Начался XIX век для России с убийства 11 марта 1801 года императора Павла I и воцарения его сына Александра, взошедшего на оскверненный престол в окружении убийц деда и отца. Население державы уже приближалось к сорока миллионам человек, почти поголовно крестьянского сословия. Но не только в обеих русских газетах («Санкт-Петербургские ведомости» и «Московские ведомости»), но и в беседах просвещенных вельмож считалось вульгарным упоминать единственного кормильца России – простолюдина. Говорить следовало об Александре I и его красавице жене. Их дети – две девочки – прожили каждая чуть больше года. Наследника императорская чета и вовсе не дождалась, поэтому по смерти государя престол перешел к его брату Николаю. У нового монарха, не в пример предшественнику, от супруги Александры Федоровны рождались почти всегда здоровые дети, отец нежно любил их и сумел поставить на ноги, дал хорошее по тем временам образование и мало-мальски приохотил к труду. К старшему из мальчиков по смерти родителя перешел престол, младшие – Константин, Николай и Михаил – стали опорой Александру II в его самодержавном труде.

Супруга великого князя Константина Николаевича, второго сына покойного императора Николая I, 10 августа 1858 года в четвертый раз благополучно разрешилась от бремени, подарив мужу сына, а императору племянника, нареченного Константином.

В эти дни в Петербурге появилась холера (к 10 августа – пятьдесят семь больных), в Чечне продолжались перестрелки местного населения с русскими войсками, европейцы под видом борьбы с варварством разоряли Азию. Впрочем, к войнам в мире так же привыкли, как к хлебу насущному.

Год 1858-й от Рождества Христова в России ничем особо не был примечательным. Уже сгладились ссадины, нанесенные стране и Парижским мирным договором после поражения в Крымской войне. Российские подданные, которых насчитывалось семьдесят пять миллионов, жили в своем подавляющем большинстве, как и сто, и двести, и триста лет назад. Лишь несколько десятков тысяч русских, именовавших себя дворянами, над которыми не тяготело бремя прокормить себя и государство, кое в чем изменились за последнее полвека. Это прежде всего относится к их отличительной европейской одежде, подвластной капризам парижской моды. Кроме того, вместо Вольтера стали читать Диккенса и доморощенных сочинителей, ругали уже не столько грязь на дорогах и ухабы, сколько чугунку и неотесанность народа, выучились, кроме французского, с грехом пополам русскому языку.

Европа уже покрылась сетью железных дорог, паровая машина стала идолом, народ требовал равенства сословий и нередко добивался желаемого. А Россия, которую никто и в мыслях не держал назвать частью Европы – только Востоком, бурлила лишь в малочисленных клубах и кружках, то ли не умея, то ли побаиваясь окунуться в эпоху коренных перемен. Тоска, да и только! Ни тебе сознательного пролетариата, как в Англии, ни революционно настроенного среднего сословия, как во Франции, ни буржуазии, страстно занятой техническим прогрессом, как в Америке. И каково же было бы удивление русских дворян, узнай они мнение о своей стране побывавшего в России в 1808 году знаменитого сочинителя Александра Дюма. Он в первую очередь обратил внимание на тех, кого обычно не принято замечать.

«При беглом знакомстве население Петербурга отличается одной характерной особенностью: здесь живут либо рабы, либо вельможи – среднего нет. Надо сказать, что сначала мужик не вызывает интереса. Зимой он носит овчинный тулуп, летом – рубашку поверх штанов. На ногах у него род сандалий, которые держатся при помощи длинных ремешков, обвивающих ногу до самых колен. Волосы его коротко острижены, а борода такая, какая ему дана природой. Женщины носят длинные полушубки, юбки и огромные сапоги, в которых нога совершенно теряет форму. Зато ни в какой другой стране не встретишь среди народа таких спокойных лиц, как здесь. В Париж из десяти человек, принадлежащих к простому люду, лица пяти или шести говорят о страдании, нищете или страхе. В Петербурге я ничего подобного не видел».

Что же увидит в своем отечестве только-только появившийся на свет один из самых высокопоставленных по рождению русских людей великий князь Константин Константинович? Ему жить в правлении Александра II, Александра III, Николая II, жить почти до самого конца монархии – 2 июня 1915 года. Жить по собственному разумению, ибо над ним не тяготеет груз монаршей власти, когда и шагу нельзя ступить самостоятельно. Поймет ли он Россию? Постигнет ли душу народа? Чем будет увлечен? Как сложатся его отношения с дядей-царем, кузеном-царем, племянником – последним царем? Почувствует ли приближение революционного цинизма и братоубийственного террора, краха монархической России? Впереди столько небывалых прежде событий, столько интриг и благородных поступков, что и спустя сто с лишним лет историкам не под силу в них разобраться. У великого князя впереди 57 лет…

Сорокалетний отец новорожденного с детства воспитывался для службы на флоте. Даже наставником к нему определили не профессионального педагога, а морского офицера, участника двух кругосветных плаваний Федора Петровича Литке.

«Успехи, оказанные великим князем по всем предметам, – писал Литке о своем воспитаннике, – которые, конечно, в значительной степени должны быть отнесены на счет необыкновенных его способностей, доказывают, что когда внимание учителя посвящено нераздельно одному ученику, то четырех полных часов занятий учителя с учеником совершенно достаточно».

В девятнадцать лет Константин Николаевич, уже не раз с восьмилетнего возраста выходивший в море на учебных судах, отправился на военном корабле в Константинополь, после чего составил записку «Предположение атаки царя-града с моря». В 1847–1848 годах, командуя фрегатом «Паллада», он совершил две морских кампании. В 1849 году участвовал в битве под Вайценом в Венгрии, но решил, что дым сражений – не его дело, и занялся правительственной деятельностью. В 1850 году он назначен членом Государственного совета – высшего законосовещательного учреждения, вдобавок с 1853 года возглавил Морское министерство.

«У вел. кн. Константина довольно дерзкая и бесцеремонная манера рассматривать людей в монокль, пронизывая вас жестким, но умным взглядом, – записывает в дневнике 4 июля 1854 года фрейлина А. Ф. Тютчева, старшая дочь знаменитого поэта. – Один из всей царской семьи он невысокого роста, у него красивые «романовские» черты лица, а профиль немного напоминает Наполеона в молодости. Он отличается живостью, много говорит и с большой легкостью и изяществом выражается на нескольких языках. Говорят, что он очень образован, очень любознателен, очень деятелен; от него ждут с надеждой славы будущего царствования».

С воцарением 19 февраля 1855 года старшего брата Александра II пылкий и страстный Константин Николаевич все больше погружается в государственные дела, возрождает на Черном море флот, уничтоженный в Крымскую войну, занимается законотворческой деятельностью.

«Великий князь, – отзывается о нем историк литературы академик А. В. Никитенко, – пользуется репутацией защитника и главы партии всех мыслящих людей – главы так называемого прогресса».

И хотя деятельность на благо отечества отнимала почти все время, Константин Николаевич, когда не был в заграничных командировках, вечера проводил с женой Александрой Иосифовной, дочерью Саксен-Альтенбургского герцога Иосифа, с которой обвенчался по православному обряду в 1848 году и которая родила ему Николая, Ольгу, Веру, а теперь и Константина, названного, как и отец, в честь равноапостольного царя Константина. С жинкой и старшими детьми по несколько раз в неделю он ездит в театр, играет с ними на фортепьянах, возит их в зверинец. Иногда участвует в домашних спектаклях. Ну и конечно, вся семья часто собирается вместе на молитву в часы обедни в домовую церковь.

Когда на свет появился Костюха, как ласково называл сына отец, Константин Николаевич был переполнен планами и прожектами по переустройству России. Он вездесущ – на доках Кронштадта, на боевых кораблях, в мастерских Адмиралтейства, на докладе у императора Саши в Зимнем дворце, в Крестьянском комитете.

Кроме того, надо навещать больную матушку – вдовствующую императрицу, участвовать в парадах, похоронах, крестинах. И каждое утро работать со своими сотрудниками над новыми законами, уставами, чертежами, сметами.

Большинству русских дворян, привыкших к лени и постоянному доходу от труда крепостных крестьян, столь кипучая деятельность была не по плечу. Они могли посудачить в клубе за картами о достоинствах и недостатках цивилизации, посетовать в театре на упадок сценического мастерства, поругать за обедом у богатого соседа государственных чиновников. Но работать до седьмого пота – Боже упаси! На это существуют низкие люди.

Великий князь, как любой человек труда, брезговал пустопорожними разговорами, не стеснялся выполнять даже рутинную работу, если она необходима, искренне желал расшевелить и двинуть вперед захиревшее от долгого столбняка отечество.

Не только освобождение крестьян и возрождение флота волновали его. Требовалось, по его мнению, немедленно отменить зверские средневековые законы по отношению к приверженцам старой веры, коренным образом улучшить судопроизводство, сократить сроки службы в армии и перейти к всеобщей воинской повинности. «В то же время, – писал он 24 июня 1857 года князю А. И. Барятинскому, – необходимо изыскать новые и притом колоссальные источники народного богатства, дабы Россия сравнялась в этом отношении с другими государствами, ибо мы не можем далее себя обманывать и должны сказать, что мы и слабее, и беднее первостепенных держав и что беднее не только матерьяльными способами, но и силами умственными, особенно в деле Администрации».

Бросить столь дерзкий упрек любимой России великому князю, который почитался за второго человека после царя, было не просто, тем более любимому сыну Николая I, императора, считавшего, что его державе более всего необходима крепкая узда. Но дети часто непохожи на своих отцов, тем более Константин Николаевич, который повидал мир не только с парадного крыльца, но заглянул и через заднюю дверь, которой ходит мастеровой люд.

Костюшка лежал в колыбели, окруженный няньками, у него резался первый зуб, вспыхнула, наделала много шума и вскоре угасла первая болезнь – ветряная оспа. Начало его жизни проходило почти так же, как у миллионов других малышей, несмотря на заботу о маленьком великом князе множества прислуги и на величественные залы, в которых ему приходилось коротать время. Об этой однообразной жизни, когда ребенок впервые познает мир, ничего оригинального сказать невозможно. Отец же всецело посвятил себя борьбе за реформы в России, отдыхая лишь в те немногочисленные часы, когда бывал в кругу семьи. Его дневниковые записи пестрят заботами и опасениями о стране. Лишь изредка несколько строк он посвящает семье.

27 июня 1859 г. «Наше положение страшное. Дай Бог, чтоб наконец глаза раскрылись и чтоб перестали действовать обыкновенной нашей манерой – полумерами, а приняли наконец пусть болезненные, но решительные меры».

15 июля 1859 г. «Грустный день отъезда. Грустное прощание с жинкой и детьми, которые все в слезах».

29 октября 1859 г. «Саша[1] меня взял с собою в коляску и рассказывал мне про письма и про адресы, которые он беспрерывно получает от ретроградской партии по крестьянскому вопросу».

10 августа 1860 г. «Нашему Ангелу, Костюхе, минуло сегодня два года и его в первый раз одели в русскую рубашку, в которой он был ужасно мил, и здешняя артиллерия подарила ему артиллерийскую фуражку».

1 января 1861 г. «Вот начался этот таинственный 1861 год. Что он нам принесет? С какими чувствами взглянем мы на него 31 декабря? Крестьянский вопрос и вопрос славянский должны в нем разрешиться! Не довольно ли этого одного, чтобы назвать его таинственным и даже роковым? Может быть, это самая важная эпоха в тысячелетнее существование России. Но я спокоен, потому что верую и исповедую, что ничто не совершится иначе, как по Воле Божией, а мы знаем, яко благ Господь. Это мне довольно. На Бога надейся, а сам не плошай».

19 февраля 1861 года был подписан, а 5 марта, в Прощеное воскресенье, объявлен народу Манифест об освобождении крестьян. Сделан наконец запоздалый не менее, чем на полстолетия, шаг. Уничтожена величайшая несправедливость, уничтожена пока лишь на бумаге. Но все равно это был поворотный момент в истории, когда впервые была проявлена государственная воля к уравнению прав и обязанностей разных сословий.

Помним ли мы свое детство? Чаще – несколько случаев, незнамо почему затесавшихся в голову. Более глубоко оно западает в душу матери и похоже на золотой сон, разрушаемый с возмужанием сына. Старческие воспоминания о своих детских годах за немногими исключениями – неумышленная ложь, которую биографы имеют свойство принимать за истину и накручивают вокруг нее горы мистики и предвещаний о гениальности своего персонажа.

Если отбросить в сторону всю мишуру, Константин Константинович рос обыкновенным мальчиком, не подававшим ни особых надежд, ни беспокойств. Он был здоровым, хоть и тепличным ребенком, подчинявшимся нудному течению дворцовой жизни. Старший брат рано отдалился от семьи и завел приятелей из молодых военных, поэтому приходилось обходиться дружбой с младшими братьями Дмитрием и Вячеславом. Из сверстников Константин Константинович сдружился с великими князьями Сергеем и Павлом Александровичами, к которым часто ездил в гости, когда отец навещал брата-императора.

Жил Константин Константинович в унаследованных отцом бывших царских дворцах, летом – в Павловске или Стрельне, зимой– в петербургском Мраморном дворце. День начинался с молитвы в своей комнате. В праздничные, поминальные и именинные дни ездили в храмы, где собирался царский Двор. Кроме того, родители часто возили с собой ребенка на военные смотры, торжественные обеды и прочие процедуры, без которых ни дня не мог обойтись высший свет. Развлечения у мальчика были те же, что и в других августейших семьях: катание с родителями в карете, коньки, санки, шахматы, карты, купанье, театр.

Так и продолжал видеть русский народ Константин Константинович лишь издалека, если бы отец не решил готовить его к морской службе и с двенадцати лет летом посылал на месяц-другой в учебное плавание на Фрегате «Громобой». На корабле не отгородишься, волей-неволей, а приходится общаться с людьми, в которых нет ни капли великокняжеской крови. Но Константин Константинович только радовался этой простой и необыкновенной жизни.

«Я встал в половине восьмого и, одевшись, пил чай. Конечно, не один, а с адмиралом и Шурой (это мой товарищ, одних лет со мной). Потом я с Шурой полез на марс. Мы отлично выпачкались смолой. Тут теперь у меня совсем другая жизнь» (4 июня 1870 г.).

Двенадцатилетний великий князь учится грести, пользоваться сигнальными флажками, ему даже иногда разрешают как взрослому постоять на вахте или поучаствовать в такелажных работах. Когда же встают на якорь, он бегает на берег за земляникой, а в городах осматривает музеи и другие достопримечательности.

Европейскую жизнь Константин Константинович в детские годы, наверное, понимал лучше, чем российскую. Ведь на родине он вращался исключительно в кругу семьи и августейших родственников, а за границей, хоть к нему и был приставлен воспитателем Иван Александрович Зеленый, кругозор становится заметно шире. То он беседует с встретившимся по дороге иностранцем-простолюдином, то хозяин суконной фабрики приглашает его к себе и показывает, как из шерсти получают сукно, то прислушивается к разговорам в портовых магазинчиках.

В шестнадцать лет Константина Константиновича, как и выпускников морских кадетских корпусов, произвели в гардемарины[2].

Отправившись в очередное плавание, он уже пробует командовать матросами и по-взрослому курит папироски. Но служба его легка, он на корабле – привилегированная особа. Когда в Копенгагене команда загружает уголь и продовольственные припасы, его приглашают к датскому королю и они беседуют с глазу на глаз. В Лондоне он не слоняется вместе с офицерами по улицам, а танцует на балу с одной из дочерей королевы. В Риме, Неаполе, Венеции, Афинах, где каждая остановка длится чуть ли не по неделе, изучает архитектуру, живопись, посещает театры. Великое искусство, о котором большинство его русских сверстников знало лишь по рассказам учителей и картинкам в книгах, он с детства видел воочию, и оно глубоко запало в его душу.

Несмотря на свои шестнадцать лет и высокий рост, в Петербурге Константина Константиновича продолжают считать ребенком.

«Со мной никто не говорит серьезно… По внешности я, в самом деле, еще дитя. Страшно задевают мое самолюбие, когда говорят: „Вы еще не можете этого понять“» (6 мая 1874 г.).

На фрегате он уже взрослый. Правда, особый – великий князь, который, хоть не дослужился еще до офицерского звания, обедает с командиром фрегата. У него столько привилегий, что, по мнению команды, это не морская служба, а увеселительная прогулка. Редкие встречи за обеденным столом с другими гардемаринами были лишь иллюзией товарищества – великий князь конфузился, а его сверстники тяготились присутствием столь важной персоны. И все же это было лучше, чем сидеть запертым в четырех стенах дворца.

Морским прогулкам, железнодорожным поездкам в Париж и Берлин, путешествиям в Крым отводились летние месяцы, иногда прихватывали часть весны и осени. В остальное время надо было не только развлекаться, но и учиться.

Дети вельмож в России получали, как правило, лишь домашнее образование. Учителей выбирали с громкими именами, почему-то считалось, что знаменитости, например поэт В. А. Жуковский, могут дать августейшим отпрыскам больше, чем профессиональные педагоги. И вместо правильного начального и гимназического образования у молодых великих князей в голове получалась такая каша, такой сумбур, что в пору было их переучивать.

С малых лет отец приохотил Константина Константиновича к музыке, они часто играли на фортепьяно в четыре руки. Сын уже в двенадцать лет перекладывал на музыку поздравительные стихи собственного сочинения, которые писались к именинам родителей и родственников. Рано пристрастился он и к рисованию, усердно учился копировать картины итальянских мастеров, пробовал себя в портретной живописи. Третье, чем мог похвастаться ученик, – иностранные языки.

Если не было выездов с родителями на запланированные дворцовые мероприятия, учебный день пятнадцатилетнего великого князя выглядел следующим образом:

9 – 10 час. – фортепьяно.

10 – 11 час. – чистописание.

11 – 12 час. – Закон Божий.

12 – 12 час. 30 мин. – завтрак.

12 час. 30 мин. – 14 час. – прогулка.

14 час. – 15 час. – английский язык.

15 час. – 16 час. – французский язык.

16 час. – 17 час. – русский язык.

17 час. – 17 час. 45 мин. – гимнастика.

18 час. – обед.

Вечер посвящался преимущественно театру.

Хотя Константин Константинович старательно относился ко всем занятиям, нет-нет, а взбунтуется душа, посетят мысли о никчемности затраченного труда, станет тошно от того, что не чувствует в себе мальчик любви к учебе.

«Во мне борьба, слезы, желание писать стихи, сочинять музыку, и ничего не выходит. Я другой человек здесь, я никуда негодный человек с тех пор, как уехал с Фрегата, не имею никакой цели, как ни горько» (6 ноября 1873 г.).

На семнадцатом году жизни к элементарным учебным дисциплинам, которые обычно проходят в начальных классах гимназии в двенадцать – четырнадцать лет, прибавились физика, химия, навигация, всемирная история и еще ряд предметов по выбору отца. Но и в семнадцать с половиной лет Константин Константинович равнодушен к учебным дисциплинам. Его неуравновешенная экзальтированная натура жаждет чего-то непонятного, несбыточного.

«Я так люблю Господа, так мне хотелось бы изъявить Ему свою любовь. Тут внутренний голос говорит: «Занимайся астрономией, исполняй свой долг…» Неужели в астрономии долг?» (23 марта 1876 г.).

Накануне восемнадцатилетия великого князя в Павловске собрались вызванные из Петербурга экзаменаторы, которым предстояло определить уровень знаний августейшего ученика. Ведь образование уже закончено, ибо пополнять его в высших учебных заведениях столь сиятельным особам возбранялось. Вдруг сын кухарки окажется способнее и ученее?.. Конфуз!

Экзаменаторы определили, что знания у великого князя хорошие, хотя на некоторые вопросы по естественным наукам он не смог внятно ответить. Зато прекрасно знал иностранные языки и музыку.

В Европе его сверстники королевских династий обыкновенно не останавливались на домашнем образовании. Будущий король Пруссии и германский кайзер Вильгельм II окончил университет в Бонне, будущий английский король Георг V – престижный колледж в Гринвиче. Увы, в России считалось, что русским монархам и их родственникам судьбой определено особое предназначение, а всестороннее, тем более специальное образование (финансы, дипломатия, юриспруденция и т. д.) – удел чиновников.

Была надежда, что, познакомившись уже в детские годы с шедеврами европейской живописи и архитектуры, сроднившись с классической музыкой, полюбив русскую словесность, Константин Константинович не успокоится на достигнутом и займется самообразованием.

Летом 1875 года Константин Константинович был в плавании на фрегате «Светлана», которым командовал великий князь Алексей Александрович – сын Александра II. Двадцатипятилетний кузен получил обычное для членов августейшего семейства образование, и основные обязанности командира большого военного судна исполнял старший офицер, а два великий князя главным образом представительствовали на торжественных приемах во время стоянок в крупных городах.

В день восемнадцатилетия Константина Константиновича призвали в Зимний дворец и произвели в мичманы – первый офицерский чин во флоте. Следуя планам отца, который предопределил сыну посвятить жизнь морской службе, он должен был вновь на фрегате «Светлана» отправиться в плавание. Но перед этим, по предложению Александра II, на которого произвел хорошее впечатление выражением глаз, новоиспеченный мичман провел две недели с царской семьей в Крыму, в Ливадии. Здесь молодые великие князья играют в карты, купаются, читают, катаются на лошадях, музицируют, записывают впечатления о прошедшем дне в дневники и переписывают полюбившиеся стихи в свои альбомы. Но быстро пролетели дни беспечного отдыха, пора в путь, в Смирну[3], где великий князь должен взойти на фрегат.

«Жаль покидать Крым, но пора на службу Царскую. Дай Бог мне честно нести ее и быть примерным морским офицером, утехой родителей и надеждой родной земли» (4 сентября 1876 г.).

Сказано выспренно, но высокий штиль языка все же лучше, чем бульварный цинизм в разговоре о родине.

Дорога лежит через Стамбул. Отец в его возрасте, увидев столицу древней Византии, мечтал о ее покорении русскими. У сына мысли куда прозаичнее, чувствуется, что рассуждает не воин и не политик, а легко ранимая поэтическая натура.

«Страшно поражает первый вид улиц: узкие, неправильные, грязные, с множеством самого пестрого народа, во всех всевозможных костюмах, богатейшие мечети и фонтаны и подле самые несчастные лачуги последних бедняков… Турки сами по себе народ отличный: мирный, правдивый, честный, стоит только уметь хорошо с ними обращаться» (9 сентября 1876 г.).

Обидно, конечно, что о своем отечестве, где тоже существуют бедняки и тоже поразительный контраст между дворянскими особняками и крестьянскими избами, великий князь не задумывается. Может быть, время еще впереди, чтобы разглядеть русский народ?..

Вот и Смирна, фрегат, которым, как и в прошлое плавание, командует кузен Алексей Александрович. Только теперь Константин Константинович не какой-нибудь гардик[4], а мичман и имеет право входа в офицерскую кают-компанию.

Впереди Мальта, Неаполь, Мадейра, и наконец накануне Нового года по православному календарю фрегат приблизился к берегам Америки. Долго стояли в Норфолке, потом в Нью-Йорке и спустя пять месяцев покинули гостеприимные Североамериканские объединенные Штаты. Опять пересекли океан и, сделав остановки во французском Бресте и немецком Киле, 19 июня 1877 года прибыли в Кронштадт.

Чем же занимался в течение девяти месяцев морского путешествия молодой высокородный мичман? Служебных обязанностей у него, по сравнению с предыдущими плаваниями, значительно прибавилось. Он несет полноценную четырехчасовую (восемь склянок) вахту караульного офицера, участвует в парусных учениях, командует во время авралов.

«Дел было много, я отчетливо говорил команды и не ударил лицом в грязь» (15 сентября 1876 г.).

В море Константин Константинович дисциплинирует себя, стремится проводить дни по четкому расписанию. Но нередко случаются срывы из-за головной боли или хандры. Единственное, в чем он по-настоящему устойчив, – в любви к Богу. Каждое утро со всей искренностью молится в каюте перед образами, подаренными матерью, окружает себя религиозными книгами, с радостью встречает Великий пост – время усиленной молитвы и покаяния.

«Проснулся с тяжелым сердцем, я вспомнил некоторые грехи, которые забыл открыть священнику на исповеди» (24 марта 1877 г.).

Думы о России, кроме воспоминаний о родных, редко приходят в голову. Как, впрочем, и всей команде после выхода в море. Ведь на океанском просторе нет ни газет, ни словоохотливых политиканов. Морякам нет дела до очередного императорского указа или военных действий в Туркестане. Их волнуют другие проблемы: будет ли ураган, когда выплатят жалование, сколько миль осталось до берега. Во время стоянок офицеры почитывают газеты, но русских в иностранных портах нет, а в других о России говорится вскользь и без патетики.

Лишь когда началась война с Турцией и командир объявил о возвращении фрегата домой, моряки решили, что их посылают на войну, и их захлестнул патриотизм.

На Дунай! На Дунай! Только бы успеть, пока другие всех турок не побили!

Поддался общему экстазу и великий князь. Он лишь побаивается, что из-за молодости отец не отпустит его защищать братьев-славян:

«Я решился тогда с револьвером прийти к Папа и застрелить себя в случае отказа» (28 мая 1877 г.).

Но чем ближе Кронштадт, чем ярче встают в мыслях образы милых родителей и братьев, тем меньше неистовой жажды геройства во что бы то ни стало.

«Мало-помалу я примирился с мыслью остаться все лето в Павловске, но надежда о Дунае не совсем еще меня покинула» (15 июня 1877 г.).

Сравнивая впечатления от многомесячного плавания Константина Константиновича с записками другого молодого морского офицера[5], годом позже прошедшего тем же путем, подмечаешь у великого князя отсутствие наблюдательности, юмора, живости характера и огромное преобладание самоанализа, душевного экстаза, набора чувств, названных во Франции декадентством.

Обыкновенного же русского моряка М.М., чья душа проста и цветуща, кто смотрел на родину открытыми глазами и сравнивал европейскую жизнь с российской, можно назвать реалистом.

Датские моряки приглашены на фрегат «Князь Пожарский»…

«Датчане отдавали честь всякому встречному на фрегате, офицеру или матросу– безразлично. Посмотрит матросик на гостя, да и отвернется ухмыляясь: "Вот дурак-то, нашел, кому честь отдавать"».

Фрегат подходит к немецкому городу Килю…

«Едва стали на бочку[6], как к борту пристала целая туча шлюпок. Толпа женщин буквально абордировала шканцы[7], ворвалась в каюты. Снегом посыпались карточки, прейскуранты, объявления. Все женщины оказались прачками. Некоторые из них еще были молоды и красивы лицом и желали познакомиться с офицерами покороче. Старший офицер, несмотря на свою природную доброту, принял энергичные меры к освобождению фрегата».

«Первый признак Европы – хорошие мостовые».

«Небогатые, незнакомые с украшениями дома и домики рассчитаны больше на уютность, чем напоказ».

«Бедная природой, Норвегия богата трудолюбием своего народа. Глядя на эти нагроможденные друг на друга мертвые скалы, невольно спрашиваешь себя: чем же живут здесь люди? Когда вы проходите между горами от села к селу, все становится понятным. Здесь всякий клочок земли обработан заботливой рукой и ничего не пропадает даром».

В отличие от М.М., великий князь за время плавания ни разу ради любопытства не спустился в машинное отделение фрегата, никогда не беседовал с матросами, не сумел подметить ни одной отличительной черты европейской жизни по сравнению с русской. У него иные заботы, иные впечатления:

«Я начинаю отчаиваться, так мало знаю из службы, и как научиться?» (11 сентября 1876 г.).

«Я знаю, что до сих пор нисколько не испорчен нравственно. Я с таким же удовольствием молюсь и читаю Евангелие, как и прежде. Одно нехорошо – это моя страсть говорить так называемые «пикантные» двусмысленности. Непременно постараюсь останавливать себя» (11 октября 1876 г.).

«Мне было грустно, и я думал о смерти» (12 марта 1877 г.).

Даже читая книги, Константин Константинович выискивает созвучные своему мрачному настроению мысли, подгоняет героев под себя или, наоборот, себя под героев. Например, в «Преступлении и наказании» Ф. М. Достоевского он подмечает: «…в характере Раскольникова [есть] черты, подходящие под мою натуру; мне кажется, я, как и он, очень склонен к сумасшествию» (7 апреля 1877 г.).

В научном труде Г. Т. Бокля «История цивилизации в Англии» он тоже сумел обнаружить свое:

«Перед завтраком я вычитал из Бокля о гордости и тщеславии. Заключил, что я тщеславен, потому и всякие наружные отличия, как-то: мундиры, чины, меня прельщают и я не нахожу источника своего достоинства в собственной душе» (23 апреля 1877 г.).

В море на девятнадцатом году жизни великий князь, который спустя несколько лет станет известным поэтом под псевдонимом «К.Р.» (Константин Романов), пишет одно из первых своих лирических стихотворений. В этом возрасте обычно истинные поэты уже создают шедевры. Поздно расстающийся с детством Константин Константинович сочиняет вирши, от которых веет любительской литературщиной и глухотой к слову:

Сочинены эти строки не под впечатлением от встречи с женщиной. Перед автором витал образ молодого красивого офицера Меньшикова, с которым он ежедневно встречался в кают-компании и на палубе.

Уже в двенадцать-тринадцать лет Константин Константинович стал влюбляться в подтянутых красивых военных. Временами нахлынет чувство – и ничего с собой невозможно поделать, хочется видеть возлюбленного, беседовать с ним, мечтать о дружбе. Вскоре волна схлынет, а через месяц-другой – новая волна. За несколько месяцев до отправления в плавание великий князь страстно влюбляется в гусара Дмитрия Голицына. Они так и не познакомились, но влюбленному больше, чем реальная дружба, необходимо душевное волнение, он рад страдать, издалека наблюдая за обожаемым человеком.

«У меня странный характер, я обожаю красоту, но вовсе не женскую – красоту мужественную» (16 июня 1876 г.).

«Мужская красота меня соблазняет» (7 июля 1876 г.).

«Скучна мне и мысль о любви к женщине» (8 июля 1876 г.).

На фрегате Константин Константинович почти сразу забыл Димку: вспыхнула новая любовь. Сердце радостно бьется, когда он слышит шаги Меньшикова, его голос или сидит в его кресле в кают-компании. Хочется все чаще видеть его, ходить за ним по пятам, дотронуться до плеча, погладить, поверять ему свои тайны.

Константин Константинович пытается по-детски хитрить перед самим собою, придумывая объяснение своей страсти к мужчинам:

«До сих пор мысль о любви к женщине мне скучна и противна, я хочу силу, свободу, лихое молодечество, удаль» (3 сентября 1876 г.).

И все же, находясь в плавании, постоянно общаясь с морскими офицерами, которые частенько рассказывают о своих победах над женщинами, а в портах спешат посетить публичный дом, великий князь приходит к мысли, что «любовь к мужчине в восемнадцать лет так неестественна» (26 декабря 1876 г.). Он пытается сдерживает свои порывы, «чтоб не дать воле рукам и не погладить его» (8 ноября 1876 г.).

Офицер Меньшиков, догадываясь о чувствах повсюду преследующего его великого князя, предостерегает его, объясняя, что недопустимо для юноши постоянно сидеть у чужой каюты – так недалеко и до того, чтобы стать посмешищем команды. Константин Константинович пытается последовать совету Меньшикова и подавить в себе неестественные чувства, но это плохо удается.

Может быть, встречай он на своем пути не только чопорных княжон и графинь, но и девиц попроще, отношение к женщине стало бы более чувствительным. Живя же целомудренной затворнической жизнью в кругу семьи, он даже о том, зачем ложатся в одну постель мужчина и женщина, узнал лишь из разговоров моряков, когда ему уже шел девятнадцатый год жизни.

«Я прежде не понимал, отчего иногда мы видим муху, сидящую на мухе. Я теперь узнал, что ни одни животные это делают, что это есть неизбежный закон природы» (15 октября 1876 г.).

Морские офицеры, по-своему грубый циничный народ, затащили в Нью-Йорке великого князя с собой в публичный дом. Каждый выбрал себе женщину, одни распивали с ними внизу шампанское, другие уже поднялись в нумера. Лишь робкий и несчастный Константин Константинович так и не поднялся наверх, оставшись девственником.

«Меня окружили женщины. Я их, видимо, интересовал. Они мне говорили, что я красив, хорош; трогали меня, жались. Одна совсем села на меня, положила руки на мои плечи, мое колено находилось между ее ног – и я не чувствовал никакой похоти или страсти» (17 марта 1877 г.).

Но этот день не прошел бесследно. Константин Константинович относился к тем натурам, которых трудно разжечь извне, зато он легко сам разжигал себя. Искра была брошена, и огонь тлел в груди несколько дней, мысленно великий князь вновь и вновь переносился на 27-ю улицу Нью-Йорка, где опростоволосился перед товарищами. И вот спустя месяц, когда он по обыкновению утром читал учебник морской практики, пламя вспыхнуло, чувство, что он должен побывать у женщины, завладело им бесповоротно.

Константин Константинович в одиночестве покинул фрегат, нашел знакомый публичный дом, поднялся с женщиной в нумер, потерял невинность и, заплатив пятнадцать долларов, поспешно ушел. Ему было так стыдно содеянного, что лишь на фрегате он вспомнил о забытых в нумере подаренных матерью нательных крестах. Пришлось возвращаться. Они висели там же, где он их оставил, – на стуле возле постели.

И хоть при воспоминании об этом дне Константина Константиновича продолжает мучить совесть, да и страсть к Меньшикову не остыла, на обратном пути в Россию в Гамбурге он смело направляется на улицу, богатую публичными домами.

«Из всех окон выглядывали женщины и зазывали к себе. Я два раза прошелся по улице и потом, заметив где-то наверху хорошенькую головку, вошел. Она была красива, чудные глаза…» (9 июня 1877 г.).

Плавание закончилось, и 19 июня 1877 года возмужавший великий князь вернулся в родной Павловск, где его радостно обняли родители и два меньших брата. Не было уже обеих сестер, вышедших замуж за иностранных принцев и покинувших Россию… Не было и старшего брата Николы…

Слово «душевнобольной» имеет в русском языке единственное значение: человек, страдающий психическом заболеванием, сумасшедший.

Болеть душой может и жестокий преступник, и талантливый художник, и банковский клерк. В XIX веке в среде интеллигенции считалось даже достоинством быть психически нестойким. Ощущал в себе зачатки душевной болезни и Константин Константинович – легко возбудимый, моментально впадавший в грусть, патетику, слезы, радостную истерию. На ум приходило, что во всем виновата дурная наследственность.

«Мне вспомнились Петр III, Павел I, Александр I и Константин Павлович, о которых думают, что они много страдали сумасшествием. Потом Никола» (26 декабря 1876 г.).

Через полтора года после свадьбы Константина Николаевича с Александрой Иосифовной, 2 февраля 1850 года, у молодоженов родился первенец, получивший при крещении имя божьего угодника и чудотворца святителя Николая чудотворца. В августейшем семействе было принято называть друг друга уменьшительными именами на иностранный манер (Николай Николаевич Старший – Низи, Николай Михайлович – Бимбо, Николай II – Ники). И лишь сына либерала-западника Константина Николаевича родители называли ласковым русским именем – Никола.

Детство его проходило под присмотром многочисленной челяди. Чтобы развеять скуку дворцовых покоев, Никола придумывал собственные развлечения. Так, он собрал в Павловске гимназистов и, сформировав из них несколько рот, устроил маневры. Задачей молодых скаутов был захват небольшой крепости в Павловском парке, где жили на покое солдаты-инвалиды. Мальчики вооружились игрушечными ружьями, барабанами, сигнальными рожками и ротными флажками. Команды отдавались согласно воинскому уставу. В результате крепость с криками «ура!» взяли штурмом, а призреваемые инвалиды сдались в плен. Кое-кому из придворных детская забава показалась похожей на штурм Бастилии, что, как известно, является символом крушения монархии. Николу отругали и впредь запретили подобные развлечения.

Писатель Д. В. Григорович, четырнадцать месяцев состоявший воспитателем при Николе, рассказывал, что мальчика очень ожесточил приставленный к нему немец, любивший методично бить ученика по щекам верхней частью ладони.

Характер юного великого князя с годами становился все более неуравновешенным, упрямым, взбалмошным. Лейб-медик И. С. Гауровиц отмечал, что быстрая возбудимость и необузданная чувствительность (на женский пол Никола стал заглядываться с двенадцати-тринадцати лет) достались ему от матери, у которой нервные расстройства доходили до галлюцинаций и ясновидения. По утверждению опять же Д. В. Григоровича, «когда он был юношей и жил в Мраморном дворце, к нему водили девок по целым десяткам».

Распутство великие князья, люди в своем большинстве глубоко религиозные, по странному стечению обстоятельств не считали грехом и даже на старости лет при живых женах заводили себе молодых любовниц, скармливая им значительные капиталы.

Никола, считавшийся самым красивым из великих князей, сдал экзамены за курс Академии Генерального штаба и поступил на службу в лейб-гвардии Конный полк. Константин Константинович отмечает в своем дневнике за 1871 год, что вся семья любуется Николой, гордится, что он – командир эскадрона.

Блистательный офицер царской крови много путешествует по Европе, скупает картины и редкие музейные вещицы, любуется старинными городами. В 1873 году, уже в чине полковника, он принял участие в Хивинском походе, победоносно закончившимся подчинением Хивинского царства русскому царю.

Живя уже отдельно от родителей в собственном дворце и получая ежегодно дохода от августейших уделов, то есть земель, принадлежащих Дому Романовых и сдаваемых в аренду, более двухсот тысяч рублей (пуд ржаной муки в самые голодные годы стоил не более рубля), Никола и в Петербурге, и в Европе показал удаль русского барина. Он не стеснял себя ни в денежных тратах, ни в выборе любовниц, ни в товарищеских офицерских попойках. Ему прочили удачную карьеру, блестящее будущее. И вдруг…

В начале 1874 года в царском Зимнем и великокняжеском Мраморном дворцах были замечены странные происшествия. Сначала у императрицы Марии Александровны после фамильного обеда со стола пропали какие-то драгоценные вещи. Александр II сообщил об этом брату Константину Николаевичу, а тот между прочим заговорил о происшествии с женой. «Ах, это Никола!» – в ужасе воскликнула Александра Иосифовна. Муж рассердился, что у нее подобные мысли о собственном сыне, и оборвал разговор.

В марте Александра Иосифовна заметила пропажу изумрудных серег. Несколькими днями позже во время ее причащения с Николой из домовой церкви исчезли старинные кресты. Мать уверилась, что виною всему старший сын, в последние годы все более отделявшийся от семьи и Бога. А тут еще официант Таубс, желая подольститься к подозрительной великой княгине, не скрывавшей своих прозрений от челяди, доложил, что из Турецкой комнаты исчезла китайская чашка, которую он недавно видел в руках Николы. Другой лакей сообщил, что Никола взял с отцовского стола карандаш и сунул себе в карман. Наконец, обнаружили и крупную кощунственную кражу: 9 апреля из иконы, которой благословляли Александру Иосифовну в день свадьбы, вор вынул и унес бриллиантовый камень.

Всю полицию Петербурга поставили на ноги. Пропажу обнаружили в тот же день в ломбарде, куда бриллиант отнес, по сохранившейся записи, адъютант Николая Константиновича, капитан Варпаховский.

Отец отправился к сыну домой и, не застав его, приказал тотчас разыскать подозреваемого и доставить в Мраморный дворец. Спустя несколько часов Никола предстал перед очами отца и начальника Третьего отделения графа П. А. Шувалова. Поначалу он от краж открещивался, придумал детское объяснение, что купил бриллиант у незнакомой старухи на улице, но в конце концов пришлось сознаться. Гром грянул…

Родители посчитали, что на кражу сына подбила американская куртизанка Фанни Лир, с которой, не забывая других женщин, сын поддерживал любовную связь с 1871 года. Она и раньше кружила головы высокопоставленным особам в Европе, но русский великий князь оказался самым лакомым кусочком ее сладкого пирога. Уже вырвавшись из России, Фанни Лир вспоминала о первой встрече с ним: «Передо мной был молодой человек ростом немного более шести футов[8], прекрасно сложенный, широкоплечий, с гибким и тонким станом. У него была небольшая, красивой формы голова, овальное лицо и мягкие шелковистые волосы, остриженные под гребенку; ослепительной белизны широкий и открытый лоб, светившийся умом и проницательностью; густые черные брови и небольшие, углубленные в орбитах зеленоватые глаза, которые смотрели насмешливо и, как я узнала потом, во время гнева сверкавшие как угли. Они становились лучезарными в момент радости». Летом 1872 года Николай Константинович снял для Фанни Лир загородную дачу невдалеке от Павловского дворца и почти ежедневно посещал возлюбленную. Осенью, распрощавшись с дачной жизнью, они укатили за границу. Все было бы ничего, многие великие и невеликие князья развлекались подобных образом, но он поспел привезти с собой любовницу в Грецию, к родной сестре – королеве эллинов Ольге Константиновне, что стало причиной скандала и гнева русского императора.

Не позаботившегося о внешней благопристойности великого князя отправили на полгода завоевывать Хиву, но по возвращении из похода, в июле 1873 года, старая любовная страсть разгорелась с новой силой. Николай Константинович поселился вместе с любовницей в новом дворце, купленном ему отцом.

«По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами, – описывает великокняжеские покои Фанни Лир, – мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат одна лучше другой. Тут я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату мавританского стиля; будуар, обтянутый розовым шелком с кружевами; туалетный кабинет с превосходной мраморной ванной; большую столовую, обтянутую кордовской кожей; залу елизаветинского стиля; его кабинет; полузаброшенную домашнюю церковь и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры. Я онемела от изумления при виде этого великолепия. Ни один дворец, кроме Мирамары, не мог бы поспорить в красоте с этим».

Молодую американскую куртизанку, по наущению Александры Иосифовны, решили обвинить во всех грехах Николы. Но он успел ее предупредить, чтобы побереглась русских жандармов, да и сама она умела постоять за себя.

Когда через несколько дней после признания в краже великий князь был арестован, в комнаты его любовницы, примыкавшие ко дворцу и имевшие отдельный выход, нагрянули с обыском. Все перевернув вверх дном, ничего не нашли, ибо смекалистая Фанни Лир успела переправить подаренные драгоценности вместе с обязательством великого князя на сто тысяч рублей и его завещанием, в котором она была упомянута, в американское посольство. Лишь спустя несколько месяцев, узнав, что Николай Константинович признан сумасшедшим и его имущество перешло под опеку отца, Фанни Лир согласилась продать бумаги высокородного любовника царскому правительству. Получив приличную сумму и пообещав не компрометировать Дом Романовых за границей, она подобру-поздорову убралась из России.

По другой версии кража произошла не по наущению женщины, а из-за крупных долгов. Но эти обывательские слухи легко опровергались, ибо сумма похищенного не превышала четырех тысяч рублей, а у Николая Константиновича в письменном столе при обыске обнаружили двенадцать тысяч, да и занять он мог в любое время больше, чем выкрал.

Более подходила третья версия, что великий князь страдал клептоманией – болезненным непреодолимым стремлением к воровству. Достаточно было взглянуть на предметы, найденные в его комнатах: склянки для духов, веера, табакерки, дешевые статуэтки, чтобы поверить в это. Удивляло только, что ничего подобного за ним раньше не замечалось (как, впрочем, и в последующие годы).

Доктор Морев, домашний врач великого князя, утверждал, что из-за постоянных семейных раздоров между родителями Николай Константинович в последнее время нехорошо себя чувствовал, и теперь произошел нервный срыв, разум помутился, и августейшего злоумышленника надо не карать, а лечить.

Существует и самая правдоподобная версия, озвученная в воспоминаниях одного современника, хранящихся в Российском государственном архиве литературы и искусства: кражи совершала великая княгиня Александра Иосифовна, чтобы в подходящий момент подбросить якобы украденное Фанни Лир и засадить ее в тюрьму. Но сын вовремя заметил проделки матери, спас любовницу, а всю вину взял на себя.

Какая бы версия ни была истинной, в обычной семье постарались бы скрыть от посторонних сам факт домашнего воровства и уж наверняка не докладывали бы о происшествии шефу жандармов. Иное, когда в тебе течет царская кровь. Александр II и его ближайшие родственники были до того щепетильными в вопросах престижа самодержавной власти, что не могли и помыслить, что кто-то из их семейства способен нарушить заповедь «не укради». Мало обращали внимания на другие пороки, указанные в Законе Божием: любостяжание (стремление к приобретению богатства), чревоугодие (объедание и пьянство), тщеславие и блуд, потому что сами грешили ими. Но опуститься до кражи, то есть проступка, свойственного лишь простолюдинам, – этого не могли ни понять, ни простить.

Вредил себе и Никола. Нет, чтобы покаяться, умолять о пощаде, он же в тюремном застенке впадал то в уныние, то в ярость. Так продолжалось несколько месяцев. В конце концов, по уверению современников, он написал императору письмо: «Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите меня. Если я безумен, лечите меня. Но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете, жестоко и бесчеловечно».

Подобный ропот нераскаявшегося арестанта до глубины души возмутил августейшее семейство и, если бы не страх перед мнением света, его сгноили бы в тюрьме. Но кто-то, наверное, вспомнил, что в древности в некоторых государствах существовало еще более изощренное наказание – вечное изгнание. Дабы арестант вкусил его плоды, врачи определили у него «дегенеративную форму помешательства, которая выражается больше в действиях, чем в словах» и 11 декабря 1874 года признали его душевнобольным, определив местом постоянного жительства и лечения отцовскую крымскую усадьбу Ореанду. Возле великого князя с этих пор и до февральской революции 1917 года постоянно находились явные и тайные надзиратели. Особо рьяно они пресекали (не по своему, конечно, почину, а по царскому) общение высокого больного с неблагонадежными интеллигентами и его продолжительную привязанность к женщинам.

В Крыму Николай Константинович влюбился в Александру Александровну Демидову, урожденную Абаза. Все шло поначалу хорошо: он встречался с ней, перестал заглядываться на других женщин, успокоился и серьезно занялся научной работой по изучению торговых путей Средней Азии. Даже перестал жаловаться, что ему запрещена переписка с кем-либо, кроме родителей. Но приехавшие вдруг из Петербурга врачи Здекадер и Балинский, исполняя, по всей видимости, волю российского престола, «положительным образом выразились против мысли об установлении постоянных сношений больного Великого Князя с одной женщиной, признавая неудобство и опасение за последствия могущей произойти привязанности к такой женщине». Они цинично предложили организовать что-то вроде постоянно обновляемого гарема при великом князе, ибо «сношение с женщиной признано нужным для Его Высочества собственно в физическом отношении».

Демидову для реализации столь прогрессивного метода лечения из Крыма удалили. Великий князь впал в неистовство, угрожал расправой своему главному надсмотрщику – капитану первого ранга Ухтомскому, обещал убежать за границу, требовал встреч с возлюбленной. Врач Чехов, постоянно находившийся при нем, писал по начальству, что необходимо смягчить надсмотр за Николаем Константиновичем, разрешить ему общаться с теми, кого он выбирает сам. Но нервное возбуждение высокого больного лишь уверило петербургские власти в правильности поставленного диагноза. Александр II самодержавно предписал прекратить любые контакты своего племянника и Демидовой и повелел не допускать его ни в какие публичные собрания, ограничив общение узким домашним кругом. Оправдывал свою строгость государь тем, что «в обществе неизбежно возбуждаются превратные толки о здоровье Его Высочества и подозрения об искусственности мер по настоящему делу». Говоря по-русски, в Петербурге боялись, что люди увидят в великом князе нормального человека, а не идиота.

Николая Константиновича в течение 1875–1877 годов перевозят с места на место (село Смоленское Владимирской губернии, город Усмань Киевской губернии, имение Тавров Подольской губернии), надеясь окончательно избавиться от Демидовой. Но возлюбленные каждый раз вновь находят друг друга, и тайные встречи не прекращаются. Наконец Демидовой то ли дали хорошего отступного, то ли припугнули, а вернее, и то и другое вместе, и она, уж родившая двух детей от великого князя вдобавок к пяти от бывшего мужа, оборвала любовную связь и спустя два года вышла замуж за графа П. Ф. Сумарокова-Эльстена.

Удрученного Николая Константиновича 26 мая 1877 года переправили в очередную ссылку – в Оренбург, объяснив ее необходимостью лечения кумысом. Поначалу жизнь на новом месте складывалась спокойно. Великого князя поместили в лучших комнатах городской гостиницы, и он опять увлекся научными изысканиями, остыв, кажется, от пылкой любви. В его характере и раньше замечалось подобное: неистовство, упрямство, граничащее с безумием, стремление преодолеть любые преграды ради поставленной цели – и вдруг полная апатия, полунасмешливое воспоминание о своем чувствительном прошлом. Любовь вспыхивала ярким пламенем, но и сгорала дотла.

Вскоре Николай Константинович переселился за шесть верст от города, где новый главный надсмотрщик граф Ростовцев нашел подходящее для изоляции от оренбургского общества место – дачу Матвеева на берегу реки Сакмары. Общаться здесь было не с кем, и великий князь волей-неволей погрузился в ученые занятия по улучшению степного коневодства и приисканию лучшего пути для прокладки железной дороги в Ташкент. Дважды в течение 1877 года он побывал в экспедициях в песках Каракумов (с 19 июня по 29 июля и с 14 сентября по 11 октября). Итогом его исследований стали книги «О выборе кратчайшего направления среднеазиатской железной дороги» и «Пески Кара-Кум по отношению к среднеазиатской железной дороге». Обе получили одобрение императорского Русского географического общества за полную картину топографии и флоры местности, о которой до сих пор существовали смутные и не совсем верные представления.

Академик Г. П. Гальперин писал великому князю: «Пески Кара-Кум, считавшиеся непроходимыми для слезных дорог, благодаря полезному труду Вашего Императорского Высочества, оказываются проходимыми и безопасными».

Николай Константинович, в отличие от предшественников, доказывал возможность провести железную дорогу по прямой от Оренбурга до Ташкента, не огибая пески. В защиту своего проекта он привел множество доводов, основанных как на изучении старинных караванных путей, так и на наблюдениях за жизнью пустыни.

Лишь отец обрадовался увлечению старшего сына наукой и инженерным искусством. Остальные родственники остались равнодушны к столь плебейскому занятию высокородной особы. В Петербурге полагали, что оскорбительно тому, в ком течет августейшая романовская кровь, уподобляться простому инженеру-путейцу, зарабатывающего трудом кусок хлеба.

Равнодушие и снисходительность к Николаю Константиновичу быстро сменились гневом, когда 16 мая 1878 года Министерство двора и уделов получило шифрованную телеграмму, что высокий больной тайно женился на дочери провинциального казачьего офицера. Александр II, несмотря на то что его собственная любовная связь с женщиной низкого происхождения была у всех на глазах, был искренне возмущен безобразным поступком, то бишь неравным браком племянника, и приказал немедленно лишить его всех чинов и звания флигель-адъютанта. Щепетильного государя уговорили повременить – надо прояснить суть дела.

Дача оренбургского полицмейстера Драйера находилась по соседству с великокняжеской, и неудивительно, что Николай Константинович, лишенный человеческого общения, вскоре сошелся с хорошенькой полицмейстерской дочкой Надеждой Александровной. Когда стало ясно, что обоюдное увлечение не ограничилось несколькими встречами, семью Драйер отправили в Самару. Но дочь не последовала за родителями, оставшись рядом с великим князем. Любовная связь стала явной для провинциальной оренбургской публики и, чтобы не оскорблять патриархальных родительских чувств отца возлюбленной, великий князь 15 февраля 1878 года вступил в тайный брак с Надеждой Александровной. Венчавшему их сельскому священнику он назвался отставным полковником Николаем Константиновичем Волынским, ибо назовись он Романовым, батюшка побоялся бы совершить обряд бракосочетания. Но все тайное со временем становится явным, особенно если это касается августейшего семейства. Поэтому Петербург спустя три месяца узнал об ужасном поступке высокого больного. Его надзиратель граф Ростовцев – недаром же баловался либерализмом в молодости, переписываясь с А. И. Герценом, – посмел обратиться к Александру II с искренними словами о своем подопечном. «Его высокое положение, – писал граф, – и личные качества привлекают к Нему женщин неотразимо. В Нем же господствует потребность к сношениям с женщиной не только как предметом обладания, но и как средством удовлетворения других сторон жизни… Сношение Великого Князя с женщиной по Его выбору для Него необходимо как средство, сохраняющее в равновесии Его физическую и психическую природу». Далее граф сообщал, что весь Оренбург был возмущен переводом в другой город с понижением в должности полковника Драйера, известного здесь многолетней полезной деятельностью, а Николай Константинович, считавший себя причиной этой несправедливости, серьезно заболел из-за переживаний за тестя. Граф умолял императора не лишать свободы повенчанной Надежды Александровны и отменить незаслуженную немилость к ее отцу.

Суть дела была ясна, и 6 июня 1878 года государь собрал министров для решения единственного вопроса: смотреть на своего племянника, обвенчавшегося обманным образом (то есть под фамилией Волынского) на основании прежнего акта, которым он признан помешанным, или поступить с ним по всей строгости законов? Выслушав эксперта-юриста князя С. Н. Урусова, государственные мужи, желая показать друг другу превосходство своего ума, поспорили, после чего мирно разошлись, так и не придя к какому-либо решению.

Спустя две недели настойчивый государь вновь собрал свою чиновничью гвардию и задал тот же вопрос. Деваться было некуда, и единогласно постановили расторгнуть брак великого князя с девицей Драйер. Так как подобное решение являлось прерогативой Святейшего Синода, то немедленно отослали архиереям свое волеизлияние. О мере же наказания Николая Константиновича немного посудачили. Государь настаивал, что надо лишить его звания флигель-адъютанта. Хладнокровный военный министр граф Д. А. Милютин возразил, что подобное оскорбительное наказание вызовет пересуды в придворных кругах и бросит тень на всю августейшую фамилию. В конце концов постановили продолжать считать Николая Константиновича психически больным и уволить его со всех постов, которые за ним еще числятся, усилить лечение и надзор, особое внимание обратив на то, «чтобы Великий Князь избегал постоянной связи с одной и той же женщиной, последствием чего могут быть только непозволительные обещания и обманутые надежды».

Несмотря на новые строгости, Николай Константинович готовился к очередному путешествию в пустыню. «Состояние духа Его Высочества угнетенное, девица Драйер уезжает к своим родным. Великий Князь с нею виделся, но не нарушал приличия общественного», – сообщает граф Ростовцев 1 сентября 1873 года в Петербург. На следующий день экспедиция покинула Оренбург и после месяца трудов в пустыне направилась прямо в Самару, выбранную следующим местом ссылки высокого больного.

Самарская полиция доносила в Петербург, что жизнь Николая Константиновича в их городе протекает спокойно, если не считать демонстративных уклонений от богослужений в царские дни[9]. Был он замечен также в либеральных тирадах и общении с разведенной женой, которую, «соблюдая приличия, лишь в поездках за город берет с собой».

«Его Высочество носит бороду, – сообщает самарский губернатор 9 октября 1878 года министру иностранных дел, – волосы на голове коротко острижены, лицо загорелое. Ходит в гражданском платье, притом весьма незатейливого покроя. Австрийская визитка со стоячим воротником, фуражка горохового цвета, все это вместе взятое производит на всех непривычное впечатление. Предупредительная внимательность и доброта обращения обратили внимание тех, кому довелось здесь видеться с Его Высочеством».

В неофициальных беседах приставленные к Николаю Константиновичу чиновники еще откровеннее отзывались о положительных чертах его характера. Так, А. Богданович, супруга старосты Исаакиевского собора, 6 апреля 1873 года записала в дневник, что у нее с визитом был граф Ростовцев и «говорил сегодня об этом молодом человеке, что он положительно серьезен, любит учиться, большой семьянин».

Константин Константинович отмечает в своем дневнике:

«У меня был Каразин, писатель и живописец, сделавший Хивинский поход и проведший полгода с Николой. Я много расспрашивал его о брате, Каразин от него в восторге. Скоро ли кончится мучительное положение, из которого бедному Николе не дают никакого выхода? Самого кроткого человека можно бы таким образом из терпения вывести, у Николы еще есть довольно силы выносить свое заключение и нравственную тюрьму» (18 ноября 1879 г.).

Сил хватало даже противиться волеизъявлению государя, запретившему племяннику общаться с полицмейстерской дочкой. Надежда Александровна лучше придворных врачей умела лечить душевные недуги возлюбленного и, понимая, что нужна ему, согласилась даже отправиться вместе в очередную экспедицию к истокам Амударьи (28 июня – 26 ноября 1879 г.). Научная цель этого путешествия была особая – установить, возможен ли поворот Амударьи в древнее русло Узбой. Вернувшись, Николай Константинович написал книгу «Аму и Узбой», которая дышит любовью к пустынным землям Хивы и Бухары.

«Россия в течение последних двадцати пяти лет, – писал великий князь, – овладела большей частью Средней Азии, но некогда цветущий Туркестан достался русским в состоянии упадка. Он наделен от природы всеми благоприятными условиями для быстрого развития своих богатых производительных сил. Расширив оросительную сеть, раздвинув пределы оазисов, Туркестан можно сделать одной из лучших русских областей».

Начавший привыкать к Самаре Николай Константинович вдруг 17 августа 1880 года получил разрешение пользоваться морскими купаниями в Феодосии до конца октября, а потом ему предложили перебраться на временное жительство в усадьбу Пустынка под Петербургом. Казалось, близок конец мытарствам. Но поступки великого князя часто бывали непредсказуемы. Неожиданно он отказался покидать Самару. Лишь верный друг семьи его отца подполковник Павел Егорович Кеппен при личной встрече уговорил по-детски заупрямившегося тридцатилетнего великого князя не раздражать смягчившего свой гнев на Николу после собственного морганатического брака государя. (Ходили слухи, что и сам гнев-то исходил не от него, а от скончавшейся 21 мая 1880 года императрицы Марии Александровны.)

