. Поэтому, когда Перовская поставила основной вопрос, как поступить, если завтра, 1 марта, император не поедет по Малой Садовой, не действовать ли тогда одними разрывными снарядами, все присутствующие единогласно ответили: «Действовать! Завтра во что бы то ни стало действовать!» Мина должна быть заложена. Бомбы должны быть к утру готовы и наряду с миной или независимо от нее должны быть пущены в ход. Один Суханов заявил, что он не может сказать ни да, ни нет, так как снаряды еще никогда не были в действии.

Было около трех часов дня субботы.

Исаев был немедленно отряжен в магазин зарядить мину; квартира Желябова и Перовской, с помощью Суханова и военных, была очищена, и Софья Львовна перешла к нам. Не успели оповестить не только всех членов, но даже сигналистов Садовой улицы, но роли последних, как и метальщиков, были заранее определены, и свидание на воскресенье со всеми ими уже условлено.

С пяти часов вечера три человека должны были явиться на нашу квартиру и всю ночь работать над метательными снарядами. Это были Суханов, Кибальчич* и Грачевский. До восьми часов вечера на квартиру беспрестанно заходили члены Комитета то с известиями, то по текущим надобностям, но так как это мешало работе, то к восьми часам все разошлись, и на квартире остались, считая меня и Перовскую, пять человек. Уговорив измученную Софью Львовну прилечь, чтобы собраться с силами для завтрашнего дня, я принялась за помощь работающим там, где им была нужна рука, хотя бы и неопытная: то отливала грузы с Кибальчичем, то обрезывала с Сухановым купленные мной жестянки из-под керосина, служившие оболочками снарядов. Всю ночь напролет у нас горели лампы и пылал камин. В два часа я оставила товарищей, п отому что мои услуги не были более нужны. Когда в восемь часов утра Перовская и я встали, мужчины все еще продолжали работать, но два снаряда были готовы, и их унесла Перовская на квартиру Саблина на Тележной; вслед за ней ушел Суханов; потом я помогла Грачевскому и Кибальчичу наполнить гремучим студнем две остальные жестянки, и их вынес Кибальчич. Итак, в восемь часов утра, 1 марта, четыре снаряда были готовы после 15 часов работы трех человек. В десять часов на Тележную пришли Рысаков, Гриневицкий, Емельянов и Тимофей Михайлов. Перовская, все время руководившая ими вместе с Желябовым, дала им точные указания, где они должны стоять для действия, а потом, после проезда царя, где сойтись.

Из завещания (февраль 1881 г.)

…Александр II должен умереть. Дни его сочтены.

Мне или другому кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее, – это покажет недалекое будущее.

Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы.

Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением монархическим, неограниченным, а мы – деспотизмом…

Что будет дальше?

Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь… меня, обреченного, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много еще дорогих жертв унесет борьба, а еще больше последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убежден в том, не особенно далека, и которая зальет кровью поля и нивы нашей родины, так как – увы! – история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв.

Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что должен был сделать и большего от меня никто, никто на свете, требовать не может.

Дело революционной партии – зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой, а не повальным избиением лучших людей страны.

Игнатий Гриневицкий.

Официальное сообщение

[…] Сегодня, 1 марта, в 1 ч. 45 м., при возвращении Государя Императора с развода, на набережной Екатерининского Канала, у сада Михайловского дворца, совершено было покушение на священную жизнь Его Величества посредством брошенных двух разрывных снарядов; первый из них повредил экипаж Его Величества, разрыв второго нанес тяжелые раны Государю. По возвращении в Зимний Дворец, Его Величество сподобился приобщиться св. Тайн и затем в Бозе почил в 3 часа 35 минут пополудни. Один злодей схвачен.

Смерть Александра II

[…] Император выехал в карете из Михайловского дворца. Его сопровождал в санях полицеймейстер Дворжицкий[373], а также конвойцы, казаки, на улице была и полиция, хотя, говорят, в небольшом числе, и народ, ждавший, как всегда, проезда царя. Когда карета свернула на Екатерининский канал, Рысаков бросил бомбу.

Она брошена была, очевидно, в волнении, с опозданием, не в надлежащую секунду, в след кареты. Взрыв ранил казака, какого-то прохожего и одного конвойца и несколько повредил карету, но не настолько, чтобы нельзя было ехать дальше. Сам император остался невредим. Он вышел из кареты и спросил, схвачен ли преступник? Рысаков был уже схвачен, его обыскивали, отняли кинжал и револьвер. Император посмотрел на него:

– Это ты бросил бомбу?

– Я.

– Хорош.

Полицеймейстер просил его ехать скорее во дворец. Кучер со своей стороны заявил, что карета может ехать. Император, однако, оставался неподвижен. Его спрашивали, не ранен ли он?

– Я-то, слава богу, уцелел, но вот, – он указал на раненых.

– Еще слава ли богу, – отозвался Рысаков.

Он, конечно, ждал следующих взрывов. Но после того, как Рысаков так плохо использовал первый благоприятный момент, обстоятельства повернули сильно в пользу царя. К нему сбегались со всех сторон. Подбежали юнкера-павловцы, моряки и просто народ. Сам великий князь Михаил Николаевич*, услыхав гром взрыва, бросился на канал, хотя застал брата уже умирающим. Во всяком случае царь был уже окружен значительным числом разных лиц – конвоя, полиции, военных, народа. В рассказах о 1 марте, собранных Глинским[374], говорится, будто бы Гриневицкий стал к нему подходить. Это неправда, изобличаемая уже тем, что сраженный бомбою император упал на тротуар канала, прислонившись спиной к перилам, на том самом месте, где стоял Гриневицкий, а последний валялся тут же около. Дело в том, что Гриневицкий уже никак не мог подойти, когда сбежалось столько народа. При первом же шаге его, он обратил бы внимание на себя и на свою бомбу в белом платочке. Что он думал, что он замышлял, никто не знает, он унес свои предсмертные мысли в могилу. Но он стоял неподвижно. Так прошло несколько минут, 3, 4, 5, никто не считал, конечно. Император Александр II бродил бесцельно среди окружающих, упорно не подымаясь в карету, не отвечая на уговаривания свиты, наконец, вышел из окружающей толпы и направился тихо, поворачивая без надобности направо и налево, к тому месту, где стоял Гриневицкий.

Когда я слушал рассказ об этом, мне вспомнилась картина загипнотизированного, отыскивающего место, указанное ему гипнотизером. Словно зачарованный, осужденный судьбой, он сам шел навстречу своей смерти. Он потихоньку подвигался к Гриневицкому, который продолжал стоять неподвижно. Но вот царь подошел к нему вплотную, на два, три шага. Тогда Гриневицкий ударил бомбой в землю, и под гром взрыва жертва и убийца, оба пораженные насмерть, свалились рядом на панель канала. […]

[…] Прислонившись спиною к решетке канала, упершись руками в панель, без шинели и без фуражки, полусидел Александр II… Он был весь в крови и с трудом дышал… Ноги его были раздроблены, кровь сильно струилась с них, тело висело кусками, лицо было в крови… Около него лежала шинель, от которой остались одни окровавленные и обожженные клочья…

На месте взрыва лежал смертельно раненным и Гриневицкий. Его, вместе с другими ранеными, отнесли в ближайший придворный госпиталь. […]

Гриневицкий все время был в бессознательном состоянии, и только незадолго до смерти, в 9 ч., на короткое время к нему вернулось сознание. Стороживший его судебный следователь поспешил спросить его: «Как ваше имя?»

Гриневицкий, очевидно, понял этот вопрос, понял, где он, припомнил события последних часов. Он умирал, с ним начиналась уже агония… Он, всю жизнь свою боявшийся оказать какую-либо услугу врагам, остался и во время своей предсмертной агонии верен тому, чему он всегда служил.

– Не знаю, – отрывисто ответил он…

После страшных мучений Гриневицкий умер в 10 1/2 часов вечера 1-го марта 1881 г. Несколько раньше его – в 3 ч. 35 минут умер Александр II…

Имя Гриневицкого правительство узнало уже после того, как кончился процесс по делу 1-го марта…

Из воспоминаний о 1 марта

В самый день 1-го марта Перовская назначила мне свидание в маленькой кофейной, на Владимирской улице, близ Невского, чуть ли не известной теперь под именем «Капернаум». Свидание было назначено в начале четвертого часа. Не помню почему, но в этот день я прислушивался к улице. Вероятно, был сделан кем-нибудь намек, что именно в этот день нужно ждать развязки. К назначенному часу я шел на свидание издалека, от Таврического сада. В тех краях еще ничего не было известно о том, что творится на Екатерининском канале. Но на Итальянской, недалеко от Литейной, я встретил офицера, мчавшегося, чуть не стоя, на извозчике. Он громко и возбужденно кричал, обращаясь к проходившей публике. Я не мог разобрать, что он кричал, но видно было, что человек чем-то сильно потрясен. Я, конечно, понял, в чем дело. Придя в кофейную, я прошел в маленькую заднюю комнату, в которой и раньше встречался с Перовской. Комната эта бывала обыкновенно пуста. Я застал в ней студента С.[375], члена наблюдательного отряда. Он тоже ждал Перовскую. Вскоре дверь отворилась, и она вошла своими тихими, неслышными шагами. По ее лицу нельзя было заметить волнения, хотя она пришла прямо с места катастрофы. Как всегда она была серьезно-сосредоточена, с оттенком грусти. Мы сели за один столик и хотя были одни в этой полутемной комнате, но соблюдали осторожность. Первыми ее словами было: «кажется, удачно, – если не убит, то тяжело ранен». На мой вопрос: «как, кто это сделал?» – она ответила: «бросили бомбы: сперва Николай[376], потом Котик (Гриневицкий). Николай арестован; Котик, кажется, убит».

Разговор шел короткими фразами, постоянно обрываясь. Минута была очень тяжелая. В такие моменты испытываешь только зародыши чувств и глушишь их в самом зачатке. Меня душили подступавшие к горлу слезы, но я сдерживался, так как во всякую минуту мог кто-нибудь войти и обратить внимание на нашу группу. Студент С., очень скрытный и сдержанный человек, не проронил за все время ни слова.

Из воспоминаний о 1 марта

Это был странный и страшный день. Воскресенье. Утром зашел ко мне Караулов[378] и пригласил итти с ним в Измайловский полк на сходку, где должна была собраться сочувствующая «Народной Воле» молодежь. Отправились. Было солнечно и тепло. На улицах копошилась обычная праздничная толпа. Невский был полон гуляющими. В церквах звонили колокола. […] К 12 часам мы добрались до места. Не помню ни улицы, ни дома, где происходила сходка; помню только, что, когда мы пришли, народу собралось уже человек 50; большая комната была битком набита, табачный дым стоял столбом, а публика все продолжала прибывать. […] Мы с ним уселись на подоконнике и мирно разговаривали, удивляясь, почему так долго не начинают. Очевидно, кого-то ждали, потому что при каждом звонке все головы поворачивались к дверям, и разговоры на минуту смолкали. Но так и не дождались. Прозвенел звонок, и, вместо ожидаемого лица, не вошел, а ворвался в комнату студент-технолог и прерывающимся голосом произнес:

– Царя убили! Взрывы!.. Там, сейчас… на Невском!

В один миг все перепуталось и смешалось: одни окружили студента и стали расспрашивать его о подробностях; другие устремились в переднюю, разбирали свою одежду, куда-то бежали. […]

Не знаю, что чувствовали другие, но меня пробирала дрожь. Казалось, что вот сейчас должно что-то начаться… революция, баррикады. […]

На Загородном и Владимирской было пустынно, но Невский кишел народом. Все бежали туда, по направлению к Зимнему дворцу. На лицах было написано удивление, смешанное с испугом. Кто-то сказал: «Жалко, театры, наверное, теперь закроют…»

Когда мы около Екатерининского канала протискивались сквозь толпу, нам вслед послышались враждебные возгласы:

– Это все жиды, да студенты!.. Избить бы их всех, этих стриженых!

Мой спутник принял эти возгласы на свой счет и нерешительно сказал:

– А знаете что, не повернуть ли назад? Изобьют, пожалуй, черти…

Но я воспротивилась: я все еще чего-то ждала и тащила его все дальше и дальше.

Мы прошли к Дворцовой площади через Александровский сад и влились в молчаливую толпу, густыми шпалерами опоясавшую все огромное пространство перед дворцом. Толпа была настроена молчаливо и загадочно: не было слышно ни разговоров, ни смеха; все стояли плечо к плечу, тупо смотрели на дворец с развевающимся на нем штандартом, на проносившиеся по площади экипажи с военными, в плюмажах – и чего-то ждали. Всколыхнулись лишь тогда, когда под аркой главного штаба что-то произошло и туда поскакали конные жандармы. Должно быть, оттуда разгоняли, потому что из-под арки кучками выбегали люди и устремлялись в нашу сторону.

– Что там такое? – слышались тревожные вопросы.

– Ничего, студента били.

– А, может быть, из ихних кто?

– Кто его знает! В красной рубахе…

– Флаг, флаг спущают! Кончился, должно.

Мы подняли головы: штандарт, действительно, медленно спускался со шпиля. По толпе пронесся вздох; некоторые снимали шапки, крестились; чей-то бабий голос запричитал:

– Кончился наш голубчик, царство ему небесное, доконали злодеи!..

Больше ничего не было: ни баррикад, ни революции… И глухая тоска о несбывшемся черной тучей вползала в сердце…

Вечер прошел в такой же тишине и тоске. Театры были закрыты, улицы безлюдны, город молчал. Только у меня за стеной друг хозяйки ругал цареубийц и придумывал для них всевозможные казни. […]

Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов[380] (1892 г.)

[…] Дело было 1 марта 1881 года. […] Мы были на углу Екатерининского канала… Вдруг раздался какой-то необычный гул, и мимо нас с гиком, со свистом, давя прохожих, промчалась бешеным галопом сотня казаков, копья вперед, шашки наголо. Обоих нас, точно электрический ток, пронизала одна мысль: должно быть, покушение. Мы не ошиблись. Казаки были вызваны по телеграфу к Зимнему дворцу. Навстречу нам бежал народ, рассыпаясь по улицам, по переулкам, торопясь сообщить что-то друг другу, встречным знакомым и незнакомым, и все это с каким-то таинственным видом. Местами образовались кучки; слышалось: «Убили… нет… спасен… тяжело ранен…» Я до сих пор не могу забыть выражения лица Шелгунова. Его глаза смотрели напряженно вдаль, точно старались разглядеть, что делалось за извилиной канала. Тонкий нос, острый подбородок, казалось, впивались в пространство. Бледен он был смертельно. Я понимал его: неужели новое неудачное покушение и, может быть, новая ненужная кровь и новые ненужные жертвы?..

Нам безумно хотелось бежать вперед, все вперед, туда, где совершался великий акт русской трагедии. Не знаю, как Шелгунов, но мне казалось, что я с ума сойду, если сейчас же не узнаю, чем кончилось там. Мы пробежали с ним несколько шагов, как нам навстречу попался знакомый редактор либерального «Церковного вестника», Поповицкий[381]. На его лице было написано какое-то мучительное и пугливое недоумение. Он бежал, как оказалось после, предупредить своих домашних, и тяжело дыша в енотовой шубе, махал меховой шапкой. Должно быть, он упал перед этим: по его лицу катились капли пота, верноподданнические слезы и маленькие ручейки от приставшего к лицу и растаявшего грязного снега. «Сейчас увезли… очень ранен… государя убили, наверно, убили… Сам видел; другого арестовали, а тот сам убил себя», – лепетал плачущий либерал без шапки. Мы сели на извозчика и доехали до квартиры Шелгунова вместе. О том, что государь тяжело ранен, знали уже почти все прохожие. По улицам бежали городовые и гвардейцы и запирали наскоро портерные, кабаки, харчевни: правительство боялось бунта и думало, что покушение было только сигналом восстания. Один извозчик закричал другому, везшему одного моего приятеля из «Отечественных записок»: «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить: государя на четыре части разорвало…»

В шесть часов вечера я был у Шелгунова, где собралось несколько близких друзей его из литераторов и кое-кто из революционеров. Шелгунов был сдержан, но, очевидно, внутренне доволен, и если не показывал большой радости, то по врожденному чувству такта. Но он был гораздо более озабочен, чем его друзья, по большей части младшие по возрасту. Он задавался уже вопросом: «Что же дальше, что делать, что предпринять, на что рассчитывать?» Большинство литературной братии отдавалось, напротив, всецело чувству радости и строило самые радужные планы. Старик Плещеев[382]и соредактор Николая Васильевича по «Делу» Станюкович[383] особенно врезались мне своим оптимизмом в памяти. Странное дело: революционеры представляли на этом собрании единственно серьезный критический элемент и напирали на то, что, мол, нельзя же только ликовать да ликовать, нужно и поразобрать промеж себя работу для возможного давления на правительство в печати, покамест не ушло время. Кстати сказать, даже такой на редкость умный человек, каким был Михайловский[384], еще несколько дней спустя утверждал, что «на этот раз на нас идет революция». И ему вторил своими картинными выражениями веселый, как никогда, Глеб Успенский. […] Николай Васильевич в своем несколько скептическом, но действенном отношении к событиям был согласен скорее с революционерами, чем с записными литераторами, лишь «сочувствовавшими» движению. К тому времени принесли уже правительственную телеграмму в первом, неисправленном еще издании, которая начиналась курьезными словами: «Воля всевышнего свершилась; господу богу угодно было призвать к себе возлюбленного монарха». Телеграмма была встречена с большим оживлением; кто-то сострил даже: «Народная воля – воля божия»…

Из воспоминаний

…Сойдясь нечаянно с Каблицем[386], я привел его с собой. Нервы его были до такой степени натянуты, что некоторое время он сидел в передней и плакал.

– От радости, – сказал он мне шепотом, – и от ужаса перед предстоящим.

Он был оптимист, ждал восстания, ждал либеральной революции, выступления студентов с красным знаменем. Он точно не заметил полчищ верноподданной черни, состоявшей из лавочников, приказчиков и мелких денежников, всевозможных кумушек и кофейниц. Даже и студентов было не мало в толпе, связанной общим рабьим чувством.

Мы сидели за столом, когда пришел Осипович[387] с известием, что великий князь Владимир*[388] собирается поступить с Петербургом так же, как поступил с Парижем Наполеон Маленький. Он предлагает расстрелять Петербург, навести на город панику и пожертвовать в Бозе почившему по крайней мере двести тысяч человек.

– Хорошо, если бы его послушались! – вскричал Каблиц. – Потому что первые же ядра заставили бы проснуться… Э, да глупости, – двести тысяч уже не так-то легко убить, но, по крайней мере началось бы восстание.

– Уж не ваших ли раскольников? – спросил Осипович.

– Между прочим, и раскольников, – ответил Каблиц, вспыхнув, – но дело в том, что Лорис-Меликов не допустит.

Из дневника (запись 2 марта 1881 г.)

Вчера […] роковое событие совершилось. […] Гр. Лорис-Меликов не растерялся наружно, но оказался бессодержательным внутренне. Он должен был распоряжаться, но распоряжался как будто апатично, нерешительно. […] В первую минуту можно было ожидать уличных волнений; нужно было опереться на войско для охранения порядка. Я на том настаивал; но как будто не было командующих и штабов… К счастью все обошлось благополучно в этом отношении. Улицы были полны народа до 10 час. вечера; но потом опустело. […]

Сегодня выход воцарения. Весь город. Государь[389] в слезах. В Николаевской зале он сказал несколько слов генералам и офицерам. В ответ прекрасное дружное долго неумолкавшее и затем чрез все залы государя провожавшее ура!!! Я видел слезы почти на всех глазах. Войско у нас еще здорово. Все прочее, увы! – гниль!

Об очной ставке между Н. Рысаковым и А. Желябовым 3 марта 1881 г.

[…] Рысаков и Желябов были предъявлены друг другу, причем они встретились как близкие знакомые, пожав друг другу руку. На вопрос Желябову, под какою фамилиею ему известен был предъявленный человек, он отвечал, что нелегальная его фамилия Глазов, а легальная Рысаков.

Затем Желябов обратился к прокурору палаты с просьбой объяснить ему, что такое случилось, что его разбудили в 2 часа ночи; и когда ему объявлено было, что сделано покушение на священную жизнь в Бозе почившего государя императора, тогда Желябов с большою радостью сказал, что теперь на стороне революционной партии большой праздник и что совершилось величайшее благодеяние для освобождения народа, цель партии осуществилась, что со времени казни Квятковского[390] и Преснякова[391] дни покойного императора были сочтены, за ним следили даже и тогда, когда он ездил по институтам, и ежели он не принял действительного участия в бывшем покушении, так только потому, что был лишен свободы, а нравственно он вполне сочувствует удавшемуся злодейству.

Извещение об убийстве Александра II (1 марта 1881 г.)

Сегодня, 1 марта 1881 г., согласно постановлению Исполнительного Комитета от 26 августа 1879 г., приведена в исполнение казнь Александра II двумя агентами Исполнительного Комитета.

Имена этих мужественных исполнителей революционного правосудия Исполнительный Комитет пока не считает возможным опубликовать.

Два года усилий и тяжелых жертв увенчались успехом. Отныне вся Россия может убедиться, что настойчивое и упорное ведение борьбы способно сломить даже вековой деспотизм Романовых.

Исполнительный Комитет считает необходимым снова напомнить во всеуслышание, что он неоднократно предостерегал ныне умершего тирана, неоднократно увещевал его покончить свое человекоубийственное самоуправство и возвратить России ее естественные права. Всем известно, что тиран не обратил внимания на все предостережения, продолжая прежнюю политику. Он не мог воздержаться даже от казней, даже таких возмутительно несправедливых, как казнь Квятковского. Репрессалии продолжаются. Исполнительный Комитет, все время не выпуская оружия из рук, постановил привести казнь над деспотом в исполнение во что бы то ни стало. 1 марта это было исполнено.

Обращаемся к вновь воцарившемуся Александру III с напоминанием, что историческая справедливость существует и для него, как для всех. Россия, истомленная голодом, измученная самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылках, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом, – Россия не может жить так долее. Она требует простора, она должна возродиться согласно своим потребностям, своим желаниям, своей воле. Напоминаем Александру III, что всякий насилователь воли народа есть народный враг… и тиран. Смерть Александра II показала, какого возмездия достойна такая роль.

Исполнительный Комитет обращается к мужеству и патриотизму русских граждан с просьбой о поддержке, если Александр III вынудит революционеров вести борьбу с ним.

Только широкая энергичная самодеятельность народа, только активная борьба всех честных граждан против деспотизма может вывести Россию на путь свободного и самостоятельного развития.

Обращение Исполнительного комитета к народу (2 марта 1881 г.)

Уже много лет терпит народ русский от малоземелья, голодов, тяжелых податей, кривосудья и всякой неправды. Покойный царь Александр Второй не заботился о своем народе, отяготил его невыносимыми податями, обделил мужиков землей, отдал рабочего на разорение всякому грабителю и мироеду, не слушал слезных мужицких жалоб. Он защищал только одних богатых и сам пировал и роскошествовал, когда народ помирал с голоду. Он погубил сотни тысяч народу на войне, которую затевал без всякой надобности. Другие народы он будто бы защищал от турок, а свой народ отдал на разорение урядникам, становым и полицейским, которые хуже турок мучили и убивали крестьян. Мирских людей, которые стоят за народ и за правду, царь вешал и ссылал на каторгу да в Сибирь. Мирских ходоков к себе не допускал и мирских прошений не принимал. За все это страшная смерть покарала его. Великий грех на душе царя, когда он не заботится о своем народе. Великий грех и на его советниках, министрах да сенаторах: окружили они царя и не допускают до него мужицких слез.

Ныне вступает на престол новый царь Александр Третий. Он должен загладить грех своего отца и облегчить несносную народную тяготу.

Православные крестьяне! Подавайте всем миром государю прошения, посылайте к нему ходоков, откройте государю, как на Руси мужик мается хуже, чем в татарской неволе. Собирайтесь всем миром и пишите прошения.

Прошения такие:

I. Пусть государь прикажет новую нарезку земли без всякого выкупа.

II. Пусть уменьшит подати.

III. Пусть в мирские дела не вступаются ни чиновники, ни полиция.

IV. Пусть государь призовет в Сенат для совета и указания выборных мирских людей от деревень и от всего народа, чтобы впредь царскими советниками были не господа, а крестьяне; и пусть без совета этих выборных царь ничего не делает – ни податей не назначает, не ведет войн.

Православные! Когда царь уважит эти ваши прошения, воссияет правда на земле, исчезнут кривда и горе.

Сие объявление читать всем миром на сходах и препятствия сему отнюдь не чинить. Решение же мирское посылать с надежным человеком на имя государя императора в Санкт-Петербург.

Прокламация (2 марта 1881 г.)

Русский рабочий люд!

Сего 1-го марта Александр II, мучитель всего народа, убит нами, социалистами. Объявляем об этом всенародно. Он убит за то, что не заботился о своем народе, отяготил его невыносимыми податями, обделил мужиков землей, отдал рабочего на разоренье всякому грабителю и мироеду. Он не давал народу воли, не слушал слезных мужицких жалоб; он защищал только одних богатых, а сам пировал и роскошествовал в то время, когда народ помирает с голоду. Царские слуги, урядники, становые, полицейские разоряли и грабили народ, мучили и убивали крестьян, а царь за это награждал, а не наказывал их. Мирских людей, которые стоят за народ и за правду, царь вешал и ссылал на каторгу в Сибирь. За все это он теперь убит. Царь должен быть пастырем добрым, душу свою за овцы полагающим; Александр II был лютым волком, и страшная смерть покарала его. Русские рабочие! Теперь вступает на престол новый царь, Александр III. Нужно, чтобы он не пошел в отца. Пусть он призовет народных выборных от всех деревень, заводов, фабрик, пусть узнает мужицкое горе и нужду и вперед царствует по правде. Пусть у него советниками в Сенате будут народные выборные. Тогда царь даст мужику и землю, и подати уменьшит, и волю даст народу. Подавайте все прошения об этом из городов, из деревень. Если же царь не послушает народного голоса и начнет, как его батюшка, вешать да ссылать в Сибирь всякого, кто стоит за рабочих, тогда нужно и его сменить. Помните, братья, что покоряться мучителю – тяжкий грех, чрез это терпит горе весь народ. Братья рабочие! Довольно мучилась вся Русская земля. Настала пора, когда правда воцарится на земле. Нужно только, чтобы рабочий народ действовал смело, как действовали Петр Алексеев*, Пресняков*, Тихонов*,

Ширяев*, Окладский*. Все эти наши братья-социалисты – из крестьян и мещан – не убоялись никакой муки, ни каторги, ни самой смерти, стоя за правду. Так и все должны делать, и тогда все пойдет хорошо, и не будет на Русской земле ни нищеты, ни слезного горя.

