Мой друг Женя[12] провожала меня до калитки…

Пять разноцветных кошек вились у ее ног. Цепная собака Нака рвалась — ласкаться. Темные, под еще темными и густыми бровями Женины глаза, молодые на уже старом лице сияли грустью прощанья. Вот уже девять лет мы все прощаемся, по нескольку раз в год, и в самую душу глядят эти расстающиеся, тоскующие глаза.

— Женечка, я же всего — на три дня! Посмотрю, что сейчас в Коктебеле[13], можно ли нам к Марусе[14] — и за тобой вернусь!

Обнялись. Бодрый шаг с кошелкой по крымской дороге — к автобусу.

Жене и мне Старый Крым — разное: ей — отдых, тепло, безветрие истощенному в вечных московских простудах телу, дружба с ласковыми старушками, мир. Мне — тяжелая память о когда-то тут бывшем в молодости — смерть первого мужа[15] (тогда уже мужа другой[16]) — могила его потеряна, я перестала искать ее в приезды последних лет, крест давно сгнил — или сожгли в разруху, с тех пор — более 50-и лет… И дома найти не смогла, все перестроено…

В другой части городка — другая сгинувшая квартира, где я жила, счастливая, с человеком, в дом которого сама привела соперницу, полюбив ее за ее колдовскую, волшебную душу[17]…

Вечно жив вечер Троицы, сеном посыпанный коридор, через стеклянную стену его — луна и трепет березок… Это живо в сердце — как рай из детской Священной Истории, — и почти священны, по-грешному, те колдовские дни… Но вот уж конец города и автобус, и час, полтора — меж киммерийских холмов Максовых. В его дом еду, давно умершего друга, к его вдове…

Феодосия! Новая боль… Здесь, в когда-то любимом родном городе, от которого после войны с фашистами почти ни следа: заново отстроенные чужие улицы, как во сне ищешь знакомые повороты, ошибаешься, отчаиваешься… Года два назад я почти нашла свою — в 1913–14 гг. квартиру на Бульварной[18], напротив Царского офицерского собрания, мы с Мариной в унисон там читали ее стихи «Генералам 12-го года»[19], и никто не знал, что все нас слушавшие через полгода пойдут в бой — и погибнут — как те…

Да, четыре окна — два моих, окно детской, где рос годовалый сын, окно столовой. Сюда, в эту парадную дверь входил чудный, похожий на Зевса, Макс, я кончала купать Андрюшу, няня начинала его укачивать, а мы шли к морю, к молу и волнорезу, или в степь, и я рассказывала ему о своем расхождении с Борисом, и он всё понимал. Он был вдвое старше меня, но он видел мое пониманье и говорил мне о своей жене Марго[20], об их нефизическом браке, о том, как она ушла от него к человеку, иначе полюбленному[21], как он отдал ее… Мы шли, и был ветер в степи, я шла с родным братом князя Мышкина, которого люди звали «Идиот»[22], а над нами закатом и ветром легло вечернее небо –

Я обогнула узнанный дом, в трепете сердца заглянула во двор, полуузнавая «черную лестницу» в ту квартиру — но передо мной вырос красноармеец у незамеченной мною проходной будки, и весь двор оказался в красноармейцах — как во сне… Автобус остановился, вернув меня к яви.

До автобуса в Коктебель — час[24]. Я выхожу на бывшую Итальянскую[25] по узенькой Галерейной улице, огибаю дворец Айвазовского (где 51 год назад жил в доме бежавших за море друзей, потомков Айвазовского[26], Макс, читавший членам Ревкома свои стихи о Старой Руси и свой «Дом Поэта»[27]) — и, замирая в счастье Semper Idem[28]: во дворце, нерушимо пережившем фашизм, ядра с моря, не изменился даже цвет стен. Так же сидит в кресле памятника старый армянский художник[29], бакенбарды не дрогнули, как палитра и кисть в руке, породистый профиль чуть повернут к открытому морю. Человек, за морские картины получивший чин адмирала[30], неизменно сидит у своей галереи — и перед ним — это ли не Краса Судьбы! — свободно плещет море, как в те дни, когда он, царь Феодосии, провел своими казной и властью — феодосийскую железную дорогу![31] Обдуманно — или случайно — море перед его домом не тронуто — перестройки, военные базы[32], заторы идущему — все от него вправо и дале — но по самый угол дома, за рядом узловатых мощных тополей пирамидальных (в дни юности нашей они были юные, как мы…) волны синеют и зеленеют мощно, широко, как в старину, отвернув лицо свое от жиденького бульварчика со скамейками у каменного парапета — перешеек к закрытым воротам «баз», отнявших у жителей море…

И снова автобус, и снова дорога, и снова киммерийские холмы. Сколько можно было, я все оглядывалась назад вправо на исчезавший мыс у моря[33], где, отрезанные лучом солнца, горели генуэзские башни Каффы-Ардевды, родной Карантин[34], где я когда-то жила. По морю, вдали тихому, шла та знакомая <нрзб>, что означает перегиб дневного часа[35].

Я жду: почти год прошел с прощанья с ними — с тремя горами, душой Коктебеля, они появятся — за вон тем холмом… сейчас! И — торжественно, как каждое предчувствие и пророчество — они выплывают навстречу взгляду: правая — вся из темных острий, душа готики, обрезая пики свои о небесную синеву (под этой горой могилка моего младшего маленького сына, 54 года назад), Сюрю-Кая переходит в радугой поднятую Святую гору (где могила татарского праведника)[36], зеленую, кудрявую, бархатную. И, снижаясь у перевала — дает — левее — место и власть Карадагу, каменистому, коричневому, с короной уступов, крутых спусков, руша в море знакомую Максину голову-профиль, его каменную бороду[37] — длинным тонущим мысом… Легко — я тут так всегда молодею, хоть тут прожито столько горя… Но ведь я у Макса тут, на его трагической, почти священной Земле — легко взбегаю по лесенке приморского знакомого дома с двухвысотными полукруглыми окнами — по белой наружной лесенке, знакомой, как родной дом[38] — и вот мы уже обнимаемся, Маруся и я, не видевшись — год…

Марусе — 83, между нас — семь лет разницы. Мы знаем друг друга с 1919 года. Она подруга той колдовской женщины, которую я привела в свой дом…[39] Но это так далеко, так давно — для нее, как и мне. Глыбы прожитого увели и ее, и меня от тех дней. И тот друг мой давно, давно умер… Как и муж Маринин, и муж Маруси — наш друг Макс. Но его могила цела высоко на горе. Холм из камней, из них выложен крест[40]. Внизу море и горы…

День проходит с Марусей. У нее обедаю. После обеда — и ночь тут буду — сплю все в том же, мне уже годы отведенном, углу проходной комнаты рядом с Марусиной (когда-то Пра, матери Макса[41], тоже проходной — в мастерскую и к морю) под знакомыми портретами Макса, под фамильной иконой той моей и Марусиной Ольги[42]. Еще не заперта, по-осеннему, дверь на угловую террасу к виноградом заросшей стене, с нее — крутой лесенкой — вниз, в маслины, кусты, деревья; справа — море, его шум. В этой комнате ночь до похорон стоял гробик Алешин, 54 года назад. Была жива Пра. Через три дня я поеду за Женей, мы вдвоем будем спать здесь, уж который раз.

С Марусей пью чай дневной, в пять часов. Порываюсь идти к Алеше, но начинает смеркаться. Маруся говорит: «Куда ты? Поздно! Завтра пойдешь!» Малодушие? Деликатность — побыть с ней? Соглашаюсь. Сумерки падают сразу. Вокруг наших белых балконов с лестницами вспыхивают курортные фонари… Вокруг Максиной башни, его Атлантиды — гулянье курортников, наша постоянная боль. Вечер проходит с друзьями Маруси, в столовой, длинной комнате с этюдами Макса, с роялем, помнящим Скрябина[43], Рихтера.

На ночь мы крестим друг друга, мирно ложимся. Завтра рано, еще до завтрака я пойду — прежде всего к Алеше[44]. Помолюсь с ним вместе о нашем Андрюше, старшем брате его, столько вынесшем, но все еще «в форме», моем сыне, как давно он не был здесь.