Чуть более четырех месяцев провел Николай Константинович в Пустынке, в нескольких десятках верст от любимого с детских лет Павловска, куда ему, к сожалению, запрещали показываться. Но часто навещавшие его отец и брат Дмитрий Константинович (Константин Константинович в это время был в многомесячном плавании) уверяли, что со дня на день грядет высочайшее прощение и тогда Никола будет волен жить, где захочет. Увы, не пришлось подышать долгожданным воздухом свободы. В роковой день 1 марта 1881 года освободитель крестьян Александр II, которого в последние годы террористы выслеживали и травили как дикого зверя, был убит.

Из дневника за 1881 год великого князя Константина Николаевича:

«2 марта. Телеграмма от Николы, который просит разрешения поклониться телу Государя. Говорил про это вечером Адлербергу[10], прося его выпросить разрешение Государя…

3 марта. Меня разбудили письмом от Адлерберга, что Государь не соглашается разрешить просьбу Николе, так как приезд его в город не разрешался. Сделало мне крайне тяжелое и неприятное впечатление… В 4 ч[аса] у меня Кеппен и говорил про сильное волнение Николы и не берется ему передавать отказ…

10 марта. После обеда Кеппен рассказывал теперешнюю грустную картину Николы, как он до сих пор не хотел присягать и хотел возвратить Андреевский орден[11]. Положительно, у него теперь фазис усиления душевной болезни».

Из дневника за 1881 год государственного секретаря Е. А. Перетца:

«28 марта. Арестован Великий Князь Николай Константинович и перевезен в Павловск, где содержится в местном правлении, именуемом крепостью. Крепость эта – такой же дом, как и все другие, но выбрана она потому, что есть единственное здание в Павловске из состоящих в распоряжении правительства, которое отапливается зимою. Причиною ареста – отчасти сумасбродные выходки молодого Великого Князя по кончине покойного Императора, вроде следующих: когда ему не было дозволено приехать на погребение, он сказал, что если его считают сумасшедшим, то не будет и присягать, так как сумасшедших к присяге не приводят; затем он угрожал, что наденет Андреевскую ленту и пойдет в народ».

С первых дней своего правления Александр III поделил русское общество на нигилистов и радетелей за самодержавие. Николай Константинович; по слухам, принадлежал к первым, к тому же был сыном известного либерала, ратующего за конституцию, что и послужило основными причинами тюремного заточения и дальнейших злоключений. Никто из августейшего семейства не заступился за несчастного. Спас от пожизненной тюрьмы своего воспитанника все тот же подполковник Кеппен, умело составив нижеприведенную записку и добившись через влиятельных знакомых, чтобы она легла на стол Александра III:

«Семь лет тянется уже грустная история признанной болезни Великого Князя Николая Константиновича. В эти семь лет Его Высочество десять раз переводился с одного конца России на другой… Более двадцати лиц перебывало в это время при Великом Князе в качестве врачей, распорядителей и состоящих. Немало разных взглядов, приемов и даже систем практиковалось в отношении к Его Высочеству, немало произведено было более или менее удачных экспериментов, и надо сознаться, что теперь, по истечении семи лет, положение Великого Князя Николая Константиновича не только не установилось в определенных точно границах, но до невозможности осложнилось и запуталось…

В Бозе почивший Государь Император изволил высказывать неоднократно Свою волю, чтобы в отношении к Великому Князю Николаю Константиновичу был применим точный смысл касающихся душевнобольных законоположений, с теми отступлениями от формы, какие могли быть вызываемы Высоким рождением больного…

Высокое положение Николая Константиновича, обширные и разнообразные знакомства, сделанные им в невольных переездах по России и, в особенности, в условиях жизни последних лет, Его значительные денежные затраты на изучение среднеазиатских путей, Его печатные труды по вопросам первостепенной важности для нашего Юго-востока, наконец таинственное значение, приданное Ему в последние дни, – все это привлекает к Николаю Константиновичу общественный интерес и внимание… Вчерашний государственный изменник завтра в устах молвы обратится в несчастного угнетаемого…».

Далее Кеппен пытается внушить императору, что заключение Николая Константиновича в крепость ничего не принесет кроме вреда, судьба великого князя вызовет общественное изумление и сочувствие. Пойдут легенды, он станет мучеником за правду, народным заступником. Да и странно требовать от человека, признанного врачами ненормальным, безупречности в образе мыслей и поступков. Вместо темницы нужно упростить его положение, дать возможность деятельного труда.

Чтобы он не докучал своим озлобленным августейшим родственникам, Кеппену пришлось предложить переселить великого князя за тысячи километров от Петербурга – в Туркестан. Благо, тот уже знает не понаслышке об этой далекой окраине России и может стать в крае полезным человеком.

Решено – темница заменяется ссылкой в Ташкент, куда Николая Константиновича отправили летом 1881 года, а впереди полетело предуведомление генерал-губернатору, что «основываясь на Высочайшем указе о болезненном состоянии Великого Князя, обращение с Его Высочеством должно быть как с частным лицом, а не членом Императорского Дома».

Ташкент как населенный оазис известен с IV–V веков, а в XI веке получил нынешнее название. В 1865 году его штурмом взяли русские войска под командованием генерала М. Г. Черняева и окрестные земли были присоединены к России. В этом самом многочисленном на территории Туркестана городе проживало сто тысяч человек местного населения и находились на постое пятнадцать тысяч русских солдат и офицеров. Он был разделен на две части: Новый Ташкент – с православным собором, дворцом генерал-губернатора, кабаками и публичными домами – пристанище русских войск, и Старый Ташкент – с мечетями, бедными жилищами за глиняными заборами, шумными базарами – родина сартов в чалмах и пестрых халатах, туркменов в коротких бешметах, туземных евреев в черных шапочках.

Русские жили без семей, как в военном лагере, со всеми его пороками – кутежами, развратом и азартными играми. Этот город с ненормальной атмосферой пребывания в недавно завоеванной стране, к которой примешивался удушливый дневной зной и боязнь газавата[12], стал второй родиной великого князя, пережившего в Туркестане царствование и Александра III, и Николая II.

Николай Константинович 2 января 1885 года пишет родителям, которых ему больше не сужено видеть: «Глубоко тронут Вашей телеграммой, милые Папа и Мама. Прекрасное пожелание Ваше надеюсь исполнить с Божьей помощью в этом году. Любимые мои занятия и путешествия для орошения пустыни помогут мне гораздо больше, чем приморское лечение. Мне бы не хотелось покидать Среднюю Азию, куда я всегда стремился и где много работал. От всей души и крепко Вас обнимаю. Никола».

Петербург благодаря чьим-то хлопотам даже дал добро на поездку высокого больного для лечения и отдыха в Ниццу, но он, всегда упрямый и самолюбивый, отвечал: «…последнее будет сопряжено с большими хлопотами, а я уже утомился бесконечными переездами с места на место».

Наследственные права старшего сына по императорскому указу перешли от Николая Константиновича к Константину Константиновичу Вместо ежегодно положенных двухсот с лишним тысяч от канцелярии уделов опальный великий князь ежемесячно получал двенадцать тысяч рублей, но при этом, пуская деньги в прибыльный оборот, стал к началу XX века миллионером.

Жил он без особой роскоши по сравнению с другими великими князьями, которым миллионы доставались без всякого труда. Самые дорогие вещицы в его ташкентском доме были подарками хивинского хана и бухарского эмира – персидские ковры и старинные кинжалы с дамасскими клинками. Спал Николай Константинович на полу, на тюфяке, прикрывшись красным кумачовым покрывалом. Личные денежные траты ограничивались женщинами и попойками, что стоило в Ташкенте намного дешевле, чем в Петербурге или Ницце.

Продолжая жить вместе с Н. А. Драйер, великий князь не переставал посещать любовниц, приблизил к себе казачку Дарью Чесовитину называя ее царицей, супругой царя Голодной Степи. Когда Надежда Александровна в 1902 году отправилась в Петербург на свидание с детьми, получившими дворянство и фамилию Искандер, Николай Константинович, которому шел уже шестой десяток лет, вздумал жениться на пятнадцатилетней гимназистке Хмельницкой.

– А как же Надежда Александровна? – спросили его.

– Что ж, – не смутился великий князь, – она останется со мной и будет другом, а маленькая Валерия – женой.

Второе по счету тайное бракосочетание было совершено 7 марта 1900 года. Теперь настала очередь возмутиться сыну Александра III – императору Николаю II. К великому князю, по обычаю в дни высочайшего гнева, направили заранее проинструктированных врачей. Они напустили на себя важность, ученый вид и целыми днями без устали обстукивали и расспрашивали высокого больного, после чего составили медицинское заключение, которое должно было понравиться августейшему семейству:

«Патологический характер и склад ума августейшего больного останутся навсегда такими, какими были с ранней молодости, поэтому нельзя надеяться какими бы то ни было мерами исправить его характер, изменить его способ мышления, привить ему другие чувства или искоренить его безнравственные тенденции, а потому он и впредь будет склонен к совершению предосудительных поступков, вредных ему и окружающим. Необходимо ограничить его свободу действий до известной степени, подчинив его чужой разумной воле».

Но, может быть, любовные утехи Николая Константиновича были лишь поводом ужесточить за ним контроль? Может быть, более волновало Петербург другое заключение комиссии по обследованию здоровья великого князя, в котором указывалось, что его занятие ирригацией степи вызывает «неудобство от постоянного соприкосновения августейшего больного с простым народом»? Недаром же во врачебном заключении от 21 октября 1902 года подчеркивались пропитанные бунтарским духом слова великого князя о себе: «Народная любовь и благодарность бесхитростных простых людей Туркестана будут посильнее бронзовых памятников и мавзолеев». Уж не о памятниках ли покойным государям Александру II и Александру III идет речь? А с каким сарказмом он отзывается о нынешней власти: «Пусть весь мир видит, как русское правительство ценит и награждает людей, посвятивших ему жизнь и свои труды!»

И в самом деле, жизнь Николая Константиновича изобилует трудами на благо Средней Азии. Он устроил между Ташкентом и Джизаком канал имени императора Николая I длиною в 60 верст[13], орошавший около восьми тысяч хлопковых делянок Голодной Степи, – и так превратил эти пустынные земли в один из плодороднейших уголков Туркестана. Построил здесь семь поселков: Николаевский, Конногвардейский, Романовский, Надеждинский, Верхне-Волынский, Нижне-Волынский и Обетованный. Поселил в них стекавшихся к нему хлыстов, оренбургских казаков, туркестанских отставных солдат и беглых сибирских каторжников. Провел из реки Чичик Искандер-арык (канал) и заложил на его берегу селение Искандер, где разместил высланных с Кавказа молокан[14]. Открыл на окраине Ташкента хлебопекарню, шелкоразмоточную и ткацкую фабрики, для которых выписал современные заграничные машины, и провел в рабочие помещения электрический свет, применявшийся до сих пор главным образом для освещения дворцов Петербурга и Москвы.

В Ташкенте строил, наверное, больше, чем все русское правительство. Это и благотворительные постройки – дешевые квартиры для отслуживших свой срок солдат, Дом инвалидов для воинов-туркестанцев, Дом офицеров-туркестанцев, и коммерческие – гостиничные номера «Старая Франция», ставшие обиталищем женщин легкого поведения, кинематограф «Хива». Кроме того, скупал в городе дома и сдавал их внаем.

Он подарил Туркестанской публичной библиотеке в 1836 году пять тысяч собранных книг, а по духовному завещанию городу также досталась его ценная коллекция картин.

Много в долгой жизни Николая Константиновича было и неблаговидных поступков, о них-то главным образом и рассказывалось в отчетах, которые ложились на стол императоров. У людей же, в чьи служебные обязанности не входило огульное охаивание великого князя, выработалось собственное мнение.

«В крае его признавали человеком умным, толковым и сравнительно простым» (граф С. Ю. Витте, председатель Кабинета министров).

«Умен, говорит с юмором о своих родственниках… За орошение части Голодной Степи Государь дал ему триста тысяч для постройки дворца в Голодной Степи. Великий Князь просил Государя позволить ему на эти деньги построить театр в Ташкенте и подарить его городу. "Я хочу иметь лучше маленькую ложу в театре, чем большой дворец в Голодной Степи, – писал он Государю. – Но меня так любят, что, наверное, откажут в моей просьбе"» (князь В. В. Барятинский, писатель).

«В первое воскресенье был у меня Великий Князь и опять с букетом. Он очаровал меня простотой своего обращения, мил и любезен донельзя, разговор его блещет остроумием и юмором» (Варвара Духовская, жена туркестанского генерал-губернатора).

«Я всегда поражался той неутомимой деятельности покойного по проведению начальной оросительной системы Голодной Степи, а также сооружению моста через Сыр-Дарью, и все это без помощи ученых инженеров. Да и кто, я думаю, не знает покойного Николая Константиновича из жителей Туркестана как человека – народного труженика, сеятеля культуры, давшего не одной сотне трудящихся рабочих хлеб и жилище» (А. Новицкий, служащий на станции Хилково Среднеазиатской железной дороги).

Увы, члены августейшего семейства не разделяли их мнения. И не только современники. В 2002 году на русском языке выпустил биографию своего двоюродного деда князь Михаил Греческий (внук Ольги Константиновны). Этот бульварный роман под названием «В семье не без урода» (уродом назван великий князь Николай Константинович) изобилует массой ошибок, высокомерным отношением автора к людям и просто-напросто бескультурьем. Права была сестра последнего российского императора Ксения Александровна, посетовавшая, уже живя в эмиграции, митрополиту Нестору: «Мы, Романовы, вырождаемся».

Когда 13 января 1918 года Николай Константинович скончался от воспаления легких на руках внебрачной дочери Дани Часовитиной, ему устроили пышные, воистину царские похороны несмотря на то, что власть в Ташкенте уже принадлежала большевикам. В сквере у военного Георгиевского собора, где в специальном склепе нашли успокоение бренные останки высокого больного, собралось полгорода, и все искренне сожалели об утрате столь яркой натуры.

Николай Константинович, обычно с насмешкой отзывавшийся о своих августейших родственниках, о брате всегда говорил с добротой: «У Константина чрезвычайно нежное сердце». Но они с годами отвыкли друг от друга, Константин Константинович лишь изредка вспоминал о стершем брате.

«Я написал Николе, кажется, в первый раз в жизни. Ему сегодня минуло тридцать лет» (2 февраля 1880 г.).

«Несколько дней тому назад мы узнали из письма Мама, что Никола в Ташкенте приступил к прорытию какого-то канала и обставил закладку работ некоторой торжественностью: был приглашен во главе местных властей генерал Черняев, отслужили молебен – и все это в самый день рождения Государя. Вдруг из Петербурга пришел запрет на продолжение работ. Итак, Николе придется за все платить из собственного кармана» (23 марта 1883 г.).

«Бедному Николе сего 36 лет. Я послал ему в Ташкент книжку своего перевода „Мессинской невесты“» (2 февраля 1886 г.).

«Вчера ко мне приезжал молодой психиатр Чехов, который с февраля по май пробыл у Николы в Туркестане, был и в Голодной Степи, и в Ташкенте и присмотрелся к Николиному образу жизни. В его рассказах мало утешительного, несмотря на то, что он вовсе не склонен преувеличивать. Напротив того, он, скорее, смотрит недостаточно мрачно, и все-таки у слушателя получается впечатление чего-то невозможно разнузданного, дикого и болезненного» (28 августа 1897 г.).

«Ездил к министру Двора барону Фредериксу говорить о Николе. Он, Фридерикс, смотрит на это трудное дело правильнее генерал-губернатора Духовского, который за один год не успел всесторонне разобрать характер Николы и находится под его обаянием» (26 марта 1899 г.).

«Проснулся в Твери с головной болью. Будя меня, Миша Репин доложил мне, что Никола на вокзале. Он пришел в вагон и, пока я одевался, беседовал с Палиголиком[15] в соседнем отделении. Мне слышался его неприятный, какой-то визгливый и как будто несоответствующий наружности голос. Одевшись, пошел к нему. Мы обнялись, и Павел Егорович оставил нас вдвоем. Чувствовал себя крайне неловко, и, думаю, Никола испытывал то же самое, мы говорили много, но все о ненужном ни ему, ни мне, как бы опасаясь затронуть другие вопросы… Прощаясь со мной, Никола был, видимо, тронут и прослезился. Жалко его! Болезнь (душевная) уничтожила в нем сознание добра и зла, он является жертвой человечества и государства, заключенной в заколдованный круг, из которого нет выхода» (6 апреля 1901 г.).

«Николу я известил об опасном положении Мама. Мне он ответил в общих выражениях, а Палиголику телеграфировал, прося выхлопотать ему разрешение к нам приехать. Подобные же просьбы высказывал он, когда умирали Вячеслав в 1879 году, Государь в 1881-м и Папа в 1892-м, но приезд ни разу не мог быть разрешен в видах его же собственного положения. Приехать бы ему еще можно, хотя здесь было бы и ему, и всем крайне неловко и щекотливо. А как потом уехать и вернуться к обыкновенным жизненным условиям?» (13 июня 1903 г.).

«Самсонов[16] повез меня прямо во дворец к Николе. Я внутренне волновался перед свиданием с ним после десятилетней разлуки. Но встреча, может быть благодаря присутствию Над. Алекс. Искандер (жены Николы), обошлась не только благополучно, но и приятно. С час провели втроем в непринужденной беседе. Оттуда поехал в корпус[17]» (17 октября 1911 г.).

Константина Константиновича, привыкшего к манерам высшего света, коробили грубые и дерзкие поступки Николая Константиновича. И все же он не отрекался от старшего брата – он жалел его.

Осенью 1913 года в Туркестане праздновали открытие казенных оросительных сооружений Голодной Степи, начало которым положил на свои личные средства опальный великий князь. Константин Константинович решился в эти дни написать Николаю II письмо, объясняя, что правительственные чиновники по отношению к Николаю Константиновичу «нередко бывали несправедливы, признавая его душевнобольным и в то же время карая, как преступника». Константин Константинович просил государя смягчить положение старшего брата. Ответа не последовало.

«По-видимому, мое письмо Государю о Николе никакого действия не возымело» (6 октября 1913 г.).

В середине июня 1877 года, когда Константин Константинович вернулся из заграничного плавания, война была в самом разгаре.

Уже с 1876 года газеты и журналы постоянно помещали материалы о восстаниях славян против турецкого ига в Боснии и Герцеговине, зверствах башибузуков[18] над угнетаемыми болгарами. Особенно поражали своей наглядностью рисунки Каразина в «Ниве», изображавшие турецкую нацию изощренным в пытках палачом. В крупных городах один за другим возникали Славянские комитеты, собиравшие пожертвования для помощи коренному населению Балкан и посылавшие русских добровольцев воевать в тот далекий край. В русских семьях с распростертыми объятиями принимали болгарских детей-сирот, завели географические карты, где флажками отмечали очаги восстаний. Наконец 12 апреля 1877 года был объявлен высочайший манифест, возвестивший, что русский народ не может больше терпеть угнетения и мучений своих единоверцев, чинимых магометанами, и потому, заключив союз с Румынией, объявляет Турции войну.

Народ ликовал, женщины принялись щипать корпию, купцы – оделять войска подарками, а великие княгини – управлять отделениями обществ Красного Креста. Надеялись, что не пройдет и месяца, как нехристи будут разгромлены, Византия возродится из пепла и на куполе Святой Софии вновь засверкает святой крест. Тем более что сам царь с первых дней войны, покинув Петербург, раскинул свой лагерь в прифронтовой полосе.

«Война освежит воздух, которым мы дышали и в котором задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте», – пророчествовал Ф. М. Достоевский. Гуманист, посвятивший свое творчество обездоленным людям, теперь восклицал: «Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый ожирелый эгоизм, а главное – умственный застой».

Поэтическая душа председателя Славянского благотворительного комитета Ивана Аксакова тоже звала русских на бой против неверных: «Настоящая война – дело не только чести, но, что всего важнее, и совести народной. Совесть зовет и поднимает его на брань, она-то творит это дивное священнодействие сердец, проявляющееся в любви, самопожертвовании, молитве на всем необъятном пространстве нашей земли, эта война ее духу потребна; эта война за веру Христову; за освобождение порабощенных и угнетенных; эта война праведная, эта война – подвиг святой, великий, которого сподобляет Господь Святую Русь».

Уж если искренние престарелые писатели были столь одержимы войной, то что говорить о молодых офицерах с фрегата «Светлана», они прямо рвались в сражение. Государь удовлетворил их просьбу, и профессиональные моряки отправились 4 июля воевать посуху. Мать Константина Константиновича, вдохновленная патриотизмом, хотела и его семнадцатилетнего брата Митю послать громить турок, но более разумный отец воспротивился.

Константин Константинович, конечно же, мечтал услышать свист пуль и на плечах врага войти в Константинополь. Но оказалось, что весь праздник войны, весь словесный пыл остались в родном отечестве, а здесь, на Дунае, его встретили серенькие однообразные дни и необременительные обязанности. В июле-сентябре, самых трагических для русских войск месяцах, когда только в трех неудачных штурмах Плевны погибло более двадцати тысяч солдат и офицеров, великий князь ведет жизнь праздного наблюдателя: разъезжает в коляске по гостям, навещает родственников, занимающих ключевые командные посты в армии, обедает в палатках императора и цесаревича, посещает в Бухаресте театр, участвует в офицерских попойках.

Скука лагерной жизни порождает ссоры из-за пустяков (Константин Константинович съел целый арбуз, забыв оставить половину товарищу по палатке), бередит душу думами о своей никчемности. Великий князь, чтобы развеять тоску, уже подумывает, где бы приобрести фортепьяно, чтобы внести разнообразие в унылую жизнь.

Конечно, иногда приходится нести службу дежурного, обходя караулы, ездить наблюдать за установкой минных заграждений или строительством моста, но основное время проходит в праздности.

«Первая ночь в палатке мне понравилась – постель оказалась очень удобной, спал как дома» (15 июля 1877 г.).

«С утра, еще в постели, я очень ярился, мое воображение представляло мне самые живые сладострастные картинки. Можно съездить в Бухарест, побывать у женщины» (18 августа 1877 г.).

«Вчера, в воскресенье, я с Алексеем[19] пошел гулять в Жирну. Зашли в церковь. Румыны имеют такие же церкви, как и мы, иконопись у них такая же, священники – совершенные греки. Зашли в сад, где разбиты палатки Красного Креста для раненых. На меня эти несчастные производят ужасно тяжелое впечатление, в ушах звенело, я чувствовал, что мне дурно, и прислонился к дереву» (5 сентября 1877 г.).

«Не могу похвастать, что полезно провожу время, день проходит в еде и гуляньях» (16 сентября 1877 г.).

Нет, Константин Константинович не уклонялся от службы, он мечтал попасть в сражение и, наверное, сумел бы достойно переносить тяготы настоящей походной жизни. Но придворные, повсюду плотным кольцом окружавшие его отца и дядю-императора, никогда не дозволили бы столь высокородной особе переносить лишения и страдания, какие выпали в эту войну на долю заурядного солдата, изображенного в нашумевшем рассказе вольноопределяющегося Всеволода Гаршина «Четыре дня».

Оттого столь разительно отличаются страницы дневника великого князя военных месяцев от записок унтер-офицера обыкновенного егерского полка:

«Болгары, сидя у своих кишт (изб), грязные, оборванные, на просьбу дать воды, махали головами: нема, братушки… Бог им судья. Но они поступали со своими освободителями подло. Вода часто была под рукою, стоило только зачерпнуть.

Редкую ночь не выносили двух-трех отморозившихся. Спасались солдаты только тем, что всю ночь бегали взад и вперед, топтались на месте, чтобы сохранить жизнь в коченевших членах.

…

Помню, солдатик лежал с разбитом грудью и все молился… Кто-то с участием спросил: «Больно тебе?» Умирающий только ответил: «Кончаюсь, Господ…»

…

Попался и такой раненый. Перебиты обе ноги… но он орал во всю мочь: «Скорее, скорее, ваше высокоблагородие, на помощь стрелкам».

…

В Бухаресте стоял пир горою. Поставщики на армию и интендантские чиновники, разбогатевшие в один миг, разбрасывали здесь золото, русское золото, налево и направо, между тем как серые русские люди там, на Балканах, питались гнилыми сухарями, благодаря плохой обуви умирали от тифа».

Если бы этот унтер-офицер прошел в походном марше мимо палаток офицеров фрегата «Светлана», то, наверняка, ничего, кроме презрительной улыбки, великий князь не заслужил бы.

Стремительно неслись в Россию с ранеными и вольноопределяющимися нарядные санитарные поезда, носившие громкие имена великих княгинь, а следом один за другим ползли товарники с оборванными и искалеченными солдатами, стонавшими на мерзлой соломе. Бесконечно далеко было до времени, когда русского мужика приравняют не на словах, а на деле к другим сословиям. Шли поезда в глубь России и с голодными пленными турками, большинство из которых, как и противник, были до войны землепашцами. Когда они на станциях протягивали исхудавшие руки за хлебом, крестьяне недоумевали: «Неужто это их мы ненавидели?» Война породила десятки тысяч русских могил в чужой земле, а в России – застой промышленности, дороговизну, голод во многих семьях, лишившихся своих кормильцев.

Густыми колоннами посылали генералы солдат на смерть при третьем и вновь неудачном штурме Плевны 30 августа 1877 года, приуроченном ко дню именин Александра II. Самые восторженные патриоты, и те стали понимать, что война ведется бездарно[20]. Прежде, чем ее начинать, надо было запастись не только литографиями рисунков Каразина, но и продовольствием, теплом одеждой, медикаментами. Увы, решили, что частная благотворительность и патриотизм заменят тщательную государственную подготовку к войне. С избытком хватало лишь георгиевских крестов. Один из них, как ни странно, достался Константину Константиновичу.

Первый раз он услышал ружейный залп после месяца пребывания на театре военных действий. Ночью часовые стреляли по темным силуэтам, пробиравшимся полем. Приняли их за турецких лазутчиков, а на проверку оказалось, что спугнули румын, воровавших арбузы. Прошел еще месяц. Константин Константинович переживает, что не побывал ни в одном бою и с этим позором придется возвращаться в Россию. Наконец в конце третьего месяца лагерной жизни его отправили на катере по Дунаю для рекогносцировки местности. В ночном тьме на турецком берегу Константин Константинович заметил какие-то вспыхивающие и тут же гаснущие огоньки. Товарищи объяснили, что это по ним стреляют. Когда вернулись, командир поздравил великого князя с боевым крещением. Тому же казалось, что поздравлять особенно не с чем.

«Я и теперь не могу верно определить, был ли я или не был под пулями» (2 октября 1877 г.).

На следующий день после ночной рекогносцировки по начальству был подан рапорт о награждении ее участников. Как и любой нормальным человек, Константин Константинович был рад, что его службу отметили, но сомневается в своем героизме.

«Что же, я не прочь получить награду, только бы не Георгия, это только унизит достоинство Креста» (4 октября 1877 г.).

Но, как и его ближайший друг великий князь Сергей Александрович[21], который даже и вспышек выстрелов не видел на войне, он получает высшую награду за героизм в бою.

«Когда увидел белый крестик, внутренне сконфузился» (15 октября 1877 г.).

Нет, это был не тот «орден на ленточке красной», который в балладе у Гейне возвращающийся из русского плена французский гренадер просит товарища после смерти положить ему на сердце. Эта награда не была заслужена, оттого и не принесла радости.

Чувство совестливости, понимания, что ему часто достаются чины и награды не за службу, а за высокое происхождение, оставалось с Константином Константиновичем всю жизнь. Он, в отличие от большинства родственников, конфузился от незаслуженных почестей. Конечно, он был благодарен, понимая, что в царской семье любят его и хотят доставить радость как ему, так и всему Дому Романовых. Но чувствовал, что не живет, как большинство соотечественников, а участвует в театральном спектакле, где ему заранее определена роль. Зато какая радость охватывала, когда понимал, что добился похвалы сам, без помощи царской крови!

Наконец 28 ноября 1877 года Плевна была взята. В России тотчас прекратились обвинения в адрес бездарных генералов и общий восторг, как в дни объявления войны, охватил русское население. Государь, восемь месяцев проведший в полевых условиях, что, несомненно, поднимало дух солдат и офицеров, возвращался в Петербург, взяв с собой и Константина Константиновича.

Основным событием 1878 года для Константина Константиновича было совершеннолетие, то есть 10 августа ему исполнилось двадцать лет. Теперь он обладал всеми правами и обязанностями взрослого человека, даже мог самостоятельно распоряжаться своей долей наследственного капитала Дома Романовых. Накануне дня рождения Александр II вручил ему флигель-адъютантские эполеты и погоны, сказав: «Будь достоин своего звания, чтобы мне не пришлось поступать с тобой так же, как я, к несчастью, должен был сделать с твоим братом».

Наказания, сыпавшиеся на старшего брата, уже не в первый раз помогали в продвижении по служебной лестнице Константину Константиновичу. Но придворное звание не растравило в нем гордыню, лишь напомнило: береги честь смолоду.

«Я– флигель-адъютант, сегодня государь пожаловал меня этим званием. Чего мне больше, за двадцать лет я получил все, чего может добиваться самый честолюбивый человек, даже георгиевский крест есть у меня. Не знаю, как отблагодарить Господа Бога. Я прошу у Него только помощи и поддержки на честную и достойную жизнь» (9 августа 1878 года).

«Честная и достойная жизнь»– пока лишь малопонятные слова, вычитанные в книжках и слышанные за царским столом. Одно ясно – нужны знания, чтобы ощущать себя не лишним в обществе человеком. И уж если в России повелось, что великим князьям зазорно учиться в университете, то хотя бы должно, благодаря деньгам и высокому положению, приглашать известных ученых на дом. Лекции по истории государственного права Константину Константиновичу читает профессор И. Е. Андреевский, русской словесности – Н. А. Соколов, всеобщей истории – В. В. Бауэр, политической экономии – В. П. Безобразов, физики и математики – морской офицер Петр Павлович.

Учился Константин Константинович ни шатко ни валко, иногда стиснув зубы, когда предстоял ненавистный предмет.

«Завтрашний урок математики портит мне всю перспективу. Терпеть не могу этот предмет. Петра Павловича люблю, а науку его ненавижу» (20 января 1877 г.).

Нелюбовь к точным наукам объяснялась просто: они плохо поддавались великому князю.

«Я чрезвычайно рассеян и не могу сосредоточить мыслей на одном предмете. Я начну думать – и маленький образ, первый поразивший мне зрение, направит мои размышления в совершенно в другую сторону» (29 октября 1877 г.).

Он обожал искусства, и более других его переполняла музыка. Где-то рядом стояла любовь к природе, к выразительным пейзажам, будь они в реальном мире или на холсте. Константин Константинович в год своего совершеннолетия сочинил несколько романсов на слова А. К. Толстого, которые вошли в репертуар столичных салонов, и православное песнопение «Херувимская» (мелодии он пишет, как профессиональные композиторы, сразу на лист бумаги).

Поэзия только дремлет в нем, сочинительство стихов еще не стало потребностью души, но без книг он уже не представляет себе жизни. Круг чтения разнообразен, от иностранной беллетристики и «Диалогов» Платона до писем Пушкина и Екатерины II.

Как и большинство соотечественников, Константин Константинович пристально следит за событиями последних месяцев войны. Наконец 19 февраля 1878 года в пригороде Константинополя Сан-Стефано был подписан мирный договор. Черногория, Сербия и Румыния получили полную независимость, и первые две страны расширили даже свою территорию. Было создано новое христианское государство Болгария, разъединившее земли, остававшиеся под властью Турции. Боснии и Герцеговине обещано самоуправление. Россия вместо контрибуции получила устье Дуная и обширные территории в Азии.

Несмотря на столь выгодные для победителя условия, многие остались недовольными, ведь когда их звали на войну, обещали полностью очистить Европу от турок. С другой стороны, Англия и Австро-Венгрия, рассерженные расчленением Турции, а главное – решив урвать у обескровленных войною стран лакомый кусочек, стали угрожать России. Пришлось с ними летом 1878 года сесть за стол переговоров при посредничестве князя Бисмарка – первого рейхсканцлера Германии. Условия мирного договора были пересмотрены, и не Россия, понесшая в войне огромные людские и материальные потери, а страны, не принимавшие в ней никакого участия, – Англия и Австро-Венгрия – оказались в выигрыше. Иван Аксаков произнес речь в Московском славянском комитете, в которой заявил, что вместо победного венца России досталась «шутовская шапка с погремушками» и обвинил русскую дипломатию в измене родине. «Долг верноподданных велит всем нам надеяться и верить, – говорил он, – долг же верноподданных велит нам и не безмолвствовать в эти дни беззакония и неправды, воздвигающих средостение[22] между царем и землей, между царской мыслию и народной думой».

Оскорбленное правительство сослало горячего оратора в деревню. Константин Константинович безоговорочно принял сторону защитника русских и славянских интересов.

«Дорогой я читал речь Аксакова, председателя Славянского благотворительного] общества в Москве. Речь эта, сказанная по поводу Берлинского конгресса, напечатанная в «Гражданине», за что он был запрещен на три месяца, и наделавшая столько шуму в Петербурге, по-моему, прекрасно сказана, замечательно справедлива и обличает то, что до сих пор только думали и не смели высказывать» (14 июля 1878 г.).

Многие, в том числе императрица Мария Александровна и цесаревич Александр Александрович, стремились к новой войне. Но министерство финансов, а за ним и военное министерство высказались категорично: воевать нечем и не на что. Тем более Россия испортила отношения с большинством европейских государств и находилась в международной изоляции. Да и собственных, внутренних проблем хватало сверх головы, чтобы еще раз очертя голову лезть в балканские дела. Харьковские земцы, к примеру, писали Александру II в 1879 году: «Великий государь! Дай твоему верному народу право самоопределения[23], которое соответствует его природе; дай ему то, что ты дал болгарам».

«О чем это они?» – мог бы спросить удивленный Константин Константинович. Он плохо знал свой народ, вернее, не знал его вовсе. Даже предприняв летом 1878 года поездки в Псков, Новгород, Петрозаводск, Белозерск, Череповец, на Валаам, он не мог сблизиться с обыкновенным русским человеком, понять его жизнь и заботы, ибо, окруженный другими великими князьями и свитой, видел лишь следующее: «…в деревнях народ встречал нас с восторгом, кидали в нас цветами, дарили ягоды, яйца, масло» (1 августа 1878 г.).

Общался он, главным образом, с губернаторами и именитыми купцами, для которых главным было поторжественней встретить и посытнее накормить детей и племянников государя, а отнюдь не посвящать их в трудности края. Однако встречи с простыми людьми на улицах провинциальных городов и в храмах, – когда видишь искреннюю радость на лицах, когда на тебя устремлены все взгляды, хотят поцеловать руку, поклониться, погромче выкрикнуть «Ура!», – зарождали ответную любовь к русскому народу, любовь не книжную, а реальную. Кроме того, эти путешествия в глубь страны помогали познать и полюбить родную природу, старинные русские города с их неповторимой архитектурой и героической историей. Особенное впечатление на великого князя произвел Новгород и его первенствующая святыня.

«По мере приближения к собору, увидев многочисленные купола за кремлевской стеной и узнав, что это главы Св. Софии, я почувствовал не то что умиление, а какое-то особенное благоговение перед этой святыней великого древнего народа, который чтил ее более, чем какой-либо народ или государство когда-либо почитали свою родную святыню. Ни у одного народа, ни у единого государства не было воинским кликом воззвание к своему храму и народу, как у новгородцев: „За Новгород и Святую Софию“» (14 июля 1878 г.).

Официальный, затянутый в чиновничий фрак и военный мундир Петербург все чаще вызывает неприятные ощущения.

«Тут нет места для ума, для души, для сердца, тут одна внешность и видимость! Все чувства здесь замерзают. Зимний дворец – совершенный ледник и все его обитатели – ледяные сосульки» (7 января 1878 г.).

Балы, фамильные обеды[24], торжественные завтраки и обеды у царедворцев, которые длятся по несколько часов, молебны, панихиды, именины, юбилеи, парады, визиты…

«Я устал от Петербурга, я хочу на дачу, в лес. Мне здесь душно» (14 мая 1878 г.).

В кругу семьи в Павловске и в Стрельце легче жить, свободнее дышится. Здесь покой, окружают лишь родные и близкие, перед которыми нет нужды разыгрывать роль царского племянника.

«Я благодарил от всей души Бога за все Его милости ко мне, тихую уютную жизнь» (25 сентября 1878 г.).

Печалит только, что отец в семье появляется все реже, он явно завел женщину на стороне, с которой хоть и не показывается на людях, но прижил детей. Константин Константинович все больше отдаляется от него и сближается с матерью.

«Уменя с Папа никаких отношений не существует, я люблю свою Мать, и мне больно видеть, как с ней часто поступают» (5 декабря 1877 г.).

Не только внебрачная связь отца охладила любовь к нему. Константин Николаевич вечно в делах, занимая посты председателя Государственного совета и морского министра. То ли ему под грузом забот о благе государства некогда, то ли он очерствел и разучился по душам разговаривать с сыном. А сын жаждал именно доверительных бесед, а не сухих слов о кронштадтских доках, банковских займах и земском самоуправлении. Сын был идеалистом с поэтической душой, отец – трезвый прагматик.

«Я смотрел на Папа и сердился на самого себя: мне неловко, неприятно было быть у него, я чувствовал к нему полную отчужденность и никакой привязанности, и я с нетерпением ждал удобного случая уйти. Отчего же у Мама я совершенно свободен, говорю с ней обо всем? Оттого, что между нами нет никакой преграды, все люди, знакомые с нею, и мне милы. А у Папа совсем не то. Как это тяжело и грустно» (13 октября 1879 г.).

Но и выходить из отцовской воли совершеннолетний Константин Константинович, воспитанный в почитании родителей, не мог даже и помыслить. Как ему ни претила будущность моряка, он решил не перечить отцу и не разрушать его надежды видеть в сыне достойную замену себе. Нельзя было, как Никола, забывать слова, которые отец часто повторял: «Помни, какая течет в тебе кровь».

С 1 ноября 1879 года Константин Константинович начал службу взводным командиром в Гвардейском экипаже. Эта привилегированная команда моряков была образована 16 февраля 1810 года из состава гребцов, обслуживавших императорские яхты. В нее входили корабельная команда и пехотный батальон для береговой службы.

Каждый день Константин Константинович должен был посещать свою роту, наблюдать, как матросы маршируют и повторяют ружейные приемы. Кроме того, под руководством ротного командира Константина Павловича Кузьмина великому князю пришлось изучать пехотный и морской уставы.

«Новое дело и пугает меня немного, и занимает, а скоро и наскучит, пожалуй» (2 ноября 1879 г.).

Константин Константинович, хоть и был назначен командовать несколькими десятками моряков, не умел ни правильно отдать честь, ни принять рапорт. Его познания в военном деле были равны нулю. Впрочем, не только у него. Молодые гвардейские офицеры, все без исключения, то и дело обращались к матросам, расспрашивая, как им следует поступать в том или ином случае. Ротный командир выбивался из сил, пытаясь вбить в головы пятерых высокородных новобранцев, какие команды они должны отдавать матросам и как называется та или иная часть ружья.

Константин Константинович нехотя овладевал азами морской военной службы, но зато с радостным оживлением взялся за обучение матросов грамоте.

Первый месяц службы закончился ротным праздником – днем Андрея Первозванного. Для офицеров был приготовлен стол посреди казармы с чарками водки и ротный предупредил, чтобы соблюдали меру – в стельку не напивались. Но великий князь не боялся за себя: он никогда не пил много из-за частых головных болей и боязни, что в пьяном виде может уронить свой титул, став запанибрата с менее родовитыми собутыльниками.

Неделю спустя, в Николин день, был уже праздник всего Гвардейского экипажа, военный смотр и новое застолье. Постепенно Константин Константинович стал свыкаться со службой, тем более что для него она была необременительной. А 2 января 1880 года исключительно за принадлежность к царскому роду он стал ротным командиром.

«Поехал сутра в роту, обходил все взводы. Мне очень совестно, не совсем понимаю вопросы фельдфебеля и все хозяйственные подробности, прихожу в смущение и совещусь отдавать приказания офицерам» (3 января 1880 г.).

Но умеешь или не умеешь, а выполнять обязанности ротного командира надо. Надо раздавать жалование, проводить учебные смотры, наказывать пьяниц и других нарушителей дисциплины.

Несколько раз Константин Константинович приглашает офицеров Гвардейского экипажа к себе во дворец. Проходят вечеринки чинно, в светских разговорах, за бокалом шампанского, за картами и музыкой. Иногда, правда, случаются новомодные развлечения.

«После ужина принялись за спиритизм, стол вертелся неистово, желая подняться, промучил нас час и не отделился от земли достаточно высоко» (7 апреля 1880 г.).

Государь не забыл о своем племяннике, и 30 июня 1880 года пожаловал его знаком минного офицера за то, что великий князь прослушал несколько лекций о минном деле. Но Константин Константинович не рад награде, он понимает, что ничего не смыслит в сей замысловатой специальности и никогда не сумеет исполнять обязанности минера.

Наконец после года сухопутной службы великий князь в ноябре 1880 года на броненосном фрегате «Герцог Эдинбургский» отправляется в дальнее плавание, которое длилось для него десять долгих и мучительных месяцев и кончилось в августе 1881 года твердым решением уйти из флота.

Для России 1878–1881 года были чрезвычайно тяжелыми из-за последствий русско-турецкой войны, обошедшейся казне более чем в миллиард рублей. Блестящие реформы начала царствования Александра II стремительно шли на убыль (за исключением судебной реформы и закона о всеобщей воинской повинности), многочисленные циркуляры превратили их в насмешку над народными ожиданиями. «Царю-реформатору, – писал историк В. О. Ключевский, – грозила роль самодержавного провокатора».

Был нанесен и первый ощутимый удар по единству царской семьи. Александр II еще в 1875 году завел себе любовницу княгиню Е. М. Долгорукую и прижил с нею трех детей. Привезенная в январе 1880 года из Канн больная императрица Мария Александровна тихо умирала в печальном уединении в Зимнем дворце, когда муж развлекался с любовницей в Царском Селе. Наследник престола цесаревич Александр Александрович не мог простить отцу подобного предательства и затаил обиду. И уж полный разлад в царской семье наступил, когда 6 июля 1880 года, через полтора месяца после смерти жены, Александр II тайно вступил в морганатический брак с любовницей, получившей титул княгини Юрьевской, и поселил ее рядом с собой в Зимнем дворце. Престарелый император, по словам военного министра Д. А. Милютина, «был совершенно в руках княгини Юрьевской».

Молодой Константин Константинович, как и большинство членов августейшего семейства, осуждал императора за фривольное поведение:

«Государь переехал сегодня в Царское Село, к великому соблазну многих верноподданных – императрица лежит здесь, нет и речи о ее переезде. Находят неудобным, что когда ей немного остается жить, Царь переезжает. Мы стараемся приискивать этому благовидные причины. К сожалению, неблаговидных более, чем благовидных» (11 мая 1880 г.).

О княгине Юрьевской у Константина Константиновича не сложилось собственного мнения, он и о тайном браке с нею государя узнал последним из великих князей, ибо редко бывал при императорском дворе, воздерживался «от излишнего и неприятного рвения к придворно-гвардейской суете» (6 августа 1880 г.). Когда же и появлялся в Зимнем дворце, с ним редко делились скандальными новостями, продолжая почитать за ребенка. Отчасти так и было на самом деле: он по-детски воспринимал окружающий мир, сосредоточив главное внимание на себе и своих чувствах. Его привлекали главным образом богослужения, театральные представления и игра на фортепьяно, жизнь России великого князя мало трогала, он не замечал ее. Впрочем, даже Константин Константинович, погруженный в выдуманный неземной мир, не мог не замечать вселяющей страх действительности – нарастания революционного террора.

«Мы с Мама у генер[ала] Трепова, на жизнь которого покушалась сегодня утром молодая студентка. Он тяжело ранен в бедро, пули не нашли, но надежда есть» (24 января 1878 г.).

«Все в Петербурге только и говорят, что о суде, который оправдал женщину, стрелявшую в Трепова» (2 апреля 1878 г.).

«Ужасный случай совершился в Петербурге: шеф жандармов генерал-лейтенант Мезенцев был зарезан во время прогулки незнакомым человеком» (8 августа 1878 г.).

«Какой-то злодей покушался на жизнь шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна» (13 марта 1879 г.).

«Общество[25] возмущено покушением на жизнь Дрентельна, проповедует необходимость строгих и насильственных мер, пророчит революцию. Бесят меня эти толки, особенно женщины кричат. Как будто не могут понять, что насильственные меры только ухудшат настоящее положение и народят множество новых неудовольствий. Сохрани Бог стеснять теперь образование, учебные заведения и свободу мысли – тогда действительно может произойти мятеж» (16 марта 1879 г.).

«Второй день Пасхи. Покушение на Государя утром, когда он, по обыкновению, гулял неподалеку от Зимнего дворца» (2 апреля 1879 г.).

«Ждали открытого нападения шайки социалистов на Зимний и Аничков дворец» (7 апреля 1879 г.).

Константин Константинович начинает задумываться о том, что самодержавие может пасть под ударами террористов и Россия через революцию придет к республиканскому образу правления. Но, что удивительно для человека царского рода, он в беседе с великим князем Сергеем Александровичем находит оправдание мятежникам!

«Встретился с Сергеем. Говорили: а что, если у нас будет революция? Что будем делать мы, Романовы? Неужели нельзя будет нам остаться в России? Это было бы для меня худшим бедствием. Я стал излагать Сергею мысль, что революция принесет вред только тем, на кого она прямо обращена, но на страну она произведет благодетельное влияние. Я привел ему в пример Францию. Сергей пришел в ужас от моей теории» (14 мая 1879 г.).

Как к любому часто повторяющемуся событию, к террору стали привыкать. Попытка покушения на царя в Москве взволновала разве что очень впечатлительных людей и среди них – Константина Константиновича.

«Меня поразило, что это известие не произвело слишком потрясающего впечатления у нас в Экипаже и было принято довольно холодно. В семье у нас было то же. Происходит ли это от привычки к покушениям, от всеобщего ли неудовольствия ходом текущих дел и полного равнодушия – не знаю. Во всяком случае, хладнокровие в эти минуты не есть хороший знак» (20 ноября 1879 г.).

И государь, и наследник теперь ездили по Петербургу, окруженные казаками (два впереди, два по бокам, два сзади), в блиндированной карете[26]. Многие великие князья и министры добились выделения и себе конвоя. Только беспечный Константин Константинович продолжал разгуливать пешком, в одиночку, в флигель-адъютантском мундире по улицам Петербурга, не думая, что может попасть под нож, пулю или бомбу Инстинкт верно подсказывал ему, что опасаться нечего, террористы заранее намечали цель, а не убивали каждого встречного члена августейшего семейства. Шла целенаправленная охота, как на дикого зверя, на царя. Круг все сужался.

«Говорят, ночью у Зимнего дворца нашли подозрительного человека. На нем было шесть револьверов, он признался, что получил поручение проникнуть во дворец. Говорят, что он помешан» (11 января 1880 г.).

Пятое покушение на государя было совершено 5 февраля 1880 года: в Зимнем дворце прогремел сильный взрыв.

Государь, цесаревич Александр Александрович, брат императрицы принц Александр Гессенский, великие князья Владимир, Алексей, Сергей и Павел Александровичи подходили к двери в столовую, когда раздался страшный удар, стены и пол затряслись, комнаты наполнились смрадом. Сначала подумали: или землетрясение, или люстра упала. Но через несколько минут узнали, в чем дело. В караульном помещении, находившемся под столовой, зияли дыры, было убито десятеро и ранено сорок четыре солдата.

Константина Константиновича, как и многих других граждан России, потрясло столь жуткое кровавое происшествие в самом надежно охраняемом дворце государства. Пошли даже разговоры, что Петербург теперь осквернен и опозорен и император должен перенести столицу в другой город.

«День 5 февраля никогда не изгладится в моей памяти, он останется черным пятном в истории России». Далее Константин Константинович со скорбью описывает, как извлекали из-под обрушившихся плит мертвые и покалеченные тела караульных солдат. И добавляет с укором: «Государь остался совершенно спокоен, сел обедать, а вечером играл, как всегда, в карты» (5 февраля 1880 г.).

Молодой великий князь только фиксирует равнодушие императора к несчастью. Пятнадцать лет спустя, когда подобно Александру II повел себя после Ходынской катастрофы Николай II, Константин Константинович будет более категоричен в оценке бесчувственного поведения самодержца.

Тотчас после взрыва в Зимнем дворце по Петербургу поползли слухи один нелепее другого: будет взорван Исаакиевский собор, испортят водопроводную машину и город останется без воды, истребят все августейшее семейство. Многие винили в случившемся демократа великого князя Константина Николаевича, судачили, что он знал о предстоящем взрыве и нарочно в этот день уехал в Кронштадт, чтобы после гибели Александра II при содействии флота объявить себя императором. Вскоре вышел указ об учреждении Верховной распорядительной комиссии по охране государственного и общественного спокойствия во главе с графом М. Т. Лорис-Меликовым, который одновременно был назначен петербургским генерал-губернатором. Ужесточили цензуру, запретили большинство публичных собраний, выделили баснословные деньги на охрану государя и политический сыск, со злобой набросились на местное всесословное управление – земство. Одна за другой стали появляться монархические организации для борьбы с нигилистами, газеты запестрели словосочетаниями: «твердо и решительно», «общественное спокойствие», «подавление крамолы». Даже известный спирит Ридигер предложил свои услуги правительству, обещая с помощью оккультных наук расправиться с революционерами.

Константин Константинович, конечно же, не мог оставаться равнодушным к трагедии, о которой говорил весь город и финал которой, по общему мнению, еще впереди.

«Я мучился стыдом за нашу бедную Русь, до чего мы дожили: посреди столицы, в самом царском дворце такое адское, бесчеловечное дело» (8 февраля 1880 г.).

«Неделя прошла со времени ужасного взрыва, а петербургские жители нимало не успокоились, паника та же, все ошалели, окончательно потеряли голову, а нелепых слухов распускают более, чем когда-либо» (12 февраля 1880 г.).

«Говорят, что 4-го числа я был в карауле во дворце затем, чтобы подготовить взрыв» (13 февраля 1880 г.).

«Не покушения страшны, от них, хотя и трудно, но можно оградиться. Страшно общее беспомощное состояние, страшна неизвестность борьбы с невидимым неприятелем. Нужен человек довольно хитрый и опытный, чтобы заметить начало всего зла и потом искоренить его» (14 февраля 1880 г.).

Террор был на виду и на устах у всех лиц, приближенных к царю, но, увы, почти никто не замечал более страшное явление, с которым не в силах были справиться самые совершенные полицейские и фискальные службы – общественное озлобление. Даже лояльный к самодержавию крупный чиновник К. П. Победоносцев жалуется в письме от 2 января 1881 года Е. Ф. Тютчевой: «Как тянет это роковое царствование – тянет роковым падением в какую-то бездну Прости, Боже, этому человеку – он не ведает, что творит, и теперь еще менее ведает. Теперь ничего и не отличишь в нем, кроме Сарданапала[27]. Судьбы Божий послали нам его на беду России. Даже все здравые инстинкты самосохранения иссякли в нем: остались инстинкты тупого властолюбия и чувственности».

Константин Константинович не высказывал столь крамольных мыслей, как обер-прокурор Святейшего правительственного Синода, призванный по должности возвеличивать личность самодержца. Через месяц после трагедии великий князь забыл и о терроре, и о России. Его думы – о тихой семейной жизни в тереме на манер старинного, окруженном тенистым парком и безмолвными прудами. Ему претят голоса людей, хочется слышать только пение птиц.

«Мне потому так и хочется не засидеться в Петербурге зимой, а уйти в море, чтобы ранее вернуться, жениться и зажить себе счастливой семейной жизнью» (18 июля 1880 г.).

За время плавания Константина Константиновича по заморским странам в России произошло множество перемен. Его отец Константин Николаевич, всегда энергичный и упрямый, доверившись сверх меры в кораблестроении малоспособным, но умеющим убеждать собеседников адмиралам и инженерам, истратил можно сказать зазря государственные деньги на броненосцы («поповки»), которые плохо держались на воде. Тоже произошло и с построенной им для государя круглой яхтой «Ливадия», которую почти сразу отправили на починку. Не ладились у Константина Николаевича отношения с некоторыми членами Государственного Совета, который он возглавлял, из-за его грубости и бесцеремонности с людьми.

«На месте великого князя, – записывает в дневнике 17 октября 1880 года секретарь Государственного Совета Е. А. Перетц, – я давным-давно отказался бы от Морского министерства. В газетах появляются также заметки о том, будто бы предстоит упразднение кавказского наместничества, причем великий князь Михаил Николаевич[28] будет назначен председателем Государственного Совета. Это уже решительный поход против Константина Николаевича».

Нелюбовь к Константину Николаевичу высших чиновников и императорского Двора держалась, конечно, не на разбазаривании государственной казны (другие тратили на никчемные прожекты и гораздо большие капиталы и выходили сухими из воды), а на ненависти к западничеству, главным представителем которого выставляли именно его. Победоносцева прямо оторопь брала, когда во время разгула нигилистического мировоззрения он слышал от брата государя не требование ужесточить беспрекословное подчинение всех и вся центральной власти, а новые предложения по дарованию земствам и другим общественным организациям дополнительных прав и свобод.

Угрюмый Сашка, как прилюдно звал Константин Николаевич наследника престола, затаил обиду на всегда с пренебрежением относившегося к нему дядю-демократа. Не мог простить благочестивый семьянин цесаревич Александр Александрович дяде и его сближения с княгиней Юрьевской, чья власть над государем стала к 1881 году почти безграничной.

Константин Николаевич был уверен, что пока царствует его старший брат, он будет в фаворе, и не обращал внимания на недовольство Сашки и его окружения. Государь, слава Богу, в полном здравии и, глядишь, переживет хоть и могучего на вид, но рыхлого сына-наследника.

Утром 1 марта 1881 года перед разводом Александр II, улыбаясь, заявил, что давно так хорошо себя не чувствовал. Несколькими часами позже на набережной Екатерининского канала брошенная террористом бомба раздробила ему обе ноги и осколки впились в грудь. Императора отвезли в Зимний дворец, где он спустя несколько часов, не приходя в сознание, умер.

Уже через несколько минут после покушения посыльный прибыл в Мраморный дворец сообщить брату царя страшную весть.

«Тотчас оделся и в санях в Зимний с ужасным замиранием сердца, – записывает в дневнике Константин Николаевич. – Там всюду толпа, и наружи, и внутри. Кабинет наполнен семьею и разными близкими людьми. И тут на постели увидел окровавленного умирающего брата, Царя-Освободителя. Страшное, ужасное зрелище!.. В другой комнате при Сашке, новом Государе, разговоры про первые распоряжения и завтрашний день. Сказал ему, что как служил Отцу и Брату, так буду служить и Племяннику».

Только безмерное честолюбие позволило Константину Николаевичу надеяться, что он сработается с новым императором. Александр III, робкий и не умеющий сказать человеку в лицо нелицеприятную правду, на следующий день премило говорил с дядей на Государственном Совете, даже обнял его. В то же время он понимал, что не сможет не только работать плечо к плечу с дядей, но даже видеть его. Но бросить в лицо оскорбление полудержавному властелину он трусил.

На следующий день после похорон Александра II, 8 марта, собрался Совет Министров, чтобы решить вопрос о конституции, которую, по словам одного из ее составителей графа Лорис-Меликова, Александр II должен был подписать в день убийства. Она была детищем и Константина Николаевича, давно убеждавшего старшего брата в необходимости привлечь общественные силы к рассмотрению важнейших законодательных дел. Великий князь попытался верховодить и сегодня, тем более что среди министров было много его сторонников. Но пришло время других людей, и новый государь внял лишь словам К. П. Победоносцева.

– В России хотят ввести конституцию, – возмущался обер-прокурор Святейшего Синода, – и если не сразу, то, по крайней мере, сделать к ней первый шаг. И эту фальшь по иноземному образцу, для нас непригодную, хотят, к нашему несчастью, к нашей погибели, ввести у нас. Что дало освобождение крестьян? Кабаки и лень. Открытие земств? Говорильни негодных людей. Новые судебные учреждения? Наплодили адвокатов, которые оправдывают злодеяния. Свобода печати? Только хулу на власть разносят…

Под ярким впечатлением недавнего цареубийства, эксплуатируя страшную беду, к управлению государства пришли новые люди, неся рутинное мироощущение, основанное на борьбе с инакомыслием и любым недовольством российскими порядками. Зачем лечить государство, ставить точный диагноз болезни, когда можно действовать проще – сделать обезболивающий укол, то есть загнать хворь внутрь, чтобы она не была на виду.

На третий день после похорон отца Александр III послал к постылому дяде его младшего брата Владимира Николаевича. Тот и передал Константину Николаевичу, что государь его не любит и хочет, чтобы он отказался от всех должностей и покинул Петербург.

Энергичный, привыкший всегда быть при деле Константин Николаевич в течение нескольких недель еще пытался противиться уходу со службы. Но все было бесполезно, он только раздражал еще более Александра III. По Петербургу поползли даже слухи, что для Константина Николаевича приготовили камеру в Шлиссельбургской крепости. Пришлось великому князю подчиниться царской воле, и 11 мая 1881 года он с любовницей Кузнецовой и прижитыми с нею детьми уехал жить в свое крымское имение Ореанду.

Константина Константиновича, находящегося в это смутное время далеко от России, весть об убийстве дяди-императора потрясла до глубины души. Но большинство офицеров и матросов лишь в первый день после получения известия о цареубийстве погоревали, а потом вновь занялись обыденными делами, вновь с их уст в часы отдыха стали слетать привычные слова: «два без козыря», «три в червях». Глядя на них, и великий князь быстро справился с горем. К тому же на трон вступил кузен Саша, с которым у него, в отличие от отца, сложились хоть и не слишком близкие, но дружеские отношения, искренняя приязнь друг к другу «Цесаревич вышел и взял меня с собою в Красное. Мы ехали в тройке, я был очень-очень рад ехать вдвоем с Сашей, я его весьма люблю, он привлекает меня честным, открытым, благородным видом» (18 июля 1879 г.).