Прокламация (14 марта 1881 г.)

Ко всем рабочим!

Всякий ждет себе от нового царя разных льгот, но боится заявить о своих нуждах, чтобы не назвали его бунтовщиком, а потому мы, «Южного Союза» рабочие, берем на себя почин и выскажем то, что у каждого рабочего на уме. Вот те требования, которые мы послали царю через графа Лорис-Меликова:

1) Свобода сходок для обсуждения своих нужд.

2) Уничтожение налога на душу; брать подати только с дохода.

3) Годовой доход в пятьсот рублей свободен от налога. С каждой сотни дохода свыше пятисот руб. взимать по 1 руб.

4) Заменить теперешнюю паспортную систему новой: чтоб, раз взявши паспорт, где прописан, можно было бы переменить его на том месте, где рабочий находится.

5) Издание законов, защищающих рабочих от произвола хозяев мастерских, фабрик и заводов. […]

8) Наделить землею рабочих не-мастеровых, в состав которых входят: отставные и билетные солдаты, городские мещане-бедняки и сельские крестьяне, наплыв которых увеличивает нищету городских рабочих.

9) Закон о нищих. Годные к работе нищие поступают в артельные мастерские, а не годные – в особые приюты в счет казны.

10) Приюты для сирот рабочих и для детей пострадавших рабочих, где могли бы они получить образование ремесленно-научное.

11) Снарядить комиссии для установления квартирной таксы сообразно с заработками.

12) Снарядить комиссии для установления таксы на съестные припасы и контролирование их доброкачественности.

13) Даровое обучение детей рабочего класса ремеслам и наукам, пригодным к жизни.

14) Позволить рабочим фабрик и мастерских устраивать кассы для взаимной поддержки в нужде.

15) Для уменьшения пьянства и разврата устроить бесплатные читальни с газетами и книгами, доступными для рабочих. Позволить воскресные народные чтения тем, кто пожелает их устраивать.

16) Возвратить сосланных без суда рабочих, пострадавших за интересы своих товарищей.

Мы, «Южного Союза» рабочие, взявшие на себя защиту интересов всех рабочих южного края, объявили войну капиталистам-угнетателям и их защитникам. Пусть нас обвиняют в жестокости; убийство и насилие противны нам так же, как и всем честным людям; нас заставили прибегнуть к насилию: мы не видели никакой поддержки и защиты от царя, никакой пощады от хозяев-капиталистов! Грабеж, произвол, насилие и полное обездоливание – вот спутники жизни рабочего!.. Теперь настал новый царь. Что сделает он для народа, которому клялся быть верным, мы не знаем. Испробуем пока мирный путь. Ответа на свои требования мы будем ждать месяц. Если же мы убедимся, что и от нового царя помощи ждать нечего, тогда мы будем действовать собственными силами, на свой страх! И кровь, пролитая нами, да падет на головы тех, кто мог примирить людей, но не сделал этого!!!

Из прокламации (8 марта 1881 г.)

[…] Долгие годы тиранического правления завершились достойной карой. Исполнительный комитет, отстаивающий права личности и права русского народа, обращается к общественному мнению Западной Европы с разъяснением по поводу совершившегося события. Проникнутая идеалами человечности и правды, русская революционная партия долгие годы стояла на почве мирной пропаганды своих убеждений; ее деятельность не выходила из границ, допускаемых для частной и общественной деятельности во всех, без исключения, государствах Европы. […]

Везде, во всех странах, гибнут личности, но нигде они не гибнут по таким ничтожным поводам, как в России; везде интересы народа принесены в жертву господствующих классов, но нигде эти интересы не попираются с такой жестокостью и цинизмом, как в нашей стране. Гонимая, подвергнутая травле, поставленная при существующих условиях в невозможность проводить свои идеи, революционная партия медленно повернула на путь активной борьбы с правительством, ограничившись сначала отражением с оружием в руках нападений правительственных агентов.

Правительство ответило на это казнями. Жить стало невозможно. Пришлось выбирать между гибелью нравственной или физической. Пренебрегая постыдным существованием рабов, русская социально-революционная партия решилась или погибнуть, или сломить вековой деспотизм, задушающий русскую жизнь. В сознании правоты и величия своего дела, в сознании вреда системы российского самодержавия, – вреда не только для русского народа, но и для всего человечества, над которым эта система висит угрозою истребления всех прав, вольностей и приобретений цивилизации, русская социально-революционная партия приступила к организации борьбы с основами деспотического строя. Катастрофа с Александром II есть один из эпизодов этой борьбы. Исполнительный комитет не сомневается, что мыслящие и честные элементы западноевропейского общества понимают все значение этой борьбы и не отнесутся с осуждением к той форме, в какой она ведется, так как эта форма была вызвана бесчеловечием русских властей, так как другого исхода, кроме кровавой борьбы, нет для русского человека.

Из письма жене (весна 1881 г.)

Я еду, еду туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть!

Боже, если б ты знала, как я рад, – нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется мне еще быть! Довольно прозябания!

Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, – снова открывается предо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями! […]

Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет.

Загорается жажда давно уснувшая – подвигов, жертв, мучений даже – да![394]

По поводу события 1 марта

1-го марта 1881 года приговор Исполнительного Комитета над Александром II был приведен в исполнение. […]

Нет никакого сомнения, что мы переживаем последние дни неограниченной монархии, и революционные толчки всероссийскому трону лишь ускоряют роды конституционного режима в России.

Что же касается до основной задачи Народной партии, как мы ее понимаем, т. е. создания революционной организации в народе, поднятия в нем духа активности и веры в свои силы, то мы убеждены, что таким путем она далеко не достигнется.

Для нас необходимо, чтобы народ уверовал в себя, сознал свои силы, и единственный путь для этого мы видим в борьбе самого народа с его непосредственными врагами, так как нельзя заставить другого человека верить в его силы, борясь за него и за идеалы, им несознанные.

Раз народ сознает, что он сила, то само собою разумеется, что традиционная вера в царя необходимо рухнет, так как она представляет собою неизбежное последствие неуверенности народа в его собственных силах.

Террористическим фактам, подобным 1 марта, мы сочувствуем, как борьбе против политического деспотизма, имеющей целью улучшение внешних условий деятельности революционной партии, но мы протестуем против сосредоточения сил на этой борьбе и главным образом против возможности и достижения подобным путем социальной революции.

1. Заявление арестованного А. И. Желябова с требованием привлечения его в качестве обвиняемого по делу 1 марта (2 марта 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 279.

2. Из воспоминаний А. В. Тыркова «К событию 1 марта 1881 г.» // Былое. 1906. № 5. С. 150–151.

3. Из показаний полицейского офицера Рейнгольда о захвате квартиры Г. Гельфман – Н. Саблина 2 марта 1881 г. (заседание суда 27 марта 1881 г.) // Дело 1 марта 1881 г. Процесс Желябова, Перовской и др. (Правительственный отчет). СПб., 1906. С. 154.

4. Из показаний Г. М. Гельфман на процессе (заседание 27 марта 1881 г.) // Там же. С. 157–158.

5. Из воспоминаний В. Н. Фигнер о событиях первых дней марта 1881 г. – Запечатленный труд. Ч. 1 // Собрание сочинений. Т. 1. М., 1928. С. 235, 275.

6. Из воспоминаний А. П. Прибылевой-Корба. – А. П. Прибылева-Корба. Некоторые данные о письме Исполнительного Комитета Александру III // Былое. 1906. № 6. С. 235.

7. Письмо Исполнительного комитета «Народной воли» Александру III (10 марта 1881 г.) // Литература партии «Народная Воля». М., 1907. С. 316–318.

8. Из показаний С. Л. Перовской на следствии (10, 11 и 13 марта 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 285, 287–289.

9. Из показаний Т. Михайлова на следствии (3 марта 1881 г.) // Там же. С. 301–303.

10. Из показаний Н. Рысакова на следствии (март 1881 г.) // Там же. С. 246–248, 260, 275–276.

11. Из воспоминаний А. Тыркова об очной ставке с Н. Рысаковым // Былое. 1906. № 5. С. 154–156.

12. Примечание А. Прибылевой-Корбы к воспоминаниям А. Тыркова // Там же. С. 161–162.

13. Из воспоминаний И. И. Попова о настроениях в революционной среде после 1 марта // Попов И. И. Минувшее и пережитое. М.; Л., 1933. С. 103–104.

14. Из воспоминаний народовольца В. Панкратова о деятельности среди рабочих сразу после 1 марта // Былое. 1906. № 3. С. 232–233.

15. Из воспоминаний О. Любатович о настроениях в революционной среде Минска после 1 марта // Былое. 1906. № 6. С. 137.

16. Из воспоминаний Л. Кузнецова о событиях в Московском университете после 1 марта 1881 г. // Народовольцы после 1 марта 1881 г. Сб. статей и материалов. М., 1928. С. 26–28.

17. Из воспоминаний профессора-медика В. Флоринского о сходках в Казанском университете после 1 марта // 1 марта 1881 года. М., 1933. С. 82–83.

18. «Санкт-Петербургские ведомости» о мерах по искоренению крамолы (1881, 3 марта) // Там же. С. 41–42.

19. Письмо К. П. Победоносцева Александру III (6 марта 1881 г.) // Красный архив. 1923. Т. 4. С. 322–323.

20. Из передовых статей «Биржевых ведомостей» (1881, 6, 10 и 11 марта) // 1 марта 1881 года. М., 1933. С. 72–74.

21. Из передовой статьи газеты «Страна» (1881, 3 марта) // Былое. 1906. № 3. С. 29–30.

22. Из передовой статьи газеты «Земство» (29 апреля 1881 г.) // 1 марта 1881 года. М., 1933. С. 77.

23. Сообщение о Самарском Дворянском собрании 8 марта 1881 г. («Московские ведомости», 1881 г., 27 марта). Из сообщения о Самарском дворянском собрании (8 марта 1881 г.) «Московский телеграф», 1881, 27 марта // Там же. С. 77–78.

24. Из записки («конституционного проекта») гр. А. А. Бобринского (10 марта 1881 г.). – Конституционные проекты начала 80-х годов XIX в. // Красный архив. 1928. Т. 6 (31). С. 141–143.

25. Из дневника Д. А. Милютина о заседании Совета министров с обсуждением государственных преобразований (запись 8 марта 1881 г.) // Дневник Д. А. Милютина. В 4 томах. Т. 4. 1881–1882 гг. М., 1950. С. 32.

26. Обсуждение программы М. Т. Лорис-Меликова в Совете министров. (Из дневника государственного секретаря Е. А. Перетца. Запись от 8 марта 1881 г.) // Дневник Е. А. Перетца (1880–1883). М.; Л., 1927. С. 32–40.

27. Из дневника Д. А. Милютина о заседании Совета министров (запись 8 марта 1881 г.) // Дневник Д. А. Милютина. Т. 4. С. 35.

28. Текст молитвы за Александра III, направленный Синодом во все епархии православной церкви (март-апрель 1881 г.) // Былое. 1907. № 10. С. 16.

29. Из доклада М. Т. Лорис-Меликова о следствии и суде над первомартовцами (5 марта 1881 г.) // Красный архив. 1930. Т. 3 (40). С. 180–181.

30. Из воспоминаний Э. Серебрякова о замысле освобождения первомартовцев // Былое. 1907. № 4. С. 117–118.

31. Катков М. Н. Из передовой статьи «Московских ведомостей» (26 марта 1881 г.) // Катков М. Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». М., 1898. С. 158–159.

32. Н.И. Кибальчич.

I. Заявление Н. И. Кибальчича об отказе от защиты (20 марта 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 294.

II. Проект воздухоплавательного прибора (23 марта 1881 г.) // Там же. С. 115, 121.

33. Заявление А. И. Желябова с требованием суда присяжных (25 марта 1881 г.) // Там же. С. 284.

34. Письмо С. Л. Перовской матери (22 марта 1881 г.) // Народная воля в документах и воспоминаниях. М., 1930. С. 250–251.

35. Из дневника Е. А. Перетца о суде над первомартовцами (запись 28 марта 1881 г.) // Дневник Е. А. Перетца. С. 55.

36. Из правительственного отчета о суде над первомартовцами (26–30 марта 1881 г.) // Дело 1-го марта 1881 г. Процесс Рысакова, Михайлова, Гельфман, Кибальчича, Перовской и Желябова. СПб., 1906. С. 4–7, 80–81, 83–91, 95–96, 170–172, 204–206, 208, 210–211, 224–225, 265–269, 277–278, 280–282, 287–289, 291, 293, 296–297, 332–343.

37. «Times» о речи А. Желябова на суде 2 (14) апреля 1881 г. // 1 марта 1881 года. М., 1933. С. 246–247.

38. Из воспоминаний И. И. Попова о лекции В. С. Соловьева // Попов И. Минувшее и пережитое. М.; Л., 1933. С. 92–94.

39. Из письма Л. Н. Толстого Александру III о помиловании первомартовцев. (Первоначальная редакция – до 17 марта 1881 г.) // 1 марта 1881 года. М., 1933. С. 139, 141.

40. Приговор суда (29 марта 1881 г.) // Дело 1-го марта 1881 г. СПб., 1906. С. 361–362.

41. Из письма К. П. Победоносцева Александру III и ответ царя (30 марта 1881 г.) // К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. 1. Novum Regnum. Полутом 1-й. М.; Пг., 1923. С. 47–48.

42. Заявление Г. М. Гельфман (30 марта 1881 г.) // Былое. 1918. Кн. 4–5 (№ 10–11). С. 300.

43. Прошение Н. Рысакова о помиловании (30 марта 1881 г.) // Там же. С. 305–306.

44. Казнь первомартовцев.

I. Из официального отчета о казни первомартовцев // Там же. С. 314–316, 318, 320–325.

II. Из «Kolnische Zeitung» (16 апреля 1881 г.) // Календарь Народной Воли на 1883 год. Женева, 1883. С. 72.

III. Из воспоминаний С. А. Иванова о 1881 годе // Былое. 1906. № 4. С. 240–241.

IV. В. К. Казнь первомартовцев. (Из воспоминаний очевидца) // Былое. 1919. № 15. С. 135–136.

V. Из революционной прокламации «Суд и пытка» (22 мая 1881 г.) // 1 марта 1881 года. Прокламации и воззвания, изданные после цареубийства. Пг., 1920. С. 27.

45. Смерть Геси Гельфман.

I. Письмо адвоката А. А. Герке директору департамента полиции В. К. Плеве (28 июня 1881 г.) // Красный архив. 1930. Т. 3 (40). С. 181–182.

II. Из письма А. Михайлова товарищам (15 февраля 1882 г.) // Прибылева-Корба А. Л., Фигнер В. Н. Народоволец А. Д. Михайлов. Л., 1925. С. 207.

III. Из воспоминаний О. С. Любатович // Былое. 1906. № 6. С. 133–134.

46. Прокламация «От Исполнительного комитета» в связи с казнью первомартовцев (4 апреля 1881 г.) // Революционное народничество семидесятых годов. Т. II. 1876–1882. М., 1965. С. 236–237.

47. Из передовой статьи. – «Листок Народной воли». № 1. 22 июля 1881 г. // Литература партии «Народная Воля». М., 1907. С. 119–122.

48. Из письма К. Победоносцева Александру III (23 апреля 1881 г.) // Красный архив. 1923. Т. 4. С. 330.

49. Манифест Александра III (29 апреля 1881 г.) // Полное Собрание законов Российской Империи. Собр. 3. Т. 1. СПб., 1885. № 118. С. 54.

50. Из передовой статьи «Московских ведомостей». № 125. 6 мая 1881 г. // Катков М. Н. Собрание передовых статей Московских Ведомостей. М., 1897–1898. С. 223–224.

51. В. Н. Фигнер об Исполнительном комитете «Народной воли» после 1 марта 1881 г. // Фигнер В. Н. Собрание сочинений. Запечатленный труд. Т. 1. М., 1928. Гл. XII. Состояние центра. С. 269–273.

52. Рассказ В. Г. Короленко о встрече с народовольцем Ю. Богдановичем после 1 марта 1881 г. // Короленко В. Г. История моего современника. М., 1965. С. 677–678.

53. Салтыков-Щедрин М. Е. Письма к тетеньке. Письмо третье // Собр. соч. В 20 томах. Т. XIV. М., 1972. С. 276, 278.

54. Завещание А. Д. Михайлова (16 февраля 1882 г.) // «Народная Воля» в документах и воспоминаниях. М., 1930. С. 257–258.

Заявление с требованием привлечения его в качестве обвиняемого по делу 1 марта (2 марта 1881 г.)

Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены – казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1-го марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению.

Из воспоминаний

После 1-го марта я виделся часто с Перовской. 27 февраля был арестован Желябов, лично близкий ей человек. Сама она, как говорили, была больна все эти дни и с трудом ходила. Она переживала целый ряд крупных потрясений и личных и общественных, но оставалась все такой же тихой, сдержанной и спокойной на вид, глубоко хороня в себе свои чувства. Кажется, 3 марта мы шли с ней по Невскому. Мальчишки-газетчики шныряли и выкрикивали какое-то новое правительственное сообщение о событиях дня: «новая телеграмма о злодейском покушении…» и т. д. Около них собралась толпа и раскупала длинные листки. Мы тоже купили себе телеграмму. В ней сообщалось, что недавно арестованный Андрей Желябов заявил, что он организатор дела 1 марта. До сих пор можно еще было надеяться, что Желябов не будет привлечен к суду по этому делу. Хотя правительство и знало, что он играет крупную роль в делах партии, но для обвинения по делу 1-го марта у него не могло еще быть улик против Желябова. Из телеграммы было ясно, что участь Желябова решена. Даже в этот момент, полный страшной для нее неожиданности, Перовская не изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и замолчала. Она шла, не выпуская из нерешительно опущенной руки телеграммы, с которой она как будто не хотела расстаться. Я тоже молчал, боялся заговорить, зная, что она любит Желябова. Она первая нарушила молчание. На мое замечание: «Зачем он это сделал?» – она ответила: «Верно, так нужно было».

Из показаний полицейского офицера Рейнгольда

[…] В доме № 5 по Тележной улице я был два раза – в первый раз в половине первого часа ночи, по приглашению товарища прокурора судебной палаты Добржинского. Как только мы пришли к дому, сейчас же взошли на лестницу. При нас был старший дворник. Я приказал ему позвонить. Он позвонил. Долго не было ответа. Наконец, вторично позвонил. Тоже нет ответа, так что звонили несколько раз, но ответа все не было. Наконец, внутри квартиры послышались шаги какого-то человека, который приблизился к двери и спросил: «Кто там?» Я ответил: полиция и прокурор. «Что же вам нужно?» – был вопрос. Я ответил: отворите, иначе я прикажу дверь сломать, и сию же минуту дворнику было приказано рубить дверь. Как только раздался первый стук топора, послышался внутри квартиры выстрел, за ним другой, с некоторыми промежутками всего было сделано шесть выстрелов. После шестого выстрела все утихло. В это время из боковой двери показалась женщина, которая довольно громко сказала: «Сдаемся, подайте помощь». […] Тогда я приказал взять эту женщину. Двое городовых взяли ее за руки и держали. В это время я вошел в квартиру. Как только я начал входить, она закричала: «Не входите в комнату направо, там взрывчатые вещества». […]

Из показаний на процессе (заседание 27 марта 1881 г.)

Я желаю объяснить обстоятельства убийства. Когда мы переехали на квартиру, мы условились, что в случае обыска должно дать несколько выстрелов с целью, чтобы произвести шум, т. е. чтобы об этом знало побольше людей […] и чтобы те лица, которые ходили к нам на квартиру, могли узнать об этом. Я действительно признаю, что Саблин сделал несколько выстрелов с той целью, чтобы произвести шум. Что касается до того, как он застрелился, то в это время я была в своей комнате, а также и тогда, когда услышала звонок, и слышала, как Саблин спросил: «Кто там?» Потом Саблин подошел к моей комнате и сказал, что пришла полиция. Пока я одевалась, я услышала выстрелы. Когда я вышла из комнаты и услышала на лестнице голоса: «стреляйте», то я, зная, что банки стояли не в средней комнате, а в той, где лежал окровавленный Саблин, опасаясь, чтобы пули не попали в банки, ибо тогда мог бы взорваться целый дом и, конечно, было бы очень много жертв, – поэтому я взяла банки из первой комнаты и перенесла их в среднюю. Затем, увидя, что Саблин лежит окровавленный, я открыла дверь и сказала: «прошу позвать доктора», но больше ничего не произнесла. Я объясняю, что ни я, ни Саблин не желали друг друга убить. Я объясняю это для того, чтобы не дать пищи людям без всякого основания клеветать на человека, бросать на него тень, что для него ничего не значит лишить жизни человека, тем более своего товарища. […]

Из воспоминаний о событиях первых дней марта 1881 г.

3 марта Кибальчич принес на нашу квартиру весть, что открыта квартира Гельфман (на Тележной улице); что Гельфман арестована, а Саблин, с виду всегда беззаботный весельчак, вечно игравший в остроумие, застрелился. Он рассказал также о вооруженном сопротивлении человека, явившегося в дом после ареста Гельфман и оказавшегося рабочим Т. Михайловым*. […] Это событие ставило на очередь судьбу магазина сыров на М. Садовой. Он еще не был ликвидирован нами, и его хозяева, Богданович[395] и Якимова, оставались на своих местах в нем. Каждую минуту он мог быть открыт полицией. Часа в два, когда на квартире, кроме меня и Исаева, присутствовали Тихомиров, Перовская, Ланганс, Якимова и еще человек шесть из Комитета, вопрос о ликвидации магазина был поставлен на обсуждение и было постановлено, что это должно быть сделано немедленно, причем хозяева покинут Петербург в тот же вечер. Одна я была другого мнения: я предлагала сохранить магазин еще на 2–3 дня на случай, не поедет ли новый император, живший с императрицей в Аничковом дворце, в Михайловский манеж по той же Малой Садовой, по которой ездил его отец, и если это произойдет – взорвать мину, предназначавшуюся для Александра II. Я указывала, что рисковать в этом случае лицами, которые останутся в магазине, стоит, и Исполнительный Комитет имеет право на такой риск… Однако присутствовавшие все были против. У меня вырвался возглас: «Это трусость!» Тогда Тихомиров и Ланганс, стоявшие рядом со мной, с гневным жестом подняли крик: «Вы не имеете права говорить так!..» Остальные молчали, и дело было снято с очереди.

Из воспоминаний об обстоятельствах написания письма Исполнительного комитета Александру III

[…] В собрании Комитета поднялся вопрос, стоит ли обращаться к правительству, есть ли малейшая надежда на то, что предложения Комитета будут им приняты. Никто из членов Комитета не питал такой уверенности; всем упорство русского правительства было хорошо известно; все знали, что отречение от византийства можно вырвать у него только силой. Тем не менее Комитет решил обратиться к правительству, открывая для него возможность с честью закончить борьбу, завязавшуюся между ним и русской революционной партией, за которой стояли если на самолично все жители страны, то, несомненно, жизненные интересы всего народа. Обществу же таким образом доставлялся случай стать судьей обеих борющихся сторон.

Поручение Комитета взялись исполнить два лица – Грачевский* и Тихомиров*. Чтение обоих произведений в Комитете состоялось на конспиративной квартире в Коломне. Собрание происходило днем 7–8 марта. На нем присутствовали: С. Л. Перовская, Суханов*, Т. Ив. Лебедева*, Исаев*, Грачевский, Фроленко*, Тихомиров и хозяева квартиры: С. Златопольский[396] и я. В. Н. Фигнер в этот день не могла прийти, так как дела задержали ее дома. Присутствовавшие не одни составляли тогдашний Исполнительный Комитет. Некоторые из его членов находились в то время в Москве и других городах России.

Первым читал свой проект обращения к правительству Грачевский. У него изложение причин, приведших к 1 марта, было выполнено обстоятельно и недурно. В общем же проект его не получил одобрения Комитета.

Тихомиров придал обращению к правительству форму письма, которая была найдена удачною, самое изложение большинством присутствовавших было признано удовлетворительным. […]

(По воспоминаниям М. Ф. Фроленко, арестованного еще 17 марта, т. е. вскоре после выхода в свет письма Исполнительного Комитета, Суханов говорил ему, что он сначала относился не совсем одобрительно к его содержанию, кажется, за недостаточное развитие той части письма, которая касается причин, вызвавших событие 1-го марта. Но однажды ему пришлось присутствовать на чтении письма среди офицеров. Он видел действие его на них и с тех пор стал решительным его поклонником. В новом для него освещении оно казалось ему совершенством. «Оно кратко, сильно, выразительно, – говорил Суханов, – во всем соблюдена мера и оно написано с чувством собственного достоинства». Словом, лучшего письма не могло быть. (Примеч. А. П. Прибылевой-Корба)).

(10 марта 1881 г.)

Ваше Величество!

Вполне понимая то тягостное настроение, которое Вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный Комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к Вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми потрясениями.

Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия, она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти. Объяснять подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы «шайки» может только человек, совершенно неспособный анализировать жизнь народов. В течение целых 10 лет мы видим, как у нас, несмотря на самые строгие преследования, несмотря на то, что правительство покойного Императора жертвовало всем – свободой, интересами промышленности и даже собственным достоинством – безусловно всем жертвовало для подавления революционного движения, оно все-таки упорно разрасталось, привлекая к себе лучшие элементы страны, самых энергичных и самоотверженных людей России, и вот уже три года вступило в отчаянную, партизанскую войну с правительством. Вы знаете, Ваше Величество, что правительство покойного Императора нельзя обвинять в недостатке энергии. У нас вешали правого и виноватого, тюрьмы и отдаленные губернии переполнялись ссыльными. Целые десятки так называемых «вожаков» переловлены, перевешаны: они гибли с мужеством и спокойствием мучеников, но движение не прекращалось, оно безостановочно росло и крепло. Да, Ваше Величество, революционное движение не такое дело, которое зависит от отдельных личностей. Это процесс народного организма, и виселицы, воздвигаемые для наиболее энергичных выразителей этого процесса, так же бессильны спасти отживающий порядок, как крестная смерть Спасителя не спасла развратившийся античный мир от торжества реформирующего христианства.

