Специальная контора по торговле с иностранцами на территории СССР, сокращенно Торгсин, была создана 18 июля 1930 года постановлением Наркомата торговли СССР[8]. Имя было явно больше самого явления. В момент создания Торгсин представлял всего лишь небольшой отдел в системе столичной торговли, которой заведовал Мосгорторг[9]. К концу 1930 года Торгсин вышел за пределы столицы и стал превращаться во всесоюзную организацию. Его представительства и конторы появились в некоторых республиках, краях и областях, но пока они были еще настолько слабы, что самостоятельного статуса не имели, теряясь среди других отделов местных торгов[10]. Четвертого января 1931 года Торгсин получил статус всесоюзного объединения Наркомата внешней торговли, однако до его действительно общенационального взлета оставался еще целый год.

До Торгсина торговое обслуживание иностранцев было распылено между многими организациями. Появление Торгсина стало частью общего процесса государственной централизации и монополизации, проходившего на рубеже 1920–1930-х годов. Создавая Торгсин, правительство стремилось сконцентрировать валютные торговые операции с иностранцами на территории СССР в одном ведомстве[11]. Задача, поставленная перед Торгсином, была ясна – не допустить, чтобы иностранцы, приезжавшие в СССР, увозили валюту домой.

До ноября 1930 года Торгсин занимался главным образом снабжением иностранных судов и советских кораблей заграничного плавания. Список первых торгсиновских контор повторял географию морских портов СССР: Евпаторийская, Архангельская, Новороссийская, Владивостокская, Таганрогская, Батумская…[12] Работа предстояла большая. До появления Торгсина портовая торговля была обязанностью Совторгфлота[13], однако тот выполнял ее хаотично и без должного валютного эффекта. Как сетовало руководство Торгсина, принимая дела от Совторгфлота, «опыта концентрированного обслуживания иностранцев и снабжения иносудов» ни у кого не было[14]. Иностранные капитаны, зная это, затоваривались продовольствием, предметами первой необходимости и строительно-ремонтными материалами заранее, до захода в советские порты.

Среди первых клиентов Торгсина были также иностранные туристы и иностранцы, проезжавшие транзитом. Торговля Торгсина шла в киосках гостиниц «Интуриста» в Москве и Ленинграде, а также в павильонах на пограничных пунктах – последний шанс заполучить валюту покидавших пределы СССР иностранных граждан. Затем Торгсин открыл свой первый универсальный магазин. В ноябре 1930 года Комиссия по разгрузке Москвы передала Торгсину бывший Михайловский дом на углу Петровки и Кузнецкого моста для организации универмага «закрытого типа». Выбор места был удачный и вряд ли случайный. До революции и в годы нэпа Петровка была сосредоточием модных магазинов. В народе ее называли «котиковой» улицей: в лучшие времена там гуляли дамы, одетые дорого и по последней моде[15]. В начале 1930-х улица выглядела не столь блистательно, но былая слава жила.

В продаже в первом универмаге Торгсина были филателия, ковры, меха, антиквариат, а также винно-водочные изделия и некоторые продовольственные товары экспортного качества. Желанный и дефицитный для советского покупателя ширпотреб – ткани, одежда, обувь – был исключен из ассортимента продаж. Он не представлял интереса для иностранцев и лишь привлекал ротозеев[16]. Товары поступали от Мосторга, и цены на них были от 10 до 50 % выше советских экспортных цен на аналогичные товары[17]. Политика советского правительства – продавать внутри СССР дороже, чем за границей, – продолжалась и после того, как Торгсин открыл двери советским гражданам. Она особенно расцвела в период массового голода – время печального триумфа Торгсина.

В начале 1931 года, вслед за Москвой, у Торгсина появились свои магазины и в Ленинграде: небольшой универмаг в гостинице «Октябрьская» и несколько киосков – табачный, кустарно-экспортный и продуктовый – в «Европейской»[18]. Антикварный магазин Торгсина, который вначале был частью универмага, в октябре 1931 года стал работать самостоятельно, напрямую подчиняясь Ленинградской конторе Торгсина[19]. По путевке райкома партии туда пришел новый директор. Как и многие другие чиновники, занятые продажей художественных ценностей иностранцам, он мало смыслил в антиквариате, но был предан партии.

Не удивительно, что деятельность Торгсина в Ленинграде в «интуристский период» его существования имела ярко выраженную антикварную специфику. Город был наполнен художественными ценностями. Многое было накоплено за двухсотлетнюю историю Санкт-Петербурга – молодой столицы Российской империи. Революция превратила город в депозитарий ценностей – частные лица с началом смуты передали свои ценности на хранение в Эрмитаж – как оказалось, безвозвратно. Кроме того, с приходом к власти большевиков в хранилища Эрмитажа стали свозить конфискованные художественные коллекции со всей страны.

Вначале только иностранцы, кратковременно пребывавшие в СССР, могли покупать в Торгсине[20]. Инструкции правительства запрещали продажу товаров иностранным гражданам, если те постоянно или долговременно находились в СССР. В их число попали сотрудники иностранных посольств и миссий, концессионеры, служащие иностранных фирм, тысячи специалистов и рабочих, приехавших в СССР на стройки социализма по идеологическим соображениям или спасаясь от депрессии на Западе. Этих иностранцев должен был обслуживать Инснаб – государственное торговое предприятие, которое имело сеть своих закрытых распределителей[21]. В годы карточной системы первой половины 1930-х годов продажа в них была нормирована и шла исключительно на советские деньги.

Изначальный запрет иностранцам, длительно проживавшим в СССР, покупать товары за валюту в Торгсине противоречил экономической целесообразности. Запрет был одним из проявлений экстремизма государственной валютной монополии в СССР на рубеже 1920–1930-х годов, страстным поборником которой в то время выступал Наркомат финансов[22]. Хотя иностранцам разрешалось иметь при себе наличную валюту, Наркомфин пытался до минимума ограничить сферу ее использования в качестве средства платежа внутри СССР. Так, при торговом обслуживании иностранных судов валютные операции были ограничены расчетами с капитаном[23]. Чаще всего наличной валюты у иностранных матросов не было. Их покупки записывали на счет парохода. Зафрахтовавшая судно компания затем оплачивала счета Торгсина. Немногочисленные иностранные туристы[24], приезжавшие посмотреть первое коммунистическое государство, согласно постановлениям Наркомфина, не имели права платить иностранной валютой внутри СССР. Наркомфин требовал, чтобы туристы платили за услуги и товары, в том числе и в Торгсине, не «эффективной валютой» – иностранными деньгами[25], а советскими рублями «валютного происхождения».

По внешнему виду отличить простой рубль от рубля валютного происхождения было невозможно, но разница между ними была существенная. Валютными считались те рубли, которые иностранец получил в результате легального обмена ввезенной в СССР валюты. Всякий раз, когда иностранный турист в СССР платил рублями за товары экспортного качества, он должен был предъявлять квитанции Госбанка СССР об обмене валюты. Другим легальным средством платежа были валютные чеки[26]. Финансовые органы, таким образом, хотели быть уверены в том, что валюта из бумажников иностранных туристов попала советскому государству, а не ушла на черный рынок, где обменный курс был более привлекательным, чем официальный. Более того, иностранные туристы обменивали валюту на рубли в Госбанке «без права обратного обмена». Неконвертируемость советских денег заставляла иностранных туристов тратить все рубли валютного происхождения в СССР. Ввезенная в СССР валюта могла потерять свой легальный статус, если по истечении трех месяцев после въезда в страну владелец не положил ее на специальный счет в банке[27].

Советское государство стремилось держать под контролем валютные средства и тех иностранцев, которые приезжали работать в СССР по контракту. Контракт определял, какая часть зарплаты будет выплачена в валюте, а какая в рублях. Валютная часть зарплаты не выдавалась на руки иностранцу, а переводилась на его банковский счет за границей. Жить же в СССР он должен был на рублевую часть своей зарплаты. Вначале, в 1930–1931 годах, валютные выплаты, как и сама зарплата иностранных специалистов, были щедрыми – советское правительство ожидало, что «преимущества планового хозяйства», соединенные с профессиональным опытом и технологиями Запада, совершат чудо, но этого не случилось. Разочарование и крайняя нужда государства в валютных средствах привели к тому, что правительство при заключении договоров с иностранными специалистами стало урезать как саму зарплату, так и ее валютную часть.

В самом конце 1930 года Наркомфин наконец-то отменил искусственное ограничение, которое к тому же повсеместно нарушалось, и официально разрешил иностранцам, длительно проживавшим в СССР, покупать в Торгсине, но только за советские рубли «валютного происхождения», то есть за счет уменьшения валютной части зарплаты, уходившей за границу[28]. Продажа изделий из драгоценных металлов и камней допускалась только с разрешения Наркомфина. Из Наркомфина вновь повторили, что прием иностранной валюты, наличной или в чеках, в оплату товаров на внутреннем рынке от иностранцев, длительно проживающих в СССР, категорически запрещается.

Экстремизм государственной валютной монополии мешал выполнению валютного плана Торгсина, поэтому, несмотря на протесты Наркомфина, Торгсин продавал товары иностранным туристам и иностранцам, длительно проживавшим в СССР, за наличную валюту и «забывал» проверять справки о происхождении советских рублей[29]. По мере обострения государственной валютной нужды Наркомфин вынужден был ослаблять хватку. Не имея возможности остановить практику продаж иностранцам за валюту, Наркомфин стал требовать, чтобы Торгсин хотя бы принимал только ту валюту, которую иностранец имел право вывезти из СССР[30]. Иными словами, Торгсин не мог просто получать в оплату за товары доллары или фунты стерлингов, он должен был убедиться, что эта валюта «не снята с вольного рынка», а была легально ввезена в СССР. В мае 1931 года в связи с развитием деятельности Торгсина Наркомфин «для упрощения техники торговли» отменил и это правило, разрешив Торгсину не требовать у иностранцев документов о происхождении валюты.

Советская пограничная таможня следила за тем, сколько валюты иностранец ввозил и вывозил из СССР. Иностранный турист не мог вывезти валюты больше, чем он ввез, или даже столько же, сколько ввез. Вычету подлежал прожиточный минимум. В июне 1931 года прожиточный минимум для иностранцев был установлен в размере 10 руб. в сутки[31]. Кроме того, согласно инструкции Наркомата торговли и Наркомата финансов от 8 июля 1930 года, купленные иностранными туристами товары, и особенно изделия из драгоценных металлов и камней, могли быть вывезены только в счет ввезенной валюты. Продавцы в Торгсине должны были предупреждать покупателей об этом и ставить на расчетные квитанции магазина «погасительный штамп» – «В счет обратного вывоза валютных ценностей»[32]. Таможенники при выезде иностранцев из СССР производили сложные расчеты, решая, сколько валюты разрешить к вывозу. Они сверяли данные о ввозе и обмене валюты, счета на покупку товаров с «погасительными штампами» и высчитывали прожиточный минимум на период пребывания в СССР. По настоянию Наркомфина Торгсин при продаже товаров обязан был учитывать прожиточный минимум иностранца, то есть следить, чтобы иностранец не тратил больше той суммы, что была указана в разменной квитанции Госбанка – документе об официальном обмене валюты[33]. Только в мае 1933 года Наркомфин, принимая во внимание выгодность торгсиновской торговли, согласился пересмотреть правило о вывозе драгоценностей в счет «валютной нормы» иностранцев и разрешил им беспрепятственный вывоз купленных в Торгсине ценностей[34].

Появление Торгсина вело к расширению сферы легальных валютных операций в СССР, поэтому в обсуждении вопроса о целесообразности и пределах деятельности Торгсина участвовали все валютные ведомства, в первую очередь Политбюро и его «золотые» комиссии, а также Наркомфин, Госбанк, Наркомвнешторг и, разумеется, ОГПУ. Наркомфин был не единственным, кто противился расширению легальных валютных операций в стране. Против Торгсина как «ненужной инстанции» выступили в регионах и некоторые полномочные представительства ОГПУ[35]. Формальным доводом к тому была «политическая нецелесообразность» – боязнь недовольства, которое могли вызвать у рабочих элитные магазины для иностранцев.

В документах нет других объяснений неприязненного отношения ОГПУ к Торгсину, но представляется, что здесь сыграл роль конфликт ведомственных интересов. С появлением Торгсина, вокруг которого роились валютные спекулянты, у ОГПУ, призванного бороться с черным рынком, прибавилось работы. В последующие годы взаимоотношения Торгсина и ОГПУ/НКВД были противоречивы. Органы государственной безопасности видели в Торгсине удачливого соперника в деле добывания золота и валюты, но и невольного помощника: Торгсин непреднамеренно выявлял «держателей ценностей», а ОГПУ/НКВД для выполнения собственного валютного плана оставалось лишь провести аресты и конфискации среди торгсиновских клиентов.

Наркомат иностранных дел СССР вначале тоже возражал против открытия магазинов Торгсина на центральных улицах, а также против его широкой рекламы[36]. Протесты НКИД объяснялись боязнью недовольства иностранцев, длительно проживавших в СССР, в числе которых были и представители дипломатического корпуса. Изначальный запрет покупать товары в Торгсине ущемлял их права. После того как дипломатов допустили в Торгсин, возражение НКИД отпало.

Ну а что же советские граждане? Вначале правительство запрещало им не только покупать товары в Торгсине, но даже заходить в его магазины. Директивы Наркомфина грозно напоминали, что принимать иностранную валюту от советских граждан в уплату за товары категорически воспрещается. Чтобы не искушать советского потребителя и не привлекать ротозеев, Торгсину не рекомендовалось прибегать к широкой рекламе и оформлять витрины. Плакаты предупреждали: «Магазин обслуживает только интуристов и транзитных пассажиров». Делу недопущения советских граждан в Торгсин помогало и то, что основной ассортимент его магазинов – антиквариат, ковры, меха – не привлекал большинство населения страны, жившей впроголодь.

Однако среди советских граждан даже в худшие времена в истории страны были те, кто «при валюте» и с золотишком. Изобретательность людей не знает предела, так что уверенно можно сказать, что в Торгсин даже в начальный «интуристский» период его существования нелегально проникали и советские покупатели. Тем более что, согласно инструкции, прямой вопрос «Вы – иностранец?» считался в Торгсине нежелательным, а просьба предъявить документы допускалась только в случае полной уверенности, что в магазин проник чужак. Да, нелегко приходилось работникам Торгсина: по инструкции, они должны были не только определить, какой доллар поступил к оплате – легально ввезенный в страну или «снятый с вольного рынка», какой рубль они держали в руках – простой или валютного происхождения, но и по внешним признакам решить, кто перед ними – советский человек или иностранец. В случае обнаружения «чужака» милиция и ОГПУ конфисковывали товары и валюту.

Валюта у советских людей была. Она лежала в кубышках, оставшись от царского времени, нелегальной торговли времен Гражданской войны и валютных операций нэпа. Валюта продолжала поступать в СССР из-за границы контрабандой. В соседних с Россией странах Прибалтики и Польше, а также во Франции и Китае российские эмигранты открывали фирмы, которые брались нелегально доставить валюту по адресу. Местные газеты пестрели подобными объявлениями. Валюта приходила советским гражданам от родственников и друзей за границей, вложенная в письма и посылки. Черный рынок служил главным механизмом перераспределения и распространения валюты внутри страны.

В начале 1930-х годов едва ли не единственным легальным способом получить валюту для советских людей были банковские и почтовые переводы из-за границы. Но и в этом случае Наркомфин проводил, по его собственным словам, политику «жесткого зажима», стараясь оставить как можно больше «эффективной валюты» у государства, а получателям переводов вместо долларов и фунтов всучить рубли по официальному обменному курсу. В соответствии с директивой Наркомфина, в начале 1930-х годов банки имели право выплачивать в валюте по платежным поручениям из-за границы не более четверти переведенной суммы, остальное выдавали в рублях. Но и эту валюту советские люди могли получить только со скандалом при категорическом требовании и угрозе отсылки перевода назад[37]. Иностранцы в СССР не составляли исключения. При получении денежных переводов из-за границы основная часть суммы выплачивалась им в рублях.

Ситуация начала меняться летом 1931 года с распространением небеспочвенных слухов о том, что Торгсин скоро будет обслуживать советского покупателя. В этих условиях люди стали более решительно отказываться от получения рублей по переводам из-за границы, требуя выплат в валюте. Массовые отказы от заграничных переводов заставили финансовые органы принять меры. Однако и в этом случае Наркомфин пытался решить проблему «безналичным способом», максимально сохранив государственную валютную монополию – на руки валюту не выдавать, а переводить на счет Торгсина. К тому же вначале Наркомфин запрещал переводить всю сумму валютного перевода на Торгсин[38]. Ленинградская областная контора Госбанка даже пыталась определить «норму перевода валюты» на Торгсин. По мнению ее руководителей, пяти долларов в месяц было бы достаточно для покупки необходимых товаров в дополнение к существовавшим в то время продовольственным пайкам.

Документы свидетельствуют, что давление, шедшее «снизу», от общества, привело к расширению легальных валютных операций в стране. В августе 1931 года Всеукраинская контора Госбанка сообщала в Москву:

Показателен ответ Москвы: если граждане угрожают отправить перевод назад, беспрепятственно перечисляйте деньги на Торгсин[39]. Сообщения, поступавшие из отделений Госбанка в Одессе, Ленинграде, Киеве, Тифлисе и других городах, подтверждали, что требования наличной валюты крайне участились, люди почти поголовно отказывались брать рубли, копились неоплаченные переводы, приток валюты в кассы Госбанка сократился, а то и вовсе прекратился, а банки, не дожидаясь указаний свыше, «явочным порядком» перечисляли валюту по переводам, пришедшим из-за границы на счет Торгсина[40].

Восемнадцатого сентября 1931 года Наркомфин принял официальное решение по этому вопросу[41]. По сути оно узаконило практику, стихийно распространившуюся в регионах летом. Советские люди при поступлении на их имя перевода из-за границы получили право перечислять всю сумму или ее часть во Внешторгбанк на «особый централизованный счет № 75-а», а затем по квитанциям банка покупать товары в Торгсине. Их родственники и друзья за границей могли перевести для них деньги и напрямую на Торгсин. Этим же постановлением разрешалось переводить деньги с инвалютных счетов советских граждан, работавших за границей, на Торгсин. Остаток суммы, после вычета перечислений на Торгсин, советские граждане получали в рублях. Наркомфин в специальном разъяснении вновь повторил, что получать наличную валюту на руки советские люди могут только при категорическом требовании и не более четверти суммы перевода. Послабление было сделано лишь для иностранцев, которые могли по своему выбору взять или рубли, или валюту по денежному переводу, пришедшему из-за границы[42]. Этим же постановлением Наркомфин разрешил выдавать иностранным туристам сдачу в валюте при оплате за товары в Торгсине наличной иностранной валютой. Ранее кассиры отказывались это делать, выдавая сдачу в рублях.

Анализ начального периода работы Торгсина, проведенный в этой главе, свидетельствует о том, что руководство страны, вопреки соображениям экономической выгоды и целесообразности, тяжело расставалось с государственной валютной монополией. Опасаясь утечки валюты к частнику, который платил больше, Наркомфин пытался свернуть легальные операции с наличной валютой внутри страны. Строгий валютный режим должен был способствовать концентрации валюты в руках государства, но эффект оказался обратным. Запретив легально использовать валюту в стране, руководство страны перекрыло многие источники ее поступления в государственный бюджет. Поскольку спрос на валюту и ее предложение в стране существовали, она уходила по нелегальным каналам к частнику. На черном рынке валюту можно было выгодно продать за рубли или купить на нее дефицитные товары. Услугами валютного черного рынка пользовались не только советские люди, но и иностранцы. Так, скупка рублей по выгодному курсу на черном рынке была обычной практикой дипломатических миссий в СССР. А что еще оставалось делать? Ведь и дипломаты должны были жить в СССР на рубли[43]. Жесткая государственная валютная монополия превращала значительную часть населения страны в вынужденных валютных спекулянтов.

Между тем молох индустриализации быстро пожирал скудные валютные и золотые резервы СССР. Вопрос, где взять валюту на покупку оборудования, технологий и сырья для строившихся промышленных предприятий, стал к началу 1930-х годов для руководства страны первостепенным. Основной источник валюты – сельскохозяйственный экспорт не давал должного эффекта. В условиях великой депрессии, поразившей Запад, мировые цены на сельскохозяйственную продукцию катастрофически упали. СССР пытался компенсировать падение валютных поступлений по экспорту наращиванием физических объемов вывоза сельскохозяйственной продукции, все более обостряя дефицит продовольствия на внутреннем рынке и обрекая свой народ на голод. «Золотые» комиссии Политбюро лихорадочно искали дополнительные валютные источники, не брезгуя ничем.

Торгсин стал одним из многих золотых ручейков, которыми валюта текла в госбюджет. Но доходы Торгсина в «интуристский период» его работы, искусственно ограниченные пределами легальных валютных операций в стране, были мизерны. Парадоксально: в конце 1920-х годов ужесточение валютного режима было сделано в интересах индустриализации, но именно нужды промышленного развития затем заставили руководство страны ослабить валютную монополию. Символично, что два ведомства, финансовое и торговое, выступили выразителями двух боровшихся тенденций: Наркомфин пытался сдержать развитие легальных валютных операций в стране, а Торгсин для усиления притока валюты, от которой зависело выполнение плана его торговли, подталкивал их развитие. В этом же направлении работала и инициатива «снизу» – давление общества, пытавшегося приспособиться к жизни в условиях острого товарного и продовольственного кризиса. Находясь в тисках валютного дефицита, руководство страны расширило круг клиентов «интуристского» Торгсина, сначала, в декабре 1930 года, разрешив иностранцам, длительно проживавшим в СССР, покупать в его магазинах в счет валютной части их зарплаты. В начале осени 1931 года вышло официальное разрешение перечислять частные валютные переводы из-за границы на счет Торгсина. Наркомфин также смягчил свои требования по проверке у иностранцев документов о происхождении валюты.

Эти решения, однако, радикально не изменили суть валютных отношений в стране. Хотя в январе 1931 года контора Мосторга «Торгсин» стала именоваться Всесоюзным объединением при Наркомвнешторге СССР[44], это скорее отражало намерения, чем кардинальное изменение методов решения валютной проблемы. Пределы легальных валютных операций в стране и, следовательно, валютные пределы Торгсина до конца 1931 года оставались узкими. К тому же торговая сеть Торгсина охватывала лишь порты да несколько наиболее крупных городов. Наркомфин крохоборничал, тогда как Клондайк простирался рядом и наконец-то был открыт. С появлением официального разрешения принимать от советских людей золото в оплату за товары Торгсин превратился в один из основных валютных источников финансирования индустриализации в СССР – золотой ручеек стал полноводной рекой. Для этого руководству страны пришлось поступиться государственной валютной монополией. Несмотря на очевидную выгоду для государства, идея грандиозной кампании по выкачиванию «золотых сбережений» у населения родилась не в Политбюро. Она принадлежала директору одного из московских магазинов.

Государственная монополия на золото была установлена уже в первые месяцы советской власти. Недра и их богатства были национализированы[45]. Одновременно началась охота за ценностями граждан[46]. Как не вспомнить легендарные фильмы советской поры о чекистах в поисках буржуйских тайников и кладов. Ценности, находившиеся на счетах и в сейфах банков, имениях, дворцах, музеях и тайниках, были национализированы. В период военного коммунизма в годы Гражданской войны запрещалось хранить, покупать, обменивать и продавать иностранную валюту и золото. Граждане обязаны были безвозмездно сдать ценности государству. Нарушившие запрет, если их поймали с поличным, могли поплатиться головой.

К началу нэпа, согласно действовавшему законодательству[47], конфискации подлежали, независимо от их количества в частном владении, платиновые, золотые и серебряные монеты, а также золото и платина в слитках и сыром виде. Кроме того, граждане обязаны были безвозмездно отдать государству личные и бытовые изделия из драгоценных металлов, если их количество превышало установленные правительством нормы: разрешалось иметь не более 18 золотников (порядка 77 г) золотых и платиновых изделий, не более 3 фунтов (около 1,2 кг) серебряных изделий, не более 3 каратов бриллиантов и других драгоценных камней и не более 5 золотников (около 21 г) жемчуга на одно лицо[48]. Изъятию также подлежали любые денежные средства, видимо включая и иностранную валюту[49], если их количество превышало более чем в 20 раз минимальную зарплату в данной местности. «Излишние деньги», однако, государство не отбирало, а принудительно вносило на счета владельцев в государственных сберкассах. Первый год нэпа (1921) изменил положение лишь отчасти. Сдача ценностей государству оставалась обязательной, но теперь не безвозмездно, а за денежную компенсацию по цене рынка.

Казалось, государство не откажется от жесткой политики насильственного изъятия валютных ценностей граждан, но уже следующий год принес перемены[50]. Декрет СНК от 4 апреля 1922 года отменил обязательную сдачу государству золота в изделиях, слитках и монетах. Вслед за апрельским последовали новые законодательные акты[51]. В результате в стране сформировался легальный валютный рынок. Разрешалось свободное обращение золота в изделиях и слитках внутри страны[52]. Купля и продажа золотых царских монет и иностранной валюты также разрешались, но регламентировались более жестко, чем операции с золотыми изделиями и слитками. Монопольное право на их куплю и продажу осталось у Госбанка. Эта мера была призвана не допустить превращения царских золотых монет и иностранной валюты в законные деньги – альтернативу быстро обесценивавшимся совзнакам[53]. В этом запрете заключается одно из основных отличий валютного рынка нэпа от операций Торгсина. Открыв Торгсин для советских граждан, правительство фактически разрешило использовать валютные ценности в качестве средства платежа внутри СССР.

Появившийся при нэпе легальный валютный рынок являлся частью денежной реформы червонца, проводившейся в борьбе с послевоенной разрухой и инфляцией для создания устойчивой денежной системы[54]. Жизнь легального валютного рынка нэпа была короткой – уже к концу 1926 года он был вновь загнан в подполье, – но бурной. Отцом советского легального валютного рынка можно считать одного из авторов денежной реформы Л. Н. Юровского, заместителя, а затем начальника Валютного управления Наркомфина. В период реформы червонца специалисты Валютного управления считали бесполезным запрещать людям иметь золотые монеты, хотя попытки ввести такой запрет в период нэпа были[55]. Не видели они смысла и в том, чтобы запрещать частные операции по купле и продаже золотого царского чекана и валюты. Все равно эту практику не остановишь, только загонишь в подполье; отток же чекана и валюты на черный рынок грозил ростом цен на них и на товары на вольном рынке. Лучше уж разрешить валютные сделки, чем потом биться с инфляцией.

В годы нэпа советские граждане могли свободно покупать и продавать валюту и золотые монеты на биржах[56], в отделениях Госбанка и в магазинах – там работала скупка Наркомфина, а присутствие дефицитных товаров стимулировало сдатчиков[57]. В числе других валютных прав гражданам разрешалось по официальному обменному курсу переводить родственникам и друзьям за границу валюту в сумме до 100 рублей в месяц (на бóльшие суммы требовалось разрешение), а в случае поездки за границу обменять на валюту до 200 рублей[58].

Государство активно вмешивалось в работу валютного рынка, используя в основном экономические методы его регулирования. Госбанк и Наркомфин проводили «валютные интервенции» для укрепления только что введенного в обращение червонца[59]. В Наркомфине в августе 1923 года для этого специально создали Особую часть[60]. Во главе ее стоял человек Юровского – Л. Л. Волин[61]. Цель валютных интервенций состояла в том, чтобы, удовлетворяя спрос людей и организаций на золотые монеты и валюту, поддерживать на вольном рынке обменный курс червонца по отношению к доллару на уровне официального обменного курса. Для этого агенты Особой части, среди которых были и профессиональные «валютные спекулянты», продавали и покупали на официальных и черных биржах и на «американках» золотые монеты и иностранную валюту по рыночной цене. Золотые монеты и валюта, которые Госбанк и Наркомфин выбрасывали через своих агентов на внутренний валютный рынок во время интервенций, понижали их рыночную стоимость по отношению к червонцу. Валютные интервенции проводились организованно и осознанно, но государство действовало по законам рынка. Политбюро санкционировало валютные интервенции, а Экономическое управление ОГПУ, чьи секретные агенты следили за работой бирж, контролировало их. Агенты Особой части Наркомфина, проводившие валютные интервенции, были зарегистрированы в ОГПУ, что впоследствии, после изменения валютной политики, стоило многим из них свободы, а некоторым и жизни[62].

Валютные интервенции были секретными государственными операциями. Внешне агенты Особой части не отличались от других валютных маклеров. Они получали 0,5–1 % от суммы купленной и проданной валюты, зарабатывая в месяц в среднем около 1000 рублей, а в отдельных случаях и тысячи рублей за несколько часов. Для сравнения: партийный максимум зарплаты, которую могли получать в то время коммунисты, составлял 225 рублей в месяц. Государство использовало валютную спекуляцию в интересах укрепления денежной системы, при этом разрешая маклерам наживаться. С началом репрессий против валютного рынка нэпа это будет поставлено в вину сначала Волину, а потом и Юровскому.

Валютные интервенции важны для истории Торгсина тем, что благодаря им советские граждане существенно пополнили свои золотые и инвалютные сбережения, которые позже снесли в Торгсин. В архивах сохранились данные о золотых операциях Госбанка за период нэпа (табл. 1). Хотя они представляют только часть валютных сделок 1920-х годов, данные Госбанка позволяют увидеть порядок цифр для оценки продаж золота населению незадолго до открытия Торгсина. Кроме того, они важны для сравнения размеров золотоскупочных операций периода нэпа с будущими золотыми оборотами Торгсина. И наконец, эти данные показывают динамику валютных страстей и роль различных видов золота в жизни людей.

Статистика золотоскупки Госбанка (табл. 1) свидетельствует, что операции с бытовым золотом и операции с монетами представляют две разные модели социально-экономического поведения. Продажа населением бытового золота государству – признак отчаяния, показатель кризиса, ведь, как правило, люди продают личные ценные вещи тогда, когда других средств нет. В тяжелые послевоенные годы разрухи и инфляции (1921–1923) население продало государству почти 6 тонн бытового золота (табл. 1). Успехи нэпа и нормализация жизни привели к резкому снижению продажи личных золотых вещей. К 1926 году она упала настолько сильно, что руководство Госбанка начало говорить о «почти полном истощении накоплений у населения». История Торгсина показала ошибочность этого заключения. Просто надобность в продаже личных золотых вещей отпала: середина 1920-х годов была одним из наиболее благополучных периодов в жизни Советской России.

По мере падения поступлений бытового золота от населения Госбанк ориентировался на скупку золота в районах приисков (табл. 1). Вначале он выдавал авансы под продукцию, а с 1925/26 года[63] перешел к кредитованию государственных золотодобывающих предприятий и частников. Эта деятельность, однако, продолжалась недолго. В 1926/27 году скупка золота крупных предприятий (Енисейзолото, Лензолото, Алданзолото и др.) перешла в ведение Наркомфина, что объясняет снижение данных в таблице за этот год.

Операции с золотыми монетами в основном представляют предпринимательскую модель поведения населения. Во время кризисов люди могли продавать государству царский чекан из нужды, но покупка монет являлась средством вложения капитала. Разница между суммой монет, проданных населением государству и купленных у него в периоды валютных интервенций, зависела от степени доверия червонцу. В начальный период денежной реформы, 1922–1923 годы, люди активно скупали золотые монеты, не доверяя обесценивавшимся совзнакам и новорожденному червонцу (табл. 1). Затем, благодаря значительным валютным интервенциям, червонец укрепился и его обменный курс по отношению к золоту и валюте на вольном рынке стабилизировался. Рост доверия к червонцу привел к сбросу монет населением. В 1924 году Госбанк купил у населения золотых монет больше того, что продал (табл. 1). Ослаб валютный ажиотаж, установилась атмосфера относительного валютного спокойствия. Люди стали охотнее принимать червонцы по валютным переводам из-за границы, не требуя с пеной у рта выдать им валюту. Снижение валютных аппетитов населения позволило государству ослабить и валютные ограничения. В сентябре 1924 года норма перевода валюты за границу была повышена со 100 до 200 рублей, а норма обмена валюты на поездку за границу – с 200 до 300 рублей. Июньским декретом 1925 года валютный обмен был разрешен вне бирж и кредитных учреждений.

Положение стало меняться в 1925 году. Усилилась борьба двух тенденций. С одной стороны, благодаря валютным интервенциям прошлых лет и стабильности червонца население продолжало активно продавать государству золотой царский чекан (табл. 1). С другой стороны, отреагировав на начавшиеся в 1925 году инфляционные процессы, связанные с попыткой форсирования промышленного развития, люди начали запасать золотые монеты. В ответ государство ввело валютные ограничения[64]. Но все-таки в тот год резкого дисбаланса между покупкой и продажей монет населению пока еще не было.

Крах валютных интервенций и вместе с ними легального валютного рынка нэпа произошел в 1926 году. Почему и как это случилось? Судьба валютного рынка зависела от выбора путей экономического развития и результатов политической борьбы за власть, которая разворачивалась в руководстве страны. Две концепции проведения индустриализации соперничали друг с другом. Одна из них, которую можно назвать «жизнь по средствам», выступала за умеренные планы промышленного развития, жесткую кредитно-денежную политику, использование экономических методов для поддержания стабильного курса червонца по отношению к золоту и иностранной валюте и для привлечения валютных сбережений населения. Выразителем этой политики выступали Госбанк и сотрудники Наркомфина, прежде всего Г. Я. Сокольников и Л. Н. Юровский. Другая концепция, которую можно назвать «жизнь в кредит», призывала форсировать темпы индустриализации, что неминуемо вело к несдержанной кредитной политике и денежной эмиссии, а в результате – к инфляции и обострению товарного дефицита. Воинствующими сторонниками этого пути развития были ВСНХ и Госплан в лице С. Г. Струмилина, В. Г. Громана и др.

При выборе сценария «жизнь в кредит» валютные интервенции теряли смысл: попытки поддержать стабильный курс червонца по отношению к доллару и золоту в условиях быстро нараставшей инфляции путем выброса на вольный рынок золотых монет и валюты из хранилищ Госбанка и Наркомфина быстро исчерпали бы скудные золотовалютные ресурсы страны. Без помощи же валютных интервенций червонец быстро обесценился бы. Как результат, люди перестали бы продавать золото и валюту государству, ценности начали бы уходить на черный рынок, где их обменный курс все больше бы отрывался от низкого официального. Не имея возможности получить валютные накопления населения экономическими методами, государство усилило бы репрессии.

Развитие страны пошло по сценарию «жизнь в кредит». В 1925/26 году руководство страны в 2,5 раза увеличило капитальные вложения в промышленность. Усиленно заработал печатный станок, выбрасывая в обращение все больше бумажных денег. Хлебный экспорт, за счет которого планировали пополнить валютные ресурсы, оплатить импорт и поддержать денежную систему страны, давал сбои: государственные скупочные цены не устраивали крестьян, а промышленных товаров для стимулирования заготовок сельскохозяйственной продукции у государства не хватало. Рост массы бумажных денег в обращении при дефиците товаров привел к тому, что начали быстро расти цены: в тот период государство могло контролировать только отпускные цены госпредприятий и цены кооперации, а розничная торговля находилась в руках частника. Покупательная способность червонца падала, а его обменный курс на вольном рынке по отношению к доллару рос, все больше отрываясь от фиксированного официального.

Для того чтобы поддержать червонец в условиях нараставшей инфляции, государство вначале усилило валютные интервенции. В октябре 1925 года Госбанк и Наркомфин продали населению золотых монет на сумму 2,1 млн рублей, в ноябре – 4,2 млн рублей, в декабре – 7,2 млн рублей, в январе 1926 года – более 7,6 млн рублей. Таким образом, только за четыре месяца валютной интервенции государство выбросило на вольный рынок золотого чекана на более чем 21 млн рублей. Купили же мало: в октябре на 283 тыс. рублей, а к декабрю сумма скупки снизилась до 190 тыс. рублей[65]. Для поддержания валютных интервенций в 1925/26 году Госбанк из своих золотых запасов даже начеканил для продажи населению золотых царских монет на сумму 25,1 млн рублей![66] Кроме царского чекана, за тот же период с октября 1925 года до февраля 1926-го в рамках валютной интервенции Госбанк и Наркомфин продали населению 4,1 млн долларов и почти 500 тыс. фунтов стерлингов. В феврале 1926 года руководство страны пыталось снизить расходы на интервенцию, проведя репрессии против незаконных покупок валюты, но, несмотря на это, вынуждено было выбросить на вольный рынок значительную сумму: золотых монет на 6,3 млн рублей, а также 812 тыс. долларов и 98 тыс. фунтов стерлингов[67]. Политика укрепления червонца также требовала немалых валютных средств на поддержание его позиций за границей. Только в июле 1925 года государство потратило 1,7 млн рублей валютой, чтобы скупить червонцы за рубежом[68].

Тощий государственный золотовалютный запас[69] не мог выдержать таких трат. В декабре 1925 года руководство Госбанка сообщало в Политбюро о том, что не имело достаточных средств для оплаты импорта[70]. Политбюро вынуждено было разрешить вывезти за границу золото: в декабре 1925 года на 15 млн рублей, а в январе 1926 года еще на 30 млн рублей. Часть этого золота была депонирована в банках за границей как гарантия оплаты импорта, часть была продана. К апрелю 1926 года по сравнению с 1 октября 1925 года свободные валютнометаллические резервы Госбанка снизились почти на треть, а общие валютные ресурсы страны сократились на 82,5 млн рублей, составив всего лишь 221,4 млн рублей[71].

В период обострения валютного кризиса в конце 1925 – начале 1926 года руководство страны стало сворачивать легальные валютные операции. Сумму валюты, которую граждане могли перевести за границу, уменьшили вдвое, с 200 до 100 рублей в месяц, причем многие отделения Госбанка перестали вообще принимать такие переводы. Продажа инвалюты через банки была остановлена, за исключением тех случаев, когда люди меняли деньги для поездки за границу. Правительство резко повысило таможенные пошлины на импортируемые товары. В результате многие поступившие в то время из-за границы посылки поехали назад, люди отказались от них. Выросла стоимость заграничных паспортов, что сделало невыгодными распространенные ранее поездки за границу для закупок повседневных товаров. Государство ограничило выезд на лечение и отдых за границей[72].

Пытаясь сократить расходы на валютную интервенцию, Политбюро потребовало принять меры против валютной контрабанды и незаконных безлицензионных покупок валюты и золота учреждениями, предприятиями и организациями. Сталин был сторонником свертывания валютного рынка. Восемнадцатого января 1926 года на заседании комиссии Политбюро он высказался за лишение спекулянтов возможности использовать валютную интервенцию в ущерб государству, что означало санкцию на проведение репрессий на валютном рынке[73]. В феврале – апреле 1926 года с одобрения Политбюро ОГПУ провело в крупных городах массовые аресты валютных маклеров[74]. Операции против валютных спекулянтов проводились и раньше, в конце 1923 – начале 1924 года, но тогда, в разгар реформы червонца, Политбюро прислушивалось к мнению Наркомфина, одергивая ОГПУ[75].

Репрессии начала 1926 года представляли радикальный поворот в валютной политике. Начавшись, они уже не прекращались, став на годы вперед основным способом выколачивания валютных ценностей населения. ОГПУ получило больше свободы действий. В марте 1926 года Совет труда и обороны (СТО) разрешил ОГПУ проводить в пограничных районах обыски, конфискацию валюты и золота, а также аресты лиц, подозреваемых в контрабанде. Решать, как далеко простирались пределы пограничного района, должно было само ОГПУ[76]. Меры вводились как временные, но оказались долгосрочными. В результате экономических мер и репрессий в начале 1926 года легальный валютный рынок сузился, валютные операции были загнаны в подполье.

Сторонники форсированной индустриализации усилили атаки на политику валютных интервенций и тех людей, которые ее проводили, требуя, чтобы валютные средства, вместо поддержания стабильности денежной системы, шли на промышленное развитие. Да и сами сторонники валютных интервенций понимали, что условия, обеспечивавшие их эффективность, – жесткая кредитная и сдержанная эмиссионная политика, реалистичность планов, – были подорваны, а без них валютные интервенции теряли смысл. В марте 1926 года валютные интервенции резко сократились, а в апреле практически прекратились[77]. Тогда же в апреле Политбюро приняло решение о прекращении котировок червонца за границей, что означало и запрет на вывоз червонцев за рубеж[78]. Так похоронили идею конвертируемого золотого червонца.

Экономическое решение остановить валютные интервенции, которое при другом стечении обстоятельств могло бы оказаться лишь временной мерой, было обильно сдобрено политическим соусом и проводилось полицейскими методами. В феврале – марте 1926 года вместе с репрессиями против валютных маклеров в крупных городах ОГПУ арестовало руководителя Особой части Наркомфина Волина, его сотрудников и родственников. Был арестован и начальник Московского отделения Особой части А. Чепелевский. Их обвинили в «смычке с валютными спекулянтами», пособничестве к обогащению и подрыве государственных валютных запасов. Обвинители сделали вид, что не знали, что валютные интервенции были не личным делом Волина, а государственной политикой, проводившейся с одобрения Политбюро и в контакте с ЭКУ ОГПУ. С санкции Политбюро без суда решением коллегии ОГПУ Волин и Чепелевский были осуждены и расстреляны[79]. Особую часть Наркомфина ликвидировали. Вместо нее создали государственную фондовую контору, которая должна была регулировать валютные операции через кредитные учреждения, не прибегая к помощи «валютных спекулянтов».

Кризис 1925/26 года был преодолен возвращением к «жизни по средствам». Идею форсированной индустриализации на время отложили. Видимо, ее сторонники, и прежде всего Сталин, в тот момент не чувствовали себя политически достаточно сильными. План развития на 1926/27 год был пересмотрен. Руководство страны стало проводить сдержанную кредитную политику. Но к валютным интервенциям государство не вернулось и легальный валютный рынок, существовавший в период реформы червонца, восстановлен не был, несмотря на то что экономическая ситуация в стране стабилизировалась и валютные резервы с весны 1926 года до лета 1927-го росли.

Развал легального валютного рынка – одного из центральных элементов денежной системы 1920-х годов – был серьезным ударом по принципам новой экономической политики и ее крупной потерей. Политическое укрепление Сталина и его сторонников привело к новому приступу форсирования индустриализации в 1927 году и отказу от нэпа. Поворот от политики поддержания устойчивой денежной системы к политике кредитной инфляции завершился. С прекращением валютных интервенций и ростом инфляции обменный курс червонца по отношению к иностранным валютам и золоту на вольном рынке все более отрывался от официального. С началом форсированной индустриализации в 1927 году в некоторых регионах цена золотой царской десятки в два раза превышала номинал, а обменный курс доллара был на 30–40 % выше официального[80]. Дефицит и инфляция быстро росли в начале 1930-х годов, что привело к крушению червонного обращения.

В период стабилизации денежной системы и доверия к червонцу в середине 1920-х годов многие люди покупали государственные ценные бумаги на биржах, предпочитая получать процентный доход, вместо того чтобы скупать валюту и золото. В условиях инфляции и обострения дефицита уже мало кто хотел держать сбережения в Госбанке или покупать государственные займы. Теперь стало выгоднее скупать золото и валюту. Получавшие переводы из-за границы стали все более настойчиво требовать выплаты денег не в червонцах, а в «эффективной валюте». Набиравшая ход индустриализация остро нуждалась в валюте, но привлечь частные сбережения на службу государства экономическими методами сделалось практически невозможно. Валютные ценности уходили из-под носа государства на черный рынок. В результате государство увеличило силовую валютную интервенцию: обыски, конфискации ценностей и аресты их владельцев.

Репрессии против «держателей валюты» сконцентрировались в ЭКУ ОГПУ. Уголовный розыск и милиция должны были передать ему все дела «валютчиков»[81]. В конце 1920-х – начале 1930-х годов под лозунгом борьбы с валютной спекуляцией прошли массовые принудительные изъятия ценностей у населения. В их числе – кампания 1930 года по конфискации серебряной монеты, в ходе которой ОГПУ арестовывало и владельцев золота. Циркуляр № 404 ЭКУ ОГПУ от 20 сентября 1931 года разрешил изъятие золотых и серебряных предметов домашнего обихода. Сотрудники ОГПУ так усердствовали, что Экономическое управление вынуждено было одергивать их: в сентябре 1932 года специальный циркуляр ЭКУ ОГПУ разъяснял, что отбирать бытовые ценности можно только в случае, если их количество «имело товарный спекулятивный характер», а также в случаях их «особой валютной важности». Однако злоупотребления не прекратились[82]. В 1930–1932 годах в рамках борьбы с контрабандой в стране прошли массовые операции по изъятию валюты. В особых папках Политбюро распоряжения типа «Обязать ОГПУ в семидневный срок достать 2 млн рублей валюты» или «Предложить (другой вариант: „категорически предложить“. – Е. О.) ОГПУ до 25 февраля (срок 1 месяц) с. г. сдать Госбанку валюты минимум на один миллион рублей» встречаются регулярно[83]. Методы использовались самые разные – уговоры, обман, террор. Сон Никанора Ивановича о театрализованно-принудительной сдаче валюты из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова – один из отголосков «золотухи» тех лет[84]. Концерт-истязание для валютчиков, оказывается, вовсе не был досужей фантазией Булгакова! В 1920-е годы евреев-нэпманов ОГПУ убеждало сдать ценности с помощью родных им еврейских мелодий, которые исполнял специально приглашенный музыкант[85]. Были у ОГПУ и откровенно кровавые методы. Например, «долларовая парилка» – жертву держали в тюрьме и пытали до тех пор, пока родственники и друзья за границей не присылали валютный выкуп[86]. Показательные расстрелы «укрывателей валюты и золота», санкционированные Политбюро, также были в арсенале методов ОГПУ[87]. Фактически страна вернулась к жесткой валютной политике периода Гражданской войны.

Массовые репрессии против владельцев ценностей, которые проходили в конце 1920-х – начале 1930-х годов, не были подкреплены изменением валютного законодательства. Декреты и постановления правительства первой половины 1920-х годов, разрешившие владение и свободное обращение валютных ценностей частных лиц, формально сохраняли силу. Прикрываясь «борьбой против валютной спекуляции», ОГПУ, таким образом, нарушало действовавшие в стране нормы права. Спорадические атаки на валютчиков рубежа 1920–1930-х годов сменились планомерной «текущей работой по выкачке валюты» у населения, которая стала одной из основных задач Экономического управления. Началась агентурная разработка «социально подозрительных» – «бывших» и нэпманов, розыск тех, кто был в бегах, сбор информации по вкладам в иностранных банках и получению наследства. В повторную «разработку» пошли даже те, кто уже был выслан в лагеря и ссылку[88].

Методы ОГПУ худо-бедно работали для извлечения крупных сбережений, но в стране были ценности и другого свойства. Их не прятали в тайниках под полом, вентиляционных трубах или матрасах. На виду у всех они блестели обручальным кольцом на пальце, простенькой сережкой в ухе, цепочкой на шее. Трудно представить человека, у которого не было хотя бы одной золотой безделицы. Помноженные же на миллионы населения Страны Советов, эти валютные россыпи составляли огромное богатство. По мере истощения государственных золотовалютных резервов и роста потребностей индустриализации у руководства страны крепло желание собрать эти нехитрые ценности, разбросанные по всей стране по шкатулочкам, сервантам и комодам[89]. Проблема состояла в том, как это сделать. Силой вряд ли получится – агентов не хватит за каждым колечком гоняться.

В момент рождения Торгсина в 1930 году страна уже жила на полуголодном пайке, уверенно двигаясь к катастрофе – массовому голоду. Казалось бы, ответ на вопрос, что предложить людям в обмен на ценности, был очевиден. Но бюрократическая машина поворачивалась медленно. В мае 1931 года Одесская контора Торгсина сообщала в Москву: «У нас было несколько случаев обращения об отпуске продуктов с оплатой наличным золотом (10-ки, 5-ки) старой русской чеканки». Одесский Торгсин запросил местное ГПУ и фининспекцию горсовета, те не возражали. Оставалось получить санкцию руководства страны на продажу товаров в обмен на золото[90]. Торгсин в Одессе был не единственным, куда люди приносили золото[91]. Действия тех, кто первым, до официального к тому разрешения, принес свои ценности в Торгсин и предложил их в уплату за товары, были сопряжены с риском, ведь в стране уже шли валютные репрессии. Советская повседневность была отмечена бытовым героизмом граждан. Четырнадцатого июня 1931 года Наркомфин СССР наконец разрешил Торгсину принимать монеты царской чеканки в уплату за товары. Монеты без дефектов шли по номинальной стоимости, дефектные – по весу из расчета 1 руб. 29 коп. за грамм чистого золота[92]. Случай с золотыми монетами показывает механизм развития Торгсина. Валюта нужна была государству, но в условиях голода люди брали инициативу на себя. В этом смысле Торгсин, грандиозное предприятие по выкачиванию валютных средств у населения на нужды индустриализации, был не только результатом решений правительства, но в значительной степени и детищем народа, стремившегося выжить.

Золотые царские монеты – лиха беда начало! Подлинная революция на «валютном торговом фронте» началась тогда, когда руководство страны разрешило советским людям сдавать в Торгсин бытовое золото – украшения, награды, нательные кресты, часы, табакерки, посуду и всякий золотой лом – в обмен не на рубли, как в скупке Наркомфина или Госбанка, а на дефицитные товары и продукты[93].

И чего только не найдешь в архивах! У идеи обмена товаров на бытовое золото, оказалось, есть автор – Ефрем Владимирович Курлянд, проживавший в начале 1930-х годов на Малой Дмитровке. На работу в Торгсин он пришел в сентябре 1930 года. Свое «рационализаторское» предложение Курлянд сделал, будучи директором столичного универмага № 1. В фонде Торгсина сохранилось его письмо в Наркомвнешторг, написанное в октябре 1932 года[94] – время бурного развития Торгсина и подходящий момент, чтобы заявить свои авторские права. Ко времени написания письма Курлянд вырос до коммерческого директора Московской областной торгсиновской конторы.

По словам Курлянда, он сделал свое «кардинальное предложение» еще в марте 1931 года и, испытывая «бесконечные мытарства», многие месяцы добивался его осуществления. Наконец в декабре, с устного разрешения председателя Правления Торгсина М. И. Шкляра, Курлянд первым в стране открыл в универмаге Торгсина № 1 продажу за бытовое золото. Через несколько недель после фактического начала операций в московском универмаге Наркомвнешторг узаконил их своим постановлением.

Архивные материалы позволяют точно определить дату официального разрешения продавать товары в Торгсине в обмен на бытовое золото. Шкляр, давая в декабре 1931 года устное разрешение Курлянду начать торговлю в универмаге № 1, не слишком рисковал, так как этот вопрос уже в принципе был решен «в верхах». Третьего ноября 1931 года Политбюро поручило Наркомвнешторгу СССР организовать в магазинах Торгсина скупку золотых вещей в обмен на товары. Специальная комиссия, куда вошли руководители «валютных» ведомств – А. П. Розенгольц (Наркомвнешторг), Г. Ф. Гринько (Наркомфин), А. П. Серебровский (Союззолото), М. И. Калманович (Госбанк), Т. Д. Дерибас (ОГПУ), должна была определить районы деятельности Торгсина по скупке бытового золота и методы расчета[95]. Десятого декабря 1931 года решение Политбюро было оформлено постановлением Совнаркома[96]. Текст постановления не подлежал опубликованию, так как по сути являлся официальным признанием плачевного состояния золотовалютных резервов СССР. Руководство страны, видимо, рассчитывало, что молва о Торгсине будет распространяться из уст в уста. И не ошиблось. Еще до появления официального решения слухи о том, что Торгсин будет продавать советским гражданам товары в обмен на валютные ценности, ходили по стране[97].

Согласно постановлению Совнаркома о начале торговли в обмен на бытовое золото, стоимость сдаваемых золотых предметов определялась исходя из содержания в них чистого золота и его цены, выраженной в червонцах по паритету[98]. «Цена, выраженная в червонцах» – эта фраза требует осмысления. Сдатчики бытового золота не получали за него червонцы. И в начале деятельности Торгсина, и позже государство платило за сданные ценности не советскими деньгами, которые люди могли бы использовать в других магазинах или копить, а краткосрочными бумажными обязательствами, которые имели хождение только в Торгсине да на черном рынке, разросшемся вокруг него. Торгсиновский золотой рубль был условной расчетной единицей. Вначале в качестве платежных средств, удостоверявших сдачу валютных ценностей, в Торгсине использовались всевозможные суррогаты (квитанции Госбанка о переводе или размене валюты, а также рубли валютного происхождения, иностранная валюта, чеки иностранных банков и травелерс-чеки Госбанка, золотые монеты царской чеканки). Потом, в конце 1931 года, появились ТОТ – товарные ордера, или боны, Торгсина, выдававшиеся в обмен на ценности. В 1933 году ТОТ заменили именными книжками. Однако тот факт, что цена сданного бытового золота, а следовательно и сумма, которую люди получали за свои ценности, выражалась в червонных рублях, придавал операциям Торгсина в глазах обывателя больше веса. Именно из-за этой особости торгсиновский рубль назывался «золотым» «валютным» рублем. Хотя развал денежного обращения уже шел полным ходом, червонец формально сохранял репутацию обеспеченной золотом и товарами валюты. Постановление Совнаркома о начале торговли на бытовое золото, связав торгсиновский рубль с червонцем, как бы перенесло на него характеристики последнего – обеспеченность товарами, драгоценными металлами и устойчивой иностранной валютой по курсу на золото. Эти гарантии, однако, не были реальными, так как обменять торгсиновские «деньги» назад на золото, валюту и ценности было нельзя. Выполнение обязательств по товарному обеспечению золотого торгсиновского рубля полностью зависело от порядочности государства.

Постановление Совнаркома о начале торговли в обмен на бытовое золото уравняло сдатчиков золота в правах с теми, кто платил в иностранной валюте, то есть… с иностранцами! Иначе говоря, правительство обещало, что советский человек может купить все то, что и иностранец. Это равенство потребителей не реализовалось в жизни. Специальные магазины Торгсина для иностранцев по внешнему виду, культуре обслуживания и ассортименту отличались от простых торгсинов. Разница между элитным и простым торгсином определялась и разницей спроса. Советский покупатель в своей массе шел в торгсин от голода за самым насущным – хлебом, иностранцы же покупали антикварную экзотику и то, что позволяло им и в условиях Советской России иметь привычный для них уровень жизненного комфорта. Разумеется, были и среди советских посетителей торгсина те, кто мог позволить себе деликатесы, предметы роскоши и прочие «излишества». Вспомните хотя бы «сиреневого толстяка» в Торгсине у Булгакова[99] или безголосую модницу Леночку – «дитя Торгсина» – из фильма Александрова «Веселые ребята». Но элитный Торгсин советского потребителя был явлением немногих крупных магазинов в немногих крупных городах. В крестьянской голодной стране Торгсин как массовый феномен мог быть только голодным крестьянским, а его магазины – непохожими на роскошный «зеркальный» торгсин Булгакова на Смоленском рынке.

Иногда полезно увидеть не только то, что есть в историческом документе, но и то, чего в нем нет. А ведь в постановлении Совнаркома о начале операций с бытовым золотом отсутствует классовый подход! Советская история 1930-х годов – это история социальной дискриминации, история неравенства «бывших эксплуататорских» и «трудящихся» классов, деревни и города, привилегий чиновников и уничтожения «врагов народа». Правительству не составило бы труда провести социальное размежевание и в Торгсине. Ущемление прав «социально чуждых» было нормой того времени, и недопущение их в Торгсин, по сути лишение валютных прав, логично бы вписалось в иерархию 1930-х годов.

Но этого не случилось. В Торгсине все были социально равны. Правительство не стало делить его покупателей по социальному положению, происхождению, источникам получения дохода, их дореволюционной деятельности, национальности. О подобном разграничении нет ни слова ни в постановлении о создании Торгсина, ни в последующих документах, регламентировавших его деятельность. Не важно, кто приносил золото в Торгсин и какими путями оно досталось людям, лишь бы сдавали. Любой, у кого были ценности, мог обменять их на товары в Торгсине, будь то хоть «лишенец», хоть «враг народа». В Торгсине правил не класс, а «золотой телец». Ни пролетариат, ни нарождавшийся «новый класс» – партийная бюрократия – официальных привилегий там не имели. Деление его покупателей было экономическим. Нет золота – иди, мил человек, своей дорогой; есть золото – покупай; кто имел ценностей больше, мог и купить больше. В этом смысле в Торгсине не было ни грамма социализма, он функционировал как рыночное предприятие. Открывая Торгсин для советских граждан, государство в интересах индустриализации поступилось не только принципом валютной монополии, но и основополагающим принципом марксизма – классовым подходом.

Интересно в этой связи провести параллель между Торгсином и существовавшей одновременно с ним государственной карточной системой. В ней тоже отсутствовал классовый подход. Распределяя продукты и товары по карточкам, правительство разделило население на группы не по классовому признаку, а по степени вовлеченности в индустриальное производство. В государственном пайковом снабжении хрестоматийные для марксизма классы – рабочие, крестьяне и интеллигенция – отсутствовали. Они были раздроблены на многочисленные подгруппы, перетасованы и объединены в новые группы по принципу непосредственной занятости в промышленном производстве. Лучшие пайки, если не считать небольшую группу советской элиты и красноармейский паек, полагались инженерам и рабочим на ведущих индустриальных объектах. Рабочие, занятые на неиндустриальном производстве, снабжались государством значительно хуже: нормы их пайка были ниже, ассортимент скуднее, а цены выше. В целом в годы карточной системы первой половины 1930-х город жил лучше деревни, а население крупных индустриальных городов снабжалось лучше, чем население неиндустриальных городов, небольших городков и поселков. Крестьяне, которые хотя и работали на индустриализацию, но непосредственно не были вовлечены в промышленное производство, могли рассчитывать на символическое государственное снабжение только при выполнении планов государственных заготовок. В крестьянском снабжении существовала своя иерархия, которая определялась специализацией колхоза или совхоза, а в конечном счете тем, насколько их товарная продукция была важна для индустриализации. Особенно парадоксально отсутствие классового подхода проявилось в пайковом снабжении изгоев советского общества – «лишенцев», раскулаченных, ссыльнопоселенцев. В отношении них тоже действовал принцип экономической целесообразности. В случае, если лишенный избирательных прав или раскулаченный работал на крупном индустриальном объекте, Магнитке например, то по букве правительственных постановлений он должен был получать такой же паек, как и вольный индустриальный рабочий. Правительство в пайковом снабжении приравняло «деклассированный», «социально чуждый» и «опасный» элемент к индустриальной элите[100].

В Торгсине, как и в карточной системе, классовый подход уступил место практической выгоде, «индустриальному прагматизму», при котором интересы промышленного развития имели приоритет. «Индустриальный прагматизм» доходил до цинизма: любой мог отдать свое золото в Торгсин на нужды промышленного развития, но получить государственный паек в те голодные годы мог далеко не каждый, а только тот, кого государство считало целесообразным кормить.

Согласно постановлению Совнаркома о начале торговых операций на бытовое золото, Торгсин должен был сдавать золото Госбанку по покупной стоимости. Иными словами, за что Торгсин покупал золото у населения, за то и отдавал его государству. Этот факт важен. Он свидетельствует о том, что Торгсин был всего лишь «насосом» в руках государства, который перекачивал золото из частных карманов в государственную казну. Торгсин работал не на себя. Он не мог нажиться на валютных операциях. Не Торгсин был удачливым предпринимателем, а советское государство. Оно получило золото в обмен на сомнительные бумажные обязательства, оно заставило людей платить за товары в Торгсине втридорога, с лихвой вернув в казну выплаченные за ценности деньги. Блистательность идеи состояла в том, что государство смогло получить валюту и золото, ничего не вывозя за границу, к тому же порой за товары сомнительного качества. Будь они вывезены за рубеж, удачей было бы выручить за них десятую, да что там, сотую часть тех валютных ценностей, что отдали советские люди, спасаясь от голода.

Руководство страны стремилось создать льготные условия для Торгсина. Его операции и оборот освобождались от всех государственных, местных и иных налогов и сборов. Местное советское и партийное руководство, представительства ОГПУ, Наркомфина и Госбанка должны были всячески содействовать в развертывании торгсиновской торговли – на это была дана специальная директива за подписью Сталина.

Комиссия Политбюро, состоявшая из руководителей «валютных» ведомств, определила районы деятельности Торгсина[101]. В добавление к Европейской части России, где уже существовала торгсиновская сеть, в постановлении были названы практически все крупные города Дальнего Востока, Сибири, Урала, Казахстана, Средней Азии и Закавказья. Торгсин должен был охватить своей торговлей городское и сельское население всей страны. Но были и районы, где деятельность Торгсина вначале запрещалась: прииски, местности вблизи золотодобывающих комбинатов[102]. Запрет был понятен, ведь соседство Торгсина могло стимулировать хищения с государственных предприятий золотодобывающей промышленности. Дело Торгсина было забрать ценности у населения, а скупкой золота у частников-старателей занималось Главцветметзолото, в распоряжении которого была аппаратура для определения точного места добычи – залог предотвращения краж у государства. Торгсину также запрещалось скупать золото в пограничной полосе, там хозяйничало ОГПУ.

Вернемся, однако, к Ефрему Владимировичу Курлянду. Заявляя права на свое авторство, он с обидой писал, что остался в тени, что не получил никакого вознаграждения за свое изобретение, а ведь его идея принесла колоссальные результаты: продажа на бытовое золото превратилась в главную статью доходов Торгсина, ставшего одной из ведущих валютных организаций страны. Курлянд рассчитывал на вознаграждение «по принципу премирования ценных предложений».

Был ли Курлянд самозванцем? Думаю, что он, действительно, одним из первых высказал идею продажи товаров на бытовое золото. Его служебное положение позволило ему достучаться до руководства Торгсина. Другое дело, что, как ни хороша была эта идея, она не реализовалась бы, если бы не работала в том же направлении, что и поиски «золотых» комиссий Политбюро. Два обстоятельства позволяют признать авторство Курлянда. Первое – имена свидетелей, которые он привел в своем письме. Среди них бывшие (в момент написания письма у них были уже другие должности) «член Оргбюро и организатор Торгсина» И. Шуляпин, заместитель председателя правления Торгсина В. К. Жданов, начальник валютного отдела Экономического управления ОГПУ Г. Я. Геляров, заведующий отделом скупки золота и ювелирных товаров Мосторга Грунт, секретарь ячейки ВКП(б) Торгсина Евдокимов, а также сослуживцы Курлянда по универмагу № 1[103]. Вторым доказательством правоты Курлянда было то, что Наркомвнешторг поддержал его ходатайство. В архиве сохранился запрос Наркомвнешторга в Правление Торгсина, в котором Курлянд признавался автором идеи продаж на золото и «актуальным борцом за введение указанной идеи в жизнь». Наркомвнешторг называл идею Курлянда «изобретением по линии торговли на инвалютные ценности внутри страны». Никаких сомнений по поводу авторства Курлянда Наркомвнешторг не высказал, более того, просил Правление Торгсина дать заключение о размере премии: «Просьба указать, в какой сумме Вы полагали бы возможным премировать т. Курлянда, исходя из расчета экономического эффекта, полученного от проведения в жизнь этого мероприятия»[104].

На этом переписка обрывается. А интересно было бы узнать, какую премию получил Ефрем Владимирович Курлянд. Валютный эффект от реализации его предложения был огромен. Забегая вперед, скажу, что за недолгие годы своего существования Торгсин выкачал у населения ценностей на сумму около 300 млн золотых рублей (табл. 24), что по официальному курсу того времени составляло почти 150 млн долларов США покупной способности 1930-х годов. Почти половину этой выручки составили бытовое золото и монеты, сданные советскими гражданами. Таким образом, реализация идеи Курлянда принесла государству более 60 млн долларов, сумму, в то время достаточную, чтобы купить импортное оборудование для Магнитки, Уралмаша, Днепростроя и Кузнецка вместе взятых. Живи Курлянд при капитализме, где существует право частной собственности на идеи, он стал бы богачом, в СССР же он, вероятно, получил почетную грамоту, может быть сто рублей и отрез драпа на пальто, а позже, в период террора, вполне мог быть и репрессирован[105].

Письмо Курлянда и переписка, связанная с ним, интересны тем, что позволяют не только вырвать из забвения имя человека, но и удивиться тому, с каким трудом эта поистине золотая для государства идея преодолевала бюрократические препоны. С предложения Курлянда до решения Политбюро об организации продаж на золото прошло более семи месяцев, прибавьте сюда еще более месяца до выхода постановления Совнаркома и фактического начала операций. Лихорадочные поиски валюты, от которой зависело индустриальное развитие страны, в реальной жизни первой пятилетки уживались с волокитой практической реализации, порожденной бюрократизмом и борьбой межведомственных интересов.

Еще один вопрос заслуживает внимания в связи с письмом Курлянда. Случайно ли, что идея продажи товаров на бытовое золото была высказана торговым работником, а не государственным бюрократом или политическим деятелем? Видимо, нет. Мышление у людей этих профессий разное. Для большевиков-революционеров «товар», «рынок», «прибыль» являлись понятиями другого, обреченного и побежденного, с их точки зрения, мира[106]. Им и думать в этих категориях казалось ересью, предательством. Так учила их теория, а практика революции и Гражданской войны сформировала привычку насилия и убеждение в том, что сила прокладывает кратчайший путь к цели. Иное дело работники торговли – каждый день приходится деньги считать, думать о прибыли, проявлять гибкость. Только загнанное в тупик кризиса утопическими идеями политэкономии социализма и нагнетанием насилия большевистское руководство начинало действовать экономически целесообразно. В результате «красные атаки на капитал» чередовались с полурыночными реформами[107]. Торгсин – одно из лучших тому свидетельств. Он весь – отрицание марксизма, пример крупномасштабного предпринимательства, где государство показало себя бизнесменом. Антирыночная деятельность сталинского руководства стала хрестоматийным местом в современной историографии. Однако в случае с Торгсином государство, напротив, находясь в тисках валютного кризиса и движимое интересами индустриального развития, приняло активное участие в расширении легальных рыночных и валютных отношений. Рынок в плановом хозяйстве СССР являлся, таким образом, результатом активности не только людей, но и государства.

В советской экономике любое частное предпринимательство, связанное с получением прибыли, считалось экономическим преступлением, спекуляцией. В этом смысле в Торгсине советское государство показало себя главным спекулянтом, а сам Торгсин по букве закона того времени являлся крупномасштабным экономическим преступлением.

Торгсин представлял своего рода второе пришествие легального валютного рынка в СССР. В отличие от валютного рынка нэпа руководство страны в первой половине 1930-х годов разрешило людям использовать золото и валюту в качестве средства платежа, хотя эта операция была ограничена рамками торгсиновских магазинов и завуалирована обменом ценностей на «деньги» Торгсина. Однако во многих других аспектах легальные валютные операции первой половины 1930-х годов были более жестко регламентированы, чем в период нэпа. Действительно, открыв Торгсин, государство подтвердило право людей иметь, без ограничения в размерах, в личном распоряжении валюту, золотые монеты и другие ценности. Однако, в отличие от периода нэпа, частные сделки купли-продажи золота и валюты не разрешались. В стране больше не работали биржи. Государство не проводило валютные интервенции, которые позволяли людям копить валюту и золотые монеты за счет государственных ресурсов. Иными словами, в период Торгсина у людей было меньше легальных способов пополнить свои валютные накопления. Практически единственным легальным источником пополнения валютных сбережений населения были переводы из-за границы.

За время существования легального валютного рынка нэпа Госбанк купил у населения золотых монет на сумму около 28 млн рублей, а продал почти на 60 млн рублей (табл. 1). Иными словами, более 30 млн рублей (по номиналу) во время валютных интервенций 1920-х годов перекочевало из хранилищ Госбанка во владение частных лиц. Сумма валютных ценностей, которую население купило у государства в период валютных интервенций, окажется еще больше, так как ценности продавал не только Госбанк, но и Особая часть Наркомфина[108]. В то время как львиная часть иностранной валюты, купленной на бирже, уходила на оплату контрабанды и нелицензионного импорта, золотые монеты оседали в кубышках у населения, главным образом у крестьян и нэпманов[109].

В отличие от валютных интервенций периода нэпа, Торгсин работал на поглощение, исчерпание валютных накоплений населения. Голод, разразившийся в стране, способствовал этому. За время своего существования Торгсин купил у населения монет старого чекана почти на 45 млн рублей, побив таким образом вольную скупку Госбанка первой половины 1920-х (табл. 1, 24). Он вернул государству не только то золото, что было продано населению через биржевых агентов в период валютных интервенций, но и накопления более раннего времени. Торгсин побил Госбанк и в скупке бытового золота. Если Госбанк за период с 1921-го до весны 1928 года купил у населения лишь немногим более 11 т «весового золота» (табл. 1), то Торгсин за четыре года работы (1932–1935) скупил почти в шесть раз больше – около 64 т.

Валютный рынок 1920-х годов служил стабилизации и укреплению денежной системы страны. Он был частью более обширного рыночного комплекса нэпа. В централизованной плановой экономике 1930-х годов Торгсин являлся рыночным оазисом. Он приносил прибыль, эксплуатируя состояние острейшего кризиса.

Валютные отношения 1920-х годов развивались в условиях относительно благополучной экономической и социальной жизни, именно поэтому люди видели смысл в том, чтобы менять валютные ценности на бумажные деньги, червонцы. Валютный рынок первой половины 1920-х был по преимуществу предпринимательским, деловым. Торгсин же был рожден бедой. Для большинства людей он являлся способом выжить. Он и стал-то возможен лишь потому, что государство предложило людям в обмен на ценности не деньги, а продовольствие и товары.

И наконец, тогда как валютный рынок первой половины 1920-х годов был уничтожен форсированной индустриализацией, Торгсин был рожден ею.

Период торговли с иностранцами – всего лишь предыстория Торгсина, подлинная история началась тогда, когда Торгсин открыл двери советскому покупателю. Сонная жизнь закрытого элитного предприятия сменилась взрывоподобным развитием поистине всенародного размаха. Открылись сотни новых магазинов, охватывая все более отдаленные от центра территории, рос товарооборот, множились функции Торгсина и ширился круг принимаемых им валютных ценностей. Великолепные магазины в городах или неприглядные лавчонки в богом забытых поселках – торгсиновская сеть покрыла всю страну. В СССР каждый знал о Торгсине, но и за границей зазвучало: «Шлите доллары на Торгсин!» Валютные планы правительства подстегивали рост Торгсина, а быстрый рост его торговли раззадоривал валютные аппетиты правительства.

Желание руководства страны забрать ценности населения на нужды индустриализации только отчасти объясняет молниеносный взлет торгсиновской торговли. Голод сыграл гораздо более важную роль в бурном развитии Торгсина в 1932–1933 годах, чем нужды страны и руководства. После относительного благополучия нэпа вернулась несытая жизнь. Люди жили впроголодь и в 1928-м, и в 1929-м, и в 1930-м, неурожайный же 1931 год вкупе с ростом государственных заготовок, коллективизацией и раскулачиванием стал смертным приговором для миллионов. Люди понесли в Торгсин все ценное, что имели, в обмен не на икру и меха, а на ржаную муку. Торгсину разрешалось принимать только валюту и золото, но голодные несли серебро, бриллианты, изумруды, картины, статуэтки, как бы подсказывая неповоротливому руководству, что еще у них можно забрать, чтобы превратить в станки и турбины для индустриальных гигантов. Следуя «инициативе снизу», правительство в конце 1932 года разрешило Торгсину принимать серебро, затем, в августе 1933-го – бриллианты и другие драгоценные камни, а также платину. Со временем Торгсин стал принимать у населения антиквариат и произведения искусства для продажи в валютных комиссионках. Но не будем забегать вперед. Посмотрим сначала, как малозначимая контора Мосторга превратилась в Торгсинию – торговую страну, чьи незримые границы далеко перешагнули географические рубежи СССР, а валютный вклад в дело индустриализации превзошел все ожидания.

Итак, в декабре 1931 года постановлением Совнаркома Торгсин в уплату за товары стал принимать бытовое золото советских граждан. Первые же месяцы «золотых операций» показали ошеломляющие результаты. Если за весь 1931 год, обслуживая иностранных туристов и моряков, Торгсин выручил менее семи миллионов рублей[110], то один лишь первый квартал 1932 года принес более семи с половиной миллионов[111]. Лишь треть этой суммы составили доходы от портовой торговли и переводы из-за границы, остальное обеспечили операции с золотом.

Эксперимент с продажей товаров на бытовое золото явно удался и выглядел столь многообещающим, что руководство перешло от экспериментальной к плановой деятельности. В апреле 1932 года появился пятилетний план работы Торгсина на 1933–1937 годы[112]. В отличие от планов развития народного хозяйства, которые шли по нарастающей, пятилетка Торгсина представляла затухающую кривую. После кратковременного взлета в 1933–1934 годах ожидалось падение валютных поступлений. Авторы плана объясняли ожидаемый взлет Торгсина «известными затруднениями и перебоями в снабжении», а затухание – улучшением жизни в СССР. Таким образом, с самого начала Торгсин задумывался как «кампания по эксплуатации голода»[113].

Планируемое затухание деятельности Торгсина как нельзя лучше показывает, что его создатели понимали, что главным источником его доходов будет не валюта иностранцев, а ценные накопления советских граждан. Поскольку эти накопления были ограничены и практически не пополнялись, опустошение золотых кубышек станет концом Торгсина. Интересная деталь: авторы пятилетнего плана считали, что «Торгсин должен в процессе своей деятельности извлечь всю массу золота», однако, по расчетам пятилетки, к 1937 году у населения еще оставались золотые накопления. Значит, предполагалась и вторая пятилетка? Жизнь показала, что планируемые темпы затухания торгсиновской пятилетки оказались заниженными. В действительности массовый голод привел к более скорому исчерпанию ценных сбережений населения. Первая торгсиновская пятилетка была завершена досрочно. У Торгсина не оказалось не только второй пятилетки, он не дожил и до конца первой, его закрыли в феврале 1936 года.

Первый, он же и последний, торгсиновский пятилетний план подтверждает уже отмеченную ранее неповоротливость руководства страны. Вне сферы Торгсина авторы плана оставили многие ценности – бриллианты, платину, произведения изобразительного искусства, серебро. Жизнь позже внесла коррективы в план. Тем не менее шаг был сделан серьезный. Теперь не только иностранцы, но и советские граждане могли платить в Торгсине иностранными деньгами – долларами, фунтами, марками, тугриками. Следует, правда, оговориться. Советским людям разрешалось платить только той иностранной валютой, которую они получили легально по переводам из-за границы. Без этой оговорки выходило бы, что правительство не возражало и против покупки валюты с рук на черном рынке. В действительности, однако, Торгсин не чинил препятствий, если люди приносили валюту, не подтвержденную денежным переводом. Правительство закрывало на это глаза. Специальное секретное распоряжение лишь требовало, чтобы подобные нарушения не афишировались.

Показателен в этой связи случай с объявлением на занавесе оперного театра в Одессе: «„ТОРГСИН“ отпускает товар всем гражданам за инвалюту». Правление Торгсина телеграммой (!) потребовало объявление снять. И вовсе не потому, что оно было на занавесе в оперном театре. В разъяснении к телеграмме говорилось: «Согласно имеющегося у Вас по этому вопросу секретного распоряжения, афишировать этот вид операций нельзя. Не возражая в принципе против рекламы на занавеси, срочно предлагаем изменить ее текст, указав примерно, что „Торгсин производит выдачу товаров из своих магазинов в Одессе и др. крупных городах гражданам за инвалюту, поступающую на их имя через Торгсин из-за границы“…» (курсив мой. – Е. О.)[114].

Согласно пятилетнему плану, золото, включая монеты, изделия и лом, должно было играть главную роль в Торгсине. Даже к концу затухающей торгсиновской пятилетки и исчерпанию народных сбережений поступление золота не должно было опускаться ниже 60 % в общей сумме привлеченных валютных ценностей. Таким образом, торгсиновская пятилетка фактически подтвердила законность частного владения золотом – иметь и хранить его дома не являлось преступлением. Не ограничивалось и количество золота в частном владении. Более того, по смыслу написанного выходило, что чем больше золота было у людей, тем лучше – больше принесут в Торгсин. Следуя этой логике, хотя составители плана прямо и не говорили об этом, действия ОГПУ по изъятию золотых сбережений населения являлись незаконными.

В начале торговых операций на бытовое золото (декабрь 1931) у Торгсина было около 30 магазинов. Они работали в немногих наиболее крупных городах и портах. Но уже через год, к концу октября 1932 года, число торговых точек Торгсина выросло до 257, а к началу 1933 года превысило 400. Это значит, что за осень 1932 года был сделан скачок, почти равный предшествующему годовому развитию. Торговля Торгсина росла не только за счет числа магазинов, но и территориально. В марте 1932 года магазины Торгсина работали в 43 городах, в июле – в 130, в сентябре – в 180, а в конце октября – в 209 городах СССР[115]. Но это было только начало. Постановление Совнаркома предписывало Наркомфину отпустить в I квартале 1933 года 5 млн рублей на развитие деятельности Торгсина. К апрелю 1933 года правительство планировало увеличить число торгсиновских магазинов до 600, затем подняло эту цифру до 1000[116]. Но и это повышенное задание было перевыполнено. В августе 1933 года у Торгсина было 1500 торговых точек, а его руководство просило у правительства разрешения открыть еще 250 магазинов[117]. В ответ Совнарком ассигновал из своего резерва 2,5 млн рублей на расширение торговой сети Торгсина[118]. Казалось бы, победная статистика, но цифры эти печальные. За победными реляциями Торгсина 1932–1933 годов скрывается голод.

Торгсин освоил сначала крупные города, которые стали форпостами для проникновения в глубинку. По мере расширения географии Торгсина складывалась его структура. Открытие магазина в крупном городе, как правило, значило создание конторы Торгсина: открылся магазин в Киеве – появилась Киевская контора, открылся в Казани – Казанская. Конторы затем развивались, открывая новые отделения Торгсина на подведомственной территории, которые со временем могли получить более высокий статус и стать самостоятельными конторами. Структура контор Торгсина повторяла общее административно-территориальное деление СССР первой половины 1930-х годов. Следуя ему, конторы подразделялись на городские, областные, краевые и республиканские. Весной 1932 года в Торгсине существовало 26 контор, через год их число выросло до 34, а к 1935 году достигло 40[119].

Наиболее разветвленная сеть контор работала на территории Российской Федерации. Она сложилась уже к лету 1932 года. Помимо наиболее старых[120] Московской, Ленинградской и Северной (порт Архангельск), были созданы Ивановская (г. Иваново-Вознесенск), Западная (г. Смоленск), Воронежская (позже Центрально-Черноземная), Нижегородская (позже Горьковская), Нижне-Волжская (г. Сталинград), Средне-Волжская (г. Самара), а также Башкирская (г. Уфа) и Татарская (г. Казань) конторы. К концу 1933 года выделились самостоятельные Курская, Саратовская и Северо-Кавказская (г. Ростов-на-Дону) конторы[121].

На Дальнем Востоке Торгсин сначала существовал как спецотдел в местном госторге: первые магазины там были открыты еще летом 1931 года. В течение 1932 года деятельность Торгсина в этом регионе активно развивалась, и число магазинов Дальневосточной конторы Торгсина к началу 1933 года достигло двадцати шести. Из Дальневосточной конторы вскоре выделились самостоятельные Приморская (г. Владивосток), Хабаровская и Амурская.

В начале 1932 года началось создание торгсиновской сети в Сибири, где появились две краевые конторы – Восточно-Сибирская с центром в Иркутске и Западно-Сибирская в Новосибирске. В Свердловске открылась Уральская контора. В 1933 году из Уральской и сибирских контор выделились самостоятельные Кировская, Челябинская, Оренбургская, Омская и Якутская (г. Якутск) конторы.

Украина стала второй после РСФСР советской республикой с наиболее развитой торгсиновской сетью. Еще в мае 1931 года появилась Киевская контора, а в августе была открыта Харьковская. Осенью 1931 года на Украине работало восемь магазинов. К лету 1932 года сформировались Винницкая, Одесская, Днепропетровская, Донецкая (г. Мариуполь) и Черниговская конторы Торгсина, которые просуществовали вплоть до его ликвидации.

Осенью 1931 года конторы Торгсина появились в Крыму (г. Симферополь) и Закавказье, где образовались Азербайджанская (г. Баку), Грузинская (г. Тифлис), Аджарская (г. Батум), а позже, в конце 1933 года, Армянская (г. Ереван) конторы. К лету 1932 года уже действовала Белорусская контора с центром в Минске. В начале 1932 года рассматривался вопрос об открытии контор Торгсина в Средней Азии[122]. Активное развитие Торгсина проходило в этом регионе летом – осенью 1932-го и в 1933 году. В результате появились республиканские конторы в Узбекистане (г. Ташкент), Туркмении (г. Ашхабад), Таджикистане (г. Сталинабад), Киргизии (г. Фрунзе) и Каракалпакии (г. Турткуль). Казакская[123] контора с центром в Алма-Ате уже существовала к лету 1932 года, но активно развивать ее начали в конце 1932 года. В начале 1933 года открылась Всемолдавская контора (г. Тирасполь).

Торгсиновская сеть покрыла территорию Советского Союза от Смоленска до Владивостока, от Ашхабада до Архангельска. Поистине, как пели в советское время, «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей»![124] Развившись, сеть стала напоминать кровеносную систему размером в шестую часть земного шара: из Москвы, как от сердца, тянулись ниточки сосудов к столицам торгсиновских контор. Четкие в начале, они затем ветвились, превращаясь в путаную сеть микроскопических капилляров, концы которых терялись в городках и поселках, чьи названия были известны разве что местному жителю. Организм этот жил лихорадочной жизнью, его пульс был то бешеным, то вялым – Москва спорадически вбрасывала деньги и товары, которые, пройдя сложную систему связей, поглощались конторами и потребителем; обратным же течением торгсиновская сеть несла в Москву мешки с монетами, золотым и серебряным ломом, бриллиантами и пачками разноязыких купюр.

Во главе контор стояли управляющие, которые подчинялись председателю Правления Торгсина в Москве. Со временем в республиках появились назначенные Правлением республиканские представители. Они работали на Украине (г. Харьков), в Закавказье (г. Тифлис) и Средней Азии (г. Ташкент)[125]. Анализ материалов среднеазиатских контор Торгсина позволяет, однако, сказать, что республиканский представитель был фигурой безвластной. Правление наделило его лишь функциями контроля. Ни фондов, ни права решать оперативные вопросы он не имел. Подчинение ему республиканских контор выглядит номинальным. Фактически принимать решения, включая и оперативные, могла только Москва. В Средней Азии, например, в ноябре 1933 года республиканские конторы требовали вместо безвластного всереспубликанского представителя создать Среднеазиатскую контору, наделенную торгово-оперативными правами и финансовыми средствами, которой стали бы подчиняться торгсины всех среднеазиатских республик[126].

Представительства Торгсина появились и за границей. Торговые агенты и реклама агитировали иностранного обывателя переводить деньги на счет Торгсина или заказывать через него продовольственные посылки для родственников и друзей в СССР.

Архивные материалы позволяют не только увидеть общую панораму развития Торгсина, но и провести микроанализ, посмотреть, как в реальной жизни проходило открытие его контор. После того как комиссия Политбюро определила основные районы деятельности Торгсина, на места поехали инспектора Правления. Приезжая в республику, край или область, они прежде всего шли в местный комитет партии и представительство ОГПУ, заходили также в местный Совет и отделение Госбанка. Цель визитов состояла не только в том, чтобы лично поставить в известность местных руководителей о начале валютных операций на их территории, но и в том, чтобы получить сведения о ценных накоплениях населения и помощь в подборе кадров и помещений. Правление Торгсина рассылало на места письма с призывами оказывать его посланцам полное содействие[127].

Целесообразность открытия магазина в том или ином городе определялась многими факторами: близостью к железной дороге и удобством путей сообщения, наличием в округе снабженческих организаций, в первую очередь отделений Заготзерна и нефтескладов – мука, крупа и керосин были самыми ходовыми товарами. Но наиглавнейшим условием открытия торгсина был валютный потенциал населения. Информантами являлись ОГПУ – кому как не его сотрудникам было знать о припрятанном золоте, а также Госбанк с его сведениями о валютных переводах местному населению. Для определения валютного потенциала территории инспектора принимали во внимание, насколько богатым были в прошлом местное дворянство, промышленная буржуазия, купечество, мещане; а также количество иностранных рабочих и специалистов на местных предприятиях, близость границы, развитие золотодобычи, прежде всего частного старательского промысла, торговые пути караванов заморских купцов, поступление валютных переводов из-за границы и многое другое. Валютный потенциал мог быть определен «на глазок» по косвенным признакам: «В городе нет ни одного заргара (туземного ювелира)», – писал инспектор из Узбекистана, делая вывод, что золота у населения нет[128]. Раскулачивание крестьян, которое в ходе коллективизации началось накануне развертывания торговой сети Торгсина, противоречило его интересам и служило доводом против открытия торгсина в этом районе[129]. То, что валютный потенциал территории был главным фактором в решении об открытии магазинов Торгсина, подтверждает распоряжение его Правления о закрытии магазинов там, где запасы золота у населения были исчерпаны[130]. На основе данных о валютном потенциале территории инспектор должен был приблизительно определить для нее план скупки ценностей.

О результатах разведки инспекторы доносили в Москву. Интересна в этой связи докладная записка по Средней Азии, составленная в самом начале деятельности Торгсина в этом регионе, в феврале 1932 года[131]. Инспектор определил наиболее перспективные города и привел доводы в пользу их выбора: Ташкент – до революции самый крупный в Средней Азии торговый и административный центр с высоко оплачиваемым чиновничеством, в советское время – место притяжения состоятельных людей из других городов и значительных переводов из-за границы. К тому же город посещали афганские купцы. План привлечения золота для Торгсина в Ташкенте инспектор определил в 270 тыс. рублей. Бухара – в дореволюционное время сосредоточие «колоссальных сумм в золоте и золотых изделиях» – активно торговала с соседними государствами, значит есть иностранная валюта. Начальное плановое задание для Торгсина в Бухаре инспектор определил в 90 тыс. рублей. Ашхабад – близость Персии и контрабандная торговля, значительные запасы бытового золота. Задание – 46 тыс. рублей. Коканд и Андижан – центры хлопководства, «в прежнее время имели весьма значительное число состоятельных лиц, от которых несомненно осталось и до настоящего времени золото». Здесь Торгсин, по мнению автора записки, мог рассчитывать на получение около 42 тыс. рублей. В Самарканде, учитывая наличие состоятельных людей в прежнее время и возросшее значение этого центра при советской власти, инспектор рассчитывал получить 60 тыс. рублей. А вот валютный потенциал города Фрунзе (Бишкек) автор записки оценил низко: золотые операции не дадут больше 25 тыс. рублей, так как поступление переводов из-за границы невелико, а иностранцев нет. В ноябре 1932 года, однако, уже другой инспектор, занимавшийся организацией Киргизской конторы, опровергая это мнение, писал из Фрунзе: «Из разговоров с начальником экономического отдела ГПУ выяснилось, что запасы золота у нас имеются в больших размерах и многие ждут открытия Торгсина, т. к. опасаются его конфискации соответствующими органами»[132].

Открытие Торгсина в городах Наманган, Термез и Фергана (Узбекистан), а также в туркменских городах Керки и Кушка в 1932 году автор докладной записки считал нежелательным, так как состоятельных лиц там было не много, торговля велась в основном на серебро, а также, что интересно, потому, что в этих городах «мало лиц, которых можно было бы заинтересовать покупкою высокосортных товаров». Пессимистичную оценку валютного потенциала Туркмении находим и в другой докладной записке. По мнению автора, рассчитывать на большое количество золота у советских граждан, живших в Туркмении, не приходилось: русское население – в основном приезжие, есть у них кольца, перстни, серьги, брошки, но по мелочи; «туркмены сами являются с давних лет небогатым, эксплуатируемым населением, к тому же страсть у них была заводить вещи не из золота, а из серебра»; остаются армяне – «народ довольно развитой» и раньше занимались торговлей. Видимо, заключал автор, основными покупателями в Туркменском Торгсине будут армяне[133].

Изучение валютного потенциала Таджикистана показало, что открытие универмага в главном городе Сталинабаде могло оказаться рискованным – иностранцев всего лишь пара десятков человек, рассчитывать приходилось только на советских людей, у которых могло быть царское и бухарское золото, но, по мнению инспектора, все зависело от ассортимента товаров. Более перспективным, с его точки зрения, выглядел Сарай-Камар, где было много иностранных рабочих и приезжих купцов[134].

Разведдонесения поступали со всех концов страны. Инспектор с Кубани просил организовать фургонную торговлю в станицах, так как у казаков были значительные старые золотые накопления[135]. Уполномоченный Торгсина писал из Украины, что в годы Гражданской войны и нэпа в республике осело большое количество золотых монет и валюты[136]. Из Восточной Сибири инспектор Торгсина сообщал, что в районе города Сретенска добрая половина крестьян занималась лотошничеством, мыли золото на брошенных приисках. Крестьяне, нуждаясь в советских деньгах, продавали на рынке это золото китайцам. Утечка за границу составляла порядка 30 кг в месяц. Следовал вывод о том, что надо бы Торгсину организовать скупку золота в этом районе[137]. Но инспектор отмечал и другую, в данном случае негативную особенность Восточной Сибири – отсутствие до революции «в большом количестве крупной промышленности и торговой буржуазии, помещичьих усадеб, родовой аристократии, крупного чиновничества и богатого мещанства, которые являлись главными держателями бытового золота, серебра, драгоценных камней и пр., поэтому этого вида ценностей не много»[138].

Здесь следует остановиться и сделать небольшое, но важное отступление. В большинстве неперспективных городов и поселков, забракованных инспекторами Правления, торгсины все же были открыты. Кроме того, первоначальные критерии открытия магазинов – дореволюционное богатство, иностранцы, близость границы – перестали учитываться. Торгсиновские лавчонки появлялись в более-менее крупных населенных пунктах, а разъездная торговля и коробейники забирались в «медвежьи углы». Все это позволяет сказать, что облик Торгсина в процессе его развития изменился. Во время голода Торгсин перестал быть явлением относительно благополучных городских центров и предприятием элитной торговли. Теперь он «подскребал по сусекам» всё и у всех. Он собирал вроде бы понемногу, по принципу «с миру по нитке – голому рубаха», но широко, а взамен предлагал в основном не предметы роскоши и деликатесы, а самое простое, жизненно необходимое. Торгсин шагнул в народ.

Развитие Торгсина, подстегиваемое окриками сверху и подгоняемое инициативой снизу, отставало как от планов, так и от голодного спроса, о чем свидетельствовали длинные очереди, с ночи выстраивавшиеся у его приемных пунктов. Вместе с тем стремление охватить как можно больше населения и спешка привели к тому, что в период бурного роста Торгсина было открыто множество нежизнеспособных, нерентабельных магазинов, которые бременем огромных издержек легли на бюджет государства[139]. Прогорев, они закрывались.

Высшее руководство страны стояло на страже интересов Торгсина, ведь он работал на индустриализацию. В особых папках Политбюро первой половины 1930-х годов решения по экспортным вопросам практически всегда содержат директивы по Торгсину[140]. Политбюро санкционировало прием в Торгсине того или иного вида ценностей[141]. По наказу из Кремля в прессе по всей стране была организована кампания с разъяснением задач и важности Торгсина. Вышло несколько высоких постановлений, которые обязывали местное партийное и советское руководство оказывать содействие этой организации. Так, в апреле 1932 года появилась директива ЦК и письмо Сталина о срочном предоставлении Торгсину помещений[142]. Политбюро требовало от руководителей наркоматов производить отгрузку и перевозку товаров для Торгсина «вне всяких очередей». В августе 1932 года Политбюро в предчувствии голодного спроса приняло директиву о предоставлении Торгсину «имеющихся на внутреннем рынке товаров в неограниченном количестве»[143]. Директивой Политбюро запрещалось расширять снабжение внутреннего рынка за счет уменьшения планов Торгсина[144]. Политбюро регулировало отношения между Торгсином и поставщиками – объединениями промышленности – в определении ассортимента (вплоть до обеспечения оберточной бумагой), цен, объемов поставок, сроков[145], а также отношения Торгсина с «валютными смежниками» – «Антиквариатом», «Интуристом» и «Отелем»[146]. Политбюро утверждало планы Торгсина, определяло политику его цен. Оно давало разрешения на открытие счетов иностранных посольств в Торгсине[147]. Политбюро принимало решения о закупке для Торгсина импортных товаров[148]. В случае затруднений руководство Торгсина через Наркомат внешней торговли, а бывало и напрямую[149], обращалось в Политбюро, чтобы надавить на тех, кто специально или по нерадивости мешал его работе.

Однако «до бога высоко, до Москвы далеко»: зависимость варягов-инспекторов и торгсиновских директоров от сталиных местного масштаба была велика. Административно-территориальный статус конторы определял уровень местных властных структур, с которыми приходилось иметь дело торгсиновскому руководству. Спектр был широк – от районного комитета партии до республиканского ЦК и Совнаркома. Местные партийные, советские руководители и полномочные представительства ОГПУ рекомендовали и утверждали кандидатуры управляющих контор и директоров магазинов, санкционировали открытие торгсинов, отвечали за выполнение валютных планов. От местного руководства зависело обеспечение помещениями: Торгсин требовал для себя лучшие здания в центре города, а они, как правило, уже были заняты.

Несмотря на высокое покровительство Политбюро и директивы об оказании содействия Торгсину, местные власти по-разному реагировали на появление торгсиновских контор в их «уделе». Туркменский ЦК и Совнарком, например, взяли республиканский Торгсин под свою опеку, считая выполнение его валютных планов своим кровным делом[150]. Но были и случаи отторжения. ЦК КП(б) Таджикской ССР в декабре 1932 года специальным постановлением отказался открывать магазины Торгсина в своей республике. Реакция Совнаркома Таджикской ССР также была отрицательной. Его постановление гласило: «В связи с наличием в Сталинабаде самостоятельной организации Таджикзолото (республиканское представительство Цветметзолота. – Е. О.), которая наряду с промышленной добычей золота ведет работу по скупке золота, считать нецелесообразным создание параллельной организации „Торгсин“». Особенно замечательно по своей смелой независимости заключение этого постановления: «Поручить Таджикзолото немедленно развернуть работу по организации торговых точек по районам, в первую очередь в Ходженте»[151]. ЦК Таджикистана по своей инициативе предложил Таджикзолоту начать продажу товаров и на иностранную валюту.