Может ли шаг в 76 быть — молодым? А он — молод. Ритмичен, упруг, ступни идут по знакомой земле, как шли в 16 и в 25 — и легкая грусть летит ко мне — буду тут с Женей идти медленно, ее, не своим шагом — я же ее люблю нежно, как никого, — почему не с ней мне идти так, как хочется, неудержимо — молодым шагом. «Ода» Маринина «пешему ходу», наша «цветаевская» страсть… Никого молодого вокруг — близкого, вся эта молодежь — чужая… Тут мы шли, в 18, 16, Марина и я, и Сережа, не шли — летели. В татарскую кофейню пить ситро или черный кофе, тратить избыток сил. Марины нет на свете уже 30 лет — и стихи ее 18-ти<летней> звучат во мне неудержимо, и я повторяю их по этой дороге, год за годом, спеша к Алеше, они живы волшебно, как я…

Мост — позади. Редкие магазины. Поворот влево к горам, к Сюрю-Кая. Мостик дощатый. Год не видела его, абрис гор Алешиных, тихой ограды кладбища, лепящегося по холму. Я вхожу тропинкою меж могил татарских и русских, выжженная трава, репей, перекати-поле… Вот ограда Волошиных. Черный крест Пра. Ее мать[46]. Их друзья — давние и недавние. Палку и сумку о лавочку, покосившуюся. И на колени перед крестом Алеши. На горах и вокруг тишина… Лечь бы тут, рядом с маленьким сыном… Где лягу? Тут было бы правильно — лечь…

Дверь на большой белый балкон — распахнута. Синева, взрыв волн. Сентябрьский день коктебельский — лето! Утро. Мы отпили чай.

— Ася, — говорит мне Маруся Волошина, — обрати внимание, ты его увидишь сегодня; на молодого поэта. Из Воронежа. Талантлив. И — чистый! Ты понимаешь, Ася, у меня на них всех уже не хватает сил. Устаю. Он, кажется, хотел быть в Москве. Покажи его там кому знаешь. Надо ему помочь. Он, должно быть, болел. Всё молчит. Нынче в мастерской будет лекция, профессор один прочтет доклад о трудностях современной науки. Я звала молодежь. Может, и он придет…

— Как зовут?

— Валерий. Фамилия — армянская. Да тебе Сережа покажет.

Сережа — художник[47]. Высоченного роста. Киевлянин. Коктебельский завсегдатай, знаю его давно.

…Максина мастерская. Длинные полукруглые окна, два этажа, лестница. Книги. Профессор читает нечто невообразимо скучное. Маруся — внимательна (значит, что-то поняла, чего я — нет.) Под гигантской головой египетской царицы Таиах[48] сидит совершенно один — юноша. На диванчике, наклонив четкий профиль (надо лбом густота черных волос) — и пишет. Под лекцию о науке! Почему-то мне почудилось что — не о ней — о своем, и воздушно невидимо протянулась моя дружеская рука к нему. (Правда, позже, от него же узнав, что он тогда писал стихи за минуту до того увиденной женщине, сидевшей напротив, было дрогнуло на минуту разочарование от его рассказа, протянутого к неприкосновенности мечты о какой-то другой теме под пером его, но вспомнив, что он молод, я внутренне ласково улыбнулась, тихонько о нем вздохнув.)

В тот же вечер художник Сережа представил его мне. Слова «сестра Марины Цветаевой» дрогнули в нем, видимо, чем-то особенным, потому что на меня поднялись карие большие глаза выражением трепета и пораженности, черные брови не то сдвинулись, не то разомкнулись, и в душевном, несветском поклоне, в робком и все же крепком рукопожатии вспыхнула мне — душа[49].

Вечер. Шум моря. Почти по его берегу идет дорога. Темно. Позади нас — Валерия и меня — сияние аляповатых курортных фонарей над площадкой ресторана дома Литфонда, оно гаснет под нашим шагом. Идем быстро, все глубже входя в синюю мглу вечера, о котором так точно сказал Байрон — that clear obscure — та светлая мгла… Мы идем к скульпторам. Скульпторы — муж и жена[50].

Она племянница Ариадны Николаевны Латри[51]. Когда-то мы с Мариной, сестрой моей, знали ее в старой Феодосии, в молодости. Она была крупна, голубоглаза, добра, восхищалась стихами Марины и пела прелестным голосом романсы, песни старины, русские и французские. Мы не любили ее первого мужа, сухого художника, грека, усатого — и он не любил, что было редко в то время, нас.

Племянница — знакомая Маруси Волошиной — телом похожа на тетку, лицом — много красивей. 30 лет назад ей отрезало обе ноги у колен, она ходит героически на протезах. Что я могу рассказать о ней, наспех, Валерику? (Я мысленно назвала его уже так.) Это новый друг, его примело к моим, к цветаевским, берегам неким шквалом (слухи туманны) его биографии, меж нас — сдержанная ли —? Почти — нет, потому что радостная, а радость — как утаить? — нежность! Я сказала то малое, что знаю: бодрая страдалица верит в перевоплощения[52] (я — не верю, Евангелие нас — торопит… не знаем ни дня, ни часа — и в погибель широк путь). Но разве я могу говорить об этом с этим черноголовым цветком, молящимся на Поэзию, заволакивать сомненьями эти карие, рвущиеся к людям, глаза?

Еще — что оба они, преданный ее муж, талантливый скульптор — сыроеды. Не признают огня (я же — огнепоклонница). Рвущиеся к людям? Давно ли?

Резко вправо от моря, путь вверх — и вот уже сыроедческая калитка.

Почему, входя в темный сад, я вдруг вспоминаю, что спутник мой — из Воронежа? Потому что в Воронеже я была в 18 лет, с первым мужем, уже несчастная, хотя год до того это еще была любовь. Два же года назад — поэма «только утро любви хорошо…» Да, должно быть — поэтому и вспоминаю. Вместо сторожевого пса нас встречает лев необычного очертания, еще что-то каменное, полурожденное, и уже кувыркается в луче света у грубой каменной, необычного вида террасы, кошка, пестрая, темная — припадочная нежность ее к хозяевам равна только их нежности к ней.

Нестерпимое для реальной жизни предвиденье чувств, Маринино и мое, всегда делало нас в глазах еще не проснувшихся спутников — странными. От этого — легкий озноб. Раз навсегда задержанная в углах губ — улыбка, — и чувство, что ты совсем один — на каком корабле — не понять…

Между мною и Валерием — полстолетия. (Отчего же он так — в этом же мне нет сомненья — нежен ко мне?) Ангела послала судьба? Но уже нас встретили. На словно из скалы вырубленной террасе за простым длинным столом — несколько человек. Маленький, с добрым лицом, с крепким рукопожатьем (скульптор!) хозяин всматривается в нас, входящих из тьмы — со всем вниманьем человека, знающего, что мы уже жили до этой жизни (кем были?), еще будем жить (кем станем?). А в моей душе, знающей единственность жизни, не еще ли драгоценнее встречи с людьми, раз здесь бывающими… Рассаживаемся — кто куда, в полумгле; свет только над столом. Над россыпью (собственного!) винограда. Валерий сел далеко от меня… вправо. Я — близ хозяйки, улыбчивой. (От дали его ко мне — боль. Знакомая с юности. Старость не помогает ни в чем! Когда начинаю любить человека, я чувствую себя Мариной. Точно она жива, и во мне…)

Пестрая кошка замерла на плече хозяина (сейчас это припадок ласки). Все готовятся слушать. На скамье рядом с Валерием — люди; кто — не вижу по близорукости. Голос его поднимается в ночь мягко, юношески, но в нем — чары. Слушаю всем существом, ибо — не все, но иные стихи хороши, и потому что, заколдовывая наш слух, он расколдовывает нам в руки — душу, нитью — клубок…

Но над пещерой-терраской — черной крышей незаметно — опрокинулась южная ночь, и я вдруг вспоминаю панически ясно: в восемь часов ко мне придет на дачу Волошина моя молодая сожительница по московской квартире Ася — я обещала показать ей Максину мастерскую, Таиах и вид на окрестности с кровли — горы и звезды, поселок и морской берег — а я сижу тут… Вихрем подымаюсь, еле успеваю — рукопожатия, и уже несусь вниз по горной дороге, смело прыгая в полутьме по неровностям, увлекаемая возрастающим бегом, растущим морским шумом. А за мной — вдруг поняла, должно быть, пытаясь меня оберечь от паденья — бег в 76 лет!.. — летящий легкий шаг, догоняющий: Валерик!