Правительство, конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп. Допустим, что оно разрушит даже самые серьезные из существующих революционных организаций. Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее неудовольствие народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя, нельзя и уничтожить его недовольство посредством репрессалий: неудовольствие, напротив, растет от этого. Поэтому на смену истребляемых постоянно выдвигаются из народа все в большем количестве новые личности, еще более озлобленные, еще более энергичные. Эти личности в интересах борьбы, разумеется, организуются, имея уже готовый опыт своих предшественников, поэтому революционная организация с течением времени должна усиливаться и количественно, и качественно. Это мы видим в действительности за последние 10 лет. Какую пользу принесла гибель долгушинцев, чайковцев, деятелей 1874 года? На смену их выступили гораздо более решительные народники. Страшные правительственные репрессалии вызвали затем на сцену террористов 1878–1879 гг. Напрасно правительство истребляло Ковальских, Дубровиных*[397], Осинских, Лизогубов. Напрасно оно разрушило десятки революционных кружков. Из этих несовершенных организаций, путем естественного подбора, вырабатываются только более крепкие формы. Появляется, наконец, Исполнительный Комитет, с которым правительство до сих пор не в состоянии справиться.

Окидывая беспристрастным взглядом пережитое нами тяжелое десятилетие, можно безошибочно предсказать дальнейший ход движения, если только политика правительства не изменится. Движение должно расти, увеличиваться, факты террористического характера повторяться все более обостренно; революционная организация будет выдвигать на место истребляемых групп все более и более совершенные, крепкие формы. Общее количество недовольных в стране между тем увеличивается; доверие к правительству в народе должно все более падать, мысль о революции, о ее возможности и неизбежности – все прочнее будет развиваться в России. Страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершит этот процесс разрушения старого порядка.

Чем вызывается, обусловливается, эта страшная перспектива? Да, Ваше Величество, страшная и печальная. Не примите это за фразу. Мы лучше, чем кто-либо другой, понимаем, как печальна гибель стольких талантов, такой энергии – на деле разрушения, в кровавых схватках, в то время, когда эти силы при других условиях могли бы быть потрачены непосредственно на созидательную работу, на развитие народа, его ума, благосостояния, его гражданского общежития. Отчего же происходит эта печальная необходимость кровавой борьбы?

Оттого, Ваше Величество, что теперь у нас настоящего правительства, в истинном его смысле, не существует. Правительство, по самому своему принципу, должно только выражать Народные стремления, только осуществлять Народную Волю. Между тем у нас, извините за выражение, правительство выродилось в чистую камарилью и заслуживает названия узурпаторской шайки гораздо более, чем Исполнительный Комитет.

Каковы бы ни были намерения государя, но действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями. Императорское правительство подчинило народ крепостному праву, отдало массы во власть дворянству; в настоящее время оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Все реформы его приводят лишь к тому, что народ впадает все в большее рабство, все более эксплуатируется. Оно довело Россию до того, что в настоящее время народные массы находятся в состоянии полной нищеты и разорения, не свободны от самого обидного надзора даже у своего домашнего очага, не властны даже в своих мирских, общественных делах. Покровительством закона и правительства пользуется только хищник, эксплуататор; самые возмутительные грабежи остаются без наказания. Но зато какая страшная судьба ждет человека, искренно помышляющего об общей пользе. Вы знаете хорошо, Ваше Величество, что не одних социалистов ссылают и преследуют. Что же такое – правительство, охраняющее подобный «порядок»? Неужели это не шайка, неужели это не проявление полной узурпации?

Вот почему русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе; вот почему Россия порождает столько революционеров; вот почему даже такой факт, как цареубийство, вызывает в огромной части населения – радость и сочувствие! Да, Ваше Величество, не обманывайте себя отзывами льстецов и прислужников. Цареубийство в России очень популярно.

Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный Комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь. Верьте, что как только верховная власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществлять лишь требования народного сознания и совести, Вы можете смело прогнать позорящих правительство шпионов, отослать конвойных в казармы и сжечь развращающие народ виселицы. Исполнительный Комитет сам прекратит свою деятельность, и организованные около него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная, идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем Вашим слугам, и которое практикуется нами только из печальной необходимости.

Мы обращаемся к Вам, отбросивши всякие предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что Вы – представитель той власти, которая столько обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к Вам, как к гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще брать ев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от Вас.

Мы не ставим Вам условий. Пусть не шокирует Вас наше предложение. Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их.

Этих условий, по нашему мнению, два:

1) общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга,

2) созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями.

Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация верховной власти народным правительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно. Поэтому выборы должны быть произведены при следующей обстановке:

1) депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично, и пропорционально числу жителей;

2) никаких ограничений ни для избирателей, ни дли депутатов не должно быть;

3) избирательная агитация и самые выборы должны быть произведены совершенно свободно, а потому правительство должно в виде временной меры, впредь до решения народного собрания, допустить:

а) полную свободу печати,

б) полную свободу слова,

в) полную свободу сходок,

г) полную свободу избирательных программ.

Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно, пред лицом родной страны и всего мира, что наша партия со своей стороны безусловно подчинится решению Народного Собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному Народным Собранием.

Итак, Ваше Величество, решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу, чтобы Ваш разум и совесть подсказали Вам решение, единственно сообразное с благом России, с Вашим собственным достоинством и обязанностями перед родною страной.

Из показаний 10, 11 и 13 марта 1881 г.

На предлагаемые мне вопросы отвечаю:

В последнее время жила на квартире по 1-й роте Измайловского полка, д. № 18, под именем Лидии Войновой вместе с Андреем Желябовым под именем Николая Слотвинского. Признаю себя принадлежащей к партии «Народной Воли». Признаю свою прикосновенность к покушению на жизнь покойного государя 19 ноября 1879 г. под Москвою, под именем Марины Сухоруковой, так равно и в участии в покушении 1-го марта, от которого государь погиб. […]

Точно определить время зарождения мысли о цареубийстве нет возможности, во время соловьевского покушения единой всероссийской организации, строго говоря, не существовало, и мысль о покушении самостоятельно существовала в нескольких отдельных группах, но не у всех революционных деятелей. Начиная с осени 1879 г. отдельные организации сплотились в одну общую, и мысль о покушении на покойного государя была принята всей партией. На Липецком съезде я не была, впоследствии знала о том, что он был, но сведений о нем никаких сообщить не могу. Под влиянием принятого нами решения осенью 1879 г. я и поехала в Москву. […]

Из числа предъявленных мне карточек мне знакомы: Рысаков; Гесю Гельфман, Семена, Кота и Александра Михайлова и того, которого мне при допросе назвали Тетеркой[398], я, кажется, где-то видала. Под Семеном я называю того, которого мне назвали Баранниковым, а под Котом – Колодкевичем. Где и при каких обстоятельствах, я объяснять не желаю. Того, которого вы называете Тимофеем Михайловым и карточка которого мне сем предъявляется, я не знаю. Об участии Семена в московском предприятии и под каким именем он жил, я показывать не желаю. Все отобранное у меня вчера при задержании принадлежит мне, но разъяснять значение разных заметок, найденных в моих бумагах и записной книжке, я не желаю. […]

По поводу вопроса, предложенного мне о плане, сделанном карандашом на обороте конверта, я признаю, что план этот нарисован мною в воскресенье 1-го марта утром. […] План этот рисовала я для того, чтобы пояснить лицам, шедшим со снарядами, где они должны были находиться. Относительно же более подробных разъяснений этого плана, то я отказываюсь их давать, а также и относительно кружков, находящихся на этом плане. Привезя на конспиративную квартиру снаряды, я пояснила, что их меньше предполагавшегося количества, т. к. не успели приготовить всех, по короткости времени, потому что окончательное решение действовать 1-го марта было принято в субботу вечером; по каким именно причинам, я отвечать не желаю, т. к. эта поспешность имела весьма много причин, разъяснять которые я не желаю.

Я в продолжение нескольких месяцев занималась слежением за покойным государем, но как и с кем происходило это слежение, разъяснять не желаю. По поводу шифрованной записки, найденной у меня, и якобы дешифрированной и прочтенной мне сейчас, я никаких объяснений давать не желаю.

Из показаний на следствии (3 марта 1881 г.)

Зовут меня Тимофей Михайлов, другой фамилии нет. От роду имею 21 г., вероисповедания православного. Проживаю на углу Дегтярной и 5 ул. Песков, дом 33/14, кв. 10, по паспорту на имя мещанина г. Чернигова Сергея Иванова Лапина. Средствами к жизни служат заработанные деньги мастерством котельника. Звание мое крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, дер. Гаврилова. Родился в названной выше деревне. Воспитание не получил.

Я признаю себя принадлежащим к русской социально-революционной партии и «держусь террористического направления». Выразилась ли в чем-либо моя активная деятельность революционера-террориста и как я стоял по отношению к террористической деятельности партии вообще и в частности к событию 1-го марта сего года, именно к покушению на жизнь священной особы ныне почивающего в Бозе государя императора Александра Николаевича, я отвечать не желаю.

Из показаний

[…] Вспомните наивного Гольденберга*, который думал прекратить террор, выдав всех террористов. Но ведь не мы виною в терроре, т. е. вина не ляжет всею своею тяжестью на нас, а только частью, не мы подготовили условия, давшие пищу террору. Вспомните 60-е годы, когда мирных пропагандистов крестьяне сами вязали, и посмотрите на восьмидесятые, когда рабочие и крестьяне пропитываются крамолой; прежде были времена мирные, даже симпатичные на ваш взгляд, а теперь времена тяжелые, условия для революционеров гораздо худшие, а плоды… обильнее. Поверьте, что ныне страшно натянутые условия для существования. Социалист носил свое право, если образно выразиться, в дуле револьвера. Для блага всего народа, для устранения возможной дикой, бесформенной битвы за что-то нужно было покончить с этим временем непонимания друг друга. Но как покончить? Выдать партию действий? Да ведь то, что она партия действий – не привилегия ее. Я и в деревне слышал, что «и у нас найдутся хорошие люди, которые этих (урядников) подчистят». Уж и в деревне слышались изредка отзывы в пользу действий из-за угла. Создайся деревенский террор, деревня могла бы служить контингентом для выбора лиц в летучий отряд. […]

Ждать перемены верховной власти? Но это значило, что только растягивать эти тяжелые времена и доводить положение дел до кризиса при настоящей всеобщей голодовке, при всеобщей вере в черный передел или «слушной час», вере, уничтожаемой самим царем, а стало быть, еще более по настоящему положению дел, натягивающим без того натянутые струны.

[…] Причины, побудившие меня принять участие в покушении, не совсем солидарны с причинами, побудившими партию на покушение. Я решился на покушение потому, что: 1) желал прекращения террористических действий, мешающих мирной пропаганде; 2) желал мирной пропаганды для того, чтобы народ сознательно заявил свои требования, для чего баррикады не необходимы, для чего не нужно и пролития крови, перебития половины одних для блага других, желал, чтобы народ в своих требованиях заявил свои нужды, устроил жизнь по своему усмотрению, по своим понятиям, которые во многих чертах – чисто социалистического характера, как, напр., понятие о труде, наследстве, как и о правах на собственность, земельная община, рабочая артель, желал, чтобы партия «Народной Воли» не считала бы своих учений исключительно верными и могущими пролить благо и не старалась бы устроить новую жизнь по своему идеалу, а если вызвалась быть другом народа, то училась бы у него и учила его, не отталкивая от участия в новой жизни и прочие фракции и учреждения; 3) при том я знал, что мирная пропаганда не возможна при императоре Александре II, который есть личный враг социалистов; 4) знал также, что экономическое положение настоящих двух лет и, по крайней мере, будущего третьего есть очень исключительное, тяжелое. Тяжесть эта увеличивалась еще правительственными мерами, направленными на искоренение крамолы. Положение это таково, что достаточно нескольких усилий, чтобы революционное движение началось, этому верили и верят многие, но что это было бы за движение? Даже мы, закоренелые злодеи, и те пугались его. Партия в силах его разжечь, но не в силах остановить или даже направить к желанной цели. Народ – эта сознательная живая сила, проделала бы бунт, наподобие глуповцев Щедрина[399]. Я же лично сомневаюсь, могла ли партия, не приобретшая в народе доброго имени, руководить им, сумела ли она оставшимся братьям дать благо, коротко сказать – имела ли она нравственное право начать движение, за конец которого не отвечала, потому что, хотя «политическое развитие и приобретается на баррикадах», но все-таки это очень слабое доказательство на право руководить движением. […] 5) Я был уверен, что император Александр II не пойдет на солидные сделки с народом, не уничтожит в скором времени гибельных мер против крамолы. […]

Зная, что террор деревенский не за горами, зная, чего можно им достигнуть, я думал о средствах к его удалению, т. е. думал о том, как можно вырвать почву из-под ног террора; ныне я вполне сознаю, что это было необходимо, хотя шло вразрез с целями партии, но пусть лучше партия очутится в худшем положении, пусть заветная ее мечта ускользает от нее, и все это опять-таки во имя блага народа. Все мои размышления склонились к одному новому, более удачному покушению на жизнь государя, все остальные пути не могли радикально обеспочвить террор. […]

Затем прибавьте еще неотразимое впечатление от речей Желябова, и моя наэлектризованность в данном случае весьма понятна. Я не считал покушения даже убийством, т. е. мне ни разу не нарисовались в голове кровь, страдания раненых и т. д., но покушение рисовалось каким-то светлым фактом, переносящим общество в новую жизнь.

[…] Добавлю еще, что я не питал ненависти к государю, даже бросая снаряд. Очень трудно описывать мое нравственное состояние за последнее время, оно и для меня не вполне ясно. Туман, наэлектризованность, стремление к покушению – вот только, что теперь ясно. Невозможно почти шаг за шагом проследить, как я дорос до факта бросания снаряда, невозможно это мне, потому что я не смотрел на себя со стороны, не анализировал себя. Утверждаю только, что, не будь Желябова, я бы далек был от мысли принять участие не только в террористических фактах, но и в последнем покушении, лишенном для меня той окраски, которою окрашены прочие действия партии. Отношения к другим лицам партии в данном вопросе вовсе безынтересны: ни Перовская, ни Котик[400], никто из них видимо на меня не влиял, никто из них не мог овладеть настолько моими мыслями, чувствами и стремлениями, как Желябов. […] Желябов даже мог развить во мне партийность, чего не мог сделать никто из прочих лиц, сталкивающихся со мной, потому что он смотрел шире партии и за ней видел свет, а эти лица без партии были ничто. Еще добавлю, что только вышеприведенные мотивы к участию в покушении, принадлежащие лично мне, исключают истинность предположения, что я был слепым орудием Желябова.

Из воспоминаний об очной ставке с Н. Рысаковым

Часа в 2 дня меня опять вызвали из камеры и на этот раз повезли в департамент полиции. В департаменте меня ввели в небольшую комнату, выходившую своим единственным окном во двор, и оставили в ней одного. Стоя у окна, я увидел Рысакова, шедшего по двору из тюремного помещения при Департаменте под конвоем четырех жандармов с шашками наголо. […] Меня ввели в длинную комнату, в конце которой за большим столом стояло и сидело человек 8–10. Плеве[401] занимал председательское место. Жандармский офицер, почему-то надевший синие очки (потом я видел его без очков), шел передо мной в полуоборот к столу, почти даже задом к нему, близко наклоняясь над моим лицом и заглядывая очень загадочно и вопросительно мне в глаза. Вся эта комедия была очень смешна, но тут же было и нечто другое, от чего меня обдало холодом. По ею сторону стола сидел Рысаков и при моем появлении повернулся ко мне лицом. Когда его еще вели по двору, мне удалось уловить его настроение. Он шел какими-то равнодушными, точно не своими шагами, переводя глаза с предмета на предмет, с мучительным безразличием человека, для которого все счеты с жизнью кончены; одним словом, имел такой вид, какой могут иметь люди, когда их ведут на казнь. Но когда мне пришлось остановиться в каких-нибудь двух шагах от него и когда глаза наши встретились, тут только я увидел весь ужас его состояния. Лицо его было покрыто сине-багровыми пятнами, в глазах отражалась страшная тоска по жизни, которая от него убегала. Мне показалось, что он уже чувствует веревку на шее. […]

Рысаков оговорил всех, кого знал, за исключением студента С.[402], о котором почему-то умолчал. Прокуратура обещала ему помилование и выудила из него все, что было можно. Несмотря на оговор, у меня не шевельнулось ни разу враждебное чувство к нему. Его состояние, о котором я говорил, исключало возможность предъявлять к нему какое-либо нравственное требование. Нападая на центральное лицо в государстве, он сосредотачивал на себе слишком много внимания, слишком многие могли бы его спросить, почему он это сделал, за что он хотел убить, и у него не нашлось бы на это по совести ответа. Революционного прошлого у него не было, т. е. он не прошел тех фазисов психологического развития, которые были пройдены старшими народовольцами. Не было и достаточной идейной подготовки, и в характере не хватало дерзости. Это был еще совсем юный, добродушный и жизнерадостный провинциал. Вчера – еще просто мальчик в самом разгаре, если можно так выразиться, своей непосредственности, сегодня – цареубийца. И цареубийца непосредственный, сам бросивший первую бомбу. Он видел кровь посторонних людей, пострадавших от его снаряда; на его глазах разорвалась вторая бомба, поразившая государя и Гриневицкого. Он видел толпу, сбегавшуюся к месту катастрофы, у которой был в глазах ужас перед совершившимся и негодование к нему, Рысакову. Когда он очутился в руках следственной власти, она впилась в него своими умелыми когтями, не давая ему времени опомниться, разобраться хоть сколько-нибудь в той сложной сети ошеломлявших и противоречивых чувств, которые должны были всплыть совершенно неожиданно для него самого. […]

Таких людей клеймят ужасным словом «предатель» и этим исчерпываются все счеты с ними. Мне хотелось показать, какую страшную пытку испытал Рысаков прежде, чем начал говорить, и что, суммируя все обстоятельства, он заслуживает только жалость, а не презрение.

Примечание А. Прибылевой-Корбы к воспоминаниям А. Тыркова

Привлечение Рысакова к делу 1 марта состоялось при таких обстоятельствах: осенью 1880 г. Исполнительному Комитету было сообщено, что студент горного института Рысаков предлагает свои услуги для совершения террористического акта. Узнав, что этому студенту 19 лет, Исполнительный Комитет был склонен вовсе не вступать с ним в переговоры, но так как лица, говорившие от имени Рысакова, настаивали на том, чтобы Комитет воспользовался предложением Рысакова для целей партии, то решено было подвергнуть его испытанию. За нравственные качества Рысакова ручались его знакомые, но было необходимо убедиться в его мужестве и стойкости. Однако это испытание вовсе не должно было влечь за собою неминуемо террористическую деятельность Рысакова. Комитету важно было выяснить лишь степень доверия, которую заслуживал Рысаков. Испытание было организовано так: в октябре 80-го г. в Петербурге получились новые принадлежности для большой типографии «Народной Воли», пересылались большой вал, шрифт и еще какие-то тяжелые предметы. Этот груз был отправлен из провинции по двум жел. дор. накладным. Получка груза, конечно, представляла некоторую опасность: ящики могли разбиться дорогой, могло случиться что-нибудь и другое в этом роде. Рысакову поручили получить груз по одной накладной. Ему было указано, по каким улицам он должен ехать с ломовым извозчиком. На некотором расстоянии от вокзала на мосту его ждало лицо, посланное комитетом. Лицо это должно было сменить Рысакова для дальнейшего препровождения ящиков. Рысаков оказался мужественным и точным. В назначенное время он уже был на мосту. К нему подошел человек, которого он отрекомендовал в качестве брата, который и поедет с ним дальше. Несколько дней спустя Рысакову дали вторую накладную, и на этот раз доверили ему доставить груз на квартиру Люстига* (судился но процессу 20-ти). И на этот раз он выполнил поручение превосходно. Так как Рысаков продолжал свои сношения с Комитетом, с целью исполнять его поручения, то его привлекли к участию в «наблюдательном отряде», о чем говорит Тырков в своей интересной и правдивой статье. Приближалась развязка: чем ближе подходило время к 1 марта, тем более события ускоряли свой ход, а на роль 3-го метальщика не было вполне испытанного человека. Молодость Рысакова по-прежнему составляла громадное препятствие к привлечению его к делу, но сила вещей одержала верх над всеми соображениями.

Из воспоминаний о настроениях в революционной среде после 1 марта

Все, я думаю, даже и народовольцы, были подавлены грандиозностью совершившегося факта. Раскрытие сырной лавки Кобозева, подробности о метальщиках, арест на Тележной улице и другие факты усугубляли впечатление; но последствий не было. Растерянность правительства исчезла, а аресты Перовской и др. говорили о том, что правительство спохватилось, будет сопротивляться, и реакция усилится. Письмо Исполнительного Комитета к Александру III поразило всех нас скромностью своих требований. Некоторые из наших воспитанников высказывали даже мнение о том, что не стоило огород городить: и Лорис[404] приблизительно дал бы то же. Но это, конечно, было неверно. 1 марта показало не слабость революционеров, а слабость и неподготовленность русского общества, земских и городских самоуправлений. Общество не сопротивлялось реакции, не говоря уже о том, что не предъявило правительству никаких требований, если не считать выступлений петербургского дворянства и двух-трех земских собраний. […]

Моя судьба уже была предрешена: я принял программу партии «Народной Воли», хотя и не считал себя пригодным к террористической борьбе; я решил работать среди рабочих.

Из воспоминаний о деятельности среди рабочих после 1 марта

Наконец грянуло 1 марта. Весь Петербург объят паникой. Полиция растерялась, мирный обыватель напуган, по улицам молчаливое движение. Петербуржцы уже не бегут так стремительно по улице, а как-то несмело, осторожно идут, ожидая чего-то нового, более грозного. Рабочие революционные группы тоже волнуются, ждут призыва к открытой массовой борьбе, призыва к восстанию. Проходит день, другой. Полиция оживает. Удобный момент упущен. Начались аресты, а призыва все нет. Появляется прокламация «К Александру III». Только после нее стало явным, что Исполнительный Комитет вовсе не имел в виду народного восстания. Многие рабочие это считали промахом. Надо было бы во что бы то ни стало поднять рабочих хотя в одном Питере, – говорили они, пусть бы кончилось неудачей, но для будущего оно послужило бы опытом, положило бы ясную границу между народом и правительством. Да еще неизвестно, чем бы все кончилось. Другие же, наоборот, одобряли действия Исп. Ком. после 1-го марта, указывая на неподготовленность масс, на недостаточность сил и слишком большие жертвы, которых потребовало бы восстание. С этими доводами нельзя было не согласиться. Действительно, тогдашние заводы не представляли таких грандиозных казарм, какими мы видим их теперь. Но против боязни жертв возражали. Ведь рано или поздно они потребуются. Да разве не несут их каждый год, каждый месяц? Разве не арестуют, не ссылают, не казнят людей? Но как бы то ни было, время прошло, надо думать о том, что делать дальше. Начались аресты и на некоторых заводах. Поводом прежде всего послужил арест Тимофея Михайлова*. Тимоха, как звали рабочие последнего, работал на многих заводах и, как водится, жил среди них. Департамент полиции пустил в ход все свои темные силы. Десятки рабочих были привлечены к допросу только за то, что работали на одном заводе с Тимофеем, а некоторых даже арестовали и продержали в доме предварит. заключения месяцев 8. Все это делалось с целью запугать, нагнать страх на знавших Михайлова. Арестованных по его делу содержали строго, постоянно повторяли им на допросах, что Михайлова ожидает казнь «позорная», как самого ужасного преступника, но все эти застращивания ни к чему не привели: Т. Михайлов был слишком хорошо известен среди рабочих, особенно среди котельщиков, не столько, конечно, своими знаниями, сколько своей честностью, преданностью рабочему делу и чувством товарищества. Много раз он являлся защитником обиженных рабочих, заступаясь за них, борясь с грубой и несправедливой заводской администрацией. Последняя прекрасно знала смелого и решительного Михайлова. Теперь она охотно пошла навстречу жандармскому сыску. […] Обыски, аресты продолжались в продолжение всей весны 81-го года. Шпионство росло с невероятной быстротой, затрудняя пропаганду и агитацию. […]

Из воспоминаний о настроениях в революционной среде Минска после 1 марта

В ожидании паспорта мне пришлось вращаться в кругу местной радикальной молодежи, а отчасти встречаться и с рабочими. Все были еще под впечатлением события 1-го марта. Многие приходили ко мне и спрашивали, почему молчит Россия, что делать, не устроить ли какой-нибудь демонстрации, какого-нибудь вооруженного нападения на то или другое лицо или учреждение. Я говорила им на это: «Товарищи, сосчитайте свои силы, ведь их у нас, я уверена, очень немного и вместо великого, я боюсь, вы сделаете только смешное»; и они признавались, что сознательных сил крайне мало, и умолкали; они начинали понимать, что отдельные слабые вспышки принесут не свободу, а новый гнет…

Из воспоминаний о событиях в Московском университете после 1 марта

Через несколько дней после 1 марта 1881 г. два студента Московского университета Заянчковский и гр. Уваров, кажется, филологи, предложили товарищам подписку на венок Александру II и стали собирать подписи и деньги. Собрали что-то около 100 руб. Кто давал свои фамилии и деньги, а кто и отказывался. Когда случаи отказов стали преобладать, собиравшие подписи вздумали завести второй лист, куда стали заносить фамилии отказавшихся. Запахло полицейским сыском. Подписной лист попал студенту-филологу IV курса Смирнову. Последний раскрыл перед товарищами некрасивую подкладку записи и торжественно порвал оба листа. Через несколько дней в «Московских Ведомостях» появилась громовая статья Каткова… «Правда ли, – писал он, – что в Московском университете нашелся свободный мыслитель, который публично порвал подписку на венок царю-мученику? Правда ли?» и т. д. Смирнов был арестован.

Начались сходки. На сходке Заянчковский пытался убедить товарищей в необходимости посылки венка, чтобы отклонить от студенчества обвинение в солидарности с деятелями 1 марта. За эту речь и на той же сходке постановлено было привлечь его к университетскому товарищескому суду. Он был освистан и лишен права участвовать в студенческих собраниях. Явившийся на сходку проректор С. А. Муромцев* (впоследствии председатель I Государственной думы), прилагавший все усилия, чтобы настоять на отправке венка, был также освистан. Сходка под председательством студента-медика V курса, кажется, П. П. Кащенко[408] вынесла резолюцию: «никаких венков не посылать». Было это 10 марта 1881 г. В ту же ночь Кащенко и ряд говоривших на сходке ораторов были арестованы. Начались волнения и многолюдные сходки (12 и 31 марта) с обычными последствиями: исключениями и новыми арестами. Исключению подверглись 234 человека, 1 апреля было исключено еще 78 чел. Исключали кого на год, кого на два, кого совершенно без права обратного поступления в университет. Пошли и жандармские обыски и аресты. Волнения отразились и в других университетах.