Но что будет теперь, когда отец в опале? Не ждет ли подобная участь и сына? Константина Константиновича не тревожили эти мысли, он не хотел служить и не чувствовал никаких карьерных побуждений.

Плавание на фрегате «Герцог Эдинбургский» не было ни для Константина Константиновича, ни для команды трудным – большую часть времени проводили в портах Европы. Офицеры знакомились с достопримечательностями приморских городов, матросы – портовых кабаков. Побывав во время плавания на Афоне и в Иерусалиме, великий князь пришел у к убеждению, что создан для жизни во благо православной Церкви. О своем намерении выбрать путь подвижника благочестия он признался афонскому старцу Иерониму.

«Я выражал ему желание посвятить жизнь свою на улучшение быта духовенства и под старость принять на себя Ангельский образ, быть Архиереем и приносить великую пользу. Он сказал мне, что пока ждет меня иная служба, иные обязанности, и со временем, быть может, Господь благословит мое намерение. Дай Бог, чтобы сбылись слова святого старца» (18 августа 1881 г.).

Константин Константинович чувствует себя неспособным к морской службе и по слабости здоровья, и по равнодушию, даже отвращению к многомесячному плаванию. Он сходит с фрегата в Афинах, решив пожить у сестры Ольги, королевы эллинов, с которой после ее замужества переписывается чуть ли не ежедневно.

На греческой земле более, чем о чем-нибудь другом, он размышляет о необходимости уйти из флота. Одно беспокоит: отец страстно любил морскую службу и хотел, чтобы все его сыновья были моряками. Но Никола стал отверженным в августейшем семействе, и его лишили офицерского мундира, брат Вячеслав умер в 1879 году в шестнадцатилетнем возрасте. Второй младший брат Дмитрий не хочет думать ни о чем, кроме лошадей, и ему одна дорога – в конную гвардию. Только один он, Константин, не вышел пока из отцовской воли. Отец, конечно, будет против, скажет, что хотя бы один сын обязан продолжить начатое им делало преобразования флота, станет грозить, что не позволит ему снять морской мундир. Но разве новый государь его послушает?..

Константин Константинович решается при посредничестве великого князя Сергея Александровича просить Александра III уволить его из флота, о чем и написал другу детства. В ожидании решения он 17 декабря 1881 года отправляется в Каир и Александрию. Не успев вдоволь налюбоваться пирамидами и арабскими базарами, он подхватил воспаление легких и на фрегате «Забияка» был перевезен в Палермо, где медленно стал выздоравливать.

Оправившись полностью от болезни к середине марта 1882 года, великий князь вернулся в Афины. К этому времени Александр III уже удовлетворил его просьбу и уволил из флота, не согласовав свое решение, как требовал обычай в августейшем семействе, с отцом Константина Константиновича.

Константин Николаевич, узнав из третьих рук, что сын вышел из повиновения и государь поддержал его, был вне себя от грусти и даже временами впадал в ярость. Он искренно скорбел о неосуществленной мечте создать потомство Константиновичей, служащих русскому флоту.

Путешествуя по Европе, Константин Николаевич просит сына встретиться в Вене. Константин Константинович едет, готовый дать бой, но не уступить. Когда же увидел отца, уже не столь грозного, как раньше («у него слезы были на глазах»), и услышал не гневную отповедь, а жалобу, «что теперь, когда он и так уже много сряду имел неприятностей, эта рана останется неизлечимой до конца его жизни», ему стало жаль отца. Но еще больше себя, когда подумал, что всю жизнь придется связать с морем, которым хорошо любоваться с берега, и только. Константин Константинович впервые оказался упрям, и отцу пришлось смириться с неизбежным. Сын свободно вздохнул: «Теперь гора с плеч свалилась» (7 мая 1882 г.).

Свобода обретена. Оставалось подыскать себе по вкусу и высокому положению невесту. Романовы были в родстве со многими немецкими семействами королевской крови, и не составляло труда, кочуя по Германии от одного родственника к другому, приглядеться к молодым принцессам.

В Карслуте кузина Маруся познакомила Константина Константиновича со своей дочерью Мари. Он присматривается к ней, как к породистой лошади.

«Первое впечатление было неопределенное: носик, может быть слишком вздернутый, и волосы, слишком высоко зачесанные назад, хороший цвет лица, глаза незадумчивые, почти детские, движения свободные, не некрасивые. Выражение лица своей беспечностью и детской развязанностью не подходили к фигуре уже взрослой девушки. Я внутренне задавал себе вопрос: «Эта или нет?» Но ответа внутри никакого не слышалось» (29 мая 1882 г.).

Великий князь сомневался в своем выборе. В конце концов, поговорив с кузиной Марусей, вместе решили подождать пару лет, пока Мари подрастет.

Путешествуя по Европе из Венеции в Штутгарт, из Штутгарта в Гмундон и обратно, потом в Баден-Баден, Константин Константинович вынужден был навестить дядю Эрнста в Альтенбурге по случаю смерти его племянницы Маргариты. Здесь он впервые увидел свою будущую невесту, дочь принца Маврикия и принцессы Августы Саксен-Альтенбургских Элизабет, приходившуюся ему троюродной сестрой.

«Я на нее посматривал. Странное дело, я заметил в ней, что похожа на принцессу Валийскую, которую так люблю. Подойти к ней, я думал, нельзя, и грустным голосом невольно говорил смешные вещи… Итак, с ней мы сказали всего два-три слова. На прощание она опять посмотрела на меня как-то особенно и крепко сжала мою руку. О, этот взгляд!» (9 июня 1882 г.).

«Вошел ко мне дядя Эрнст. Я говорил ему про впечатление, сделанное на меня Елизаветой. Он довольно хладнокровно к этому отнесся. Впрочем, ответил, что лично не имеет ничего против моего брака с Елизаветой» (10 июня 1882 г.).

Младшая дочь Константина Константиновича княжна Вера Константиновна записывает спустя много лет: «Помню, как мать рассказывала о том, какое сильное впечатление произвел на нее при первой встрече отец, стоявший, облокотившись на камин, в столь шедшей ему морской форме».

С мыслью, что нашел себе суженую, Константин Константинович возвращался в Россию, в которой не был почти два года. Вот и граница…

«Что за радость. Поздоровался с первым русским жандармом у дверей царских комнат. Так приятно было услышать русский военный ответ: „Здравия желаю“» (11 июня 1882 г.).

Среди многочисленного августейшего семейства Романовых почти никто не баловался сочинительством, если не считать ведение дневников, чем увлекались почти все. Вряд ли можно серьезно относиться к стихоплетству принца Петра Георгиевича Ольденбургского, считавшего себя поэтом. Например, на смерть старшего сына императора Александра II цесаревича Николая Александровича он накропал следующие строки:

Первые стихи восемнадцатилетнего Константина Константиновича не на много превосходили вирши Петра Георгиевича. И все же они не были столь беспомощными. Глухота к слову была, иногда не получалась рифма, но чувствовалось, что автор пытается мыслить, доверить листу бумаги сокровенные тайны неспокойной юной души.

Было написано еще несколько стихотворений в течение 1876–1878 годов, еще более неуклюжих. Но Константин Константинович и не думал о профессиональном служении музе поэзии, он, как большинство гимназистов и гимназисток его времени, сочинял для себя, вскоре забывая написанное. Первое удачное стихотворение вышло из-под пера в мае 1879 года, когда он отдыхал в Крыму, в Ореанде (опубликовано в августовский книжке 1882 года журнала «Вестник Европы»):

Через несколько дней, воодушевленный удачей, он вновь берется за перо, но нет в великом князе искрометного рвения к сочинительству, не пробудились еще поэтический дар и жажда творчества, отчего он бросает начатое стихотворение после первых четырех строчек:

Лишь в 1881 году, находясь в плавании, и позже, живя в Греции у сестры Ольги, Константин Константинович почувствовал непреодолимую тягу к сочинительству. Опыты в прозе («Записки офицера») не удались, зато сестра в восторге от поэзии брата. Похвала его воодушевляет, он начинает сочинять и править стихи почти ежедневно и наконец решается через своего воспитателя Илью Александровича Зеленого под псевдонимом К.Р. (Константин Романов) отправить в «Русский вестник» три стихотворения. Увидев их напечатанными в майской книжке журнала за 1882 год, великий князь обиделся на редактора Каткова: тот бесцеремонно сократил и переделал стихи. И все же радость лицезреть свои строки напечатанными, ощутить себя поэтом, который пишет не только для себя, но и для публики, заслонили возмущение редакторским произволом. Появилось нестерпимое желание писать еще и еще.

Три стихотворения Константина Константиновича 1881 – середины 1882 годов (до приезда в Россию) можно назвать шедеврами его первого периода поэтического творчества.

Во всем мире не найти двух людей, живущих одинаково. У каждого свой талант, характер, темперамент, запросы. В России более других факторов влияло на судьбу человека его происхождение. Крестьянин довольствовался избой, каждодневной работой в поле и простой пищей, припрятав в кубышке на черный день несколько рублей. Рабочий городской фабрики жил не в пример вольготнее, получая в год до пятисот рублей. Если бы при таких деньгах тратиться только на хлеб (70–80 копеек за пуд) и капусту (14 рублей за бочку), можно было скопить хороший капитал за три-четыре года и стать вровень с купцами. Но одежда, квартплата, кабак и отсылка денег семье в деревню съедали надежду на будущее благополучие. Чиновник или снимал чистенькую комнатку или жил в своем доме. Все зависело от должности. Одни получали меньше фабричного рабочего, другие до пяти-десяти тысяч в год. Но деньги уплывали как сквозь пальцы, ведь запросы у должностного лица, выучившегося грамоте, особые. За сына, посещающего гимназию с полным пансионом, нужно отдать 300 рублей годовых, за пуд парной говядины – 6 рублей, а уж из-за нарядов жены и дочерей приходится вечно быть в долгах. Купец – особая статья. Один смог нажить за год сто рублей, другой – сто тысяч, а третий в одночасье обанкротился и сел в долговую яму.

Но совсем особая жизнь – у великого князя. Только от канцелярии уделов ему ежегодно поступает двести тысяч рублей. Кроме того, от многочисленных должностей, доходных имений, поддержки того или иного негоцианта-миллионера. Правда, и жизнь у члена августейшего семейства особая. Надо иметь дворец, управляющего, гофмейстера, адъютанта и прочую челядь как для себя, так и для жены и детей. И всем надо платить, поэтому и ему денег не хватает. Служба? Да что она может дать! Даже портфель министра тянет всего лишь на десять тысяч рублей в год. Разве это деньги, когда один дворец стоит три-пять миллионов и, чтобы его содержать, ежегодно уходит более ста тысяч.

Итак, трудиться ради денег Константину Константиновичу не имело смысла. И он жил с середины июня 1882 года по середину декабря 1883 года беспечно и радостно, не помышляя о службе. Вставал великий князь обычно в семь часов утра (в 1918 году стрелки часов передвинули на три часа вперед, так что по нынешнему отсчету времени он поднимался в 10 часов утра). Пил кофе, выкуривал сигару (позже перешел на папиросы). Потом уходил в кабинет и заносил в дневник впечатления прошедшего дня. Недолго катался верхом. В 10 часов к нему приходил учитель (чаще всего музыки). С одиннадцати до двух он был предоставлен самому себе (ездил по своим или родителей делам по министерствам, читал, сочинял стихи, писал письма). В 14 часов завтракал в кругу семьи, после чего отправлялся с визитами. В 19 часов – обед. Потом – театр или бал, ужин дома или в гостях. В полночь ложился спать.

Конечно, режим дня соблюдался далеко не всегда. Иногда бал продолжался до 2 часов ночи, и тогда Константин Константинович спал до 10 часов утра. Воскресения и праздничные дни знаменовались прежде всего обеднями в храмах одного из царских или великокняжеских дворцов. Панихиды, юбилеи и торжественные обеды, на которых обязаны были присутствовать члены Дома Романовых, тоже меняли обычное течение дня. Иной раз на день приходилось по несколько праздников, на которых надо было присутствовать (в гвардейских полках, военных училищах, на именинах или годовщинах свадьбы родственников, юбилеях военных сражений и т. д.), и приходилось по три-четыре раза возвращаться в свой дворец, чтобы переодеться в соответствующий очередному торжеству мундир.

Записи в дневнике великого князя о каждодневных развлечениях и ритуальных мероприятиях с его присутствием однообразны, как сами развлечения и ритуалы.

«Сегодня были крестины новорожденной царской дочери – первый большой выход по прежним обычаям со времени вступления на престол нового Государя» (11 июля 1882 г.).

«Вечером занялись столоверчением. Стол поднимался очень значительно, даже один, когда мы не держали под ним рук» (5 августа 1883 г.).

«Завтрак. Потом с матерью заезжал к княгине Кочубей. Оттуда, покатавшись без дела, навестил Мансуровых на Литейном. Вернулся в Мраморный дворец. Закончил письмо к Софье Алексеевне[29]. Разбирал и приводил в порядок в шкафу ноты» (28 октября 1883 г.).

Однообразие петербургских дней великие князья скрашивали долгим пребыванием за границей. Не был исключением и Константин Константинович. Пробыв в России менее четырех месяцев, он отправился на полгода в Европу – Милан, Флоренция, Болонья, Венеция, Рим, Неаполь, Афины, Пирей… Львиную долю времени во время путешествия по чужеземным странам занимали прогулки и праздные разговоры с встречающимися повсюду знакомыми, долгие обеды и чаепития. Иногда удавалось уделить внимание музеям, антикварным лавочкам, мастерским скульпторов и живописцев. Константин Константинович увлекся прекрасным чистым искусством, и его постоянно мучило желание тоже стать великим творцом.

«Как бы мне хотелось быть гениальным поэтом! Но я никогда не выйду из посредственности, никогда не буду гением, как Пушкин, Лермонтов, ни даже гениальным талантом, как А. Толстой. Буду разве на век талантливым, и только!» (6 ноября 1882 г.).

Больше всего раздумий в эти годы у Константина Константиновича о «своем» характере, о том, как другие относятся к нему. Он живет в грезах, мечтая то о монашестве, то о затворничестве в Павловском дворце. И постоянно корит себя как за мнимые, так и подлинные пороки, надеясь избавиться от них. Но, как человеку импульсивному и слабовольному, ему это редко удается.

«У меня сердце гораздо сильнее рассудка, и это моя беда» (5 марта 1880 г.).

«Оля[30] получила письмо от Сергея[31]. Он пишет, что очень смущен слухами о моем намерении жениться, находит, что я живу в какой-то области мечтаний, в нервном ненормальном возбуждении и что одна фантазия сменяет другую» (23 апреля 1882 г.).

«Теперь у меня три главных греха: зависть, уныние и тщеславие» (19 января 1883 г.).

Константину Константиновичу надоело жить бездельником, он хочет трудиться на благо родины, но, почти начисто лишенный карьеризма, не знает, за что и как взяться, чтобы принести пользу. Пока же великий князь видит себя способным только к поэзии и отдается ей всей душой.

К творческому труду стихотворца царской крови многие относились с почтением: ишь ты, великий князь, а не брезгует сочинительством! Ободренный почитателями Константин Константинович в Афинах даже решился отпечатать тоненькую брошюрку со своими стихами, написанными за первые три месяца 1883 года. Она не поступала в продажу, весь тираж великий князь раздарил родным и знакомым. Вездесущий А. Суворин конечно пронюхал, кто скрывается за псевдонимом К. Р., и перепечатал в своей газете «Новое время» одно из стихотворений из брошюры, поместив рядом похвальный отзыв о творчестве неизвестного автора. Хвалили и другие.

Лишь Константин Николаевич неодобрительно отнесся к увлечению сына. Встретившись в Венеции с отцом, Константин Константинович спросил, ожидая похвалы:

– Ты читал мои стихи о Венеции?

– Да, видел в «Вестнике Европы». Мне стало стыдно за тебя.

Сын в недоумении молчал. Константин Николаевич объяснил, что в детстве тоже баловался стихоплетством под впечатлением баллад Шиллера. Сестры и мать его поэтические наклонности одобряли, но, когда о них узнал отец, император Николай I, он впал в гнев и сделал сыну строжайший выговор, ибо великий князь, по его мнению, не имеет права заниматься ничем, кроме государственной службы. И тут отец с укоризной посмотрел на сына.

Как бы Константин Константинович не желал оставаться вольным художником, он не смел пойти против отца, да и всего августейшего семейства, и оставаться без должности.

Если Александр II предпочитал жить в Зимнем дворце или Царском Селе, то Александр III, беря пример с пугливого прадеда Павла I, почти не выезжал из Гатчины, парк и дворец которого окружали несколько рядов часовых, конные разъезды и секретные полицейские агенты. Гатчинский дворец походил на тюремный замок: никто не мог проникнуть сюда без пропуска с фотокарточкой, никто не мог прогуливаться окрест и мрачные остатки глубоких рвов времен Павла I как бы говорили, что здесь готовятся к долговременной осаде.

Государь почти никого не принимал, кроме особо приближенных лиц. Более других доверие у него имел обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев, человек несомненно честный, недюжего ума и энергичный. Но его беда заключалась в том, что со всей решительностью он не только брался за дела, в которых знал толк, но считал своим долгом главенствовать повсюду. Из-за его напористости при полном непрофессионализме в государственных делах пошла на спад и так уже заторможенная законодательная деятельность. Он был бы хорош как философ, публицист, ученый, но стал совершенно беспомощным и не терпящим возражений администратором.

«Все ожидают в Европе для России чего-то страшного» (29 мая 1882 г.).

Тотчас по воцарении Александр III отрастил бороду и, искренне любя Россию, напоказ стал выставлять свое презрение к иностранцам. Недовольство части своих подданных существующими в России порядками он считал влиянием гнилого Запада и решил просто-напросто подавить нигилистическую крамолу репрессивными действиями. Верноподданные не смели роптать и выражали свое неприятие новых порядков тем, что стали добрым словом вспоминать прежнее царствование и грезить возвращением на трон убитого Александра II.

«Митя[32] пишет, будто в Петербурге, в Казанском соборе, по ночам является тень покойного императора. Она выходит царскими вратами, прикладывается к чудотворной иконе, крестится и снова скрывается в алтаре, царские двери сами собой закрываются. Что за поэтическая легенда! Я принялся излагать ее стихами» (22 ноября 1881 г.).

Как же относился к началу нового царствования двадцатипятилетний Константин Константинович? Да никак! Были только добрые чувства к императору как к человеку.

«Пришел Саша, обошелся со мной как с братом, при нем забываешь, что он государь» (13 июня 1882 г.).

Лишь изредка, под влиянием бесед с близкими людьми Константин Константинович рассуждает о жизни в своем Отечестве.

«Теперь Папа очень мрачно смотрит на положение России, и в этом я с ним согласен. Крайние меры ни к чему доброму не приведут, и запрещение «Голоса» и «Московского телеграфа»[33] не спасут Россию» (28 марта 1883 г.).

Единственное государственное событие этого времени, в котором Константин Константинович принял участие, – коронация Александра III.

Все было в Москве в мае 1883 года так же, как в предыдущую коронацию в августе 1856 года: шпалеры войск, золотые кареты, расшитые золотом гвардейские мундиры и осыпанные бриллиантами платья великих княгинь, драгоценные митры и шелковые мантии архиереев, начищенные до ослепительного блеска ордена на груди съехавшихся со всего света герцогов и принцев. Все было торжественно, благолепно. Недоставало одного – радости. Высшие государственные чины опасались за жизнь Александра III, народ был оттеснен канатами с Тверской улицы в переулки. Ни на крышах, ни на балконах, ни на чердаках домов публики не было – только полицейские. Государь выглядел серьезным, даже, по мнению толпы, хмурым.

Какая-то особая печать тоски и грусти лежала на коронационных торжествах. Константин Константинович, как и другие члены августейшего семейства, обязан был присутствовать на церемонии венчания на царство в Успенском соборе Кремля.

«Наступил великий день для Москвы и для всей России, день, в который Царь должен был получить свыше утверждение и благословение на подъемлемый им подвиг» (15 мая 1883 г.).

Несмотря на столь патетические слова, на следующий день после коронации, хоть торжества в Москве должны были окончиться не ранее как через неделю, Константин Константинович, сославшись на болезнь, уехал в Петербург.

«Я был рад погулять в Петербурге на свободе и в одиночестве и таким образом избавиться от московских торжеств» (16 мая 1883 г.).

Самодержавное сознание великого князя в эти дни явно не на высоте. Недаром он продолжает ходить в сочинителях, когда другие великие князья служат в гвардейских частях, которые и созданы, кажется, лишь для того, чтобы наглядно представлять миру самодержавный дух русского народа.

С июня 1882 года в сердце и мыслях Константина Константиновича первое место заняла принцесса Елизавета Саксен-Альтенбургская. Он безутешен, что ее родители не хотят видеть его женихом, и не может понять: почему? Они же боятся отдавать дочь хоть за красивого и богатого кузена русского царя, но вертопраха – человека без службы. Другие Романовы в его годы уже в полковниках ходят и каждый день на глазах у государя. Они-то и будут сидеть за столом на высочайшем обеде рядом с императорской четой, а этого сочинителя запихнут в дальний угол. Разве об этом мечтали?..

Как будто почувствовав, чем недовольны в Альтенбурге, Константин Константинович 29 сентября 1882 года попросил кузена Алексея Александровича передать государю, что согласен пойти в гвардейскую пехоту. Сказал и забыл чуть ли не на год о такой неприятности, как будущая служба. А вот возлюбленная не выходила из головы.

«Ложась спать, я всегда крещу образом свою постель, а здесь[34] крещу также и пустое место двуспальной кровати и заочно благословляю Елизавету. Это, может быть, сентиментально, но доставляет мне удовольствие и утешение» (22 ноября 1882 г.).

«Мама пишет мне, что в Альтенбурге смотрят на мое дело, как на проигранное и забытое» (3 декабря 1882 г.).

Мать, Александра Иосифовна, имея множество связей при родственных германских дворах, не очень-то поначалу и старалась потакать страсти сына. Ей хотелось женить его на своей племяннице Мери Гановерской – тридцатидвухлетней старой деве. Но сын, всегда покорный матери, на этот раз не подчинился и написал ей письмо, заявив, что подобный брак невозможен по трем причинам:

«1. Яне позволю себе, против указаний православной церкви, жениться на двоюродной сестре. 2. Яне хочу жениться на женщине, у которой уже теперь седые волосы. 3. Мое сердце занято» (1 февраля 1883 г.).

Константин Константинович, почти всегда переменчивый под натиском людей с железным характером, впервые проявил долговременную силу воли. Значит, его чувства к Елизавете – это была любовь.

«Елизавета или, скорее, мечта о ней не выходят из головы» (12 февраля 1883 г.).

«Просыпаясь, первая моя мысль – о ней» (31 марта 1883 г.).

Мать смиряется и решительно берется за устройство судьбы сына уже не по своей прихоти, а исходя из его намерений. Тем более что отец одобрил его выбор.

Константину Константиновичу часто снится Елизавета, поездка в Альтенбург, однажды во сне он даже увидел царский манифест о своей помолвке. Препоны, что ставят ему родители возлюбленной, только распаляют чувства, умножают любовь. Он посвящает Елизавете два стихотворения, написанные в дни ожидания окончательного решения, будет она когда-нибудь его суженой или нет.

Когда в Стрельне и Мраморном дворце Петербурга Константин Константинович мучился над поэтическими строчками, в которых пытался выразить переполнявшие его чувства к своей принцессе, в Альтенбурге родители уговаривали Елизавету отказаться от брака с ним, пугая, что в России из-за постоянных волнений и беспорядков жизнь как на войне. Однако обычно послушная дочь заявила, что с радостью поедет в Россию, ибо «не боится пороха». Она чувствовала, что полюбила серьезно и навсегда. Пришлось 1 ноября 1883 года послать условленную телеграмму о согласии отдать Елизавету за русского великого князя: «Пианино куплено».

Тотчас по получении радостной вести Константин Константинович поспешил в ювелирный магазин покупать возлюбленной первый подарок – рубин за 2500 рублей. Кстати пришло и приглашение от Александра III на завтрак в Гатчинский дворец 5 ноября к 12 часам.

– Я хотел тебе сказать, – оставшись один на один с государем после завтрака, запинаясь, начал Константин Константинович. – Я думаю жениться!

– А! Я очень рад. На ком же?

– На Елизавете Альтенбургской.

– Очень рад, очень рад за тебя. Осчастливленный великий князь чуть не бросился в ноги государю, ведь без его разрешения члены Дома Романовых не имели права вступать в брак. Но Александр III закурил папироску и перевел разговор на другую тему – приезд из заграницы в Петербург ненавистной ему вдовы отца княгини Юрьевской. Он называл ее не иначе, как дурой, и желал одного – не видеть ее. Константину Константиновичу пришлось поддержать этот светский разговор, хоть мысли его витали совсем в другом пространстве.

Поклонившись в Александро-Невской лавре мощам святого благоверного князя и испросив благословение на дорогу у отца, Константин Константинович уже 10 ноября сел в поезд, который повез его свататься.

Альтенбург. Величественный старинный замок. Обеды, светские беседы, осмотр сада и семейной усыпальницы. Балы. Влюбленные старались при каждом удобном случае уединиться и поговорить друг с другом о презрении к великосветской жизни, любви к простонародью и, конечно, как все юные создания, о смерти. И вдруг теперь, когда все сладилось, в душу Константина Константиновича начинает закрадываться неуверенность в своих чувствах, притом неизвестно из-за чего.

«Она, кажется мне, гораздо более меня любит, чем я ее. А я смотрю на нее с нежностью, как на младшую сестру. Но достаточно ли этого? Мне всегда казалось, что жених должен сгорать от любви, томиться, бледнеть и гаснуть» (13 ноября 1883 г.).

«Меня мучили сомнения. Люблю ли я ее? И ответа я не находил. Мое пребывание здесь казалось мне тяжелым сном, я не сознавал себя вправе решиться просить ее руки, не будучи уверен в своей любви, и вместе с тем говорил себе, что возврата нет, и знал положительно, что завтра пойду к ее родителям с окончательными объяснениями. В отчаянье я обращался с молитвою к Богу и к святым Его. Временно наступали мгновения, когда мне казалось, что я люблю ее больше всего на свете, и потом опять овладевали мною сомнения» (14 ноября 1883 г.).

Помолвка состоялась 15 ноября, в день памяти Гурия, Самона и Авава – покровителей семейного очага. Елизавета сияла от счастья. Она всю последующую жизнь помнила звуки палаша Константина Константиновича, когда он в мундире Конного полка шел по лестнице замка к ее родителям делать официальное предложение.

Жених внешне тоже был счастлив, но душу раздирало сомнение: любит ли он? Если нет, то впереди его ожидают долгие годы притворства и лжи. Вечером Константин Константинович, став на молитву в своей комнате перед образом, даже расплакался, упрашивая Бога послать ему любовь.

«Мне хочется оставаться с нею наедине, мне приятно рассказывать ей про свою жизнь, мечтать с нею о будущности. Но часто еще мы оба молчим, глядя друг на друга, – это меня немного смущает» (24 ноября 1883 г.).

«Я люблю невесту. Без увлечения, без страсти, без восторгов, но люблю. Мне Бог ее послал, я не сам ее выбирал и чувствую к ней законную привязанность, как будто и быть иначе не может» (26 ноября 1883 г.).

«Теперь я окончательно убедился, что люблю невесту более из чувства долга, по обязанности, чем невольно или по влечению. Что меня огорчает, но не мучит, как первые дни после помолвки» (30 ноября 1883 г.).

Пора было расставаться и возвращаться в Петербург – поступать на военную службу. Свадьбу назначили на апрель следующего года.

В начале XIX века Петербург посетил богатый американец с дочерью. Ее красота и его деньги открыли им доступ в высшее общество, на петергофские балы и иные великосветские развлечения, куда дочь являлась, как и все дамы, в парижских нарядах, а отец в морском американском мундире.

Русские князья и графы неизменно заводили с дочерью разговор о ее красоте, а с отцом – о войне, море, флоте.

Американец терпел-терпел, поддакивал-поддакивал, но однажды не выдержал:

– Ну почему меня везде и всюду расспрашивают о пушках и кораблях, неужто у вас больше ни о чем не говорят?!

– Позвольте, но вы же носите морской мундир. Стало быть, вы военный моряк, и все стараются угодить вам, говоря о ваших профессиональных интересах.

– Я никогда не был военным. Мне просто сказали, да я и сам вижу, что в России в приличном обществе нельзя обходиться без мундира, вот я и заказал, чтобы не перечить вашей моде, морской…

Над богатым американцем хотели посмеяться, но, оглянувшись вокруг, на танцующих, играющих в карты, бурно спорящих и степенно беседующих господ, сплошь затянутых в офицерские и генеральские мундиры, промолчали.

В России дворянство, начиная с императора, почти поголовно было военным сословием, что придавало военной форме высокий авторитет – она не только допускалась, но и поощрялась как на балах, так и в императорских покоях. С нею не расставались даже в кругу семьи. Россия имела самую многочисленную в мире регулярную армию.

В начале 1880-х годов на действительной службе в России состояли 32 тысячи генералов и офицеров и 900 тысяч нижних чинов. Часть из них несла тяжелую службу на пограничных окраинах, особенно южных, часть квартировала по провинциальным городам, где для солдат всегда находилась работа, а для офицеров – развлечения, часть же наслаждалась привилегированной жизнью в Петербурге.

«Военная служба вообще развращает людей, – писал в «Анне Карениной» отставной офицер граф Лев Николаевич Толстой, – ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой – рабскую покорность высшим себя начальникам.

Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединятся еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только богатые и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма».

Великий князь Константин Константинович, конечно же, не был согласен со столь дерзким мнением о любимых царских полках, он с малых лет привык видеть на парадах и в залах дворцов подтянутых, в красивых мундирах гвардейцев и воспринимал их как обязательный атрибут блеска и могущества российского самодержавия. И все же, окончательно распрощавшись с морем, он хотел поступить в гражданскую службу, но разве государь согласится, чтобы его кузен стал штафиркой? Такого еще не случалось в августейшем семействе. Надо искать другое решение. И оно было найдено – пойти командовать ротой в гвардейский Измайловский полк, куда его записали еще с рождения. Там служба необременительная, останется много свободного времени для пополнения знаний и занятий изящной словесностью.

Измайловский полк был сформирован в Москве 22 сентября 1730 года по указу императрицы Анны Иоанновны и получил свое название от села Измайлово – любимой летней резиденции государыни. Он принимал деятельное участие в дворцовых переворотах, сажая на русский престол женщин, угодных хитроумным вельможам. Судя по тому, что за всю стопятидесятилетнюю историю полк потерял в боевых действиях лишь шесть офицеров (одного при штурме Очакова в 1731 году, одного в сражении со шведами при Свенскзинде в 1790 году, двоих в Бородинском бою в 1812 году, одного в сражении при Кульме в 1813 году и одного при штурме редута у Горного Дубняка в 1877 году), измайловцев на поле брани посылали не часто и тем более на передовые позиции. Зато они могли гордиться своими шефами – сплошь августейшими особами (Анна Иоанновна, Елизавета Петровна, Павел I, Александр II, Александр III). В полку служили офицеры, прославившиеся позже на поприще государственной деятельности (графы П. Н. Панин, М. А. Милорадович, Е. Ф. Комаровский) и литературы (Н. И. Новиков, В. Л. Пушкин, В. Г. Венедиктов, И. И. Козлов).

Конечно, попади в гвардейскую часть провинциальный дворянин, он от общения со знатными, по слову Льва Толстого, дошел бы до «сумасшествия эгоизма». Или, того хуже, разорился бы в прах, ведь гвардейскому офицеру одних мундиров надо иметь не менее семи (парадный в строю, парадный вне строя, бальный, обыкновенный в строю, обыкновенный вне строя, служебный и повседневный). Кроме того, сто рублей каждый месяц плати за обеденный стол в Офицерском собрании, изволь тратиться на извозчика, карты, попойки, женщин, кресло в театре. Набежит с полтысячи рубликов в месяц, а жалование вместе с квартирными деньгами составляет всего восемьдесят рублей. Многие поначалу, чтобы поддержать офицерскую честь, залезали в неоплатные долги, а затем, чтобы не замарать этой чести, пускали себе пулю в лоб или умоляли начальство перевести их в провинциальную армейскую часть.

Совсем другое дело, когда в гвардию идет великий князь. Все знают, что он им не ровня, и не зовут кутнуть в ресторан или провести ночь в публичном доме. В отличие от других офицеров, которых служба в гвардии возвышает в мнении высшего света, великий князь в полку как бы опрощается, попадает в более грубую и непритязательную среду. А несколько тысяч рублей, потраченных на мундиры и угощение для однополчан, не пробьют брешь в бюджете миллионера.

Облачившись в новенький измайловский мундир, 15 декабря (15 – любимое число!) Константин Константинович в первый раз явился на службу. Зачислили его в третью роту и предупредили, что заходить туда нет необходимости, надо посещать только первую Государеву роту, командиром которой он вскоре будет назначен.

Каждый день, кроме воскресений, к 9 часам утра Константин Константинович приезжал в полк, где нынешний командир Государевой роты Волков посвящал его в тайны ротного хозяйства, поручик Потехин учил правильно и отчетливо произносить команды, а батальонный командир полковник Божерянов давал советы, как вести себя с офицерами, чтобы они не вздумали быть с ним запанибрата.

«Многое мне кажется ново, непривычно, неясно и страшно, но я уже чувствовал себя в своей среде» (16 декабря 1883 г.).

«Я уже втянулся в свое новое положение и мне без занятий скучно» (26 декабря 1883 г.).

«Мне было хорошо в карауле, я был переполнен сознанием своего долга, люди отлично знали свои обязанности, и я от них был в восторге» (26 января 1884 г.).

15 февраля (15 – любимое число!) великий князь принял Государеву роту, а Волков перешел командиром в менее привилегированную вторую роту. В новой парадной форме, увешанный русскими и иностранными орденами, высокий и стройный красавец царской крови Константин Константинович произнес перед подчиненными свою первую в жизни речь, которую накануне выучил наизусть.

– Я рад, что становлюсь командиром роты его величества. Помните, что Государева рота должна быть не только первой в полку, но первой во всей гвардии. Я уверен в вашей исправности, в вашем усердии к службе и уверен также, что, как вы служили при поручике Волкове, такими же молодцами будете служить и при мне. Постарайтесь, ребята!

Большинство мужчин дома Романовых вовсе не знали русского народа. Гораздо лучше они разбирались в простонародной жизни Парижа и Лондона, где за соседним столиком в ресторане мог очутиться мелкий чиновник и даже лакей и где из-за равенства сословий русское барство сочли бы неприличным или, в лучшем случае, – чудачеством. В России же наоборот – чудачеством считались дружеские отношения дворянина и мужика. Константину Константиновичу была предоставлена возможность увидеть хоть одним глазком и хоть чуточку понять русского мужика в образе солдата благодаря непосредственному общению с подчиненными при исполнении обыденных ротных дел.

«Стараюсь вникать в ротное хозяйство, бегаю по конюшне, по сараям» (6 марта 1884 г.).

«Квас в роте почти готов, он оказался слишком густ, так что пришлось влить в эту же бочку целых два ушата воды. В 11 часов я поспешил в хозяйственное отделение, где был назначен вклад ротных сумм, успел принять следуемые в мою роту деньги и поспел на роспуск караулов» (16 марта 1884 г.).

«Поехал в роту пораньше и вывел ее на ученье на Троицкий проспект. Волков опять помогал мне, замечая ошибки. Я начинаю привыкать с тех пор, что я начал сам учить роту. Мне кажется, что я стал к ней ближе, как будто между нами установилась более тесная, чем прежде, внутренняя связь» (24 марта 1884 г.).

«Вечером очень забавлялись с Цицовичем[35], глядя на игры солдат. Научили их играть в кошку и мышку» (24 июня 1884 г.).

Константин Константинович, благодаря своему высокому положению, мог бы лишь изредка наезжать в полк, но он увлекся службой и не отходил от роты ни на шаг – ни на стрельбах, ни на смотрах, ни на уроках Закона Божия. Он пробует солдатскую пищу, ездит на кладбище проверять, в порядке ли могилы умерших от болезней измайловцев, читает солдатам книги (жизнеописание Суворова, сказки), занимается с неграмотными новобранцами, обучая их составлять отдельные слова: сон, нос, Бова, он… Конечно, великий князь не мог стать солдатам родным отцом, как, к примеру, артиллерийский офицер Тушин – персонаж романа Льва Толстого «Война и мир». Но это беда почти всех родовитых дворян России. По традиции их с рождения нарочито во всем пытались вырастить непохожими на русских людей других сословий. Великий князь понемногу догадывается об этой несправедливости и пытается чуточку изменить веками вскормленное разделение тех, кто равен перед Богом. Дается это ему конечно нелегко. В дни начала Великого поста 1885 года после причащения Святых Тайн он с трудом переборол свою гордыню, чтобы, по православному обычаю, попросить прощение у роты за вольно и невольно нанесенные обиды.

– Бог простит, ваше императорское высочество, – слажено отчеканили в ответ солдаты.

«Когда-то я добьюсь, что и солдаты будут видеть во мне не только начальника, но и своего человека?» (7 февраля 1884 г.).

Наивное мечтание – никогда. То, что воспитывалось веками в чистой публике, не изменишь за год-два. Попробуй-ка дворянин поговори с простолюдинами мужицким языком – отвернутся, решив, что издевается над ними. Оденься в мужицкое платье – за юродивого примут. И все же в XIX веке, во многом благодаря русской литературе, многие дворяне сделали первый шаг к сближению с простонародьем: они научились сострадать низшему сословию. Зарождалось это необычное чувство и в душе великого князя.

Брак признавался Церковью за таинство, в котором при свободном обещании женихом и невестой взаимной верности, благословляется их супружеский союз и подается благодать Божия для взаимной помощи и единодушия, для христианского воспитания детей. Но большинство русских царей не были примером для своих подданных в семейной жизни и, не боясь ни Бога, ни мнения своего Двора, нарушали обет супружеской верности.

Император Петр I откровенно насмехался над заповедью апостола Павла: «Любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь» (Ефес. 5, 25). Императрица Екатерина II ни только не прислушивалась к словам того же апостола: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу» (Ефес. 5, 22), но и запятнала себя участием в убийстве мужа – российского императора Петра III. Ее единственный сын Павел I и оба внука императоры Александр I и Николай I, несмотря на внешнее благочестие, неоднократно нарушали таинство брака ради удовлетворения плотской похоти. Церковь же, подавленная царями, делала вид, что не замечает их прелюбодеяния.

Император Александр II и его братья – великие князья Константин, Владимир и Николай Николаевичи, уже никого не стесняясь, плодили детей от любовниц при живых женах. При этом они считали себя глубоко верующими, соблюдали все церковные обряды и имели в подданстве народ, в своем подавляющем большинстве свято хранивший христианские традиции семейной жизни.

Осуждать неузаконенную браком любовь – попахивает ханжеством. Еще большее ханжество превозносить как благочестивого монарха и хранителя православных обычаев, к примеру, Екатерину II, чья постель стала началом головокружительной карьеры многих вельмож.

Наконец на трон взошел император, который не давал пищи придворным языкам позлословить о настроении в царской семье – Александр III. Но его родня – дяди, братья и племянники – довели амурные похождения и супружескую неверность до правил хорошего тона.

Константин Константинович осуждал вольные нравы великих князей и был уверен, что сам никогда не изменит жене.

Кончился Великий пост 1884 года, прошла Пасхальная неделя и в Фомино воскресенье, 15 апреля (15 – любимое число!) в церкви Зимнего дворца состоялось бракосочетание великого князя Константина Константиновича и принцессы Элизабет фон Саксен-Альтенбургской, которую в России стали величать по ее отцу Елизаветой Маврикиевной.

«Началось богослужение. О[тец] Янышев венчал нас. Я внимательно следил за ходом службы, стоял смирно, часто крестился и горячо молился. Она тоже крестилась часто, но неправильно, как католички. Вот нам дали кольца. 0[тец] Янышев обращался к Елизавете по-немецки, чем она была очень тронута. Шафера сперва были Митя и Петюша[36]. Митя по моей просьбе надел на меня венец, а потом держал его над головой. После слов: «Господи, Боже наш, славою и честию венчай я», – я видел уже в Елизавете свою жену, которая дана мне навеки, которую я должен любить, беречь, холить, ласкать… Из церкви мы пошли тем же порядком в Александровскую залу, где пастор обвенчал нас по-лютерански. Он говорил недурно, но я чувствовал себя обвенчанным в церкви и не нуждался во вторичном венчании» (15 апреля 1884 г.).

«Она моя жена. Я давно не был так счастлив… Мы ни стыда, ни застенчивости не испытывали, а стали гораздо ближе друг к другу, чем прежде» (19 апреля 1884 г.).

Все сомнения, что он мало любит Елизавету, которые мучили великого князя в дни помолвки, исчезли. Всю жизнь они прожили в любви и согласии. Единственное, чего не сумел добиться муж, – чтобы жена из лютеранства перешла в православие. Она постепенно привыкла и даже полюбила православное богослужение, но изменить религии родителей так и не смогла.

«Елизавета встала поздно. У нас был тяжелый разговор. Она наотрез отказалась прикладываться ко кресту и иконам и исполнять наши обряды. Я ее уговаривал. Она не соглашалась с моими доводами, что нельзя оскорблять чувства целого народа, не исполняя его требований и не почитая того, что ему свято и дорого. Она утверждала, что если приложится ко кресту, то покажет этим людской страх и пожертвует страхом Божиим. Я не хотел насиловать ее убеждений. Но мне было больно, так больно, что я не знал, куда деваться от тоски, и обращался с молитвой к Богу. И кому досталось такое испытание? Мне, который прежде уверял, что не женится на неправославной» (10 апреля 1884 г.).

«Я видел по лицу жены, как ее поразила торжественность и радость пасхального богослужения» (24 марта 1885 г.).

«Пошли с Мама, женой и Митей ко всенощной. Я молился усердно, но меня огорчало, что, когда мы будем подходить к иконе Рождества, жена не пойдет за нами… И я молился, чтобы Господь рассеял ее сомнения и чтобы она убедилась в возможности прикладываться к образам без малейшей опасности отступить от своего вероисповедания. Вот стали мы подходить к иконе. Я шел за Мама и не мог видеть, кто идет позади меня. Архимандрит помазал мне лоб освященным елеем, я отошел от аналоя и вдруг вижу, что жена подходит и прикладывается. Это было для меня истинным праздником, и после того я молился еще искреннее» (Рождественский сочельник, 24 декабря 1885 г.).

«Жена согласна, что нельзя оставаться протестанткой, когда убеждение подсказывает, что правда на стороне православия, жена говорила мне, что ей больно за меня. Я успокоил ее, сказав, что, даже если б она захотела перейти в мою веру, я бы стал ее удерживать, чтобы не огорчить моего тестя, крепко привязанного к своему вероисповеданию, и говорил ей, что, по-моему, наши убеждения влагает нам в сердце Господь, а потому на Него одного и надо уповать. Если то в Его воле – убеждения жены изменятся. И да будет в этом Его святая воля» (26 января 1891 г.).

Еще до замужества Елизавета Маврикиевна начала упорно заниматься русским языком. После свадьбы, кроме нанятых учителей, ей часто помогает в этом нелегком труде Константин Константинович – читает вслух русскую прозу и поэзию, диктует тексты и проверяет написанное, беседует по-русски, объясняя тут же трудные словесные обороты по-немецки. Ученица оказалась понятливой и усердной, быстро овладев буквами и словами причудливого загадочного языка.

«Продиктовал ей из Лермонтова „Они любили друг друга так долго и нежно“. Ошибок было не слишком много. Потом она читала вслух „Сосну“ и „Тучи“» (24 августа 1885 г.).

«Гуляли с женой. Все время говорили по-русски. Это я решился в первый раз, до сих пор мне было как-то неловко. Она говорит довольно бойко» (18 сентября 1885 г.).

«Жена стала переводить по-немецки рассказ Короленко „Ночью“» (1 июня 1898 г.).

Константин Константинович всю жизнь одновременно горячо любил жену и мучился, что она непохожа на него. Постоянно занятому поэтическим творчеством и службой, ему иногда казалось, что сердечная страсть затухла. Но только он освобождался от груза забот и оставался с женой наедине в течение нескольких дней (чаще всего это удавалось во время заграничных путешествий и летнего отдыха в деревенской глуши), как любовь разгоралась с новой силой и Константин Константинович чувствовал, что его жизнь без Елизаветы Маврикиевны была бы тусклой и неуютной.

«Я никогда не думал, что она (семейная жизнь. – М.В.) польется так тихо и отрадно» (14 октября 1885 г.).

«Все, что касается жены, что мне в ней не нравится, что в настоящее время составляет мое главное и настоящее мучение – все это глохнет в моей душе, и если кто со временем прочитает этот дневник, не узнает этой стороны моей жизни» (16 июля 1886 г.).

Эти стихи сочинил я за несколько часов дорогой между Лейпцигом и Альтенбургом. К кому они относятся? Я думаю – к жене. Но не к моей Лиленьке, а жене, созданной моим воображением, той, какою Лиленька станет со временем. Она станет такою, я в этом убежден» (24 ноября 1887 г.).

Елизавета Маврикиевна, кроме присутствия на обязательных торжествах и участия в застольях, занималась устройством яслей и школ для простонародья, состояла членом множества благотворительных обществ и, в отличие от других великих княгинь и от императриц, никогда не вмешивалась в государственные дела и не плела политических и придворных интриг. Главное – она была хранительницей семейного очага, ухаживала за мужем во время его частых недомоганий, создала ему спокойную и беззаботную домашнюю жизнь и воспитала восьмерых детей (девятый ребенок умер в младенчестве).

После смерти мужа в 1915 году, гибели одного сына на фронте в 1914 году (Олега) и убийства большевиками троих в Алапаевске в 1918 году (Иоанна, Константина и Игоря) Елизавета Маврикиевна покинула Россию с младшими детьми Георгием и Верой и внуками, детьми Иоанна, Всеволодом и Екатериной. Умерла она в Альтенбурге в марте 1927 года, завещав, чтобы ее перезахоронили, когда будет возможность, рядом с могилой мужа.

Писатель Леонид Леонов утверждал, что по популярности песню «Умер, бедняга…» можно сравнить только с «Гибелью „Варяга“». Четыре композитора написали к ней музыку (Н. Александров, Р. Ф. Рудольфи, Ф. К. Садовский, А. М. Зарем). Ее пели самые знаменитые московские хоры конца XIX – начала XX веков, она была любимой в репертуаре Надежды Плевицкой. Когда зародился кинематограф, ее использовали для создания нескольких кинолент. Песня оставалась одной из любимых у солдат во время русско-японской войны, в Первую мировую. Даже после Великой Отечественной войны она еще была жива, ее исполняли калеки-фронтовики на базарах и в вагонах поездов. Имя автора этой жалостливой баллады почти никто не знал, отмахивались – народная. А скажи покалеченному на фронте мужику с гармошкой, что ее написал великий князь, командир Государевой роты Измайловского полка, не поверил бы, ведь в ней выражено искреннее сострадание к обыкновенному, никаким геройством не отличившемуся солдату.

Когда впервые в журнале «Русская старина» в 1887 году появились эти слова, многие решили, что под псевдонимом К.К.Р. (иногда в начале творческого пути великий князь подписывал свои произведения тремя буквами) скрывается поэт из народной среды – он страдал горем простого солдата, плакал его слезами. Стихотворение быстро распространилось среди нижних чинов русской армии, и в «Русскую старину» стали поступать отзывы тех, кому были посвящены проникновенные строки. Написал и гвардии унтер-офицер Александр Колынин:

В стихотворении «Умер» описан существовавший в те годы неприглядный порядок похорон солдата. Покойного обряжали в старый мундир, отпевали в госпитальной часовне, а не в полковом храме, взвод, назначенный для отдания последних почестей, провожал гроб только до первого поворота улицы, а затем похоронные дроги с возницей в полном одиночестве следовали до кладбища, где люди чужие предавали земле останки почившего.

Как же создавалось это замечательное стихотворение? Замечательное, кроме художественных достоинств, тем, что это были первые слова представителя Дома Романовых, которые глубоко и надолго запали в душу русскому человеку.

Во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов Константин Константинович не участвовал ни в одном из сражений, но часто встречал гробы с опочившими навеки служилыми людьми, и думы об этих несчастных бередили его впечатлительную натуру.

«У нас умер матрос Качинцев, роты Высочества, от продолжительной дизентерии. Его вынесли в Здешнюю деревянную церковь» (11 октября 1877 г.).

«В 9 ч. в церкви началась заупокойная служба. Эту церковь видно из наших окон. Она каменная с маленькой колокольней над входом, крытая черепицей… Наш покойник лежал посреди церкви в деревянном некрашеном гробу, к четырем углам которого были прилеплены восковые свечи… Двое грязных оборванных сельских священника наперерыв бесконечно гнусили молитвы, из которых я только и понял «Аллилуйя». Кончилась служба. У покойника брат был, он все время стоял впереди у гроба. Он закрыл лицо мертвого простыней, которой покойник был покрыт до половины груди, гроб накрыли крышкой и вынести из церкви. Взвод взял на караул, музыка заиграла «Коль славен» и пошли за гробом. Кладбище на горе, далеко от деревни. Мы шли за гробом под звуки похоронного марша. Подошли к могиле, приподняли крышку гроба, священник полил на тело покойника вина. Гроб снова закрыли, с крышки сняли флаг, тесаки, продели под гроб веревки и тихо спустили его в могилу под звуки «Коль славен». Забросали могилу землей, вставили крест» (12 октября 1877 г.).

Сколько подробностей похорон матроса! Гораздо больше, чем от встреч с российскими и иностранными монархами и от их погребений. Но должно было пройти еще долгих восемь лет, прежде чем великий князь решится описать в стихах похороны солдата. Он, конечно, уже не помнил тот давний случай, как и сотни других, когда ему приходилось идти за похоронными дрогами и каретами. Участие во множестве похорон было одной из его непременных обязанностей, как по долгу царской службы, так и по нежеланию огорчить своим отказом родственников почившего.

Наверное, сыграло свою роль в создании стихотворения «Умер» и чувство, которое великий князь выразил в своем дневнике после посещения в лазарете умирающего солдата Гавришева.

«Я ведь особенно Гавришева не любил, мне до него никакого дела нет, а так убийственно грустно, когда вспомнишь о нем, и еще грустнее, когда представишь и себя в гробу, и панихиды, и похороны, и цветы на гробу, и спокойное неземное выражение лица покойника, и облака ладана» (11 ноября 1878 г.).

Когда спустя четыре дня Гавришев умер, Константин Константинович несколько дней постоянно думал о нем и досконально описал в дневнике его похороны. Приступив к стихотворению в мае 1885 года, после полутора лет службы в Измайловском полку, великий князь, привыкший в поэтическом творчестве к возвышенному языку, утонченной лирике, с трудом овладевал искусством просторечия. Но тема притягивала, и он упорно продолжал работу.

«Принялся за окончание стихотворения об умершем солдате и кончил его далеко за полночь. Наконец-то!.. Не знаю, как озаглавить последние стихи, в них 36 строк. Для поэмы это слишком мало, поэмка – гадкое слово. Разве просто «Солдат»? Еще не знаю» (21 августа 1885 г.).

Измайловские офицеры одними из первых услышали стихотворение «Умер» из уст великого князя и под его впечатлением изменили в полку порядок похорон нижних чинов. Когда умер барабанщик Федор Казанцев, его отпевали в полковом Троицком соборе.

«Мне отрадно было видеть, что наконец солдата хоронят порядочно, а не кое-как. Гроб открыли и поставили на возвышении перед царскими вратами, кругом разостлали ковры, желающие солдаты пришли на отпевание. Для отдания чести был наряжен первый взвод с ружьями. Гроб вынесли люди третьего взвода. Мы наняли у гробовщика дроги с двумя лошадьми под черными попонами, гроб был накрыт парчовым покровом, на крышку положили венок из белых и красных цветов. Тронулись… Похоронили на Митрофаньевском кладбище. Легко было на душе от сознания, что мы похоронили солдата с должным почетом» (6 марта 1887 г.).

Константин Константинович пробудил новое благородное чувство в среде гвардейских офицеров. Да и не только у них. К примеру, наследник престола цесаревич Николай Александрович признавался, что заплакал, когда впервые прочитал «Умер», и выучил стихотворение наизусть.

Великий князь обладал великим даром сострадания к ближнему, который гораздо выше дара стихосложения, поэтому народу и полюбилась песня «Умер, бедняга…».

Хотя тесная связь между членами августейшего семейства еще не нарушалась, при поступлении в Измайловский полк Константину Константиновичу приходилось большую часть времени проводить среди людей более низкого происхождения, чем он. Даже с родовитыми князьями и графами великому князю нельзя было вести себя запросто. У него выковывался особый характер членов августейшего семейства – во всем знать меру, не появляться в обществе, где тебя могут вольно или невольно оскорбить, со всеми держаться дружески, но соблюдать дистанцию, чтобы люди всегда чувствовали, что перед ними человек, в жилах которого течет царская кровь.

Так должен был жить каждый великий князь с младенчества до седых волос. Вот только страна изменилась, и российские подданные уже не смотрели на членов императорской фамилии, как на священный сосуд. Эта забывчивость старинных традиций нередко раздражала Константина Константиновича. Притом нарушалось родопочитание не где-нибудь на студенческой пирушке, а, к примеру, на домашнем спектакле у министра внутренних дел графа Д. А. Толстого.

«Я вынес впечатление о значительном падении значения нас, молодых великих князей, в глазах большинства сановников высшего полета. Неучтивость доходит до крайних пределов. Когда занавес поднялся и публика уселась, не хватило места только нам троим: Мише[37], Мите и мне. У нас перед носом посол Лобанов, граф П. Шувалов и адмирал Шестаков заняли места, так что мы должны были тащить себе стулья из соседней комнаты» (30 марта 1884 г.).

Легче было общаться с гвардейскими офицерами, они – народ подневольный, дисциплинированный. Да и весь дух гвардии, ее основная задача заключались в поддержании высокого статуса российского самодержавия, то есть Дома Романовых. Она являлась мишурой, созданной для парадов и показных учений, а не для войны. В гвардию даже солдат-новобранцев выбирали не по навыкам и способностям, а единственно ради красоты однообразия. В лейб-гусарском полку, например, все солдаты были брюнетами, а в лейб-уланском – рыжие. Армейские полки с презрением относились к театрализованным гвардейским частям, и лишь мужество последних в 1914 году сгладило застарелый антагонизм.

Среди офицеров-измайловцев Константин Константинович выбрал себе в друзья Цицовича и Дрентельна. О чем они обычно беседовали между собой?

«Говорили о материях важных, о Боге, благочестии и неверии, о коронации, о преданности государю, о русском человеке и о солдате в особенности. К этому обыкновенно сводятся все разговоры» (6 июня 1885 г.).

Несомненно, подобные разговоры были гораздо более значимы для интеллекта Константина Константиновича, чем сплетни престарелых великих княгинь или детские игры двадцатилетних великих князей.

«Кто-нибудь становился, уткнув лицо в полу шинели другого, скрестив руки на спине. Били его по руке, а он должен отгадывать, кто ударил… Сколько было смеха и веселья!» (3 июня 1885 г.).

Константин Константинович стал приглашать Измайловских офицеров на обеды в Мраморный дворец, после которых за бокалом шампанского и папиросой велись разговоры об изящной словесности. Здесь и родилась прекрасная мысль учредить в полку литературные вечера под названием «Измайловские досуги».

В России в 1880-е годы быстрыми темпами развивалась промышленность, русские купцы перестали со страхом и пренебрежением взирать на Запад и устремлялись в Европу не спускать капиталы в игорных домах и ресторанах, а поучиться уму-разуму у иностранных негоциантов. Но если в техническом развитии Россия только поднималась с колен, то в искусстве и, в первую очередь, в литературе твердо стояла на ногах. К сожалению, военные люди в своем большинстве пренебрегали изящной словесностью, предпочитая ей цыганские песни и балы. Приход в Измайловский полк знатока русской литературы Константина Константиновича помог оживить связь русского воинства с русской культурой.

«Измайловские досуги», первое заседание которых состоялось 2 ноября 1884 года, могли посещать все офицеры полка, включая прикомандированных, полковые врачи и священники, а также временные участники – приглашенные писатели, артисты, ученые. Целью этих вечеров было поощрить военных к литературному творчеству, привить им любовь к искусству и, как сказано в уставе, «передать измайловцам грядущих поколений добрый пример здравого и осмысленного препровождения досужих часов». Основную мысль устава Константин Константинович выразил стихами, которые прочитал на «Измайловском досуге» 9 января 1888 года:

Гостями «Измайловских досугов» были такие известные писатели, как Иван Гончаров, Аполлон Майков, Яков Полонский. Приглашали также ученых, которые читали лекции о гипнозе, космогонии или… об идиотах.

«На «Досуге» у измайловцев проф. Данилло читал лекцию о значении головного мозга для психической жизни человека. Он привез с собой несколько идиотов и одного карлика макроцефала[38]. Как жаль на них смотреть» (10 марта 1895 г.).

Главное внимание уделялось поэзии и прозе, но нередко на вечерах звучали и документальные строки о русской жизни, которую гвардейцы, к сожалению, знали очень мало.

«Под конец доктор Анаитов прочитал два простых письма одной крестьянки в Петербург к дочери. Она описывает свое бытие, как делится чем может с неимущими, а через неделю пишет, что все у ней сгорело дотла. Эти два письма произвели сильное впечатление своей безыскусностью» (3 ноября 1836 г.).