Руководство Таджикистана фактически подменило решение Политбюро о развитии Торгсина своим постановлением о развитии Таджикзолота – рецидив республиканской политической и хозяйственной автономии, более типичной для 1920-х, чем для 1930-х годов и последующих десятилетий. Но это еще и один из многих примеров конфликтов валютных интересов ведомств. По донесению уполномоченного Торгсина в Средней Азии С. Шилова, Таджикзолото препятствовало открытию магазинов и скупочных пунктов Торгсина и, «опасаясь потерять известную часть доходных статей от этой торговли», требовало покровительства республиканского руководства. Однако Таджикзолото, в чьем распоряжении было всего три магазина, которые к тому же не принимали ни серебро, ни иностранную валюту, ни переводы, не могло тягаться по потенциалу с Торгсином, как и республиканские власти не могли устоять перед политической силой Москвы. Шилов пожаловался в местное представительство Наркомата внешней торговли и Правление Торгсина в Москве, те обратились за помощью в ЦК партии. Судя по тому, что Таджикская контора Торгсина была создана, Политбюро «поправило» республиканских товарищей[152]. Примеры антиторгсиновских действий столь высокого уровня единичны, однако случаев повседневного саботажа Торгсина местными властями более чем достаточно. Неприязненное или безразличное отношение к Торгсину со стороны местных партийных и советских властей объяснялось как их загруженностью работой, так и корыстью и мстительностью. В обмен на помощь местная номенклатура требовала привилегий в Торгсине, пытаясь превратить его в «свой магазин». Руководство Торгсина при поддержке Политбюро боролось против превращения торгсинов в кормушку местной власти, те отвечали саботажем: «раз нам нет ничего, так и о помощи не просите».

Приведу для примера историю создания Крымской конторы Торгсина. Она является типичной и иллюстрирует процесс взаимодействия инспекторов Правления Торгсина и местной власти в период развертывания торгсиновской сети[153]. Осенью 1931 года в Крым приехал инспектор Торгсина Л. С. Паллей с поручением Правления организовать областную контору с центром в Симферополе и подчиненными ей отделениями в Феодосии, Евпатории, Севастополе и других городах. До приезда Паллея в портах Крыма уже работали магазины Торгсина, которые подчинялись напрямую Москве. Предстояло существенно расширить торговую сеть и объединить старые «беспризорные» торговые точки под единым началом местного управляющего Торгсина. Донесение Паллея в Москву о перспективах работы обнадеживали: «По собранным мной сведениям мне известно, что у населения Крыма вполне достаточно средств для нашего дела»[154].

Областной партийный комитет предложил кандидатуру управляющего Крымской конторы. После согласования с инспектором Правления Торгсина обком утвердил ее на заседании своего бюро. Управляющим Торгсина в Крыму стал местный партиец Петр Митрофанович Новиков, 1895 года рождения, из семьи рабочего-железнодорожника. Новиков был родом из Феодосии, вся его жизнь прошла в Крыму. Здесь он закончил городское училище, стал рабочим, с 1915 года служил матросом на Черноморском флоте. В январе 1917 года Новиков вступил в партию большевиков. Будучи бойцом Красной гвардии, защищал советскую власть в Крыму. После Гражданской войны работал в «особых отделах и органах» ЧК, а затем перешел на руководящую административную и хозяйственную работу.

Назначение революционера-партийца управляющим конторы Торгсина было обычной практикой тех лет. Как и везде в стране, в Торгсине партия расставляла на руководящие посты своих комиссаров. Анализ материалов Правления Торгсина, а также Московской, Ленинградской, Западной и Среднеазиатских контор свидетельствует, что все управляющие контор и республиканские уполномоченные, почти все директора магазинов и значительная часть их замов были партийцами. Коль речь шла о работе с валютными ценностями, при назначении на руководящие посты предпочтение отдавали людям с опытом работы в «органах». Недостаток образования и отсутствие экономических знаний не препятствовали назначению, ведь «не было таких крепостей, которые не могли взять большевики», а «каждая кухарка могла управлять государством». Новиков в этом – отличный пример. «Правда, наше дело совсем не знает» – писал о нем инспектор Паллей в Москву.

Назначение местных партийцев управляющими контор в скором будущем обернулось для местной элиты преимуществом, а для Торгсина немалой проблемой. Свой местный человек на этом посту был более сговорчив, когда к нему обращались с просьбами те, кто рекомендовал и утвердил его на эту должность. В таких просьбах, учитывая роскошный по тем голодным и раздетым временам ассортимент Торгсина, недостатка не было. Правление Торгсина тщетно вело борьбу с практикой продажи валютных товаров на советские рубли, а то и вовсе выдачи торгсиновских товаров даром по требованию местных властей. Правление увольняло провинившихся управляющих и директоров магазинов, в то время как местное руководство стремилось оставить на этих постах своих людей и избежать назначения «варягов».

Инспектор Паллей докладывал из Крыма в Москву и о своих контактах с местным ОГПУ: «Кроме того, что т. Новиков рекомендован, как я уже писал выше, я не ограничился этим и согласовал его еще с соответствующей организацией (догадываетесь с какой? – Е. О.), с заместителем этого учреждения (обратите внимание на конспиративный язык. – Е. О.). Вообще я с ним очень долго беседовал о перспективах работы нашего крымского отделения. От него я узнал много подробностей, с которыми придется считаться и учитывать при организационном периоде. Он обещал также во всех моих затруднениях здесь оказать полную поддержку и содействие. Я не теряю с ними связь»[155].

Одновременно шла работа «по мобилизации общественного внимания». Реклама являлась для большевиков делом новым и странным, но значение ее для торговли они понимали – жили ведь когда-то при капитализме. Главные проблемы в деле рекламы возникали не из-за того, что партийцы – руководители Торгсина считали ее бесполезной, а из-за отсутствия денег. Тем не менее по мере финансовых возможностей местная печать и радио информировали людей об открытии торгсинов в их городе или районе. Рекламные плакаты и листовки появлялись на тумбах рядом с театральными афишами и газетой «Правда», в трамваях, на вокзалах и станциях, на почте, в кинотеатрах и на рынках. Приведу объявление из архива Западной конторы Торгсина (сохранены орфография и пунктуация оригинала):

Это объявление позволяет судить об особенностях формировавшейся советской потребительской политики и культуры, равно как и о специфике отношений Торгсина и «органов», но эти вопросы будут рассмотрены в специальных главах. В данный же момент важно передать дух и настроение времени становления Торгсина.

И вот работа инспектора закончена: золотой потенциал населения определен, помещение для магазина найдено, кандидатуры работников согласованы и утверждены, плакаты развешены. Начиналась обыденная жизнь Торгсина. Каждый день приносил сотни вопросов, ответов на которые не было, ведь правительственные постановления наметили лишь общие принципы работы конторы. Где принимать ценности – в магазине или специальном помещении? Кто должен обеспечивать работников Торгсина пайками? Вопрос не шуточный, дело ведь происходило в годы карточной системы, и неясность в этом вопросе вела к текучке кадров. Как выполнить план, если снабжение идет с перебоями, да к тому же присылают неходовой, несезонный товар? Где хранить продукты, если своих холодильников у Торгсина нет? Можно ли самим регулировать цены в зависимости от спроса? Как бороться с хищениями и подделкой документов? Можно ли брать выходной в базарный день? Кто должен охранять Торгсин – милиция или гражданские сторожа? Особенно болезненным был вопрос статистического учета. Ушло несколько лет, чтобы сложился порядок и формы отчетности Торгсина. В торгсиновской статистике первых лет, особенно на периферии, царил хаос.

Директора торгсиновских магазинов и управляющие контор порой работали «вслепую». Кто-то брал инициативу на себя и сам принимал решения, другие постоянно оглядывались на Москву, по каждому вопросу теребя Правление срочными запросами. В местном руководстве Торгсина, конечно, были талантливые организаторы и «крепкие хозяйственники», но в большинстве случаев непрофессионализм, незнание торгового дела, да и окрики Москвы оборачивались многими огрехами, а зависимость от местной элиты – преступлениями. Так, распоряжениями из Москвы, решениями местных директоров и управляющих, инициативой людей, путем проб и ошибок шло становление Торгсина.

С ростом Торгсина развивалась, усложнялась и менялась его структура. Со временем появилась, например, специализация заместителей председателя Правления в Москве[157], а также специализация отделов в аппарате его контор[158]. В 1933 году отделения внутри контор были укрупнены и преобразованы в межрайонные базы, сформировалась «кустовая» структура магазинов[159]. Разрослись и обособились его транспортное и складское хозяйства, появились своя «особая инспекция», свой печатный орган «Торгсиновец» и многое, многое другое[160].

Торгсин прибрал к рукам практически всю внутреннюю валютную торговлю[161], но в сложном механизме советского хозяйства он был всего лишь одним из винтиков. Его работа зависела от множества других предприятий и организаций. Среди них: Наркомат внешней торговли, в структуре которого он состоял и руководители которого утверждали планы Торгсина; Госбанк, через который шло кредитование Торгсина, обеспечение кассирами[162] и которому Торгсин сдавал скупленное; Наркомат финансов, регламентировавший валютные отношения в стране; экспортные организации отраслей промышленности (Союзплодовощ, Коверкустэкспорт, Союзмясо, Союзмука, Союзсахар, Союзпушнина и т. д.) и Наркомат снабжения, которые поставляли товары Торгсину; Наркомат путей сообщения, от которого зависела транспортировка и сохранность грузов Торгсина – вопрос исключительно болезненный во все годы советской власти; Наркомат рабоче-крестьянской инспекции, который проверял деятельность Торгсина; Внешторгбанк, получавший денежные переводы из-за границы на счет Торгсина; Совторгфлот, чьи суда Торгсин снабжал в советских портах, а также валютные «смежники» и соперники: «Интурист» и «Отель». ОГПУ, а затем НКВД по самому широкому кругу вопросов были связаны с Торгсином, начиная с транспортировки скупленных бриллиантов и кончая арестами покупателей и валютными переводами на Торгсин для заключенных ГУЛАГа. Наркомат иностранных дел тоже оказался вовлеченным – Торгсин обслуживал дипкорпус.

Во взаимодействии многочисленных организаций было много неразберихи, конфликтов интересов, обид и соперничества, но без этих ведомств Торгсин не мог состояться. Торгсин учился работать не только с местным руководством и «держателями ценностей», но и со «смежниками». Несмотря на нерешенность многих вопросов и хаос начального периода, маховик был запущен и быстро набирал обороты. Ценности населения стали поступать в Торгсин.

Зачем нам знать, кто руководил Торгсином? Прежде всего, интересно разглядеть этих людей и через их судьбу почувствовать грандиозную и страшную эпоху, в которую им пришлось жить[163]. Кроме того, биографии его руководителей помогают понять, что Торгсин был не случайной удачей авантюриста, а партийным поручением, государственным заданием. Более того, масштаб личности людей, поставленных Политбюро у руководства в Торгсине, служит мерилом важности его задач. Не случайно в период массового голода – решающий момент в «мобилизации валютных ценностей» – председателем Правления Торгсина был легендарный Артур Сташевский: разведчик, доверенное лицо Сталина в Испании в годы ее гражданской войны и один из участников «операции Х», в результате которой золото испанской казны оказалось в Москве.

За годы его существования в Торгсине сменились три председателя Правления[164]. Все они были профессиональными революционерами, партийцами. По точному выражению поэта, они учили «диалектику не по Гегелю», а в огне революции и Гражданской войны. Образование, экономические знания и опыт торговой работы не имели главного значения при их назначении на этот пост. Профессиональными знаниями они овладевали по ходу самой работы. Назначение на руководящие отраслевые должности не специалистов, а профессиональных революционеров было нормой 1920–1930-х годов, так как главной обязанностью этих людей было проводить директивы партии в жизнь. Председатели Торгсина были политическими комиссарами партии на «торговом валютном фронте». Партийный контроль в торговле был тем более важен, что она оказалась «засорена капиталистами, бывшими торговцами и нэпманами», которые и при советской власти зарабатывали на жизнь тем, что привыкли и умели делать. Поскольку Торгсин работал с валютными ценностями, особую важность при назначении на пост председателя имели такие факты биографии, как опыт жизни за границей, разведывательная работа и служба в органах безопасности. Все председатели Правления Торгсина были евреями, но они пришли на эту работу не из частной дореволюционной торговли, а из революции.

Первым председателем Правления Торгсина стал Моисей Израилевич Шкляр (1897–1974)[165]. Шкляр родился в 1897 году в Белоруссии, в городе Борисов Минской губернии. Мать занималась домашним хозяйством. Отец работал на спичечной фабрике. В автобиографии 1923 года Шкляр назвал его чернорабочим, а в регистрационном бланке 1954 года – рабочим-прессовщиком. В анкете 1933 года, несмотря на преимущества, которые давало рабочее положение отца, Шкляр определил свою сословную принадлежность «из мещан». До революции он закончил четыре класса городского училища, а при советской власти получил политическое образование: в 1925–1927 годах прослушал курсы марксизма-ленинизма при Коммунистической академии, а позже, в 1948 году, был слушателем Университета марксизма-ленинизма в Москве.

На фоне грандиозных исторических событий начало жизненного пути Шкляра выглядит бесцветно. После окончания училища, согласно автобиографии, был безработным и перебивался уроками. Затем в 1916 году уехал в Тамбов и, «воспользовавшись знанием латинского языка», поступил учеником в аптеку. В революционном движении до 1917 года участия не принимал – «был подростком». В Февральской революции, судя по автобиографии и анкете, также не участвовал, хотя возраст был вполне подходящий – почти 20 лет.

В марте 1917 года Шкляр был мобилизован в «старую» армию, но фронта избежал. Шесть месяцев служил рядовым в запасном пехотном полку в Тамбовской губернии. В эти революционные месяцы, видимо, и началась карьера Шкляра как политического агитатора: по словам автобиографии, «развиваются его способности к публичным ораторским выступлениям» – предтече будущего политкомиссарства.

В автобиографии 1923 года Шкляр по вполне понятным причинам утверждал, что с самого начала своей политической деятельности проводил большевистскую линию. Но, видимо, это было не совсем так, поскольку после демобилизации из армии (по болезни) он, вернувшись в родной Борисов, вступил не в РСДРП(б), а в Бунд, по версии 1923 года – с целью его раскола[166]. История изменила его партийный выбор. В мае 1918 года Шкляр бежал из оккупированного немцами Борисова в Советскую Россию, ушел добровольцем в Красную армию и в октябре на Восточном фронте вступил в партию большевиков.

В Гражданскую войну Шкляр был политработником на Восточном и Туркестанском фронтах. Судя по автобиографии, опыт участия в боевых операциях имел небольшой, боевых наград не получил. Редактировал фронтовые газеты и журналы, заведовал фронтовыми школами, напутствовал красноармейцев, шедших в бой, «обрабатывал материалы противника», проводил областные съезды советов и создавал ревкомы. В числе боевых соратников этого периода Шкляр в автобиографии назвал, в частности, В. В. Куйбышева и М. В. Фрунзе.

Приведу наиболее яркие истории из красноармейской жизни Шкляра, которые он сам выбрал для автобиографии. В январе 1919 года, будучи агитатором на боевом участке фронта на Урале, Шкляр попал в плен к белым, которые приговорили его к смерти – «живьем закопать в землю». Чудом остался жив, в последнюю минуту его освободили подоспевшие красные отряды. «Обработал 40 человек пленных казаков в одной школе, – пишет он о другом событии, – которые, окончив школу, влились в армию Колчака и разложили некоторые полки противника». В 1920 году в Туркестане был «комиссаром агитпоезда имени тов. Сталина», в котором объездил Ферганскую область, «с оружием в руках» пробивался в кишлаки и распространял агитационную литературу среди мусульман и красноармейцев.

В 1920 году Шкляр обратился к Ленину с просьбой отозвать его с фронта для продолжения учебы. Последовал телеграфный ответ с разрешением приехать в Москву для поступления в Социалистическую академию. Однако, приехав в столицу, Шкляр «в Академию не вступил, ибо втянулся в партработу»: редактировал газету Наркомнаца «Жизнь национальностей» и читал лекции в партшколах.

Осенью 1920 года Шкляр «по усталости и болезни» перешел… в ВЧК на «литературно-политическую обработку материалов». Несколько лет состоял ответственным секретарем партийной ячейки ВЧК/ОГПУ. «Развертываю партийную работу в ГПУ, создаю партшколы», – написал он об этом времени своей жизни. После кратковременного отрыва для учебы в Коммунистической академии Шкляр вернулся в ОГПУ и до 1929 года был оперативным работником. Документы не позволяют сказать, в чем именно состояла его работа в ОГПУ: в личном листке значится лишь безликое «разная руководящая работа». Среди коллег, которые знали его по работе в ОГПУ, Шкляр в автобиографии 1923 года назвал Ф. Э. Дзержинского, И. К. Ксенофонтова, В. Р. Менжинского, И. С. Уншлихта, Я. Х. Петерса и Г. Г. Ягоду.

Из ОГПУ Шкляр перешел на хозяйственную работу, но его связь с органами не прервалась[167]. Он стал председателем правления Всесоюзного общества «Кредитбюро». В период обострения валютного кризиса в начале 1930-х годов с санкции Политбюро под прикрытием «Кредитбюро» ОГПУ собирало у советских граждан полисы иностранных обществ и наследственные документы для предъявления исков за границей[168]. В случае удовлетворения иска государство забирало себе четверть (!) выигранной суммы, владельцы же полиса или наследства могли покупать товары в Торгсине на оставшуюся часть валюты. «Кредитбюро» «оказывало содействие» и тем гражданам, которые желали получить валюту со своих счетов в иностранных банках, видимо, тоже с потерей значительной части валюты в пользу государства.

Следы «Кредитбюро» неожиданно обнаружились в архиве американского посольства, в меморандуме о беседе с представителем берлинского банка[169]. Хотя меморандум был и без того секретным, имя берлинского банкира не разглашалось – некий «мистер Х». «Мистер Х» рассказал, что в период 1925–1930 годов – время относительно свободных выездов из СССР за границу – советские граждане открывали валютные счета в его банке. При этом они строго наказывали держать информацию по вкладам в секрете и ни при каких обстоятельствах не пытаться искать их по месту жительства в СССР. Денежные операции велись через доверенных лиц за границей. Банк, по словам «мистера Х», строго соблюдал условие договора. Но недавно, – продолжал банкир, – работники банка получили серию нотариально заверенных требований советских вкладчиков перевести им в СССР деньги с их банковских счетов. Требования поступали через посредника, «Кредитное бюро» в Москве. Сотрудники берлинского банка не сомневались, что ОГПУ заставило людей подписать нотариальные бумаги и что, будь деньги переведены в СССР, вкладчики их не увидят. Берлинский банк «в интересах своих вкладчиков» (и в своих собственных) отказался выплатить деньги по заявкам «Кредитбюро». Для немцев так и осталось загадкой, как советские власти смогли узнать имена и номера счетов вкладчиков.

В этой истории потрясает трагическая ирония жизненной ситуации. В конфиденциальном разговоре с берлинским банкиром обсуждались события 1933 года. Голод, а не ОГПУ, заставил людей рассекретить информацию об их валютных счетах за границей. Решив отдать государству значительную часть валютных сбережений, они рассчитывали использовать оставшуюся сумму в Торгсине, но оказались в ими же самими расставленной ловушке. Есть в этой истории и другое трагическое обстоятельство. «Кредитбюро» представлялось правительственной организацией. Не ведая о том, что на деле «Кредитбюро» было хозяйством ОГПУ, люди передавали информацию о своих валютных сбережениях точно по адресу – ведомству, которое занималось изъятием ценных частных накоплений и карало тех, у кого они были. Люди не только не получили денег, но и оказались под колпаком ОГПУ. В выигрыше остался лишь берлинский банк.

История с отзывом берлинских вкладов произошла уже после того, как Шкляр покинул пост председателя «Кредитбюро». Он продолжил карьеру по торговой линии, став сначала директором Мосгосторга, а затем председателем Правления Торгсина.

Шкляр пришел в Торгсин в январе 1931 года, в «интуристский период» его работы, а оставил этот пост в октябре 1932 года, накануне массового голода в СССР. Шкляр не был специалистом в торговом и валютном деле. По его собственным словам, по профессии он был партиец, а образование получил большевистское политическое. Его главной задачей на посту председателя Торгсина было направлять энергию людей на выполнение директив партии. Годы председательства Шкляра стали временем становления Торгсина, превращения конторки Мосторга во всесоюзную организацию. Решающий поворот в судьбе Торгсина – допущение советского потребителя в его магазины и начало продаж за золото – совершился в правление Шкляра.

Шкляр ушел из Торгсина не по своей воле и без почета, но его анкета молчит о причинах ухода[170]. Артур Сташевский, который сменил Шкляра на посту председателя Торгсина, как-то заметил, что тот «недостаточно последовательно проводил и разъяснял» директивы партии[171]. Фраза огульная и мало что разъясняет. Однако есть материалы, которые позволяют считать, что Шкляр был уволен из Торгсина за разбазаривание, а возможно и хищение государственной собственности. В июле 1932 года уполномоченный Наркомата внешней торговли в Закавказских республиках, за что-то обиженный на Правление Торгсина, в запале писал: «Вас всех разгоняют, Шкляра тоже снимают»[172]. Заведующий секретной частью Московской областной конторы Торгсина Н. А. Королев в докладной записке упоминал Шкляра среди работников, совершивших крупные хищения[173]. Об изгнании с должности говорит и явное понижение по службе: после ухода из Торгсина осенью 1932 года Шкляр несколько месяцев работал уполномоченным по скотозаготовкам в городе Малоузенске Нижне-Волжского края, а затем до весны 1936 года был уполномоченным Наркомата торговли по Ивановской области и Белорусской ССР.

Возможно, знаний и энергии оказалось недостаточно, чтобы управлять растущим хозяйством Торгсина, но, скорее всего, случилась банальная вещь – Шкляр не выдержал искушения торгсиновским изобилием. В апреле 1932 года нарком внешней торговли СССР А. П. Розенгольц гневно писал Шкляру: «Указываю Вам на всю недопустимость перерасхода Вами из секретного фонда денег в 1931 г. Вместо отпущенных Вам 1000 руб., Вами израсходовано 5850 руб.»[174]. Поставленный сберегать и множить государственную валютную копейку, Шкляр разбазаривал экспортные товары. Ранее упомянутый уполномоченный внешней торговли Закавказья, требуя продать товары из Торгсина, обличал: «Мне Шкляр обещал пальто привезти»[175].

Причиной снятия Шкляра с должности председателя Правления, вероятно, было и то, что масштаб его личности больше не соответствовал грандиозной задаче, стоявшей перед Торгсином. В стране начинался массовый голод, и у Торгсина появился реальный шанс собрать горы драгоценностей. Эта задача требовала крупного руководителя с опытом организационной и валютной работы. Таким человеком стал Артур Сташевский. Торгсин перерос Шкляра.

В годы репрессий 1937–1938 годов одного знакомства Шкляра с Ягодой или его членства в Бунде, о чем он открыто писал в своих анкетах, было бы достаточно для ареста и расстрела. Однако судьба оказалась благосклонна к нему. Массовые репрессии Шкляр переждал в Китае, где он работал с мая 1936-го до января 1939 года вначале директором «Совсиньторга»[176], а затем торговым агентом в Синьцзяне. Видимо, никаких крупных разведывательных поручений Шкляр в Китае не выполнял, хотя логично было бы предположить, что бывший сотрудник ОГПУ, оказавшись в этой стране накануне Второй мировой войны, помимо легальных торговых мог получить и «специальные» задания. Но ни одна книга по истории советской разведки не упоминает Шкляра[177].

Отдаленность от эпицентра событий, невысокий пост, а может быть просто везение позволили Шкляру избежать репрессий. Второй раз в его жизни, если верить его рассказу об избавлении из белого плена, он чудом остался жив. Вернувшись в 1939 году в Москву, Шкляр продолжил работу в Совсиньторге. Бóльшую часть войны Шкляр просидел чиновником Совсиньторга в Алма-Ате. В конце войны он перешел на работу в Валютное управление Наркомата внешней торговли СССР и закончил трудовую карьеру на престижном и «хлебном» посту начальника отдела Валютного управления Министерства внешней торговли СССР. Из наград, полученных от советской власти, имел медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945» и «В память 800-летия Москвы». Умер Шкляр пенсионером в старости в 1974 году, в счастливом неведении о будущей судьбе Страны Советов.

Российская империя была богатой страной. Государственный банк России накануне Первой мировой войны хранил золота на сумму около 1,7 млрд золотых рублей (табл. 2)[178], то есть около 1300 тонн чистого золота[179]. По мнению одних специалистов, это был самый большой золотой запас среди запасов центральных банков мира, по мнению других, он уступал лишь Банку Франции[180]. Еще до прихода большевиков к власти часть российской золотой казны – 643,4 млн рублей – была вывезена за границу царским и Временным правительствами на получение военных кредитов[181]. В перипетиях Гражданской войны истратили, украли и потеряли золота на сумму около 240 млн рублей[182]. Но даже с учетом этих потерь в распоряжении большевистского правительства из запасов Российской империи оставалась значительная сумма – около 1 млрд рублей, включая золото Румынии, переданное на хранение в Кремль накануне Февральской революции[183], а также более 40 тонн чистого золота из сибирской добычи, которую не успели до Октябрьских событий включить в баланс Государственного банка[184].

Однако уже в начале 1920-х годов от этого внушительного золотого запаса почти ничего не осталось (табл. 2). По Брестскому миру Советская Россия отдала Германии золота на сумму более 120 млн рублей[185]. «Подарки» по мирным договорам 1920-х годов прибалтийским соседям и контрибуция Польше превысили 30 млн рублей золотом[186]. Безвозмездная финансовая помощь Турции в 1920–1921 годах составила 16,5 млн рублей[187]. Огромные средства шли на поддержку коммунистического и рабочего движения за границей, шпионаж и подталкивание мировой революции[188]. Более того, значительная часть бывшего золотого запаса Российской империи была продана в 1920–1922 годах для покрытия дефицита внешней торговли Советской России: при практически полном отсутствии доходов от экспорта и трудностях с получением кредитов советское руководство вынуждено было расплачиваться имперским золотом за импорт продовольствия и товаров. Траты наркоматов в первые годы советской власти были бесконтрольными и зачастую неоправданными – умение считать деньги считалось нереволюционным занятием, постыдным и классово чуждым[189].

В начале 1920-х годов СССР был единственной европейской страной, правительство которой после окончания Первой мировой войны не накопило внешнего долга (не считая долгов царского и Временного правительств, сделанных до прихода большевиков к власти), но далось это ценой распродажи национального золотого запаса. По данным комиссии Сената США, которая в 1925 году специально расследовала вопрос о советском экспорте драгоценных металлов, за период 1920–1922 годов Советская Россия продала за границу золота как минимум на сумму 680 млн золотых рублей (более 500 тонн)[190]. Реальность этой цифры подтверждается «Отчетом по золотому фонду» комиссии СТО[191].

Золотой запас бывшей Российской империи таял быстро, а пополнялся мучительно медленно. За период с октября 1917 до февраля 1922 года в казну поступило золота (массовые конфискации и золотодобыча) на сумму всего лишь 84,4 млн рублей[192]. По данным «Отчета по золотому фонду», к 1 февраля 1922 года, включая румынское золото, в наличии имелось золота на сумму 217,9 млн рублей. При этом невыполненные обязательства по платежам золотом составляли почти 103 млн рублей. Таким образом, свободная от платежных обязательств золотая наличность не превышала 115 млн рублей[193]. Вот и все, что осталось от миллиардной золотой казны Российской империи. Золотой запас страны нужно было создавать заново.

Конфискации церковного имущества и ценностей граждан, экономические мероприятия по проведению денежной реформы червонца, рост экспорта сырья и продовольствия, медленно оживавшая после разрухи золотодобыча Урала и Сибири в 1920-е годы лишь отчасти поправили положение с золотовалютными ресурсами Страны Советов[194]. Первая же попытка форсировать промышленное развитие в 1925/26 году привела к валютному кризису и новым крупным продажам золота[195].

Индустриализация, особенно советского типа, с гипертрофированным развитием тяжелой и оборонной промышленности, представляет чрезвычайно дорогостоящий проект. Нужны валюта и золото, чтобы покупать за границей промышленное сырье, технологии, машины и оборудование, оплачивать знания и опыт иностранных специалистов. Советское руководство начало индустриализацию, не имея для этого достаточных валютных средств. В конце 1927 года Госбанк предупреждал правительство о том, что находится на грани нарушения установленной законом 25-процентной минимальной нормы «твердоценного» обеспечения эмиссии, которая, по мнению Госбанка, являлась и минимально допустимым пределом валютнометаллических резервов государства. До такого низкого уровня обеспечение эмиссии не опускалось с начала реформы червонца. Госбанк и Наркомфин рекомендовали руководству страны начать мероприятия по накоплению валюты и драгоценных металлов[196]. Но руководство страны решило не экономить. План на 1927/28 хозяйственный год предусматривал валютный дефицит, но его запланированный уровень оказался существенно ниже реального[197].

Статистика внешней торговли показывает, что 1927/28 хозяйственный год стал рубежом, с которого началось «безумство импорта». Активное сальдо торгового баланса сменилось дефицитом внешней торговли[198]. По данным таможенной статистики, затраты на импорт в 1927/28 году превысили доходы от экспорта на 171 млн рублей[199]. Оплата импорта была не единственной статьей валютных расходов советского государства[200]. Следовательно, дефицит платежного баланса СССР, то есть превышение расходов над доходами, был острее дефицита внешней торговли. Дефицит покрывался продажей золота и платины. Скудные золотовалютные резервы страны быстро таяли. Оставшихся к концу 1928 года драгоценных металлов и валюты – 131,4 млн рублей – не хватило бы, даже чтобы покрыть дефицит внешней торговли будущего хозяйственного года (табл. 3).

По замыслу творцов индустриализации, главным источником ее финансирования должны были стать доходы от экспорта. Российский экспорт традиционно был продовольственным и сырьевым, его главными доходными статьями являлись зерно, лес и нефть. Советское руководство начало индустриализацию во время относительно благоприятной конъюнктуры мирового рынка, но уже через год ситуация изменилась. В 1929 году экономический кризис потряс Запад, началась затяжная депрессия. Государства стали резко сокращать экспорт и импорт, вводить санкции против торговой экспансии других стран, пытаясь защитить свои национальные экономики. Мировые цены на сырье и сельскохозяйственные продукты резко упали. В 1929/30 году, например, по сравнению с 1928/29 годом, по данным Госбанка, экспортные цены на хлебопродукты снизились на 37 %, на лесоматериалы – на 14 %, на лен – на 31 %, на пушнину – на 20 %, на нефть – на 4 %[201].

Ситуация внутри страны тоже была крайне неблагополучной. В конце 1927 года разразился зерновой кризис: крестьяне из-за невыгодных цен отказывались продавать зерно государству. Нежелание руководства страны существенно повысить закупочные цены, так как это означало бы снижение темпов индустриализации, привело к повторению зернового кризиса в 1928 году. Для подавления сопротивления хлебозаготовкам с конца 1927 года руководство страны стало применять репрессии против крестьян, а в конце 1929 года началась насильственная коллективизация крестьянских хозяйств. С ее помощью сталинское руководство пыталось решить проблему зерновых кризисов. Коллективизация сопровождалась развалом крестьянской экономики. Производственные показатели сельского хозяйства упали, страна теряла экспортные ресурсы. Сталинское руководство пыталось выполнить титаническую задачу – наращивать темпы индустриализации, ведя при этом войну на два фронта: на внутреннем – против крестьян, не желавших отдавать продукцию государству и идти в колхозы, на внешнем – с неблагоприятной конъюнктурой мирового рынка.

В чрезвычайно неблагоприятной рыночной ситуации СССР пытался наращивать объемы вывоза сельскохозяйственной продукции ценой огромных потерь и обострения дефицита на внутреннем рынке, однако доходы от экспорта не поспевали за быстро растущими валютными расходами на промышленный импорт. Даже официальная опубликованная таможенная статистика показывает дефицит внешней торговли СССР (табл. 4). Однако есть основания полагать, что таможенная статистика экспорта завышена, чтобы скрыть потери, которые СССР нес в условиях мирового кризиса и неблагоприятных цен на сельскохозяйственную продукцию и сырье.

В архиве сохранились засекреченные в 1930-е годы данные Госплана СССР о динамике валютной выручки по экспорту за 1928/29–1935 годы и данные Госбанка о выполнении валютного плана экспортными организациями. Они свидетельствуют о более резком ежегодном падении доходов от экспорта, чем то следует из таможенной статистики (табл. 5). Попробуем разобраться в тайнах архивной статистики экспорта.

Выручка от экспорта, высчитанная в ценах относительно благополучного 1928/29 года (табл. 5), показывает, сколько валюты СССР мог бы получить, если бы мировые цены на продовольствие и сырье сохранились на том же уровне: руководство страны, наращивая физические объемы экспорта, ожидало значительный рост валютных поступлений. Однако реальная выручка от экспорта (табл. 5), по данным Госплана и Госбанка, составляла лишь половину, а то и треть ожидаемых валютных доходов. В 1929/30 году «недовыручка» по экспорту составила порядка 125–160 млн рублей, а в 1931–1933 годах – порядка 600–700 млн рублей золотом (табл. 5). В эти годы СССР продавал миру зерно в половину и даже треть докризисной цены, тогда как миллионы собственных граждан умирали от голода.

Сравнение реальных доходов от экспорта (табл. 5) с расходами на промышленный импорт (табл. 4, графа 2)[202] свидетельствует, что с началом форсированной индустриализации и вплоть до 1933 года каждый год был отмечен дефицитом внешней торговли. Апогеем кризиса стал 1931 год, однако дефицит внешней торговли составил не 293,8 млн рублей, как следует из таможенной статистики, а в полтора раза больше – 430–460 млн рублей золотом. Случайно ли, что именно в этот год Торгсин открыл двери советским гражданам и стал скупать у населения не только иностранную валюту и царские монеты, но и бытовое золото?

После пикового 1931 года импорт, а вместе с ним и дефицит торговли стали резко сокращаться. По свидетельству наркома внешней торговли Розенгольца, советские закупки промышленного оборудования за границей упали с 600 млн рублей в 1931 году до 270 млн рублей в 1932 году, а в 1933-м составили только 60 млн рублей[203]. Равновесие между экспортом и импортом было восстановлено к 1933 году, хотя реальное положительное сальдо внешней торговли в тот год было гораздо скромнее показателей опубликованной таможенной статистики: около 27 млн рублей вместо 147,5 млн рублей (табл. 4, табл. 5).

Недостаток валютных средств определил внешнеторговую и финансовую тактику СССР – продавать за наличные, покупать в кредит. Страна залезала в долговую яму. В соответствии с валютным балансом за 1926/27 год, составленным Наркомфином СССР, внешняя задолженность Страны Советов на 1 октября 1926 года составила 420,3 млн рублей[204]. К 1 октября 1927 года она выросла до 663 млн рублей, включая долгосрочный германский кредит в 180 млн рублей, полученный в конце 1927 года[205]. Львиную долю этой задолженности (66 %) представляли кредиты под импорт на нужды индустриализации. На 1 апреля 1928 года задолженность СССР иностранным фирмам и банкам выросла до 781,9 млн рублей[206]. Реальные золотовалютные ресурсы СССР в то время составляли лишь 213 млн рублей (табл. 3), они не покрывали и трети внешнего долга СССР. Это было лишь начало индустриальной гонки. Расходы на промышленный импорт быстро росли в 1929–1930 годах (табл. 4, графа 2). В апреле 1931 года СССР получил от германских банков новый большой кредит, который не смог выплатить в срок[207]. По признанию Сталина, задолженность СССР на конец 1931 года составила 1,4 млрд рублей[208]. По немецким источникам того времени, на 1 января 1933 года СССР все еще был должен Западу 1,3 млрд рублей золотом[209].

Несмотря на ненависть к капитализму, большевистское руководство не скрывало восхищения перед техническими достижениями Запада. Определенно, была вера в то, что западные технологии, освобожденные от хаоса рынка и соединенные с «преимуществами планового хозяйства», совершат чудо. Тысячи иностранных специалистов были приглашены на работу в Советский Союз. В конце 1920-х годов США были главной страной, где СССР закупал промышленное сырье, оборудование и технологии, нанимал специалистов. Гиганты советской индустрии строились по американским калькам. Однако с начала 1930-х годов закупки в США стали резко падать и к 1933 году практически прекратились[210]. Надобность в автомобилях, тракторах и другой сельскохозяйственной технике, которые в 1931 году составляли половину советского импорта из США, отпала с открытием заводов в Горьком, Харькове и Ростове-на-Дону. Резкое падение импорта из США объясняется также политическими и финансовыми причинами. До конца 1933 года у СССР и США не было дипломатических отношений. Договоры американских фирм с советским правительством были их личным делом, американцы заключали их на свой страх и риск. Сотрудничество с Германией до прихода Гитлера к власти проходило в более благоприятном политико-экономическом климате. Германское руководство, заинтересованное в сотрудничестве с СССР, благодаря которому оно обходило запреты Версальского договора, выступало гарантом советских долгов. В случае советского банкротства германским банкам полагалась компенсация от своего правительства. Получение кредитов в Германии проходило более легко, и их условия были более выгодны для СССР, чем условия кредитов частных американских фирм.

В начале 1930-х годов Германия утвердилась как главная страна промышленного импорта в СССР. Советский Союз был главным покупателем германского промышленного оборудования, запчастей и инструментов, металла, труб, проволоки. За этот дорогостоящий импорт СССР поставлял в Германию сырье и продовольствие – пшеницу, рожь, ячмень, масло, яйца, лес и меха. По словам наркома внешней торговли Розенгольца, в 1930 году импорт из Германии составил 251 млн рублей при пассивном сальдо в 45 млн рублей. В период «безумства импорта» в 1931 году СССР купил в Германии товаров на сумму более 400 млн рублей (более чем в два раза больше, чем в США), а пассивное сальдо советской торговли с Германией достигло огромных размеров – более 280 млн рублей. В 1932 году импорт из Германии все еще оставался значительным – более 320 млн рублей при пассивном сальдо в более 220 млн рублей. В 1933 году в связи с изменившейся в Германии политической обстановкой и общим снижением советского импорта стоимость советских закупок в этой стране снизилась до 150 млн рублей при пассивном сальдо около 60 млн рублей[211], но и в 1933 году Германия все еще оставалась главным импортером товаров в СССР.

Германия стала и главным кредитором Советского Союза: в начале 1930-х годов львиная доля внешней задолженности СССР была долгом Германии. Советский Союз тяжело расплачивался за кредиты, полученные в период «безумства импорта». По сведениям германских источников того времени, советский долг по германскому импорту в начале 1933 года колебался в размере 620–557 млн рублей (не включая авансы под будущий экспорт и долги по невыполненным заказам)[212]. В 1933 году СССР выплатил Германии по долгу 750 млн рейхсмарок (более 340 млн рублей), но вместе с новыми заказами и продлением кредита общий долг СССР оставался высоким: на 1 января 1934 года – более 300 млн рублей[213]. На 1 октября 1934 года СССР все еще оставался должен Германии около 310 млн рейхсмарок (более 140 млн рублей)[214]. Кроме Германии, на 1 января 1933 года СССР был также должен (без авансов под будущий экспорт и долгов по невыполненным заказам) Англии 100 млн рублей, Польше и США по 40 млн рублей, Италии 35 млн рублей, Франции 25 млн рублей, Норвегии 15 млн рублей, Швеции 15 млн рублей и более мелкие суммы другим странам, а в общей сложности (кроме Германии) 320 млн рублей[215].

Для оплаты долгов по кредитам СССР вынужден был продавать драгоценные металлы, главным образом золото. По данным Госбанка, в 1926/27 хозяйственном году было продано золота на сумму более 20 млн рублей[216]. Лиха беда начало. Только за три с половиной месяца 1928 года (с 1 января до 19 апреля), по данным Госбанка, было продано золота за границей иностранным банкам (Мидленд в Лондоне, а также Рейхсбанк и Дойчбанк в Берлине)[217] на сумму 65 млн рублей (более 50 тонн)[218]. Всего с 1 октября 1927 года до 1 ноября 1928 года, по данным Госбанка, за границей было продано 120,3 тонн чистого золота (более 155 млн рублей)[219]. Чтобы оценить размеры этих продаж, забегая вперед, скажу, что в 1927/28 году золотодобыча СССР составила около 22–26 тонн чистого золота, а свободные валютнометаллические резервы к началу осени 1928 года упали до 131,4 млн рублей (эквивалент 102 тонн чистого золота). Продажа 120 тонн чистого золота за рубеж фактически означала, что были использованы все добытое в тот год золото и практически все свободные валютнометаллические резервы страны[220]. Именно в тот год Политбюро, пытаясь свести концы с концами, начало распродавать национальные музейные коллекции.

В начале 1930-х годов главный маршрут, которым советское золото уходило на Запад, пролегал пароходами до Риги, а оттуда по суше в Берлин. Американское посольство в Риге, которое до открытия дипломатической миссии в Москве собирало информацию об СССР, пристально следило за перевозками золота[221]. Источником информации были латвийские газеты. Журналисты сообщали о датах прибытия ценного груза, весе ящиков, маршруте и назначении золотых посылок. Американцы по своим каналам проверяли данные газет и делали сводки об общем количестве перевозок золота. Материалы американского посольства в Риге свидетельствуют, что в 1931 году золотые грузы из СССР прибывали в Ригу каждые две недели[222]. К 1934 году интервалы несколько увеличились. За время с 1931-го до конца апреля 1934 года из СССР, по данным американцев, было вывезено через Ригу золота на сумму более 336 млн рублей (более 260 тонн чистого золота, табл. 6). Опубликованные данные советского торгпредства в Германии показывают схожую картину, существенно расходятся только данные за 1933 год (табл. 6). По сведениям Розенгольца, СССР вывез в Германию золота (вместе с валютой) и того больше: в 1932 году на 110 млн рублей, а в 1933 году – на 170 млн рублей.

Откуда взялись эти золотые тонны? Остатки казны Российской империи обеспечили лишь часть золота, вывезенного через Ригу в Рейхсбанк. Но если в государственных кладовых не осталось золота, то оно было в достатке в недрах земли. Сибирь – природная кладовая несметных богатств. Могла ли золотодобывающая промышленность в начале 1930-х годов обеспечить валютные нужды индустриализации?

Золотая промышленность России началась на Урале в 40-е годы XVIII века. Березов был одним из первых золотых приисков. Сибирь долго оставалась «неоткрытой», о ее несметных золотых богатствах не знали. До начала XIX века отрасль развивалась медленно, главным образом по причине государственной монополии на золотодобычу. С ее отменой в 1814 году развитие быстро пошло вперед, и к началу ХХ века Российская империя заняла четвертое место в мировой добыче золота после Трансвааля, США и Австралии (табл. 10). Золотодобыча России, которая в 1913 году составила 60,8 тонн[223], к началу Первой мировой войны находилась в руках иностранцев. В отрасли подавляюще преобладал ручной труд.

Во время Первой мировой войны начался развал отрасли, который завершили революция и Гражданская война[224]. Частники-старатели понемногу продолжали мыть золото на сибирских реках, но оно уходило за кордон, к государству не попадало, да и какая власть представляла в Сибири российское государство в те годы, сказать было непросто. В Гражданской войне большевики отстояли все известные «золотоносные земли» Российской империи. В годы нэпа золотодобыча начала возрождаться, главным образом силами частных старателей и иностранных концессий, у которых советское государство скупало золото[225] (табл. 7, 8). К концу 1920-х годов СССР вернул себе четвертое место в мировой золотодобыче (после Южной Африки, США и Канады), но не достиг довоенного уровня Российской империи. Разрыв между добычей золота в СССР и золотодобычей трех лидирующих держав был огромным (табл. 10).

До 1928 года руководство СССР много тратило золота, но мало заботилось о его добыче. По меткому замечанию Л. В. Сапоговской, в те годы государство было не промышленником, а хранителем амбаров: его роль состояла не в развитии золотодобычи, а в конфискации накопленного и скупке добытого[226]. Парадокс: при острой нужде государства в золоте золотодобывающая промышленность считалась третьестепенной. Форсированная индустриализация и связанный с ней золотовалютный кризис привели к рождению советской золотодобывающей промышленности. Прежде всего государство забрало концессии из рук иностранцев[227], но этого было недостаточно. В конце лета 1927 года Сталин вызвал к себе Александра Павловича Серебровского, большевика «ленинской гвардии», которая делала революцию. Серебровский к тому времени уже отличился на хозяйственной работе. По поручению Ленина он восстанавливал нефтяную промышленность Баку. С «нефтяного фронта» Сталин бросил Серебровского на «золотой фронт»[228], назначив его председателем только что созданного Всесоюзного акционерного общества «Союззолото»[229]. Задача была поставлена непростая – догнать и перегнать лидеров мировой золотодобычи.

Острая необходимость, граничившая с отчаянием, определила выбор тактики золотодобычи, поражавшей иностранных специалистов: добывать золото, не считаясь с затратами. Джон Литтлпейдж, американский инженер, который на протяжении десяти лет помогал советской власти создавать золотодобывающую промышленность, вспоминает слова руководителя одного из приисков: «В нашей системе вам не надо волноваться о затратах»[230]. Лишь со временем, по мере ослабления золотого кризиса руководство страны стало требовать снижения себестоимости добытого золота.

Серебровский и его соратники работали самоотверженно. Несколько факторов определили быстрое развитие золотодобывающей промышленности в СССР: покровительство Сталина, поддержка наркома тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе, свободы и льготы частным старателям[231] и отрасли в целом, а также механизация «хозяйской», то есть государственной, добычи. По официальным данным, за 1928–1931 годы государство вложило в отрасль 500 млн рублей. К началу 1930-х годов более половины работ в отрасли было механизировано[232].

Золотодобывающая промышленность США стала моделью для советской золотой индустрии. В конце 1927 года Серебровский в качестве профессора Московской горной академии изучал технологии и оборудование на приисках Аляски, Колорадо и Калифорнии. Он приезжал в США еще раз в 1930 году, чтобы восполнить пробел, отмеченный Сталиным, – незнание общей структуры золотопромышленности и связи ее с финансирующими банковскими учреждениями. В свой второй приезд в США Серебровский проделал титаническую работу, изучая работу банков в Бостоне и Вашингтоне, заводов в Детройте, Сент-Луисе, Балтиморе, Филадельфии, рудников в Колорадо, Неваде, Южной Дакоте, Аризоне, Калифорнии, Юте. Серебровского интересовали не только машины и финансовые системы, он вербовал инженеров[233]. Из-за расстройства его здоровья поездка закончилась в больнице.

Ни один из годовых планов золотодобычи в 1930-е годы в СССР не был, да, видимо, и не мог быть выполнен – астрономические директивы пятилеток играли роль скорее мобилизующего фактора, чем реального ориентира. Но добыча золота в СССР стабильно росла (табл. 9). С 1932 года к «гражданским» производствам золотодобывающей промышленности, находившимся в ведении Наркомата тяжелой промышленности и использовавшим труд вольных рабочих, прибавился Дальстрой – золотодобыча заключенных Колымы[234]. Дальстрой появился практически одновременно с началом скупки бытового золота у населения в Торгсине[235]. Такое совпадение, конечно, не случайно: Дальстрой и Торгсин были звеньями одной цепи – поиска золота для индустриализации. По архивным данным, в 1934 году, а по официальным заявлениям советских руководителей, на два года раньше СССР силами гражданской и лагерной золотодобычи превзошел показатели предвоенной добычи золота Российской империи (табл. 9). Доля СССР в мировой добыче золота повысилась с 5 % в 1932-м до 10 % в 1935 году[236].

Судьба Серебровского, одного из основателей золотодобывающей промышленности СССР, сложилась трагически типично для сталинского времени[237]. В конце июля 1937 года Серебровский вернулся из командировки в Москву больной, с гнойным плевритом. В тяжелом состоянии попал в больницу. В середине сентября ему сделали операцию, и он стал поправляться. Двадцать второго сентября поздно вечером Сталин лично позвонил жене Серебровского домой, узнал, как здоровье Александра Павловича, пожурил, что та не пользуется наркомовской машиной, напоследок просил передать мужу поздравления с назначением на должность наркома и пожелал скорого выздоровления. На следующий день Серебровского арестовали и прямо из больницы на носилках перевезли в тюрьму. Восьмого февраля 1938 года он был приговорен к «высшей мере социальной защиты» по обвинению в контрреволюционной деятельности и через день расстрелян. Его жену, Евгению Владимировну, арестовали в ночь на 7 ноября – в канун годовщины революции, она провела в заключении в общей сложности 18 лет[238].

В интервью газете «Нью-Йорк Таймс» Сталин заявил, что СССР в 1933 году добыл 82,8 тонны чистого золота[239]. Это означало, что Советский Союз перегнал США, чья добыча в тот год немногим превысила 70 тонн, и стал догонять Канаду, добывшую в тот год чуть больше 90 тонн чистого золота. Дальше – больше. Согласно официальным заявлениям советских руководителей, в 1934 году СССР по добыче золота вышел на второе место в мире, обогнав США и Канаду, уступая теперь только мировому лидеру золотодобычи – Южной Африке[240]. Похвальба советских руководителей об успехах золотодобычи испугала мировое сообщество: что, если Советы и дальше будут так добывать да выбрасывать золото на мировой рынок – цены упадут, так можно великие державы и по миру пустить. Мир всерьез ожидал, что к концу 1930-х годов СССР перегонит Южную Африку, добыча которой превышала 300 тонн чистого золота в год, а к концу 1930-х приблизилась к 400-тонной отметке[241].

Архивы золотодобывающей промышленности свидетельствуют, однако, что советское руководство опережало события. По добыче золота, «гражданской» и гулаговской, СССР еще и в 1935 году отставал от Канады и США (табл. 9 и 10). Золотодобыча СССР вышла на второе место в мире, видимо, только в 1936 году. Однако нельзя сказать, что заявления руководителей СССР были абсолютным враньем. Сталинская цифра золотодобычи 1933 года – 82,8 тонны – подозрительно близка к общей сумме золота, добытого «гражданскими» предприятиями золотодобывающей промышленности (50,5 тонны), Дальстроем (около тонны)[242] и золотого лома, скупленного в тот год Торгсином (30 тонн) (табл. 9, 12)![243] Добавь Сталин сюда еще 15 тонн чистого золота, полученных от скупки Торгсином в тот год царских монет, то поднял бы золотодобычу почти до 100 тонн. Причиной, по которой Сталин этого не сделал, возможно, было то, что золотые монеты сразу не переплавлялись, а хранились в своем первоначальном «царском» виде, что не позволяло, в случае необходимости предоставить доказательства, выдать их за советское золото. Тайна сталинской золотодобычи 1933 года состоит в том, что рекордный показатель был достигнут во многом благодаря золоту, которое советские люди принесли в Торгсин, спасаясь от голода[244].

Настал момент подвести итог и ответить на заглавный вопрос – «Зачем Сталину был нужен Торгсин?». Анализ статистики внешней торговли, валютной задолженности, золотовалютных ресурсов и золотодобычи СССР, проведенный в этой главе, свидетельствует о прямой и тесной связи между появлением Торгсина и валютными нуждами индустриализации. Начало крупномасштабных операций Торгсина по скупке у населения золота – 1931 год – было временем апогея «безумства импорта». Страна залезла в долги, а отдавать оказалось нечем: экспорт не приносил желаемой валютной выручки, а золотой запас Российской империи был истрачен. Острый золотовалютный кризис определил поворотную точку, с которой Торгсин стал превращаться из элитного магазина для иностранцев во всенародное торговое предприятие.

Валютные долги, сделанные в начальный период индустриализации, в 1928–1931 годах, предстояло еще платить и платить. 1933 год стал пиком напряжения по выплатам кредитов – факт, который отмечали иностранные наблюдатели. В тот год для погашения долга СССР продал за границей тонны золота (табл. 6). Тяжелыми были также платежи первой половины 1934 года. Острейшая необходимость в Торгсине сохранялась вплоть до середины 1930-х годов – времени, когда импортная и кредитная зависимость СССР от Запада резко снизилась. Ценные сбережения граждан, попавшие через Торгсин в кладовые Госбанка, сыграли важную роль в достижении валютной свободы СССР.

Острая потребность в Торгсине определялась и тем, что золотодобыча в стране только становилась на ноги. Она медленно набирала обороты, проваливая один годовой план за другим. Вспомним о «золотых караванах», шедших из СССР через Ригу в Берлин: с 1931 по апрель 1934 года даже по наиболее низким американским подсчетами СССР вывез в германские банки более 260 тонн чистого золота (табл. 6), в то время как промышленная добыча золота за период 1931–1933 годов составила всего лишь около 121 тонны. Торгсин обеспечил бóльшую часть недостающего: почти 90 тонн чистого золота в 1931–1934 годах (табл. 9).

Значение Торгсина не являлось секретом для его современников. В марте 1934 года латвийские газеты писали, что золотой груз, пришедший из СССР в Ригу, представлял переплавленные золотые предметы, скупленные советским правительством через магазины Торгсина, и что это золото предназначалось в уплату за сырье и промышленные материалы, купленные в прошлом году в Англии[245]. Американское посольство в своих материалах тоже не раз упоминало Торгсин: «…российские власти получили в свое распоряжение значительное количество золота, собранного у населения через продажу товаров в магазинах Торгсина на золотые монеты, золотые украшения, золотой лом и природное золото, которое было незаконно припрятано населением. Количество золота, собранное таким образом, очевидно, было значительным»[246]. Другой аналитик американского посольства недоумевал, из каких средств СССР смог выплатить долги, если даже официальные, то есть завышенные, показатели золотодобычи не покрывали нужд страны. Видимо, собрали золото у населения, справедливо заключил он[247]. Германские эксперты считали, что в 1933 году у СССР был отрицательный золотой баланс, то есть вообще отсутствовали резервы золота, однако, добавляли они, нам неизвестно, сколько золота поступило через Торгсин, а эта информация может изменить всю картину[248].

Торгсин без расходов на дорогостоящее импортное оборудование и сырье, без миллионных трат на иностранную техническую помощь принес горы золота, сравнимые с теми, что благодаря огромным денежным вложениям и неимоверному напряжению сил добыли на рудниках и приисках. Золото, скупленное Торгсином, в значительной степени покрыло растрату золотой имперской казны и оплатило промышленный импорт тех лет. Особенно выделяется голодный 1933 год (табл. 9). В тот год люди принесли в Торгсин почти столько же золота, сколько огромным трудом «намыли» на «гражданских» предприятиях золотодобывающей промышленности!

К середине 1930-х годов золотодобывающая промышленность СССР встала на ноги и золотовалютный кризис был преодолен[249] (табл. 9). Создав отрасль, советское руководство обеспечило канал постоянного притока золота в кладовые Госбанка. Золотые безделицы и семейные реликвии населения уже не интересовали правительство. Да и много ли их осталось после стольких голодных лет? Торгсин стал не нужен. 1935 год был последним годом его существования.

Советский Союз при Сталине накопил значительный золотой запас. Золотодобыча росла, а продажа золота за границу после войны прекратилась. В 1953 году – год смерти Сталина – золотой запас СССР составлял более 2 тысяч тонн чистого золота[250]. Н. С. Хрущев во все годы своего правления и Л. И. Брежнев в 1970-е годы активно продавали золото. Первый в основном тратил его на закупки зерна за рубежом, второй – на поддержку стран третьего мира. К концу правления Брежнева золотой запас подтаял более чем на тысячу тонн[251]. В 1980-е годы завершился процесс ликвидации золотой казны[252]. На момент распада СССР, по завышенным западным расчетам, золотой запас страны составлял немногим более 300 тонн, а по заявлению Г. А. Явлинского, в то время (сентябрь 1991) советника президента Горбачева по экономическим вопросам, – порядка 240 тонн[253]. Для сравнения: золотой запас США в начале 1990-х годов превысил 8 тыс. тонн[254]. Черпая из золотого запаса, советское руководство достигло дна: по признанию представителя одного из банков в Цюрихе, некоторые золотые бруски, поступившие в то время из России, имели символы царского времени[255]. Сталинское руководство не только создало советскую экономику, но и, запасая золото, накопило средства, обеспечившие ее существование и влияние СССР в мире на несколько десятилетий вперед. Советское время закончилось вместе с золотой казной Сталина.

Вопреки предсказаниям Маркса, судьба первого социалистического государства в конце 1920-х – начале 1930-х годов зависела не от мировой революции, а от презренного металла. Особые папки Политбюро свидетельствуют, что на рубеже десятилетий руководство страны переживало «золотую лихорадку»[256], ее пиком стали 1931 и 1932 годы[257]. Признаки паники видел каждый исследователь, который занимался этим периодом: ужесточение кредитной политики и контроля над расходами экспортных и импортных организаций, сокращение объемов непромышленного импорта[258]; расторжение договоров о технической помощи с иностранными фирмами[259]; резкое урезание валютной части зарплаты советских служащих за границей[260] и иностранных специалистов в СССР, а вскоре и вовсе отмена «золотой формулы» в оплате иностранцев[261]; кампании ОГПУ по изъятию золота у населения, операция «Кредитбюро» по сбору полисов иностранных обществ и наследственных документов у советских граждан для предъявления валютных исков за границей[262]; организация под эгидой ОГПУ валютных гостиниц[263]; замещение в обращении серебряной монеты никелевой[264]; изыскание новых «экспортных объектов»[265], обернувшееся распродажей национальных музеев и библиотек[266]; «сокращение отпуска золота на внутреннее потребление»[267]; покровительство Сталина нарождавшейся советской золотодобывающей промышленности, рождение золотодобычи ГУЛАГа. Поговаривали даже о выпуске фальшивых долларов[268]. Руководство страны, собирая по-крупному и по крохам, заново создавало золотой запас России. Торгсин был одним из проявлений «золотой лихорадки», вызванной индустриализацией в условиях государственного золотовалютного банкротства. Золото сыграло главную роль в истории Торгсина, обеспечив львиную долю его доходов. Всего за четыре года (1932–1935) люди отнесли в Торгсин почти 100 тонн чистого золота!

Торгсин принимал золото во всех видах: ломе, ювелирных, художественных и бытовых изделиях, монетах, слитках, песке (шлихт), самородках и даже в утиле, в отходах. Запрещалось принимать только золотую церковную утварь, так как имущество церкви было национализировано. Церковные предметы в частном владении считались украденными у государства и подлежали конфискации[269]. Все это разнообразие уничтожалось оценщиками Торгсина. Оставалась гора золотого лома[270]. Слово «лом» следует понимать буквально. Приемщик-оценщик (пробирер) выламывал драгоценные камни, механизмы, эмаль, дерево, ткань, кость и любые другие вставки, самородки разбивал молотком. О технике приемки свидетельствует набор инструментов приемщика Торгсина: плоскогубцы, круглогубцы, кусачки, магнит, часовая отвертка, напильники, оптическое стекло, ножницы для металла и наконец – внимание! – наковальня, зубило и молоток на 4–6 кг веса для рубки больших слитков[271].

Но дело даже не только и не просто в том, что золотые изделия в Торгсине ломали. Расставаясь с семьями, которым некогда принадлежали, предметы теряли свою особость, свою историю. В обезличенной куче лома исчезали семейные напутствия, передававшиеся с кольцом прабабки от матери дочери или невестке, воспоминания о последних беззаботных довоенных именинах, что навевало подаренное мужем золотое колечко, истории о подвигах прадедов в минувших войнах, рассказанные их орденами. Отторгнутый от своих хозяев, золотой лом был свободен от человеческой памяти. Символично: «лом» стал главной категорией в официальной статистике учета золота в Торгсине. Второй группой учета были золотые монеты царского чекана, или просто «чекан». С попаданием в кладовые Госбанка и эта примитивная классификация исчезала. Все переплавлялось в слитки[272]. Множественность функций золота в итоге сводилась к одной – средство платежа: слитки переправляли в Европу для продажи на мировом рынке.

Взамен изымаемых из частного владения дореволюционных изделий из драгоценных металлов Ювелирное объединение Наркомторга наполняло внутренний рынок советскими поделками из мельхиора, биметалла, легковесного серебра, искусственных и низкокачественных драгоценных камней[273]. Эта операция, которую можно назвать массовым замещением ценностей или даже богатства[274], имеет интересное социальное, историческое и художественное содержание.

Смертельный удар по «прежнему богатству» нанесла революция, но Торгсин продолжил дело. Именно его стараниями остававшиеся в частном владении ценности – ювелирные, бытовые и художественные изделия из драгоценных металлов и камней, в основном XVIII – начала XX века, – были не просто изъяты у населения, но уничтожены. Поменяйся власть, возвратить ценности и семейные реликвии было бы уже невозможно: снесено в Торгсин, разломано, переплавлено. Образцы прежнего богатства и достатка отныне можно было увидеть в музеях, в семьях же остались лишь единичные, разрозненные, чудом уцелевшие реликвии. Может быть кто-то, читая эти строки, и вспомнит одинокую золотую ложку в буфете – остаток некогда большого столового прибора.

Скупая ценности тоннами, Торгсин сыграл значительную роль в огосударствлении прежнего материального богатства и его антикваризации – превращении некогда массового в редкое, уникальное, а также в распространении нового социалистического «материального достатка». В массе своей дешевые поделки, которыми теперь наводняла внутренний рынок государственная ювелирная промышленность, продавались дорого лишь по причине монопольного положения производителя. В результате массового замещения богатства общество материально опростилось.

Революция уничтожила резкое социальное и материальное неравенство старого общества, главным образом ликвидировав его привилегированную верхушку. Однако пусть и потрепанный революцией, от прежних времен в 1920-е годы сохранился реликтовый средний класс. Статус среднего класса определялся, в частности, и материальными ценностями в семейном владении, остатками прежнего благополучия[275]. Изъятие ценностей через Торгсин еще более нивелировало общество, опустило его к бедности и в этом смысле было новым ударом по остаткам прежнего среднего класса. Социалистическому обществу предстояло создавать свой средний класс, чей статус определялся бы новыми видами материального достатка и новым пониманием привилегий и богатства[276].

Но вернемся в скупочный пункт Торгсина. В начальный период его истории, а также в большинстве случаев на периферии, из-за недостатка помещений приемка ценностей проходила прямо в магазине, где располагались столы оценщиков. Это создавало толчею в торговых залах, так что со временем скупочные пункты в больших городах стали располагаться в отдельных комнатах или зданиях[277]. По мере развития золотоскупка специализировалась и обособилась от скупки других ценностей[278]. В крупных городах оценщики-пробиреры, работавшие в Торгсине, были специалистами Госбанка[279], но в глубинке квалифицированных людей не хватало: ценности порой принимал директор магазина, он же и продавец, и курьер, который под свою ответственность возил их сдавать за много верст в ближайшее отделение Госбанка, откуда ценности поступали в кладовую Эмиссионного отдела Госбанка в Москве.

Процесс приемки и оценки ценностей был трудоемким. Оценщикам запрещалось по внешнему виду, «на глазок» определять подлинность металла или верить поставленной пробе: ходило много подделок. Металл должен был пройти испытание, во время которого оценщик царапал, колол, резал, а то и вовсе взламывал предмет, чтобы определить подлинность золота и его пробу[280]. Затем он взвешивал золото. Инструкция предписывала оценщику тщательно выверить и очистить от пыли весы и использовать только клейменные гирьки. Запрещалось – на практике таких случаев хватало – применять в качестве разновеса монеты, спички и другие предметы. Перед взвешиванием оценщик должен был удалить из изделия все постороннее: механизмы, вставки, впайки других металлов. Государство пыталось извлечь пользу из выломанных незолотых частей. На совещании Ленинградской областной конторы Торгсина один из ответственных работников, например, советовал «обратить внимание на сбор мелких драгоценных камней и часовых механизмов, от которых отказываются сдатчики золота, необходимых для нашей промышленности»[281].

При приемке шлихового золота оценщик должен был выбрать все подозрительные крупинки (песок, кусочки породы, грязь, посторонние металлы). Если примесь нельзя было легко удалить, то оценщик делал скидку на загрязненность, затем определял пробу и взвешивал. При приемке шлихового золота, которое собиралось не обычной промывкой, а с помощью ртути, оценщик должен был прокалить золотой песок на огне, чтобы оставшаяся в золоте ртуть улетучилась. При покупке самородков с вкраплениями породы оценщик разбивал их молотком и измельчал в ступке, чтобы удалить загрязненность[282]. Слитки и монеты перед взвешиванием также должны были быть очищены от пыли и грязи.

На основе веса предмета и пробы золота определялась цена. Следует сказать, что даже в случае сохранения в целости высокохудожественных и исторических предметов их стоимость определялась не значимостью, а весом металла. Возможные незолотые вставки при этом не выламывались, но оценщик на глаз делал приблизительную скидку в весе. Торгсин платил 1 руб. 29 коп. за грамм химически чистого золота[283]. Золотые монеты старого чекана, если не было следов порчи, принимались по номинальной стоимости, а дефектные по весу[284]. Чтобы облегчить работу оценщика, Госбанк подготовил таблицы для расчета цен золота разных проб, но они появились только в 1933 году. В начальный же период оценщикам, особенно на периферии, приходилось полагаться на собственные арифметические расчеты.

Испытание золота было испытанием и для оценщика, который кошельком отвечал за ошибки[285]. «На днях я убедился, насколько сложно идет процесс приемки, – говорил на совещании Ленинградской конторы один из директоров скупочного пункта. – Одна знакомая попросила меня принять ее без очереди, я дал пробиреру (кольцо. – Е. О.) и остался посмотреть, что он делает. Он в семи местах пробовал пробированное обручальное кольцо, и на камне поскоблил[286] и по-всякому. Я спросил его – почему вы так смотрите, он отвечает: „Нам банк столько наговорил, что мы за все отвечаем, мы так напуганы, что иначе не можем принимать“»[287]. Дабы не потерять золото по причине перестраховки оценщиков, государство сделало их отказ от приемки золота затруднительным. За это оценщик мог быть административно и материально наказан. Даже в периоды, когда в обращении появлялись партии фальшивых золотых слитков, как это случилось, например, зимой – весной 1934 года, оценщик мог отказаться принять золото только в том случае, если был полностью уверен в подделке[288]. Правление Торгсина спешно разослало на места разъяснения, боясь, что известие о массовой фальсификации слитков и запрет Госбанка скупать подозрительные слитки без паспорта Пробирного управления, удостоверявшего пробу, вызовет массовый отказ оценщиков принимать золото. Видимо, сигналы об отказах уже начали поступать с мест. Правление подчеркивало в своем письме, что ограничения по приему золота являются временными, и призывало оценщиков не избегать ответственности в определении пробы. Для пущей уверенности за необоснованный отказ принимать золото Правление грозило оценщикам лишением продовольственного пайка[289].

Испытание золота было и испытанием для его владельцев, на глазах у которых происходила оценка. Можно только догадываться, что чувствовали люди, глядя на изрезанные, исколотые, разломанные вещи: боль от потери семейных реликвий; разочарование, если золото оказалось низкой пробы или вообще не золотом; боязнь быть обманутым; колебания – сдавать или не сдавать по предложенной цене, разрешать ломать предмет для определения пробы или нет. Документы описывают случаи, когда люди, не доверившись оценщику, несли золото в другой скупочный пункт. Бывало, что оценки одного и того же предмета разными пробирерами расходились: плохие весы, отсутствие гирь, реактивы плохого качества позволяли определить вес и пробу лишь приблизительно[290]. Приблизительность оценки нарастала по мере продвижения от столиц в глубинку, где пробиреры особенно плохо были обеспечены инвентарем и реактивами, да и квалификации не хватало.

Инструкции по приемке свидетельствуют, что государство не хотело потерять и пылинки золота, будь то по причине воровства или неаккуратности. Стол приемщика должен был иметь по бокам и со стороны оценщика бортики, «предохраняющие от возможного отскакивания на пол камней, пружин и др. предметов при взломе (выделено мной. – Е. О.) изделий», а также раструски золотой пыли. Со стороны клиента стол должен был быть защищен стеклянной перегородкой, через которую сдатчик наблюдал работу оценщика. В правой плоскости крышки стола следовало вырезать отверстия, каждое для определенной пробы золота. Приняв предмет, оценщик опускал его в отделение, соответствующее пробе золота. Опустив предмет в ящик, он уже не мог достать его оттуда: ящик был опломбирован в течение всего рабочего дня. С левой стороны в крышке стола предписывалось сделать еще одно отверстие и под ним аналогичный опломбированный ящик для утиля (камни, металлические отходы, бумага после вытирания реактивов, металлическая пыль и др.). Спиливание нужно было производить над специальным ящиком, дно которого покрывалось плотной белой бумагой. В конце рабочего дня пробирер должен был собрать золотую пыль, разлетевшуюся в результате испытания золота: смести со стола весь мусор в специальный ящик, очистить щеткой пылинки с рабочей одежды, указать уборщику точное место, где «самым аккуратным образом подмести пол», и даже тщательно вымыть руки в особом рукомойнике, «вашбанке». Поверхность стола пробирера должна была быть покрыта стеклом, или линолеумом, или металлическим листом, то есть материалом, не позволявшим застрять ни одной пылинке золота, а сам пробирер должен был работать в клеенчатых нарукавниках.

Государство стремилось и из отходов извлечь пользу. В конце рабочего дня оценщик должен был сдать золотоносный утиль старшему приемщику или заведующему, те хранили его в несгораемом шкафу и раз в два месяца, предварительно взвесив и опломбировав ящик, сдавали в Госбанк в Управление драгоценных металлов и инвалюты. Кроме того, скупочные пункты обязаны были сдавать в Госбанк бумагу, которая покрывала рабочий стол пробирера, дно ящиков, и ту, которой снимался жидкий реактив с металла, а также пришедшие в ветхость клеенчатые нарукавники. Для того чтобы пробирер собирал утиль, ему полагалась премия – 10 рублей за каждый грамм чистого золота, полученный из отходов.

Не везде и не всегда инструкции выполнялись. Не у каждого оценщика был такой стол или даже бумага, чтобы покрыть его, не говоря уже о клеенчатых нарукавниках[291]. Но для нас важно отношение государства к золотым операциям – взять у населения все до последней пылинки[292]. Настойчивость, окрики и угрозы делали свое дело – золотая пыль уходила в Госбанк. В огромной стране «распыление» золота было значительным. В 1933 году «припек», образовавшийся из неоплаченных людям излишков и отходов золота и серебра, составил 9 млн рублей, эквивалент почти 7 тонн чистого золота![293] В погоне за золотом появилась новая профессия – «скользящий пробирер» – оценщик, который выезжал в районы, где не было скупочных пунктов Торгсина[294]. Для проникновения в глухие уголки страны Торгсин использовал и частных агентов по скупке золота[295].

В торгсиновской скупке постоянно толпились люди. Особенно много неразберихи и толчеи было в начальный организационный период. Из Ленинграда, например, писали: «Золотая касса не может в короткий восьмичасовой срок пропустить всех желающих сдать золото. Больше 70–80 человек не пропустить, а желающих 100 человек, приходится их разбивать по дням. Многие говорят: „Я больше не приду“»[296]. В крупных городах, чтобы продлить рабочие часы скупки и ликвидировать нарастание очередей, оценщики работали в две смены и, как свидетельствует приведенный документ, существовала «запись на сдачу»[297]. Но на этом мытарства сдатчиков не кончались. За сданное золото оценщик выдавал им не товары и не деньги, а квиток – бумажку с номером, в народе прозванный «собачкой»[298]. С «собачкой» бывшие владельцы ценностей направлялись в очередь к контролеру по приемке ценностей[299]. Пока сдатчики ждали в тесном и душном коридоре, контролер проверял квитанцию, которую получил от пробирера, – правильно ли назначена цена и произведен расчет[300]. Проверив квитанцию, контролер срезал с ее корешка контрольные цифры так, чтобы оставшаяся на квитанции сумма рублей и копеек соответствовала стоимости сданных ценностей. Затем по номеру «собачки» вызывал притомившегося сдатчика, отбирал у него квиток, а взамен вручал квитанцию[301]. Оставшийся у него экземпляр квитанции контролер под расписку отдавал в кассу, куда отправлялся и сдатчик. Здесь наконец-то он получал деньги Торгсина.

Форма денег в Торгсине с годами менялась. Вначале были боны, или товарные ордера Торгсина, сокращенно ТОТ. Подделать ТОТ было несложно, поэтому в 1933 году ордера отменили, а вместо них ввели более защищенные от подделок именные товарные книжки, которые народ называл заборными[302]. Именная книжка состояла из отрывных талонов. При оплате товара кассир магазина срезал талоны на сумму совершенной покупки. Полностью использованные книжки оставались в магазине в «мертвой картотеке». В 1934 году товарные книжки образца 1933 года, так называемые купюрные, были аннулированы[303], а вместо них введены товарные книжки нового образца. Вместе с ними по всей стране был установлен и новый порядок, при котором покупатели прикреплялись к магазинам: они могли покупать товары только там, где сдали ценности.

Государство кнутом и пряником пыталось заставить скупку работать быстрее. По призыву Сталина летом 1933 года оценщики Торгсина, как и другие работники страны, перешли на сдельщину. Их зарплата стала зависеть от количества обслуженных клиентов. Нормы были напряженными: для получения максимальной зарплаты оценщик должен был обслужить 4200 или больше «сдатчиков» в месяц, то есть около 150 человек в день! Даже обслуживая порядка 100 человек в день (2400 чел. в месяц) – нагрузка немалая, – оценщик мог рассчитывать только на минимальную зарплату[304]. Сдельщина больно ударила по оценщикам периферийных мелких скупочных пунктов, где число сдатчиков ценностей было ограничено, по сути обрекая их на минимальную зарплату. В крупных же городах спешка в обслуживании клиентов в погоне за количеством была чревата ошибками. В годы карточной системы первой половины 1930-х годов не столько зарплата, сколько паек играл роль главного стимула улучшения работы. Оценщики и контролеры Торгсина получали «золотые» пайки. В паек входили торгсиновские экспортные товары, но платить за них нужно было в простых рублях по кооперативным ценам[305]. В 1933 году в Торгсине была введена дифференциация пайков: их величина стала зависеть от количества обслуженных «сдатчиков ценностей»[306].

Люди, приносившие ценности в Торгсин, чаще всего понятия не имели, сколько стоят на мировом рынке золото, платина, серебро или бриллианты. Они «примеряли» скупочную цену Торгсина к ценам на продукты: сколько на эти деньги можно купить муки[307] или сахара, дороже это или дешевле коммерческих магазинов[308], крестьянского или черного рынка. В условиях ограниченной информации о состоянии мирового рынка государство могло назначить любую выгодную для себя скупочную цену, не боясь, что граждане уличат его в нечистоплотности. Прошли десятилетия, и пора разобраться в том, соответствовала ли скупочная цена Торгсина на золото мировой цене[309] и был ли обмен ценностей на товары равнозначным.

Поскольку Торгсин считался экспортным валютным предприятием, его цены исчислялись не в простых, а в золотых рублях. Золотой рубль нельзя было ни подержать в руках, ни увидеть, он не имел физической формы. Это была условная расчетная единица, аналог дореволюционного золотого рубля – условной расчетной денежной единицы Российской империи[310]. Советское руководство заимствовало и царский обменный курс золотого рубля по отношению к доллару, существовавший до Первой мировой войны: 1 золотой доллар США равнялся 1,94 золотого рубля. Этот официальный обменный курс просуществовал в СССР до середины 1930-х годов, то есть фактически весь период работы Торгсина. Стоимостное содержание золотого рубля было выше, чем простого бумажного. Так, золотой рубль Торгсина официально был равен 6 руб. 60 коп. простых советских рублей[311].

За серебро, платину и бриллианты Торгсин платил населению существенно меньше их мировой цены. Навар, который получало советское государство на разрыве между скупочной ценой и ценой последующей продажи этих ценностей на мировом рынке, особенно по бриллиантам, был значительным[312]. Сдатчики золота в Торгсине находились в более выгодном положении. В соответствии с официальным обменным курсом доллара и рубля скупочная цена Торгсина на золото, 1 руб. 29 коп. за грамм чистоты, до февраля 1934 года была рублевым эквивалентом мировой цены на золото[313]. Относительно высокая скупочная цена на золото в сравнении со скупочной ценой на серебро, платину и бриллианты – свидетельство жизненной важности золота для государства в первой половине 1930-х годов.

Однако не будем торопиться хвалить государство за порядочность. В начале 1934 года мировая цена на золото изменилась. Тройская унция золота стала стоить почти на 15 долларов дороже прежнего[314]. По официальному обменному курсу, существовавшему в СССР, новая мировая цена золота в рублевом эквиваленте составила 2 руб. 18 коп. за грамм чистоты[315]. Торгсин тем не менее продолжал скупать золото у населения по прежней цене, 1 руб. 29 коп. Таким образом, в течение 1934 и 1935 годов люди недополучали 89 коп. золотом за каждый сданный в Торгсин грамм чистого золота. С учетом того, что в эти годы Торгсин скупил у населения около 33 тонн чистого золота, недоплата, и только по этому признаку, составит около 30 млн золотых рублей, или, в соответствии с официальным курсом обмена, около 15 млн долларов США![316]

Не следует также забывать, что обменный курс доллара и золотого рубля был заимствован советским руководством из «иного мира» – довоенной экономики Российской империи. В экономической жизни 1930-х годов при острейшем товарном дефиците и инфляции этот курс был искусственным. Он ничего общего не имел с действительной покупательной способностью рубля и доллара[317]. По отзывам американских инженеров, работавших на стройках социализма, покупательная способность рубля в начале 1930-х годов составляла 4–10 центов, то есть доллар был равен 10–25 рублям[318]. Исходя из этого более правдоподобного соотношения покупательной способности рубля и доллара, сдатчики золота должны были бы получать за грамм чистоты гораздо больше того, что они получали в действительности, то есть не 1 руб. 29 коп., а от 6 руб. 65 коп. до 16 руб. 62 коп. С учетом того, что Торгсин скупил у населения порядка 100 т чистого золота, недоплата населению по причине искусственно заниженного обменного курса рубля по отношению к доллару составит астрономическую сумму – от более чем полумиллиона до полутора миллиардов золотых рублей!

При оценке адекватности обмена товаров Торгсина на золото необходимо учитывать и многие другие факторы. Так называемые золотые торгсиновские рубли были по сути простыми бумажками – бонами или расчетными книжками. Официально обменять золотые рубли Торгсина обратно на иностранную валюту или ценности даже в период существования Торгсина было нельзя, разве что на черном рынке. Вне СССР золотые рубли Торгсина представляли интерес только для бониста-коллекционера. Они имели хождение в узкой среде – в Торгсине да на околоторгсиновском черном рынке. Золотые рубли Торгсина имели ценность только потому, что советское правительство гарантировало, к тому же в течение довольно короткого времени, возможность купить на них продукты и товары. Объяви руководство страны в одно дождливое утро, что Торгсин создали враги народа, которых уже и расстреляли, золотые торгсиновские рубли тут же бы превратились в ничто. В обмен на реальные ценности люди получали сомнительные бумажки, гарантию по которым давало преступное сталинское руководство. В этих условиях единственной защитой против полного обмана населения была только крайняя нужда в золоте самого советского государства, при которой здравый смысл не позволял забивать курицу, несущую золотые яйца.

Деньги Торгсина имели срок действия, по истечении которого, если покупатель не продлил действие именной книжки, ему оставалось выбросить «золотые рубли» в мусор. Если до истечения срока действия торгсиновских денег в магазине не было муки, крупы, сахара – товаров главного спроса, то приходилось брать то, что дают. Принудительность ассортимента была и в другом: чтобы получить желанный мешок муки, покупатель порой вынужденно брал в нагрузку пионерский горн или гипсовый бюст Калинина. Сдача золота не гарантировала, что человек купит необходимые ему продукты и товары. Люди недополучали, а то и вовсе не получали то, ради чего они жертвовали ценностями.

Говоря о неравнозначности сделки «золото в обмен на товары», необходимо принять во внимание и то, что люди могли тратить деньги Торгсина только в его магазинах, так что приходилось покупать по тем ценам, которые диктовало государство. Анализ торгсиновских цен показывает, что государство сполна использовало свою монополию и голодный потребительский спрос. Советское руководство в Торгсине продавало товары своим гражданам в среднем в 3,3 раза дороже того, что брало с иностранцев, экспортируя эти товары за рубеж[319]. По отдельным товарам разрыв цен был значительно выше этого усредненного показателя. Так, в 1933 году товары «хлебной группы» стоили в Торгсине в 5 раз дороже их экспортной цены. Особенно экономически невыгодно было менять золото на продукты зимой и в начале весны 1933 года – это время наивысших цен на продовольствие в Торгсине и апогей голода, когда люди отдали государству львиную долю своих золотых сбережений[320].

Хотя Торгсин продавал и предметы роскоши, главным образом в своих специализированных и элитных магазинах, его основной и самый ходовой ассортимент состоял из простых, жизненно необходимых товаров. Советские граждане платили золотом и втридорога не просто за товары обычные, но за товары порой сомнительного и нередко далеко не экспортного качества. Правление Торгсина в финальном отчете призналось, что за время своего существования Торгсин продал «неэкспортабельных товаров» на сумму около 40 млн рублей[321] – цифра явно и сильно заниженная, если учесть гигантскую порчу при перевозках и хранении продуктов в отсутствие холодильников, а также потери от бесхозяйственности, характерной для плановой экономики, где не было радеющего за свое добро собственника. Материалы Торгсина пестрят описаниями порченых продуктов и ширпотреба низкого качества. Доля импортных товаров в Торгсине была незначительна, основную массу поставлял отечественный производитель[322]. Большинство товаров Торгсина не могло быть продано за границей за цену, которую платили советские люди, или вообще быть продано.

Анализ цен Торгсина, соотношения покупательной способности рубля и доллара, а также ассортимента и качества торгсиновских товаров, проведенный в этой и других главах, позволяет сказать, что советские люди не получили массы товаров и услуг, адекватных количеству сданного ими золота. Сделки по обмену серебра, платины и бриллиантов на товары Торгсина экономически были еще менее выгодны для советских людей, так как скупочные цены на эти виды ценностей были значительно ниже мировых цен.

Сколько золота люди принесли в Торгсин? С наступлением голода золотые операции развивались стремительно[323]. Если в первый месяц 1932 года Торгсин купил у населения только 90 кг чистого золота, то летом его месячная скупка превышала 1 т, а в октябре перевалила за 2 т чистого золота (табл. 11). Руководство в определении перспектив скупки явно не поспевало за голодом и темпами, которыми население несло свои сбережения в Торгсин[324]. Первоначально план скупки валютных ценностей на 1932 год был определен в 25 млн рублей, но уже зимой увеличен до 40 млн, а к весне – еще на миллион рублей. Увеличение плана шло исключительно за счет роста скупки бытового золота. По новым наметкам Торгсин должен был купить золота на 20,9 млн, из них лома на 14,9 млн и чекана на 6 млн рублей[325]. Документы свидетельствуют, что валютный план Торгсина вновь пересматривался и к осени 1932 года достиг 60 млн рублей[326]. Торгсин перевыполнил и этот увеличенный план. За 1932 год он скупил у населения золота на 26,8 млн рублей, превысив плановые наметки почти на 6 млн![327] План скупки и по лому, и по чекану был превзойден, при этом бытовое золото лидировало: лом в скупке составил 19 млн, а монеты обеспечили 7,8 млн рублей (табл. 12)[328].

Структура золотых поступлений, то есть соотношение между бытовым золотом и монетами царской чеканки, имеет интересное социальное содержание. По мнению торгсиновских руководителей, царские монеты поступали в Торгсин в основном от крестьян, в то время как бытовое золото, с их точки зрения, было показателем вовлечения городского населения[329]. Это наблюдение работников Торгсина подтверждается сравнительным анализом золотоскупки преимущественно городской Северо-Западной (Ленинградской) и подавляюще крестьянской Западной (Смоленской) контор Торгсина[330] (табл. 13). Он показывает резкое – почти в три раза – превышение сдачи бытового золота над монетами по Ленинградской области и преобладание царских монет над бытовым ломом по Смоленской конторе[331].

Деление «лом – город, чекан – деревня» является, конечно, относительным: крестьяне тоже приносили в Торгсин золотые украшения и предметы, а в городе в кубышках сохранялись царские монеты. Но все-таки оно позволяет судить о преобладающих тенденциях в социальном развитии Торгсина. Хотя доля чекана в скупке Торгсина не является точным показателем удельного веса «деревенского золота», не вызывает сомнения то, что увеличение притока царских монет в Торгсин свидетельствует о росте участия крестьян в торгсиновской золотоскупке. Возвращаясь к соотношению лома (19 млн руб.) и чекана (7,8 млн руб.) в золотоскупке 1932 года, можно сказать, что Торгсин в тот год оставался еще в значительной степени городским. Крестьяне его пока плохо знали.

Абсолютным лидером в скупке золота в 1932 году была Московская контора. За 9 месяцев она «заготовила» золота на 4,6 млн рублей, или около 3,6 тонн чистого золота. Это более четверти всей золотоскупки Торгсина в этот период[332]. Ленинградская контора за то же время скупила золота почти на 2 млн рублей и заняла второе место, Харьковская (1,5 млн руб.) – третье. По скупке золота выделялись также Северо-Кавказская (1 млн руб.), Закавказская (0,9 млн руб.), Одесская (0,8 млн руб.), Киевская (0,6 млн руб.), Горьковская и Центрально-Черноземная (по 0,5 млн руб.) конторы. Существенно отставали Казакская (17 тыс. руб.), Дальневосточная (111 тыс. руб.), Башкирская (144 тыс. руб.), Восточно-Сибирская (151 тыс. руб.), Западная (167 тыс. руб.) и другие конторы.

Результаты золотоскупки 1932 года уже отражали географию и хронологию голода: высокие показатели по украинским конторам[333], наивысшие показатели выполнения плана по наиболее голодным месяцам – апрелю, маю, июню[334]. Но в значительной степени итоги 1932 года – свидетельство неравномерности развития сети Торгсина. «Старые», столичные и украинские, конторы с развитой сетью магазинов были впереди, «молодые», находившиеся в стадии создания, отставали.

В 1932 году люди принесли в Торгсин почти 21 т чистого золота – эквивалент более половины промышленной добычи золота в тот год (табл. 9). С учетом того, что сдавали не чистое, а золото разных и преимущественно низших проб, показатель реального физического тоннажа принесенного в Торгсин ценного металла вырастет в несколько раз. Год 1932-й стал первым годом массового мора в СССР. Второй кряду неурожайный год и продолжавшийся в ходе коллективизации развал крестьянского хозяйства сулили Торгсину золотые горы. Окрыленное руководство назначило Торгсину на 1933 год валютный план в два раза больше прошлогоднего: скупить золота на 48 млн рублей (табл. 12). Общий план привлечения ценностей Торгсином на 1933 год составил 122 млн рублей. Таким образом, золотоскупка должна была обеспечить почти 40 % его выполнения.

Установив для Торгсина столь высокий план, руководство страны расписалось в том, что меры для облегчения продовольственного положения в стране не будут приняты, а голод будет использован для выкачивания ценных сбережений граждан. Тот факт, что Торгсин по плану должен был скупить монет почти в четыре раза больше, чем в 1932 году (табл. 12), свидетельствует о том, что в 1933 году ожидался массовый приход крестьян в Торгсин. Руководство осознавало, какие регионы будут голодать. По плану 1933 года на Украине должно было быть скуплено ценностей на 28 млн рублей – фактически столько же, сколько и в элитной Москве (29 млн руб.) с ее большим столичным валютным потенциалом. Даже вторая по значимости после Москвы Ленинградская контора получила план почти в два раза меньше украинского (15 млн руб.). Высокий план скупки ценностей на 1933 год (по 6 млн руб.) имели также Северный Кавказ, Закавказье и Белоруссия[335].

Действительность превзошла самые страшные ожидания: деревня умирала; город влачил полуголодное существование. Год 1933-й стал «звездным часом» Торгсина, его скорбным триумфом. Люди снесли в Торгсин золота на 58 млн рублей, перевыполнив гигантский валютный план. Это почти 45 тонн чистого золота, более чем в два раза больше того, что Торгсин скупил в тоже голодном 1932 году[336]. Золотоскупка Торгсина в 1933 году лишь немногим уступила промышленной золотодобыче (табл. 9), при этом затраты Торгсина были несравнимо ниже затрат капиталоемкой золотодобывающей промышленности. Золото по стоимости покрыло половину ценностей, скупленных Торгсином в 1933 году (табл. 12). Поистине, статистика голода была золотой[337].

Скупка царских монет в 1933 году по сравнению с 1932 годом выросла в два с половиной раза (табл. 12), причем темпы поступления золотых монет существенно обогнали темпы поступления бытового золота[338]. Аналитик Торгсина определил этот процесс как «усилившийся приток золотой монеты из крестьянских „земельных банков“»[339]. Год 1933-й стал годом «великого перелома»: крестьяне массово пошли в Торгсин. Ожидания руководства оправдались. Именно в 1933 году Торгсин стал в значительной степени крестьянским[340]. «Великий перелом» в истории Торгсина оставил след в литературе. Виктор Астафьев, вспоминая 1933 год в своем сибирском селе, пишет: «В тот год, именно в тот год, безлошадный и голодный, появились на зимнике – ледовой енисейской дороге – мужики и бабы с котомками, понесли барахло и золотишко, у кого оно было, на мену, в „Торгсин“»[341].

Структура золотоскупки 1933 года показывает, что бытовое золото (лом), хотя по темпам прироста и отставало от монет, по абсолютным показателям оставалось лидером (табл. 12). Бытовое золото по стоимости превысило треть общей суммы ценностей, скупленных Торгсином в тот год. Значительную часть этого лома составило городское золото, но вряд ли преобладание лома над чеканом в золотоскупке Торгсина в 1933 году следует напрямую объяснять тем, что город в Торгсине опередил деревню. Количество сохранившихся у населения царских золотых монет было ограничено и в 1930-е годы не пополнялось. Ужас голода и состоял в том, что люди снимали с себя обручальные кольца, нательные кресты, серьги. Крестьяне не были исключением. Одними царскими монетами они спасти себя не могли. Вспомним историю семьи Виктора Астафьева, крестьян сибирского села на берегу Енисея. Единственная золотая вещь в доме – золотые серьги его трагически погибшей матери, бережно хранимые в сундуке бабушки на память или на черный день, были в тот голодный год снесены в Торгсин[342].

Показатели сдачи золота во всех кварталах 1933 года очень высокие, но особенно выделяются апрель, май и июнь – апогей голода (табл. 14). Только за эти три месяца люди снесли в Торгсин золота более чем на 20 млн рублей, или около 16 тонн чистого золота (табл. 14), тогда как за весь предшествующий и тоже голодный год немногим больше – 21 тонну! Второй квартал лидирует и по скупке бытового золота, и по поступлению «золота из крестьянских земельных банков» – царских монет (табл. 14).

В архиве Торгсина не сохранилось полных региональных данных о скупке золота в 1933 году. Но даже фрагментарные сведения отражают географию голода. Украинский Торгсин в 1933 году скупил золота на 10,7 млн рублей, причем перевес бытового золота (5,9 млн) над чеканом (4,7 млн) был незначительным, что косвенно свидетельствует о высокой доле крестьянского участия[343]. Элитная Москва и умиравшая украинская деревня почти на равных обеспечили треть золотоскупки 1933 года[344].

С хорошим урожаем 1933 года голод отступил, но план золотоскупки на 1934 год оставался высоким – 45,2 млн рублей (табл. 12). Руководство, видимо, рассчитывало на «инерцию голода»: голодавший будет закупать впрок. Возможно, и полной уверенности в том, что «продовольственные затруднения» в стране закончились, не было. Кроме того, материалы Торгсина свидетельствуют, что руководство надеялось удержать высокие темпы скупки ценностей, превратив Торгсин из «голодного» предприятия, отпускавшего мешками муку, крупу и сахар, в валютный универмаг модных товаров.

В 1934 году Торгсин провалил свой план, что в значительной степени было результатом работы золотоскупки (табл. 12). Невыполнение плана скупки монет позволяет говорить о том, что интерес крестьян к Торгсину упал сильнее, чем предполагало руководство, а может, крестьянские «земельные банки» уже опустели. В 1934 году Торгсин, казалось, вернулся на год назад, на уровень золотоскупки 1932 года (табл. 12). Однако если в 1932 году в Торгсине работало (в зависимости от времени) от 100 до 400 магазинов, то в 1934 – более тысячи. Торгсин становился нерентабельным[345]. В 1934 году началось свертывание его работы.

Звездный час Торгсина миновал вместе с породившим его голодом. Продовольственная ситуация в стране улучшилась. С 1 января 1935 года отменили хлебные карточки. Вслед за ними с 1 октября были отменены карточки на мясные и рыбные продукты, жиры, сахар и картофель, а с 1 января 1936 года – карточки на непродовольственные товары[346]. Открывались новые специализированные продовольственные магазины и образцовые универмаги, в которых ассортимент товаров был не хуже торгсиновского, а цены – в простых советских рублях. Валютный план Торгсина на 1935 год после головокружительного успеха 1933-го выглядел скромно – 40 млн рублей. Видимо, руководство похоронило надежды превратить Торгсин в массовый валютный универмаг модных товаров. Золотоскупка в 1935 году должна была обеспечить всего лишь 13 млн рублей (около 10 тонн чистого золота) – явная перестраховка после неудачно определенных ориентиров 1934 года. Торгсин перевыполнил этот план (табл. 12), но ликвидация его сети продолжалась. По постановлению правительства, 15 ноября 1935 года Торгсин прекратил прием драгоценных металлов и камней[347]. Голодные страсти вокруг Торгсина утихли.

Золотой «урожай» Торгсина не просто оправдал ожидания советского руководства, он потрясал. За четыре с небольшим года работы золотоскупки, согласно финальному отчету Торгсина, он скупил у населения золота на 127,1 млн рублей, или 98,5 тонны чистого золота (табл. 12) – эквивалент порядка 40 % промышленной золотодобычи в СССР за период 1932–1935 годов (табл. 9). Золото Торгсина по стоимости составило почти половину (44 %) всех ценностей, скупленных им за годы работы. Анализ статистики Торгсина показывает, что в спасении людей от голода золото сыграло главную роль: в 1932 и 1933 годах золото по стоимости превысило половину всех ценностей, скупленных Торгсином. Львиную долю торгсиновского золота – более 80 млн рублей (табл. 12), или более 60 тонн чистого золота, – составлял лом: украшения, нательные кресты, ордена и медали, часы, табакерки, посуда и прочие бытовые предметы. В структуре золотоскупки на долю бытового золота приходилось почти две трети (65 %), а в структуре всех скупленных ценностей – немногим менее трети (29 %) общего объема. Бытовое золото по праву можно назвать главной ценностью Торгсина. Ни серебро, ни платина, ни бриллианты, ни иностранная валюта не сыграли в истории Торгсина столь большой роли, как золотой лом. Монеты царской чеканки по стоимости составили около 45 млн руб., а по весу почти 35 т чистого золота, или более трети всей золотоскупки Торгсина, – косвенное свидетельство массового вовлечения крестьян. Доля монет в скупке всех ценностей тоже была относительно высокой (около 16 %).