Об этой истории Победоносцев сделал подробный доклад Александру III, причем проф. С. А. Муромцев был выставлен главным инициатором волнений, что и послужило поводом к его отставке. Сообщение Победоносцева заканчивалось словами: «вот результаты сходок, введенных министрами Сабуровым и Д. А. Милютиным». На этом донесении Александр III собственноручно отметил на полях: «если это действительно было так, то это непростительное безобразие и оставить это дело так невозможно». […]

Победоносцев в сущности был прав: общественное мнение интеллигенции (в университете тогда было до 3 тысяч студентов), как только явилась возможность высказаться, высказалось против самодержавия и подчеркнуло свою солидарность с деятельностью партии «Народная Воля».

После истории с венком Александр III за первые пять лет своего царствования ни разу не был в Московском университете и даже избегал проезжать мимо него, когда бывал в Москве. […]

Из воспоминаний о студенческой сходке в Казанском университете после 1 марта

2 марта Казань, как и вся Россия, принимала присягу новому воцарившемуся государю Александру Александровичу. И в этом случае наш университет не мог обойтись без крупного скандала. Почти все студенты, в числе не менее 700 человек, собрались в актовом зале и устроили здесь колоссальную сходку. На приглашение ректора пожаловать в церковь (рядом с актовым залом), где должна была совершиться присяга, они ответили, что присягать не будут. Тем временем на кафедру взошел один из студентов – медик 5-го курса Н., и обращается к товарищам с такой речью: «Господа! Старая пословица говорит: “de mortius aut bene aut nihil”[410]. Это глупая пословица. В жизни нужно говорить только одну правду, невзирая на то, хороша она или дурна. Такую правду я и намерен сказать вам про покойного государя». В это время в актовом зале была налицо вся университетская инспекция, с ректором и проректором во главе, и многие из профессоров, привлеченные необыкновенною сходкою. Успел приехать и попечитель Шестаков[411], которому было дано знать о беспорядке. Увещания прекратить сходку не имели никакого успеха. Лишь только попечитель или ректор заведут об этом речь, начинаются свистки и крики: «Вон!» Даже оратору университетские власти не имели силы запретить его речь с кафедры. Она продолжалась в порицательном духе истекшего царствования, причем доказывалось, что монархическое правление в России отжило свой век и в настоящее время нужно позаботиться о другом государственном порядке. […]

Возмутительная дерзость студентов, которой трудно приискать название, обращена была в какую-то глупую шутку. О ней не только не сообщили министерству, но не сделали даже никакого замечания более выдающимся участникам и коноводам. Как будто все произошло в порядке вещей. […]

Целая шайка убийц явилась в Петербург и поселилась в нем. Пока в Петербурге гнездится не сотня, не десяток, а один такой убийца, Петербург не может быть спокоен. Рассчитывать только на деятельность полиции было бы в высшей степени наивно. Нужен ряд сильных, энергичных мер, нужно непременно и во что бы то ни стало выловить убийц и очистить от них столицу. Для этого не надо останавливаться ни перед чем. […] Когда в Париже, при Наполеоне I, явился Жорж Кадудаль[413] с целью убить его, что сделал Наполеон? Он оцепил немедленно Париж кордоном: в течение нескольких дней ни один человек не вошел и не вышел из Парижа, не удостоверив личности; была объявлена смертная казнь тому, кто, зная о местопребывании Кадудаля, не донесет о нем, конфискация того дома, где он будет найден или где будет ночевать. Это было несколько дней террора, но благодаря этим мерам Кадудаль был пойман. […] Это будет террор. Но чем-нибудь надо же вызвать массу из ее равнодушного, пассивного состояния.

Из письма Александру III (6 марта 1881 г.)

Ваше императорское величество!

Измучила меня тревога. Сам не смею явиться к Вам, чтоб не беспокоить, ибо вы стали на великую высоту. Не знаю ничего, – кого вы видите, с кем вы говорите, кого слушаете и какое решение у вас на мысли. […] Час страшный, и время не терпит. Или теперь – спасать Россию и себя, – или никогда.

Если будут вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступить так называемому общественному мнению, – о, ради Бога, не верьте, ваше величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и ваша: это ясно для меня как день. […] Безумные злодеи, погубившие родителя вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только рассвирепеют. Их можно унять, злое семя можно вырвать только борьбой с ними на живот и на смерть, железом и кровью. Хотя бы погибнуть в борьбе, лишь бы победить. Победить не трудно: до сих пор все хотели избегать борьбы и обманывали покойного государя, вас, самих себя, всех и все на свете; потому что то были не люди разума, силы и сердца, а дряблые евнухи и фокусники. […]

Народ возбужден, озлоблен; и если еще продлится неизвестность, можно ожидать бунтов и кровавой расправы. Последняя история с подкопом приводит в ярость еще больше народное чувство. Не усмотрели, не открыли; ходили осматривать и не нашли ничего. Народ одно только и видит здесь – измену – другого слова нет. И ни за что не поймут, чтоб можно было теперь оставить прежних людей на местах. […]

Не оставляйте графа Лорис-Меликова. Я не верю ему. […] Он умел только проводить либеральные проекты и вел игру внутренней интриги. Но в смысле государственном он сам не знает, чего хочет – что я сам ему высказывал неоднократно. И он – не патриот русский. […]

Петербург надобно было с первого же дня объявить на военном положении. […] Это – проклятое место. Вашему величеству следует тотчас после погребения выехать отсюда – в чистое место, хотя бы в Москву, и то лучше, а это место бросить покуда, пока его еще очистят решительно. Пусть здесь остается новое ваше правительство, которое тоже надобно чистить сверху донизу.

Новую политику надобно заявить немедленно и решительно. Надобно покончить разом, именно теперь, все разговоры о свободе печати, о своеволии сходок, о представительном собрании. Все это ложь пустых и дряблых людей, и ее надобно отбросить ради правды народной и блага народного. […]

Вам никогда не было неудобно слушать меня. Вы, конечно, чувствовали, – при всех моих недостатках, что я при вас ничего не искал себе, и всякое слово мое было искреннее. Бог меня так поставил, что я мог говорить вам близко, но верьте, счастлив бы я был, когда бы не выезжал никогда из Москвы и из своего маленького домика в узком переулке[415]. […]

Но мы люди божии и должны действовать. Судьбы России на земле в руках вашего величества. Благослови, Боже, вас сказать слово правды и воли, и вокруг вас соберется полк истинно русских здоровых людей – вести борьбу на жизнь и на смерть за благо, за всю будущность России.

Из передовых статей (6, 10 и 11 марта 1881 г.)

[…] Биржа и торговый мир уже целую неделю не производят никаких оборотов, отдаваясь всецело впечатлению страшной катастрофы 1 марта. Но хотя дел и не происходит, толки о направлении, которое должны принять биржевые дела в ближайшем будущем, идут тем оживленнее. Не доверяя своим собственным силам, здешний финансовый мир ждет руководства из-за границы. Иностранные биржи высказали в начале недели неожиданную устойчивость. […]

Такое отрадное явление было вызвано интервенцией всемирного дома Ротшильдов, который, вспомнив о своих прежних интимных связях с русским министерством финансов, задался задачей – удержать наши бумаги от неминуемого падения на заграничных биржах. […] В ночь с воскресенья на понедельник телеграф передавал беспрерывно приказы Ротшильдов на покупку всего предлагаемого публикой количества русских бумаг. На понедельничьей бирже распространилось мнение, поддерживаемое всеми биржевыми и политическими газетами заграницы, что теперь реформы в России пойдут ускоренным шагом и что новое русское правительство занято переустройством государственного строя, первым явлением коего должно быть сознание представителей 36 земств. […] В среду и четверг, во время закрытия русских бирж по случаю панихид, последовал неожиданный поворот, имевший последствием крупное падение русских ценностей на всех заграничных биржах. Первый толчок к этому движению дало полученное из СПБ в искаженном виде известие об открытии мины на Малой Садовой. […] На бирже воцарилась паника. Ротшильдская группа, делавшая в понедельник необыкновенные усилия для поддержания русского вексельного курса, выступила в среду сама продавцом русских кредитных билетов. Кроме того, в четверг днем телеграфное агентство поторопилось сообщить заграничным газетам, что «Голосу» дано первое, а «Стране» второе предостережение; кроме того, получены в Берлине известия о циркуляре Главного управления по делам печати, приглашающем редакции газет воздерживаться в настоящее тяжелое время от суждений, волнующих общество, а также и о состоявшемся в тот же день, в 4 ч. дня, в главном управлении собрании редакторов, в котором была повторена и объяснена выраженная в циркуляре просьба министра внутренних дел. Сопоставляя последнее сообщение с переданным по телеграфу извещением о предостережении, данном двум газетам, заграничные капиталисты и биржевые органы почему-то сообразили, что в России наступает царство реакции и политических преследований. […]

Для наших финансов нужно спокойствие, а не волнение умов, нам угрожает финансовый крах, против которого ополчилось и министерство финансов, пожертвовав на прошлой неделе для поддержания вексельного курса 750 тыс. штук полуимпериалов из средств таможенного фонда… Спокойствие, господа, кому дорого финансовое развитие и политическое значение России! […]

Из передовой статьи 3 марта 1881 г.

Что же делать теперь? Над гробом усопшего Монарха для живых все-таки встает вопрос о жизни. Что делать – устранить систему «умиротворения» и «новых веяний», которые оказались бессильны предотвратить катастрофу, – так скажут близорукие советники; провозгласить осадное положение, прибавят они, усилить надзор. Ограничить всякие права, возобновить ссылки массами.

Но ведь все это уже было. В каждом доме был обыск, перед каждым домом, днем и ночью, сидел дворник, вокруг дворца ездили пикеты, печать была взнуздана, земство было стоптано, из университетов высылали сотни людей и всем правила молчаливая, недоступная ни для каких народных «веяний» канцелярия. Так было с 1866 года. Дальше того, что было в то время, уже и идти некуда, разве к закрытию всех школ, газет, земств, даже правильных судов в России. […]

Но есть такие моменты в жизни народов, когда следует побороть чувство. Естественное чувство в настоящее время – мы признаем это – является в том, что затруднительно перед страшным злодейством, перед возмущающею душу угрозою, делать какие-либо уступки. Но истинная политика есть – расчет, а не чувство. Чувство побуждало бы каждого порядочного человека, когда бы он видел убийственный снаряд, направленный в Царя, встать между смертью и человеком, носившим Царский венец. Но того же добросовестного гражданина, готового поступить так для спасения Царя, теперь, когда надо думать о будущем – расчет, хладнокровное осознание реальных отношений побуждает дать совет, свободный от чувств негодования и мести. […]

Нет иного выхода, как уменьшить ответственность Главы государства, а тем самым – и опасность, лично ему угрожающую от злодеев-фанатиков. Почему же всякая ответственность за все, что делается на Руси, за ошибки экономические и за разочарования нравственные, и за крутые, ошибочные меры реакции, за ссылку в Восточную Сибирь, за все неприглядное, одним словом, должна ложиться лично на одного Вождя русского народа? Разве Он лично пожелал всех этих мер, разве Его собственною мыслью было приведение их в исполнение? Неумелые, прежние советники, внушители реакции здравствуют, а Царь наш, Царь-Освободитель погиб!

Нет, пусть впредь исполнители, которые зовутся исполнителями только на словах, сами несут ответственность на себе. Надо устроить в правильном общественно-государственном порядке громоотвод для личности Главы государства. Надо, чтоб основные черты внутренних политических мер внушались представителями русской земли, а потому и лежали на их ответственности.

А личность русского Царя пусть служит впредь только светлым, всем сочувственным символом нашего национального единства, могущества и дальнейшего преуспеяния России. Ему нужны помощники не безгласные, но и не безответственные. А Его да хранит Бог, на пользу страны.

Из передовой статьи 29 апреля 1881 г.

Событие 1 марта вновь побудило некоторые общественные собрания к откровенному выражению их мыслей. И на этот раз большинство собраний воздержалось от обсуждения общегосударственных вопросов, но те, которые высказались, выразили одно и то же пожелание – чтобы будущая правительственная деятельность не отклонялась от того пути, который указан царем-освободителем. Адреса Казанской думы и Казанского земства одинаково выражают одну надежду и одни пожелания завершения великого дела обновления государства, начатого царем-освободителем; Солигаличское уездное земство выражает желание, чтобы «новое царствование было продолжением великих реформ предшествовавшего», и т. д. Земские люди с мольбой взывают к престолу, чтобы между верховной властью и народом было установлено тесное, близкое общение. «Когда беда поражала отечество, – говорит Тверское земство в своем адресе, – в непосредственном единении земских людей и верховной власти русский царь и народ всегда приобретали могучую, неодолимую силу». «Соберите нас вокруг себя, – говорит Рязанское земство, – и мы всегда готовы, по вашему повелению делить с вами труды и опасности». Новгородское земское собрание единодушно соглашается со словами гласного Нечаева: «Мы должны умолять государя выслушать свободный голос русской земли, через посредство истинных ее представителей и действительных выразителей народных нужд, интересов и задушевных мыслей».

8 марта 1881 г. («Московский телеграф», 1881, 27 марта)

Собрание отклонило послать адрес на том основании, что никакие адреса не в состоянии выразить тех чувств, которыми преисполнены сердца верноподданных. Вместо адреса собрание постановило послать депутацию. После этого поднялся г. Тенняков, почти 70-летний старец, Николаевский уездный предводитель дворянства и произнес, приблизительно, такую речь: «Гг. дворяне! Мы только что порешили послать в Петербург депутацию. Но необходимо подумать о будущем. Необходимо обсудить меры, которые должны быть приняты для предупреждения подобных ужасных событий. Я предлагаю собранию обсудить этот важный вопрос». На это г. Нудатов ответил, что по его мнению, эту в высшей степени трудную задачу могут разрешить только свободно избранные представители всех сословий, а не одного дворянства, которых необходимо созвать для этой цели. (Слышны крики: «Правда! Правда!») Г. Марычев заметил, что дворянству не следует поднимать этот вопрос, как неуместный. На это г. Племянников взволнованным голосом вскричал: «Когда же в таком случае будет уместным обсуждать этот вопрос? Не тогда ли, когда совершатся еще новые преступления?» Г. Дансберг сказал, что «стыдно дворянству сторониться и умывать руки в то время, когда убивают его государей». Г. Племянников: «Нужно являться на помощь без зова, по крайней мере, для сохранения жизни государя». Гр. Толстой: «Народное представительство скажет правду царю». Г. Жданов: «Я разделяю мнение о народном представительстве». Снова поднялся г. Нудатов и сказал: «Гг.! Я уже стар и на склоне дней моих. Я люблю мою родину и желаю ей счастья и славы. Никто не заподозрит и не скажет, что я революционер. Но ради блага отечества, ради счастья детей наших, говорю, что смута, вот уже два года терзающая русскую землю, может быть устранена только общими усилиями всех свободно избранных представителей народа». […]

Затем встал гр. Толстой и сказал: «Путь, указываемый нами, не новый и не революционный. Он уже издавна практиковался на Руси. Так, даже самые абсолютные монархи, как Иоанн Грозный и Алексей Михайлович, и те созывали земские соборы[420]. Кому же, как не представителям народа, защищать своего царя? Не тем ли, которые обманывали покойного»… Но здесь речь его была прервана председателем, который заметил, что он не может допустить подобной критики. Г. Тенняков заметил, что он предлагал обсуждение этих мер здесь, в собрании, а не имел в виду народное представительство, на что г. Тургенев возразил: «Все собрание, если он не ошибается, аплодировало не г. Теннякову, а г. Нудатову?» Отовсюду слышатся крики: «Верно! Правда!» и вновь рукоплескания. […]

Из записки («конституционного проекта») гр. А.А. Бобринского (10 марта 1881 г.)

[…] О, нет, не Россия виновата в убиении своего царя. Не на нас падает кровь государя-освободителя. Не призвана была Россия к охране своего властителя; не дано было русским людям высказать верноподданического своего слова, не разрешено земским представителям молвить царю своему: «Призови нас, царь-государь, к совету да к общению с тобой. Знаем мы родину нашу; знаем, где гнездится крамола. Вели нам, государь, охранять тебя, оберегать священную твою жизнь. Костьми ляжет за тебя вся земля твоя, но дозволь вести борьбу. Дозволь нам раздавить негодную шайку…» Так говорили бы люди русские, да не дано им было говорить. […] И опять не смеют люди русские пасть к стопам венценосца; не смеют бить челом государю своему: «Взмилуйся, государь, призови нас, людей твоих, к совету да к содействию. Доверься нам. Сильна и обильна земля наша. Дай нам указать тебе меры борьбы, меры подавления зла».

«Призвать русских людей? – возражают нам. – Но ведь и нигилисты этого требуют. Ужели императору делать уступки злодеям перед гробом отца своего? Ужели теперь следует приступать к послаблениям?»

Мы ответим лишь одно: нас не понимают. Уступки? Послабления? Кто о них говорит? […] Нет; сто крат нет. По течению реки плывет гниющее тело, рассевая ядовитое зловоние. Примите меры, уничтожьте зловонное тело, но из-за того, что плывет оно по течению, не останавливайте течения, не запруживайте всей реки. Это было бы безрассудно и легкомысленно. Да и реки прочно не запрудить. Она должна осилить и разорвать плотину…

Только в совете выборных лучших людей лежит прямой исторический путь, начертанный и указанный провидением к благоденствию и славе России.

Из дневника (запись 8 марта 1881 г.)

Сегодня, ровно неделю спустя после катастрофы 1-го марта, в 2 часа пополудни, назначено было заседание Совета министров под личным председательством нового императора. Тогда только, когда мы съехались в Зимний дворец, узнал я цель совещания. Предстояло обсудить окончательно представленное еще покойному государю и предварительно одобренное им заключение секретной комиссии, состоявшей под председательством бывшего наследника цесаревича, нынешнего императора, по представленной министром внутренних дел графом Лорис-Меликовым обширной программе новых законодательных вопросов, разработку которых имелось в виду возложить на особую комиссию с участием призванных из губерний представителей земства[423]. […] Дело велось в строгой тайне; но частным образом было известно, что в секретной комиссии предположения гр. Лорис-Меликова были одобрены и что составленный в этом смысле журнал последнего заседания был утвержден покойным императором утром рокового дня 1-го марта, за несколько часов до ужасного события. Для окончательного же решения такого важного дела предполагалось собрать в среду 4-го марта Совет министров. Заседанию этому не суждено было состояться, и вот оно осуществилось только теперь. […]

Об обсуждении программы Лорис-Меликова в Совете Министров. Из дневника (запись 8 марта 1881 г.)

[…] Записка, прочитанная Лорисом, была составлена еще до катастрофы 1 марта; в начале ее говорилось об успехах, достигнутых примирительною политикой последнего времени.

В этом месте государь прервал чтение словами: «Кажется, мы заблуждались». […]

По прочтении […] записки и проекта публикации, его величество, вновь обращаясь ко всем присутствующим, просил их, ввиду важности предлагаемой меры и тех последствий, к которым она может привести, высказывать совершенно откровенно мнение их, нисколько не стесняясь предварительным одобрением как покойного государя, так и его самого.

Граф Строганов[425]:

Ваше величество, предполагаемая вами мера, по моему мнению, не только не своевременная при нынешних обстоятельствах, требующих особой энергии со стороны правительства, но и вредная.

Мера эта вредна потому, что с принятием ее власть перейдет из рук самодержавного монарха, который теперь для России безусловно необходим, в руки разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде. В последнее время и без предполагаемой новой меры власть значительно ослабла, в журналах пишут Бог знает что и проповедуют невозможные доктрины. Дошло до того, что, как я слышал, сам министр внутренних дел признал необходимым призвать к себе журналистов, чтобы потребовать от них некоторой умеренности. (Обращаясь к Лорису-Меликову): Не так ли?

Граф Лорис-Меликов:

Ваше величество, граф Сергей Григорьевич не совсем прав. Я лично не видал редакторов повременных изданий с осени. В последнее же время, с разрешения вашего, я действительно объявил им, – но не сам, а через начальника главного управления по делам печати, – что если в каком-либо периодическом издании будет напечатана статья о необходимости конституции, то такое издание будет мною немедленно прекращено, притом не на основании закона 6 апреля 1866 года, а ввиду особого полномочия, дарованного мне вашим величеством. Угроза эта подействовала.

Граф Строганов:

И слава богу… Но, государь, подобная мера не будет уже возможна тогда, когда вы вступите на путь, вам предлагаемый.

Путь этот ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для вас, ни для России…

Государь:

Я тоже опасаюсь, что это – первый шаг к конституции. […]

Граф Валуев:

[…] Предполагаемая мера очень далека от конституции. Она имеет целью справляться с мнением и взглядами людей, знающих более, чем мы, живущие в Петербурге, истинные потребности страны и ее населения, до крайности разнообразного. В пределах необъятной империи, под скипетром, вам Богом врученным, обитают многие племена, из которых каждое имеет неоспоримое право на то, чтобы верховной власти вашего величества были известны его нужды.

Вам, государь, небезызвестно, что я – давнишний автор, могу сказать, ветеран рассматриваемого предположения. Оно сделано было мною, в несколько иной только форме, в 1863 г., во время польского восстания, и имело, между прочим, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих людей. Покойный император, родитель вашего величества, изволил принять мое предложение милостиво, однако не признал своевременным дать ему тогда ход. Затем я возобновил свое ходатайство в 1866 г., но и на этот раз в бозе почивший государь не соизволил на осуществление предложенной мною меры. Наконец, в прошлом году я дозволил себе вновь представить покойному государю императору записку по настоящему предмету. Участь ее вашему величеству известна. Особым совещанием, состоявшимся под председательством его императорского высочества великого князя Константина Николаевича, признано было опять-таки несвоевременным издать к юбилейному торжеству 19 февраля 1880 г. какое-либо законоположение о призыве представителей земства.

Из этого краткого очерка ваше императорское величество изволили усмотреть, что я постоянно держался одного и того же взгляда на настоящий вопрос. Я не изменю своих убеждений и теперь. Напротив того, я нахожу, что при настоящих обстоятельствах предлагаемая нам мера оказывается в особенности настоятельною и необходимою. Граф Сергей Григорьевич совершенно справедливо указывает на то, что теперь в газетах пишут Бог знает что. Такие злоупотребления печатным словом могут иметь гибельные для государства последствия. Поэтому необходимо озаботиться, чтобы журналистам, этим самозванным представителям общественного мнения, был создан противовес настоящих, законных представителей общества, которое, без малейшего сомнения, и мыслит, и чувствует совершенно иначе, нежели авторы газетных статей.

[…] Что же касается затронутого графом Строгановым вопроса о своевременности издать теперь же проектированное нами положение, то в этом отношении я воздержусь от какого бы то ни было заявления. Ваше величество, будучи в сосредоточии дел и обстоятельств, без сомнения, будете сами наилучшим судьей того, следует и возможно ли в настоящую именно минуту предпринимать предлагаемую нам важную государственную меру. Разрешение этого вопроса должно зависеть исключительно от державной воли вашего величества. […]

Граф Д. А. Милютин:

[…] Покойный государь по вступлении на престол предпринял целый ряд великих дел. Начатые им преобразования должны были обновить весь строй нашего отечества. К несчастью, выстрел Каракозова остановил исполнение многих благих предначертаний великодушного монарха. Кроме святого дела освобождения крестьян, которому покойный государь был предан всей душой, все остальные преобразования исполнялись вяло, с недоверием к пользе их, причем нередко принимались даже меры, несогласные с основною мыслью изданных новых законов. Понятно, что при таком образе действий нельзя было ожидать добрых плодов от наилучших даже предначертаний, в России все затормозилось, почти замерзло, повсюду стало развиваться глухое неудовольствие… В самое последнее время только общество ожило, всем стало легче дышать, действия правительства стали напоминать первые, лучшие годы минувшего царствования. Перед самой кончиной императора Александра Николаевича возникли предположения, рассматриваемые нами теперь. Слух о них проник в общество, и все благомыслящие люди им от души сочувствуют. Весть о предполагаемых новых мерах проникла и за границу…

Государь:

Да, но император Вильгельм[426], до которого дошел слух о том, будто бы батюшка хочет дать России конституцию, умолял его в собственноручном письме не делать этого; на случай же, если бы дело зашло так далеко, что нельзя отступить и обойтись вовсе без народного представительства, император германский советовал устроить его как можно скромнее, дав представительству поменьше влияния и сохранив власть за правительством.

Граф Милютин:

Ваше величество, не о конституции идет у нас теперь речь. Нет ее и тени. Предлагается устроить на правильных основаниях только то, что было и прежде. Когда рассматривались проекты крестьянских положений и других важнейших законов, всякий раз с соизволения покойного государя, приглашаемы были для предварительного обсуждения этих проектов люди практические, которые знают действительную жизнь, потому что живут не в столице, а в уездах и деревнях, где многие вопросы представляются в ином свете, нежели в нашей среде. Теперь предстоят важные законодательные труды по окончании сенаторских ревизий. Естественно, что для успеха дела необходимо сообразить их всесторонне, т. е. не с канцелярской только или бюрократической точки зрения. […]

Министр почт и телеграфов Л. С. Маков:

Ваше императорское величество, предложения графа Лорис-Меликова мне не были вовсе известны; я ознакомился с ними в первый раз в настоящем заседании и поэтому не могу сообразить их как бы следовало. Но сколько я мог понять из записки, прочитанной министром внутренних дел, основная его мысль – ограничение самодержавия. Доложу откровенно, что я с моей стороны, всеми силами моей души и моего разумения, решительно отвергаю эту мысль. Осуществление ее привело бы Россию к погибели. […]

Министр финансов А. А. Абаза[427] (с некоторою горячностью):

[…] Я бы понял это возражение, если бы смута исходила из народа. Но мы видим совершенно противное. Смута производится горстью негодяев, не имеющих ничего общего с народом, исполненным любви и преданности своему государю. Против шайки злодеев, ненавидимых всем населением империи, необходимо принять самые решительные и строгие меры. Но для борьбы с ними нужны не недоверие к обществу и всему народу, не гнет населения, а совершенно иные средства – нужно устроить сильную, деятельную и толковую полицию, не останавливаясь ни перед какими расходами. Государственное казначейство отпустит на столь важную государственную потребность не только сотни тысяч, но миллионы, даже многие миллионы рублей. […]

Проектированные редакционные комиссии должны иметь значение учреждения только совещательного. Без совещания с представителями общества обойтись невозможно, когда речь идет об издании важных законов. Только посредством такого совещания познаются действительные нужды страны. Трон не может опираться исключительно на миллион штыков и на армию чиновников. В царствование покойного государя не раз приглашаемы были и в различные комиссии и даже в Государственный Совет лица выборные, именно предводители дворянства, председатели земских управ, городские головы и т. п. Теперь предлагается поступить несколько иначе, т. е. приглашать не людей, избранных обществом для совершенно иной цели, а людей, которым население доверит его голос именно для рассмотрения законодательных проектов. […]

Ваше императорское величество, предлагаемая графом Лорис-Меликовым мера представляется мне, как министру финансов, совершенно необходимою еще и потому, что, как вашему величеству известно, нам предстоит издать целый ряд законов о новых налогах. Подобного же рода вопросы не могут быть рассматриваемы путем исключительно кабинетным. Для справедливости и практического удобства налога, он непременно должен быть соображен при участии тех лиц, которым придется платить его. […]

Обер-прокурор св. Синода К. П. Победоносцев (бледный, как полотно, и, очевидно, взволнованный):

Ваше величество по долгу присяги и совести, я обязан высказать вам все, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae», так теперь едва ли не приходится сказать и нам: «Finis Russiae». При соображении проекта, предлагаемого на утверждение ваше, сжимается сердце. […]

Нам говорят, что для лучшей разработки законодательных проектов нужно приглашать людей, знающих народную жизнь, нужно выслушивать экспертов. Против этого я ничего не сказал бы, если б хотели сделать только это. Эксперты вызывались и в прежние времена, но не так, как предлагается теперь. Нет, в России хотят ввести конституцию, и если не сразу, то, по крайней мере, сделать к ней первый шаг… А что такое конституция? Ответ на этот вопрос дает вам Западная Европа. Конституции, там существующие, суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг. Примеров этому множество, и даже в настоящее именно время мы видим во Франции охватившую все государство борьбу, имеющую целью не действительное благо народа или усовершенствование законов, а изменение порядка выборов для доставления торжества честолюбцу Гамбетте[428], помышляющему сделаться диктатором государства.[…]

Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство ее представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверяю, что нет. Они будут выражать только личное свое мнение и взгляды…

Государь:

Я думаю то же. В Дании мне не раз говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями действительных народных потребностей[429].