Отдельные «Измайловские досуги» были посвящены памяти лучших русских писателей, мелодекламации, музыке. Своими силами измайловцы поставили несколько драматических спектаклей по произведениям Пушкина, Гоголя, Шекспира и председателя «Досугов» – великого князя Константина Константиновича.

Читальная комната Офицерского собрания. Столик под зеленым сукном. На нем четыре свечи. За столом очередной чтец. Слушатели расположились возле книжных шкафов на диванах, креслах и стульях. Здесь не то, что в строю, – все военные равны. Даже присутствует отчасти дух вольнодумства, ибо иногда читаются произведения, запрещенные цензурой к печати. Если бы не гвардейские мундиры, собравшихся можно было принять за университетских студентов. Жаль, что доброе начинание «Измайловских досугов» не нашло продолжения в других войсках. Разве что кадетские корпуса переняли опыт и тоже устраивали у себя литературные чтения. Ну а после 1917 года в армии, кроме политзанятий, других досугов уже не признавали. Начисто забыли девиз «Измайловских досугов»: «Доблесть, Добро, Красота».

Вечера измайловцев не отличались помпезностью: собиралось за раз двадцать – сорок человек, иногда появлялся командир полка и вел себя как и все. Но ведь так часто случается: из чистого родника вытекает еле заметный ручеек и потом он превращается в могучую реку. Великий князь, в отличие от любителей быстрых грандиозных свершений, взялся за малое дело культурного просвещения офицеров одного полка и за все тридцать лет последующей жизни, даже находясь в зените славы, не изменил ему.

Измайловцы устраивали не только литературные вечера, но и попойки с шампанским и обильной закуской, на которые, в отличие от «Досугов», собирались все офицеры. Пьяных среди них Константин Константинович ни разу не видел. Может быть, измайловцев сдерживало присутствие как великого князя, так и командира полка. Общий стол в Офицерском собрании (ныне сказали бы – в офицерском клубе) устраивался не реже, чем раз в месяц, по случаю полкового праздника, именин членов августейшего семейства, годовщины коронования, памяти сражения у Горного Дубняка…

Весь день 12 октября 1885 года великий князь не выходил из своего кабинета в Мраморном дворце – сочинял стихи к восьмой годовщине участия измайловцев в бое с турками у Горного Дубняка. Наконец закончил, переписал набело и положил во внутренний карман подданного ему парадного мундира. Взял с собой также большую золоченую братину (большой шаровидный сосуд для питья вкруговую) великолепной работы Овчинникова и поспешил к десяти часам вечера в полк.

Офицеры разместились за длинным столом. Константин Константинович, как обычно, сел на одном из его концов, командир полка – на другом. Начались обыкновенные для праздничного застолья тосты.

– За его величество государя императора!.. Ура!

– За императрицу!.. Ура!

– За цесаревича!.. Ура!

– За великого князя Николая Николаевича!..[39] Ура!

– За великого князя Константина Николаевича и великую княгиню Александру Иосифовну!.. Ура!

– За великого князя Константина Константиновича!.. Ура!

После обязательных тостов офицеры закурили. Стали кричать: «Дрентельн, давай стихи!» Поручик В. Ю. Дрентельн, считавшийся в полку вторым поэтом после великого князя, прочитал одно из своих лирических стихотворений. Константин Константинович, загадочно улыбавшийся во время его декламации, после выражения одобрения слушателями чтецу, поднялся из-за стола. Тотчас воцарилось молчание, все с радостным почтением устремили взоры на августейшего поэта. Он, почти не заглядывая в бумагу, своим слабым, но приятным баритоном начал говорить:

Великий князь сдернул полотенце с братины, стоявшей перед ним на столе и, подняв перед собой, продолжал:

Отпив из братины, в которую вошло четыре бутылки шампанского, Константин Константинович передал ее стоявшему справа офицеру, и от него она пошла по кругу. Когда выпил последний – стоявший слева от великого князя Цицович, все закричали «ура!», окружили августейшего поэта и стали подбрасывать его вверх. Вызвали солдат-песенников Государевой роты, и веселье не утихало до 4 часов утра.

Девятую годовщину боя у Горного Дубняка отметили еще торжественнее. В этот день у Троицкого собора Измайловского полка в честь участия гвардии в войне 1877–1878 годов, открыли памятник «Слава» – шестиярусную чугунную колонну со ста четырьмя прикрепленными к ней трофейными турецкими пушками, увенчанную фигурой, олицетворяющей Славу.

Приехал государь. После молебна памятник окропили святой водой, и полк прошел мимо него церемониальным маршем, после чего солдаты вернулись в казармы, а офицеры с императорской свитой отправились обедать в ресторан «Эрмитаж». Опять произносили обыкновенные для праздничного застолья тосты. После обеда Константин Константинович вернулся домой и, почувствовав вдохновение, за час написал новое стихотворение. В десять часов вечера в Офицерском собрании Измайловского полка приступили к праздничному ужину и великий князь, как и год назад, держа в руках подаренную измайловцам братину, начал читать только что написанные стихи:

Знаток литературы снисходительно улыбнется: и поэзии в этих строчках маловато, и мысль неглубокая. То ли дело современники великого князя – Александр Блок или Иннокентий Анненский. Любое их стихотворение несет гораздо большую эмоциональную и философскую нагрузку, а уж о мастерстве и говорить нечего – на три головы выше.

Знаток литературы будет примерять стихотворные строчки о сражении под Горным Дубняком по себе и окажется прав: здесь нет оригинальных поэтических образов, нет самобытности взгляда на мир, как у лучших русских поэтов конца XIX века. Но представим, что великий князь заговорил бы с военными, побывавшими на русско-турецкой войне, языком Блока или Анненского, наполнил бы стихотворение об измайловцах мистикой, неизбывной тоской, одиночеством, безысходностью, дикими страстями человеческой души. Сначала бы военных охватило недоумение: о чем это он говорит? Мы, кажется, собрались отметить годовщину сражения, а не философствовать. Потом стали бы перешептываться, что великий князь, кажется, спятил, как и его прадед Павел I. И все бы разошлись расстроенные, что шли на военный праздник, а попали на философическую лекцию.

Сила таланта и характера Константина Константиновича заключается в том, что он мог создавать не только лирические произведения, которыми восторгались любители поэзии, но и стихи для людей, в окружении которых находился. В частности, военных. Он хотел сделать им приятное, хотел им понравиться, а не похвалиться своим поэтическим даром. А разве часто встретишь, чтобы барин имел душевную потребность понравиться холопу? Лишь тогда, когда барин – духовно богатый человек, а не только просвещенный вельможа.

Историк будет в недоумении, узнав, как торжественно отмечали измайловцы каждую годовщину сражения у Горного Дубняка. Ведь именно в этом бою русские понесли неслыханные потери из-за неопытности гвардейских полков и их неоправданной бравады там, где нужны были талант командира и современная военная техника. Если уж отмечать этот бой, то печалью, а не радостью. Но в России продолжали считать, что победы в предстоящих войнах обеспечат не изучение ошибок предыдущих, а боевой дух, который появляется, когда все прошлое представлено в радужных цветах.

Военные праздники и юбилеи в конце XIX – начале XX веков достигли грандиозных масштабов как по количеству, так и по качеству. Гвардейские командиры щеголяли по Петербургу в тысячерублевых мундирах, ездили в золоченых каретах, а потом и в дорогостоящих иностранных лимузинах. А русские солдаты умирали в сырых окопах от болезней, ибо не хватало лекарств, от шальных снарядов противника, ибо не было копеечных железных касок, от холода, ибо на теплую шинельку тоже в Военном министерстве не хватало денег, и от других причин, возникавших единственно из-за равнодушия высших чиновников к жизни простолюдина. Многие господа полагали, что для победы достаточно, окопавшись глубоко в тылу, выкрикивать: «Русские не сдаются, а умирают!» или «Русские погибают вместе с кораблем!».

Ротному командиру Константину Константиновичу не решить всех накопившихся проблем боеготовности армии. Он делает, что умеет, крепит полковую дружбу офицеров и старается внушить им чувство уважения к солдату. На большее он не был способен, он штатский человек, а не военная косточка.

С рождения записанный в Измайловский полк, Константин Константинович за всю свою пятидесятисемилетнюю жизнь номинально не расставался с армией, дослужившись до одного из высших военных чинов – генерала от инфантерии. Но попади он на фронт, то из-за полного отсутствия опыта боевой военной службы наверняка угробил бы вверенные ему подразделения.

«Службу он знал весьма слабо, – характеризовал великого князя прекрасный службист и боевой генерал Н. А. Епанчин, – не только в смысле знания уставов, но и потому, что не понимал сущности службы».

Эти слова, к сожалению, можно отнести ко всем мужчинам Дома Романовых, даже к тем из них, от которых зависела боеспособность всей армии. Оттого и самое многочисленное в мире русское войско, самодержавно управляемое, терпело одно за другим поражения в войнах первых двух десятилетий XX века.

В отличие от своих многочисленных родственников, Константин Константинович хотя бы отчасти понимал, что командир из него никудышный:

«Я плохой строевик, хотя и люблю строевую службу. Опыта, умения и сноровки у меня мало. Люди учились вяло и дурно, я слышал разговоры в строю… Я сердился, бранился и все-таки ничего не достиг» (1 июня 1887 г.).

Великий князь уже по одному тому не мог быть назван военной косточкой, что не желал карьеры и чинов, выдвижения по службе:

«Слышал я, что 30 августа думают произвести меня в полковники. Тогда прощай рота! Неужели сбудется это ненавистное повышение?» (23 января 1888 г.).

Константин Константинович сам признается, что равнодушен к воинской службе:

«Занимает меня вовсе не служба, а привязанность к солдату, и привязанность вовсе не в высшем смысле, а в самом узком. Нельзя даже сказать – к солдату вообще, а к некоторым только солдатам, избранным, любимчикам» (24 февраля 1888 г.).

Кажется, такому офицеру и впрямь не место в армии. Недаром же над ним посмеивался кузен Сергей Александрович: «Костя? Да какой он военный! Он, когда рапорт отдает, и то все перепутает».

Уже в эмиграции, после того как в Гражданской войне солдаты повернули штыки против своих офицеров, многие бывшие военные не побоялись сказать горькую правду, что в самодержавной России отсутствовала стратегия духа, не изучали и не признавали ошибок армейского воспитания. «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», – внушали офицерам, и они веселились, не заботясь о солдате, оставаясь в стороне от него. К сожалению, с тех пор мало что изменилось. Удивительно, что Константин Константинович, более других офицеров своим происхождением отдаленный от простолюдина, успешно исполнял одно из главных военных дел – помочь солдату легче переносить тяготы службы.

По большим праздникам, особенно в Рождество и на Пасху, великий князь приезжал в свою роту с множеством подарков. Доставалось каждому солдату: кому – фуфайка, кому – кошелек, кому – рубаха. Некоторым Константин Константинович вручал дополнительно книжку или портрет государя. И все без исключения носили подаренные им серебряные крестики.

Он наказывал солдат за провинность (опоздал из увольнения, пришел выпивши, купил арестованному сослуживцу водки и т. д.) мягче, чем того требовал устав. Эти поблажки не одобрялись высшим начальством. За чудачество принимали его скрупулезное изучение прошлой жизни каждого новобранца, интерес к каждому: пишет ли домой, отчего грустен, в чем нуждается?

«Начало Великого поста… Как-то отрадно, тепло стало на душе, когда впервые опять послышались дивные слова: «Господи и Владыко живота моего!» Мне как-то особенно приятно класть поклоны и креститься одновременно с моими солдатами» (24 февраля 1886 г.).

«Так люблю наблюдать солдата, прислушиваться к его выражениям, шутить с ним, разговаривать, заставлять его рассказывать» (27 марта 1886 г.).

«Читал старослужащим андерсеновскую сказку про Гадкого утенка. Они остались очень довольны» (19 марта 1887 г.).

«Я мечтаю написать ряд солдатских сонетов. Тем много. «Знамя» – символ всего высокого, святого в воинской службе. «Царский смотр» – чувства преданности, мужества, восторга. «Часовой» – олицетворение терпения, стойкости, исполнения долга. Но в тысячу раз труднее сжать в кратком стихотворении выражение этих самых заветных чувств, воплотить их в художественные образы, чем предаваться лирическим излияниям по поводу красот природы» (14 января 1891 г.).

В течение 1890–1910 годов время от времени великий князь пополняет свой цикл солдатских сонетов: «Новобранцу», «Часовому», «Пред увольнением», «Полк», «Порт-артурцам», «Кадету», «Юнкеру».

Они хоть и не стали заметным явлением в мире богемной поэзии, но сыграли заметную роль в воспитании духа русской армии.

Народная мудрость гласит: «Дом с детьми – базар, без детей – могила», «У кого детки – у того и ягодки».

Жениться на Руси значило обзаводиться детьми, воспитывать их, чтобы продолжили род и были опорой родителям в старости. Поэтому с первых дней семейной жизни Константин Константинович стал мечтать о потомстве.

«Моя мечта, чтобы родился сын и чтобы родился около 24 июня, Иванова дня, и назвать Иваном в честь пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна» (17 октября 1885 г.).

«Мысль быть отцом в наступающем году охватывает веемое существо» (31 декабря 1885 г.).

«Я еще более склонен думать, что беременность началась у нас в день зачатия св. Иоанна Предтечи[40]. Вот почему мне бы так хотелось, чтобы в день его рождества родился наш ребеночек» (21 июня 1886 г.).

В два часа ночи с 22 на 23 июня (Рождество Иоанна Предтечи 24 июня) у Елизаветы Маврикиевны начались родовые схватки. Муж позвал повитуху, уже несколько дней дежурившую во дворце, послал за доктором Красовским, сам же зажег свечу и расположился в углу комнаты у комода с книгой в руках. Но не читалось – невольно прислушивался к тому, что происходило за ширмами. Не выдержал, прошел туда, взял Лиленьку за левую руку, и тотчас ей стало легче, боль как будто отстала.

В 4 часа утра, когда роженица застонала громче, доктор Красовский сказал, что ей осталось ждать около часа. Константин Константинович побежал к себе в комнаты, надел свежую сорочку и китель, умылся и надушился. Вернувшись, он прошел в изголовье кровати, чтобы придерживать голову жены. В седьмом часу утра ему показалась, что Лиленька стала кричать как-то по-другому. Вдруг она притихла. Происходило что-то таинственное и великое. Неожиданно послышался тоненький голосок. Доктор Красовский воскликнул: «Мальчик! Да еще какой плотный, здоровый!» Великий князь испытал нечто вроде священного восторга:

«Мне казалось, что я не вынесу этого неземного счастья. Я спрятал лицо в складках рубашки у жены на плече, и горячие обильные слезы полились у меня из глаз. Хотелось остановить, удержать свою жизнь, чтобы сердце не билось и ничто не нарушало бы святости этого момента. Часы показывали 6 часов 22 минуты».

Новорожденного, по обычаю, завернули в сорочку, снятую великим князем перед сном, и наконец показали отцу.

«Я увидел это маленькое существо с розовой головой и тельцем, с большими, сравнительно белыми ручонками. У него был довольно большой носик, глазки он не жмурил и барахтался, испуская неопределенные звуки. Тут пошли хлопоты».

Первенца, как и предполагали, назвали Иоанном. А для родителей он на всю жизнь остался Иоанчиком.

11 июля его крестили. Несмышленый младенец получил множество подарков от статс-дам, камер-фрейлин, статс-секретарей, генерал-адъютантов, членов Государственного Совета и, конечно, от августейших родственников. От Александра III он получил наперсный крестик и покровительницу рода Романовых – Федоровскую икону Божьей Матери в золотой раме с изображениями херувимов по углам, бриллиантовой звездой и бледным рубином. Такие образа при рождении вручались каждому члену августейшего семейства, а по смерти устанавливались над их гробницами.

Но государь сам же несколькими днями раньше отчасти омрачил праздник, приказав опубликовать указ об ущемлении прав членов императорской фамилии, у кого ни отец, ни дед по прямой линии не были царями (у Иоанна только прадед Николай I царствовал).

Августейшее семейство со второй половины XIX века стало стремительно разрастаться, и Александр III, опасаясь, что доля капитала каждого великого князя из-за этого будет уменьшаться и что из-за многочисленности упадет их престиж, решил ограничить число своих самых родовитых родственников. Разговоры об этом пошли вскоре после женитьбы Константина Константиновича, так как новый указ, в первую очередь, должен был затронуть его детей. Александра III предупредили, что подобное нововведение вызовет большое неудовольствие у великого князя Константина Николаевича.

– А это и кстати, – ответил злопамятный государь.

Стали спешно, пока Елизавета Маврикиевна не родила, готовить указ.

«Я еще ни слова не упомянул об указе сенату, наделавшем столько шума. Дело в том, что изменено «Учреждение об императорской фамилии», а именно правнуки государей (например, мои дети, если им суждено когда-нибудь существовать) уже не будут Великими князьями, а князьями императорской крови с титулом Высочества. Это произвело целую бурю. Мои родители были в сильном негодовании. Что же касается меня, то я принял эту новость совершенно спокойно и нимало не считал себя обиженным. Положим, что мне несколько жалко, что, если будут у меня дети, им не дадут того же титула, как у меня. Все ж я не горюю, дети мои, во-первых, будут русские, а во-вторых, Романовы, и с меня довольно. Я думаю, этот новый закон имеет даже весьма мудрое основание. Может быть, приступили к нему и привели его в исполнение несколько неожиданно и резко, но в чем же, как ни в издании законов, должно выражаться самодержавие, за которое мы все стоим головою?» (9 февраля 1885 г).

Константин Константинович еще не знал других подробностей ущемления прав его будущих детей. Они уже не будут, как все великие князья, получать от рождения до смерти ежегодно 280 тысяч рублей, а лишь единовременную выплату в миллион рублей по достижении совершеннолетия. Не дадут им при рождении, в отличие от других родственников, орденов Андрея Первозванного, Александра Невского, Белого Орла и первые степени орденов Анны и Святослава. Их вручат им опять же только при совершеннолетии. Были и другие ограничения, чтобы провести черту, разделяющую членов августейшего семейства на первейших и неполноценных.

Когда при Дворе заметили, что Елизавета Маврикиевна забеременела, заспешили с доработкой указа. Секретарь Государственного Совета А. А. Половцев 31 мая 1886 года сообщил Александру III, что «Елизавета Маврикиевна должна разрешиться от бремени в самом непродолжительном времени, а если это последует до обнародования [указа], то она родит Андреевского кавалера[41]».

Тотчас по рождении Иоанна Константиновича Александр III поспешил опубликовать долго вынашиваемый указ.

«Сегодня появился в газетах указ об «Учреждении императорской фамилии» с последовавшими изменениями, по которым мой сын носит титул Князя и Высочества. По старому положению он бы был Великим князем и Императорским Высочеством. Все семейство очень недовольно этими нововведениями, не исключая и братьев Государя» (5 июля 1886 г.).

Отец, хоть полтора года назад одобрял этот указ, теперь расстроился. Но особенно неутешными были его родители. Только горю нечем было помочь: с самодержавным царем не поспоришь, он всегда прав, даже если он и не прав.

Один лишь Иоанчик, лежа в колыбельке, оставался равнодушным к настроениям в августейшем семействе.

«Сейчас я заходил к маленькому. Ему спать хотелось, и он как-то жалобно попискивал. Я завернул его в пеленки, взял на руки и стал ходить с ним по комнате. Он скоро закрыл глаза. Я подошел с ним под образа, перед которыми теплилась лампада, и стал про себя читать свои обыкновенные молитвы. Маленький крепко спал. Яне сумею выразить словами, что испытываешь, когда свой родной ребенок лежит у тебя на руках и дремлет спокойно, безмятежно, не зная ни волнений, ни забот» (19 декабря 1886 г.).

И все же августейший поэт сумел выразить свои чувства при взгляде не малютку-первенца в «Колыбельной песне». Вот только получилась она довольно мрачной, словно отец предчувствовал гибель сына с двумя меньшими братьями от рук большевиков в заброшенной шахте под Алапаевском в 1918 году:

Спустя год после рождения первенца появился на свет второй сын – Гавриил. Константин Константинович опять был рядом с женой, когда раздался первый крик младенца:

«Пошла суета, я плакал от счастья и умиленья» (3 июля 1887 г.).

В саду возле Павловского дворца в честь новорожденного посадили второй молодой дубок. Второму сыну отец тоже посвятил стихотворение:

Третий и последующие молодые дубовые деревца в Павловском саду не заставили себя долго ждать. 11 января 1890 года родилась дочь, названная в честь мученицы Татианы, чья память отмечается 12 января, Татьяной; 20 декабря того же года появился на свет мальчик во исполнение заветного желания деда названный Константином; 15 ноября 1892 года – Олег; 29 мая 1894 года – Игорь.

Все в великосветском обществе удивлялись плодовитости слабого здоровьем Константина Константиновича. Что у него не будет детей, ручался еще до рождения первенца великий князь Владимир Александрович. Оказалось, Константин Константинович по многочисленности семьи идет впереди других членов августейшего семейства. Он и сам уже подумывал, что пора остановиться.

«Мои опасения насчет беременности жены еще не опровергаются. Говорю опасения – это грех. Но у нас уже шесть человек детей. Седьмому даже место трудно найти… Кроме того, меня расстраивает предстоящий срок беременности жены, он может помешать нашей поездке в Италию… Но каждый новый ребенок есть новое Божие благословение и грешно не радоваться ему» (28 августа 1894 г.).

«Вдруг вчера оказалось, что никакой беременности нет. Мы оба очень этому обрадовались, и мне было совестно за эту радость» (1 сентября 1894 г.).

Восемь последующих лет Константин Константинович и Елизавета Маврикиевна береглись от увеличения потомства. Но не выдержали, уж очень хотелось супруге опять понянчить малыша. 23 апреля 1903 года родился Георгий, 10 марта 1905 года – Наталья.

Наталья вскоре заболела, и в день, когда ей исполнилось два месяца, в мучениях умерла. Сбылся пророческий сон, увиденный великим князем еще до появления четвертого ребенка.

«Мне часто снятся странные сны. В ночь на вчерашний день приснилось, что у нас умирает ребенок. Такого у нас не было, его лицо было незнакомо. Мука, крадясь по нему, дошла до ресниц закрытых век, и они не замигали. Тогда я понял, что наш ребенок мертв. Так страшно» (14 июня 1890 г.).

Родители очень тяжело перенесли потерю дочери. В день, когда ей мог бы исполниться год, Константин Константинович написал грустные стихи:

Утешением стало рождение 11 октября 1906 года последнего ребенка – дочери Веры.

Константин Константинович не был примерным отцом, который постоянно возится с детьми, воспитывает и обучает их. Дети росли, окруженные заботой Елизаветы Маврикиевны, старшей няни Варвары Михайловны, качавшей еще колыбель самого великого князя (ее все в семье звали Вавой), многочисленных учителей и воспитателей. Но то немногое время, которое августейший отец уделял детям, помноженное на непритворную любовь и природную доброту, приносило хорошие плоды.

«Наши мальчики так нежны и ласковы. Кажется, когда я был маленький, никогда так не ласкался к родителям» (29 июня 1891 г.).

«Глядя на наших деток, припоминаю я свое детство и дивлюсь, замечая, какая между нами разница. Никогда не были мы так привязаны к родителям, как дети к нам. Для них, например, большое удовольствие прибегать в наши комнаты, гулять с нами. Мы, когда были совсем маленькие, со страхом подходили к двери Мама» (26 июня 1894 г.).

«На днях как-то наш Костя, прощаясь со мной перед сном, крепко меня обнимает и говорит: «Я очень тебя люблю». Я спрашиваю: «А как ты меня любишь?» Он отвечает: «До крови и до смерти». И откуда это шестилетнему ребенку придет в голову такая мысль?» (19 марта 1897 г.).

«Дети обыкновенно возятся, бегают в мой кабинет и роются в корзине для бумаг под письменным столом» (16 марта 1898 г.).

Лишь под старость, когда Константин Константинович перестал испытывать удовлетворение от занятий служебной деятельностью, он все больше и больше времени проводит с детьми, особенно с младшими.

Поэзия в 1880-х годах становится для великого князя самим любимым делом. Он попробовал сочинять музыку – и бросил. Попробовал рисовать – и бросил. Поэзия захлестнула его, с ней хотя бы на время забывался мир с его меркантильными интересами. Жаль только, что не часто посещало вдохновение, иногда проходят месяцы, а ни одна поэтическая строчка не рождается.

Особенно нестерпимо захотелось писать, когда появились первые публикации в журналах и следом – первые почитатели великокняжеской поэзии. Предстоял главный экзамен – первая книга. Это была уже не брошюрка в несколько страничек, что он выпустил в Афинах, а полноценная большая книга, куда вошло практически все написанное.

«Начал готовить сборник своих стихотворений к первому изданию» (8 октября 1885 г.).

«Составлял оглавление к своему сборнику. Корректура просмотрена и опять отправляется в печать» (20 мая 1886 г.).

«Из Государственной типографии прислали два первых экземпляра моих стихотворений, всю тысячу пришлют на днях. Обертка удалась прекрасно» (26 июля 1886 г.).

Книга «Стихотворения К. Р.» – изящная, небольшого формата, напечатанная на лучшей бумаге, – насчитывала 228 страниц. Стихи были расположены в хронологическом порядке, и с первого взгляда на содержание становилось ясно, когда Константин Константинович испытывал застой и когда подъем в творческой работе.

1879 год – одно стихотворение, 1880-й – ничего, 1881-й – три, 1882-й – восемнадцать, 1883-й – двадцать, 1884-й – девять, 1885-й – двадцать пять, первые месяцы 1886-го – одно.

В первых числах августа 1886 года Константин Константинович выкупил всю тысячу отпечатанных экземпляров своей книги и принялся рассылать ее друзьям, знакомым, известным ученым и литераторам и, конечно, членам августейшего семейства. Не заставили себя долго ждать первые отзывы. Учтивые похвальные слова о творчестве августейшего поэта прислали министр народного просвещения граф И. Д. Делянов, бывший председатель Кабинета министров граф П. А. Валуев, член Государственного Совета Е. А. Перетц. Не преминул выразить свой восторг на страницах газеты «Гражданин» ее главный редактор, один из ближайших друзей Александра III князь В. П. Мещерский. Льстивые статьи появились в «Московских ведомостях», «Вестнике Европы», «Русском вестнике» и других периодических изданиях. Ни для газетчиков, ни для высших чиновников не было секретом, кто скрывается за псевдонимом К.Р.

Константин Константинович и сам догадывался, что многие его хвалят лишь в силу его царского происхождения, поэтому особо ценил мнения людей, не зависимых ни от Двора, ни от министерств. Например, вице-председателя Географического общества П. П. Семенова или непременного секретаря Академии Наук А. Н. Веселовского. Весьма обрадовало его письмо академика Я. К. Грота, который не только отметил удачи сборника, но обратил внимание и на промахи.

Письма шли и шли, великий князь с трепетом прочитывал все, хоть и не в состоянии был определить, кто искренне, а кто с расчетом откликнулся на книгу.

«Продолжаю получать письма от вовсе незнакомых лиц, преимущественно женского пола, с просьбой подарить книгу моих стихов… Я, разумеется, не отказываю» (23 марта 1887 г.).

Многие рассчитывали, благодаря заявлениям о любви к поэзии великого князя, добиться его благосклонности, а значит, и помощи в карьере и других житейских делах. Ведь стоит Константину Константиновичу написать записку нужному министру, и протежируемому лицу обеспечено долгожданное повышение в должности, обещаны следующий чин, назначена повышенная пенсия или подыскано место в богадельне.

Другие писали искренно, обрадованные и чистыми поэтическими строчками, и тем, что их написал представитель царствующего Дома Романовых. Под впечатлением восторженных и доброжелательных оценок своего творчества Константин Константинович все более утверждается в мысли, что он – истинный поэт. Он уже не мыслил себя без поэзии.

«Достижение возможного совершенствования на поприще родной словесности составляет заветнейшую цель моей жизни» (9 января 1887 г.).

В 1889 году вышла в свет вторая книга великого князя «Новые стихотворения К. Р. 1886–1868». Его стихи печатают на первых страницах журналов, включают в хрестоматии, антологии, выпускают отдельными изданиями в благотворительных сборниках для солдат, школьников. В 1900 году появился «Третий сборник стихотворений К. Р. 1889–1899», в 1911-м четвертый– «Стихотворения. 1900–1910». Наиболее полное издание в трех томах было выпущено в 1913–1915 годах– «Стихотворения. 1879–1912».

И все же первая книга принесла наибольшую радость, с ее выходом великий князь впервые серьезно заявил о себе как поэте, она подтолкнула к продолжению литературной работы и связала дружбой со многими талантливыми писателями.

«Я взял стихотворения Фета, есть прекрасные, есть и бессмысленные» (30 июня 1882 г.).

«Писал Шеншину (Фету), который, как я слышал, хвалит стихотворения К. Р., не зная, что они принадлежат моему перу, и вместе с письмом отправил в Москву и книжку» (2 декабря 1886 г.).

Вскоре великий князь получит ответ, в котором прославленный поэт восхищался первой книгой августейшего поэта и рассказал, как впервые познакомился с его творчеством.

«Нынешней осенью, – писал Фет, – я случайно напал в фельетоне «Нового времени» на некоторые стихотворения, отличающиеся истинным поэтическим порывом и прирожденною потребностью красоты. Обрадованный неожиданной находкой, я поделился ею с вошедшим ко мне Соловьевым[42], спросивши: «Не правда ли, как хорошо?» – «Не знаете ли, – спросил он, – чье это?» И на отрицательный ответ мой он сам, взглянув в газету, по двум буквам К.Р. сообщим мне, что это стихи Вашего Высочества. Итак, я прежде был побежден поэтом, чем Великим Князем».

Между прославленным и начинающим поэтами, шестидесяти шестилетним провинциальным помещиком и двадцативосьмилетним великим князем завязалась переписка, не прекращавшаяся до смерти Афанасия Фета. Время от времени они обменивались поэтическими посланиями.

Тотчас по получении письма Константин Константинович сел сочинять ответ.

Наконец, обменявшись несколькими прозаическими и поэтическими посланиями, когда Фет по делам заехал в Петербург, в Мраморном дворце они впервые встретились.

«Я увидел перед собой старика с большой седой бородою, немного сгорбленного, с лысиной, во фраке, застегнутом на несколько пуговиц, и с Анненским крестом на шее, сбившимся на сторону, и с торчащими сзади тесемочками… Он говорил медленно, с расстановкой, часто задумываясь» (15 декабря 1887 г.).

После личного знакомства Константин Константинович все чаще обращается к лирике Фета, ее влияние так велико, что некоторые стихи великого князя можно назвать подражанием творчеству старшего товарища по перу.

«Последние два дня я зачитываюсь Фетом, привез все книги его стихов из города. Не могу от них оторваться… Фет кажется всех мне милей из современных поэтов» (4 июня 1888 г.).

Переписка между поэтами становится чуть ли не еженедельной. Лишь изредка Фет по-братски журит Константина Константиновича за отдельные промахи в поэтических строчках, в подавляющем большинстве высказываний восторгаясь творчеством августейшего поэта. Когда в августе 1891 года Константин Константинович попечалился ему, что муза уже полгода не посещает его, Фет пытается приободрить унылого великого князя:

Фет с каждым годом стремительно дряхлеет и 22 ноября 1892 года умирает. За пять лет переписки он отослал великому князю 118 писем, Константин Константинович ему– 91 письмо. Последнее сочиненное и записанное в тетрадь стихотворение Фета – ответ на письмо великого князя, пожелавшего ему скорого выздоровления от приступов удушья:

Константин Константинович с гордостью, к которой примешивалась грусть, записал о смерти Фета:

«Голос его оборвался на обращении ко мне» (1 декабря 1892 г.).

Но не оборвалась память великого князя о замечательном поэте. Константин Константинович берется за подготовку посмертного издания его книги, распределяет неопубликованные стихи по разделам, вычитывает корректурные листы.

«Более всего занимает меня теперь приготовление к печати полного собрания стихотворений Фета» (17 февраля 1893 г.).

Августейший поэт преклонялся перед Афанасием Фетом и почитал его творчество неизмеримо выше своего.

Не менее, чем с Фетом, Константин Константинович ценил свою дружбу с Аполлоном Майковым. Познакомились они 30 октября 1885 года на одном из великосветских вечеров.

– Вы с детства, Аполлон Николаевич, чувствуете себя поэтом? – когда их представили друг другу, спросил великий князь.

– Нет, ваше высочество. Мой отец занимался живописью, и я собирался идти по его стопам. К тому же императору Николаю Павловичу, когда он пришел в нашу мастерскую, понравился мой рисунок Распятия, и он купил его. Но однажды стихи вылились как-то сами собой. Вскоре Бенедиктов напечатал мой стишок в «Одесском журнале» и его заметил Белинский, живопись была заброшена… Да что я все о себе… У вас же тоже, ваше высочество, стихи есть? Не сочтите за труд прочитать что-нибудь.

Великий князь смутился:

– Нет-нет, это одно любительство.

– А вы не стесняйтесь, ваше императорское высочество.

Константин Константинович ненадолго задумался и решил прочитать одно из своих любимых стихотворений, написанное в начале лета прошлого года:

Майков с восторгом отозвался о стихотворении и заверил великого князя, что он истинный поэт и обязан продолжать творчество. Забыв о неравенстве происхождения и возраста, они, как два юнца, не обращая внимания на происходящее вокруг, увлеклись пылкой беседой.

«Он небольшого роста, очень худ, с окладистой седой бородой и проницательными глазами. У него есть что-то добродушное, детское в лице, особенно когда улыбается, причем выражение лица его совершенно меняется. Я весь вечер говорил с ним одним… Я был в восторге от знакомства с Майковым и намерен с ним видеться» (30 октября 1885 г.).

Настоящая дружба и переписка завязались после посылки великим князем Майкову 10 сентября 1886 года своей первой книги. Уже спустя несколько дней он получил ответ, слова которого о стихах августейшего поэта ободряли и радовали: «Я прочел их несколько раз и скажу, что они производят самое отрадное впечатление и именно, когда являются в виде сборника».

Майков, как и Фет, высоко оценил лирику Константина Константиновича, которая сохраняла старые заветы стихосложения, ощущение лучезарности окружающего мира.

Майков теперь частый гость в Мраморном дворце, на «Измайловских досугах». Константин Константинович и сам не стесняется заходить к седовласому поэту в его квартиру на Большой Садовой улице. Увлеченные творчеством друг друга, они не только делятся замыслами и декламируют недавно написанное, но и обмениваются стихотворными посланиями.

Был очарован Аполлон Николаевич и второй книгой великого князя. В свою очередь Константин Константинович часто рассуждает о поэзии Майкова, вдумчиво анализирует почти каждый его новый стих:

«В воскресенье 17 января Майков прислал мне новое, только что им написанное стихотворение «Аскет, спасавшийся в пустыне», прося меня дать о нем чистосердечный отзыв. Мне было очень лестно желание маститого, заслуженного поэта знать мое мнение; он называл меня экспертом, что пощекотало мое самолюбие. И я ответил ему откровенно, высказав, что мне не понравилось. В общем, стихотворение чудесное. Но, бывало, стихи Фета, так сказать, жгли меня восторгом, а тут я любуюсь спокойно. Не оттого ли, что Фет чувствовал, а Майков размышляет? А в лирике, кажется мне, надо именно более чувствовать, чем думать» (21 января 1893 г.).

Как и в случае с Фетом, дружбу с Майковым прервала только смерть последнего.

«Вот и еще большая для меня потеря – он был главным моим советником и учителем в деле поэзии» (8 марта 1897 г.).

Великий князь Константин Николаевич, создавший один из интереснейших журналов – «Морской сборник», предоставил в 1855 году его страницы для очерков Ивана Гончарова «Фрегат „Паллада“», а осенью 1873 года пригласил уже маститого писателя преподавать словесность своим детям. Юный Константин Константинович не столько впитывал знания на уроках Ивана Александровича, сколько влюбился в него, как автора замечательных романов «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв». Гончаров вскоре бросил преподавательскую деятельность, но продолжал поддерживать знакомство с семьей Константина Николаевича. Ивану Александровичу, преклоняясь перед его ясным умом и выдающимся творчеством, решил послать на суд свои первые стихотворения в начале 1884 года Константин Константинович.

«Первые стыдливые звуки молодой лиры, – отвечал семидесятидвухлетний писатель, – всегда трогательны, когда они искренни, т. е. когда пером водит не одно юношеское самолюбие, а просятся наружу сердце, душа, мысль. Такое трогательное впечатление производит букет стихотворений, записанных в книжке при сем возвращаемой».

Великий князь ожидал больших похвал, ведь почти все его окружение уверяло, что он – первостатейный поэт. И все же благожелательный, хоть несколько суховатый и даже высокомерный отзыв всеми почитаемого писателя значил больше, чем экзальтированный поток слов великосветских дам.

Константин Константинович стал чаще приглашать Гончарова в Мраморный дворец, чтобы поговорить с ним о литературе и дать для критического разбора свои новые произведения. Правда, оценки часто оказывались жесткими и нелицеприятными. О драматическом стихотворном отрывке «Возрожденный Манфред»[43] в марте 1885 года Гончаров высказался неодобрительно: «Извините, если скажу, что этот этюд – есть плод более ума, нежели сердца и фантазии, хотя в нем и звучит (отчасти) искренность и та наивность, какую видишь на лицах молящихся фигур Перуджини[44]».

И это после того, как «Возрожденного Манфреда» зачарованно слушали офицеры на «Измайловском досуге»!

Наконец настал главный экзамен: Гончарову послана для оценки первая книга. Выше других стихотворений писатель оценил посвященные армейской жизни: «Письмо из-за границы», «Из лагерных заметок» и «Умер».

«Это три перла Вашей юной музы, и что в них, таких маленьких вещах, заключено, сжато – больше признаков серьезного таланта, нежели во всем, что Вами написано, переведено и переложено прежде… Почему? Потому что эти очерки взяты из вашей собственной личной жизни и взяты прямо, непосредственно».

Уже больной и замкнувшийся в себе писатель не в силах оказался оценить и полюбить лирику К.Р., не заметил прекрасных стихотворений, как, например, «Уж гасли в комнате огни…» или «Отдохни». В то же время он хвалит длинное рифмованное послание измайловцам «Письмо из-за границы», хоть в меру патриотическое, но насквозь пронизанное прозаизмами и нелепым подражанием народной поэзии. Скорее, оно – одно из самых слабых в сборнике. Вот его начало:

Чем дальше читаешь эти бодренькие вирши, тем удивительнее становится, что они могли заинтересовать кого-нибудь, кроме измайловцев, чьи имена автор упоминает в последующих строчках. Впрочем, автора «Обломова» вряд ли можно назвать искушенным ценителем поэзии: он из современников признавал лишь творчество графа А. А. Голенищева-Кутузова.

Правда, позже среди стихотворений 1886–1887 годов Гончаров нашел «несколько звучных, нежных, ласковых, полных задумчивой неги или грусти». Но одновременно заметил, что «спирту, т. е. силы и поэзии, в них мало».

«Вчерашний день меня очень огорчило письмо от Гончарова. По моей просьбе он написал мне свое мнение о моих последних стихотворениях. Я с трепетом распечатал письмо. И вот он находит, что поэзии мало… Это наказание за гордость и самомнение. Весь день и еще сегодня не могу отделаться от тяжелого впечатления: неужели все мои труды и страдания пропадают даром?.. Гончарову я благодарен за правду, за то, что он мне глаза раскрывает на не замечаемые мною промахи» (6 декабря 1887 г.).

Последняя фраза – не пустая бравада обиженного, а благороднейшая черта характера великого князя: принимать за должное не только похвалу, но и хулу в свой адрес (это ему удавалось не только в отношении поэзии). Другой бы затаил на Гончарова обиду и прекратил переписку, а Константин Константинович через пять дней после получения письма, которое его так расстроило, пишет писателю благодарный стихотворный ответ:

Старик растрогался от посвященных ему строк и прислал лестный отзыв на шесть новых, посланных в последнем письме стихотворений.

«Он обещает мне в будущем величие. Я могу стать великим, говорит он. Не это ли моя мечта? Мечта самая заветная, самая пламенная; ужели она осуществится?» (9 января 1888 г.).

Спустя полгода Гончаров вновь стал бранить присылаемые ему великим князем стихотворения. Но это нисколько не мешало Константину Константиновичу продолжать дружить со знаменитым писателем и любить его.

«Ездил к И. А. Гончарову, которого обещал когда-нибудь навестить. У него две маленькие низенькие комнатки, письменный стол еще тот самый, на котором писался «Обломов». Я с благоговением за него подержался» (16 марта 1887 г.).

«Заезжал к Ивану Александровичу Гончарову. Очень он состарился и поговаривает о близости смерти» (10 марта 1890 г.).

«Я поехал поклониться его праху. На Моховой, в доме № 3, где я часто бывал у покойного, в кабинете, из которого убрали всю мебель, лежал старичок, точно спящий».

Федор Достоевский умер, когда Константину Константиновичу исполнилось всего двадцать два года и его поэтический талант еще не пробудился. Но общение с великим русским писателем, когда они гуляли в Павловском парке или беседовали в гостиной Мраморного дворца, имело на молодого великого князя большое влияние, заставило задуматься, что мир не так уж хорошо устроен, как кажется.

Заочное знакомство началось через книги. В девятнадцать лет великий князь буквально залпом за пять дней прочитал роман «Бесы». С не меньшим азартом через две недели он взялся за «Преступление и наказание». Перед ним открылся мир чердаков и подвалов Петербурга, мир дешевых меблированных комнат, опустившихся чиновников и разгульных купцов. После злата и покоя, которые окружали его, изображенная писателем жизнь казалась нереальной, сказочной. Константин Константинович не увлекся бы этими романами, будь они реалистичными, похожими на скучнейшие бытописания мещанской среды Писемским или Помяловским. Но в том-то и дело, что они воспринимались как фантастические, повседневная жизнь в них подменялась ярким воображением автора.

Наконец состоялась первая встреча[45].

«Я обедал у Сергея[46]. У него были Н. Бестужев-Рюмин и Федор Михайлович Достоевский. Я очень интересовался последним и читал его произведения. Это худенький, болезненный на вид человек, с длинной редкой бородой и чрезвычайно грустным и задумчивым выражением бледного лица. Говорит он очень хорошо, как пишет» (21 марта 1878 г.).

Год спустя Константин Константинович снова встретился с Достоевским у кузена Сергея Александровича.

«Федор Михайлович мне очень нравится не только по своим сочинениям, но и сам по себе» (5 марта 1879 г.).

Под обаянием разговора с Достоевским об ощущениях приговоренного к казни человека Константин Константинович принимается за роман «Идиот».

«Когда читаешь его сочинения, кажется, будто с ума сходишь» (3 марта 1879 г.).

Закончив «Идиота», Константин Константинович пригласил Достоевского к себе в Мраморный дворец.

«Очень хороший и интересный был вечер» (22 марта 1879 г.).

Вдумчивое чтение книг классика русской литературы и разговоры о них с автором заставляют задуматься великого князя над тем, что многое Достоевский не выдумал, а взял из реальной жизни. Особенно его поражает горькой правдой роман «Бедные люди».

«Мне так странно было грустно, следя за лицами, выведенными в этой повести, мне хотелось узнать, где во всем свете такие люди есть, и помочь всем им» (6 августа 1873 г.).

Когда с первого номера журнала «Русский вестник» за 1879 год стали появляться главы «Братьев Карамазовых», о них заговорили, как ни о какой другой русской книге. Спорили до хрипоты не только студенты в сырых меблированных комнатах – будущие восьмидесятники, но и молодые великие князья в просторных дворцовых гостиных.

«Вечером после винта[47] Николай Федорович[48] читал нам разговор двух братьев Карамазовых Достоевского. Мы слушали напряженно развитие мысли о комизме человеческих противоречий, о истязаниях детей, о финале бытия и невозможности вечной гармонии. Спор поднялся ожесточенный, ум за разум стал заходить, кричали на всю комнату и ничего, конечно, не разобрали. Что за огромная сила мышления у Достоевского! Он на такие мысли наводит, что жутко становится, и волосы дыбом поднимаются. Да, ни одна страна не производила еще такого писателя, перед ним все остальное бледнеет» (25 сентября 1879 г.).

Правда, третья часть «Братьев Карамазовых» («Алеша», «Митя» и «Предварительное следствие») остудила пыл, показалась скучноватой.

«Есть блестящие места, но первые части лучше» (11 ноября 1879 г.).

Великий князь при каждом удобном случае старается пригласить Достоевского к себе в гости и впитывает его зрелые и страстные размышления, хоть ему не всегда по силам разобраться в них. Особенно много размышляет о творчестве русского писателя и пророка Константин Константинович в жуткие годы террора 1879–1881 годов, когда сердца и мысли многих людей ожесточились до крайней степени.

«Я люблю Достоевского за его чистое детское сердце, за глубокую веру и наблюдательный ум. Кроме того, в нем есть что-то таинственное, он постиг что-то, чего мы не знаем» (26 февраля 1880 г.).

К сожалению, дальнее плавание разлучило великого князя с его наставником, который умел неординарно ответить на вопросы, возникавшие чуть ли не ежедневно у начавшего постигать жизнь Константина Константиновича. По возвращении он мог только посетить могилу Достоевского. Но остались книги. Константин Константинович залпом проглатывает «Дневник писателя», «Двойник», «Честный вор», «Дядюшкин сон», «Маленький герой», «Записки из Мертвого дома». Следом вдруг начинает перечитывать «Идиота» на французском языке, читать вслух жене «Братьев Карамазовых» на немецком языке.

Книги Достоевского и воспоминания от встреч с ним не покидали Константина Константиновича никогда.

«Мало мыслителей, которые бы приходились мне так по душе, как Достоевский» (14 февраля 1894 г.).

«Отчего это у Достоевского всегда выводятся люди не как все, а какие-то необыкновенные, не то больные, не то сумасшедшие, а вместе с тем их чувства и мысли так нам знакомы и близки?» (19 февраля 1894 г.).

«Начал читать творения св. Тихона Задонского. Помню, как покойный Ф. М. Достоевский напал на кого-то в свете за незнакомство с писаниями этого святителя» (20 марта 1896 г.).

Может быть, особая любовь к творчеству Достоевского объясняется тем, что сам великий князь характером был схож с одним из любимейших персонажей писателя – князем Мышкиным?..

Узнав, что великий князь пописывает стихи, поэт Яков Петрович Полонский зашел как-то в Мраморный дворец, расписался в книге визитов и просил передать хозяину первый том нового издания своей поэзии. Константин Константинович решил познакомиться и с этим стареющим поэтом, пригласив его на обед. Завязалось знакомство, которое, правда, не перешло в восторженную дружбу, как с Афанасием Фетом или Аполлоном Майковым.

В начале 1887 года Полонский написал великому князю длинное письмо, рассказав, как кто-то ему назвал Константина Константиновича дилетантом, вторым из царского рода, после Екатерины II, занимающимся литературой, чтобы убежать от скуки. Полонский заверял, что он бросился в спор, доказывая, что великий князь – настоящий поэт.

«Это письмо согрело меня и обрадовало» (21 января 1887 г.).

Константин Константинович тотчас послал угодливому поэту свою первую книгу.

«В вашей книге много прекрасных стихотворений, если даже и приложить к ним мерку моего идеала, – писал в ответ Полонский. – Но немало и таких, которые никак не могут вполне удовлетворить меня, кажутся экспромтами или набросками, без отделки».

Яков Петрович особо похвалил «Псалмопевца Давида», «Из Апокалипсиса» и еще несколько стихотворений.

Тут как раз подоспел подходящий случай поблагодарить автора доброжелательного разбора книги.

Старый и уже мало кем замечаемый поэт был несказанно рад вниманию к себе столь сиятельной особы.

Завязалась переписка. Великий князь более внимательно изучает поэзию Полонского, разучивает наизусть наиболее понравившиеся его стихотворения и декламирует их на «Измайловских досугах». Следуя советам друживших между собой Фета и Полонского, он пробует писать о военной жизни не столь многословно, как прежде, для чего использует форму сонета.

Время от времени молодой и старый поэты встречаются и беседуют о творчестве друг друга.

«К завтраку приходил Я. П. Полонский. Накануне он мне прислал новое стихотворение «Ничто». В нем он выражает свой ужас перед возможностью этого «ничто» и обращается затем к Богу с молитвой, чтобы не подвергнуться уничтожению. За завтраком я спорил с Полонским, по-моему, в его стихах противоречие: если признать «ничто», то нечего обращаться к Богу, т. к. эти два понятия взаимно исключают друг друга» (30 марта 1893 г.).

«Был я у Я. П. Полонского. Он живет на Знаменской ул., № 26, на углу Бассейной и занимает квартиру на самом верху. Всю зиму он болеет, и не мог быть у нас. Вот я его и навестил» (4 февраля 1894 г.).

«Днем принимал Я. П. Полонского. Он болеет и стареет. Странно: переписку с ним я предпочитаю беседе» (8 декабря 1894 г.).

«Полонский прислал мне письмо на четырех листах. Под старость он становится не в меру болтлив, почерку него неразборчивый; я полчаса читал это письмо» (11 ноября 1896 г.).

«Пришло известие о кончине Я. П. Полонского. Еще одним советчиком у меня меньше!» (18 октября 1898 г.).

С Апухтиным великий князь познакомился в 1880 году и отметил, что тот «известен непомерной толщиной и прекрасными поэтическими произведениями» (19 марта 1880 г.).

Вскоре после посылки Апухтину своей первой книги Константин Константинович получил от него «прелестное письмо в стихах» (17 августа 1886 г.):

Но ни дружбы, ни переписки после столь доброжелательного послания не возникло. По утверждению А. В. Жиркевича («Исторический вестник», 1906, № 11), Апухтин не раз указывал поэту К.Р. «на крупные недостатки его произведений, когда они присылались ему с просьбою высказаться о них откровенно. Этой правдивостью критики объяснял себе Апухтин некоторое охлаждение, которое будто бы появилось к нему в последнее время со стороны высокопоставленного писателя».

Но подтверждения этой версии нет ни в дневниках, ни переписке великого князя. Есть лишь редкие записи о чтении произведений Алексея Николаевича.

«Начал «Из дневника Павлика Дольского» Апухтина[49]. Ему надо отдать справедливость: рядом с легкостью и пустотой содержания у Апухтина много вкуса; он никогда не вульгарен. А это у русского художника наших дней уже большое преимущество» (4 января 1895 г.).

Вряд ли справедливо утверждение, что Константин Константинович охладел к Апухтину, – по той причине, что через два месяца после его смерти великий князь послал письмо П. И. Чайковскому (20 сентября 1893 г.) с советом написать музыку на стихотворение покойного поэта «Реквием».

Быть может, даже большее значение, чем общение с Гончаровым, Достоевским или Фетом, для великого князя имело знакомство с гениальным русским композитором.

В августейшем семействе мало кто глубоко изучал русскую литературу, историю, географию. Великие князья плохо разбирались в экономике, не имели профессиональных навыков в законотворчестве, лишь поверхностно были знакомы с внешней и внутренней политикой отечества, зато все они с детства умели говорить на немецком и французском языках, танцевать и музицировать.

Великий князь Константин Николаевич в 1873 году стал первым президентом Русского музыкального общества. Он прекрасно играл на фортепьяно и виолончели, считался знатоком классической музыки. Его супруга Александра Иосифовна тоже обожала музицировать. В их дом часто приглашали известных композиторов, исполнителей, певцов, которые помогали скоротать вечера в окружении мелодичных звуков.

«Все мы – Папа, Мама, Митя и я – хвастались музыкальной памятью: кто-нибудь напевал начало мотива, остальные отгадывали» (5 января 1885 г.).

Музыка и пение окружали Константина Константиновича повсюду – в Мраморном и Павловском дворцах, в великосветских салонах, в театре, в храме и даже в полку. Нотные листы в юных годах значили для великого князя намного больше, чем поэзия. Отсутствие звуков Моцарта, Бетховена, Шуберта во время его пребывания на русско-турецкой войне было одним из основных неудобств его фронтовой службы.

«Я наслаждаюсь музыкой после пяти месяцев жизни без фортепьяно» (16 декабря 1877 г.).

Даже когда поэзия в жизни великого князя заняла первое место, он не посмел поставить слово выше мелодии.

«Мне почему-то кажется, что самое возвышенное искусство – музыка, как самое отвлеченное и менее других поддающееся разбору и законам, по которым прекрасное отличается от дурного. Рубинштейн[50] соглашался с моим мнением, а я высказывал его с убеждением, хотя мне и обидно за любимую словесность» (1 мая 1887 г.).

С детства музыкальными наставниками Константина Константиновича были пианист Рудольф Васильевич Кюндингер (он же преподавал П. И. Чайковскому), музыкальный теоретик Герман Августович Ларош (один из первых искренних почитателей таланта П. И. Чайковского) и виолончелист Иван Иванович Зейферт.

В восемнадцатилетнем возрасте Константин Константинович, страстный поклонник Бетховена, Моцарта и Мендельсона, разучивает на фортепьяно и поет романсы Чайковского «Слеза дрожит», «Погоди», «Хотел бы в единое слово…». Спустя три года ему очень захотелось познакомиться с самим композитором, и он попросил Веру Васильевну Бутакову родственницу Чайковского, устроить их встречу.

«Великий Князь желает провести у нее вечер со мною. Меня привело это в неописуемый ужас… Насилу уговорил отложить», – сообщает Петр Ильич брату Модесту 14 марта 1880 года.

Шесть дней спустя П. И. Чайковский рассказывает Н.Ф. фон Мекк о состоявшейся 19 марта встрече: «Вчера мне пришлось порядочно страдать. У Великого Князя Константина Николаевича есть сын Константин Константинович. Это молодой человек двадцати двух лет, страстно любящий музыку и очень распложенный к моей. Он желал со мной познакомиться и просил мою родственницу, жену адмирала Бутакова, устроить вечер, на котором мы могли бы встретиться. Зная мою нелюдимость и несветскость, он пожелал, чтобы вечер был интимный, без фраков и белых галстуков. Не было никакой возможности отказаться. Впрочем, юноша чрезвычайно симпатичен и очень хорошо одарен к музыке. Мы просидели от девяти часов до двух ночи в разговорах о музыке. Он очень мило сочиняет[51], но, к сожалению, не имеет времени заниматься усидчиво».

Скоро они встретились вновь, теперь в Мраморном дворце, после чего Чайковский сообщает Н.Ф. фон Мекк, что «с 11 часов вечера до трех просидел у симпатичного и очень музыкального Великого Князя Константина Константиновича». Великий князь тоже остался доволен встречей:

«Я простился с Чайковским с видимым обоюдным радушием, как будто мы давно знакомы и даже дружны» (30 марта 1880 г.).

Следующая встреча состоялась в Риме, на обеде у графа и графини Бобринских, и вновь великий князь произвел хорошее впечатление на прославленного композитора.

Но у каждого из них была своя жизнь, их пути в течение последующих пяти лет не пересекались. Тесное общение и переписка начались в 1886 году, когда Чайковский попросил великого князя испросить разрешение у императрицы Марии Федоровны посвятить ей цикл из двенадцати романсов. Константин Константинович выполнил просьбу, о чем сообщил в письме, и послал любимому композитору в подарок свою первую книгу.

В ответном письме от 18 сентября 1886 года Чайковский с восторгом отозвался о присланных стихотворениях. «Многие из них проникнуты теплым, искренним чувством, так и просящимся под музыку! Прочтя этот сборник стихов Ваших, я немедленно решил в возможно близком будущем воспользоваться им для следующей серии моих романсов, которую и буду просить Вас позволения посвятить Вашему Высочеству».

Что это не обычные льстивые слова, которыми положено по этикету награждать обратившую на тебя внимание августейшую особу, доказывают письма композитора родным и знакомым. Например, 10 ноября 1886 года он писал Ю. П. Шпажинской о Константине Константиновиче: «Я редко встречал в жизни столь же обаятельную личность. Он музыкант и поэт, выпустивший недавно сборник стихотворений, очень талантливых. Но, независимо от этого, он так участлив, так добр, так умен и интересен, что чем больше его знаешь, тем больше любишь его».

4 июня 1888 года Константин Константинович получил издание шести романсов Чайковского на стихотворения из подаренного ему сборника («Я сначала тебя не любила…», «Растворил я окно…», «Я вам не нравлюсь…», «Первое свидание», «Уж гасли в комнатах огни…» и «Серенада»). Самое большое впечатление на великого князя произвел романс «Растворил я окно…».

Романсы были сочинены Чайковским в ноябре – декабре 1887 года. И даже в советские годы, когда поэзия августейшего поэта, как родственника царей, находилась под запретом, а имя его не упоминалось даже в справочной литературе, выходили нотные альбомы Чайковского, и по стране растекались чудные мелодии романсов, написанных на слова мало уже кому известного после победы Октября поэта под инициалами К.Р.[52]

В своей переписке августейший поэт и гениальный композитор обсуждают творчество Фета, Льва Толстого и, конечно, друг друга. Чайковский делится своими размышлениями о технике стихосложения, сравнивая русскую и зарубежную поэзию, советует великому князю приняться за эпическое произведение из земной жизни Иисуса Христа. Константин Константинович, в свою очередь, спорит с ним о музыке, делает замечания к тексту либретто «Пиковой дамы», предлагает композитору войти в редколлегию Академического словаря русского языка.

Переписка и встречи духовно обогащали обоих. Но Константин Константинович выбирал в друзья талантливых людей гораздо старше себя по возрасту, и они уходили из жизни один за другим.

«В эту минуту получил телеграмму от Модеста Чайковского: Петр Ильич в три часа ночи скончался. Сердце больно сжимается. Я любил его и почитал как музыканта» (24 октября 1893 г.).