Голод стал главным фактором «золотого» успеха Торгсина. Страшный 1933 год лидирует в золотоскупке (табл. 12). Груды золота, принесенные людьми в тот год в Торгсин и обращенные руководством страны в машины, турбины, сырье и патенты, – своеобразный памятник голоду. Начни Торгсин скупать золото на год раньше, так чтобы уже к 1932 году существовала развитая торговая сеть на периферии, результаты золотоскупки оказались бы и того выше. И кто знает, сколько бы еще людей выжило в голодные годы благодаря Торгсину. Тот факт, что основная масса золота от населения поступила в наиболее тяжелые голодные годы, свидетельствует, что Торгсин как массовый социальный феномен был способом выживания, а его успехи – знаком беды. Элитный Торгсин роскоши и деликатесов – лишь небольшая страничка в его истории.

Относительно высокие показатели скупки золота 1934 года (27,5 млн руб.) можно объяснить его рубежным положением: продовольственная ситуация в стране начала улучшаться, но оставалась неопределенной вплоть до получения нового урожая. Кроме того, в 1934 году карточная система, при которой большие группы населения – крестьяне, «лишенцы», жители небольших городков и работники неиндустриальных производств – либо вовсе не снабжались государством, либо снабжались впроголодь, еще не была отменена, а значит, потребность в Торгсине оставалась высокой. Только с отменой карточной системы в 1935 году и с развитием торговли «свободного доступа» значение Торгсина резко и безвозвратно упало.

Ответить на вопрос, насколько сильно Торгсин опустошил золотые сбережения граждан, сложно из-за невозможности точно оценить количество золота у населения до начала торгсиновских операций, но некоторые предположения на этот счет можно сделать. Начнем с царского чекана. Руководители Торгсина, приступая к золотым операциям, пытались определить размер народной кубышки царских монет. Именно на основе этих подсчетов они определили задачи первой валютной пятилетки Торгсина[348]. В своих видах на «золотой урожай» царских монет авторы пятилетнего плана предполагали, что «к моменту отмены золотого стандарта в России (это произошло в годы Первой мировой войны. – Е. О.) на руках населения осталось до 400 млн золотых рублей». Это предположение близко к оценкам представителей финансовых кругов России и СССР, которые определяли сумму золотых монет на руках у населения накануне Первой мировой войны в 460–500 млн рублей[349]. Они единодушно считали, что попытки царского правительства в начале войны изъять это золото из обращения призывами к патриотизму и пожалованиями льгот лицам, платившим золотом, не дали существенных результатов. С началом Первой мировой войны золотой царский чекан быстро исчез из обращения и осел в «земельных банках» населения. «Все изучающие этот вопрос, – пишет Новицкий, – пришли к заключению, что большая часть этого золота находится в тайниках у крестьян, откуда нет никакой возможности его извлечь»[350]. В последнем утверждении бывший товарищ министра финансов ошибся. Советское руководство нашло способ, с помощью которого изъяло у крестьян спрятанные царские монеты, – Торгсин.

С момента отмены золотого стандарта в России и до начала 1930-х годов, по мнению авторов торгсиновской пятилетки, «было изъято (царских монет. – Е. О.) до 200 млн рублей. До 50-ти млн руб. было вывезено разными путями за границу. Из оставшихся 150 миллионов до 50-ти, надо полагать, настолько „надежно“ спрятаны владельцами, бежавшими и погибшими, что их надо сбросить со счетов». Следовательно, согласно расчетам руководителей Торгсина, к началу его операций у населения оставалось на руках около 100 млн рублей золотым царским чеканом[351]. Насколько оправданы были эти расчеты? Для ответа на этот вопрос посмотрим, соответствовал ли ожиданиям «урожай» золотых монет, собранный Торгсином.

В своих видах на «золотой урожай» руководители Торгсина рассчитывали, что за первую торгсиновскую пятилетку люди отдадут львиную долю оставшихся у них царских монет: в плане 76 млн рублей от руки исправлено на 82 млн рублей. Но их ожидания не оправдались. Торгсин купил у населения монет старого чекана на сумму менее 45 млн рублей (табл. 12)[352]. Если руководители Торгсина не ошиблись в своих определениях народной кубышки, то следует признать, что люди, несмотря на голод, придерживали монеты и до сих пор в стране зарыты или «гуляют» значительные суммы золотого царского чекана. Однако трудно представить, что во время голодного мора, державшего в тисках страну в течение двух лет, люди думали не о выживании, а о сбережении накоплений. Определенную часть этих недостающих миллионов золотых монет в первой половине 1930-х годов изъяло ОГПУ, но принимая во внимание распыленность и «мелкость» сбережений населения, трудно представить, что ОГПУ могло собрать всю недостающую сумму в 55 млн рублей. О малой вероятности подобного масштаба конфискаций золотых монет свидетельствуют отрывочные опубликованные данные из архивов органов госбезопасности[353]. Вероятнее всего, оценка народной кубышки золотых монет в сумму 100 млн рублей на начало 1930-х годов была завышенной, советское руководство ошиблось[354]. Предположение авторов первой торгсиновской пятилетки, что монеты будут лидировать в золотоскупке Торгсина, также оказалось ошибочным. Торгсин скупил бытового золота почти в два раза больше, чем царского чекана (табл. 12). В значительной степени именно бытовое золото – украшения, посуда и утварь, часы, табакерки, нательные кресты и всяческий лом – спасало людей и обеспечило валютой индустриализацию. Масштаб продажи личных золотых вещей и семейных реликвий также косвенно свидетельствует о том, что сбережения царских монет были исчерпаны.

Как сильно Торгсин «почистил» накопления бытового золота у населения? Авторы пятилетнего плана Торгсина считали, что к началу 1930-х годов запасы бытового золота у населения составляли 100 млн рублей. Они признавались, что цифра эта приблизительная, так как золото, «которое накапливалось веками, не поддается учету»[355]. Создатели Торгсина ожидали, что люди отдадут золотого лома на сумму 55–60 млн рублей. Торгсин легко превзошел эти ожидания (табл. 12), и не удивительно. Если предположить, что в каждой семье имелась хоть одна золотая безделица, то в стране с населением 160 млн человек запасы бытового золота превысят осторожную оценку в сотню миллионов рублей[356].

При всей приблизительности расчетов первого пятилетнего плана Торгсина и ошибок в оценках соотношения золотых монет и лома общая сумма скупленного им золота (более 127 млн рублей, табл. 12), на удивление, оказалась близка к плановым наметкам (130–140 млн рублей). Только выполнен этот план был на два года раньше срока, не в 1937-м, а в 1935 году. Принимая во внимание размах, длительность и жестокость голода, а также большую вероятность того, что расчеты советского руководства объемов народных сбережений золотых монет оказались завышенными, можно предположить, что Торгсин скупил основную массу золотых накоплений граждан. Золото, которое из владения семей через Торгсин ушло на переплавку, а затем на продажу за рубеж, было в основном золотом XVIII–XIX веков.

После закрытия Торгсина государство продолжало скупать золото у населения. Этим занимался Госбанк. Была установлена новая скупочная цена – 6 руб. 50 коп. за грамм чистоты[357]. Рубли эти были уже не золотые, а простые, и покупать на них можно было везде в СССР. Продолжала работать на приисках и скупка Главзолота, стимулируя старательскую и сверхплановую добычу ценного металла. Люди продавали золото государству, но эта новая золотоскупка была разительно непохожа на полные трагизма голодные страсти в Торгсине.

Имя Артура Карловича Сташевского (настоящая фамилия Хиршфельд, 1890–1937) – одно из многих потерявшихся в истории[358]. Я открыла его для себя, когда работала над этой книгой. Чем больше я узнавала об этом человеке, тем больше поражалась его биографии. По описанию современника, это был «крепкий большевик», «твердый партийный ортодокс» и вместе с тем «походивший на бизнесмена» человек[359]. Красный командир и советский военный разведчик, сталинский комиссар в раздираемой гражданской войной Испании – и в то же время основатель такой мирной меховой индустрии и председатель торговой конторы «Торгсин». Назначения Сташевского могут показаться случайными и даже противоречивыми, но есть в них одно неизменное: он был «бойцом валютного фронта». Человек огромной энергии, Сташевский осуществил несколько крупных операций, добывая валюту для СССР. Среди людей, сыгравших значительную роль в валютном обеспечении советской индустриализации, его имя должно быть в первом ряду[360].

Артур Карлович Сташевский родился в 1890 году в Митаве Курляндской губернии в семье мелкого торговца-еврея. Артур был самым младшим из девяти детей[361]. Кусиель (Карл) Хиршфельд держал в Митаве извозный двор. Он рано умер, и его жена Минна переехала с детьми из Митавы в Лодзь, где открыла «обеденный стол» для неженатых молодых людей. Хорошего образования Артур Сташевский не получил. К 17 годам за плечами имел начальную школу и четыре класса мужской гимназии экстерном. Да и не до учебы было, с 14 лет зарабатывал на жизнь конторщиком. Но уже с 16 лет Сташевский участвовал в революционном движении, вступил в Социал-демократическую партию Королевства Польского и Литвы (СДКПЛ)[362]. Молодой Сташевский, судя по всему, был отчаянная голова.

Однако вскоре, видимо, его революционный пыл поостыл. После двух арестов (1906, 1908) и кратковременного пребывания в Либавской тюрьме Сташевский в 1909 году уехал за границу. В самом факте эмиграции не было бы ничего особенного – в период реакции и спада революционного движения в России многие социал-демократы, включая Ленина, находились за границей, – но Сташевский в эмиграции подзадержался, пропустив и Февральскую революцию, и октябрьские дни. Несмотря на то что формально до 1912 года он продолжал состоять членом СДКПЛ, никакой информации о политической работе Сташевского в эмиграции в его личном деле нет. Чем же он занимался за границей?

До 1914 года работал в Париже на красильной фабрике Гиршовича, где вырос от чернорабочего до мастера меховщика-красильщика. Затем переехал в Лондон и до октября 1917 года работал там мастером-красильщиком в компании «Фрэнчфэр» (видимо, «French Fur» – «Французские Меха»)[363]. Многолетний опыт работы на меховых производствах Парижа и Лондона буквально оказался на вес золота. Знания, полученные в Европе, – технологии выделки и окраски мехов, рецептуры красителей и многое другое – Сташевский использовал в 1920-е годы, создавая советскую меховую промышленность. В отрасли даже ходило выражение «рецепты Сташевского». «Облагороженные» меха стали одной из основных статей советского валютного экспорта. Высоко ценимая в мире советская пушнина в определенной мере была результатом применения французских и английских засекреченных технологий, которые Советскому Союзу благодаря заграничному опыту Сташевского удалось получить бесплатно и без промышленного шпионажа. В середине 1930-х Сташевский опубликует двухтомный труд «Основы выделки и окраски мехов».

Сташевский вернулся из эмиграции в Россию в ноябре 1917 года. Большевики только что пришли к власти в Петрограде и в ряде других промышленных центров. Вначале он, видимо, осматривался, работал мастером на красильной фабрике «Шик» в Москве. Весной 1918 года Сташевский сделал решающие шаги: поступил на курсы красных командиров в Лефортове и вступил в партию большевиков. В Гражданскую воевал на Западном фронте и с лихвой окупил революционное бездействие в эмиграции: был уполномоченным «революционного правительства Литвы» в Двинске и Вильно; в занятом немцами Ковно был арестован и посажен в тюрьму, но через три недели освобожден и выслан. В начале 1919 года Сташевский, если верить его автобиографии, сформировал партизанский отряд, который возглавил под псевдонимом Верховский. Отряд влился затем в Красную армию. До начала 1921 года под той же фамилией Верховский воевал на Западном фронте комиссаром 3-й бригады Литовской дивизии, потом комиссаром 4-й стрелковой дивизии, а затем начальником разведывательного отдела Западного фронта. Был тяжело ранен и демобилизован. За боевые заслуги Сташевский получил золотые часы от ВЦИК «За храбрость в боях с белополяками» (Вильно, 1919) и орден Красного Знамени «за беспощадную борьбу с контрреволюцией» (1922). Был награжден и почетным оружием.

Сташевский, судя по его анкете, владел немецким, французским, английским и польским языками, долго жил за границей и Гражданскую войну закончил в разведке. Не удивительно, что после окончания войны партия направила его на «дипломатическую» службу. С января 1921 до июня 1924 года, формально состоя секретарем советского полпредства в Берлине, он фактически был одним из руководителей советской военной разведки в Западной Европе[364]. Пост резидента в Германии в силу относительной свободы для советских представителей, обеспеченной Рапалльским договором[365], считался в военной разведке в 1920-е годы самым важным. На него назначались люди, пользовавшиеся особым доверием.

Берлинский руководящий центр, созданный в 1921 году Сташевским и его соратниками, должен был объединить уже существовавшие агентурные группы и резидентуры в Европе, создать агентурную сеть в Германии и других европейских странах, а также подготовить условия для организации агентуры в США[366]. Помимо чисто разведывательных задач, через Берлинский центр, в обход запретов Версальского договора, шло нелегальное военное сотрудничество рейхсвера и Рабоче-крестьянской Красной армии. Сташевский отвечал за связь представителей двух армий и научно-технический обмен в военной промышленности. Так, он внес свой вклад в восстановление и наращивание военного потенциала Германии, о чем, вероятно, не единожды пожалел во время гражданской войны в Испании.

Берлинский центр выполнил свою задачу. К середине 1920-х годов советские резидентуры существовали во всех наиболее значимых в той международной ситуации государствах Европы. До 1924 года они подчинялись напрямую Берлинскому центру. В 1924 году из-за громоздкости и угрожающей самостоятельности Берлинского центра он был ликвидирован. Все европейские резидентуры, включая и берлинскую, стали непосредственно подчиняться Разведупру РККА[367]. С ликвидацией Берлинского центра Сташевский был отозван в Москву. Несколько месяцев он занимал пост начальника отдела в Разведупре, а затем был направлен… в советскую торговлю! После краткого пребывания в правлении Советского торгового флота он шесть лет (до октября 1932) занимался мехами – был членом правления и директором Пушногосторга, а затем заместителем председателя правления Пушносиндиката (Союзпушнина). Оттуда Сташевский перешел в Торгсин.

Столь резкое изменение карьеры – из разведчиков в купцы – на первый взгляд выглядит понижением по службе. Возьму, однако, смелость предположить, что торговое назначение Сташевского не являлось наказанием и что работа Сташевского-разведчика и Сташевского-меховщика-купца тесно и органично связана. И дело здесь не просто в том, что Сташевский был меховщиком-красильщиком со стажем, прошедшим стажировку в фирмах Парижа и Лондона. Его профессиональное знание мехов лишь отчасти объясняет это назначение. Важно и то, что в первой половине 1920-х годов из-за недостатка валюты у государства военная разведка находилась на самофинансировании. Разведчики добывали валюту на содержание своего зарубежного аппарата собственными коммерческими операциями, главным образом продажей драгоценностей и пушнины[368]. В те годы разведчики, собственно, и были купцами по совместительству, а советские «купцы» вели разведку[369]. В бытность Сташевского резидентом в Западной Европе у него завязались обширные связи в торговом, в том числе и пушном, мире и накопился опыт добывания валюты.

С началом форсированной индустриализации в конце 1920-х годов «валютный фронт» стал для страны решающим. Русские меха – «мягкое золото» – славились в мире и до революции занимали важное место в экспорте. В годы войны и революции кустарная меховая промышленность царской России развалилась, а экспорт меха практически прекратился. Однако Сташевскому предстояло не восстанавливать старое кустарное производство, а создавать новую меховую индустрию и налаживать сбыт советского меха за границей. Если, будучи разведчиком, он добывал валюту только для одного ведомства – военной разведки, то теперь решал валютную проблему в масштабе всей страны. В этом смысле его назначение из разведчиков в купцы может выглядеть повышением по службе.

По словам Вальтера Кривицкого, советского разведчика-нелегала, работавшего в Западной Европе[370], Сташевский «сумел восстановить русскую торговлю мехами на всех мировых рынках»[371], а говоря языком его наградного дела, «встряхнул весь пушной мир»[372]. Поистине, советская меховая промышленность – это детище Сташевского. Она началась в 1926 году с опытной лаборатории в развалившейся бане на окраине Москвы. Сташевский имел в своем распоряжении всего лишь 70 тысяч рублей (для сравнения: оборот Госторга в то время составил 0,5 млрд рублей) и около 10 человек без опыта работы с мехом. Несмотря на неверие чиновников и обвинения в фантазерстве, он добывал оборудование, учил химиков, писал рецепты красителей. Через пять лет в стране работало уже 12 предприятий Союзпушнины, в Москве, Казани и Вятке. Сташевский создал и первый в СССР Центр научно-исследовательской работы в области меховой промышленности. Он считал, что индустриализация приведет к сужению пушного промысла, поэтому начал создавать промышленное звероводство. На благо индустриализации послужили не только дорогие благородные меха, но и шкурки «второстепенных видов» и «вредителей социалистического земледелия», которых «заготавливали» миллионами – кроты, хомяки, суслики, водяные крысы, бурундуки, а также многие миллионы кошек и собак[373]. Кстати, в магазинах Торгсина иностранцы охотно покупали советские дешевые пальто из «неблагородных» мехов.

Упорный труд принес результаты. Производство пушных товаров в стоимостном выражении выросло с 9 млн рублей в 1925/26 до 130 млн рублей в 1931 году. Вырос и экспорт, причем изменилась его структура. В 1925 году СССР вывозил меховое необработанное сырье, облагороженные меха составляли всего лишь 4 % продукции. В экспорте совершенно не было окрашенных мехов[374]. В 1931 году более трети советского мехового экспорта составляла выделанная пушнина, а крашеный мех – 45 %. В 1933 году выделанная пушнина превысила половину (56 %) мехового экспорта СССР[375]. А ведь экспорт облагороженного меха, в отличие от вывоза необработанного сырья, как справедливо отмечалось в наградном деле Сташевского, это миллионы рублей дополнительной валюты[376]. Советский крашеный каракуль будто бы даже потеснил с рынка «лучшую монополистическую фирму Германии – Торрера в Лейпциге». Об успехах советской меховой промышленности свидетельствовала антидемпинговая нервозность на Западе.

В ноябре 1932 года «за исключительную энергию в деле организации и развития меховой промышленности» Президиум ЦИК СССР наградил Сташевского орденом Ленина – в то время высшей наградой Советского Союза[377]. Читая материалы наградного дела, трудно отделаться от мысли, что в меховой промышленности сложился культ личности Сташевского: «лучший специалист не только Союза, но и за границей», «лучший хозяйственник, лучший ударник и практик», «первый пионер и организатор нашей экспортной меховой промышленности», «герой социалистической стройки». Однако факт остается фактом – советская меховая индустрия началась с приходом Сташевского в Госторг.

Следующим валютным заданием Сташевского стал Торгсин.

Сташевский пришел в Торгсин в октябре 1932 года. Второй год подряд в стране был неурожай, но размеры государственных заготовок сельскохозяйственной продукции и ее экспорта тем не менее повышались. Город жил на скудном пайке и даже индустриальные рабочие, несмотря на опеку государства, бедствовали, а в обобранной до нитки деревне начался массовый голод. Момент для «мобилизации валютных ценностей населения» был решающий, и партия послала в Торгсин человека с немалым опытом добывания валюты. Назначение Сташевского – легендарного участника Гражданской войны, советского военного разведчика, основателя советской меховой промышленности – на пост председателя Торгсина говорило о том значении, которое Политбюро придавало битве за валюту. Сташевский воспринял назначение в простую, казалось бы, торговую контору очень серьезно. «Вы сами отдаете себе отчет, какая совершенно исключительно тяжелая работа предстоит мне по Торгсину», – писал он[378].

При голоде и Сташевском Торгсин пережил свой звездный час: его конторы работали практически во всех крупных городах страны, число магазинов достигло более полутора тысяч. При Сташевском Торгсин, кроме валюты и золота, стал принимать от населения серебро и платину, бриллианты и другие драгоценные камни. В 1933 году Торгсин собрал свой самый большой валютный урожай: по всей стране люди меняли ценности и семейные реликвии на хлеб[379]. В тот год голодного мора люди сдали в Торгсин почти 45 тонн чистого золота и более 1420 тонн чистого серебра[380]. Сташевский ушел с поста председателя Торгсина в августе 1934 года, когда голод отступил и начался закат деятельности Торгсина. Сташевский блестяще выполнил порученную миссию: в 1933–1934 годах ценности, «заготовленные» Торгсином, покрыли почти треть затрат на промышленный импорт. По объемам валютной выручки в 1933 году Торгсин занял первое место в стране, обогнав экспорт зерна, леса и нефти.

После Торгсина Сташевский на два года вернулся в меховую промышленность, проработав до июня 1936 года начальником Главпушнины Наркомвнешторга. Видимо, его не забыли в разведке, а может он и не порывал с ней связь. Так или иначе, но он вновь оказался на секретной работе за границей. Осенью 1936 года Политбюро командировало Сташевского в Испанию, где шла гражданская война.

Кривицкий, который работал в разведке Иностранного отдела НКВД в Европе и встречался со Сташевским в Барселоне, писал:

По мнению Кривицкого, Сташевский в Испании исполнял роль сталинского политкомиссара[383]. Сферой его деятельности была испанская экономика. Недавно рассекреченные испанские донесения Сташевского свидетельствуют, что он пытался лепить экономику Испании по типу сталинской – социалисты у руководства, централизация и плановость. По мнению Кривицкого, а также многих западных и ряда российских исследователей, Сталин уготовил Испании в случае победы республиканцев роль не просто социалистического государства № 2, но государства, созданного по образу и подобию СССР[384]. Сташевский, преобразуя военную промышленность Испании на плановых централизованных началах, по сути, создавал главный модуль будущего социалистического хозяйства[385]. Именно в Испании военный разведчик и советский торговый атташе Сташевский выполнил свою последнюю валютную миссию. Он был одним из главных участников операции «Х»[386], в результате которой львиная доля (около 510 тонн[387]) золотого запаса Испании оказалась в Москве в хранилищах Госбанка СССР.

Мятеж генерала Франко против республиканского правительства Испании, начавшийся в июле 1936 года, был активно поддержан Гитлером и Муссолини[388]. Республиканское же правительство, представленное коалицией левых партий, оказалось в кольце международного бойкота. Республика не могла – ни напрямую, ни через посредников – купить оружие. Мировые державы не только отказались дать кредиты, продать оружие или стать посредниками в его закупке, но и заморозили вклады республиканской Испании в своих банках[389].

Республиканская Испания обращалась за помощью ко всем ведущим западным странам. С самого начала войны республиканцы неоднократно и упорно просили и Сталина продать оружие[390]. Тот, однако, сначала холодно реагировал на их просьбы. Затем холодная отстраненность сменилась горячей заинтересованностью. В середине сентября 1936 года Сталин назначил комиссию из высокопоставленных чинов военной разведки и Иностранного отдела НКВД для разработки плана оказания военной помощи Испании. Этот план был рассмотрен Политбюро и в целом утвержден 29 сентября 1936 года в нарушение уже принятой Советским Союзом в августе Декларации о невмешательстве в дела Испании[391].

Ясно, что республиканцы разыграли козырную карту. Они предложили Сталину то, от чего он не смог отказаться, – почти весь золотой запас Испании, четвертый по величине в мире, – золото ограбленных испанцами ацтеков и инков, слитки и бруски, золотые испанские песеты, французские луидоры, английские соверены – ценности, копившиеся со времен объединения Кастилии и Арагона. Думаю, что исследователи правы: договоренность между Сталиным и республиканским руководством была достигнута уже в сентябре 1936 года[392]. Обмен официальными письмами и подписание документов в октябре носили формальный характер[393]. Практически все исследователи этой темы согласны с тем, что инициатива сделки принадлежала испанскому руководству – премьер-министру Ларго Кабальеро и министру финансов Хуану Негрину, которые действовали с согласия президента Республики Мануэля Асаньи[394]. По словам Альвареса дель Вайо, министра иностранных дел и военного комиссара республиканской Испании, то был шаг отчаяния, безысходности[395]: националисты Франко вплотную подошли к Мадриду. Судьба Республики висела на волоске.

Почему Сталин решил ввязаться в испанскую драку? Историки приводят тому много причин – тут и угроза расползания фашизма, и недоверие к лидерам европейских держав, и стремление получить международный престиж борца с фашизмом и приглушить протесты в мире против террора в СССР. Историки вспоминают и о когда-то страстно желанной, но не сбывшейся мечте большевиков о мировой революции. Другие считают, что мировая революция уже давно перестала занимать Сталина, что в Испании он руководствовался интересами внешней политики СССР: убедить Запад в необходимости коллективной безопасности или использовать просоветскую Испанию в случае победы над Франко как объект торга с мировыми лидерами, Великобританией и Францией, а если те окажутся несговорчивыми, то с Германией. Не отвергая этих доводов, считаю, что в решении Сталина помочь Испании золото как таковое играло не последнюю роль.

Сталин пришел к единоличной власти в конце 1920-х годов в период государственного золотовалютного банкротства[396]. На фоне пустых золотохранилищ Госбанка форсированная индустриализация выглядит аферой. Ввязавшись в нее, Сталин в полной мере ощутил силу золота. В конце 1920-х – начале 1930-х годов советское руководство пережило валютную панику, о чем свидетельствуют лихорадочные, экстраординарные, а порой и преступные действия: «золотушные» кампании ОГПУ, экспорт зерна из голодавшей страны, распродажа музейных ценностей, Торгсин, зэковский Дальстрой и многое другое. Все было подчинено одной цели – любыми способами получить золото и валюту. Подобно тому как человек, переживший голод, будет всю жизнь запасать продукты впрок, Сталин, однажды пережив золотое банкротство, до конца своей жизни наращивал золотой запас страны. К концу его правления, по официальным данным, золотой запас СССР достиг рекордной цифры – более 2 тыс. тонн. Сталин не только собирал золото, где только было возможно, но и создал базу для его постоянного притока в государственные кладовые. В годы его правления в СССР появилась золотодобывающая промышленность и началась промышленная разработка, в том числе и силами заключенных ГУЛАГа, золотых богатств Сибири.

Вряд ли в 1936 году кто-то сомневался в том, что дело идет к мировой войне. Хотя золотая проблема в СССР уже не стояла так остро, испанское золото могло оказаться кстати. СССР, конечно, получил его не в подарок, а в уплату за военную помощь. Предполагалось, что все до последней монеты будет потрачено на нужды республиканской Испании. Однако Сталин мог использовать золотой запас Испании с выгодой для СССР. Документы отчасти подтверждают это[397]. Возвращать испанское золото он, по-видимому, ни при каких обстоятельствах не собирался[398]. Историки продолжают спорить, пошло ли золото Испании исключительно на военную помощь республиканскому правительству или что-то «прилипло к сталинским рукам»[399]. Интересно было бы заглянуть в кладовые Госбанка сегодня – не там ли все еще золотые песеты и луидоры[400]. Грустно думать, что весь этот нумизматический раритет переплавили в однообразные бруски[401].

Все исследователи операции «Х» согласны в том, что оказание помощи Испании было коммерческой сделкой. СССР действовал по принципу монтера Мечникова: «утром деньги – вечером стулья». Сталину нужны были гарантии. Не думаю, что он вообще стал бы вести переговоры с республиканцами, если бы золото оставалось в осажденном Франко Мадриде. Сами переговоры стали возможны во многом потому, что золота в Мадриде уже не было. 13 сентября 1936 года министр финансов Негрин получил от президента и премьер-министра Республики карт-бланш на переправку в случае необходимости золота из Банка Испании в любое (!), по мнению Негрина (!), безопасное место. Уже на следующей день, 14 сентября, ценности стали вывозить из Мадрида в Картахену. По мнению С. Пайна, именно в этот день, и вряд ли случайно, Сталин, оставив колебания, назначил комиссию для разработки операции «Х»[402]. И вряд ли случайно Негрин выбрал местом хранения золота именно Картахену – своеобразный «советский сектор», порт, где разгружались советские суда. Там золото и серебро испанской казны отвезли в старые пещеры, служившие когда-то пороховыми погребами[403].

За погрузку и транспортировку золота в СССР отвечал НКВД. Ответственным за выполнение этой миссии нарком Н. И. Ежов назначил Александра Орлова, который с сентября 1936 года находился в Испании в качестве заместителя военного советника по контрразведке и партизанской борьбе в тылу франкистов[404]. В течение трех ночей, 22–25 октября 1936 года, в кромешной тьме советские танкисты, ожидавшие в Картахене прибытия боевой техники, на грузовиках перевозили золото в порт и грузили на советские суда[405]. Благополучно пройдя маршрут (у каждого судна он был свой), советские суда «Нева», «КИМ», «Кубань» и «Волголес» 2 ноября доставили золото в Одессу[406], а оттуда спецпоездом под усиленной охраной НКВД оно проследовало в Москву в хранилища Госбанка[407].

Кривицкий описал прибытие испанского золота в СССР:

Удача была на стороне Сталина. Но и секретность соблюдалась исключительная, что объясняет гладкое прохождение операции «Х» – ни налетов авиации, ни попыток остановить и проверить суда не было. О времени проведения операции знали с обеих сторон лишь несколько человек[410]. Даже в сверхшифрованной переписке золото называли просто металлом. Для страховки в документах, выданных ему Негрином, Орлов в момент перевозки и погрузки золота на суда фигурировал как господин Блэкстоун, представитель Банка Америки, выполнявший поручение президента Рузвельта вывезти золото в США. Испанским добровольцам, которые на советских судах сопровождали золото в СССР, разрешили вернуться на родину только после падения Республики[411], двое из них к тому времени уже успели жениться в Москве. Отсутствие информации породило легенды. Одни говорили, что золото в СССР перевозили в карманах испанские дети, другие утверждали, что для этого использовали подводные лодки.

Какова роль Сташевского в операции «Х»? В Испании он занимал пост торгового атташе, а главный товар во время войны – оружие. Одной из основных обязанностей Сташевского была организация доставки оружия в Испанию. Факты свидетельствуют о том, что это была не просто покупка, доставка, разгрузка. Как и другие советские представители, Сташевский пытался взять бразды правления в свои руки. Кривицкий, например, считал, что Сташевский фактически контролировал испанскую казну, подчинив себе министра финансов Негрина. «В нашей среде (разведчиков. – Е. О.), – пишет Кривицкий, – Сташевского тогда в шутку называли „богатейшим человеком в мире“ за то, что ему удалось взять в руки контроль над испанской казной»[412]. Более того, по мнению Кривицкого, именно при участии Сташевского, выполнявшего директивы Сталина, Кабальеро в мае 1937 года ушел в отставку, а главой мадридского правительства стал бывший министр финансов Негрин. Два человека, Берзин и Сташевский, как считал Кривицкий, прочно держали в своих руках правительство республиканцев[413].

Именно Сташевский, по мнению Кривицкого, который и сам занимался закупками оружия для Испании, являлся главной фигурой в операции «Х». Якобы он по заданию Сталина предложил Негрину заключить сделку – отвезти испанское золото в Москву в обмен на поставки оружия. Версию Кривицкого, казалось бы, подтверждает то, что Сташевский и Негрин были в хороших отношениях. Участник тех событий Альварес дель Вайо пишет: «Русский, с кем Негрин имел наибольшие контакты, был Сташевский, у них сложилась настоящая дружба». Дружба эта, правда, не была панибратством. «Даже Сташевский, – продолжает дель Вайо, – обращаясь к Негрину, всегда называл его полным официальным титулом»[414]. Пайн вносит в эту историю новые детали: «Негрин сам развивал более тесные коммунистические контакты. Его личный секретарь, Бенино Мартинес, с которым он был в доверительных отношениях, был членом Коммунистической партии и быстро установил близкие личные отношения с человеком, занимавшим в советском посольстве пост, аналогичный посту его босса, Артуром Сташевским, торговым атташе; они часто обедали вместе»[415].

Между тем другой активный участник операции «Х» А. Орлов и те, кто писал с его слов или использовал его показания[416] (Газур, Костелло и Царев, Брук-Шеферд), вообще не упоминают имени Сташевского. По их версии, Орлов являлся главной фигурой операции «Х» – он лично получил телеграмму Ежова с поручением Сталина организовать отправку золота и вместе с послом СССР Розенбергом встретился с Негрином, именно Орлов уговорил Негрина отдать золото и руководил погрузкой. Кто прав?

Как уже было сказано выше, архивные документы свидетельствуют, что инициатива сделки «оружие в обмен на золото» принадлежала республиканскому руководству, оказавшемуся перед выбором «кошелек или жизнь». Вряд ли кому-либо вообще пришлось уговаривать Негрина. Кроме того, время прибытия Сташевского в Испанию заставляет отказаться от версии Кривицкого о том, что это Сташевский подтолкнул Негрина к принятию решения о золоте: принципиальная договоренность о транспортировке золота в СССР была достигнута уже в сентябре, Сташевский же, как свидетельствуют особые папки Политбюро, был командирован в Испанию в конце октября 1936 года, уже после того, как 15 октября Кабальеро и Негрин официальным письмом обратились к Сталину с предложением принять на хранение 510 тонн золота[417].

Однако и версия Орлова, а также тех, кто, следуя его показаниям, не упоминает Сташевского в деле об испанском золоте, отдавая все лавры операции НКВД, требует пересмотра. Сташевский прибыл в Испанию сразу же по достижении принципиального согласия между Сталиным и республиканским руководством о передаче золота. Это может свидетельствовать о том, что он был послан довести начатое дело до конца. Сташевский не был автором идеи о передаче золота Испании СССР и не уговаривал Негрина отдать золото[418], но он тем не менее был активным участником этой сделки.

Воспоминания участников операции «Х» свидетельствуют, что переговоры о золоте велись по линии двух ведомств – Наркомата иностранных дел через советского посла в Испании и Наркомата внешней торговли через торгового атташе. По мнению Кривицкого, торговое ведомство выполнило главную задачу. «Здесь находился официальный советский посол Марсель Розенберг, но он только произносил речи и появлялся на публике. Кремль же никакого значения ему не придавал», – пишет Кривицкий[419]. Участие торгового ведомства в сделке было решающим, так как золото передавалось СССР не на хранение, но в уплату за торговые операции с оружием. Негрин вел переговоры со Сташевским именно как с торговым атташе, отвечавшим за поставки оружия. О том, что Сташевский не просто знал о сделке, но контролировал ее проведение, свидетельствует его шифротелеграмма от 24 апреля 1937 года, посланная из Валенсии – новой резиденции республиканского правительства, покинувшего опасный Мадрид, в Москву наркому внешней торговли Розенгольцу: «Выяснил точно, что московский акт приемки золота был передан Кабальеро, а он, в свою очередь, передал его Барайбо – заместителю военного министра; человек весьма сомнительный»[420].

За участие в операции Сташевский был награжден орденом Ленина.

НКВД же и его представитель в Испании Орлов не вели переговоров о совершении сделки, а отвечали за транспортировку золота в Москву. Телеграмма Ежова с указаниями «хозяина», полученная Орловым 20 октября 1936 года, приказывала организовать вывоз золотой казны. Встретившись с Негрином, Орлов обсудил практические детали погрузки и вывоза золота из Картахены. Замалчивание им роли Сташевского в операции «Х»[421] может объясняться личными мотивами, а также распрями между разведками двух ведомств. Сташевский в Испании представлял военную разведку и в своих докладах открыто критиковал действия НКВД в Испании и его представителя Орлова[422].

С НКВД связаны последние трагические дни Сташевского. При отсутствии доступа к его личному делу мемуары современников остаются главным источником информации. По мере нарастания репрессий в Красной армии тучи сгущались и над Сташевским[423]. В апреле 1937 года, как пишет Кривицкий, Сташевского вызвали из Испании в Москву для доклада Сталину. Маховик репрессий уже набирал обороты, но Сташевский, видимо, не считал нужным осторожничать. В своем разговоре со Сталиным, по свидетельству Кривицкого, который виделся со Сташевским в те дни в Москве[424], он критиковал репрессии НКВД в Испании и пытался склонить Сталина к мысли о необходимости изменить курс. По словам Кривицкого, Сташевский вышел от Сталина окрыленным[425]. Затем он встретился с М. Н. Тухачевским, положение которого уже становилось непрочным, и критиковал грубое поведение советских военных представителей в Испании. Этот разговор, как пишет Кривицкий, породил много толков. Тогда Сташевского не арестовали и позволили вернуться в Испанию, но он, по мнению Кривицкого, своим поведением ускорил свой арест.

Здесь следует сказать несколько слов об отношении Сташевского к репрессиям. Без сомнения, он был человеком Сталина. Нет свидетельств тому, что Сташевский критиковал репрессии в СССР. Кривицкий отзывался о нем как о «закоренелом сталинисте» и «твердом партийном ортодоксе», который «без всякого снисхождения относился к троцкистам в Советском Союзе и одобрял методы расправы с ними». В своих испанских донесениях Сташевский писал об организованном саботаже, вредительстве и предательстве в высшем командовании как причинах неудач республиканских сил: «Я уверен, что провокаций кругом полно и не исключено, что существует фашистская организация среди высших офицеров, занимающихся саботажем и, конечно, шпионажем»[426]. Однако представляется, что здесь Сташевский говорит о необходимости репрессий против реальной «пятой колонны», которая есть в любой стране и всегда активизируется в годы войны. Документы свидетельствуют, что Сташевский не был противником сотрудничества с некоммунистическими испанскими партиями левого толка. Так, он считал возможным работать в правительстве с анархистами, когда те предпринимали шаги к сотрудничеству с коммунистами[427]. По свидетельству Кривицкого, Испания и испанцы нравились Сташевскому, который заново пережил там свою революционную молодость. То, что Сташевский наблюдал в Испании, – спецтюрьмы НКВД, убийства, пытки, похищения людей – было не актом правосудия, а преступлением, «колониальным рукоприкладством». Как умный человек, он не мог не видеть, что репрессии НКВД вредят делу, дробя единый фронт антифашистов и подрывая его силу, настраивают испанцев против Советского Союза. Не вызывают сомнения слова Кривицкого о том, что Сташевский, который в принципе не был против репрессий как метода политической борьбы, выступал против произвола НКВД и лично Орлова в Испании. Сташевский уехал из СССР осенью 1936 года, еще до разгула ежовщины. Будь Сташевский в СССР, возможно он бы и занял в отношении ежовщины ту же позицию, что и в отношении преступлений НКВД в Испании. Но времени на это ему отпущено не было.

Для того чтобы выманить Сташевского из Барселоны в Москву, пишет Кривицкий, в заложники взяли его дочь Шарлотту (р. в 1918). В семье ее звали Лолотт. Она вместе с матерью, Региной Сташевской, работала в советском павильоне на Всемирной выставке в Париже[428]. В июне 1937 года дочери Сташевского предложили отвезти в Москву экспонаты выставки. Она уехала и исчезла. Вскоре после этого в Москву был вызван Сташевский. Он выехал, как сообщает Кривицкий, вместе с Берзиным и проехал через Париж в невероятной спешке, даже не повидавшись с женой. Кривицкий разговаривал по телефону с женой Сташевского, и та была очень встревожена, что телефон в их московской квартире не отвечает. Через несколько недель она получила от мужа короткую записку с просьбой срочно приехать в Москву. Решив, что муж в тюрьме и нуждается в помощи, Регина Сташевская немедленно выехала из Парижа в Москву. «Больше ничего мы о ней и ее семье не слышали», – заключает Кривицкий.

Мемуары Марыли Краевской[429], которая, находясь в одном из лагерей ГУЛАГа, встретила соседку Регины Сташевской по квартире, подтверждает некоторые факты из рассказа Кривицкого. Она пишет:

Свою версию событий дает племянник Сташевского Эмануил Марголис, которому в 1937 году было 29 лет. По его словам, Сташевский из Франции организовывал поставки оружия для испанских республиканцев. В Париже с ним были Регина и Лолотт, которые работали в советском павильоне на Всемирной выставке. Внезапно Сташевского вызвали в Москву. Зная об арестах, перед отъездом он просил Регину ни в коем случае не возвращаться в СССР. Однако, когда пришло письмо с просьбой приехать, которое, как считает Марголис, было написано не Сташевским, мать и дочь тут же вернулись в Москву. Регину сразу арестовали. После ареста родителей Лолотт нашли мертвой в ванной, она отравилась газом.

В рассказах Кривицкого, Краевской и Марголиса есть расхождения в возрасте Лолотт, в том, была она в то время с матерью в Париже или нет, был ли Сташевский отозван в Москву из Парижа или Барселоны, сам ли он писал письмо Регине с просьбой вернуться в Москву[431]. Однако все согласны в том, что Сташевский был отозван из-за границы и немедленно арестован по прибытии в Москву, а также, к сожалению, и в том, что записка Регине с вызовом в Москву была. Логично предположить, что Регина решила вернуться либо потому, что узнала почерк мужа, либо потому, что ее дочь Лолотт уже была в то время в Москве и находилась в опасности. Однако ни Сташевского, ни Лолотт возвращение Регины в Москву не спасло.

Регина Сташевская выжила. После лагерной ссылки в Потьме она вернулась в Москву. Кривицкому, который погиб в 1941 году в эмиграции в США, об этом узнать не удалось. Именно Регина Сташевская в 1956 году во время наступившей после ХХ съезда КПСС оттепели обратилась в Комитет партийного контроля с заявлением о реабилитации мужа. Материалы архива ФСБ и справка КПК о реабилитации Сташевского свидетельствуют об обстоятельствах его гибели. По приезде в Москву Сташевский 8 июня был арестован НКВД. Ему предъявили обвинение в том, что он являлся членом «Польской организации войсковой», которая в 1920–1930-х годах якобы вела диверсионно-шпионскую деятельность против СССР в интересах польской разведки. По этому сфабрикованному НКВД делу были арестованы многие польские политэмигранты и поляки в органах госбезопасности и армии, а также руководящие работники других национальностей, имевшие связи с Польшей[432]. В закрытом письме ГУГБ НКВД СССР «О фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной и террористической деятельности польской разведки в СССР» от 11 августа 1937 года, подписанном Ежовым, Сташевский, в частности, обвинялся в том, что использовал свое пребывание в Берлине в 1923 году для срыва Гамбургского восстания[433]. Материалы следственного дела, которые изучали в КПК в 1956 году, свидетельствовали, что Сташевский, очевидно под пытками, признал свою «вину». Военная коллегия Верховного суда СССР 21 августа 1937 года приговорила его к высшей мере наказания. В тот же день приговор был приведен в исполнение[434]. Сопоставление дат свидетельствует, что в момент расстрела и несколько месяцев после него Сташевский все еще числился членом партии. Комиссия партийного контроля исключила Сташевского из партии только 1 ноября 1937 года. Партийная бюрократия не поспевала за темпами расстрелов.

Кроме Артура Сташевского и его дочери Лолотт (1918–1937), во время сталинских репрессий из семьи Хиршфельдов погибли его сестра Анна (1887–1938), ее сын Казимир Добраницкий (1905–1937), муж сестры Эдды Ян Тененбаум (1881–1938) и муж сестры Лили Владислав Ледер (Файнштейн, 1880–1938). Несколько лет назад их потомки подали заявку на установление мемориальных табличек «Последний адрес» на домах, где жили репрессированные. К сожалению, договориться с жильцами дома 16/4 по улице Станкевича (Вознесенский пер.) в Москве, где жил Сташевский, не удалось.

По заключению Главной военной прокуратуры Военная коллегия Верховного суда СССР 17 марта 1956 года отменила приговор, вынесенный А. К. Сташевскому в 1937 году, и «дело о нем прекратила»[435]. Вслед за этим последовала посмертная партийная реабилитация[436].

Подходил к концу 1932 год. Уже более года Торгсин обслуживал советского потребителя, но принимал только валюту и золото. Люди же несли в Торгсин все, что имели, – бриллианты, рубины, платину, серебро, картины, статуэтки, умоляя обменять их на продукты. Они как бы подсказывали правительству, что еще можно забрать и обратить в станки и турбины. Конторы Торгсина сообщали в Правление о потоке «неразрешенных» ценностей, то докладывало правительству, но санкции свыше все не было. Почему Политбюро задерживало решение о скупке незолотых ценностей?

Видимо, Торгсин задумывался как «золотодобывающее» предприятие. Иначе как объяснить, что в пятилетнем плане Торгсина на 1933–1937 годы, который был принят в начале 1932 года, нет ни слова о возможной приемке серебра, платины, драгоценных камней. В этой связи решение расширить круг принимаемых в Торгсине ценностей могло быть результатом не только острой потребности государства в валюте, но и чрезвычайно активной в условиях голода инициативы «снизу».

Но есть и другое объяснение задержки в принятии решения о незолотых ценностях. Документы позволяют сказать, что руководство страны хотело в первую очередь «снять золотые сливки» – заставить людей сдать именно золото. Опасения, что разрешение принимать другие виды ценностей, особенно менее ценное и более распространенное серебро, приведет к падению поступлений золота, имели основания[437]. Кроме того, для того чтобы стимулировать сдачу золота в условиях притока других ценностей, государству потребовалось бы увеличить и качественно улучшить снабжение магазинов Торгсина – трудно выполнимая задача в условиях острого товарного дефицита первой половины 1930-х годов[438]. В пользу версии о сознательном ограничении скупки ценностей золотом свидетельствует и тот факт, что Политбюро, разрешая в ноябре 1932 года скупку серебра в Торгсине, рекомендовало «на первое время не проводить это мероприятие в районах, где имеется значительное количество золота»[439]. Скупка серебра, платины, бриллиантов в Торгсине начиналась не повсеместно, а как эксперимент в самых крупных городах – с целью посмотреть, какие последствия это будет иметь для скупки золота[440]. Кроме того, разрешение принимать серебро конторы давали не всем своим магазинам одновременно, а выборочно и в первую очередь там, где поступление золота начинало резко снижаться[441].

Объясняя медлительность в принятии и реализации решений о скупке серебра и других незолотых ценностей, необходимо принять в расчет и бюрократическую волокиту, и недостаток средств: нужно было искать пробиреров, открывать новые скупочные пункты, давать рекламу, выбивать товары, решать межведомственные проблемы. Между появлением идеи и ее воплощением в жизнь проходили месяцы. Государственная машина не поспевала за требованиями общества. Так, вопрос о скупке серебра в Торгсине обсуждался в Наркомвнешторге осенью 1932 года[442], Политбюро дало добро в ноябре, в декабре серебряная скупка открылась в отдельных крупных городах[443], в январе Торгсин должен был начать скупку серебра повсеместно[444], однако в действительности по всей стране она развернулась лишь весной – летом 1933 года[445].

Торгсин покупал бытовое серебро в ломе и изделиях, в монетах царской чеканки и слитках. Как и в случае с золотом, Торгсину запрещалось принимать церковную утварь, которая по закону и без того принадлежала государству и подлежала конфискации[446]. Однако крестьяне несли ризы с икон[447], и в реальной жизни Торгсин, случалось, не только нарушал этот запрет, но и брал под защиту своих клиентов. В одном из документов рассказана история «неизвестного гражданина», который в октябре 1933 года принес в Торгсин ризу с иконы весом почти 3,5 кг. Торгсин принял у него серебро, заплатив гражданину 48 руб. 47 коп. Местное отделение ОГПУ потребовало задержать сдатчика за расхищение государственной собственности, но Торгсин отказался это сделать, чтобы не отпугивать покупателей[448].

Торгсин не имел права принимать советские серебряные монеты, однако люди нашли способ обойти запрет. В конце 1920-х годов в стране, по выражению председателя правления Госбанка Г. Л. Пятакова, случился «серебряный прорыв»: из-за частых и значительных денежных эмиссий, с помощью которых Политбюро пыталось покрыть дефицит госбюджета, бумажные деньги быстро обесценивались, и люди стремились держать сбережения в серебряных монетах[449]. Крестьяне на базаре и нэпманы на серебро продавали дешевле, чем на бумажные деньги. Госбанк выпускал серебряные монеты в обращение, откуда они мгновенно исчезали, оседая в кубышках у населения. Кассиры в магазинах и билетеры в общественном транспорте «зажимали» серебро, они не сдавали государству серебряные монеты из своей выручки. Огромные очереди собирались у касс размена денег в отделениях Госбанка, люди надеялись получить серебро. «Серебряный кризис» развивался с 1926 года и достиг своего апогея в 1929–1930 годах. В мае 1929 года Наркомфин докладывал в Политбюро, что советские серебряные рубли и полтинники почти исчезли из обращения[450].

Серебряной проблемой занимались самые высокие инстанции – комиссии Политбюро и СНК СССР. В ход пошли репрессии[451]. За укрывательство серебра можно было получить от 3 до 10 лет лагерей, а по показательным случаям – расстрел[452]. К концу сентября 1930 года для ликвидации «серебряного прорыва» ОГПУ провело около 490 тыс. обысков и 9,4 тыс. арестов, выслало в лагеря более 400 «спекулянтов и укрывателей серебра»[453]. В кампании участвовали даже школы: юные павлики морозовы разоблачали спекулянтов-родителей. Но остановить «серебряный прорыв» не удалось. Правительство приняло решение о замене серебряной монеты никелевой и медной. В 1931 году чеканка советской серебряной монеты прекратилась[454]. Но несмотря на репрессии, у населения остались значительные запасы советского серебра. Из общей стоимости 240 млн рублей[455] серебряных монет, выпущенных в обращение с начала реформы червонца, в результате репрессий к осени 1930 года было изъято только на 2,3 млн рублей[456]. По данным Госбанка, к лету 1934 года все еще числились неизъятыми из обращения 65 млн банковской (рубли и полтинники) и 165 млн мелкой разменной серебряной монеты советского чекана.

С началом серебряных операций в Торгсине припрятанное серебро неожиданно объявилось и стало возвращаться в Госбанк, но как! Поскольку Торгсин не принимал советские монеты, люди переплавляли их в слитки. Предприятие было очень выгодным: за слиток Торгсин давал цену, значительно превышавшую покупательную способность расплавленных серебряных монет. Судите сами, после переплавки 50 советских серебряных рублей получался слиток весом в 1 кг (в каждой монете было 20 г лигатурного веса). За него в Торгсине можно было получить до лета 1933 года 12,5 рублей, а с лета – 14 рублей. Официальный курс торгсиновского рубля равнялся 6,6 простого советского рубля, на черном же рынке он был значительно выше: во время голода 1933 года за торгсиновский рубль давали 60–70 простых советских рублей. Сданный в Торгсин слиток из 50 серебряных советских рублей даже по официальному обменному курсу торгсиновского и простого рубля повышал номинальную стоимость монет почти в 2 раза, а по курсу черного рынка мог принести более 800, а то и более 900 обычных советских рублей.

Конторы доносили в Москву, что серебряные слитки, которые люди приносили в Торгсин, имели явные признаки переплавки советских монет: серп и молот и надпись «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». По сообщению астраханского торгсина, выплаты по таким слиткам достигали 500 рублей в день[457]. Астрахань была не единственным местом, где население отличалось вынужденной сообразительностью. Руководство страны стало бить тревогу и объявило войну народным умельцам. В апреле 1933 года Наркомфин и Госбанк выпустили секретный формуляр, который запретил Торгсину принимать слитки, имевшие признаки переплавки монет[458]. В ответ, как свидетельствует донесение, «деклассированный и преступный элемент умудрился улучшить свою работу», и явные признаки происхождения слитков исчезли, но переплавка не прекратилась. Наркомфин не сдавался и запретил Торгсину принимать серебряные слитки низкой пробы (советское разменное серебро было низкопробным)[459]. Умельцы ответили тем, что приспособились к фабрикации слитков более высокой пробы. Нашлись и другие способы. Пользуясь тем, что Торгсин принимал серебряные изделия любой пробы, ювелиры и самоучки стали сдавать не слитки, а простенькие ювелирные изделия, сделанные из переплавленных советских серебряных монет[460].

Руководство страны не смогло остановить народное предпринимательство и вынуждено было отступить. В конце 1933 года Госбанк смягчил ограничения по приему серебра в Торгсине. Секретный циркуляр требовал, чтобы оценщики беспрепятственно принимали серебряные слитки высокой пробы, если отсутствовали явные признаки переплавки советской серебряной монеты[461]. Циркуляр Госбанка был компромиссом в «серебряном противоборстве» государства и общества: правительство не хотело поощрять переплавку советских монет, поэтому циркуляр был секретным, но раз уж деньги переплавлены, было лучше принять слитки, чем дать им уйти на черный рынок. За нарушение циркуляра чересчур разборчивые директора магазинов и оценщики могли быть наказаны. То, что «порча» советских серебряных монет со временем не прекратилась, ясно из письма председателя Торгсина Сташевского, который весной 1934 года вновь поставил перед Наркомфином вопрос о мерах против скупки сфабрикованных слитков[462]. В начале 1935 года скупка в Торгсине слитков и грубых изделий из серебра без пробы была запрещена[463].

Серебро и золото в Торгсине, как правило, принимал один и тот же оценщик[464]. Инвентарь для приема серебра был увесистый и грубый – зубило, молоток, коммерческие весы на 8 кг, под столом – большой ящик, куда оценщик бросал скупленное. Ящик крепился к полу болтами и запирался на замок. Как и в случае с золотом, в обязанности оценщика входило установление пробы, запрещалось полагаться на ту, что имелась на изделиях[465]. В приемке серебра было больше простоты и меньше предосторожностей. Так, серебряную пыль, в отличие от золотой, оценщику не приходилось собирать. Торгсин принимал серебро по весу, и перед взвешиванием оценщик выламывал все несеребряные вставки.

Торгсин был своеобразным перевалочным пунктом, «лагерем для перемещенного антиквариата», где дешевый лом соседствовал с шедеврами. Руководство Торгсина пыталось бороться с варварскими методами приемки и сохранять художественные ценности от переплавки, правда не для российских музеев, а для продажи за валюту. В декабре 1932 года, в начале операций по скупке серебра, Наркомвнешторг разработал инструкцию, которая разъясняла приемщикам, как отличить высокохудожественные серебряные изделия[466]. Торгсин должен был выполнить роль антикварного фильтра: инструкция требовала сохранять в целости серебро XVIII века и старше, изящные серебряные изделия наиболее известных фирм XIX – начала XX века, а также серебро, принадлежавшее царственным российским особам, высокохудожественные серебряные предметы «русского, еврейского и кавказского национального искусства». Отобранные вещи следовало бережно упаковать отдельно от лома, положить в ящик записку с информацией о приемщике и стоимости вещей и отправить на Главный сборный пункт. Оттуда серебряный антиквариат шел на продажу в магазины Торгсина и за границу.

Оценщики Торгсина знали о необходимости сохранять антикварное серебро[467], за эту работу им обещали премию, но есть все основания полагать, что в серебряной скупке Торгсина погибло немало шедевров. Тонны серебряных изделий XIX – начала XX века были уничтожены, переплавлены в слитки. В феврале 1933 года Правление Торгсина ругало оценщиков за то, что они не выполняли инструкцию по приему антикварного серебра, сваливая его в одну кучу с простым[468]. Порой приемщику было безразлично, либо он, в силу своей неграмотности или низкой квалификации, не мог определить ценность предметов. Вот лишь один из примеров. Управляющий Таджикской конторы Торгсина писал в Москву: «При отгрузке сданного серебра в декабре были по неопытности оценщика-приемщика в общем мешке отгружены две вазы, совершенно одинаковые, прекрасной гравированной работы. Фигуры, имеющиеся на них, всевозможные звери и фигуры гладиаторов, вступающих, видимо, с ними в бой. Считаем эти вазы весьма ценными и, узнав о их приемке и сдаче лишь сегодня, сообщаем об этом для Вашего сведения для проверки получения»[469]. Неизвестно, были ли найдены эти вазы и сколько произведений искусства превратилось в руках приемщиков Торгсина в лом. Как и в случае с золотом, антикварное, историческое и художественное значение серебряных изделий не влияло на их скупочную цену в Торгсине – они принимались по цене серебряного лома. Вставки, украшавшие антикварные изделия, сдатчику не оплачивались.

Владельцы серебра проходили в Торгсине ту же процедуру оформления документов, хождения по инстанциям и стояния в очередях, что и владельцы золота. Но в отличие от золота, скупочная цена на которое в Торгсине представляла официальный рублевый эквивалент мировой цены, скупочные цены Торгсина на серебро были существенно ниже мировых. Документы Наркомторга говорят об этом открыто, объясняя разрыв цен неустойчивой рыночной конъюнктурой: к началу 1930-х годов по сравнению с довоенным временем мировая цена на серебро упала в несколько раз[470]. Подстраховавшись на случай ее дальнейшего падения, Наркомвнешторг вначале установил скупочные цены на серебро в изделиях на 15–20 % ниже мировых, а на монеты и того ниже[471]. Впоследствии скупочные цены на серебро в Торгсине повышались, но так и не догнали цены мирового рынка.

В январе 1933 года – скупка серебра в Торгсине только начала разворачиваться – за серебряный царский рубль люди получали 23 копейки[472]. Исходя же из мировой цены на серебро, по признанию самих работников Торгсина, царский серебряный рубль должен был стоить 33–34 копейки. Валютные расходы, связанные с пересылкой, аффинажем, страховкой, по расчетам работников Торгсина, составляли 5–6 золотых копеек на один серебряный рубль. Таким образом, от продажи на мировом рынке каждого переплавленного царского рубля – а их скупили миллионы – советское государство в первой половине 1933 года «наваривало» около 5 копеек в валюте[473].

За серебро в изделиях и слитках Торгсин платил их владельцам больше, чем за серебро в царских монетах[474], поэтому для людей было выгоднее переплавить царские монеты и сдать их в Торгсин слитком. Однако и скупочные цены на серебро в изделиях и слитках отставали от мировых. В начале 1933 года за килограмм чистого серебра Торгсин платил людям 14 руб. 88 коп.[475] По котировке же Нью-Йоркской биржи на 8 октября 1932 года стоимость килограмма чистого серебра в рублевом эквиваленте составляла 18 руб. 66 коп.[476] В августе 1933 года – скупочная цена, видимо, была повышена в июне – Торгсин стал платить людям за килограмм чистого серебра 16 руб. 67 коп.[477] По котировкам же Лондона и Нью-Йорка тогда же килограмм чистого серебра стоил 17 руб.[478] Казалось бы, разница между скупочной и мировой ценой на серебро стала незначительной. Но дело в том, что люди сдавали не чистое, а лигатурное серебро, то есть смесь серебра с другими металлами. По данным Промэкспорта, в каждой тонне лигатурного серебра содержалось 1,2 кг золота (а также 230 кг меди)[479]. Видимо, из-за примесей золота Торгсин пытался стимулировать сдачу серебра в изделиях и слитках более высокой, по сравнению с монетами, скупочной ценой. Это «скрытое золото» Торгсин покупал у населения по цене серебра, а затем после очистки продавал на мировом рынке в несколько раз дороже, по цене золота. По расчетам Промэкспорта, получалось, что летом 1933 года чистая выручка государства (после вычета валютных расходов Промэкспорта) по серебру 76-й пробы составляла 18 руб. 50 коп. за килограмм чистого серебра, что было на 1 руб. 83 коп. выше существовавшей в то время скупочной цены Торгсина на серебро[480].

В 1934 году мировая цена на серебро быстро росла. Руководители Наркомвнешторга объясняли это закупками, которые проводили США для пополнения национальных запасов[481]. По котировкам Лондона, на 19 ноября 1934 года килограмм чистого серебра стоил 19 руб. 50 коп., а на 24-е – 20 руб. 40 коп. – 20 руб. 50 коп. Торгсин же продолжал скупать серебро по цене 16 руб. 67 коп. за килограмм чистоты. Председатель Торгсина Левенсон в записке наркому торговли Розенгольцу, а тот – в СНК СССР Рудзутаку сообщали, что с учетом содержания золота в лигатуре серебра и роста мировых цен Торгсин недоплачивал людям 35–40 % (около 6 руб. 75 коп.) за каждый килограмм чистоты. Левенсон, а за ним и Розенгольц просили Совнарком повысить скупочную цену до 23 руб. за килограмм чистоты, чтобы остановить падение поступления серебра в Торгсин. Но и при новой цене, по признанию Левенсона, владельцы серебра в Торгсине находились бы в значительно худшем положении, чем владельцы золота[482]. Скупочные цены на серебро в Торгсине были повышены, но только в самом конце 1934 года и не до 23 руб., как просил Наркомвнешторг, а лишь до 20 руб. за килограмм чистоты[483]. Навар, который получало государство, уменьшился, но сохранился.

Зампредседателя Торгсина М. Н. Азовский в июне 1933 года, выступая на совещании директоров универмагов Западной области, с циничной откровенностью признал прибыльность серебряных операций:

Откровение, вырвавшееся в запале выступления, было вычеркнуто при подготовке стенограммы к публикации: зачем рассказывать людям, что их обманывают. Азовский в своем выступлении подметил еще одно важное значение серебра:

Большие планы по скупке серебра, а также оброненные в документах признания руководителей свидетельствуют, что руководство Торгсина считало серебряные ресурсы населения огромными и рассчитывало на значительные поступления. Сташевский, например, в письме в Наркомторг называл 500 тонн серебра, поступившего в Торгсин в мае – июле 1933 года, «совершенно ничтожным» количеством[486]. Динамика поступления серебра, как и в случае с золотом, отражала развитие и отступление голода. Начав принимать серебро в декабре 1932 года, Торгсин за оставшиеся до конца года несколько недель скупил 18,5 тонны чистого серебра, заплатив сдатчикам 254 тыс. рублей[487]. В начале голодного 1933 года поступление серебра быстро росло: в январе люди снесли в Торгсин 59 тонн, в феврале – 128 тонн, в марте – 155 тонн, в апреле – 162 тонны чистого серебра. В мае и июне, когда голод достиг апогея, Торгсин купил у населения соответственно 173 тонны и 170 тонн серебра. Затем голод пошел на убыль, и поступление серебра в Торгсин начало падать: в июле люди продали 149 тонн чистого серебра[488]. Всего за 1933 год люди снесли в Торгсин 1730 тонн серебра (84-я проба), получив за него 23,4 млн рублей (табл. 15). С учетом содержания золота в лигатуре серебра и разницы между скупочной и мировой ценой, по которой государство продавало серебро за границей, действительная стоимость серебра, сданного населением в 1933 году, составила 27,7 млн рублей, а «навар» государства – 4,3 млн рублей в валюте[489].

Несмотря на внушительность серебряного тоннажа, итог 1933 года разочаровал руководство, ведь рассчитывали получить около 3 тыс. тонн[490]. Торгсин выполнил немногим более половины намеченного плана. Относительно низкие показатели серебряной скупки 1933 года объяснялись ее поздним началом: развертывание «серебряной» сети захватило самый конец массового голода. Но недобор серебра с лихвой покрыло перевыполнение плана по золоту, скупочная сеть которого в 1933 году уже была хорошо развита. Начни Торгсин скупать серебро раньше, горы золота могли бы быть меньше.

Столица лидировала в географии скупки серебра. В 1933 году Московский Торгсин купил серебра почти на 3 млн рублей, а вместе с Московской областью – на 3,8 млн, что составило более 16 % общих закупок серебра Торгсином в тот год[491]. Ленинград шел следом за Москвой, купив серебра на 2 млн рублей в 1933 году[492]. Среди союзных республик лидировала Российская Федерация, где сеть Торгсина была наиболее развитой. За ней ожидаемо следовала Украина, где и сеть Торгсина была разветвленной, и голод свирепствовал[493]. В 1933 году украинские конторы Торгсина скупили серебра на 4,3 млн рублей[494]. Москва и Украина в 1933 году обеспечили более трети серебряной скупки. В скупке серебра в 1934 года сохранялась та же иерархия контор[495].

Руководство Торгсина объясняло неудовлетворительные результаты скупки 1933 года низкой ценой на серебро и просило о ее повышении, но правительство назначило новую цену лишь в декабре 1934 года. Сдача серебра в Торгсине в 1934 году, в связи с улучшением продовольственной ситуации в стране и его низкой скупочной ценой, продолжала падать: за I квартал Торгсин «заготовил» серебра на 4,2 млн рублей, за II квартал – 3,7 млн рублей, за III квартал – 2,4 млн рублей, а всего за 1934 год, по данным Госбанка, – на 12,9 млн рублей (табл. 15), или более 900 тонн серебра 84-й пробы (около 780 тонн чистого серебра)[496]. В 1934 году Торгсин не выполнил план. Однако неоплаченный населению «припек», который получило государство от продажи этого серебра на мировом рынке, компенсировал недобор: по далеко не полным данным, он составил 5,3 млн рублей[497].

План скупки серебра на 1935 год выглядел ничтожным – 7,5 млн рублей, или, исходя из новой скупочной цены в 20 рублей за килограмм чистоты, порядка 375 тонн[498]. Торгсин провалил и этот план[499]. В 1935 году он купил у населения серебра только на 4,5 млн рублей (порядка 225 тонн чистоты). В конце 1935 года, в связи со свертыванием его деятельности, серебряная скупка Торгсина закрылась.

Структура серебряных поступлений свидетельствует о том, что люди несли в основном бытовое серебро – предметы домашнего обихода и украшения. Запасы бытового серебра превышали накопления царского серебряного чекана, а голод заставлял расставаться с семейными ценностями. В целом в 1933 году монеты составляли только около 3 млн рублей в серебре Торгсина, в то время как бытовое серебро – порядка 20 млн рублей[500]. В 1934 году Торгсин скупил серебряных монет на около 800 тыс. рублей, а бытового серебра более чем на 12 млн рублей[501]. В подавляющем большинстве случаев, по свидетельству последнего председателя Торгсина Левенсона, люди сдавали серебро на мелкие суммы до 1 рубля и сразу же покупали продукты[502].

За все время серебряной скупки Торгсин «заготовил» серебра (не считая «припека») на сумму более 40 млн рублей, или около 3 тыс. тонн (84-я проба). Правительство надеялось на большее, но просчиталось по причине запоздалого начала скупки и низких скупочных цен. Серебро сыграло значительно меньшую роль в истории Торгсина, советской индустриализации и повседневной жизни людей, чем золото. В то время как скупка золота обеспечила (по стоимости) в 1932–1933 годах более половины, а в 1934–1935 годах более трети поступлений ценностей в Торгсин, серебро в лучшие годы скупки (1933–1934) покрыло только их пятую часть, в 1935 году – менее 10 %, а в общем итоге – 14 %. Из-за относительной незначительности серебро не было выделено почетной отдельной строкой в финальном отчете Торгсина, а дано в сумме с драгоценными камнями и платиной[503].

«Недавно нам был предложен шестикаратный бриллиант за 100 рублей, стоимость подобного бриллианта 2000–3000 руб. в довоенное время. Платина чистая… Мы вынуждены отказаться. Фактически гнать клиентов на черную биржу» – сообщали в августе 1933 года из Приморской конторы Торгсина[504]. Во время лютого голода 1932–1933 годов похожие письма приходили в Правление Торгсина из разных концов страны. Ценности сами текли государству в руки, но бюрократическая машина поворачивалась медленно. Вопрос о скупке Торгсином бриллиантов начал обсуждаться в Наркомате внешней торговли лишь в апреле 1933 года, но разрешение начать скупку пришло в августе, когда голод уже отступил[505]. К тому же правительство разрешило скупать бриллианты вначале только в трех городах – прежде всего в Москве, а за ней – в Ленинграде и Харькове. Первые результаты скупки обнадеживали, и в сентябре 1933 года Торгсин открыл Центральный приемочный пункт бриллиантов (позже преобразован в Центральную бриллиантовую базу)[506].

С началом скупки в элитных городах просьбы контор разрешить и им операции с бриллиантами стали настойчивыми. Из Воронежа, например, писали (ноябрь 1933): «Как только в Москве, Ленинграде и Харькове Торгсин начал принимать бриллианты, население города Воронежа ежедневно предлагает нашим скупщикам много бриллиантов». Не имея разрешения, Воронежский Торгсин вынужден был посылать людей в другие города[507]. Местное руководство порой воспринимало отказ разрешить скупку бриллиантов как умаление значимости их города, а то и как личную обиду: «Ростов изстари принято считать самым крикливым городом в смысле нарядов и безделушек, а также ношения бриллиантов, кроме того он является самым спекулятивным городом», а между тем, с обидой писал автор письма, разрешения принимать бриллианты он не получил[508].

В сентябре 1933 года руководство Торгсина просило правительство разрешить скупать бриллианты в Киеве, Горьком, Ростове-на-Дону (видимо, обиженное письмо дало результаты), Баку, Тифлисе, а в начале 1934 года надеялось начать операции с бриллиантами и в других крупных городах[509]. В феврале 1934 года пункты по скупке бриллиантов, помимо перечисленных, работали в Одессе, Казани, Минске и Крыму[510]. Тогда же руководство Торгсина просило разрешить скупать бриллианты повсеместно[511]. В течение 1934 года число скупочных пунктов, покупавших бриллианты у населения, достигло почти трехсот[512]. Там, где не было скупочных пунктов Торгсина, заготовка бриллиантов шла бригадным методом – головная контора посылала группу оценщиков в командировку в близлежащие города. Под охраной НКВД бриллианты поступали со скупочных пунктов страны на Центральную базу в Москве[513], оттуда после сортировки Торгсин передавал их Коверкустэкспорту, государственной экспортной организации, которая продавала их за границей[514]. Руководство страны медленно принимало решение о скупке бриллиантов, но приняв его, начало подгонять – каждые пять дней местные торгсины должны были присылать отчеты о ходе бриллиантовых операций. В октябре 1934 года правительство разрешило Торгсину покупать у населения и другие драгоценные камни[515].

Разрешение скупать бриллианты потянуло за собой вопрос о скупке платины, так как бриллианты в изделиях обычно были в оправе из этого металла. Сообщения с мест о том, что люди просят купить у них платину, поступали в Правление Торгсина едва ли не с его открытия. Так, в апреле 1932 года из Уральской конторы Торгсина писали, что после закрытия в городах Урала скупочных пунктов золотоплатиновой промышленности население стало приносить платину в Торгсин, причем в весьма значительных количествах. Контора просила разрешить скупку платины[516]. Однако только в октябре 1933 года Наркомат внешней торговли обратился в Валютную комиссию СНК СССР с проектом постановления о скупке платины в четырех городах – Москве, Ленинграде, Харькове и Свердловске (район платиновой промышленности)[517]. Госбанк поддержал предложение Наркомвнешторга, Наркомфин тоже не возражал, но требовал принять меры против утечки ценного металла с государственных предприятий: Торгсин мог покупать только платиновые изделия бытового характера. Пока СНК рассмотрел проект и дал добро, ушло время. Скупка платины в Торгсине началась только в 1934 году.

Во время приемки оценщик выламывал драгоценные камни, а оправу принимал отдельно по цене лома. Стоимость бриллиантов определялась по прейскуранту, который Правление разослало своим конторам. По признанию оценщика Ленинградского Торгсина, первые прейскуранты были составлены плохо. Расценки не учитывали особенностей камней – «не подходили бриллиантам», поэтому оценщикам приходилось работать наобум, а порой, «чтобы крупные камни не уходили» на сторону, под свою ответственность завышать цены. Зампредседателя Торгсина Азовский признал несовершенство прейскуранта, но самовольное повышение цен запретил[518]. Оценщики Ленинграда были не единственными, кто ругал первые прейскуранты, так что весной 1934 года Правление Торгсина вынуждено было разработать новые, в которых стремилось учесть как можно больше характеристик бриллиантов в определении их цены (форму камней, их цвет, «порочность»), а также объяснить, как определить «жаргон» (подделки). Классификация бриллиантов была основана на их весе и огранке: крупные камни, меланж, мелле, голландская грань и розы[519]. В новый прейскурант не вошли так называемые «разложистые» бриллианты «американской» и по тем временам новой огранки, по которым оценщики совершали массовые ошибки, переплачивая владельцам крупные суммы[520].

Оценка бриллиантов представляла более сложную задачу, чем оценка золота или серебра, поэтому квалификация оценщика-приемщика была исключительно важна. Даже самые детальные инструкции не могли предусмотреть всего богатства комбинаций форм и цвета, а также пороков, созданных природой. В начале бриллиантовых операций в Торгсине оценщики работали под руководством экспертов Коверкустэкспорта, но потом этот порядок отменили[521], и оценщики Торгсина стали нести единоличную ответственность за ошибки. Даже директор пункта или магазина не имел права вмешиваться в их работу. Для стимулирования их работы оценщики бриллиантов получили высокую зарплату и полный «золотой» паек[522]. Из-за нехватки знающих специалистов Правление разрешило районным пунктам Торгсина покупать только камни до одного карата. Камни весом выше карата могли быть оценены в районном торгсине, но деньги по ним выплачивали только областные и краевые скупочные пункты, где работали старшие приемщики. Особо ценные или спорные камни нужно было отправлять на экспертизу в Москву, а владельцу выдавали справку, с которой ему приходилось долгие месяцы ждать решения вопроса, а значит, и возможности покупать в Торгсине.

Для предотвращения воровства и махинаций инструкция требовала, чтобы оценщик в присутствии бывшего владельца положил купленный камень в конверт, заклеил его, подписал по линии заклеенного шва и указал всю информацию: вес камня, его характеристики, цену. Оценщик лично должен был отнести ценный конверт контролеру и там положить его в специальный опломбированный ящик. В конце рабочего дня приемщики в присутствии контролера вскрывали каждый свой ящик, сверяли его содержимое с реестром, упаковывали и пломбировали свою пачку конвертов.

Оценщики Торгсина получили указание Правления сохранять в целости особо ценные изделия с драгоценными камнями. Государство затем продавало их в антикварных магазинах Торгсина иностранцам за валюту. То ли руководство считало, что высоко ценные изделия могут встречаться лишь в крупных городах, то ли не доверяло знаниям приемщиков на периферии, но только торгсины Москвы, Ленинграда, Харькова, Киева, Одессы, Ростова-на-Дону, Тифлиса, Баку, Свердловска, Ташкента, Иванова и Минска получили право покупать целые изделия с бриллиантами. К числу особо ценных относились высокохудожественные предметы, а также изделия с крупными камнями. В частности, существовало указание сохранять предмет в целости, если стоимость бриллиантов превышала не менее чем в 3 раза стоимость ценного металла в изделии. Инструкция Торгсина «о порочности» бриллиантов требовала, чтобы оценщик, даже в случае сохранения в целости изделия, с разрешения сдатчика вынимал камни для осмотра цвета, а затем вправлял их обратно[523].

Правила приемки целых изделий свидетельствуют, что Торгсин стремился оплачивать сдатчику только стоимость металла и камней, фактически не принимая во внимание историческую и художественную ценность предметов. Золото и серебро в целых изделиях с бриллиантами оплачивались по скупочной цене этих металлов, но по платине ясности не было. В проекте Наркомвнешторга о начале операций по скупке платины Розенгольц предлагал установить скупочную цену на платину в половину цены на золото – 64,5 коп. за грамм чистоты[524], но наиболее раннее распоряжение (август 1934) требовало оплачивать платину в изделиях по цене золота. Месяцем позже, однако, вышло новое указание – скупать платину в изделиях по цене 72 коп. за грамм чистоты (сентябрь 1934), то есть существенно дешевле золота[525]. В ноябре 1934 года установился порядок, по которому платина в изделиях с драгоценными камнями вовсе не оплачивалась владельцу, оценщик лишь делал надбавку к скупочной цене на изделие в размере от 3 до 10 % стоимости имевшихся в нем бриллиантов[526]. Небольшая надбавка к цене (2–3 % от стоимости металла) полагалась за высокое качество ювелирной работы. Мелкие изумруды, сапфиры, рубины и другие камни, украшавшие изделия из платины и бриллиантов, владельцу не оплачивались. Оценщикам запрещалось сохранять в целости именные изделия. Вероятно, наличие имени собственника затрудняло продажу.

Скупка бриллиантов и платины была прибыльной для государства, а для населения – убыточной. Начиная операции по бриллиантам, Наркомвнешторг планировал установить скупочные цены на них в среднем на 40 % ниже мировых[527]. Есть основания полагать, что в начале скупки цена была и того ниже. Огромный разрыв между скупочными и реализационными ценами на бриллианты подтверждается документами: за бриллианты, купленные в период с 12 сентября 1933 года до 14 января 1934 года, Торгсин заплатил владельцам 340 тыс. рублей, тогда как их продажная стоимость была почти в 2,5 раза выше, 802,8 тыс. рублей[528]. Сами руководители Торгсина называли прибыль первых месяцев скупки бриллиантов «чрезмерной». Оправданием низкой скупочной цены служила неустойчивая конъюнктура мирового рынка драгоценных камней. Правление требовало от оценщиков работать так, чтобы у владельцев ценностей не создавалось впечатления, что Торгсин «заценивает» их камни, однако, по признанию руководителей Торгсина, из-за неопытности приемщики страховались тем, что занижали и без того низкую цену. Вскоре победные реляции сменились сетованиями на падение интереса людей к сдаче бриллиантов. В декабре 1933 года скупочные цены на бриллианты в Торгсине были повышены на 50 %, но и после этого, по признанию руководства, разрыв скупочных и реализационных цен был значительным – средний размер прибыли государства по бриллиантам составлял 50–60 %[529]. Так, к марту 1934 года Торгсин заплатил людям, сдавшим бриллианты, 672 тыс. рублей, в то время как реализационная стоимость этих камней, по подсчетам Коверкустэкспорта, была более чем в 2 раза больше – 1,4 млн рублей[530].

Люди сдавали главным образом мелкие камни весом до одного карата, но руководство считало, что «с точки зрения мобилизации массы валютных ценностей» мелкие бриллианты представляли не меньший интерес, чем крупные[531]. Каждый бриллиант, сданный в Торгсин, имел свою житейскую историю. Ташкентский случай, о котором пойдет речь, свидетельствует о разнообразии путей, которыми ценности попадали в торгсиновскую скупку. В октябре 1934 года в Ташкенте за три недели неизвестный человек «через спекулянтов» сдал в Торгсин 5,5 тыс. мелких бриллиантов, общим весом около 350 карат, на огромную по тем временам сумму 2,4 тыс. рублей золотом. Приемщика ташкентского скупочного пункта Драбкина насторожил тот факт, что все бриллианты имели одинаковую и редкую огранку – американскую грань. По словам Драбкина, эта огранка появилась около 1910 года, и в СССР таких камней было завезено не много. До «ташкентского случая» на Центральную базу Торгсина поступали только одиночные камни такой огранки. Настораживал и тот факт, что камни столь высокого качества не были характерны для среднеазиатского рынка, где, по словам того же Драбкина, купцы продавали в основном желтые «порочные» бриллианты. Судя по тому, что Драбкин послал директору Центральной бриллиантовой базы в Москве не одно, а три письма, он был не на шутку встревожен, однако продолжал принимать подозрительные камни. Руководство Торгсина в декабре 1934 года оповестило о ташкентских бриллиантах НКВД. Неизвестно, предпринял ли НКВД тогда какие-либо меры, но в мае – июне 1935 года крупные партии бриллиантов американской огранки вновь появились на скупочном пункте Торгсина в Ташкенте. На этот раз неизвестный сдал почти 7 тыс. бриллиантов весом около 500 карат на сумму 3,7 тыс. рублей золотом.

Расследование, проведенное полномочным представителем НКВД в Узбекистане и инспектором Торгсина, которому «удалось войти в доверие к ташкентским спекулянтам», показало, что камни приносил «местный шофер Саша». Пакеты бриллиантов по 30 и 60 штук он продавал спекулянтам, роившимся вокруг приемного пункта Торгсина. За каждый пакет «Саша» получал соответственно по 1000 и 2000 рублей советскими деньгами. Спекулянты тут же сдавали бриллианты в Торгсин и, перепродавая деньги и товары Торгсина, «зарабатывали на каждый пакетик по 1000 руб. и более». В деле также фигурировали жена «шофера Саши», его брат и теща – кассирша местной столовой. Сашу найти не удалось. По словам спекулянтов, он «сильно кутил» и в Москве, якобы за растрату, его арестовал Угрозыск, хотя вроде бы потом освободили за отсутствием улик.

Что стало с «шофером Сашей» и его предприимчивым семейством и откуда появились бриллианты американской огранки в Ташкенте, так до конца и осталось неясным. Но заслуживает внимания предположение, которое сделал специалист Центральной бриллиантовой базы Торгсина А. М. Брук. Он когда-то работал в Гохране СССР. По его мнению, совершенно исключалась возможность того, что владельцем такого большого количества бриллиантов могло быть частное лицо. «Шофер Саша» был всего лишь посредником. Похоже, обворовали государственное хранилище. Но какое? Брук припомнил, что подобные камни находились в Гохране в 1918–1926 годах. Откуда они там появились, он доподлинно не знал, но предположил, что камни были выломаны из вещей, принадлежавших «царскому двору или эмиру Бухарскому». Действительно, после революции груды конфискованных ценностей царской семьи, церкви, дворянских фамилий, музеев прошли через руки мастеров Гохрана, которые вынимали из оправ драгоценные камни и жемчуг. Серебро и золото уходили Наркомфину, камни и жемчуг на продажу за границу или в Алмазный фонд, который в значительной степени создавался именно таким варварским путем. Фотографии того времени запечатлели сотрудников Гохрана за работой: склоненные головы, на столе шила, плоскогубцы, ножницы, зубила, весы, коробки с разломанными диадемами, венцами, коронами и сортированными камнями и жемчугом[532]. Такие бриллианты, утверждал Брук, хотя и не в столь большом количестве использовала фирма «Фаберже»[533]. Если предположение Брука верно, то значит, что кто-то обокрал казенную кладовую и заставил государство купить ему же принадлежавшие камни, немало заработав на этом[534].

Операция по скупке бриллиантов, осторожно начатая в августе 1933 года, набирала обороты. К концу года Торгсин купил бриллиантов на сумму 446 тыс. рублей (по скупочной стоимости, табл. 16). Хорошие результаты первых месяцев определили высокий план 1934 года: 7,3 млн рублей, что составляло около 7 % общего плана привлечения ценностей в тот год[535]. Российская Федерация должна была обеспечить львиную долю выполнения плана скупки бриллиантов – 4,8 млн рублей, в том числе Москва – 2 млн рублей, Ленинград – 1,5 млн рублей, да и Ростов-на-Дону этот раз не обошли – 800 тыс. рублей[536]. Первоначальный план для Украины в 550 тыс. рублей был повышен до 1,3 млн рублей[537]. Закавказские республики в 1934 году должны были скупить бриллиантов на 1 млн рублей, Белоруссия – на 250 тыс. рублей[538].

Полных данных о скупке бриллиантов в 1934 году не удалось найти, но результаты первого полугодия – 1,7 млн рублей, или 23 % выполнения плана, – свидетельствуют о провале. Крайне низкие по сравнению с плановыми результаты, как и в случае с серебром, объясняются поздним началом скупки: главный подручный Торгсина – голод – уже не мог помочь. Российская Федерация в первой половине 1934 года, хотя и опережала другие республики, скупила бриллиантов лишь на 671 тыс. рублей, в том числе Москва – на 353 тыс. рублей, Ленинград – около 200 тыс. рублей[539], Ростов-на-Дону был на третьем месте в РСФСР, но с мало впечатляющим результатом – около 19 тыс. рублей. Украинская скупка бриллиантов составила 107 тыс. рублей. Закавказский Торгсин добыл бриллиантов еще на 63 тыс. рублей. Узбекистан, единственная республика Средней Азии, где Торгсин скупал бриллианты, дал всего лишь 18 тыс. рублей (бриллианты от «шофера Саши» поступят в узбекский торгсин лишь осенью). Торгсин в Белоруссии в первом полугодии 1934 года купил бриллиантов только на 4,5 тыс. рублей[540]. Если экстраполировать результаты первого полугодия на вторую половину года и принять во внимание, что сдача бриллиантов, как и других ценностей, с нормализацией продовольственной обстановки в стране снижалась, то скупочная стоимость бриллиантов в 1934 году вряд ли превысит 3 млн рублей (табл. 16).

В связи со свертыванием деятельности Торгсина и низкими результатами 1934 года план скупки бриллиантов на 1935 год был скромным – 2,5 млн рублей, или около 6 % общего плана привлечения ценностей[541]. Но и этот план был провален. По отчетным данным, в 1935 году Торгсин купил бриллиантов только на 1,6 млн рублей (табл. 16). В среднем в квартал люди продавали бриллиантов на сумму 200–300 тыс. рублей. Исключением стал последний квартал года, когда Торгсин скупил бриллиантов на 775 тыс. рублей. Весть о том, что Торгсин закрывается, заставила людей «сбросить» ценности, но в этот раз не от голода и отчаяния, а от желания успеть купить приглянувшиеся в Торгсине товары. По данным за первое полугодие 1935 года, в иерархии контор с огромным отрывом лидировали Москва (243 тыс. рублей) и Ленинград (186 тыс. рублей)[542].

По ориентировочным подсчетам (табл. 16), за 1933–1935 годы Торгсин купил у населения бриллиантов на сумму порядка 5 млн рублей, что составило менее 2 % в общей сумме скупленных ценностей. Ни один из годовых планов скупки не был выполнен. «Бриллиантовая» перспектива не была полностью реализована, так как идеальное время для выкачивания ценностей – голод – было упущено. Но руководству страны не следовало сетовать на неудачу, ведь эти бриллианты были проданы на мировом рынке по крайней мере в два раза дороже того, что государство заплатило за них людям, да к тому же не за рубли или торгсиновские боны, а за валюту.

Сложнее оценить итоги работы Торгсина по платиновой скупке. Она считалась второстепенной и даже побочной деятельностью, и материалов о ней сохранилось мало. Однако некоторые предположения сделать можно. В финальном отчете говорилось, что в скупке Торгсина серебро, бриллианты и другие драгоценные камни, а также платина по скупочной стоимости составили 71 млн рублей. С учетом того, что Торгсин купил серебра приблизительно на 41 млн рублей, бриллиантов на 5 млн рублей, а скупка других драгоценных камней вряд ли превысит несколько миллионов рублей, то на долю платины останется немногим более 20 млн рублей, или порядка 30 тонн чистоты[543]. Не так уж и мало, особенно если учесть, что на мировом рынке советское государство продало эту платину намного дороже цены торгсиновской скупки.

За коротким словом «ТОРГСИН» скрывались антиподы: темные грязные лабазы, где голодные крестьяне выменивали на золото мешки с мукой, и столичные оазисы деликатесов и антиквариата. Бессмысленно было искать художественные ценности в торгсинах крестьянской Смоленской области. Антикварная торговля была привилегией крупных городов – Москвы, Ленинграда, Киева… Ленинград – место скопления бывших дворцов царской семьи и аристократии – в особенности был богат художественными ценностями. Антикварные магазины не сыграли существенной роли в истории Торгсина, так как мало интересовали советских граждан. Однако для иностранцев они представляли уникальную возможность купить предметы исторической и художественной ценности. Взрыв революции разметал по стране веками копившееся во дворцах и имениях художественное богатство. Не часто история дает коллекционерам подобный шанс.

С самого начала своего существования Торгсин был комиссионером Всесоюзного общества «Антиквариат», печально известного продажами за границу шедевров лучших музеев страны[545]. В антикварной торговле Торгсин имел особый статус: он продавал внутри страны «предметы чисто экспортного значения». С появлением Торгсина на долю прочих организаций, занимавшихся антикварной торговлей в СССР – ГУМ, Мосторг, Деткомиссия ВЦИК, остался «второсортный» антиквариат, «предметы небольшой ценности, реализация который за границей была сомнительна»[546].

Заграничные туристы и иностранцы, длительно проживавшие в СССР, были завсегдатаями антикварных торгсинов на Петровке в Москве и в гостиницах «Октябрьская» и «Европейская» в Ленинграде. Для удобства покупателей Торгсин предлагал разнообразные услуги. Если не хватило денег, иностранец мог оставить задаток, затем доплатить в советском торгпредстве в своей стране, а товар получить по почте. Купить антиквариат можно было и не приходя в магазин. Достаточно было за границей перевести деньги на счет Торгсина. Можно было покупать и через доверенных лиц в СССР. В случае заочных сделок транспортировкой и расчетами занимались советские торгпредства и консульства в Европе или Амторг[547] и Ам-Дерутра[548] в Америке. Ящики со старинными вещами – серебром, украшениями, картинами, коврами, иконами, церковной утварью, фарфором, миниатюрами, часами – из антикварного Торгсина отправлялись в Швецию, Германию, Польшу, Чехословакию, Францию, Швейцарию, США…[549] Переписка, которую Торгсин вел с иностранцами, не имела подписи конкретного административного лица. Вместо этого – «Торгсин» или «Преданный Вам Торгсин». В такой подписи видится не маленький советский чиновник, а солидное торговое предприятие.

Иностранцы покупали антиквариат в Торгсине за наличную валюту или рубли валютного происхождения, то есть полученные в результате легального обмена ввезенной в СССР валюты. Поскольку внешне рубль валютного происхождения ничем не отличался от простого, продавцы Торгсина в начальный период его деятельности должны были проверять происхождение рублей, дабы не допустить утечки валюты на черный рынок. В торгсинах висели плакаты, объяснявшие правила, но продавцы должны были и на словах предупреждать клиентов о последствиях нарушения валютного режима, а то и вовсе требовать предъявить документы, подтверждавшие легальный обмен денег. На проданный антиквариат Торгсин выдавал счета-лицензии со штампом «в счет обратного вывоза валюты», без которого таможня задерживала на границе купленные в СССР ценности. Руководство Торгсина просило освободить его от полицейских функций, отпугивавших клиентов, ссылаясь на подрыв торговли[550]. Иностранцы жаловались, а торгсиновское руководство хвалилось правительству высокими ценами в своих антикварных магазинах. Средняя цена на золото и серебро в изделиях в Торгсине была выше мировой[551]. Именно высокие цены продажи стали основанием для пересмотра драконовских таможенных правил и разрешения иностранцам беспрепятственно вывозить за границу валютные ценности, купленные в Торгсине.

Вместе с художественными изделиями в антикварных магазинах Торгсина продавались и обычные товары повседневного спроса: мыло, зубная паста, туалетная вода. Покупательская карточка Алдонны Уайт (см. иллюстрации) свидетельствует, например, что она купила в антикварном магазине Торгсина в Москве две грелки и скатерть. При пустых полках советских магазинов начала 1930-х годов эти обыденные предметы поистине были ценными, иностранцы, жившие в СССР, платили за них валютой.

Среди клиентов антикварного Торгсина были как простые обыватели, так и крупные антикварные фирмы и известные коллекционеры. Заместитель Правления Торгсина Ю. С. Бошкович[552] в июне 1932 года писал управляющему Ленинградской конторы:

В надежде на крупную сделку Бошкович просил показать Ротшильду «все ценности». В документах Торгсина мелькает также имя Арманда Хаммера – американского предпринимателя, одного из первых концессионеров в Советской России и коллекционера.

Арманд Хаммер всегда представлял свое путешествие в Россию, где только недавно прогремела революция, как рискованное предприятие, совершенное на свой страх и риск, а собрание коллекции произведений искусства и антиквариата – делом случая и удачи[554]. Открытие советских архивов стало открытием и тайной стороны жизни Хаммера, которую он всячески скрывал[555]. Арманд был приглашен в Россию и получил концессии благодаря заслугам своего отца, Джулиуса (Юлия) Хаммера, который был одним из основателей, руководителей и финансистов коммунистического подполья в США. Имя, которое Джулиус дал своему первенцу (Arm and Hammer – «рука и молот»), являлось символом пролетарской революции[556]. Арманд Хаммер, будучи студентом, вступил в Коммунистическую партию США – факт, который он сам и советское руководство тщательно скрывали. Для привлечения западных предпринимателей было выгоднее представлять Арманда Хаммера преуспевающим американским бизнесменом, который увидел в Советской России выгодного торгового, а не политического партнера.

С началом форсированной индустриализации и связанной с ней распродажей произведений искусства и антиквариата в конце 1920-х годов нарком торговли Анастас Микоян предложил Хаммеру работу торгового агента на условии получения комиссионных[557]. Хаммер согласился. В 1931–1933 годах по договору с Правлением Торгсина через Амторг[558] он получал из антикварного магазина в Ленинграде «старинные и художественные вещи», изделия из серебра и драгоценных камней для продажи в США[559]. Хаммер представлял их публике как часть своей коллекции, собранной в России. Предварительно он издал книгу «В поиске сокровищ Романовых», которая подкрепила легенду о ценностях, вывезенных им из страны большевиков[560]. Кроме того, по словам самого Хаммера, его брат Виктор регулярно ездил «за товаром» в Берлин – в то время центр, через который художественные ценности поступали из СССР на мировой рынок[561]. Для продажи антиквариата братья Хаммеры открыли галерею «Эрмитаж» в Нью-Йорке.

Предприятие, однако, оказалось под угрозой срыва. Экономический кризис и депрессия парализовали антикварный рынок на Западе. Галерея «Эрмитаж» давала мало шансов на успех. Кроме того, антиквариат, который Торгсин посылал Хаммеру, не привлекал миллионеров. За исключением небольшого количества ценных предметов фирмы «Фаберже»[562] и дворцового имущества, это были остатки и обломки былого имущества российских гостиниц, ресторанов, монастырей и магазинов. В этих условиях Хаммер сделал ставку на обывателя и на американскую глубинку, неизбалованную событиями и зрелищами. Он разослал письма в универмаги Среднего Запада, предлагая им организовать выставки-продажи «сокровищ Романовых», привезенных им из России. Письма изобиловали историями из жизни Хаммера в России и предлагали универмагам половину выручки от продажи «сокровищ». Первым откликнулся универмаг в Сент-Луисе. В январе 1932 года оттуда пришла телеграмма из двух слов: «Немедленно приезжайте». Хаммер упаковал товар в сундуки разорившейся театральной кампании и под лозунгом «Сокровища – в массы» совершил революцию в антикварной торговле. Зная психологию американского обывателя, который мечтал по дешевке купить царские ценности, Хаммер грамотно подготовил выставку-продажу в Сент-Луисе. В местных газетах он напечатал истории о своих приключениях в России, а также фотографии, которые не оставляли у читателя сомнения в том, что в продажу по бросовой цене поступили художественные и исторические ценности. В день открытия у магазина собралась пятитысячная толпа. Продажа шла так бойко, что магазин продлил ее на неделю.

Вслед за Сент-Луисом антиквариат из Торгсина пошел в универмаги Чикаго, Лос-Анджелеса, Сан-Франциско, Питтсбурга, Вашингтона… «Передвижной цирк» Хаммера (его собственное определение) путешествовал по Америке. К этому времени, однако, покупательский ажиотаж, вызванный новизной и необычностью продаж, упал. Хаммер был вынужден свернуть торговлю в универмагах и вернуться в Нью-Йорк, где на смену его «Эрмитажу» была создана «Галерея Хаммера». Продажи в ней сопровождались лекциями о России и придворном искусстве, а также концертами русских песен, которые исполняла жена Арманда Хаммера Ольга. Для колорита Хаммер якобы нанял в галерею разорившегося русского князя.

Торгсин уже закрыли, но товар из СССР продолжал поступать Хаммеру до конца 1930-х годов. Многие предметы все еще имели ярлыки и штампы государственных хранилищ и музеев. Под маркой «Фаберже» из СССР теперь поступал новодел, для чего использовали материалы и штамп бывшей фирмы. Штамп «Фаберже» якобы был и у самого Хаммера, который часто пускал его в ход. Однако не все «фаберже» были подделками. По договоренности с Микояном Хаммер получил и уникальные произведения искусства Фаберже, изготовленные для царской семьи[563].