Победоносцев:

…И эту фальшь по иноземному образцу, для нас непригодную, хотят, к нашему несчастью, к нашей погибели, ввести и у нас. […] Так называемые представители земства только разобщают царя с народом. Между тем правительство должно радеть о народе, оно должно познать действительные его нужды, должно помогать ему справляться с безысходною часто нуждою. […] А вместо того предлагают устроить нам говорильню, в роде французских etats generaux[430]. Мы и без того страдаем от говорилен, которые под влиянием негодных, ничего не стоящих журналов разжигают только народные страсти. Благодаря пустым болтунам, что сделалось с высокими предначертаниями покойного незабвенного государя, принявшего под конец своего царствования мученический венец? К чему привела великая святая мысль освобождения крестьян?.. К тому, что дана им свобода, но не устроено над ними надлежащей власти, без которой не может обойтись масса темных людей. Мало того, открыты повсюду кабаки; бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нем попечения, стал пить и лениться к работе, а потому стал несчастною жертвою целовальников, кулаков, жидов и всяких ростовщиков.

Затем открыты были земские и городские общественные учреждения – говорильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих. И кто же разглагольствует, кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своим семейством, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во все всякую смуту.

Потом открылись новые судебные учреждения, – новые говорильни, говорильни адвокатов, благодаря которым самые ужасные преступления, – несомненные убийства и другие тяжкие злодейства, остаются безнаказанными.

Дали, наконец, свободу печати, этой самой ужасной говорильне, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными, честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает народ к самым вопиющим беззакониям.

И когда, государь, предлагают вам учредить, по иноземному образцу, новую верховную говорильню?.. Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасающего злодея ния, никогда не бывавшего на Руси, – когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребенный еще прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми. Я не буду говорить о вине злодеев, совершивших это ужасающее, беспримерное в истории преступление. Но и все мы от первого до последнего должны каяться в том, что так легко смотрели на совершавшееся вокруг нас; все мы виновны в том, что, несмотря на постоянно повторявшиеся покушения на жизнь общего нашего благодетеля, мы, в бездеятельности и апатии нашей, не сумели охранить праведника. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора, павшего на русскую землю. Все мы должны каяться!..

Государь:

Сущая правда, все мы виновны. Я первый обвиняю себя. Победоносцев:

В такое ужасное время, государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!

Из дневника (запись 8 марта 1881 г.)

[…] Речь Победоносцева, произнесенная с риторическим пафосом, казалась отголоском туманных теорий славянофильских; это было отрицание всего, что составляет основу европейской цивилизации. Многие из нас не могли скрыть нервного вздрагивания от некоторых фраз фанатика-реакционера.

Текст молитвы за Александра III, направленной Синодом во все епархии православной церкви (апрель – май 1881 г.)

Господи Боже наш, великий и многомилостивый. Во умилении сердец наших от грозного посещения гнева Твоего, прибегаем к Твоему неизреченному благоутробию; призри на моление нас, недостойных рабов Твоих, пред тобою согрешающих, но и к Тебе прибегающих и на Тя уповающих и не сотвори с нами по грехам нашим. Разруши совет нечестивых, сынов погибельных, дерзновенно восстающих на попрание власти, Тобою установленной, вразуми заблудших, вложи в сердца их страх Твой божественный и направи их на путь истины; утверди мир и тишину на земле нашей, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте. Господи Вседержителю! Смиренно помолимся Тебе: сохрани под кровом Твоей благости от всякого злого обстояния Благочестивейшего Государя Нашего Императора Александра Александровича, разруши вся, иже на Него козни вражия, огради его на всех путях его святыми Твоими Ангелы, да ничто же успеет враг на Него и сын беззакония не приложит озлобити его. Исполни Его долготою дней и крепостью сил, да совершит вся во славу Твою и во благо народа своего. […]

Из всеподданнейшего доклада Александру III (5 марта 1881 г.)

[…] По моему убеждению, беспримерная дерзость совершенного злодеяния вызывала бы необходимость решительной и безотлагательной кары преступников. Посему мною было предположено предание обвиняемых военному суду по полевым законам. Тем не менее, при всестороннем обсуждении вопроса о порядке производства суда над злодеями заявлены мне весьма существенные соображения, заставляющие меня остановиться в приведении в исполнение первоначального моего по сему предмету предположения.

Во-1-х, нельзя не иметь в виду, что казнь преступников может вызвать в оставшихся еще на свободе единомышленниках их, ободренных удачею, стремление к покушениям на драгоценные дни того, чья жизнь составляет ныне вернейший залог в том, что Россия переживет без глубокого органического потрясения настоящую тяжелую годину ее исторического существования. Между тем предстоящее погребение в бозе почившего императора не может не представить особых затруднений в деле сохранения державного вождя России от злодейских покушений.

Во-2-х, чувство священного благоговения масс к непогребенному монарху может быть оскорблено зрелищем казни в месте пребывания тела в бозе почившего.

В-3-х, если допустить достаточную важность приведенных оснований к отсрочке смертной казни над преступниками до погребения тела в бозе почивающего императора, то нет и причин прибегать к военному суду, главное значение коего состоит в быстроте производства.

Ввиду этих соображений представляется вопрос о передаче оканчиваемого исследования на разрешение суда, который по своему высшему значению более соответствовал бы важности содеянного преступления, а именно на разрешение Особого присутствия Правительствующего Сената, с участием сословных представителей, с теми и однако непременными условиями, чтобы суд начался на другой день погребения и чтобы министр юстиции по особому высочайшему повелению предложил действительные меры к сокращению времени, потребного на производство дела в Сенате.

Из воспоминаний о замысле освобождения первомартовцев

Был между прочим план освобождения осужденных по делу 1-го марта […]

Предполагалось собрать человек триста петербургских рабочих, разделить их на три группы: две – человек по пятидесяти, а одну – в двести.

Во главе этих групп должны были находиться все петербургские и кронштадские офицеры. Группы предполагалось распределить на трех, выходящих на Литейный проспект параллельных улицах: на крайних – малые группы, на средней – большую. И вот, когда процессия проходила бы среднюю группу, все три группы, по сигналу, должны были броситься вперед, увлекая в своем порыве толпу, и одновременно прорвать шпалеры войск, боковые группы произвели бы замешательство, а средняя окружила бы колесницы, вскочив на которые офицеры обрезали бы веревки на осужденных и увлекли бы их в толпу, с которой вместе отхлынули бы обратно в боковую улицу, где должны были ожидать две кареты с платьем и всем нужным для переодевания.

Не знаю, кем был выработан этот план, но когда нас о нем извещали, то вместе с тем сообщили, что инициатива освобождения принадлежит рабочим, распропагандированным Рысаковым, что нужное число рабочих уже есть. Мы тоже были согласны. Но почему этот план не состоялся и насколько серьезно им занимались, я не знаю. […]

Из передовой статьи «Московских ведомостей» (26 марта 1881 г.)

Сегодня открылся в Петербургской судебной палате процесс против участников цареубийства. Пишем эти строки до получения депеши о сегодняшнем заседании. […] Впрочем, по всему вероятию, суд об этом страшном и выходящем из ряду деле будет заурядный, с точным соблюдением всех формальностей, не исключая и обычных вопросов председателя: «Как вас зовут, подсудимый? какого вы вероисповедания? сознаете ли вы себя виновным?» Причем, быть может, не обойдется без пояснения, что подсудимый может и не отвечать на предлагаемые вопросы, если не желает. Все, по своему вероятию, пойдет своим порядком, и затем все разойдутся по домам с удовлетворенным чувством как люди исполнившие свой долг и сделавшие свое дело. А что преступники? Смягчились ли они духом, пришли ли к сознанию своего положения? Увы, едва ли! Они выдержали строгую дисциплину революционной школы, которая не балует своих воспитанников, внушая им, с одной стороны, почтение к таинственной силе, обрекшей их на служение своим неведомым целям; с другой, держа их под страхом неминуемой грозной расправы в случае уклонения от связующего их долга; наконец, дисциплинируя их всеми искусами безусловного послушания. […]

Странное явление происходило в нашем глаголемом образованном обществе! В то время как слагалась революционная организация, похищавшая детей наших из семей и школ, в нашем обществе усиленно распространялись «лже-либеральные» идеи, состоящие в том, чтобы детей и юношей оставлять без всякой опеки, не докучать им серьезными занятиями, не надоедать им дисциплиной, и держать их как можно слабее, чтобы тем легче могла захватывать их в свои тиски тайная организация, которая, напротив, в такой же степени как либеральничало общество, вбивала в них страх, если не Божий, то дьявольский. Чем больше падало в наших образованных сферах чувство долга, авторитет власти, тем строже выдвигался этот принцип в подпольном мире. […]

Наше мнимое образование пошло нам не в прок; оно не сделало нас умнее. Увы, оно имеет печальное свойство лишать людей самородного здравого смысла! В этом главная вина нашей нынешней смуты. Не революционная пропаганда страшна, страшна податливость так называемой образованной среды, где пропаганда действует.

Мы думаем, что исполняем долг гуманности и цивилизации, стараясь галантерейно и будто бы мягкосердечно обращаться с преступниками, которые готовятся на виселицу или по малой мере на каторгу. Нет, это не правда: тут нет человеколюбия, нет доброты, тут только слабость; тут нет цивилизации, тут только напомаженное и причесанное варварство. Вместо того, чтобы жеманиться с этими людьми, не вернее ли было бы позаботиться о том, чтобы привести их в чувство, смягчить, отрезвить и смирить их, чтоб они очнулись от того состояния опьянения, в котором они нравственно находятся, от той гордости безумия, от того самообольщения, в котором глохнет голос совести и чувство правды. Приторные любезности только выше поднимают нечистый дух ими владеющий, только ожесточают их во лжи. Если вами движет жалость к этим людям, то вы лучше поступите, если успеете отрезвить их настолько, чтоб они опомнились; если им придется умирать, то не лучше ли умереть им с душою смягченною и пришедшею в себя, нежели в диком фанатизме под властию духа лжи? Не лучше ли чтобы смерть их принизила, а не возгордила их едино мышленников?

Заявление об отказе от защиты (20 марта 1881 г.)

[…] В интересах рассмотрения моего дела совместно с делом о лицах, обвиняющихся в преступлении 1-го марта и назначенного к слушанию в особом присутствии сената на 26 сего марта, заявляю, что отказываюсь от того семидневного срока, который предоставлен обвиняемым для вызова свидетелей и избрания себе защиты и вообще для ознакомления с делом. В случае же, если я изберу себе защитника, и он пожелает пользоваться семидневным сроком, то я, в таком случае, откажусь от защиты в интересах скорейшего рассмотрения дела.

Проект воздухоплавательного прибора (23 марта 1881 г.)[434]

Находясь в заключении, за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.

Если же моя идея, после тщательного обсуждения учеными, будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своею жизнию. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и добросовестнее и дать мне на него ответ как можно скорее.

Прежде всего считаю нужным заметить, что, будучи на свободе, я не имел достаточно времени, чтобы разработать свой проект в подробностях и доказать его осуществимость математическими вычислениями. В настоящее же время я, конечно, не имею возможности достать нужные для этого материалы. Следовательно, эта задача […] должна быть сделана теми экспертами, в руки которых попадет мой проект. Кроме того, я не знаком с той массой подобных же проектов, которая появилась за последнее время, т. е. вернее сказать, мне известны приблизительно идеи этих проектов, но неизвестны те формы, в каких изобретатели думают осуществить свои идеи. Но, насколько мне известно, моя идея еще не была предложена никем. […]

Верна или неверна моя идея – может разрешить окончательно лишь опыт. […]

Заявление А.И. Желябова с требованием суда присяжных (25 марта 1881 г.)

Принимая во внимание: Во-первых, что действия наши, отданные царским указом на рассмотрение особого присутствия сената, направлены исключительно против правительства и лишь ему одному в ущерб; что правительство, как сторона пострадавшая, должна быть признана заинтересованной в этом деле стороной и не может быть судьей в своем собственном деле; что особое присутствие, как состоящее из правительственных чиновников, обязано действовать в интересах своего правительства, руководясь при этом не указаниями совести, а правительственными распоряжениями, произвольно именуемыми законами, – дело наше неподсудно особому присутствию сената.

Во-вторых, действия наши должны быть рассматриваемы как одно из проявлений той открытой, всеми признанной борьбы, которую русская социально-революционная партия много лет ведет за права народа и права человека против русского правительства, насильственно завладевшего властью и насильственно удерживающего ее в своих руках по сей день; единственным судьею в деле этой борьбы между социально-революционной партией и правительством может быть лишь весь русский народ через непосредственное голосование или, что ближе, в лице своих законных представителей в учредительном собрании, правильно избранном;

и в-третьих, так как эта форма суда (учредительное собрание) в отношении нас лично неосуществима; так как суд присяжных в значительной степени представляет собою общественную совесть и не связан в действиях своих присягой на верную службу одной из заинтересованных в деле сторон;

на основании выше изложенных я заявляю о неподсудности нашего дела особому присутствию правительствующего сената и требую суда присяжных в глубокой уверенности, что суд общественной совести не только вынесет нам оправдательный приговор, как Вере Засулич, но и выразит нам признательность отечества за деятельность особенно полезную[435].

Письмо С.Л. Перовской матери (22 марта 1881 г.)

Дорогая моя, неоцененная мамуля. Меня все давит и мучает мысль, что с тобой? Дорогая моя, умоляю тебя, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя ради всех, окружающих тебя, и ради меня также.

Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спокойно встречаю ее, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения, поступать же против них я была не в состоянии, поэтому со спокойной совестью ожидаю все, предстоящее мне.

И единственно, что тяжелым гнетом лежит на мне, это твое горе, моя неоцененная, это одно меня терзает, и я не знаю, что бы я дала, чтобы облегчить его.

Голубонька моя, мамочка, вспомни, что около тебя есть еще громадная семья, и малые и большие, для которых для всех ты нужна, как великая своей нравственной силой. Я всегда от души сожалела, что не могу дойти до той нравственной высоты, на которой ты стоишь, но во всякие минуты колебания твой образ меня всегда поддерживал. В своей глубокой привязанности к тебе я не стану уверять, так как ты знаешь, что с самого детства ты была всегда моей самой постоянной и высокой любовью. Беспокойство о тебе было для меня всегда самым большим горем. Я надеюсь, родная моя, что ты успокоишься, простишь хоть частью все то горе, что я тебе причиняю, и не станешь меня сильно бранить. Твой упрек единственно для меня тягостный.

Мысленно крепко и крепко целую твои ручки и на коленях умоляю не сердиться на меня. Мой горячий привет всем родным. Вот и просьба к тебе есть, дорогая мамуля, купи мне воротничок и рукавчики, потому запонок не позволяют носить, и воротничок поуже, а то для суда хоть несколько поправить свой костюм, тут он очень расстроился. До свидания же, моя дорогая, опять повторяю свою просьбу, не терзай и не мучай себя из-за меня, моя участь вовсе не такая плачевная, и тебе из-за меня горевать не стоит.

Из дневника (запись 28 марта 1881 г.)

[…] Производство суда было необычайно торжественно. Этому отчасти способствовал висевший в зале суда портрет во весь рост покойного императора, покрытый черным крепом.

Первоприсутствующий сенатор Фукс[436] вел дело толково и беспристрастно, но немного вяло.

Во время производства, кажется в первый день его, приезжал в суд Баранов[437]. Прямо из суда поехал он к Победоносцеву и пожаловался на слабость председателя, дозволившего подсудимым вдаваться в подробные объяснения их воззрений. Победоносцев поспешил к государю. Его величество немедленно послал за Набоковым[438] и потребовал от него объяснений. Набоков заступился за Фукса, доложив, что, несмотря на мягкость его, никаких неприличий на суде не происходило. Уходя от государя, Набоков предложил Победоносцеву проехать вместе в суд, чтобы убедиться самому в том, как производится дело. Победоносцев поблагодарил, но отказался, сказав, что «дал себе слово не ставить ноги в новые судебные учреждения».

Из правительственного отчета о суде над первомартовцами (26–30 марта 1881 г.)

[…] Желябов. Я получил документ…

Первоприс [утствующий]. Прежде объясните суду ваше звание, имя и фамилию.

Подсудимый Желябов. Крестьянин Таврической губернии, Феодосийского уезда, села Николаевки, Андрей Иванов Желябов. Я получил документ, относящийся к этому делу. По некоторым признакам я сомневаюсь, что он исходил от того учреждения, которое в нем значится, и прошу удостоверить подлинность этого документа. Документ за нумером неизвестным, получен мною без 20-ти минут в 11 часов сегодня. Он озаглавлен: «объявление от исполняющего обязанность прокурора при особом присутствии правительствующего сената». Подписан: Плеве. Сравнивая его с постановлением особого присутствия правительствующего сената в распорядительном заседании 22-го марта, я нахожу большую разницу. Не говоря о том, что первый документ не имеет нумера, в нем не сказано, из кого состояло особое присутствие сената и постановление его подписано ли кем-нибудь, или нет. Между тем, этот документ отвечает на заявление, имеющее по делу крайне серьезное значение, по крайней мере, по моему мнению. Я 25-го числа подал в особое присутствие из крепости заявление о неподсудности моего дела особому присутствию сената, как суду коронному, так как признаю правительство одною из заинтересованных сторон в этом деле и полагаю, что судьею между нами, партией революционеров, и правительством, может быть только один – всенародный суд, или через непосредственное голосование народа, или в лице его законных представителей, избранных правильно в учредительное собрание. Полагая, что настоящая форма суда лично к нам неприменима, я заявлял о том, что, по справедливости и по духу даже наших русских законов, наше дело подлежит рассмотрению суда присяжных заседателей, как представляющих собою общественную совесть, и просил на это заявление ответа. Я получил это объявление и прошу удостоверить, действительно ли это есть постановление особого присутствия правительствующего сената в распорядительном его заседании.

Первоприс. Я сейчас разрешу ваше сомнение. Г. обер-секретарь, прочтите определение присутствия, состоявшегося в распорядительном заседании сегодня.

Обер-секретарь прочел следующее: 1881 года, марта 26-го дня в распорядительном заседании особого присутствия, по указу его императорского величества, правительствующий сенат слушали: заявление подсудимого Желябова о неподсудности его дела особому присутствию по передаче дела на рассмотрение суда присяжных заседателей. […] Выслушав это заявление и заключение исполняющего обязанности прокурора, особое присутствие находит, что отвод о неподсудности дела, за силою 2-го п. 1,031-й ст. уст. угол. суд., 2-й части XV-го т. свод. закон., по продолжению 1879 года, и 600-й ст. того же устава, лишен всякого основания и не подлежит удовлетворению, а потому определяет: заявление Желябова оставить без последствий, о чем ему и объявить.

Желябов. Я этим объяснением удовлетворен.

Первоприс. Определение это подписано всеми членами присутствия.

Желябов. Я удовлетворен.

Первоприс. Теперь я приглашаю вас ответить на мои вопросы: сколько вам лет?

Подс. Желябов. 30 лет. – Вопрос: Веры православной? – Ответ: Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дела мертва есть, и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать: такова моя вера. – Вопрос: Где вы проживали в последнее время и чем занимались? – Ответ: В последнее время я жил в первой роте Измайловского полка[439] и вообще жил там, где требовало дело, указанное мне Исполнительным Комитетом. Служил я делу освобождения народа. Это мое единственное занятие, которому я много лет служу всем моим существом. […]

Подс. Рысаков. Виновность свою в принадлежности к той социально-революционной партии, признаки которой описаны в предложенном мне вопросе, я отрицаю. Я себя членом этой партии «Народной Воли», в полном смысле слова, не считаю, а в преступлении 1-го марта я себя признаю виновным.

Первоприс. Ввиду сознания вашего в совершении преступления 1-го марта, я приглашаю вас разъяснить суду то различие, которое вы делаете между партией, к которой считаете себя принадлежащим, и той партией, от принадлежности к которой вы отказываетесь.

Подс. Рысаков. Я должен объяснить, что социально-революционному движению, которое началось в России, сколько известно, с семидесятых годов, я сочувствую. При этом я должен заметить, что есть две партии: партия «Народной Воли» и партия «Черного Передела». Я отрицаю вполне свою принадлежность к партии «Народной Воли» и полагаю, что к ней может примкнуть тот, кто имеет за собой какое-либо революционное прошлое, за мной же этого революционного прошлого до настоящего времени не имелось. Я, как социалист, имею отличное от партии «Народной Воли» воззрение. По моему взгляду, чистый социалист-революционер, должен воздерживаться от революционной борьбы, и я скорее принадлежу к партии «Черного Передела». Что касается до приписываемых мне в обвинительном акте слов: «еще слава ли Богу», то я не помню, говорил ли это, и если сказал, то совершенно несознательно. […]

На предложенный за сим первоприсутствующим подсудимому Тимофею Михайлову вопрос об его виновности, согласно выводам обвинительного акта, Михайлов отвечал: «Я признаю себя виновным в том, что принадлежу к “Русской Социально-революционной партии”», которая принадлежит к террористическому направлению. Но все остальное я отрицаю. Я подтверждаю лишь, что принадлежу к той партии, которая защищает среду рабочих, потому что я и сам человек рабочий, и признаю, что я сопротивлялся властям, чтобы не отдавать себя даром. В этом я признаю себя виновным; а что было на Садовой и 1-го марта на Екатерининском канале, в этом я не признаю себя виновным, потому, я признаю все показание Рысакова ложным» […] Далее подсудимый стал излагать обстоятельства своей жизни с малых лет с подробностями, по поводу которых первоприсутствующий ему заметил, что они к делу не относятся, и когда Михайлов заявил, что он, познакомившись на общественных сходках с потребностями крестьян, узнал, сколько с крестьян требуется всех расходов, то первоприсутствующий вновь указал ему, что он опять уклоняется от существа дела и говорит вещи, которые для суда не имеют значения. Затем первоприсутствующий стал предлагать подсудимому вопросы.

Первоприс. Когда вы работали в Петербурге, то сколько зарабатывали?

Подс. Михайлов. Я получал в день 70–60 к., получал и 30 копеек.

Первопр. А с тех пор, как вы перестали работать, вы чем жили?

Подс. Михайлов. Я жил без работы только один месяц и получал помощь от своего знакомого – Желябова. Я видел, что труд рабочего поглощается капиталистом, который эксплуатирует рабочего человека. Я не знал как выйти из этого затруднительного положения, я думал, что неужели рабочий человек должен всегда существовать так, как существует теперь. Когда я познакомился с социальным учением, я принял его сторону. Что меня побудило быть террористом, это то, что, когда я развивал своих рабочих товарищей, предлагал делать забастовки на заводах, группировал их в артели для того, чтобы они работали не на одних капиталистов, за мной поставили шпионов. Вот тогда я отказался от заводской работы и заявил Желябову, что я буду террористом; он меня прикомандировал к группе, которая принадлежит к Социально-революционной партии, к боевой дружине, которая защищает рабочего человека. К ней я действительно принадлежу.

Сенатор Писарев[440]. Вы сказали, что принадлежите к террористическому отделу революционной партии. Какие средства были у этого террористического отдела?

Подс. Михайлов. Средствами было убиение шпионов и избиение нелюбимых рабочими мастеров, потому что я находил, что эти мастера предают своих товарищей, как Иуда предал Спасителя, и которые эксплуатируют рабочего человека больше всего.

Сенатор Писарев. Таким образом, вы не имели в виду ни правительства, ни власти, вы только желали защитить рабочих?

Подс. Михайлов. Да, защитить рабочих. Я желал сгруппировать рабочих в артели и ассоциации. […]

Подс. Гельфман. Я признаю себя виновной в том, что по своим убеждениям принадлежу к Социально-революционной партии, принимала участие в этой партии и разделяю программу партии «Народной Воли», была хозяйкой конспиративной квартиры, на которой происходили собрания, но на этих собраниях я не участвовала и не принимала активного участия в совершении преступления 1-го марта. При этом считаю долгом заявить, что у меня на квартире, как на собраниях, бывших до 1-го марта, так и утром 1-го марта, Тимофей Михайлов не был. […]

Подс. Кибальчич. Прежде чем отвечать на вопрос, я позволю себе определить те главные задачи, которые ставит себе та партия, к которой я себя причисляю.

Первоприс. Для суда представляют действительный интерес только ваши убеждения и задачи.