— Не бегите, — кричу я, — зачем? Мне — не надо, не упаду! Она же может прийти? без меня, я же не прощу себе… — И уже — круто, потому что конец улицы, на бегу заворачиваю к морю, в его полный широкий шум… Господи! Легкость — будто 16! Заставляю себя перестать. Иду — и отдышиваюсь. Черно. Справа — утихающее о свою же даль море. Впереди — курортные фонари.

Ася опоздала, и я успела побыть с Марусей, выпросить у нее фонарик, чтобы было чем осветить верх мастерской. Мы поужинали, и только тогда к нам постучали, и веселое, полное ожиданья личико Аси заглянуло в для нее новое святилище живописи и поэзии. Мы постояли у Таиах, матери Эхнатона, свекрови Нефертити, чья головка населяет квартиры Москвы, — Таиах одна! Вот она, ее не глаза — очи, ее улыбка таинственнее Джиокондовой… Я рассказала о ней.

Мы поднялись по лестнице мимо Максовых голов кистью футуристов, других «истов», Диего Риверы[54] и проходим в задний, за закрытой стеной, будто потайной кабинет — книги, книги… Сухие травы в керамических вазах. Портреты. Маски[55]: Гоголь, Пушкин, Достоевский, Гомер[56], еще кто-то — луч фонарика, тая, не воскрешает черты, сливается с тьмой потолка…

В ветре молодости Асиной, две Аси, молодая и старая, выходим мы на Максов балкон, в ночь, в воздух, в море… И, круто вверх еще по одной лесенке — выше еще, высоко над Коктебелем спереди — в невероятной живописности и красе — очертания гор, сбрызнутых земными огоньками поселка, дожизненной мощью моря, гулко сзади уходящего в незримую даль, в холод… А над нами мириады звезд, млечный путь, и голова кружится, как кружилась под этим же небом 60 лет назад, в 16…

Когда мы уговорились — не помню. Я должна утром зайти за Валерием, он живет в первом доме от входа на участок Литфонда — и пойдем на кладбище к Алеше!

Но ранее, чем я собралась идти — к нам по лестнице легко поднялся — пружинистым юношеским шагом Валерий. Душа распахнулась навстречу его счастливой улыбке. Господи, за что мне послан в мою жизнь — ангел? Как хочу скорее его подарить моей Жене! Кажется, и это не помнится — что-то мельком сказал он вчера, что какая-то женщина, киевлянка, собирается в Старый Крым и просила его ехать с нею, помочь ей в каком-то деле… Вместе поедем? Как чудно…

И вот мы идем по дороге в поселок, полжизни назад мы это звали «деревня». Широкими плитами мимо низеньких кипарисов, узким тротуаром — влево и по доскам мостика — к подъему на кладбище. Сухими травами, лишайниками… скрипом шагов будя тишину… Синева, бархат горных теней… Большой крестик Алешин… Валерий мог бы быть его сыном: 55 лет, 26…

После утра 25-го у Алеши.

Втроем — знакомая Валерия, попросившая сопровождать ее в Старый Крым, Валерий и я идем берегом к автобусу чьей-то базы, едущему в Старый Крым. Я счастлива — я везу Жене — такой подарок! Поэта (поэту, ей!), чудного юношу, ласкового и светлого как ангел, светлого в такой темноте оперения — бровей, глаз и волос! (Черпаю из будущего доказательство чужим глазом и словом: полгода спустя писавшая его художница[57]: «Черты его очень резки — и в то же время — нежны, это очень затрудняет писать его…» Я применю это определенье к себе, и в тени его мне будет привольней, благословенней — пытаться рассказать об этой вошедшей в сердце душе. Но, должно быть, в тени светлой этой души я ехала все километры Коктебель — Старый Крым, потому что не помню — ни холмов, ни дорог, ни нашей — мешавшей, конечно, мне, нашей спутницы, вовлекавшей его в некое дело, имевшее быть в Старом Крыму, дело спорное, сомнительное, но казавшееся сперва — и хорошим. (Мы с Женей, только опомнясь, оставшись вдвоем, поняли, что религиозность этой выдумки — сомнительна, и — сколько было сил в нас — воспротивились ей.) Но в тот день я видела только что-то фальшивое в лице едущей с нами женщины, но в свете души Валерика был радостен путь вместе — и к Жене едем! Мы молча улыбались друг другу, мне было нисколько лет…

Наша спутница рассталась с нами при самом въезде в Старый Крым, у автобусной станции. Мы летели к Жене — почти наугад, рискуя ошибкой в выборе улиц, радуясь и смеясь, как дети. И вот уже узнанный угол — дом, сад, наша калитка, где я прожила у Жени шесть дней у ее прелестной шестидесятилетней хозяйки Лизы[58], красивой и умной, любящей кошек и книги, полюбившей Женю, меня — сейчас вместе с Женей полюбит Валерика! Он нам будет читать стихи… В новом волшебстве, подаренном Жизнью — за что? ни за что, как Подарок! (или за долгую тоску приблизительных дружб — такое вдруг озарение — юность и нежность, поэтический дар, счастье бессловесного пониманья, страсти к слову, к цветаевскому, поклоненья Марине, восхищенное одобрение моей прозы (66 год, «Новый Мир»)[59] — с сыном? мало! с — внуком? по возрасту — так, но совсем непохоже… — с Братом, сияющим вот уже третий день. Врываюсь в сад к Лизе и Жене, к водовороту кошек, к лающему танцу цепной Наки — и по ступенькам крыльца в низенький бедненький коридорчик — окнами в сливы и яблоки, к чайному, кизиловому, ореховому, хлеб, масло, сыр, яблоки, доброму их столу — и уж не двое нас, а четверо (люди), шестеро (зверье) — семеро — я забыла Жука, сына Наки (радостно валит с ног) и, может быть, придет наш Андрей[60], еще ангел, синеглазый, Божий, старше Валерика.

В этом маленьком раю мы прожили до ночи. Андрей не пришел, остался в «Светлом Проэкте», мы их подарим друг другу — Андрей ведь тоже Поэт, и какой! Философский, волшебный. Мы устроили Валерика ночевать у внезапно зашедшего чудачка и немножко озорника Виталика[61], Жениного названного внука, у его бабушки, в ореховом и виноградном саду на пути от нас к автостанции.

И ложимся спать в белой Лизиной комнатке, в саду — ветер, лай, в окна прыгают кошки — Тимур (Женин) и Лизины Рыжка, песчаная Пуська, голубиная Димка и пепельная, дичится, Марья. На полу (потому что Женя замерзла) согрелась, малиново накалясь встающей луной, плитка, и, засыпая, мы хвалим Валерика, бредим их будущей дружбой с Андреем, а ветер всё качает и рвет ветви сада, — и далек шум коктебельского моря, куда мы тотчас же поедем, как только сходим завтра (память, год со смерти жены Александра Грина[62]) на кладбище, где помолимся у совсем свежей могилы друга, Поэта, Григория Николаевича Петникова[63], на другой день в Воздвиженье, 27-го, побываем в Феодосии, в церкви — мне в этот день минет 77 лет…

Димка мягко вонзает лапы в мой голубой свитер, Женя, кажется, спит…

В Колюпанове день был 27 октября, с Валериком. Кто знал, что наступает в то утро нашего отъезда за колюпановской святой водой — самое облачное наше хождение, самое настоящее, со свыше поданной помощью — хождение по облакам?