Вряд ли, однако, советско-американское предприятие «Микоян, Торгсин, Хаммер и Ко» оказалось доходным. Хаммеру оно не принесло богатства. Он работал за комиссионный процент, а вырученные средства под прикрытием других торговых сделок, оформленных через Амторг, возвращал СССР[564]. Хаммер был связан ценой, которую назначало советское руководство. Порой, чтобы выплатить деньги Амторгу, Хаммер был вынужден продавать художественный товар универмагам вперед, еще до прибытия антиквариата из СССР. Кроме того, половину доходов от продажи ценностей Хаммер выплачивал банку, давшему ему кредит по возвращении в Америку. В 1936 году на банковском счету «Галереи Хаммера» было менее двух тысяч долларов. По мнению Эдварда Эпстайна, биографа Хаммера, тот смог выплатить долг Амторгу только после того, как получил финансирование от правительственного фонда, который президент Рузвельт создал для поддержки предприятий, пострадавших в период экономической депрессии.

О том, насколько прибыльной для советского правительства оказалась кампания по массовой продаже торгсиновского антиквариата в Америке, можно судить лишь косвенно. С учетом того, что продажи проходили в очень неблагоприятное для антикварного рынка время, а также имея в виду условия контракта Хаммера с универмагами, по которым они получали как минимум половину доходов, а в случае продажи товара вперед и того больше, вычтя комиссионные самого Хаммера, транспортные расходы и расходы на посредническую деятельность Амторга, можно с уверенностью сказать, что распродажа не стала для советского руководства Клондайком[565].

В отношениях с западным деловым миром антиквариат служил неплохой взяткой. В 1928–1930 годах за помощь в продвижении советской нефти на мировой рынок «Антиквариат» продавал художественные ценности Эрмитажа бизнесмену и коллекционеру Галусту Гюльбенкяну (Calouste Gulbenkian)[566]. Документы Торгсина подтверждают торгашеское отношение советского руководства к произведениям искусства. Торгпред СССР в Великобритании А. Озерский, например, писал:

Столь небрежно названная в письме «лампочка», якобы принадлежавшая Николаю II, на деле оказалась золотой лампадой: шестигранная «с изображениями и орнаментом выемчатой синей эмали», она была сделана мастером Зеффтингеном по рисунку художника Солнцева. В 1850 году лампада была вложена в Чудов монастырь в Московском Кремле Александром II, тогда еще наследником, в ознаменование рождения сына Алексея[568]. Показательно отношение советского торгпреда к национальному достоянию. Озерский считал, что имеет право продавать то, что ему не принадлежит, притом не имея представления о действительной ценности предмета. Торгсин купил эту лампаду у «Антиквариата» за 819 руб. 60 коп. Без учета художественной и исторической ценности общая стоимость золота (550 г) и серебра (почти 700 г) в лампаде составила почти 530 руб. Руководство Торгсина дало согласие на продажу лампады за 100 фунтов, что по официальному советскому курсу обмена первой половины 1930-х годов составляло порядка 760 руб.

Размах торговли в антикварных торгсинах был немалым. Инвентарная ведомость Ленинградского магазина летом 1932 года, например, насчитывала 15 тыс. предметов[569]. По сохранившимся спискам проданных в Торгсине антикварных товаров трудно судить об их исторической и художественной ценности[570], но представляется, что на продажу в Торгсин «Антиквариат» посылал хоть и добротные, но в массе своей «рядовые» ценности. Главные шедевры из Эрмитажа и других музеев, а также библиотек страны «Антиквариат» продавал сам на аукционах за границей, через западных посредников или напрямую крупным коллекционерам.

Поставки от «Антиквариата» были не единственным источником пополнения антикварных фондов Торгсина. На Торгсин работали известные кустарные артели народного промысла. Интересная деталь – оренбургские платки, оказывается, делали из импортного козьего пуха[571]. Одним из основных каналов снабжения антикварных магазинов Торгсина была его собственная скупка. Оценщики Торгсина должны были сохранять в целости наиболее ценные золотые, серебряные и платиновые изделия, выбирая их из того «лома», что люди сдавали в Торгсин. Как было отмечено ранее, эта операция была выгодной для государства, так как владельцу оплачивался только вес металла и лишь в исключительных случаях оценщик делал небольшую надбавку за качество художественной работы. Продавал же эти ценности Торгсин по цене высокохудожественных и редких антикварных изделий[572].

Специальные инструкции Правления, разъясняя оценщикам, какие предметы следовало сохранять в целости, фактически описывают разнообразие «металлического» антиквариата, который люди приносили в Торгсин. По этим описаниям в завалах золотого, платинового и серебряного лома, затем переплавленного, можно разглядеть конкретные вещи со знаками эпох, стран и владельцев. Приведенный в инструкциях словесный антикварный портрет ушедшей эпохи, исчезнувших сословий и материального достатка заставляет задуматься об изменчивости исторического содержания антиквариата и относительности понятия «старина», а также о путях выживания и исчезновения художественных и исторических ценностей.

В понимании специалистов 1930-х годов старина заканчивалась XVIII веком. Не полагаясь на искусствоведческие познания оценщиков, инструкции Правления перечисляли признаки старины: «орнамент вроде пояска», «кантик из головок и фигур», гравировка, чеканка, «ручки в форме лапок животных и птиц», «кантик огневого золоченья», «гравированный герб», клейма мастеров и знаки – корона, виноградная кисть, крест, церковь. Инструкции учили отличать высокопробное серебро английской и французской работы от низкопробного восточного.

Все «старинное» следовало сохранять в целости: золотые табакерки с чеканными украшениями, мозаикой, портретами и ландшафтами, писанными по эмали, с миниатюрами на слоновой кости, камнями и геммами, резанными по агату, сердолику, кораллу; пудреницы и флаконы для духов, несессеры, пенальчики для шпилек и иголок; изделия из горного хрусталя, нефрита, малахита, яшмы, агата, орлеца, отделанные золотом; диадемы, колье, подвески, браслеты, броши, серьги, кольца с бриллиантами, изумрудами, рубинами, геммами, уральскими камнями; старинные карманные часы с золотыми крышками и механизмами[573], часы в виде подвесок в форме корзиночек, медальонов, мандолин, ягод; золотые нательные кресты, чеканные и украшенные эмалью, бриллиантами, рубинами и другими камнями; серебряные ковши, кружки, кубки, стопки, бокалы, чарки, ящички, фигуры, вазы, подсвечники, тарелки, сервизы, подносы, черневое серебро Устюга Великого и Вологды, кавказские серебряные пояса, кинжалы, сабли, и поволжские украшения («за исключением мордовских и чувашских»). Инструкции особо обращали внимание оценщиков на золоченое серебро известных российских фирм с разноцветной эмалью в русском стиле, а также белое филигранное (плетеное) серебро.

Читаешь описание этого великолепия и невольно думаешь: красивый антиквариат оставила имперская эпоха русской истории, что же оставит после себя наше время? Приходит на ум и другая мысль: инструкции по отбору антикварных вещей появились поздно, лишь в 1933 году, значит, немалая часть антикварного великолепия была уничтожена в Торгсине в начальный период его скупки. Золотой и серебряный лом проходил пересортировку на центральных пунктах в Москве и Ленинграде, но к тому моменту многие из ценных вещей уже были разломаны областными и районными приемщиками.

В представлениях людей 1930-х годов XIX век еще не стал стариной и принадлежность к нему сама по себе не делала предмет антикварным или ценным. Дореволюционные работы начала ХХ века считались новыми и мало заслуживающими внимания. Согласно инструкциям Торгсина, золотые изделия фирм «Фаберже» и «Болин»[574] подлежали сохранению лишь в случае высокохудожественной работы. Все массивные серебряные предметы только что минувшего века по инструкции шли в переплавку. Из серебряных изделий до 1880 года оценщикам следовало сохранять только небольшие (до килограмма) вещи домашнего обихода – чайные сервизы, сахарницы, молочники, солонки, ложки (если их было не менее 6 штук) стиля ампир, рококо и «черневой работы». Из серебряных изделий конца XIX – начала XX века – детский возраст по меркам 1930-х годов – инструкции требовали сохранять только исключительные по качеству мелкие изящные и редкие по форме изделия известных фирм Хлебникова, Овчинникова и других: вазочки, чарки, принадлежности для письменного стола с монетами или эмалью, а также довоенные предметы дамского туалета – диадемы, кольца, пояса, брошки, серьги (даже со стеклянными стразами). Вместе с тем серебряные «вещи с графскими или княжескими гербами и коронами» XIX века, а также столовое и чайное серебро фирмы «Фаберже» считались ширпотребом и шло в переплавку. Описание предметов в инструкциях Правления Торгсина дает основания считать, что на Северном Кавказе, в Крыму и на Украине люди приносили в Торгсин золото из раскопанных курганов: литые, кованые и чеканные женские украшения. Археология становилась средством выживания. К таким вещам, учили инструкции, следует относиться с особым вниманием[575].

В отборе антиквариата главенствовал рыночный интерес: сохранять то, что могло быть продано иностранцам в СССР или за границей. Прагматизм брал верх над идеологией. По инструкции Внешторга, следовало сохранять в целости все золотые вещи и «серебро, принадлежавшее раньше русским царям до Николая II включительно, великим князьям и их семьям», а также все вещи, подаренные ими в свое время разным лицам[576]. Вопрос о том, каким образом этот идейно чуждый антиквариат попал в руки «сдатчика», видимо, не интересовал руководство Торгсина, но вот ОГПУ, которое следило за торгсиновскими операциям, могло озаботиться этим вопросом.

Люди несли в Торгсин не только драгоценные камни, золото, платину и серебро, но и картины, статуэтки, произведения народного и прикладного искусства. Среди них попадались подлинные шедевры: «На днях в московский магазин (Торгсина. – Е. О.) были принесены две картины фламандской и голландской школы, за которые собственник желал получить 50 рублей. За границей же они могли быть проданы за тысячу марок»[577]. Этот случай произошел в голодном апреле 1933 года. Торгсин, несмотря на выгодность сделки, вынужден был отказать.

Решение принимать антикварные и художественные ценности населения для продажи на комиссионных условиях в магазинах Торгсина было тесно связано с ростом массового советского экспорта художественных ценностей. Еще весной 1932 года руководство Ленинградского Торгсина обратилось в Наркомвнешторг с просьбой разрешить принимать на комиссию антиквариат от учреждений и частных лиц[578]. В ноябре 1932 года состоялось заседание Политбюро, на котором обсуждался доклад комиссии Молотова[579]. Комиссия считала, что выделенные для экспорта фонды антикварных ценностей не обеспечивали плановых заданий на 1932 и 1933 годы, и требовала новых выдач из музеев. Политбюро разрешило «Антиквариату» более широко проводить распродажу музейных шедевров. Торгсин должен был оказать посильную помощь, продавая антиквариат населения иностранцам через свои комиссионные отделы. Реализация антикварных ценностей отныне должна была стоять специальной строкой в плане Торгсина. По заведенному в СССР порядку решение Политбюро в декабре 1932 года было оформлено постановлением СНК СССР[580]. Однако в реальности прием у населения на комиссию антикварных ценностей в Торгсине начался только в августе 1933 года[581]. До того времени люди напрасно несли вещи в Торгсин.

Руководством антикварной деятельностью занималась Художественно-антикварная контора Торгсина. По решению СНК, для улучшения «ассортимента предметов» Торгсин принимал не только антикварное имущество учреждений и населения, но и картины у современных советских художников. Кроме того, Торгсин получил право, наравне с «Антиквариатом», изымать из невалютных комиссионных и антикварных магазинов художественные ценности, которые могли быть проданы за валюту[582]. Невалютным магазинам запрещалось продавать картины западных и русских художников, «пригодных к экспорту»[583]. Наркомвнешторг для этой цели составил список «особо ценных русских художников». Даже их «малозначительные работы» могли продаваться за рубли только по специальному разрешению Торгсина[584].

В случае обнаружения антиквариата экспортного качества на аукционах, в невалютных комиссионках, ломбардах и других государственных учреждениях Торгсин платил «по себестоимости»[585]. От частных граждан Торгсин принимал художественные ценности на продажу сроком на месяц из расчета 30 % комиссионных[586]. Владельцы могли получить за свои проданные сокровища либо рубли, либо деньги Торгсина[587]. Оценку антиквариата производили приемщики Торгсина. Следует подчеркнуть, что Торгсин не покупал, а принимал на комиссию антикварные ценности населения, не рискуя потерять деньги, если вещи не будут проданы. Молодые советские художники сдавали свои работы на комиссию в Торгсин на менее благоприятных условиях, по сравнению с проверенными временем шедеврами западной и русской живописи. В бонах Торгсина они могли получить только 20 % продажной стоимости, остальное – в рублях.

Разрешение Торгсину принимать на комиссию художественные ценности населения пришло слишком поздно. Валютные возможности голода были упущены, а с этим был упущен для многих людей и шанс выжить благодаря продаже семейных художественных реликвий. Валютный эффект антикварной торговли Торгсина оказался незначительным. В 1932 году Московский Торгсин продал антикварных товаров на 105 тыс. рублей, а Ленинградский – на 73 тыс. рублей (в сумме это эквивалент 138 кг чистого золота), львиную долю (62 %) этих продаж составляли предметы из золота и серебра[588]. В 1933 году Торгсин ожидал выручить от продажи антикварных и художественных ценностей 200 тыс. рублей[589]. В 1934 году Ленинградский Торгсин продал товаров, полученных от «Антиквариата», на сумму 17,3 тыс. рублей. Со свертыванием деятельности Торгсина его магазины перешли ко Всесоюзному обществу «Антиквариат».

Наряду с ценным антиквариатом население сдавало на комиссию в Торгсин и обычные вещи. Туда же поступало и имущество, конфискованное у арестованных и высланных. Торгсин предвосхитил появление «магазинов конфискатов», которые в период массового террора 1937–1938 годов распродавали вещи репрессированных[590]. Материалов о валютных комиссионках Торгсина мало, но есть две истории, которые нельзя не рассказать. Они позволяют увидеть связь между Торгсином и началом массовых репрессий в стране. В марте 1935 года в Ленинграде в комиссионном отделе универмага Торгсина № 4 в основании напольной лампы, которая поступила с имуществом арестованного, был найден тайник. В нем оказались не золото и бриллианты, а обрывки «Вестника Ленинградского Совета» от 1 января 1934 года. Почему и какую информацию хозяин прятал в лампе, осталось не ясно. Находка повлекла обыск всего имущества арестованного, поступившего в комиссионный магазин Торгсина. Ленинградский УГРО при обыске нашел и изъял личную переписку бывших владельцев, в том числе и «письмо из Харбина», а также «тетради с записями»[591]. Показательно, что работники магазина, обнаружив обрывки «Вестника», не выбросили их как ненужный хлам, а приостановили «выемку» и вызвали УГРО. Другой показательный факт: имущество не было обезличенным, комиссионный магазин знал имя бывшего владельца.

Лепта, которую внесли массовые репрессии в валютную торговлю Торгсина, была и другого свойства. В феврале – марте 1935 года руководство Ленинградской конторы Торгсина сообщало о резком росте спроса на муку. В документах люди, скупавшие муку, были определены как «лица, выезжающие из Ленинграда»[592]. Видимо, речь идет о «кировском потоке» – массовых арестах и высылке «неблагонадежных» из города после убийства С. М. Кирова. Продлись работа Торгсина до 1937–1938 годов, можно было бы написать специальную главу о влиянии массовых репрессий на его торговлю, но история Торгсина закончилась раньше.

В предвоенный год в царскую Россию поступило денежных переводов из-за границы на сумму около 40 млн рублей. Переводы продолжали поступать и при большевиках. В 1928 году в Советский Союз из-за границы переводами пришло около 30 млн рублей[593]. Затем поток денег из-за границы резко иссяк: по данным правления Госбанка и Внешторгбанка, в 1930 году в СССР по переводам из-за границы поступило менее 10 млн рублей, а в 1931 году и того меньше[594]. Одной из причин столь резкого падения стали мировой экономический кризис и депрессия на Западе, которые прежде всего ударили безработицей по эмигрантам: именно от них в основном и приходили деньги родственникам и друзьям, оставшимся в СССР.

Изменилась ситуация и в советской стране. Из-за острой нехватки валюты на нужды индустриализации с конца 1920-х годов государство стало «зажимать» валютные выплаты частным лицам, пытаясь превратить денежные переводы из-за границы в статью государственных валютных доходов. Людям стало труднее получить по банковским переводам «эффективную валюту» – доллары, фунты и другие конвертируемые деньги. Взамен Госбанк предлагал им советские рубли по принудительно низкому обменному курсу[595]. В такой ситуации люди все чаще стали отказываться от переводов и стремились получить валюту из-за границы, минуя банковские каналы: по почте или контрабандой. Ужесточение валютного режима вместо прибыли обернулось для советского государства потерями – число «отказных» переводов росло, желанную валюту приходилось возвращать на Запад.

В начале 1930-х годов руководство страны столкнулось с проблемой: как увеличить поток денежных переводов из-за границы, но при этом не отдавать советским получателям переводов ни цента в «эффективной валюте». Голод и Торгсин подсказали решение. Мольбы голодающих о помощи заставляли родственников и друзей за границей посылать деньги в СССР, но вместо валюты советские люди получали боны Торгсина и вынуждены были покупать товары в торгсиновских магазинах по монопольно высоким государственным ценам. Вся наличная валюта по денежным переводам уходила государству. Торгсин был поистине гениальным решением проблемы валютных переводов.

Инициатива, шедшая от голодных граждан, ускорила развитие переводных операций в Торгсине: лишь только летом 1931 года разнеслись слухи о том, что Торгсин будет продавать товары соотечественникам, те явочным порядком стали требовать от банков перечислять предназначенные им валютные переводы на Торгсин. В местных отделениях Госбанка летом 1931 года царили растерянность и даже паника[596]. Не дожидаясь разрешения свыше, Наркомфин вынужден был дать секретную санкцию местным отделениям Госбанка перечислять валютные переводы на Торгсин. В августе 1931 года эти операции уже шли полным ходом. Официальное постановление о разрешении переводов на Торгсин вышло лишь в сентябре[597].

С началом нового вида деятельности в Торгсине появилось Управление переводо-посылочных операций (УПО), позднее преобразованное в Управление заграничных операций (УЗО)[598]. Его возглавил заместитель председателя Торгсина И. Я. Берлинский[599]. Советские торгпредства за границей через своих деловых и идейных партнеров начали рекламу новых операций. В офисах банков и фирм, в автобусах и трамваях появились рекламные плакаты Торгсина.

Не все шло гладко. Торгпредство в Лондоне, например, доносило, что английские банки не соглашаются вывешивать плакаты о приеме переводов на Торгсин[600]. Но не реклама, а голод подстегивал рост валютных переводов. Призыв «Шлите доллары на Торгсин» был не столько строчкой из рекламной агитки, сколько криком о помощи. Благодаря голоду молва о Торгсине за границей распространялась быстро.

В начальный период новых операций получатели переводов имели особый статус в Торгсине. Они покупали товары в специальных магазинах по более низким ценам, чем остальные клиенты. Их не коснулось, например, повышение цен в Торгсине весной 1932 года. Причину следует искать в том, что Торгсин пока не стал монополистом в посылочном деле. Иностранцы могли сами купить продукты за границей и отправить посылку в СССР через иностранную фирму. Именно из-за этой конкуренции Торгсин в его отношениях с получателями валюты вынужден был придерживаться цен западного рынка, более низких, чем цены на товары в Торгсине. По мере того как Торгсин монополизировал посылочные и переводные операции, привилегии советских получателей переводов исчезали[601].

Деньги из-за границы поступали в Торгсин разными путями, и сбор валюты сопровождался межведомственной борьбой. Советские валютные монополисты, Госбанк и Внешторгбанк, считали, что Торгсин, не являясь банковским учреждением, должен быть просто получателем валюты, которая поступала бы исключительно через банковские каналы. Торгсин же пытался избавиться от посредничества Внешторгбанка и Госбанка[602]. Без согласования и к их большому неудовольствию он напрямую заключал договоры с агентами за границей о приеме переводов на свой счет[603].

В начальный период новых операций сеть агентов, принимавших денежные переводы на Торгсин, была пестрой и путаной. Торгсин, Внешторгбанк и Управление иностранных операций Госбанка заключали договоры с советскими торгпредствами, заграничными филиалами Совфрахттранспорта[604], советскими банками за границей и акционерными обществами с советским участием, а те – договоры с иностранными банками, пароходными, туристическими фирмами, универмагами и благотворительными обществами о приеме переводов на Торгсин. Кроме того, иностранные банки и фирмы имели сеть своих собственных агентов, которые рекламировали деятельность Торгсина и принимали денежные переводы на его счет[605].

Неконтролируемый и быстрый рост числа агентов привел к тому, что среди заграничных партнеров Торгсина оказалось много белоэмигрантских фирм, подвизавшихся на денежных переводах в СССР[606]. Враждебное отношение к советскому строю не мешало им зарабатывать за советский счет. Вокруг переводов на Торгсин расцвела спекуляция. В соседних с СССР Финляндии, Польше, Прибалтике, а также в Париже и в Харбине, где оказалось много эмигрантов из России, множились фирмы по доставке валюты в СССР. Эмигрантские газеты того времени пестрели объявлениями-обещаниями: «Переводы денег в Россию из расчета действительной стоимости червонца, но разрешенным путем». Откровенные признания в контрабанде: «23 франка за червонец – разрешенным путем, 20 франков за червонец – частным способом»[607] – соседствовали с предостережениями не верить более заманчивым предложениям и помнить о том, «что отправитель, пользуясь услугами учреждений или лиц, мало ему известных, и сам не рискуя ничем, может совершенно этого не желая, доставить неприятности находящимся в России своим близким»[608].

Для преодоления хаоса, царившего в агентурной сети, Правление Торгсина усилило экономический и идейный контроль. Оно рекомендовало торгпредствам не заключать договоры «с иностранными контрагентами», а если этого было не избежать, не брать на себя длительных обязательств, сохраняя право в любой момент расторгнуть договор[609]. Торгпредства по заданию Правления стали собирать информацию не только об экономической состоятельности, но и о политической благонадежности партнеров, прекращая отношения с теми, кто скомпрометировал себя деловой нечистоплотностью или антисоветскими настроениями[610]. Донесение из советского торгпредства в Париже дает представление о методах работы Правления и о его зарубежных агентах в начальный период переводных операций:

Одновременно с чисткой агентурной сети шла централизация переводных операций. Зарубежные филиалы Совфрахттранспорта и торгпредства должны были прекратить прием денег на Торгсин. Правление Торгсина требовало ограничить сеть иностранных агентов наиболее крупными банками, признав, таким образом, приоритет банковских каналов перевода денег и верховенство Госбанка и Внешторгбанка. В целях прекращения «спекуляции вокруг переводных операций» Правление Торгсина запретило своему УПО вести прямые переговоры с иностранными фирмами (туристическими агентствами, пароходными кампаниями и т. п.), которые в начальный период активно рекламировали Торгсин за границей и способствовали расширению его клиентуры. Торгсин, однако, сохранял право заключать через советские торгпредства договоры с советскими и иностранными банками за границей о приеме переводов на свой счет[612]. С осени 1934 года Торгсин стал выплачивать советским контрагентам за границей вознаграждение в зависимости от суммы переводов[613].

Уполномоченные Торгсина в советских торгпредствах были связными между Правлением в Москве и агентами по приему денежных переводов за границей[614]. В США в отсутствие торгпредства переводами на Торгсин занимались Амторг[615] и Ам-Дерутра[616]. Сохранившийся в архиве договор Торгсина с Ам-Дерутрой свидетельствует, что советские акционерные общества и советские банки, принимавшие денежные переводы на Торгсин за границей, подлежали юрисдикции советских законов[617]. Все споры по договорам решались в Наркомате внешней торговли в Москве. Торгсин осуществлял идейный контроль, утверждая тексты рекламы. В задачи советских партнеров Торгсина за границей входил экономический шпионаж. Так, Ам-Дерутра должна была информировать Торгсин о работе не только своих агентов, американских банков и фирм, связанных с Торгсином, но и конкурирующих с ним. В обязанности Ам-Дерутры входили также сбор информации о конкурентной способности цен Торгсина и «ослабление позиций спекулятивных посредников» путем создания более благоприятных тарифов на свои переводы[618].

Иностранные партнеры Торгсина, в отличие от советских банков и акционерных обществ, работавших на него за границей, не подчинялись советскому диктату, что оборачивалось для торгсиновского руководства неразрешимыми проблемами. Так, до середины 1934 года банковская ставка в США составляла 50 центов за денежный перевод в размере до 5 долларов. Попытка представителя Торгсина в США добиться от своих агентов снижения ставки до 40 центов провалилась из-за сопротивления американских банков. Только зависимые советские акционерные общества «Ам-Дерутра» и «Юнион Турс»[619] подчинились, но тут же американские банки потребовали наказать штрейкбрехеров. В 1934 году, пытаясь стимулировать приток переводов, Торгсин потребовал снизить банковскую ставку до 25 центов за перевод до 15 долларов. По словам Гордеева, главы отделения Торгсина при Амторге, американские банки подняли крик. В советской системе приказ высокого чиновника и репрессии решали проблему подчинения, но за границей Торгсин должен был играть по правилам рынка, в полной мере ощутив бессилие перед властью монополий и прибыли. Не имея возможности влиять на позицию крупных иностранных банков и фирм, Торгсин мог только отказаться от их услуг[620].

Через разветвленную сеть агентов и субагентов Торгсин проник не только в крупные центры, но и в отдаленные провинции многих иностранных государств. В 1933 году в США и Канаде на Торгсин работали 24, в 1933–1934 годах – 33, а в первой половине 1935 года – более 40 организаций[621]. В 1933 году Амторг рекламировал Торгсин в 75 городах США[622]. В 1935 году представительство Торгсина в США даже использовало новшество – радиорекламу. По словам того же Гордеева, из-за сопротивления американских банков, которые «поднимали вой о конкуренции», он ограничил круг партнеров наиболее крупными компаниями и фирмами, которые сами затем расширяли на периферии сеть своих субагентов по приему переводов на Торгсин. Например, партнер Торгсина в Канаде Canadian Pacific Express Company имел две тысячи собственных агентов, которые принимали от населения поручения на перевод денег[623]. Через субагентов американских партнеров торгсиновское дело проникло на Кубу и в Мексику[624].

Советские граждане разными способами использовали денежные переводы, которые поступали им из-за границы на счет Торгсина[625]. В случае «нецелевого перевода» люди лично приходили в торгсиновский магазин и покупали товары по своему выбору на причитавшуюся им сумму. По «целевому переводу» клиенты Торгсина не имели права выбора. Их родственники и друзья за границей оплачивали готовые посылки со стандартным набором товаров, которые предлагал прейскурант Торгсина[626]. Торгсин обязывался доставить посылки по указанному адресу и в срок. Отправкой иногородних посылок по валютным переводам из-за границы занимался отдел Торгсина в ГУМе[627]. По терминологии Торгсина целевые денежные переводы назывались потребительскими. Они были особенно важны для тех, кто жил в местах, где не было торгсиновских магазинов. Операции с посылками, таким образом, были тесно связаны с операциями по зарубежным денежным переводам, в структуре Торгсина ими занималось одно и то же управление.

Советское государство с первых лет своего существования старалось контролировать поток товарных посылок из-за границы, установив государственную монополию внешних посылочных операций. На практике это означало, что человек за рубежом не мог прийти в любое отделение почтовой или транспортной службы и отправить посылку в СССР. Право отправлять посылки в СССР имели только те фирмы, которые получили лицензию советского правительства. До появления Торгсина посылками из-за границы, кроме таможни, занимались Совфрахттранспорт и Совторгфлот; первый ведал выдачей лицензий-разрешений иностранным фирмам, второй обеспечивал перевозки[628]. Двадцатого сентября 1931 года, через два дня после разрешения принимать валютные переводы из-за границы, Торгсин принял от Совфрахттранспорта посылочные операции[629].

Посылки из-за границы представляли одну из важных статей валютных доходов государства, которые складывались из таможенных пошлин, почтовых сборов и комиссионных отчислений иностранных агентов от стоимости товаров в посылках[630]. Таможенные пошлины среди этих начислений представляли наиболее весомую сумму. Они были столь высоки, что государство их не афишировало. В декабре 1931 года директор Управления по посылочным операциям Берлинский писал в Франсфрахт (отделение Совфрахттранса в Париже):

Пошлины взимались в виде обезличенной части их стоимости, скрываясь под рубрикой «комиссия». Из-за высоких таможенных пошлин общая, так называемая аккордная, стоимость посылок в несколько раз превышала стоимость находившихся в них товаров[632]. Посылка из Риги женских туфель и двух пар шерстяных чулок общей стоимостью 53 руб. 75 коп. стоила 112 руб. 30 коп., а посылка с плюшевым медвежонком и парой детских ботинок стоимостью 65 руб. 60 коп. после начисления пошлин и прочих расходов – 134 руб. 50 коп (месячная зарплата многих рабочих в начале 1930-х годов)[633].

Советское государство регламентировало количество посылок из-за рубежа и нормы «вложения». Основные продукты питания и товары первой жизненной необходимости относились к лицензионным товарам и находились под особым контролем. Без лицензий разрешалось посылать только товары второстепенной важности и «излишества». Наркомвнешторг совместно с Наркомфином и Наркоматом почт и телеграфов определяли их список[634]. Однако в связи с валютным и продовольственным кризисом в 1931 году правительство приняло ряд мер, которые облегчили для советских граждан получение из-за границы товаров личного потребления, особенно продовольствия. Нормирование продуктов, которые поступали советским людям в посылках из-за границы, было отменено[635]. Изменены были и правила уплаты таможенных пошлин. До осени 1931 года пошлину уплачивал получатель в СССР, теперь ее должен был платить иностранный отправитель. Это было выгодно не только советскому человеку, но и государству, которое теперь получало пошлины не в рублях, а в столь нужной для индустриализации иностранной валюте[636]. Кроме того, Совнарком установил на «потребительские» посылки ставки таможенных пошлин ниже, чем на товарные, которые приходили по заказам организаций. Сравнительно низкими (35 % от цены посылки) были ставки таможенных пошлин на муку, рис, крупу[637]. Наркомвнешторг также просил Таможенное управление дать добро на зарубежные посылки с ношеными вещами, которые ранее не разрешалось посылать в СССР[638]. Об этом просили иностранцы, соглашаясь платить за них пошлины как за новые вещи: в условиях экономической депрессии и безработицы на Западе эмигрантам было легче поделиться старыми вещами, чем покупать новые[639].

По словам современника, белоэмигрантские газеты Нью-Йорка, Парижа, Берлина, Риги, Харбина и Шанхая пестрели объявлениями «предприимчивых спекулянтов» об отправке продовольственных посылок в СССР[640]. Принимая заказы по высоким ценам Парижа, фирмы закупали продукты и отправляли посылки из Риги или Берлина, где цены были ниже, выгадывая на разнице товарных цен и почтовых расходов. Навар, по мнению советского руководства, мог составлять до четверти стоимости посылок[641]. Появление Торгсина угрожало посылочному бизнесу белоэмигрантских фирм. Иностранцы могли теперь перевести деньги на Торгсин, предоставив своим близким в СССР самим выбрать продукты и товары в его магазинах. Количество частных посылок из-за границы с появлением Торгсина упало. По словам директора Управления посылочных операций, белоэмигранты ответили агитацией против Торгсина[642]. Призывы к бойкоту советских товаров манипулировали патриотическими и идейными настроениями эмигрантов. Листовка «Русский позор» Российского имперского союза, обосновавшегося в Париже, являет образец гастрономического измерения политической борьбы. Она перегружена лозунгами и призывами типа «Кто НЕ ПРОТИВ большевиков, тот ИХ СООБЩНИК!», «Право на отдых имеют только мертвые», «Помогите Имперцам закрыть советскую лавочку», «КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН НАМ ПОМОЧЬ»[643]:

Прочитаешь такую листовку, и «кусок балыку» в горле застрянет. Хотя другой современник, тоже эмигрант, но не в Париже, а в Харбине, сомневаясь в гастрономическом патриотизме борцов с советской властью, писал, что «ни один порядочный белогвардеец не откажется от настоящей русской выпивки и закуски, какие бы „идейные“ мотивы его к этому не побудили»[644].

Покончив с укорами, листовка Имперского союза призывала действовать:

Призывы бойкотировать советские товары сопровождались подстрекательством к доносительству: «Сообщайте нам адрес ресторанов, где Вы видели советские продукты», «Сообщайте нам, что Вам было отвечено на Ваш протест». Призывая русских эмигрантов поддерживать тех, кто не торгует с большевиками, листовка сообщала адреса их магазинов и ресторанов, превращаясь из политического рупора в торговую рекламу.

«Очнись!» – члены Имперского союза обращались к совести и чести «русских торговцев и рестораторов», призывая их прекратить Иудино дело закупки советских продуктов, перестать поддерживать тех, кто их ограбил и лишил Родины и близких. «Честный торговец имеет чистый товар, торгаш – любой»: листовка призывала вернуться в «эмигрантскую семью, неприявшую советчиков» и, продавая местные продукты, помочь «гостеприимно приютившей стране», которая, не без помощи большевиков, к тому же переживала экономический кризис. Призывы сопровождались явными угрозами – «не удивляйтесь увидеть ваши имена в позорных списках; мы не отвечаем за последствия, которыя вызовут эти списки в возмущенной вами эмигрантской и патриотически настроенной французской среде». Торговцам-патриотам листовка обещала место в списках «не потерявших РУССКУЮ ЧЕСТЬ» и рекламу.

Торгсин тоже агитировал, но не клиентов и продавцов, а советское правительство, требуя прекратить выдачу иностранным фирмам лицензий на отправку посылок в СССР[645]. Идейно-политические причины – большое количество враждебных делу социализма эмигрантов в посылочном бизнесе – имели вес, хотя более важными в то время были валютные доводы. До появления Торгсина значительная часть доходов от посылочных операций, включая и стоимость товаров в посылках, оставалась за границей. Ограничив отправку посылок в СССР каналами Торгсина, государство получило бы значительный валютный эффект[646]. Действительно, иностранцы будут платить и за посылочные расходы, и за стоимость советских отечественных товаров, цены на которые устанавливает советское правительство. Истина проста: гораздо более выгодно продавать за валюту муку голодным дома, чем выбрасывать ее за бесценок на мировой рынок в условиях экономической депрессии на Западе.

Наркомвнешторг взял курс на замену посылок из-за границы продажей стандартных посылок из магазинов Торгсина в счет валютных денежных переводов[647]. Осознавая, что прямой запрет на частные посылки в СССР будет расценен на Западе как нарушение международных торговых соглашений, Наркомвнешторг планировал убрать иностранных соперников с помощью ужесточения выдач лицензий и запретительно высоких таможенных пошлин. В ноябре 1931 года Наркомвнешторг предписывал торгпредствам сокращать операции по договорам с иностранными фирмами, но «умело и без осложнений», с тем чтобы инвалютные переводы постепенно «уничтожили и заменили» посылки в СССР из-за границы[648]. В декабре директор Управления посылочных операций приказывал советским агентам за рубежом: «Договоры на продовольственные посылки больше не заключайте, только на вещевые с солидными национальными фирмами по определенной номенклатуре»[649]. Наркомвнешторг просил правительство отменить установленный им в начале 1930-х годов режим относительного благоприятствования для получения личных потребительских посылок, шедших в СССР из-за границы, установив на них максимальные пошлины[650]. Удовлетворение валютных интересов государства в очередной раз достигалось ценой ущемления интересов его граждан.

Наркомвнешторг не был единоличным автором идеи о замене посылок из-за границы валютными переводами на советское торговое предприятие типа Торгсина. О пользе подобной посылочной монополии в июле 1931 года писал некто Эли (Илья) Евелевич Магарам, живший в Шанхае. Он прислал в Наркомвнешторг любопытное письмо[651]. Отрекомендовавшись советским гражданином и литератором и сославшись на якобы знавших его А. В. Луначарского и Л. М. Карахана[652], Магарам высказал озабоченность по поводу расцвета белоэмигрантских контор, занимавшихся отправкой продовольственных посылок в СССР. «Если подобные продовольственные посылки находили свое оправдание в голодные годы, во время гражданской войны, то в настоящее время они являются полнейшим абсурдом», – писал он. В самом деле, недоумевал Магарам, зачем Советскому Союзу, который весь мир обвиняет в демпинге дешевого продовольствия – хлеба, сахара, крупы – разрешать замаскированно ввозить «назад» эти продукты тысячами тонн в виде посылок, к тому же позволяя наживаться своим идейным врагам. Но, продолжал Магарам, судя по тому, что россияне за границей согласны платить на вес золота за небольшую посылку в СССР, потребность в этих посылках велика. Старательно избегая логичного вывода о голоде в СССР, Магарам примирительно соглашался: ну что ж, если советское правительство не против, пусть эмигранты подкармливают своих родственников в СССР, освободив советские организации соцобеспечения от ненужных расходов, ведь большинство получателей посылок в Стране Советов, по его мнению, являлись «элементом престарелым, деклассированным, нетрудовым». Но зачем давать наживаться врагам, если можно взять «золотую валюту» себе! – урезонивал он.

То, что Магарам предложил советскому руководству, было предвосхищением посылочных операций Торгсина: Наркомвнешторг должен составить типовые посылки из отечественных продуктов и продавать на них ордера за границей тем, кто хочет помочь своим родственникам в СССР. Получателю ордера в СССР останется лишь легко и просто обменять его на продукты в любом пункте страны. Реализация этого предложения, по мнению Магарама, принесла бы советской стране миллионы рублей в валюте. Кроме практической выгоды, есть и политическая – белой эмиграции придется раскошелиться и, помогая родственникам, отдавать валюту на индустриализацию и укрепление советского строя. Так продовольственные посылки становились орудием политической борьбы. Кроме того, продолжал Магарам, иностранцам будет удобней и надежней иметь дело с советским государством, чем с проходимцами из белоэмигрантских контор, да и «деклассированный и престарелый» потребитель в СССР получит свежими скоропортящиеся продукты – яйца, мясо, рыбу. Знать бы Магараму, который по привычке считал дефицитными экзотические кофе и какао, что теперь обыденных продуктов – хлеба, яиц, мяса, рыбы – в советской стране было не достать.

Перечисляя выгоды, Магарам упустил один важнейший довод в пользу замены посылок из-за границы валютными переводами на Торгсин. В условиях голода и монополии государственного снабжения советское правительство могло назначать в Торгсине цены выше мировых или советских экспортных цен. Об этом в Наркомвнешторг писал другой добровольный советчик и адвокат замены заграничных посылок денежными переводами на Торгсин. В архиве сохранилось его анонимное письмо. Оно напечатано на машинке с дореволюционным шрифтом, что может свидетельствовать о том, что его автор, как и Магарам, был сочувствовавшим Советскому Союзу эмигрантом. Вероятно, он жил в Германии, так как исчислял цены в немецких марках. Автор письма предлагал советскому правительству то же, что и Магарам, – продавать за границей ордера на посылки, которые составлялись бы из отечественных продуктов в СССР. В подтверждение выгодности предприятия он привел интересную статистику: тонна муки за границей стоила 206 марок, а в СССР в несколько раз больше – 750 марок[653]. Не зная о Торгсине, но предвосхищая его, автор письма назвал предприятие по продаже ордеров на продовольственные посылки «Обществом заказанных продуктов». Он намекнул, что мог бы взять на себя продажу ордеров за границей. Оба письма, Магарама и анонимное, остались в архиве Торгсина – значит, на них обратили внимание.

Правлению Торгсина и Наркомвнешторгу не удалось уговорить руководство страны совсем запретить товарные посылки из-за границы в СССР, но из-за астрономически высоких таможенных пошлин иностранцам стало выгоднее перевести валюту на Торгсин и там заказать товары для друзей и родственников. С началом посылочных операций в Торгсине валютные переводы на его счет в значительной степени заместили частные посылки из-за границы. Переводо-посылочные операции в Торгсине продолжались вплоть до его закрытия. Западные архивы и иностранные журналы первой половины 1930-х годов хранят его прейскуранты, бланки денежных переводов и рекламные объявления[654]:

Реклама Торгсина усиливалась в дни праздников, неважно, что они были религиозными:

Реклама пугала суровой зимой:

…И играла на настроениях людей, переживших долгую зиму:

В голодные годы первой пятилетки продукты были главной приманкой в рекламе денежных переводов на Торгсин. И правда, мешок муки был в то время лучшим подарком советскому человеку, не случайно слова «мука» и «продукты» в рекламе выделяли жирными заглавными буквами. С улучшением продовольственной ситуации в стране и отменой карточек в середине 1930-х годов Торгсин стал искать новые соблазны для привлечения валютных переводов из-за границы. Реклама «специальных предложений» Торгсина гласила:

Далее следовали фотографии черноморских курортов и обещание-утверждение, что Кавказ не уступает по красоте Калифорнии.

Правление Торгсина требовало создать наилучшие условия для получателей переводов – бронировать для них товары, обслуживать в кассах вне очереди, но заманчивые обещания и клятвенные заверения рекламы не могли одурачить человека, знакомого с советской сферой услуг. Переводы и посылки задерживались на месяцы или вовсе терялись. По свидетельству официального документа, более 260 посылок, отправленных в августе 1933 года в СССР из Риги, были потеряны[655]. В конце 1933 года представитель Торгсина в США писал о сотнях невыполненных заказов по переводам 1931 и 1932 годов[656]. В Торгсине порой просто не было товаров, на которые поступали денежные переводы из-за границы, мука была главным и наиболее дефицитным из них. Люди вынужденно выжидали, а срок действия ордера денежного перевода – 3 месяца с момента выписки – истекал. Чтобы не потерять деньги, приходилось брать то, что дают. Вначале получатели переводов могли отоварить их в любом магазине Торгсина, но с 1934 года их стали «прикреплять» к определенным магазинам, что сузило возможность выбора товаров, вызвало поток жалоб клиентов и нарекания на неудобства.

Порой случались и вовсе курьезы, достойные пера Зощенко. В апреле 1932 года в ленинградский торгсин пришла некто Соня Лейзеровна Горелик и предъявила извещение о переводе на ее имя денег из Нью-Йорка[657]. Два месяца спустя в тот же магазин пришла другая Соня Лейзеровна Горелик. Она принесла письмо от родственников из Нью-Йорка, которые сообщали, что уже несколько месяцев назад отправили ей денежный перевод. Выяснилось, что извещение о переводе пришло не к той Соне Горелик и что деньги ей были выданы по ошибке. Агент Торгсина тут же направился к Соне Горелик № 1 домой. Там он узнал, что она уже потратила деньги, купив в Торгсине две плиссированные юбки, жакет и отрез вельвета. Жакет Соня Лейзеровна даже успела поносить. Торгсин забрал и юбки, и отрез, и ношеный жакет[658]. В этой истории обращает внимание не столько существование полной тезки, сколько то, что Соня Лейзеровна № 1 не удивилась переводу денег из США. У какого еврея нет там родственников?

Вопреки заверениям рекламы, цены на продукты в Торгсине не были выгоднее западных цен. Представители Торгсина за границей признавались в этом и просили об их снижении[659]. Кроме того, советское руководство для «увеличения валютного эффекта» при расчете цен в зарубежных прейскурантах Торгсина манипулировало обменным курсом рубля. Внутри СССР доллар приравнивался к 1 руб. 94 коп., что составляло 51–52 цента за рубль, а в прейскурантах Торгсина в США в 1934 году цены были определены из расчета 86 центов за рубль. Так, шоколадка стоимостью в 20 коп., будь куплена в Торгсине в СССР, стоила бы иностранцу 10 центов, в посылке же он платил за нее Торгсину 17 центов.

Точный и полный валютный эффект посылочных операций Торгсина трудно определить. Для этого нужно знать, сколько валюты советское государство потеряло на таможенных пошлинах в связи с сокращением числа товарных посылок из-за границы и сколько валюты выиграло на разнице мировых, внутренних и экспортных цен, а также экономии расходов по экспорту и многое другое. Кроме того, в архивах не сохранилось данных ни об общем количестве посылок, посланных Торгсином, ни об их суммарной стоимости. О валютном эффекте посылочных операций можно судить только косвенно по размерам зарубежных денежных переводов на Торгсин.

Архивная статистика валютных переводов на Торгсин учитывает деньги, поступившие через Внешторгбанк, где Торгсин имел свой валютный счет, и Госбанк[660], а также те деньги, что приходили по ордерам и чекам, выписанным непосредственно на Торгсин[661]. Однако приток денег из-за границы был больше того, что показывает статистика переводных операций Торгсина, так как валюта поступала в СССР и «неорганизованным порядком» – ценными пакетами по почте и контрабандой. В этой связи интересно письмо Главного таможенного управления (октябрь 1931):

В данном случае вместе с мукой прислали советские деньги, но что помешало бы переслать подобным способом доллары или марки? Главное таможенное управление, Торгсин и советские торгпредства признавали значительный размах подобных «неорганизованных переводов»[663].

Оценить сумму валюты, которая попала к советским людям (а затем в Торгсин) контрабандой, можно лишь приблизительно. Общая сумма наличной иностранной валюты, поступившей в Торгсин за время его существования (без денежных переводов) составила 42,4 млн золотых рублей, или около 15 % всех ценностей, скупленных Торгсином[664]. В этой валюте есть и наличные деньги зарубежных туристов и иностранцев, проживавших в СССР, но в значительной степени это та валюта, которая поступала к советским гражданам нелегально.

В статистике Торгсина денежные переводы из-за границы учитывались не в национальных валютах – польских злотых, американских долларах или монгольских тугриках, а в рублях по официальному обменному курсу, установленному советским руководством. Это позволяет сравнить объемы денежных поступлений по годам и странам[665]. Деньги на Торгсин начали поступать из-за границы в сентябре 1931 года. Благодаря быстро распространявшейся молве о новых операциях Торгсин легко перевыполнил план, намеченный на остаток года, собрав 1,3 млн рублей (табл. 17). Средний размер перевода составлял 60 рублей[666]. Деньги поступали главным образом из США.

План Торгсина на 1932 год требовал значительного роста операций по денежным переводам. Главным препятствием к его выполнению стала экономическая депрессия и массовая безработица на Западе. В те годы жизнь за границей была нелегкой, но, несмотря на собственные трудности, люди старались помочь друзьям и родственникам в СССР. В сентябре 1932 года Наркомвнешторг отмечал, что ежедневно на Торгсин поступало 700–800 переводов из-за границы[667]. Посылали в основном мелкие суммы, так что общий итог года оказался не столь уж значительным – 10,5 млн рублей (табл. 17)[668]. По данным торгпредств, наибольшее число переводов в 1932 году пришло из США. За первую половину года переводы из этой страны составили 40 % общей суммы денег, поступивших из-за границы на счет Торгсина[669].

В 1933 году руководство Торгсина сделало ставку на голод. Первоначальный план переводов в размере 14 млн рублей был увеличен до 18 млн[670], но ожидания на существенный рост помощи с Запада голодавшим в СССР не оправдались. Новый план не был выполнен (табл. 17)[671]. Наибольшая сумма переводов поступила во II квартале – весной и в начале лета голод свирепствовал с особой силой[672]. Регионами наибольшего притяжения денег в 1933 году были Белоруссия и Украина, особенно Винница, Киев и Одесса, где переводы составляли от 25 до 50 % общей суммы ценностей, полученных этими конторами[673] (в среднем по стране доля переводов колебалась на уровне 12 %). В 1933 году на Украину из-за границы через Торгсин пришло 6,3 млн рублей – почти половина всех переводов по стране! В общей сумме ценностей – 24,5 млн рублей, полученных украинскими конторами Торгсина в 1933 году, переводы стали самой весомой группой (26 %), обогнав даже золото[674]. Для сравнения: в 1933 году в Москву и область пришло из-за границы денежных переводов всего лишь на сумму 1,8 млн рублей[675]. География переводов определялась не только географией голода, но в большой степени и эмиграционными потоками из России, ведь деньги приходили в основном от родственников. Денежные переводы в Белоруссию и на Украину были в значительной степени еврейскими[676] – помощь от тех, кто уехал из этих регионов в США и Канаду еще до революции, спасаясь от погромов. В 1932–1933 годах более половины (60 %) денег из США поступали из Нью-Йорка[677]. Существенная помощь – тоже в основном «еврейские» деньги – в 1933 году пришла из Польши и с Ближнего Востока[678]. Казахстан, Черноземный центр России и другие регионы, которые тоже голодали, но не были связаны массовой эмиграцией с заграницей, не могли рассчитывать на существенную денежную помощь.

В географии переводов на Торгсин в 1933 году абсолютно лидировали США (c Канадой). Затем, значительно отставая от Северной Америки, шла Германия, откуда помощь поступала в основном немцам Поволжья. Третью позицию занимала Франция – российские беженцы от революции помогали оставшимся в СССР родственникам и друзьям. Выделялись также Китай и Монголия – оттуда на Торгсин шли деньги белых эмигрантов и советских граждан, работавших на КВЖД[679]. В группу лидеров входила и Англия[680].

Определяя план на следующий, 1934 год, руководство Торгсина рассчитывало на сумму бóльшую, чем та, что поступила в голодном 1933 году, – 19 млн рублей[681]. Трудно сказать, были ли эти расчеты основаны на ожидании новых «продовольственных затруднений» или же руководство до конца не осознало, что рост денежных переводов в 1933 году имел чрезвычайный характер, что в условиях повальной безработицы эмигранты за границей «отрывали от себя» совсем не лишнее, пытаясь спасти умиравших в СССР. План 1934 года во многом был слепком результатов 1933 года. Главная ставка в нем делалась на российскую эмиграцию Северной Америки, Германии, Польши, Франции, Англии и Китая[682]. Основными получателями денег по плану предполагались украинцы и евреи Украины и Белоруссии, а также немцы Поволжья[683]. Хороший урожай и стабилизация продовольственного положения в СССР предопределили провал плана 1934 года. Торгсин получил в денежных переводах только 11 млн рублей (табл. 17)[684]. Наибольшее падение суммы денежных переводов произошло по Северной Америке. Группа лидеров среди стран-переводоотправителей была предсказана верно, хотя в их иерархии в 1934 года произошли небольшие перестановки[685].

На закате деятельности Торгсина в связи с резким падением сдачи населением драгоценных металлов денежные переводы должны были стать главной валютной статьей Торгсина[686]. Правление надеялось в 1935 году получить из-за границы денег больше, чем в прошлом году (14 млн рублей, табл. 17). Однако уже первые месяцы нового года показали несбыточность этих надежд. План был уменьшен[687]. В 1935 году Торгсин получил в денежных переводах из-за границы 9,7 млн рублей, не дотянув даже до сниженного годового плана[688]. Вместе со стабилизацией продовольственного положения в стране произошла и стабилизация валютных переводов из-за границы: ни резких всплесков, ни неожиданных падений. Ежеквартально в СССР поступало около 2,5 млн рублей[689]. В 1935 году по-прежнему лидировала Северная Америка (3,5 млн рублей), далее шли Франция (800 тыс. рублей), Ближний Восток (720 тыс. рублей) и Польша (700 тыс. рублей). Германия, которая традиционно занимала вторую после Северной Америки позицию по переводу денег в СССР, уже в 1934 году уступила свое место Польше, а в 1935 году стремительно переместилась на несколько позиций вниз, уступив теперь также и Франции, и Китаю и сравнявшись по переводам с Ближним Востоком[690]. Почему это произошло?

В отличие от римского императора Веспасиана, который считал, что деньги не пахнут, советских руководителей порой беспокоил антисоветский «душок», шедший от заграничной помощи. В середине 1930-х годов золотовалютная проблема в СССР уже не стояла так остро, как в начале десятилетия, и государство могло позволить себе идейно-политическую разборчивость. В 1934 году правительство запретило Торгсину принимать переводы из Германии и Швейцарии, приходившие в основном в Республику Немцев Поволжья через организацию «Братья в нужде». Запрет на переводы объяснялся тем, что сбор денег за границей в помощь советским немцам сопровождался антисоветской пропагандой, заявлениями о притеснении немцев в СССР и голоде.

Валютный экстремизм советского руководства, таким образом, имел «идеологические» пределы. Все переводы, шедшие через Внешторг и Госбанк, просматривались в Москве для установления личности отправителя, а те, что приходили минуя банковские каналы, могли оплачиваться только после запроса иностранных агентов о личности отправившего деньги. После 20 мая 1935 года такие переводы вообще подлежали аннулированию[691]. Госбанк требовал от своих отделений не оплачивать переводы из Германии и Швейцарии и не посылать адресатам извещений о получении денег. Партийные комитеты проводили среди крестьян работу, разъясняя, что деньги являются «гитлеровской помощью». В Республике Немцев Поволжья НКВД организовал показательные кампании отказа от «фашистских» денег, пусть даже они приходили от родственников. Неподчинившихся крестьян выгоняли из колхозов. В ответ западная пресса разразилась кампанией против посылки переводов на Торгсин, ссылаясь на многочисленные случаи вынужденных отказов советских граждан от получения денег и преследования людей, получавших переводы[692]. Падение денежных переводов из Германии в 1934–1935 годах, таким образом, не было неожиданностью для советского руководства, оно было не только ожидаемо, но в определенной мере являлось следствием мероприятий советского руководства[693].

После того как по решению правительства Торгсин прекратил скупку драгоценных металлов и камней[694], прием денежных переводов из-за границы наряду с обслуживанием иностранных моряков в советских портах оставались его единственными и последними валютными операциями. План по переводам на 1936 год был определен в 8 млн рублей, что составляло половину общего валютного плана Торгсина на тот год[695]. Найти данные о выполнении этого плана не удалось. Думаю, что их и не существует. Торгсин официально закрылся 1 февраля 1936 года. Денежные переводы из-за границы в СССР продолжали поступать, но уже не на Торгсин, а на счета Госбанка и Внешторгбанка, которые выплачивали получателям сумму в рублях. Всего за время своего существования Торгсин получил из-за границы в переводах валюты на сумму почти 47 млн рублей (табл. 17), что составило 16 % всей суммы ценностей, «заготовленных» Торгсином. Этих денег хватило бы, чтобы оплатить стоимость импортного оборудования, купленного для Магнитки[696].

До сих пор книга рассказывала о том, что люди приносили в Торгсин, настало время посмотреть, с чем они выходили из его магазинов. Торгсин, как мифологический Янус, имел два лица. Одно смотрело на Запад по направлению уходящего из страны на мировой рынок потока золота и других валютных ценностей. Второе было обращено на Восток к собственному народу. В то время как «поток на Запад» золотился, серебрился и переливался бриллиантами, «Восток» был голодным и злым. Вопреки булгаковскому хрестоматийному образу «лососево-миткалевого» магазина с зеркальными дверями, более точной метафорой печального триумфа Торгсина является мучной лабаз: люди несли туда золото, выносили мешки с мукой.

Торгсин за годы существования пережил несколько трансформаций. До того как он открыл двери советскому покупателю, его магазины были сувенирными и антикварными лавками. Объемы их торговли были незначительны: в 1931 году Торгсин продал товаров всего лишь на 6,9 млн рублей[697]. Но этот год стал рубежным: летом начались операции с царским чеканом, в начале осени правительство разрешило советским гражданам получать на Торгсин денежные переводы из-за границы, а в декабре открылась продажа товаров на бытовое золото. После допущения в Торгсин советских потребителей обороты его торговли начали стремительно расти[698] (табл. 18).

Стала меняться и товарная структура продаж Торгсина. В первом полугодии 1931 года продукты составляли 80 % проданных товаров. Однако продовольственная специализация в тот момент не определялась спросом голодных: главной операцией Торгсина в первой половине 1931 года было снабжение иностранных пароходов в советских портах, а те покупали преимущественно продовольствие. С появлением в торгсинах советских покупателей, во второй половине 1931 года доля продовольствия в продажах вначале резко упала (до 20–25 %)[699]. Магазины Торгсина работали пока только в крупных индустриальных городах, пользовавшихся приоритетным государственным снабжением, благодаря которому горожане в полной мере еще не ощутили «продовольственные затруднения»[700]. В 1931 году крестьяне не знали о Торгсине. Список товаров, пользовавшихся главным спросом в торгсинах во второй половине года, отражал рубеж между относительным и шатким городским благополучием и приближавшимся голодом: наряду с обувью, трикотажем, готовым платьем, бельем и текстилем высокий спрос имели мука и сахар[701].

Результаты 1931 года свидетельствовали, что у Торгсина существовала потенциальная возможность стать городским валютным магазином ширпотреба улучшенного качества, но голод перечеркнул эту перспективу. В 1932 году – первый год массового голода в СССР – доля продовольствия в продажах Торгсина выросла с 47 % (I квартал) до 68 % (IV квартал)[702]. В районах с преобладанием крестьянского населения, обобранного государственными заготовками, удельный вес продовольствия в структуре продаж Торгсина был и того выше. В мае 1932 года из Башкирии, например, сообщали, что Торгсин на 80 % торгует мукой, остальные товары продаются слабо[703]. С Северного Кавказа в декабре 1932 года доносили, что спрос в Торгсине существует только на муку, крупу, растительное масло и сахар. По словам донесения, «громадное количество покупателей» толпилось у универмагов Торгсина, в основном сельские жители, которые «пришли исключительно за мукой», а «промтоварами покупатель за последнее время не интересуется почти совершенно»[704].

По мнению комиссии ЦКК ВКП(б) и НК РКИ, которая проверяла работу Торгсина в конце 1932 – начале 1933 года, ажиотажный спрос на продовольствие объяснялся неправильной политикой торгсиновских цен – слишком высокими ценами на промышленные товары и слишком низкими на продукты. Комиссия рекомендовала повысить цены на продукты питания, после чего приняла оптимистичный, но нереальный план продаж на 1933 год. В нем продовольствие и промтовары должны были иметь почти равный удельный вес (55 и 45 % соответственно)[705]. Следуя рекомендациям свыше, руководство Торгсина в начале 1933 года повысило цены на продукты, но характер покупательского спроса не изменился. Напротив, в I квартале 1933 года доля продовольствия в продажах Торгсина выросла до 85 %! Больше половины (60 %) продуктов, проданных Торгсином зимой 1933 года, составляла «хлебная группа»[706]. Сравнение материалов преимущественно крестьянской Западной (Смоленской) и городской Ленинградской контор свидетельствует, что и в городе, и в деревне продовольствие лидировало в продажах[707]. Люди меняли ценности на муку. НК РКИ, проводивший проверку Торгсина, сообщал: «Если нет муки и крупы, то нет и очередей»[708]. Структура продаж явно свидетельствовала о голоде, но чиновники упорно пытались объяснить происходившее политикой цен. Голод привел к резкому росту торгсиновской торговли. В 1932 году люди купили в Торгсине товаров на сумму более 50 млн рублей (табл. 18). Региональная сеть магазинов Торгсина в 1932 году только начала разворачиваться. Будь она создана раньше, объемы торговли Торгсина в тот голодный год оказались бы значительно больше.

План Торгсина по продаже товаров на 1933 год – 100 млн рублей – явно рассчитывал на продолжение голода. В начале года зам. председателя Правления Азовский цинично-триумфально заявил, что ни одна другая организация «не располагала такими благоприятными условиями для работы, какие имел Торгсин»[709]. Реальные масштабы трагедии оказались больше пугающе-смелых плановых наметок: продажа товаров населению в 1933 году достигла рекордной суммы 106,5 млн рублей (табл. 18). Счастлив был тот, у кого было что снести в Торгсин в тот страшный голодный год. Продукты составили львиную долю (более 80 %) всех проданных Торгсином товаров. Мука, преимущественно дешевая ржаная и пшеничная низких сортов, лидировала, составляя более 40 % в общей массе продуктов, проданных Торгсином в 1933 году[710]. По неполным данным, в 1933 году люди вынесли из Торгсина около 235 тыс. тонн муки[711], 65 тыс. тонн крупы и риса, 25 тыс. тонн сахара[712]. Эти повседневные продукты были главными в спросе голодных. Продажа товаров «сытого» спроса была незначительной. В 1933 году Торгсин продал рыбо-икорных товаров на сумму 1,1 млн рублей (немногим более 3 тыс. тонн), фруктов на сумму около 0,6 млн рублей (1,7 тыс. тонн), мяса на 1,2 млн рублей (2,8 тыс. тонн), шелковых тканей на сумму около 0,8 млн рублей[713], обуви на 2,7 млн рублей, мехов, как и вино-водочных изделий, на 0,7 млн рублей, а антиквариата всего лишь на 0,3 млн рублей[714]. Деликатесы и изыски терялись среди дерюги мешков с мукой. Из всех контор в Правление Торгсина в Москву неслись просьбы прислать больше муки – торговля, не поспевая за голодным спросом, шла с перебоями[715]. Директора торгсинов повсеместно объясняли срывы планов продаж плохими поставками муки. Продажа «товаров хлебной группы» в Торгсине во время голода была ограничена не покупательским спросом, а недостаточным государственным снабжением его магазинов.

Голод стал стихать с началом лета и закончился с получением хорошего урожая[716]. Статистика Торгсина отразила нормализацию продовольственного положения в стране. Повсеместно число людей, сдававших ценности, снизилось, а средняя величина суммы ценностей, сданных одним человеком, выросла[717] – показатель того, что среди «сдатчиков» начали преобладать люди более состоятельные, продававшие ценности Торгсину не из нужды и не по мелочи, а чтобы купить дорогостоящие товары элитного спроса. Торгсиновские работники стали незаконно включать в свои пайки вино, фрукты, какао и шоколад – значит, хлеб и масло теперь были в достатке[718]. Изменилась и структура спроса. Планы продажи муки в Торгсине больше не выполнялись, так как с хорошим урожаем правительство завалило хлебом коммерческие магазины, и вообще спрос на продукты резко упал. Осенью 1933 года продажа продовольствия в Торгсине составила 40 % от уровня весенней торговли[719]. Руководство Торгсина вынужденно и резко стало снижать цены на продукты, чем вызвало недовольство правительства[720]. С отступлением голода вырос спрос на промышленные товары. Даже из преимущественно крестьянской Западной конторы зимой 1934 года сообщали, что за последний месяц вдруг продали два фотоаппарата, велосипед и патефон, которые полтора года лежали невостребованными на смоленской базе[721]. Вновь появилась надежда превратить Торгсин в валютный образцовый универмаг.

Несмотря на то что голод отступил, в 1934 году Торгсин получил напряженный план – продать товаров на 100 млн рублей, столько же, сколько и в страшном 1933 году[722]. Торгсиновское руководство надеялось выполнить план за счет ширпотреба, однако итоги продаж первой половины года – 34 млн рублей – свидетельствовали о провале[723]. Всего в 1934 году Торгсин продал товаров на сумму 60,7 млн рублей (табл. 18). Как и ожидалось, удельный вес промышленных товаров в продажах вырос, но продовольственная группа в 1934 году все же продолжала лидировать.

В 1935 году в стране отменили продовольственные карточки[724]. На месте пайковых закрытых распределителей и орсов[725] появились магазины «свободного доступа». По всей стране в городах открывались специализированные магазины одежды и обуви, гастрономы, бакалеи и образцовые универмаги. Оживился и крестьянский рынок. Люди теперь могли купить хлеб, мясо, крупу, сахар, масло и другие продукты за рубли, не жертвуя фамильными ценностями. Развитие торговли «свободного доступа» привело к дальнейшему усилению «сытого» спроса. Селедка – один из основных продуктов в пайке первой половины 1930-х годов – надоела, люди хотели свежую рыбу. В городских торгсинах покупатели теперь расхватывали не муку, а модные пляжные туфли – плимсоли, меха, патефонные пластинки, филигранную бумагу. Люди сдавали ценности, чтобы купить бижутерию и галантерейные товары, причем, как сообщали из Ленинградского торгсина, простые пуговицы не брали, спрашивали крупные импортные перламутровые. Торговля галантереей, по признанию того же отчета, шла за счет импортных остатков, залежавшихся в годы пайкового снабжения[726]. Вернулись разнообразие ассортимента и спецификация: вместо не поддающегося определению вида и сорта «мяса» теперь прейскуранты перечисляли говядину, баранину, свинину «жирную или средней упитанности», венские сосиски, сардельки, колбасу краковскую, полтавскую, московскую… Вместо обезличенного пайкового «кондитерские изделия» – «конфекты» «Фуши-Сан», «Директорские», «Весна», «Дерби», ирис «Кошечка»; не просто обувь – а «туфли светлых тонов»; вместо огульного «мануфактура» – подзабытые за годы бестоварья лионез, зефир, драп, бостон, крепдешин, креп-жоржет. От прочтения прейскурантов почему-то запомнились «галстухи летних расцветок». Ажиотажный спрос на шелковый подкладочный материал свидетельствовал о возвращении к шитью нарядной одежды на заказ.

Все говорило о том, что период мучной лабазной торговли в Торгсине закончился. Торгсины превращались в валютные магазины элитного спроса, а такой спрос не мог быть массовым. Полугодовой отчет Торгсина отмечал снижение в 1935 году продаж по всем товарам, кроме текстильно-обувных[727]. По предварительным и, видимо, немного заниженным оценкам, в 1935 году Торгсин продал населению товаров всего лишь на сумму 41,1 млн рублей. Впервые продажа промышленных товаров в Торгсине обогнала продажу продовольствия (51 % против 49 %)[728]. Едва начавшись, трансформация мучного лабаза в валютный элитный магазин была оборвана закрытием Торгсина. В последние недели торговли люди расхватывали дефицитный ширпотреб.

В период с 1931 по февраль 1936 года Торгсин за сданные ценности выплатил населению 278,3 млн рублей, а продал товаров на сумму 275 млн рублей, то есть на руках у населения остались нереализованными 3 млн торгсиновских рублей. (табл. 18). Конечно, даже одно напрасно отданное обручальное кольцо было досадой для семьи, а то и упущенным шансом выжить. Однако в статистике, которая оперирует сотнями миллионов, разницу в 3 млн можно считать незначительной. Таким образом, покупая продукты и промышленные товары в Торгсине, люди фактически вернули государству все торгсиновские деньги, которые получили за свои ценности.

Близость выплаченных населению и потраченных в Торгсине сумм не удивляет. Торгсиновская копейка была на вес золота не только потому, что люди отдали за нее ценности, но и потому, что служила спасению жизни. Естественно, каждый стремился потратить торгсиновские деньги быстро и без остатка, тем более что они были ограничены сроком действия. Более интересно другое. В период массового голода 1932–1933 годов, казалось бы вопреки здравому смыслу, люди потратили в Торгсине денег больше, чем получили от государства за свои ценности (табл. 18). Возможно, этот казус объясняется несовершенством статистики Торгсина. 1932–1933 годы были временем бурного развития торгсиновской сети, и бумажный учет не поспевал за оборотами Торгсина. Возможно, сыграли роль «переходящие остатки», которые зачислялись со старого на наступающий новый год. Но вероятно и другое объяснение. В период массового голода подделка денег Торгсина достигла апогея. Год 1932-й показывает наибольшее превышение сумм, потраченных людьми в Торгсине, над суммой выплат населению за сданные ценности (2 млн рублей). В то время в Торгсине использовали бумажные ордера – ТОТ, которые было несложно подделать. Борясь с «фальшивомонетчиками», в начале 1933 года Торгсин перешел на более защищенные от подделок именные товарные книжки[729].

Благополучный 1934 год показывает изменение соотношения выплат и трат. На руках у населения к концу года осталась значительная сумма непотраченных торгсиновских денег – 5 млн рублей (табл. 18). Главной причиной, видимо, являлся отложенный спрос. С отступлением голода и переориентацией валютного спроса на деликатесы и дефицитный ширпотреб люди стали более требовательными и разборчивыми. Покупатели теперь менее охотно шли на компромисс между желаемым и предлагаемым: в поисках нужного товара они колебались, откладывая покупку. С объявлением осенью 1935 года скорого закрытия Торгсина начался интенсивный сброс населением его денег, откладывать покупку становилось рискованно. В середине ноября 1935 года остаток неотоваренных книжек составил 3,5 млн рублей, более половины этой суммы приходилось на Москву и Ленинград[730]. В то же время, после объявления о скором закрытии Торгсина и после того, как его скупка прекратила принимать драгоценные металлы и камни, усилился приток наличной валюты – люди торопились купить приглянувшиеся товары. Это, наряду с неполными данными о проданных товарах, объясняет превышение выплат населению над тратами населения в статистике Торгсина 1935 года (табл. 18). В феврале 1936 года Торгсин официально прекратил свое существование, но вплоть до лета правительство погашало долги, продолжая отоваривать оставшиеся у людей деньги Торгсина.

В первой половине 1930-х годов импортные продукты питания и промтовары попадали в советскую торговлю только или преимущественно через Торгсин. Только в магазинах Торгсина, например, можно было купить импортные мясо, жиры, консервы, оливковое масло. Торгсин расплачивался за импортные товары по ценам закупки и был освобожден от уплаты пошлины на импорт[731]. Право импорта потребительских товаров, которое получил Торгсин, – немалая привилегия, если учесть, что в начале 1930-х годов руководство страны запрещало тратить валютные средства на неиндустриальный импорт, направляя валюту на закупки за границей сырья, машин и оборудования для промышленных гигантов[732]. Но импорт Торгсина, как и все его операции, преследовал не гуманитарный, а экономический интерес. Торгсин втридорога перепродавал заграничные товары покупателям в СССР.

Сельдь из Голландии, рис, сафьян и козий пух из Персии, красители, эфирные масла и косметика из Франции, подошвенная кожа, медикаменты и часы из Германии, американские «Форды», химтовары, шерсть, обувь и зубоврачебные инструменты из Англии, галантерея из Польши, маслины и лимоны из Греции – таков далеко не полный список импортного ассортимента Торгсина и его торговых партнеров. Покупки у соседей – прибалтийских государств, Финляндии, Румынии, Польши, Турции – считались политическими, они способствовали укреплению дружеских отношений. Кроме соседей, основными импортерами были Германия, Франция, Англия, Дания и Голландия. К 1934 году вырос импорт потребительских товаров из США, а закупки в Германии по политическим причинам резко упали. В середине 1930-х годов Япония стала превращаться в одну из главных стран торгсиновского импорта. В 1936 году, когда Япония и Германия заключили направленный против СССР Антикоминтерновский пакт, Торгсин планировал закупить в Японии треть своего импорта, в том числе более половины импорта готовых изделий[733].

Торгсиновский импорт в сравнении с потребностями населения был мизерным. В условиях государственной монополии внешней торговли и валютных ограничений он и не мог быть иным. Валютные ценности, которые Торгсин скупал у населения, шли на нужды индустриализации, а не на закупки импортных товаров для людей. За время своего существования Торгсин потратил на закупку импортных товаров около 14 млн рублей (табл. 19), или менее 5 % стоимости скупленных им ценностей[734]. Доля импорта для Торгсина в общем импорте страны была ничтожной[735].

Несмотря на незначительные размеры, импорт играл огромную роль в создании привлекательности Торгсина для советских покупателей. Импорт придавал торгсиновскому ассортименту видимость валютной особости и ореол элитности. Для государства же продажа импортных товаров была способом заработать, она носила ярко выраженный спекулятивный характер. Цены продажи импортных товаров в Торгсине в 1932 году превышали закупочные цены импорта в полтора раза, в 1934–1935 годах – в два-три раза, а в голодном 1933 году – в пять раз! По плану 1936 года Торгсин должен был продавать импортные готовые изделия почти в три раза дороже их закупочной цены[736]. По отдельным импортным товарам превышение цен продажи в магазинах Торгсина над ценами их закупки было существенно выше этих усредненных показателей[737]. Польские береты, столь модные в 1935 году, Торгсин продавал в шесть раз дороже цены импорта. По причине монопольно высоких цен на импортные товары в Торгсине их доля в общей сумме его продаж оказалась весомой – более 15 % (табл. 19).

В повседневной жизни первой половины 1930-х годов были и периоды относительного благополучия, были и трагические годы массового мора. Отразился ли голод на ассортименте импортных закупок Торгсина? Из тех скудных данных, что удалось найти об импорте 1931 года, можно заключить, что Торгсин в то время закупал за границей в основном промтовары элитного (в понимании того времени) спроса, безделицы благополучной жизни: велосипеды, швейные машины, иглы, маникюрные приборы, зонты и трости, принадлежности для живописи, пенсне[738]. С массовым приходом в Торгсин советского потребителя и голодом в торгсиновском импорте появилось больше продовольственных товаров, но их ассортимент не свидетельствовал о трагедии. Человек, не знающий, что происходило в то время в СССР, по спискам товаров, которые Торгсин купил за границей в 1932–1933 годах, не догадался бы, что миллионы людей умирали от голода. В импорте 1932 года около 70 % составляли промышленные товары, в том числе импортные лыжи и пьексы[739], обувь, трикотаж, шерстяные ткани. С наступлением массового голода товаром главного спроса в Торгсине стала мука, его магазины работали с перебоями, директора умоляли Правление усилить поставки. Импортный план Торгсина на 1933 год был значительным – 10 млн рублей[740], но муки в нем не было. СССР в то время сам заваливал западный рынок зерном, а из круп в импортном плане предполагались лишь незначительные закупки риса. В плане 1933 года импорт продовольствия, в основном мяса и животных жиров, составлял всего лишь 16 %. Больше половины (55 %) импортных средств должно было пойти на закупки текстильных товаров – тканей, трикотажа, галантереи, остальное – на импорт обуви, кож, а также всякой всячины – патефонов, фотоаппаратов, часов, пишущих машинок, американских авто[741].

Структура торгсиновского импорта 1932–1933 годов свидетельствует, что он не имел цели облегчить продовольственный кризис в стране. Продукты главного спроса того времени – муку, крупу, растительное масло – Торгсин не покупал за границей, а брал из внутренних скудных источников снабжения за счет оголения пайковой и государственной коммерческой торговли. В феврале 1933 года, например, председатель СНК и СТО СССР Молотов телеграммой санкционировал выдачу муки, крупы и риса для Торгсина из местных фондов снабжения и запасов командного резерва[742]. Правительство недоснабжало одних, чтобы использовать эти товары для выкачивания валюты у других. То продовольствие, что Торгсин импортировал в голодные годы, было крохами для голодавшей страны. Так, в 1933 году планировали закупить 425 тонн масла, 1000 ящиков яиц, 300 тонн сыра, 1000 тонн свинины, 500 тонн говядины[743] – ничтожное количество для страны с населением в 160 млн человек[744]. Более того, комиссия ЦКК и НК РКИ, которая проверяла Торгсин весной 1933 года, потребовала умерить его импортные аппетиты. Обвинив Торгсин в том, что тот продает отечественные продукты по бросовым ценам, что ширпотреб на его складах лежит без движения, а хищения достигли колоссальных размеров, комиссия потребовала снизить импорт с 10 млн до 2 млн рублей, из них 500 тыс. рублей следовало потратить на закупку промышленных товаров[745]. В результате вмешательства «свыше» план импорта был значительно урезан.

В 1933 году Торгсин купил за границей товаров только на 4 млн рублей[746], но продал их голодавшему населению за 21 млн золотых рублей! (табл. 19). Так, молоко за границей покупали по 5 коп. (л), а продавали населению по 16–20 коп.; сыр покупали по 45 коп. (кг), а продавали по 1 руб. 90 коп., кофе, купленный по 50 коп., продавали по 3 руб. 50 коп. – 4 руб.[747] По товарам голодного спроса разрыв между продажными и закупочными ценами импорта был еще более вопиющим. Так, мясо, купленное за границей по 13 коп. (кг), продавали по 1 руб. 75 коп., то есть почти в 14 раз дороже[748]. В 1933 году накидка к себестоимости импортных товаров по шпигу и шерсти составляла 150 %, по цитрусовым – 200 %, специям – 400 %, галантерее – 300 %, рису и какао-бобам – 500 %, хлопку, часам, патефонам – 250 %[749].

План 1934 года разрешал Торгсину купить импортных товаров на сумму 2,4 млн рублей. План был выполнен за девять месяцев, и, видимо, Торгсин выторговал у правительства еще полмиллиона рублей на дополнительный импорт. Заграничными товарами руководство пыталось удержать потребительский интерес к Торгсину, который после отступления голода стал стремительно падать. По данным первых трех кварталов 1934 года, больше половины импорта составляли «элитные» продукты: кофе, какао, инжир, миндаль, оливковое масло, специи, цитрусовые, а также шпиг, свинина, молоко, сливки, сыр, яйца[750]. В 1934 году Правление Торгсина взяло курс на «индустриализацию импорта». Для экономии валюты Торгсин стал закупать за границей преимущественно сырье и полуфабрикаты, чтобы производить товары дома[751]. В числе мер по перестройке работы Торгсина в новых условиях нарком торговли Розенгольц приказал копировать импортные образцы: «Завести на предприятиях, работающих на Торгсин, специальные уголки образцов, по которым должна изготовляться продукция. Для импорта указанных образцов (курсив мой. – Е. О.) выделить из импортного плана 5 тыс. руб.»[752]. Для собственного производства товаров «импортного качества» Торгсин начал покупать за границей и оборудование, например машины для изготовления модных в середине 1930-х годов беретов.

В 1935 году, несмотря на резкое сокращение торговой сети и свертывание деятельности Торгсина, его импорт остался на уровне предыдущего года (табл. 19). Структура импорта отражала развитие «сытого спроса»: доля продуктов питания, которые теперь можно было купить в обычных магазинах, не жертвуя ценностями, сократилась, но выросла доля дефицитного ширпотреба. Продолжалась «индустриализация импорта» – сырье и полуфабрикаты составили почти треть закупок 1935 года. В 1936 году Торгсин планировал дальнейшее сокращение и «индустриализацию импорта»[753]. Решение о закрытии Торгсина уже было принято, и этот последний импорт должен был пойти на отоваривание оставшихся на руках у населения денег Торгсина, а также снабжение получателей валютных переводов из-за границы.

Осенью 1933 года буханка ржаного хлеба в Торгсине стоила 5 копеек, а в магазине Мостропа[754] – 2 рубля 50 копеек[755]. Торгсин мог показаться дешевым магазином, но не стоит торопиться с заключениями, ведь торгсиновские копейки были «золотыми». Правительство создало Торгсин не для того, чтобы помочь голодным, а для того, чтобы помочь индустриализации. Это и определило политику цен на товары в Торгсине. В период голода руководство страны не только не сдерживало рост торгсиновских цен на продовольствие, но требовало их значительного повышения, ругая Торгсин за то, что тот «проглядел вопрос о ценах», «прошляпил голод»[756]. Пытаясь извлечь максимальную прибыль, правительство использовало голодный спрос, когда же интерес к Торгсину ослаб, оно приказами пыталось удержать его цены на высоком уровне. Спрос и правительственный диктат формировали цены Торгсина.

Утверждение о ценовом диктате советского руководства не означает того, что цены в СССР назначались произвольно. Напротив, огромные штаты научных институтов и правительственных учреждений в 1930-е и последующие годы бились над проблемой ценообразования в плановом хозяйстве. Они пытались решить грандиозную задачу регулирования соотношения количества денег в обращении, скорости денежного обращения, объемов товаров и цен. При социализме путем распоряжений приходилось добиваться того эффекта, который при капитализме достигался работой рыночных механизмов. Исследователи советского ценообразования 1930-х годов считают, что наряду с задачей сбалансирования денежного обращения, товарной массы и цен экономисты решали еще и проблему изменения структуры стоимости товаров с тем, чтобы она обеспечивала накопления для индустриализации[757]. Советское ценообразование того времени, как и сам Торгсин, во многом определялось нуждами промышленного рывка.

Цены на товары в Торгсине прошли несколько фаз развития. Начальные 1931–1932 годы были временем относительной вольницы. Формально Правление Торгсина должно было представлять прейскуранты на утверждение в Наркомвнешторг, но этот порядок не соблюдался. Зам. наркома торговли Логановский «в интересах гибкости» разрешил Правлению Торгсина самостоятельно регулировать цены – немалая привилегия в плановой директивной экономике и свидетельство того, что правительство создавало для Торгсина режим наибольшего благоприятствования[758]. Торгсин широко пользовался правом самостоятельного ценообразования. На основе конъюнктурных обзоров о спросе на товары и ценах на местных рынках, поступавших в Москву из региональных контор Торгсина, ответственные исполнители Правления принимали решения о повышении или понижении цен[759]. Порой и сами директора магазинов оперативно регулировали цены, но с такой вольницей Правление Торгсина боролось.

В конце 1932 года ЦКК – РКИ и Комитет товарных фондов и регулирования торговли при СТО, которые проверяли цены Торгсина, посчитали, что тот в полной мере не использовал ситуацию голодного спроса. Единственное крупномасштабное повышение цен было проведено в Торгсине вместе с развертыванием торгсиновской сети весной 1932 года, до пика массового голода[760]. Этот год стал временем наибольшего разрыва между продовольственными ценами Торгсина, с одной стороны, и ценами государственной коммерческой торговли и рынка, с другой. В конце 1932 года торгсиновские цены (в золотом исчислении по номиналу) на ржаную муку и сливочное масло были в 40 раз, а на растительное масло в 60 раз ниже цен коммерческих государственных магазинов[761]. В то же самое время промтовары в Торгсине были значительно дороже, чем в коммерческих магазинах или на рынке. Так, весной 1932 года сапоги в Торгсине стоили столько же, сколько и 5 пудов муки. Продав эту муку на вольном рынке, можно было на эти деньги купить в коммерческой торговле 2–3 пары сапог[762].

В апреле 1933 года, когда миллионы людей умирали от голода, комиссия ЦКК ВКП(б) и НК РКИ потребовала повысить цены на основные продукты питания в Торгсине и обязала Наркомвнешторг усилить контроль[763]. Правление Торгсина пыталось отстоять свое право «в отдельных случаях, по отношению к отдельным областям или отдельным товарам, в виде исключения из общего правила, в интересах более быстрого маневрирования товарами, изменять установленные расценки путем внутренних распоряжений, доводя немедленно об этом до сведения наркомата» (выделено мной. – Е. О.), но диктат цен стал набирать силу[764]. Во исполнение требований правительства в декабре 1932 года при Правлении появилось Бюро цен. Отныне только председатель Торгсина (в то время им был Сташевский) имел право изменять цены. Правительство требовало, чтобы Торгсин стал дороже всех других магазинов открытого доступа и даже рынка. К ценам, существовавшим на аналогичные товары в коммерческой и рыночной торговле, Торгсин должен был делать надбавку за «дефицитность, сезонность и монопольность»[765]. Рекомендовалось также принимать во внимание и цены, существовавшие на эти товары за границей. Дальше – больше. В мае 1933 года по приказу наркома внешней торговли Розенгольца при Наркомвнешторге был организован Совет цен, который должен был диктовать цены Правлению Торгсина. Бюро цен Торгсина не менее двух раз в квартал должно было отчитываться перед Советом цен НКВТ об изменениях цен и конъюнктуре рынка[766].

Создание Бюро и Совета цен сделало процесс ценообразования менее маневренным. Однако в тот момент определение торгсиновских цен по-прежнему находилось в юрисдикции Наркомата внешней торговли при активном участии самого Торгсина. Хотя время реагирования ценообразующих органов на конъюнктуру рынка удлинилось из-за бюрократизации и многоступенчатости процесса, но то, что ценами занимались сами торговые организации, а не оторванные от торговли центральные директивные органы, типа СТО или НК РКИ, являлось определенным залогом оправданности цены. Кроме того, Наркомвнешторг был для Торгсина «домашним ведомством», что допускало неформальные отношения между ними. По изобличающему свидетельству комиссии СТО, которая в 1934 году проверяла цены Торгсина, Совет цен НКВТ работал нерегулярно, Торгсин обращался в Совет цен «только по некоторым товарам», причем Торгсин мог затем и изменить утвержденные Советом цены[767]. Фактически Правление Торгсина под сурдинку продолжало само устанавливать цены в своих магазинах.

Под окрики правительства зимой 1933 года – голод свирепствовал – Правление Торгсина два раза подряд повысило продажные цены на продукты повального спроса – муку, хлеб и крупу. Несмотря на резкое повышение цен, спрос на продукты питания не упал[768]. Период зимы – начала весны 1933 года в Торгсине был самым экономически неблагоприятным для обмена ценностей на товары: за «одну условную единицу ценностей» человек получал наименьшее во всей истории Торгсина количество продуктов. Но именно в это время, спасаясь от голода, люди снесли в Торгсин львиную долю своих валютных сбережений.

Достигнув апогея весной, голодный спрос стал стихать. К осени продукты появились на крестьянских рынках, и люди уже не хотели покупать в Торгсине по инфляционным золотым ценам. Для поддержания спроса начиная с апреля 1933 года Торгсин стал постепенно снижать цены на продукты[769]. Тогда же были снижены цены и на некоторые промышленные товары[770]. Защищая свою политику цен, Сташевский писал, что есть сотрудники, которые считают снижение цен вредительством, между тем содержание одного такого сотрудника становилось убыточным: «продавая всего лишь по 1–2 флакона одеколона в день и выручая по 1–2 рубля, он стоил Торгсину до 40 коп. в форме пайка плюс расходы по зарплате, аренде помещения и проч.»[771]. В августе 1933 года с хорошими видами на урожай Совет цен НКВТ принял решение о новом и резком снижении цен на продовольствие (проведено в сентябре), в том числе продажная цена на основной товар в Торгсине, ржаную муку, была снижена на 40 %[772]. До конца года цены на продукты в Торгсине продолжали падать, отражая улучшение продовольственного положения на потребительском рынке[773]. Осенью были также снижены цены на обувь, швейные изделия и другие промтовары. Эта мера была вызвана конкуренцией между Торгсином и открывавшимися специализированными коммерческими магазинами, в которых цены выгодно отличались от торгсиновских и не имели «золотой начинки»[774]. В соответствии с отчетом Торгсина, если принять цены I квартала 1933 года за 100 %, то во II квартале уровень цен составил 80, в III – 53, а в IV – только 43 %[775]. Килограмм ржаной муки зимой 1933 года стоил 20 копеек золотом, а в конце года – 5 копеек[776]; цена на сахар-рафинад к концу года упала почти в два раза, цена на сливочное и растительное масло – в три раза (табл. 20)[777].

Руководство страны не беспокоилось, пока цены на товары в Торгсине росли, но их резкого снижения не стерпело, ведь скупочные цены на драгоценные металлы и камни не изменились, а это значит, что теперь, со снижением продажных цен, за «одну условную единицу ценностей» государство отдавало людям в несколько раз больше товаров и продуктов. Так, голодной зимой – весной 1933 года в приисковых районах за килограмм шлихового золота старатели получали в Торгсине 3,2 тонны муки, летом – более 4 тонн, а в конце года – 9,2 тонны![778] Весной 1934 года относительной вольнице ценообразования в Торгсине, а также ориентации на конъюнктуру рынка был положен конец. Начался период жесткого правительственного диктата. Специальная комиссия СТО в марте 1934 года проверяла цены Торгсина и признала их снижение неоправданным[779]. Комиссию особенно возмутил расцвет частного предпринимательства. Люди с выгодой для себя использовали разницу цен в разных видах торговли. Они перепродавали на вольном рынке купленные в Торгсине продукты и использовали прибыль от продажи для покупок ширпотреба в коммерческой торговле[780].

Наказание не заставило долго ждать. Наркомвнешторг, а вместе с ним и Торгсин потеряли право самостоятельно определять цены на свои товары[781]. Отныне СТО устанавливал, а СНК утверждал минимальный и универсальный для всех контор уровень цен на каждый (!) товар, ниже которого цены Торгсина не могли опускаться[782]. Торгсин мог лишь повышать минимальные цены, если к тому располагала конъюнктура рынка, – право, которому в условиях улучшения товарной ситуации в стране вряд ли суждено было осуществиться. По требованию комиссии СТО весной 1934 года цены на все основные виды продовольствия в Торгсине были повышены (табл. 20)[783]. Как и следовало ожидать, в условиях нормализации снабжения и развития торговли открытого доступа это привело к дальнейшему снижению спроса на продукты в Торгсине, затовариванию и падению рентабельности его торговли. Но руководство страны не сдавалось. В 1935 году, несмотря на просьбы управляющих региональных контор Торгсина снизить не отвечавшие спросу цены, правительство обвинило их в желании идти «по пути наименьшего сопротивления»[784].

Голод уже не помогал Торгсину, а директивами заставить людей покупать по инфляционным ценам было нельзя. Из региональных контор в Правление Торгсина и Наркомвнешторг полетели тревожные телеграммы о резком падении оборотов торговли, а в некоторых случаях и о полном ее прекращении. Из Казахстана, например, писали, что после повышения весной 1934 года цен на основные продукты в Торгсине их продажа «день за днем падает стремя голову»: раньше мука расходилась по 1–2 т в день (Чимкент), а теперь продавали 1 т в пятидневку, животного масла продавали («когда было») от 100 до 180 кг в день, теперь не более 1 кг, мяса по старым ценам продавали от 100 до 150 кг в день, «теперь совсем не берут», растительное масло покупали по 5–6 л в день, а теперь по пол-литра и то не каждый день – «по такой цене будем реализовывать до 1936 года»; «имеется водочных изделий большой запас» – но после повышения цены и водку не берут. «Одним словом, после наценки, – заключал руководитель Казахского Торгсина, – получился полный застой»[785].

Резкое падение покупательского интереса к Торгсину заставило правительство сначала выборочно (табл. 20), а затем почти повально снизить цены на основные продовольственные товары[786]. Эта фаза вынужденного снижения продовольственных цен продолжалась до декабря 1935 года[787]. Однако мера оказалась запоздалой, а снижение недостаточным. Состояние торгсиновской торговли радикально не улучшилось. Спрос на продукты в Торгсине продолжал падать. В отличие от продовольствия, в течение 1935 года правительство повышало цены на наиболее дефицитные промтовары, пытаясь аккумулировать валюту за счет «сытого спроса»[788]. С отступлением голода спрос на ширпотреб, действительно, вырос, но люди теперь могли купить практически те же товары и в универмагах за рубли. Падение покупательского спроса и затоваривание в Торгсине в 1934 и 1935 годах стали одними из основных причин его закрытия. Законы потребительского рынка оказались сильнее директив правительства.

«Ажиотаж под занавес» стал заключительной фазой изменения цен в Торгсине. В ноябре 1935 года правительство опубликовало постановление о скором закрытии Торгсина. Известие мало изменило спрос на продукты, но началась почти паническая скупка промышленных товаров – свидетельство отложенного спроса и относительно сытой жизни. Правление Торгсина сигнализировало: «Целесообразно дальнейшее усиленное выкачивание находящейся на руках у населения иностранной валюты»[789]. В последние недели работы Торгсина, когда люди торопились потратить оставшиеся на руках деньги, правительство повысило торгсиновские цены на продовольствие в среднем на 20 %, на промтовары в среднем на 40 %[790]. Цена хозяйственного мыла (1 кг), например, выросла с 22 до 36 копеек; на несколько золотых копеек увеличилась цена разных сортов туалетного мыла; существенно, от 5 до 15 золотых копеек, выросли цены парфюмерных и косметических товаров, на 6–10 золотых рублей – цены на патефоны, радио и сервизы[791] (табл. 20). Повысив цены в тот момент, когда население не могло дольше откладывать покупку, советское руководство вновь доказало, что предприимчивость не чужда социализму, если бизнесменом является само «пролетарское» государство.

Проведенный анализ свидетельствует, что в Торгсине правительство стремилось к монопольно высоким ценам, а его аппетиты ограничивались лишь потребительским спросом. Однако в то время в СССР и в других видах открытой торговли (коммерческие магазины, рынок) цены «кусались». Чем от них отличался Торгсин? Главным преимуществом Торгсина был его ассортимент. Магазины Торгсина предлагали товары, которых не было в других видах торговли. С открытием образцовых универмагов и специализированных магазинов в середине 1930-х годов Торгсин стал терять это преимущество, а вместе с ним и клиентов. В Торгсине покупки не ограничивались нормами, что выгодно отличало его от пайковых распределителей и даже от государственных коммерческих магазинов, в которых во время голода вводились «нормы отпуска в одни руки». Главным недостатком Торгсина по сравнению с остальной торговлей было то, что расплачиваться в его магазинах надо было валютными ценностями. Именно эта валютная особость Торгсина после отступления голода и отмены карточек стала главной причиной падения покупательского спроса и закрытия его магазинов.

Были ли торгсиновские цены выгоднее цен других видов торговли? На этот вопрос не просто ответить. В Торгсине за мешок муки человек отдавал драгоценности[792]. Как сравнивать кольца и серьги с бумажными рублями? Добавляет сложности и то, что в первой половине 1930-х годов в СССР существовало несколько уровней цен: чрезвычайно низкие пайковые, высокие цены государственных коммерческих магазинов и астрономические цены рынка. Кроме того, цены, за исключением пайкового снабжения, быстро менялись – достигнув апогея голодной весной 1933 года, к концу года они резко упали. Более того, цены вольного рынка значительно отличались по регионам страны. В зависимости от ситуации на потребительском рынке менялся и вольный обменный курс торгсиновского и простого рубля. Официальный курс обмена (1:6,6) оставался на бумаге, в реальной жизни люди, да и торгсиновские работники, пересчитывали цены Торгсина по курсу черного рынка, который был чутким камертоном изменения спроса. На пике голода торгсиновский рубль на черном рынке шел за 60–70 простых рублей[793]. Осенью 1933 года обменный курс по регионам колебался от 45 до 57 простых рублей за золотой торгсиновский[794]. С учетом этих сложностей вряд ли возможно установить точную разницу стоимости товаров в различных видах торговли в СССР в первой половине 1930-х годов, но выявить динамику соотношения цен можно.

Сравнение цен в советской торговле позволяет говорить о чрезвычайной дороговизне Торгсина в период массового голода зимы – весны 1933 года (табл. 21). Особенно высоки были цены на товары главного спроса того времени – муку, сахар, масло, мясо. Пересчет золотых цен Торгсина в простые рублевые по существовавшему в то время обменному курсу вольного рынка показывает, что цены Торгсина на основные продукты питания, кроме муки, превышали и без того астрономические цены рынка – свидетельство того, что государственную политику цен в Торгсине определял голодный спрос. Бьет в глаза колоссальная разница торгсиновских цен с протекционистски низкими ценами пайка. Покупать по пайковым ценам в период голода было куда выгоднее, но паек был доступен лишь избранным группам населения. Кроме того, даже тем, кто его получал, за исключением советской элиты, паек обеспечивал лишь существование впроголодь: его нормы и ассортимент были скудны, приходилось все равно докупать товары в Торгсине, коммерческих магазинах и на рынке по высоким ценам голодного времени.

Ранее уже было сказано, что период голода был временем наивысших цен на продовольствие в Торгсине и, следовательно, экономически наименее благоприятным для населения временем для обмена ценностей на товары. Однако, говоря о невыгодности обмена, не стоит забывать об исторической ситуации. Вопрос не стоял так: «Захочу – куплю в Торгсине, а не захочу в Торгсине – пойду в коммерческий магазин или на рынок». Паек, если он полагался, был скуден, на рынке – пусто, коммерческие магазины – только в крупных городах, да и там не было достатка. Много ли смысла в том, чтобы рассуждать о невыгодности покупать продукты в период голода в Торгсине, если нигде больше их купить было нельзя? Голод не оставлял людям выбора. В то время большинство покупателей в Торгсине действовали не в интересах выгоды, а в целях выживания. Получение выгоды более характеризует позицию государства, которое, используя голод, выкачало у населения тонны ценностей.