Тогда подс. Кибальчич подробно изложил в связном рассказе стремления тайного общества, принявшего наименование «Народной Воли». […] Между прочим, он сказал: в 1874 и 1875 годах, когда преобладающим настроением в партии явилось желание идти в народ, слиться с народною массою, отречься от той среды, в которой мы были воспитаны, я тоже сочувствовал и разделял взгляды этого направления. Вероятно, я бы осуществил свою задачу, если бы этому не помешал арест[441]. Конечно, если бы не тот арест, если бы не строгие меры властей по отношению к деятелям, ходящим в народ, то я бы ушел в народ и был бы до сих пор там. Цели, которые я ставил, были, отчасти, культурного характера, отчасти социалистического, а именно, поднять умственный и нравственный уровень массы, развить общинные инстинкты и наклонности, которые существуют в народе, до социалистических инстинктов и привычек. Я был остановлен арестом. Если бы обстоятельства сложились иначе, если бы власти отнеслись, так сказать, патриархально, что ли, к деятельности партии, то ни крови, ни бунта, конечно, теперь не было бы. Мы все не обвинялись бы теперь в цареубийстве, а были бы среди городского и крестьянского населения. Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы […] на улучшение способа обработки земли, на улучшение сельскохозяйственных орудий и т. д. […]

Но нужно заметить, что мое участие в террористической деятельности ограничивалось исключительно научною техническою сферою. Я говорю это не для того, чтобы снимать с себя часть обвинений, а просто по чувству справедливости. Я не принимал участия в обсуждении вопроса о том, каким образом произвести взрыв и где и какие люди будут в этом участвовать. Мое участие было чисто научное. […] Точно так же чувство справедливости побуждает меня заявить, что в изготовлении метательных снарядов, т. е. в изобретении идеи, в приспособлениях участвовал не я один. Это была скорее коллективная работа.

Первоприс. Для суда необходимо знать, приготовляя динамит и снаряды, знали вы, что они предназначаются для этой цели?

Подс. Кибальчич. Да, конечно, это не могло не быть мне известно. Я знал и не мог не знать. […] Относительно метательных снарядов я должен заметить еще следующее: я, вместе с другими лицами, был на опыте и затем, как выражается Рысаков, читал лекции по устройству снарядов. Я действительно делал указания и действительно был на опыте; но считаю нужным заявить, что той личности, которая называется Тимофеем Михайловым, не было ни на опытах, ни на чтении этих лекций. Вообще, я его ни разу не видал в квартире Гельфман.

Закончив допрос Кибальчича, первоприсутствующий обратился к подсудимой Перовской с вопросом: признает ли она себя виновной по предъявленным к ней обвинениям?

На это подсудимая Перовская отвечала: «Я признаю себя членом партии “Народной Воли” и агентом “исполнительного комитета”. Относительно взглядов, которых придерживается партия “Народной Воли” и которых придерживаюсь и я, в дополнение к словам моего товарища, я замечу только одно: партия “Народной Воли” отнюдь не считает возможным навязывать какие бы то ни было учреждения или общественные формы народу и обществу и полагает, что народ и общество рано или поздно примут эти взгляды и осуществят их в жизни. Что касается до фактической стороны, то я действительно признаю, что по поручению “исполнительного комитета”, как его агент, принимала участие и в покушении под Москвою 19-го ноября 1879 г., и в покушении 1-го марта нынешнего года. Относительно участвующих лиц в последнем событии я могу заявить одно: Гельфман, как хозяйка конспиративной квартиры, как член партии “Народной Воли”, вовсе не примыкала к террористической деятельности партии. Она занималась только распространением ее программы. Поэтому она не участвовала в совещаниях, которые собирались для террористических попыток, точно так же вообще не знала о ходе террористической деятельности. Относительно подсудимого Михайлова, я должна сказать, что он точно также не принимал участия в террористической деятельности партии, не готовился в метальщики и не был 1-го марта на квартире, где собственно решался план действий. Следовательно, в этом факте он не принимал никакого участия». […]

Подс. Желябов. Я не признаю себя виновным в принадлежности к тайному сообществу, состоящему из шести человек и нескольких других, так как сообщества здесь нет. Здесь подбор лиц совершенно случайный, производившийся по мере ареста лиц и по некоторым другим обстоятельствам. Некоторые из этих лиц принимали самое деятельное участие и играли видную роль в революционных делах по различным отраслям, но они не составляют сообщества по данному предприятию. Михайлов этому делу – человек совершенно посторонний. Рысаков свои отношения к организации определил верно: он состоял членом агитационной рабочей группы, которая относилась к «исполнительному комитету», как его разветвление, как одна из отраслей. […]

Подс. Кибальчич. Я должен возразить против мнения экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления. Он сделан нами. Относительно приготовления его есть указания в русской литературе, помимо иностранной. Так, я могу указать на «Артиллерийский Журнал» 1878 г. (августовская книжка), где очевидец, бывший в лаборатории у Нобеля[442], видел приготовление гремучего студня и подробно описал. Приготовление его не представляет опасности. Вообще, приготовление нитроглицерина, динамита, если оно ведется человеком, знающим дело, представляет меньшую опасность, чем приготовление пороха, и сколько ни было приготовляемо динамита домашним образом, взрыва никогда не было. Затем, приготовление его не представляет особенных затруднений и может быть сделано домашним способом. Приготовление нитроглицерина, как говорят и эксперты, не трудно. Остается приготовление растворимого пироксилина, что может быть легко сделано, а для того, чтобы растворить нитроглицерин в пироксилине, нужна только теплая вода, которую можно нагревать в самоваре или в печке.

Первоприс. Этот метательный снаряд устроен таким образом, что от удара искра передается от одной части в другую, потом в третью, но действие снаряда от этих передач не должно было замедлиться?

Эксперт Федоров. Нет, стопин – это быстро горящее вещество. – Вопрос: Т. е., в один ли момент при ударе снаряда о твердое тело, мог последовать взрыв снаряда? – Ответ: Мгновенно, без всяких промежутков.

Товарищ прокурора. Возвращаясь к вопросу, возбужденному подсудимым Кибальчичем, я прошу дать заключение, хотя приблизительное, о круге действия такого метательного снаряда. Предположим, что на улице брошен один метательный снаряд, какой будет максимальный круг действия?

Эксп. Федоров. Небольшой.

Эксп. Лисовский. Трудно определить.

Эксп. Шах-Назаров. По моему мнению, это тоже очень трудно определить. Круг действия взрыва бывает различный.

Присяжный поверенный Герард[443]. Не можете ли вы, хотя приблизительно, сказать, какой район смертельного поражения будет от такого снаряда?

Эксп. Лисовский. Особенно велик не может быть. – Вопрос: Это очень условно? Скажите хотя приблизительно. – Ответ: Несколько сажень. – Вопрос: Это круг смертельного поражения? Так ли это?

Эксп. Федоров. На сажень, наверно, будет смертельное поражение.

Прис. пов. Герард. Но на дальнейшее расстояние происходит только сотрясение воздуха, которое не может иметь серьезных последствий, может только, напр., стекла разбить, но костей человека переломить не может. […]

Товарищ прокурора. Для разъяснений этого вопроса я должен обратить внимание на то, что мы имеем следующие данные относительно фактических последствий: при взрыве 1-го марта было ранено 20 человек, из которых трое умерло.

Подс. Кибальчич. По поводу этого заявления, я должен сказать следующее. Первый взрыв произвел очень небольшое разрушение. Большинство было ранено при втором взрыве. Относительно сферы разрушения тут, конечно, не может быть точного вычисления, но по моим вычислениям и соображениям, она сходится с теми данными, которые дает эксперт Федоров, а именно радиус сферы разрушения около 1-й сажени, но никак не больше. Если при втором взрыве было так много раненых, то это произошло от того, что около государя толпился народ на очень близком расстоянии, так что снаряд попал, так сказать, в самую толпу, и этим объясняется значительное число раненых. Во всяком случае, громадное большинство этих раненых очень легко ранено и получили самые незначительные раны.

Товарищ прокурора. Я замечу только, что последнее особому присутствию неизвестно. […]

На дальнейшие вопросы прокурора эксперты объяснили, что работа ведена с знанием дела[444]. В числе вещественных доказательств находится лом с особенно устроенной лапой, посредством которого можно выламывать кирпич без шуму. Подкоп велся тем же способом, который употребляется в горном деле. […] Относительно степени разрушения, эксперты полагали, что взрыв мины образовал бы воронку от 2 1/2 до 3 сажен в диаметре. В окружающих домах были бы выбиты рамы, обвалилась бы штукатурка и куски асфальта взлетели бы кверху: кроме того в домах могли бы разрушиться и печки. Что же касается стен домов, то, смотря по степени их прочности, они могли бы дать более или менее значительные трещины. От взрыва пострадали бы все проходившие по панелям, ехавшие по мостовой и даже люди, стоявшие в окнах нижних этажей. Люди могли пострадать как от действия газов и сотрясения, так и от кусков падающего асфальта и карнизов.

Подс. Кибальчич, выслушав экспертизу заявил: Принимая диаметр воронки в три сажени, оказывается, что сфера разрушения, происшедшего от взрыва, была бы очень местная; расстояние от краев воронки до панелей, где стояли или шли люди, было бы все-таки значительное, так что мне кажется неоспоримым, что стоявшие на панелях не пострадали бы от сотрясения и газов: могли бы пострадать только от обломков асфальта, но они взлетели бы вверх и, только падая вниз, могли произвести ушибы. Вот весь вред, который мог быть причинен взрывом посторонним лицам. Что касается до вреда домам, то не спорю, что окна были бы выбиты, как показал взрыв метательных снарядов, но чтобы обрушились печи и потолки, то я считаю это совершенно невероятным. Я просил бы гг. экспертов привести из литературы предмета пример, чтобы два пуда динамита на таком расстоянии произвели такое разрушительное действие, о котором они говорят. Я полагаю, что взрыв этой мины был бы даже менее разрушителен, чем взрыв двух метательных снарядов. Конечно, все, что находилось над воронкой, т. е. экипаж и конвой, погибли бы, но не больше. […]

Исполняющий обязанности прокурора при особом присутствии правительствующего сената Н. В. Муравьев[445]: Гг. сенаторы, гг. сословные представители! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершившихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи. Перед свежею, едва закрывшеюся, могилою нашего возлюбленного монарха, среди всеобщего плача отечества, потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного того великого народного героя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России удовлетворения. Как русский и верноподданный, как гражданин и как человек, я исполню свою обязанность, положив в нее все силы, всю душу свою. […]

Веления Промысла неисповедимы. Совершилось событие неслыханное и невиданное: на нашу долю выпала печальная участь быть современниками и свидетелями преступления, подобного которому не знает история человечества. Великий царь-освободитель, благословляемый миллионами вековых рабов, которым он даровал свободу, государь, открывший своей обширной стране новые пути к развитию и благоденствию, человек, чья личная кротость и возвышенное благородство помыслов и деяний были хорошо известны всему цивилизованному миру, словом, тот, на ком в течение четверти столетия покоились все лучшие надежды русского народа – пал мученическою смертью на улицах своей столицы, среди белого дня, среди кипящей кругом жизни и верного престолу населения. Я постараюсь доказать впоследствии, что в этой обстановке преступления, которую убийцы, в своем циническом самомнении, приписывают своему могуществу, сказалась лишь особая злостность адски задуманного плана и простое сцепление роковых случайностей. […] Но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова. Тот веселый или иронический смех, который не оставлял его во время судебного следствия и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события 1-го марта встретить глумлением. Но я вижу среди подсудимых людей, которые, каковы бы они ни были, все-таки не в таком настроении, как Желябов, и потому я решаюсь еще раз подвергнуть общую печаль его глумлению; я знаю, что так и быть должно: ведь, когда люди плачут – Желябовы смеются. Итак, я не могу не говорить о самом событии 1-го марта.

[…] Одному Рысакову и Ельникову[446] нельзя было совершить злодеяния уже по самым средствам, ими употребленным: кроме того, я думаю, что как бы низко ни пал человек, как бы не были преступны и гнусны его личные побуждения – из-за одних этих личных отдельных побуждений он никогда не решился бы, он содрогнулся бы и остановился бы перед ужасом цареубийства. Я утверждаю, что дрогнула бы рука, вооруженная смертоносным снарядом, и остановились бы и Ельников, и Рысаков, если бы за спиной их не стоял Желябов, если бы за Желябовым не стояла пресловутая партия. […] Да, для нас всех очевидно и несомненно, что злодеяние 1-го марта совершено тою самою партею, у которой, по словам Желябова, мысль о цареубийстве составляет общее достояние, а динамит общественную собственность.[…]

[…] Между тем как никаких затруднений не представляет характеристика Желябова и Кибальчича, тем более Перовской, Гельфман и Михайлова, перед личностью Рысакова и его злодеянием я останавливаюсь. […] Сын скромной и честной семьи, сын отца, занимающего место управляющего лесопильным заводом Громова в Вытегорском уезде, Олонецкой губернии, он рано оставил родную семью. Помещенный в череповецкое реальное училище в 1874 году, он пробыл там, вдали от родной семьи, четыре года, по 1878 год. Проживал он на квартире у свидетельницы Енько-Даровской, показание которой у вас, конечно, сохранилось в памяти, и оставил в Череповце за это время, страшно вымолвить, самое лучшее воспоминание. Учился отлично, аттестат его наполнен хорошими отметками и свидетельствует о хорошем поведении. Енько-Даровская не нахвалится им. И тогда она выделила его из среды других товарищей его, и теперь не может придти в себя от изумления, видя его на скамье подсудимых по обвинению в страшном злодеянии. Вы помните ту характеристику, которую свидетельница дала о Рысакове и которую подтвердила еще ее племянница Кулаковская. Мягкий по характеру (на это я прошу обратить особенное внимание), довольно набожный, не склонный к сопротивлению, к спорам, доступный воздействию на него, если оно направляется на его ум, рассудок и чувство, легко поддающийся ласке, он в это далекое теперь время отрицал даже мысль о возможности сделаться социалистом. Когда Даровская, эта почтенная старушка, до слуха которой доходили известия о вольных мыслях, говорила Рысакову: «вот и вы кончите курс здесь, переедете в Петербург, заразитесь там этими же мыслями», он отвечал: «нет, я много читал, я не пойду на это». Далеко это время от нас, далеко оно теперь и от Рысакова, и как хотелось бы, я уверен, Рысакову вернуться к этому далекому, невозвратному прошлому. […]

Мы, далее, имеем фактические сведения о том, что к концу 1879 года Рысаков начинает чем-то волноваться. Около этого времени, после ареста Ширяева, замешанного в деле террористов, он является вместе с товарищем на его квартиру и требует выдачи вещей арестованного. Здесь Рысаков уже не тот скромный, набожный, усердно учащийся, прекрасный молодой человек, хороший сын, нет – это другое лицо, лицо, завязавшее уже сношения с террористами, живущими на одной квартире, вместе с женщиной, близкой к одному из вожаков их. Нельзя в этом не видеть туманного указания на то, что где-то раскрыты сети, а в сетях бьется несчастный юноша. […] Он сам не приурочивает себя к определенному революционному движению, и только в последнее время решился примкнуть к числу его деятелей. Какими, однако, странными, маловажными обстоятельствами объясняет он первые свои побуждения к содействию партии, и как эти обстоятельства далеки от его образа жизни, от его обстановки. Вы помните эти громкие фразы: страдание народа – и социальная революция, как исход из него. Страдание народа: эпидемии, жучок-жучок, даже и не появлявшийся в Череповецком уезде. Как бы то ни было, в декабре 1880 года, он из состояния пассивного переходит в активное, и мы видим его агитирующим среди рабочих, сначала отдельно, а потом под руководством Желябова. Вот здесь-то, в этом моменте, милостивые государи, и находится ключ к разрешению загадки. Здесь мы видим руку, которая толкнула юношу на настоящее злодеяние, мы видим имя Рысакова, его деятельность, его роль постоянно рядом с именем, деятельностью, ролью Желябова. […]

Рысаков, объясняя отношения свои к Желябову, как будто бы отстаивает свою самостоятельность: так поступают, впрочем, все слабохарактерные люди, но попытку отстоять свое «я» Рысаков делает не особенно решительно. Он сам говорит: «влияние Желябова на меня несомненно». Как лицо, имевшее революционное прошлое, – а Рысаков тогда был в таком состоянии, что благоговел пред этим революционным прошлым, – как человек закаленный, Желябов должен был иметь влияние и влияние сильное – на Рысакова. Желябов был учителем, Рысаков – учеником. Пусть учитель любуется на плоды учения: они падут всецело на его голову. […]

[…] Несомненно Перовская получила большое социально-революционное развитие. В настоящее время она умеет говорить слова, на которых лежит печать этой науки, она складно излагает теорию социально-революционного учения – этому нечего удивляться: она прошла хорошую школу. Я не могу перейти к прочим подсудимым, не указав на то, что в участии в преступлении Перовской есть черта, которую выбросить нет возможности. Мы можем представить себе политический заговор; можем представить, что этот заговор употребляет средства самые жестокие, самые возмутительные; мы можем представить, что женщина участвует в этом заговоре. Но чтобы женщина становилась во главе заговора, чтобы она принимала на себя распоряжение всеми подробностями убийства, чтобы она с циническим хладнокровием расставляла метальщиков, чертила план и показывала, где им становиться, чтобы женщина, сделавшись душой заговора, бежала смотреть на его последствия, становилась в нескольких шагах от места злодеяния и любовалась делом рук своих, – такую роль женщины обыкновенное нравственное чувство отказывается понимать.

За Перовскою следует подсудимый Кибальчич. Судя по его объяснениям, он представляется специалистом-техником, посвятившим себя на служение науке, и, притом, специалистом, усвоившим себе социально-революционные убеждения, человеком мягкого характера, мягкого даже образа действия, если это возможно. Он говорил нам, что лично он неспособен к насильственным действиям. Когда, однако, на суде слышишь мягкую, спокойную, ни на минуту не прерывающуюся, обстоятельную, тихую речь Кибальчича, невольно приходит в голову мысль: «Мягко стелет, да жестко спать». […]

Немного придется мне говорить о Тимофее Михайлове. Грубый, неразвитой, малограмотный, едва умеющий подписать фамилию, простой рабочий, он вышел из простой крестьянской семьи Сычевского уезда, Смоленской губернии. В молодом возрасте он приехал в Петербург и здесь прямо поступил на фабрику. Городская порча, растлевающее влияние фабричной жизни сразу коснулись его. Петербургская рабочая среда, антагонизм с мастерами и хозяевами фабрик, столкновение с агитаторами, которые издавна избрали фабрики местом своей пропаганды, толкнули Михайлова на настоящую его дорогу. […] Следует заключить из объяснения самого Михайлова, что он первоначально вступил в рабочую дружину для того, чтобы защищать рабочих от врагов, от шпионов и нелюбимых мастеров, но затем его революционные задачи и развитие, благодаря влиянию Желябова, расширились. Развитие это сказывается в тех фразах, которые мы слышали от него здесь. Он сказал: «Труд поглощается капиталистами, везде рабочие эксплуатируются, земля, орудия труда, фабрики должны принадлежать рабочим». Последнее Михайлов хорошо себе усвоил, и, вероятно, только это одно он и понял из социально-революционного учения; он постиг, что хорошо, если завод Вакферсона будет принадлежать ему, в качестве пайщика или дольщика; он постиг это и, побуждаемый этими стремлениями, пошел, чрез Желябова, с метательным снарядом на Екатерининский канал.

Что сказать мне о Гельфман? «Неинтеллигентная» еврейка, как описывает ее записка, прочитанная здесь, хозяйка конспиративной квартиры в Тележной улице. Но эта неинтеллигентная еврейка способна, во всяком случае, в пределах, для нее доступных, на сознательную роль в злодеянии, а ее прошлое таково, что оно подготовило ее к такой роли. Участница в процессе так называемом «московских социалистов пятидесяти», признанная еще тогда виновною в принадлежности к партии, она была приговорена к двухлетнему заключению в рабочем доме и освобождена в мае 1879 года, – освободилась и немедленно принялась за старое, опять пошла туда же, откуда вышла, и стала применять свои посильные знания к делу, которому она служит. Она, в одно и то же время и наборщица «Рабочей Газеты», и исполняет неинтеллигентные обязанности, являясь хозяйкой конспиративной квартиры, имеющей такое роковое значение в настоящем деле. […]

В найденной у Рысакова и у Ельникова программе «рабочих членов партии Народной Воли» категорически указаны основания их политического идеала, в его новейшем исправленном, по-видимому, в самом последнем его издании. […]

Нельзя пожаловаться на неясность программы, нельзя отказать ей в своеобразности и новизне. Осуществиться ей не суждено, но авторы ее могут все-таки гордиться: их не забудет думающий мир. Он слышал до сих пор много самых разнообразных, самых несбыточных и странных систем, теорий и учений. Но он еще не слышал системы цареубийства, теории кровопролития, учения резни; это могло быть только новым словом, и это новое слово поведали изумленному миру русские террористы. […]

[…] Отдавая на ваш суд, гг. сенаторы, гг. сословные представители, взгляды и стремления подсудимых и их партии, я, само собою разумеется, весьма далек от мысли их опровергать, с ними полемизировать. Не говоря уже о том, что это было бы несогласно с достоинством государственного обвинения, которое призвано лишь изобразить злодеяние в его настоящем виде, лже-учения социально-революционной партии так очевидны в мыслях и делах ее, что изобличение их едва ли и нужно для суда, тем более, что и оружие у нас неровное: у них – софизм и цинизм, у обвинения – неотразимые, еще дымящиеся кровью факты, простое человеческое чувство и бесхитростный здравый смысл. Тем не менее, я не могу оставить без внимания ряд общих выводов, который грозно, самою очевидностью и правдой выдвигается из всего того, что совершилось, что мы знали прежде и узнали вновь. Несмотря на весь ужас и всю боль исследованной язвы, в данных этого исследования есть, мне кажется, и некоторые задатки горького утешения, насколько оно для нас еще возможно. Сомнения нет и быть не может – язва неорганическая, недуг наносный, пришлый, преходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный. […]

[…] Все стало у этих людей свое, особенное, не русское, даже, как будто, не человеческое, а какое-то – да будет позволено мне так выразиться – социально-революционное… У них выработалось одно – закал и энергия, но этот закал и эта энергия способны только на мрачное, для всех других людей преступное, дурное. На Россию они стали смотреть не как на отечество, а как на объект социально-революционных мероприятий, для которых все средства хороши. Но для России, которая смотрит на них не их, а своими собственными, не отведенными глазами, они не могут не представляться отверженцами, достойными беспощаднейшего осуждения. […]

[…] Крамола могла тайным ударом пресечь преходящее течение хрупкой человеческой жизни, хотя бы, по Божьей воле, то была жизнь великого Государя России, но крамола была и всегда будет бессильна поколебать вековую русскую преданность престолу и существующему государственному порядку. С корнем вы рвет русский народ адские плевелы русской земли и тесно, дружно сомкнувшись несчетными рядами благомыслящих граждан, бодро последует за своею несокрушимою, единою священной надеждой, за своим ныне вступившим на царство августейшим вождем. […]

Подсудимый Желябов (не пожелавший иметь защитника). Гг. судьи, дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде. Обвинительная речь, на мой взгляд, сущность наших целей и средств изложила совершенно неточно. Ссылаясь на те же самые документы и вещественные доказательства, на которых г. прокурор основывает обвинительную речь, я постараюсь это доказать. Программа рабочих послужила основанием для г. прокурора утверждать, что мы не признаем государственного строя, что мы безбожники, и т. д. Ссылаясь на точный текст этой программы рабочих, говорю, что мы государственники, не анархисты. Анархисты это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Я, впрочем, желаю знать вперед, могу ли я касаться принципиальной стороны дела или нет?

Первоприс. Нет. Вы имеете только предоставленное вам законом право оспаривать те фактические данные, которые прокурорскою властью выставлены против вас и которые вы признаете неточными и неверными.

Подсуд. Желябов. Итак, я буду разбирать по пунктам обвинение. Мы не анархисты, мы стоим за принцип федерального устройства государства, а как средства для достижения такого строя – мы рекомендуем очень определенные учреждения. Можно ли нас считать анархистами? Далее, мы критикуем существующий экономический строй и утверждаем…

Первоприс. Я должен вас остановить. Пользуясь правом возражать против обвинения, вы излагаете теоретические воззрения. Я заявляю вам, что особое присутствие будет иметь в виду все те сочинения, брошюры и издания, на которые стороны указывали; но выслушивание теоретических рассуждений о достоинствах того или другого государственного и экономического строя оно не считает своею обязанностью, полагая, что не в этом состоит задача суда.

Подс. Желябов. Я в своем заявлении говорил и от прокурора слышал, что наше преступление – событие 1-го марта нужно рассматривать как событие историческое, что это не факт, а история. И совершенно верно… Я совершенно согласен с прокурором и думаю, что всякий согласится, что этот факт нельзя рассматривать особняком, а что его нужно рассматривать в связи с другими фактами, в которых проявилась деятельность партии.

Первоприс. Злодеяние 1-го марта факт, действительно принадлежащий истории, но суд не может заниматься оценкой ужасного события с этой стороны; нам необходимо знать ваше личное в нем участие, поэтому о вашем к нему отношении, и только о вашем, можете вы давать объяснения.

Подс. Желябов. Обвинитель делает ответственными за событие 1-го марта не только наличных подсудимых, но и всю партию, и считает самое событие логически вытекающим из целей и средств, о каких партия заявляла в своих печатных органах…

Первоприс. Вот тут-то вы и вступаете на ошибочный путь, на что я вам указывал. Вы имеете право объяснить свое участие в злодеянии 1-го марта, а вы стремитесь к тому, чтобы войти в объяснение отношения к этому злодеянию партии. Не забудьте, что вы собственно не представляете для особого присутствия лицо, уполномоченное говорить за партию, и эта партия для особого присутствия, при обсуждении вопроса о вашей виновности представляется несуществующею. […]

Подс. Желябов. Первоначальный план защиты был совершенно не тот, которого я теперь держусь. Я полагал быть кратким и сказать только несколько слов. Но, ввиду того, что прокурор пять часов употребил на извращение того самого вопроса, который я уже считал выясненным, мне приходится считаться с этим фактом, и я полагаю, что защита в тех рамках, какие вы мне теперь определяете, не может пользоваться тою свободою, какая была предоставлена раньше прокурору.

Первоприс. Такое положение создано вам существом предъявленного к вам обвинения и характером того преступления, в котором вы обвиняетесь. Настолько, однако, насколько представляется вам возможность, не нарушая уважения к закону и существующему порядку, пользоваться свободой прений, вы можете ею воспользоваться.