В наше дружное нежное утро, когда, казалось, ничто не разделит — кто бы поверил, что тот, кого я сочла самым близким мне человеком, музыкальным сейсмографом — он-то сведет бешено-земным, не слушая меня, движеньем день — с облаков на землю? Но, противу пословицы, то утро не было мудрей вечера…

Был конец октября. Из друзей несколько человек — было. Ждали этой воды! Путь наш был — до Серпухова (поезд), оттуда автобусом до Алексина, далее — местный автобус и, сойдя на отлогом холме — у моста, пешком, лесной дорогой, хоженой уже пять раз — в пятьдесят девятом, шестьдесят втором, шестьдесят восьмом, шестьдесят девятом, семидесятом с друзьями. Расспросив (моя память ориентировки — плохая) у молодого друга[128], ходившего там со мной трижды — двинулись в путь, звеня бидонами. Последние деревья облетали. Лес за Алексином[129] стоял сквозной, было ясно и тихо.

Какой чудный привал у дороги с жесткими осенними цветами… Какими-то ангельскими движеньями заботы и помощи и кормления окружает меня мой спутник. Больше улыбаемся — чем говорим. Осенние паутинки, хрустальная даль полей… Так ли мы шли?

Все не сходилось с указаньями московского друга. Заблудились, ясно! Но сквозь прозрачный лес мы вышли к Оке — Ока детства, любимейшая из рек! — и, по берегу ее, пошли искать тот конец ручья, что впадает в Оку. Мы нашли его. Он, правда, уходил под землю уже до дороги, не пересекая ее, но мы повернули, как в шестьдесят втором, девять тому лет, и пошли медленно вверх, легко идти с пустыми бидонами! Шли, останавливаясь, слушая тишину. Валерик восхищался упоенно, вслушивался в еле слышные звуки, радовался, сиял… И вот мы выходим на знакомую мне полянку-равнину, долину, окаймленную холмами и кущами, — тут столетняя старица Евфросинья[130] выкопала чудотворный колодец — 136 лет назад… В пятидесятом он был — как при ней (до постройки над ним часовни и рядом — купальни, уничтоженных в революцию: глубиной три четверти аршина, серые доски, дно в серебряных и медных монетах (не трогают!), на ветках бузины — церковные свечки… В Казанскую каждый год вся долина полна народу[131], старичок читает молитвы, а колхозный народ обливается, пьет, уносит с собою… Вода прозрачна и холодна, как лед.

В шестьдесят втором, заметив обмеленье, колхоз выстроил рядом из свежего (горбыля, теса?) — новый <колодец>, старый не тронув. Из него берут ведрами для больных, для нужд быта, имея в селе воду. (Сюда от села полторы версты.) В шестьдесят девятом, придя, мы увидали источник в его теперешнем виде: от колхозного сруба — ни следа, из колодца старицы вырвали доски, глубокая твердая темная яма, из которой течет по-прежнему — из-под камня — твердой утоптанной перемычки — уже узенький, не шумящий уже, ручеек: это поработали тут из-за Оки пришедшие промкомбинаты озорные — тринадцати, четырнадцати лет. Но в Казанскую, как в семидесятом, сказали нам, долина полна народу — с разных сторон Союза…

Оглядевшись, налюбовавшись, сбросили с плеч лишнее — потеплело, пьем священную воду, собираю на память осенние травки и веточки… Как олень, стал над ручьем Валерик, набрав три трехлитровых бидона и еще маленький (один литр). Просит не спрашивать его — помолчим! Хочу слушать ручей… как течет!.. звук самой тишины. Села на землю, улыбаюсь… А ручей течет… течет… Сто тридцать седьмой год!

Но нам надо назад — к местному, чтоб не упустить тот, до Серпухова. Омыв лицо, руки, шею, Валерик идет по холму, унося все три тяжелых бидона. Я, на миг одна с Ней, кладу ей земной поклон: «Помоги нам… всем!» И, с моим крошечным бидоном, — догонять по холму Валерика. Шли — по Ее полям, по Ее земле, Ее город.

Дожидаться нам было — в Алексине на автостанции. Автобус шел в семь с чем-то. Зашли рядом в столовку. Нам продававшая, залюбовавшись Валериком — мне: «Сын?» — «Сын!» — улыбаюсь. Улыбается и она. — «Хорош… И уж какой к Вам внимательный, уж такой…»

Смеркалось. Мне понадобилось в уборную — через длинную площадь. Над ней света нет, но я помню где. Фонарь над площадью. Я взяла карманный фонарик, палку — пошла. Валерик остался возле бидонов воды. Только я хотела устроиться на каменном возвышении с круглыми дырами, я увидала тени мужчин, по ошибке входящих в первую часть уборной.

— Тут женская, ребята, — сказала я, — мужская — за углом, рядом!

— А, ладно, мать…

Вышли, тень голов по чуть светлому небу.

Вдруг — раньше, чем я поняла — откуда, где — исчезли, на меня набросились — двое. Сорвали со стульчака, спиной стою у стены и четыре мужских руки — в полном молчанье, ощупывают. Сорвали очки, бросили — треск их о камень — пальцы щупают мне глаза. Руки подняли платье, щупают ноги. Я говорю очень тихо, но ясно (потому что один, правый, очень противно дышит).

— Вы хотите насиловать меня? Я — старуха…

Молчанье. Стою, словно по чьему-то приказу опустив обе руки, не борясь, не пробуя вырваться. Мысль: «Убьют? Как глупо… Так близко!..» Чувствую через площадь Валерика, его горе… Не чувствую страха — совсем. Но «столбняка», ужаса — нет. Прозаично и просто, точно не о себе. Сердцебиенья не помню! Я, вечно, вечером по московскому переулку, еле слыша шаги — от стука сердца, в страхе крадущаяся к парадному… Мы все трое почему-то незаметно все ближе к выходу. Щупают еще и еще. Слышу свой голос — спокойный и тихий:

— Только не убивайте! У меня — сын…

Один отбегает — не идет ли кто. Вернулся.

— Вы ищете деньги? — догадываюсь я и спокойно: — На мне денег — нет! Мои деньги — на автостанции. Если кто из вас придет туда — я десятку дам. Больше — не могу…

Молча щупают: живот, ноги… Как странно, что совсем мне не удивительно, что меня держат двое мужчин, отняли очки, палку, фонарик… Точно мне кто-то отвел способность — чувствовать!

— Иди, пока не зарезали! — говорит один, стоя у выхода (другой — исчез).

Мне идти мимо стоящего. «Ударит ножом? Нет?» — думаю. Не ускоряя шага — выхожу. «Нет, не ударит, наверное… Только иди — не спеша!» Я иду. Дохожу до середины площади. И ошпаривает меня страхом: на мне — толстый пакет с паспортом, денежные бумажки, рублей пятьдесят в мешочном конверте, обвязанном вокруг талии. Я забыла о нем, когда сказала: «Нет денег!» Я никогда не лгу — в сознанье, по обещанью с двадцати восьми лет… Кто-то отвел — память. Кто отвел — страх. Кто научил не кричать и не рваться. Та, которая отвела от них — от четырех мужских рук — ощупь! Сколько раз щупали — не нащупали! Блаженная Евфросинья! Я иду — уж не по облакам. Я — на крыльях несусь — рассказать про Чудо[132] — Валерику! Я вхожу. Но едва он услыхал, что двое — напали, трогали — обыскали — могли надругаться, убить — вся кавказская кровь бросается ему в голову, он вскакивает и кричит на меня: «Опознавайте! Где они? Ведите меня! Посметь Вас…» (задыхается).