С улучшением продовольственной ситуации в стране вопрос о выгодности или невыгодности покупок в Торгсине приобрел смысл. Начиная со второй половины 1933 года и вплоть до закрытия Торгсина люди покупали в Торгсине лишь то, что отсутствовало в других видах торговли или выгодно отличалось по цене. В результате изменилась социально-экономическая природа Торгсина. Если во время голода для большинства населения он являлся способом выживания, то с улучшением ситуации в Торгсин стали ходить «от достатка» за деликатесами и модными новинками. Резкое снижение цен на продукты, проведенное Правлением Торгсина во второй половине 1933 года, создало благоприятные возможности для расцвета предпринимательства. Правительственная комиссия, которая проверяла Торгсин, весной 1934 года сообщала: «Сравнение цен Торгсина, коммерческой торговли, колхозного рынка показало, что держателю золота и валюты выгоднее купить в Торгсине продовольственные товары, реализовать их по существующим ценам на рынке и на вырученные червонцы купить промтовары в коммерческом магазине».

Люди «играли и выигрывали» на разнице цен в разных видах советской торговли. Так, в начале 1934 года пуд ржаной муки в Торгсине стоил 96 копеек, а пара галош – 95 копеек. Цена пуда ржаной муки на рынке в то время была 52–55 рублей. Предприимчивый человек, продав по рыночной цене пуд торгсиновской муки, на вырученные деньги мог купить в Мосторге две пары самых дорогих галош, там они стоили 25 рублей[795]. Период лета 1933 – ранней весны 1934 года (до вмешательства правительства) был временем наиболее низких продовольственных цен в Торгсине и наиболее выгодного обмена ценностей на продукты. В этот период покупки продовольствия в Торгсине давали его клиентам наибольшие преимущества перед другими видами открытой торговли. Однако, как свидетельствуют документы, покупать промышленные товары в то время было выгоднее в коммерческих магазинах. Из Горького в ноябре 1933 года, например, сообщали, что в специализированном коммерческом магазине, который недавно открылся рядом с Торгсином, цены на промышленные товары (по номиналу) были всего лишь в 20–23 раза выше торгсиновских, при том что золотой торгсиновский рубль на черном рынке был более чем в 50 раз дороже простого советского. При таком соотношении цен торговля в горьковском торгсине почти прекратилась[796]. Осенью 1933 года золотые цены Торгсина (по номиналу) были в среднем ниже цен коммерческой торговли Мостропа в 48 раз, в то время как рыночный обменный курс золотого и простого рубля доходил до 1:57[797].

Во время директивного повышения цен с весны 1934 до конца 1935 года покупки основных видов продовольствия в Торгсине стали невыгодны населению. Именно тогда из регионов в Правление Торгсина в Москву и полетели панические телеграммы. Как писали из Казахстана, «продуктов на базаре много, торговля свободная, колхозный хлеб подвозится возами», «масло животное хорошего качества в неограниченном количестве», «пшено на рынке хорошее, а у нас даже такого нет». По всем районам Казахстана цены рынка были ниже цен Торгсина[798]. Директор Казахского Торгсина сетовал: «…покупатель наш капризный, идет к нам только тогда, когда на базаре нет продуктов, или для своей выгоды продать драгметаллы с расчетом 1 руб. (торгсиновский. – Е. О.) за 60 руб. и выше в совзнаках. Иначе к нам не приходят». В этот период люди в основном покупали в Торгсине продовольственные деликатесы и ширпотреб, которые отсутствовали в других видах торговли – в коммерческих магазинах, новых магазинах «свободного доступа» и на рынке Накануне закрытия Торгсина, когда правительство, используя покупательский ажиотаж, резко повысило цены, его магазины отличались особой дороговизной. Но соображения выгодности или невыгодности покупок в Торгсине в то время для людей вновь отошли на второй план. Торгсин закрывался, нужно было успеть потратить оставшиеся на руках деньги.

Анализ соотношения цен свидетельствует, что правительство постепенно «подтягивало» золотые цены Торгсина (в их номинальном выражении) к ценам открытой государственной невалютной торговли, то есть к ценам коммерческих магазинов, а затем образцовых универмагов и специализированных магазинов, появившихся с отменой карточной системы. Если в период голода 1932–1933 годов по основным товарам золотые цены Торгсина (в номинальном выражении) были от 40 до 60 раз меньше цен коммерческой торговли, то в период директивного вмешательства государства в 1935 году это соотношение снизилось до 20–40 раз, а накануне закрытия Торгсина – до 10–30 раз. Золотые цены Торгсина в сравнении с ценами других государственных видов торговли (кроме пайка) все больше приближались к своему официальному курсу обмена: 1 золотой рубль за 6,6 простого советского[799]. Таким образом, к концу 1935 года цены разных видов государственной открытой торговли (в их номинальном выражении) несколько выровнялись – свидетельство того, что правительство сводило на нет золотую составляющую торгсиновских цен. Люди продолжали сдавать драгоценности, чтобы купить товары в Торгсине, но «золотые» рубли, которые они получали, все более обесценивались.

Настало время ответить на один из заглавных вопросов этой главы – «Был ли Торгсин дорогим магазином?» В ноябре 1935 года председатель Торгсина Левенсон в записке наркому внешней торговли Розенгольцу представил расчеты покупательной способности доллара в Польше, во Франции и в Торгсине в СССР. В то время как на доллар в Польше можно было купить от 1,3 до 1,8 кг сливочного масла, а во Франции – 600–750 г, в СССР – только 250–400 г. По мясу покупательная способность доллара составляла в Польше – 1,8–3,8 кг, во Франции – 0,5–2,3 кг, а в СССР – лишь 0,6–1 кг. Похожее соотношение существовало и по другим основным продуктам[800]. Торгсин был дороже магазинов не только Варшавы, но и Парижа.

Не будет большим преувеличением сказать, что Торгсин вырос из портовой торговли – шипчандлерства. Названия его контор начала 1931 года повторяют список портов Советского Союза: Архангельск, Владивосток, Новороссийск, Одесса, Херсон, Николаев, Поти, Феодосия, Таганрог…[801] По мере переориентации Торгсина на ценности советских граждан шипчандлерство, некогда бывшее основной, превратилось во второстепенную операцию Торгсина. Валютные доходы от портового хозяйства оказались невелики, но шипчандлерство, пожалуй, ярче, чем другие операции Торгсина, раскрыло суть этого предприятия – отказ от идейно-классовых принципов в угоду чистогану.

До появления Торгсина портовая торговля находилась в ведении акционерного общества «Совторгфлот». В то время снабжение иностранных судов в советских портах носило эпизодический характер. Капитаны покупали товары только в экстренных случаях. Создание портовых торгсинов было частью общего процесса мобилизации и централизации валютных средств на нужды промышленного развития. Торгсин призван был превратить портовую торговлю в канал стабильного притока валюты государству. В октябре 1930 года Совторгфлот передал свое небогатое шипчандлерское хозяйство Портовому сектору Торгсина (позднее реорганизован в Портовый директорат)[802]. Споры валютных ведомств о том, какие деньги принимать от капитанов, закончились запретом торговать на рубли[803]. Государство интересовала только «эффективная», то есть иностранная валюта.

По словам его руководителей, Торгсин представлял первый мировой опыт «централизованного снабжения иностранных пароходов», что, по их мнению, требовало особых социалистических форм работы[804]. Анализ документов, однако, показывает, что обслуживание иностранных моряков в советских портах во многом повторяло дореволюционную практику. Значительное число работников портовых торгсинов были шипчандлерами частных фирм царского времени. Они принесли с собой в Торгсин «пороки капитализма» – взятки, социальную сегрегацию, спаивание моряков, использование проституток для раскрутки клиентов. Хотя и советской специфики – бесхозяйственность, низкое качество продуктов и услуг, а также вездесущность ОГПУ – было хоть отбавляй.

По прибытии иностранного судна в советский порт на его борт поднимался шипчандлер Торгсина и предлагал капитану сделать заказ на пополнение запасов продовольствия, топлива и стройматериалов. Чтобы заинтересовать капитана, шипчандлер платил ему «гратификационные» – благодарственную сумму, премию, составлявшую процент со сделанного заказа. Гратификационные были заимствованы из практики портов капиталистических стран и представляли собой легализованную взятку. Советская специфика нашла выражение в идейно-классовом оправдании взятки: торгсиновские руководители подчеркивали, что они платят деньги не капиталисту – владельцу парохода, эксплуататору и гноителю рабочих, а наемному работнику, каким, по их мнению, был капитан[805].

Прибыв на иностранный пароход, шипчандлер Торгсина оповещал моряков и о том, что к их услугам в порту работают бар или ресторан Торгсина, а также магазин, где можно купить сувениры, антиквариат, меха и другие товары. Капитан судна решал, какую сумму судовая команда могла потратить на берегу, и, чтобы сделать его щедрее, шипчандлер Торгсина вновь платил ему премиальные – процент с разрешенной суммы. Затем начиналось самое интересное. ОГПУ запрещало иностранным морякам брать на берег валюту. Капитан должен был держать ее в опломбированном сейфе на судне[806]. На руки команда получала боны Торгсина, по сути превращаясь в его крепостных клиентов. На все время стоянки они прикреплялись к портовому торгсину; другие магазины не принимали торгсиновские деньги[807].

Моряк мог избежать крепостного права и обзавестись рублями, дававшими экономическую свободу, только став спекулянтом. Фарцовщики, валютчики и проститутки, которые, несмотря на пропускной режим в портах, роились около торгсинов, объясняли моряку нехитрые азы экономики дефицита – «нет ли чего продать?». Интерклубы – центры революционной пропаганды среди моряков в советских портах – жаловались на крепостное право Торгсина[808]. По словам бюро фракции Одесского райкомвода, чтобы посетить «культурное учреждение» – театр или кино или «попить чаю и скушать бутерброд» в буфете интерклуба, моряку порой приходилось продавать что-то из своей одежды или спекулировать товарами и бонами Торгсина. В 1933 году после продолжительного разбирательства в верхах дела о «крепостном хозяйстве» Торгсина иностранным морякам наконец разрешили переводить кредит, открытый для них в Торгсине, на буфеты интерклубов. Однако Торгсин, не желая терять валюту, не афишировал новшество. Один из моряков жаловался, что только после «долгих и тяжелых усилий» узнал о возможности перевода денег[809].

Торгсины плодили портовую мафию, где в доле были шипчандлеры, директора магазинов и ресторанов, сутенеры и проститутки, да порой и сами капитаны иностранных судов. Мирок советского порта был далек от идеалов новой жизни, которую иностранные моряки – социалисты и коммунисты – ожидали увидеть на родине победившего пролетариата. Их разгневанные и недоумевающие письма в Совбюро Интернационала моряков и портовых рабочих (ИМПР) свидетельствовали, что портовые торгсины были заурядными борделями. Иностранные моряки показали больше политической зрелости и идейной выдержанности, чем местные работники Торгсина, да и его центральное руководство, которое отказывалось от радикального решения проблемы проституции, боясь потерять валюту. Некто тов. Коли, коммунист, руководивший итальянской работой в интерклубах Туапсе, Новороссийска, Поти и Батума, в январе 1933 года писал:

Во всех черноморских портах политическая работа интерклубов была парализована торгсиновскими оргиями[811]. Товарищ Коли был не одинок в своих жалобах. По словам интернационалистов, «пропаганда по соцстроительству натыкалась на вопрос моряков, почему допускается гной проституции». В письме в президиум Коминтерна греческие моряки описали торгсиновский бордель (в архиве сохранился его перевод):

Письмо греческих моряков, направленное в Коминтерн, имело серьезные последствия. Началось расследование, в котором участвовали не только торгсиновские представители, но и ОГПУ, включая его руководителя Ягоду. В результате несколько региональных торгсиновских и партийных руководителей потеряли работу. Член Правления Торгсина, некто Бабинчук, проводивший проверку в Херсоне, докладывал 8 марта 1933 года в Наркомвнешторг Розенгольцу:

Мы еще вернемся к докладу Бабинчука, пока же важно отметить, что даже те немногие документы, которые удалось найти, свидетельствуют об иерархии проституток: привилегированные красавицы на «чистой» и обеспеченной работе в баре и уличные девки, приходившие к торгсину в надежде найти клиента, который пригласит провести вечер. Наряду с теми, для кого проституция стала профессией и основным источником дохода, документы свидетельствуют о существовании «пролетарской проститутки по совместительству»: днем – работа на заводе, вечером – к бару, чтобы заработать несколько копеек золотом. Видно среди проституток и политическое размежевание. Одни «стучали» в ГПУ, другие избивали политических активистов портовых интерклубов. Для многих в те годы проституция была средством выживания, как и тесно связанная с ней спекуляция. Все проститутки перепродавали валюту и дефицитные товары.

Одесский порт вызывал особо сильное негодование интернационалистов. Там в местном торгсине заправлял некто Гольдштейн, по одним сведениям, владелец гостиницы «Лондон», по другим, содержатель дома терпимости в Одессе до революции. Его имя часто упоминается в материалах Торгсина как символ распущенности и вседозволенности[813]. Гольдштейн был мастером своего дела. Листовки-зазывалки – «У нас сегодня вечер-кабаре. Спиртные напитки» – появлялись не только на судах, их разбрасывали даже в интерклубе, благо до него от торгсиновского бара было всего 50 метров. В заведении Гольдштейна всё было приспособлено для того, чтобы обобрать клиентов. Бар работал всю ночь. Звучали фокстроты. По приказу Гольдштейна кельнерши (официантки) – на работу принимали только красивых девушек – присаживались за столики иностранных моряков. Отказываясь от пива и других дешевых напитков, они заставляли моряков покупать ликеры, шампанское, коньяк, а также подарки. Тут же в буфете Гольдштейн устроил витрину, где были выставлены для продажи «женские принадлежности» – пудра, духи, шелковые чулки и панталоны. Пьяных моряков обсчитывали. Отсутствие у клиентов денег не было помехой: торгсин отпускал морякам напитки и товары в кредит, а счет потом предъявлял к оплате капитану судна. Гольдштейн учитывал и запросы капитанов: чтобы не портить им настроение, в залы, где сидела «белая кость», не пускали кочегаров и прочую матросню. Когда дело дошло до проверки его хозяйства, Гольдштейн спокойно признал все факты «антисоветских методов работы», включая и «зазывание моряков в отдельные кабинеты» и «физическую связь»[814]. В портовых торгсинах революционная мечта о новом мире разбивалась о власть чистогана.

В разгневанном письме «Мое впечатление о Торгсине» – в архиве сохранился его русский перевод – некто Джонс, посетивший Одесский порт, рассказал о хозяйстве Гольдштейна:

В декабре 1932 года работник интерклуба моряков товарищ Россетти, разделяя возмущение Джонса, сообщал:

«Разрешенные»? Но кем? Анализ архивных материалов позволяет сказать, что одно из главных валютных ведомств страны, Наркомфин, в интересах получения валюты ратовало за развлечения в портах. Осенью 1931 года член главной коллегии Наркомфина Рейхель сетовал на то, что в некоторые портовые кафе не допускали женщин и пили исключительно в мужском обществе. Слишком строгие нравы местной власти, считал он, – нужны развлечения, музыка, кегельбан[817]. Заведующие портовых контор Торгсина, которым надо было выполнять валютный план, тоже защищали свободу нравов. Заведующий Батумской конторы Грюнберг послал в Правление Торгсина протест против ареста милицией по настоянию интерклуба трех проституток в баре торгсина. Проститутки были приглашены иностранными капитанами и, по мнению Грюнберга, «вели себя вполне корректно», не давали повода для ареста. Он угрожающе предупреждал Правление: «Такой поступок местных властей я считаю неправильным, ибо при повторении подобных явлений в будущем иностранцы могут отказаться от посещения бара, что будет отражаться на нашей торговле»[818]. По свидетельству ранее цитированного доклада Бабинчука, местное начальство знало о проституции в херсонском Торгсине. Среди высокопоставленных коммунистов Бабинчук назвал бывшего управляющего Речицкого, нынешнего управляющего Дьяченко, зам. управляющего Розенберга, уполномоченного Наркомвнешторга Каттеля, управляющего Одесской конторой Агаларова и главного шипчандлера Украинской конторы Торгсина Готфельда – все «заходили, все это видели». Комиссия обкома, проверяя аппарат херсонского Торгсина, аттестовала шипчандлера-сутенера Стурмака как «квалифицированного работника», который справляется с работой[819].

Экстремизм портовых торгсинов, при котором все средства хороши для получения валюты, процветал при содействии или бездействии милиции и местных представительств ОГПУ. Упоминавшийся ранее товарищ Россетти из Одессы писал в 1932 году:

Доклад Бабинчука Розенгольцу по поводу безобразий в херсонском порту подтверждает причастность к ним ОГПУ: «Из показаний видно, что представитель ГПУ Нендрик тоже часто посещал Торгсин, ему предоставляли главную проститутку Валю, после чего она, уходя с ним черным ходом, выносила продукты Торгсина, а также он лично брал в Торгсине папиросы, хлеб и т. д.»[821].

Оправдание проституции и спекуляции необходимостью добывать валюту для пятилетки, которым местное руководство и заведующие портовых торгсинов пытались защитить свои методы работы, было прикрытием их личных интересов. Доходы от портовых магазинов были невелики[822], значительная часть денег, которые приносила проституция, оказывалась в карманах директоров-гольдштейнов, сутенеров, а также шла на поддержание хороших отношений с местной администрацией. ОГПУ имело свой интерес в торгсиновских притонах, используя проституток и спекулянтов для сбора информации среди иностранцев. Спаивание и интимные услуги кельнерш, по словам Гольдштейна, служили делу «политической и разведывательной работы»[823]. Не покровительством ли местного ГПУ объясняется его уверенное спокойствие и случайно ли, что начатый интерклубом еще в 1931 году шум вокруг «хозяйства Гольдштейна» вплоть до 1934 года не приносил результатов? Другие шипчандлеры тоже прикрывали свои действия именем ОГП[824]У. По свидетельству документов, местное ГПУ «советовало» проверяющим и недовольным не ходить в Торгсин[825]. Лишь после того как тревожные сигналы дошли до верхов в Москве и разразился международный скандал, местные представительства ОГПУ начали действовать. Так, в Херсоне, после того как греческие моряки пожаловались в Коминтерн, ОГПУ арестовало директора торгсиновского магазина шипчандлера Струмака с проституткой Валей, которые поставляли женщин иностранным морякам, а также управляющего местного отделения Торгсина Речицкого[826].

В документах есть упоминания о том, что местные партийные организации противились расширению торгсиновских баров из-за процветавшей в них проституции[827]. Именно «противились расширению», а не требовали закрытия, ведь партийные руководители несли ответственность за выполнение валютного плана своего региона[828]. Местные советские и профсоюзные организации, несмотря на многочисленные сигналы, тоже бездействовали. Следует сказать, что и Правление Торгсина в Москве довольно долго не принимало решительных мер против методов работы портовых торгсинов. Действительно, зачем резать курицу, несущую золотые яйца? В январе 1933 года в ответ на шум, поднятый Интернационалом моряков вокруг порядков в Одесском порту, зам. председателя Торгсина Бошкович предлагал управляющему Одесской конторы всего лишь «принять ряд оздоровительных мероприятий, могущих обеспечить поступление инвалюты, не дискредитируя при этом наше учреждение»[829]. В феврале 1933 года новый председатель Правления Сташевский в директивном письме местным конторам предлагал провести в портах опять-таки лишь частичные меры – заменить обслуживающий персонал баров работниками-мужчинами и «не открывать там горячих кухонь, ограничившись продажей исключительно холодных закусок»[830]. Требование Сташевского «не отказываться от максимума извлечения инвалюты от иноморяков» предопределило провал частичных «оздоровительных мер» в борьбе с валютным экстремизмом портовых торгсинов.

Интерклубы были единственной организацией, которая объявила войну портовым торгсинам. Лекции о преимуществах социализма и бедный буфет слабо привлекали моряков; те охотнее шли в злачный Торгсин[831]. Пустующие интерклубы вынуждали политработников действовать. Совбюро Интернационала водников забрасывало ВЦСПС и Профинтерн тревожными письмами, требуя призвать зарвавшийся Торгсин к «советскому порядку». Из-за поднятой интерклубами шумихи дело о проституции и спекуляции в портовых торгсинах достигло партийных верхов[832]. В 1933 году ЦКК РКИ обсуждал методы работы портовых баров. В апреле 1933 года последовали радикальные меры. Зам. наркома внешней торговли Логановский, по своей ли инициативе или по окрику сверху, приказал конторам Торгсина оставить в портах только магазины[833]. Бары и буфеты теперь могли работать только при интерклубах под присмотром политработников. После окрика «сверху» чиновники стали перестраховываться, так что не обошлось без перегибов. Вместе со злачными местами были запрещены и выступления оркестров в ресторанах для интуристов[834]. Летом 1933 года пришла очередь Гольдштейна и других «бывших» и «чуждых», работавших в системе Торгсина. В рамках общей кампании по чистке торгсиновского аппарата, проводившейся по решению Президиума ЦКК и Коллегии НК РКИ, Сташевский приказал портовым конторам уволить всех бывших торговцев, кулаков, административно-высланных, меньшевиков, эсеров, бывших троцкистов, дворян, полицейских, лиц духовного звания, а также лишенных избирательных прав и осужденных за уголовные преступления[835]. Материалы 1934 года свидетельствуют, однако, что валютная проституция в портах продолжалась и после закрытия торгсиновских баров. Шипчандлеры продолжали выполнять роль сводников-сутенеров, по заказам иностранных моряков отправляя проституток на пароходы[836]. Валютные доходы от торговли телом теперь полностью уходили к частнику. В конечном счете в деле о проституции в портовых торгсинах идейно-политические принципы для советского правительства оказались важнее валютных интересов.

Замирение Торгсина и Совбюро Интернационала моряков было оформлено договором, по которому Торгсин обязался обеспечивать культурную торговлю в портовых интерклубах. Однако сохранявшиеся в Торгсине методы раскрутки клиентов вновь и вновь вызывали нарекания интернационалистов. В конце 1935 года заведующий интерклуба в Потийском порту некто Вилкс жаловался в НКВД: «Англичане меня ругают, что это за безобразие, когда человек, придя с моря, не может получить стакан пива… им чуть ли не говорят „Пейте водку“… Ввиду этого большинство моряков-англичан ушли из клуба искать себе проституток». Не было, по словам Вилкса, в торгсиновском буфете и других дешевых товаров: лимонада, безделушек-сувениров, «которые моряки всех стран покупают ради шутки». «Думают, – в сердцах писал Вилкс, – что можно торговать только мехами и тканями, а чтобы человек мог купить себе напиться воды, этого нет»[837].

В поисках валюты портовые торгсины расширяли список услуг: катание на катерах и мототрамваях, доставка пресной воды, разъездные катера-лари, прокат, экскурсии, билеты в театр, стирка белья, стрижка, ремонт тары и зарядка батарей. В документах несколько раз упоминалась продажа за валюту собак судовой команде – небольшой штрих к быту оторванных от дома моряков. Однако из-за фрагментарности этих услуг валютный доход оставался низким. Снабжение горючим, маслами, лесоматериалами, которое предлагал Торгсин, тоже не давало ощутимого эффекта. Иностранные суда отказывались от них из-за высоких цен, превышавших как советские цены экспорта этих товаров, так и цены на них в иностранных портах.

Торгсин предлагал и валютные похоронные услуги для моряков. Одна история особо привлекает внимание как квинтэссенция конфликта революционных идеалов с реалиями валютного экстремизма. Она замечательно выражает сущность Торгсина. Случай произошел в 1934 году и разбирался в НКВД. На турецком пароходе убился матрос. Капитан парохода заказал доски, «мануфактуру» и другие предметы, чтобы похороны прошли «по турецкому обряду». Советские моряки по инициативе интерклуба решили политически грамотно проводить своего товарища по классу: они оплатили оркестр, венки и знамена. Руководство же портового торгсина видело в похоронах лишь возможность заработать валюту. В счет капитану были включены не только заказанные им товары, но и стоимость земли и даже оркестра, уже оплаченного интерклубом. По сообщению местного отдела НКВД, при предъявлении счета капитану «произошла безобразная торгашеская сцена». Капитан протестовал, ссылаясь на то, что земля была предоставлена бесплатно и что «по обряду мусульман с оркестром нельзя хоронить». Торгсин торговался, пытаясь получить деньги за революционную музыку и советскую землю. После того как Торгсин заявил капитану, что деньги насильно вычтут из фрахтовых сумм, он вынужденно заплатил за революционные атрибуты. Дело, однако, обернулось политическим скандалом, потому что возмущенные турецкие моряки написали в газету, а турецкое пароходное начальство обратилось в Наркомат иностранных дел СССР.

В этой истории блюстителем чистоты революционных принципов выступил НКВД. По мнению начальника городского отдела НКВД, Торгсин «забыл», что советская торговля должна иметь идейно-политический характер, что она не могла быть просто средством зарабатывания денег, а призвана была проводить в жизнь классовые принципы, в данном случае – пролетарский интернационализм. Если Торгсин не мог взять на себя расходы по революционным похоронам, продолжал начальник городского отдела НКВД, то он хотя бы не должен был обворовывать свой интерклуб и заставлять капиталистов платить за революционную солидарность. Следует подчеркнуть, что сотрудник НКВД говорил не о порядочности в проведении сделки, а о политических принципах, ибо, по его мнению, «нельзя было капиталистическую торговую фирму заставлять платить деньги за церемонии… выражающие революционные стремления советских моряков» (выделено мной. – Е. О.)[838]. Дилемма, однако, состояла в том, что соблюдение идейно-политических принципов вело к ограничению валютного дохода. Погоня за валютой для нужд индустриализации требовала пересмотра революционных принципов. Построение социализма в СССР оборачивалось потерей чистоты классовой идеологии. История с похоронами турецкого матроса, как и попустительство проституции в портовых торгсинах – свидетельство идейной беспринципности Торгсина, который был слугой двух господ: служа делу построения социализма, он служил и капиталу. В этом смысле Торгсин, как в своем портовом хозяйстве, так и в своих общих принципах работы являлся предательством идей революции. Это заключение особенно важно потому, что Торгсин был не частной лавочкой, а государственным предприятием.

Советский шипчандлер 1930-х годов заслуживает специального внимания. Галерея портовых работников включала как неудачников и опустившихся пьяниц, которые нашли в порту последнее профессиональное пристанище, так и людей, преданных своему делу, а также преуспевавших воров и жуликов. Среди шипчандлеров практически не было коммунистов[839]. Костяк составляли шипчандлеры с дореволюционным стажем, которые продолжали и при советской власти делать то, что знали и умели[840]. Пытаясь освободиться от «чуждых», а также из-за острой нехватки портовых работников руководство Торгсина предприняло попытку создать штат пролетарских шипчандлеров, в 1934 году запоздало организовав краткосрочные курсы в Одессе и Ленинграде[841]. ОГПУ проводило проверку и зачисление курсантов. Несмотря на ощутимые государственные затраты (5 тыс. рублей на каждого курсанта), эксперимент не удался. Комсомольский порыв к наведению порядка в портах разбился о советскую бесхозяйственность и круговую поруку старых профессионалов, которые выживали молодых и неопытных. По отзывам с мест, недостаток и текучесть кадров в портах оставались высокими, а приходили «все больше неудачники»[842]. По словам Ленинградского руководства, в 1934 году порт был прибежищем «неполноценных, лодырей и бюллетенщиков», уволенных из городского торгсина[843]. Если даже Ленинградский порт испытывал трудности с подбором людей, владевших иностранными языками, что уж говорить о глубинке. В Мурманском порту, например, до самого закрытия Торгсина никто из шипчандлеров не знал иностранных языков, а многие вообще были неграмотны[844].

По сообщениям из Евпатории, зарплата местного шипчандлера составляла всего 30 рублей в месяц, а пайка ему не полагалось[845]. Даже в Ленинградском порту шипчандлер получал относительно низкий оклад – 100 рублей плюс небольшой процент от стоимости сделанных капитанами заказов[846]. А ведь работа была не из легких. В разгар сезона на одного шипчандлера в Ленинградском порту приходилось более десятка пароходов[847]. При обширной территории порта (25 км) линия обслуживания судов достигала 7–14 км, а автобус ходил два раза в час, к тому же нерегулярно. При транспортной бедности шипчандлерств их работникам приходилось ходить пешком. К тому же на работу в Ленинградский порт нужно было добираться из города на трамвае, а потом еще топать 3 км от трамвайной остановки.

Документы позволяют увидеть, как облагораживался облик советского шипчандлера по мере того, как портовые торгсины набирали валютные обороты. В декабре 1930 года – Торгсин всего два месяца как принял портовое хозяйство от Совторгфлота – заведующий портового хозяйства Новороссийска некто Языков в письме в Правление Торгсина описывал своих работников:

«Весьма печальное настроение» получается, заключал Языков[848]. Видя поношенную одежду шипчандлеров, иностранные капитаны из жалости порой покупали им что-нибудь поприличнее[849].

Шипчандлер был не только раздет, но и, как большинство населения страны, голодал. Впрочем, через его руки каждый день проходили бесценные по тем временам деликатесы. Как писал тот же Языков:

Путем нехитрых арифметических подсчетов заведующий Новороссийского портового торгсина заключал, что если каждый отломит хотя бы по 50 г сыра в день, то за год семь его сотрудников съедят 130 кг этого валютного продукта. Прибавьте к этому «еще и другие ласкающие глаза и желудок» деликатесы, и сотни сложатся в тысячи[850]. Увольнять за такие нарушения нельзя – не с кем будет работать, поэтому Языков просил Портовый сектор Торгсина создать специальный товарный фонд, чтобы приодеть и подкормить шипчандлеров, ведь они являлись первыми советскими представителями, кого видели иностранные моряки.

Видимо, не один Языков жаловался. В ноябре 1932 года Правление Торгсина разрешило шипчандлерам для представительства раз в год покупать в Торгсине один костюм, одно пальто, одну пару обуви, головной убор и три пары носков – товары по тому времени бесценные; кроме того, шипчандлер платил за них по низким кооперативным ценам. Получить эту одежду можно было только после трех месяцев работы[851] – мера против ловкачества, иначе немало нашлось бы желающих по тем тяжелым временам наняться в портовый торгсин с целью приодеться, а приодевшись, уйти. Кроме новой одежды, шипчандлерам полагались папиросы – а то ведь курят в капитанской каюте махорку! – и деньги на угощение капитанов. Сумма была небольшая, максимум двадцать рублей в месяц, из которых на личные представительские нужды шипчандлер мог потратить только пять рублей[852]. Жалобы шипчандлеров свидетельствуют, что и эти пять рублей приходилось выпрашивать у заведующего[853]. Унизительное безденежье было уделом советского шипчандлера. Быстро потратив отпущенную сумму, он «старался избегать моментов, требующих угощения» или ловчил, включая потраченную на угощение капитана сумму в счет парохода[854].

В профессии шипчандлера были и приятные моменты. Он был предоставлен самому себе и, пользуясь свободой, а также подстегиваемый нуждой, находил способы улучшить свое материальное положение. Предприимчивость и обман могли превратить порт в доходное место. Шипчандлеры присваивали часть или все гратификационные, полагавшиеся капитану, используя подлог (фиктивные счета, подделка подписи капитана); порой капитаны сами не полностью забирали товары в счет гратификационных[855]. Махинации достигли такого размаха, что в 1934 году Правление запретило гратификационные[856]. Шипчандлеры вымогали у капитанов чаевые, мелкие подарки и угощение. Одни брали резиновыми сапогами, другие импортными граммофонными пластинками[857].

Документы позволяют говорить о «преступной спайке», которая порой возникала между шипчандлером и иностранным капитаном. Сообща они воровали у судовой команды (даже плохое знание иностранного языка не было помехой). По договоренности шипчандлер оформлял меха, бинокли, антиквариат и другие товары, купленные капитаном для себя, как траты на хлеб, масло, мясо для команды. Обман облегчался тем, что в 1933 году руководство Торгсина с целью маскировки высоких цен[858] заменило посортовые счета на проданные товары суммарными. Портовые работники оправдывали свое воровство пресловутой валютной необходимостью. «Такой метод работы, – писал один из них, – сильно стимулировал забор капитанами наших товаров». Помнили они и уроки политэкономии: подобное воровство, по их мнению, подрывало капиталистическую систему, так как прибыль капитана была расходом хозяина судна[859]. Капитан не забывал отблагодарить шипчандлера за эти услуги. Частная прибыль советского шипчандлера, да и прибыль самого Торгсина, таким образом, достигалась за счет ухудшения питания матросов-пролетариев. Есть основания полагать, что Правление Торгсина закрывало глаза на махинации со счетами, лишь бы шла валюта[860]. К 1934 году шипчандлеры уже не ходили в заплатанной, засаленной, перешитой из старой шинели одежде. На пароходах они появлялись одетыми в новенькие кожаные тужурки торгсиновского происхождения.

Несколько слов о внешнем виде и самих портовых торгсинов. В материалах их проверок слова «красиво», «уютно», «чисто» встречаются крайне редко (к числу внешне респектабельных относился, например, одесский бордель Гольдштейна). Даже в документах ленинградского, ведущего портового хозяйства страны, не редки были резолюции типа: «в самый кратчайший срок привести в порядок двор и уборные», «повести решительную борьбу с мухами»[861]. Нетрудно представить, что творилось в провинции.

«Я объехал все порты Белого моря, – писал инспектор, – и нашел, что шипчандлерства не отвечают своему назначению и не оправдывают марку Торгсина. Помещения представляют из себя простой сарай с самым примитивным оборудованием. Шипчандлерский аппарат ниже всякой критики»[862]. А вот описание портового торгсина в Феодосии: «Буфет открыт в маленькой комнате. Его зовут „мышеловкой“. Когда скопляется 10–15 человек, то дышать нечем и самое помещение неудачно расположено, кому не лень, тот и заходит, попрошайничает. Уборной нет. Распаренные моряки снуют по соседним домам и ищут уборную»[863].

В Батуме портовый торгсиновский буфет располагался «в маленькой, скучной, неприветливо обставленной комнате», торговал исключительно пивом. Один день пиво стоило 25 копеек, а другой – 35 копеек (в эти дни играл пианист)[864]. Вот описание портового Торгсина в Поти: «Стойка в буфете высотой с табуретку покрыта старым куском линолеума, каким обычно в Англии покрывают полы в уборных. От этого получается, что англичане преспокойно садятся на эту стойку и, повернувшись к буфетчице спиной, занимаются разговорами друг с другом»[865].

Иностранные суда просили у Торгсина парную телятину, овощи, икру, фрукты, молочные и диетические продукты, а получали «заплесневелые конфеты выпуска 1929 года», «свинину, пахнувшую рыбой» (моряки выбросили ее за борт), гнилые овощи. Отчеты упоминают случаи отравлений и дизентерии среди моряков[866]. Но не во всем был виноват Торгсин. Снабженцы пытались сбыть портам залежалый товар, транспортных средств не хватало, холодильники отсутствовали. Царила бесхозяйственность: «есть машина – нет катера, есть катер – нет машины, есть и то и другое – нет бензина, есть бензин – нет моториста, есть моторист – нет матроса»[867]. Особо добросовестные шипчандлеры для обслуживания пароходов порой были вынуждены закупать продукты на крестьянском рынке[868]. Работе Торгсина мешало и то, что советские цены превышали цены ближайших заграничных портов[869]. Из-за государственной монополии ценообразования портовое начальство не могло само маневрировать ценами. Руководство Торгсина постоянно уговаривало правительство разрешить их снизить, ссылаясь на более низкие цены Стамбула, Риги и Гамбурга[870]. Проигрывая иностранным конкурентам, Торгсин стремился сделать отоваривание в советских портах принудительным для иностранных судов. Так, Ленинградское портовое хозяйство требовало при фрахтовании иностранных судов включать в договор пункт об обязательном снабжении в советских портах[871].

Капитаны порой отказывались от закупок в Торгсине и по идейным соображениям. От политических склонностей капитана мог зависеть и размер суммы, разрешенной команде для трат на берегу[872]. Из Петрозаводска жаловались, что капитаны не отпускали команду на берег[873]. Шипчандлер порта Кемь писал в отчете за 1934 год: «Все инопароходы, может быть кроме латвийских, по возможности, бойкотировали наши товары, покупая у нас только самое необходимое или только то, что дешевле чем в Англии, в которую, кстати сказать, многие скандинавы влюблены». Худшими покупателями, по его мнению, были датчане, и не только потому, что товары в Дании стоили дешевле советских, но и из-за запретов хозяев на покупки в СССР[874]. О датском бойкоте в 1935 году сообщали и из Мурманского порта: «Датский пароход „Герда Торф“ по политическим убеждениям отказался от покупки товаров в Торгсине для парохода и не разрешил кредита для команды»[875]. В том же 1935 году из Ленинграда писали, что на латвийском пароходе «Хелена Фаульбаумс» «капитан Цухгауз, бывший офицер царского военного флота на английском чартере, купил (товаров. – Е. О.) на 30 руб. для личного потребления. Для парохода ничего не купил и не дал кредита команде, сказав, что все обязаны покупать в Англии». Капитан английского парохода «Торстон» по политическим убеждениям тоже категорически запретил команде даже за собственные наличные деньги покупать что-либо в Торгсине[876].

Политические принципы тесно переплетались с экономической конкуренцией. Летом 1935 года из Мурманска тревожно сообщали, что «почти все иносуда всех флагов имеют запрещение расходовать валюту в чужих портах и особенно это чувствуется в портах СССР». Английские капитаны, по мнению мурманчан, были особенно скупы[877]. Ленинградский порт подтверждал существование валютных ограничений. Из-за введенного в Германии запрета на покупки за границей сократились индивидуальные покупки германских моряков[878]. На германских судах шла усиленная слежка, и капитаны просили держать в секрете их покупки, а если встречали в магазине соотечественников, вообще ничего не покупали. Месяцем позже, впрочем, из Ленинграда ободренно рапортовали, что германские суда «наладили способы обхода валютных ограничений», а торгсин «стал учитывать требуемую конспиративность, как при разговорах, так и по доставке индивидуальных закупок на судно»[879].

Правление Торгсина определяло валютный план для портовых торгсинов на основе сведений Совторгфлота об ожидаемом заходе судов в советские порты, длительности стоянки и средних размерах закупок товаров. Надежды на значительный приток валюты от обслуживания иностранных судов не оправдались. Иностранные капитаны по возможности старались не связываться с советской службой портовых услуг из-за царивших там бесхозяйственности, обманов, скудного выбора, высоких цен, перебоев в снабжении и низкого качества товаров, а также по идейным соображениям[880]. Многие капитаны предпочитали до выхода в рейс дома запастись солониной и сухофруктами. В 1933 году, например, руководство Торгсина планировало в среднем получить около 1,3 тыс. рублей с каждого иностранного судна в Ленинградском, Мурманском и Беломорских портах, а на деле получило немногим более 100 рублей![881]

Портовые торгсины выполняли свои товарные планы главным образом за счет обслуживания советских судов заграничного плавания, индивидуального снабжения их команд и семей моряков[882]. Появление портовых торгсинов привело к жестким ограничениям валютных расходов советских судов и их команд за границей. Уходя в плавание, они должны были запасаться отечественными товарами через Торгсин. Моряки жаловались на угрозу голода, так как портовое дело в Торгсине налаживалось медленно и плохо[883]. В 1933 году, по данным Ленинградского шипчандлерства, иностранное судно в среднем покупало в Торгсине товаров на 106 рублей, в то время как снабжение советского судна в среднем составляло 1664 рубля. В первом полугодии 1934 года в советские порты зашло почти в три раза больше иностранных судов (1536), чем советских судов загранплавания (513). Однако средняя выручка на одно иностранное судно составила лишь 270 рублей, в то время как снабжение каждого советского судна в среднем превысило 770 рублей[884]. Схожую картину рисуют и данные за 1935 год[885]. Снабжение советских судов загранплавания не приносило государству наличную валюту, а было лишь экономией государственных валютных расходов[886]. Так, в общей сумме 857 тыс. рублей, полученной в 1933 году шипчандлерствами Ленинграда, Мурманска и портов Белого моря, наличная валюта составила всего лишь 84 тыс. рублей, остальное – безналичные расчеты советских организаций[887].

В первом и, как оказалось, последнем пятилетнем плане Торгсина портовая торговля являлась единственной статьей, доходы от которой со временем должны были нарастать как в абсолютном, так и в долевом исчислении[888]. Сбылись ли эти предсказания и каков был валютный «урожай» портовых торгсинов? (табл. 22) Торгсин начал обслуживать порты с октября 1930 года. Данные на конец 1930 и за 1931 год не удалось найти, но, исходя из последующей статистики портовой торговли Торгсина, можно предположить, что вряд ли доходы портовых торгсинов за этот период превысили миллион рублей золотом[889]. В 1932 году портовая торговля обеспечила немногим более 1,4 млн рублей. Абсолютным лидером был Ленинградский порт, за ним следовало скандальное хозяйство Гольдштейна в Одессе. Правление Торгсина определило валютный план на 1933 год в 3 млн рублей, но получило только около 2 млн рублей. Несмотря на провалы, руководство не теряло веры в расцвет портовой торговли и наметило на 1934 год значительный план – 5,3 млн рублей[890]. Выполнить его удалось лишь наполовину – 2,6 млн рублей, причем львиная доля (1,6 млн) приходилась на обслуживание советских судов. План 1935 года был относительно низким – 3,9 млн рублей[891], но и его портовые торгсины не выполнили, добыв только около 2,7 млн рублей. В этой сумме обслуживание иностранных судов составило лишь около миллиона рублей[892].

Общий итог портовой торговли Торгсина вряд ли превысит 10 млн рублей[893]. Ее объемы, как и предполагали авторы пятилетки, росли в абсолютном исчислении, но этот рост был незначительным. Доля портовых доходов в общей сумме валюты, которую советское руководство получило через Торгсин, была низкой (порядка 3,5 %). Значительную часть портовых доходов Торгсина составила не наличная валюта, а экономия государственных валютных средств за счет безналичных расчетов по снабжению отечественными товарами советских судов загранплавания.

Объединенное государственное политическое управление, коротко ОГПУ, с самого начала считало Торгсин «ненужной инстанцией» и выступало против допуска советских граждан в его валютные магазины. Однако, после того как Политбюро приняло решение открыть Торгсин для советского покупателя, ОГПУ не осталось ничего другого, как смириться. Представители ОГПУ работали в составе правительственной комиссии, которая в конце 1931 года определила районы деятельности Торгсина и методы его работы[894]. Именно в местные представительства ОГПУ приходили эмиссары Правления Торгсина за информацией о «золотом и валютном потенциале» местного населения, решая, целесообразно ли открыть там торгсин. Торгсин пользовался услугами ОГПУ для давления на нерадивых поставщиков, транспортировки ценностей и секретной почты, розыска получателей валютных переводов среди ссыльных и заключенных, чисток торгсиновского аппарата от «чуждых элементов», пресечения хищений и других экономических преступлений.

Сотрудничество Торгсина и ОГПУ омрачалось нездоровым соперничеством. Источник выполнения государственных планов по «добыче золота и валюты» у них был один и тот же – сбережения советских граждан. Со времен революции конфискация валютных ценностей у населения была одной из главных функций репрессивных органов. Революция отгремела, но валютные планы остались, и ОГПУ должно было их выполнять. В особых папках заседаний Политбюро в записи от 10 мая 1930 года находим, например, такую директиву: «Обязать ОГПУ в течение 10 дней добыть (! – Е. О.) от 1 до 2 млн рублей валюты»[895]. Сумма немалая, а срок дан небольшой. У Торгсина был собственный валютный план, и тоже немалый.

И ОГПУ, и Торгсин трудились на благо индустриализации, но при общности валютных задач они использовали разные методы. В короткий период существования легального валютного рынка в первой половине 1920-х годов советские граждане могли практически свободно купить и продать золото и валюту. Начало форсированной индустриализации привело к краху легальных валютных отношений. Хотя в стране продолжали работать пункты золотоскупки, где желающие могли продать ценности государству по «твердому курсу», но в условиях развивавшейся инфляции немногие хотели обменивать реальные ценности на обесценивавшиеся рубли: в период карточной системы и натурализации черного рынка на них мало что можно было купить. Слабость экономических стимулов восполнялась насилием против «укрывателей валюты»: ОГПУ проводило аресты, обыски, конфискации и расстрелы. Торгсину не нужно было применять насилие. В обмен на золото он предлагал населению бесценные в условиях голода продукты и товары. Поэтому в то время, когда сотрудники ОГПУ с наганом в руке гонялись за «держателями золота» и «валютными спекулянтами», те осаждали магазины Торгсина, умоляя принять драгоценности в обмен на продукты. Эта вынужденная добровольность превращала Торгсин в удачливого валютного соперника ОГПУ.

А что, если превратить соперника в помощника? Неизвестно, кому первому в ОГПУ пришла идея использовать Торгсин для выполнения плана «добычи» валюты – скорее всего, определенного автора не было, а практика развивалась стихийно; ее воплощение в жизнь не заставило ждать. Агенты ОГПУ стали следить за покупателями Торгсина, выискивая «держателей золота», а затем привычными методами – угрозы, аресты, обыски и конфискации – заставляли их отдать ценности государству. Одни агенты соблюдали конспирацию – следили за покупателями скрытно, устанавливая место жительства, а потом приходили с обыском. Другие работали «топорно». С оружием в руках они врывались в магазин, арестовывали людей прямо у прилавка, у кассы или на выходе, отбирали наличную валюту, а вместе с ней и купленные в Торгсине товары. В магазине начиналась паника, покупатели разбегались кто куда и некоторое время в магазин носа не показывали, а те немногие, кто остался, требовали вернуть их ценности. Со всех концов страны в Правление Торгсина поступали жалобы на действия местных представительств ОГПУ.

Наиболее ранние из найденных мной жалоб на противоправные действия ОГПУ относятся к осени 1931 года, то есть самому началу работы Торгсина с советскими покупателями. Так, Новороссийское отделение Торгсина жаловалось на увеличение числа случаев конфискации милицией[896] товаров, купленных в Торгсине, несмотря на то что люди предъявляли квитанции, подтверждавшие легальность покупки. Пользуясь разрешением своего Экономического управления, сотрудники ОГПУ изымали золотые и серебряные предметы домашнего обихода[897]. Конторы Торгсина требовали, чтобы Правление добилось от правительства приказа о прекращении антиторгсиновских акций ОГПУ[898].

Действия ОГПУ в начальный период работы торгсинов можно списать на плохую информированность его местных представителей, инерцию и неразбериху, которые сопровождали создание необычной организации «Торгсин». По сути ведь произошло неслыханное. Руководство страны фактически поступилось принципом государственной валютной монополии, разрешив людям использовать ценности и валюту в качестве средства платежа. Даже валютный рынок нэпа не имел подобной привилегии. Столь резкий поворот валютной политики застиг врасплох не только местные органы ОГПУ. Финансовая инспекция также отбирала товары, купленные в Торгсине[899]. Требовалось время для того, чтобы местная власть свыклась с мыслью о законности валютных операций Торгсина.

В начале 1932 года ЦК партии разослал в регионы директиву и письмо Сталина о содействии Торгсину[900]. Вышло правительственное постановление, требовавшее, чтобы ОГПУ проводило свои операции, не подрывая работы Торгсина[901]. Руководство Наркомата торговли, в чьем ведении находился Торгсин, провело переговоры с Экономическим управлением ОГПУ, то разослало на места циркуляры, разъяснявшие, что Торгсин имел право продавать на «эффективную», то есть несоветскую валюту[902]. Наркомат финансов, Госбанк и Наркомат юстиции отправили разъяснения о валютной деятельности Торгсина в свои местные отделения, секции рабоче-крестьянской инспекции и прокурорам[903]. Торгсин из диковинки превратился в обыденное явление советской жизни. Трудно поверить, что в 1932-м и тем более в 1933 году местные органы ОГПУ могли не знать о том, что государство разрешило людям покупать товары в обмен на валюту и другие ценности. Однако жалобы на действия сотрудников ОГПУ – аресты покупателей в Торгсине, обыски их квартир, конфискацию валюты и товаров – продолжали поступать в Правление[904].

Председатель Торгсина Сташевский в докладной записке наркому торговли Розенгольцу в декабре 1932 года сообщал, что Правление располагало «обширными материалами с мест, из которых видно, что местные органы ОГПУ, угрозыска и милиции, вопреки циркулярного письма ЭКУ ОГПУ, совершают незаконные аресты лиц, покупающих товары в Торгсине, или получающих валюту из-за границы»[905]. Сташевский жаловался:

Жалобы граждан подтверждали правоту Сташевского. В своем заявлении в Ленинградскую контору Торгсина некто Р. И. Пинчук возмущалась:

Письмо Пинчук показывает главный довод, который советские граждане приводили в свою защиту – законность получения валюты, а также угрозу впредь отказаться от валютных переводов из-за границы. Многие грозили сообщить родственникам за границей об инциденте, что было чревато не только снижением притока валюты, но и давало повод для антисоветской пропаганды.

Заведующий магазина некто Полиновский в рапорте в Киевскую контору Торгсина сообщал о случае, произошедшем 13 декабря 1932 года:

Судя по тому, что «агенты» не пытались бежать, а директору магазина пришлось писать рапорт, объясняя свои действия, люди, проводившие арест, действительно были сотрудниками местного ГПУ. В 1932 году управляющий Псковского отделения Ленинградской конторы Торгсина сообщал, что «потребители отдаленных районов не приезжают, боясь репрессий», а из Ташкента писали, что «сдатчики» ценностей всячески пытаются скрыть свою настоящую фамилию и адрес[909]. На совещании коммерческого отдела Ленинградского Торгсина один из сотрудников предложил выпустить специальные афиши, которые успокоили бы население, дав гарантии в том, что Торгсин не следил за людьми, сдававшими золото, «а то публика боится нести свои несчастные кольца и часы»[910]. Афиша, впрочем, скорее подлила бы масла в огонь, обнародовав и растиражировав ходившие слухи.

Инциденты не прекращались и в следующем 1933 году. Некто М. Б. Коен в заявлении директору Киевской конторы Торгсина сообщал:

По сообщению из Херсона, крестьянин (имя не указано) получил ценным пакетом 25 долларов и зашел в Торгсин. Там он «купил товаров на 11 долларов», остальные оставил у себя. По дороге домой его арестовала милиция, отобрала продукты и доллары, несмотря на то что Торгсин подтвердил легальность покупки[913]. Из Валдайского района сообщали, что налоговый инспектор конфисковал у жительницы села Загорье товарные ордера и товары, купленные в Торгсине: сахар, рыбные консервы и водку, всего на сумму 7 руб. 55 коп. После этого «к указанной гражданке нагрянуло ОГПУ и отобрало у нее несколько золотых царской чеканки»[914]. Из Узбекистана жаловались на действия милиции, которая отбирала муку у покупателей Торгсина в момент их выхода из магазина[915]. Управляющий Туркменской конторы Торгсина в 1933 году также жаловался Правлению на действия местных политорганов: в Мерве клиента увели из магазина в ГПУ; в Чарджуе «гражданин» почти открыто установил пост на улице напротив магазина, наблюдая за теми, кто туда заходил; в Керках работника электростанции уволили с работы за покупку и, видимо, перепродажу торгсиновской муки. В тех же Керках ГПУ требовало от оценщика торгсина фамилии тех, кто сдавал золото в больших количествах, о чем узнал весь город. «Все работники г. Керки, с которыми пришлось беседовать, – писал управляющий, – заявили, что никто в Торгсин не сдает золото, потому что ГПУ арестовывает и отбирает золото». В Ашхабаде ГПУ провело обыск у только что принятого на работу оценщика, в прошлом ювелира. На другой день принятый на работу сбежал, даже не забрав своих документов[916].

Сотрудники ОГПУ могли действовать не напрямую, а через работников самого Торгсина: выведывали у оценщиков фамилии людей, сдававших золото, «приглашали на разговор» директоров магазинов и управляющих контор[917], а то и вовсе принуждали оценщиков выдавать людям фиктивные квитанции, а затем сдавать полученное по ним золото в ОГПУ. В ход шли запугивание и насилие. По сообщению из Валдайского края:

Агент ушел, но дело свое сделал, посеяв страх среди работников магазина и покупателей.

Воспоминания тех, кто пережил голод на Украине, подтверждают свидетельства архивных документов о преследованиях ОГПУ клиентов Торгсина. Борис Хандрос в интервью Институту Фонда Шоа[919] рассказал о том, что происходило в его родных Озаринцах:

Другой житель Озаринцев, Лазарь Лозовер, подтверждая слова Хандроса о «золотых камерах», вспоминал:

ОГПУ было не занимать изобретательности. Сотрудники политического управления требовали, чтобы клиенты Торгсина перенаправляли полученные из-за границы валютные переводы на счет ОГПУ или делали «добровольные» пожертвования в фонд индустриализации или МОПР[924]. В ход шла нехитрая логика: если у человека нашлась валюта для себя самого, то он, конечно, должен иметь ее и для страны[925]. В анонимном письме, посланном летом 1933 года из Ленинграда на имя председателя ОГПУ В. Р. Менжинского (копии ушли в прокуратуру СССР Р. П. Катаняну, наркому финансов СССР Г. Ф. Гринько и заместителю наркома иностранных дел Г. Я. Сокольникову), сообщалось:

ОГПУ могло получить валюту и без согласия владельца банковского счета. В одном из документов Правление Торгсина описало такой случай: «В Запорожье директора н[ашего] универмага пригласили в ГПУ и предложили сделать перевод в фонд индустриализации, 30 долларов по заборной книжке одного арестованного покупателя»[927]. Охота на валютные переводы оставила след и в архивах ОГПУ. Циркуляр № 203 Экономического управления от 26 февраля 1932 года сообщал об участившихся случаях ареста местными органами ОГПУ людей, в адрес которых поступали валютные переводы из-за границы[928]. Арестованные выдавали ОГПУ расписки о получении валюты, после этого их освобождали, но валюта оставалась у «органов». В иностранные банки поступали жалобы на действия ОГПУ.

Воспоминания людей и письма 1930-х годов, посланные из СССР за границу, упоминают «деньги спасения» – выкуп за освобождение арестованных в СССР родственников. В одном из писем, пришедшем в США из местечка в Подолии в 1932 году, очевидец писал сыну: «…у нас возобновилась болезнь прошлогодней зимы – арестовывают людей и требуют от них „деньги спасения“». А некто Глузгольд, проживавший в 1930-е годы в США в городе Эльма, штат Айова, написал редактору местной газеты о том, что в их город и соседние местности приходили телеграммы из Подольской и Волынской областей УССР от родственников с просьбами как можно скорее выслать денежные переводы. ОГПУ, чтобы получить выкуп, арестовывало и пытало людей, у которых были семьи за границей. После получения денежного перевода местное ГПУ отпускало людей, но затем вновь следовали арест и вымогательство новой суммы валюты. По словам Глузгольда, телеграммы приходили от одних и тех же лиц каждые две недели. Родственники в СССР просили немедленно телеграфировать о высылке денег, чтобы избавить их от лишней недели пребывания в тюрьме[929].

ОГПУ оправдывало конфискацию золота и валюты у клиентов Торгсина тем, что отбирало припрятанные ценности, которые государство в противном случае не получило бы. Конфискация валютных переводов не укладывается в это объяснение. В случае с валютными переводами ОГПУ забирало деньги, которые уже находились на счету государственной организации «Торгсин». Люди не получали эти деньги на руки и, следовательно, не могли их спрятать. Валютные переводы из-за границы не просто были законными и совершались открыто – руководство страны их всячески поощряло. Конфискация валютных переводов раскрывает истинную, ведомственную, природу антиторгсиновских операций ОГПУ. Политическое управление радело о выполнении валютного плана своего ведомства. Число жалоб Торгсина на действия ОГПУ возрастало в последнем квартале года, когда Политическому управлению нужно было рапортовать к важнейшим советским праздникам – Дню революции (7 ноября) и Дню сталинской конституции (30 декабря), а также отчитываться о выполнении годового валютного плана.

Руководство ОГПУ знало о злоупотреблениях и, следуя рекомендациям руководства страны не подрывать работу Торгсина, пыталось регламентировать кампании по изъятию валюты. ЭКУ, например, требовало отбирать переводы только в случае наличия доказательств о перепродаже полученной валюты, что считалось спекуляцией. Аресты «валютчиков» должны были проводиться только с поличным, во время совершения противозаконных сделок. Конфискация золотых и серебряных предметов домашнего обихода разрешалась только в тех случаях, когда их накопление носило «явно спекулятивный характер», то есть ценности шли на перепродажу. Запрещалось обезличивать изъятое ценное имущество вплоть до решения Особого совещания при коллегии ОГПУ о «задержании ценностей» или возврате их владельцам[930]. Однако директивы валютного плана действовали сильнее регламентаций, злоупотребления ОГПУ продолжались, благо «эластичное» определение спекуляции открывало простор для нарушений. ОГПУ, кроме того, чувствовало поддержку руководства страны, которое больше доверяло чекистам, чем «торгашам» Торгсина: «Надо сказать спасибо чекистам», – с восторгом воскликнул Сталин после доклада о росте валютной кассы ОГПУ[931].

Действия ОГПУ приводили к тому, что население настороженно относилось к Торгсину. Распространялись слухи о том, что Торгсин был «организован в помощь ОГПУ», являлся его «подсобным хозяйством», «ловушкой сдатчиков золота»[932], что покупателей в Торгсине фотографировали и давали о них сведения «в органы»[933]. Ассоциация с ОГПУ отпугивала покупателей. Заведующий Валдайского отделения Торгсина, например, объяснял невыполнение валютного плана универмага тем, что там кассиром работает жена агента ОГПУ, «которую все население знает и задает вопрос, зачем она здесь посажена?»[934]. Правление Торгсина сообщало правительству, что во все его конторы поступали запросы населения о том, не опасно ли получать переводы «в связи с производимой ОГПУ выемкой» золота[935]. Страхи были настолько расхожи, что случаи, когда сдача ценностей проходила без последствий, могли вызывать удивление: «Гражданка деревни Чекуново зашла в магазин утром в 7 часов 30 мин., купила на 20 рублей и была удивлена, что ничего нет страшного, и рассказывает: „У нас все говорят, что как зайдешь в Торгсин, здесь тебя и арестуют. Теперь приду домой и расскажу, что совсем не так, и наших много придет покупать“»[936].

В глубинке работники Торгсина, радея за выполнение валютного плана, пытались публично отмежеваться от ОГПУ. Объявление об открытии универмага Торгсина в Сычевке (Западная контора), зазывая в магазин, уверяло будущих покупателей, что «слухи и разговоры о том, что за сдаваемые золотые и серебряные монеты сдатчики привлекаются к ответственности, есть ничем не обоснованная ложь»[937]. Правление Торгсина, однако, выступало против разглашений секретных сведений об арестах покупателей. Они настораживали людей, ведь дыма, как известно, без огня не бывает.

Во многих случаях ОГПУ изымало у покупателей Торгсина незначительные суммы, а рейды носили спорадический характер, но в конечном счете было не важно, что отняли всего лишь несколько монет или бутылку «Торгсиновки»[938]. Слухи и страхи распространялись быстро, парализуя население. Так, в Херсоне в ноябре 1931 года в результате операций местного ГПУ против «валютчиков» ежедневная выручка Торгсина упала с 700 до 100 долларов[939]. В Котласе после арестов, проведенных ОГПУ в декабре 1932 – январе 1933 года (было арестовано 100 человек), торгсиновская торговля практически прекратилась[940]. Ежедневная выручка Торгсина в Тифлисе с октября по декабрь упала с 800–900 рублей в день до 200–300 рублей[941]. Ранее упоминавшийся управляющий Туркменской конторы Торгсина жаловался, что, едва начав налаживаться, торговля в Керках из-за репрессий ГПУ развалилась; поступление ценностей упало с 300–400 рублей в день до 50–70 рублей[942].

Торгсин бил тревогу и подсчитывал урон, нанесенный рейдами ОГПУ, включая падение валютных поступлений, негативное моральное воздействие на покупателей и международную огласку, которая была на руку врагам СССР. Валютные потери, которые Торгсин нес из-за паники населения, ставят под сомнение экономическую целесообразность операций ОГПУ. Имеющиеся сведения позволяют сравнить валютный эффект работы обеих организаций. Известно, что за 1930 год ОГПУ сдало Госбанку и Союззолоту ценностей на сумму около 10,2 млн золотых рублей[943]. В мае 1932 года зам. председателя ОГПУ Ягода докладывал Сталину, что в кассе ОГПУ находилось ценностей на сумму 2,4 млн золотых рублей[944]. Ягода сообщал, что вместе с ценностями, которые были «ранее сданы Госбанку», сумма составляла 15,1 млн рублей. А что же Торгсин? В 1930 году он был открыт только для иностранцев и не мог представлять серьезной конкуренции ОГПУ. В 1931 году Торгсин хотя и открыл двери советским гражданам, но главные операции по скупке бытового золота начались лишь в декабре. Но даже работая вполсилы, в 1931 году Торгсин добыл ценностей на 7 млн золотых рублей, причем, в отличие от ОГПУ, без применения насилия. Стоило же его сети развернуться, а голоду набрать силу, Торгсин превзошел ОГПУ. В 1932 году Торгсин скупил ценностей на 49,3 млн золотых рублей, а в 1933 году – на 115,2 млн золотых рублей. Не будь паники и паралича, вызванных антиторгсиновскими операциями ОГПУ, Торгсин, возможно, получил бы и того больше.

Благодаря заинтересованности покупателей Торгсин представлял более эффективный (и гуманный) способ изъятия валютных ценностей у населения, чем карательные операции ОГПУ. Ущерб, нанесенный Торгсину, был ударом по планам индустриализации. Таким образом, в погоне за выполнением своего валютного плана ОГПУ ставило ведомственные интересы выше государственных. Его действия противоречили экономической целесообразности и принципу индустриального прагматизма, одному из центральных в государственной политике тех лет. Политбюро вполне могло бы освободить Политическое управление от валютной повинности на время существования Торгсина. Дублирование функций при «специфичности» методов, применяемых ОГПУ, не помогало, а вредило делу. Политбюро, однако, не запрещало действия ОГПУ, лишь требуя проводить кампании по насильственному изъятию валюты осторожно, не подрывая работы Торгсина.

Почему Политбюро, несмотря на успехи Торгсина, продолжало пользоваться валютными услугами ОГПУ, невзирая на их очевидные отрицательные последствия?[945] Возможно, сработал стереотип: чем больше организаций занимаются поиском валюты, тем лучше – больше получишь. Однако важно и то, что Политбюро рассматривало Торгсин как временную и экстраординарную меру. Несмотря на очевидную полезность этого предприятия для государства, Политбюро вынужденно терпело Торгсин. Деятельность Торгсина шла вразрез с догмами идеологии и политэкономии социализма: в Торгсине государство отказалось от классового подхода, у советских граждан появились валютные права, иностранная валюта и золото стали средством платежа, а в социалистической экономике легально расцвело рыночное крупномасштабное предпринимательство, пусть даже предпринимателем и выступало само государство. Помогая индустриализации, Торгсин обеспечивал советскому государству движение вперед, но в своих главных принципах, с точки зрения политизированного сознания того времени, он был «возвратом к капитализму». Чистота идеологии или промышленный рывок – в этом и состояла для советского руководства дилемма Торгсина. Как когда-то нэп, Торгсин мог быть только «на время». Он был тактическим маневром – еще одно доказательство уже утвердившегося в историографии вывода о том, что «красные атаки на капитал», вгонявшие страну в кризис, сменялись рыночными послаблениями. Коль Торгсин был лишь временной мерой[946], то зачем вносить изменения в работу ОГПУ, ведь оно – навсегда? Более того, именно потому, что руководство страны рассматривало предоставление валютных прав населению как ситуацию аномальную и экстраординарную, значение политического контроля возрастало. А кто как не ОГПУ обязан был следить, чтобы валютные операции не вышли за дозволенные пределы?

Объясняя, почему Политбюро сохранило валютные функции ОГПУ в период работы Торгсина в ущерб экономическим интересам государства, не следует забывать, что в 1930-е годы СССР уже был полицейским государством. Обширная сеть штатных агентов и внештатных осведомителей пронизывала общество. Полицейский характер советского государства вряд ли был случайностью. Помимо определенных объективных обстоятельств (длительный период военных конфликтов, враждебное окружение и пр.), повлиявших на усиление роли карательных органов, он отражал тип мышления советских руководителей – поколения революции и Гражданской войны. Необходимость вездесущей политической полиции не ставилась под сомнение. Мне не встретилось ни одного документа, свидетельствовавшего о том, что в центральных партийных и государственных органах обсуждался вопрос о целесообразности прекратить валютные операции ОГПУ на время действия Торгсина. Торгсин был всего лишь эпизодом, тогда как политическая полиция – одним из государственных оснований. Зачем же ущемлять ее в правах? Антиторгсиновский беспредел ОГПУ, в котором ведомственные интересы взяли верх над экономическими интересами государства, – доказательство возросшей силы карательных органов в сталинские 1930-е годы.

До сих пор в этой главе валютное соперничество Торгсина и ОГПУ рассматривалось с точки зрения интересов государства: оба ведомства «добывали ценности» на нужды индустриализации. Оставим теперь государственные интересы в стороне и посмотрим на ситуацию глазами людей. Что может рассказать нам о повседневной жизни 1930-х годов валютное соперничество политического и торгового ведомств?

До появления Торгсина ситуация с валютными правами населения была более-менее ясна. После развала валютного рынка нэпа единственной операцией с золотом, разрешенной для советских людей, была его продажа государству за рубли по установленному правительством твердому курсу. Операции по обмену валюты разрешались въезжавшим в СССР иностранцам, а также советским гражданам, выезжавшим за рубеж, через строго установленные государственные каналы. В первой половине 1930-х годов в СССР только иностранцы и в строго определенных местах могли расплачиваться наличной валютой. Все остальные частные сделки с наличной валютой и золотом – продажа, обмен, использование в качестве платежного средства – считались экономическим преступлением, валютной спекуляцией. За этим следило ОГПУ.

Хотя никаких изменений в законодательстве не было сделано, появление Торгсина «явочным порядком» предоставило населению более широкие валютные права. Валютные операции, хотя и ограниченные рамками Торгсина, признавались законными. Запрещались только частные операции с валютой и золотом за пределами Торгсина, там начинался черный рынок. Однако сосуществование Торгсина и «валютных зачисток» ОГПУ создавало неопределенность. Люди не понимали, где кончаются функции одной организации и начинаются функции другой. У них не было уверенности в том, что разрешено законом, а что нет. До конца не понимая правил игры, они относились к Торгсину с недоверием. Даже совершая разрешенные законом операции в Торгсине, люди 1930-х годов не чувствовали, что их валютные права защищены. Не случайно во время арестов покупателей в магазинах Торгсина, люди, как правило, не пытались отстаивать свои права, а разбегались кто куда. В конечном счете, идя в Торгсин, каждый действовал на свой страх и риск.

Путаница усиливалась тем, что аресты ОГПУ были избирательны и непоследовательны. Создавалось впечатление, что кому-то разрешалось иметь валюту и золото и платить ими в Торгсине, а кому-то – и они были арестованы – нет. В таком случае логично было задуматься о том, где проходила грань, которая отделяла одну группу людей от другой. Документы свидетельствуют, что современники действительно пытались понять логику арестов, рационально объяснить их. Может быть, причина арестов крылась в социальном положении покупателя и источнике получения золота? В одном из писем в ОГПУ автор-партиец писал:

Логика этого человека проста: эксплуататоры, нажившие богатство неправедным путем, должны быть лишены валютных прав. Именно их ОГПУ и арестовывало.

Провести подобное классовое разделение в Торгсине не составило бы большого труда. «Бывшие» состояли на учете у государства, представляя категорию «лишенцев», то есть лишенных избирательных прав. Требовалось лишь указать в правительственном постановлении о создании Торгсина, что «лишенцам» в его магазины вход закрыт. Мало кто удивился бы такому решению: ущемление социальных, политических и экономических прав «бывших» было нормой того времени, и лишение их валютных прав логично вписалось бы в социальную иерархию 1930-х годов. Однако в случае с Торгсином руководство страны не стало делить граждан по социальному положению, источникам получения дохода, их дореволюционной деятельности и т. п. О подобном разграничении нет ни слова ни в постановлении о создании Торгсина, ни в последующих документах, регламентировавших его деятельность. Двери Торгсина были открыты каждому, кто обладал валютными ценностями. Не важно, кто приносил золото в Торгсин и какими путями оно досталось людям, лишь бы сдавали. Оценщикам-приемщикам запрещалось требовать документы у людей; записывать фамилию и другие данные они должны были со слов самого человека. Сдававший ценности мог получить товарную книжку Торгсина, вообще не называя никакого имени, на предъявителя[948]. Таким образом, в Торгсине покупатели были социально равноправны. Возвращаясь к раздумьям советского человека 1930-х годов о том, где проходила грань между людьми, которых ОГПУ арестовало в Торгсине, и теми, кто избежал этой участи, следует сделать вывод, что социальное положение покупателей здесь было ни при чем. Безусловно, среди арестованных покупателей Торгсина попадались «бывшие», но хватало там и трудящихся – рабочих, служащих и колхозников. Материалы Торгсина подтверждают это, да и сам партиец, автор цитированного ранее письма, возмущаясь действиями ОГПУ, признал, что «и пролетарий и колхозник» заходили в Торгсин с опаской.

В поиске логики в действиях ОГПУ можно предположить, что в Торгсине арестовывали только владельцев крупных валютных сумм. Но и эта гипотеза не выдерживает проверки. Появление Торгсина фактически означало, что ОГПУ потеряло право арестовывать кого-либо за хранение валюты и золота, будь то крупные или мелкие суммы. В соответствии с правилами работы Торгсина наличие валюты или золота само по себе не делало человека преступником. ОГПУ могло преследовать людей только за незаконное использование ценностей – операции на черном рынке. Более того, с точки зрения логики работы Торгсина, чем больше человек приносил золота и валюты в его магазины и, следовательно, чем больше у него было ценностей, тем лучше. Постановления, регламентировавшие деятельность Торгсина, не делали различий в валютных правах владельцев мелких и крупных сумм. «Мелкий держатель ценностей», «крупный держатель ценностей» – эти категории, хотя и встречаются в документах Торгсина, не представляют социальной дискриминации, а носят экономический характер. Анализ архивных документов также опровергает гипотетическое предположение о том, что арестованные покупатели Торгсина были только или в основном крупными владельцами ценностей. Конторы Торгсина жаловались, что ОГПУ проводило аресты огульно и жертвами массовых кампаний становились в основном «мелкие держатели ценностей». Приводимые в документах конфискованные суммы часто являются символическими – несколько золотых монет, несколько рублей бонами Торгсина. Среди конфискованных товаров – не меха, икра и антиквариат, а обычные продукты – банка консервов, бутылка водки, мешок муки.

И наконец, еще одно возможное объяснение арестов клиентов Торгсина. ОГПУ оправдывало свои действия борьбой со спекуляцией на черном рынке, то есть тем, что пресекает валютные сделки вне зоны легальных операций Торгсина. Рассматривая гипотезу о том, что в Торгсине были арестованы только спекулянты, прежде всего следует сказать, что в странах с рыночной экономикой львиная доля операций с валютой, за которые преследовались советские граждане (обмен валюты, покупка и продажа за валюту, минуя государственное посредничество, и др.), не считались бы преступлением. Однако более важно другое. Вокруг Торгсина действительно существовал обширный черный рынок, и ОГПУ задержало немало людей за проведение запрещенных советским законодательством валютных сделок, но эти материалы не являлись предметом рассмотрения в данной главе. Приведенные в ней факты свидетельствуют, что под видом борьбы со спекуляцией ОГПУ регулярно и осознанно в интересах выполнения валютного плана своего ведомства использовало Торгсин для выявления владельцев ценностей. Аресты часто проводились во время совершения легальных операций – покупки товаров в самом магазине, что и давало Правлению Торгсина право протестовать против действий ОГПУ. Истинной причиной арестов было то, что у людей было что забрать – валюта и золото. В этом и состояла логика действий ОГПУ, которую пытались постичь советские граждане, решая, идти ли им в Торгсин. Ни пролетарское происхождение, ни мизерное количество валюты, ни законность совершаемых операций не гарантировали людям того, что они смогут избежать слежки, обыска, конфискации имущества или ареста.

Не будет открытием сказать, что жизнь в СССР в 1930-е годы была отмечена произволом карательных органов. Но история Торгсина позволяет увидеть и другие черты советской повседневности. Логика арестов покупателей Торгсина свидетельствует, что бояться приходилось всем, у кого были валюта и золото. Все решал слепой случай: совпадет поход в Торгсин с очередной «валютной зачисткой» ОГПУ или нет. Любое посещение Торгсина было сопряжено с риском, никто не имел полной гарантии безопасного возвращения домой. Речь шла лишь о степени вероятности ареста. История валютного соперничества ОГПУ и Торгсина свидетельствует о том, что даже рутинное событие – покупка хлеба в магазине – могло стать рискованным приключением и обернуться слежкой, обыском, конфискацией имущества и даже арестом. Советская повседневность имела авантюрный характер.

Позволю себе сделать отступление. Обыденно-приключенческий характер советской повседневности, при котором любое, даже самое незначительное дело становилось событием – свершением или трагедией – не было исключительной чертой сталинского правления. Политическая и социально-экономическая система, а также тип культуры, определявшие характер советской повседневности, сформировавшиеся при Сталине, пережили диктатора. Острый дефицит товаров, беззаконие, бюрократическая волокита и многие другие факторы продолжали воспроизводить авантюрно-приключенческий характер советских будней, хотя со смертью Сталина элемент опасности и риска в повседневной жизни советского человека резко снизился. Видимо, не случайно в русском языке для вполне обыденного события – покупки в магазине – используется термин поход: слово, которое подразумевает лишения, трудности и риск.

В советской жизни была обыденность приключения и в том смысле, что приключения случались каждый день, и в том, что они случались по самому обыденному поводу. Этот событийно-авантюрный характер повседневности был изматывающим, ибо любая мелочь – починить дверной замок, добиться, чтобы в химчистке не испортили пальто, купить мебель, оформить паспорт и т. д. и т. п. – превращалась в проблему. Кто-то возразит, что уж очень убого выглядят эти «приключения». Однако изнутри советской жизни эти повседневные приключения-события не воспринимались как незначительные или убогие, потому что временные и душевные затраты на них шли огромные. В западном рыночном мире для решения подобных проблем достаточно телефонного звонка – вопрос решится быстро и безболезненно, – но не оставаясь в памяти, событие не свершалось. В советской повседневности на мелочи жизни уходили дни, недели, месяцы, да что там – сама жизнь! По поводу незначительных по западным меркам проблем разыгрывались трагедии и праздновались победы. Отстоял человек шесть часов в очереди, а пальто или ботинки его размера закончились – трагедия! Провел в ОВИРе[949] вместо трех дней три часа – победа! Люди вспоминали эти события: горевали по поводу провала или хвалились удачно проведенной операцией.

Событийно-приключенческий характер повседневности делал советскую жизнь насыщенной эмоциями. Этот феномен подмечали иностранцы, которым приходилось длительное время жить в СССР. В их воспоминаниях и ощущениях советская действительность предстает мелочно-изматывающей, но и эмоционально-насыщенной. Советский человек, уехавший на Запад, может с содроганием вспоминать сверхнагрузки и напряжение повседневной жизни в СССР, однако ему может не доставать ее эмоциональной насыщенности и событийности. «Наркотик» обыденности приключения у советского человека был в крови.

Но вернемся в Торгсин. Свершения и приключения подразумевают риск, самопожертвование и героизм. Казалось бы, что может быть героического в покупке хлеба или штанов? Но как свидетельствуют документы Торгсина, требовалась решимость – напряжение воли, преодоление сомнений и боязни, – чтобы войти в Торгсин. Кто знает, сколько бессонных ночей провели люди перед тем, как решиться переступить порог предприятия с загадочной вывеской «Торгсин».

Поскольку идти в Торгсин было необходимо – голод не тетка, – люди прибегали к разным хитростям. Уезжали в другой город, где их никто не знал, сдавать ценности и покупать товары. Во время сдачи золота, если видели знакомого, немедленно уходили из магазина, иногда даже оставляя ценности, возвращаясь назад через несколько часов[950]. Опасения, что знакомые донесут «куда следует» об имевшемся у них золоте, были сильнее боязни его потерять. Особенно осторожничали крестьяне или, как выразился автор одного донесения, «особенно из деревень публика боится»[951]. В отчете Нижегородской конторы Торгсина сообщалось, что, прежде чем купить, крестьяне вели наблюдение и даже провожали покупателей до квартир, затем снова возвращались в магазин наблюдать[952].

Людская изобретательность не знает границ. Нашлись такие, кто взял на вооружение опыт ОГПУ. Маскируясь под его агентов – поистине криминальная мимикрия, – они грабили покупателей Торгсина (действия ОГПУ тоже являлись грабежом, но грабежом ведомственным). Управляющий Московской городской конторы Торгсина предупреждал директоров подведомственных универмагов: «За последнее время вокруг н[аших] торговых точек работает шайка аферистов, которые под видом сотрудников ГПУ и МУРа заранее в магазине при сдаче ценностей или покупке товаров намечают себе жертву и по выходе н[аших] клиентов из универмагов задерживают их и отбирают ценности (тов[арные] книжки и пр.)»[953]. Слово «ОГПУ» оказывало на людей парализующий эффект и позволяло безнаказанно грабить среди бела дня на глазах у покупателей и работников Торгсина.

Есть основания полагать, что и действительные сотрудники ОГПУ могли использовать антиторгсиновские операции своего ведомства в личных целях. Приведу рапорт заведующего магазина № 4 О. М. Файнштейна управляющему Киевской конторы Торгсина:

Сын-чекист и престарелый отец вместе выходят «на дело» – чем не семейный бизнес?

Торгсин, радея о выполнении валютного плана, защищал своих покупателей. В документах встречаются упоминания об освобождении людей от ареста и возвращении им конфискованных товаров и денег Торгсина. Однако следует сказать, что опасения людей о том, что Торгсин работал на ОГПУ, имели основания. В 1935 году последний председатель Торгсина Левенсон в письме управляющим контор и отделений сообщал: «Работники НКВД имеют право в нужных случаях требовать от Вас справки о количестве сданных отдельными лицами бытовых ценностей, а также о фамилиях и адресах этих лиц, однако за получением такого рода справок они должны обращаться исключительно к администрации магазинов и скуппунктов»[955]. Это письмо свидетельствует о компромиссе между Торгсином и «органами», достигнутом в результате их почти четырехлетнего валютного соперничества и трений. Торгсин не возражал быть информатором-доносчиком, если эти действия оставались в секрете от его клиентов. Администрация магазинов, как следует из этого письма, становилась внештатным агентом «органов». У ОГПУ/НКВД имелись в Торгсине и штатные агенты, специально туда внедренные или завербованные из числа торговых работников. Они также поставляли «органам» информацию о валютных сбережениях клиентов Торгсина. Риск и непредсказуемость последствий посещения Торгсина сохранялись для советских людей. Жизнь в СССР требовала повседневного героизма.

«Жирная плачущая розовая лососина», бочки с «сельдью керченской отборной», пирамиды из мандаринов, хитрые сооружения из шоколадных плиток в золотых обертках и другие кондитерские соблазны, «сотни штук ситцу богатейших расцветок», «миткали и шифоны, и сукна фрачные», «штабеля коробок с обувью», пение патефонов – таким увидели Торгсин булгаковские герои[956]. «Америкой в миниатюре» был назван Торгсин в одном из писем 1930-х годов. Пережившие голод на Украине вспоминали магазины Торгсина как «богатые», «гарные», «великие», «где все было». Миф о великолепии Торгсина жив и в наши дни.

Однако изобилие, подобное тому, что булгаковские герои увидели в торгсине на Смоленской площади, встречалось не часто[957]. Да и в лучших торгсинах в крупных городах лоск зачастую служил фасадом, который скрывал все то же бескультурье, пренебрежение к покупателю, бесхозяйственность. Достаточно почитать описания магазинов Торгсина в Ленинграде, чтобы увидеть, что его зеркала были «замусолены и засижены мухами»[958]. Проверки контор Торгсина свидетельствовали, что он был плоть от плоти советской торговли. Большинство городских торгсинов были заурядными универмагами. Материалы Западной, Ленинградской областной, среднеазиатских контор Торгсина, с которыми мне удалось поработать, полны описаний скудного ассортимента. Чем дальше от столицы и крупных городов, тем хуже: маленькие грязные темные лавочки, драки в огромных очередях, привычные для советской жизни всесилие продавца, грубость и хамство; в торговых помещениях и складах – наваленный кучами товар и нежелательное соседство: колбаса и куры на бочках с селедкой, на полках продукты вперемешку с нехитрым ширпотребом. Только голодный мог увидеть в торгсинах райское изобилие. Приведу документальные свидетельства:

Торгсин как явление советской торговли был полон противоречий. Зеркальные двери и грязь – лишь одно из них. Острый недостаток товаров не мешал затовариванию, и не только по причине малого интереса голодных людей к дорогому ширпотребу и деликатесам. Залеживались и бесценное продовольствие, и ходовые товары. Причиной тому была «механическая засылка» товаров без учета сезона, спроса, национальных особенностей: в магазины поступали партии ботинок одного размера или только на правую ногу; в нищую деревню шли ненужные там шелка и балык, в среднеазиатскую глубинку – свиные консервы и дорогие импортные рояли, на Крайний Север к лесорубам – детские купальники, а на Кавказ – валенки[960]. «Посылают дрова, а вокруг леса». Эта фраза из архивного документа – отличная метафора снабженческой деятельности Торгсина.

Голод и острый недостаток продовольствия уживались в Торгсине с тем, что тонны испорченных продуктов выбрасывали на помойку. Заплесневевшее пшено; сахар в грязных мешках; разложившееся мясо; макароны, зараженные тараканами; «вторично замороженная телятина»; каша из сыра и битых яиц, которые прислали, упаковав в один ящик; сгнившие гуси; более года пролежавшее и забракованное врачами сало; «зачищенная» заплесневелая колбаса и «тешка куреная с плесенью»; гнилые фрукты в витрине; шоколад, который «отдает сальной свечкой»; чай с запахом парфюмерии; окаменевшие глыбы муки, которые надо разбивать кувалдой; ржавые консервы; покрытая пылью карамель – места не хватит, чтобы описать изобилие испорченных в Торгсине продуктов, которые, несмотря ни на что, все же шли в продажу. Запомнилась фраза из описания торгсина в Ленинграде: «гастрономическим товарам придана свежесть декорированием их цветами»[961]. Покупатели не сдавались: возвращали в магазин недоброкачественные товары, требовали их обмена или возврата денег.

Изыски и новшества торговли соседствовали в Торгсине с недостатком самого простого и необходимого. Так, из Ленинградского Торгсина писали о продаже живой рыбы из аквариума; рядом в соседнем магазине не было гирь, продавцы пользовались одним на всех сломанным совком для фасовки круп. Один торгсин договаривался с Ленжетом[962] о выпуске парфюмерии в фирменной целлулоидной упаковке, а рядом в магазине не было упаковочной бумаги, шпагата[963]. В декабре 1933 года, подводя итоги, руководство Ленинградского Торгсина жаловалось, что из заказанных 245 тонн оберточной бумаги дали только 33 тонны[964]. На периферии и того хуже. Продавцы заворачивали покупки в газету (если была), сахар насыпали «голыми и потными руками»[965]. Реклама трубила о «скорняцких мастерицах», «пошиве готового платья и белья», в то время как в одном из лучших магазинов в Ленинграде, известном как «краса Торгсина», не было обыкновенных овощей – моркови, лука, чеснока[966].

Перебои в снабжении – бич советской торговли – лихорадили и Торгсин. Материалы контор изобилуют жалобами на срывы поставок. Из Нижнего Новгорода, например, писали, что в январе – феврале 1932 года универмаг Торгсина находился практически без товаров, но зато с середины марта до конца апреля его буквально завалили – прислали 1,5 тыс. ящиков и 7 вагонов товара: «все склады забили, новых складов взяли два и их заполнили, в универмаге кругом наложили кипы, ящики, почти закрыли проход покупателям». Мука и сахар не залежались, но что творилось! Выстроились «колоссальные очереди, пришлось даже конной милицией разгонять», жаловались нижегородцы[967]. Торгсин снабжался из тех же скудных государственных фондов, что и остальная советская торговля, поэтому, если мука и сахар пропадали из коммерческих магазинов, то и в Торгсине с ними были перебои, а как только в торгсины с получением нового урожая начинали активно поступать мука, крупа и другие продукты, то, как правило, они вскоре в достатке появлялись и в невалютных магазинах. Торгсин, хоть и был немного впереди, но, по большому счету, хромал «в ногу» со всей советской торговлей.

Сдача ценностей и обладание книжкой Торгсина не гарантировали людям покупку желанных продуктов и товаров. Мука, крупа, сахар, спрос на которые во время голода был особенно велик, быстро исчезали из магазинов. В Петрозаводске, например, в торгсине в конце августа 1932 года в продаже были лишь перец и горчица[968]. Коканд просил два вагона муки в месяц, а получил лишь 30 мешков; их хватило на один день торговли. Месячная потребность в рисе составляла 1,5 вагона, а получили только 40 мешков, которые в Коканде продали в течение двух дней (май 1932)[969]. Весной 1932 года из Киева сообщали об огромных очередях, в которых люди «простаивали днями и ночами в продолжении недель, запруживали улицы и стимулировали развитие сыпного тифа… ежедневные драки в самом помещении Торгсина и на улице»[970]. Таким было преддверие массового голода. С его наступлением огромные очереди, которые выстраивались с 4–5 часов утра, и хронический недостаток продуктов стали общим местом в донесениях с мест. В крупных городах конная милиция усмиряла толпы отчаявшихся людей.

Часто люди не могли купить то, за чем пришли в Торгсин, так что приходилось откладывать покупку[971]. В декабре 1932 года в Харькове по ордерам денежных переводов торгсин задолжал покупателям продуктов на 76 тыс. рублей, а по бытовому золоту – на 15 тыс. рублей. Существовало негласное распоряжение не обещать покупателям быстро получить продукты[972]. Из Средней Азии в 1933 году писали: объявят по городу, что в Торгсин поступили сахар и рис, – начинается активная сдача ценностей, а потом оказывается, что товаров так мало, что отпускают лишь по килограмму в руки. Это, кстати, одно из свидетельств существования норм продажи даже в валютном Торгсине. Не случайно крестьяне, отличавшиеся особой осторожностью и практичностью, предпочитали сдавать ценности небольшими партиями, например отпиливали маленькие кусочки золота. Это явление автор одного из донесений назвал «измельчанием сдатчиков»[973]. «Отложенный спрос», по мнению руководителей посылочной деятельности Торгсина, был причиной «непрерывного роста невыбранных сумм заказов»[974]. Гражданин Кутесман из Волочиска, подтверждая это, весной 1932 года жаловался:

Положение покупателей осложнялось и тем, что срок торгсиновских денег был ограничен[976]; кроме того, использовать их нужно было в пределах города, где они были выданы. До введения именных книжек на обезличенные боны Торгсина ставили штамп с названием города. Для перевода книжки в другой город требовалось пройти бюрократическую процедуру переоформления. Разовые талоны и однодневные книжки на мелкие суммы должны были быть использованы в день сдачи ценностей, поэтому человек должен был прежде удостовериться, что в магазине есть нужный ему товар. Иначе пиши пропали фамильные ценности! В условиях постоянного недостатка, а то и длительного отсутствия продуктов и товаров главного спроса эти ограничения по времени и месту покупки приводили к тому, что люди вынуждены были брать то, что дают. «Круп мне не дали, сахару – тоже, – писал разочарованный покупатель. – Зато пришлось взять материи на рубаху, но шить ее нечем, так как ниток в продаже нет. Хорошо, что хоть муки дали пять кило»[977]. Некто А. И. Мамон из Самарканда жаловался в Правление Торгсина, что директор местного торгсина предлагал ему в счет перевода из-за границы вместо муки, сахара и масла купить мед, шоколад и мармелад. Не то чтобы Мамон не любил шоколад, но дело было зимой 1933 года – время голода, когда жизнь зависела от куска хлеба. Мука, сахар и крупа в Самаркандском торгсине отсутствовали, и директор не знал, когда они поступят[978]. В дело шел принудительный ассортимент: чтобы получить муку и крупу, нужно было в нагрузку купить залежавшийся товар[979]. Комбинации получались неожиданные: к чаю прилагались синька, вазелин, гребенки, мыльный порошок. Письма-жалобы шли в газеты и родственникам за границу. Жалобы советских немцев, например, дошли до германского консула, который обратился в Торгсин с протестом против принудительного ассортимента, составлявшего значительную часть денежных переводов для голодавших[980]. Из-за идиотизма централизованного снабжения залежавшийся на полках одних торгсинов товар в других местностях мог быть в дефиците.

Переводы и посылки в Торгсине задерживали и теряли, товары не докладывали, плохо паковали, продукты приходили испорченными. В документах сообщалось, что покупатели порой предпочитали не ждать посылку, а приехать за ней[981]. Некоторые истории похожи на анекдоты. Одного клиента, которому были переведены деньги через Торгсин, вызвали из Новороссийска в Ростов-на-Дону для получения посылки. Вызванный гражданин здорово издержался на дорогу, а когда приехал, вместо посылки получил советские рубли, которые не покрыли проездных расходов. Или: получатель перевода через два месяца со дня перевода умер, не дождавшись получения денег, которые были предназначены для поддержки его здоровья[982]. Из Госбанка СССР, через который на Торгсин шли переводы из-за границы, гневно писали: «Торгсин, не розыскав адресата по переводам, не только не возвращает денег обратно, но даже не сообщает Госбанку о том, что адресат не розыскан. Количество рекламаций растет». Иностранцы, отправившие переводы в СССР, подавали в суд – тот назначал Торгсину штрафы; в Госбанке же вынужденно завели специального сотрудника для приема устных и письменных жалоб на Торгсин[983]. Наркомат иностранных дел собрал выдержки из сообщений советских консулов в разных странах мира, которые под напором разгневанных иностранцев вынуждены были жаловаться в Москву. Консулы сообщали, что даже телеграфные переводы шли несколько недель, а ожидание почтовых доходило порой до девяти месяцев[984]. «С каждым переводом что-нибудь да случится», – заключал НКИД.

Во время голода мало кто волновался о культуре торговли: голодный все стерпит за мешок муки. Но с улучшением продовольственной ситуации Торгсину пришлось конкурировать с образцовыми невалютными универмагами. Тут-то и зазвучали призывы наладить культурную социалистическую торговлю, заняться рекламой, изучать потребительский спрос, следить за модой, проводить декадники чистоты и т. д. и т. п. Как высказался один из руководителей: «нам нужны не распределительные пункты, а культурные, по-советски торгующие предприятия»[985]. Вежливость и уважение к потребителю, однако, давались тяжело. Хамство начиналось у самого входа. «Наши сторожа, которые стоят около дверей, – говорилось на собрании работников Узбекской конторы Торгсина, – привыкли толкать публику, прямо как немые… хватают за пояс и тащат»[986]. Отгоняя пинками тех, кто не «при валюте», они заискивали перед завсегдатаями, стреляли у них торгсиновские папиросы.

Профессиональная этика трудно утверждалась в экономике дефицита, где торговый работник был фигурой властной, а покупатель – заискивающим ничтожеством. Документы описывают самодурство приемщиков, которые кидали владельцам непринятые вещи[987]. Типичным был продавец, который либо не обращал внимания на просьбы и жалобы покупателя, либо грубил, грозил и приказывал. «Работают криком, кулаками и руганью… азиатчина» – сообщалось в одном из актов проверки Торгсина[988]. В торгсинах, как и во всей советской торговле, царила презумпция виновности покупателя – «чуть что, сразу за рукав хватают».

Флирт, хохот, обсуждение личных и не относящихся к работе проблем на виду у покупателей, доходившее, по словам документа, до митингов, «раскуривание табаку» и распитие алкоголя на рабочем месте («замечается уход с работы в пьяном виде»), долгое отсутствие за прилавком («меры по ликвидации очередей принимаются лишь при появлении начальства») – продавцы в Торгсине жили своей жизнью. Торгсин был преимущественно мужским предприятием[989], поэтому продавцы в кепках, шапках и с папиросой во рту были распространенным явлением, несмотря на запреты Правления курить и носить головные уборы на работе. Да и покупатели курили в магазинах. Любопытный случай-зарисовка сохранился в архиве. Дело было в ноябре 1935 года. В Ленинграде в магазине Торгсина на улице Желябова к продавщице музыкального отдела Кутуевой подошел покупатель, некто гражданин Дудников Б. Л., и попросил проиграть на патефоне одну из имевшихся у него пластинок. Продавщица «из любезности» согласилась. Прослушав пластинку, Дудников стал просить проиграть еще. Получив отказ, «гр. Дудников оскорбил продавца, бросив в него (у слова продавец в советских документах не было женского рода. – Е. О.) горящей папироской, в чем проявил явное хулиганство»[990].

Торгсин – не отдельные магазины с зеркальными дверями в крупных городах, а Торгсин как феномен крестьянской страны – не стал образцом культурной торговли, но все же, несмотря на родимые пятна и изъяны, он был шагом к современной культуре торговли и потребления. Спрос в Торгсине отражал изменение вкусов. Покупатели расставались с XIX веком, XX век формировал новые пристрастия. Так, некогда популярные романсы и цыганские песни уже не привлекали людей, но стремительно рос спрос на современные пластинки с джазом и танго[991]; на смену женским широкополым шляпам пришли вязаные береты; повседневной обувью становились удобные спортивные туфли – «торгсинки»; летом горожане гонялись за пляжными плимсолями. Советские покупатели в Торгсине пытались следовать веяниям нового времени. Торгсин, пусть с огрехами, но приобщал советских потребителей к новым видам торговли и услуг, открывал для них новые товары. Показательна история о том, как туркменский потребитель «узнал» хозяйственное мыло. В докладе о работе Торгсина в Туркмении сообщалось, что вначале хозяйственное мыло было не в ходу, так что приходилось перебрасывать его запасы в Узбекистан, где потребитель уже хорошо знал этот товар. В середине 1933 года произошел перелом, и спрос на хозяйственное мыло стал быстро опережать его поставки в Среднюю Азию[992].

К разочарованию социального историка, материалы Торгсина содержат мало описаний его клиентов. Информацию приходится собирать по крохам. Но все-таки архивы позволяют написать если и не портрет, то наброски к социально-поведенческому портрету разных групп покупателей в Торгсине.