Подс. Желябов. Чтобы не выйти из рамок, вами определенных, и, вместе с тем, не оставить свое дело необороненным, я должен остановиться на тех вещественных доказательствах, на которые здесь ссылался прокурор, а именно на разные брошюры, например, на брошюру Морозова[447] и литографированную рукопись, имевшуюся у меня. Прокурор ссылается на эти вещественные доказательства. На каком основании? Во 1-х, литографированная программа социалистов-федералистов найдена у меня. Но ведь все эти вещественные доказательства находятся в данный момент у прокурора. Имею ли я основание и право сказать, что они суть плоды его убеждения, поэтому у него и находятся? […] Во 2-х, некий Морозов написал брошюру. Я ее не читал; сущность ее я знаю; к ней, как партия, мы относимся отрицательно и просили эмигрантов не пускаться в суждения о задаче русской социально-революционной партии, пока они за границей, пока они безпочвенники. Нас делают ответственными за взгляды Морозова, служащие отголоском прежнего направления, когда действительно некоторые из членов партии, узко смотревшие на вещи, вроде Гольденберга, полагали, что вся наша задача состоит в расчищении пути чрез частые политические убийства. Для нас, в настоящее время, отдельные террористические факты занимают только одно из мест, в ряду других задач, намечаемых ходом русской жизни. Я тоже имею право сказать, что я русский человек, как сказал о себе прокурор. (В публике движение, ропот негодования и шиканье. Желябов на несколько минут останавливается. Затем продолжает.) Я говорил о целях партии. Теперь я скажу о средствах. Я желал бы предпослать прежде маленький исторический очерк, следуя тому пути, которым шел прокурор. Всякое общественное явление должно быть познаваемо по его причинам, и чем сложнее и серьезнее общественное явление, тем взгляд на прошлое должен быть глубже. Чтобы понять ту форму революционной борьбы, к какой прибегает партия в настоящее время, нужно познать это настоящее в прошедшем партии, а это прошедшее имеется; немногочисленно оно годами, но очень богато опытом. Если вы, гг. судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия, то вы увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность, розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виною.

Первоприс. Подсудимый, вы выходите из тех рамок, которые указал. Говорите только о своем отношении делу.

Подс. Желябов. Я возвращаюсь. Итак, мы, переиспытав разные способы действовать на пользу народа, в начале 70-х годов избрали одно из средств, именно положение рабочего человека, с целью мирной пропаганды социалистических идей. Движение крайне безобидное по средствам своим, и чем оно окончилось? Оно разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок. Движение совершенно бескровное, отвергавшее насилие, не революционное, а мирное – было подавлено. Я принимал участие в этом самом движении, и это участие поставлено мне прокурором в вину. […]

Первоприс. Но вы были тогда оправданы.

Подс. Желябов. Тем не менее, прокурор ссылается на привлечение мое к процессу 193-х.

Первоприс. Говорите в таком случае только о фактах, прямо относящихся к делу.

Подс. Желябов. Я хочу сказать, что в 1873, 1874 и 1875 годах я еще не был революционером, как определяет прокурор, так как моя задача была работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Я насилия в то время не признавал, политики касался я весьма мало, товарищи – еще меньше. В 1874 году в государственных воззрениях мы в то время были действительно анархистами. Я хочу подтвердить слова прокурора. В речи его есть много верного. Но верность такова: в отдельности, взятое частичками – правда, но правда, взятая из разных периодов времени, и затем составлена из нее комбинация совершенно произвольная, от которой остается один только кровавый туман…

Первоприс. Это по отношению к вам.

Подс. Желябов. По отношению ко мне… Я говорю, что все мои желания были действовать мирным путем в народе, тем не менее, я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Я перехожу ко второму периоду социалистического движения. Этот период начинается… Но, по всей вероятности, я должен буду отказаться от мысли принципиальной защиты и, вероятно, закончу речь просьбою к первоприсутствующему такого содержания: чтобы речь прокурора была отпечатана с точностью. Таким образом, она будет отдана на суд общественный и суд Европы. Теперь я сделаю еще попытку. Непродолжительный период нахождения нашего в народе показал всю книжность, все доктринерство наших стремлений, а с другой стороны – убедил, что в народном сознании есть много такого, за что следует держаться. […]

Мы решились действовать во имя сознанных народом интересов уже не во имя чистой доктрины, а на почве интересов, присущих народной жизни, им сознаваемых… Это отличительная черта народничества. Из мечтателей-метафизиков оно перешло в позитивизм и держалось почвы – это основная черта народничества. Дальше. Таким образом изменился характер нашей деятельности, а вместе с тем и средства борьбы, – пришлось от слова перейти к делу. Вместо пропаганды социалистических идей выступает на первый план агитационное возбуждение народа во имя интересов, присущих его сознанию. Вместо мирного слова мы сочли нужным перейти к фактической борьбе. Эта борьба всегда соответствует количеству накопленных сил. Прежде всего ее решились пробовать на мелких фактах. Так дело шло до 1878 г. В 1878 г. впервые, насколько мне известно, явилась мысль о борьбе более радикальной, явились помыслы рассечь Гордиев узел. […]

Первоприс. Вы опять говорите о партии…

Подс. Желябов. Я принимал участие в ней…

Первоприс. Говорите только о себе. […]

Подс. Желябов. Если только я обвиняюсь в событии 1-го марта и затем в покушении под Александровском, то в таком случае моя защита сводится к заявлению: да, так как фактически это подтверждено. Голое признание факта не есть защита.

Первоприс. Отношение вашей воли к этому факту…

Подс. Желябов. Я полагаю, что уяснение того пути, каким развивалось мое сознание, идея, вложенная в это предприятие…

Первоприс. Объяснение ваших убеждений, вашего личного отношения к этим фактам я допускаю. Но объяснения убеждений и взглядов партии не допущу.

Подс. Желябов. Я этой рамки не понимаю.

Первоприс. Я прошу вас говорить о себе, о своем личном отношении к факту, как физическом, так и нравственном, об участии вашей воли, о ваших действиях.

Подс. Желябов. На эти вопросы кратко я отвечал в начале судебного заседания. Если теперь будет мне предоставлено говорить только так же кратко, зачем тогда повторяться и обременять внимание суда…

Первоприс. Если вы более ничего прибавить не имеете…

Подс. Желябов. Я думаю, что я вам сообщил скелет. Теперь желал бы я изложить душу…

Первоприс. Вашу душу, но не душу партии.

Подс. Желябов. Да, мою. Я участвовал на Липецком съезде. Решения этого съезда определили ряд событий, в которых я принимал участие и за участие в которых я состою в настоящее время на скамье подсудимых. Поскольку я принимал участие в этих решениях, я имею право касаться их. Я говорю, что намечена была задача не такая узкая, как говорит прокурор: повторение покушений, и, в случае неудачи, совершение удачного покушения во что бы то ни стало. Задачи, на Липецком съезде поставленные, были вовсе не так узки. Основное положение было такое, что социально-революционная партия – и я в том числе, это мое убеждение – должна уделить часть своих сил на политическую борьбу. Намечен был и практический путь: это путь насильственного переворота путем заговора, и для этого организация революционных сил в самом широком смысле. До тех пор я лично не видел надобности в крепкой организации. В числе прочих социалистов я считал возможным действовать, опираясь по преимуществу на личную инициативу, на личную предприимчивость, на личное уменье. Оно и понятно. Задача была такова: уяснить сознание возможно большего числа лиц, среди которых живешь: организованность была нужна только для получения таких средств, как книжки и доставка их из-за границы, печатание их в России было также организовано. Все дальнейшее не требовало особой организованности. Но раз была поставлена задача насильственного переворота, задача, требующая громадных организованных сил, мы, и я между прочим, озаботились созиданием этой организации в гораздо большей степени, чем покушения. После Липецкого съезда, при таком взгляде на надобность организации, я присоединился к организации, в центре которой стал Исполнительный Комитет и содействовал расширению этой организации: в его духе я старался вызвать к жизни организацию единую централизованную, состоящую из кружков автономных, но действующих по одному общему плану, в интересах одной общей цели. Я буду резюмировать сказанное. Моя личная задача, цель моей жизни было служить общему благу. Долгое время я работал для этой цели путем мирным и только затем был вынужден перейти к насилию. По своим убеждениям я оставил бы эту форму борьбы насильственной, если бы только явилась возможность борьбы мирной, т. е. мирной пропаганды своих идей, мирной организации своих сторонников. В своем последнем слове, во избежание всяких недоразумений, я сказал бы еще следующее: мирный путь возможен; от террористической деятельности я, например, отказался бы, если бы изменились внешние условия…

Первоприс. Более ничего не имеете сказать в свою защиту?

Подс. Желябов. В защиту свою ничего не имею. Но я должен сделать маленькую поправку к тем замечаниям, которые я делал во время судебного следствия. Я позволил себе увлечься чувством справедливости, обратил внимание гг. судей на участие Тимофея Михайлова во всех этих делах, именно, что он не имел никакого отношения ни к метательным снарядам, ни к подкопу на Малой Садовой. Я теперь почти убежден, что, предупреждая гг. судей от возможности поступить ошибочно по отношению к Михайлову, я повредил Тимофею Михайлову, и если бы мне вторично пришлось участвовать на судебном следствии, то я воздержался бы от такого заявления, видя, что прокурор и мы, подсудимые, взаимно своих нравственных побуждений не понимаем.

О речи А. Желябова на суде (2 /14/ апреля 1881 г.)

Речь Желябова была самая замечательная из всех. С видом уверенным, переходившим в вызывающий, когда его прерывал суд или неодобрительный ропот аудитории, Желябов пытался изложить положение вещей и социальные условия, которые сделали его и его товарищей тем, что они есть. Когда инциденты следовали непрерывно один за другим, и он сверкал глазами на суд, как дикий зверь, загнанный на охоте, перед вами стоял чеканный тип гордого и непреклонного демагога. Он опровергал обвинение прокурора, что партия, к которой он, Желябов, принадлежал, была анархистской; это, как он сказал, старая история. Напротив, они признали, что правительство должно существовать, только правительство для народа, а не народ для правительства. Он отсылал к различным программам, опубликованным «Народной волей», и утверждал, что его товарищи не были ни централистами, ни монархистами. Быть может, их можно назвать в известном смысле федералистами. Русское правительство все делало для себя и ничего для народа. Он сослался на разные европейские государства, которые не были централизованы, и затем коснулся вопроса о русской земле, которая, сказал он, должна принадлежать ее земледельцам и возделываться ими. Что касается религии, это дело индивидуального сознания, и партия об этом ничего не говорит. В действительности политическая свобода и эти идеи составляли цели партии. Он вызвал большое возмущение в суде очень непочтительным упоминанием об убийстве царя, как о простом факте. […]

Когда он обратился к бюрократическому характеру русских образованных классов и их оторванности от народа и к влиянию европейских идей на русскую национальную мысль, речь обвиняемого была прервана председателем. […] Он затем сказал: «Мы были вначале мирными пропагандистами, но угнетением и преследованиями мы в конце концов принуждены были признать правительство своим главным врагом, и наши взгляды изменились. Правительство сделало нас революционерами. […] Мы лишь революционизированные социалисты». Объясняя свое участие в Липецком съезде революционеров, он назвал представление о них прокурора, как просто о честолюбивых демагогах, чистой фантазией; как будто люди, вроде него, могут жертвовать своей жизнью из-за одного честолюбия. Он описывал, как революционеры стремились овладеть обширными провинциальными городами империи в целях восстания, – случай, который партия предвидела, раз мирная программа стала дальше невозможна.

Из воспоминаний о лекции В.С. Соловьева[449]

Процесс первомартовцев подходил к концу. […] 28 марта суд удалился в совещательную комнату.

Этот момент совпал с лекцией Соловьева. Лекция привлекла массу публики, среди которой было много учащихся. В обществе бродили смутные слухи, что на этой лекции может что-то произойти.

Лекция была на философские темы, – точно не помню, на какие. Соловьев был встречен аплодисментами. Первая половина лекции была строго научная и не касалась современных тем. Лектор был даже несколько вял. Но во второй половине Соловьев осветил религиозные миросозерцания русского народа, в основе которых лежит бесконечное милосердие. Он сослался на лекцию И. С. Аксакова, принял его толкование об идеале царя. Местами лектор доходил до высокого пафоса, особенно там, где он доказывал, что истинная народная религия не терпит никакого насилия. Эти принципы должна проводить в жизнь и власть, как представитель православного народа. Соловьев, насколько я помню, говоря о власти, упомянул о царе; между царем и народом должна быть полная гармония религиозных принципов, исключающих всякое насилие; иначе царь не может быть представителем народа, не может быть водителем христианского народа. Насилием нельзя насадить правду на земле. Аудитория застыла.

– В настоящее время над шестью цареубийцами висит смертный приговор. Общество и народ верят, что этот приговор не будет приведен в исполнение. Это так и должно быть. Царь, как представитель народа, исповедующего религию милосердия, может и должен их помиловать…

Соловьев сошел о кафедры. В зале наступила тишина. Все как бы окаменели. Не было даже аплодисментов. Все чего-то ждали…

На кафедру вошел не то чиновник, не то офицер и обратился к Соловьеву приблизительно со следующими словами:

– Профессор, как нужно понимать ваши слова о помиловании преступников? Это только принципиальный вывод из вашего понимания идеи царя и толкования народного миросозерцания, или это есть реальные требования? Как вы вообще относитесь к смертной казни?

Соловьев вернулся на кафедру.

– Я сказал то, что сказал. Как представитель православного народа, не приемлющего казни, потому что народ исповедует религию милосердия и всепрощения и верит в животворящего Христа, завещавшего нам прощать врагов, царь должен помиловать убивших его отца. В христианском государстве не должно быть смертной казни.

В зале произошло что-то неописуемое. Тут уже были не аплодисменты, а всех охватил порыв восторга. К лектору тянулись сотни рук, […] у многих на глазах были слезы, а некоторые плакали. Соловьев с трудом вышел из залы, пытались вынести его на руках.

Явилась уверенность, что требование-пожелание Соловьева будет удовлетворено. Но более спокойные и неувлекающиеся среди публики здесь же в зале говорили, что царь не помилует первомартовцев; Соловьева же вышлют. Соловьева не выслали, но он вынужден был уйти из Университета.

Из письма Александру III о помиловании первомартовцев

Государь! По каким-то роковым, страшным недоразумениям в души революционеров запала страшная ненависть против отца вашего – ненависть, приведшая их к страшному убийству. Ненависть эта может быть похоронена с ним. Революционеры могли, хотя несправедливо, осуждать его за погибель десятков своих. Но вы чисты перед всей Россией и перед ними. На руках ваших нет крови. Вы невинная жертва своего положения. Вы чисты и невинны перед собой и перед Богом. Но вы стоите на распутьи.

Несколько дней – и если восторжествуют те, которые говорят и думают, что христианские истины только для разговоров, а в государственной жизни должна проливаться кровь и царствовать смерть, вы навеки выйдете из того блаженного состояния чистоты и жизни с Богом и вступите на путь тьмы государственных необходимостей, оправдывающих все и даже нарушение закона Бога для человека. […]

Но положим, мы забудем то, что закон Бога выше других законов и всегда приложим, мы забудем это. Хорошо: закон Бога неприложим и если исполнить его, то выйдет зло еще худшее. Если простить преступников, выпустить всех из заключений и ссылок, то произойдет худшее зло. Да почему же это так? Кто сказал это? Чем вы докажете это? Своей трусостью? Другого у вас нет доказательства. И, кроме того, вы не имеете права отрицать ничьего средства, так как всем известно, что ваши не годятся.

Они скажут: выпустить всех, и будет резня, потому что немного выпустить, то бывают малые беспорядки, много выпустить – бывают большие беспорядки. Они рассуждают так, говоря о революционерах как о каких-то бандитах, шайке, которая собралась, и когда ее переловить, то она кончится. Но дело совсем не так, не число важно, не то, чтобы уничтожить или выслать их побольше, а то, чтобы уничтожить их закваску, дать другую закваску. Что такое революционеры? Это люди, которые ненавидят существующий порядок вещей, находят его дурным и имеют в виду основы для будущего порядка вещей, который будет лучше.

Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода. Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который бы был выше их идеала, включал бы в себе их идеал. Французы, англичане, немцы борются с ними и так же безуспешно.

Есть только один идеал, который можно противопоставить им, тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним, тот, который включает их идеал, идеал любви, прощенья и воздаянья добра за зло. Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию; как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем-человеком, исполняющим закон Христа.

Приговор суда (29 марта 1881 г.)

В 6 часов 20 минут утра, 29-го марта особое присутствие правительствующего сената вышло в залу заседания и г. первоприсутствующий провозгласил следующую резолюцию:

«По указу его императорского величества, правительствующий сенат, в особом присутствии для суждения дел о государственных преступлениях, выслушав дело и прения сторон, постановил: подсудимых: крестьянина Таврической губернии, Феодосийского уезда, Петровской волости, деревни Николаевки Андрея Иванова Желябова 30-ти лет; дворянку Софью Львову Перовскую, 27-ми лет; сына священника Николая Иванова Кибальчича, 27-ми лет; тихвинского мещанина Николая Иванова Рысакова, 19-ти лет; мозырскую, Минской губернии, мещанку Гесю Мирову Гельфман, 26-ти лет, и крестьянина Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, деревни Гаврилково, Тимофея Михайлова, 21-года […] лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение. Приговор сей относительно дворянки Софьи Перовской, по вступлении его в законную силу, прежде обращения к исполнению на основании 945-й ст. уст. угол. судопр. (на предмет лишения ее, Перовской, дворянского достоинства) представить чрез министра юстиции на усмотрение его императорского величества».

Из письма Александру III

Ваше императорское величество. […]

Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему Величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. […]

Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет – этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского в такую минуту простили убийц отца вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется. […] Тот из этих злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради Бога, Ваше Величество, – да не проникнет в сердце Вам голос лести и мечтательности.

Заявление (30 марта 1881 г.)

Г. Исполняющему обязанности Прокурора при Особом Присутствии Правительствующего Сената. Приговоренной к смертной казни Геси Мироновны Гельфман

ЗАЯВЛЕНИЕ

Ввиду приговора Особого Присутствия Сената, о мне состоявшегося, считаю нравственным долгом заявить, что я беременна на четвертом месяце. – Подать это заявление доверяю присяжному поверенному Августу Антоновичу Герке[450].

Прошение о помиловании (30 марта 1881 г.)

Ваше императорское величество всемилостивейший государь!

Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить ваше величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавшим всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.

Умоляя о пощаде, ссылаюсь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном с смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на Страшный суд Божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.

С чувством глубочайшего благоговения имею счастие именоваться до последних минут моей жизни вашего императорского величества верноподданным Николай Рысаков.

Из официального отчета о казни первомартовцев

[…] В 7 часов 50 минут ворота, выходящие из дома предварительного заключения на Шпалерную улицу, отворились, и, спустя несколько минут, из них выехала первая позорная колесница, запряженная парою лошадей. На ней с привязанными к сидению руками помещались два преступника: Желябов и Рысаков. Они были в черных, солдатского сукна арестантских шинелях и таких же шапках, без козырьков. На груди у каждого висела черная доска, с белою надписью: «цареубийца». Юный Рысаков, ученик Желябова, казался очень взволнованным и чрезвычайно бледным. Очутившись на Шпалерной улице, он окинул взором части сосредоточенных войск и массу народа и поник головою. Не бодрее казался и учитель его, Желябов. Кто был на суде и видел его там бравирующим, тот, конечно, с трудом узнал бы этого вожака цареубийц – так он изменился. Впрочем, этому отчасти способствовала перемена костюма, но только отчасти. Желябов, как тут, так и во всю дорогу не смотрел на своего соседа, Рысакова, и, видимо, избегал его взглядов.

Вслед за первою, выехала из ворот вторая позорная колесница, с тремя преступниками: Кибальчичем, Перовской и Михайловым. Они также были одеты в черном арестантском одеянии. Софья Перовская помещалась в средине, между Кибальчичем и Михайловым. Все они были бледны, но особенно Михайлов. Кибальчич и Перовская казались бодрее других. На лице Перовской можно было заметить легкий румянец, вспыхнувший мгновенно при выезде на Шпалерную улицу. Перовская имела на голове черную повязку, вроде капора. На груди у всех также висели доски с надписью: «цареубийца». Как ни был бледен Михайлов, как ни казался он потерявшим присутствие духа, но при выезде на улицу он несколько раз что-то крикнул. Что именно – разобрать было довольно трудно, так как в это самое время забили барабаны. Михайлов делал подобные возгласы и по пути следования, зачастую кланяясь на ту и другую сторону собравшейся по всему пути сплошной массе народа.

Следом за преступниками ехали три кареты с пятью православными священниками, облаченными в траурные ризы, с крестами в руках. На козлах этих карет помещались церковнослужители. Эти пять православных священников, для напутствования осужденных, прибыли в дом предварительного заключения еще накануне вечером в начале восьмого часа.

Рысаков охотно принял священника, долго беседовал с ним, исповедался и приобщился св. таин. 2 апреля Рысакова видели плачущим: прежде, он зачастую в заключении читал св. евангелие. Михайлов также принял священника, довольно продолжительно говорил с ним, исповедовался, но не причащался св. таин. Кибальчич два раза диспутировал со священником, от исповеди и причастия отказался: в конце концов, он попросил священника оставить его. Желябов и Софья Перовская категорически отказались принять духовника.

Ночь со 2-го на 3-е апреля, для них последнюю, преступники провели разно. Перовская легла в постель в исходе одиннадцатого часа вечера, Кибальчич несколько позже – он был занят письмом к своему брату, который в настоящее время, говорят, находится в Петербурге. Михайлов тоже написал письмо к своим родителям, в Смоленскую губернию. Письмо это написано совершенно безграмотно и ничем не отличается от писем русских простолюдинов к своим родным. Перовская еще несколько дней назад отправила письмо к своей матери. Желябов написал письмо к своим родным, потом разделся и лег спать в исходе одиннадцатого часа ночи. По некоторым признакам Рысаков провел ночь тревожно. Спокойнее всех казались Перовская и Кибальчич. […]

Высокие колесницы, тяжело громыхая по мостовым, производили тяжелое впечатление своим видом. Преступники сидели сажени две над мостовою, тяжело покачиваясь на каждом ухабе. Позорные колесницы были окружены войсками. Улицы, по которым везли преступников, были полны народом.

Этому отчасти способствовали как поздний час казни, так и теплая весенняя погода. Начиная с восьми часов утра, солнце ярко обливало своими лучами громадный Семеновский плац, покрытый еще снегом с большими тающими местами и лужами. Несметное число зрителей обоего пола и всех сословий наполняло обширное место казни, толпясь тесною, непроницаемою стеною за шпалерами войска. На плацу господствовала замечательная тишина. Плац был местами окружен цепью казаков и кавалерии. Ближе к эшафоту были расположены в квадрате сперва конные жандармы и казаки, а ближе к эшафоту, на расстоянии двух-трех сажен от виселицы, пехота лейб-гвардии Измайловского полка. […]

Небольшая платформа для лиц судебного и полицейского ведомств была расположена на 1–1 1/2 сажени от эшафота. На этой платформе находились во время совершения казни представители высшего военного и судебного мира, а также представители русских и иностранных газет, военный агент итальянского посольства и некоторые младшие члены посольских миссий. За платформою по левую сторону эшафота расположился кружок военных разных оружий. […]

Колесницы с осужденными прибыли на плацу в 8 часов 50 минут. При появлении на плац преступников, под сильным конвоем казаков и жандармов, густая толпа народу заметно заколыхалась. Послышался глухой и продолжительный гул, который прекратился лишь тогда, когда две позорные колесницы подъехали к самому эшафоту и остановились, одна за другой, между подмостками, где была сооружена виселица и платформа, на которой находились власти. Несколько ранее прибытия преступников подъехали к эшафоту кареты с пятью священниками.

По прибытии колесниц, власти и члены прокуратуры заняли свои места на платформе. Когда колесницы остановились, палач Фролов влез на первую колесницу, где сидели вместе рядом связанные Желябов и Рысаков. Отвязав сперва Желябова, потом Рысакова, помощники палача ввели их под руки по ступенькам на эшафот, где поставили рядом. Тем же порядком были сняты со второй колесницы Кибальчич, Перовская и Михайлов и введены на эшафот. К трем позорным столбам были поставлены: Желябов, Перовская и Михайлов; Рысаков и Кибальчич остались стоять крайними близ перил эшафота, рядом с другими цареубийцами. Осужденные преступники казались довольно спокойными, особенно Перовская, Кибальчич и Желябов, менее Рысаков и Михайлов: они были смертельно бледны. Особенно выделялась апатичная и безжизненная, точно окаменелая физиономия Михайлова. Невозмутимое спокойствие и душевная покорность отражались на лице Кибальчича. Желябов казался нервным, шевелил руками и часто поворачивал голову в сторону Перовской, стоя рядом с нею, и раза два к Рысакову, находясь между первой и вторым. На спокойном, желтовато-бледном лице Перовской блуждал легкий румянец; когда она подъехала к эшафоту, глаза ее блуждали, лихорадочно скользя по толпе и тогда, когда она, не шевеля ни одним мускулом лица, пристально глядела на платформу, стоя у позорного столба. Когда Рысакова подвели ближе к эшафоту, он обернулся лицом к виселице и сделал неприятную гримасу, которая искривила на мгновенье его широкий рот. Светло-рыжеватые, длинные волосы преступника развевались по его широкому полному лицу, выбиваясь из-под плоской черной арестантской шапки. Все преступники были одеты в длинные арестантские черные халаты.

Во время восхождения на эшафот преступников, толпа безмолвствовала, ожидая с напряжением совершения казни. […]

Палач и его два помощника остались на эшафоте, стоя у перил, пока обер-секретарь Попов читал приговор. Чтение краткого приговора продолжалось несколько минут. Все присутствующие обнажили головы. По прочтении приговора, забили мелкою дробью барабаны. […] Легкая улыбка отразилась на лице Желябова, когда, по окончании чтения приговора, палач подошел к Кибальчичу, давая дорогу священникам, которые в полном облачении с крестами в руках взошли на эшафот. Осужденные почти одновременно подошли к священникам и поцеловали крест, после чего они были отведены палачами, каждый к своей веревке. Священники, осенив осужденных крестным знамением, сошли с эшафота. Когда один из священников дал Желябову поцеловать крест и осенил его крестным знамением, Желябов что-то шепнул священнику, поцеловав горячо крест, тряхнул головой и улыбнулся.

Бодрость не покидала Желябова, Перовской, а особенно Кибальчича до минуты надевания белого савана с башлыком. До этой процедуры Желябов и Михайлов, приблизившись на шаг к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей ужасного преступления роковой длинный саван висельников.

Палач Фролов, сняв поддевку и оставшись в красной рубашке, начал с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул ее крепко веревкою, завязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потому он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову.

Желябов и Перовская, стоя в саване, потряхивали неоднократно головами. Последний по очереди был Рысаков, который, увидав других облаченными вполне в саваны и готовыми к казни, заметно пошатнулся; у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык. Во время этой процедуры барабаны, не переставая, били мелкую, но громкую дробь.

В 9 часов 20 минут, палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая войти на две ступеньки. Палач отдернул скамейку, и преступник повис на воздухе. Смерть постигла Кибальчича мгновенно, по крайней мере, его тело, сделав несколько слабых кружков в воздухе, вскоре повисло, без всяких движений и конвульсий. Преступники, стоя в один ряд в белых саванах, производили тяжелое впечатление. Выше всех ростом оказался Михайлов.