Уж не ангел, а демон в нем! «Я не с двумя, с тремя справлюсь! Я их…»

Леденея, у края отчаянья: «За то, что меня отпустили? Их давно нет! Замолчите сейчас же! Ни слова об этом! Неужели не понимаете, что Вы мне сейчас враг? Вы зовете опасность! Вас сейчас могут убить! За что Вы меня терзаете?» Но его уже нет. Он привел милицию, поднял шум — глупый. Но человечный… Что не надо было сделать — он сделал! Каким чудом мне удалось уговорить милицию не составлять акт. (А он — кто Вам? И уже о фамилиях. А Валерик забыл взять с собой паспорт.) Тысячу бед он навлекал на себя своим незадачливым поведеньем — и тогда он вернул мне палку, очки (не разбились!), только фонарь пропал… — я увлекла его от милиции, оказалось: московский автобус — ушел. И нам тут, где, может быть, и те оба (всё это слышавшие!) ждать еще пять часов — ночного автобуса, опаснейшая из всех — маята! В гостиницу мы не могли (не послушал меня, не взял паспорта!) — и идти в эту черную ночь с X и У провожатыми? (Как охотно бы я сунула им обещанную десятку, если б не эта так навредившая кавказская кровь…) И мы прожили эти пять бесконечных часов — по молитве, и по чьей же молитве в ответ на мою — Ей, мы тут уцелели среди всего всю ночь сменявшегося сброда? Выходя — выходил со мною, проклиная себя, что в тот раз не вышел — раза два-три, ждал меня у края тени от старой погубленной церкви, где я устраивалась «по малым делам» — и возвращались на скамью к нашим бидонам, и я убедила его не оставлять меня (чтоб не отошел опять продолжать своеволье) — и кто же, как не Она, не книга о Ней, мною некогда списанная в Сибири[133], скоротала нам небесно и тихо ту ночь — я читала ему о Ней полушепотом — о Ее чудесах исцеленья и помощи здесь, в этом, Ее городе, где она и меня — спасла… Но вошло ли это небесное, истинное объясненье случившегося в этого кавказского юношу? Думаю, нет — и не убедило его с Ее помощью, что боюсь без него остаться — не увидала бы я в ту ночь — кровь? Потому что вдруг за плечо его тронул, к нам подсел сзади — некто. И глаза в глаза, кто же: мы — или чехословаки взяли первенство в матче? (Холодея, я: хочет запомнить — лицо?) Но Валерик отвечал — «на уровне».

И мы продолжали чтенье. И ночной автобус пришел, и Она спасла глупыша-кавказца: уцелела и его спутница!

Мы в Москву прибыли в четыре утра[134] и дождались метро в зале Аэропорта, выпив кофе и подремав в креслах…

Валерик требовал у матери присылки пишущей машинки из Воронежа. Волновался — как без рук! А я — я получила из Курска, из-за Курска, из «Заповедника» письмо от 86-летнего друга, Владимира Казимировича Герцыка[135], зовет — свидеться. Он живет с пятидесятилетней дочерью Вероникой[136], которую я знала маленькой когда-то, в Судаке… У него целы рукописи его умерших сестер, Марининых и моих друзей, поэта Аделаиды Герцык… и переводчицы Евгении Герцык…

— Валерик! Поедем?

— Поедем… Пока не придет машинка!

Упрекать ли себя за женскую свою привязчивость, за привычную радующуюся щедрость, за веру, что это ангельское и пребудет, утвердит его в труде, в борьбе с собой, со своей привычкой не обращать вниманья на то, как страдает о нем его родная мать… Через меня (ей, по годам, матери) я надеялась, что он изменится к ней! И как было не верить во все это, видя над собой с нежной улыбкой наклонившееся лицо чистого ангела с до того, может быть, даже не встреченной гармонией черт?

Любованье этим лицом было отдельным счастьем моего зрения, отзывающимся восторгом (не боюсь слов) в душе.

И не разрушенье этой нежности внесло хинную горечь в наше общенье, не с него началось. А — медленно, верней, хоть рывками, но долго — раскрывались глаза в неблагодарность этого человека, — а это слово так, корнями, похоже на неблагородство… Прозренье в Лукавство, уклонявшееся от данных обещаний, от борьбы за доблесть. Моя трагедия в этой Истории — не женская, а — человеческая. С женской было круто покончено обетом, в жизни любовь отдавшим, в двадцать восемь лет. Женщина умела терпеть за почти пятьдесят лет, научилась! Человеческое не смогло продолжать терпеть слабость. Ухо услышало фальшь…

Честность до последней черты: какая-то боль живет под глубоким «спудом» в сердце. От нее может быть — не спасусь. Но стремление к принятому в сердце Облику, Образу — таяло закономерно от каждого удара по сердцу, удару удивления, разочарования — и, может быть, это Стремленье кончилось у нас одновременно — мы отступили оба от рубежа Понимания и Восхищения: как только понял он, что надо собой платить за дружбу, слушать Правду — а она зазвучала тверже и требовательнее — так он начал осознавать эту правду — неправдой, усумнился в понимании человека, ставшего зорче к нему… И щедрость цветаевская, щедрость до беспамятства, до самопожертвования естественного и привычного (первый круг) уступала все больше место Зоркости (второй круг) — беспощадной.

И все еще билась я — за Иллюзию! Как хотелось претворить ее в жизнь! Как билась! Но Высокая Трезвость уже говорила цветаевским (маминым!) голосом: тут звучит — музыкально — готовность к отказу. И шепот: откажись…

Но — бесконечная жалость к уже родному, кому без меня будет тяжче! Та жалость мышкинская, о которой Рогожин: «Твоя жалость пуще моей любви!..» Уже не юношу ангелоподобного я отдавала, а — «дитя мое», своего ребенка! И это может понять только мать. (Мне его мать в последнем письме: «Но Вы уезжаете, без Вас Валерик будет еще хуже… Я же не осушу глаз до конца моих дней» (может быть, и я — тоже?). Но как мне от нее скрыть — происшедшее? То, что я еще должна объяснить; уже в начале ноября, в поездке в Курск — в моих словах, что не надо терять Декорум, было взывание к Доблести. Значит, счастья общения уже не было. Прояснилась картина безответственности в его молодой душе.

Безответственных должников в моей молодой жизни — не было. Борис, Миронов… о Вале, Леониде, Маврикии Александровиче[167] и говорить нечего. «Мориц» — дитя моей Зрелости — был безответственный должник, так не хотевший быть назван, боровшийся за название обратное. Валерик не боролся за себя в моих глазах — почти. Сразу обвинил в непонимании. Хотел моего отношения — даром, не утруждая себя…

Только раз он спутал эти свои карты настоящим раскаяньем: когда кинулся с рыданьем ко мне (в ответ на мою замерзшесть от его грубости, в ответ на мой холодный убитый тон), с хлынувшими слезами — о мое плечо. Очистительные слезы! Но — неповторенные. Вторично не сорвался из себя — в Правду. (Может быть, это еще — впереди?..)

Как я прижала его голову к себе, как его утешала…

И последняя тема: его немота в Таллине во время моей болезни[168].

За две недели два раза, кажется, спросил о моем самочувствии. Раз вмешался в неделанье мне R<ентге>на врачом. И один вечер (или два, из тринадцати) вдруг ожил ко мне: ночью я мыла голову, он постучал в ванную:

— Я Вас потерял, — интимно, встревоженно. — Я не могу спать, когда Вы не спите (это — не раз).

И утром вдруг с доброй нежной улыбкой перебрался с постели к моему дивану, головой ко мне:

— Как себя чувствуете?

В остальное время вообще почти не бывал дома, очень мало. Поев, одевался:

— Я пошел.

Ничего о своих днях не рассказывал мне — другу, больной. С которым так стремился в январе оказаться в этом волшебном городе — ни слова сожаленья о том, что моя болезнь мешает — этому. Болезнь ли? И было ли уже — чему мешать? Хорошо, что не лгал, да — но куда же делась ангельская деликатность, проникновенность начала нашей встречи? Нацело перенеслась в другую душу, в Таллине встреченную? Но если так было — почему не нашлось слов мне сказать: «Я встретил — Друга[169]. Вы в ней ошибаетесь, верьте мне». Хотя бы это! Я бы насторожилась вниманьем, желаньем поверить в свою ошибку… Но — так: исчезать! От меня исчезать, так хотевшей его счастья, если оно настоящее! (Та женщина — виденье на балконе коктебельского дома…)

Прерываю себя: что было бы, если б не встретилась эта женщина на, может быть, почти десять, семь, восемь лет старше его, так невзлюбившая его в его первый приезд в Таллин? Если бы он не полюбил бы ее! Как пошла бы далее Дружба наша? Полюбил? У нее спросить надо[170]… Ей мужества пожелать! Потому что, когда я, всё с той же цветаевской щедростью (да и не только цветаевская, она и ЖенеКунинская тоже, Того поколения, Того мира…), преодолев свое первое неблагоприятное о ней впечатление, мыслью, что она страдает сейчас, с ним расставшись, если любит его — я рванулась к нему — о ней осторожно и добро, как старшая, пробуя воплотить что-то вроде возможности их будущего — он остановил меня (как накануне мои отрицательные о ней слова) — «я не хочу больше слушать такого» — и вот я не знаю, от любви ли он остановил мое на другой день доброе отношенье к ней — может быть, от прозренья его в свою неуверенность о себе, в себе, от — осторожности… остановил меня словами неясными, что всякое напоминание о реальности жизни… — Господи! может быть, и тут — безответственность?