Верно заметил народ – рыба гниет с головы. В начальный период работы Торгсина руководство страны выделяло фонды («лимиты») торгсиновских товаров для обеспечения представительских нужд местной власти. Товары предназначались в основном для официальных сборищ – съездов, юбилейных собраний, приема знатных гостей. Твердых размеров «лимитов» не было, они зависели от времени, региона и целевого назначения. Документы 1931 года из Архангельска упоминают лимит в 1000 рублей, тогда как начальнику Дальстроя в конце 1932 года правительство разрешило ежемесячно выдавать 5 тыс. рублей бонами Торгсина[993]. «Лимиты» были единственной легальной возможностью для местного руководства, не сдавая ценностей, покупать товары в Торгсине на обычные советские рубли по официальному обменному курсу.

Но, видимо, разрешенных представительских «лимитов» не хватало для насыщения аппетитов местной власти, к тому же Наркомвнешторг и Правление Торгсина старались сокращать размеры невалютных продаж. Местная элита – работники комитетов партии, исполкомов местных советов, органов суда и прокуратуры, сотрудники ОГПУ/НКВД[994], пользуясь властью, стремились превратить Торгсин в «свой» магазин. Не взирая на запреты Москвы, они получали товары из Торгсина на советские рубли, а то и вовсе бесплатно. «Разбазаривание валютного фонда» достигло таких размеров, что руководство страны стало принимать жесткие меры[995]. В начале 1932 года вышли постановления ЦК и Президиума ЦКК, которое запрещало выдавать какой бы то ни было организации товары из Торгсина за советские деньги[996]. Даже товары, потерявшие «экспортабельность» (экспортное качество), следовало уценивать, но продавать за валюту. Запрещался и широко развившийся на местах бартер между Торгсином и организациями[997]. Председатель Правления Сташевский требовал «беспощадно расправляться с руководящими и рядовыми работниками, нарушавшими директивы правительства»[998].

Местное руководство сопротивлялось распоряжениям Центра, настаивая на своей исключительности. Одни просили. Например, председатель ЦИК Аджаристана Лорткипанидзе, ссылаясь на то, что Батум находится на пути следования в Европу и на Восток и что ЦИКу часто приходилось принимать иностранные делегации, просил продавать ответственным работникам ЦИКа и обкома торгсиновские товары по кооперативным ценам на 300 рублей в месяц[999]. Другие брали угрозами, силой и вымогательством. Из Средней Азии, например, писали, что партийные организации за свою помощь требовали взятки товарами Торгсина[1000]. Управляющий Закавказской конторы Торгсина Аскаров в июне 1932 года жаловался председателю Торгсина Шкляру и председателю Закавказского ОГПУ Агрбе: «Заместитель председателя Азербайджанского ОГПУ – тов. Штепа, вызвал к себе управляющего бакинским отделением Торгсина тов. Аванесова и потребовал выдачи ему из магазина Торгсина товаров на соввалюту. При отказе тов. Аванесова тов. Штепа прибег к угрозам, в силу чего Аванесов товары отпустил»[1001]. Торгсин потребовал, чтобы ОГПУ заплатило валютой за покупку Штепы. Сохранилась записка со списком товаров, которые Штепа затребовал из Торгсина, она звучит как приказ: «Подателю настоящего немедленно отпустите на советские знаки следующие товары: 1. папиросы в[ысший] с[орт] – 100 коробок; 2. трубочного табака – 10 коробок; 3. шоколад в плитках – 50 плиток; 4. шоколад французский – 10 коробок; 5. конфекты разные в/сорта – 5 кг; 6. какао «Золотой якорь» – 1 коробка; 7. печенья разного – 5 кг; 8. сухарей – 5 кг. Зам. Пред. Аз. ГПУ Штепа»[1002]. Похоже, что руководство Азербайджанского ГПУ устраивало банкет и ожидались дамы.

Сообщения о невалютных продажах товаров местным властям, вплоть до полного разбазаривания торгсиновских магазинов, поступали из многих регионов[1003]. В Хабаровске с августа по октябрь 1932 года Торгсин «невалютно» выдал местному руководству товаров на сумму 2 тыс. рублей, в основном папиросы. И это не считая разрешенных 26 пачек в месяц на представительство для «себя и угощать». Недешево обходилось государству курение элиты! Уральская и Свердловская конторы Торгсина продавали товары за советские рубли руководителям местного обкома, горсовета, исполкома и ГПУ. В Закавказье Торгсин, подчиняясь приказу СНК республики и ГПУ, также «разбазаривал золотой фонд». На Дальнем Востоке, судя по «ведомости отпуска товаров на соввалюту», внушительное число организаций и комиссий «кормились» в Торгсине за рубли. Из Центрально-Черноземной области (Воронеж) поступили сведения о том, что Торгсин передал товаров на 240 тыс. рублей в закрытый распределитель для ответственных работников. В Архангельске возник спаянный союз секретаря по снабжению крайкома (была такая должность!) Шайкевича, уполномоченного Наркомвнешторга и управляющего Северной конторы Торгсина Беды. Прямо с квартиры секретаря крайкома, не прерывая застолья, уполномоченный Наркомвнешторга «присылал записочки в Торгсин», требуя срочно доставить на квартиру Шайкевича продукты, «пиво и другие напитки». Официант приносил заказанное на дом. Оказавшись под следствием, собутыльники пытались покрыть растрату закупкой алкоголя в Москве по коммерческим ценам, но, возвращаясь в Архангельск, в поезде выпили почти половину купленного. Секретарь крайкома был снят с работы со строгим выговором и предупреждением и сослан на низовую работу[1004].

Управляющие местных контор и директора торгсинов оказались между молотом и наковальней. Правление Торгсина, которое выполняло директиву ЦК, требовало «не продавать», а местная власть угрожала: «Дай, а то хуже будет!» Не подчиниться приказам местных совнаркомов, циков, горсоветов, представителей ГПУ и прочих начальников директора торгсинов боялись: откажешь – тут же вызовут «для разговора». Управляющий Архангельского отделения Лановский жаловался председателю Торгсина Шкляру: «Я… категорически запретил отпускать кому-либо без моего распоряжения. Через час (! – Е. О.) меня пригласили к нашим друзьям»[1005]. «Друзья» – местное ГПУ – мгновенно отреагировали на несговорчивость управляющего торгсиновской конторы, показав ему, кто в городе хозяин. Случайно ли, что при утверждении кандидатур управляющих контор Торгсина местное руководство пыталось поставить туда своего человека? Однако потакание капризам местной власти для директоров торгсинов было чревато последствиями. Правление снимало их с работы. Невалютный отпуск продуктов из Торгсина даже для приема турецкого паши в Севастополе вызвал гнев Правления: по чьему распоряжению выданы продукты? Указать фамилию, должность, партийный стаж руководителя, а заодно и фамилию заведующего магазина, который выдал товары![1006] Бывало, местное ГПУ помогало опальным директорам. Из Семипалатинска сообщали, что директор торгсина Монин, который продавал местному руководству товары за соввалюту, скрылся при содействии ГПУ[1007].

Местная элита, наряду с просьбами и угрозами, изыскивала и другие способы заполучить валютные товары. В числе их была спекуляция дешевым пайковым хлебом из распределителей номенклатуры. Так, в 1933 году «ответственные работники» Черниговской области продали спекулянтам за золото и иностранную валюту 3,6 тонны хлеба, а затем на эти ценности купили в Торгсине промтовары для областного партийного руководства[1008]. В результате обысков и конфискаций в сейфах ОГПУ скапливались драгоценности. По заведенному порядку, их нужно было сдавать золотоплатиновой промышленности. Нашлись, однако, в ОГПУ предприимчивые руководители, которые хотели отоваривать конфискованное золото в Торгсине. Они действовали от имени и в интересах своей организации – пример ведомственного выживания. Подобная практика, однако, противоречила принципам работы Торгсина. Конфискованное ОГПУ золото принадлежало государству. Правление Торгсина по запросу своей Дальневосточной конторы, где случилась попытка подобного отоваривания, разъясняло, что ОГПУ не могло пускать в оборот конфискованное золото, так как Торгсин принимал только ценности, находившиеся в частном владении[1009].

Разумеется, были среди местных руководителей люди, которые покупали товары в Торгсине на законных основаниях в обмен на свои собственные ценности, но в этом случае их следует отнести к категории обычных посетителей Торгсина. Сохранилось письмо уполномоченного ЭКУ ОГПУ в городе Зиновьевске Слитинского. В конце 1931 года в обмен на американские доллары он просил прислать ему товары из Торгсина: муку, сахар, табак, масло, чай, рис, изюм и гильзы № 9. Судя по списку, сумма получалась немалая. Слитинский объяснял: «Доллары мною покупаются непосредственно из Америки (интересно было бы узнать как. – Е. О.), а не скупаются на месте»[1010]. Наивный 1931 год! Слитинский более опасался обвинений в валютной спекуляции – скупке долларов на черном рынке, чем обвинений в связях с заграницей и шпионаже на США. Вряд ли бы он сделал такую приписку в 1937 году, а если бы сделал, исход мог оказаться для него трагическим. В 1931 же году реакция на письмо была деловой. Правление Торгсина отослало копию этого письма в ЭКУ ОГПУ и просило разъяснить Слитинскому, что для получения товаров он должен перевести доллары на счет Торгсина.

Суета вокруг Торгсина, в которую оказались втянуты центральная и местная власть, свидетельствует о конфликте их интересов. Местная номенклатура добивалась расширения своих личных и групповых привилегий, центральная же власть их ограничивала, руководствуясь государственными интересами. Стране нужна была валюта, и разбазаривать экспортные товары за рубли, пусть даже и на нужды местных руководителей, Центр не хотел. Таким образом, в случае с Торгсином Центр поставил государственные приоритеты выше корпоративных. Местная номенклатура, которая считала себя частью правящей элиты, вероятно, видела в действиях Центра своего рода предательство, нарушение групповой солидарности и считала это незаслуженным, тем более что жертвовать своими привилегиями центральное руководство явно не собиралось.

Местная номенклатура столкнулась с дилеммой: согласиться с ограничением своих привилегий или саботировать распоряжения Центра. Центр стоял перед дилеммой: пренебречь государственными интересами в угоду корпоративным или преодолевать сопротивление местных руководителей, что неизбежно вело к расколу советской элиты. Развитие отношений центральной и местной власти во второй половине 1930-х годов показало выбор, сделанный обеими сторонами[1011]. В борьбе с местной властью центральное руководство использовало как бюрократические административные методы (кадровые перестановки и должностные наказания), так и физическое истребление в годы массовых репрессий. Местное руководство в основном ограничилось пассивными методами, в числе которых были круговая порука и саботаж распоряжений Центра. Пассивность и слабость оппозиции местной номенклатуры во многом определялись ограниченностью ее конфликта с центральной властью. Ведь в этой борьбе региональное руководство отстаивало всего лишь свои личные и корпоративные привилегии, грубо говоря, шкурные интересы. Это было желание всего лишь получить кусок хлеба побольше и кусок масла потолще. В политическом отношении местная власть и Центр были «одной крови». Их конфликт не имел политической сути, а был возней за расширение и перераспределение привилегий правящей элиты.

К числу привилегированных покупателей в Торгсине относились и иностранцы, хотя их особость определялась не принадлежностью к власти, а тем, что всегда и в достатке они были «при валюте». Строго говоря, среди иностранцев существовала иерархия. Для работников дипломатического корпуса советское правительство открыло особые, закрытые для других покупателей, торгсины, которым надлежало выполнить не только снабженческую, но и политическую миссию. В ноябре 1932 года, принимая от Инснаба снабжение дипкорпуса, Правление Торгсина в специальной телеграмме обязывало конторы выделить для дипломатов лучшие магазины, «организовать продажу зелени, мяса, молока, молочно-кислых продуктов», а также «обеспечить лучшее обслуживание»[1012]. «Дипторгсины» принимали заказы с доставкой на дом.

Магазины дипкорпуса, действительно, были одними из лучших в Торгсине, но и советское лучшее 1930-х годов часто оказывалось непригодно для западного потребителя. В Москве и Ленинграде[1013] дело обстояло относительно хорошо, а вот германский консул во Владивостоке жаловался в НКИД: из свежего мяса в Торгсине бывает иногда только свинина, которая, однако, всегда жирная, поэтому «не является подходящей для еды». Консулы отказывались покупать мороженое мясо, «свежего же воловьего мяса, что особенно важно, свежей телятины, подходящей для еды, свежей свинины или другого свежего мяса в Торгсине не имеется. Свежей дичи (фазанов, диких уток, косуль, оленей, зайцев), которых в большом количестве стреляют профессиональные охотники в окрестностях Владивостока, в Торгсине также нет». Нет кур, свежей рыбы какого бы то ни было сорта, – продолжал консул свой скорбный список. В продаже, правда, были гуси, но они не выпотрошены и «настолько плохо заморожены, что при вскрытии пахнут и плохи на вкус». Масло, из-за своего плохого качества, «может едва служить для кухни, но ни в коем случае не для стола». Значительную часть продуктов – пшеничную муку, крупу, рис, жиры, сахар, колбасу и даже овощи – германское консульство выписывало из-за границы. Скоропортящиеся же продукты вынуждено было покупать на местном крестьянском рынке, но «мероприятия власти» его дезорганизовали, оставив консульство «без питательной мясной пищи». В заключение германский консул просил снабжать дипмиссию свежим мясом и рыбой из гостиниц для иностранцев или дома ГПУ (!)[1014].

Иностранные туристы интересовались в основном антикварными торгсинами, а иностранные специалисты, работавшие в СССР, ходили в обычные торгсины наравне с советскими покупателями. В конъюнктурном обзоре Нижегородской конторы сообщалось, что американцы – их было много на автомобильном заводе, который строился и работал при участии Форда, – являлись «основными потребителями бакалейно-гастрономических и винных товаров и меховых манто»[1015]. В Нижнем Новгороде (позже город Горький) иностранцев в Торгсине обслуживали специальные продавцы, знавшие иностранные языки. По отзыву сотрудников нижегородского торгсина, за исключением нареканий на недостаток мелкой разменной инвалюты, иностранцы были довольны. Архивные материалы других контор рисуют менее радужную картину. Качество и ассортимент товаров были не единственными причинами недовольства. Иностранцы жаловались на грязь и на дороговизну[1016]. Председатель Торгсина Левенсон, подтверждая это, в 1935 году сообщал в Наркомвнешторг, что товары в Торгсине стоили дороже, чем не только в Польше, но и во Франции[1017].

По отзывам работников все той же Нижегородской конторы (осень 1932), большинство покупателей в местном торгсине были крестьяне, а в документах Западного (Смоленского), преимущественно «деревенского», Торгсина даже встречается название «крестьянские универмаги». Крестьяне покупали в основном на золотые монеты, которые сберегли с царских времен, выменяли на продукты в годы военного коммунизма или легально купили во время валютных интервенций в годы нэпа. Как правило, крестьяне сдавали ценности на мелкие суммы и сразу же отоваривали разовые квитанции. Спрашивали дешевую мануфактуру, чулки, сапоги, подметки, хром, сахар, керосин, денатурат. В Средней Азии в этот нехитрый деревенский ассортимент входил рис[1018]. Но главным спросом у крестьян пользовалась ржаная мука. «Сапожник без сапог» – Торгсин в полной мере отразил этот парадокс советского времени. Сеявшие хлеб не ели его вдоволь, растившие скот не видели мяса. «Затаились. Ждут муку»: эта фраза из документа того времени выражает суть поведения крестьян в Торгсине. «Несколько дней мы работали без муки, – писали из Кара-Калпакии в декабре 1933 года, – и это обстоятельство резко сказалось на обороте скуппункта и еще резче на реализации магазина. Значительное количество книжек осело у населения, которое ожидает поступления муки… без муки не продаются и остальные товары и по существу оборот сходит на нет»[1019]. Массовое появление крестьян в Торгсине было свидетельством голода. С нормализацией продовольственного положения в стране они ушли из его магазинов.

Среди покупателей крестьяне слыли самыми практичными, недоверчивыми и осторожными. Разъяснительная работа о политическом значении торговли в условиях социалистического строительства, за которую так ратовало Правление Торгсина, не могла убедить их в необходимости расстаться с золотом. Голод и нужда лучше агитировали за финансирование индустриализации. До получения урожая крестьяне в Торгсине покупали почти исключительно продовольствие. Прежде чем войти в магазин, вели наблюдение за покупателями и даже провожали их до квартир, чтобы удостовериться в безопасности. Приносили ценности, но просили позвать работника магазина, которого знали лично, отказываясь сдавать незнакомым[1020]. Редко можно было наблюдать крестьянина, сдававшего целые золотые вещи. Лом несли самый мелкий – обломки колец, ломаные сережки. Эти наблюдения работников нижегородского торгсина осени 1932 года подтверждаются материалами других контор. О том, что крестьяне осторожничали, сдавая золото понемногу, отпиленными кусочками, писали и из Средней Азии[1021]. По признанию ленинградского документа: «крестьянин по месту своего жительства золото сдавать не понесет»[1022]. В пограничной полосе, где еще совсем недавно существовал запрет на хранение царского чекана, крестьяне для разведки приносили вначале лом, «как не вызывающий опасения»[1023].

Но при всей их осторожности, именно крестьяне, вероятно в силу низкой грамотности и незнания тонкостей работы Торгсина, оказывались наиболее легкой добычей мошенников, которые «с рук» продавали им негодные торгсиновские книжки. Зам. председателя Торгсина Азовский в мае 1935 года спешной почтой сообщал конторам:

В деревенской кубышке была схоронена и иностранная валюта. Нижегородский обзор сообщал о притоке в июле 1932 года пяти-, десяти и стодолларовых купюр от крестьян.

Ссылки на работу и житье в Америке – скорее всего, защитный обман. Если бы жили там, то, наверное, знали бы, как называются эти бумажки. А вот ссылки на сбережения периода военного коммунизма и переводы от родственников из-за границы больше соответствовали действительности.

Поскольку торгсины находились в основном в городах, крестьянам нужно было туда добираться. В Средней Азии, Сибири, на Дальнем Востоке им приходилось ехать порой даже не десятки, а сотни километров. Случалось, что магазинчик встречал их амбарным замком. Автор фельетона о работе торгсина в городе Ломов Восточно-Сибирского края писал, что покупатели преодолевали сотни километров, чтобы по прибытии узнать, что ломовский торгсин открыт лишь три дня в неделю. Остальное время единственный продавец либо подсчитывал ордера, либо ездил в Сретенск в банк, либо «отдыхал или хватил горького»[1026]. Приходилось приспосабливаться. Из Средней Азии сообщали, что крестьяне наезжали в города только в базарные дни и заодно посещали Торгсин. Бывало, что «командированные» отоваривались для всей деревни. Как уже было сказано ранее, крестьяне не торопились сдавать ценности, не удостоверившись, что в продаже есть нужные им товары. Если покупали впрок, то делили продукты на части. Кто-то из переживших голод на Украине вспоминал, как мать, приехав с продуктами из Торгсина, поделила их и часть заперла в сундук.

«Городское население, – сообщалось все в том же нижегородском обзоре, – является покупателем изящной обуви, трикотажа, шелка, посудо-хозяйственных товаров, кондитерских, гастрономических-крупяных товаров, муки всякой». Горожане первыми узнали о Торгсине и быстрее освоились в нем. Документы описывают универсальные покупательские тактики. Люди искали лучшие условия, сравнивая торгсиновские цены с ценами других видов торговли, оценивали товар как «выгодный» или «невыгодный». Решение о продаже ценностей, как правило, принимали на семейном совете. Город жил лучше деревни, но голод повлиял и на городской спрос. При поступлении пшеничной муки, признавались работники нижегородского торгсина, «городские покупатели создают колоссальные очереди и покупают муку мешками». Горожане несли в основном «лом», «всякие золотые вещи: часы, цепи, браслеты, кольца, медали, кресты, иконы и т. д.». Монеты царского чекана и иностранная валюта водились у горожан-нижегородцев, но поступали в незначительных количествах. Среди завсегдатаев, покупавших «по-крупному», были горожане с золотишком – ювелиры и зубные врачи. В Нижнем Новгороде они почти ежедневно посещали торгсин, приносили расплавленные монеты, шлиховое и другое «ценное золото», покупали гастрономические и бакалейные товары, сладости. Среди городской элиты были и получатели крупных валютных переводов из-за границы. Эти покупали предметы роскоши – меха, шелка, изящную обувь, вино, деликатесы[1027].

Напуганные арестами ОГПУ, осторожничали и горожане. В только что открывшийся универмаг в Ташкенте (март 1932) жители на первых порах несли только золото-лом, «так как этот вид ценностей не вызывал опасений у сдатчиков»[1028]. Документы упоминают факты ухода людей из магазина, если туда входили их знакомые. Иногородние приезжали сдавать ценности в Москву или Ленинград, а товарные книжки просили переводить в их города. Работники Ленинградского Торгсина признавались, что введение именных товарных книжек вызвало падение сдачи ценностей, несмотря на то что при оформлении книжки не требовалось предъявлять документы, удостоверявшие личность[1029].

Городской покупатель, говоря языком того времени, находился на переднем крае борьбы за потребительскую культуру. Следование современной моде было преимущественно городским явлением, также как относительное разнообразие ассортимента и услуг в Торгсине было исключительной чертой крупных городских универмагов. Но городские торгсины были не только оазисами развивавшейся культурной торговли. Подделка денег и других документов Торгсина, массовое воровство с прилавков и полок магазинов, по признанию документов, были городскими явлениями, хотя и не обязательно, что ворами были только горожане. В маленьких сельских лавочках и магазинчиках в небольших городках, где люди знали друг друга, воровать покупателям было опасней и позорней. Документы свидетельствуют о масштабности злоупотреблений в городских торгсинах. В одном из докладов, например, упоминалась «фабрика» за пределами Москвы, которая целый год подделывала торгсиновские книжки и распространяла их через сеть агентов[1030]. По данным отчета Торгсина, только в одном московском магазине за семь месяцев 1935 года кассиры задержали 198 подозрительных книжек, из них лишь 17 были возвращены владельцам. Тот же отчет сообщал, что всего в Москве «за последние месяцы» было арестовано 390 поддельных и ворованных книжек[1031].

В крупных магазинах больших городов существовал многоступенчатый порядок оформления покупок[1032]. Покупатель вначале стоял очередь в отдел товаров, где продавец выписывал квитанцию, в которой указывал, какой товар выбран, его количество и стоимость. С этой квитанцией покупатель шел в кассу. Там опять надо было стоять в очереди, чтобы оплатить покупку. Кассир ставил штамп на квитанцию об оплате. После оплаты в кассе покупатель с чеком и квитанцией с печатью шел в отдел получения покупок (там опять стоял в очереди). Контролер сверял квитанцию покупателя с контрольной, которая была выписана при выборе товара, и выдавал покупку. Столь сложная система документации позволяла лучше вести учет проданных товаров и была направлена в первую очередь против злоупотреблений работников магазина. Покупатели, однако, пользовались этой длинной цепочкой, в которой продавец, который отобрал для них товар, и тот, который выдал его после оплаты покупки, были разными людьми. Люди подделывали квитанции, штамп «уплачено» и чеки, благо это было не сложно, вторично использовали чеки и получали товар, не сдавая ценностей. Управляющий Московской областной конторы Торгсина Дорон писал в московскую милицию (июнь 1935):

Те, у кого не было своих ценностей, находили способы попасть в Торгсин. Исаак Тартаковский, переживший голод на Украине, вспоминал беспризорников, которые охотились за хорошо одетыми женщинами. На бегу они вырывали золотые серьги из уха жертвы. Поджидали и выходивших из Торгсина покупателей, поэтому следовало прятать купленный хлеб или держать буханку обеими руками – иначе вырвут[1034]. Акты задержания свидетельствуют, что воровство было одним из распространенных способов заполучить торгсиновские товары. Гражданка Петрова, не имея денег Торгсина[1035], зашла в универмаг № 4 в Ленинграде «посмотреть жакеты и прицениться». Попросив показать ей два жакета, она вернула продавцу только один. При досмотре второй жакет был найден на полу у нее под ногами. Видимо, «гражданка-покупательница», спрятала ворованное под одеждой, а когда поймали, «уронила» его на пол. «Гражданин Андреев Иван Андреевич, 13-ти лет, разбил стекло в витрине и вытащил две пары чулок» (январь 1934). Одну пару удалось отобрать, а вторую пару, ценой 40 рублей совзнаками, он успел передать сообщнику. Это было уже не первое задержание Ивана Андреевича, ранее он наведывался в универмаг № 4 с 13-летним товарищем, Иваном Щаповым. В тот раз, взломав витрину, он вытащил кофточку ценой 120 рублей совзнаками. При обыске у Андреева нашли бритву «Жилет» и торгсиновские запонки[1036]. Пользуясь занятостью продавца при наплыве покупателей, умельцы вырезали часть стекла из витрины и вытаскивали приглянувшееся крючком – именно так были украдены часы из универмага № 2 в Ленинграде и множество других ценных вещей по всему Советскому Союзу[1037]. Воришки шарили по карманам и крали «из чемоданов у публики». Только за октябрь в универмаге № 4 было отобрано 12 ворованных книжек. Воришкам не повезло, владельцы уже объявили книжки в розыск[1038].

В торгсиновском универмаге № 4 на улице Желябова в Ленинграде гражданка Л. Э. Чистозвонова заметила у прилавка текстильного отдела женщину, которая что-то прятала в мешок. С ней были две напарницы. Бдительная покупательница задержала вора и отвела в дирекцию. Украдено было 7 метров отечественного бостона. При допросе оказалось, что задержанная не имела бонов Торгсина, а в магазин пришла «посмотреть». Документов при ней не оказалось – идя воровать, люди не брали паспорта, – но назвалась Казанской Евдокией Федоровной из города Лихославля. Выбор города – лучше не скажешь! Кто в те годы был не из Лихославля? Однако заметили ли составлявшие акт о задержании этот печальный подтекст?[1039]

К той же группе непрошеных посетителей относились и грабители. В начальный период магазины Торгсина охраняла ведомственная военизированная милиция, но с ноября 1932 года их заменили «гражданские» сторожа[1040]. Если милиционеры получали за работу 150 рублей, то сторожа – всего лишь 95 рублей (такой же была зарплата уборщиц). На столь низкую зарплату шли пенсионеры и женщины – плохая защита против вооруженных банд. Видимо, это понимали и сами сторожа. В материалах по Узбекистану описаны случаи, когда охрана торгсиновского универмага уходила на ночь спать в ближайшую чайхану[1041]. Торгсин становился легкой добычей грабителей. Директора магазинов, а вслед за ними и Правление Торгсина жаловались в ОГПУ, которое должно было раскрывать преступления, на участившиеся случаи ограблений торгсинов, убийства сторожей, поджоги магазинов. Сохранились истории о проникновениях грабителей в магазин через вентиляционные трубы и проломы в крышах, о подкопах и вырезке полов, одурманивании покупателей наркотическими платками, самоубийствах сторожей, испугавшихся ответственности…[1042] Но некоторые грабежи выглядят до простого будничными. В торгсине в Одессе, например, грабители не спешили. Спокойно выпили, закусили дорогими гастрономическими продуктами. Потом погрузили на тачку два мешка шелковой мануфактуры, накрыли листами дикого винограда. Тачка подвела, на улице выпало колесо. Сторож почти было нагнал воров, но подошел трамвай, и грабители, успев прихватить один мешок, укатили[1043]. Торгсин просил ОГПУ вернуть военизированную милицейскую охрану, однако ОГПУ отказало[1044]. Чем был мотивирован отказ, не ясно. Испортил ли Торгсин отношения с ОГПУ из-за жалоб на незаконные аресты его покупателей? Был ли это отказ из зависти к более успешному валютному предприятию? Или то была одна из очередных правительственных кампаний по экономии государственных средств?

Особую группу покупателей в Торгсине составляли профессиональные спекулянты. Спекуляция – перепродажа с целью получения прибыли, по советской терминологии «наживы», – являлась одним из наиболее распространенных экономических преступлений советского времени. Признание спекуляции преступлением было феноменом социализма, так как в условиях рыночной экономики она представляет собой основополагающий легальный вид экономической деятельности[1045]. Провозгласив на заре советской власти спекуляцию преступлением, государство преследовало определенные социально-экономические и политические цели. В первую очередь это была мера борьбы с частником в конкуренции за ресурсы и влияние. Репрессии практически уничтожили легальное частное предпринимательство в СССР, но спекуляция не только осталась, она расцвела в экономике хронического дефицита.

В советской теории и практике спекуляция определялась эластично. Под статью о спекуляции подпадали перепродажа по более высоким ценам товаров, купленных в государственных и кооперативных магазинах, и даже продажа собственно произведенных товаров по ценам, превышавшим установленные государством[1046]. Пример подобной спекуляции находим и в материалах Торгсина: «На улицах Москвы (особенно в районах Большого театра и Кузнецкого моста) за последнее время появилась группа женщин, которые продают береты из импортной пряжи. Такая пряжа находится в Торгсине»[1047]. Скупка пряжи в Торгсине с целью частного производства беретов и их продажи по прибыльным ценам считалась экономическим преступлением.

В экономике дефицита спекуляция была исключительно выгодным занятием, но не только в этом заключался секрет ее неистребимости. Спекулянты выполняли важные функции в социалистической экономике. Они латали прорехи централизованного распределения. В СССР шутили, что государству надо лишь направить все товары в Москву, а уж спекулянты сами развезут их по городам и весям. Развозя товар по стране и продавая всем, у кого были деньги, спекулянты перераспределяли государственные товарные фонды на принципах рыночной экономики, являясь главным источником снабжения тех групп населения, которые плохо снабжались государством или не снабжались вовсе. Рыночная деятельность спекулянтов формировала социальную иерархию, основанную на деньгах, в отличие от государственного распределения 1930-х годов, основанного на принципах принадлежности к власти и близости к индустриальному производству. «Спекулятивная деятельность», насыщая потребительский спрос, в определенной степени гасила социальное недовольство, примиряла людей с ситуацией, позволяя им приспособиться к экономике дефицита, и тем способствовала стабильности режима[1048]. Однако, развивая запросы потребителей, спекуляция готовила могильщиков экономики дефицита. Неудовлетворенные покупатели, разочаровавшись в советском социализме, все чаще смотрели в сторону заваленного товарами Запада.

Спекуляция была частью обширного черного рынка[1049], который развивался инициативой людей. Зажатый в тиски государственной централизованной экономики, черный рынок приспособился к ней, превратившись в ее неизбежную и необходимую часть. Репрессии против частников обрекали предпринимательство развиваться в форме мелкого, распыленного, нестабильного подпольного бизнеса, но черный рынок брал реванш. Он паразитировал на плановом хозяйстве, выкачивая с помощью буйно цветущего воровства ресурсы из государственных предприятий. Однако, как ни парадоксально это звучит, именно благодаря черному рынку советская экономика просуществовала столь долго. Без черного рынка жизнь в экономике хронического дефицита была бы невозможна[1050].

Спекуляция стала неотъемлемой частью повседневной жизни Торгсина. Проверки его контор показывали, что в каждом магазине имелся постоянный штат торговцев-спекулянтов[1051]. В одном из писем покупатель назвал Торгсин «бандитски-спекулятивным и экономическим контрреволюционным учреждением», где спекулянты получали муку и крупу по 30 рублей за пуд, а владельцы торговых книжек томились долгие сутки в очередях[1052].

Иными словам, вместе с главными продуктами – мукой и сахаром спекулянты скупали в Торгсине все, что было завезено в упомянутые месяцы. «Зная рынок, ежедневно посещая Торгсин, группы спекулянтов постоянно выбирают выгодные для спекуляции товары. Эти люди обычно покупают на ровные 10, 20, 30 и иногда 50 руб., платят иногда ломом, а в большинстве чеканкой. Купит утром, а днем опять идет покупать», – подводил итог автор нижегородского отчета.

Купленные в Торгсине товары спекулянты перепродавали на черном рынке за советские рубли. Вырученные совзнаки затем пускали в оборот: скупали ценности и торгсиновские книжки, а также товары в государственной торговле с целью последующей перепродажи. В начале 1932 года коробка монпансье, которая в Торгсине стоила 20 копеек золотом, на черном рынке шла за 6 рублей, головной платок стоимостью 20 копеек золотом спекулянты продавали за 5 рублей. По данным нижегородской конторы (осень 1932), на черном рынке пшеничная мука стоила в 40 раз дороже торгсиновской цены, а рис, пшено, сахар – в 25–30 раз дороже[1054]. Соотношение цен определялось рыночным обменным курсом золотого торгсиновского рубля, который рос вместе с развитием голода в стране[1055].

Исследование черного рынка 1930-х годов свидетельствует, что социальный состав спекулянтов был пестрым. «Профессионалы», для которых перепродажа стала основным ремеслом, работали в одиночку или организованными группами. Многие из них имели «крышу» – постоянное место работы с относительно свободным графиком (сторожа, гардеробщики и т. д.). К группе «профессиональных спекулянтов» власть относила и кустарей, которые продавали на рынке свою продукцию по ценам, превышавшим кооперативные. Кроме профессионалов, в сделках на черном рынке спорадически участвовали и миллионы «дилетантов». Среди них были и рабочие, и крестьяне, и творческая интеллигенция, и представители советской элиты[1056]. По данным Правления Торгсина (весна 1934), треть получаемых из-за границы переводов (200 тыс. из 700 тыс.) перепродавалась «для удовлетворения потребительских нужд переводополучателей». По мнению Правления, косвенным доказательством спекуляции были покупки товаров в количестве, превышавшем нормальные потребности семьи. Правление затруднялось указать точные размеры этой практики, но считало, на основе донесений из Москвы и Украины, что этим занимались в основном крестьяне. Однако с повышением цен на товары, отмечало Правление, крестьяне значительно сократили закупки для перепродажи.

Работники магазинов не только знали профессиональных спекулянтов в лицо. Не будет большим преувеличением сказать, что практически все работники торговли, в силу своей близости к дефицитному товару, занимались спекулятивной перепродажей. По словам документа, в Торгсине произошла «тесная спайка работников универмагов со спекулянтами»[1057]. Продавцы выдавали товары по заведомо подложным чекам или вообще без чеков, информировали спекулянтов о времени поступления и переоценки товаров, а то и искусственно задерживали переоценку – оборот магазинов увеличивался в несколько раз накануне повышения цен[1058]. Продавцы позволяли «своим» покупать без очереди, с «черного хода» и из-под прилавка, принимали от них недействительные талоны и книжки[1059]. Председатель Торгсина Сташевский после поездки по Украине признался: «У меня создалось впечатление, что в Киеве и Одессе между продавцами и покупателями-спекулянтами стерлась всякая грань»[1060].

Для тех, кто не имел ценностей, покупка торгсиновских денег с рук была способом проникнуть в магазин. Шли к спекулянтам и умиравшие от голода, и те, кто хотел купить модные импортные товары, отсутствовавшие в невалютных магазинах, а также многие кустари, чтобы достать необходимое для их ремесла сырье: сапожникам нужны были шевро и хром, мыловарам – каустик и стеарин. К спекулянтам обращались и нуждавшиеся в медикаментах – в Торгсине были лекарства, которые отсутствовали в аптеках. Докупали торгсиновскую валюту на черном рынке и те, чьих собственных валютных сбережений не хватало[1061].

Купля-продажа денег Торгсина, его товаров, царского чекана и иностранной валюты бойко шла у входа и в самих магазинах, на прилегавших к ним улицах, в скверах и подворотнях домов. Спрос был огромен. Акты задержания и сопроводительные записки в милицию свидетельствуют, что спекулянты «собирали толпы народа» и вели себя агрессивно[1062]. Руководство Торгсина рассылало директорам магазинов циркуляры, требуя применять решительные меры в борьбе со спекуляцией: развесить у касс плакаты, предупреждавшие об ответственности, пойманных сдавать в милицию и уголовный розыск, сообщать обо всех фактах отказа «органов» привлекать виновных к ответственности[1063]. Периодически милиция проводила облавы. Арестованные спекулянты препровождались в участок, но, частенько бывало, убегали от конвоиров. Видимо, откупались, милиционеры ведь «тоже есть хотят»[1064].

Еще одним методом борьбы со спекуляцией было «усовершенствование» денег Торгсина. В начальный период деятельности товарные ордера Торгсина были обезличены. В феврале 1933 года постановление СНК ввело именные торгсиновские книжки. Эта мера вызвала протесты некоторых директоров Торгсина, которые боялись, что не выполнят валютный план. По их мнению, опрос и запись личной информации отпугивали людей, да к тому же делали процедуру громоздкой, создавали очереди. Но Наркомфин настоял на мерах против превращения «книжек в обезличенный денежный знак»[1065]. В борьбе со спекуляцией Правление Торгсина запретило обращение отрезанных от именных книжек отрывных талонов. Кассиры несли уголовную ответственность за нарушение этого указания. Но люди находили обходные пути. Можно было купить не именную книжку, а уже оплаченные в магазине чеки на получение товара.

Введение именных товарных книжек несколько затруднило спекуляцию. Владельцы боялись их продавать, а те, кто покупал именные книжки, делали это с опаской и старались их побыстрее реализовать. Но, как справедливо отметил один из руководителей Торгсина, несовершенство товарной книжки не являлось решающим фактором спекуляции. Способ обогащения для одних, средство выживания для других – спекуляция была неистребима. Спекулятивная деятельность нарастала в периоды острого недостатка товаров и падала с насыщением потребительского спроса. За первую половину 1934 года в Торгсине было заведено почти 6 тыс. дел о спекуляции, арестовано более 58 тыс. человек. Наивысшие показатели имели Украина (более 5 тыс. дел), ЦЧО (более 4 тыс. дел), Горьковский край (почти 4 тыс. дел) и Средне-Волжский край (немногим более 3 тыс. дел). В Москве и области было заведено более 4,5 тыс. дел и арестовано более 5 тыс. человек, в Ленинграде и области – 1,6 тыс. дел и примерно столько же арестованных «спекулянтов»[1066]. Эти данные, однако, скорее служат мерилом активности региональной милиции, чем показывают истинные размеры или географию спекуляции.

В сентябре 1934 года по инициативе Наркомфина Верховный суд на специальном совещании рассмотрел вопрос об уголовной ответственности за спекуляцию документами Торгсина, что свидетельствовало о масштабах противозаконной деятельности. По результатам обсуждения было составлено директивное письмо. Разовые сделки не преследовались, но арестованное имущество подлежало конфискации в пользу государства. За неоднократное нарушение закона, в зависимости «от признаков промысла», виновные подлежали наказанию или по статье 105 (нарушение правил торговли), или по статье 107 УК (спекуляция), Верховный суд колебался, следует ли публиковать директивное письмо. Странная позиция, а как же еще люди могли узнать о новом законе?[1067]

Хозяйство Торгсина было большим и беспокойным. Если в конце 1932 года в нем работало всего лишь около 2,6 тыс. человек[1068], то в 1934 году в одной только торговой сети было занято почти 22 тысячи[1069]. Даже накануне закрытия штат Торгсина все еще оставался многолюдным. В октябре 1935 года в торгсиновской торговле работало 11,6 тыс. человек, и еще более тысячи было занято в центральном и региональном административно-управленческом аппарате[1070].

Кадровый вопрос был больным для Торгсина. При назначении на должность Правление стояло перед выбором – политическая надежность или профессиональная квалификация. Как правило, эти характеристики не совпадали: если верный партиец – то без образования и профессионального опыта работы в торговле, если профессионал, да еще и с образованием – то «из бывших». Весной 1933 года Сташевский писал: «Подбор социально подходящих работников в наших предприятиях – проблема не менее важная, чем выявление замаскировавшихся кулаков в совхозах и колхозах»[1071]. Недаром поступавшие на работу в Торгсин проходили проверку в ОГПУ. В попытке примирить партийность и профессионализм в Ленинграде, например, создали кружок для подготовки пробиреров из членов ВКП(б), комсомольцев и членов семей рабочих[1072]. Но вряд ли проблему кадров можно было решить быстро. Приходилось обращаться к непартийным специалистам.

Кадровая статистика показывает, что руководство пошло на компромисс в проблеме профессионализма и партийности. Управленческий и административный аппарат Торгсина состоял из партийцев с начальным образованием, выполнявших роль политкомиссаров в торговле[1073]. Хотя они были в меньшинстве, именно в их руках была власть в Торгсине. Исполнители-спецы (экономисты, бухгалтеры, товароведы и пр.), а также торговые работники (продавцы и кассиры) были почти сплошь беспартийными, но в большинстве своем с образованием и опытом. Так, все председатели Правления Торгсина, как свидетельствуют их биографии, были профессиональными революционерами со значительным партийным стажем. Заместители председателя Торгсина также являлись партийцами рабоче-крестьянского происхождения, вступившими в партию в наиболее тяжелые для нее годы Гражданской войны[1074]. В 1935 году (данные по другим годам отсутствуют) из 18 руководящих работников центрального аппарата Торгсина[1075] только двое были беспартийными: директор импортной конторы и главный бухгалтер. Вместе с тем в числе остальных работников центрального аппарата прослойка партийцев была чрезвычайно тонкой: из 518 человек, работавших в нем, только 94 были членами ВКП(б) и 15 комсомольцами. Похожее соотношение партийцев и спецов существовало и в региональных конторах Торгсина. Управляющие контор и уполномоченные Торгсина в регионах в 1935 году все были членами партии; в большинстве своем они вступили в партию в годы Гражданской войны[1076]. Но из 13,8 тыс. остальных работников региональных контор Торгсина партийцы вместе с комсомольцами едва превышали 2 тыс. человек[1077]. Например, более 80 % работников Ленинградского Торгсина были беспартийными[1078]. Весной 1932 года во Всеукраинской и Харьковской конторах Торгсина (включая магазины) из 187 штатных работников только 20 были членами партии и 9 комсомольцами[1079].

Материалы Ленинградской конторы дают представление о социальном происхождении и уровне образования работников Торгсина[1080]. Весной 1935 года среди 1,5 тыс. работников этой конторы почти тысяча человек (более 60 %) имели низшее образование, включая самого управляющего, его зама, ответственных руководителей групп, а также практически всех директоров магазинов и баз, их замов и почти всех заведующих отделов в магазинах и на базах. Большинство продавцов (почти 80 %) также имели лишь начальное образование. Менее трети работников Ленинградской конторы (около 500 чел.) получили среднее образование. Это были главным образом бухгалтеры, кассиры и экономисты. И всего лишь 14 работников, или менее 1 % общего состава, Ленинградской конторы Торгсина в 1935 году имели высшее образование: среди них два старших бухгалтера, три кассира, инспектор, четверо экономистов и юрист[1081]. Низкий уровень образования работников элитной Ленинградской конторы, у которой возможности найти и привлечь подготовленных людей были несравненно лучше, чем на периферии, позволяет сказать, что в глубинке картина повальной необразованности, а то и элементарной неграмотности работников окажется еще более удручающей. Например, в руководящем составе среднеазиатских контор Торгсина (управляющие контор, уполномоченные Правления в республиках, директора агентств и магазинов) не было ни одного человека с высшим образованием. Только двое закончили реальное училище, остальные (22 чел.) имели начальное образование. Высшее образование в руководящем аппарате среднеазиатского Торгсина имели лишь два специалиста: экономист и юрисконсульт, который закончил юридический факультет еще при царе[1082]. Председатель Сташевский, признавая крайне низкий уровень образованности работников Торгсина, требовал пересмотреть весь состав директоров универмагов[1083].

В кадровом составе Торгсина, как в зеркале, отразились основные социальные процессы 1930-х годов. Львиную долю работников Ленинградской конторы в 1935 году составляли бывшие крестьяне – 850 человек, или почти 60 % общего кадрового состава. Они в основном работали кассирами (239 чел.), продавцами (232 чел.) и в счетном аппарате (71 чел.). Это была крестьянская молодежь, которая, спасаясь от коллективизации и пользуясь возможностями индустриализации и облегченного доступа к обучению, переехала в город и получила среднее специальное образование[1084]. Значительное число бывших крестьян (214 чел.) было занято в Торгсине на неквалифицированной работе обслуживающего персонала. Второй по величине группой были выходцы из мещан – 375 человек, или около четверти всего кадрового состава Ленинградского Торгсина. На первый взгляд поражает, что почти половина их (186 чел.) работала в обслуживающем персонале. Видимо, это были «лишенцы», которые из-за социального происхождения не могли получить работу получше. Присутствие «лишенцев», возможно, объясняет, почему в обслуживающем персонале – наиболее низкой группе торговых работников – оказалось так много людей со средним и даже высшим образованием (144 человека, из них трое с высшим образованием). Выходцы из рабочих составляли около 20 % (299 чел.) в Ленинградском Торгсине. Они работали продавцами или подсобными рабочими. Из бывших дворян в Ленинградской конторе работало три человека, а из бывших кустарей – 24. Тот факт, что состав работников даже преимущественно городской Ленинградской конторы оказался преобладающе крестьянским, подтверждает ранее сделанные выводы о социальной природе Торгсина. Торгсин как массовое явление в значительной степени был не элитным, а крестьянским феноменом. Могло ли быть иначе в крестьянской стране? Голод гнал крестьян в ряды покупателей Торгсина, коллективизация и индустриализация заставляли их искать работу в городе, в том числе и в Торгсине[1085].

Торгсин имел не только партийное, социальное и профессиональное, но и этническое «лицо», а лучше сказать лица. Он был многонациональным предприятием; конторы Торгсина работали во всех союзных и во многих автономных республиках СССР. Провозглашенные принципы равенства и расцвета национальностей, а также острая нехватка рабочих рук требовали широко привлекать к работе в Торгсине национальные кадры. Руководство Торгсина стремилось к тому, чтобы директора магазинов и значительная часть работников аппарата его региональных контор были представителями коренной национальности[1086]. Однако укомплектование национальных контор Торгсина «коренниками» представляло задачу не из легких – не хватало коммунистов и образованных специалистов. Приходилось ловчить. Руководитель торгсина в Ашхабаде, русский по национальности, писал: «По местному закону якобы во главе должен стоять туркмен как директор, поэтому наша Среднеазиатская контора меня уполномочила как заместителя (то есть не могла назначить выше должности заместителя. – Е. О.), а директора до сего времени не видать». Он же жаловался, что уполномоченный Наркомвнешторга приказывал проводить туркменизацию, «то есть в аппарате мы должны иметь 40 % коренного туркменского населения. Мы прямо здесь по этому вопросу озадачены… из нацменов грамотных мало и нет людей соответствующей квалификации». Автор письма указал на еще одну трудность работы с коренным населением: «к ним нельзя предъявить резкое требование: они – туркмены. Это считается шовинистический подход, а следовательно, политический скандал»[1087]. «Коренизации» национальных контор порой мешали кичливость и амбиции торгсиновского руководства, которое стремилось создать элитный контингент продавцов. Так, комиссия райкома партии по результатам проверки торгсина в Узбекистане привлекла к ответственности некоего Ноздрачева, заведующего магазина и по совместительству зама уполномоченного представителя Правления Торгсина в Средней Азии. Ноздрачева обвиняли в великодержавном шовинизме. Он якобы заявил, что «грязных узбеков на работу брать не будет», равно как «и коммунистов без галстуков», потому как Торгсин «торгует на иностранную валюту и ему нужен особый контингент служащих, по преимуществу выхоленных на советский лад»[1088].

Анализ руководящего состава среднеазиатских контор Торгсина свидетельствует, что высшее руководство республиканских контор было этнически смешанным. Так, в начале 1932 года – период развертывания деятельности Торгсина в регионах – управляющим Среднеазиатской конторы Торгсина был русский Верещагин, но после ликвидации конторы и создания полномочного представительства его руководителем стал узбек Махмудов, однако его замом назначен русский Лютиков. В 1933 году управляющим главной в Средней Азии Узбекской конторы был М. Н. Райков, а его заместителем М. Ходжаев. Вниз по должностной лестнице – среди руководителей отделений и директоров магазинов хотя и были люди коренной национальности, русские преобладали. Так, в списке управляющих и директоров Узбекской конторы Торгсина в 1933 году из 24 фамилий «коренных» только 7, а среди заведующих секций и специалистов их и вовсе нет[1089]. Весной 1935 года – до закрытия Торгсина оставалось меньше года – люди соответствующей коренной национальности возглавляли 7 контор Торгсина: Казанскую, Киевскую, Азербайджанскую, Грузинскую, Армянскую, Узбекскую и Таджикскую. Учитывая кадровые трудности, это можно считать немалым достижением.

Коль скоро речь идет о сфере торговли, исследователь изначально мог ожидать значительное число евреев среди работников Торгсина. Это предположение подтверждается анализом материалов. Однако пути, которыми евреи попадали в Торгсин, были разными. Одни пришли туда «из революции», другие «из бизнеса». Все председатели Торгсина были евреями. Из четырех замов первого председателя Шкляра – двое[1090]. Из восемнадцати руководящих работников центрального аппарата Торгсина в 1935 году, судя по фамилиям, одиннадцать. В 1935 году евреи возглавляли почти все украинские конторы, для таких областей, как Винницкая и Одесская, они представляли значительную, если не преобладающую часть населения[1091]. Большинство евреев среди руководящих работников Торгсина вступили в партию в годы Гражданской войны. Они были большевиками, руководителями среднего звена. Другая группа евреев в Торгсине – заведующие секций в магазинах, экономисты, юрисконсульты и пр. – в большинстве были беспартийными, а в Торгсин пришли по своей профессии, во многих случаях продолжая заниматься тем, что делали до революции[1092]. Судя по найденным материалам, у руководства страны не было ни озабоченности по поводу значительного числа евреев в Торгсине, ни стремления усилить еврейскую прослойку. Ситуация воспринималась как естественная в силу высокой доли евреев в торговле в царское время и значительного числа представителей этой национальности в рядах революционеров. Во время чисток аппарата Торгсина «чуждых» определяли не по этническому, а по классово-социальному признаку.

Торгсин был преимущественно мужским предприятием. Его центральное и региональное руководство, а также директора магазинов, заведующие секций почти поголовно были мужчины[1093]. В Средней Азии в 1935 году среди руководителей высшего и среднего звена в Торгсине работала только одна женщина – заведующая секретной частью[1094]. Осенью 1933 года в Ленинграде среди 46 директоров было только 2 женщины, среди 86 зав. отделений в магазинах было всего 7 женщин, среди более 70 ответственных продавцов – только 2 женщины. Даже среди рядовых продавцов в Ленинграде преобладали мужчины: среди 448 продавцов женщин было всего 136. Только состав кассиров в Ленинграде был преимущественно женским (323 из общего числа 352 человека)[1095]. Преимущественно женщины работали и уборщицами. Правление Торгсина высказывало озабоченность положением дел, призывая активнее и смелее привлекать женщин к руководству, но эти призывы не успели изменить положения до закрытия Торгсина[1096].

В 1930-е годы государство распределяло материальные блага, основываясь на трех основных принципах – близость к власти, степень вовлеченности в индустриальное производство и военная принадлежность. Наилучшее положение в государственной системе снабжения получили советская элита (партийная, государственная, военная, научно-культурная), армия и индустриальные кадры[1097]. Торгсин являлся валютным предприятием, он непосредственно работал на индустриализацию, и благодаря этому его работники получили государственные привилегии – особый «золотой» паек и относительно высокую зарплату.

Наиболее существенной из привилегий торгсиновских работников был паек. Его называли «золотым», и не без причины. В паек входили валютные экспортные товары, преимущественно продукты: мука, масло, копчености, макароны, рис, сыр, сахар, рыба, чай. В то время как остальное население платило за эти товары в Торгсине золотом, его работники получали их за простые советские рубли по кооперативным ценам[1098]. Правительство разрешило выдавать валютные пайки не из щедрости, а по необходимости. Этим оно пыталось остановить массовые хищения в Торгсине. Вначале пайки полагались только продавцам, оценщикам и валютным кассирам, то есть тем, через чьи руки проходили валютные ценности и кто испытывал наибольший соблазн и имел больше возможности украсть[1099]. Сотрудники управленческого аппарата, администрация, а также уборщицы, подсобные рабочие, водители, шипчандлеры и охрана «золотой» паек вначале не получили[1100]. Деление работников по «золотому» пайку вызвало много обид и жалоб, вражду и текучку кадров. «Скоро так все разбегутся», – писал один из директоров.

В августе 1931 года председатель Правления Торгсина Шкляр просил Наркомвнешторг разрешить выдавать паек и предметы одежды всем тем сотрудникам, которые «соприкасаются с иностранцами», иначе затрапезный вид работников Торгсина отпугивал покупателей и давал пищу для антисоветских разговоров[1101]. Слова Шкляра подтверждали письма с периферии. «У нас, например, – писали из Батума в 1931 году, – бухгалтер сидит тут же в магазине перед всеми клиентами почти босый, оборванный, и очень нехорошее впечатление оставляет у посетителей»[1102]. Постепенно из-за давления «снизу» Правление Торгсина расширяло пайковую систему, включая новые категории работников. Хотя официального разрешения правительства на это не было, к осени 1932 года «золотой» паек получали уже все работники магазинов и складов, включая директоров, бухгалтеров и швейцаров. Ограничения сохранялись только в отношении управленческого аппарата контор и Правления, но во многих случаях управляющие контор были по совместительству директорами магазинов и по директорской должности получали «золотой» паек[1103]. Вскоре и управленцы были официально включены в список получавших паек. В декабре 1932 года Наркомвнешторг обратился с просьбой в ЦКК и НК РКИ разрешить выдавать продовольственные пайки лучшим работникам управленческого аппарата, на что было получено согласие председателя ЦКК и наркома РКИ Я. Э. Рудзутака[1104]. Однако в 1933 году продовольственный кризис потребовал регламентации слишком разросшейся валютной пайковой системы. НК РКИ вновь ограничил выдачу пайков продавцами, кассирами, бухгалтерами, заведующими магазинов и их помощниками[1105]. То, что паек представлял одну из основных причин, по которой люди хотели работать в Торгсине, подтверждали сообщения с мест: при снятии с пайка работники немедленно увольнялись[1106].

Работники Торгсина получали высокую по тем временам зарплату. В 1932–1933 годах зарплата управляющих контор составляла от 350 до 500 рублей в месяц[1107]. Главный бухгалтер получал 500 рублей, заведующий магазина (Саратовская контора) 250–300 рублей, товаровед – 250 рублей, продавцы – 100–200 рублей, счетоводы и бухгалтеры – около 200 рублей в месяц[1108]. В 1934 году средняя зарплата по торговой сети Торгсина составляла около 160 рублей в месяц[1109]. Для того чтобы оценить значительность торгсиновских зарплат, сравним их с зарплатой неторгсиновских работников. В октябре 1933 года в соответствии с постановлением ЦИК и СНК СССР твердый оклад высших работников центральных советских органов (председатели и секретари ЦИК СССР и союзных республик, СНК СССР и союзных республик, их замы, председатели Верховного суда СССР и РСФСР, прокуроры СССР и союзных республик, ректор Института красной профессуры и др.) составлял 500 рублей в месяц. Наивысшие персональные зарплаты доходили до 800 рублей. Средняя зарплата рабочего в то время была 125 рублей, лишь небольшой слой высоко оплачиваемых рабочих имел заработок в 300–400 рублей в месяц. Врачи получали от 150 до 275 рублей, учителя начальной и средней школы – 100–130 рублей[1110], зарплата полномочного представителя ОГПУ в регионах и начальника управления в аппарате ОГПУ составляла 350 рублей, оперуполномоченного – 275 рублей в месяц[1111]. Наиболее низкими в стране были месячные оклады в 30–50 рублей, которые, например, получал средний и младший медперсонал.

Однако, говоря о привилегированных условиях работы в Торгсине, не следует забывать о различии центра и глубинки. Социальная иерархия 1930-х годов определялась не только принадлежностью к власти и армии или вовлеченностью в индустриальное производство, но и географией проживания. Жалобы управляющих контор и директоров магазинов свидетельствуют, что чем дальше от столиц, тем больше привилегий работников Торгсина оставалось на бумаге. Выплату зарплаты задерживали[1112]. Пайки выдавали нерегулярно и не всем, их ассортимент и качество на периферии существенно уступали пайкам торгсиновских работников в крупных городах. Иначе и быть не могло, ведь «золотые» пайки составлялись из тех продуктов, что были в наличии в самом магазине, а снабжение «глубинных» торгсинов было повально плохим. Кроме того, голодных мало прельщали торгсиновские деликатесы. Вместо дорогой пшеничной муки, сыра, копченостей, туалетного мыла, которые покрывали львиную долю стоимости пайка, но не могли накормить семью, люди просили дать им побольше дешевой ржаной муки, крупы[1113]. В 1933 году правительство ввело в Торгсине дифференциацию пайков, которая зависела от выполнения плана[1114]. Сдельщина больно ударила по работникам мелких магазинов в отдаленных районах, где из-за ограниченного количества покупателей валютный план хронически не выполнялся. «Как можно перевести пробирера на сдельщину, если его работа зависит от сдатчиков ценностей? – восклицал один из директоров. – Есть сдатчики – работает, нет – сидит без дела»[1115]. Положение усугублялось и тем, что торгсиновский паек не полагался членам семьи – иждивенцам. Поскольку по правилам существовавшей в то время карточной системы иждивенцы должны были снабжаться тем предприятием, на котором работал главный «кормилец», при отказе Торгсина их снабжать иждивенцы оказывались без пайка. В 1933 году работники универмага Торгсина в Жиздре жаловались на то, что «недоедают», «медленно убивают себя», и просили перевести их на общее централизованное снабжение, установленное для государственных предприятий. Просьбы перевести с торгсиновского пайка на паек невалютных государственных предприятий приходили и из других регионов страны[1116].

Материалы региональных контор, с которыми мне пришлось работать – Западной, среднеазиатских и Северо-Западной, – свидетельствуют о высокой текучести и кризисе кадров на периферии[1117]. Из-за нехватки людей брали на работу кого придется: престарелых учили отмерять и считать, колбасники работали в парфюмерии[1118]. Пытаясь поправить положение, Правление присылало на подмогу работников из Москвы, но удержать их в глубинке было почти невозможно. В этой связи интересен случай с управляющим Туркменской конторы Торгсина Чижовым, который по путевке Правления приехал с группой москвичей налаживать дело Торгсина в Средней Азии. Вскоре в Правление понеслись донесения о провале. Они сообщали об «упадочном настроении» москвичей и «желании всех вернуться в Москву». Но особое возмущение вызывал сам новый туркменский управляющий – Чижов, который отказался заниматься делами, со всеми переругался, запугивал подчиненных «подвалом», а то и вовсе грозил «покончить с собой или кого-нибудь зарезать». По мнению доносивших, своим поведением Чижов хотел ускорить отзыв из Туркмении, заявляя недовольным: «если я Вам не нравлюсь, как руководитель, то отправьте меня обратно в Москву». Он якобы даже просил чернить его перед Правлением, чтобы поскорее сняли с работы[1119].

Не все дурили, подобно Чижову. Кто-то уходил в запой, кто-то просился на лечение. Архивные документы объясняют причины отчаянного поведения людей. Огромная нагрузка ложилась на плечи организаторов Торгсина в регионах – работа на износ, нервное истощение, обострение болезней. Из-за нехватки жилья – Чижов, например, должен был «сожительствовать» в комнате с другим москвичом – посланцы Правления не могли привезти с собой семьи[1120]. В конце 1933 года некоторые региональные конторы стали открывать краткосрочные курсы, чтобы готовить для себя кадры на месте, но Торгсину не хватило времени, чтобы решить кадровую проблему[1121].

Условия работы в Торгсине, особенно в период стремительного развертывания его торговли, были тяжелыми. Огромные очереди, нехватка работников, а в результате – многосменная работа, сверхурочные. Работники воевали за выходные дни. Правление запрещало директорам, кассирам, продавцам, оценщикам, контролерам брать выходные в общегражданские дни отдыха и в «базарные дни»[1122], потому что именно тогда шел массовый поток покупателей[1123]. Однако сотрудники самовольно не выходили на работу, невзирая на наказания. Будни Торгсина состояли из изнуряющих производственных совещаний и политучебы, авралов по составлению детальных и частых отчетов, во время которых бухгалтеры вообще не уходили с работы домой. Директор одного из ленинградских торгсинов писал, что его сотрудники работали с утра до поздней ночи: «Часто просишь остаться – слезы, истерические слезы: „мы больше не можем, забыли о семье, не можем так работать“»[1124].

Недостаток помещений представлял хроническую проблему. Специалисты ютились в комнатушках под лестницами, в чуланах, на чердаках, за фанерными перегородками[1125]. Вот, например, в каких условиях работали сотрудники универмага № 4 в Ленинграде. Центральная часть бухгалтерии располагалась в комнатушке под лестницей, прозванной из-за тесноты «крольчатником». Душная комнатка высотой 2 метра была рассчитана максимум на 9 человек/столов, ютилось же в ней 18 человек. Если кому-то нужно было встать с места, то непременно со своих мест должны были встать еще несколько человек. Другие сотрудники бухгалтерии располагались на первом этаже за фанерной перегородкой в проходной комнате. Здесь в помещении, рассчитанном на 10–13 столов, работали 32 человека. Тут же за перегородкой в проходе располагалась общая раздевалка, на подоконнике шли многочасовые чаепития, сновали грузчики, которые вносили товар и выносили мусор, ютились уборщицы со своим инвентарем, рядом за другой перегородкой располагался скупочный пункт с очередями и склоками. Шум, разговоры, дым от постоянного курения. К тому же в бухгалтерию все время бегали сотрудники магазина позвонить по телефону, так как на весь магазин телефонов было только два – у директора, которого старались не беспокоить, и у главного бухгалтера[1126].

Материалы позволяют нарисовать групповой портрет работников Торгсина. Доминирующей чертой в нем было ощущение особости и даже элитарности, но оно не было основано на причастности к делу строительства социализма. Источником этого чувства были привилегии, связанные с работой в Торгсине, близость к валютным ценностям и дефицитным товарам. Приведу высказывание руководящего работника Ленинградской конторы Торгсина:

Ощущение особости на практике проявлялось по-разному. Правление Торгсина требовало от работников соответствия высокому статусу – квалификации, достоинства, культурного поведения. Работники же Торгсина, от директоров до уборщиц, в массе своей не воспринимали особость своего предприятия как необходимость предъявлять повышенные требования к себе. Они ожидали социального почитания. Работники торговли в стране хронического дефицита всегда имели особый социальный ореол, ну а работники валютной торговли тем более. Причастность к элитной торговле становилась источником кичливости, хамства, презрительного отношения (и без того сильного в советской торговле) к зависимому покупателю и еще более к тем, кто не имел доступа в Торгсин. Особый социальный статус, который давала валютная торговля, становился источником власти над людьми. Не случайно швейцары у зеркальных дверей Торгсина чувствовали себя вправе толкать зазевавшуюся публику.

Внутренний мир магазинов Торгсина, запечатленный в архивных документах, подобен миру героев Зощенко: склоки, пьянство, интриги, адюльтер на работе, доносительство, подсиживание, семейственность. Ну и, разумеется, воровство[1128]. Вопрос о хищениях в Торгсине часто обсуждался в ЦКК и НК РКИ[1129], а также в самом Наркомвнешторге. Комиссии этих организаций проверяли конторы и магазины Торгсина. В январе 1934 года в помощь существовавшей торговой инспекции Наркомвнешторга в Торгсине была создана собственная Особая инспекция по борьбе со злоупотреблениями и хищениями[1130]. Каждая республиканская, краевая и областная контора, а также межрайонная база, склад и крупный универмаг должны были ввести штатную должность особого инспектора, который был призван следить за материально-ответственными лицами – продавцами, кассирами, пробирерами, кладовщиками, выявляя «преступные элементы со стороны обслуживающего персонала и их сообщников извне». Судя по списку обязанностей, инспектор, подобно Фигаро, должен был быть вездесущим и ловким, отличаться пристальным оком и быстротой мысли, успеть побывать и в торговом зале магазина, и в складских помещениях, и в бухгалтерии, и в кабинете администрации[1131]. Долгая переписка свидетельствует, что конторы не торопились вводить у себя должность этого штатного осведомителя. Правление вынуждено было подстегивать их угрозами[1132]. В помощь инспектору в конторах работали совещания «о технике борьбы с мошенничеством».

Однако ни кнут (репрессии), ни пряник («золотые» пайки и высокая зарплата) не остановили хищений. Злоупотребления в Торгсине обсуждались на страницах центральных газет[1133]. Воровали и сытые руководители, и голодные подчиненные. Спектр преступлений в Торгсине колебался от тысячных хищений до кражи яблока или куска колбасы[1134]. Воровство порождали обычные мотивы – голод и нужда, жадность и корысть.

Руководители Торгсина – герои революции и Гражданской войны, выдержав голод и тифозное время, не могли устоять перед изобилием. Среди особо нашумевших дел было увольнение осенью 1932 года председателя Торгсина Шкляра «за разбазаривание золотого фонда». По тому же делу были привлечены к ответственности заместители управляющего Московской областной конторы Чубайск и Лебедев[1135]. По меркам того времени, Шкляр отделался легким испугом. После валютного Торгсина он отправился заготавливать скот в Нижне-Волжский край. Повезло, что проворовался в 1932-м, а не в 1937 году[1136]. Разбазаривание государственных средств продолжалось и при Сташевском[1137]. В начале 1935 года Г. И. Муст, в тот момент заместитель председателя Торгсина, был снят с работы, исключен из партии, арестован и отдан под суд за хищение государственных средств в размере 15 тыс. рублей[1138]. В Правлении Торгсина он не был исключением. Аналогичные обвинения были предъявлены секретарю парткома Торгсина Костко, председателю месткома Ефремову, руководителям управлений и отделов (Сабельману, Шухатовичу, Азовскому, Юргенсону, Закрочинскому и др.).

Высокая зарплата и «золотой» паек позволяли администрации Торгсина (руководители контор, директора магазинов, главные бухгалтеры, товароведы) жить относительно безбедно. Привилегии, однако, не останавливали этих людей от совершения преступлений. Арсенал методов организованных хищений, которые совершались с ведома или при участии администрации, был разнообразен: подделка записей о количестве товаров, фиктивное увеличение или уменьшение остатков при переоценке, продажа низших сортов товаров за высшие (пересортица). Хищения облегчались плохой организацией системы учета, причинами чего были не только халатность и разгильдяйство, но и то, что в начале 1930-х годов в магазинах применялся суммарный учет товаров вместо сортового.

Инспекционные проверки свидетельствовали, что основным методом хищений в Торгсине являлось фиктивное актирование. Расхитители, или, по терминологии того времени, «хищники», списывали товар как потерявший экспортное качество, порченый и якобы уценивали или уничтожали его. Мнимое уничтожение подтверждали фиктивные счета, а «уничтоженный» и «порченый» товар присваивался участниками аферы. В одной из докладных записок отмечалось, что удивительным образом в магазинах портилось количество товаров, кратное количеству сотрудников – по две банки повидла, по 5 кг муки и т. д. на человека. Акты сообщали о «симуляции порчи товаров крысами», «сомнительной порче апельсин»[1139]. Недостачи оформлялись бухгалтерией как просчеты и естественная убыль – усушка, утруска, примаз, распыл, впитывание. При крупных растратах следы преступлений порой уничтожались с помощью «случайных» пожаров или ограблений. Бандитские грабежи в Торгсине не были редкостью, но непричастность к ним администрации вызывала сомнения в тех случаях, когда «несчастья» случались во время переучета товаров или инспекций[1140]. Что только ни придумывали, чтобы скрыть растраты. В Ленинграде один завмаг во время инвентаризации завозил товары к себе в магазин из других магазинов города[1141]. Ревизоров подкупали. В архиве сохранилось описание инспекторской проверки одной из контор Торгсина:

Нашумело дело Палея, директора московского универмага № 1 (Петровка, 6/7), который был исключен из партии и отдан под суд «за полное разложение, выразившееся в самоснабжении». По свидетельству документов, в течение года работы в Торгсине (осень 1931 – осень 1932) Палей совершил хищения на сумму 70 тыс. золотых рублей[1143]. Были также сняты с работы управляющий Московской областной конторы Торгсина Хейфец (член ВКП(б) с 1917 года) и директора магазинов № 3 (Кузнецкий мост, 14), № 6 (Арбатская пл.) и № 10 (ул. Тверская-Ямская, 1)[1144]. Материалы проверок региональных контор свидетельствуют, что в 1932 году растраты и кражи, совершенные администрацией Торгсина, произошли на Украине, в Узбекистане, Казахстане, на Дальнем Востоке[1145]. В 1933 году в материалах Торгсина фигурирует дело Северной конторы в Архангельске[1146]. В Костроме были арестованы пять человек (зам. директора, старшие продавцы, старший бухгалтер и зам. бухгалтера) за недостачу около 500 рублей золотом (1932 – октябрь 1933)[1147]. В мае 1934 года начальник Особой инспекции Торгсина Бабинчук докладывал в Наркомвнешторг статистику арестов за хищения в краевых конторах:

В 1934 году в Саратовской краевой конторе недостача составила более 600 золотых рублей[1150]. В апреле 1934 года обком ВКП(б) в Одессе снял с работы и отдал под суд директора конторы и несколько заведующих магазинов за связь со спекулянтами и злоупотребления[1151]. В 1935 году Особая инспекция Торгсина вскрыла крупномасштабные хищения в Харькове с целью перепродажи товаров на рынке по «спекулятивным» ценам. Арестованным инкриминировались подделка записей о количестве товаров, фиктивное увеличение или уменьшение товарных остатков при переоценке, продажа низших сортов за высшие. Из привлеченных к суду 27 работников конторы и магазина № 2 в Харькове двое были приговорены «к высшей мере социальной защиты» – расстрелу, остальные осуждены на разные сроки заключения. В том же документе приводятся и другие факты хищений, совершенных заведующими универмагов, складов и баз на Украине, в Западной области и Средней Азии. Особая инспекция в заключение отмечала, что, несмотря на строгие меры, число преступлений в Торгсине выросло и приняло массовый характер[1152].

От относительно сытой администрации спустимся по иерархической лестнице к рядовым работникам Торгсина – продавцам, кассирам, приемщикам ценностей. Архивные документы представляют полный арсенал классических методов хищений в торговле, которые создавали «излишек» в пользу продавца: обвес, обмер, обсчет, пересортица, чрезмерная «зачистка» продуктов, смешивание продуктов, например муки с сахаром или добавление воды в сметану и пр.[1153] Но в ходу были и специфические способы махинаций, порожденные особенностями Торгсина. Приемщики ценностей могли занизить вес сдаваемых предметов и присвоить разницу в цене. В документах упоминаются случаи (а сколько осталось невыявленных), когда покупатель недополучил стоимость за несколько граммов золота, приемщик утаил крышку от часов или «отщипил» кусочек от сдаваемого металла[1154]. Валютные кассиры срезали лишние талоны «для себя» или отбирали книжки у малолетних, требуя привести родителей, но при этом «забывали» оформить акты изъятия. Книжка чаще всего так и оставалась у кассира, так как дети боялись сказать родителям, что стащили ее[1155]. Распространенным нарушением в Торгсине была продажа «по ошибке» знакомым и родственникам товаров на сумму бóльшую, чем было указано в их товарной книжке[1156].

Одним из наиболее распространенных способов в арсенале махинаций работников Торгсина было вторичное, а точнее сказать многократное использование товарных книжек и отрезных талонов. При оплате товара кассир срезал с товарной книжки контрольные талоны на сумму покупки, а после полного использования суммы на книжке она погашалась. В конце рабочего дня кассир сдавал выручку, отоваренные отрезанные талоны и погашенные книжки счетчику. Тот пересчитывал их, а потом вместе с кассиром запечатывал использованные книжки и талоны в бандероль и пломбировал ее. Оба расписывались за сданную сумму. Бандероли направлялись затем в тиражную комиссию конторы, в которую, к слову сказать, входил и представитель ЭКУ ОГПУ. После очередного пересчета погашенные книжки и талоны в присутствии членов тиражной комиссии сжигались в котельной[1157]. Однако по мере продвижения по этой длинной цепи из магазинов в топку отрезанные талоны и погашенные товарные книжки исчезали из бандеролей и мешков. Воровали кассиры, счетчики, члены тиражной комиссии, подсобные рабочие. При личном обыске у контролера магазина Торгсина Сапонджянца, например, было обнаружено 9 торгсиновских книжек, в том числе погашенные, а также отрезанные талоны[1158]. После кражи отслужившие книжки и талоны начинали вторую жизнь. Штамп универмага «подлежит обмену» позволял обменять старые книжки на новые; бывшие в употреблении талоны продавцы и кассиры использовали как только что отрезанные (товар на эту сумму присваивали) или искусно подклеивали их к действительным товарным книжкам. Подделка раскрывалась позже, в счетной части магазина при сличении талонов[1159]. Ворованные книжки и талоны для вторичного использования отсылали в те города, где их можно было продать по более высокой цене.

Воровство облегчалось бесхозяйственностью и отсутствием контроля. В глубинке порой положение было таково, что, как говорится, «лишь ленивый не возьмет». Вот, например, описание порядков в Хабаровске:

Похожее положение было и в Благовещенске[1161]. А вот описание торгсина в Никольск-Уссурийске:

В арсенале у работников Торгсина были и другие методы выживания и обогащения. Уже после Торгсина в годы брежневского застоя, в валютных «Березках»[1163] одним из основных способов махинаций была двойная касса. Работники «Березки» покупали на свои деньги товар в обычной торговой сети, а потом перепродавали его за валюту в своем магазине[1164]. Будучи уверена, что «двойная касса» появилась задолго до «Березки», я искала ее описание в материалах Торгсина и наконец-то нашла. Управляющий Узбекской республиканской конторы в числе прочих правонарушений привел случай, в котором работники лабаза и мясного отдела торгсина на свои деньги скупали мясо, ворованное с местного мясокомбината, а затем перепродавали его в Торгсине за золотые рубли[1165].

Массовым способом самоснабжения в советской системе было мелкое воровство. Люди, воровавшие на работе или «с работы», даже получили специальное название – «несуны». Работники Торгсина украдкой подъедали его запасы на работе, особенно штучный, фасованный товар, «варили обеды из отходов», «стреляли» торгсиновские папиросы, распивали вино в кладовке, устраивали чаепития с торгсиновскими «конфектами» (списки уволенных пестрят подобными случаями). Что могли уносили домой, благо дело, сторожа с осени 1932 года были свои, гражданские, часто сами входили в долю. Кто-то нес домой в кармане пару шоколадных конфет, яблоко, «три французские булочки (маленькие)», кто-то – товар покрупнее: мороженую рыбу, ветчину и сыр, опоясывался метрами торгсиновских тканей. При «личном досмотре» в одном из магазинов в Ленинграде у уборщицы, например, нашли две устрицы[1166]. Другой пример из акта инспекции: «8 апреля в 11 часов утра рабочий товарищ Коробков Егор Никитович (работал в универмаге № 8) был задержан с поличным. В сумке обнаружено 2,5 кг кускового сахара, 600 г сливочного масла и 1 распечатанная коробка папирос „Стормонг“»[1167].

Администрация магазинов пыталась бороться с «несунами». «Отряды легкой кавалерии» – Гражданская война закончилась, но ее образы сохранились – проводили неожиданные проверки шкафов-раздевалок, где хранились личные вещи сотрудников, а также обыскивали людей при выходе с работы[1168]. Интересная сцена описана в документах ленинградского торгсина. Потерпевший некто Тумасов жаловался заместителю управляющего Ленинградской городской конторы:

Читаешь, и одолевают подозрения, а не мошенник ли этот представитель «легкой кавалерии»? Может, он обманом завлекал испуганных покупателей Торгсина в подворотню и там грабил? Но продолжение жалобы опровергает сомнения. Был вызван постовой милиционер, и гражданина Тумасова препроводили в отделение милиции. Представитель «легкой кавалерии» настаивал на проведении обыска на основании того, что у Тумасова «имеются торгсиновские боны». В отделении милиции Тумасов узнал, что правила Торгсина разрешают «легкой кавалерии» проводить обыски сотрудников. Однако Тумасов не позволил себя обыскивать, заявив, что это «оскорбляет его гражданскую честь». В заключение он добавил, что «не представляет себе положения (курсив мой. – Е. О.), по которому он вынужден был бы разрешить выворачивать свои карманы под воротами зданий г. Ленинграда»[1169]. На дворе стоял сентябрь 1934 года. Пройдет немногим более двух месяцев, и там же, в центре Ленинграда, Леонид Николаев застрелит С. М. Кирова. Казавшееся невозможным станет реальностью. Тысячам людей придется вывернуть свои карманы и не только – пойдут массовые аресты, обыски и расстрелы.

Акты рейдов «легкой кавалерии» представляют длинный список изъятого ширпотреба и гастрономических продуктов[1170]. «Несуны» отнекивались и оправдывались: «сумка не моя», «нашла в мусоре», «взял судака, так как все равно нельзя продать», «взяла поносить»[1171] или «взяла в счет пайка», «мандарины и орехи для больного ребенка», «дома жена ругалась, что есть нечего, пришел пьяный, взял кусок мяса», «принесла с собой из дома». Продавцы, у которых были собственные торгсиновские книжки, вызывали подозрение, так как книжки могли служить прикрытием хищений на работе. Таким приходилось оправдываться за каждую покупку в своем магазине. Работникам магазина требовалось разрешение директора и на то, чтобы сдать ценности в своем магазине. Те, кто приносил «обеды» из дома, получали выговор.

По итогам рейдов «легкой кавалерии» в магазине проходил товарищеский суд, решавший судьбу «несунов». Приговоры были разные – от выговора и внушения до увольнения, лишения пайки, исключения из профсоюза, отдачи под суд. Приведу протокол одного из таких судов. Он иллюстрирует характер и методы краж, а также механизм и логику наказаний. Суд проходил 7 июля 1935 года в московском торгсине № 4 (Покровка, 55). Отряд «легкой кавалерии» несколько дней назад обнаружил при обыске 215 граммов колбасы на сумму 10 копеек золотом в личном шкафу у уборщицы продовольственного отдела Сократовой (ее также обыскали при выходе из продовольственного отдела по окончании работы, но ничего не нашли). Сократова признала себя виновной в хищении. Свой поступок она объяснила тяжелым материальным положением: на ее иждивении было двое детей, 7 и 10 лет, и престарелая мать[1172].

Вот вопросы, заданные Сократовой:

Вместимость кармана впечатляет. Здесь же и новый штрих – карман маскировался под заплату. Казалось бы, кому придет на ум спрашивать, зачем на одежде пришит карман. Однако в 1930-е годы карман мог быть не только деталью одежды, но и изобретением в борьбе за выживание. По логике того времени наличие кармана могло стать преступлением. Другой вопрос, который приходит на ум после прочтения документа: Сократову поймали, а сколько человек успели съесть украденную колбасу или другие продукты, вместо того чтобы оставлять их в шкафу «на потом»? В продовольственном отделе этого магазина на момент товарищеского суда была растрата в 200 золотых рублей. Кража Сократовой составила всего лишь 10 копеек, значит, было много и других «несунов».

Приговор товарищеского суда в отношении Сократовой был довольно мягким и не без курьезности. Она получила строгий выговор и была переведена из продовольственного в другой отдел, подальше от головокружительно пахнущих деликатесов. Щадящий приговор объяснялся тем, что Сократова хорошо работала в магазине в течение двух лет, была ударницей (за этот проступок ее из «ударниц» исключили) и ранее не имела взысканий. Судьи проявили человечность, приняв во внимании и ее тяжелое материальное положение[1173]. Мягкое наказание Сократовой было исключением. Как свидетельствуют другие акты «легкой кавалерии», в большинстве подобных случаев людей увольняли с работы и отдавали под суд. Судебные дела по Торгсину должны были рассматриваться в течение 20 дней[1174]. По уголовным делам о хищении порой выносили и показательные расстрельные приговоры[1175].

Из-за фрагментарности данных трудно оценить общие материальные потери по причине воровства в Торгсине. Можно провести лишь приблизительные расчеты. Отчетный баланс Наркомата торговли за 1933 год свидетельствует, что потери от хищений, недостач и списания пришедших в негодность товаров по всей системе наркомата составили 3,6 млн рублей[1176]. Сколько из этих миллионов приходилось на долю хищений в Торгсине? Данные за 1932 год дают некоторое представление об этом. Докладная записка о результатах проверки Торгсина сообщала, что «по неполным данным в 1932 году недостачи превысили 800 тыс. руб.»[1177]. Исходя из этого, можно предположить, что в результате крупных хищений и «несунства» Торгсин терял порядка миллиона рублей в год.

В официальных документах Торгсина голод никогда не рассматривался в числе причин массового воровства[1178]. Власти винили в этом «засоренность торгового аппарата социально чуждыми и уголовными элементами»; этим и объясняли необходимость чисток. Первая массовая чистка Торгсина прошла по постановлению Президиума ЦКК и Коллегии НК РКИ весной – летом 1933 года. Время ее проведения указывает на то, что она была «эхом» генеральной партийной чистки, объявленной в стране в декабре 1932 года и продолжавшейся весь следующий год – руководство Торгсина шло в ногу со сталинским временем. В соответствии с приказом Наркомата торговли «вычищению» подлежали «политические противники» (меньшевики, эсеры, троцкисты), уголовные элементы, а также «бывшие» и «социально чуждые» (кулаки, административно высланные, бывшие торговцы, дворяне, полицейские, лица духовного звания, «лишенцы»)[1179]. Аттестационные комиссии в составе уполномоченного Правления, секретаря местной партячейки и месткома все лето – а некоторые захватили и осень – чистили кадры Торгсина. Списки уволенных с краткими характеристиками, порой похожими на доносы, сохранились в архивах[1180]. Но этим дело не закончилось. Зимой 1934 года в Торгсине прошла «самопроверка аппарата». В начале января 1935 года Правление Торгсина, отмечая значительное число злоупотреблений, вновь инициировало проверку кадров, грозя наказать не только «чуждых», но и тех руководителей, которые приняли их на работу, – «за потерю бдительности»[1181]. Кроме политически вредных и социально чуждых в 1933–1935 годах значительное число работников Торгсина было «вычищено» за должностные преступления: обман покупателей, недостачи, чаевые и взятки («получение 10 долларов от прислуги американского посольства»), присвоение забытых клиентами предметов, пьянство, прогулы и опоздания, семейственность, грубость с покупателями, сокрытие судимостей, а также за плохие показатели работы, непрофессионализм («уволен как неимеющий квалификации и сомнительный»), непринятие мер против антисоветских разговоров («анекдоты в бухгалтерии о тов. Сталине, критика отмены карточной системы, пуска метро и о банкетах у тов. Литвинова»), связь с заграницей («имеет родственников в САСШ») и безо всякой причины – по «освежению» кадров. Исполнители руководствовались словами наркома внешней торговли Розенгольца о том, что при малейшем сомнении в том или ином работнике лучше удалить его из системы без явных доказательств вины, нежели оставить, не будучи уверенным в честности этого человека[1182]. Правление порой вмешивалось и пересматривало результаты решений местных проверочных комиссий, требуя объяснить, почему уволены партийцы, а иногда, напротив, в результате доносов инициируя процессы против тех работников, которым удалось благополучно пережить чистку[1183]. Основными видами наказаний были увольнение и запрет впредь работать в системе Торгсина[1184], но встречаются и решения о привлечении к партийной и уголовной ответственности и передаче дела в ОГПУ.

Протоколы проверочных комиссий напоминают судебные процессы – свидетельские показания, улики, результаты обысков, только роль адвокатов выполняли сами обвиняемые. Протоколы иллюстрируют и основные способы социальной самозащиты того времени. Люди скрывали свое происхождение, утверждали, что якобы не знали о судьбе арестованных супругов или других родственников, отказывались от них, подавая на развод или переезжая на другое место жительства. Одним из способов социальной и политической реабилитации был выход замуж за ответственного работника[1185].

Торгсин не дожил до Большого террора, его закрыли накануне. Однако репрессии не обошли людей, которые когда-то работали в нем или покупали товары в его магазинах. Имена одних, например Сташевского и Левенсона, нам известны, но множество других навсегда затерялось в истории.

Эта глава – о Григории Ивановиче Мусте (1889–1938?)[1186]. В течение длительного времени (август 1933 – январь 1935) он был заместителем председателя Правления Торгсина. Кроме того, кратковременно, между руководством Сташевского и Левенсона (август – ноябрь 1934), Муст исполнял обязанности председателя Торгсина. Судьба Муста привлекает внимание тем, что заставляет задуматься о природе экономических преступлений при Сталине – одной из центральных проблем современной историографии сталинизма.

Г. И. Муст родился на Украине, в Елизаветграде в русской семье. Отец был слесарем, мать занималась домашним хозяйством. Окончил городское трехклассное училище и низшее техническое училище. В 15 лет пошел работать слесарем в мастерские депо, а затем помощником машиниста на Екатеринославскую железную дорогу. Если верить автобиографии, Григорий Муст, несмотря на юный возраст, принимал участие в Горловском вооруженном восстании в годы Первой русской революции, несколько раз был арестован, находился под надзором полиции. С 1910-го до марта 1914 года служил в царской армии в артиллерии Карской крепости (нестроевой). После ухода в запас (за несколько месяцев до начала Первой мировой войны!) работал в депо Привислинской железной дороги, потом на Русско-Балтийском вагонном заводе в Риге. Дослужился до мастера. После эвакуации завода в 1915 году Муст сначала работал на ж/д станции Люблино в Москве, а потом мастером на вагонном заводе в Твери. В 1916–1917 годах – мастер на автомобильном заводе в Филях, а затем – на «снарядном заводе» в Москве.

С партийной принадлежностью Григорий Муст определился не сразу. К социал-демократам он примкнул в 1914 году, но, видимо, сначала был с меньшевиками. В апреле 1917 года перешел в группу социал-демократов – интернационалистов. В партию большевиков вступил сравнительно поздно – в 1918 году. Пытаясь сгладить этот политический «промах», Муст в автобиографии подчеркнул, что с большевиками начал работать в период Октябрьской революции, то есть еще до вступления в РСДРП(б). В качестве свидетеля, который мог подтвердить этот факт его биографии, Муст назвал М. И. Томского – и, как показали последующие события в стране, вновь совершил политический промах[1187].

Муст не отличился в боевых операциях Гражданской войны. Он был заместителем, а затем комиссаром снабжения Южного и Юго-Восточного фронтов, где служил под руководством Сталина, чрезвычайным уполномоченным по снабжению Первой конной армии С. М. Буденного, а затем Украины и Крыма. После окончания Гражданской войны занимал руководящие посты на Октябрьской, Северо-Кавказской и Средне-Азиатской железных дорогах, был начальником административного управления в Наркомате путей сообщения.

В начале 1931 года партия «перебросила» Григория Муста «с транспорта в торговлю». До августа 1933-го – почти три года – он работал заместителем торгпреда в Чехословакии, переждав массовый голод в благополучной загранице. Интересно, что Муст сам добивался командировки за рубеж. В конце 1920-х годов он просил партийное руководство дать возможность «подучиться за границей новейшим методам управления и организации производства» для того, чтобы стать знающим руководителем завода. Следует обратить внимание на это стремление попасть за рубеж. Профессиональные революционеры «ленинской гвардии», которые стояли у государственного руля в конце 1920-х годов, рассматривали заграницу либо как место подрывной работы, либо как опалу, устранение из эпицентра внутренних политических дел. Молодой Муст, видимо, являл новый тип партийца-карьериста. Длительное пребывание за границей, а возможно, и опыт снабженца оказали на него «разлагающее» влияние. Это предположение основано на фактах последующей биографии Муста.

Григорий Муст не стал руководителем завода. Из пражского торгпредства в августе 1933 года он направился на работу в валютный Торгсин, где занимал «хлебные» посты в центральном аппарате в период относительно благополучной жизни – голод уже отступил, и Правление пыталось превратить торгсины в валютные образцовые универмаги культурной торговли. Муст не выдержал испытания материальным благополучием. В начале 1935 года он был снят с работы, исключен из партии и отдан под суд. Находясь в Таганской тюрьме под следствием, написал письмо Сталину. Тот не оставил его без внимания и, видимо, поручил Бюро Комиссии партийного контроля проверить решения по «делу Муста», принятые Наркомвнешторгом, Дзержинским райкомом и прокуратурой[1188]. Материалы дела, которые сохранились в фонде КПК, позволяют не только рассказать историю Муста, но и рассмотреть мотивы должностных преступлений, увидеть процесс разложения сталинской партийной элиты.

Муст обвинялся в разбазаривании государственных фондов: премиального, а также так называемого секретного, из которого руководящие работники получали дотации для оплаты квартирных расходов, пособий на лечение, отдыха в санаториях и на курортах, покупки книг и обедов в специальных столовых[1189]. Государство оказывало помощь элите не по причине ее бедственного положения. В 1930-е годы материальное обеспечение советских руководителей было наилучшим в стране. Прошли времена, когда партиец на руководящей работе не мог получать больше средней зарплаты рабочего – пресловутый партмаксимум. Зарплата того же Муста составляла порядка 500 рублей в месяц, являясь одной из наиболее высоких в стране[1190]. В годы карточной системы первой половины 1930-х годов советская элита получала лучшие пайки по наиболее низким ценам. В иерархии распределения других материальных благ – квартиры, дачи, путевки, медицинское обслуживание, пенсии и т. п. – советская элита также занимала верхнюю ступеньку социальной лестницы[1191].

Дотации из секретных фондов и высокие премии являлись частью привилегий советской элиты, санкционированных центральной властью. Вина Муста и других проворовавшихся руководителей состояла в том, что они «не уложились» в разрешенную сумму. Так, в 1934 году Наркомвнешторг выделил на лечение руководства Торгсина 45 тыс. рублей. К октябрю эти деньги уже были истрачены, и Муст самовольно добавил в лечебный фонд еще 9 тыс. рублей. Из этих денег Муст взял себе огромную по тем временам сумму – около 6,5 тыс. рублей. Размеры премий и характер их распределения, по определению КПК, свидетельствовали «о прямом рвачестве» руководителей Торгсина. Секретарь парткома, председатель месткома, начальник финансовой группы получили более 4 тыс. руб. каждый, что равнялось их зарплате за восемь месяцев. Себе Муст выдал премию в размере пятимесячного оклада (около 3 тыс. рублей). Всего в 1934 году работники центрального аппарата Торгсина получили в виде премий, на оплату квартир, лечение и прочую помощь 349 тыс. рублей, из них около 245 тыс. рублей – по личному распоряжению Муста.

Торгсин, как и многие другие учреждения в период карточной системы, имел право самостоятельно закупать продукты для улучшения снабжения своих работников и расширения ассортимента торговли (децентрализованные заготовки)[1192]. Для этого в Торгсине существовал специальный денежный фонд и уполномоченный, некто Бурштейн. Деньги были отпущены немалые – более 79 тыс. рублей. Заготовили же незначительное количество мяса, яблок и овощей, да еще умудрились и убытки понести. Ясно, что деньги утекли в частные карманы. По показаниям Бурштейна, который, как утверждают документы, в ходе следствия сошел с ума и был отправлен в психбольницу, присвоенные средства оформлялись в смете как организационные расходы. Часть денег Бурштейн взял себе, но львиная доля фиктивных орграсходов – около 7–8 тыс. рублей – досталась Мусту. Никаких оправдательных документов для подтверждения орграсходов по децентрализованным заготовкам Правление Торгсина предъявить не смогло.

Дело Муста показывает еще один и довольно своеобразный метод хищений. В Правлении Торгсина был кабинет – выставка образцов товаров, которые отечественные производители и иностранные фирмы предлагали для продажи в его магазинах. Учет поступавших товаров отсутствовал, выставку не раз обворовывали, так что, по словам документа, «образцы продовольственных посылок исчезали бесследно». Ценные товары, например часы и патефоны, которые подлежали возврату иностранным фирмам, задерживались на многие месяцы – сотрудники забирали их «попользоваться» или покупали для себя «по чрезмерно пониженным ценам». Сам Муст, если верить документу, таким образом присвоил себе «значительное количество парфюмерных товаров, а также брал в личное пользование радио, патефон, пластинки и т. д.».

Распределение продовольственных пайков, предназначавшихся для работников Торгсина, также находилось в руках Правления – еще один источник злоупотреблений. «Перерасход» пайков носил хронический характер. Другой канал самоснабжения – покупка торгсиновских товаров за обычные рубли. Хотя работники Правления непосредственно не имели доступа к товарам Торгсина – они работали в конторе, а не в магазинах, – но, используя подчиненное положение директоров магазинов, получали дефицитные товары за обычные рубли. Муст, например, отоваривался в элитном магазине Торгсина, предназначенном для снабжения дипломатического корпуса в Москве.

В общей сложности примерно за год, и только по тем статьям, которые выявило следствие, Муст присвоил громадную сумму – 15 тыс. золотых рублей, что составляло 2,5 его годичных оклада. Как только началось следствие, Муст стал распродавать свое имущество и смог возместить 6,5 тыс. рублей. Значит, было что продать у товарища Муста!

В современной историографии довольно прочно утвердилась тенденция представлять любое неповиновение сталинскому режиму, включая и экономические преступления, сопротивлением власти – пассивным или повседневным[1193]. Были ли экономические преступления, совершенные руководителями Торгсина, сопротивлением режиму? Ущерб государству эти, по терминологии тех лет, «двуногие грызуны социалистической собственности», действительно, принесли ощутимый. Нанесенный власти моральный ущерб был так же существенен – такие партийцы компрометировали советскую власть, их действия подрывали основы пресловутой коммунистической морали, которая превозносила неподкупность, требовательность к себе, самоотверженность.

Однако для определения природы экономических преступлений, совершенных Мустом и ему подобными, важно отметить, что руководящие работники Торгсина по меркам советского общества 1930-х годов были очень хорошо обеспечены государством. Они не голодали. Муст, например, объяснял хищения денег из секретного фонда тем, что он «в последнее время сильно пил (коньяк)». Главный мотив, который двигал людьми, совершавшими подобные хищения, – жадность, либо их собственная, либо тех людей, под влиянием которых они находились. Люди, хорошо знавшие Муста, – В. И. Межлаук, З. М. Беленький[1194], – характеризовали его как работника добросовестного, толкового и честного, но человека слабохарактерного, находившегося под влиянием «жены-мещанки».

Кроме того, проворовавшиеся руководители Торгсина не были оппонентами советской власти или ее вынужденными и ненадежными попутчиками. Они участвовали в революции, защищали советскую власть в Гражданскую, затем представляли эту власть на своих постах. Эти люди были кровь от крови, плоть от плоти существовавшей системы. Они и были сама власть. Муст – потомственный рабочий-железнодорожник, участвовал в революционном движении с 1905 года, социал-демократ с дореволюционным стажем, комиссар в годы Гражданской войны, после ее окончания налаживал работу на крупнейших железных дорогах страны. За все время пребывания в партии он никогда «не отклонялся от генеральной линии», не привлекался к партийной ответственности, не подвергался административным или судебным наказаниям. Кто знает, не окажись он в Торгсине с его валютными соблазнами, может и дальше продолжал бы верно служить. В своем письме Сталину Муст заверял, что не хотел идти на работу в Торгсин, так как это – не то дело, которое он знает и любит, он – производственник и хотел продолжать работать на транспорте. Муст просил Сталина использовать его «по назначению» и за допущенные ошибки послать работать мастером цеха.