Во главе Академии Наук, основанной по указу Петра I в 1725 году, стоял президент, назначаемый императором. Первые трое были иностранцами, потом более полвека (1746–1798) – граф К. Г. Разумовский. В XIX веке сменилось пять президентов (А.Л. фон Николаи, Н. Н. Новосильцев, С. С. Уваров, Д. Н. Блудов, Ф. П. Литке), пока эту должность не занял граф Д. А. Толстой. Он совмещал ее с обязанностями министра внутренних дел и шефа жандармов, отчего Академия не только была консервативным учреждением, но и лишенным какого-либо свободомыслия. Граф не чаще одного раза в месяц заглядывал в Академию и не вникал ни в царившие в ней раздоры, ни в плачевное состояние академических зданий, ни в недостаток финансирования.

После смерти Д. А. Толстого в 1889 году в окружении государя стали рассуждать: почему бы не поставить во главе императорской Академии Наук члена императорской фамилии? Раньше подобного не случалось, и на то имелись свои причины. Их высочества умели хорошо сидеть на лошади и носить военный мундир, а вот с науками у большинства не ладилось. Но теперь есть подходящий великий князь: у него вышла книга стихов, он сочиняет музыку, много читает, коллекционирует живописные полотна, командует ротой гвардейского полка. Кроме того, он флигель-адъютант, член Общества естествознания, антропологии и этнографии, вице-президент Русского музыкального общества и прочее, прочее, прочее.

Министр народного просвещения граф И. Д. Делянов в беседе с Константином Константиновичем намекнул, что многие хотят видеть именно его во главе Академии, и просил не отказываться от должности, когда ее предложат.

«Мое тщеславное самолюбие было в высшей степени польщено, но вместе с тем я немного смутился при мысли о таком высоком положении. Отказываться я не имею причин. Вечером, после обеда, я улучшил минуту поговорить с Государем с глазу на глаз. Я спросил его, как он смотрит на сделанное мне предложение. Государь ответил мне, что он ему рад, сказал, что президент – великий князь – может стать выше всяких интриг, выразил желание, чтобы я принял это звание, и пожал мне руку. Величие, истинно духовное величие, сопряженное с внешним почетом, всегда имело для меня обаяние, и само осеняет меня. С Богом, в добрый час. С Богом» (2 мая 1889 г.).

На следующий день Александр III подписал указ, опубликованный в «Правительственном вестнике» 6 мая: «Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Константиновичу Всемилостивейше повелеваем быть Президентом Императорской Академии Наук».

«Со всех сторон меня наперерыв поздравляли, мое назначение было встречено самым дружным сочувствием. Я чувствовал себя героем дня и не мог опомниться от выпавшей на мою долю чести» (6 мая 1883 г.).

«Чем дальше, тем важнейшее значение получает для меня новое мое призвание, и я не мог прийти в себя, очутившись на такой почетной высоте» (7 мая 1889 г.).

«Сейчас сочинял речь, которую мне следует произнести в первом заседании Академии. Я ее написал и выучил наизусть» (8 мая 1889 г.).

Позавтракав и одевшись в парадный мундир с орденами, 13 мая великий князь впервые поехал в Академию. В малом конференц-зале – продолговатой комнате, увешанной портретами почивших президентов Академии, полукругом в креслах расположились убеленные сединами российские ученые. На возвышении перед ними сидели вице-президент В. Я. Буняковский и непременный секретарь К. С. Веселовский. Среднее кресло поджидало президента. Константин Константинович обратился к академикам с речью:

– Проникнутый благоговением и наполненный безграничной признательности к воле моего государя, удостоившего поставить меня во главе первенствующего в России ученого сословия, я с волнением и невольным трепетом приступаю к этой должности, пламенно желая при вашем содействии хоть со временем когда-нибудь оправдать всемилостивейшее оказанное мне доверие. Выпавшее на мою долю призвание представляется мне обязанностью столько же отрадной и завидной, сколько трудной и ответственной. Академия насчитывает в своем знаменитом прошлом не одного президента, сумевшего доблестно вести ее к высокой цели. Нелегко занять место таких деятелей, какими были граф Разумовский, граф Орлов, княгиня Дашкова[53], граф Блудов, граф Литке и ближайший мой предшественник, недавно скончавшийся граф Дмитрий Андреевич Толстой. Но я твердо намерен с Божьей помощью и по мере сил всегда быть верным своему долгу и убежден, что императорская Академия Наук и впредь, как в прошедшие сто шестьдесят четыре года, будет неизменно стремиться по начертанному ей нашими великими государями пути идти к пользе, чести и бессмертной славе дорогого нашего Отечества.

Академики более-менее дружно встали и, по обычаю, молча поклонились президенту. После ответных речей К. С. Веселовского и Я. К. Грота приступили к текущим делам, которые Константину Константиновичу были малопонятны и потому неинтересны. Зато вечером он развеял академическую скуку дня, в свое удовольствие танцуя на балу в честь посетившего Петербург персидского шаха.

Одиннадцать дней спустя Мраморный дворец принимал самых заслуженных, почетных академиков. Однако мало кто из них был известен научными трудами (у большинства их вовсе не существовало). Это были бывший председатель Комитета министров граф П. А. Валуев, адмирал СИ. Зеленый, вице-председатель Русского географического общества П. П. Семенов, бывший министр иностранных дел Н. К. Гире, бывший министр путей сообщения К. Н. Посьет, историк русского флота Ф. Ф. Веселый, секретарь Государственного совета А. А. Половцев, председатель Российского общества Красного Креста генерал М.П. фон Кауфман, председатель департамента законов барон А. П. Николаи, министр государственных имуществ М. Н. Островский, военный министр П. С. Ванновский, начальник Главного штаба Н. Н. Обручев.

Прием прошел чинно и скучно, как и следующий – для членов-корреспондентов Академии.

Чем пришлось заняться в первую очередь президенту? Разбором жалоб и сплетен академиков друг на друга. Здесь-то и проявилась его мудрость. Константин Константинович понял, что самостоятельно, без подсказки разбирая дела, наделает массу глупостей и не принимал на первых порах ни одного решения, не посоветовавшись со всезнающим полковником П. Е. Кеппеном или своим бывшим учителем по политэкономии, старейшим академиком В. П. Безобразовым.

Президент активно занялся улучшением финансирования Академии. В 1890 году была создана комиссия под его председательством по пересмотру устава Академии, не менявшегося с 1836 года. С 1 января 1894 года было введено новое штатное расписание, по которому ординарный академик ежегодно получал 4200 рублей, экстраординарный – 3000 рублей. Константин Константинович за свою должность президента не получал ничего, кроме тысячи рублей в год столовых денег. Следующее штатное расписание, где вновь было увеличено ассигнование на Академию, вступило в силу с 1 июля 1912 года.

По ходатайству Константина Константиновича была учреждена академическая комиссия по распределению пособий и пенсий между нуждающимися учеными, их вдовами и сиротами (50000 рублей в год). Благодаря Академии и ее президенту в 1903 году отменили глупейшее постановление сорокалетней давности о запрещении в литовских губерниях печатания книг латинским шрифтом (разрешалось только кириллицей). В 1900 году Академия, несмотря на сопротивление Святейшего Синода, добилась издания Священного писания на украинском языке. В том же году Академия добилась своего освобождения от обязанностей давать «заключения» о книгах, признанных политически вредными. В 1911 году по ходатайству Константина Константиновича у наследников Льва Толстого правительство выкупило Ясную Поляну.

Конечно, многое великий князь не сумел сделать не только из-за враждебности к Академии, как либеральному учреждению, большинства высших чиновников, но и по своему мировоззрению, ибо он почитал себя обязанным честью и правдой служить российским государям Александру III и Николаю II, а они неоднократно высказывали неодобрение свободомыслию академиков.

Так, к примеру, 27 января 1905 года в петербургской газете «Русь» опубликовали статью, подписанную 342 учеными (из них семнадцатью академиками), в которой говорилось, что «правительственная политика в области просвещения народа, внушаемая преимущественно соображениями полицейского характера, является тормозом в его развитии, она задерживает его духовный рост и ведет государство к упадку».

Несмотря на то, что Константин Константинович сам неоднократно высказывал подобные мысли, появление крамольной статьи в столь трагический для России год он посчитал действием против государя и самодержавия и послал шестнадцати академикам (имя семнадцатого – В. О. Ключевского – значилось среди подписавших статью профессоров Московского университета, а не членов Академии) циркулярные письма с выражением своего неудовольствия их поступком.

В то же время великий князь не раз бросался в бой, защищая свободомыслие. Когда в 1913 году член-корреспондент Академии И. А. Бодуэн де Куртенэ за брошюру «Национальный и территориальный признак в автономии», где говорил о неизбежной катастрофе в случае дальнейшего ущемления прав народов окраинных территорий России, был посажен на два года в петербургскую тюрьму «Кресты», именно Константин Константинович добился уменьшения наказания до трех месяцев заключения.

Можно еще много говорить о двадцати шести годах президентства в Академии Наук великого князя, оборвавшегося лишь с его кончиной. Это и организация научных экспедиций (на Шпицберген, Новую Землю, в Монголию), и создание множества новых ученых комиссий (сейсмическая, водомерная и т. д.), и вхождение Академии в состав Международного союза академий, и участие в Международной комиссии по исследованию солнца. Конечно, большинство этих начинаний удавались благодаря энтузиазму ученых, занятых своим делом. Президент только в нужный момент или помогал им, хлопоча в министерствах и при высочайшем Дворе, или старался не мешать. В своей работе на благо российской науки Константин Константинович не видел выдающихся заслуг, он успешно исполнял свои обязанности, благодаря царской крови и желанию делать добро окружавшим его людям.

«Баллотировался вопрос, могут ли женщины быть избираемы в член-корреспонденты Академии, и он был решен положительно» (4 ноября 1889 г.).

«Бекетов приходил хлопотать по своей лаборатории. Я заговорил с ним об избрании Менделеева[54], которое до сих пор представляет большие затруднения после того, как его года три-четыре назад забаллотировали. Но теперь многое изменилось, хотя еще нельзя поручиться, что две трети голосов первого отделения будут за него. Я всячески буду стараться провести Менделеева в Академию, что значительно подняло бы ее в глазах общественного мнения» (21 ноября 1889 г.).

«Читал статьи Бутлерова[55] в «Руси» за [18]82 год под заглавием «Русская или только Императорская Академия Наук». Встав из гроба, Бутлеров и теперь мог бы написать почти то же самое. Только теперь та разница, что мне, как президенту, самому приходится вести борьбу с немцами, и потому надежд на успех поболе прежнего» (8 февраля 1890 г.).

«В Академии грозит порядочная передержка. Хозяйственная часть сильно запущена, не знаю, как быть. Разве придется просить министра о дополнительном кредите?» (1 ноября 1890 г.).

«Имел случай говорить Государю об экспедиции, которую Академия предполагает отправить в Каракум для отыскания камней с надписями на неведомом языке» (14 января 1891 г.).

«Списывал «Евгения Онегина» на графленую бумагу, по одному слову в каждую клетку. Когда вся поэма будет списана, бумагу надо разрезать по графам и получатся отдельные четырехугольники с одним словом в каждом. Таким образом, составится словарь на «Евгения Онегина». Когда несколько из самых выдающихся наших писателей будут списаны и составят словарь нашей изящной литературы, дело Академического словаря пойдет скорее и успешнее. А то теперь мы часто затрудняемся, какие слова включать в словарь, а какие нет» (16 января 1895 г.).

«Избирали. Говорили о корректуре Академического словаря, работа над которым после смерти Я. К. Грота была приостановлена и теперь возобновлена А. А. Шахматовым» (18 января 1897 г.).

«Передал Леониду Ник[олаевичу][56] о желании Государя, чтобы в Отделении русского языка и словесности составили новую форму воинской присяги» (21 января 1900 г.).

«Неугомонный А. А. Марков[57] протестовал против бездействия комиссии по пересмотру календаря. Я же намеренно задерживай дело в виду Победоносцева, который, несомненно, не даст ему хода» (3 сентября 1905 г.).

«Вчера, 5 марта, академики Чернышев, Радлов и Ломанский по поручению Общ[его] собрания Академии обратились ко мне с просьбой просить у Государя замены смертной казни другой карой директору музея в Чите Кузнецову. Эта просьба меня и взволновала, и рассердила. Если человек подлежит смертной казни, то, очевидно, виновен, и не академикам за него заступаться. Можем ли мы знать отсюда обвинения и оправдания осужденного?» (6 марта 1906 г.).

«В Пулково собирался под моим председательством Комитет[58]. Очень этого не люблю, сознавал свое невежество в астрономии и полное к ней равнодушие» (4 мая 1908 г.).

В начале Первой мировой войны на Академию обрушились псевдопатриоты с нападками и угрозами за германофильство (61 из 239 академиков носили немецкие фамилии) и особенно за неподчинение постановлению Совета министров об исключении из Академии германских подданных. Лишь после смерти Константина Константиновича, в феврале 1916 года, Академии пришлось выполнить требование власти об изгнании из своих рядов почетных иностранных членов немецкого происхождения.

Когда Константин Николаевич в начале царствования Александра III почти открыто стал жить со своей любовницей Кузнецовой, Константин Константинович, нежно любивший мать, отшатнулся от отца.

«Я не только не вижу всего ужаса своих чувств кроёному отцу, но не могу и даже не хочу любить отца» (5 февраля 1883 г.).

Горькие слова сына – лишь минутный порыв под впечатлением страданий уязвленной матери. А вот неприязнь между Александром III и его дядей была непреходящей.

«Мне кажется, эти два человека непримиримо ненавидят друг друга, один другому не захочет уступить» (23 марта 1883 г.).

Отец неохотно каждый раз возвращался в Петербург из Крыма или путешествий по Европе: не только при императорском Дворе, но и во многих великосветских салонах его поджидали унижение и сплетни. Вернее, не унижение, а отсутствие обожания и угодничества, которые окружали его в годы правления старшего брата. Не то что он не мог жить без раболепствования перед ним – ему претило предательство великосветской публики, еще недавно пресмыкавшейся перед полудержавным властелином эпохи Александра II.

Внешние приличия в данной Богом семье Константин Николаевич соблюдал, но не выносил ханжества и экзальтированного мистицизма жены, ее по большей части мнимых болезней. Гораздо лучше он чувствовал себя на скромной даче любовницы, которая продолжала рожать ему внебрачных детей (к концу 1880-х годов их стало пятеро).

«Я любуюсь на нее[59], как она, ни на что невзирая, любит Папа. Ей бы хотелось почаще его видеть в продолжение дня, а он приходит только утром поздороваться и завтракает да обедает с нею… Мне противно видеть, как он увлекается всякой юбкой и разглядывает красивых женщин» (7 июля 1883 г.).

Энергичный и умный государственный деятель, Константин Николаевич понимал, что отныне до конца своих дней останется не у дел, и это его бесило, бесило, что не только России, самому себе он уже не в состоянии помочь.

«Люди нынешнего царствования, начиная с Государя, ему невыносимы, он сердится, когда ему приходится бывать при Дворе. Все ему не нравилось: и урядники земской полиции, и верховые казаки, ездившие по дороге в Петергоф для охраны Государя, и мои сапоги, сшитые не по старинному образцу, а по новому, с закругленными носками» (22 июля 1888 г.).

Но река времен продолжала свое течение, и отец становится более покладистым, смиряется перед судьбой. Ему уже нравятся некоторые стихи сына, он в восторге от появления внуков. И все же природный эгоизм и воспитанная гордыня неистребимы, ему претит тихая спокойная старость, а так как ничего иного ему не приуготовлено, он часто впадает в гнев. От нервного расстройства немеют пальцы рук, мучают приступы головной боли. Во время этих недугов, не привыкший к немощи, он теряет самообладание.

В конце концов Константин Николаевич довел себя до апоплексического удара (инсульта).

«С Папа сегодня утром сделался удар. Это паралич одной только головы и языка… Он плакал, видя свое беспомощное состояние, подходил к зеркалу и всматривался в свое лицо, как бы желая заметить на нем признаки болезни, разглядывал еще более ослабевшую руку, выражал нетерпение и бессильную раздражительность» (7 июля 1883 г.).

На следующий день отнялась правая нога, паралич языка и руки усилились. Ожидая скорой смерти, к нему впустили попрощаться внуков. Он плакал, гладил здоровой рукой по детским головкам. Внуки целовали деда в лицо и больную руку, нежно прижимались к нему, крестили его. Обоюдная ласковость помогла больше, чем кровопускания и микстуры. Константину Николаевичу заметно становилось лучше. Но это уже был другой человек.

«Папа обрадовался мне чрезвычайно, рассмеялся, произносил бессвязные звуки и расплакался. Чем больше я к нему ласкался, тем крепче жал он мне руку и расстраивался, обливаясь слезами. В глазах у него было столько нежности, он смотрел на меня с такой бесконечной грустью, вид его был так беспомощен, что я вынес самое удручающее впечатление» (12 августа 1889 г.).

Но если дети и внуки вызывали у больного прилив нежности и слезы, то появление жены – неприязнь. Ее спасало, что у мужа отнялись язык и правая рука, а левой он писать не умел. Желания приходилось выражать только знаками и выражением глаз, которые Александра Иосифовна трактовала по-своему.

Врачи настойчиво требовали, чтобы Константина Николаевича отправили в Крым, в Ореанду, и сопровождал его один из сыновей. Они хотели дать покой больному, удалив от жены. Но Александра Иосифовна стала впадать в истерику и обмороки и вещать, что Господь повелевает ей не расставаться с мужем, а в Крым она ехать по слабости здоровья не может. Дети решили, что, если не уступить матери, ей станет еще хуже и у них на руках окажутся двое больных, и оставили все по-прежнему.

Уже давно при императорском дворе ходили слухи, что Константин Николаевич находится при смерти и удивлялись неприличию Александра III, ни разу не навестившего родного дядю. Этикет повелевал ехать, и Александр III наконец решился.

«Папа плакал, закрывал лицо рукою, притягивал к себе Государя и целовал его. Потом он захотел встать, Палиголик[60] и я помогли ему, и он проводил Государя до дверей» (10 октября 1889 г.).

Не дай Господь так встречать закат жизни, как Константин Николаевич! Немой и скрюченный, но в здравом рассудке, он теперь передвигался лишь в коляске, с посторонней помощью.

«Папа указывает, куда ехать, приподнимая здоровую руку. Но движения его неопределенны и часто ему не повинуются, так что надо угадывать, ехать ли прямо или повернуть в ту или другую сторону… При виде предметов, особенно напоминавших ему старые годы, он плакал» (12 ноября 1889 г.).

В начале 1890 года больного настигли два подряд эпилептических припадка. Он слабел, но когда-то сильный организм все продолжал сопротивляться смерти. Дети изнервничались, доктора и слуги измаялись, все сроки смерти, которые предсказывали при императорском дворе, прошли, а Константин Николаевич продолжал мучиться на бренной земле. Мучиться не только физически, но и духовно, не видя возле себя любимой внебрачной семьи. На охране нравственности стояла шестидесятилетняя молодящаяся ханжа – Александра Иосифовна. Пришло ее время – и она мстила.

«Насколько можно понять, он требует свидания с ними. Об этом можно догадаться из его слез, из посещений во время прогулок той дачи, где эти лица жили. Лица эти, конечно, удалены, так что встреча с ними невозможна. Но мы не раз задумывались над тем, не жестоко ли не допускать этих встреч, единственного утешения, о котором, по-видимому, Папа мечтает? Не бессердечно ли лишать его такого утешения теперь, когда он в совершенно беспомощном положении? Мы даже склоняемся к тому, что было бы правильнее при теперешних условиях дать больному это утешение. Но тут встречается непреодолимое препятствие: Мама никогда не согласится на приближение той особы. У Мама на этот счет составились свои твердые убеждения. Она думает, что, послав Папа тяжелую болезнь, сам Бог порвал всякие связи с его прежней жизнью и что нам подлежит не поддерживать, а, напротив, стараться об их уничтожении, заботясь о спасении его души. Мама не слушает наших возражений, что нельзя чужими руками спасать душу человека без его о том попечении» (30 июня 1830 г.).

В августе 1891 года начали угасать не только силы, но и разум. Константин Николаевич то плачет, то смеется. В начале января 1892 года стало ясно, что смерть не за горами.

«Когда умирал великий князь Константин Николаевич, – записывает в дневнике А. А. Половцев, – то во время агонии великая княгиня Александра Иосифовна приказала пустить к нему прощаться с умирающим всех многочисленных слуг великого князя. Каждый из них подходил к нему и целовал его, причем умиравший выказывал, насколько мог, неприятное чувство, производимое этим беспокойством. Графиня Комаровская, гофмейстерина великой княгини, попробовала уговорить ее отменить это мучение, но великая княгиня отвечала: «C'est une repapation[61]».

В ночь с 11 на 12 января второй сын императора Николая I, опальный реформатор и либерал, отдал душу Богу. В час его смерти в Павловском дворце старая няня Варвара Михайловна (Вава), качавшая еще колыбель Константина Константиновича, сидела в одной из комнат Мраморного дворца. Вдруг хлопнула дверь наружных ворот. «Это хозяин покинул свой дом», – горестно вздохнула Вава. Александру Иосифовну больше всего расстроило, что Александр III посетил только одну панихиду. На похороны приехали из-за границы обе сестры Константина Константиновича, только Николу император не пустил попрощаться с отцом.

В первые дни после смерти отца Константин Константинович чувствовал облегчение: уж очень тяжело и долго он болел. Но позже охватило раскаяние: что-то не договорил ему, не поддержал в трудную минуту, не повинился за вольно и невольно принесенные обиды. Теперь его нет. Остались лишь письма, и сын вечерами со слезами на глазах перечитывает их.

«Папа прелестно писал. Я встретил столько самых нежных, задушевных, ласковых выражений, что мне стало стыдно за ту холодность, в которой я всегда упрекал себя по отношению к Папа» (24 сентября 1892 г.).

Фрейлина А. Ф. Тютчева, старшая дочь великого поэта, записывает в дневнике 8 ноября 1854 года об Александре Иосифовне: «Великая княгиня изумительно красива и похожа на портреты Марии Стюарт. Она это знает и для усиления сходства носит туалеты, напоминающие костюмы Марии Стюарт. Великая княгини не умна, еще менее образованна и воспитанна, но в ее манерах и в ее тоне есть веселое, молодое изящество и добродушная распущенность».

«Помимо своей замечательной красоты, – характеризует Александру Иосифовну в начале 1860-х годов Е. Феоктистов, – производила она впечатление порядочной дуры».

«По настоятельному, в четвертый раз ко мне обращенному приглашению вел. кн. Александры Иосифовны, – в дневнике 21 ноября 1884 года А. А. Половцев, – еду к этой доброй, хотя и неглубокомысленной старухе».

«Говорят, что Александру Иосифовну, – записывает в дневнике 27 мая 1889 года А. Богданович, – очень любят при Дворе, что она льстит Государю и все его целует».

Чужие люди находили у Александры Иосифовны недостатки, но для Константина Константиновича она была матерью, он искренне любил ее и восторгался ею.

«Мама нарядная, изящная, веселая, ласковая» (12 июня 1882 г.)

«Мама минуло 53 года, но она еще так хороша и моложава, что никто бы не дал ей пятидесяти трех лет» (26 июня 1883 г.).

Сын волнуется, что мать постоянно жалуется на хвори, месяцами не поднимаясь с постели.

«Она всю жизнь прохворала, наверное, Господь смилуется и пошлет ей выздоровление» (20 января 1879 г.).

Женившись, Константин Константинович начинает тяготиться частым общением с матерью, невеселыми обедами в ее присутствии, тем более что Александра Иосифовна недолюбливает золовку, считает своим долгом воспитывать ее и делать замечания, почти равнодушна к внукам и редко пускает их к себе в комнаты, опасаясь, что они занесут заразу. А уж ссориться со слугами было ее любимым занятием.

«За обедом и вечером Мама была в раздражительном настроении, много жаловалась, и это на всех нас действовало подавляюще. Оля от этого стала молчалива и грустна, Митя тоже. Словом, нервы Мама отражаются на всех нас» (26 сентября 1893 г.).

«Мама в сильнейшем истерическом настроении, очень мучительно слушать ее порывистые, страстные переходы от слез к осуждению всех и вся» (29 февраля 1900 г.).

С конца 1902 года мнимые болезни семидесятилетней великой княгини переходят в настоящие, и она теперь почти не выходит из своих комнат. Даже кушает там, изводит капризами слуг или пророчествует.

«Состояние бедной нашей Мама невыразимо грустно; она почти ничего не видит, не может увидеть, который час, все хуже слышит и умственно опускается. При этом постоянные горькие жалобы на всевозможные боли. Ничем нельзя ее занять, она думает только о своем здоровье» (8 февраля 1903 г.).

«Зрение ее стало еще хуже, она просто совсем перестала видеть. При этом крайне приподнятое, возбужденное настроение религиозного характера» (20 февраля 1903 г.).

К середине 1903 года Александра Иосифовна окончательно ослепла, передвигалась, как и покойный муж, только на коляске, продолжая жить в полусознательном состоянии.

На восемьдесят втором году жизни «бедная… Мама испустила последний вздох» (21 июля 1911 г.).

Попрощаться с покойницей на носилках принесли верного слугу великокняжеской семьи, управляющего дворами Александры Иосифовны и Константина Константиновича П. Е. Кеппена. Спустя пятнадцать дней скончался и он.

Кроме Николы, отторгнутого от семьи, Константин Константинович имел еще двух братьев, Дмитрия и Вячеслава, и двух сестер, Ольгу и Веру.

Самый младший в семье Вячеслав Константинович, родившийся 1 июля 1862 года, был у всех любимчиком.

«Он очень добрый, и я даже люблю его больше Мити» (15 июня 1876 г.).

Слава тяжело заболел на семнадцатом году жизни: начались сильнейшие боли в голове и рвота. Мраморный дворец не покидали лучшие царские врачи, но и они не смогли помочь – после тяжелых страданий юноша скончался.

«И вот Слава лежит без движения с большим образом на подушке, и мы стараемся поддерживать его дыхание. Послали за Папа, за Мама, за Вавой, за священником.

И вот доктор Биттин [?] говорит: «Est eit ans[62]». Папа не верит, что так скоро все уже кончено – Слава совсем еще теплый… Стала появляться семья, первый – Государь[63]» (16 февраля 1879 г.).

«В субботу семнадцатого вышли в крепость[64]. Папа и мы двое[65] шли за гробом, остальные верхом. Слава так любил рисовать погребальные шествия со всеми подробностями церемониала» (18 февраля 1879 г.).

В Павловске, у Розового павильона, поставили памятник Вячеславу – мраморного ангела, подаренного Николой. В течение многих лет Константин Константинович не мог примириться с утратой брата, он часто навещал его могилу и молился, чтобы Господь был к нему милостив.

Слава своим тихим приветливым характером не походил ни на одного из братьев. Да и оставшиеся в живых настолько разнились между собой, как будто родились у разных матерей и воспитывались в разных семьях. Николай Константинович всю жизнь волочился за юбками, Константин Константинович первое место отдавал мужской красоте, Дмитрий Константинович любил только лошадей.

После смерти Славы самым младшим стал Митя. Он родился 1 июня 1860 года и получил имя в честь святителя Димитрия Ростовского. Страдая морской болезнью, Митя бросил флот и пошел в кавалерию.

«Митя давно уже всем объявил, что не хочет быть моряком. Что с ним ни делали, ничего не помогло, и Папа решился вывести его из флота» (26 мая 1878 г.).

Юношу определили в гвардейский Конный полк, где вначале его никто не замечал: великий князь был исключительно застенчив, ни с кем не сдружился, все свое время употребляя исключительно на педантичное исполнение служебных обязанностей, самообразование и аккуратное посещение богослужений. Кроме того, он избегал фривольных разговоров и строго придерживался сухого режима – не пить ничего спиртного (в последнем ему пришлось дать обещание матери, которая боялась дурного примера Николы).

Дмитрий Константинович был, наверное, единственным бессребреником в августейшем семействе. Как-то он проезжал через деревню с бедной церковью и поручил сопровождавшему его конногвардейцу пойти передать местному священнику крупную сумму денег на ремонт храма.

– При таких щедрых дарах, ваше высочество, вам, пожалуй, не хватит удельных доходов.

– Удельные деньги нам даются не для того, чтобы мы сибаритствовали, а для поддержания престижа императорской фамилии с помощью широкой помощи и добрых дел.

Неприхотливый в быту, он раздавал деньги направо и налево – на строительство в полку офицерской столовой, на украшение монашеских обителей, на подарки подчиненным солдатам.

Когда Дмитрию Константиновичу шел тридцатый год, он покинул родительский кров и поселился в собственном доме на Адмиралтейской набережной. Лето обычно проводил в Стрельне.

В начале 1890-х годов он купил Дубровский конный завод в Полтавской губернии и часто наведывался туда, мечтая воскресить орловско-ростопчинскую породу лошадей.

Царским указом от 28 ноября 1892 года его произвели в полковники и назначили командиром конногвардейского полка. Убедившись, что из-за сухого режима лишается сближения с полковыми офицерами, великий князь исходатайствовал у матери разрешение пить вино, после чего сблизился с конногвардейцами и его искренне полюбили.

Не оставляя родного полка, 22 мая 1897 года Дмитрий Константинович вступил в должность главноуправляющего государственным коннозаводством. Не собираясь жениться, он перенес родительские чувства на детей Константина Константиновича.

«Он кумир мальчиков, его слово для них закон. Что в нем за бодрость духа и энергия! Вот человек, который никогда не может быть порабощен или угнетен какими бы ни было обстоятельствами, а всегда сумеет стать выше их. Какая верность взгляда и быстрота справедливых решений. Я чувствую, что все на него любуются, что на всех действует обаятельно его свежесть и здоровая веселость» (29 октября 1897 г.).

Дмитрий Константинович, как и его братья, равнодушно относится к карьере. Когда ему сообщили, что к Рождеству 1899 года решено назначить его начальником кирасирской дивизии, он умолял не повышать его в должности и оставить в полку, без которого считал свою жизнь немыслимой. Пришлось Николаю II с удивлением уступить, узнав, что существуют великие князья с полным отсутствием честолюбия.

Но спустя пять лет император, то ли запамятовав об этом случае, то ли насмотревшись на безудержный карьеризм своих родственников, решил, что двоюродный дядя тогда кокетничал, и преподнес ему неожиданный подарок.

«Митя назначен, написано в приказах по военному ведомству, командиром 1-й бригады 2-й гвардейско-кавалерийской дивизии. Для Мити это удар – разлука с полком» (30 декабря 1903 г.).

«Митя передал мне, что с тех пор, как расстался с полком, на него часто находит безотчетная тоска, доходящая до такой степени, что он иногда горько плачет» (13 августа 1904 г.).

Следующий удар оказался еще коварнее: Дмитрий Константинович стал терять зрение. В ноябре 1905 года пришлось отказаться от должности главнокомандующего государственным коннозаводством, а потом и от военной службы, выйдя в отставку с чином генерала от кавалерии.

К началу Первой мировой войны великий князь почти ослеп, носил очки с очень сильными стеклами и проклинал свою судьбу за то, что по слабости зрения не может служить в прифронтовых войсках и способен только заниматься в тылу подготовкой кавалерии.

Многие великие князья снисходительно смотрели на Дмитрия Константиновича, считая его недалеким человеком. Владимир Александрович посмеивался: он с гвоздем в голове.

«Великий князь Дмитрий Константинович, – вспоминал, испытывая чувство превосходства, Александр Михайлович, – был убежденным женоненавистником и страстным кавалеристом: «берегись юбок», «война с Германией неизбежна», «я хотел бы, чтобы вы посмотрели моих годовиков». Другие темы Дмитрия Константиновича не интересовали».

Но люди попроще, лучше знавшие простодушного великого князя, как, например, заведующий канцелярией Министерства императорского Двора А. А. Мосолов, были иного мнения: «Великий князь по скромности характера мало кому и в России был известен, хотя отличался редкими качествами. Политической роли великий князь никогда не играл. Он был всесторонне образованным человеком и интересным собеседником, но в беседе с ним не следовало касаться ни вопросов современной политики, ни психологии женщин».

После победы Октябрьской революции Дубровский завод – гордость великого князя – разграбили, а жеребым кобылам вспороли животы. Самого же Дмитрия Константиновича расстреляли в Петропавловской крепости 28 января 1919 года вместе с тремя кузенами.

Вера Константиновна родилась 4 февраля 1854 года и с детства была странной девочкой: ее привязанность к полюбившимся людям доходила до безотчетного обожания. С годами это чувство не исчезло, а, наоборот, развилось. Выйдя 28 апреля 1874 года замуж за герцога Виртембергского, она уехала из России. Муж умер 14 января 1877 года, и вдовствующей герцогине пришлось растить детей одной в окружении чужого ей мира.

Константин Константинович, помнивший сестру только по раннему детству, холодно, а иногда даже неприязненно относился к ней.

«Я радовался, прости меня Господи, отъезду Веры. Меня пугало ее влияние на мою жену. Вера, несмотря на все свои достоинства, отличается отсутствием такта. Отвыкнув от России, от наших нравов и привычек, она многое осуждает без толку и разбору» (17 мая 1884 г.).

Вера Константиновна чувствовала свою отчужденность от братьев и сестры и обостренно-радостно воспринимала каждое проявление с их стороны внимания к себе и к своей нелегкой судьбе.

«Вчера написал стихи Вере. Она послушала их, опустив глаза, а когда я кончил, она подняла голову, и я заметил, что лицо ее заплакано. Она благодарила меня, плакала, целовала. Яне думал, что буду способен так ее тронуть, и вот лучшая награда за творчество. Сколько хороших мгновений в жизни нашей дает нам Господь» (25 октября 1887 г.).

Вера Константиновна, как сестра и братья, за исключением Николы, была очень религиозна. Находясь постоянно в окружении протестантов, она стала склоняться к лютеранству. Узнав об этом, Александр III просил Константина Константиновича уговорить ее не оставлять православия. Вера Константиновна обещала повременить и лишь спустя семнадцать лет, 25 марта 1909 года, поменяла религию. Николай II отдал распоряжение, чтобы этого сообщения в русских газетах не появлялось.

В ночь с 28 на 29 марта 1912 года вдовствующая герцогиня Виртембергская Вера Константиновна скончалась.

«Близости с Верой в последние годы у меня не было, но мы всегда друг друга любили» (23 марта 1912 г.).

Ольга Константиновна родилась 22 августа 1851 года и по злой иронии судьбы была тем самым ребенком генерал-адмирала Константина Николаевича, который всю жизнь интересовался русским флотом. В шестнадцать лет, 15 октября 1867 года, она вышла замуж за греческого короля Георгия I, родного брата императрицы Марии Федоровны.

Королева эллинов – самый близкий друг Константина Константиновича, их соединяло не только семейное родство, но и духовное. Ни с кем великий князь не переписывался так часто (примерно раз в неделю), не делился самыми сокровенными мыслями, как с ней. Она значила для него больше, чем родители, жена, дети. Путешествуя за границей, Константин Константинович почти всегда навещал сестру в королевской резиденции Татой под Афинами. Здесь под ее влиянием он начал (весной 1882 года) серьезно заниматься стихотворчеством:

Почти каждый год Ольга Константиновна приезжала на несколько недель в Россию. Останавливалась у отца, а после его смерти у брата в Мраморном дворце и часто навещала императоров Александра III и Николая II, на которых имела большое влияние. Особо она сблизилась с сестрой мужа – императрицей Марией Федоровной.

От сестры Константин Константинович главным образом и узнавал доверительные новости императорского Двора. Но не они становились главной темой их бесед, а разговоры о России, русской истории и русской культуре. Великий князь ценил встречи с сестрой как высшее наслаждение духовным единством, и ему всегда было грустно расставаться с нею.

Прощание с близким человеком – тягостная минуты. Но ведь расставание не навсегда! И то, что брат и сестра виделись не часто, придавало особый аромат их встречам, они со страстью выплескивали наружу все накопленные за месяцы разлуки думы, и прощание наступало еще до того, когда все переговорено и осталось только переходить к обыденщине.

Королева эллинов, при всей любви к мужу и детям, всю жизнь оставалась русской патриоткой, даже вернее – русским шовинистом, в чем ей уступали не только сестра, но и оба живших в России брата.

«Председатель] бывшей Государственной] Думы Муромцев должен принять английскую депутацию с выражением сочувствия бывшей Думе. Оля написала инкогнито письмо, а Киреев[66] передал его в газету «Новое время», где оно 29 сентября напечатано! «Господин Муромцев. Вспомните, что вы Русский! Не может Русский принимать иностранных посланных, едущих поздравить его с тем, что у него не хватило мужества отделиться от тех, кто взывает к неповиновению русским законам. Скажитесь больным, уезжайте из Петербурга, делайте, что хотите, но спасите нас от позора. Если вы примете этих посланных, то со временем в русской истории вас не назовут иначе, как изменником» (29 сентября 1906 г.).

Русский патриотизм Ольги Константиновны перешел и на ее детей. Дочь Александра вышла замуж за великого князя Павла Александровича, Мария – за Георгия Михайловича. Сын Николай взял в жены великую княгиню Елену Владимировну, Георгий служил офицером в русском флоте и спас цесаревича Николая Александровича от смерти во время их путешествия по Японии.

В 1913 году во время балканской войны греческий король Георгий, процарствовавший ровно полвека, был убит на прогулке выстрелом в упор сумасшедшим. Став вдовствующей королевой, Ольга Константиновна в 1914 году приехала погостить в самодержавную Россию, и здесь ее застала Первая мировая война. Она деятельно занялась устройством госпиталей для раненых. Уехала в 1919 году уже из большевистского царства, оплакав умерших за пять лет ее жизни в России всех трех братьев, обоих русских зятьев и четырех детей Константина Константиновича.

Скончалась Ольга Константиновна 6/19 июня 1926 года в изгнании в Риме, где жила у младшего сына Христофора. Десять лет спустя ее внук – греческий король Георг II – перевез прах бабушки из Италии в Грецию.

Правление Александра III (1 марта 1881 г. – 20 октября 1894 г.) часто называют самыми спокойными годами в России, а сурового и могучего с виду монарха – цареммиротворцем.

Было чем похвалиться. За тринадцать лет царствования Александра III банковские капиталы России увеличились на 59 %, длина железных дорог – на одну треть, во внешней торговле вывоз товаров наконец стал превышать ввоз. Но многое из нужных дел совершалось не благодаря, а вопреки деятельности центра, а показатели роста бюджетных доходов и расходов не впечатляли, потому что их отправной точкой была обнищавшая за время русско-турецкой войны страна.

Самые горькие и жестокие слова о рутинном управлении страной вышли из-под пера не злобствующего социалиста, а русского патриота, талантливого историка В. О. Ключевского.

«Наступило царствование Александра III, – записывает он в дневнике 24 апреля 1906 года. – Этот тяжелый на подъем царь не желал зла своей империи и не хотел играть с ней просто потому, что не понимал ее положения, да и вообще не любил сложных умственных комбинаций, каких требует игра политическая не менее, чем карточная. Сметливые лакеи самодержавного Двора без труда заметили это и еще с меньшим трудом сумели убедить благодушного барина, что все зло происходит от преждевременного либерализма реформ благородного, но слишком доверчивого родителя, что Россия еще не дозрела до свободы и ее рано пускать в воду, потому что она еще не выучилась плавать. Все это показалось очень убедительно, и было решено раздавить подпольную крамолу, заменив сельских мировых судей отцами-благодетелями земскими начальниками, а выборных профессоров назначаемыми прямо из передней министра народного просвещения. Логика петербургских канцелярий вскрылась догола, как в бане. Общественное недовольство поддерживалось неполнотой реформ или недобросовестным, притворным их исполнением. Решено было окорнать реформы и добросовестно, открыто признаться в этом. Правительство прямо издевалось над обществом, говорило ему: вы требовали новых реформ – у вас отнимут и старые; вы негодовали на недобросовестное искажение высочайше даруемых реформ – вот вам добросовестное исполнение высочайше искаженных реформ. Так правительственная провокация получила новый облик. Прежде она подстерегала общество, чтобы заставить его обнаружиться; теперь она дразнила[67] общество, чтобы заставить его потерять терпение. Результаты соответствовали изменению провокаторской тактики: прежде так или этак вылавливали подпольных крамольников, теперь и так и этак загоняли открытую оппозицию в подпольную крамолу».

Прав ли Ключевский? Не перегнул ли палку, укоряя царя и правительство?.. Как хочется верить, что Россия в конце XIX века процветала, цари заботились о счастье своих подданных, министры о просвещении и прокормлении народа, великие князья и прочее дворянство – о духовном и телесном здоровье нации, полиция – об охранении чести и безопасности каждого гражданина. Но где в великой и честной русской литературе, изображающей русскую жизнь в 1880–1890 годы, отыскать эти идеалистические картины?.. Роман Льва Толстого «Воскресение» – протест против равнодушия чиновничьей России к судьбам населяющих ее людей. «Гарденины» Александра Эртеля рисуют безрадостную картину русского захолустья. Очерки Глеба Успенского «Власть земли» и «Живые цифры» – это мучительный стон писателя, наглядевшегося на крестьянскую и фабричную жизнь. Безумием было бы утверждать, что землепашец процветает, сравнив его избу с дворянской усадьбой, его зипун с шубой волостного писаря, его похлебку с обедом гвардейского поручика. Государство как будто нарочно не желало, чтобы большинство его жителей перекочевало из допетровской эпохи в XIX век.

Особенно страдали окраины обширной страны, о которых, кажется, вовсе позабыли. «По Амуру живет очень насмешливый народ, – пишет А. С. Суворину 27 июня 1890 года из Благовещенска А. П. Чехов, – все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая гроша медного не стоит, и совсем забыла об Амуре. Нерасчетливо и неумно».

«Пермский губернатор, бывший в Петербурге более двух месяцев, – записывает в дневнике 22 декабря 1886 года государственный секретарь А. А. Половцев, – видел министра внутренних дел лишь однажды по приезде на самое короткое время и теперь уезжает, не видев его вторично, а между тем пермское царство в настоящую минуту представляет много требующих разрешения вопросов».

Технический прогресс, которым был увлечен весь цивилизованный мир, ощущался главным образом лишь в Петербурге. Завелись телефоны, даже в Мраморном дворце, забитом тяжелой роскошью XVIII века, в 1883 году появился аппарат, по которому Константин Константинович разговаривал с родственниками и министрами и даже слушал музыкальные концерты из императорских театров. Наступало время автомобилей, аэропланов, кинематографа, пулеметов, броневиков, удушающих газов.

Чем мог похвастаться державный Петербург?.. Миролюбивой политикой?.. Еще бы ей не быть, когда бюджет трещит по швам, а единственный верный союзник в мире – нищий черногорский князь.

Народом-богоносцем?.. Но православие обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев использовал не по назначению, требуя от него земных благ – создания политического единства страны.

Просвещением?.. Оно медленно развивалось, только благодаря заботе не государства, а купцов-благотворителей, строивших и содержавших народные школы и профессиональные училища.

Трудом на благо Отечества?.. Да Петербург был просто набит праздными людьми, особенно дворянского сословия.

Константин Константинович, занятый поэзией, семьей, Государевой ротой, Академией Наук, Финскими педагогическими курсами и множеством более мелких обязанностей, мало обращал внимания на внешнюю и внутреннюю политику России. Если и случалось поговорить о судьбах родной страны, то это были не раздумья наболевшего сердца, а мимолетный всплеск интереса к одной из тем, затронутой в беседе со знакомым.

«В политике дела запутываются. Болгары и не думают слушать волю нашего Государя. Кажется, придется их проучить, и, пожалуй, дойдет до европейской войны» (29 сентября 1886 г.).

«Толпа человек в тысячу, состоящая из студентов университета и медико-хирургической академии, отправилась на днях на кладбище служить панихиду на могиле Добролюбова по случаю 25-летия его кончины. Градоначальник Грессер увещевал толпу вести себя смирно. Кажется, его не слушали, он еле-еле уехал. Потом на Кузнечном переулке вызванные по тревоге казаки и городовые окружили студентов и всех переписали. Хорошенько не знаю, как было дело, но думаю, что, если хотят служить панихиду по ком бы то ни было, мешать не следует, равно как и видеть в этом что-нибудь, направленное против правительства» (19 ноября 1886 г.).

«Не лежит у меня сердце к Вильгельму II[68], и это не от племенной вражды. Деда его[69] я любил и уважал, и мне не бывало стыдно перед ним преклоняться. А внук и егозит, и шутит как-то плоско, и постоянно удивляет неожиданными и странными выходками. Я вполне понимаю, что он не может нравиться Государю, преисполненному величавого спокойствия и добродушной простоты, тогда как тот так и льнет к нашему Царю» (11 августа 1890 г.).

«В городе, в обществе, на бирже поговаривают, что Германия воспользуется нашим невыгодным положением, голодом и еще не начатым перевооружением и объявит нам войну» (11 ноября 1891 г.).

Приведенные цитаты – почти все мысли о России царствования Александра III, которые Константин Константинович доверил своему дневнику. Гораздо чаще и больше он пишет, а значит, и думает о жизни в летнем военном лагере, «Измайловских досугах», поступках родственников.

Может, он просто боится доверить бумаге свои крамольные рассуждения? Вряд ли. Он доверяет дневнику столь сокровенные и даже постыдные мысли, пересказы своих позорных поступков, которые и на исповеди язык не повернется произнести.

Великий князь не ощущал и не понимал России в целом – как государства, потому что все время был занят конкретными личными и общественными делами и само его воспитание исключало чувство недовольства поступками монарха. Именно в царствование кузена Саши, когда Константин Константинович наиболее плодотворно трудился на благо России, он меньше всего задумывался над судьбой родины, она становится на время просто местом службы и проживания.

«Странное дело: бывало, прежде за границей мною овладевала нестерпимая тоска по родине. Теперь не то. Мне здесь[70] очень хорошо, и я ценю выпавшие мне на долю тишину, свободу, спокойствие» (8 мая 1892 г.).

Взять, к примеру, голод 1891–1892 годов, обрушившийся, в первую очередь, на русских крестьян. Лев Толстой организует бесплатные столовые и пишет воззвания о помощи голодающим, Антон Чехов мечется от деревни к деревне, пытаясь лечить больных и умирающих, десятки тысяч просвещенных русских людей взялись, по мере сил, помогать выжить народу. И вдруг оказывается, что на это несчастье, унесшее множество жизней и отбросившее экономику России на несколько лет назад, великий князь откликнулся лишь тремя равнодушным фразами.

«Во многих местностях России жалуются на засуху и опасаются голода» (16 июня 1891 г.).

«Мысль о голоде неотступна у всех, только и разговору, что о пострадавших» (15 ноября 1891 г.).

«Государь с неудовольствием отзывался о письме гр[афа] А. Толстого о пострадавших от неурожая, помещенном в «Дейли телеграф», перепечатанном «Московскими ведомостями» и наделавшем здесь много шума» (2 февраля 1892 г.).

Константин Константинович многое не понимал в России, жил в особенном, хоть и любопытном, но не мире, а мирке и не ощущал особенностей народной жизни. Однажды он высказал странную, если не сказать страшную, мысль, под которой бы подписались большинство членов Дома Романовых, если бы у них хватило духу на это:

«И странно: простой народ вовсе мне не так дорог. Он становится мне мил только облаченный в солдатский мундир» (10 августа 1886 г.).

Личность Александра III современникам и потомкам, за исключением эпохи советской власти, преподносилась в легендарном ореоле: согнул кочергу, навел в стране порядок, ответил курьеру: «Европа может подождать, пока русский царь ловит рыбу». Исторические анекдоты о предпоследнем монархе сочиняли ради желания засветить нимб над российским самодержавием, превратившимся в XIX веке в маскарадную потеху.

Многие современники отмечали, что Александр III отнюдь не был добродушным и степенным человеком, каким его сделали предания. Он часто сердился, ворчал и нелегко забывал даже малейшую обиду. Его нелюдимость, жизнь преимущественно за городом, отсутствие друзей породили доступность к нему главным образом жуликоватых подобострастных чиновников, умевших использовать государя как средство для личного обогащения.

Воспитание Александр III, которого в детстве прозвали Бульдожкой, получил поверхностное: все внимание родителей было направлено на старшего сына и наследника престола Николая Александровича. Когда цесаревич внезапно 12 апреля 1865 года скончался в Ницце, Александр II вручил его невесту датскую принцессу Марию Софию Фредерику Догмару второму сыну и поручил О. Б. Рихтеру заняться образованием двадцатилетнего нового наследника.

«Оттон Борисович говорил мне, – вспоминает Н. А. Епанчин, – что он пришел в ужас, когда узнал, как пренебрегали образованием Александра Александровича. По-русски он писал едва-едва грамотно, познания его по всем научным предметам были весьма ограничены… Александр Александрович занимался хорошо, усердно исполнял учебную работу и проявил одну из основных черт своего характера – добросовестное отношение к своим обязанностям. Он не был быстр на соображение, но вдумчиво вникал в учебные занятия и, уяснив себе какой-либо вопрос, уже твердо держался усвоенного».

Отношения у Константина Константиновича с Александром III сложились дружелюбные, они чувствовали расположение друг к другу на протяжении всего царствования, чего не было ни с Александром II, ни с Николаем II. Но великий князь смотрел на него только снизу вверх.

«Когда видишь своего Царя, даром, что его хорошо знаешь и что он тебе двоюродный брат, ощущаешь усиление и прилив лихости и молодечества» (6 января 1884 г.).

«Я от всей души люблю Государя и Императрицу, мне всегда у них хорошо и приятно» (25 октября 1885 г.).

«Мы пожирали глазами Государя, медленно шедшего мимо нашего фронта» (1 июня 1886 г.).

«Государь приехал на крестины[71] в измайловском мундире. Я очень ценю такое внимание» (13 января 1891 г.).

«Я заметил, что гнев Государя на Толстого[72] накипает уже давно. Он говорил, что, приняв жену Толстого, он разрешил поместить ей «Крейцерову сонату» в тринадцатый том, рассчитывая, что высокая цена всего издания не допустит быстрого распространения этого произведения. Графиня же стала продавать этот тринадцатый том отдельно и по дешевой цене. Государь, не стесняющийся в выражениях, обзывал графиню весьма нелестными словами, говоря, что она его надула. Я люблю его чистосердечие и искренность» (2 февраля 1892 г.).

«Государь любит моряков и с ними заметно милостивее, чем с другими» (22 октября 1892 г.).

«Государь даже с родными братьями не любит заводить разговоров, выходящих из ряда обыкновенных» (9 ноября 1893 г.).

«За завтраком Государь говорил, что совсем не рад переезжать в «мерзкий Петербург». Это его слова» (30 декабря 1893 г.).

«Я его видел. Он похудел и ослабел. На нем был красный фланелевый халат, шерстяные чулки и красные туфли… Государь произвел на меня такое милое впечатление, он напоминал доброго, но немного капризного ребенка. Все ему неможется, кушанье противно, курить хочется, а табак кажется невкусен; и сидеть, и лежать, и ходить – все неприятно. И вместе с тем в нем проглядывало его обыкновенное благодушие. Такой он был и жалкий, и хороший, и милый» (20 января 1894 г.).

«Чем дальше, тем я себя чувствую свободнее в Государевой семье. Ко мне так добры, что я чувствую себя здесь почти как дома» (16 февраля 1894 г.).

«Царь, между прочим, говорил, что как бы ни был утомлен, всегда на ночь молится Богу не в постели, а стоя перед образами» (3 мая 1894 г.).

«Захарьин[73] его запугал, сказав, что его болезнь – хронический нефрит – неизлечима. Царь очень упал духом и два дня оставался в подавленном, угнетенном настроении. Ночью он плохо спит, постоянно чувствует слабость, и виду него очень нездоровый» (13 августа 1894 г.).

«Царя положили в гроб в Преображенском мундире – как я надеялся» (26 октября 1894 г.).

О дочери датского короля, сестре английской королевы и греческого короля, супруге Александра III Марии Федоровне, или попросту – Минни, Константин Константинович отзывался с восторгом и обожанием.

«Она сидела в кресле на балконе, у нее были распущенные волосы, она очень мила, была со мной крайне ласкова» (13 июня 1882 г.).

«У Императрицы в комнате лежала поднесенная ей прекрасная икона Божией Матери «Утоли моя печали». Императрица не могла запомнить этого названия и назвала ее «Угоди моя покои». Государь хохотал до упаду. Я дразнил Императрицу, что запишу это в свой дневник и через сто лет в «Русской старине» появится этот анекдот. Впрочем, она очень порядочно говорит по-русски» (5 июля 1883 г.).

«К ней я питаю безграничное доверие, она все чувствует и понимает сердцем» (18 декабря 1885 г.).

«Она ко мне очень добра; я нередко замечаю ее взгляд, который она иногда останавливает на мне. В нем столько радушия, он так и греет. Когда я целую ей руку, она всегда целует меня в голову» (4 марта 1890 г.).

Константин Константинович долго любовался императрицей 12 июня 1888 года, когда она беседовала с Измайловскими офицерами, и спустя три дня сочинил посвященные ей стихи:

Константин Константинович ни разу не вымолвил про Александра III или Марию Федоровну ни единого злого слова, не повторил ни одной грязной сплетни. Это объясняется и добрыми чувствами, которые он питал к императорской чете, и тем, что великий князь представлял собой образец верноподданного, и тем, что он вообще не любил говорить о людях дурное. Он выискивал в каждом человеке хорошее, а плохое не замечал, да и не хотел замечать.

Константин Константинович неспроста отметил, что царя хоронили в Преображенском мундире: он уже три с половиной года командовал Преображенским полком, самым привилегированным среди гвардейских частей.

В тридцать два года, когда августейшие сверстники ходили в полковниках и генералах, Константин Константинович все носил чин капитана и продолжал командовать ротой. Пора было Александру III позаботиться о немного наивном, но милом и исполнительном кузене.

В «Правительственном вестнике» 26 февраля 1891 года напечатали высочайший указ, по которому командир Преображенского полка великий князь Сергей Александрович назначался московским генерал-губернатором. Пока он не уезжал из Петербурга, ожидая, когда подыщут ему замену на прежней должности. Поговаривали, что в командиры самого любимого государем Преображенского полка прочат П. П. Гессе или графа П. А. Шувалова. Сам прежний командир желал, чтобы его сменил товарищ по детству Константин Константинович. Александр III склонялся в сторону последней кандидатуры.

Константин Константинович не верил, что ему, ротному командиру, могут предложить столь высокую должность. К тому же не хотел покидать измайловцев, с которыми крепко сдружился. Но вскоре его позвал к себе кузен Владимир Александрович, командующий войсками гвардии и Петербургского военного округа.

«Владимир передал мне предложение Государя принять от Сергея Преображенский полк и предоставил мне откровенно высказаться. Я положительно ответил, что отказываюсь, и привел доводы: трудность принять на себя такую ответственность, усиливаемую моей деятельностью по Академии, желание командовать Измайловским полком, а перед тем одним из стрелковых батальонов… Владимир горячо опровергал меня, но я стоял на своем, и он обещал передать мои сомнения Государю на другой день и сообщить мне ответ как можно скорее» (8 марта 1891 г.).

Вечером того же дня, посоветовавшись с отцом, братом Митей и Павлом Егоровичем Кеппеном, Константин Константинович осознал свою ребяческую оплошность («от службы не отказываются и на службу не напрашиваются») и поспешил во дворец Владимира Александровича с сообщением, что переменил свое решение и готов принять полк.

«На фамильном обеде в Аничковом [дворце] все семейство приветствовало меня с почетным и необыкновенным назначением. Когда встали из-за стола, подойдя благодарить Государя за обед, я поблагодарил и за милость. «Я рад, что это решено. Но ты согласился не без борьбы? Хорошо, что ты воспользовался этим случаем, а то Бог знает, когда еще ты дослужился бы до командования полком» (10 марта 1891 г.).

21 апреля Константин Константинович за отличие по службе был произведен в полковники, а 23 апреля назначен командиром лейб-гвардии Преображенского полка.

В Фомино воскресенье, 28 апреля, полк выстроился на своем плацу в парадной форме и полной походной амуниции. Бывший командир Сергей Александрович скомандовал «на плечо», «на караул», пошел навстречу новому командиру, держа шашку под высь, отрапортовал о сдаче полка и удалился. Константин Константинович, оставшись один под взорами двух тысяч солдат и офицеров, несколько опешил. Но ничего уже не изменишь, грянул Преображенский марш, и пора было обходить строй. Волнуясь, великий князь неуверенно поздоровался с полком, прошагал вдоль рот и, лишь удалившись с офицерами в дежурную комнату, почувствовал облегчение. Воспрянув духом, он обратился к новым сослуживцам с первым словом:

– Вступая в командование нашим славным лейб-гвардии Преображенским полком, я сознаю до глубины души, как велика честь, выпавшая на мою долю. Чтобы стать достойным этой царской милости и высокого государева доверия, мне прежде всего необходимо ваше дружное и единодушное содействие. Я глубоко убежден и твердо верю, что найду в вас тех же ревностных и доблестных помощников, какими вы всегда и неизменно были для дорогого нам всем моего предшественника.

Казармы полка располагались на Кирочной и Миллионной улицах. Хозяйство было огромное: хлебопекарня, больница, школа солдатских детей, тир, фуражный двор, артель нижних чинов, полковой храм и т. д. Но, что удивительно, новая должность оказалась легче прежней, отнимала меньше времени и почти не требовала никаких профессиональных навыков. Все делали другие. Воистину, странная военная служба: чем выше должность, тем меньше труда и мастерства она требует. Великий князь Владимир Александрович, командовавший всеми подразделениями гвардии, еще меньше уделял времени службе, чем командиры полков.

В чем состояли новые обязанности Константина Константиновича? Ездить с визитами к женам своих офицеров (полковым дамам), присутствовать на смотрах и учениях, выносить окончательные решения о наказаниях или помиловании провинившихся, завтракать время от времени с подчиненными.

«У меня, как кажется мне, много более свободного времени с тех пор, что я командую не ротой, а полком» (10 ноября 1891 г.).