И вскоре, в Кясму, я подружилась с пожилой полуэстонкой, полушведкой Велли Сандбанк[238]. Она знала немецкий, и на этом языке мы с нею говорили. Она всё еще была красива. Она жила в своем доме, ухаживала за разнообразными цветами и охотно беседовала со мной. Она рассказала мне историю своей семьи. Муж ее был капитан. Его портрет стоял на верху пианино, на котором, с ее позволения, проходила музыкальный урок моя внучка Оля[239], одиннадцати лет. Я часто смотрела на портрет умершего капитана. Трудно вообразить лицо честнее, открытее. Светлые глаза отражали морскую даль, взгляд был благожелателен и приветлив. Его не тронула советская власть, когда водворилась в Эстонии. Но его сына, пасынка Велли, который возглавлял подводный флот Эстонии, арестовали и, как стало привычно в наши дни говорить, — дали 15 лет.

Отец не дождался возвращения сына, не было и вести от него. В тихий вечер, когда Велли писала письмо подруге, как всегда, прочитав главу Библии, он собирался отойти ко сну, ему, должно быть, стало нехорошо с сердцем: Велли услышала стеклянный звук пузырька лекарственного о стаканчик. Она бросилась к мужу, подала ему лекарство, села рядом с ним. Он лег, она прилегла рядом, головой о его подушку, и это был час его тихой смерти — вечер, не перешедший в ночь.

Вскоре по кончине его пришла первая весть: сын просил помощи, болея. Велли тотчас же послала телеграфом денег, потом посылку, и эта помощь длилась 3,5 года. Как ждала вестей от него Велли! Как радовалась! Оставалось всего 1,5 года дождаться! Увы, пришла скорбная весть: помощь ее не вернула пасынку силы, он умер на далекой чужбине.

Портрет его стоял на пианино рядом с портретом отца: так похожи они были — не столько чертами, сколько выражением лица: светлый взгляд, устремленный вдаль, доброта, честность, благожелательность, — не хотелось отвести глаз… Подруга моя, Евгения Кунина[240], тоже пристрастившаяся к Эстонии, тесно сдружилась с Велли и всегда приносила ей любимый эстонский хлеб — сепик.

Годы шли, Велли уже не могла ухаживать за цветами, болела. Она легла в самом уголку кладбища Кясму, в могилу своих родителей, и я подхожу к ним, и ставлю цветы в банку с водой, и молюсь за их упокой, и вижу ее снимок, синие улыбающиеся глаза.

Она увядала, маленькая, палевая роза в высоком тонком стакане, и его тяжелая водяная глубь и серебринка по краю круга были прекраснее немощного цветка.

Пересекши Кясмуское кладбище, его принесла мне подруга, старая, как и я, и мне хотелось продлить его угасавшую, как и наша, жизнь.

Мне кто-то сказал давно, что, если в цветочную воду всыпать сахарного песку, — это поддержит силу цветения. И вслед, пузырьком со дна памяти, всплыл совет развести в воде полтаблетки аспирина. А может быть, — целую? Легкий прозрачный самум летит на дно, услащая стебель. В пальцах хрупко растирается порошок, утишающий жар человека. Он волшебно поможет цветку? Стакан стал мутным. Была ночь. Я пошла спать.

Утром, войдя на терраску, — я сделалась, как жена Лота, — соляной столб: над узким стаканом поднялось в воздух — чудо; оно парило, как птица в жаре, оно пылало новым родившимся цветком, слегка алое. Большие округлые твердые лепестки — их стало столько, что роза казалась махровой — вычурно, пышно, торжественно окружали они завязь цветка, из которой шла по зарозовевшим лепесткам — алость, тая в сверкании света и края.

Роза чуть покачивалась от великолепия на выросшем стебле. Я нагнулась над чудом — оно пахло, как роща роз!

Скорее! Олину тетрадь рисовальную, и хоть карандашом — зарисовку… самой большой розы, виданной за 74 года! Я бросилась в комнату — за Олей! Но она уже сама шла: прелестная, ласковая, двенадцатилетняя, еще розовая от сна.

— Ах!.. — она замерла на месте.

Когда я вернулась с тетрадкой, карандашом и резинкой, золотые глаза Олины были в слезах…

— Бабушка, я только пальцем притронулась — и вдруг все упало…

Они еще продолжали падать, опустошая рог изобилия: капали алыми каплями гигантские перезрелые лепестки. Только два еще держались на стебле с колючками и листами.

Пустой завязи, только что источавшей амброзию, — казалось сто лет!

Оля плакала…

Как простить себе, что я ее упрекнула? Ведь я поступила с ее слезами несравненно хуже, чем она с лепестками розы.

Я шла через эстонское кладбище — тут они — как в саду, расчищены и пылают цветами, — шла мимо живых роз, — рассказать подруге о нашей и о моей вине перед Олей…

В то утро мы вернулись — двенадцатилетняя внучка Оля и я — из Вызу, где она, упражняясь на рояле в клубе Дома культуры, одержала победу над ее очередным заданием — Вариациями Паганини в обработке Выгодского[258]. Когда мы выходили оттуда, ко мне подошла знакомая — худенькая, оживленная француженка, вышедшая замуж за русского музыканта[259]. «Кто так чудесно играл сейчас Паганини?» — спросила она. Мы просияли. «Моя внучка!» — «Вот эта? Девочка? О-о!..» — посыпались похвалы. Старые сосны шумели над нами в несмолкаемом балтийском ветре. Они тоже радовались! Как не сообщить такое — той московской музыкантше, которая и задала Оле Вариации! Приехав к себе в Кясму, мы поспешили к ней.

Путь лежал через овечью поляну. Нет, это мы так ее называли, хотя овец было всегда две: мать и дочь, и они паслись на широкой приморской поляне возле залива, купающего в тихом зеркале свои древние валуны.

Но овцам не было видно ни валунов, ни залива, они жили среди травы и кустов по бокам поляны, и им этого хватало для их овечьего счастья. Мать-овца была больше и темнее овцы-дочери, в остальном они были так похожи, точно игрушки одного и того же мастера: курчавая шерсть, тонкие ножки с копытцами, жующие подвижные губы — и желтые, будто пустые, но совсем волшебные глаза.

Целые дни две овцы неразлучно бродили по солнцу и щипали, и щипали траву, и одинаковым движением подымали голову, когда кто-нибудь шел мимо. Так было уже — третий? год; младшая росла и делалась все более похожей на мать, и, видя их снова, как и в прошлом году, я забывала, который год вижу их — они были одно с поляной, я видела их столько раз, проходя к заливу, они были — живая часть пейзажа, знакомого, узнаваемого. Они радовались протянутому куску хлеба, — разнообразие в однообразной овечьей пище, вытягивали две одинаковые головы к руке, жадно и ловко хватали гибкой челюстью хлеб, мелко, аккуратно жевали.

Так было и в этот день: мы уже свиделись после зимней разлуки, радуясь, что на свете — мир, солнце и тишина.

Музыкантша Ириночка жила в доме у самого залива, в комнатке второго этажа, окном в светлую, водную даль с валунами. Она тоже похвалила Олю и сказала, что завтра ее послушает — так ли уж права та француженка… Посидев у нее, мы пошли домой, мимо той высокой ивы, где скворешник.