В своем письме Муст ни разу не назвал истинные мотивы совершенных им проступков – рвачество, жадность, корысть, слабоволие. Расхищение государственных средств он именовал «премированием в повышенном размере лучших работников-ударников за перевыполнение планов». Огромную сумму, взятую из фонда, предназначенного для лечения руководящих кадров, Муст назвал «поздней сдачей остатка имеющегося у него спецфонда». Фиктивные расходы по децзаготовкам проходили в его письме как «утвержденные без документов орграсходы», а свою долю вины в разграблении кабинета фирменных образцов Муст видел лишь в том, что «недостаточно оформлял выдачу образцов парфюмерии». Как истолковать эту словесную мимикрию? Была ли она сознательным враньем или искренней убежденностью в своем праве? Другими словами, осознавал ли Муст, что из революционера превратился в казнокрада и, прикрываясь благообразной фразеологией, сознательно врал, чтобы спасти свою жизнь? Или его заявления были искренни, и Муст был убежден (и убеждал Сталина), что по-прежнему остается коммунистом и ничего преступного не совершил?

На мой взгляд, последнее верно. Муст чувствовал себя частью руководящей элиты и поэтому считал, что имеет право на большее, чем простые обыватели. Его отношение к советской власти было утилитарным: «я тебе отдал годы жизни, ты мне дай привилегии и прости ошибки». Похоже, он искренне считал, что с ним поступили несправедливо и жестоко: «Мой жизненный путь, моя преданность партии и ее ЦК говорит, что нельзя меня бить до бесчувствия и что я принадлежу к тем кадрам, к которым необходимо применить заботу и внимание» (курсив мой. – Е. О.).

Среди людей, которых Муст в письме к Сталину назвал своими поручителями, были крупные партийные деятели – С. М. Буденный, А. И. Микоян, В. Я. Чубарь, Р. С. Землячка. Да что говорить, сам Сталин знал его по польской кампании, он лично послал Муста в Первую конную к Буденному. Видимо, поэтому Муст и решился написать «хозяину». Судя по тому, что Сталин не оставил заявление Муста без внимания, он помнил его. Бюро КПК, которое пересматривало дело Муста по заданию Сталина, подтвердило правильность исключения Муста из партии, однако, вопреки решениям Наркомата торговли, Дзержинского райкома партии и прокуратуры, считало нецелесообразным предание его суду. Этот факт может свидетельствовать об определенной благосклонности вождя: шел 1935 год, и КПК вряд ли стал бы принимать решение, которое противоречило настроениям Сталина. Рекомендация комиссии КПК «послать Муста на работу по специальности в порядке принудительных работ на одну из строек НКВД сроком на 3 года» не прошла на Бюро. Документы не позволяют сказать, что случилось с Мустом после разбора дела в КПК. Характер решений Бюро позволяет предположить, однако, что Муста освободили и дали возможность работать на «воле». Видимо, через некоторое время он был восстановлен в партии[1195]. Следовательно, не только Муст считал себя носителем власти, но и партия признала своего «блудного сына».

Личные материалы Г. И. Муста, сохранившиеся в архивах, обрываются на событиях лета 1935 года, когда КПК рассматривал его дело. Однако штамп в его личном листке по учету кадров «снят с учета 19.09.1938 г.» может свидетельствовать о том, что ему не удалось пережить Большой террор. В этом случае информацию о конце его жизненного пути следует искать в архиве НКВД. Сведений о посмертной реабилитации Г. И. Муста в партийном архиве нет.

Анализ дела Муста предостерегает от обобщенной трактовки экономических преступлений, совершенных при Сталине, как формы сопротивления режиму. Должностные преступления элиты были злоупотреблением властью, извращенностью властью. Это было саморазложение, гниение власти изнутри. Хищения были совершены именно потому, что Муст и ему подобные считали, что принадлежность к власти дает им особые права. Ни характер действий, ни их мотивация, ни восприятие поступков самими расхитителями не позволяют признать подобный тип экономического поведения сопротивлением.

С уходом Сташевского председателем Правления Торгсина стал Михаил Абрамович Левенсон. Он стал последним руководителем этого торгового предприятия. Левенсон занимал пост председателя Торгсина в период заката его деятельности, с ноября 1934 до начала 1936 года[1196].

Михаил Левенсон родился в 1888 году в Иркутске. Он происходил из семьи «выкрестов» – крещеных евреев. Дед Михаила, простой солдат Соломон Левенсон, отслужив при царе-Освободителе[1197] положенные 25 лет, получил землю в Сибири, там и осел. Сын Соломона Абрам, отец будущего председателя Торгсина, до революции продавал продукты старателям на золотых Ленских приисках, разбогател, имел бляху купца первой гильдии, дома в Иркутске и восемь человек детей, из которых четверо ушли в революцию. Революционер Михаил Левенсон не скрывал свое непролетарское происхождение. В регистрационном бланке члена ВКП(б) в 1936 году в графе «занятие родителей» он написал «крупный торговец» (курсив мой. – Е. О.). Казалось бы, маленькая деталь, а тем не менее важная черточка к портрету: решительности этому человеку было не занимать.

Отец, видимо, готовил сына себе в преемники и отдал в Иркутское промышленное училище, но у Михаила были иные интересы. С политикой связался рано. Но марксистом молодой Левенсон не был. В 1905 году он вступил в партию эсеров[1198]. В отличие от других председателей Торгсина, Левенсон получил прекрасное образование. Оказавшись в эмиграции, он с денежной помощью отца изучал высшую математику в Сорбонне и медицину во Франции и Швейцарии (из-за преследований полиции пришлось переехать из Парижа в Женеву). Но за всю жизнь Левенсон проработал врачом меньше двух лет, когда оказался в самовольном изгнании в Иркутске после разрыва с товарищами по партии эсеров. Профессия врача навсегда осталась для него запасной, главным же делом жизни была революция.

По воспоминаниям, Михаил Левенсон был суховатым и сдержанным в общении человеком. Но в тихом омуте черти водятся. В 17 лет – с началом Первой русской революции – он порвал с купеческой семьей, стал эсером, был арестован по обвинению в подготовке убийства генерала Ранненкампфа, совершил вооруженный побег из иркутской тюрьмы; в 20 лет попытка экспроприации банка чуть не стоила ему головы[1199]. После неудачи с банком в 1909 году Михаил Левенсон уехал за границу. Эмиграция затянулась на восемь лет. Особо крупных дел в тот период, похоже, не было, учился. По воспоминаниям семьи, будучи в эмиграции, Михаил вместе с товарищами издавал журнал «На чужбине» для русских военнопленных в Австрии и Германии – шла Первая мировая война.

После победы Февральской революции Михаил Левенсон в мае 1917 года в числе многих других политических эмигрантов вернулся в Россию, но не в родной Иркутск, а в эпицентр событий – Петроград. Видимо, бездействие надоело – Левенсон примкнул к левым эсерам, одной из наиболее радикальных партий тех лет. Он принял самое активное участие в Октябрьском вооруженном восстании. В те дни Левенсон являлся членом ВЦИК и Штаба обороны Петрограда, а также членом Президиума Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Удивительно, как порой переплетаются судьбы людей: под началом Левенсона в Петроградском совете работал Вячеслав Молотов, в недалеком будущем – подручный Сталина в расправах над революционерами, в которых погибнет и сам Михаил Левенсон.

Бурная революционная деятельность в союзе с большевиками, которую левый эсер Левенсон вел в Петрограде, через полгода неожиданно оборвалась. В марте 1918 года ленинское правительство заключило сепаратный мир с Германией. Ценой территориальных и денежных потерь Россия вырвалась из мировой бойни. Брест вызвал разногласия среди самих большевиков, а левые эсеры приняли его в штыки. Они вышли из советского правительства и подняли мятеж. Разругавшись с товарищами по партии, в апреле 1918 года Левенсон уехал в Иркутск. Там он начал семейную жизнь городского врача с женой и семилетним сыном, который до того времени жил с родителями Михаила. В Иркутске врач Левенсон работал в детских приютах. Но уйти от политики не удалось. Шла Гражданская война, в ноябре 1918 года в Сибири установилась диктатура адмирала Колчака, провозгласившего себя Верховным правителем России. В ноябре 1919 года Левенсон создал в Иркутске автономную группу «Сибирские левые эсеры», которая вела партизанскую борьбу против Колчака. В январе 1920 года – власть в Иркутске уже перешла к большевикам – как лидер этой группы Левенсон вошел в Иркутский революционный комитет и подписал приказ о расстреле Колчака. Бывшего Верховного правителя России казнили в феврале 1920 года; его тело бросили под лед в приток Ангары[1200]. Тогда же в феврале Иркутский губком принял Михаила Левенсона в партию большевиков.

Начался извилистый карьерный лабиринт на службе у советской власти. Весной 1920 года Левенсон получил назначение в Москву. Три года он работал в Наркомате рабоче-крестьянской инспекции, где был членом коллегии и управляющим Инспекции труда и здравоохранения. Назначение явно было связано с медицинским образованием и врачебным опытом Левенсона. Начальником Левенсона в Рабкрине был Сталин[1201]. Затем год Левенсон состоял членом правления в Сольсиндикате. Оттуда в 1923 году перешел на работу в Госторг РСФСР, где до 1928 года был заместителем председателя Правления. На торговом поприще, меняя посты, Левенсон оставался до конца жизни.

После Госторга последовало назначение в Италию, в Милан, сначала замом, а потом торгпредом СССР. В 1930-е годы причины назначения на работу за границу могли быть разными – шпионаж, опала, попытка затеряться. Советское представительство в Италии по размеру уступало лишь германскому, да и с точки зрения международной обстановки того времени не было малозначимым. Однако возьму смелость предположить, что назначение Левенсона в итальянское торгпредство не было повышением по службе[1202]. Думаю, что отъезд из СССР был вынужденным. В ноябре 1927 года на собрании партийной ячейки Госторга РСФСР Михаил Левенсон, будучи одним из руководящих работников этой организации, выступил против исключения из партии Троцкого и Зиновьева. Уже в январе 1928 года он вынужденно публично покаялся, но роковой шаг был сделан. Либо Левенсону кто-то посоветовал «отсидеться» за границей, пока история забудется, либо его «ушли» с руководящего хозяйственного поста, но осенью того же года он уехал в Италию, где оставался почти шесть лет, до ноября 1934 года.

Семейные предания сохранили несколько историй из итальянского периода жизни Михаила Левенсона. Среди них посещения «Ла Скала», где торгпред Левенсон в компании с советским послом слушали оперу… с галерки, одевшись попроще, чтобы не выделяться в бедно одетой толпе. Смета посольства не предусматривала расходы на оперную ложу, где советские руководители такого ранга официально обязаны были сидеть, не роняя авторитет. Итальянскому периоду принадлежит и история о дружбе Левенсона с личным шофером, автогонщиком и социалистом, скрывавшимся от преследований фашистов. Или случай с самоваром для министра Муссолини: в советском павильоне на ярмарке в Милане Левенсон подарил министру торговли Италии тульский самовар. Не зная, как им пользоваться, министр во время организованного им приема приказал лить кипяток в трубу для растопки. Кипяток, хлынув из нижнего отверстия топки, ошпарил светских львов.

Жаль, что нельзя побольше узнать о работе Левенсона в Италии, и не только истории из жизни, но и о тех секретных операциях, которые торгпред Левенсон наверняка выполнял в этой стране[1203]. «За исключительно энергичную и инициативную работу в области внешней торговли» ЦИК СССР в апреле 1933 года наградил М. А. Левенсона орденом Трудового Красного Знамени. Награды такой значимости без веских причин не давали.

Италия, хоть и под властью Муссолини, осталась солнечным временем в жизни Михаила Левенсона, которому предстояло возвращение в холодную серую Москву накануне массового террора.

Если предположение о том, что назначение Левенсона на работу в Италию было опалой или мерой предосторожности, верно, то получение ордена Красного Знамени могло означать прощение. Именно из Италии из советского торгпредства Левенсон попал в кресло председателя Правления Торгсина. Там он проработал немногим более года, до закрытия этого торгового предприятия. С отступлением голода председатель Торгсина Левенсон энергично искал новые источники валюты, в числе которых были продажа квартир, дач, путевок на курорты и билетов в театр, но покупательский спрос неумолимо падал. Торгсин не мог конкурировать с открывавшимися повсюду новыми магазинами, где ассортимент был не хуже торгсиновского, а продавали не на золото, а на простые рубли. Несмотря на все усилия, Торгсин становился убыточным. Да и свою роль он уже выполнил, основательно опустошив народную кубышку. В конце 1934 года «в верхах» пошли разговоры о ликвидации Торгсина. В течение 1935 года его торговля сворачивалась – магазины закрывали, товары передавали в обычную торговую сеть. С закрытием Торгсина последовало новое и последнее служебное назначение Михаила Левенсона. В январе 1936 года он стал заместителем Израиля Яковлевича Вейцера, народного комиссара внутренней торговли СССР[1204].

С началом массовых репрессий в СССР судьба Левенсона, учитывая его социальное происхождение, длительное эсеровское прошлое, относительно высокий государственный пост и особенно публичные выступления в поддержку Троцкого и Зиновьева, была решена. К тому же он и не пытался скрыть свое участие в оппозиции и указал факт троцкистского выступления девятилетней давности во время обмена партдокументов в июне 1936 года, то есть всего за два месяца до судебного процесса над так называемым «троцкистско-зиновьевским террористическим центром». По этому сфабрикованному НКВД делу были расстреляны крупные деятели партии большевиков.

Регистрационный бланк члена ВКП(б) Михаила Левенсона заканчивается рукописной пометкой: «п/д (партийные документы. – Е. О.) 1936 г(ода) – погашены. Исключен». «Исключен» – значит арестован. Михаила Левенсона арестовали 14 октября 1937 года, расстреляли в Лефортовской тюрьме 22 августа 1938 года. Его имя под номером 148 стоит в одном из сталинских расстрельных списков[1205]. Видимо, Левенсон проходил по так называемому делу «контрреволюционной организации правых в системе Наркомторга»[1206], по которому было расстреляно руководство внутренней торговли СССР, включая наркома Вейцера[1207]. Михаил Левенсон был посмертно реабилитирован в 1956 году[1208].

Сын Михаила Левенсона, Евгений, в 1935 году закончил Бронетанковую академию и поступил работать на завод имени Сталина (ЗИС, затем ЗИЛ). Как сын «врага народа» в 1938 году он был исключен из комсомола. Против него свидетельствовал бывший однокашник Андрей Свердлов – сын одного из основателей советского государства Якова Свердлова, а в 1930-е годы – офицер НКВД. Евгений Михайлович Левенсон избежал заключения. Он работал на ЗИЛе, заведовал бюро технического контроля, автор 15 технических книг. Его сын и внук Михаила Левенсона, Андрей, написал книгу об истории своей семьи «Память»[1209]. Судя по всему, она не была издана – ее не удалось найти ни в каталогах библиотек, ни в интернете. Из всей огромной семьи сибирского купца Абрама Левенсона в России осталась лишь ветвь Михаила. Остальные разъехались по миру – Израиль, Франция, США. После смерти мужа в России осталась жена Андрея, Ирина. Возможно, рукопись книги была у нее.

Составители пятилетнего плана Торгсина рассчитывали, что он будет работать по крайней мере до 1938 года. Но закат Торгсина наступил раньше. Свертывание его торговой сети началось вскоре после отступления голода. В 1934 и 1935 годах оно шло полным ходом. Сокращая деятельность Торгсина, правительство, однако, вначале не планировало его полной ликвидации. Задумка состояла в том, чтобы, прекратив прием драгоценностей от советских граждан, оставить Торгсину обслуживание портов, продажу товаров за иностранную валюту и в счет денежных переводов из-за границы[1210]. Иными словами, у руководства страны было намерение сохранить в СССР оазис легальных валютных операций, хотя Торгсин должен был ориентироваться на внешние источники поступления валюты. Этому плану не суждено было осуществиться.

Прием драгоценных металлов и камней у населения и выдача товарных книжек прекратились с момента публикации 15 ноября 1935 года постановления СНК «О ликвидации В/о «Торгсин»[1211]. Валютные переводы на Торгсин продолжались до 15 декабря 1935 года, а операция по отовариванию оставшихся на руках у населения «денег» Торгсина, которая официально должна была закончиться 1 февраля 1936 года, затянулась до лета[1212]. После закрытия Торгсина все денежные расчеты на территории СССР, включая обслуживание иностранцев, должны были вестись исключительно в рублях[1213]. Валютные переводы из-за границы отныне поступали в Госбанк СССР и выплачивались получателям также в простых рублях. Госбанк продолжал покупать у населения слитки и изделия из драгоценных металлов, но платил рублями, да и расценки изменились[1214]. Реформа валютного рынка включала также корректировку обменного курса рубля – правительство наконец-то признало, что со времен Российской империи золотой рубль – условная единица валютных расчетов – значительно «отощал»[1215]. Вступая в 1936 год, страна оставила позади короткий период валютных послаблений и вернулась к жесткой государственной валютной монополии. В предыдущих главах подробно рассматривались социально-экономические и идейные причины закрытия Торгсина. Остается их подытожить.

Хороший урожай и резкое снижение экспорта продовольствия привели в 1934 году к нормализации ситуации в стране. В 1935 году отменили карточки. Вместе с ними исчезли закрытые пайковые распределители с принудительным и скудным ассортиментом. На их месте появились гастрономы, универмаги, бакалеи, специализированные магазины обуви и одежды, которые были открыты для всех. Хотя цены в них оказались выше цен бывшей пайковой торговли[1216], но ассортимент был несравненно лучше, а продажа не ограничивалась пайковыми нормами[1217]. К тому же, покупая в таких магазинах, не нужно было жертвовать семейными ценностями, как в Торгсине. С отступлением голода улучшился ассортимент и упали цены на крестьянских (так называемых колхозных) рынках. Торгсину было трудно конкурировать с открытой торговлей. Он продавал в обмен на ценности, а ассортимент товаров уже мало чем отличался от невалютных магазинов. Покупательский интерес к Торгсину ослаб; поступление валютных ценностей и обороты его торговли резко упали, цены на товары в Торгсине пришлось снижать. Издержки обращения, которые и в лучшие годы Торгсина были значительны, но оправдывались горами поступавших ценностей, теперь тяжелым бременем легли на бюджет страны.

К середине 1930-х годов не только у населения, но и у государства уже не было особой нужды в Торгсине. Одной из основных причин появления Торгсина был острый дефицит внешней торговли СССР. Доходов от экспорта, несмотря на рост его физического объема, не хватало на оплату промышленного импорта. Но «безумство импорта» к 1933 году закончилось. СССР вернулся к активному сальдо внешней торговли, доходы от экспорта стали превышали затраты на импорт (табл. 4) и шли на погашение внешнего долга СССР. К тому же с конца 1920-х годов сталинское руководство серьезно занималось созданием современной золотодобывающей промышленности. С 1932 года работал гулаговский Дальстрой. К середине 1930-х годов стабильный ежегодный рост промышленной добычи золота вывел СССР в группу мировых лидеров. Сталинское руководство решило золотую проблему. Валютный кризис начала 1930-х годов, вызванный индустриализацией в кредит, был преодолен. СССР заявил о достижении золотовалютной независимости. Да и Торгсин уже выполнил свою задачу. Учитывая продолжительность и накал массового голода, а также то, что сеть торгсинов охватывала практически всю территорию страны, можно утверждать, что к середине 1930-х годов Торгсин выкачал основные валютные сбережения советских граждан[1218].

Говоря о причинах закрытия Торгсина, не следует забывать и об идейных мотивах. Торгсин представлял рецидив крупного валютного предпринимательства; более того, предпринимателем являлось само пролетарское государство. Допущение Торгсина шло вразрез с постулатами марксизма и политэкономии социализма. Разрешив Торгсин, сталинское руководство поступилось принципами классового подхода, государственной валютной монополии и безрыночной государственной экономики. Кроме того, легальная деятельность Торгсина обросла множеством нелегальных валютных операций. Ежедневно в его торговых залах, вокруг магазинов, на городских рынках и барахолках бойко шла незаконная купля-продажа валюты, торгсиновских денег и товаров. Валютный Торгсин зиял бельмом в глазу советского государства. После того как золотовалютная проблема страны была решена, у сталинского руководства не было больше причин мириться с валютно-идейными послаблениями.

Нелюбимое детище сталинского руководства, порождение валютной паники начала 1930-х годов – Торгсин был обречен. Однако руководство Наркомата внешней торговли тешило себя надеждой, что Торгсин можно сохранить, превратив в элитный валютный универмаг. Материалы 1934–1935 годов свидетельствуют, что, наряду с бесконечными призывами наладить культурную торговлю деликатесами и высоко качественным ширпотребом, Наркомвнешторг и Правление Торгсина продолжали поиск новых альтернативных источников валюты, которая для правительства являлась наиболее веским доводом в пользу сохранения Торгсина.

Еще на заре истории Торгсина, до того как массовый голод облегчил государству «заготовку» валюты, Правлению приходилось быть изобретательным, чтобы заставить население расстаться с ценностями. Так, в октябре 1932 года Правление Торгсина предлагало открыть в крупных городах валютные ателье мод, аптеки, «зубоврачебные амбулатории» и поликлиники, комиссионные магазины, дамские парикмахерские, а также продавать за валюту путевки в санатории и дома отдыха, театральные билеты и строительные материалы. Инициаторами расширения валютной торговли во многих случаях были сами люди. Советские граждане, например, настойчиво просили продавать им квартиры за валюту. По свидетельству документа, кто-то даже предлагал «взнос в 5 тыс. долларов США»[1219]. Подталкиваемое «снизу» в 1932 году Правление Торгсина неоднократно обращалось к правительству с просьбой разрешить торговлю жильем[1220]. Другой пример: в декабре 1932 года, отвечая на запросы иностранцев, правительство рассматривало вопрос о передаче Торгсину обслуживания вагонов-ресторанов в поездах дальнего следования[1221].

Кое-что из задуманного удалось сразу воплотить в жизнь. В 1932 и 1933 годах с одобрения Сектора валюты и международных расчетов Наркомфина Торгсин продавал путевки на курорты страны. Валютные курортные услуги предназначались исключительно для советских людей, так как уровень сервиса, по словам Наркомфина, не удовлетворял иностранцев. Стоимость курортного места, от 60 до 80 долларов США, по свидетельству документа, была ниже его рублевой стоимости и не покрывала себестоимости услуг, но ради получения наличной валюты Наркомфин согласился нести рублевые убытки[1222]. С одобрения Наркомфина с 1931 года Торгсин продавал за золото и валюту театральные билеты в Москве и Ленинграде, а также железнодорожные билеты[1223]. Отвечая на просьбы иностранных специалистов, работавших в СССР, Торгсин тогда же начал продавать за валюту автомашины и запчасти к ним: в 1932 году СТО забронировал для Торгсина 100 машин и запасных частей на сумму 30 тыс. золотых рублей. Машины собирались на Московском заводе «КИМ» из деталей, закупленных в США у Форда. Себестоимость такой машины для государства составляла 460 долларов, а продажная цена – как минимум 725–750 долларов. «Навар» Торгсина на продаже запчастей был и того выше[1224].

В поисках валюты все средства были хороши. Александр Горянин в очерке «В Новом Свете у русских», рассказывая о судьбах российских эмигрантов в США, пишет о Елене Алексеевне Слободской, вдове священника. Родня, жившая в Эстонии, в 1935 году выкупила ее со всей семьей «через систему „Торгсина“», заплатив советскому правительству за выдачу заграничных паспортов по 500 руб. золотом[1225]. Архивные документы подтверждают рассказ Горянина. Формальная инициатива о разрешении эмиграции за валюту принадлежала Сектору валюты и международных расчетов Наркомфина. В июне 1932 года его руководство писало в СТО: «В СССР имеется довольно значительная группа лиц, совершенно ненужных для страны и желающих эмигрировать за границу к своим родственникам. Поскольку последние берут на себя расходы по их переезду, а также по оплате сборов, связанных с разрешением на выезд, такая эмиграция могла бы явиться для нас довольно серьезным источником валютных поступлений»[1226]. Обращает внимание формулировка: не они, уезжавшие, не хотят оставаться в СССР, а мы, советская власть, в них не нуждаемся. В октябре 1932 года Совнарком, непривычно быстро для советской бюрократии отреагировав на запрос, принял постановление о валютной эмиграции. Быстрота – свидетельство того, что инициатива Наркомфина была исполнением решения Политбюро[1227].

Для тех, кто соглашался платить валютой, иностранные отделы исполкомов местных советов оформляли выездные паспорта «в облегченном порядке». Сумма «выкупа» определялась социальным статусом потенциального эмигранта и была астрономически большой. Одно лишь оформление загранпаспорта в 1932 году стоило для «трудового элемента» 500, а для «нетрудового» – 1000 золотых рублей. К 1933 году стоимость паспорта выросла и составила, соответственно, 550 и 1100 рублей золотом[1228]. Для сравнения: в начале нэпа за оформление загранпаспорта люди платили государству 38 рублей[1229]. Помимо паспорта, эмигранты оплачивали в валюте услуги «Интуриста» по «организации выезда», а также услуги Наркомата путей сообщения и Совторгфлота за доставку «до портов посадки». Наркомфин признался, что цена валютной эмиграции скрывала в себе компенсацию потери для СССР валютных переводов, которые могли бы поступить уехавшим в случае их неотъезда за границу. Наркомат иностранных дел, который тоже оказался вовлеченным, опасался, что высокие ставки на загранпаспорта снизят число валютных эмигрантов, а значит не позволят получить существенного дохода. Эти опасения в определенной степени оправдались. Мало кто из «нетрудового элемента», даже при поддержке родственников за рубежом, мог воспользоваться валютным «выкупом». В 1933 году руководство «Интуриста» просило вообще отменить эту категорию из-за незначительного числа лиц, которые могли ее осилить.

В момент обсуждения вопроса о возможности валютной эмиграции Наркомфин с подачи ОГПУ предполагал, что ежегодно число тех, кто сможет заплатить валютный выкуп, составит от 3 до 5 тысяч человек. Сколько людей воспользовались возможностью побега? «Подмазанное» валютой облегченное оформление выездных документов привело к росту числа эмигрантов из СССР. В 1932 году, до разрешения валютной эмиграции, от советских граждан поступило 478 заявлений на выезд, из них только 259 были выполнены. Никому не было отказано; следовательно, невыполнение остальных заявлений объяснялось бюрократической волокитой. В 1933 году работа шла намного быстрее: из 1249 заявок на выезд за рубеж было удовлетворено 804 и выдано 104 отказа[1230]. Но, несмотря на рост, валютная эмиграция оказалась ниже ориентиров Наркомфина и ОГПУ – и не только по причине запретительно высокой цены на загранпаспорт. Руководство страны даже ради валюты не пустило эмиграционный процесс на самотек. План валютной эмиграции на 1933 год разрешал «Интуристу» вывезти за границу только тысячу человек[1231]. Наибольшие поступления валюты по эмиграции ожидались из США, Канады и Южной Америки, но география стран будущего проживания бывших советских граждан покрывала всю Европу, Ближний Восток и Южную Африку[1232].

По свидетельству архивных документов, валютная эмиграция осуществлялась через «Интурист», хотя, если верить рассказу Горянина, семья Слободских была выкуплена через Торгсин. Как объяснить эту неувязку? Первоначальное предложение Наркомфина не предусматривало ни участия «Интуриста», ни участия Торгсина в организации валютной эмиграции. Валютный «выкуп» должен был поступать напрямую в исполкомы местных советов, которые выдавали паспорта на выезд. Иными словами, желавший уехать должен был заплатить за это самой советской власти. Наркоминдел, боясь международной огласки, стал возражать, считая, что «мероприятие должно быть замаскировано участием „Интуриста“ как коммерческой организации»[1233]: одно дело, если «торговлей гражданами» занимаются органы советской власти, другое – какое-то акционерное общество. Запад ведь мог и не знать, что акционерное общество «Интурист» тоже государственная, более того, правительственная организация, его учредителями были наркоматы внешней торговли и путей сообщения[1234]. В результате вмешательства НКИД сложился порядок, при котором валютные переводы в уплату загранпаспортов поступали на счет Торгсина как торговой валютной организации, а «Интурист» отвечал за организацию процесса выезда.

Стремление советского руководства получить валюту не вызывает удивления. Любопытно другое: торгуя паспортами на выезд, правительство пыталось сохранять патерналистский тон. Постановление СНК, разрешившее валютную эмиграцию, позволяло исполкомам местных советов «в особо уважительных случаях взимать паспортный сбор в пониженном размере». Интересно было бы узнать, какие именно причины бегства из Страны Советов правительство считало уважительными. В материалах 1933 года есть свидетельства существования льготной цены на эмиграцию для стариков и, что особенно удивительно, детей – всего лишь 275 рублей золотом[1235].

В 1933 году правительство рассматривало вопрос о продаже за валюту советским гражданам разрешения на временное пребывание за границей. На этот вид «валютных услуг» поступало много заявок от населения. Как решился вопрос – неизвестно, но вряд ли руководство страны даже за валюту облегчило получение разрешений на временный выезд. Можно ведь было и продешевить, если визитеры останутся за границей навсегда, не оплатив сполна своего права на эмиграцию.

Начавшийся голод затормозил поиск Торгсином дополнительных источников валюты. Его магазины легко выполняли план, продавая мешками муку и крупу. Вряд ли соблазны в виде квартиры или машины могли стимулировать сдачу ценностей сильнее, чем угроза голодной смерти. С отступлением голода и падением валютных оборотов Торгсина вопрос о расширении источников поступления валюты вновь стал актуальным[1236]. Руководство Наркомвнешторга и Торгсина пыталось убедить правительство, что их предприятие имеет право на долгую жизнь, а главным доводом к тому были размеры валютных поступлений[1237]. Выживание Торгсина было вопросом качества его услуг, товаров и ассортимента. Нововведения в Торгсине стали частью более широкой кампании «борьбы за культурную торговлю», развернувшейся в стране после отмены карточной системы.

В условиях «сытого времени» спрос переместился на промышленные товары[1238]. Покупатели теперь гонялись за парфюмерией и косметикой, а не за мукой[1239]. Рассматривая перспективы 1934 года, председатель Торгсина Сташевский сделал ставку на специализированные магазины обуви, модной одежды, бытовых товаров. Неудовлетворенный низким качеством отечественного ширпотреба, Сташевский требовал задействовать лучшие кустарные артели для пошива обуви и одежды для Торгсина[1240]. В Ленинграде Торгсин предлагал новую валютную услугу – просмотр модных журналов и копирование рисунков моделей[1241]. Среди новшеств были и валютные комиссионные магазины импортных товаров[1242], а также «американские базары». Опыт недавно открытой валютной комиссионки в Москве обнадеживал, и Сташевский призывал управляющих контор приехать в столицу познакомиться с постановкой дела с тем, чтобы затем развернуть комиссионную валютную торговлю у себя в регионах.

«Базары» была созданы по образу западных универсальных магазинов дешевых товаров по стандартной цене. Коварство заключалось в том, что, завлекая покупателей импортными товарами по фиксированной цене от 10 копеек до 1 рубля, «американский базар» подсовывал им и залежавшийся на полках Торгсина отечественный ширпотреб. Сташевский писал: «Американский базар мыслится нами как своего рода постоянно действующая отдушина, при помощи которой мы сможем очищать систему от неходовых и малоходовых товаров гораздо быстрее и лучше, нежели путем формального снижения цен и устройства всякого рода распродаж»[1243].

В отличие от западных магазинов подобного рода, которые размещались в дешевых помещениях, Сташевский отвел под советский «американский базар» один из лучших московских универмагов и планировал закупить для него за границей специальный ассортимент товаров. Для экономии валюты он также требовал, чтобы конторы на местах начали поиск хороших артелей, которые могли бы копировать импортную продукцию. «Торгсин, – писал Сташевский, – в таком случае сыграет роль не только насоса, выкачивающего валюту, но также и серьезного толкача, способствующего качественному улучшению ширпотреба в том смысле, как это понимает наша Партия»[1244]. При благоприятных результатах эксперимента в Москве Сташевский планировал открыть «американские базары» во всех крупных городах СССР[1245]. Кроме того, он требовал охватить глубинку разъездной и коробейной торговлей. «Подбор коробейников» следовало проводить из числа местных жителей, пользовавшихся «большим доверием» населения[1246].

Чтобы удержаться на плаву, Торгсин расширял ассортимент. Конторы приступили к торговле живым скотом за валюту[1247]. Простая алюминиевая посуда уже не привлекала покупателей, они искали эмалированную. По словам Сташевского, «предстояла серьезная работа по граммофонным пластинкам»: люди хотели танцевать. В 1934 году специально для Торгсина отечественная промышленность должна была выпустить 2 млн пластинок. Особым спросом пользовался джаз Утесова. В 1935 году Наркомпрос обязан был в кратчайшие сроки отобрать для записи репертуар для 100 грампластинок «соответствующих жанров для продажи в Торгсине[1248]. Торгсин торговал и импортными грампластинками, но тут можно было попасть впросак. НКВД сигнализировал: «При проигрыше патефонных пластинок импортного происхождения была обнаружена пластинка, возбуждающая подозрения». На ней были записаны марши «Кадеты высшей школы» и «Под двуглавым орлом»[1249].

В конце 1933 года Торгсин получил эксклюзивное право на продажу высших сортов вин и коньяков, а также экспортных свежих и сухих фруктов[1250]. Мука, крупа и хлебные изделия – недавно главные товары Торгсина – не исчезли из его ассортимента, но теперь они должны были быть только высшего качества. Предстояло также «усилить продажу» забытых в годы карточной системы парного мяса, колбасы, пирожных, сливочного масла. В пайковые годы кто бы стал задавать вопрос о сорте мяса? Теперь же расширение и усложнение ассортимента продовольственных товаров требовало открытия специализированных магазинов мяса, рыбы, зелени и овощей. В продуктовых магазинах Торгсина открывались кафе с горячими завтраками, закусками и кондитерскими изделиями[1251].

На закате деятельности руководство Торгсина пыталось поправить свое валютное дело и за счет советских художников и писателей. Это был не новый для Торгсина источник поступления валюты, но договорные условия изменились, дабы лучше стимулировать авторов. До 1934 года художники и писатели, продавшие за границей свои произведения, могли купить в Торгсине товаров на 20 % полученной суммы. Это часто составляло не более 10–20 рублей золотом. С 1934 года по распоряжению Валютной комиссии СНК выплаты на Торгсин достигли половины суммы, вырученной авторами от продажи своих произведений за рубежом. Художники, продавшие свои работы через комиссионные магазины Торгсина, могли теперь использовать 40 % вырученной суммы на покупки в Торгсине, остальное, после вычета комиссионных, получали в рублях[1252].

Торгсин собирал валюту, где мог. В сентябре 1934 года завершились переговоры о вынужденной продаже советским руководством Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) правительству недавно созданного государства Маньчжоу-Го, а уже в ноябре, несмотря на то что соглашение о продаже еще не было подписано сторонами, зампредседателя Торгсина Азовский подсчитывал валютный эффект – 5 млн рублей золотом, – который Торгсин мог получить от возвращения на родину советских граждан, работавших на КВЖД[1253].

В апреле 1934 года специальное постановление правительства обязало Торгсин расширить валютное обслуживание дипломатических миссий в Москве. Для этого было создано Бюро обслуживания посольств при магазине № 2 (так называемый «Посольский»). Отныне за всё (включая и те услуги, что ранее были невалютными) – продукты, канцелярские принадлежности, топливо и горючее, книги, газеты, журналы, медицинское обслуживание в элитной поликлинике ЦЕКУБУ[1254], лекарства и товары из специальной аптеки им. Семашко, а также плату за телефон, строительные материалы и ремонтные работы, театральные и железнодорожные билеты – дипломаты должны были платить в валюте через Торгсин. Торгсин начал проводить постановление в жизнь и в апреле уже просил Госбанк выделить средства для покупки театральных билетов с целью их последующей перепродажи иностранным дипломатам[1255].

В числе нововведений была и продажа летом 1935 года в комиссионках московского Торгсина ценных вещей, которые по призыву газеты «Правда» советские патриоты отдавали на постройку самолетов-гигантов[1256]. Еще в октябре 1933 года Торгсин, отмечая «значительный интерес» к иностранным звуковым фильмам, просил НКВТ разрешить их показ в Москве за валюту и ценности[1257]. Средства на покупку иностранных картин должны были поступать от продажи советских фильмов за рубежом[1258]. Кроме того, для иностранцев, проживавших в Москве, Торгсин был готов организовать закрытые просмотры советских экспортных фильмов. Управляющий Московской конторы просил Моссовет для этой цели передать Торгсину малый демонстрационный зал (вместимостью до 60 чел.) по адресу площадь Свердлова, д. 1/3[1259]. В 1934 году с разрешения СНК Торгсин начал продавать за валюту и книги[1260]. Правительство рассматривало вопрос о расширении практики выплаты иностранными концессионерами зарплаты своим сотрудникам через Торгсин[1261]. С отступлением голода вернулся спрос на санаторные и курортные путевки, которые Торгсин продавал за валюту. В Торгсине они стоили дешевле, чем в «Интуристе»[1262]. Продолжалась и валютная продажа автомашин Горьковского завода.

Жилищная проблема в СССР с отступлением голода вновь вышла на первый план. В конце 1934 года Торгсин обратился в Валютную комиссию СНК с просьбой утвердить подготовленный им проект о продаже за валюту квартир и дач[1263]. Право покупки квартир принадлежало исключительно советским гражданам, которые становились членами жилищных кооперативов. Валютный эксперимент с жильем должен был проходить только в крупных городах, главным образом в Москве, но были названы также Ленинград, Тифлис, Харьков, Ростов, Киев, Минск и Винница. Руководство Торгсина брало обязательство продать в 1935–1936 годах до 200 квартир на сумму 350–400 тыс. золотых рублей. Спрос на жилье исчислялся миллионами квартир, но возможности Торгсина были ограничены, да и связываться с организацией собственного строительства Торгсин не хотел[1264]. Строить для него должны были на договорных началах строительные кооперативные организации. Торгсин брал на себя лишь обязанность обеспечивать их стройматериалами, которые надеялся получать от правительства в порядке льготного снабжения. Кроме того, Торгсин просил правительство разрешить ему покупать жилье у владельцев и застройщиков с правом последующей перепродажи за валюту. При себестоимости одного квадратного метра жилплощади в 500 простых рублей его продажная цена должна была составить 35–40 рублей золотом[1265], так что двухкомнатная квартира стоила бы 1,2–1,4 тысячи, а трехкомнатная – 1,7–2,0 тысячи золотых рублей.

Одновременно с вопросом о продаже советским гражданам квартир за валюту Торгсин обсуждал вопрос о сдаче квартир иностранцам в аренду. Каждый случай аренды рассматривался специально, и решение принималось по согласованию с НКВД и НКИД. Срок аренды не мог превышать три года. На протяжении всего срока аренды Торгсин обязывался оплачивать квартплату и коммунальные услуги. Право собственности на жилье оставалось за Торгсином. Арендная плата в Москве составляла без меблировки 2 рубля золотом, а при сдаче в аренду квартиры с мебелью – 2 рубля 50 копеек золотом за квадратный метр жилой площади в месяц[1266]. Ленинградская контора Торгсина выступила с предложением оборудовать валютные дачи для иностранцев[1267].

Несмотря на усилия и новшества, поступление ценностей в Торгсин в течение 1934 и 1935 годов неуклонно падало. В условиях развития сытого разборчивого спроса невозможно было повторить голодный триумф 1933 года. Снизилось и число валютных переводов из-за границы. В письмах, шедших из СССР, уже не было голодного отчаяния, а мировое внимание теперь было приковано к судьбе евреев в Германии. Политика цен в Торгсине также не стимулировала покупательский спрос. Вопреки экономической конъюнктуре правительство не разрешало Торгсину понижать цены. Из регионов сообщали о затоваривании[1268]. Правительство вынужденно снижало валютные планы и все более свертывало деятельность Торгсина[1269]. В течение 1934 и 1935 годов Торгсин поэтапно сокращал численность сотрудников и торговую сеть, что в первую очередь коснулось нерентабельных мелких магазинов (табл. 23)[1270]. Из полутора тысяч торговых предприятий, что работали на Торгсин в 1933-м, к июлю 1934 года было закрыто около трехсот[1271]. На 1 января у Торгсина осталось 702, а на 1 июля 1935 года всего лишь 493 магазина[1272]. Бывшие магазины Торгсина становились невалютными. Вместе с залежавшимися на полках и складах товарами они переходили в распоряжение Наркомата снабжения[1273], который отвечал за внутреннюю торговлю. Работники Торгсина теряли статус привилегированных «валютных», превращаясь в обычных торговых служащих. Так, с 1 октября 1935 года СТО отменил выдачу «золотых пайков» торговым работникам Торгсина и уравнял их в зарплате с работниками общей торговой сети, что, по словам его руководства, на треть снизило их реальную зарплату[1274].

В ходе реорганизации изменился и порядок расчетов с покупателями. Действовавшие «деньги» Торгсина были заменены квитанциями и именными книжками нового образца[1275]. Правительство требовало закончить обмен «денег» до июля, но он затянулся до конца осени 1934 года. Другим нововведением было прикрепление покупателей к магазинам, при этом получатели валютных переводов и владельцы наличной валюты были выделены в особую группу, что свидетельствовало о переориентации торгсиновской торговли с внутренних на внешние источники поступления валюты. Как было замечено в начале главы, в 1934 году правительство предполагало, что Торгсин не будет ликвидирован, а только реформирован, и что он будет продолжать продавать товары за наличную валюту и по переводам денег из-за границы[1276].

За богатое наследство Торгсина развернулась межведомственная борьба. Согласно решению СНК, торгсиновские магазины отходили к Наркомснабу со всем штатом, товарами, инвентарем и оборудованием. Однако Наркомвнешторг сопротивлялся разорению своего хозяйства и грозил срывом валютных планов[1277]. И. Я. Вейцер, нарком снабжения, а затем внутренней торговли СССР, который старался забрать у Торгсина как можно больше[1278], жаловался правительству, что Наркомвнешторг сокращал Торгсин «для себя», то есть пытался оставить квалифицированных работников в системе внешней торговли. Вейцер требовал отдать его ведомству всё, вплоть до директоров бывших торгсиновских магазинов. Не дремали и местные исполкомы, которые пытались вернуть когда-то отданные Торгсину по распоряжению Политбюро городские помещения[1279].

Многие погрели руки на закрытии Торгсина и неразберихе, которая сопровождала этот процесс. Так, Торгсин передавал товары в образцовые универмаги, тогда как сами универмаги порой еще не были открыты. По дороге в невалютные магазины значительная часть торгсиновских товаров оседала в спецраспределителях номенклатуры. Комиссия советского контроля, которая по заданию СНК контролировала передачу торгсиновской сети Наркомснабу, отмечала многочисленные злоупотребления. Государственные коммерческие магазины, куда поступали торгсиновские товары, оказывались размещенными на территории ведомств с пропускным режимом. Пересчет бывших цен Торгсина в цены коммерческой торговли также частенько осуществлялся в интересах советской номенклатуры. Махинации вокруг Торгсина стали предметом обсуждения на самом высоком уровне – в центральных комитетах и совнаркомах союзных республик. Комиссия советского контроля требовала изъять торгсиновские товары из закрытых ведомственных распределителей и передать их в «настоящие» коммерческие магазины по ценам коммерческой торговли[1280].

Решение о закрытии Торгсина было принято Политбюро, и это предопределило поражение Наркомвнешторга в борьбе за сохранение Торгсина. За первую половину 1934 года по постановлениям СТО Торгсин «сдал на внутренний рынок» товаров на сумму 24,7 млн золотых рублей[1281]. Его товарные остатки сократились с 45 млн рублей на 1 апреля 1934 года до 19 млн рублей по расчетам на 1 октября[1282]. Государству это было в убыток, так как бывшие экспортные товары, за которые можно было бы получить валюту, после передачи в обычную торговую сеть продавались по рублевым ценам внутренней торговли[1283]. В конце 1935 года СНК обязал Торгсин отдать весь оставшийся аппарат, включая работников центральной и областных контор, Наркомату внутренней торговли СССР[1284].

Хотя слухи о закрытии Торгсина ходили по стране, население, видимо, до конца не верило, что это произойдет. Постановление правительства о ликвидации Торгсина многих застало врасплох. На момент публикации постановления более 80 тысяч человек в стране имели неиспользованные книжки на сумму 3,5 млн золотых рублей[1285]. Больше половины этих людей жили в Москве и Ленинграде[1286]. С конца ноября 1935 года и до закрытия Торгсин переживал торговый ренессанс. Региональные конторы в донесениях Правлению сообщали о «паническом отоваривании». Показателем паники был и сброс на черном рынке неиспользованных торгсиновских денег, что привело к снижению обменного курса торгсиновского рубля[1287]. Правительство тоже не хотело упустить свой шанс и, как уже отмечалось ранее, под занавес резко повысило цены на товары в Торгсине[1288].

В декабре 1935 года руководство Торгсина, отмечая неслыханный ажиотаж населения, просило правительство поддержать их товарами[1289]. С середины ноября Торгсин уже не принимал чекан, драгоценные металлы и камни. Высокие показатели валютных поступлений в последние месяцы торговли были исключительно результатом сброса населением иностранной валюты. После официального объявления о закрытии Торгсина число сдатчиков наличной валюты резко выросло. До середины ноября 1935 года, то есть до публикации постановления о закрытии Торгсина, среднемесячное поступление наличной иностранной валюты составляло 528 тыс. рублей, а после публикации выросло почти в 5 раз, составив в среднем 2,6 млн рублей в месяц[1290]. За последние два с половиной месяца работы Торгсина люди сдали наличной иностранной валюты на миллион золотых рублей больше (6,5 млн рублей), чем за десять с половиной месяцев его работы с начала 1935 года (5,5 млн рублей)[1291]. Возможно, под занавес работы Торгсина население сбросило если не всю, то почти всю оставшуюся в кубышках иностранную валюту, ведь закрытие Торгсина радикально ограничивало возможность легального использования долларов, фунтов, марок и прочих иностранных денег, накопленных населением в период валютных послаблений. Надо было торопиться потратить их с пользой.

За время своего существования Торгсин собрал наличной иностранной валюты на сумму 42,4 млн золотых рублей (без переводов из-за границы). В этой сумме была и валюта иностранцев, находившихся в СССР, но, учитывая их относительно небольшое количество, а также то, что у иностранных граждан было больше возможностей приобрести продукты и товары вне Торгсина (Инснаб[1292], товарные посылки, поездки за границу), можно утверждать, что львиная доля этой наличной валюты поступила в Торгсин из личных накоплений советских граждан[1293]. Цифра – более 42 млн рублей наличной иностранной валюты, собранной Торгсином, или, исходя из официального обменного курса, более 20 млн долларов США – может служить мерилом работы черного валютного рынка первой половины 1930-х годов. Наличная иностранная валюта, поступившая в Торгсин из внутренних источников, то есть из сбережений советских граждан и иностранцев, проживавших в СССР, по сумме лишь немногим уступила денежным переводам из-за границы (46,7 млн рублей, табл. 24).

Настало время оценить общие итоги работы Торгсина. Индустриализация и голод определили его историю: валютные нужды промышленного рывка привели к рождению Торгсина, голод объясняет бурный, но короткий расцвет его торговли. Торгсин выполнил свой долг перед индустриализацией. Он добыл ценностей на сумму более 287 млн рублей (по цене скупки), что было эквивалентом 222,7 тонн чистого золота (исходя из скупочной цены Торгсина на золото). Этот условный золотой тоннаж, выраженный в мировых ценах золота, стоил без малого 200 млн долларов США (см. объяснения к табл. 25). Но не переводы из-за границы и не валюта иностранцев, пребывавших в СССР, определили валютный успех Торгсина[1294]. Бытовые ценности советских граждан (украшения, предметы утвари и безделицы, царские монеты) составили почти 70 % всей его скупки, а с учетом иностранной валюты, попавшей в Торгсин из советских карманов, «гражданский вклад» превысит 80 % (табл. 24). Название «Торгсин» – «овля остранцами» – звучит фальшиво. Следовало назвать это валютное предприятие «Торгссовлюд» – «овля етскими ьми» или «Торгссоо» – «овля течественниками»[1295]. В этом и заключается, возможно, главная тайна Торгсина. Он был не только созданием советского руководства, но и детищем советских людей, которые, спасая себя от голода, порой неосознанно, а порой и против своей воли, помогали делу индустриализации. Печально рекордным стал страшный 1933 год. Валютный урожай двух голодных лет, 1932–1933, составил почти 60 % всех ценностей Торгсина (по скупочной стоимости, табл. 25). Для поколения 1930-х годов, заложников индустриальных амбиций сталинской власти, значение Торгсина состояло в том, что он дал миллионам людей возможность выжить.

Торгсин ничего не вывозил за рубеж, но тем не менее считался экспортной организацией, потому что, так же как Экспортхлеб, Экспортлес, Экспортнефть и другие советские экспортные объединения, обращал товарные ресурсы страны в валюту. Условия, в которых работал Торгсин, благоприятствовали его валютному успеху. Во-первых, в отличие от других экспортеров, он экономил на расходах по перевозке товаров за границу, их страховке и хранению за рубежом, содержанию экспортного аппарата и пр.[1296] Во-вторых, цены продажи на товары он назначал, не оглядываясь на мировой экономический кризис и не боясь конкуренции на мировом рынке, ведь продавал Торгсин у себя дома, где царили дефицит, голод и государственная монополия ценообразования. Советский покупатель не привередничал.

Сравнение Торгсина с другими советскими экспортерами раскрывает одну из его главных тайн. Секретный финальный отчет, подготовленный в декабре 1935 года, сообщал: «Если бы проданные Торгсином товары были бы экспортированы за границу, то за них можно было выручить максимум (курсив мой. – Е. О.) по реализационным ценам „фоб“ 83,3 млн руб.»[1297]. Торгсин же продал эти товары покупателям за 275 млн рублей. Составители финального отчета по сути признались, что обманули покупателей. В обмен на золото, серебро, платину, бриллианты и валюту, которые по цене скупки стоили 287,3 млн рублей (их реализационная стоимость на мировом рынке была и того выше), люди получили товаров (в ценах советского экспорта) всего лишь на 83,3 млн рублей. Иными словами, за каждые три с половиной золотых рубля ценностей покупатель в Торгсине получал товаров только на один рубль! Разрыв немалый. Но даже если бы Торгсин за каждый рубль ценностей отдавал своим клиентам товаров на несколько рублей, государство все равно выгадало бы, потому как не могло за рубли купить за границей горы драгоценностей и валюты. Торгсин, подобно философскому камню, обращавшему в золото неблагородные металлы, превращал в валюту неконвертируемые советские рубли, черный хлеб и селедку да нехитрый ширпотреб.

Финальный отчет Торгсина также сообщал, что для получения той суммы валютных ценностей, которую собрал Торгсин, потребовалось бы дополнительно продать за границей экспортных товаров на сумму 17,6 млрд рублей (в розничных ценах внутренней советской торговли)[1298]. Представьте масштабы возможного дополнительного вывоза сырья и продовольствия из голодавшей страны. У медали, как всегда, оказалось две стороны: бесспорная валютная заинтересованность государства в Торгсине, но и, несмотря на хищнический характер сделки по обмену продовольствия на драгоценности, полезность Торгсина для общества. Пытайся руководство страны вместо Торгсина добывать валюту, выбрасывая за бесценок все больше ресурсов за границу, масштабы голодной трагедии оказались бы еще более значительными.

Документы позволяют оценить валютную эффективность Торгсина. Для этого сравним рублевые расходы государства на Торгсин с полученным им валютным приходом (табл. 26, п. 6). Как и следовало ожидать, период массового голода стал временем наивысшей рентабельности. В 1933 году, чтобы получить золотой рубль ценностей, государство затрачивало немногим более 4 простых советских рублей[1299]. С нормализацией продовольственной ситуации в стране и падением потребительского интереса к Торгсину стала снижаться и его валютная рентабельность. В 1934 году, чтобы получить один золотой рубль ценностей, государство затрачивало более 6 рублей, а в 1935 году – около 10 рублей (табл. 26, п. 6)[1300]. В среднем за 1932–1935 годы «добыча» одного золотого рубля в Торгсине обходилась государству в 6 простых советских рублей.

Для образности проведем еще одно сравнение. Скупочная стоимость ценностей, которые Торгсин получил от населения в 1933 году, после вычета расходов на импорт, являлась эквивалентом 86,2 тонн чистого золота (табл. 26, п. 4в). Исходя из существовавшей в то время мировой цены золота (66,5 центов за грамм чистоты) этот условный золотой тоннаж стоил 57,3 млн долларов США. Сопоставьте эту сумму с рублевыми затратами государства в тот год на Торгсин – 452,8 млн рублей (табл. 26, п. 3): благодаря Торгсину в 1933 году советское руководство обратило мало кому нужные на Западе[1301] советские рубли в валюту по курсу около 8 рублей за доллар США. Хотя это было выше официального обменного курса, установленного советским правительством «для внутреннего пользования», но кто бы на Западе стал менять Сталину рубли на доллары по этому или другому даже более высокому курсу? Торгсин сделал подобную конвертацию рубля возможной.

Значение Торгсина для индустриализации огромно. Ценности, которые купил Торгсин, покрыли (по их скупочной стоимости) более пятой части затрат на импортные закупки 1932–1935 годов – решающих лет промышленного рывка (табл. 27). В голодном 1933 году ценности Торгсина позволили государству оплатить почти треть, в 1934 – более четверти, а в 1935 году – почти пятую часть советского импорта промышленного оборудования, сырья и технологий. Вклад Торгсина в оплату импортных промышленных поставок на деле был и того больше, так как СССР продавал ценности Торгсина на мировом рынке выше их скупочной стоимости. Торгсин стал огромным подспорьем для буксовавшего советского экспорта: в голодном 1933 году валюта, добытая Торгсином, равнялась более четверти валютной выручки страны от экспорта хлеба, нефти, леса и другого сырья и продовольствия (табл. 27). К тому же Торгсин ничего и не вывозил за рубеж, а продал эти товары голодавшему населению в СССР. По признанию финального отчета, «привлеченной» через Торгсин валюты хватило, чтобы покрыть стоимость импортного оборудования для десяти гигантов социалистической промышленности: Горьковского автозавода (43,2 млн руб.), Сталинградского тракторного (35 млн руб.), Автозавода им. Сталина (27,9 млн руб.), Днепростроя (31 млн руб.), Господшипника (22,5 млн руб.), Челябинского тракторного (23 млн руб.), Харьковского тракторного (15,3 млн руб.), Магнитки (44 млн руб.), Кузнецка (25,9 млн руб.) и Уралмаша (15 млн руб.)[1302].

Торгсин был единственным экспортным объединением Наркомвнешторга, от которого руководство страны ожидало валютную отдачу существенно выше капитальных вложений[1303]. В 1932 году по объемам валютной выручки Торгсин занимал четвертое место среди советских экспортеров, уступая лишь главным статьям советского экспорта – нефти, зерну и лесу (табл. 28). В 1933 году, по причине голода в стране, он вышел на первое место, обогнав и эти, по замыслу творцов, главные валютные источники финансирования индустриализации. Финальный отчет утверждал, что в 1934 и 1935 годах Торгсин стабильно сохранял второе место среди экспортных объединений Наркомвнешторга СССР, уступая только экспорту нефти[1304].

В 1933 году Торгсин был впереди всех советских экспортных объединений не только по сумме полученной валюты, но и по «валютной эффективности экспорта» – показателю отношения экспортной цены товаров к их себестоимости[1305]. В 1933 году советский экспорт зерна был убыточен, а в Торгсине хлеб среди товаров имел самую высокую валютную рентабельность. В первом полугодии 1933 года выручка Торгсина по хлебофуражным товарам (39,2 млн зол. руб.) превысила их экспортную цену (7,6 млн руб.) более чем в пять раз! По остальным продовольственным товарам выручка Торгсина (12 млн руб.) в 4,6 раза превышала их экспортную цену (2,6 млн руб.). Во второй половине 1933 года с отступлением голода и резким снижением цен на продовольствие в Торгсине разрыв сократился[1306], но оставался значительным: в среднем в тот год по хлебофуражным товарам Торгсин выручил 62,6 млн рублей при их экспортной цене 14,2 млн рублей, по остальным продовольственным товарам соотношение было (соответственно) 20,6 млн рублей и 6 млн рублей. Сопоставление цен на товары в Торгсине с ценами экспорта позволило его экономистам утверждать, что в 1933 году Торгсин получил на 78 млн золотых рублей больше, чем могли бы получить за эти товары советские экспортеры, продав их за рубежом[1307]. Но с улучшением товарной ситуации в стране, падением цен в Торгсине и интереса покупателей к его торговле «валютная эффективность» продаж продовольствия в 1934 и 1935 годах упала[1308].

Руководство Торгсина утверждало, что в 1933 году на каждый рубль затрат Торгсин приносил государству валюты больше, чем другие экспортные объединения. Существенно больше[1309]. По данным Валютно-финансового сектора Наркомвнешторга, в 1933 году советский экспорт (по всем объединениям НКВТ) в среднем приносил не более 15 золотых копеек на рубль затрат, а без нефти – только 13 копеек[1310]. По подсчетам его экономистов, валютная рентабельность операций Торгсина за первые три квартала 1933 года составила 34 золотые копейки, то есть была более чем в два раза выше средней рентабельности советского экспорта. В среднем за 1933 год, по моим расчетам (табл. 26, п. 7), валютная отдача операций Торгсина составила 25 золотых копеек, в 1934 – 16 золотых копеек, а за 9 месяцев 1935 года – 10 золотых копеек на рубль затрат. Согласно финальному отчету, в среднем за 1932–1935 годы на каждый рубль затрат Торгсин принес государству 17,6 золотых копеек валютных ценностей[1311]. Относительно высокая, в сравнении с другими экспортными объединениями, валютная рентабельность Торгсина служила оправданием его огромных рублевых затрат и позволила руководителям Торгсина в 1933 году даже требовать от правительства разрешить ему издержки обращения в размере до 420 % выручки[1312].

Настало время огорошить читателя. Несмотря на относительно высокую валютную рентабельность, Торгсин как торговое предприятие был убыточным. В этом – еще одна из многих его тайн. Для понимания феномена убыточности необходимо разграничить валютную и торговую рублевую деятельности Торгсина. Валютная эффективность Торгсина, о которой говорилось до сих пор, либо определялась тем, насколько цены на товары в его магазинах превосходили их экспортные цены, либо тем, сколько ценностей – золота, серебра, бриллиантов и иностранной валюты – Торгсин собрал на каждый советский рубль, потраченный на него государством. Но ведь Торгсин был не только организацией, собиравшей валюту, но и предприятием внутренней торговли – он продавал товары населению. Эффективность Торгсина как торгового предприятия определялась соотношением расходов по торговой деятельности и доходов от его торговли.

Будь Торгсин частным предприятием, его владельцы обогатились бы. Скупленного золота, серебра, бриллиантов, валюты с лихвой хватило бы, чтобы покрыть расходы этого торгового предприятия и обеспечить прибыль владельцам. Но советская действительность определялась другими законами. Торгсин работал не на себя, а на государство, на индустриализацию. Он не имел права использовать скупленные ценности на покрытие расходов своей деятельности и свою прибыль как торгового предприятия. Все ценности уходили в Госбанк, то есть государству. Госбанк начислял на счет Торгсина лишь рублевую стоимость скупленных ценностей, которую Торгсин должен был использовать для закупки товаров у промышленности. На покрытие издержек обращения Торгсина также шла его выручка от продажи товаров населению. Запрет использовать валютные ценности для покрытия расходов его деятельности стал главной причиной торговой нерентабельности Торгсина. Опережая по валютной рентабельности экспортные объединения страны, по торговой эффективности Торгсин отставал от других видов советской торговли.

Анализ статистики свидетельствует, что затраты на Торгсин (табл. 26, п. 3) существенно превышали доходы от его торговли (табл. 26, п. 5). «Как же так, – спросит читатель, – люди платили за товары втридорога, в несколько раз больше экспортных цен, но тем не менее Торгсин торговал себе в убыток?» Да, это так. И это свидетельство того, что советское сырье и продовольствие в условиях мирового экономического кризиса уходили за границу за бесценок. Неслучайно в 1933 году правительство запретило публиковать в печати сведения о стоимости экспортных товаров[1313]. Торговая убыточность Торгсина была результатом его раздутого аппарата, ограниченного круга покупателей и закрытого характера его товарно-денежного обращения, а также неизбежного в условиях нормализации товарной ситуации в стране снижения цен. Поговорим о каждой из этих причин.

В результате развертывания «глубинной торговой сети» Торгсин стал нести бремя огромных издержек обращения. В I квартале 1933 года у Торгсина было 684 торговые точки, а к осени – уже 1400. Значительную их часть составляли небольшие магазинчики и лавчонки, разбросанные по огромной стране и отдаленные от центров и железных дорог порой на сотни километров[1314]. Обороты торговли этих небольших магазинов оставались низкими, в то время как одна лишь доставка им товаров преобладавшим в то время гужевым транспортом влетала в копеечку[1315]. В 1933 году накладные расходы в Туркмении, например, достигали 57 %, а в Западной Сибири – 74 % к обороту торгсинов[1316]. Прибавьте сюда расходы на содержание сотен мелких магазинов, хранение товаров и зарплату торговым служащим[1317]. Для борьбы с астрономическими издержками обращения правительство начало кампанию по переводу контор Торгсина и его магазинов на хозрасчет. Кампания наделала много шума и оставила в архивах тонны переписки и отчетов, но закончилась без особых положительных результатов. Локальная экономическая свобода вряд ли могла существовать в условиях диктата централизованной экономики. С нормализацией товарной ситуации в стране и ослаблением валютной проблемы огромные издержки обращения заставили государство в 1934 году начать сокращение торгсиновской торговой сети, которое активно продолжалось в 1935 году и вплоть до полной ликвидации Торгсина.

Факторами торговой нерентабельности Торгсина также были закрытый характер его денежной системы и ограниченный контингент покупателей. Сумма, которую Торгсин мог вернуть государству, продавая товары населению, была ограничена его денежными выплатами «сдатчикам ценностей». Единственным внеторгсиновским источником пополнения массы торгсиновских денег в обращении была их подделка народными умельцами, но ОГПУ, а затем НКВД боролись с фальшивомонетчиками. Недоплачивая населению за золото, серебро, бриллианты и платину, по сравнению с их мировой ценой и реальным курсом валют, Торгсин сокращал и без того небольшой объем торгсиновских денег в обращении. Ограниченность контингента покупателей замедляла товарооборот в Торгсине по сравнению с другими видами торговли, а замедление товарооборота вело к росту издержек обращения (расходы на складские помещения, персонал и пр.)[1318].

Снижение цен продажи на торгсиновские товары, неизбежное в условиях нормализации продовольственного положения в стране, при одновременном росте массы товаров в обращении, обширной торговой сети и высокой себестоимости товаров стало еще одним фактором падения рентабельности торгсиновской торговли. Зимой 1933 года (время наиболее высоких продажных цен в Торгсине) на одного его торгового работника в среднем приходился оборот в 2014 рублей, тогда как в IV квартале – после резкого снижения цен и роста торговой сети – 1008 рублей[1319].

Рублевые убытки от торговой деятельности Торгсина бременем ложились на бюджет страны. Наркомфин СССР оплачивал «разрывы» между соврублевыми ценами промышленности, по которым Торгсин покупал товары, и продажными ценами в Торгсине, выраженными в золотых рублях. Оперативные документы Торгсина свидетельствуют, что при отсутствии средств у Торгсина Наркомфин мог оплачивать не только «разрывы», но и полную стоимость товаров, купленных Торгсином у промышленности[1320], так что Торгсину оставалось покрывать доходами от торговли только свои издержки обращения. Такая система финансирования способствовала затовариванию в Торгсине, а значит дальнейшему росту убыточности его рублевой торговой деятельности. Из-за отсутствия противозатратных механизмов в системе финансирования Торгсин превращался в черную дыру, где исчезали миллионные суммы дотаций. С нормализацией товарной ситуации в стране и падением цен на товары в Торгсине «разрывы» между соврублевой стоимостью товаров по ценам промышленности и выручкой (в золотых рублях) от торговой деятельности Торгсина, которые должен был оплачивать Наркомфин, становились все больше. Так, если в 1933 году соврублевые цены промышленности в среднем были в 3,2 раза выше продажных цен Торгсина, выраженных в золотых рублях, то в 1934 году они были в 4,6 раза, а в 1935 – более чем в 9 раз выше[1321].

По утверждению сотрудников Наркомфина, доходов Торгсина от продажи товаров населению не хватало даже для покрытия его издержек обращения, так что приходилось выплачивать Торгсину дотации на восполнение средств[1322]. Дотации были рублевыми, следовательно, государство не расходовало валютные ценности на покрытие убытков Торгсина, но дыра в рублевом бюджете страны становилась еще больше. Наркомфин и Внешторгбанк СССР в 1933 и в 1934 годах требовали поставить бюджетное финансирование Торгсина в зависимость от результатов его торговой деятельности[1323], но Торгсин при поддержке Наркомвнешторга успешно отбивался. Руководство страны, видимо, не поддержало Наркомфин[1324], возможно опасаясь, что резкое изменение порядка работы Торгсина может привести к падению поступлений валютных ценностей[1325]. Да и к чему изменения, ведь Торгсин был задуман как чрезвычайное кратковременное предприятие.

До этого момента анализ работы Торгсина в этой главе строился на разделении его валютно-экспортной значимости и его эффективности как предприятия внутренней торговли. Анализ показал парадокс относительно высокой валютной рентабельности Торгсина по сравнению с советским экспортом тех лет и вместе с тем его убыточности как торгового предприятия. Настало время свести вместе валютную и торговую деятельности Торгсина и оценить общий эффект его работы. Для этой цели золото может служить более надежным показателем, чем иностранные валюты, курс которых мог быть не устойчивым, или эфемерные золотые рубли.

Для того чтобы оценить общую эффективность Торгсина, а не просто эффективность его операций с золотом[1326], следующие расчеты основаны не на фактическом тоннаже золота, скупленного Торгсином, а на условном тоннаже, который показывает количество золота, которое можно было бы купить, используя все ценности Торгсина (выражены в скупочных ценах), исходя из цены 1,29 рубля за грамм чистоты, которую советское руководство считало рублевым эквивалентом мировой цены на золото.

Во сколько рублей обходился государству условный грамм чистого золота, «добытого» Торгсином? Для ответа на этот вопрос из соврублевых затрат на Торгсин (табл. 26, п. 3) вычтем его выручку от продажи товаров (табл. 26, п. 5б), которая шла на покрытие издержек обращения торговли, а затем соотнесем полученный результат со стоимостью скупленных ценностей, выраженной в условном золотом тоннаже (табл. 26, п. 4в). Эти расчеты показывают, что на каждый вложенный в Торгсин простой советский рубль государство получало в 1932 году 0,2 г чистого золота, в 1933 – 0,8 г, в 1934 – 0,4 г, в первые три квартала 1935 года – 1 г, а в среднем за весь рассмотренный период примерно полграмма (0,47 г) чистого золота.

Согласно этим расчетам, самыми рентабельными в истории Торгсина оказались 1933 и 1935 годы (табл. 26, п. 8). Условный грамм чистого золота, «добытого» Торгсином в 1933 году, стоил государству 1 рубль 25 копеек, а в первые три квартала 1935 – 1 рубль, то есть был дешевле советского официального рублевого эквивалента мировой цены на золото[1327]. Однако если в 1933 году высокая рентабельность Торгсина была результатом массового голода и гор сданного драгоценного лома, то в 1935 году – следствием резкого сокращения его торговой сети и, следовательно, издержек обращения, при скачке цен на товары в Торгсине и потребительском ажиотаже перед закрытием этого предприятия.

На первый взгляд вызывает удивление то, что голодный 1932 год оказался самым нерентабельным, а «добытое» в тот год золото – самым дорогим (более 4 рублей за условный грамм чистоты). Относительно низкая рентабельность в 1932 году объясняется тем, что Торгсин только начал разворачивать свою сеть на периферии, он был еще мало известен населению глубинки; добытый им «золотой тоннаж» в тот год был невелик, а издержки обращения значительны. Относительно низкая рентабельность в 1934 году – условный грамм золота обходился государству в 2 рубля 58 копеек – следствие падения интереса населения к Торгсину в условиях улучшения продовольственной ситуации в стране. Торгсин запоздало отреагировал на изменение конъюнктуры рынка: поступление ценностей в Торгсин в 1934 году по сравнению с прошлым годом упало почти в два раза, а издержки обращения остались практически на том же уровне. Исходя из этих расчетов, в период 1932–1935 годов «добыча» условного грамма чистого золота в Торгсине обходилась государству в среднем в 2 рубля 13 копеек (табл. 26, п. 8)[1328].

Дорого или дешево было золото Торгсина?[1329] Сравним себестоимость торгсиновского золота и промышленной добычи того времени. В соответствии с пятилетним планом золотодобывающей промышленности на 1928/29–1932/33 годы, себестоимость 1 г чистого золота, добытого промышленным механизированным способом, была запроектирована на начало пятилетки в 1 рубль 76 копеек, а на конец пятилетки – 1 рубль 42 копейки; для старательского золота проектная себестоимость составила (соответственно) 1 рубль 98 копеек и 2 рубля 5 копеек[1330]. В действительности себестоимость добычи золота оказалась значительно выше плановой. По материалам Дальстроя, опубликованным А. И. Широковым, средняя себестоимость грамма золота, добытого в 1932–1937 годах, составляла 4 рубля 57 копеек[1331], в то время как условный грамм чистого золота, «добытого» Торгсином в 1932–1935 годах, стоил государству в среднем 2 рубля 13 копеек (табл. 26, п. 8). Торгсин по эффективности побил золотодобычу ГУЛАГа.

Особо стоит вопрос о том, как соотносилась себестоимость «добычи» золота в Торгсине и себестоимость промышленной золотодобычи в СССР с мировой ценой на золото. Российский ученый А. Н. Пилясов, посвятивший монографию вопросам освоения Северо-Востока России, пришел к заключению, что золотодобыча в Дальстрое (в отличие от добычи других цветных металлов) была экономически эффективной, то есть себестоимость добычи золота там до 1940 года была ниже его мировой цены. Это заключение затем повторил и А. И. Широков в своем исследовании Дальстроя[1332]. Пилясов исходил из курса 5 рублей 30 копеек за доллар, который, по его мнению, существовал в СССР с 19 июля 1937 года по 28 февраля 1950 года. Глава Торгсина Левенсон в ноябре 1935 года в своих расчетах использовал курс 5 рублей 75 копеек за доллар СШ[1333]А. При таких валютных курсах себестоимость добычи грамма чистого золота в Дальстрое (4 рубля 57 копеек) составит порядка 80–86 центов (табл. 29, п. 3а), тогда как его мировая цена, установленная в начале 1934 года Золотым резервным актом Рузвельта, была 1 доллар 12,5 цента[1334]. При тех же валютных курсах себестоимость условного грамма торгсиновского золота (2 рубля 13 копеек) составила бы всего 37–40 центов, то есть была бы почти в три раза ниже мировой цены и более чем в два раза дешевле золота Дальстроя, но Торгсин закрыли в начале 1936 года, он не работал в период нового директивного валютного курса рубля.

Если же исходить из обменного курса рубля первой половины 1930-х годов, то вывод Пилясова и Широкова об эффективности добычи золота в Дальстрое нельзя принять. В то время мировая цена золота составляла 66,5 цента за грамм чистоты, а советский официальный валютный курс был равен 1 рублю 94 копейкам за доллар США (табл. 29). При таком курсе себестоимость добычи грамма золота в Дальстрое (4 рубля 57 копеек) составит 2,36 доллара и будет в 3,5 раза выше его мировой цены. Себестоимость «добычи» условного грамма чистого золота в Торгсине (2 рубля 13 копеек), исходя из валютного курса рубля первой половины 1930-х годов, являлась эквивалентом 1,1 доллара, то есть «добыча» золота в Торгсине тоже была дороже его мировой цены, хотя торгсиновское золото обходилось государству значительно дешевле дальстроевского (табл. 29).

Но и на этом нельзя поставить точку, ведь, упражняясь в подобных расчетах, не следует забывать об их условности: они основаны на искусственном валютном курсе рубля, который директивно устанавливался советским руководством «для внутреннего пользования». Как было уже отмечено ранее (см. главу «Золото»), этот обменный курс не имел ничего общего с действительной покупательной способностью рубля по отношению к доллару. Если принять во внимание оценки иностранцев, живших в то время в СССР, которые считали доллар равным от 10 до 25 советских рублей, то себестоимость добычи грамма золота в Дальстрое в 1932–1937 годах будет колебаться от 18 до 46 центов США, а себестоимость «добычи» условного грамма золота в Торгсине – от 8,5 до 21 цента. Иными словами, при учете реальной покупательной способности рубля по отношению к доллару себестоимость и золота Торгсина, и золота Дальстроя окажется дешевле его мировой цены.

Острая нужда в драгоценном металле, относительно низкая себестоимость «добычи» торгсиновского золота и слабость нарождавшейся советской золотодобывающей промышленности объясняют, почему государство до поры мирилось с миллионными рублевыми дырами в бюджете от убытков торговой деятельности Торгсина. Однако когда золотодобывающая промышленность страны встала на ноги, заработал и разросся Дальстрой ГУЛАГа, золотая проблема была решена, а сбережения населения изрядно почищены, правительство закрыло Торгсин.

История Торгсина полна парадоксов. Рыночные, с точки зрения политэкономии марксизма – капиталистические, методы в Торгсине служили победе социализма. В угоду валютному чистогану Торгсин принес в жертву священный для марксизма классовый подход: в Торгсине выигрывал не пролетарий, а социально чуждый – тот, у кого водилось золотишко. Но не только цели и методы находились в Торгсине в идейном противоречии, парадоксы существовали и в восприятии Торгсина руководством страны и рядовыми современниками.

Правительственные документы того времени всячески подчеркивали политическое значение Торгсина; то, что от его успеха зависела судьба индустриализации, а следовательно, и судьба дела Октября. Каждый вырученный золотой рубль укреплял СССР, а каждый потерянный замедлял построение социализма. По мнению руководства страны, враждебное мировое окружение и запрет на ввоз советских товаров, который установили многие государства, еще более усиливали политическое значение миссии укрепления валютной независимости СССР, которую выполнял Торгсин. Торгсин внес немалую лепту в строительство первенцев-гигантов советской индустрии – Уралмаша, Кузбасса, Магнитки, которыми гордилась страна. Казалось бы, на службе у пролетарского государства Торгсин заслужил почет, а его имя в речах советского руководства должно было звучать героически. Этого, однако, не случилось.

В политическом языке 1930-х годов имя Торгсин стало нарицательным, но оно было не синонимом героизма, а символом обывательщины, мещанства, мелкобуржуазности, слащавости, вещизма, стяжательства – иными словами, антитезой революционности. Как не вспомнить безголосую никчемную модницу Леночку – «дитя Торгсина» – из фильма Г. Александрова «Веселые ребята». А вот еще один пример нарицательного политизированного применения имени Торгсин. В 1934 году на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, громя доклад Бухарина о поэзии, пролетарский поэт Демьян Бедный сказал: «У Бухарина попахивает склонностью к бисквитам. Бухарин выделил некий поэтический торгсин для сладкоежек. Я предпочитаю оставаться в рядах здорового ширпотреба»[1335]. Прекрасная метафора! Приторные торгсиновские бисквиты – символ слащавой обывательщины, здоровый бесхитростный ширпотреб – знамя пролетариата! Показательна в этой связи и фраза, оброненная в одном из фельетонов 1930-х годов, который высмеивал неискреннее раскаяние проворовавшихся торгсиновских работников – «со слезами на глазах и куском торгсиновского сыра в руках»[1336]. В ней заключен момент истины: тот, кто держал в руках кусок торгсиновского сыра, не мог искренне каяться. Кусок торгсиновского сыра – клеймо классового врага. Мир Торгсина оказывался враждебным делу пролетариата. Не случайно Торгсин поторопились закрыть.

В политическом сознании того времени уживались два образа: революционный аскетичный самоотверженный образ тех, кто создал Торгсин и заставил его работать на дело социалистического строительства, и образ обывателя, торгсиновского покупателя, падкого на буржуазные соблазны – розовые зефиры и модные тряпки. Противопоставление пролетарского и обывательского наполняет содержание официальных документов. Именование потребителей «публикой», которое встречается в документах Торгсина, заимствовано из торгового лексикона дореволюционного времени и отождествляет покупателей Торгсина с ушедшей ненавистной эпохой. Призывы руководства получше всмотреться в лицо покупателя (и перестать перед ним распинаться) заставляют задуматься, о главенстве какого потребителя шла речь – покупателя в Торгсине или пролетарского государства, «потребляющего» обывательские накопления своих граждан. Вопрос о том, чьи интересы важнее – покупателя или государства – трансформировался в Торгсине в споры: что главнее – скупочный пункт, добывавший ценности для государства, или магазин, удовлетворявший потребности покупателя; кто для кого – Торгсин для покупателя или покупатель для Торгсина?

Противопоставление нереволюционного обывателя-покупателя революционной миссии Торгсина оправдывало жесткие методы выкачки ценностей: «Не откладывай на завтра то, что можно взять сегодня», «Работай так, чтобы ни один сдатчик не ушел, не сдав ценностей», «Дай стране максимум валютных ценностей с наименьшими затратами на их приобретение»[1337]. Нереволюционность торгсиновского покупателя служила идейным оправданием неравнозначности обмена ценностей на товар и монопольных цен в Торгсине, эксплуатировавших голодный спрос: «Цены имеют большое значение – этот вопрос острый. Наша задача при минимуме товаров выкачать максимум ценностей, так как мы имеем дело в большинстве случаев не с пролетарским элементом, а с лицами, имеющими накопление прошлого (курсив мой. – Е. О.)»[1338]. Эта фраза раскрывает еще один парадокс Торгсина. Несмотря на то что доступ в его магазины не зависел от социального происхождения людей, Торгсин тем не менее имел ярко выраженную классовую природу. Парадоксально, он стал квинтэссенцией классового подхода: все его покупатели вкупе с их мещанскими накоплениями, с точки зрения политического видения Торгсина руководством страны, принадлежали ушедшей эпохе. Поэтому их и не надо было подвергать социальной сегрегации. Поэтому не надо их было жалеть!

Противопоставление старого ушедшего и нового грядущего миров видно и в официальном анализе причин неудач Торгсина. Все плохое в Торгсине объяснялось кознями проникших в его систему «социально чуждых» и «переродившихся». Методы и цели «капиталистической» торговли (получение наживы путем обмана покупателей) всегда противопоставлялись «социалистическим» («культурная торговля» для удовлетворения потребностей населения). Листовка Правления Торгсина «Торговать культурно» гласила:

Истории не откажешь в иронии. Руководство Торгсина стремилось к культурной торговле, но именно она и погубила Торгсин. Как только с улучшением положения в стране Торгсин из прибыльного для государства темного и грязного лабаза, отпускавшего по монопольным ценам муку голодным советским гражданам, стал трансформироваться в образцовый валютный магазин элитных товаров, что не обещало больших барышей, правительство закрыло его. Это и был ответ на вопрос «кто для кого?». В конечном счете с точки зрения создателя этого торгового предприятия – сталинского руководства – обыватель и его ценности существовали для Торгсина, для индустриализации, для государства, а не Торгсин работал для покупателя. В этом смысле обвинение Торгсина современниками в том, что он «проморгал свою роль», так и не став предприятием социалистической культурной торговли, не имеет основания. Миссия Торгсина с точки зрения руководства страны состояла в другом, и он не упустил свой шанс, выполнил роль, которую ему отвели отцы-создатели, – получить валюту, используя нужду населения и не гнушаясь при этом обманом. Провозглашенные цели и методы социалистической культурной торговли не были определяющими в истории Торгсина[1340]. В соответствии с политическим языком и идейным восприятием того времени Торгсин был предприятием капиталистической торговли – валютным монополистом, который в интересах прибыли использовал благоприятную конъюнктуру потребительского спроса. Парадоксально, оправданием тому служила революционность его цели – построение социализма в СССР.

Диктатура революционности над обывательщиной, которая являлась идейным обоснованием методов работы, да и самого существования Торгсина, видна и в официальном толковании природы и функций золота. Прочтение материалов Торгсина не оставляет сомнения в том, что и руководство страны, и работники Торгсина осознавали значимость золота. Однако это было признание важности золота для государства, для индустриализации. По мнению руководства страны, советским людям золото было ни к чему, так как их социальный статус определялся не материальным достатком, а вкладом в дело построения социализма: «Бытовое золото и серебро – это мещанские прихоти старого времени, при помощи которых люди достигали для себя известное положение в старом быту. В них больше советский гражданин не нуждается. Эти золотые и серебряные вещи нужно в короткий срок обменять на лучшие товары в универмаге „Торгсин“»[1341]. Независимо от того, искренне ли руководство страны верило в то, что золото сохраняло значение лишь в отношениях с капиталистическим миром, или кривило душой, используя пропагандистские приемы в прагматических целях, это отрицание социальной роли золота при социализме еще раз показывает, что идейное восприятие Торгсина было основано на противопоставлении старого капиталистического и нового социалистического миров.

В определенной мере можно согласиться с тем, что социальный статус людей при социализме, как и их материальный достаток, зависели от признания государством их заслуг, но Торгсин доказал, что значение золота и других ценностей не ограничивалось их важностью для выполнения индустриальных планов страны. Во время голода от золота зависело больше, чем социальный статус людей, от него зависела их жизнь. В этой связи интересно узнать, как общество воспринимало Торгсин. Для этого обратимся к «библии нашего времени» – интернету. Анализ размещенных там материалов показал, что общественное восприятие отличалось от политического видения Торгсина руководством страны.

Короткое слово «торгсин» обрушило на меня лавину информации – почти 9 тысяч ссылок в интернете! Значительная их часть – воспоминания людей. Имена известные и никому незнакомые, люди разных национальностей – практически все они, рассказывая о жизни в голодные годы первых пятилеток, упоминали Торгсин. Социальная память о Торгсине хранит и пиетет, и чувство неразгаданности, непонятности и даже таинственности. Вспомним астафьевское «заведение под загадочным названием Торгсин». Аббревиатура «Торгсин» – овля остранцами – озадачивала людей, так как не соответствовала тому, что они видели в жизни, ведь в Торгсине покупали в основном советские граждане. Не от этого ли противоречия с действительностью пошла ошибочная расшифровка слова «Торгсин» как «овый дикат», которую поспешно подхватили и современные исследователи?[1342] Действительно, в ней больше логики и смысла. Кроме того, она уподобляет Торгсин торговым предприятиям 1920-х годов, периоду нэпа. По своей предпринимательско-рыночной природе Торгсин, и в самом деле, был ближе смешанной экономике нэпа, чем планово-распределительному сталинскому хозяйству 1930-х.

Для многих своих современников Торгсин так и остался неразгаданным. Интервью, проведенные уже в наши дни с теми, кто пережил голод на Украине, свидетельствуют, что многие люди считали Торгсин гуманитарной помощью Запада, уподобляя его американской помощи голодавшим в Советской России в 1921 году. При этом они ругали Запад за то, что помощь не была бесплатной. Борис Хандрос, например, сказал:

Другой свидетель, Лев Бондарь, в интервью рассказал, что отец отнес золотые зубные коронки матери в Могилев, где был «американский магазин Торгсин». Мася Ботштейн, вспоминая голод на Украине, говорила, что их семья, благодаря Торгсину, не голодала. На вопрос, что такое Торгсин, она ответила, что «он тоже был из Америки». Рива Брилкина вспоминала, что «помощь пришла из Франции и Америки», в их семье было немного серебра, которое они обменяли в Торгсине[1344].

Практически все воспоминания о Торгсине, которые встречаются в мемуарах, дневниках, письмах, рассказах и автобиографиях, относятся к периоду массового голода. Торгсин в рассказах людей стал образом национальной травмы, семейной и личной трагедии. Практически нет воспоминаний о Торгсине, которые относились бы к более благополучным 1934–1935 годам. В этом – признание главной социальной миссии, которую выполнил Торгсин, спасая людей от голода. Галина Щербакова пишет: «Я родилась в пору великого украинского голода. Чтоб сохранить дитя, бабушка отнесла в Торгсин г. Бахмута свои обручальные кольца и купила на них манку. „Потому ты жива“»[1345]. Голодным современникам в Торгсине виделся мир изобилия, – не потому ли, по свидетельству Астафьева, они и произносили его имя «с почтительностью и некоторым даже трепетом». Вот ощущения ребенка, стоящего перед витриной Торгсина:

В. И. Марочко в статье об украинском Торгсине пишет, что голодавшие придумали свою расшифровку аббревиатуры «Торгсин» – «варищи, оссия ибнет. талин стребляет арод»[1347]. Знакомство с мемуарами и архивными документами того времени, однако, позволяет сказать, что подобная расшифровка – скорее фраза из эмигрантской листовки, а в настроениях людей, живших в то время в СССР, преобладала не политическая агитка, а боль, скорбь, надежда и благоговение перед странной организацией «Торгсин».

Ощущение нереальности, нездешности Торгсина усиливалось тем, что он торговал не на бумажные рубли и медные копейки, как пайковые распределители, коммерческие государственные магазины и рынок, а на ценности. Это создавало ореол особости не только магазинам Торгсина и людям, которые в нем работали, но и тем, кто имел средства, чтобы покупать в его магазинах «что душе угодно». Социальный пиетет однако густо перемешивался с ощущением несправедливости, завистью и злостью тех, у кого не было ценностей. Вспомним хотя бы случай из «Мастера и Маргариты», произошедший с «сиреневым джентльменом» – как оказалось, мнимым иностранцем, – в Торгсине на Смоленской площади. В ответ на популистскую агитку Коровьева о пренебрежении интересами простых советских граждан и угодничестве «распухшим от лососины» и «набитым валютой» иностранцам,

Путешествие в интернет открыло еще один и для этой книги последний парадокс Торгсина. Его магазины закрыли в 1936 году[1349], но Торгсин дожил до нашего времени. И не только в исторической памяти знавших его поколений. Под вывеской «Торгсин» в период рыночных реформ правительства Б. Н. Ельцина общества с ограниченной ответственностью, интернет-магазины, торговые дома в Москве, Калининграде, Новосибирске, Екатеринбурге, Обнинске, Киеве, Санкт-Петербурге, Мурманске, Ростове-на-Дону, Оренбурге, бухте Находка, в поселке «Коммунарка» и других городах и весях постсоветского пространства продавали мебель, сотовые телефоны, медикаменты, продукты, брус и вагонку[1350]. Были и книжные издательства, и даже футбольная команда «Торгсин»[1351]. В 1990-е годы продовольственный магазин в здании на Смоленской площади, где когда-то располагался торгсин, увековеченный Булгаковым в «Мастере и Маргарите», даже восстановил прежнюю вывеску. С наступлением эры капитализма в России бренд «Торгсин», порой вместе с изображением Меркурия – бога торговли и барыша, оказался востребованным. Однако, в отличие от сталинского руководства, которое так и не перебороло идейного неприятия Торгсина, бренд «Торгсин» в наши дни выглядит привлекательно как для потребителя, так и для предпринимателей. Он эксплуатирует валютный элитный образ Торгсина из прошлого, его особость. Призыв к покупателю, закодированный в этом имени, понятен – «Если вы хотите купить товары мирового класса, достаточно прийти в наш магазин»[1352]. Как сказал поэт, «у каждой эпохи свои подрастают леса».

«Былое нельзя воротить», но как историку мне жаль, что нельзя «хоть на четверть часа» заглянуть в тот, навсегда ушедший Торгсин из детства моих родителей.

Обычно источниковедческие и историографические главы стоят в начале книги. Я решила пойти против этой традиции и поставить их в конец. Одной из причин такого решения была боязнь отпугнуть академическими сюжетами неискушенных читателей. Мне хотелось, чтобы они сначала увлеклись темой Торгсина и, как следствие, захотели узнать об архивных источниках и академических дебатах. Но была и другая причина подобного решения. Каждый исследователь знает, что все вступительные главы пишутся в конце работы, когда материал уже осмыслен, книга написана, а выводы кристаллизовались. Следуя этой логике, я хотела, чтобы читатели подошли к заключительной части книги и выводам автора, «вооруженные фактами».

Сотни книг и статей написаны о советской индустриализации, но в них нет Торгсина. В лучшем случае вскользь упомянут: мол, был такой Торгсин. В многотомном фундаментальном труде «История социалистической экономики СССР» Торгсину уделено две строчки[1353]. Столь же немногословно о Торгсине сообщали и советские экономисты – первые исследователи советской торговли[1354]. В лучшем случае, отмечая роль Торгсина в достижении валютной независимости СССР, они приводили итоговый показатель его работы по скупке ценностей. Западные исследователи советской индустриализации до недавнего времени тоже лишь вскользь упоминали Торгсин[1355]. Имя «Торгсин» часто встречается в мемуарах о 1930-х годах и художественной литературе, основанной на личных воспоминаниях о том периоде времени. Эти работы сильны эмоциональной насыщенностью и незаменимы как источник изучения личного восприятия. Однако люди, жившие в 1930-е годы, понимая значение Торгсина в спасении от голода их самих и близких им людей, вряд ли могли оценить экономическую роль Торгсина для промышленного развития страны и его значимость для общества в целом. Для них Торгсин так и остался эпизодом личной биографии, трагедией или победой отдельной семьи. Для последующих поколений советских людей Торгсин превратился в курьезный эпизод похождений Коровьева и Бегемота в булгаковской Москве[1356].

Первой специальной работой о Торгсине была моя статья, которая вышла в 1995 году[1357], а первое региональное исследование социальной истории Торгсина вышло на Украине в 2003 году[1358]. То, что именно Украина среди бывших республик СССР первой обратилась к этой теме, вряд ли случайно. История Голодомора занимает центральное место в современной украинской историографии. Во время массового голода 1932–1933 годов там погибли миллионы людей, но многие выжили благодаря Торгсину. Торгсин для украинцев – часть национальной трагедии, именно поэтому в первом украинском исследовании о Торгсине столь силен эмоционально-обличительный тон.

В момент расцвета своей деятельности Торгсин имел более полутора тысяч магазинов по всей огромной стране. Конторы Торгсина работали во всех союзных республиках, а также краях и областях РСФСР, а значит, остаются десятки «неподнятых» архивов. Мои запросы в архивы Дальнего Востока, Сибири, Средней Азии, Ленинградской и Смоленской областей свидетельствуют об обилии материалов, которые ждут исследователей. Хочется верить, что эта книга вдохновит новых авторов на создание региональной истории Торгсина[1359].

Эта книга – первое социально-экономическое исследование деятельности Торгсина в масштабе всего Советского Союза. Главным для работы стал фонд Правления «Всесоюзного объединения „Торгсин“» в Российском государственном архиве экономики. Небольшой по объему – всего несколько сот дел – он представляет концентрацию материалов (приказы, протоколы, циркуляры, переписка, планы и отчеты, распоряжения, материалы проверок, прейскуранты, конъюнктурные обзоры, справки, жалобы и др.), где практически нет неинтересных или малозначимых документов. Состав этого фонда многоведомственный. Он включает материалы партийных и правительственных органов, регулировавших деятельность Торгсина; наркоматов, связанных с решением валютных и импортно-экспортных вопросов, документы Правления Торгсина. Этот фонд не только показывает работу центрального руководства, но и, будучи сосредоточием материалов, поступавших в Правление из региональных контор, позволяет исследовать и развитие событий на местах. В фонде также содержатся письма советских людей о Торгсине, материалы публикаций о нем в СССР и за рубежом, переписка с его иностранными представительствами и др.

В дополнение к материалам, сохранившимся в центральном фонде Правления Торгсина в Москве, в этой книге использованы и архивы его некоторых региональных контор: Московской областной (Центральный государственный архив Московской области), Ленинградской/Северо-Западной (Ленинградский областной государственный архив в г. Выборге), Западной/Смоленской (Государственный архив Смоленской области) и среднеазиатских (Центральный государственный архив Республики Узбекистан[1360]). В выборе контор сыграли роль как значительность объема их архивных фондов, так и возможность получить к ним доступ. Состав контор оказался очень удачным: в нем есть и столичные городские (Москва и Ленинград), и преимущественно крестьянская (Западная/Смоленская контора), а также обширный материал с национальной спецификой (Средняя Азия). Привлечение республиканских и областных архивов позволило усилить социальный и региональный аспекты исследования деятельности Торгсина и даже показать некоторые национальные особенности его работы.

Документальный состав архивных фондов региональных контор Торгсина отчасти отражает структуру центрального фонда его Правления. Там есть директивные документы правительства и руководства Торгсина, которые рассылались на места, а также текущие материалы, которые конторы собирали по требованию Правления. Фонды региональных контор, взятые в отдельности, не могут показать общую картину по стране, но они превосходят материалы Правления по количеству документов, детальности и масштабу показа работы Торгсина в данном регионе. Иными словами, материалы центрального архива Правления позволяют увидеть целое, тогда как региональные архивы его контор показывают частное и особое, присущее конкретному региону.

Трудно назвать центральное партийное или государственное ведомство первой половины 1930-х годов, которое не участвовало бы в работе Торгсина. Политбюро и Совнарком, промышленные, торговые и финансовые наркоматы, банки, суды, комиссии партийного и государственного контроля, дипломатические службы, ОГПУ/НКВД и многие другие организации внесли свою лепту в работу Торгсина и сами испытали его влияние. Эта книга рассказывает историю Торгсина в системе многосторонних и взаимозависимых связей партийных, государственных и общественных организаций. Для этого использованы многие, в том числе уникальные и ранее недоступные документы, сохранившиеся в центральных архивах России: материалы особых папок заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) и советского правительства, наркоматов внешней торговли и финансов, Государственного банка и золотодобывающей промышленности СССР и др.

В архивах Политбюро и Совнаркома прежде всего важны директивные документы, которые определили параметры деятельности Торгсина и его взаимоотношения с другими организациями, а также материалы рассмотрения руководством страны валютных вопросов, проблем развития золотодобывающей промышленности, экспорта и импорта. Архивы руководящих органов партии и правительства были использованы и в написании биографий «красных директоров» Торгсина, их замов, а также руководителей Наркомата внешней торговли.

Особое значение для этой книги имели документы Наркомата внешней торговли, в чьем ведомстве находился Торгсин. Наркомвнешторг непосредственно регулировал и контролировал деятельность Торгсина. Проведенная архивная работа показала, что состав фондов Наркомвнешторга и торгсиновского Правления во многом дублируют друг друга. Наркомат и Торгсин сохраняли у себя экземпляры директивных, отчетных и текущих материалов, которые направляли друг другу. Однако найти торгсиновские документы в фонде Наркомвнешторга довольно трудно, так как они «распылены» и перемешаны с тысячами других, не имеющих отношения к Торгсину. В книге использована валютная статистика Наркомвнешторга: показатели общего товарного экспорта и импорта СССР, а также деятельности наиболее значимых экспортных объединений, добывавших валюту для страны. Эти материалы, в частности, позволили показать одну из главных причин появления Торгсина – резкий дисбаланс внешней торговли, при котором расходы на промышленный импорт значительно превышали валютные доходы от экспорта сельскохозяйственной продукции и сырья.