В Преображенском полку более, чем в других частях, чувствовалась непреодолимая глубокая пропасть, разделявшая солдат и офицеров. Для белой кости даже в полковом храме, где все должны ощущать христианское братство и равенство, в 1892 году сделали отдельный вход для офицеров, через который они сразу поднимались на солею, чтобы молиться отдельно от солдат. Константин Константинович тоже уже не мог, как в роте, общаться с солдатами, что его на первых порах удручало. Но человек привыкает ко всему, и вскоре великий князь перестал думать о нижних чинах, увлекшись заботой о своих офицерах. По просьбе одних, он переводит их в армейские полки, чтобы поправили свое материальное положение скромными тратами. Другие обращаются с просьбой жениться (в гвардии без разрешения командира запрещалось вступать в брак), и он, изучив родословную невесты и разузнав, нет ли у нее скандального прошлого, отвечает «да» или «нет». Третьи просят заступиться за них перед полицией после очередного дебоша, похлопотать о карьере родственников, стать крестным отцом новорожденного сына или дочери.

Странная была атмосфера службы у преображенцев, странные понятия о чести и долге, странные решения принимал великий князь.

Семеро солдат-преображенцев изнасиловали беременную жену одного из полковых канониров, и она попала в больницу. Дело выплыло наружу, и насильников арестовали. Константин Константинович думает не о несчастной женщине и ее муже, а о смягчении участи виновных.

«Угрожающее им наказание – каторга – слишком несоответственно строго по их воззрениям на такой проступок» (30 июня 1891 г.).

Капитан Долгов, получив по завещанию имущество, не стал платить долги умершего брата, так как это не предусматривалось законом. Константин Константинович посоветовал капитану немедленно покинуть полк.

Поручик Дмитрий Сабуров, изрядно выпив на товарищеском обеде, сел играть в карты с другими преображенцами. В какой-то момент с его уст слетело матерное слово. Полковой суд чести решил, что за подобный проступок его необходимо удалить из полка.

От офицера Гарденина жена ушла жить к любовнику.

«Существуют известные понятия или предубеждения, через которые я переступить не могу и не хочу. Мне не уверить свет, что жена Гарденина от него убежала в припадке умопомешательства. Она осрамила его имя, и я не могу допустить, чтобы он оставался в полку» (26 ноября 1835 г.).

Пришлось Гарденину по совету великого князя, подавать рапорт об увольнении.

Офицеры Черняев и Тучков, порядком выпив в ресторане, отправили с посыльным записочку на дом одной знакомой даме с просьбой прибыть к ним. Вместо нее явился оскорбленный муж, заговорил на повышенных тонах и замахнулся на ловеласов зонтиком. Преображенцы его избили, притом последний удар, после которого мужчина оказался в больнице, нанесли по голове дубовым стулом. Константин Константинович обещал буянам, что их дело в полку будет замято, если, когда пострадавший оправится от ран, они извинятся перед ним.

Подпоручик Алексей Философов всю ночь кутил, утром пришел в свою роту и, разозлившись на рапорт фельдфебеля Ананьева, выхватил пистолет и выстрелил ему в рот. Потом пустил пулю себе в лоб. Дело замяли, сообщив вышестоящему начальству, что трагедия произошла из-за умопомешательства подпоручика.

Поручик Ушаков учинил буйство, когда его отказались пьяного впустить в ресторан «Самарканд». Пришлось вызвать полицию, но гвардеец и ее не послушал, выхватил шашку и ранил в голову городового. Но великого князя этот поступок не возмутил, а лишь порадовал.

«Я предлагаю Ушакову немедленно выйти из полка. Мы давно уже ждали случая от него отделаться – он по уши в долгу и поведения весьма сомнительного» (27 ноября 1899 г.).

Из Преображенского полка офицеров не удаляли за нерадивость к службе, плохую военную подготовку, неумение зайти общий язык с солдатами. Удаляли только за нарушение кодекса офицерской чести, которая понималась очень своеобразно и не имела никакого отношения к воспитанию профессионального защитника родины. Во всяком случае, это была не та честь, о которой в «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля говорилось: «Внутреннее нравственное достоинство человека, доблесть, честность, благородство души и чистая совесть».

Нельзя сказать, что служба Константина Константиновича в Преображенском полку оказалась вовсе бесполезной. Здесь он написал сонет «Полк», о котором император Николай II сказал, что «вряд ли и Пушкин написал бы лучше» (13 июня 1899 г.). Пушкин, конечно же, написал бы лучше. Но стихотворение Константина Константиновича получило широкое распространение в армии, став посильной лептой великого князя в деле формирования воинского духа и верноподданнических чувств солдат и офицеров:

С будущим российским императором, двоюродным племянником цесаревичем Николаем Александровичем, или попросту Ники, Константин Константинович в юношеские годы виделся нечасто. Здесь сказывалась и десятилетняя разница в возрасте, и замкнутость жизни семьи Александра III. Первые впечатления великого князя от маленького Ники, как почти у всех современников, восторженные. Не изменились они и когда цесаревич достиг юношеского возраста.

«Нашему цесаревичу сегодня шестнадцать лет, он достиг совершеннолетия и принес присягу на верность Престолу и Отечеству. Торжество было в высшей степени умилительное и трогательное. Наследник с виду еще совсем ребенок и очень невелик ростом» (6 мая 1884 г.).

«В его комнатах понравился мне удивительный порядок. Я и ему подарил свою книжку. Он такой милый» (8 октября 1886 г.).

«Цесаревич такой милый, он в том счастливом возрасте, когда мальчик развивается в юношу» (6 декабря 1886 г.).

«Что за славный это мальчик! Сколько в нем чутья, несмотря на совершенное незнание жизни. Он, например, любит солдата и понимает его, хотя имел мало случаев с ним близко познакомиться» (22 января 1887 г.).

«Ники еще довольно мал ростом для своих девятнадцати лет и осанкой напоминает ребенка. Его умственное развитие, кажется, опережает телесное» (22 июня 1887 г.).

«Милый цесаревич со мной нежен и ласков. Я все больше его люблю» (7 апреля 1888 г.).

«Он одарен чисто русской, православной душой, думает, чувствует и верит по-русски» (21 декабря 1888 г.).

«Он вернулся к нам[74] возмужалый, пополневший, с большими усами и цветущим здоровьем» (4 августа 1891 г.).

«После обеда разговорились с цесаревичем, который очень ко мне приветлив. Он сказал мне, что ему хотелось бы жениться, и он чувствует, что пора. Я сказал: сохрани Бог вступать в брак только ради того, что хочется жениться. Он ответил мне: еще бы!» (26 января 1892 г.).

В 1892 году Николай Александрович достиг полного совершеннолетия – двадцати четырех лет. Жизнь его до этого возраста не изобилует примечательными фактами, если не считать за таковые два события, чуть было не закончившиеся трагически.

Царский поезд с Александром III, Марией Федоровной и их детьми 17 октября 1888 года потерпел крушение недалеко от станции Борки. Двадцать один человек был убит, сорок три ранены. Императорская семья находилась в столовом вагоне и чудом не пострадала.

Во время посещения Японии в апреле 1891 года цесаревича ранил в голову ударом шашки самурай. Только чудом бывший в свите цесаревича греческий принц Георг (Георгий) вовремя подставленной палкой ослабил удар, и Николай Александрович получил лишь легкое ранение.

В остальном жизнь цесаревича проходила главным образом в стенах Аничкова дворца, в Петергофе или Гатчине под наблюдением горячо любимых родителей и многочисленной прислуги. Даже в двадцать четыре года Ники не переставал резвиться как ребенок с сестрой Ксенией и детьми графа С. Д. Шереметева, любил играть в прятки и прочие детские игры. Правда, на людях он преображался, становился важным и молчаливым, умел чинно вести себя на заседаниях Государственного совета, военных парадах и богослужениях. Он хорошо владел французским и английским языками, много читал, хотя в его образовании и были обширные пробелы из-за несистематического домашнего обучения.

По-настоящему радостным для цесаревича стал день 23 августа 1892 года, когда ему разрешили начать во-взрослому служить в гвардии, в Преображенском полку. Как только Николай Александрович узнал об этом, тут же послал записку своему будущему командиру Константину Константиновичу.

«Дорогой Костя, спешу разделить с Тобою мою искреннюю радость: у меня только что произошел с Папа разговор, содержание которого так давно волновало меня! Мой милый добрый Папа согласился, как прежде, охотно и разрешил мне начать строевую службу с зимы! Я не в состоянии выразить Тебе испытываемые мною чувства, Ты вполне поймешь это сам. Как будто гора с плеч свалилась!

Итак, я буду командовать первым батальоном под Твоим начальством! Целую крепко нового отца-командира. Твой Ники».

Константин Константинович был обрадован не меньше.

«Я всей душой надеялся на это счастье и для полка, и для меня. У меня лежит душа к цесаревичу с тех самых пор, как он из мальчика сделался юношей. Но эта радость и пугает меня также. Мне надо будет постоянно помнить, как себя держать относительно своего нового подчиненного и в то же время Наследника Престола» (24 августа 1892 г.).

Николай Александрович поступил на службу в Преображенский полк 1 января 1893 года. Он был со всеми учтив, ровен и сдержан, не допуская ни малейшей фамильярности. Чувствовалось, что именно такой характер должен быть у будущего императора. Судя по восторженному письму Константину Константиновичу, цесаревич был чрезвычайно импульсивен и сдерживать себя ему удавалось с великим трудом. Он все время должен был помнить, что он находится на театральной сцене перед зрителями, а не в кругу семьи.

Не часто удается Николаю Александровичу исполнять свои служебные обязанности по полку – то надо отправляться по дипломатическим делам за границу, то заседать в каком-нибудь обществе, то показаться перед строем подразделения, отмечающего свой юбилей. Ко всему прочему осенью 1893 года он решил жениться на принцессе Алике Гессен-Дармштадтской, которая ему понравилась еще три года назад. К его ужасу, в декабре она написала ему, что не может решиться на присоединение к православию, а взять в жены протестантку наследник престола по закону не имел права. К обоюдной радости, Алике вскоре переменила решение и 8 апреля 1894 года помолвка состоялась. Просветленный жених стал чаще появляться у преображенцев.

«Опять Ники [цесаревич] у нас в полку и все мы счастливы опять видеть среди нас дорогого сослуживца» (23 июля 1894 г.).

«Ники испросил и получил разрешение Государя остаться в наших рядах вплоть до свадьбы» (6 августа 1894 г.).

Но вскоре цесаревичу пришлось оставить военную службу: он стал царем. Через полтора года после этого знаменательного события Константин Константинович закончил «Воспоминания о службе Государя Наследника Цесаревича Николая Александровича, ныне благополучно царствующего Государя Императора в л. – гв. Преображенском полку» – скучный панегирик. Впрочем, иного и не могло быть, такова уж русская традиция жизнеописаний большинства монархов Дома Романовых.

Газеты 21 октября 1894 года опубликовали манифест о восшествии на Престол императора Николая II. Сын Константина Константиновича семилетний Гаврилушка, не раз видевший, как в полку цесаревич рапортовал отцу, справедливо заметил: «Теперь, папа, Ники уже не будет к тебе подскакивать, а ты будешь к нему подскакивать».

Знакомые наперебой предсказывают Константину Константиновичу при новом царе блестящую карьеру, ведь более двух с половиной лет служили с ним вместе и остались довольны друг другом. Но августейший поэт был робок и ждал, когда его позовут, и не лез на рожон. Молодого царя окружили другие люди, более напористые и предприимчивые: К. П. Победоносцев, С. Ю. Витте, великие князья Владимир, Алексей и Сергей Александровичи. После венчания 13 ноября 1894 года стала советчицей и милая Алике – императрица Александра Федоровна.

Хотя Константин Константинович и не попал в ближайшее окружение императора, но и в немилость не впал, они продолжали встречаться, хотя и не так часто, как прежде.

«Я слышал от Него, что Он находит теперь более времени читать, чем бывало прежде, заметил статью Тихомирова[75] в «Русск[ом] обозрении» (18 февраля 1895 г.).

«Он все-таки прежний Ники, простой, добрый, безмятежный, ровный и приветливый» (7 марта 1895 г.).

«Смотришь на Него, и думается: это русский царь, повелитель ста двадцати миллионов, и какая в нем простота и скромность, сколько смирения. Он как будто не отдает себе отчета в своем могуществе» (11 мая 1895 г.).

«Мы вступили во второй год царствования нашего Государя. Он до сих пор не начинал менять ничего в государственном управлении. Все, что за истекший год было сделано, есть исполнение предначертаний покойного Царя. Никаких перемен не состоялось из уважения к памяти почившего» (21 октября 1895 г.).

Это было первое со времен царя Алексея Михайловича царствование, которое началось без резких перемен во внутренней и внешней политике, без смены первых чиновников.

Если сравнить дневники Константина Константиновича и Николая II за 1895 год, то, как ни странно, окажется, что у всероссийского монарха гораздо больше остается свободного времени для развлечений, прогулок, отдыха в семье, чем у августейшего поэта. Общее в записях дяди и племянника – особое внимание к погоде, отделке своих комнат, приему пищи, религии и чтению вслух женам художественной литературы.

Теплые, дружеские отношения отчасти испортились после коронации, когда Константин Константинович, в отличие от большинства своих родственников, пришел в ужас от гибели около полутора тысяч людей на Ходынском поле.

Великий князь выехал в Москву на коронацию 27 апреля 1896 года.

«Наша семья вся почти без исключений съезжается сюда, со всех сторон света прибывают иностранные принцы» (2 мая 1896 г.).

В день рождения Николая II, 6 мая, царя торжественно встретили в Москве. Кремль приветствовал его салютом и звоном с колокольни Ивана Великого. 9 мая государь на белом коне, с шапкой в руках смиренно въехал в Спасские ворота. Коронация состоялась 14 мая по старинному обычаю в кремлевском Успенском соборе. Государь был в мундире Преображенского полка, что особенно польстило Константину Константиновичу.

Со следующего дня начались поздравления, награждения, вручение подарков. Только за один день 15 мая государю поднесли 192 блюда с солонками. В ответ тоже не скупились, наделяя народ от государева имени чарками вина и закуской. Гуляла вся Москва, колыхаясь то в одну, то в другую сторону – где кормили и поили даром.

«Дома[76] услыхал от людей, что будто ранним утром, когда на Ходынском поле, где в два ч[аса] должен был начаться народный праздник, раздавали народу от имени Государя кружки и посуду (кружек было заготовлено полмиллиона) произошла страшная давка и оказалось до трехсот человек задавленных до смерти» (18 мая 1896 г.).

Днем уже говорили, что погибло до полутора тысяч человек. Пожарные машины срочно увозили трупы, а Николай II в это время угощал в Петровском дворце чаем съехавшихся в первопрестольную столицу из губерний волостных начальников и старшин. Вечером он отправился на бал к французскому послу.

Константин Константинович был потрясен равнодушием Николая II и московского генерал-губернатора Сергея Александровича к трагедии на Ходынском поле.

«Казалось бы, следовало бы Сергею отменить бал у себя, назначенный на завтра, но этого не будет. Казалось бы, узнав о несчастье, он должен бы был сейчас же поехать на место происшествия – этого не было. Я его люблю и мне больно за него» (19 мая 1896 г.).

Константин Константинович растерян и удивлен, слушая Сергея и поддерживающих его братьев Владимира и Павла Александровичей. Оказывается, по их мнению, коронация – событие столь значительное, что не идет ни в какое сравнение со случайной гибелью полутора тысяч человек и нельзя ради них нарушать торжество празднеств.

Узнав, что 26 мая государь собирается на две недели погостить в подмосковное имение Сергея Александровича Ильинское, Константин Константинович отослал Николаю II записку, в которой просил его не уезжать в этот день из Москвы, чтобы после трех недель праздников остаться на панихиду по жертвам Ходынской катастрофы. Ответа он, как и предполагал, не получил.

Удрученный великий князь понемногу стал размышлять, что российский император – это еще не Господь Бог и он временами может быть дурным и неправым.

«Исполнилось сто лет со дня смерти Екатерины II. Я думал, что будет в крепости панихида в Высочайшем присутствии, но вместо этого Царь был на гусарском празднике. По моему мнению, почитая память предков, Царь поддерживал бы свое собственное величие, а потому мне кажется, что следовало бы отменить или отложить на этот раз гусарский праздник» (6 ноября 1896 г.).

«Минни[77] сказала, что надеется на укрепление воли у Ники и на то, что он мало-помалу высвободится из-под чужих влияний» (7 января 1897 г.).

«Уже год прошел с коронации. Я с тех пор все не мог собраться записать некоторых своих затаенных мыслей, с которыми ни с кем не делился. Тогда, в ожидании милостей, раздаваемых на все стороны, я в глубине души надеялся, что меня сделают членом Государственного] Совета, назначат генерал-адъютантом или, по крайней мере, свиты генералом. Но на деле я получил Владимира на шею (3-й степени)[78]. Это было разочарование, но я, конечно, и виду не подал, считал, что нет ничего глупее и смешнее обидчивости. Помню, мне многие тогда говорили, что я получил слишком мало» (26 мая 1897 г.).

«У нас пили чай Сандро и Ксения[79]. Много говорили с Сандро. Он скорбит, и не без основания, что Государь слишком нерешителен. Действительно, он большей частью находится под впечатлением, а следовательно] и под влиянием последнего сказанного ему слова. Дай Бог, чтобы время выработало в нем самостоятельность. Но едва ли можно на это надеяться. А есть у него неоцененные черты, например, спокойствие, выдержка, отсутствие всякой торопливости» (27 декабря 1897 г.).

Легкая тень пробежала между царствующим племянником и дядей-поэтом. Пробежала и исчезла. Но как знать: не запали ли она в память обоим?..

Константин Константинович, хотя и позволил себе замечать отдельные недостатки в характере Николая II, как истинный верноподданный, продолжил обожать монарха. Ко всему государь, если и не умел управлять Россией, то прекрасно разыгрывал роль самодержца на смотрах, приемах, обедах, юбилеях, похоронах, богослужениях. Великой радостью для преображенцев было высочайшее посещение полка 9 января 1898 года.

Нижние чины выстроились шпалерами по Кирочной улице. Они, не переставая, кричали «ура!», пока государь шел мимо их строя к новому зданию Офицерского собрания, где на первой площадке лестницы собрались все офицеры. Дежурный штабс-капитан встретил государя в дверях подъезда. Николай II выслушал его рапорт, улыбнулся, отстегнул шашку и вместе с фуражкой отдал вестовому Затем поздоровался за руку с полковниками, поздравил офицеров с Новым годом и поднялся по лестнице в полковой храм. Потом посетил лазарет и спустился в обеденный зал Офицерского собрания, где столы ломились от закусок и бутылок вина.

– Не слишком ли роскошно?

– У нас всегда так на товарищеских обедах, ваше величество, – весело ответил Константин Константинович.

Ели рассольник, говядину с гарниром, жаркое из дичи, мороженое. Государь лично налил сидящему справа князю Н. Н. Оболенскому мадеры из своей бутылки. Все присутствующие пожирали влюбленными глазами монарха. После второй смены блюд разлили шампанское, и сидевший слева от государя Константин Константинович попросил разрешения выпить за монаршее здоровье.

– Нечего делать, надо покоряться, – поморщившись, согласился государь.

– Ваше императорское величество! С радостным нетерпеливым трепетом ждали мы обещанного вашим величеством дня, когда впервые увидим вас в этих новых стенах. И желанный день настал. Отложив царственные труды и заботы, ваше величество вспомнили тех, на чью долю выпал завидный жребий несколько лет прослужить с вами под одними знаменами. Если и всегда и во всякую воинскую часть посещение верховного… вносит великую радость, то какое невыразимое счастье даруете вы нам, не только вступая в наш круг, но и деля с нами эту товарищескую трапезу. Государь! Преисполненные любви, благодарности и восторга, наши сердца рвутся к вам навстречу, сливаясь в единый заветный клик: «Да здравствует державный преображенец! Ура!»

И грянуло мощное «ура!», долго не угасая.

Уже когда все выпили кофе, а царь, не изменяя своим привычкам, чаю, и собирались выйти из-за стола, Николай II поднял стакан с шампанским и стал говорить:

– Я счастлив быть с вами, преображенцы. Все эти три года в помыслах я стремился к вам, но не мог быть по разным причинам. Я невыразимо рад видеть дорогие знакомые лица и уверен, что Преображенский дух всегда будет окрылять вас. Пью за ваше здоровье, господа. Ура!

Пили в полном молчании, ни один офицер не посмел крикнуть ответное «ура» – таков гвардейский обычай, когда тост произносит царь.

Николай II прошелся по помещениям Офицерского собрания, заглянул в арсенал, читальню, дежурную, карточную и бильярдную комнаты, после чего вернулся в обеденную залу. Застолье продолжалось до двух часов ночи. Пили шампанское, солдатский хор исполнял старые полковые песни: «Краса пирующих друзей…», «Пчелка», «У нас в питье считается три класса…». Затем песенников отпустили и стали пить шампанское по очереди из золотого жбана, под общее пение:

– Как хорошо! – признался Николай II Константину Константиновичу, прежде чем удалиться с пиршества.

Офицеры подняли монарха на руки и донесли до дрожек. Когда счастливый государь отъехал, они подхватили на руки уже командира полка и вернулись продолжать застолье, вспоминать слова и жесты российского самодержца.

Вскоре, на Пасху 1898 года, вышло повышение Константину Константиновичу: его назначили генералом свиты его императорского величества, что повлекло за собой шитье нового мундира и синих шаровар с красным двухрядным лампасом.

То, что военная служба не была обременительной для Константина Константиновича, приносило свои плоды: он успевал делать полезное в сферах, более близких его уму и таланту. Одним из таких дел стала попытка улучшить народное просвещение.

«Хотел бы служить по министерству народного просвещения. Как все это устроится?» (21 февраля 1882 г.).

Константин Константинович 12 февраля 1889 года был назначен почетным попечителем Педагогических курсов при санкт-петербургских женских гимназиях (в 1903 году по его инициативе курсы были преобразованы в Женский педагогический университет) и не покидал этого поста до конца своих дней. Он часто присутствовал на занятиях будущих учительниц, чем гордились как они, так и их наставники.

«Причина этих посещений самая ребяческая: там считают, сколько раз в году я бываю, и сказали мне, что года три назад приезжал в курсы пятьдесят два раза в зиму. Вот мне и хочется и теперь до наступления лета побывать там не менее пятидесяти двух раз» (6 мая 1893 г.).

Однажды Константина Константиновича поразила только что прочитанная книга народного учителя Рачинского «Сельская школа».

«Все, что с раннего детства мне свято и дорого, все, что так редко понимается другими, что возвышает душу, что издавна любишь всеми силами сердца, находит верный отголосок в этой чудесной несравненной книге» (4 октября 1891 г.).

Великого князя поразили не только рассуждения сельского педагога, но и судьба этого подвижника народного просвещения, которому великий композитор П. И. Чайковский посвятил свое первое музыкальное произведение.

Сергей Александрович Рачинский (1833–1902), племянник поэта Е. А. Баратынского, родился в богатой помещичьей семье, получил звание доктора ботаники в Московском университете и навсегда поселился в родовом имении селе Татеве Смоленской губернии, найдя свое призвание в воспитании крестьянских детей. Имение он сдавал в аренду и на вырученные деньги кормил и обучал школьников, выстроил для них школу, больницу, а для бедных сирот приют. Его педагогические работы, и особенно «Из записок сельского учителя», стали настольной книгой нескольких поколений дореволюционных учителей, подвигнули образованную молодежь на нелегкий труд школьного наставника.

Константин Константинович считал, что Рачинский исполняет заветные мечтания Достоевского, и завидовал его великому труду.

В марте 1894 года престарелый министр народного просвещения граф И. Д. Делянов упрашивал Константина Константиновича сменить его на министерском посту. Опасаясь, что не справится с этой должностью, отнимающей много времени, при массе других обязанностей, великий князь отказался. Но когда спустя год Николай II предложил ему пост председателя Санкт-петербургского комитета грамотности, он обрадовался.

«Вот дело, коему я готов отдаться всей душой» (20 марта 1895 г.).

На ниве народного просвещения у великого князя оказался сильный противник, считавший, что образование развращает простой народ – К. П. Победоносцев. Обер-прокурор Святейшего Синода всегда появлялся в Зимнем дворце, по заверению Николая II, «с добрым советом и всякого рода предостережениями». Он легко уговорил царя не подписывать устав нового Общества просвещения народа, так как Константин Константинович собирается открыть отделения общества в провинциальных городах, то есть сделать его многочисленным и неконтролируемым из центра, что послужит распространению нигилистических идей. Великому князю пришлось уступить беспокойному охранителю самодержавия.

«Он мрачно смотрит на современное состояние России вообще и на положение дела народного образования. В частности, по его мнению, в России теперь хуже и беспокойнее, чем после 1 марта [18]81 года[80]» (21 октября 1895 г.).

И все же Константин Константинович пытается продолжать работу на благо народного образования.

«Школьный вопрос самый близкий моему сердцу» (20 ноября 1895 г.).

Зачастую его благие намерения обращаются злом, так как великий князь считал, что тот, кто родился поденщиком, должен оставаться им на всю жизнь, ему не нужны знания, которые получают дворяне.

«Меня неприятно поражает, как сильно у нас развита приверженность к теоретическим познаниям: детям чернорабочих внушают понятие о подлежащем, сказуемом, вводном предложении и т. п. И к чему им это?» (4 марта 1896 г.).

И все же великий князь искренне желал просвещения русского народа, по неграмотности занимавшего в Европе второе от конца место после Черногории, хотя и ограничивал его элементарными знаниями счета, чтения и правописания. Но даже его умеренные предложения отвергались, как только попадали на стол к государю.

«Мне кажется, что меня выставляют ему человеком либерального направления, почти красным, и что он составил себе понятие, что лучше бы не назначать меня на должности, где бы от меня зависело образование народа или воспитание юношества» (13 августа 1898 г.)

Интеллигенция все более убеждалась в необходимости изменения заскорузлого курса школьного образования. Один за другим стали появляться блестящие книги по учебным дисциплинам, детские и юношеские журналы превращались в занимательное и познавательное чтение, по стране, как грибы после дождя, стали расти земские и церковно-приходские школы. Свою лепту в общее дело внес и Константин Константинович, добившись разрешения собрать съезд (курсы повышения квалификации) более двухсот учителей обоих полов Петербургского учебного округа.

«Времена меняются, четыре года назад то же министерство[81] считало курсы вредной и опасной затеей, а теперь усердно им покровительствует» (8 августа 1901 г.).

Но радость оказалась преждевременной. Появилось решение о сокращении числа классических гимназий, дающих право на получение высшего образования, и распространении реальных училищ, выпускникам которых двери в университеты были закрыты.

«Это что-то невероятное и чудовищное!» (27 февраля 1903 г.).

Николай II предложил стать министром народного просвещения командиру кадетского корпуса Шильдеру, никогда не работавшему в светской школе.

«Последний был крайне удивлен – ведь он не имел даже высшего образования! – и, будучи порядочным человеком, отказался от предложения императора» (6 февраля 1904 г.).

Но государя не смутил этот отказ, и он назначил руководить народным просвещением начальника Академии Генерального штаба генерал-лейтенанта В. Г. Глазова.

«На меня, да и на многих мыслящих одинаково со мной, это назначение делает впечатление самого неправдоподобного анекдота, который был бы очень забавен, если б не получил осуществления» (13 апреля 1904 г.).

Так и не допустили великого князя серьезно заняться одним из любимых дел – народным образованием. Как знать, может быть, на этом поприще он принес бы России не меньше пользы, чем талантом поэта, и уж наверняка больше, чем службой в Преображенском полку.

Любимым поэтом в царском семействе был Пушкин. Император Николай II как-то признался, что первых своих двух дочерей назвал в честь Ольги и Татьяны Лариных из «Евгения Онегина».

Константин Константинович, как и все великие князья, познакомился с поэзией русского гения в детском возрасте, многие его стихи знал наизусть. Его обижало, что высшая власть, любя творчество Пушкина, не проявляла почтения к нему как к человеку.

«В четверг, т. е. завтра, опять бал в Концертном зале, несмотря на 50-летнюю годовщину смерти Пушкина. Мне как-то обидно, больно и стыдно, что при Дворе будут плясать, тогда как вся Россия ожидает этого дня, как чего-то особенного» (28 января 1887 г.).

О Пушкине великий князь думал постоянно.

«Мне было очень хотелось ехать на панихиду в Конюшенную церковь, да меня отговорили. Было две панихиды: утром наследники Пушкина служили одну, а днем другую – литераторы. Мне хотелось быть на второй. Но так как в числе этих господ есть люди далеко не почтенные, то лучше было воздержаться во избежание каких-нибудь неприятностей» (29 января 1887 г.).

«Мне приходит в голову приняться за роскошное издание иллюстрированного Пушкина, за его биографию» (2 февраля 1887 г.).

«Государь удивляется, как мог Пушкин писать в то глухое время, когда над печатью тяготел такой гнет» (24 февраля 1887 г.).

«Хочу прочесть всего Пушкина от доски до доски. Недавно я слышал в полку от поручика Теплова, что он подобным образом прочитал Пушкина, и мне стало совестно, что я этого еще не сделал» (3 марта 1887 г.).

Константин Константинович принялся за доскональное изучение творчества Пушкина, том за томом (по восьмому изданию собрания сочинений, 1882 г.). Одновременно он читает биографию поэта, его письма. Когда его назначили президентом Академии Наук, первая мысль была – об издании академического собрания сочинений Пушкина. Он поручает подготовить его академику А. Н. Майкову.

Одно из заседаний отделения русского языка и словесности Академии Наук целиком посвятили предстоящему изданию.

«Мы говорили о предложенном мною академическом издании Пушкина. Поднялся вопрос о том, как поступить со стихотворениями непристойного содержания. Думаем – их вместе со всем неоконченным и не предназначенным Пушкиным к печати поместить в особый том, который отнюдь не пускать в продажу» (23 сентября 1889 г.).

Чудесный случай был наградой Константину Константиновичу за его труды и искреннюю любовь к гениальному поэту. 2 ноября 1892 года к нему зашел писатель Дмитрий Григорович и сообщил, что госпожа Демидова продает перстень с изумрудом, который вдова Пушкина, сняв с руки покойного мужа, подарила ее отцу Владимиру Далю. Великий князь тотчас согласился купить бесценную реликвию. Полтора месяца спустя к нему зашла Ольга Владимировна Демидова и рассказала, что за пять тысяч рублей никто перстень Пушкина не берет, предлагая триста – пятьсот. Но средства на жизнь у нее есть, эта сумма ее не обогатит, поэтому она решила подарить перстень Константину Константиновичу. Великий князь с восторгом принял подарок, не расставался с ним всю жизнь и завещал хранить его в Пушкинском Доме Академии Наук.

В начале 1897 года Константин Константинович увлекся мыслью создать в России Пушкинское общество. Из Веймара дядя Карл выслал ему уставы Шекспировского и Гетевского обществ. К сожалению, царская кровь не позволяла великому князю решиться положить начало народному, всесословному Пушкинскому обществу.

«Главное, нельзя дать нашему обществу такое большое число членов, чтобы не забралась в него улица» (14 апреля 1897 г.).

Могло статься, что будь Пушкин жив, его за худородство, малый достаток и дружбу с улицей в создаваемое общество не приняли бы. Но даже дворцового Пушкинского общества не удалось создать: окружение последнего российского императора высказалось решительно против.

Зато благодаря хлопотам Константина Константиновича в России более-менее достойно отметили 100-летие со дня рождения гениального поэта. Правда, пришлось преодолевать множество препон и далеко не все задуманное удалось осуществить.

В сентябре 1898 года Константин Константинович, прочитав посланную ему педагогом Виктором Острогорским записку о приближающемся юбилее поэта, загорелся желанием превратить пушкинский праздник во всероссийское торжество. Через несколько дней, 23 сентября, встретившись в поезде, следовавшем в Царское Село, с К. П. Победоносцевым, великий князь с обычным запалом искренности и увлеченности стал рассказывать обер-прокурору Святейшего Синода, что хочет учредить при Академии Наук комитет для подготовки Пушкинского праздника и надеется, что Церковь примет в нем деятельное участие. Победоносцев встревожился и стал толковать, что Пушкина упоминать в проповеди нехорошо, так как он погиб в поединке.

И все же Академия Наук решила не только создать фонд «Пушкинская копейка» в пользу народных школ и выпустить массовым тиражом дешевые издания Пушкина для народа, но и организовать народные гулянья в дни юбилея, а также просить Святейший Синод о совершении 26 мая 1899 года заупокойных богослужений во всех российских храмах.

На заседание Пушкинской комиссии 20 ноября 1898 года, проходившей под председательством Константина Константиновича, пригласили Победоносцева. Всесильный советчик двух последних императоров резко заявил, что празднеств в России и так много, из радости может выйти тягота, особенно в провинции.

Чтобы пушкинский юбилей вовсе не отменили, пришлось идти на уступки правительству. В частности, торжественные богослужения решили провести лишь в Казанском соборе, в Конюшенной церкви, где поэта отпевали, и в церкви Александровского лицея, где он воспитывался.

Чем ближе был юбилей, тем заметнее становилось, что всенародная любовь к поэту побеждает закоснелость старозаветных государственных чиновников. Константин Константинович праздновал победу за победой над ними.

«Я поднял вопрос о признании могилы Пушкина государственной собственностью, а кто-то предложил, чтобы, подобно этому, и все село Михайловское превратить в государственную собственность» (11 декабря 1899 г.).

«В 3 [часа] заседание Пушкинской комиссии. Присутствовал и Витте[82]. Он оказался смелее нас всех и для увековечивания памяти поэта предложил учредить при Академии Наук особое Пушкинское отделение по изящной словесности. Это будет возвращением к прежней Российской Академии. Победоносцев на этот раз оказался гораздо сговорчивее» (10 января 1899 г.).

В честь юбилея была отлита специальная медаль, театры подготовили драматические спектакли и оперы по пушкинским произведениям, в конференц-зале Академии Наук устроили выставку вещей и рукописей поэта, для народа повсеместно проводили пушкинские чтения с туманными картинками. Было подготовлено роскошное издание «Песни о вещем Олеге» с рисунками В. М. Васнецова, имение Михайловское приобрели в казну, а могилу поэта взяли под охрану. Увидел свет первый том академического издания Пушкина. В Академии Наук учредили Разряд изящной словесности, куда избирали лучших писателей, и фонд имени Пушкина для финансирования издания Словаря русского языка и произведений русских писателей.

На торжественном заседании Академии Наук 26 мая 1899 года была исполнена хором Русской оперы кантата на столетие со дня рождения поэта, музыку которой сочинил композитор А. К. Глазунов, а слова – председатель юбилейной комиссии великий князь Константин Константинович.

Прошли юбилейные торжества, но великий князь не оставил деятельность во славу русского гения. Он учредил и начал строительство Пушкинского Дома, предназначенного как для хранения пушкинских рукописей и вещей, так и творческого наследия других выдающихся писателей. Ныне он имеет второе название – Институт русской литературы – и является одним из лучших литературоведческих научно-исследовательских учреждений.

Константин Константинович безмерно любил пушкинскую поэзию. Он прочитал множество книг о Пушкине, его переписку с женой и друзьями. А вот историческое исследование «Пугачевский бунт» не смог осилить – скучно. Равнодушным остался и к пушкинской прозе. Почему? Можно лишь предположить, что жизнь провинциального офицера Петра Андреевича Гринева или станционного смотрителя Самсона Вырина не трогала его душу, он не знал и не понимал людей, подобных этим персонажам. Другое дело – царь Борис Годунов. Здесь величие, власть, что великому князю знакомо с детства. Или лирика. Здесь чувства, которыми наделен в равной мере и царь, и псарь. Подтверждением этой версии может служить отношение Константина Константиновича к живописи. Он коллекционировал исторические полотна, царские портреты и пейзажи. На картины же, где изображены простолюдины во всей своей непритязательности, смотрел с равнодушием, а то и с отвращением. Подобное случается почти с каждым человеком, нам нравится в творчестве других то, что созвучно собственным мыслям и чувствам.

Помимо императорской Академии Наук в 1783–1841 годах существовала Российская Академия, чьи обязанности согласно уставу состояли «в обогащении и очищении языка российского и в распространении словесных наук в государстве». В нее в разные годы входили Г. Р. Державин, Д. И. Фонвизин, И. А. Крылов, В. А. Жуковский, А. С. Пушкин и другие писатели.

Узнав о смерти 9 апреля 1841 года президента Российской Академии А. С. Шишкова, Николай I повелел объединить ее с Академией Наук. Так, кроме первого, появилось второе отделение в Академии Наук, куда вошли четырнадцать ординарных академиков (то есть действительных членов, состоящих на службе и получающих зарплату). Они занимались подготовкой и изданием словаря русского языка, русской грамматики, словарей народных говоров и церковно-славянского языка, изучением и публикацией древнерусских текстов. Среди них было немало выдающихся ученых, как филолог и поэт А. Х. Востоков, историк и библиограф П. П. Пекарский, славист и этнограф И. И. Срезневский.

Работа продвигалось споро, выходили академические научные труды и периодические издания. И вдруг на заседании Пушкинской комиссии 10 января 1899 года министр финансов С. Ю. Витте предложил создать при Академии Наук еще одно отделение, куда избирали бы лучших русских писателей. Идея пришлась по душе не всем, но Константину Константиновичу понравилась, он энергично принялся хлопотать, чтобы претворить ее в жизнь и наконец 29 декабря 1899 года на торжественном заседании Академии Наук зачитал высочайший указ об учреждении при Отделении русского языка и словесности Разряда изящной словесности. Правда, в бочку меда подмешали ложку дегтя: писатели могли стать только почетными академиками, то есть без жалования и права решающего голоса на общих собраниях Академии. Новое звание, по словам А. П. Чехова, «ничего не значит, все равно как почетный гражданин города Вязьмы или Череповца».

Академики Отделения русского языка и словесности (среди них числились византинист Н. П. Кондаков, родоначальник исторической поэтики А. Н. Веселовский, историк литературы А. Н. Майков, славист И. В. Ягич, филолог-индолог О. Н. Бетлинг, востоковед-тюрколог В. В. Радлов, филолог А. А. Шахматов, историк А. С. Лаппо-Данилевский, литературовед А. Н. Пыпин) избрали на своем заседании 8 января 1900 года первых девятерых почетных академиков Разряда изящной словесности: великого князя Константина Константиновича, графа А. Н. Толстого, А. А. Потехина, А. Ф. Кони, A. M. Жемчужникова, А. П. Чехова, В. Г. Короленко, графа А. А. Голенищева-Кутузова, B. C. Соловьева. Остальные кандидатуры забаллотировали, и среди них СВ. Максимова, П. Д. Боборыкина, Д. Н. Мамина-Сибиряка, К. К. Случевского, А. К. Шеллер-Михайлова.

На следующий день все избиравшие и избранные академики, находившиеся в Петербурге, собрались в Мраморном дворце, где перед ними держал речь Константин Константинович:

– Во исполнение высочайшей воли государя императора столетие со дня рождения Пушкина ознаменовано учреждением Разряда изящной словесности, составляющего одно нераздельное целое с Отделением русского языка и словесности императорской Академии Наук.

Избрание первых почетных академиков налагало на Отделение русского языка и словесности лестный, но и ответственный долг; из среды наших писателей-художников и литературных критиков предстояло избрать нескольких достойных завидного звания пушкинских академиков.

Выборы состоялись. Сегодня впервые Отделение русского языка и словесности приветствует вас, господа почетные академики, и президент Академии счастлив, что на его долю выпало передать вам это приветствие.

Отделению при его образовании из императорской Российской Академии в 1841 году державной волей императора Николая I было «вверено попечение о русском слове». В чем же выражалось это попечение? В основательном исследовании свойств русского языка, в начертании сколь можно простейших и вразумительнейших правил его употребления, в издании полного словаря, в изучении истории русской словесности и славяно-русской филологии.

Ныне, с изменением некоторых параграфов положения об Отделении, к предметам его занятий прибавлены: история русской культуры, история славянских литератур, история иностранных литератур по отношению к русской, история и теория искусства, теория словесности и историко-литературной критики. Если эти предметы потребуют для их изучения трудов ученых-специалистов, то, во всяком случае, сближают Отделение русского языка и словесности с миром литературы и его деятелями. Это сближение усиливается присоединением к Отделению Разряда изящной словесности. Вам, господа, как первым членам этого разряда, предстоит сделаться связующим звеном между областью науки и миром литературы. Ваше дарование, тонкий вкус и любовь к русскому слову дает вам возможность, с одной стороны, не быть чуждыми трудов второго Отделения, а с другой – стоять в рядах представителей изящной словесности. В составлении Словаря русского языка, в критическом издании русских писателей вы, без сомнения, примете деятельное участие, состоя непременными членами комиссий по присуждению Пушкинских и других премий за литературные труды, вы, как художники слова, значительно облегчите работу ученым специалистам.

Ваш круг может и должен расти. Но да будет этот рост постепенен, чтобы служить не в ущерб Разряду изящной словесности, а к вящему его укреплению. От души выражаю пожелание, чтобы доблестный круг ваш расширялся не по веянию партийного духа, нередко свойственного печати и общественным толкам, не по личным пристрастиям и сочувствиям, а под влиянием строгой и осмотрительной разборчивости, в силу уважения к нравственному облику избираемого и всегда согласно с чуткой художественной совестью. Недаром Пушкин от истинного художника требовал взыскательности и суд его над самим собою считал высшим судом. Этот же возвышенный взгляд на поэтическое творчество должен быть приложен и к настоящей критике, задача которой – идти рука об руку с взыскательным художником и уметь понимать его.

Как от всего сердца не пожелать, чтобы каждому из нынешних и будущих членов Разряда изящной словесности, в память бессмертного Пушкина призванных пещись о русском слове, всегда и неизменно слышался пушкинский завет:

Константин Константинович остался доволен своей речью и впечатлением, которое она произвела на слушателей.

Круг почетных академиков рос, несмотря на негласное правило, что их число не должно превысить двенадцати. Вторые выборы состоялись 1 декабря 1900 года. Представлено было двадцать семь кандидатов. Больше всех голосов набрал П. Д. Боборыкин, которого рекомендовал Л. Н. Толстой (13 – «за», 4 – «против»). Избрали также юриста и литературного критика К. К. Арсеньева, очеркиста и этнографа СВ. Максимова, историка искусства В. В. Стасова.

Забаллотировали обоих кандидатов, предложенных Константином Константиновичем: графа Е. А. Салиас де Турнемир (4 – «за», 10 – «против») и князя Д. Н. Цертелева (3 – «за», 12 – «против»). Не прошли в почетные академики и такие известные писатели, как А. И. Эртель (2 – «за», 12 – «против»), Д. Н. Мамин-Сибиряк (3 – «за», 11 – «против»), Д. С. Мережковский (3 – «за», 11 – «против»).

Великий князь остался недоволен вторыми выборами. Но самыми злосчастными оказались третьи, когда 25 февраля 1902 года кроме восьмидесятичетырехлетнего А. В. Сухово-Кобылина избрали Максима Горького.

«Горький пользуется большим успехом, книги его расходятся десятками тысяч, но несомненно, что как ни значительно его дарование, оно не заслуживает такой преувеличенной славы. Самому же ему избрание принесет вред, еще больше вскрутив голову молодому писателю» (27 февраля 1902 г.).

Константин Константинович проголосовал против Горького, но вместе с еще тремя единомышленниками оказался в значительном меньшинстве. Что ж, Горький так Горький. Великий князь отдал сообщение о выборах в «Правительственный вестник», где его и напечатали 1 марта. Встретившаяся на выставке исторических портретов в Академии Наук 6 марта вдовствующая императрица Мария Федоровна подозвала его и попеняла об избрании Максима Горького. Но это была еще не беда. Во второй половине дня великого князя вызвал к себе министр народного просвещения П. С. Ванновский, который показал ему полученное от Николая II письмо. Император писал, что возмущен случившимся в Академии Наук, ибо политическая неблагонадежность Горького не позволяла даже выдвигать его в кандидаты. «Ни возраст Горького, – гневался государь, – ни даже коротенькие сочинения его[83] не представляют достаточное наличие причин в пользу его избрания на такое почетное звание».

Когда в «Правительственном вестнике» 10 марта появилось сообщение об отмене результатов выборов в почетные академики Алексея Максимовича Пешкова (Максима Горького), как состоящего под следствием по политическому делу, российскую общественность возмутил не столько сам этот факт, а то, что он подавался от имени Академии Наук, чье первоначальное решение не должно иметь обратной силы.

«Драматизм положения президента[84], – писал В. Г. Короленко 24 марта 1902 года Ф. Д. Батюшкову, – заключается в том, что по Высоч[ай]шей же воле не было опубликовано о Высочайшей воле, а подписано объявить от имени Академии».

На самом деле не государь бесцеремонно переложил свое решение на плечи академиков, а Константин Константинович проявил инициативу, не желая навлекать бурю негодования общественности на Николая II.

«Мы согласились с Петром Семеновичем [Ванновским], что лучше убедить Государя взять назад свое решение ввиду того, что лучше не пользоваться в данном случае Государевым именем, а устранить избрание Горького в силу закона о состоящих под следствием[85]» (6 марта 1902 г.).

На заседании Академии Наук 7 сентября 1902 года было объявлено, что вследствие отмены избрания Максима Горького В. Г. Короленко и А. П. Чехов просят не считать их больше академиками. Великий князь никак не отреагировал на это сообщение.

Главная академическая работа продолжалась в Отделении русского языка и словесности: издание словарей, «Памятников древней письменности», «Византийских хроник», исследований творчества классиков русской литературы и т. д. Разряд же изящной словесности занимался главным образом присуждением Пушкинских премий, изданием «Академической библиотеки русских писателей» и участием в юбилейных торжествах деятелей культуры. Детище С. Ю. Витте и Константина Константиновича не оставило заметного следа в истории русской литературы.

Временами Константин Константинович по году, а то и больше не ощущал творческого вдохновения, стихи не получались, а литературный труд стал потребностью. Тогда он брался за переводы: то «Мессинской невесты» Шиллера, то «Ифигении в Тавриде» Гете, то «Гамлета» Шекспира.

«Думаю начать перевод «Гамлета» и даже начал 1-го числа первые строки» (2 июля 1889 г.).

«Обыкновенно я запоминаю наизусть один-два английских стиха и перевожу их в уме где придется, на ходу, в свободную минуту» (9 октября 1892 г.).

«Ночью мне не спалось, вставал и переводил «Гамлета». Очень трудно, но в этом и заключается прелесть работы» (20 августа 1893 г.).

«Прозу «Гамлета» переводить скучнее, а иногда даже и не легче, чем стихи» (7 июня 1895 г.).

«Вчера Гамлет у меня умер. Как трудны его последние слова! Эти дни я живу переводом, и он меня поглощает. На днях под его впечатлением я перепугал жену, сказав ей: «Королева умерла!» Я разумел мать Гамлета» (5 октября 1897 г.).

Спустя два дня была поставлена последняя точка. Но еще предстояла большая работа над предисловием, рассказом о первых представлениях трагедии в Европе и России, правкой строк, которыми августейший переводчик остался недоволен.

Шекспир принадлежит к наиболее трудным для перевода на другие языки авторам. Русская просвещенная публика до начала XIX века знакомилась с его творениями или в подлиннике, что случалось редко, или во французском переводе. В 1811 году «Гамлет» появился на петербургской сцене в вольном переложении С. Висковатого. «В нем ничего шекспировского, – писал Константин Константинович, – если не считать слабого подражания монологу "Быть или не быть?"».

Первый истинный перевод трагедии на русский язык принадлежит военному геодезисту М. Вронченко (1827 г.). Константин Константинович ценил несомненные достоинства этого перевода, но отмечал, что Вронченко не сумел передать дух средневековья, а точность шла в ущерб правильности русского языка.

Следующим был перевод Н. Полевого (1837 г.), сделанный исключительно для сцены, даже подогнанный под определенную публику и артистов. Здесь, по мнению великого князя, царила не буква, а дух трагедии.

В 1841–1842 годах «в книжных магазинах появился Шекспир, переведенный прозою с английского Н. Кетчером». «Это труд добросовестный и почтенный, – писал Константин Константинович, – своей близостью к подлиннику представляющий прекрасное пособие для изучения Шекспира, но лишенный поэтических и художественных достоинств».

До появления в свет в 1899 году «Гамлета» в переводе великого князя было издано еще девять переводов трагедии: А. Кронберга (1844 г.), М. Загуляева (1861 г.), А. Данилевского (с немецкого языка, 1878 г.), Н. Маклакова (1880 г.), А. Соколовского (1883 г.), А. Месковского (1889 г.), П. Гнедича (1891 г.), П. Каншина (прозаический, 1893 г.), Д. Аверкиева (1895 г.).

«Мы далеки от мысли, – писал Константин Константинович, – что перевод наш, являющийся четырнадцатым переводом «Гамлета», лучше остальных переводов. Свою работу мы предприняли не с целью перещеголять других переводчиков, а только по непреодолимому влечению передать по мере сил бессмертное творение Шекспира».

Великий князь переводил «Гамлета» по американскому изданию Фернесса (перепечатка кембриджского издания 1865 года), а также пользовался немецкими переводами Шлегеля и Боденштедта, французскими – Франсуа Гюго и Рейнаха, русскими – Кетчера и Каншина.

«Мы с намерением не обращались к русским переводам в стихах, – пояснят он, – дабы невольно не подчиниться их влиянию».

Знаменитый поэт Афанасий Фет, справившись с переводом шекспировских трагедий «Антоний и Клеопатра» и «Юлий Цезарь», тоже хотел взяться за «Гамлета». Но, столкнувшись в первой же сцене со строкой, не вмещавшейся в русский стих, забросил начатую работу. Его молодой друг Константин Константинович оказался более настойчивым.

Большинство знакомых великого князя восторгались его «Гамлетом». Только первый и главный судья П. Е. Кеппен отметил, что перевод сух и не очень образен. Хотя, надо заметить, великий князь очень бережно отнесся к шекспировскому тексту. Академик Н. П. Кондаков даже заметил при встрече, что по его переводу можно изучать английский язык, вооружаясь параллельно шекспировским текстом.

Талант переводчика можно увидеть, сравнивая его текст с другими переводами, и лучше всего это сделать на знаменитом монологе Гамлета о жизни и смерти.

Н. Кетчер

«Быть или не быть! Вопрос в том, что благороднее: сносить ли пращи и стрелы злобствующей судьбины или восстать против моря бедствий и, сопротивляясь, покончить их. Умереть – заснуть – не больше; и зная, что сном этим мы кончаем все скорби, тысячи естественных, унаследованных телом противностей – конец желаннейший. Умереть, заснуть, – заснуть! Но, может быть, и сны видеть? Вот препона; какие могут быть сновиденья в этом смертном сне, за тем, как стряхнем с себя земные тревоги, – вот что останавливает нас. Вот что делает бедствия так долговечными, иначе кто же стал бы сносить бичевание, издевки современности, гнет властолюбцев, обиды горделивых, муки любви отвергнутой, законов бездействие, судов своевольство, ляганье, которым терпеливое достоинство угощается недостойными, когда сам одним ударом кинжала может от всего этого избавиться? Кто, крехтя и потея, нес бы бремя тягостной жизни, если бы страх чего-то по смерти, безвестная страна, из-за пределов которой не возвращался еще ни один из странников, не смущали воли, не заставляли скорей вносить удручающие нас бедствия, чем бежать к другим, неведомым? Так всех нас совесть делает трусами; так блекнет естественный румянец решимости от тусклого напора размышленья, и замыслы великой важности совращаются с пути, утрачивают название деяний.

А, Офелия! О, нимфа, помяни меня в своих молитвах».

«Гамлет» в переводе Константина Константиновича впервые был поставлен Измайловскими офицерами и приглашенными артистами на театральной сцене Измайловского полка. Великий князь, исполнявший роль принца Гамлета, от радости игры и похвал зрителей ходил «в чаду приятных волнений» (15 января 1899 г.). Месяц спустя три спектакля дали на домашней сцене Мраморного дворца. На последнем присутствовал Николай II, остался доволен игрой дяди и предложил будущей зимой поставить «Гамлета» в императорском домашнем Эрмитажном театре, что и было осуществлено.

Константин Константинович очень усердно готовился к исполнению на сцене Гамлета, не пропускал репетиций, подолгу размышлял над своей ролью, даже специально брал уроки фехтования в средневековом духе. За себя как артиста он волновался гораздо больше, чем как за поэта, и перед представлением в Эрмитажном театре ездил в монастырь к чудотворной иконе Спасителя «вымаливать удачи и скромности, чтобы к хорошему исполнению роли не примешивалось тщеславие и суелюбие».

Почти вся императорская фамилия, множество министров и прочий высший свет явились взглянуть на «Гамлета» в Эрмитажный театр Зимнего дворца.

«Триумф полный» (17 декабря 1900 г.).

Прослышав, что великий князь не на шутку влюбился в образ Гамлета, в Берлине в 1903 году выпустили книжку «Константин Константинович, принц русский. Драматическая шутка с волшебными превращениями. В 2-х действиях».

В предисловии говорилось о вольном духе великого князя, унаследованном от отца. «К Победоносцеву и Сипягину[86] Константин Константинович находился в оппозиции, и тем, говорят, в конце концов удалось убедить Николая II в неблагонадежности великого князя. Английские газеты уверяют, что после резкого объяснения с царем либеральный великий князь сошел с ума, вообразив себя Гамлетом. Это известие побудило нас написать небольшую драматическую шутку, в которой много заимствовано из шекспировского «Гамлета».

Далее на двадцати страницах книжки идут диалоги, суть которых можно понять по небольшому отрывку.

«Победоносцев. Неблагополучно, государь.

Царь (испуганно вскакивает). Не Плеве[87] ли убит?

Победоносцев. Нет, великий князь Константин сошел сума.

Царь. Ну, слава Богу! Ты был всегда отцом вестей счастливых…

Победоносцев. Он Гамлетом себя вообразил, он в Конституцию влюбился.

Царь. Но что ж делать нам? Безумие опасным может стать.

Победоносцев. О, государь, я был всегда для вас Доносцев, и этот раз готов вам послужить. Пойду к нему в дворец, все разузнаю и все вам расскажу».

Константин Константинович был не первым в августейшем семействе, которого сравнивали с Гамлетом. Полушепотом в царствование Екатерины II с датским принцем сравнивали наследника российского престола Павла Петровича. Когда он приехал в Вену, в придворном театре в его присутствии должны были играть «Гамлета». Актера Брокмана перед началом представления вдруг пронзила мысль, что в зале уже есть один Гамлет – русский великий князь, отец которого, как и шекспировского героя, был убит, а убийцы заняли придворные должности возле трона вдовы. Спектакль был вовремя отменен, и император Иосиф II послал Брокману в благодарность за подсказку пятьдесят дукатов.

Но если император Павел I напоминал Гамлета судьбою, то его правнук Константин Константинович, по мнению света, отчуждением от мира сего, характером. Сам же великий князь видел свое сходство не только с героем шекспировской трагедии, но и российской – со своим прадедом.

«Иногда мне случается находить некоторое сходство между собой и Павлом Петровичем в его далекие годы. В записках его воспитателя Порошина говорится, что у Павла была какая-то странная нервная торопливость. Такую торопливость я и за собой замечаю. Чтобы успеть сделать побольше в короткое время, я с утра начинаю спешить. И это часто в ущерб делу, только бы справиться, а как – это нередко мне безразлично» (17 января 1895 г.).

И все же Константин Константинович был куда более простой натурой, чем Павел I или Гамлет. Единственное, что его наверняка объединяло с ними, – это благородство души.

В русском зарубежье, где оказались десятки тысяч наших соотечественников, память о Константине Константиновиче осталась, в первую очередь, как отце кадет. Не тех кадетов, что создали конституционно-демократическую партию, а юношей, воспитывавшихся в кадетских корпусах и юнкерских училищах. Когда наступил 1917 год, они в подавляющем большинстве остались верны присяге и сложили свои молодые головы на полях Гражданской войны или покинули Страну Советов, унося в своем сердце образ царской России.

Выпускник кадетского корпуса Г. Мясняев писал в эмиграции в середине XX века: «Пройдет какой-нибудь десяток лет и не останется на свете русских людей, которые помнят о тех мальчиках в военной форме, которые внешне, а еще более внутренне, так отличались от своих сверстников, учившихся в гражданских учебных заведениях. Особняком, не сливаясь с ними, держали себя эти дети и юноши, носившие имя «кадет», как бы сознавая себя членами особого ордена, к которому русская дореволюционная интеллигенция относилась если не враждебно, то, во всяком случае, с некоторым осуждением.

В те времена никто не внушал кадетам любви и преданности Царю и Родине и никто не твердил им о долге, доблести и самопожертвовании. Но во всей корпусной обстановке было нечто такое, что без слов говорило им об этих высоких понятиях, говорило без слов детской душе о том, что она приобщалась к тому миру, где смерть за Отечество есть святое и само собой разумеющееся дело…

Особенную солидарность и веру в себя самих внес в кадетский быт великий князь Константин Константинович, сыгравший в жизни и воспитании кадет перед революцией совершенно исключительную роль. Всю свою светлую и любящую душу он посвятил кадетам и окончательно уничтожил в кадетских корпусах остатки старого казарменно-казенного духа… В ответ на эти заботы чуткая кадетская семья не только поняла, но и вполне оценила заботы о ней, совершенно изменив свой характер под его управлением. Враждебные отношения между офицерами-воспитателями и кадетами, существовавшие как наследие прошлого, исчезли совершенно, и кадеты стали не только уважать, но и горячо любить своих воспитателей. Состав последних стараниями великого князя также совершенно изменился».

Ностальгических воспоминаний о Константине Константиновиче написано в эмиграции бывшими кадетами и юнкерами множество. Началось же сближение великого князя с военной молодежью не по его почину, а воле государя.