После казни Кибальчича, вторым был казнен Михайлов, за ним следовала Перовская, которая, сильно упав на воздух со скамьи, вскоре повисла без движения, как трупы Михайлова и Кибальчича. Четвертым был казнен Желябов, последним – Рысаков, который, будучи сталкиваем палачом со скамьи, несколько минут старался ногами придержаться к скамье. Помощники палача, видя отчаянные движения Рысакова, быстро стали отдергивать из-под его ног скамью, а палач Фролов дал телу преступника сильный толчок вперед. Тело Рысакова, сделав несколько медленных оборотов, повисло также спокойно, рядом с трупом Желябова и другими казненными.

В 9 часов 30 минут казнь окончилась; Фролов и его помощники сошли с эшафота и стали налево, у лестницы, ведущей к эшафоту. Барабаны перестали бить. Начался шумный говор толпы. […]

В начале одиннадцатого часа войска отправились в казармы; толпа начала расходиться. Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетной публики. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию – добыть «кусок веревки», на которой были повешены преступники.

Письмо адвоката А.А. Герке директору департамента полиции В.К. Плеве (28 июня 1881 г.)

Принося благодарность за данное вами мне разрешение на свидание с осужденною Гесею Гельфман, имею честь уведомить, что свидание это состоялось сегодня, в присутствии г. корреспондента газеты «Голос» Калугина, штабс-капитана Соколова и капитана Лесника, в С. – Петербургской крепости. Я пробыл с Гесею Гельфман около часа, нашел ее несколько изменившеюся сравнительно с тем днем, когда окончился кассационный срок: она, видимо, падает силами, стала малокровна, губы совсем бескровные, дыхание порывисто-краткое, мыслит и говорит как сильно усталая или поправляющаяся от болезни. Она жалуется на то, что положенная по правилам пища (суп или щи и несколько менее 1/2 фунта говядины; утром до 1-го часа ей ничего не дают; чаю не полагается) недостаточна для поддержания ее здоровья при ее беременности; также просит об усилении медицинской помощи. Просьбу, ею заявленную, о переводе ее в какое-либо тюремное помещение, где бы она могла быть в тюремной больнице и пользоваться лазаретною порцией пищи, я отказался передать. (Кстати; она просила передать эту просьбу графу Лорису-Меликову; я не счел себя, согласно данным мне указаниям, вправе сказать ей о переменах в личном составе министерства)[453]. Указание на недостаточность пищи и просьбу о дозволении кому-либо из акушеров оказывать ей пособие я обещал передать по принадлежности. […] Геся Гельфман на специальный вопрос г-на Калугина и на общие мои вопросы заявила, что с нею обращаются хорошо, что притеснений никаких нет, но что одиночное заключение, при беременности ее, действует на нее ужасно сильно и так на нее влияет, что она была сильно больна, чувствует себя и теперь нездоровою и в настоящее время боится, что останется без акушерской помощи в случае выкидыша или родов. Я в особенности старался уговорить Гельфман подать прошение на высочайшее его императорского величества имя о смягчении участи ее. Как я уже говорил вам, я считаю себя обязанным как бывший на суде защитник ее по назначению оказать содействие к подаче ею такой просьбы, ибо не могу не видеть разницы между виновностью ее (по закону, несомненно, влекущею смертную казнь) и виновностью других цареубийц, уже повешенных; совершение ею преступления во время беременности и тогда, когда близкое ей лицо (как это я узнал уже после приговора) было уже привлечено к суду, – конечно, тоже должно бы повлиять на смягчение наказания, если бы по монаршему милосердию дозволено было уменьшить строгость закона. Наконец, немедленная после объявления приговора смертная казнь, и смертная казнь, ожидаемая беременною женщиной в одиночном заключении в продолжение нескольких месяцев, – наказания далеко не совсем равные. Вот по этим соображениям (конечно, не высказанным в присутствии Гельфман) я уговаривал ее подписать прошение о помиловании. Она сначала отказывалась, объясняя, что не может дать подписки о внезапной перемене убеждений и что согласилась бы подписать лишь прошение об улучшении пищи и об усилении медицинской помощи. После переговоров о редакции прошения – причем я ей объяснил, что более важно действительное ее раскаяние, нежели заявляемое на бумаге, – она согласилась подписать прошение в известной редакции. Я тогда же написал прошение в указанной ею редакции, и она его подписала. […]

Прокламация в связи с казнью первомартовцев (4 апреля 1881 г.)

3 апреля между 9 и 10 часами утра на Семеновском плацу в Петербурге приняли мученический венец социалисты: крестьянин Андрей Желябов, дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, крестьянин Тимофей Михайлов и мещанин Николай Рысаков.

Суд над мучениками творили царские сенаторы, приговор диктовал император Александр III, он же и утвердил его.

Итак, новое царствование обозначилось. Первым актом самодержавной воли Александра III было приказание повесить женщин. Не выждав еще коронации, он оросил престол кровью борцов за народные права.

Пусть так!

С своей стороны над свежей могилой наших дорогих товарищей мы подтверждаем всенародно, что будем продолжать дело народного освобождения. На этом пути не остановят нас виселицы, как не останавливали они в прошлое царствование целый ряд бойцов, начиная с Соловьева, продолжая Ковальским, Виттенбергом, Логовенко, Лизогубом, Чубаровым, Давиденко, Осинским, Антоновым[454], Брандтнером, Горским, Бильчанским, Федоровым[455], Дубровиным, Дробязгиным, Малинкой, Майданским, Розовским, Лозинским и кончая Млодецким, Квятковским и Пресняковым.

Тотчас после 1 марта Исполнительный комитет обнародовал послание к императору Александру III, в котором доказывал, что единственным средством к возврату России на путь правильного и мирного развития является обращение верховной власти к народу.

Судя по событию 3 апреля, верховная власть выбрала иной путь – путь обращения к Фролову[456], знаменитому сподвижнику в бозе почившего Александра II.

Пусть так!

Откладывая оценку общей политики Александра III на ближайшее будущее, Исполнительный комитет заявляет теперь же, что реакционная политика по традициям Александра II неизбежно приведет к последствиям еще более пагубным для правительства, чем 1 марта, предшествуемое заговорами[457] Николаевским, Одесским, Александровским, Московским и двумя Петербургскими.

Исполнительный комитет обращается с призывом ко всем, кто не чувствует в себе инстинктов раба, кто сознает свой долг перед страждущей родиной, сомкнуть свои силы для предстоящей борьбы за свободу и благосостояние русской земли.

№ 1. 22 июля 1881 г. Из передовой статьи

Смута царит в нашем отечестве. Мы переживаем грозный поучительный момент русской истории. Лишь только наступила очередь подвести итоги русскому либерализму и политике Лорис-Меликова, показать закулисную сторону игры, напоминающей поцелуй Иуды, – как 1-е марта путает все ходы правительства и ставит пред нами новые требования. Много перемен принес с собою этот великий день со всеми своими последствиями. Наши коренные задачи, ничем не заслоняемые, ставятся в силу этого прямее и шире; намечаются более глубокие и настоятельные цели. Наблюдение над жизнью общества и народа за последние месяцы дало нам громадный опыт и в высшей степени полезные указания, укрепило нашу уверенность в правильной постановке революционного дела, в целесообразности избранного нами пути. […]

В начале нового царствования всякий совестливый человек, подавляемый массой нелепых до невероятности мероприятий и предначертаний, вращаясь среди так наз. общества и живя газетными толками и новостями, невольно падал духом, задыхался в подлой атмосфере беззастенчивой лжи, полного забвения идеалов, попрания самого элементарного чувства порядочности. Дикая брань, фарисейское лицемерие, заведомая сознательная клевета восстали на защиту престола. Газетные писаки конкурировали в нелепостях: один предлагает проект ношения верноподданными крестов, которые расплавлялись бы на груди крамольников; другой рекомендует городских жителей поголовно обратить в шпионов друг за другом, за круговой порукой в благонамеренности, ссылаясь на народность такого порядка вещей; третий апеллирует к рыцарям Сенной площади и Охотного ряда. Славянофил Самарин[459] открывает причину народной нищеты и государственной безурядицы в избытке земли у мужика. Славянофил Аксаков[460] византийское и татарское историческое наследие выдает за основу русского духа, а своею практическою деятельностью, в качестве директора банка и народного паразита, указывает, что биржевые операции с своими неизбежными спутниками – единственное благо, которое нам стоит заимствовать у Запада. Кажется, никогда еще рабьи инстинкты и холопское нахальство не выползали на свет божий в такой омерзительной наготе, с таким свирепым бахвальством невежества. За человека страшно. Зрелище повального безумия гнетет душу, приходится завидовать даже логике сумасшедшего дома. […]

Гениальному сатирику остается положить перо: воочию совершающееся превосходит смелый полет фантазии, только стенографируй действительность, наверное, оставит за собою попытки искусства. Взглянем на меры полицейские, внутреннюю и внешнюю политику правительства.

Состав столичного муниципалитета, накануне требовавшего конституции и отмены админ. ссылки, в марте формируется в дворницкую и сыскную команду; измышляется Барановская конституция[461], председатель совета Баранов (сюда попали ректор университета Бекетов[462] и журнальный антрепренер Краевский[463]) придумывает нелепые меры, делающие невозможным существование мирных обывателей; только что объявленные распоряжения отменяются; действия скандального совета становятся негласными, т. е. совет – фактически по крайней мере закрывается, доказавши полную неприменимость и абсурдность несомненно самобытной конституции сыска на русский, барановский лад. […] Безмолвие выставляется для обывателей официальным лозунгом. Попечение об охране неприкосновенности царской особы поглощает собою все. Воронцов-Дашков[464] в непрестанных хлопотах теряет голову и ломает себе ногу. Сочиняются молитвы и эктении об истреблении крамолы супостатов; взамен ожидаемой конституции выходит манифест о вящем утверждении самодержавия; своре опричников и сатрапов поручается водворение веры и нравственности, искоренение неправды и хищения, – призыв, равносильный для полиции самоубийству. […] Где же инициатор этих мер? Кто стоит за спиною венценосного Митрофана? Это – безотлучный спутник государя – вел. князь Владимир*. Некогда сподвижник почему-то гонимого Ник. Конст.[465], известный содержатель татарского трактира, превративший потом свой дворец в непотребный дом, – теперь, нимало не смущаясь, берет на себя роль графа д'Артуа[466], вдохновляет брата на бесцельные зверства и – рассудку вопреки – себя объявляет блюстителем нравственности, семьи и др. основ.

Спокойно ли живется царю на руках у стольких нянек?

Нет, ни канавы, ни войска, ни молитвы, ни полиция не успокаивают государя, не по себе ему чувствуется в Петербурге, и вот он в марте же – наперекор стихиям – спешит на дачу в Гатчину, под сень славных воспоминаний. Здесь дышится легче. Здесь так у места набрать себе сподручных молодцов, полюбоваться отбросками прошлого царствования, вроде Палена[467], Тимашева[468] и пр.; здесь безмолвие нарушается лишь приемом депутаций лакеев и кучеров, приказчиков и лабазников. Вдруг умилительную гармонию обрывает божия гроза, так некстати разразившаяся и почти над самым дворцом. Приходится перекочевывать в Петергоф, решившись на смелое предприятие – поохотиться, разгуляться после гатчинского затвора. Но божеское попущение и тут следует по пятам государя: начинаются лесные пожары. Ах, зачем это небо не является на свисток полиции, на зов Синода, пребывает в совершенном бездействии власти и даже явно обнаруживает наклонность терроризировать и без того нехраброго царя?!

Полицейскою ролью, однако, не исчерпывается еще сфера применения молитв. Им придается значение положительных мер в области внутренней политики: изголодавшемуся, обнищалому народу, ждущему передела земли, преподносится к Пасхе бесценный подарок в виде синодского указа, составленного из хитросплетенных разглагольствований от писания на тему о крамоле. Народ отвечает смутным брожением, вылившимся в еврейский погром. Начинается правительственная расправа. Сверх обычных усмирений войсками и строгих судебных кар, царь не задумывается санкционировать публичное сечение мужиков на городских улицах и площадях – единственная осязательная царская милость. Одновременно с этим во дворце происходит прием еврейской депутации, которой государь заявляет, что движение против евреев – дело социалистов. […]

Не идет вразрез с общим тоном и дипломатия. Первым шагом в этой области был вопрос об уничтожении права убежища, встретивший только со стороны Германии деятельную поддержку. Затем несчастная Болгария, уже испытавшая прелести некоторых русских порядков, обрекается в жертву дипломатическому тупоумию нового царя. Едва вступивши на престол, Александр III благословляет немцев Баттенберга[469] и Эрнрота[470] душить свободу болгар, чтобы насильственно, с помощью абсолютизма, водворить немецкую культуру и эксплуатацию народа по европейскому образцу, во славу Бисмарка и к удовольствию Австрии. Перед такой нелепой политикой, сулящей бесчисленные бедствия впереди, позор Берлинского трактата является доблестным подвигом[471].

Вот картина безнадежного царствования. Вот действия правительства, находящегося в состоянии невменяемости. Вот растерявшийся тиран, запятнавший себя с первых же дней неизгладимыми преступлениями, убийствами, пособничеством в варварских насилиях над беззащитной страной, – царь, опутанный со всех сторон курьезными противоречиями, очутившийся, быть может, неожиданно для себя самого, в союзе – за границей с немцами, у себя дома – с грязным кулачеством, стаей холопов и с тою частью еврейского населения, которая клеймится именем жидовства. Роковой приговор истории дамокловым мечом тяготеет над правительством Александра III, готовит его царствованию позорный финал. Недалекое будущее укажет способ ликвидации, т. е., или нас заставит считаться с «славным» царем, или же передаст исполнение бесповоротного приговора над деспотизмом в руки другой инстанции. […]

Из письма Александру III (23 апреля 1881 г.)

[…] Смею думать, ваше императорское величество, что для успокоения умов в настоящую минуту необходимо было бы от имени вашего обратиться к народу с заявлением твердым, не допускающим никакого двоемыслия. Это ободрило бы всех прямых и благонамеренных людей. Первый манифест был слишком краток и неопределителен. Часто указывают теперь на прекрасные манифесты императора Николая 19 декабря 1825 и 13 июля 1826 года.

Вместе с тем продолжаю думать, что вашему величеству необходимо появиться в Петербурге. Безвыездное пребывание ваше в Гатчине возбуждает в народе множество слухов, самых невероятных, но тем не менее принимаемых на веру. Иные из народа уже спрашивают, правда ли, что государя нет, и что это скрывают от народа. Распространение и усиление таких слухов может быть очень опасно в России. […]

Дела так много в России, – созидательного, великого дела для всех и каждого; и когда мы дождемся, что каждый может спокойно посвятить себя своему делу и сидеть у него! Я не обманывался, когда говорил, что ныне никто не может спокойно делать свое дело. От государственного человека до сельского дьячка и до последнего гимназиста все заняты толками о политических делах и государственных переменах, сплетнями и слухами, раздражающими и смущающими душу. Главная причина – я убежден в том – газеты и журналы наши, и не могу надивиться слепоте и равнодушию тех государственных людей, которые не хотят признать этого и не решаются на меры к ограничению печати. Я был всегда того мнения, что с этого следует начать, но никто не хочет согласиться со мною.

Боже мой! Дождаться бы тихой поры и сказать: ныне отпущаеши раба твоего, владыко!

29 апреля 1881 г.

Повинуясь воле Провидения и Закону наследия Государственного, Мы приняли бремя сие в страшный час всенародной скорби и ужаса, пред Лицом Всевышнего Бога, веруя, что предопределив Нам дело Власти в столь тяжкое и многотрудное время, Он не оставит Нас Своею Всесильною помощью. Веруем также, что горячие молитвы благочестивого народа, во всем свете известного любовию и преданностью своим Государям, привлекут благословение Божие на Нас и на предлежащий Нам труд Правления. […]

Но посреди великой Нашей скорби Глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело Правления в уповании на Божественный Промысл, с верою в силу и истину Самодержавной Власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений. […]

Посвящая Себя великому Нашему служению, Мы призываем всех верных подданных Наших служить Нам и Государству верой и правдой, к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю Русскую, – к утверждению веры и нравственности, – к доброму воспитанию детей, – к истреблению неправды и хищения, – к водворению порядка и правды в действии учреждений, дарованных России Благодетелем ее, Возлюбленным Нашим Родителем.

Из передовой статьи «Московских ведомостей». № 125. 6 мая 1881 г.

[…] Да поможет нам Бог освободиться от призрака партий консервативной и либеральной. Будем прежде всего русскими людьми, верными духу и истории нашего отечества, и откажемся от воздухоплавательных опытов в правительственном деле. Будем на свои дела смотреть своими глазами и, чтобы не заблудиться, будем всегда иметь в виду неразрывное единство государственной пользы и народного блага. На твердой родной нам почве найдет себе место всякий законный интерес, всякое честное стремление. На этой почве не опасны ни борьба мнений, ни столкновение интересов. Мы будем либеральны в нашем консерватизме и консервативны в нашем либерализме. Туман рассеется и все оживет вокруг нас; у нас явятся свои понятия для оценки своих дел, мы не будем бессмысленно чураться и стыдиться того, в чем наша сила и наша честь. Став русскими людьми, мы будем умными людьми, а это нам всего нужнее.

И да поможет нам Бог перейти от слов к делу!

Из воспоминаний об Исполнительном Комитете «Народной Воли» после 1 марта 1881 г.

Нечего было скрывать от себя – Комитет 1879 года был разбит. Странно, но никто из нас не говорил об этом; мы сходились, обсуждали различные вопросы и расходились, как будто не замечая отчаянного положения нашего центра. Или, быть может, все мы были людьми, которые видят несчастье, но не говорят о нем. Лишь однажды в беседе с Грачевским наедине я высказала ему свои опасения за будущее и горестные мысли о настоящем. Но он был другого мнения или не хотел сознаться, что положение дел катастрофическое. Из 28 человек, бывших основоположниками «Народной Воли» и членами Исполнительного Комитета, принятыми до 1 марта, на свободе осталось только восемь: три женщины – Корба*, Ошанина* (совсем больная) и я, и пять мужчин. То были: 1) Грачевский* […] Испытанный, практичный и очень работоспособный, но в «Народной Воле» занятый техникой, он до 1 марта в организационных работах активного участия не принимал; 2) П. А. Теллалов*, выдающийся деятель, пропагандист и агитатор, создатель московской группы, по своему пребыванию в Москве не мог принимать участия в деятельности Комитета как всероссийского центра; 3) Юрий Богданович*, обаятельный товарищ, пропагандист в деревне в начале 70-х годов, прежний «чайковец», человек опытный, мужественный в деле, но очень мягкий в сношениях с людьми, при образовании «Народной Воли» находился в Пермской губернии для устройства побега Бардиной и был принят в члены Комитета прямо на должность сыроторговца на Малой Садовой, а после 1 марта, по поручению Комитета, совершил поездку в Сибирь для организации «Красного Креста», имевшего главной целью помощь побегам политических ссыльных; 4) Савелий Златопольский*, одессит, принятый в Комитет по рекомендации Фроленко и Колодкевича, знавших его в Одессе; мягкий, добрый, он не был импонирующим и влиятельным человеком; и наконец, 5) Лев Тихомиров* – наш признанный идейный представитель, теоретик и лучший писатель, уже в 1881 году отличавшийся некоторыми странностями, и, быть может, носивший в душе зачатки психологического переворота, который привел его к полному изменению прежней идеологии и сделал из революционера и республиканца – монархиста, из атеиста– религиозного ханжу, а из социалиста – единомышленника Каткова и Грингмута[472]. Еще в мартовские дни в Петербурге он изумлял нас. Так, после 1 марта он явился к нам с траурной повязкой на рукаве, какую носили военные и чиновники по случаю смерти Александра II. В другой раз он сообщил, что ходил в церковь и принес присягу новому императору. Мы не знали, чем объяснить эту комедию, но, по словам Тихомирова, это было необходимо, чтобы легализовать его в глазах дворника, который так любознателен, что забирается в квартиру, когда хозяев нет дома. Шпиономания, по-видимому, овладела им. […]

Из сделанного перечня видно, что оставалось от прежнего Комитета. Главных столпов нашей организации, инициаторов и создателей «Народной Воли», укрепивших новое направление и совершивших деяния, на которых «останавливался зрачок мира», в нашей среде уже не было – они сошли с революционной арены, были осуждены или ждали сурового осуждения. […]

Теперь была пустыня – не доставало ни умов, ни рук, ни главенствующих инициаторов, ни искусных выполнителей. В 1879 году Исполнительный Комитет соединил в себе все революционные силы, накопленные предшествующим десятилетием и уцелевшие от разгрома этого периода. Он бросил их в политическую борьбу, и, совершив громадную работу, в два года истратил весь капитал. Теперь, к концу 1881 года, оставалась небольшая группа, а за нею те, кого на моем процессе 1884 года присутствующие защитники характеризовали словом «ученики».

Рассказ о встрече с народовольцем Ю. Богдановичем*[473] после 1 марта 1881 г.

За оврагом ждал меня человек, и, когда я подошел, он спросил мою фамилию. Когда я назвался, пожал мне руку и сказал:

– Здравствуйте. Я – Юрий Богданович.

Юрий Богданович!.. Этой фамилией были зловеще полны газеты. Прежде это был народник-пропагандист, собравший целый кружок пропагандистов у знаменитой в свое время торопецкой кузницы. Но это был уже пройденный путь. Разочарованные в силе пропаганды и озлобленные свирепыми преследованиями, Богданович и его товарищи решительно свернули на путь террористической деятельности. Теперь передо мной стоял видный участник цареубийства. […] Прежде я с ним не встречался. Передо мной был красивый молодой человек, лет немного за тридцать, с приятным и умным лицом, с недавно обритой бородой, в синей сибирке тонкого сукна со сборками. Он походил на заводского мастера или управляющего. […]

Он слышал обо мне от своих местных знакомых, знает, что я отказался от присяги и со дня на день жду ареста. Он хочет предложить мне бежать. Его знакомые дадут мне безопасный приют. Кстати, предстоит, может быть, дело, для которого понадобятся решительные люди…

И он изложил план, к которому пришла партия. Нужен толчок. Предполагается, что в известный день большое количество решительных людей отправятся по селам, соберут сходы и объявят, что вся земля отдается крестьянам. Здесь пришлось бы объявить это на заводах, которые тягаются из-за земли с самого освобождения с заводоуправлениями. Может быть, и я согласился бы принять в этом участие.

Я был в недоумении. От чьего же имени будет объявлена эта «милость»? Кто санкционирует приказ? Будет ли это сделано именем царя, как в чигиринском деле[474], в свое время единодушно осужденном всем революционным народничеством, или именем партии, убившей царя? Это осталось для меня неясным, да мне казалось, что неясно это и для Богдановича. […]

Мы проговорили около часу, а затем Богданович поднялся и ушел по направлению к городу. Я смотрел, как его стройная молодая фигура расплывалась в сумерках, а затем вернулся и сам в свою комнату, размышляя о будущем этого человека, который произвел на меня симпатичное и волнующее впечатление. Его дело я считал роковой ошибкой, но чувства, которые привели к этому делу его и других, были мне близки и понятны.

Что ждет его в скором будущем? Уедет ли он за границу или попытается вместе с другими извлечь все, что возможно, из страшного успеха партии и… погибнет. Я чувствовал, во всяком случае, что имел сейчас дело с настоящим революционером, и мое дело с присягой и с последствиями отказа показалось мне таким маленьким сравнительно с темной грозой, нависшей над только что оставившим меня человеком.

Письма к тетеньке. Письмо третье

Милая тетенька!

Вы упрекаете меня в молчании, а между тем, право, более аккуратного корреспондента, нежели я, едва ли даже представить себе можно. Свидетели могут подтвердить, что я каждомесячно к вам пишу, но отчего не все мои письма доходят по адресу – не знаю. Во всяком случае, это так меня встревожило, что я отправился за разъяснениями к одному знакомому почтовому чиновнику и, знаете ли, какой странный ответ от него получил? «Которые письма не нужно, чтоб доходили, – с казал он мне, – те всегда у нас пропадают». Но так как этот ответ не удовлетворил меня и я настаивал на дальнейших разъяснениях, то приятель мой присовокупил: «Никаких тут разъяснений не требуется – дело ясно само по себе; а ежели и существуют особенные соображения, в силу которых адресуемое является равносильным неадресованному, то тайность сию, мой друг, вы, лет через тридцать, узнаете из “Русской старины”»[475].

С тем я и ушел, что предстоит дожидаться тридцать лет. Многонько это, ну, да ведь ежели раньше нельзя, так и на том спасибо…

Вы мой образ мыслей знаете, а дворники знают, сверх того, и мой образ жизни. Я ни сам с оружием в руках не выходил и никого к тому не призывал и не поощрял. Когда я бываю за границей, то многие даже тайные советники меня, в этом отношении, испытывают и остаются довольны. «Но отчего же у вас такая репутация?» – спрашивал меня на днях один из них в Париже. – Не могу знать, ваше превосходительство, – отвечал я, – так что-нибудь… И так я был счастлив, голубушка, что мог хоть сколько-нибудь поправить свою репутацию в глазах этих могущественных людей! Хотел было, в знак благодарности, несколько сцен из народного быта им рассказать, но вдруг отчего-то показалось подло – я и промолчал.

Как бы то ни было, но в пропавшем письме не было и речи ни о каких потрясениях. И, положа руку на сердце, я даже не понимаю… Но мало ли чего я не понимаю, милая тетенька?.. Не понимаю, а рассуждаю… все мы таковы! Коли бы мы понимали, что, не понимая… Фу, черт побери, как однако же, трудно солидным слогом к родственникам писать!

Нынче вся жизнь в этом заключается: коли не понимаешь – не рассуждай! А коли понимаешь – умей помолчать! Почему так? – а потому что так нужно. Нынче все можно: и понимать и не понимать, но только и в том и в другом случае нельзя о сем заявлять. Нынешнее время – необыкновенное; это никогда не следует терять из виду. А завтра, может быть, и еще необыкновеннее будет, – и это не нужно из вида терять. А посему: какое пространство остается между этими двумя дилеммами – по нему и ходи.

Помнится, впрочем, что я всю жизнь по этому коридору ходил и все старался, как бы лбом стену прошибить. Иногда стена как будто и подавалась – ах, братцы, скорее за перья беритесь! Но только что, бывало, начнет перо по бумаге скользить – смотришь, ан и опять твердыни вокруг. Ах, тетенька, что такое мы с вами? всем естеством мы люди несвоевременные, ненужные, несведущие! Натурально, что мы можем только путать и подрывать. Однако странно, какая у этих ненужных людей сила. Шутя напутают, а краеугольные камни, смотришь, в опасности.

Фрагмент рукописи М. Гефтера «Заметки к проспекту»