— Бабушка, знаешь, их кошка играет с детьми до 10 часов вечера, а потом, когда дети ложатся, она лезет спать в скворечник. Скворцы уже улетели… А где овечий хлеб?..

Но, проходя, мы увидели, что поляна — пуста. «За кустами, наверное», — сказала я. Но, подходя к шоссейной дороге, куда, после поляны, шел наш обратный путь, мы услыхали жалобный, настойчивый крик, овечий. И только мы на шоссе вышли, как увидели бегущую и мечущуюся по сторонам овцу. Она бежала навстречу и, увидев нас, заблеяла и по-человечески тревожно посмотрела на нас: «Где она? Где она? Где?» — говорил взгляд желтых глаз. Сейчас глаза ее не казались пустыми…

В беспомощной жалости Оля протянула овце оставшийся бутерброд с сыром, я — хлеб. Но овца, мать-овца, отвернулась и побежала от нас к кому-то еще подошедшему и ему заблеяла свой вопрос…

Мы спешили — мы ведь всегда куда-то спешим, но весь вечер с нами был образ осиротевшей, презревшей лакомство, побежавшей прочь от нас, не понявших ее вопроса, не ответивших на него…

А на другой день — летний эстонский день, праздничный, с красками, не бледнее крымских, и поляна снова полна мира и счастья, и нас ими дарят те же две овцы — мать и дочь, щиплют и щиплют травку, одним движением подымают головы к кускам хлеба и едят жадно, и радостно, и благодарно, аккуратным движением мелких, будто бы заводных, немного игрушечных челюстей. И снова в их желтых глазах нет человеческого, одна сказочная и овечья, таинственная пустота — или полнота природы, не вопрошающая, а получившая ответ.

Птенец упал из гнезда под крышей, возле крыльца. Кто-то поднял его. Он лежал на сорванных травках, крошечный, еще живой, наверное, легкий, как кусок пепла с пожара. Подобие маленького крыла двигалось вместе с дыханием, и над полуоткрытым клювиком блестел круглый черный глаз. Но почему же он молчит — ни единого звука, из породы щебечущих, испускающих крики?

Внучка Оля и я остановились над ним.

— Лучше его не трогать, — сказал кто-то, — стемнеет, и родители прилетят за ним.

— Унесут?

— Ну конечно. Соединят крылья…

— Может, он хочет есть? Пить?

Оля уже несла на листке — воду и словленную для птенца муху. Но мы тщетно совали ему жизнь — он не тронул ее.

Глаз черно блестел. Ни движения, ни звука.

— Не трогайте его, — сказал, проходя, русский мальчик, — птицы не любят. Видите, летают возле гнезда.

— Ласточки?

Вздохнув, мы ушли.

День прошел. Мы вернулись из хвойного леса, потом — с моря. Он все так же лежал и дышал, беззвучно. Мы ждали вечера, чтобы птицы его спасли.

Стемнело. Проходя с рыбной ловли, Женя, худенький подросток, сказал Оле:

— Нет, не возьмут его родители… Раз его подняли, трогали, — если человек трогал — уже не возьмут, я читал…

Оля грустила, чем было ее утешить? Что такой, мол, у птиц закон? — Разве это помирит с бессилием целого дома людей перед все еще живым птенцом? Я прощалась с ним на ночь. Оля спала. Может быть все-таки, вопреки зоологии, мать с отцом прилетят, когда я уйду? Ведь он дышит! И глаз так же черно блестит…

Когда, много позже солнца, я встала, он лежал на холодных ночных травках, увядших, торжественный в холодной неподвижности.

Перламутровая скорлупка опустилась на исчезнувший глаз.

День вставал солнечный, синий, крымский день над эстонским поселком, над огородом летели чайки, бил запах моря, ласточки влетали в гнездо и из него вылетали, высоко над крышей.

Я закопала птенца в коробке из-под лекарства, у крыльца, там, где он упал, чтобы не исполнился еще один закон зоологии, чтобы кошка не сожрала птенца.

А когда Ириночка у меня, — мы иногда, устав от хозяйства, ходим в далекую столовую по лесной дороге и, вернувшись, ложимся спать — на часок — в маленькой моей комнате с занавесками с зеленоватым узором, и зовем их — подводное царство. После сна иногда идем в лес в сосновую тишь, иногда читаем стихи, вслух, на поляне Марии Эйнхольм с креслами между яблонь (ах, как понимает стихи этот доктор медицины!).

Лета идут одно за другим, дружба крепнет, — это такой мне подарок жизни — такая дочь! А зимой — Ленинград — Москва идут письма, и медленно подходит весна. Иногда по пути к автобусу мы заходим навестить Женю Кунину, и Ириночка по ходу дает указания, какое понижающее давление лекарство ей надо принять. Воскресенья проводят они вместе у Августочки — одно за другим, лето за летом — до трагического дня, когда добрый, молчаливый (по-русски не говорил) ее муж, принеся дров, вдруг над ними склонился — это была смерть. И, не в силах одна справиться со своей усадьбой, Августа Оскаровна сменяла ее на квартирку в Вызу.

Чтобы память не путала годы, ставлю вехи: знакомство у Августочки Веллеранд с Ириной Иннокентьевной произошло в одно из первых лет со мной в Эстонии Е. Ф. Куниной, и она мне напоминает, что года через 4 или 5, внезапно, выйдя из машины, скончался от инфаркта муж Ириночки, Дмитрий Иванович, — и с тех пор ее утешением стала, кроме дочери (взрослой, замужем) — ее работа, которой она предалась с еще большим рвением, утеряв многолетнего спутника жизни. Это горе еще теснее сблизило нас. Когда я днем ложилась у нее отдохнуть, — на тумбочке у кровати стоял портрет ее мужа, с которым я успела сдружиться. Он как будто был еще с нами… А то, что хозяева уже не сдали более комнат моей подруге, что я жила без нее в Кясму, тоже помогло нашему сближению с Ириночкой.

Должно быть, году в 1985, разработав план своих лекций врачам, Подвысоцкая уезжала, как всегда, бодро, к ленинградской работе, — но тут случилась беда, остановившая все течение ее жизни. Ленинград встретил ее вестью, что ее, ввиду 65-летия, перевели на собес, чтобы дать дорогу молодым. И рухнул человек, полный сил и познаний, рухнул — в депрессию. Степень депрессии этой была так глубока, что врачи не нашли иного лечения, как электрошоками. Может быть, сделай они 3–4, — она бы воспрянула, но ей сделали их 30 (при каждом она теряла сознание и утрачивала память). И она уже не стала собой, она лежала, ей ничего не хотелось, контакт с людьми прервался. И она скончалась в 1990 году, уже не приезжая в Вызу.

Что запомнила я еще об этом удивительном друге, подаренном мне в эстонской усадьбе у А. О. Веллеранд, — Ириночка моя не помнила родителей, выросла у тетки (профессорской же фамилии и звания), а няней ее была монашенка из разогнанного монастыря. Обеих она помнила с нежностью. Та же няня вырастила ее дочь[267]. Мир ее памяти!

Тогда, в отчаянии непонятости, Рули становится на задние лапы и передними, которыми собаки «служат» за сахар или печенье, опустив кисти лапок, — он, раскрыв обе свои собачьи ладони, взмахивает ими — назад, назад, трудностью этой обращая внимание хозяйки на силу своего покаяния…

Нет больше у нас Саши, у меня дорогого Алика. В ночь с 10-го на 11 июля 1990 г. он умер — внезапно, от нарушения ритма сердца, лежа в своей постели, читая газету и слушая «Свободу». К приезду «скорой помощи» он уже не дышал, и ничего нельзя было сделать. Похороны были 15 июля. Оплакивает его вся Эстония.