«Нина Келлер говорила Павлу Егоровичу, что слышала вчера в свете «достоверную» новость, будто бы я назначен главным начальником военно-учебных заведений. А я был бы совсем не прочь от такого назначения, но не теперь. Хотелось бы дотянуть командование полком до 1901 года, чтобы десять лет прокомандовать полком, или, по крайней мере, до 1900, когда исполнится два века с дарования полку наименования лейб-гвардии» (18 января 1898 г.).

Но гвардейское и прочее военное начальство считало, что Константин Константинович мягкотел и распустил Преображенский полк, преображенцы все чаще стали нарушать дисциплину и даже ведут политические разговоры. Пусть лучше великий князь, который ревниво заботится о народной грамотности, подтягивает в учебе юное поколение будущих офицеров.

Выслушав множестве слухов о своем предполагающемся назначении, Константин Константинович 17 марта 1899 года из уст военного министра А. Н. Куропаткина узнал, что государь хочет предложить ему с 1900 года возглавить военно-учебные заведения. Великий князь согласился, но уговорил Николая II повременить до юбилея преображенцев, чтобы дать возможность пройти в этот высокоторжественный день парадным маршем во главе полка. Царь согласился.

Тем временем Константин Константинович десятками заглатывает книги о воспитании кадет, чтобы вступить в новую должность во всеоружии. Но пройти парадным маршам во главе полка он не успел – 4 марта 1900 года государь подписал указ о назначении Константина Константиновича главным начальником военно-учебных заведений с ежегодным содержанием в двенадцать тысяч рублей и с отчислением от командования Преображенским полком, за сохранением в его списках.

Московский газетчик Владимир Гиляровский поздравил кадет:

Константин Константинович 15 марта (15 – любимое число!) впервые прибыл в здание Главного управления военно-учебных заведений (Кадетская линия, 3-й подъезд от Невы). Ему представили служащих. Генералам, полковникам и подполковникам он подавал руку, остальным кивал. Закончив первое знакомство, великий князь заехал к государю, чтобы узнать: на «ты» или на «вы» ему обращаться к военным воспитанникам. Поразмыслив, Николай II решил: на «ты» к кадетам и на «вы» к юнкерам и пажам.

На многие годы с этих пор любимым занятием Константина Константиновича стали разъезды по России с целью инспекции военно-учебных заведений.

«Не могу не шутить с этой молодежью, кого по голове поглажу, кому запущу палец за воротник, похлопаю по плечу, возьму за нос и т. д.» (20 марта 1900 г.).

«Младшая рота при мне после обеда играла. Шум как в сумасшедшем доме. Милые дети!» (18 апреля 1900 г.).

«Моя бы воля, я бы все время свое отдавал исключительно кадетским корпусам и военным училищам. Как, бывало, командуя ротой, я не знал большего удовольствия, как оставаться среди своих солдат по возможности без офицеров, так теперь меня тянет в среду юнкеров и кадет, причем начальство мне мешает, и хотелось бы оставаться в кругу этой молодежи без посторонних свидетелей» (1 сентября 1900 г.).

«Везде замечаю, что особенно льнут ко мне самые дурные мальчики, или, вернее, дурно аттестованные (эти аттестации, думается мне, не всегда совпадают с действительностью)» (7 октября 1900 г.).

О встречах великого князя с военной молодежью осталось сотни воспоминаний и легенд, кадеты и юнкера хранили его визитные карточки как драгоценную реликвию, в память о его посещении их учебных заведений сочиняли стихи и рисовали картины.

Служивший в течение нескольких лет директором Пажеского корпуса Н. А. Епанчин, сказавший много нелицеприятного о Константине Константиновиче в своих эмигрантских воспоминаниях, утверждал, что, встречаясь с военной молодежью, великий князь подлаживался под нее, внушал воспитанникам, что он всецело на их стороне, чем колебал авторитет начальников корпусов и училищ.

Отчасти Епанчин прав. Но ведь и Спаситель колеблет полицейские порядки?.. Надо понять и оторванных от семьи мальчишек, которые нуждались в идеальном высоком покровителе: царского рода, стройном, красивом, ласковом, общительном, искреннем.

Вот несколько незатейливых сценок из встреч великого князя с будущими офицерами.

Воспитанники Орловского кадетского корпуса уговаривали великого князя остаться у них еще на день.

– Не могу, еще надо побывать в трех городах, а дома меня ждут дети.

– Но мы же тоже ваши дети, – возразил один из кадет.

Великий князь гулял по Стрельне и заметил кадета с черными погонами и зеленым кушаком. Решив, что он из его любимого Псковского корпуса, Константин Константинович позвал мальчика. Когда он подошел, великий князь понял, что ошибся: на погонах выделялись буквы «ЯК» – Ярославский корпус.

– Кадет, как тебя зовут?

– Шлиппенбах, ваше высочество!

– О!.. Скажи, откуда это: «Сдается пылкий Шлиппенбах»?

– Из «Полтавы» Пушкина, ваше высочество!

– А ты будешь сдаваться?

– Никак нет! – последовал пылкий ответ.

В Сумском кадетской корпусе великий князь услышал, что фамилия одного невысокого воспитанника Шеншин. Он подозвал его, поставил на стул, чтоб быть одного с ним росту, и спросил:

– А твои папа и мама не родственники поэту Фету? У него такая же фамилия.

Шеншин вдруг заплакал.

– Он всегда плачет, когда вспоминает родителей, – объяснили другие кадеты. – Скучает шибко по ним.

Великий князь смутился и постарался развеселить мальчика.

Шеншин в конце концов рассмеялся, а слезы продолжали течь, и Константин Константинович утирал их своими перчатками.

В Воронежском корпусе обеденное место великого князя по традиции всегда было за первым столом первой роты, где сидели самые высокие кадеты. Константин Константинович обычно вступал с ними в непринужденную дружественную беседу.

– Ты, Арнольд, по-грузински говоришь? – обратился он к красавцу князю Микеладзе.

– Говорю, ваше высочество.

– Молодец! А то теперь есть грузины, не знающие родного языка… А я, брат, знаю, что ты из Кулашей.

– Откуда же вам известно, ваше высочество? – изумился Микеладзе.

– Вот знаю! – добродушно рассмеялся великий князь. – От старого князя Давида Микеладзе. Он тебе кем приходится?

– Дедом двоюродным.

– Он мне и сказал, что кроме Кулашей нигде нет и не было Микеладзе, а кроме Микеладзе, никого нет в Кулашах. Вот тебе и весь фокус-покус.

Кадет по фамилии Середа «за тихие успехи и громкое поведение» был исключен из Полтавского, а потом Воронежского корпусов. Тогда он отправился в Павловск, во дворец великого князя. Швейцар его не пустил. Середа обошел здание по парку, влез на дерево, увидел, что Константин Константинович сидит в своем кабинете у раскрытого окна и, недолго думая, влез в окно. Великий князь узнал мальчика.

– Середа, что ты тут делаешь?

– В-в-ваше и-и-императорское в-в-высочество, – сильно заикаясь, отвечал Середа, – оп-пять выперли.

– Так… Что же ты теперь думаешь делать?

– В-в-ваше и-и-императорское в-в-высочество, д-д-думайте в-в-вы!

Константин Константинович подумал и, несмотря на существовавший запрет приема в другие военные учебные заведения исключенных кадет, тем более дважды, добился назначения сорванца в Одесский корпус. Середа вышел из него в кавалерию, заслужил в Первую мировую войну Георгиевский крест и пал смертью храбрых.

В Воронежском корпусе кадеты решили подтрунить над воспитателями и в перемену пустили в застекленную перегородку дежурной комнаты шар от кеглей. Они сами не ожидали столь оглушительного грохота и дребезжания стекол. Из дежурки выскочили Звери с испуганными лицами. Озорников тотчас поймали, заодно прихватив и хохотавшего Александра Грейца, хоть он ни в чем не был повинен, о чем сразу заявили три провинившихся кадета. Педагогический комитет постановил лишить всех четырех погон. Выстроили роту. Портной Иртыш срезал погоны с трех воспитанников, и они остались даже рады, так как ожидали, что их уволят из корпуса.

– Я не дам срезать погоны. Лучше выгоняйте, – заявил Саша Грейц.

Старенький и тщедушный Иртыш остановился, с опаской поглядывая на ослушника.

– Срезай! – приказал командир.

– Пусть только попробует, господин полковник. Я побью его.

Иртыш замялся с ножницами в руках, не решаясь исполнить приказ. Полковник понял, что назревает скандал, и злобно выкрикнул:

– Ах, так! Марш в карцер!

Судьба мальчика, казалось, решена – позорное увольнение, крах военной карьеры. Но на следующий день по ротам разнеслось радостное: «Ура!» – приехал любимый великий князь. Обойдя роты и переговорив с корпусным начальством, которое сообщило ему о вчерашнем происшествии, Константин Константинович решил послушать кадетский оркестр. Ради такого случая выпустили из карцера Грейца, игравшего на бас-геликоне. Великий князь узнал его и подозвал.

– Сыграй мне что-нибудь на своей дудке.

– Бас-геликон соло не играет, ваше императорское высочество.

– Ну, значит, не умеешь играть.

Грейцу стало обидно, и он на басах вывел «Чижика».

– Вот видишь – умеешь. – Константин Константинович обнял мальчика за шею и прошептал на ухо: – Не унывай, поедешь в мой корпус.

– Покорнейше благодарю, ваше императорское высочество! – во все горло от внезапной радости крикнул Грейц.

– Чего орешь? Это наша с тобой тайна.

И как потом товарищи ни допытывались у Грейца, что ему сказал на ухо великий князь, в ответ слышали одну и ту же фразу: «Это моя и князя тайна».

Мальчик был переведен в Полоцкий корпус, где учился сын великого князя Олег Константинович. Отец Грейца написал Константину Константиновичу письмо, благодаря за милость к сыну, и получил ответ: «Кадет, поставивший честь погон выше своего благополучия, заслуживает не только право на них, но и похвалу».

Только что поступивший в кадетский корпус Анатолий Марков прогуливался по плацу со своим одноклассником-второгодником и обратил внимание на три закрытые ставнями окна.

– Что это за помещение?

– Комнаты великого князя.

– Какого? Великих князей много.

– Наш, кадетский, только один – Константин Константинович.

Через несколько дней офицер-воспитатель вручил Анатолию Маркову изящное, в черном коленкоровом переплете Евангелие. На первой странице было напечатано факсимиле стихотворения великого князя с подписью «К.Р.»:

«Именной экземпляр этого Евангелия, – вспоминал Анатолий Марков много лет спустя, – по традиции выдавался каждому поступающему воспитаннику. Это было как бы благословение великого князя начинающему самостоятельную жизнь мальчику. Берегли мы его как святыню. В нашей семье было три таких экземпляра, полученных каждым из трех братьев. Многие старые кадеты, покидая родину, среди немногих вещей взяли с собой в изгнание эту книгу».

Как и все августейшие родственники, Константин Константинович излишне много внимания в своей работе на благо русской армии уделял мелочам. С Николаем II он подолгу обсуждал, какими должны быть пуговицы на мундирах того или иного кадетского корпуса, кому следует в название учебного заведения добавить слово «императорский», каким отличительным значком наградить новое юнкерское училище.

Но, кроме этих мелких дел, которыми почему-то очень любили заниматься все российские монархи XIX века, Константин Константинович занимался и главным – воспитанием будущих офицеров, которых необходимо было научить жить в мирное время и защищать родину в военное. В 1907 году благодаря стараниям великого князя были введены новые учебные программы с целью «приблизить военные знания юнкеров к войсковой жизни и подготовить их к обязанности воспитателя и учителя солдат и к роли руководителя вверенной ему малой части». В 1909 году приступили к введению новых программ и в кадетских корпусах, которые превратились в полноправные средние учебные заведения, готовившие юношей как к военной службе, так и к высшей школе.

В своем знаменитом приказе о воспитании молодежи от 24 февраля 1901 года Константин Константинович писал: «Поддерживая все свои требования с принципиальной строгостью и устанавливая самый бдительный надзор, закрытое заведение обязано, по мере нравственного роста своих воспитанников, постепенно поднимать в них сознание человеческого достоинства и бережно устранять все то, что может оскорбить или унизить это достоинство».

В 1910 году Константин Константинович решил снять с себя часть обузы по Главному управлению военно-учебных заведений – хозяйственные заботы, прием посетителей, доклады военному министру – и сосредоточиться исключительно на посещении корпусов и училищ. Для него выдумали новую должность генерал-инспектора военно-учебных заведений, какую он исполнял до дня своей смерти. А спустя два года после его кончины, в 1917 году, кадеты и юнкера шли умирать, шепча заветы своего великого князя.

Императорскому Дому Романовых более полутора веков с воцарения Михаила Федоровича не везло на великих князей – часто их даже недоставало, чтобы посадить на трон мужчину. Лишь императрица Мария Федоровна родила Павлу I четырех здоровых мальчиков. Правда, трое из них (Александр I, Константин и Михаил Павловичи) не дали мужского потомства. Зато у Николая I, как и у отца, было четверо сыновей.

Старший сын Александр II стал в законном браке отцом шестерых мальчиков: Николая (1843–1865), Александра (1845–1894), Владимира (1847–1909), Алексея (1850–1908), Сергея (1857–1905) и Павла (1860–1919).

Второй сын Константин немного отстал от старшего брата в деторождении, став отцом Николая (1850–1918), Константина (1858–1915), Дмитрия (1860–1919) и Вячеслава (1862–1879).

Третий сын Николай[89] имел из братьев меньше всего детей: Николая (1856–1929) и Петра (1865–1931).

Четвертый сын Михаил[90], как и брат-император, имел шестерых сыновей: Николая (1859–1919), Михаила (1861–1929), Георгия (1863–1919), Александра (1866–1933), Сергея (1869–1918) и Алексея (1875–1895).

По-разному складывались отношения Константина Константиновича с дядьями и кузенами. Ненависти он ни к кому никогда не испытывал, его натура была незнакома с этим чувством. Самыми близкими ему были младшие дети Александра II Сергей и Павел.

Павел Александрович[91] 29 октября 1889 года был помолвлен с дочерью Ольги Константиновны греческой принцессой Александрой Георгиевной. Обрадованный, что с другом детства его теперь будут связывать еще более тесные родственные связи; Константин Константинович на следующий день отправил ему только что сочиненные стихи «Жениху»:

Поселился Павел Александрович с супругой в собственном дворце на набережной Невы за благовещенской церковью, напротив Морского корпуса. В начале 1890 года его назначили командиром гусарского полка.

«Слышно, что он редко бывает в полку, а когда и бывает, то не умеет вникнуть в суть дела. А между тем самомнения у него много, он никогда бы не поверил, что полком командуют вахмистры… А Павел – прелестный человек: он добр, умен, образован, у него все добродетели. Но на беду он не создан для дела, нет у него никакого призвания, ничто не может завлечь его, он ничему не отдастся весь, а во всем, что его занимает, в искусстве, в знаниях, в службе, он довольствуется одним поверхностным взглядом. Он прекрасный семьянин, но ни на какую деятельность не способен. Единственное, на что он способен поставить себя всецело и с увлечением, – это сценическое искусство. Не родись он великим князем, ему можно было бы стать великим актером» (25 февраля 1890 г.).

Константин Константинович при всем уважении к Павлу Александровичу был недоволен его тупым взглядом на современное положение дел, внушаемым братом Сергеем Александровичем, – необходимостью принятия самых крутых мер против антиправительственной пропаганды и студенческих беспорядков.

В 1890 году у Павла Александровича родилась дочь Мария, а в 1891 году сын Дмитрий. Через неделю после вторых родов его жена скончалась. Вдовец был вне себя от горя, как и все близкие родственники.

Но долгая дума – лишняя скорбь; не та беда, что на двор взошла, а та беда, что со двора нейдет. В 1896 году Павел Александрович познакомился с О. В. Пистолькорс, урожденной Карпович, и отправился с ней за границу, оставив детей на попечение Сергея Александровича и его жены Елизаветы Федоровны. Любовная связь перешла в любовь и, когда муж Ольги фон Пистолькорс заявил ей, что не позволит «трепать свое честное имя на панели», состоялся развод. Великий князь оставил три миллиона рублей детям и еще с тремя миллионами уехал в Верон, где в октябре 1902 года обвенчался с возлюбленной. Николай II лишил дядю военного звания и запретил появляться в России, где у него оставались дети. Посетил родину он только через два с половиной года по случаю похорон брата Сергея Александровича.

«Павлу возвращено звание генерал-адъютанта и разрешено прибыть в Россию, чтобы проститься с останками Сергея» (9 февраля 1905 г.).

«Ему разрешено от времени до времени наезжать в Россию, даже с женой; но не жить здесь» (16 февраля 1905 г.).

Но высочайшим разрешением Павел Александрович воспользовался только в Первую мировую войну, когда родина оказалась в опасности, и нашел здесь свой конец от рук большевиков.

С Алексеем Александровичем Константина Константиновича связывали воспоминания о нескольких совместных плаваниях в молодые годы, но дружбы между ними никогда не было. Может быть, оттого, что уже в июле 1881 года любимый брат только что взошедшего на царский престол Александра III получил высокую должность главного начальника флота и морского ведомства[92], а Константин Константинович не начал еще даже командовать ротой.

Почти все современники отмечали как общительность и добродушие Алексея Александровича, так и его бездеятельность в служебных делах. Он больше расстраивался, что у него появляются седые волосы, чем потерей Россией флота в войне с Японией.

Константин Константинович соглашался с мнением света.

«Алексей слывет ленивым, праздным и очень самонадеянным, несмотря на недостаточность познаний» (28 декабря 1897 г.).

«Тяжелое впечатление произвел на меня напечатанный сегодня Высочайший рескрипт Алексею при пожаловании ему бриллиантами украшенных портретов Императоров Александра III и Николая II. Пусть бы говорилось только о личных трудах Алексея, он действительно милый, добрый, сердечный человек. Но упоминания о государственных заслугах и особенно о «неутомимых трудах», по крайней мере, неуместны» (14 января 1900 г.).

Алексей Александрович провел безалаберную, полную плотских удовольствий пятидесятивосьмилетнюю жизнь. В молодости, в 1871 году, он просил Александра II разрешить повенчаться с беременной от него фрейлиной Марией Александровной, дочерью беспоместного дворянина и поэта Александра Жуковского, писавшего под псевдонимом Е. Вернет. Александр II отказал. Позже великий князь уже никогда не заговаривал о своей женитьбе и жил, меняя время от времени любовниц, под каблуком которых всегда находился.

Когда из Парижа пришло известие о смерти Алексея Александровича, Константин Константинович искренне опечалился.

«Бедный Алексей! Грустно сложилась его жизнь, уже в ранней молодости исковерканная несчастной любовью к дочери поэта Жуковского. Они хотели соединиться браком, но это им не было позволено, их насильно разлучили. Полагаю, что в этом была большая ошибка. Женись Алексей тогда, в начале 70-х годов, быть может, и жизнь его протекла бы более полезно. Он, как мне кажется, был более склонен к удовольствиям, чем к делу, к работе, к труду» (1 ноября 1908 г.).

Алексей Александрович не оставил завещания, но сохранился черновик его письма, в котором он пишет графу Белевскому, своему внебрачному сыну от М. А. Жуковской, что тот унаследует все его состояние. Но раз нет правильно составленного завещания, то его состояние должны получить братья. Николай II отказался от своей доли, Владимир и Павел Александровичи настаивали на своих наследственных правах. Константин Константинович был недоволен, что они бездушную силу закона поставили выше человеческих чувств.

«Мне кажется, что братья сделали бы лучше, отказавшись от наследственных прав, ибо знают волю покойного» (7 января 1909 г.).

Владимир Александрович был следующим по старшинству братом после Александра III и, если бы семья императора погибла при крушении поезда возле станции Борки 17 октября 1888 года, то царский престол достался бы ему.

«Не существовало в Петербурге двора популярнее и влиятельнее, чем двор великой княгини Марии Павловны, супруги Владимира Александровича, – вспоминает начальник канцелярии Министерства императорского двора при Николае II А. А. Мосолов. – Да и сам князь умел пользоваться жизнью полнее всех своих родственников. Красивый, хорошо сложенный, хотя ростом немного ниже своих братьев, с голосом, доносившимся до самых отдаленных комнат клубов, которые он посещал, большой любитель охоты, исключительный знаток еды (он владел редкими коллекциями меню с собственными заметками, сделанными непосредственно после трапезы), Владимир Александрович обладал неоспоримым авторитетом. Никто никогда не осмеливался ему возразить, и только в беседах наедине великий князь позволял себе перечить. Как президент Академии художеств он был просвещенным покровителем всех отраслей искусства и широко принимал в своем дворце талантливых людей».

С 1881 года он занимал самый, наверное, привилегированный в России пост, за исключением императорского, – командующего войсками гвардии и Петербургского военного округа. Владимир Александрович по-дружески, но с оттенком старшинства относился к Константину Константиновичу, постоянно снабжал его новинками литературы на иностранных языках, среди которых, к великому ужасу августейшего поэта, попадались даже книги декадентов.

Константин Константинович всегда уважал кузена, нередко обращался к нему за советами, хоть его в начале царствования Николая II иногда и коробило, как кузен непочтительно обращается с государем.

«Недели две назад был маскарад в Мариинском театре. Мария Павловна[93] появилась там в верхней боковой царской ложе со своим обычным обществом: Нарышкиными, послом Лихтенштейном, Бенкендорфом, Ушаковым и Хитровым. Это не понравилось публике. Государь, узнав о том, разгневался и написал Владимиру, что не как племянник, а как глава семейства не может допустить, чтобы в царскую ложу допускались посторонние. Владимир ответил резким письмом, напоминая, что ни при отце, ни при брате не подвергался таким строгим внушениям. После этого они виделись и разговаривали как ни в чем не бывало. Дай Бог, чтобы царь продолжал проявлять свою волю. Но как это Владимир позволяет себе писать Государю резкие письма!» (3 февраля 1897 г.).

Уволен с высоких военных постов Владимир Александрович был в октябре 1905 года, когда Россию захватили мятежи и забастовки.

На место Владимира Александровича командовать гвардией и Петербургским военным округом Николай II поставил другого дядю – Николая Николаевича Младшего (Николаша), остававшегося в этой должности до начала Первой мировой войны, когда он был назначен верховным главнокомандующим. Он отличался не только вспыльчивостью и отсутствием такта, но и кое-какими военными знаниями, сдав в двадцатилетнем возрасте экзамен за курс Академии Генерального штаба.

Высокий и подтянутый, Николай Николаевич хорошо смотрелся на лошади, особенно когда подъезжал к гвардейским частям в окружении свиты. По молодости лет он чуть было не женился на своей любовнице купчихе С. И. Бурениной. Даже Александр III пошел ему навстречу. Но тут возмутились Николай Николаевич Старший и императрица Мария Федоровна, не допустившие неравного брака.

Полководческий талант Николая Николаевича признавали далеко не все, считая, что и знаний он не имел основательных, а с годами и какие были устарели. Того же мнения придерживался и Константин Константинович.

«Я думаю, он, при всей своей доброте, способен лишь к охоте» (6 октября 1890 г.).

«Николаша назначен генерал-инспектором кавалерии. Я рад, что слухи о назначении его командиром гвардейского корпуса не оправдались»[94] (8 мая 1835 г.).

Между Николаем Николаевичем и Константином Константиновичем существовала обоюдная неприязнь, которая не переходила границ хорошего тона, но была постоянной.

«Николаша будто бы выразился, что всякие поблажки и либерализм исходят из меня» (29 октября 1906 г.).

«С тех пор, что Николаша назначен Главнокомандующим, т. е. без малого два года, он ни разу не был у Марии Федоровны[95]» (22 июля 1907 г.).

«Я с женой обедал в Чапре у Николаши и Станы[96]. Они очень любезны, но нам с ними не очень по себе. Она выставляет мужа за человека, крайне необходимого для Государя, и за единственного, могущего Его выгородить из беды. Едва ли это так в действительности» (2 мая 1911 г.).

К Петру Николаевичу (Петюша) Константин Константинович испытывал гораздо больше расположения, чем к его старшему брату, да и не могло быть иначе: тот ни с кем не ссорился, был милым и бездеятельным человеком, от скуки занимавшимся дилетантски живописью и архитектурой. Поэтому Константин Константинович очень удивился, когда 13 сентября 1904 года Петюшу вдруг назначили генерал-инспектором инженерных войск. Хотя удивляться было нечему: в это время при императорском дворе хозяйничали сестры-черногорки Анастасия (Стана) и Милица, вышедшие замуж, в нарушение православного обычая, за Николая и Петра Николаевичей.

«Говорят, что Николаша, Петюша, Милица и Стана получили при дворе большое значение» (5 ноября 1905 г.).

«Узнал с ужасом от жены, которая была на гусарском празднике, что Стана Лейхтенбергская разводится с Юрием и выходит замуж за Николашу!!! Разрешение этого брака не может не представиться поблажкой, вызванной близостью Николаши к Государю, а Станы к молодой Государыне; оно нарушает церковное правило, воспрещающее двум братьям жениться на двух сестрах» (6 ноября 1906 г.).

«Говорят – Митя слышал это от Андрюши[97], – Николаша уже не пользуется над Государем влиянием, какое замечалось за последние годы. Будто бы и черногорки – так называют Милицу и Стану – вышли из моды и редко бывают в Царском [Селе]» (14 января 1908 г.)

По другим сведениям, охлаждение между императрицей Александрой Федоровной и черногорками, а следовательно, и между Николаем II и Николаем Николаевичем произошло в 1911 году, когда благорасположение Милицы и Станы к приведенному ими в Зимний дворец Григорию Распутину переросло в желание удалить старца из дворцовых покоев.

С детьми Михаила Николаевича, служившего в 1862–1881 годах наместником Кавказа и жившего с семьей в Тифлисе, Константин Константинович сблизился уже в зрелые годы.

Николай Михайлович (Бимбо) бросил службу в Кавалергардском полку и всецело отдался историческим трудам, коллекционированию бабочек, охоте и осмеиванию августейшего семейства. Он был самым красным из великих князей.

«Великий князь Николай Михайлович на днях приехал из Кавказа. Его не любят у нас в семье, он прослыл у нас злым языком и сплетником, его боятся и не доверяют ему. Я его не люблю всей душой и весьма искренно» (24 февраля 1880 г.).

«Он[98] называет вдовствующую Императрицу, молодого Государя и его братьев и сестер святым семейством. Никогда еще не видел я Николая, часто сухого и насмешливого, таким растроганным и умиленным» (28 октября 1894 г.).

Несмотря на расположение Николая Михайловича к августейшему поэту, Константин Константинович довольно холодно отнесся к его первым историческим изыскам.

«Николай прислал мне свою брошюру «Последние дни жизни Государя Императора Александра III», отпечатанную в типографии командуемого Николаем Мингрельского полка в Тифлисе. Брошюрка написана наскоро, неровно, порывисто, много лишнего, часто существенного недостает, недостаточно обдуманно, местами бестактно. Николай со мной очень приветлив, приписывает мне большое влияние на молодого Государя и упрекает меня за то, что я этим вниманием не пользуюсь. Он заблуждается. Влияния нет, а если б и было, я не считал бы себя вправе им не только злоупотреблять, но и пользоваться, пока меня не спрашивают» (1 марта 1895 г.).

Кузены несмотря ни на что часто находили общий язык, ведь они были единственными в августейшем семействе, кто кроме профессии великого князя имел вторую – поэта и историка. Кроме того, высший свет их обоих почитал чуть ли не за революционеров.

«Он[99] всегда довольно мрачно смотрел на жизнь. Настоящее положение России представляется ему роковым, он ожидает от ближайшего будущего чрезвычайных событий. Я не могу не согласиться с ним, что причиной нашего настроения – слабоволие Государя и Его бессознательное подчинение влияниям то одного, то другого. Последний из докладывающих всегда прав» (4 сентября 1903 г.).

Конечно, влюбленному в самодержавный строй Константину Константиновичу было далеко до злого на язык Николая Михайловича, который чем дальше, тем с большим сарказмом говорил о российской монархии и тайно, может быть, жаждал падения Дома Романовых. Недаром же он оказался единственным из убитых большевиками великих князей, которых Русская Православная Церковь за рубежом не причислила к лику святых новомучеников.

«Зашел к Николаю Михайловичу. Он держится передовых взглядов, меня называет реакционером, все критикует, бранит и, по-моему, просто зло болтает» (26 января 1906 г.).

Великого князя Михаила Михайловича злые языки в августейшем семействе звали Миша-дурак. Он прославился в России только несколькими скандальными попытками жениться. Прося руки принцессы Луизы-Виктории, дочери наследника английского престола принца Альберта Эдуарда, Михаил Михайлович объявил ей, что он, как все люди высокого положения, женится не по любви, а по обязанности. Разумеется, ему тут же было отказано.

Другая история связана с его попыткой жениться на дочери министра внутренних дел графа Н. П. Игнатьева, чему воспротивился Александр III. Тогда он уехал за границу, где в марте 1891 года обвенчался с дочерью принца Нассауского Николая от морганатического брака с графиней Меренберг (дочь А. С. Пушкина) – графиней Софией Торби. Александр III исключил его из русской службы и запретил возвращаться в Россию. Только когда тяжело заболел отец, ему разрешили ненадолго посетить Петербург.

«Миша не был в России семь лет. В [18]91 году, женившись без позволения и ведома Государя, он добровольно подверг себя изгнанию, его исключили из службы и теперь он в штатском платье. Он постарел, но не поумнел. Никогда не внушал он мне расположения своей глупостью и обидчивостью» (19 января 1897 г.).

Когда в 1909 году умер отец Михаила Михайловича, Николай II простил дядю, вновь пожаловал его званием флигель-адъютанта, но так и не склонил вернуться на родину. С женой, двумя дочерьми и сыном Михаил Михайлович жил в Каннах, где был старостой местной православной церкви, и сам во время богослужений обходил прихожан, собирая подаяние на поддержание благолепия храма и содержание причта.

«Дом Михаила Михайловича, – вспоминал сын Константина Константиновича Гавриил, – был поставлен на широкую ногу и чувствовался в нем большой порядок. Подавали лакеи в синих ливреях. Все они были немцы, бывшие солдаты прусской гвардии, очень подтянутые и производившие прекрасное впечатление».

Михаил Михайлович не принимал никакого участия в русской жизни, если не считать скандальной книги об августейшем семействе.

«Миша выпустил книгу на английском языке под заглавием «Never say die»[100]. Это наивно написанный роман в двести страниц, имеющий значительный успех не по достоинству своего содержания, а по его скандальности. Миша под вымышленными именами выводит своих родителей, родных и самого себя и рассказывает повесть своих любовных неудач. Имена и место действия изменены, но не настолько, чтобы нельзя было узнать то, что он имеет в виду, и все эти иносказания весьма прозрачны. Он не постеснялся напечатать книгу в Лондоне под собственным именем – By Grand Daka Michael Michaelovich[101]» (12 мая 1908 г.).

Георгий Михайлович (Егорушка) мало кому был знаком в России, кроме родственников и сотрудников Мемориального музея Александра III, директором которого числился, увлекаясь нумизматикой. С 1895 года он частый гость в доме Константина Константиновича, так как влюблен в дочь его сестры Ольги Константиновны Марию Георгиевну (Манулина) и жаждет рассказывать о своих чувствах ее дяде.

«Оля пишет, что был у нее откровенный разговор с Манулиной, которая призналась ей, что ее чувства к Егорушке изменились, что она охладела к нему и его разлюбила. Вот еще горе! За обедом я спросил Егорушку, нет ли у него писем из Греции, но он еще ничего не знал, а я, конечно, воздержался и ничего ему не сказал» (13 августа 1897 г.).

«Бедный Георгий производит удручающее впечатление, твердит все одно и то же, жалуется, что не дают ему свидеться с разлюбившей его невестой, и не хочет верить, что она его разлюбила» (12 марта 1898 г.).

Оказалось, что Мария Георгиевна влюбилась в незнатного грека. Мать, как только узнала об этом, тотчас удалила его с глаз вон, а дочери запретила даже мечтать о столь незнатном муже. Георгий Михайлович был упорен в своей любви и в конце концов сыграл 30 апреля 1900 года свадьбу со своей возлюбленной. С тех пор они с Константином Константиновичем стали встречаться все реже и реже.

Александр Михайлович (Сандро) был сверстником и другом детства Николая II. Он с юных лет влюбился во флот и в 1885 году был зачислен в Гвардейский экипаж, поэтому Константин Константинович, сочиняя стихи к его двадцатилетию, выбрал морскую тему:

Другим увлечением Александра Михайловича была сестра Николая II Ксения Александровна.

«Свадьба Сандро и Ксении. Все семейство недовольно Сандро – все чего-то требует» (5 июля 1894 г.).

Александр Михайлович умел не только требовать, но и добиваться, чтобы его требования исполняли. Так, когда у него родился сын Андрей, на него возложили орден Андрея Первозванного, хоть малыш приходился только правнуком императору и по новому «Учреждению об императорской фамилии» этот орден должны были вручить ему только при совершеннолетии. Константин Константинович огорченно заметил: это «не слишком справедливо по отношению к нашим детям» (6 февраля 1897 г.).

В остальном же их пути редко пересекались, Александр Михайлович занимался торговым мореплаванием, а позже воздухоплаванием – профессиями, далекими от интересов августейшего поэта. В своих воспоминаниях, написанных на склоне лет в эмиграции, Александр Михайлович много едких слов посвятил великим князьям, но о Константине Константиновиче писал исключительно лестно.

Ни с Сергеем Михайловичем, ни с рано умершим от чахотки Алексеем Михайловичем Константин Константинович не поддерживал почти никаких отношений. Следующее же поколение великих князей из-за большой разницы в возрасте он знал весьма поверхностно – чтобы поздороваться в обществе, но отнюдь не завести задушевную беседу.

По законодательному акту об «Учреждении императорской фамилии», подписанному Павлом I 5 апреля 1797 года, все великие князья обязаны были служить царю и отечеству. Именно служить, а не только проживать баснословные капиталы, назначенные впервые все тем же Павлом I. Каждому великому князю выплачивалось ежегодно двести-триста тысяч рублей только за то, что он родился великим князем[102]. Для Дома Романовых был создан специальный департамент уделов, распоряжавшийся обширными земельными угодьями, предприятиями и другим недвижимым имуществом, а также денежными капиталами, принадлежавшими царской семье. Благодаря своей таинственности и привилегированности, департамент уделов обеспечивал Дому Романовых колоссальные доходы.[103]

Большинство придворных, да и вообще русское общество, за исключением простолюдинов, с завистью и ехидством относились к великим князьям. Их не любили за богатство, кастовую замкнутость, снобизм, легкость карьеры. Августейшее семейство, неподсудное ни закону, ни прессе – лишь людской молве, жило особенной жизнью, которую чаще всего можно было определить двумя словами: бегство от скуки.

Константин Константинович наивно полагал, что внутренний мир его кузенов схож с его, а потому они непохожи на старшее августейшее поколение. Годы показали, что он был глубоко не прав.

«Меня радует, что мы, молодежь, так близки друг к другу и так дружно живем. Глядя на отца и на дядей, я неприятно поражен их казенными отношениями. Они едва между собою видятся, между ними нет почти ничего общего, они еле друг друга знают. Неужели и мы, Митя, Петюша, Сергей, Павел, тоже со временем замкнемся каждый в свой семейный круг и наши отношения будут также натянуты?» (3 июля 1883 г.).

Чем дальше, тем больше пропасть, разделяющая великих князей.

«Сергей и Павел – милые и образованные, Митя – человек дела и добра, Георгий и Петюша – лихие и удалые, ничего не читающие, а только скромно пользующиеся жизнью и ее весельем» (30 июня 1885 г.).

«За завтраком наша молодежь сидела за особым столом. Я сел между Сергеем и Павлом. Митя поднял спор с Георгием и Петюшей. Он упрекал их за то, что они не довольно строго относятся к своим служебным обязанностям и позволяют себе еженедельно по два раза ездить на охоту. Георгий возразил, что наше положение (исключительное) разрешает нам иногда делать то, чего нельзя обыкновенным офицерам. Тут мы все напали на него с ожесточением, утверждая, что именно в нашем положении должно вдвое исправнее нести службу. Я припомнил Георгию, что он однажды выразил мне мнение, будто мог бы уже в настоящее время быть хорошим полковым командиром. Все его с места осыпали насмешками за такую самонадеянность. Далее Петюша и Георгий нападали на Митю, называя его вахмистром. После завтрака спор продолжался, к нему присоединился и Алексей, и принял нашу сторону. Тут сказалась наша Романовская кровь: Алексей, Сергей, Павел, Митя и я настаивали на том, что мы, великие Князья, должны вдвое строже прочих относиться к службе. К сожалению, Петюша за последние годы примкнул к Георгию, который заодно с Михайловичами смотрит на службу как на поприще, на котором можно извлечь для себя как можно более выгод и поскорее дослужиться до высших чинов. Они тяготятся теперешней долгой службой. Мы – настоящие Романовы – служим только ради службы, не думая о будущем» (21 ноября 1886 г.).

«Митрополичью обедню мы с Митей простояли как вкопанные, как солдаты в строю. Мы с ним воспитаны в церковности и любим наше православное богослужение. Нельзя этого сказать про всех членов нашей семьи, напр[имер] про Николашу или Владимировичей, которые видят в обедне одну скуку» (7 января 1900 г.).

«Кирилл и Борис[104] на прошлой неделе уехали в Париж. Странное влечение у молодых людей к заграничной жизни!» (12 марта 1900 г.)

Первый ощутимый удар по единству августейшего семейства нанес Александр III, издав новое «Учреждение об императорской фамилии», которое разделило молодых Романовых на первосортных и второсортных[105].

Еще больше раздражал родственников Николай II.

Ему, во-первых, не могли простить взятых из удельных сумм от имени императорской фамилии двух миллионов рублей в пользу раненых во время русско-японской войны и разговоров о том, что Дому Романовых пора уступить часть своих земель неимущим крестьянам. Во-вторых, на него обозлились за то, что первыми советниками в помощь себе он избирал не родственников, а совсем других, им ненавистных или вовсе незнаемых людей. В-третьих, именно при Николае II участились морганатические браки в Доме Романовых, за что император, как глава семейства, нес ответственность и когда благосклонно относился к неравнородному брачному союзу, и когда запрещал его или накладывал взыскания на августейших ослушников.

Со времен Александра III великие князья не могли прийти к единому мнению, можно ли допускать неравно-родные браки, как это было в прошлом на Руси, или продолжать обособляться от русских людей, как повелось в последние сто лет.

Когда Михаил Михайлович просил разрешения жениться на дочери графа Н. П. Игнатьева, Александр III вознегодовал, с презрением заметив, что «сегодня великие князья женятся на графинях, а завтра на дочерях любого гоффурьера[106]». Константину Константиновичу пришлись по душе эти ядовитые слова.

«Никто не думал, что Государь держится такого взгляда, а мы, стоящие за поддержание старого порядка, ликуем» (21 января 1888 г.).

Но времена менялись, буквально за год с небольшим Константин Константинович изменил свои взгляды.

Мужчины Дома Романовых собрались 18 марта 1889 года на специальное совещание по вопросу бракосочетания своих детей. Владимир Александрович заявил, что морганатические браки неизбежны и привел в пример цесаревича Константина Павловича[107]. Алексей Александрович поддержал его. Их дядя Михаил Николаевич, редко имевший собственное мнение, сказал, что неравные браки нежелательны, но нельзя не допускать исключений. Сергей и Павел Александровичи высказались резко против неравнородных союзов сердец. Их поддержали Александр III и его супруга. Цесаревич Николай Александрович промолчал. Константин Константинович…

«Эти браки почти неизбежны и бояться их нет причины, они не нарушают единства и обособленности Императорской] фамилии» (18 марта 1889 г.).

Но Константин Константинович всегда высказывался резко против, когда великие князья при вступлении в брак нарушали церковные законы, обходить которые помогал своим родственникам Николай II.

«"Снисходя к просьбе Владимира..!" – так сказано в указе Сенату. Государь признал брак Кирилла. Жену его повелено называть великой княгиней Викторией Федоровной, а их дочь Марию княжной императорской крови. Странно все это! Причем здесь просьба Владимира? И как может эта просьба узаконить то, что незаконно? Ведь Кирилл женился на двоюродной сестре, что не допускает церковь… Где же у нас твердая власть, действующая осмысленно и последовательно? Страшнее и страшнее становится за будущее. Везде произвол, поблажки, слабость» (15 июля 1907 г.).

Дом Романовых распадался не только под ударами либерализма и террора, неудачных войн и неумелой внешней и внутренней политики, но и из-за неурядиц в самом августейшем семействе, из-за падения престижа царя и великих князей.

«Она, эта династия, – предсказывал в самом начале XX века историк В. О. Ключевский, – не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужна, и будет прогнана».

Революционные потрясения российского общества обычно были следствием неудачных войн, обнищания населения и отсутствия очередного внешнего врага, на которого можно было направить угасающие в народе патриотические чувства. Война с Японией показала, что русское правительство ни на что не годится и верить ему нельзя.

В обмен на Курильские острова в царствование Александра II у Японии приобрели южную часть Сахалина. Долгие годы после этого в России как бы и не замечали Страну восходящего солнца. Япония экономически крепла, и после заключения в 1902 году союза с Англией могла приступить к детальней разработке войны с неугодным соседом – Россией. Мы же, купив в 1897 году за миллион рублей у Китая гору Порт-Артур и оставив там гарнизон и несколько военных судов, наивно считали себя непобедимыми в Азии.

В 1903 году едва не началась война с Японией из-за глупейшей политики на Дальнем Востоке авантюриста A. M. Безобразова, пользовавшегося непонятным доверием у Николая II.

«По его представлению, без ведома военного министра отдано повеление о передвижении в Южную Маньчжурию воинских частей… Странное дело! Уже который раз слышу, что разные малоизвестные и даже подозрительные личности имеют тайный доступ к Государю и пользуются на него влиянием» (17 июля 1903 г.).

«Спрашивал Куропаткина[108] о нашем политическом положении относительно Японии. Он сказал, что оно все еще натянутое и возможность войны не исключена» (8 января 1904 г.).

«Японское правительство, не дождавшись русской дипломатической ноты, отозвало из Петербурга своего посланника, в ответ на что и Царь вынужден отозвать русского посланника из Токио» (25 января 1904 г.).

«В «Правительственном вестнике» напечатана телеграмма из Порт-Артура: в ночь на сегодня японские миноноски напали на стоявшие на внешнем порт-артурском рейде суда… Итак, война вспыхнула» (27 января 1904 г.).

Петербург, как в 1877 году, был преисполнен патриотизма и воинского духа быстрой победы. Даже студенты перестали распевать на улицах «Дубинушку», заменив ее на «Спаси, Господи». Газеты публиковали бравые статьи, карикатуры на якобы трусливых япошек и зажигательные анекдоты.

– У японцев, кажется, чешутся руки.

– Погодите, зачешутся и затылки.

Пессимист. Однако, японцам не везет – за одну неделю четыре военных судна взлетели на воздух.

Оптимист. Пустяки!

Пессимист. Как пустяки?

Оптимист. Да ведь скоро и сама Япония взлетит на воздух, так не все ли равно, меньше или больше у нее на четыре судна!

Либерал, по толкованию Владимира Даля, – «политический вольнодумец, мыслящий или действующий вольно, желающий больше свободы народа и самоуправления». В русском языке это слово появилось в 1820-х годах, и одни его воспринимали как бранное, другие как похвальное.

Долгое время в России либералов именовали интеллигенцией. Но когда левое крыло интеллигенции превратились в революционеров, марксистов, зачинщиков беспорядков, правое крыло под именем «либералов» зачислили в стан консерваторов, хотя эти два понятия почти противостояли друг другу.

Либералы во все времена могли оставаться верными слугами самодержавия, монархистами, но мечтать об уступках правительства народу в деле самоуправления сел, городов, губерний. Недаром же к их числу не без основания относили великого князя Константина Николаевича и его окружение.

Но был ли либералом его сын Константин Константинович? В таком случае он должен был хоть в малой степени желать ослабления абсолютного самодержавия, участия в государственном управлении выборных лиц. Ничего подобного, за исключение минутных порывов, за августейшим поэтом не числилось. Он был самым что ни на есть консервативным монархистом, но человеком думающим, который воспринимал конкретное событие не по велению царских или партийных взглядов, а по складу своей души и разуму.

«Поговорили[111] о происходивших в Москве и особенно в Петербурге 6 марта крупных студенческих беспорядках и безобразиях. Мы тщетно стараемся справиться с грустными последствиями, ничего пока не сделав для устранения вызывающих их причин. Нами создано целое море учащейся молодежи, не огражденное никакими берегами, плотинами и преградами внутреннего распорядка. Неудивительно, что это море волнуется» (8 марта 1901 г.).

«У нас точно плотину прорвало, в какие-нибудь два-три месяца Россию охватила жажда преобразований, о них говорят громко… Революция как бы громко стучится в дверь. О конституции говорят почти открыто. Стыдно и страшно» (2 декабря 1904 г.).

Революция в 1905 году не только постучалась в дверь, а вышибла ее ударом сапога фабричного рабочего. Грубому житейскому материализму взбунтовавшегося народа государство не сумело противопоставить ничего, кроме штыков и нагаек. Творилось несусветное: русские солдаты с одной стороны, русские рабочие и крестьяне – с другой стали двумя неприятельскими лагерями.

При императорском дворе революционные выступления сваливали лишь на неудачную войну с Японией и либеральную пропаганду интеллигенции. Какой-либо вины за правительством и вообще за окостенелым государственным строем челядь с министерскими портфелями и графскими титулами не видела, да и не хотела видеть.

Россия отнюдь не по желанию кучки политических авантюристов левого толка вступала в полосу массовых кровавых преступлений. Но как бы ни были уважительны вызвавшие их причины, одобрить русскую революцию не мог ни писатель Лев Толстой, ни бывший народник Лев Тихомиров, ни великий князь Константин Константинович.

От ужасов революции и постоянных возбужденных разговоров о ней Константин Константинович спешит скрыться в своем подмосковном имении Осташеве.

«Здесь мне дают «Русские ведомости» (газету, издаваемую в Москве). Хочу отказаться от этого чтения, слишком мне претит крайнее, ультракрасное направление газеты» (14 июня 1905 г.).

«Что это творится в России? Какой-то развал, распадение… На броненосце черноморского флота «Потемкин Таврический» настоящий бунт, команда возмутилась, убила командира… Одесса, Лодзь, Севастополь объявлены в военном положении. Отовсюду приходят вести одна страшнее другой. А здесь какая тишина!» (20 июня 1905 г.).

В Баку жгут нефтяные вышки, на улицах резня. В Тифлисе – стрельба и грабежи. В прибалтийских провинциях, Польше и Финляндии – демонстрации, взрывы, убийства государственных чиновников. В Москве – забастовки то пекарей, то водопроводчиков, то трамвайных служащих. Петербург увешан красными полотнищами. В деревнях – захват помещичьих земель и разграбление усадеб.

«Правительство утратило еще с прошлого года всякое значение, власти нет, и общий развал все более и более расшатывает бедную Россию. На днях Николай Михайлович], напугал мою жену, говоря, что всех вас – императорскую фамилию – скоро прогонят прочь и что надо торопиться спасать детей и движимое имущество. Но я не могу и не хочу с ним согласиться, и считаю ниже своего достоинства принятие таких мер предосторожности» (4 октября 1905 г.).

Николай II подписал составленный в строжайшей тайне Манифест 17 октября о даровании свободы, совести и собраний.

«Новые вольности – не проявление свободной воли державной власти, а лишь уступка, вырванная у этой власти насильно» (17 октября 1905 г.).

«Вчера бегали по улицам с красным флагом, сегодня – с портретом Государя. Не одного ли порядка эти явления?» (19 октября 1905 г.).

Манифест не спас, он даже подхлестнул революцию. По всей России – забастовки, заключенных выпускают из тюрем, войска стреляют по толпе, из толпы – по войскам. В государственную казну из провинции перестали поступать доходы, богатые люди, включая председателя Совета министров С.Ю. Витте, переводят свои капиталы за границу. В Москве – баррикады, вооруженное восстание.

«Мне кажется, войскам следовало бы действовать решительнее, тогда бы и неизбежное кровопролитие окончилось скорее» (10 декабря 1905 г.).

«Когда-нибудь историк с изумлением и отвращением оглянется на переживаемое нами время. Многих, к прискорбию, слишком многих русских охватила умственная болезнь. В своей ненависти к правительству за частые его промахи они, желая свергнуть его, становятся в ряды мятежников и решаются на измену перед родиной» (7 апреля 1906 г.).

Кажется, и поэзия Константина Константиновича в период бушующей первой русской революции должна быть под стать времени. Ничего подобного. Он пишет стихи, посвященные юбилею композитора М. И. Глинки, годовщине смерти дочери Натальи, родной природе. Стихи на удивление безмятежные.

Революционный террор унес жизнь друга детства Константина Константиновича – Сергея Александровича. Они не походили друг на друга ни характерами, ни политическими взглядами, ни близостью к царскому престолу. Сергей Александрович считался оплотом самодержавия, одним из ближайших советников двух последних императоров, тогда как Константина Константиновича никто всерьез не воспринимал при высочайшем дворе – поэт, актеришка, либерал.

Но узы детской дружбы оказались крепче разницы в чинах, интересах и политических взглядах двух кузенов.

Константин Константинович часто навещал Сергея Александровича и его супругу Елизавету Федоровну (Элла) в их подмосковном имении Ильинском. Здесь они как будто возвращались в детство, забывая, что они и взрослые мужчины, и великие князья.

«Сергей устроил народный праздник. Собралась большая пестрая толпа крестьян, и зажиточных, и бедных, со множеством детей. Сперва мальчики прыгали в мешках… Потом была лотерея. Крестьяне-домовладельцы соседних деревень подходили по очереди и вынимали билеты, по которым выигрывались предметы, и их давала выигравшим Элла… Байковые одеяла, платки, ситец на платье и рубахи, самовары, сапожный товар, фарфоровые чайники и чашки с блюдцами… Потом Элла дарила детям разные игрушечки: волчки, деревянные мельницы, трубочки, дудочки. Бросали пряники, конфеты, орехи в толпу детей» (14 сентября 1884 г.).

«Играли[112] в горелки, в кошку и мышку, бегали взапуски и снова отдыхали в лесу, под большими соснами» (19 сентября 1884 г.).

«Село Ильинское! Я здесь наконец-то, далеко от душного Петербурга, здесь, в сердце матушки России, среди привольной весенней природы» (6 мая 1887 г.).

Разлад в отношениях более чем на год между кузенами вызвала лишь Ходынская катастрофа. Но время залечило рану.

«Утром за кофием у Сергея долго беседовали. О чем только не говорили, и все так дружно и легко. О Ходынке ни слова, этот жгучий вопрос, долго стоявший между нами страшным призраком раздора, исчерпан и забыт» (30 ноября 1897 г.).

В ноябре 1904 года Сергей Александрович обратился к Николаю II с просьбой об увольнении с поста московского генерал-губернатора, и соответствующий высочайший указ был подписан 1 января 1905 года. Великий князь рассчитывал спокойно жить в Ильинском, лишь изредка принимая парады, как главнокомандующий войсками московского военного округа. Жить не пришлось – 4 февраля 1905 года бомба, брошенная террористом Каляевым, разорвала Сергея Александровича в клочья.

Николай II не только сам не поехал на похороны дяди, но и отсоветовал другим членам Дома Романовых – во избежание новых террористических актов. Лишь Константин Константинович, обычно мягкий и уступчивый, настоял, что отправится в Москву, да из-за границы прибыл Павел Александрович.

Москвичи были неприятно поражены отсутствием почти в полном составе августейшего семейства. Уж женщинам-то чего бояться, их до сих пор никто не трогал? Да и в миф, что великих князей на панихиде могут всех переубивать, никто не верил. Уж кому бояться бомбометателей, так это петербургскому генерал-губернатору Д. Ф. Трепову на жизнь которого не единожды покушались. А он прибыл как ни в чем не бывало и сам возложил венок на гроб. Не страх всему виною, решили москвичи, а разлад в августейшем семействе, равнодушие и мелкотравчатость.

Константин Константинович прибыл в Москву 5 февраля и поселился в Николаевском кремлевском дворце у Елизаветы Федоровны. Она рассказала, что с утра в день убийства почувствовала безотчетную тоску Муж собирался в Петербург, она его отговаривала, страшась покушения. Он решил съездить на Тверскую в генерал-губернаторский дом – забрать кое-какие вещи из своей бывшей резиденции. Вскоре после его отъезда Элла услышала шум, увидела бегущий мимо дворца народ. Она бросилась в карету и буквально через сотню-другую метров, на Сенатской площади, ее остановили, отказываясь пропустить к месту гибели мужа. Но она, кроткая и набожная, настояла, никто не осмелился ее остановить. Вдова не увидела мужа – лишь обломки кареты и разбросанные на окровавленном снегу куски тела – и припала к оторванной кисти правой руки.

На месте гибели великого князя 6 февраля поставили железный крест с образом преподобного Сергия Радонежского. У гроба с останками в Чудовом монастыре молились Елизавета Федоровна, Константин Константинович и приемные дети Сергея Александровича – Мария Павловна и Дмитрий Павлович.

Не побоялись приехать в Москву брат Елизаветы Федоровны великий герцог Гессенский с женой и старшая сестра Виктория Баттенбергская.

«Здесь, в Москве, странное и тяжелое впечатление производит отсутствие ближайших родных» (6 февраля 1905 г.).

«В Петербурге великим князьям не велено ехать в Москву, чтобы не подвергаться новым покушениям. Не понимаю, что это значит. Ведь не будут же они сидеть взаперти по своим домам, а показываясь на улицу, они столько же подвергаются опасности, как если бы приехали в Москву. Здесь же среди приближенных Сергея отсутствие членов семьи производит весьма неблагоприятное впечатление» (7 февраля 1905 г.).

«Все великие князья уведомлены письменно, что не только им нельзя ехать в Москву, но запрещено бывать на панихидах в Казанском или Исаакиевском соборе» (9 февраля 1905 г.).

Отпевали Сергея Александровича в Чудовом монастыре, и запаянный гроб временно, до устройства усыпальницы, поставили в монастырской церкви Андрея Первозванного.

Вновь Константин Константинович посетил Москву, когда 4 июля 1906 года прах Сергея Александровича погребали в новой небольшой церкви преподобного Сергия Радонежского, расположенной под церковью митрополита Алексия Чудова монастыря.

«Она устроена под высоким, синим, с золотыми и разноцветными звездами сводом, склон которого начинается немного выше старого, с красноватой каймой мраморного пола. Иконостас весь из чисто белого мрамора исполнен по рисункам Павла Жуковского в византийском стиле… По стенам тянется кайма синего цвета по золоту, с белыми и малиновыми обрамлениями. В северной стезе полукруглая выемка под пологим золотым мозаичным полусводом. Под ним приготовлена могила Сергею, а рядом Элла устроила место и для себя. Эта церковь бесподобно хороша, в ней таинственно укромно. Освящение ее состоялось рано утром перед нашим приездом» (4 июля 1906 г.).

В августейшем семействе затаили обиду на Константина Константиновича: он их подвел, ибо своим присутствием возле гроба Сергея Александровича как бы подчеркивал их отсутствие.

В 1904 году министром внутренних дел князем П. Д. Святополк-Мирским была предпринята попытка привлечь выборное население к государственному управлению. С. Ю. Витте и К. П. Победоносцев от подобного предложения пришли в ярость, и вскоре либеральный князь был отправлен в отставку.

В 1905 году император уже не по своей воле, а под давлением возбужденного сверх меры общества вынужден был пойти по пути компромиссов и объявить об устройстве Государственной Думы, то есть согласиться на некоторое ограничение самодержавия (впрочем, при императорском дворе делали вид, что ничего подобного не происходит).

«Говорят о близком созыве Земского собора или Государственной Думы» (27 мая 1905 г.).

«Из разных городов России сообщают о молебнах и восторге по поводу манифеста об учреждении Государственной Думы. В Петербурге особых проявлений не было» (9 января 1905 г.).

«Если в Государственную Думу войдет много представителей крестьянства, то возможно еще возвращение к самодержавному образу правления, за которое, несомненно, стоит наш простой народ» (23 октября 1905 г.).

Церемониал открытия Государственной думы вместе с бароном П. П. Корфом взялась сочинять императрица Александра Федоровна. Она хотела придать этому событию особую пышность и согласовать его с русскими обычаями. Долго не могла решить: в короне или в порфире[113] быть государю на открытии?

Константин Константинович вместе с братом Митей и шестерыми детьми отправился на открытие Думы. Думал, что увидит по пути толпы ликующего народа, но улицы Петербурга были пусты. На Дворцовой площади у Зимнего дворца стояли спешившиеся с коней кирасиры, сияя на солнце своими начищенными латами.

В покоях императрицы Александры Федоровны собралось все августейшее семейство: мужчины в парадных, расшитых золотом мундирах, увешанные российскими и иностранными орденами, женщины в атласных платьях с соболями, в жемчуге и алмазах.

По Николаевскому залу кучками бродили депутаты – кто в черном фраке, кто в пиджаке, кто в поддевке.

После долгого ожидания членов Государственного Совета и Государственной Думы пригласили в Георгиевский зал. Когда добились от них тишины, под стройное пение капеллы на обозрение выборным, призванным ограничить самодержавие, внесли императорские регалии: печать, меч, знамя, державу, скипетр и корону.

Следом шел Николай II, за ним попарно обе императрицы и великие князья. Шли в направлении, где под балдахином[114] из красного бархата стоял царский трон, на спинку которого была наброшена императорская порфира.

После молебна государю подали заранее подготовленную бумагу, и он обратился к думцам с речью, в которой выразил надежду, что они станут ему верными помощниками в работе на благо отечества, ибо он хочет передать наследнику благоустроенное и могущественное царство.