Торгсин был валютным предприятием и работал в тесном взаимодействии с центральными валютными ведомствами, Госбанком и Наркоматом финансов СССР. Из архивных фондов этих учреждений в книге использованы документы, которые регулировали валютные отношения в стране и определили степень валютной свободы и несвободы организаций и общества, а также данные о золотовалютных резервах СССР и его внешних долгах. Быстрое исчерпание золотого запаса Российской империи, который унаследовали большевики; начало индустриального рывка при пустых золотых кладовых и стремительный рост валютных долгов по промышленному импорту – все эти факторы сделали появление Торгсина неизбежным. Материалы Госбанка СССР о скупке у населения и продаже ему иностранной валюты и золотых монет в годы нэпа позволили показать один из основных источников накопления валютных ценностей у людей. Спустя всего несколько лет после развала нэпа правительство изъяло эти ценности через Торгсин. Огромное значение в этом исследовании имели материалы Госбанка и Наркомфина о выполнении валютных планов советскими экспортными организациями, которые позволили сравнить работу Торгсина с такими основными добытчиками валюты, как Экспортхлеб, Экспортлес и Экспортнефть. В дополнение к данным Наркомвнешторга, в книге использованы и материалы из фондов Госбанка и Наркомфина о валютном эффекте советского товарного экспорта и импорта.

Ценности, купленные у населения, Торгсин сдавал в Госбанк, который вел свой учет валютных поступлений. Сопоставление статистических данных Госбанка и Торгсина стало одним из основных методов определения их достоверности и точности. Статистика поступления ценностей, которую вели Торгсин и Госбанк, хотя порой и не совпадает полностью, показывает очень высокую степень близости, что является гарантом ее надежности. Но роль материалов Госбанка для этой книги этим не ограничивается. Через Госбанк в адрес Торгсина шли валютные переводы из-за границы. Сохранившиеся в фондах Госбанка материалы о валютных переводах в СССР, в дополнение к данным самого Торгсина, позволили показать общий размах, а также структуру поступлений валюты из-за границы по странам-отправителям и региональным конторам Торгсина – получателям.

Торгсин появился, в частности, потому, что разрушенная в годы войн и революций и по преимуществу кустарная золотодобыча не давала должного валютного эффекта. Сталин стал активно заниматься созданием современной индустрии только с 1927 года. При низком уровне промышленной добычи золота правительство для финансирования индустриализации вынуждено было использовать ценные сбережения граждан, которые скупало через Торгсин. Создание золотой индустрии, вольнонаемной и гулаговской, решило во второй половине 1930-х годов золотую проблему в СССР. Стабильно растущая золотодобыча и наполнявшиеся золотом государственные кладовые стали одной из причин закрытия Торгсина. Сопоставление данных о золотоскупке Торгсина с данными о промышленной добыче золота в первой половине 1930-х годов позволило показать огромный вклад золотых сбережений населения в валютное финансирование индустриализации. Засекреченная при Сталине статистика вольнонаемной золотодобычи в СССР взята из архивных фондов золотодобывающей промышленности, а показатели золотодобычи ГУЛАГа – из исследования А. И. Широкова, который использовал материалы Государственного архива Магаданской области[1361].

Мне не удалось получить доступ в архив Экономического управления ОГПУ (Центральный архив Федеральной службы безопасности), которое, как показывает эта книга, активно участвовало в создании и работе Торгсина. Однако в архивах Торгсина оказалось достаточно материалов, чтобы написать специальную главу о взаимоотношениях торгового и силового ведомств. Особо интригующий и важный сюжет – аресты покупателей Торгсина органами ОГПУ/НКВД, охотившимися за ценными сбережениями населения, – написан на основе жалоб торгсиновских контор и населения, сохранившихся в центральном и региональных фондах Торгсина, а также на основе воспоминаний людей. Информация о вмешательстве ОГПУ/НКВД в работу Торгсина подтверждается исследованием Олега Мозохина – специальной научной работой, написанной почти исключительно на архивах ЭКУ ОГПУ[1362]. Однако и данные книги Мозохина в части антиторгсиновских операций ОГПУ/НКВД носят фрагментарный характер. Вопрос об экономической эффективности валютной деятельности «органов», в частности валютный эффект, полученный от конфискаций ценностей у покупателей Торгсина, остается открытым и требует более широкого привлечения материалов этого политико-экономического ведомства.

Читатель нашел в этой книге ссылки на Национальный архив США (г. Вашингтон). Об этом источнике информации следует сказать особо. Американский консулат в Риге (до установления дипломатических отношений между СССР и США), а затем посольство США в Москве собирали информацию о Советском Союзе[1363]. В Национальном архиве США хранятся обширные экономические обзоры, составленные в 1930-е годы аналитиками этих дипмиссий. Особое значение для этой книги могли бы иметь обзоры, которые показывают динамику промышленной золотодобычи в СССР, тем более что из всех американских служб, собиравших информацию о добыче золота в СССР, расчеты американского посольства в Риге и Москве считались наиболее точными. Однако сравнение американских аналитических обзоров с засекреченными при Сталине архивами золотодобывающей промышленности показывает, что советскому руководству удалось заставить западных экспертов принять завышенные данные о советской добыче золота. С 1928 года официальные публикации абсолютных данных золотодобычи в СССР были прекращены, а в печати мелькали только процентные показатели. Американским аналитикам пришлось довольствоваться тем, что появлялось в печати[1364]. Одной из точек отсчета для них стали слова Сталина о добыче в 1933 году 82,8 т золота. Однако анализ, проведенный в этой книге, позволил сказать, что Сталин слукавил, включив в эту сумму не только промышленную добычу, но и скупку золота у населения через Торгсин. Впоследствии, высчитывая золотодобычу СССР на основе опубликованных процентов от уровня 1933 года, западные исследователи хотя и показывали ее правильную общую динамику, но вновь и вновь воспроизводили погрешность, завышая показатели советской золотодобычи.

Шпиономания имела и другие курьезные последствия. С каждой новой публикацией американских расчетов золотодобычи СССР советская цензура становилась все жестче. В 1937 году в советской печати не был опубликован даже процент прироста золотодобычи. Исчезновение информации из советской прессы, по причине нежелания руководства СССР уведомлять иностранцев, заставляло американцев засекречивать свои аналитические разработки, чтобы не пугать советское руководство своей осведомленностью. Работники американского посольства в Москве, например, просили официальный Вашингтон не публиковать их расчеты золотодобычи, так как на следующий год в советской печати было бы еще меньше данных по этому вопросу[1365]. Так шла эскалация национальных цензур.

Из материалов Национального архива США в этой книге были использованы те, что аналитики американского посольства добыли «из первых рук», в первую очередь данные о кредитах, внешнем долге и товарных поставках СССР, полученные из конфиденциальных бесед с крупными зарубежными промышленниками и финансистами, которые вели экономические дела с Советским Союзом; информация, добытая в портах Риги, через которую шли золотые караваны из СССР в Берлин; статистика мировой добычи золота, публиковавшаяся на Западе; а также материалы о повседневной жизни в СССР, полученные в беседах с американскими гражданами, работавшими в Стране Советов.

В исследовании Торгсина было важно показать не только его экономический вклад в дело индустриализации, но и его социально-культурную миссию – роль в жизни советского общества, а также значение в развитии социалистической торговли и становлении потребительского общества в СССР. Архивные фонды Правления и региональных контор Торгсина содержат обширные и разнообразные данные о торговле того времени: описания групп покупателей, их тактик и поведения, информацию о социальном происхождении, уровне образования, национальности продавцов и руководителей Торгсина, описание магазинов и черного рынка, паразитировавшего на легальной валютной деятельности Торгсина, и многое другое. Важным дополнением к архивам стали художественная литература и мемуары, как хорошо известные по публикациям, так и малоизвестные и неизвестные воспоминания, размещенные в изобилии в интернете. К этой же группе материалов относятся описания условий жизни в СССР в 1930-е годы, сохранившиеся в архивах США (Hoover Institution Archives, NARA). Среди них свидетельства американских рабочих и инженеров, работавших на стройках социализма в СССР, документы, собранные американскими консулатами в Риге и Москве, воспоминания бывших советских людей, оказавшихся на Западе и др.

На завершающем этапе работы над книгой я узнала еще об одном и поистине бесценном источнике социальной информации о Торгсине и постаралась использовать его. Институт Фонда Шоа (Shoah Foundation Institute) при Университете Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе собрал обширный архив видеозаписей интервью с жертвами и свидетелями Холокоста, среди которых оказались и люди, пережившие голод в 1932–1933 годах на Украине[1366]. Фонд основан известным американским кинорежиссером Стивеном Спилбергом в 1994 году и доступен в интернете. В 2001 году фонд располагал 52 тыс. показаний, собранных в 56 странах мира на 32 языках. На Украине в течение 4 лет (1995–1999) было записано 3,4 тысячи интервью в 273 населенных пунктах страны. Из них более 700 интервью посвящены голоду. Географически респонденты являлись выходцами из южных областей Украины с преобладавшим еврейским населением – Киевской, Одесской и Винницкой. В их воспоминаниях о голоде Торгсин занимает центральное место. Многие из участвовавших в интервью признались, что выжили благодаря Торгсину.

В работе над книгой, наряду с архивными, были использованы и опубликованные материалы, прежде всего ведомственный журнал Наркомвнешторга «Внешняя торговля», на страницах которого регулярно обсуждались вопросы Торгсина, а также советские статистические сборники. К опубликованной статистике 1930-х годов следует относиться с осторожностью. Так, проведенное в этой книге сравнение опубликованных данных Главного таможенного управления о советском экспорте с архивными материалами показало, что таможенная статистика завышает валютную выручку от экспорта.

Начиная с 1933 года Торгсин выпускал ведомственный бюллетень «Торгсиновец». Узнав об этом, я стала искать это издание по библиотекам страны, но нашла в архиве. Поскольку Торгсин был валютным предприятием, бюллетень был засекречен и предназначался только для внутреннего пользования тех, кто работал в Торгсине. Он печатался ограниченным тиражом и в продажу не поступал. Его несколько номеров сохранились в архивах региональных контор Торгсина.

Эта книга богато иллюстрирована. Большинство фотографий принадлежат замечательной коллекции Российского государственного архива кинофотодокументов в Красногорске. В книге использованы также материалы из частных, включая и мою собственную, коллекций.

Цель этой главы – популярно и по возможности кратко рассказать о том, как развивались представления историков о сталинизме, а также определить вклад данного исследования в изучение этого феномена ХХ века.

Советские историки вплоть до начала реформ Михаила Сергеевича Горбачева и архивной революции конца 1980-х – начала 1990-х годов не вели научных дискуссий о сталинизме. В их научном аппарате не было и самого понятия «сталинизм»[1367]. Первые научные работы о сталинизме появились на Западе в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Классической стала книга философа, историка и политолога Ханны Арендт «Происхождение тоталитаризма»[1368]. Арендт не являлась советологом в строгом смысле этого слова, но многие положения ее книги составили теоретический фундамент советологии ХХ века, а сама работа стала знаменем и символом историографии периода холодной войны.

Первые историки сталинизма на Западе понимали его как идеологический и политический феномен: вооруженный коммунистическими идеями режим Сталина стремился установить тотальный контроль над обществом и преуспел в этом. Идея тотального контроля, центральная в западной историографии сталинизма периода холодной войны, определила название этого научного направления – «тоталитарная школа». Террор, цензура и пропаганда подавили общество, которое в исследованиях «тоталитарной школы» в целом предстает пассивным и атомизированным объектом политики сталинского режима. По другую сторону «железного занавеса» в период холодной войны официальная советская историография представляла общество в единстве с государством, коммунистической партией и ее лидером. В отрицании относительной самостоятельности общества от власти исследования советских историков были зеркальным отражением западной советологии периода холодной войны: по ту сторону «железного занавеса» подчеркивали пассивность и разобщенность советских людей, по эту – их единение, ура-патриотизм и энтузиазм.

Западные советологи были первыми, кто попытался с научных позиций концептуально осмыслить сталинизм, их работы вошли в золотой фонд историографии[1369]. Однако видение сталинизма советологами «тоталитарной школы» было крайне политизированным и идеологизированным, теоретические построения порой противоречили здравому смыслу, а приводимые ими факты порой шли вразрез с их собственными обобщениями[1370]. «Тоталитарное» видение сталинизма лишь как деспотической политической системы, управлявшей обществом исключительно средствами подавления, не позволяло объяснить ни стабильность режима, ни достижения СССР, наиболее внушительным из которых была победа во Второй мировой войне, ни ностальгию многих людей по ушедшему режиму. Историкам сталинизма стало тесно в рамках идеологической и политической модели.

В 1970–1980-е годы в исследованиях сталинизма на Западе произошла историографическая революция. Молодое поколение историков, на становление взглядов которых огромное влияние оказала война во Вьетнаме, начало ревизию идей «тоталитарной школы». Точкой отсчета для «ревизионистов» стал здравый смысл, который не позволял принять идею о возможности абсолютного (тотального) контроля власти над обществом. Одной из главных вдохновительниц «ревизионистов» стала историк австралийского происхождения Шейла Фитцпатрик. На рубеже 1960–1970-х годов она опубликовала работы о выдвижении рабочих на руководящие должности в годы первых пятилеток, в которых показала, что режим применял не только репрессии, но и «позитивные программы» (affirmative action), и что определенные группы населения сознательно и в своих собственных интересах поддерживали режим. В отличие от советологов «тоталитарной школы», которые не работали в архивах в СССР[1371], «ревизионисты» получили доступ к архивным документам[1372].

«Ревизионисты» не были монолитной группой, отличаясь по политическим взглядам, тематике и методам исследования, но их главным совокупным вкладом в изучение сталинизма было открытие общества, которое, вопреки теоретическим построениям советологов «тоталитарной школы» и советской ура-историографии, жило своей и, как оказалось, очень активной жизнью. Участие общества в сталинизме было разного свойства – поддержка, отторжение, приспособление, сопротивление, подчинение и многое другое. В наши дни историки нового поколения критикуют «ревизионистов» за то, что они не создали стройной концепции сталинизма. Однако богатство социальной жизни, которое показали исследования «ревизионистов», концептуально изменило наше представление о сталинизме – из идеологического и политического феномена он превратился в феномен социальный[1373].

Архивная революция в России конца 1980-х – начала 1990-х годов открыла для историков доступ к залежам документов и привела к расцвету исследований по проблемам сталинизма[1374]. Именно в это время российские историки, значительную часть которых представляло молодое поколение, к которому принадлежала и я, выступили против тотально-позитивного («с отдельными и временными трудностями») образа истории 1930-х годов, господствовавшего в официальной советской историографии[1375]. Новые российские работы о сталинизме имели главным образом обличительный характер и концентрировались на темах, бывших под запретом в советской историографии, основными из которых стали массовый голод и репрессии. Концептуальное понимание сталинизма российскими историками не только как политического и идеологического, но и социального явления было созвучно изысканиям западных «ревизионистов». Однако в силу длительного засилья в советской историографии положительного образа сталинского правления и глубокой национальной травмы, нанесенной сталинскими репрессиями поколениям советских людей, российским исследователям периода архивной революции было труднее, чем западным, признать существование в сталинизме, наряду с репрессиями, прагматизма и положительных социальных программ. Тезис о социальной поддержке и рациональной заинтересованности определенной части общества в реформах сталинского руководства, который был одним из центральных в ревизионистской историографии на Западе, не нашел значительного развития в российских исследованиях сталинизма периода архивной революции[1376].

Между тем на Западе в середине 1990-х годов появились новаторские книги Юрия Слёзкина и Стивена Коткина[1377]. Они вдохновили обширную плеяду последователей и ознаменовали рождение «постревизионизма» в изучении российской истории[1378]. «Постревизионизм» стал результатом творческого осмысления и дальнейшего развития идей предшествовавших ему научных школ[1379]. Так, «постревизионисты» продолжили поиск причин рациональной социальной поддержки сталинизма, начатый западными «ревизионистами». Но при этом они вернулись и к тезису «тоталитарной школы» о главенствующей роли идеологии и государства, хотя в их понимании эта роль не сводилась к репрессиям. По их мнению, в сталинском государстве была и мощь созидания.

«Постревизионисты» существенно расширили тематические границы исследований российской истории, уделив наряду с идеологией, политическими и социальными процессами особое внимание культурологическим и лингвистическим проблемам, семиотике (изучению знаков и символов), микроистории, истории повседневности, изучению личного мировосприятия и самосознания, социального и национального самоопределения (идентичности), литературному анализу исторических текстов и др.[1380] Влияние постмодернизма на исторические исследования нашего времени выразилось главным образом в том, что историков стало больше интересовать то, как люди воспринимали себя и реальность, чем изучение реальности как таковой[1381].

«Постревизионисты» обогатили исторические исследования, творчески заимствовав методы из других наук о человеке и обществе: культурологических исследований, антропологии, лингвистики, эпистемологии, литературоведения и др.[1382] Отмечая значение «постревизионизма» в изучении российской истории, следует, однако, сказать, что в результате его довольно длительного доминирования в западной историографии обозначился явный крен в сторону изучения мира воображения и восприятий. Под влиянием постмодернизма история все более уподоблялась искусству, а не науке, а историк больше напоминал художника-импрессиониста, чем ученого. Он все чаще оперировал категориями настроения, восприятия, ощущения, интуиции, инстинкта. Экономическая и социально-экономическая история практически перестала привлекать молодых историков. Эту ограниченность историография начала преодолевать лишь в последние десятилетия.

Исследования «постревизионистов» не только показали новые грани сталинизма, но и предложили его иное концептуальное толкование. При всем разнообразии тематики и методов исследований, общим и центральным тезисом «постревизионизма» стало признание того, что «советский эксперимент» представлял органичную часть глобального процесса развития современного (для ХХ века) государства и общества, что в сталинизме, наряду с репрессиями, были прагматизм, рациональность, социализм[1383] и движение к прогрессу, которое прежде всего выразилось в стремлении построить индустриальное технологически развитое общество[1384]. Так, по мнению Стивена Коткина, смысл сталинизма (а также его сила) состоял не в том, что была создана гигантская государственная машина посредством разрушения общества, как утверждали исследователи «тоталитарной школы», но в том, что были созданы гигантская государственная машина и новое общество.

Идея участия сталинского государства в создании нового общества представляет одно из существенных отличий «постревизионистов» от «ревизионистов». Хотя обобщения чреваты исключениями[1385], можно сказать, что «ревизионисты» стремились показать роль отдельных социальных групп в создании и упрочении сталинизма, главным образом роль новой элиты, ставшей, по их мнению, социальной опорой режима, в то время как «постревизионисты» – роль сталинского государства в изменении общества и влияние сталинизма на индивидуума[1386]. В этом смысле работы «ревизионистов» и «постревизионистов» дополняют друг друга.

Бывшие советские граждане могут услышать в идеях «постревизионизма» лозунги советской власти и постулаты официальной советской историографии – «государство народной заботы», «прогрессивная идея построения нового общества на Земле», но такое прочтение «постревизионизма» ошибочно, так как, признавая наличие прогрессивных современных черт в сталинизме, «постревизионисты» не отрицают его репрессивного характера.

Современная концепция сталинизма – результат работы разных научных школ – представляет его как комплексный и сложный феномен, в котором массовые репрессии переплетались и уживались с воплощением идеи прогресса. Исследование Торгсина позволяет далее развить идеи историографии сталинизма, указать на определенные противоречия во взглядах современных историков, а также оспорить некоторые из них.

Концептуальное понимание Торгсина не просто как торгового предприятия, а как проявления сталинизма, представленное в этой книге, созвучно ряду идей, высказанных «ревизионистами» и «постревизионистами». Так, история Торгсина свидетельствует, что в государственной политике 1930-х годов наряду с иррациональным разрушением был и индустриальный прагматизм, который доходил до фетишизма – признания главенства промышленного развития над другими целями и идеями[1387]. Сталинское руководство отождествляло прогресс с построением индустриального общества и верило в особую роль государства в достижении индустриальной мечты. Вместе с тем Торгсин позволяет показать и роль общества в воплощении и модификации планов государства, а также относительную самостоятельность от власти собственных устремлений и планов людей.

Понимание Торгсина как проявления сталинизма концептуально выросло из моей книги «За фасадом „сталинского изобилия“». В ней сталинизм предстает как система социально-экономических институтов, созданных государством и определенных индустриальными приоритетами развития. В качестве такого социально-экономического института сталинизма в книге «За фасадом „сталинского изобилия“» показана система снабжения населения. В голодной стране, где частное производство и частная торговля были разрушены государственными репрессиями, власть использовала централизованное распределение продовольствия и товаров как кнут и пряник, подстегивая и стимулируя промышленное развитие. Торгсин с полным правом также можно отнести к социально-экономическим институтам сталинизма, которые были рождены индустриальным прагматизмом. В погоне за индустриальной мечтой сталинское руководство пожертвовало миллионами людей, но, как свидетельствует история Торгсина, в жертву были принесены и чистота идеологии и политэкономии. Так, в интересах индустриализации сталинское руководство вынуждено было ограничить государственную валютную монополию, впервые и единственный раз разрешив советским гражданам использовать внутри СССР иностранную валюту и золото в качестве средства платежа. Кроме того, Торгсин был отрицанием классового подхода: в нем не было дискриминации покупателей по социальному признаку, столь распространенной в других сферах жизни 1930-х годов.

Эта книга позволяет сказать, что сталинизм как социально-экономический феномен включал и рыночные институты. Традиционно советские и западные исследователи представляли экономику сталинского времени как плановую безрыночную, в лучшем случае допуская существование оазисов легального крестьянского («колхозного») рынка. В подобном понимании советской экономики 1930-х годов исследователи не шли дальше большевистского руководства, которое в результате долгих дебатов 1920–1940-х годов хотя и признало, что реальный социализм являлся товарно-денежным, а не уравнительно-распределительным хозяйством, но тем не менее не хотело видеть в нем обширных социально-экономических зон, существовавших вне государственного регулирования и централизованного контроля. Книга «За фасадом „сталинского изобилия“» стала вызовом этому традиционному пониманию. В ней советская экономика 1930-х годов впервые в историографии была показана как симбиоз планового централизованного снабжения и обширного вездесущего черного рынка[1388]. История Торгсина позволяет далее развить концептуальное понимание экономики сталинизма как своеобразного симбиоза государственного регулирования и рынка. Торгсин по сути был явлением государственного капитализма. Будь Торгсин социалистическим предприятием, то в условиях голода он должен был бы действовать в интересах людей. Вместо этого государство, эксплуатируя голод и «благоприятную» рыночную конъюнктуру, извлекло с помощью Торгсина огромную валютную прибыль, действуя, однако, не в частных интересах, а в интересах своих индустриальных планов.

Представление сталинизма как социально-экономического явления не означает отрицания роли идеологии и политики. Напротив, как показало исследование Торгсина, вопреки валютным интересам индустриализации, именно идейно-политические мотивы определили отрицательное отношение государства к валютной проституции в портовых торгсинах, а также заставляли закрывать глаза на беспредел ОГПУ, подрывавший эффективность валютной работы Торгсина, или запрещать денежные переводы из гитлеровской Германии. Идейно-политические мотивы стали одной из причин закрытия Торгсина. Не отрицая огромного значения идеологии и политической системы в сталинизме, данное исследование тем не менее призывает обратить серьезное внимание на роль социально-экономических институтов сталинизма, в числе которых, как показывает Торгсин, было и экономически успешное крупномасштабное государственное предпринимательство – факт тем более интересный, что частная деятельность с целью получения прибыли в СССР официально считалась экономическим преступлением – спекуляцией, и преследовалась по закону. В Торгсине сталинское государство с размахом действовало как капиталист-спекулянт.

Здесь уместно поспорить со Стивеном Коткиным. Центральным тезисом его главной книги «Магнитная гора» является представление сталинизма как нового вида цивилизации, построенной на отторжении принципов капитализма. В одной из последующих статей Коткин отнес СССР сталинского периода к типу современного (для первой половины ХХ века) «нелиберального некапиталистического государства» (illiberal noncapitalist modernity). Иными словами, Коткин считает, что социализм, основанный на некапиталистических принципах, был построен в СССР. Действительно, советское руководство провозгласило отказ от капитализма и пыталось добиться прогресса на основе отторжения капиталистических принципов, но история Торгсина свидетельствует, что сохранить чистоту эксперимента не удалось[1389].

Социально-экономическая история сталинизма свидетельствует, что предпринимательство и рынок были частью советского социализма. Да и могло ли быть иначе? Исследования «постревизионистов» показали, что современность ХХ века диктовала жесткие требования к развитию государства и общества. Если согласиться с центральным тезисом «постревизионизма», что целью сталинского руководства было построение современного государства, то ему было не избежать обращения к рынку, так как современная экономика без него существовать не может. Особенность советского типа современного государства состояла не в том, что там не было рынка, а в том, что рынку приходилось действовать в прокрустовом ложе планового централизованного хозяйства. Идеология и политическая система также ставили пределы рыночному развитию. Особость рынка в СССР выразилась, например, в том, что крупномасштабное легальное предпринимательство могло быть только государственным (Торгсин – один из примеров), рыночная же активность людей развивалась преимущественно в деформированных нелегальных формах. Хотя крестьянский и черный рынки в СССР были наиболее автономными саморегулировавшимися экономическими системами, где цены диктовались соотношением спроса и предложения, но и они в значительной степени испытали директивное и силовое вмешательство государства.

История Торгсина позволяет говорить о советской экономике 1930-х годов не в терминах взаимоисключения государственного регулирования и рынка, а определяя их соотношение и особенности их взаимоформирующего (и деформированного) развития[1390]. Этот подход согласуется с тезисом «постревизионизма» о том, что противопоставление социализма и капитализма в изучении советской практики имеет пределы. Действительно, мировоззрение людей сталинской эпохи, как и советологов холодной войны, изучавших эту эпоху, было основано на делении мира на два враждебных лагеря – капиталистический и социалистический. Исследователи, которых занимает мир идей и воззрений, неизбежно следуют этой биполярной модели. Однако изучение реалий 1930-х годов свидетельствует об определенной условности такой антагонистической поляризации. То, что Советский Союз в 1930-е годы перенимал опыт Запада (о чем пишут многие исследователи сталинизма), было не заимствованием капитализма, а выражением требований того времени, которые являлись универсальными и для капитализма, и для социализма. В этом смысле сталинское руководство «заимствовало» не у капитала, а у прогресса.

Вместе с тем исследования «постревизионизма» заставляют задуматься о соотношении общего, особенного и уникального в феномене сталинизма. Признание универсальности процесса развития современного государства, который шел в мире после Первой мировой войны, и представление советского социализма частью этого процесса, в современной историографии порой граничат с отрицанием уникальности советского опыта. Известный американский историк Питер Холквист, например, считает, что развитие государственных институтов, занимавшихся сбором детальной и массовой информации о населении, не было лишь советским явлением или уникальной чертой сталинизма, а представляло общую европейскую тенденцию, функцию современной политики. Сталинский режим предстает, таким образом, вариантом государства национальной безопасности (national security state), основанного на новых принципах управления, суть которого состояла в переходе от управления территориями к управлению людьми. В отличие от прежних систем государственного управления, сбор массовой информации о населении в ХХ веке был вызван задачами обеспечения национальной безопасности государств в условиях постоянной угрозы тотальной войны, а также просветительской миссией государств по созданию национального сообщества, поощрения желанных для власти типов социальной идентификации, форм самовыражения населения и пр. Холквист не видит в советском опыте исключительности и уникальности на том основании, что все ведущие государства того времени использовали схожие методы сбора информации о населении. Он рассматривает советский опыт как специфическое проявление общеевропейской тенденции. Советская специфика состояла в том, как власть использовала новые методы управления и в каких целях. Однако, говоря о советской специфике (масштабы эксперимента, классово-идеологический подход, политизация всех сфер жизни, и особенно использование государственной системы сбора информации о населении для осуществления масштабного проекта построения социализма и создания нового типа человека), Холквист, вопреки своему главному тезису, показывает именно уникальность советского эксперимента, так как он был первой и в тот период единственной попыткой осуществить столь грандиозный проект. Не ставя под сомнение значимость тезиса об универсальности идущих в мире глобальных процессов, хочется указать на опасность нарушения разумного баланса и потери исторической специфики, уникальности и аномальности в феномене сталинизма, в котором «общеевропейская тенденция» приняла столь радикальный и трагический оборот[1391].

Работы Стивена Коткина также указывают на существование проблемы более четкой увязки общего и особенного в том, как «постревизионисты» представляют сталинизм. В книге «Магнитная гора» Коткин пишет о сталинизме как особой антикапиталистической цивилизации, которую отличали не только идеология, политическая система и тип экономики, но и собственная символика, формы языка и разговора, типы поведения в обществе и в частной жизни, и даже свой стиль одежды. Сталинизм, по его мнению, являл новый тип социальной идентификации, новый образ жизни, систему новых ценностей. Центральный тезис «Магнитной горы» об особой природе советской «цивилизации» находится в определенном противоречии с выводами более поздней статьи Коткина, которая показывает, что развитие СССР следовало в русле глобальных процессов современности[1392]. Хотя в этой статье Коткин справедливо отмечает, что при наличии общих тенденций развития каждая страна предложила свое понимание и пути построения современного государства и общества, и даже группирует государства по «типам современности», но обобщенно-декларативного подхода к проблеме недостаточно. Соотношение общего, особенного и уникального в сталинизме требует более тщательного эмпирического анализа. «Постревизионисты» в основном сделали упор на схожести процессов, шедших в СССР и окружавшем его мире, но столь же необходимо не только в теории, но и на конкретном историческом материале показать, как и почему общие тенденции мирового развития в сталинизме трансформировались в специфическое, особенное, аномальное и уникальное. Эта книга являет пример такого подхода, показывая, как и почему глобальное стремление ведущих мировых государств к построению индустриального высокотехнологичного общества в советской экономике приобрело специфически-уникальную форму государственного валютного предпринимательства «Торгсин».

Со времени открытия российских архивов много написано о повседневной жизни в 1930-е годы[1393]. Мое понимание повседневности сродни пониманию тех исследователей, которые представляют повседневную жизнь как сложное и активное взаимодействие государства и общества. В то время как государство стремилось формировать и подчинить экономическую, социальную и культурную жизнь, люди, приспосабливаясь к новым условиям и преследуя свои собственные интересы, вносили кардинальные поправки в планы государства. В книге «За фасадом „сталинского изобилия“» такое понимание повседневности нашло выражение в интерпретации социальной природы и роли черного рынка. В понимании автора он являлся социальным феноменом – совокупностью методов выживания и обогащения, которые население выработало, приспосабливаясь к жизни в стране хронического дефицита и рецидивов голода.

Торгсин как явление повседневной жизни тоже являлся результатом взаимодействия государства и общества: он был и механизмом государственной мобилизации валютных средств населения на нужды индустриализации, и выражением людской инициативы и изобретательности. Торгсин появился по решению руководства страны, которое определило цели и принципы его работы. Но в то время как государство подгоняло Торгсин под индустриализацию, люди приспосабливали его для себя. Преследуя свои интересы, они привнесли в Торгсин много того, чего не было в задумках его создателей. Так, благодаря людской инициативе Торгсин стал принимать новые виды ценностей. Кроме того, люди расширили рамки валютных операций в стране, сделав черный валютный рынок неотъемлемой частью Торгсина. Но участие общества изменило не только размах деятельности Торгсина, но и его социальную природу. По замыслу руководства страны торгсины вначале должны были быть магазинами для иностранцев, а затем стать предприятиями элитной советской «культурной торговли» – своего рода предтечей грядущего общества потребления. Однако миллионы крестьян, которые в годы первых пятилеток пополнили ряды покупателей и продавцов Торгсина, определили социальную природу Торгсина как массового явления, сделав его частью изменявшегося крестьянского мира.

История Торгсина – это история выживания и изобретательности людей, но Торгсин был и способом выживания советского государства, и проявлением изобретательности руководства страны, которое связало судьбу социализма с осуществлением промышленного рывка. В результате государство и общество участвовали в осуществлении планов друг друга и их модификации. Люди, борясь за выживание и достойный материальный уровень жизни, сдавали ценности в Торгсин, тем самым помогая, порой вопреки своему желанию, индустриальным планам сталинского руководства, но и власть, создав Торгсин, внесла лепту в арсенал способов существования общества. Советская повседневность утверждалась то в совпадающих, то в противоборствующих усилиях государства и людей.

И наконец, еще об одном значении этого исследования. Торгсин был торговым предприятием. В момент своего расцвета он имел полторы тысячи магазинов, которые работали по всей стране. За покупками в Торгсин шли и рабочие, и крестьяне, и интеллигенция, и руководящая элита. Анализ торговой деятельности Торгсина позволяет сделать выводы о характере нарождавшегося советского общества потребления и советской потребительской культуры, показать роль государства в развитии сферы товарного потребления и вклад общества в этот процесс.

Становление потребительского общества в СССР – относительно новая тема в историографии. Современные исследователи считают, что развитие советской торговли и потребления 1930-х годов шло в русле общих мировых процессов, характерных для обществ массового товарного производства и массового потребления[1394]. Однако при этом исследователи отмечают специфику советского опыта.

Октябрьская революция вершилась с антикапиталистическими, антирыночными лозунгами эгалитарного распределения и аскетизма, но они не стали главными принципами советской потребительской культуры. Руководство страны взяло курс на повышение материального достатка и уровня потребления, в определенном смысле курс на обуржуазивание, реабилитацию ценностей потребительского общества. Исследователи по-разному датируют начало поворота от аскетизма и революционного самопожертвования к призывам радоваться и наслаждаться жизнью[1395].

По мнению одних, признаки изменения принципов, определявших отношение власти к сфере потребления, проявились уже с переходом к нэпу в начале 1920-х годов, но практическая реализация новых подходов в государственной политике в то время была ограничена, так как производство потребительских товаров, розничная торговля и сфера услуг находились в руках частника. Большинство исследователей, однако, противопоставляют нэп и сталинские 1930-е с точки зрения отношения государства к сфере потребления[1396], датируя поворот к вещизму либо изменением с конца 1920-х годов характера и целей торговой рекламы, либо отказом в начале 1930-х от идей Пролеткульта и провозглашением соцреализма обязательной концепцией в литературе и искусстве. Новая потребительская культура, по их мнению, и стала своеобразным выражением соцреализма – празднованием достижений советской жизни. Другие датируют поворот государственной политики разработкой второго пятилетнего плана с обещаниями направить больше вложений в производство товаров массового потребления либо относят изменения государственной политики в сфере потребления к послевоенному времени.

Разрушив частный сектор экономики в ходе «социалистического наступления» на рубеже 1920–1930-х годов, государство взяло на себя фактически монопольное обязательство производить потребительские товары и снабжать население. С 1931 года, как показывает исследование Джули Хесслер, лозунг «культурной торговли» появляется в речах советских руководителей, определяя новую политическую цель государства и новую идеологию потребления[1397]. В период карточной системы первой половины 1930-х годов, однако, на практике «культурная социалистическая торговля» была ограничена сферой элитных и дорогих магазинов. К ним относились государственные коммерческие магазины, образцовые универмаги[1398] и элитные торгсины.

В момент своего образования Торгсин был задуман как образец культурной торговли… для иностранцев. Индустриализация и голод заставили открыть двери валютных торгсинов для советских людей. После этого, за исключением больших магазинов в крупных городах, Торгсин как массовый феномен перестал быть предприятием культурной торговли. Не элитный магазин с зеркальными дверями, а темный грязный лабаз, отпускавший мешками ржаную муку голодным, представлял типичный торгсин в период наивысшего расцвета этого предприятия в 1932–1933 годах. У государства не было ни ресурсов, чтобы превратить полторы тысячи торгсинов в образцовые универмаги культурной торговли, ни мотивации – голодные не привередничали, брали что дают. Выполнение валютной программы с помощью голода позволило сталинскому руководству на время отложить реализацию провозглашенной новой политики социалистического потребления, выраженной в лозунге «культурной торговли».

Большинство исследователей считают, что на практике радикальный поворот государства к развитию потребительской культуры, вещизму, в СССР стал явным в середине 1930-х годов. Именно в это время руководство страны стало активно поощрять стремление к красивой жизни – изысканной одежде, деликатесам, веселому досугу, роскоши. Торгсин вместе со всей страной переживал этот поворот. С неуклонным падением интереса населения к валютной торговле, в связи с нормализацией товарной обстановки в стране, руководство Торгсина боролось за развитие новых видов услуг, улучшение качества и ассортимента товаров, а также торгового обслуживания населения, внедрение новых методов торговли. Торгсин стоял в авангарде новой государственной политики, однако его участие в развитии общества потребления и социалистической потребительской культуры было коротким. Торгсин закрыли в начале 1936 года.

Споря с историографической традицией, которая рассматривает поворот советского государства к вещизму как отступление от идеалов революции или даже их предательство[1399], американские историки Хесслер и Рэнделл считают, что развитие потребительского общества в СССР стало частью построения социализма[1400]. Руководство страны напрямую связало дело социализма с развитием материального достатка своих граждан. Более того, отождествление вещизма и потребленчества с социализмом не помешало советскому руководству заимствовать опыт у Запада. Сталин сам санкционировал ориентацию на западные образцы в развитии сферы торговли и потребительской культуры[1401]. Правительственные делегации поехали в Германию, Японию, США, где брали на заметку новшества торговли. Советские образцовые универмаги создавались по типу американских магазинов-гигантов «Macy’s». Заимствование опыта Запада происходило и в работе крупных городских торгсинов[1402].

Тот факт, что советское руководство одобрило ценности рыночного потребительского общества и обратилось к опыту Запада, вновь указывает на то, что в «советском эксперименте» не было девственной чистоты, а противопоставление социализма и капитализма в практике ХХ века имеет пределы. Советскому руководству приходилось считаться с глобальными мировыми процессами развития государства и общества в индустриальную эпоху. Официальное одобрение в СССР потребительской, по сути рыночной идеологии, являлось проявлением требований современности. В этом смысле поворот советского государства к вещизму был вынужденным и противоречил представлению о социализме как обществе производителей и массового производства машин в противовес обществу потребителей и массового производства ширпотреба. Однако, как и в ранее рассмотренном случае с рынком, развитие потребительского общества в СССР проходило в прокрустовом ложе экономики хронического дефицита и социально-политической системы сталинской власти.

Читая о том, как в СССР рынок бился в тисках планово-распределительной системы, а потребительское общество бедной родственницей ютилось в экономике хронического дефицита и рецидивов голода, можно прийти к выводу, что советский социализм являл лишь уродливое воплощение процессов развития государства и общества в ХХ веке. Но такое заключение хотя и имеет основания, было бы односторонним. Именно благодаря тому, что в СССР заправляло государство, а не частник, здесь впервые в мире небывалый до того времени расцвет получили, например, социальные программы (бесплатное образование и медицинское обслуживание, охрана материнства и детства, пенсионное обеспечение и многое другое)[1403]. Изучение соотношения «деформации» и «образцовости» в советском типе современности является задачей новых исследований.

Развитие потребительского общества в СССР, в отличие от Запада, не было детищем товарного изобилия, а происходило в условиях острого недостатка самого необходимого. Поощрение желаний и развитие потребностей шло при перманентных кризисах снабжения, рецидивах карточной системы и хроническом товарном дефиците, присущих советской экономике. В этих условиях государственное производство и торговля не успевали за запросами людей, обслуживая по преимуществу их базовые массовые потребности, а не индивидуальные разнообразные мечты[1404]. Пропаганда ценностей потребительского общества стала в СССР государственной реформой, обещанием изобилия. Как показывает исследование финского социолога Юкки Гронова, в рамках этой реформы государство заново создавало массовое промышленное производство потребительских товаров. Высшее политическое руководство утверждало рецепты колбас, мороженого, духов. Идея создания советского шампанского, например, принадлежит Сталину[1405]. История Торгсина также свидетельствует о том, что развитие сферы потребления в СССР проходило в условиях острого товарного дефицита при самом непосредственном участии государства.

Отличие от Запада состояло и в том, что советское руководство придавало торговле и потреблению социально-политическое значение. Открытие магазинов становилось политическим событием, а товары – символами, средством пропаганды, в которой идея грядущего изобилия и доступной роскоши была порой более важна, чем потребительские свойства. Социально-политической значимостью сферы потребления объясняется один из парадоксов советской жизни: предметы роскоши – икра, шампанское, шоколад, коньяк – были на праздничных столах советских людей, государство ограничивало их экспорт, сберегая для внутреннего потребления, между тем жизненно необходимые товары – хлеб, масло, мясо, мыло, ситец – становились роскошью, за ними выстраивались очереди. Исследователи отмечают, что, в противоположность Западу, социально-политические цели, которые преследовало советское государство, направляя потребителю новые товары, имитируя изобилие и демократизацию роскоши, были порой важнее получения прибыли. В этом смысле продавец в советском обществе призван был выполнять роль политагитатора.

Деньги хотя и были важны, особенно в сфере действия легального и черного рынка, не стали единственным определяющим фактором в развитии советского потребительского общества. В условиях, когда магазины оставались полупустыми, гипертрофированное развитие получили такие методы реализации потребительских запросов, как доступ к государственной «кормушке» – элитным распределителям, личные знакомства и обмен услугами (блат), близость к торговле. Работник торговли в советском обществе всегда был фигурой социально значимой.

Стремление государства к контролю над производством товаров и сферой потребления, формированием вкусов и моды и хронический недостаток товаров ограничивали возможности и свободу человека в формировании своей индивидуальности через потребление. В этом еще одно отличие развития советского потребительского общества от западного, всегда предлагавшего существенно больше индивидуальной свободы и выбора. В условиях хронического дефицита и политической миссии торговли советская реклама не потакала прихотям потребителя, а стимулировала рациональный спрос. Она должна была направлять потребительские запросы и вкусы в русло официально одобренных «растущих потребностей» населения.

Поскольку государство не справлялось с удовлетворением индивидуальных нужд и потребностей населения, а сфера легального частного предпринимательства была крайне ограничена, черный рынок в советской экономике достиг колоссальных размеров. Он играл важную экономическую, социальную и культурную роль в развитии потребительского общества в СССР. В этом заключается еще одно из основных отличий советского общества потребления от западного, где покупателям не нужно было «добывать» продукты и товары, а спекуляция – перепродажа с целью получения прибыли – являлась законной основополагающей деятельностью. Рынок, легальный и черный, в СССР формировал альтернативный вкус и моду, давал больше свободы индивидуального выбора. На рынке выигрывали те, у кого были деньги, а не государственные привилегии (хотя наличие привилегий и денег могло быть связано). В конечном счете развитие потребительского общества в СССР стало результатом взаимодействия государственного планового хозяйства и рынка.

История Торгсина подтверждает многие из приведенных выше выводов об особенностях развития советского потребительского общества, которые сделали современные исследователи, но оно позволяет увидеть и новое. Не отрицая важности социально-политической и культурной миссии советской торговли, Торгсин свидетельствует о том, что идея получения прибыли, главного двигателя в развитии сферы потребления на Западе, не была чужда и политике советского государства. Торгсин являл квинтэссенцию подхода, при котором пропаганда потребительских ценностей служила реализации экономической стратегии государства. Другой важный вывод из истории Торгсина, новый для современной историографии, касается роли репрессий и личного риска в советской потребительской культуре и практике. Аресты торгсиновских покупателей агентами ОГПУ/НКВД, которые охотились за ценными сбережениями граждан, превращали рутинный поход в магазин в опасное предприятие. История Торгсина позволяет сказать, что риск и приключение сопровождали советского потребителя в повседневной жизни.

Радикальный поворот государственной политики к одобрению потребительских ценностей, четко обозначившийся к середине 1930-х годов, соответствовал настроениям населения страны, которое устало от нужды и голодной жизни, но что заставило советское руководство пойти на такой шаг? Большинство современных исследователей связывает изменение потребительской политики с необходимостью стабилизации сталинского режима в условиях кризиса, вызванного форсированной индустриализацией, а также переориентацией режима на новую социальную опору – нарождавшийся советский средний класс. Первые пятилетки были отмечены грандиозными темпами «восходящей» социальной мобильности, в результате которой миллионы молодых горожан и сельчан, воспользовавшись доступом к образованию и потребностью индустриализации в специалистах, повысили свой социальный статус. Инженеры, стахановцы, учителя, врачи, творческая и научная интеллигенция, не принадлежавшие к «старой» привилегированной партийной элите, требовали стабильности и благополучия, признания своих успехов и особого статуса, материальных наград и привилегий. Власть же нуждалась в их лояльности и участии в социалистическом строительстве. Обоюдная заинтересованность стала основой, по терминологии Веры Данэм, «большой сделки», в результате которой власть в обмен на поддержку нарождавшегося советского среднего класса признала их запросы и ценности и пошла на углубление социальных различий в обществе. «Большая сделка», по мнению исследователей, была в определенной степени признанием того, что репрессии не являются исключительным способом контроля над обществом. Кроме того, переосмысление частной жизни как сферы потребления, удовольствия и отдыха означало определенное «изгнание» общества из политики, которая признавалась прерогативой узкой группы руководителей[1406].

История Торгсина, однако, показывает недостаточность идеологических и социально-политических причин для объяснения решений руководства страны и вновь заставляет обратить внимание на роль социально-экономических факторов. Приобретательство, вещизм – краеугольные камни современной рыночной экономики – были жизненно необходимы и для экономики советской, которая с их помощью пыталась вырваться из порочного круга нехватки товаров, дефицита госбюджета и падения показателей производства. В условиях чрезвычайно слабых материальных стимулов к труду, которыми располагала государственная централизованная экономика, желание людей заработать больше, чтобы купить товары, должно было стать стимулом к тому, чтобы работать лучше. Не случайно в связи с отменой карточной системы в СССР в середине 1930-х годов Сталин сказал, что следовало возродить «моду на деньги», иными словами – моду на приобретательство[1407]. Не скудный паек, а магазины, полные товаров, служба быта, предлагающая разнообразные услуги, веселый досуг должны были вернуть интерес к работе, послужить стимулом к развитию производства. С точки зрения социально-экономического историка, поворот к вещизму показывает озабоченность советского руководства темпами экономического развития. Государство поставило потребительские соблазны на службу индустриальному развитию страны. В этом смысле поворот советского государства «лицом к потребителю» являлся проявлением «индустриального прагматизма», который воплощали и иерархия карточного распределения, и принципы работы Торгсина.

Советское потребительское общество развивалось медленно и трудно. Удалось ли в СССР создать общество и культуру массового потребления? Большинство исследователей берут за образец западную модель рыночной экономики и товарного изобилия и склоняются к отрицательному ответу[1408]. Покупка товаров вплоть до конца советского строя оставалась скорее обузой и тяготой, чем удовольствием, дефицит и низкое качество товаров сохранялись, и только небольшая привилегированная часть населения имела свободу и возможности «формировать свою индивидуальность через потребление». Пропаганда ценностей потребительского общества резко диссонировала с реальностью – хроническим дефицитом самых необходимых товаров, изматывающими очередями, карточками и нормированием, которые существовали на всем протяжении советской власти. И хотя за кризисами всегда следовала нормализация, а материальные условия жизни и уровень потребления советских людей возрастали, но даже в наиболее обеспеченные 1970-е – первую половину 1980-х годов советское общество не достигло уровня жизни среднего класса Запада. Руководство страны стимулировало развитие потребностей и запросов потребителя, но оказалось не в состоянии их удовлетворить. В своих потребительских бедах люди винили советскую экономику и политическую систему, а в стремлении жить в полноценном потребительском обществе были готовы отказаться от советского социализма. Разочарованные покупатели стали его могильщиками.

Примечания:

В материалах Госбанка существуют расхождения между текущими годовыми данными о золотоскупке и обобщенными отчетными показателями за весь период нэпа. В большинстве случаев эти расхождения незначительны. Наиболее существенным является расхождение данных о скупке золотых монет за период 1921–01.10.1923 годов. В соответствии с черновиком «Отчета по операциям скупки драгоценных металлов», было куплено монет на сумму 1,9 млн руб. (РГАЭ. Ф. 2324. Д. 783. Л. 39). В таблице приведены наиболее поздние итоговые расчеты марта 1928 года. Данные округлены.

* Скупка у населения включает украшения, бытовое золото и лом. Добытое золото представляет скупку Госбанка у государственных золотодобывающих предприятий, частных старателей и организаций.

** Хозяйственные годы, отсчет по которым велся с 1 октября.

*** За неимением возможности разделить покупку золота у населения и покупку в районах добычи за время с 1 января 1923 года до 1 октября 1924 года, таковая отнесена к покупке у населения.

**** В том числе за ноябрь – декабрь 1921 года скуплено монет на 60 тыс. руб.; за январь – сентябрь 1922 года скуплено монет на 1, 2 млн руб., продано на 2,2 млн руб.; за октябрь – декабрь 1922 года скуплено монет на 0,6 млн руб., продано на 2,6 млн руб., за январь – сентябрь 1923 года скуплено монет на 1,7 млн руб., продано на 6,6 млн руб.

Источник: РГАЭ. Ф. 2324. Оп. 1. Д. 788. Л. 115, 116.

Таблица 2. «Таяние» золотого запаса Российской империи, 1914–1922 (млн зол. руб.)

Примечания: Данные округлены.

Источники: «Отчет по золотому фонду» комиссии СТО (РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2761); Васильева О. Ю., Кнышевский П. Н. Красные конкистадоры. М., 1994; Smele J. D. White Gold: The Imperial Russian Gold Reserve in the Anti-Bolshevik East, 1918–? (An Unconcluded Chapter in the History of the Russian Civil War) // Europe – Asia Studies. 1994. Vol. 46. № 8; Russian Gold: A Collection of Articles and Newspaper Editorials Regarding the Russian Gold Reserve and Shipments of Soviet Gold. N. Y., 1928; Сапоговская Л. В. Золото в политике России (1917–1921 годы) // Вопросы истории. 2004. № 6; Новицкий В. И. Золотой запас России // РГАЭ. Ф. 2324. Оп. 1. Д. 833. Л. 1–20. Русский текст, хранящийся в РГАЭ, является переводом его статьи, опубликованной в кн.: La dette publique de la Russie. Paris, 1922; Russian Public Finance during the War. New Haven, 1928.

Таблица 3. Реальные валютнометаллические резервы СССР (млн зол. руб.)

Примечания: Таблица показывает реальную валютную позицию СССР, то есть остатки драгоценных металлов и иностранной валюты в кладовых внутри страны и за границей за вычетом блокированных (связанных) сумм. Данные таблицы включают золотовалютные ресурсы Госбанка, Наркомфина, спецбанков (Внешторгбанк, Промбанк, Всекобанк, Мосгорбанк, ЦСХбанк, Украинбанк, Ленинградский коммерческий банк и др.) и совбанков (Сокрабанк, Моснарбанк, Гаркребо, Эуробанк, Свенска, Нордкредит, Трансбанк и др.) за границей, а также валютные средства торгпредств и подконтрольных им хозяйственных организаций. Данные округлены.

Источник: РГАЭ. Ф. 2324. Оп. 1. Д. 790. Л. 184; Д. 815. Л. 11.

Таблица 4. Баланс внешней торговли СССР (млн зол. руб.)

По данным опубликованной таможенной статистики (в ценах отчетного года)

Источник: Народное хозяйство СССР. М., 1932; Внешняя торговля СССР за 1918–1940 гг. Статистический обзор. М., 1960.

Таблица 5. Экспорт СССР (млн руб.). Архивные данные

Примечание: До 1931 года учет статистики народного хозяйства велся по хозяйственным годам, которые начинались 1 октября. По истечении 1929/30 хозяйственного года был добавлен особый квартал (октябрь – декабрь 1930), а с 1931 года учет стали вести по календарным годам, которые начинались 1 января.

Источник: Справка «Динамика валютной выручки по экспорту за 1928/29–1935 гг.», подготовленная Отделом внешней торговли Госплана СССР (РГАЭ. Ф. 7733. Оп. 37. Д. 2435. Л. 18). Данные Госбанка представляют отчетные показатели выполнения торговой части валютного плана соответствующих лет (РГАЭ. Ф. 2324. Оп. 1. Д. 939. Л. 17, 19, 34, 84).

Таблица 6. Вывоз драгоценных металлов из СССР (млн зол. руб.; золото/прочие драгметаллы)

Примечания: 1 – подсчеты консульства США в Риге; 2 – данные, опубликованные в издании Sowjetwirtschaft und Aussenhandel, официальном органе советского торгпредства в Германии; 3 – расчеты современного американского историка М. Р. Дохана; 4 – данные наркома внешней торговли Розенгольца, которые включают платежи в золоте и валюте.

* Нетто. Прочие драгметаллы включают платину и серебро. Согласно Дохану, в 1935 году вывоз драгметаллов из СССР снизился до 28,9/20,4 млн зол. руб.

** Включая иностранную валюту.

*** За период с 1 января до 23 апреля 1934 года.

**** За первый квартал 1934 года.

Источник: U. S. National Archives (NARA). Record Group (RG) 84. Records of Foreign Service Posts. Consular Posts. Riga. Latvia, vol. 426. Enclosure No. 1 to Dispatch No. 259 dated April 30, 1934, from Legation, Riga: «Shipments of Gold and other Precious Metals from Soviet Russia to Berlin through Riga; Sowjetwirtschaft und Aussenhandel» (1934. № 11–12. Р. 43); Dohan M. R. Soviet Foreign Trade in the NEP Economy and the Soviet Industrialization Strategy, unpublished PhD thesis (MIT), p. 851 (опубликовано в: Davies R. W., Harrison М., Wheatcroft S. G. The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913–1945. Р. 313, table 45); Большевик. 1934. № 9–10. С. 33.

Таблица 7. Добыча золота в России в 1913, 1914 и 1917–1925 годах (т) Опубликованные данные

Источник: Золотопромышленность СССР (1-ый Всесоюзный золотопромышленный съезд). М.; Л., 1927. С. 18, 20. В источнике данные приведены в пудах. Переведены в тонны из расчета 1 пуд = 16,38 кг.

Таблица 8. Добыча золота в СССР в 1921/22 – 1929/30 годах (т чистого золота)

Примечания:

* Скупка «Союззолота» в районах приисков у частных старателей и добытого сверх государственных заданий, то есть это скупка «добытого», а не бытового золота. «Союззолото» стало скупать бытовое золото у населения только в 1929 году.

Данные округлены.

Данные из фонда Наркомфина включают добычу «Союззолота», треста «Лензолото», концессии Лена-Голдфилд и Полиметаллический трест, а также скупку*. Данные за 1929/30 год включают также поступление золота от ОГПУ в размере 0,4 т.

Данные из фонда Госбанка являются предварительными расчетами «Союззолота». 1926/27: в т. ч. добыча предприятий Союззолота – 10,5 т; «попутчики» (то есть предприятия ВСНХ, которые добывали золото из смесей с другими металлами попутно с их основными заданиями) – 2,1 т; концессии – 6,6 т и скупка 3,9 т. Данных о поступлении золота от ОГПУ нет; 1927/28: в т. ч. добыча предприятий «Союззолота» – 13,0 т; «попутчики» – 2,6 т; концессии – 7,2 т и скупка 2,9 т. Данных о поступлении золота от ОГПУ нет.

Источник: «Справка о поступлении чистого золота с 1921 по 1.Х. 27 г. и о фактическом поступлении золота за 1927/28, 1928/29 и 1929/30 гг.», «Справка о добыче золота за 1927/28» (РГАЭ. Ф. 7733. Оп. 37. Д. 2254. Л. 7, 15, 16, 31; Ф. 2324. Оп. 1. Д. 810. Л. 153).

Таблица 9. Добыча золота в СССР и золотоскупка Торгсина, 1930–1935 (т чистого золота)

Примечания:

* Гражданская добыча включает предприятия Наркомата тяжелой промышленности (Союззолото/Главзолото, «попутчики»). Из источника не ясно, включена ли в данные гражданской добычи скупка золота в районах приисков у частных старателей и артелей. П. С. Гребенюк со ссылкой на архивные материалы приводит следующие показатели «золотодобычи Главзолота» (тонны): 1931 – 28,2; 1932 – 31,3; 1933 – 40; 1934 – 54,9; 1935 – 67,8. Эти цифры ниже, чем данные таблицы 9, вероятно потому, что не включают добычу «попутчиков» и частных старателей (Grebenyuk P. S. The Gold Factor and Soviet Gold Industry during the Stalin Epoch // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. Т. 64. Вып. 3. 2019. P. 897. https://doi.org/10.21638/11701/spbu02.2019.305).

** Рост золотодобычи Дальстроя после закрытия Торгсина: 1936 – 33,4 т; 1937 – 51,5 т; 1938 – 62,0 т; 1939 – 66,3 т; 1940 – 80,0 т; 1941 – 75,8 т. Широков. Дальстрой. С. 103, 130 со ссылкой на ГАМО. Ф. Р-23сс. Оп. 1. Д. 5. Л. 14.

*** Сравни архивные данные золотодобычи с завышенными расчетами 1930-х годов посольства США в Москве, основанными на опубликованных данных и высказываниях советских руководителей: 1930 – 46; 1931 – 55,2; 1932 – 60,3; 1933 – 82,8; 1934 – 113, 1935 – 141,4. Источник: NARA. Decimal file 861.6341/101. Memorandum «Gold Production in the Soviet Union in 1937 and 1938». P. 3, 32.

**** За отсутствием данных сумма скупки лома в IV квартале представляет среднюю величину скупки за первые три квартала 1934 года.

Пояснения по годам:

1930: Приведены данные фактической промышленной добычи. Золотодобыча Колымы и скупка Торгсина, который пока обслуживал только иностранцев, были незначительны.

1931: Приведены данные фактической промышленной добычи. План добычи золота на 1931 год составлял 64,3 т. Политбюро требовало повысить его до 65–70 т. Скупка Торгсина оставалась незначительной: золотые операции по скупке чекана начались в июне, а по бытовому золоту только в декабре 1931 года.

1932: Высчитано автором на основании архивных сведений о том, что добыча золота в 1932 году составила 129,1 % от добычи 1930 года (28,1 т). План 1932 года, который без Колымы и Торгсина составлял 69,2 т, был провален. Первый план добычи золота, 5 т, по Дальстрою был принят в 1932 году. Он не был выполнен.

1933: Высчитано автором на основании архивных сведений о том, что добыча золота в 1933 году составила 179,8 % от добычи 1930 года (28,1 т). Цифра добычи 51–52 т чистого золота в 1933 году подтверждается также указанием в другом архивном документе, что добыча 1933 года выросла по сравнению с 1932 годом на 42,4 %. В этом случае годовой показатель добычи за 1933 год составит 51,7 т. План 1933 года для предприятий «Союззолота» составлял 84,5 т, кроме того ожидалось, что Дальстрой даст 25 т, попутчики 16,5 т и скупка 8 т чистого золота. Следовательно, план и этого года выполнен не был. Добыче Дальстроя в 1933 году была не значительной: всего за начальный период (1928–1933) на Колыме было добыто лишь 1,9 т золота.

1934: Данных о «гражданской» золотодобыче нет. Известно, что Политбюро требовало довести добычу золота по НКТП до 85 млн руб. (66 т).

1935: Высчитано автором на основании следующей информации из особых папок Политбюро: В программе добычи золота и платины на 1936 год сказано, что план добычи золота по Наркомтяжпрому на 1936 год в размере 96,8 т составлял 119,7 % от фактической добычи золота по предприятиям НКТП в 1935 году.

Источники: РГАЭ. Ф. 8153. Оп. 1. Д. 1. Л. 9; Д. 53. Л. 16; Ф. 8154. Оп. 1. Д. 266. Л. 5, 7; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15. Л. 145; Д. 19. Л. 129–130; Широков А. И. «Дальстрой: Предыстория и первое десятилетие». Магадан, 2000. С. 103, 130 со ссылкой на Государственный архив Магаданской области (ГАМО). Ф. Р-23сс. Оп. 1. Д. 5. Л. 14; Nordlander David J. Magadan and the Economic History of Dalstroi in the 1930s; Khlevnyuk O. The Economy of the OGPU, NKVD and MVD of the USSR, 1930–1953. The Scale, Structure and Trends of Development // Paul R. Gregory and Valery Lazarev, eds. The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag. Stanford, 2003.

Таблица 10. Мировая добыча золота (т)

Примечания:

Утверждение Л. В. Сапоговской, что в 1930-е годы объем советской золотодобычи поддерживался на уровне около 130 т в год, может быть верно только для конца десятилетия. Принять эти расчеты для первой половины – середины 1930-х годов нельзя. Это значило бы, что советская отрасль, которая медленно и трудно становилась на ноги, сразу же более чем в два раза перегнала довоенную добычу царской России, а также лидеров золотодобычи 1930-х годов – США и Канаду. См.: Сапоговская Л. В. Золотопромышленность Республики Советов – СССР – РФ: эволюция отрасли в альтернативных системах хозяйствования // Экономическая история: Ежегодник. 2003. М., 2004. С. 266–308.

* С Океанией.

** Данные за 1927/28 хозяйственный год, включая скупку «Союззолота» в районах приисков у частных старателей и добытого сверх государственных заданий. См. объяснение в табл. 8.

Источник: Данные по США, Канаде и Австралии представляют расчеты британских фирм «Union Corporation, Limited» и «The Firm of Sharps and Wilkins», опубликованные в выпуске «Neue Zuercher Zeitung» от 8 марта 1938 и 19 февраля 1939 года. Цитируется по материалам посольства США. NARA. Decimal file 861.6341/101. Memorandum «Gold Production in the Soviet Union in 1937 and 1938». P. 34. В источнике данные приведены в тройских унциях. При пересчете в тонны тройская унция принята за 31,103 г. Объяснение российских данных см. в табл. 8 и 9.

Таблица 11. Скупка бытового золота в Торгсине, 1932 (химически чистое золото, по данным Госбанка)

Примечания:

* Ориентировочные данные.

** По данным статистического учета Торгсина, в 1932 году он скупил у населения золотого лома на 19 млн руб. (табл. 12). Расхождение с данными Госбанка в размере 3,2 млн руб. объясняется заниженными ориентировочными показателями скупки за декабрь.

Источник: «Справка о количестве золота-лома, скупленного через Торгсин за время с начала операций (декабрь 1931 г.) по 1.1.33 г. по статистическим данным» (РГАЭ. Ф. 2324. Оп. 1. Д. 964. Л. 11).

Таблица 12. Поступление золота в Торгсин (по данным Торгсина, млн зол. руб.)

1931. Скупка золота в 1931 году была незначительной. Торгсин начал покупать монеты старого чекана в июне, а золотой лом только в декабре. По данным Госбанка, в декабре 1931 года Торгсин купил бытового золота на сумму 49 тыс. руб. (около 38 кг чистого золота).

1932. В течение года план несколько раз пересматривался (см. объяснения в тексте). По данным Госбанка, в 1932 году Торгсин скупил всех ценностей на сумму 49,1 млн руб.

1933.* Включая неоплаченный населению «припек» по драгоценным металлам, который в 1933 году по золоту и серебру составил 9 млн руб. «Припек» – образовавшиеся по разным причинам (неточности в определении веса, чистоты золота, скидок на угар) излишки золота.

1934.** За отсутствием данных сумма скупки лома в IV квартале – около 4,2 млн руб. – представляет собой экстраполяцию средней величины поступлений бытового золота за первые три квартала года. Эти расчеты могут оказаться несколько завышенными, так как поступление бытового золота продолжало падать и, вероятно, было немного меньше средней экстраполированной величины, высчитанной на основе первых трех кварталов.

1935. Золото в Торгсине официально было прекращено к приему с 15 ноября 1935 года.

Итог. Отчетный доклад председателя Правления Торгсина М. А. Левенсона председателю СНК В. М. Молотову был составлен в начале 1936 года. Небольшие расхождения отчетных данных с суммой годовых показателей могут объясняться округлением цифр и оперативным характером годовых данных.

Источник: РГАЭ. Ф. 2324. Оп. 1. Д. 964. Л. 11, 52; Ф. 4433. Оп. 1. Д. 7. Л. 7; Д. 19. Л. 135; Д. 64. Л. 80–81; Д. 66. Л. 98, 131, 134, 146, 188, 190; Д. 92. Л. 171; Д. 93. Л. 12; Д. 105. Л. 45; Д. 114. Л. 38; Д. 132. Л. 123; Д. 133. Л. 133, 141–143; Д. 138. Л. 25; Д. 140. Л. 76–77; Д. 154. Л. 79, 90. Итоги работы Торгсина были также опубликованы в первом номере ведомственного журнала НКВТ «Внешняя торговля» (январь 1936. С. 5).

Таблица 13. Поступление золота по Ленинградской и Смоленской конторам Торгсина, I–III кварталы 1934 года (тыс. зол. руб.)*

Примечания:

* Провести сравнение по наиболее драматичному и, видимо, более показательному 1933 году не представляется возможным из-за отсутствия сводных данных по Смоленской конторе. Смоленская (Западная) контора только формировалась в 1933 году и, как и многие другие конторы в период становления, переживала «статистический хаос». Учет поступления ценностей был налажен в ней только к 1934 году.

Источник: ЛОГАВ. Ф. 1154. Оп. 10. Д. 1. Л. 3; ГАСО. Ф. 1424. Оп. 1. Д. 18. Л. 78.

Таблица 14. Скупка золота в Торгсине, 1933 (химически чистое золото, тыс. зол. руб.)*

Примечания:

* Без «припека» (см. объяснения к табл. 12).

** Данные за IV квартал предварительные.

*** По уточненным данным начала 1934 года. Разбивка по кварталам в них отсутствует.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 93. Л. 12; Д. 114. Л. 38; Д. 132. Л. 123.

Таблица 15. Поступление серебра в Торгсин (млн зол. руб.)

Примечания:

Скупка серебра началась в декабре 1932 года.

* Данные скупки до 11 декабря 1934 года.

** Согласно финальному отчету Торгсина, серебро вместе с драгоценными камнями и платиной составило 71,1 млн руб.

*** В общий итог – 287,3 млн руб. – вошли также ценности, скупленные в 1931 году (6,9 млн руб.) и в январе 1936 года (2,3 млн руб.).

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 66. Л. 190; Д. 92. Л. 123; Д. 101. Л. 98; Д. 113. Л. 5; Д. 132. Л. 121, 123; Д. 140. Л. 75–76; Д. 154. Л. 90.

Таблица 16. Скупка бриллиантов в Торгсине (по скупочным ценам, млн зол. руб.)

Примечания:

Скупка бриллиантов в крупных городах началась в августе 1933 года.

* Получено путем экстраполяции данных за первое полугодие (1,7 млн руб.) на вторую половину 1934 года с учетом некоторого снижения поступления бриллиантов к концу года.

** Ориентировочно, основываясь на сумме скупки по годам.

*** За весь период 1931–1935 годов и январь 1936 года.

Источники: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 105. Л. 44; Д. 114. Л. 38; Д. 127. Л. 7, 8; Д. 131. Л. 147, 184; Д. 140. Л. 75, 77; Д. 154. Л. 90.

Таблица 17. Поступление валютных переводов на Торгсин (млн зол. руб.)

Примечания: Торгсин принимал валютные переводы с 18 сентября 1931 года (официальное начало операций) до февраля 1936 года.

* Для 1933–1935 годов показаны первоначальные и измененные планы.

** План первого полугодия 1932 года составил 4,6 млн руб. Он был выполнен на 111 % (5,1 млн руб.).

*** Небольшая разница (0,2 млн руб.) между суммой годовых показателей переводов и данными отчетного доклада, возможно, представляет сумму переводов, пришедших в январе 1936 года.

Источники: РГАЭ. Ф. 2324. Д. 948. Л. 28; Ф. 4433. Оп. 1. Д. 13. Л. 9; Д. 66. Л. 190; Д. 91. Л. 88; Д. 109. Л. 22; Д. 114. Л. 38; Д. 133. Л. 141; Д. 140. Л. 75; Д. 145. Л. 378; Д. 154. Л. 90; Д. 175. Л. 64.

Таблица 18. Продажа товаров и скупка ценностей в Торгсине (млн зол. руб., в ценах Торгсина)

Примечания:

После официального закрытия в феврале 1936 года Торгсин не принимал ценности от населения, но до лета 1936 года продолжал отоваривать оставшиеся у населения товарные книжки.

* Ожидаемое выполнение. Действительная сумма продаж из-за покупательского ажиотажа перед закрытием Торгсина была больше.

** Итог продаж товаров по сумме годовых отчетов несколько ниже показателя финального отчета Торгсина, в частности из-за недоучета продаж за 1935 год и отсутствия данных на начало 1936 года, когда население поспешно отоваривало оставшиеся на руках книжки.

*** Не включен не оплаченный населению «припек» 1933 года по золоту и серебру в размере 9 млн руб. (см. табл. 12).

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 66. Л. 54, 94, 102; Д. 132. Л. 34, 65; Д. 153. Л. 22; Д. 160. Л. 104; Д. 175. Л. 62, 63, 129, 130.

Таблица 19. Импорт товаров в Торгсине (млн. зол. руб.)

Примечания: Данные таблицы показывают объемы импортных закупок для Торгсина, а не объемы продаж импортных товаров.

* Годовые данные по импорту 1935 года (в ценах продажи) отсутствуют, но известно, что в первые три квартала продажные цены импортных товаров в Торгсине в 2,3 раза превышали цены их закупки. Годовой показатель высчитан на основе экстраполяции этого коэффициента на весь 1935 год.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 22. Л. 73–74; Д. 71. Л. 170; Д. 132. Л. 68; Д. 141. Л. 13, 14; Д. 160. Л. 104; Д. 175. Л. 60, 129.

Таблица 20. Динамика изменения цен на товары в Торгсине (зол. коп. за 1 кг)*

Примечания:

* Для 1933 года показаны средние цены соответствующих кварталов. Для II квартала 1934 года приведены минимальные цены, установленные комиссией СТО. Для III квартала 1935 года показаны цены по состоянию на 1 июля. В графе «Ажиотаж под занавес» приведен проект повышения цен.

** К концу 1933 года цена снизилась до 5 коп. (кг).

*** Цена на 1 апреля 1933 года.

**** Цена начала 1934 года.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 94. Л. 16, 31; Д. 114. Л. 47; Д. 133. Л. 91–93; ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 15а. Д. 818. Л. 15.

Таблица 21. Цены Торгсина, пайка и рынка, 1933 (руб. за кг)

Примечания:

* Приведены средние цены I и IV кварталов 1933 года. Золотые цены Торгсина переведены в совзнаки по обменному курсу черного рынка 1933 года (1:60). В некоторых регионах обменный курс рынка был и того выше. Так, в Средней Азии, например, летом – осенью 1933 года за торгсиновский рубль платили 65–70 простых советских рублей.

** Показаны среднегодовые цены пайкового снабжения индустриальных рабочих Москвы и Иваново, а также среднегодовые рыночные цены Москвы и Иваново. Цены пайка и рынка взяты из бюджетов фабрично-заводских рабочих.

*** Согласно бюджетам фабрично-заводских рабочих Москвы и Иваново, средняя рыночная цена ржаной муки в 1933 году составляла 5 руб. (кг). Столь низкий показатель – результат усреднения цен голодного начала года и его благополучного конца, когда цены на муку на рынке резко упали. В начале 1933 года, в разгар голода, рыночные цены на муку были значительно выше средней годовой цены. В Москве на рынке килограмм муки, например, стоил 17 руб.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 114. Л. 47; Ф. 1562. Оп. 329. Д. 61. Л. 133–136.

Таблица 22. Торговля портовых торгсинов (млн зол. руб.)

Примечания: Торгсин начал обслуживать порты с октября 1930 года.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 132. Л. 123; Д. 133. Л. 103; Д. 154. Л. 90.

Таблица 23. План сокращения торговой сети Торгсина (по постановлению СНК СССР «О Торгсине» от 13 мая 1934 года)

Примечания:

* Видимо, эта цифра включает и магазины Торгсина в республиках Закавказья.

** Магазины Торгсина, работавшие в РСФСР, которые СНК «не расписал» по областям и пунктам. Вопрос о том, какие именно из них подлежали передаче в обычную торговую сеть, должен был быть решен Торгсином по согласованию с Наркоматом снабжения, принимавшим торгсиновское хозяйство.

*** В реальности сокращение торговой сети Торгсина шло быстрее, чем было предусмотрено постановлением СНК.

Источник: ЦГА РУз. Ф. 81. Оп. 1. Д. 78. Л. 3.

Таблица 24. Итоги работы Торгсина (млн зол. руб.)

Примечание:

* В финальном отчете серебро, платина и драгоценные камни указаны вместе. Разделение сделано автором на основе показателей скупки серебра. Сумма поступления серебра (41,1 млн руб.) может оказаться несколько преуменьшенной, так как данные скупки серебра за 1934 год охватывают период до 11 декабря.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 133. Л. 141.

Таблица 25. Поступление ценностей в Торгсин по годам

Примечания:

* Без вычета валютных расходов на импорт (13,8 млн золотых руб., табл. 19).

** Из расчета торгсиновской скупочной цены 1 руб. 29 коп. за грамм чистоты. В ценностях, скупленных Торгсином, было не только золото, но и серебро, платина, драгоценные камни и валюта, поэтому золотой тоннаж в данном случае не является показателем действительной скупки золота, а представляет условный «золотой» эквивалент всех скупленных Торгсином ценностей.

*** Из расчета мировой цены золота (за грамм чистоты) 66,5 цента (до 1934 года) и 1,125 доллара (с 1934 года). Эти цифры не являются показателем действительной рыночной стоимости ценностей Торгсина, потому что в их числе были не только золото, но и серебро, платина, драгоценные камни, валюта, мировые рыночные цены на которые отличались от цен на золото. Однако эти расчеты позволяют в определенной степени оценить скупку Торгсина по отношению к золоту и долларам: если бы советское руководство использовало ценности Торгсина стоимостью в 287,3 млн золотых рублей, чтобы купить золото по цене 1 руб. 29 коп. за грамм чистоты, которую считало рублевым эквивалентом мировой цены на золото, то смогло бы получить 222,7 т чистого золота стоимостью 189,4 млн долларов США (покупательной способности 1930-х годов).

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 133. Л. 18, 141.

Таблица 26. Рентабельность операций Торгсина

Примечания:

* Отсутствуют данные о пайках, недостачах и разбронированных товарах. С учетом этих затрат рентабельность Торгсина в 1932 году будет несколько ниже указанной в таблице.

** Перевод цен продажи Торгсина в цены промышленности был сделан экономистами Торгсина на основе определенных ими коэффициентов. Эти коэффициенты высчитывались на основе всей суммы проданных товаров, включая импортные, но ввиду незначительности торгсиновского импорта этой погрешностью можно пренебречь. В 1932 году Торгсин получал товары от экспортеров по золотым ценам, а в последующие годы от поставщиков – по ценам промышленности. При переводе продажных цен Торгсина 1932 года в цены промышленности экономисты Торгсина использовали коэффициент перевода 1933 года. Стоимость проданных товаров по годам (п. 5б, кроме 1932 года) превышает затраты на покупку отечественных товаров (п. 1б), потому что в числе проданных учтены и импортные товары, а также товарные остатки, переходившие с прошлого года.

*** Данные о расходах на закупку импорта за 9 месяцев 1935 года найти не удалось. Однако известно, что в первом полугодии 1935 года размещенные импортные заказы составили 1,4 млн руб., а за весь год – 2,8 млн руб. Исходя из этих данных, можно предположить, что расходы на импорт первых трех кварталов 1935 года составили порядка 2,1 млн руб.

**** Исходя из скупочной цены Торгсина 1 руб. 29 коп. за грамм чистоты. Поскольку ценности включали не только золото, но и серебро, бриллианты, платину, валюту, золотой тоннаж, представленный в таблице, не является показателем золотоскупки Торгсина, а представляет «золотой» эквивалент всех ценностей, скупленных Торгсином.

***** Из расчета мировой цены золота (за грамм чистоты) 66,5 цента (до 1934 года) и 1,125 доллара (с 1934 года). Эти цифры не являются показателем действительной рыночной стоимости ценностей Торгсина, потому что в их числе были не только золото, но и серебро, платина, драгоценные камни, валюта, мировые рыночные цены на которые отличались от цен на золото, а представляют условный «долларовый» эквивалент всех скупленных Торгсином ценностей.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 153. Л. 24; Д. 175. Л. 129.

Таблица 27. Сумма привлеченных Торгсином ценностей к экспорту и импорту СССР (%)*

Примечания:

* Использованы данные о скупочной стоимости ценностей, включая «припек», без вычета затрат на закупки импортных товаров для Торгсина (табл. 25). Стоимость ценностей по цене их реализации на мировом рынке, а, следовательно, их отношение к советскому импорту и экспорту, будет выше показателей этой таблицы.

** На основе таможенной статистики импорта и экспорта (табл. 4).

*** На основе архивной статистики экспорта (табл. 5).

Таблица 28. Выполнение валютного плана экспортными объединениями СССР (нетто в млн зол. руб. по данным Госбанка)

Примечания:

* Данные за второе полугодие 1933 года не удалось найти, но финальный отчет Торгсина утверждал, что в течение всего 1933 года по объемам валютной выручки Торгсин занимал первое место, а в 1934–1935 годах стабильно сохранял 2-е место среди основных экспортеров страны, уступая только экспорту нефти.

Источник: РГАЭ. Ф. 2324. Оп. 1. Д. 939. Л. 84; Д. 964. Л. 53, 71а; РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 175. Л. 130 об.

Таблица 29. Себестоимость добычи золота в СССР в 1930-е годы

Примечания:

* Председатель Торгсина Левенсон в ноябре 1935 года в расчетах использовал обменный курс 5 руб. 75 коп. за доллар США, а А. Н. Пилясов ссылается на курс 5 руб. 30 коп. за доллар США, который, по его мнению, существовал в СССР с июля 1937 года. Советское руководство изменило обменный курс рубля в конце осени 1935 года в момент закрытия Торгсина, поэтому в таблице отсутствует расчет себестоимости «добычи» золота в Торгсине для второй половины 1930-х годов.

** Мировая цена золота была изменена Золотым резервным актом США в начале 1934 года.

*** При себестоимости добычи 4 руб. 57 коп. за грамм чистоты в период 1932–1937 годов.

**** При себестоимости «добычи» 2 руб. 13 коп. за грамм чистоты в период 1932–1935 годов. См. также объяснения в главе «Тайны Торгсина».

Региональный аппарат (областные, краевые и республиканские конторы)

Структура контор

Плановый (планово-финансовый) сектор

Бухгалтерия

Общий сектор или секретариат

Сектор проверки исполнения

Коммерческий сектор, который в свою очередь делился на спецотделы по виду товаров: текстильно-трикотажный, обувной, меховой, разных товаров, стройматериалов, химико-фармацевтический, продовольственный и др. В наиболее крупных конторах продовольственный отдел далее делился на хлебо-фуражный и мясо-жировой отделы.

Товарные базы (при областных конторах)

Летом – осенью 1935 года в административно-управленческом аппарате Торгсина работали 906, а в торговой сети 11 555 человек.

Источник: РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 158. Л. 25–27.

1936

1 доллар США = 5 руб. 75 коп.

1 англ. фунт = 28 руб.

1 франц. франк = 33,3 коп. или 1 руб. = 3 франкам.

Источник: Справка председателя Торгсина Левенсона наркому внешней торговли Розенгольцу (РГАЭ. Ф. 4433. Оп. 1. Д. 138. Л. 66); Постановление № 2487 СНК СССР «О ликвидации В/о „Торгсин“» (ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 16а. Д. 1150. Л. 10; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 19. Л. 72).

Анисимов Тихон Иванович (1895–1934) – помощник председателя Правления Торгсина в 1932–1934 годах.

«Происхожу из рабочих крестьян», – написал Тихон Анисимов в автобиографии, не сознавая, что указал одну из основных черт российского пролетария, который в истории так и остался «рабочим с земельным наделом». Отец Анисимова – крестьянин Кастневской волости Козельского уезда Калужской губернии из-за малоземелья ушел на заработки в город – устроился работать токарем на Путиловский завод в Петербурге. Туда же привел и своих сыновей – сначала старшего, а затем и младшего, Тихона. С 1910 до конца 1916 года Тихон Анисимов работал слесарем-инструментальщиком на Путиловском, а потом в Москве на заводе Михельсона – том, где в августе 1918 года будет совершено покушение на Ленина. Несмотря на значительный стаж работы на индустриальном производстве, Тихон Анисимов продолжал считать себя крестьянином, о чем свидетельствует заполненный им в 1923 году личный листок по учету кадров.

На Путиловском, а затем на заводе Михельсона Тихон Анисимов прошел школу политических забастовок. Во время Февральской революции вступил в Замоскворецкую организацию РСДРП(б) и в апреле 1917 года получил партбилет. В Октябрьские дни в рядах Красной гвардии сражался на баррикадах в Москве. С приходом к власти большевиков Тихон Анисимов стал безработным – в 1918 году в связи с сепаратным выходом из мировой войны советское правительство провело демобилизацию промышленности, уволив сотни тысяч рабочих. Голод и разруха, царившие в городе, заставили вспомнить о крестьянских корнях: с двухмесячным жалованием в кармане Тихон поехал в деревню к родителям, таким образом на себе испытав, что такое процесс деклассирования пролетариата, но к крестьянскому делу не вернулся. В селе Котищи бывший столичный пролетарий сразу же обратил на себя внимание. Сельское собрание избрало Тихона делегатом на волостной съезд, а там он был избран делегатом уездного съезда советов. В уездном городе Козельске Тихон Анисимов стал работать в исполкоме кассиром казначейства. Он создавал, а затем и возглавил Козельскую организацию РКП. Партийный рост на этом не закончился: Тихона Анисимова избрали в губернский комитет партии, а затем в губисполком, где он участвовал в создании советского финансового аппарата взамен ликвидированных старорежимных казенной палаты и акцизного правления. Следует отметить, что путь от сельского до губернского партийного работника Анисимов прошел примерно за полгода и руководил финансовыми делами Калужской губернии, имея за плечами лишь образование сельской школы.

Летом 1919 года по партийной мобилизации Тихон Анисимов ушел на фронт – судьба советской власти решалась в Гражданской войне. Но воевал он недолго. «Вследствие скверного здоровья, – написал он в автобиографии, – меня освободили совсем с фронта и направили в Санаторию». Но отдохнуть не пришлось – «поддерживать лечение» было нечем. Тихон Анисимов вернулся в губернскую Калугу, а затем по просьбе уездного комитета вновь оказался в Козельске, где был избран председателем горсовета и членом президиума исполкома и уездного комитета партии.

На этом автобиография заканчивается. Оставшуюся часть жизненного пути Тихона Анисимова источники позволяют обозначить лишь пунктиром. В 1925 году он перебрался в Москву и работал Машинтресте (инструктор), в 1929 году судьба забросила его в Тулу (зав. организационным отделом в Центральном райкоме партии), в 1930 – вернулся в Москву (старший инструктор Московского отделения РКИ). В 1931 году Анисимов перешел на работу в Наркомвнешторг (помощник начальника сектора кадров) и в апреле 1932 года стал помощником председателя Торгсина. У него не было опыта работы в торговле. Назначение в Торгсин, видимо, было связано с его богатым опытом организационной и кадровой работы. Судя по документам, в Торгсине Тихон Анисимов проработал вплоть до своей ранней смерти в 1934 году.

Таблица 30. Ленинградская контора Торгсина. Скупка ценностей, 1931–1935 (в млн руб.)

Примечания:

Включая город Ленинград и область. Данные за 1934 год – оперативные.

н/д – нет данных.

Прочерк означает, что Торгсин не принимал данный вид ценностей в этот год.

* За 9 месяцев 1932 года Ленинградский Торгсин скупил золота почти на 2 млн руб. Скупка серебра началась лишь в декабре 1932 года. Данные о выполнении плана скупки ценностей за 1932 год найти не удалось. Приведен «встречный план» Ленинградского Торгсина, принятый по инициативе его руководства на основе темпов скупки I квартала. Директивный план на 1932 год составлял 4,3 млн руб.

** Приведены уточненные данные из отчетов конца 1934 года. По ведомости выполнения валютного плана, составленной сразу же по итогам 1933 года, Торгсин скупил золота на 6 млн руб., в том числе лома на 4,7 млн и монет на 1,3 млн руб. Видимо, в итоговой сумме скупки ценностей за 1933 год отсутствуют сумма сданных в 1933 году серебряных монет (более 200 тыс. руб.) и валюта, поступившая по расчетам с СТФ (около 700 тыс. руб.). С учетом этих статей валютных поступлений общий итог скупки ценностей 1933 года превысит 11 млн руб. По ведомости выполнения валютного плана, составленной сразу по итогам 1933 года, Торгсин скупил ценностей на сумму 11,7 млн руб.

*** Вместе бытовое золото и чекан.

Источник: ЛОГАВ. Ф. 1154. Оп. 2. Д. 1. Л. 20, 46; Д. 19. Л. 34, 35; Оп. 3. Д. 13. Л. 5, 13; Д. 16. Л. 7 и об.; Д. 38. Л. 8; Д. 59. Л. 261; Оп. 10. Д. 1. Л. 3; Д. 16. Л. 49, 55.

Данные скупки показывают, что рост показателей шел за счет бытового золота: в сумме всех ценностей, скупленных Ленинградской конторой в 1933 году, бытовое золото составило более 40 % (табл. 30). Это – еще одно подтверждение того, что именно золотые личные и бытовые ценности играли главную роль в спасении людей от голодной смерти.

В мае 1933 года в городе Ленинграде бытовое золото сдали более 100 тыс. человек, в июне – 95,6 тыс., в июле 111,5 тыс., а всего с мая по декабрь 1933 года – более 700 тыс. человек. По численности это составляло более четверти всех живших в городе в тот год[1422]. В тот же период времени в Ленинграде сдали бытовое серебро более 1,4 млн человек. С ослаблением голода к декабрю 1933 года число людей, несших бытовое золото в Торгсин, уменьшилось до 58,5 тыс., а к сентябрю 1934-го упало до 37,9 тыс. человек месяц (порядка 1,4 % городского населения). Средняя величина «сдачи» в городе Ленинграде в мае 1933 года составляла 4 руб. 44 коп., или порядка 3,4 г чистого золота, к декабрю 1933 года она снизилась до 3 руб. 41 коп. (2,6 г), а к сентябрю 1934 – до 2 руб. 99 коп. (2,3 г) – свидетельство не только измельчания поступлений ценностей в Торгсин в связи с отступлением голода, но и того, что люди в основном сдавали ценности понемногу. Упала и величина средней сдачи серебра. В начале 1933 года в Ленинграде в среднем человек «в один принос» сдавал бытового серебра на сумму 1 руб. 56 коп., в конце года – на 1 руб. 16 коп., а к концу 1934 года средняя величина сдачи серебра упала до 1 руб. 2 коп.[1423]

Золото (по стоимости) было основным видом ценностей в скупке Ленинградского Торгсина (табл. 30). В 1933–1935 годах, по неполным данным, он скупил у населения золота на 9,6 млн руб. (по цене скупки, табл. 30), что составило порядка 10 % в общей золотоскупке Торгсина тех лет (табл. 12). Резкое преобладание бытового золота над монетами – следствие подавляюще городского характера этой конторы Торгсина[1424].

Вклад Ленинградского Торгсина в финансирование индустриализации был значителен. За 1931–1935 годы стоимость скупленных им ценностей превысила 30 млн руб. (табл. 30), что составляло около 11 % общей суммы ценностей, привлеченных Торгсином, и являлось эквивалентом более 20 т чистого золота[1425]. Вклада Ленинградского Торгсина было достаточно, чтобы оплатить стоимость импортного оборудования для Днепростроя или Харьковского тракторного и Уралмаша, вместе взятых[1426].

Западная (Смоленская) контора

Двадцать седьмого апреля 1932 года в 12 часов дня открылся первый универмаг Торгсина в Смоленске. Так началась история Западной областной конторы Торгсина. Западная область в то время включала не только Смоленскую, но и Калужскую, Брянскую, часть Тверской, так что территория для работы была большая.

В 1932 году Торгсин открыл универмаги в Брянске, Клинцах, Ржеве, Вязьме, Великих Луках, Осташкове и Рославле. Особенно быстро рост конторы проходил в голодном 1933 году. Только за четыре месяца, с января по апрель, число торговых точек Западной конторы подскочило до 32, из них 30 были универмаги. В марте – начале апреля 1933 года Западная контора открывала от пяти до десяти универмагов каждые две недели! Организация торговли шла в спешке, при недостатке средств, оборудования, людей, но момент упускать было нельзя, ценности сами плыли в руки. В 1933 году универмаги Западной конторы Торгсина (кроме уже упомянутых) работали в Невеле, Спасо-Демьянске, Рудне, Бухарине, Бежице, Белом, Торопце, Трубчевске, Сычевке, Починке, Гжатске, Почепе, Карачеве, Новозыбкове, Стародубе, Дорогобуже, Сураже, Севске, Велиже, Жиздре, Сухиничах. В конце 1933 года универмаги Западной конторы Торгсина были структурно организованы в пять межрайонных баз-отделений. В 1935 году, несмотря на проходившее свертывание деятельности Торгсина, у Западной конторы все еще оставался 21 магазин.

Источник: ГАСО. Ф. 1424. Оп. 1. Д. 13. Л. 2; Д. 19. Л. 55; Ф. 1425. Оп. 1. Д. 21. Л. 3а, 35, 210.

Торгсин в Средней Азии

Ташкент стал столицей Торгсина в Средней Азии. Здесь открылись представительство и первый торгсиновский универмаг (март 1932), отсюда шло «валютное» освоение других среднеазиатских республик.

Зимой 1932 года представитель Торгсина в Ташкенте собирал информацию о золотом потенциале этого региона. Затем из Ташкента инспектора Торгсина поехали на разведку в другие города. В марте 1932 года в Ташкенте открылась Среднеазиатская краевая контора Торгсина; просуществовала она недолго, около четырех месяцев – Правление Торгсина решило создавать самостоятельные республиканские конторы. Но и этот план изменился. Первого декабря 1932 года в Ташкенте для руководства республиканскими конторами Торгсина было создано Уполномоченное представительство Торгсина в Средней Азии. Для своей резиденции представительство в 1933 году арендовало дом персидского подданного.

Первой и лидирующей конторой Торгсина в Средней Азии была Узбекская. Она работала с июня 1932 до ноября 1935 года. Вслед за Узбекистаном Торгсин начал осваивать «валютные ценности» Туркмении. К середине 1932 года сеть Торгсина в Средней Азии состояла из универмага и агентств в старом городе в Ташкенте, в Самарканде, Коканде, старой Бухаре (все в Узбекистане) и Ашхабаде (Туркмения). К началу 1933 года появились новые универмаги – в Намангане, Термезе, Андижане, Фергане (Узбекистан), Мерве, Керки, Чарджуе (Туркмения). Всего среднеазиатский Торгсин имел в то время 14 универмагов.

Открытие городского универмага, как правило, значило появление отделения в структуре республиканской конторы Торгсина. В конце 1932 года руководство приняло решение открыть отделения Торгсина в Киргизии, Таджикистане и Каракалпакии (именно в связи с этим расширением сети и появилось уполномоченное представительство Торгсина в Средней Азии в Ташкенте). Таджикское отделение открылось в сентябре 1933 года.

Таблица 31. Торгсин в Средней Азии. Скупка ценностей, 1932–1933 (млн руб.)

Примечания:

* Среднеазиатский Торгсин начал работать в марте 1932 года с открытием универмага в Ташкенте (Узбекистан). Данные таблицы показывают скупку по 5 узбекским (Ташкент, Самарканд, Коканд, Бухара, Наманган) и 3 туркменским (Ашхабад, Мерв, Керки) универмагам. В 1932 году Узбекистан скупил золотого лома на 541,2 тыс. и монет на 145,3 тыс. руб.; Туркмения соответственно – на 85,1 тыс. и 11,7 тыс. руб.

** Вместе наличная инвалюта и денежные переводы из-за границы.

*** Узбекистан скупил всех ценностей на 758,3 тыс. и Туркмения на 100,4 тыс. руб.

Источник: ЦГА РУз. Ф. 288. Оп. 1. Д. 10. Л. 5, 21, 53, 54; Д. 77. Л. 36.

Таблица 32. Скупка ценностей в республиках Средней Азии, 1933 (тыс. зол. руб.)

Примечание:

* Таджикская контора была образована в сентябре 1933 года.

Источник: ЦГА РУз. Ф. 288. Оп. 1. Д. 77. Л. 36.

В голодном 1933 году торгсиновская сеть в Средней Азии быстро росла. Для помощи прибыла бригада Наркомвнешторга из 20 человек. В начале июля насчитывалось 34, а на 1 ноября – уже 70 торговых точек Торгсина в городах Средней Азии. К осени 1933 года в Узбекистане работало 21 агентство Торгсина, в Туркмении – 12, в Киргизии – 12, а также 5 агентств в Таджикистане.

Выполнение валютного плана среднеазиатских контор обеспечивалось почти исключительно золотом и серебром (табл. 31, 32). В Узбекистане в декабре 1932 года Торгсин в среднем в день скупал золота почти на 3,5 тыс. руб. (порядка 2,7 кг)[1427]. Вместе с царским чеканом в Торгсине принимали и бухарскую золотую монету. Инвалюта и денежные переводы из-за границы в 1932 году составили всего лишь порядка 80 тыс. руб.

В 1933 году Торгсин в Средней Азии скупил золота почти на 3 млн руб. (эквивалент более 2 т чистого золота), причем бытовое золото существенно превысило сдачу золотых монет. Этот факт работники Торгсина объясняли значительными запасами золотых украшений у среднеазиатских народов, особенно в Узбекистане. В 1933 году бытовое серебро в сумме всех скупленных ценностей составило почти треть, а в весовом выражении побило золото. Серебряные украшения и утварь играли важную роль в культуре и быту народов Средней Азии. Иностранная валюта и переводы из-за границы поступали в среднеазиатский Торгсин, но были незначительны – менее 4 % в сумме скупленных ценностей. В 1933 году по сравнению с 1932 годом вклад среднеазиатских республик в общую сумму ценностей, скупленных Торгсином на территории СССР, вырос с 0,3 до 1,6 % (табл. 25, 31, 32).

Из республик Средней Азии главный вклад в финансирование индустриализации принадлежит Узбекистану. В 1933 году эта республика обеспечила 77 % всей скупки ценностей в Средней Азии. Вклад Туркмении в тот год составил 16,3 %, Киргизии – 6,2 %, а Таджикистана, где Торгсин начал работать только с сентября 1933 года, – около 0,5 %.

Источник: ЦГА РУз. Ф. 288. Оп. 1. Д. 1. Л. 145; Д. 9а. Л. 43; Д. 10. Л. 20, 21, 26; Д. 62. Л. 90; Оп. 2. Д. 14. Л. 2; Ф. 289. Оп. 1. Д. 126. Л. 1, 7; Д. 245. Л. 70.