Я не могу поверить, что его больше нет. Потеряла с ним всё. На этом и моя жизнь кончена. В последнее время он жил еще более полнокровной жизнью и верил в будущее своей родной Эстонии. На здоровье — ни одной жалобы… Ничто не предвещало такой трагедии…

Дорогая Анастасия Ивановна! «Моя Эстония» лежит на его столе. 8-го июля мы собирались к Вам, в Кясму, приехать, так как у Алика были вопросы и поправки — он хотел многое уточнить с Вами. Но из-за отсутствия бензина поездка сорвалась, поэтому Алик думал, что мы поедем на автобусе 14 или 15 июля…

Знаю этого художника и человека много лет и хочу сказать о нем свое слово — выразить то, что давно уже звучит во мне. Что я прежде всего могу сказать об Олаве Маране? Совершенно простую вещь: что он, как никто из всех, кого я видела в моей долгой жизни (а мне уже 95 лет, и я была в картинных галереях Германии, Франции и Италии), утверждает и освящает то, что преданно следует за человеком по земле; то, что так часто отбрасывает от себя презрительным жестом средний человек (мня себя сверхчеловеком): быт нашей жизни, служащий нам в наших земных потребностях, помогая нам от себя отрываться — ввысь.

Выбираю слова: слово «старинное» о живописи Марана падает само собой (и это слово с улыбкой напоминает нам, что и оно могло зваться в свое время новаторством, а затем, как и человек, старея, отошло за предел возраста, стало в отношении сегодняшнего дня «старинным»). Тут нужны другие слова.

Быт в натюрмортах Марана перерос понятие старины и шагает тихим шагом к понятию вневременного, вечного — отсюда удивительный покой этих картин. И еще одно чувство в нас зарождается перед полотнами художника: одушевленность всего, что он пишет; священность, спущенная к нам в них, их первозданное дыхание, чистота первого дня сотворения мира. И тогда понимаем мы всю нищету, всю ошибочность термина nature morte — мертвая природа, ибо многое можно сказать об изображенном, вернее, воплощенном Олавом Мараном, вместо покоя мертвости — тут дышит именно жизнь, покой жизни в этой живой натуре.

Цветы Олава Марана. Его букеты! Трудно о них сказать… Как добивается он стереоскопичности этих волшебных букетов? Тайна художника. Мы стоим перед чудом: лепестки отделены друг от друга — воздухом; передние — словно совсем возле нас; задние отодвинуты ощутимым пространством. И тени живут меж них. Взгляд прикован восхитившимся изумлением: миг — и лепестки встрепенутся! Чувство, что каждый цветок — живой, что мы присутствуем при некоем чуде воплощения, и чувство это не покидает нас и после того, как насильно пришлось отвести глаза от картины: зовут, надо идти, но словно уже хлебнул живой воды, и тебе легко, светло, празднично. И все еще видишь — оком памяти — тот луч солнца, что скользил где-то позади букета астр, лишь задев отдельные лепестки, ту тень, которая поглощала уходящие вбок стебли с драгоценной ношей этой густоты, этой легкости, неповторимых оттенков колорита, ту единственность зрелища, словно первое воспоминание детства, которое молча подарил художник. Он и сам будто нехотя сменяет свои «экспонаты», ведь это страдание: оторваться от астр, перейти к тюльпанам, от тюльпанов к розам, оторваться от благоухания роз, розовых, бледно-янтарных, но уже пышные белые пионы берут нас в плен…

И вот натюрморт: темный фон, слева чуть светлей, чем справа. Над этим миром, этим спокойствием вековечной домашности, озаренной светом, светло-желтый — жбан? ковш? белый внутри, чуть отступя, — медная ступка, двухручная, с пестиком, той же тусклой меди: возле нее пустая яичная скорлупа. Еще две скорлупки яичные, пустотой зияют кротко, выполнив свой яичный долг. В глубине — налитый водою графин, мягко блестящий, чуть отсвечивая желтизной жбана. Между предметов — тени, делающие всё выпуклым. Тишина…

Как передал художник в своих натюрмортах удивительное чувство тишины?

И вот нежданно оказались рядом на этом пути одушевления предметов быта и растений Олав Маран и сказочник Метерлинк. И вправду — разве не сказочен тихий дом на краю Таллина, где живет творец этих картин? Разве не сказочна художница, жена его, Сильвия, из-под чьей руки выходят тончайшие графические листы[308], тонкопись украшенных, перерожденных букв?

Портрет Сильвии. Прозрачность, хрупкость, неизъяснимое очарование этого женского облика, густота волос, окутавших это лицо, улыбчивая серьезность взгляда глаз, одновременно темных и светлых… Рядом со статным, мужественным Олавом не могла встать иная, кроме Сильвии. И не мог защитить ее от всех трудностей жизни иной, кроме Олава. Да, библейский рассказ о том, как Бог создал подругу Адаму из его собственного ребра… Но, если Маран может быть сравнен с Адамом, ускользнула от сходства с Евой Сильвия, с Евой, увы, искусившейся… И вот на портрете воплощена Сильвия — и Сильвия, взглянув, говорит: «Жаль, что я не такая, но я хотела бы такой быть!»

…А за окном дома художника о чем-то шепчут ветви: уходит в бесконечную высь береза и, прильнув к окну, видишь, что она обнимает небо, а гуща ветвей превосходит обычное дерево — береза ждет кисти живописца… Та Лазурь, в которой утонуло дерево Марана, которая небесным шатром зовет людей к миру, освещает их земной путь. До последнего дня маленькой вечности на земле человека, до Последнего Дня.

Ответ Сильвии о портрете доказал правоту Олава. Ту великую скромность, которая обитает в их доме, с которой едут его картины на выставку. С которой он, прочтя эти мои слова, улыбнется, не согласится с ними.

Морские пейзажи. Один из них висит в моей квартире: широкая полоса песка, водная бесконечность с тусклыми водорослями и узкая полоса серо-сиреневатого моря, у берега шумящего длинной волной; отчетлива черта горизонта, поднявшая над собой очень бледно-серое небо. Слышно, как звенит тишина. Глядя на эту картину, вспоминаю ту, далекую, первую встречу с морем Италии. Далеко и плоско, крошечно зажатая между каких-то неровностей пейзажного рельефа, блеснула серебристой синевой узенькая полоска. Мы ждали, что оно вылетит к нам навстречу из-за поворота, сияющее и огромное, такое, как дышало и билось в стихах Пушкина.

— Я могу писать природу только Эстонии, — сказал мне Маран на предложение поехать к другому, южному морю, попробовать себя на Коктебеле. — Я мог бы им любоваться. Но писать бы я его не мог… Писать надо не с любованием, а с любовью. А любить можно только родное, близкое.

И опять натюрморты, бессловесный разговор вещей. Хлеб и яйца. Маленькая тяжесть яиц ощущается как драгоценная полнота, ненарушенность, таинственная в природе цельность, через всю скромность их назначения. Низкая коричневая тяжелая миска рядом с мерцающей медью пирожницы с лунками для пирожков, зовущий к еде свежий срез рижского хлеба. Как свидетель всего этого — молчание высокого медного кувшина, может быть, страждущего по воде. И все эти светло- и темно-коричневые оттенки зажжены блеском белой эмалированной кружки. Ей откликается, как звук в оркестре, белая скатерть. Фон? Серо-голубоватый.

Амариллисы с серебряным сосудом. Что за грация! Это внезапный звук флейты, яркий блеск стеклянного кувшина. Цветы, сходные с лилией, нежданно алые; на каждом лепестке — белая полоса! И внизу — матовый блеск из серебра сделанной корзиночки для сахара.

А напоследок сказала бы по-французски: le сomble du bonheur — верх счастья. Нежданность! Поглядите! Над крышами встала луна. Вплыла и — стала. Полнолуние. Золотое — неверно сказать — рыжее, ибо тусклое. Но странно: снег на крышах не мерцает в его свете. Это не белизна, это почти синева… Почему синева, когда луна рыжая? Она стоит в небе выше своего отсвета, безучастно, беззвучно. Если в некоторых натюрмортах Марана был музыкальный отзвук — тут полнейший покой, тишина, с которой мир вещей, природа глядит на нас, беззвучно повествуя о чем-то самом важном, о том, что придет после этой жизни, о Вечности.