«Чем дальше он читал, тем сильнее овладевало мною волнение, слезы лились из глаз. Слова речи были так хороши, так правдивы и прозвучали так прекрасно, что ничего нельзя было бы добавить или убавить. В них было и величие, и вера в светлое будущее России, и любовь к народу, и желание видеть его счастливым» (26 апреля 1906 г.).

Первые же заседания Думы разочаровали Константина Константиновича:

«О, какое томление духа и сколько опасений за будущее возбуждает эта Дума! Не будет ли она терять время в пустозвонной болтовне крайнего направления, пренебрегая делом? Чего доброго ждать от так называемых «лучших людей», от якобы представителей народа, от деланной Государственной Думы, когда немедленно по ее открытии, когда был ею избран в председатели Муромцев и еще до его вступительной речи, по его приглашению взошел на кафедру мерзавец Петрункевич, потребовал от правительства амнистии всем находящимся в заключении политическим преступникам, и когда это требование не только принято единогласно, но и покрыто рукоплесканиями? Если бы Дума занялась вопросами благоустройства крестьянства и нуждами просвещения, можно было бы надеяться, что она будет делать дело. По началу уж видно, что этого не будет» (29 апреля 1906 г.).

Выборные первой Государственной Думы оказались в своем большинстве сборищем злобных и завистливых новоиспеченных политиков и дикарей. Часть из них в свободное от заседаний время митинговали на заводах, часть пьянствовали. Но полиция никого не трогала: думцы по статусу были неприкосновенны. Лишь хозяйка одного трактира отхлестала пьяного депутата по роже и вышвырнула за дверь со словами: «Для меня ты, сволочь, прикосновенен!»

Неизбежность роспуска Думы сознавалась всеми.

«Ответ Думы на тронную речь – гадость. Дума – очаг революции» (5 мая 1906 г.).

«В Думе процветает та же революция и не слышно ни одного разумного слова» (31 мая 1906 г.).

«Люди положительного монархического направления ждут разгона Г. Думы, диктатуры, крутых мер, казней, насилия, террора в ответ на террор. Другие, и я к ним присоединяюсь, полагают, что Думу лучше не трогать и дать ей самой провалиться в общественном] мнении» (28 июня 1906 г.).

Указом 8 июля 1906 года Думу распустили. Были еще вторая, третья и четвертая Государственные Думы, но отношение к ним Константина Константиновича мало претерпело изменений. Когда очередных выборных разгоняли, великий князь, как истинный монархист, приветствовал это решение.

«Дума распущена… Итак – государственный переворот. Истинно русские люди могут вздохнуть свободнее» (3 июня 1907 г.).

Константин Константинович не видел никакого прока от деятельности депутатов. Иначе, по мнению великого князя, и быть не могло. Кто заправлял делами в Думе? Озлобленные интеллигенты, видевшие в детстве только драки и нищету, в юности – студенческую скамью и политические споры, дальше – работу ради прокорма семьи, долги, отсутствие продвижения по службе, революционные кружки, ссылки и тюрьмы.

Ничего общего в судьбе у них с великим князем не было. Они даже в Бога и то в подавляющем большинстве не верили. Вот разве что Отечество было общее. Но оно стало ареной борьбы, а не объединения русских людей.

От великосветской болтовни, революционных бурь и прочей суеты Константин Константинович прятался в перешедших ему по наследству величественных дворцах или приобретенном по случаю подмосковном имении. Любимым и привычным местом уединения был Павловский дворец и окружавший его великолепный парк.

В 1896 году по случаю столетия присвоения Павловску статуса города был устроен грандиозный праздник. С утра повсюду развевались флаги и окрестные жители устремились к великокняжеской Мариинской церкви, куда на молебен вместе с детьми прибыл Константин Константинович. Затем был парад, солдаты и офицеры расположенных в округе артиллерийских батарей прошли церемониальным маршем, а вечером во время гуляний устроили иллюминацию и фейерверки.

Окрестные земли и болота с двумя охотничьими домиками «Крик» и «Крак» императрица Екатерина II в 1777 году подарила сыну цесаревичу Павлу Петровичу, обрадованная рождением внука Александра. Всю свою энергию наследник престола и его жена Мария Федоровна вкладывали в обустройство местности, построив здесь несколько дворцов, беседок и пасторальных домиков наподобие немецких, проложив шоссе и аллеи, создав регулярный парк. Особенно энергично работа шла в 1796–1801 годах, когда Павел I царствовал и имел доступ к государственной казне.

После злодейского убийства императора его вдова почти не выезжала из Павловска. «Ночь за ночью я, – вспоминал начальник караула полковник Саблуков, – как сторож, обходил цветники… возле дворца. В них были разбросаны разные памятники, воздвигнутые в воспоминание о событиях супружеской жизни покойного императора, и бедная императрица, одетая в глубокий траур и двигаясь унылым шагом, имела обыкновение посвящать свои бессонные ночи посещению этих пунктов. Как привидение, бродила она при свете луны между мраморными памятниками в тени плакучих ив и вечнозеленых кустов. Легко было видеть по ее движениям, до какой степени расстроены ее нервы, ибо малейший шум пугал ее и обращал в бегство».

Вдовствующая императрица не пыталась развеять жуткие воспоминания, а наоборот, нагнетала их, перевезя в Павловский дворец даже кровать с одеялом и подушками, на которых почивал в свою последнюю ночь убиенный супруг, и поместив ее в комнату рядом со своей спальней. Сюда же доставили мебель и убранство Михайловского замка, в котором произошло цареубийство, и на протяжении более ста последующих лет, до 1917 года, атмосфера тех лет не покидала дворца.

Мария Федоровна завещала свой Павловский дворец с окрестными землями и постройками на них старшему сыну в императорском роде, минуя наследника престола. После смерти императрицы в 1828 году поместье перешло в собственность ее младшего сына Михаила Павловича. Все в Большом дворце оставалось по-прежнему, но изменился выросший рядом город. 22 мая 1838 года открылось движение по железной дороге между Царским Селом и Павловском, а в чудесном помещении концертного зала Павловского вокзала в летнее время стали устраивать музыкальные вечера с приглашением лучших как русских, так и заграничных музыкантов. Разрастался дачный поселок.

После смерти в 1849 году Михаила Павловича, так как у него не было сыновей, поместье перешло в собственность второго сына императора Николая I великого князя Константина Николаевича. Будучи не только замечательным государственным деятелем, но и тонким знатоком музыки и живописи, новый владелец устроил в Большом дворце в 1872 году картинную галерею, где разместил перешедшие к нему по наследству и купленные в заграничных путешествиях живописные полотна Дж. Робусти Тинторетто и Андреа дель Сарто, Анжелики Кауфман и Саломона ван Ресдаля, В. ван дер Вельде и Гвидо Рени, Антонио Корреджо и Бартоломе-Эстебана Мурильо, Рембрандта ван Рейна и Паоло Веронезе, Джованни Сассоферато и Аннибале Каррачи, Элизабет Виже-Лебрен и Карло Дольчи, Помпео Батони и Гюбера Робера – всего шестьдесят семь картин. Одновременно три зала хозяин отвел под музей древних произведений искусства, где выставил 225 бюстов римских императоров и множество старинных статуэток, ваз, мраморных плит с надписями.

Ожили парк и оранжереи, в которых вновь трудились не покладая рук опытные садовники во главе с известным всему ботаническому миру Катцером. Были отремонтированы Розовый и Краснодолинный павильоны, Пиль-башня, Вольер, Молочная ферма. Бережно подновили первые постройки – охотничьи домики Крик и Крак, Старый Шале. Деревянный двухэтажный Константиновский дворец, некогда принадлежавший великому князю Константину Павловичу и долгое время пустовавший, перестроили и сдали внаем служащим при великокняжеском дворе.

При Константине Николаевиче в парке установили несколько памятников: первому владельцу Павловска Павлу I, цесаревичу Николаю Александровичу, великому князю Вячеславу Константиновичу и германскому императору Вильгельму I.

Знаменитый венский композитор И. Штраус, управлявший в 1856–1864 годах Павловским оркестром, написал здесь вальс «Воспоминания о Павловском парке» и польку «Из Павловского леса».

К началу 1870-х годов кроме великокняжеского хозяйства в Павловске имелось более трехсот дач и число его жителей в летнее время достигало десяти тысяч человек. Город рос, росло и внимание Константина Николаевича к удовлетворению нужд местных жителей. Вместо уничтоженной пожаром 1876 года лютеранской церкви он заложил ее новое здание, основал Учительскую семинарию, построил Магнитную и метеорологическую обсерваторию.

После смерти Константина Николаевича хозяином поместья стал Константин Константинович. Он не стал вносить никаких новшеств в полюбившийся местным жителям и петербуржцам Павловский парк, лишь подновлял в нем обветшалые постройки, поддерживал чистоту и порядок да установил в 1914 году памятник императрице Марии Федоровне.

Среди множества семейных торжеств, произошедших в Павловске, следует выделить серебряную свадьбу Константина Константиновича с Елизаветой Маврикиевной в 1909 году, и две свадьбы их детей в 1911 году: 21 августа – князя Иоанна Константиновича с княжной Еленой Петровной, урожденной принцессой Сербской, и 24 августа – княжны Татьяны Константиновны с князем Багратионом-Мухранским.

Многие свои стихи Константин Константинович написал в любимом Павловске, многие мысли были навеяны здешними пейзажами.

В Павловск великого князя всегда тянуло, эта обитель тишины, красот природы и искусства воскрешала память о прошлом, здесь веяло духом старинного самодержавия и покоя.

«Ходил по террасе, смотрел на дорогу. Признаюсь, что боялся, чтобы тень императора Павла I не показалась там, где стоят его ширмы, стол и кресла» (12 июня 1876 г.).

«Как я был счастлив увидеть милый Павловск, который так люблю, в котором соединяется столько лучших воспоминаний. Каждая дорожка, строение, дерево так милы, хорошо знакомы» (14 августа 1882 г.).

«Стол был накрыт в гостиной – кабинете императора Павла, под портретом Марии Федоровны» (29 августа 1885 г.).

«Здешний мой большой кабинет становится все лучше и лучше. Если войти в него из сада, на стене направо, по обе стороны двери в кабинет жены, висят, занимая все пространство между пилястрами, правее этой двери портрет Павла I работы Аргунова, а левее – Екатерины II неизвестного, но хорошего художника, оба во весь рост, в натуральную величину. Напротив двери к жене такая же большая, тоже скрытая зеркалом дверь в кабинет Папа, правее ее висит хороший портрет Александра I кисти Степ[ана] Щукина, 1809… В углу между портретом Александра I и камином я поставил большие часы с бронзой, Сатурном под циферблатом и Орфеем на верхушке» (14 ноября 1905 г.).

«В парадных комнатах почти все восстановлено согласно описанию 1795 г. и описи 1849-го» (6 июня 1907 г.).

«Павловск постепенно начинает освещаться электричеством[115]» (21 декабря 1910 г.).

Милый Павловск! Здесь Константин Константинович пережил лучшие дни детства, семейного счастья и поэтического творчества. Здесь встретил свой последний день.

В Павловске, в полутора часах езды от столицы, было хорошо в летние месяцы. Но зимой его огромные залы, как ни топи, оставались сырыми. Приходилось перебираться в Петербург, где Константин Константинович жил в не менее величественных покоях.

Мраморный дворец на набережной Невы, рядом с Зимним дворцом, строился в 1768–1785 годах по повелению Екатерины II для графа Г. Г. Орлова. Но ее фаворит не дожил до завершения строительства и здесь поселился последний польский король Станислав Понятовский. После его смерти Мраморный дворец переходил от одного великого князя к другому, пока не пришла очередь овладеть им Константину Константиновичу.

Это было большое прямоугольное трехэтажное здание, нижний этаж которого облицевали гранитом, а два верхних – финским мрамором. Из итальянского мрамора были выполнены барельефы и статуи на парадной лестнице, из Берлина завезли развешанные по залам зеркала. Живописец Григорий Молчанов расписал стены и потолки на лестницах и в покоях второго этажа. Все поражало основательностью и роскошью – штучные полы из сандалового дерева, дубовые оконные переплеты, мраморные камины, резная березовая мебель.

Соседство с Зимним дворцом в годы революционного террора создавало напряженную обстановку. После же убийства Александра II все чаще в окружении нового императора раздавались голоса, что рядом с Зимним дворцом приютился оплот либерализма и революционных идей. Победоносцев в письме к Александру III от 30 марта 1881 года замечает: «Сегодня было уже у меня несколько простых людей, которые все говорят со страхом и ужасом о Мраморном дворце. Мысль эта вкоренилась в народ».

Мраморный дворец имел залы для заседаний, балов, домашнего театра. В 1883 году в нем установили телефон, и Константина Константиновича очень забавляло разговаривать по проводу с другими великими князьями и с министрами. Телефон соединял его и с императорскими театрами, так что можно было, не выходя из дома, слушать оперные спектакли и музыкальные концерты. Появилось и другое новшество – лифт, который поднимал желающих на третий этаж, к домовой церкви в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы.

Рядом с комнатами Константина Константиновича существовала особая молельня, где сохранялись его любимые иконы. Перед ними вечно теплилась на георгиевской ленте старинная лампада, ее тусклый свет мерцал на золотых и серебряных ризах с драгоценными камнями. Молельня и кабинет, где все разложено по местам, где у каждой вещи свое обжитое годами место, были любимыми местами уединения великого князя во время пребывания в Петербурге.

Родился Константин Константинович в принадлежавшем отцу Большом Константиновском дворце в Стрельне, на берегу Финского залива. В его угловой комнате, выкрашенной в коричневый цвет, с коричневыми занавесками на окнах, стояли огромный письменный стол, заставленный портретами родных в рамках, фортепьяно, несколько кожаных диванов и круглых столиков. С потолка свешивалась медная люстра, по стенам висели картины.

По смерти отца Стрельну унаследовал Дмитрий Константинович, но старший брат нередко заглядывал к нему, особенно с детьми, которым нравилось здешнее приволье.

Великолепный обширный парк и чудесный южный берег Финского залива подтолкнули августейшего поэта к сочинению нескольких лирических стихотворений. Одно из них из цикла «У Балтийского моря»:

Повсюду с собой, отправляясь за границу или в длинное путешествие по России, Константин Константинович возил металлическую коробочку с землей Стрельны. На крышке почерком жены были выгравированы слова Лермонтова: «О родине можно ль не помнить своей?»

Дворец в Крыму, в Ореанде, был любимым местом летнего отдыха отца и запомнился Константину Константиновичу главным образом по детским годам. Отсюда недалеко находилась Ливадия, где останавливалась царская семья и куда мальчишкой великий князь ездил играть с кузенами.

После пожара 7 августа 1881 года от Ореанды остались лишь руины. Побывав здесь в 1908 году, Константин Константинович был охвачен ностальгическим настроением:

Самым любимым местом пребывания после Павловска для Константина Константиновича в последние годы жизни, когда он все более стремился к уединению, стала усадьба Осташево Волоколамского уезда Московской губернии. Она в начале XIX века принадлежала Николаю Николаевичу Муравьеву (1768–1840), трое из пятерых сыновей которого принимали участие в тайных обществах декабристов.

В 1891 году великий князь поручил своему управляющему П. Е. Кеппену заняться поиском поместья в глубинке России. Понравилась усадьба в Калужской губернии, где даже провели лето, но Константин Константинович не решился ее купить, потому что из дома не видно реки, да и в цене не сошлись с хозяином.

В 1903 году стали присматриваться к Осташеву.

«Местность скромная, поля, лесок, песчаная местность. Красив подъезд к дому… Дом большой, каменный, с колоннами… Славные уютные комнаты, вид с террасы прелестный – цветник, за ним спускающаяся к реке лужайка, на ней между берегов и домом пруд с заросшим деревьями островком. Напротив дома, за рекой на правом берегу церковь, очень живописная. Вправо от дома, на высоком берегу тянется тенистый парк» (24 июля 1903 г.).

Константину Константиновичу захотелось купить Осташево. Особенно после того, как хозяин имения Г. К. Ушков уверил, что его можно сделать доходным.

Осташево понравилось и жене, и детям. Купили. Начали перестройку главного дома. Завезли американский рояль, китайский бильярд, новую мебель. Одновременно принялись за строительство школы для крестьянских детей.

«Как хорошо, тихо и отрадно в деревне» (1 мая 1905 г.).

Но имение оказалось убыточным. Константин Константинович уволил управляющего, близко знакомого ему по детским годам А. П. Молоса, и нанял немца О. Б. Кербера. Тот развил бурную деятельность: выписал из Европы машину по переработке осины в мелкую стружку для упаковки фарфора и стекла, нанял рабочих-эстонцев, понукал и обижал местных крестьян. Несмотря на все эти меры, имение так и не стало доходным. Пришлось с немцем расстаться, а купленный им инвентарь частично продать, а что не брали, оставить ржаветь в сараях.

Константину Константиновичу Осташево нравилось за неброскую красоту русской природы, его детям – за приволье, которого они были лишены в Петербурге, возможность дружить с крестьянскими детьми.

«Олег и Игорь так полюбили Осташево, так втянулись в деревенскую жизнь и привязались к сельским жителям, что отъезд отсюда для них горе» (30 августа 1909 г.).

Константин Константинович, в отличие от детей, воспитанных уже в другое время, оставался равнодушным к осташевским крестьянам.

«Смущает меня, что отдыхал здесь и, наслаждаясь работой, я почти чужд местному населению и не имею с ним ничего общего. А как сблизиться – не знаю, не умею» (28 июля 1912 г.).

И все же почти каждое лето великий князь стал проводить здесь. После искусственно созданных парков живая неподдельная природа завораживала, помогала отвлечься, чтобы вновь погрузиться потом в творческую работу.

Такой известности в России, как Лев Толстой, не имел ни один писатель. С появлением в печати в 1852 году повести «Детство» его популярность безудержно росла в течение более чем полувека. Он стал кумиром и благонамеренных обывателей, и либералов, и даже революционеров, правда, споры вокруг его творчества не утихали ни на миг, к концу века он нажил массу недоброжелателей, в основном из высшего света и среди религиозных деятелей.

Уже роман «Война и мир» вызвал разноречивые толки. Сам император Александр II заметил как-то, что «Толстой много напутал».

Как и у многих членов августейшего семейства, у Константина Константиновича сложился противоречивый взгляд на творчество яснополянского графа, хотя он более лояльно, чем другие великие князья, за исключением Николая Михайловича, относился к его мировоззрению.

Началось знакомство с книгами Льва Толстого, как и у большинства русских людей, с чтения в юные годы «Детства», «Отрочества», «Юности», «Севастопольских рассказов», «Казаков». На восемнадцатом году жизни пришел черед «Войны и мира».

«Какой славный, честный, прямой этот Николай Ростов. Что за прелесть. Ах, отчего я – не он? Отчего я такой ничтожный, мизерный?» (26 марта 1876 г.).

Неудивительно, что в любимые герои не попали ни Пьер Безухов, ни Андрей Болконский: оба они не походили на идеал мужчины, который выковывался в великосветских салонах. Лишь Николай Ростов со своим характером и воззрениями на жизнь мог стать типичным исправным гвардейским офицером.

Во все времена особое внимание привлекают запрещенные литературные произведения. Не разрешая печатать очередное сочинение Льва Толстого, царское правительство содействовало росту его популярности. Так случилось с написанной в начале 1880-х годов «Исповедью». Как и другие русские люди, раздобыв через знакомых ее текст, переписанный от руки, Константин Константинович жадно набросился на него. Рукопись заставила задуматься, слишком многое теперь не укладывалось в голове, и великий князь следом изучает другой памфлет Льва Толстого – «В чем моя вера?».

О своем потрясении этими запрещенными сочинениями Константин Константинович поделился с Александром III. Государь охладил пыл кузена, все расставив по своим местам: мысли графа вредны и опасны. И все ж великий князь продолжает восхищаться гениальным писателем.

На «Измайловских досугах» прочитали «Холстомера».

«Эта лошадиная психология привела меня в восхищение своей художественностью и выпуклостью» (28 марта 1886 г.).

Константин Константинович прочитал рассказ «Два старика».

«Это чтение вливает в душу столько чистых, светлых и отрадных впечатлений, на сердце становится как-то тепло и мягко» (5 сентября 1886 г.).

Вызвала интерес и повесть «Смерть Ивана Ильича». Правда, в первую очередь в ней привлек буфетчик – эпизодический персонаж. Наверное, оттого, что преданных слуг великий князь знал и понимал гораздо лучше, чем чиновников средней руки, каким был Иван Ильич.

«Начало мне нравится больше конца, даже в последних мелочах. В конце все как-то смутно. Я, наверное, не буду так умирать. Мне очень понравился Герасим» (24 сентября 1886 г.).

Тонкий ценитель музыки, Константин Константинович сразу почувствовал некую фальшь и прокламацию в повести «Крейцерова соната».

«Повесть возмутительна, художественности ни на грош, а одни рассуждения самого дикого и сумасбродного свойства» (29 ноября 1889 г.).

Несмотря на явное презрение, которое Лев Толстой выказывал августейшему семейству, великие князья не брезговали увлекаться его творчеством. Так, в домашнем театре Владимира Александровича поставили его пьесу «Плоды просвещения». На представление собрались многие члены Дома Романовых во главе с Александром III. Пьеса понравилась, «несмотря на некоторые карикатурные преувеличения» (19 апреля 1890 г.).

Побывал Константин Константинович и в императорском театре на другой пьесе писателя.

«Произведение, подобное «Власти тьмы», где изображается простой народ наш, остается, по моему мнению, мало понятным такому обществу, как виденное нами в ложе Малого театра. Я думаю, эти дамы и господа относятся к народу свысока и поражаются его грубостью, не постигая красоты души человека, как Аким. Я себе воображаю, что ближе чувствую народ» (30 октября 1895 г.).

Роман «Анна Каренина», вышедший в 1875–1877 годах, был прочитан великим князем лишь спустя двадцать лет после издания и не вызвал восторгов.

«Я дочитал до конца «Анну Каренину» и рад, что кончил. При всей необыкновенной наблюдательности Толстого и жизненности его описаний на меня неприятно, отталкивающим образом действуют его размышления и рассуждения о том, что недоступно разуму, а должно быть принимаемо на веру» (20 августа 1898 г.).

Неудивительна такая оценка одного из шедевров русской прозы, ведь каждое художественное произведение Константин Константинович примерял по себе, а здесь были выпячены с дурной стороны и гвардейские, и великосветские нравы, кроме того, в угоду человеческой психологии задевались догматы православной церкви. Особенно Константина Константиновича возмутили взгляды Льва Толстого в романе «Воскресение». Да и не могло быть по-другому: великий князь искренне верил во все постулаты православия и был крупным государственным чиновником. И все ж он сумел пересилить свое привычное мировоззрение и увидеть достоинства романа.

«Читаю «Воскресение». Какое чередование гениальных описаний, проникновения в человеческую душу, кощунства и прямо глупых умозаключений» (28 апреля 1900 г.).

«Кончил «Воскресение» Толстого. Рядом с невозможными парадоксами, с произвольным толкованием евангельских заповедей, с отрицательным взглядом на установившиеся порядки нашей жизни встречаются чудные высоконравственные мысли» (1 июля 1900 г.).

И все ж великий князь оставался великим князем, когда затрагивали честь царского трона и царского правительства.

«Бар[он] К. К. Буксгевен прислал мне нумер «Timesa»[116], в которой напечатано переведенное Чертковым письмо Льва Толстого по поводу нынешней войны. Прочел его и очень расстроился. Граф А. Толстой, когда из гениального писателя превращается в плохого мыслителя, имеет способность глубоко меня расстраивать. Часто вещает он неопровержимые истины, но вещает так, что как-то бессознательно чувствуешь его неправоту и вместе с тем не находишь возражений» (17 июля 1904 г.).

Когда Лев Толстой умер, Академия Наук на своем заседании постановила послать вдове телеграмму с изъявлением соболезнования и устроить публичное собрание с чтением об умершем гении докладов А. Ф. Кони и Д. Н. Овсянико-Куликовского. Константин Константинович в свою очередь предложил почтить память писателя вставанием и собрать особое совещание об увековечивании его памяти. По инициативе великого князя прошел вечер памяти Льва Толстого и на «Измайловских досугах».

После столь либеральной поддержки почившего отступника православные Троицкая и Почаевская лавры отказались печатать объявленные ранее сборники стихотворений Константина Константиновича, а великосветское общество с негодованием говорило о возмутительном вечере в Измайловском полку. Августейший поэт с горечью воскликнул: «Значит, я не имею права прочесть вслух несколько страниц из „Отрочества“?!»

Среди русских прозаический произведений, за исключением Достоевского, Гончарова и Льва Толстого, Константин Константинович выделял лишь второстепенных писателей, интересовался главным образом историческими романами. В дневниках почти ни слова о чтении прозы Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Есть признание, что не знаком с творчеством Салтыкова-Щедрина. Великий князь искал в повестях и романах то же, что и в поэзии, – умиротворения, лирических героев. Поэтому ему пришлась по душе одна из самых добрых книг XIX века – «Соборяне» И. С. Лескова. (Добрая не по проблематике, а по мироощущению автора.)

«Это чтение мне как нельзя больше по душе. На других языках я не знаю ни одной книги, в которой бы, как во многих русских, было заключено столько непридуманного веселого смеха сквозь такие горькие и искренние слезы. Рассказ об этих простых, грубых, неученых, невоспитанных и даже слабоумных людях возвышает и умиляет душу, трогает и с жизнью мирит» (21 августа 1888 г.).

Великий князь редко обращает внимание на художественные достоинства и недостатки произведения, для него каждое – осколок жизни, и потому главное требование – изображать жизнь такой, какой она ему видится, возвышать ее, а не погребать в так называемых физиологических очерках, представляющих читателю социальные типы. Наверное, именно поэтому вызвала отвращение повесть Н. Г. Помяловского «Молотов»:

«Не слишком мне нравится это произведение, есть что-то вульгарное, хамоватое» (12 сентября 1901 г.).

Но если с оценкой этой посредственной повести можно согласиться, то раздражение, которое вызывает творчество А. П. Чехова, вернее его персонажи, удивляет:

«Вечером был с женой в Художественном театре Суворина на представлении последней пьесы Чехова «Вишневый сад». Играет московская труппа Станиславского (Алексеева) превосходно. Но самая пьеса!.. Есть пьесы нелепые по главной мысли, здесь обратное. Основная мысль – вырождение дворянства, которое вытесняет низшее сословие. Но все подробности, придуманные, должно быть, для придания пьесе жизненности, необъяснимы, глупы, пошлы и неожиданны до крайности» (15 апреля 1904 г.).

Константина Константиновича, по всей видимости, как и некоторых критиков, коробила безыдейность Чехова, «нравственное безразличие». То есть он сумел в силу своего жизненного опыта и воспитания увидеть лишь то, что лежит на поверхности чеховской прозы. В глубину заглянуть не удалось.

«В газетах сообщают о смерти писателя Чехова. Яне большой поклонник его дарования, его миросозерцание мне не по душе» (3 июля 1904 г.).

«Не верю в даровитость Чехова» (11 февраля 1908 г.).

Нельзя сказать, чтобы великий князь вовсе не признавал беллетристики про обыкновенных людей. Ведь потрясли же его «Бедные люди» Достоевского. Увлекла и книга рассказов Всеволода Гаршина:

«Успел прочитать первые три рассказа: «Четыре дня», «Происшествие» и «Трус». После второго чуть не заплакал. Мне нравится, как он пишет; иногда он как будто подражает Льву Толстому, подмечая такие тонкости, которые большинству и в голову не придут, а между тем очень верно» (15 января 1887 г.).

Но чаще восторженные отзывы он раздает второстепенным литераторам, как И. Н. Потапенко. Или о рассказе «Рой» Н. С. Кохановской, которую уже при жизни называли забытой писательницей, восклицает: «Какая сила!» (7 ноября 1897 г.). С не меньшим восторгом он отзывается и о ее повестях.

Константин Константинович отмечает как приятное чтение роман Д. С. Мережковского «Смерть богов (Юлиан Отступник)», хотя автор отдает предпочтение язычеству в сравнении с христианством. Но вот попадает в руки другой его роман, где в образе Антихриста представлен русский царь из Дома Романовых Петр I, и писатель становится ненавистным:

«Кончил гадкую книгу Д. Мережковского „Петр и Алексей“» (2 ноября 1905 г.).

По прочтении рассказа В. Г. Короленко «Федор бесприютный»[117] великий князь восклицает:

«Он привел меня в восхищение, я переживал и волнения, и несчастья, и радости, и обиды действующих лиц» (11 марта 1887 г.).

Константин Константинович несет показать этот запрещенный рассказ Короленко не кому-нибудь, а самому императору Александру III!

«У меня при этом была задняя мысль: пусть он увидит, что у нас запрещается цензурой» (26 марта 1887 г.).

Но стоило полюбившемуся писателю заняться революционной пропагандой, как творчество его для Константина Константиновича сразу потускнело, он уже брезгует его новыми книгами.

Нечто подобное произошло и с отношением к Максиму Горькому – второму по популярности после Льва Толстого писателю начала XX столетия.

«Читал рассказы Максима Горького, писателя, о котором столько кричат. У него несомненное дарование, но очень заметна значительная неуравновешенность мировоззрения» (19 июля 1901 г.).

«Есть у Горького и недостаток художественного чутья, и нравственные выдержки [издержки —?]. Рядом с прекрасными возвышенными мыслями и истинно поэтичными описаниями встречаются тенденциозные умозаключения и всякая грязь и сальность. А все-таки любопытный человек этот Горький и хотелось бы с ним познакомиться» (21 июля 1901 г.).

Но вот Николай II требует отменить результаты выборов Горького в академики[118], и Константин Константинович резко меняет свой взгляд на его творчество, не находя более в нем ничего положительного. Нет, великий князь не хамелеон, меняющий свою окраску применительно к обстановке, он просто обращает внимание теперь только на одно – бунтарский дух произведений несостоявшегося академика.

«За ночь кончил «Трое» Максима Горького. Ужасно» (30 июля 1902 г.).

«Давали последнюю пьесу Горького «На дне». Если искусство должно преследовать цели эстетические, то пьеса положительно не отвечает такому условию. На сцене в течение четырех действий грязь, пьянство, отборная брань. Иногда даже неловко становится, кажется, вот-вот начнут делать такое, на что положительно не годится смотреть, а придется встать и уйти. Правда, старик Лука вносит несколько оживляющую струю, но очень ненадолго, и кончается пьеса также отвратительно цинично, как и начинается» (13 апреля 1903 г.).

Не понравилась и прочитанная горьковская пьеса «Дачники».

«Не знай я, что им написаны эти «сцены», я бы принял их за произведения Чехова, так они напоминают своей несуразностью, расплывчатостью и выражением каких-то непонятных стремлений «Дядю Ваню», «Трех сестер» и «Вишневый сад». Получается впечатление какого-то бреда, чего-то не оправдываемого здравым смыслом» (17 июня 1905 г.).

Попало, как подражателю Максима Горького, и Леониду Андрееву:

«Кончил ужасный, подавляющий, местами бессмысленный, написанный вымучено вычурным языком рассказ современного писателя, друга и последователя Максима Горького – Леонида Андреева» (17 июня 1905 г.).

С еще большим возмущением великий князь говорит об увиденной в Михайловском театре драме Леонида Андреева «Жизнь человека».

«Я имел понятие об этой ужасной пьесе по критике Буренина и давно возмущался наглостью писателя, под видом нелепости преподносящего якобы глубокие мысли и чувства. Мне тем не менее непременно хотелось видеть эту пьесу в исполнении приехавшей на время из Москвы труппы Станиславского; хотелось воочию убедиться, насколько отвратительна эта пьеса. Но мои ожидания были превзойдены. Это нечто невообразимое. Наглость не может идти дальше. Недоумеваешь, что это: издевательство над публикой, безумие, нахальство?» (21 апреля 1908 г.).

Нельзя отнести негативную оценку многих популярных прозаиков начала XX века исключительно на счет целомудренного отношения Константина Константиновича к литературе. Если прочитать отзывы о них Льва Толстого, то картина окажется не менее мрачной. Даже более того. Константин Константинович, например, гораздо более мягко, чем Лев Толстой, отнесся к повести А. И. Куприна «Поединок»:

«Это прекрасно написанная картина жизни армейского полка. Автор положительно обладает дарованием, но непомерно сгущает краски и держится крайних отрицательных взглядов на военное дело. Тяжело читать» (24 июня 1905 г.).

В последние пять лет жизни Константин Константинович поостыл к чтению художественной прозы. Забот хватало и без нее, а силы и жизненная энергия угасали.

Что может быть более славным и понятным, чем словосочетание «любовь к России»! За исключением революционера В. И. Ульянова, католика B. C. Печорина и немногочисленных иных личностей, все подданные российского государства, даже если ненавидели родину, признавались в любви к ней. Пальму первенства в этом святом чувстве чаще всего отдают славянофилам середины XIX века. Почему? Ведь гораздо больше любвеобилия по отношению к русскому народу и русскому образу правления источали высшие государственные чиновники, полупридворные литераторы и популярные священнослужители…

У славянофилов была особая любовь – надсадная, существовавшая одновременно с жестким порицанием многого как из прошлого, так и настоящего своего отечества. Иван Аксаков писал в 1854 году: «Я занимался целый год чтением грамот и актов, и это чтение заставило меня разочароваться в древней Руси, разлюбить ее и убедиться, что не выработала она и не хранит в себе начал, способных возродить Россию к новой жизни».

Славянофилам приходилось наскоро, с ошибками, безжалостно перечеркивая настоящее, под плетью правительства и насмешками большей части интеллигенции вырабатывать схему пути возрождения любезной сердцу России. «Положение славянофилов самое незавидное, – писал отец Ивана Аксакова Сергей Тимофеевич. Их считают старой партией, остатком бояр, которые хотят прежнего невежества и власти. Иван еще больше отчаивается, чем я».

Дух славянофилов укрепляла вера в счастливое будущее отечества. Увы, последователи превратили их деятельность в карикатуру, считая своей главной задачей осаживать всякого, кто скажет плохое слово о России. Они забыли, что выздоровлению предшествует боль.

Первое не книжное, а обретенное самостоятельно чувство любви к России у Константина Константиновича возникло на чужбине. Ему стало не хватать привычного бытия, душевная тоска не укладывалась в обычную речь – только в стихи.

В поэтических строках великий князь сумел выразить чувство, которое давно теплилось в нем.

«Тоска по родине у меня бывает днями то сильнее, то слабее. Мне иногда кажется, что, когда я поеду в Афины[119], меня уже не будет так тянуть домой, как теперь. Не происходит ли эта тоска не столько от привязанности к родине, как от неудовольствия настоящей обстановкой?» (24 ноября 1882 г.).

Чувство привязанности к привычному месту обитания свойственно и птице, и зверю. Просвещенный человек должен понять прошлое и настоящее своей страны, чтобы, подобно славянофилам, деятельно участвовать в изменениях к лучшему окружающей действительности, плодотворно трудиться на благо соотечественников.

Константин Константинович понимает, что не салонные разговоры, а серьезные книги позволят овладеть необходимыми знаниями. Круг его чтения весьма разнообразен: «Записки императрицы Екатерины II», «История кавалергардов» Панчулидзева, «История моего знакомства с Гоголем» С. Т. Аксакова, «Окраины России» Ю. Ф. Самарина, «История Русской церкви» митрополита Макария, «Руководящие деятели духовного просвещения в России» Чистовича…

Каждая прочитанная книга получает оценку великого князя, созвучную воззрениям славянофилов, но скорее эмоциональную, чем исследовательскую.

«Прочитал царствование Иоанна III по Костомарову. Этот историк производит на меня такое же неприятное впечатление, раздражающее впечатление, как отрицательные статьи в «Вестнике Европы», иногда статьи Стасова, поэзия Надсона, Мережковского и комп[ании] и т. д. Костомаров, где только может, подольет яду, разбранит, уколет, это какое-то змеиное шипение» (10 декабря 1888 г.).

О «России и Европе» Н. Я. Данилевского:

«Чудесная книга. Давно не попадалось мне такого хорошего чтения. Что за умный и светлый взгляд на историю» (19 августа 1893 г.)

«Прочитал в один присест книгу покойного Юзефовича «Несколько слов об исторической задаче России». Про нее говорил мне А. Н. Майков. Она напечатана в двухстах экземплярах и не допущена цензурой для продажи. Превосходные глубокие взгляды на историю России и надежды на ее будущее» (27 июня 1895 г.).

О книге «Император Александр I, его жизнь и царствование» Н. К. Шильдера:

«В ней много нового и так увлекательно, что не оторваться» (14 сентября 1897 г.).

О «Сборнике мыслей и изречений» московского митрополита Филарета: «По глубине мыслей, верности взгляда и необыкновенной прелести слога эта книжка стоит того, чтобы сделаться настольной у всякого умного и благочестивого человека» (12 ноября 1897 г.).

О книге «Общественное движение при Александре I» А. И. Пыпина: «Мне нравится в ней изображение характера Александра, и нравится беспристрастием, этой необходимой чертой всякого биографа и историка» (6 марта 1906 г.).

«Книга «Вехи» – недавно изданный в Москве сборник статей «левых» – знаменательное явление, оно показывает эволюцию мысли среди людей, которых нельзя заподозрить реакционерами. Они свидетельствуют о несостоятельности нашей интеллигенции» (5 июля 1909 г.).

Константин Константинович читает публицистические книги B. C. Соловьева, К. П. Победоносцева, Л. А. Тихомирова и т. д., часто беседует о прошлом России с историком С. Ф. Платоновым, слушает лекции другого замечательного историка – В. О. Ключевского. Но у него не выработалось славянофильское мировоззрение, он любит Россию без страдания, без деятельного участия в переустройстве общества.

Прочитанные книги не западают глубоко в душу, не зовут к действию и критическим размышлениям над судьбами России. Проходит немного времени, и поднятые в них вопросы тускнеют, постоянной остается лишь любовь к русским монархам, чьи портреты смотрят на великого князя со стен Мраморного и Павловского дворцов.

Из благоговейного почитания своих царственных предков, ненасытного восхищения русской природой и очарования православной верой складывалась любовь великого князя к России. Она была эгоистичной и созерцательной, зато искренней и нерушимой. А многие ли из нас могут похвастаться хотя бы этим?

После 1917 года в эмиграции многие русские люди с какой-то истерией заговорили о народной любви к самодержавию, сваливая все российские беды на левую интеллигенцию. Под народом они подразумевали, говоря языком марксистов, производителей материальных благ и называли простолюдина законопослушным богоносцем и царелюбцем.

Венценосцы вспоминали о народе только во время войн, сбора налогов и юбилейных торжеств. Участием в этих событиях и мероприятиях ограничивалось его проявление верноподданнических чувств, в остальное время мужики и бабы платили государству той же монетой, что и оно ему – равнодушием к царю, государственной политике и ко всему, что лежало за пределами интересов села или ремесленной слободы.

Кто ж искренне любил самодержавие в дореволюционной России? Не как отвлеченное философское понятие, а конкретного царствующего монарха, его самодержавную волю во внешней и внутренней политике. Если отбросить в сторону обласканных немногочисленных чиновников, вроде редактора журнала «Гражданин» князя В. П. Мещерского, остается – гвардия, вернее гвардейские офицеры, молодежь военно-учебных заведений, дворцовая челядь и члены Дома Романовых.

Любовь последних была самая зыбкая, ибо была замешана на корысти – чинах и богатстве, зависящих от императора, и кастовом превосходстве над другими российскими подданными. Правда, князья Голицыны или Оболенские, гордые своим древним происхождением, судачили, что худородных Романовых при Рюриковичах и близко не подпустили бы к царскому столу. (Род Романовых не принадлежал к княжеской знати и не имел старинных прав удельной аристократии.) В ответ августейшее семейство устраивало пышные празднества, справляя годовщины военных побед своих предков – Петра I, Екатерины II, Александра I.

Правда, к концу XIX века торжества устраивались по почину исключительно императора и его супруги: многие великие князья подолгу жили за границей и, наглядевшись на конституционные порядки в Европе, не испытывали столько пылкости и рвения в проявлении своей любви к самодержавию, как их отцы.

Константин Константинович был одним из немногих исключений. Он, как и подобает истинному монархисту, радовался всякому государеву поручению, млел от восторженного возбуждения, созерцая императора на парадах, молебнах, за обеденным столом. Он был очарован и Александром II, и Александром III, и Николаем II. Но если у первых двух почти не замечал недостатков, то у последнего видел их множество. Обоюдное равнодушие друг к другу нарастало, и в последние десять лет они встречались не чаще одного-двух раз в год.

Что же Константину Константиновичу, всецело преданному самодержавной власти, значит, и послушному воле самодержца, не нравилось в Николае II?

В первую очередь, отсутствие сильной воли, скрытность, легкая подверженность чужому мнению, нерешительность. Великий князь неоднократно сравнивал его с Александром I – человеком двуличным, преисполненным бесплодных мечтаний. Ворчливость Константина Константиновича (иным словом не назовешь, ведь великий князь всегда оставался верным слугою монарха и по-своему его любил) усиливается в преддверии первой русской революции, когда особенно ярко высветилось повсеместное недовольство государственной политикой. При этом Константин Константинович пытается хитрить с самим собою, обвиняя во всех грехах не монарха – единственный связующий центр государственной власти, а исключительно правительство:

«Если неумелая внешняя политика и несчастное пагубное приобретение Порт-Артура привело нас к губительной войне, то надо опасаться, что и в деле просвещения, наиболее важном и существенном в России, правительство убедится в своих ошибках только тогда, когда уж будет поздно. Надежда только на Бога» (6 мая 1904 г.).

Встречаются у великого князя и выпады против личности государя, но почти всегда он не своим рассудком доходит до этого, а говорит под впечатлением мнения близких ему людей:

«Мы все трое[120] ужасались и сетовали, да и было отчего. Нынешнее настроение общества слишком напоминает то, что было в самом конце семидесятых годов, в 1880-м и 1881-м. Тогда правительство растерялось, но все же чувствовалась власть. Теперь же власть пошатнулась и в безволии Государя вся наша беда… Смута растет и чувствуется впереди что-то неведомое, но неминуемое и грозное» (18 ноября 1904 г.).

Когда революция пошла на спад, Константин Константинович как малое дитя радуется, что самодержавие вновь пытается встать на ноги:

«Чувство верности престолу, по-видимому, начинает торжествовать над призывами к революции. По крайней мере, замечается то, чего и следа не было год назад: в различных собраниях, если появляются на кафедрах революционеры, их выгоняют или заставляют молчать, чаще раздается народный гимн. Но политические убийства и грабежи продолжаются» (1 января 1907 г.).

Россия вступает в полосу юбилейных торжеств, и вновь голос Константина Константиновича в защиту Николая II и самодержавия крепнет:

«Перед концом завтрака Государь встал и произнес длинную речь. Мы ее не забудем. Он редко говорит, а если говорит, то непродолжительно. На этот же раз речь его была пространна и глубоко значительна. Он высказал, каким глубоким волнением была полна его душа в день 200-летия славной Полтавской победы, положившей начало величию и мощи России. Он указал, что каждый истинно русский должен трудиться и помогать своему Царю в служении этой мощи. После дней невзгодья все верноподданные должны сплотиться вокруг своего Государя и вернуть России ее былую славу. Говорил он с чувством, громко, ясно, медленно. Я чувствовал, как у меня слипается горло и слезы закипают в глазах. Я видел в глазах многих присутствующих слезы такого же умиления и волнения. В криках «ура», покрывших царские слова, слышался вызванный ими необыкновенный, давно не испытанный подъем духа» (27 июня 1909 г.).

Но члены Дома Романовых уже не испытывают подобных верноподданнических восторгов со слезами на глазах, они знают больше об интригах при императорском дворе, чем восторженный и юный душою Константин Константинович, и вливают в его сердце хладный яд фактов.

«Беседовал с Минни[121] по часу до и после завтрака. Она говорила откровенно. Жаль видеть, что отношения с Имп[ератрицей] Александрой] Ф[едоровной] если не дурны, то и не совсем хороши. Осуждала холод и большой сквозной ветер в комнатах невестки, приписывая этому постоянное недомогание последней. Из-за этого холода Мария Федоровна в Царском Селе простужается. Сокрушалась, что продолжают таинственно принимать какого-то юродивого мужика Гришу[122], который наказывает и императрице Александре] Ф[едоровне] и детям соблюдать тайну и не говорить, что видели его. Приучение детей к такой скрытности едва ли благодетельно. Столыпин как-то докладывал Государю, что этот Гриша – проходимец, но в ответе получил приказание не стеснять Гришу» (18 мая 1911 г.).

«В городе, как я знаю по доходящим до нас отрывкам слухов, – мы сплетен не любим и мало к ним прислушиваемся, – сильно заняты странником-сибиряком… Говорят, что этот странник Григорий Распутин оправдывает свою фамилию, принадлежит к хлыстам, что его собираются выслать, но что его прикрывают в Царском Селе. Мы живем рядом, но ничего верного не знаем» (27 февраля 1912 г.).

И вновь Константин Константинович замечает в последнем российском императоре свойство характера, подмеченное еще около двух десятков лет назад.

«Твердость не есть отличительная черта Государя» (15 августа 1912 г.).

«Греция, Болгария и Сербия объявили войну Турции… Наше дипломатическое выступление заодно с Австрией– ужасно. И как Государь допустил это!» (5 октября 1912 г.).

Все возмущались Николаем II: консерваторы – царь дал слишком много свободы, либералы – царь дал слишком мало свободы. Константин Константинович считал для себя непозволительным подливать масла в огонь и на людях никогда не высказывал своего недовольства государем. Он замкнулся в себе, почти перестал общаться с родственниками. Даже на казенных торжествах по поводу 200-летия Дома Романовых не присутствовал – уехал с женой в Египет. Только одна коротенькая запись в дневнике за последние два года жизни появилась о встрече с Николаем II:

«Увидел Государя после полутора лет» (6 августа 1913 г.).

Константин Константинович видел в монархе земного Бога, средоточие силы и ума государства и не мог изменить своего мировоззрения, своей любви к самодержавию из-за революционных потрясений и упадка власти. Ему удалось лишь в последние годы уйти в себя и в одиноком бессилии надрывать сердце уймой не понимаемых зловещих знамений.

Если русская проза достигла своих вершин в 1870– 1890-го годы, то расцвет русской поэзии начался еще в пушкинское время, и с каждым десятилетием она обогащалась именами новых блистательных стихотворцев. Но для Константина Константиновича эталоном оставались исключительно люди прошлого: Пушкин, Лермонтов, Фет, А. К. Толстой. Потом рядом с ними встал Тютчев.

«Вчера с наслаждением читал за кофе стихи Тютчева. Они мне давно знакомы по некоторым, которые я знаю наизусть, Фет ставит Тютчева очень высоко, тотчас же вслед за Пушкиным и Лермонтовым и часто высказывает это мнение в своих письмах ко мне. Я с удивлением и некоторым недоверием слышал это мнение, думая, что Тютчев не стоит такой похвалы. И вот теперь, внимательно перечитывая его произведения, я поражаюсь их совершенством и своеобычностью и не могу не согласиться с Фетом» (17 августа 1889 г.).

А вот Константин Батюшков не лег на душу:

«Перед прогулкой успел прочитать стихотворения Батюшкова. Несмотря на уважение, с которым я смотрю на почитаемого Пушкиным поэта, его стихотворения за редким исключением кажутся мне скучноватыми» (23 июня 1888 г.).

Довольно поздно оценил великий князь творчество Евгения Баратынского:

«Какой это был тонкий, наблюдательный ум, что за чуткая возвышенная душа, сколько благоволения, как много приветливости в этом светлом уравновешенном характере» (19 апреля 1896 г.).

Хоть и познакомился в 1887 году великий князь с Константином Случевским, но продолжал считать его плохим стихотворцем. Не мог согласиться и с восторженным почитанием публикой рано умершего Семена Надсона:

«Неужели он выше меня как поэт? Не могу примириться с этой мыслью» (16 января 1888 г.).

После смерти Афанасия Фета и Аполлона Майкова единственным современным поэтом, которого по-настоящему ценил Константин Константинович, оставался Арсений Голенищев-Кутузов. Многие его стихи он знал наизусть и нередко декламировал на «Измайловских досугах».

«Граф Голенищев-Кутузов прислал мне свою новую, еще не изданную поэму «Райский день». Что за прелесть, как светло и изящно!» (14 февраля 1895 г.).

«О графе Кутузове мало кричали, зато потомки не забудут его. Не забывают поэта, который служит чистому искусству, который не потворствует переменчивым и преходящим вкусам толпы, у которого стремления бескорыстны и возвышенны» (28 июля 1913 г.).

Голенищев-Кутузов, несомненно, одаренный поэт, к тому же близких к Константину Константиновичу взглядов как на поэзию, так и на жизнь. Но было у великого князя пристрастие к отдельным малоизвестным сочинителям, чье невыразительное творчество ныне прочно забыто. Среди них две женщины – Поликсена Соловьева и Мирра Лохвицкая. Августейший поэт восторженно хвалил стихи первой за «бодрое жизнерадостное настроение», вторую выделял среди других за религиозную тематику. Обе удостоились Пушкинской премии Академии Наук, а Поликсене Соловьевой великий князь даже посвятил стихи:

Второй поэтессе великий князь посвятил большую статью и не раз упомянул ее в своем дневнике:

«Читаю и стихотворения Лохвицкой (по мужу Жибер), сестры Измайловского офицера. Они, безусловно, талантливы, есть прекрасные вещи, хорошие мысли, добрые чувства. Она только не вполне владеет языком» (19 апреля 1896 г.).

Высоких оценок удостоились также стихи Веры Рудич, А. Котомкина, Н. Мезько. А вот для поэзии Ивана Бунина у великого князя не нашлось хороших слов. В своем отзыве для Академии Наук, когда Бунина представили, как и некогда Соловьеву и Лохвицкую, на соискание Пушкинской премии, он довольно холодно отозвался о его поэзии, вернее, он высказал свое недовольство по отношению к миросозерцанию поэта. Например, о чудесном стихотворении «Одиночество» («И ветер, и дождик, и мгла…») он отозвался как о зарисовке бытового конфликта…

«Конечно, не всегда наш жизненный путь усеян радостями. Но если их заменяют невзгоды, то лучше лишний раз промолчать, чем описывать свои неудачи в стихотворениях, подобных прозаическому "Одиночеству"».

Не только в официальной рецензии, но и в дневнике Константин Константинович осуждает творчество талантливого писателя:

«Почет[ный] акаде[мик] ИЛ. Бунин прислал мне новые свои две книги: том шестой стихотворений и рассказов и перевод Байронова «Манфреда». Но что за разочарование: стихи отнюдь не поэтичны; все больше сонеты, но с произвольно переставленными шпонами, что в корне искажает характер сонета. Есть безобразные сравнения: напр[имер], скала в Архипелаге уподоблена ковриге хлеба!! Ив стихах, и рассказах попадается нескромность, граничащая с порнографией» (29 ноября 1910 г.)

Становится ясно, почему в своих дневниках Константин Константинович ни разу не упомянул имя Блока. Да и был ли он знаком с его поэзией?.. Во всяком случае, после смерти Иннокентия Анненского он отметил, что прочитал в газете «о каком-то современном стихотворце Анненском» (17 сентября 1910 г.).

С поэзией начала XX столетия, которую принято называть серебряным веком великий князь был почти незнаком. Разве что популярного Константина Бальмонта прочитал и признал безобразными его стихи, посвященные революции. О его лирике он высказался более снисходительно:

«Невинные, безобидные его стихотворения проникнуты рисовкой, громадным самомнением. Смелость мысли нередко граничит у него с бессмыслицей, нелепости попадаются часто. И все же нельзя отрицать в нем дарования, а его плодовитость рождает во мне зависть» (26 ноября 1907 г.).

Поэзия, как и проза, была ценна для Константина Константиновича, в первую очередь, с нравственной стороны.

«Кони[123] прислал мне несколько образчиков новейшей современной литературы, вырезки из декабрьской и январской книжек «Русской мысли» – стихи Ф. Сологуба и Валерия Брюсова и «Последние страницы из дневника женщины» последнего. Гнусность, цинизм, порнография невообразимы» (12 января 1912 г.).

Вновь и вновь перед великим князем вставали образы гениев Пушкина, Лермонтова, Фета – и не хотелось смешивать их с действительностью. Действительность он просто-напросто отвергал.

Православие несло с собой такие чистые понятия, как послушание, благочестие, благоговение, мертвенное служение, печалование, почитание, небесная голубизна, любовь к Спасителю. У одних вера была лишь во внешней набожности, что сродни ханжеству, у других Бог присутствовал в мятущейся душе. Он помогал выносить страдания. Увы, в радости его забывали.

Самые эмоциональные стихи Константина Константиновича – о любви к Богу. Христианство захватило его еще с детства. Он не только был напоказ религиозен, но пронес через всю жизнь чистый образ Христа, ни разу не усомнившись в Нем.

«Я так люблю Господа, так мне хотелось бы изъявить Ему свою любовь. Тут внутренний голос говорит: «Занимайся, астрономией, исполняй свой долг… Неужели в астрономии долг? Ах, если б я был учеником Спасителя! Как бы я тогда ходил за Ним, как бы я хотел быть на месте ученика «его же любляше Иисус», который возлежал у Его Груди. О, как бы я слушал все Его слова! Чего бы я ни сделал для Него» (23 марта 1876 г.).

«Я сижу в комнате. Звезды мне видны. Я сейчас пойду молиться на балкон» (3 сентября 1876 г.).

«Проснулся с тяжелым сердцем – я вспомнил некоторые грехи, которые забыл открыть священнику на исповеди» (24 марта 1877 г.)

«Мне нравится молиться Богородице. Читая «Богородице, Дево, радуйся», мне так и хочется просить Ее порадоваться вместе со мной, войти в мою радость» (5 июля 1877 г.).

«Высшая добродетель есть самопожертвование. Пример ее нам показал Христос Своей смертью… Быть может, когда мне удастся исполнить свое желание и я научусь жертвовать собой в пользу других, на том свете Господь вспомнит о моем старании подражать Ему и простит меня (6 ноября 1877 г.).

Любимым днем Константина Константиновича всегда была Страстная пятница – день, более других располагающий к молитве, когда вспоминаются крестные страдания Спасителя, Его смерть и погребение.

«Любимый мой день в году – Страстная пятница. Я перед ним благоговею, в нем есть что-то таинственное и грустное. Я никогда достаточно не могу насладиться им, сосредоточиться и постичь его величие» (18 апреля 1880 г.).

Константин Константинович мечтал в юности стать монахом и посвятить свою жизнь улучшению жизни духовенства. Позже ему хотелось стать обер-прокурором Святейшего Синода, чтобы трудиться на благо Церкви и ее паствы. Первое желание было неосуществимо, родители никогда не дали бы согласие на его пострижение в иноки. Второе тоже оказалось несбыточным: четверть века, с 1880 по 1905 годы, должность обер-прокурора Святейшего Синода занимал всесильный Победоносцев. А когда вакансия освободилась, Константин Константинович уже был не в чести у Николая II. Да и сам он, устав от полубезумного всеразрушающего бытия, не ждал уже ничего, кроме покоя.

Великий князь встречался со многими знаменитыми священнослужителями – отцом Иоанном Кронштадским, старцем Авросием из Оптиной пустыни и другими подвижниками благочестия. Но они не запали глубоко в душу.

Много путешествуя по России, Константин Константинович в первую очередь шел в храм и обязательно посещал окрестные монастыри.

«Как только я очутился у руки преподобного Нила Столбенского[124], мною овладело кроткое мирное молитвенное настроение… С верою и благоговением молился я, припав лбом к руке святого, а архимандрит возложил мне на голову схиму, в которой покоились мощи до их обретения» (19 мая 1889 г.).

Константин Константинович не был полубезумным мистиком, верившим, что мужик перед началом любого дела посещал храм и горячо молился. Он догадывался, что раз страна больна, значит, в ней слаба и вера. Но каждое отрадное явление в Церкви его радовало как ребенка.

«На днях в «Правительственном] вест[нике]» появилось определение С. Синода о причислении к лику святых Святителя Феодосия Углицкого, архиепископа Черниговского. Как отрадно в конце нашего века, в пору безверия и поклонения материи, читать о подобном событии в жизни церкви» (23 июля 1896 г.).

«Принимал бывшего артиллерийского офицера, потом священника, а теперь иеромонаха Серафима Чичагова. Он говорил мне об известном старце Серафиме, скончавшемся в [18]33 году в Саровской пустыни. Старец будто предсказывал, что мощи его прославятся в царствование Николая II, когда будет достроена монастырская колокольня. А ее докончат в наступающем году» (28 ноября 1898 г.).

Искренна ли была молитва, которую возносил к Спасителю Константин Константинович, знал лишь он. Но его стихи убеждают, что великий князь относился к истинным верующим, которые приходят к Богу не ради бессмертия или другой мзды, а чтобы любить Его и тех, ради которых Он взошел на Голгофу.

Одно из первых стихотворений Константина Константиновича, появившееся в печати, было на библейскую тему – «Псалмопевец Давид»[125]. Одно из последних произведений и самое значительное в творчестве великого князя посвящено главному евангельскому событию – Распятию Христа.

В письме к академику Ф. Е. Коршу от 25 мая 1913 года Константин Константинович признавался: «„Царь Иудейский" – плод замысла, одобренного еще в 1886 году И. А. Гончаровым. Мне потребовалось более двадцати пяти лет на осуществление этой творческой мечты».

П. И. Чайковский писал великому князю в октябре 1889 года: «Так как Вы имеете счастье обладать живым теплым религиозным чувством (это отразилось во многих стихотворениях Ваших), то не выбрать ли Вам Евангельскую тему для Вашего ближайшего крупного произведения? А что, если бы, например, всю жизнь Иисуса Христа рассказать стихами?»

Но ни Гончаров, ни Чайковский первыми подали мысль о поэме на евангельскую тему, она родилась 26 марта 1882 года в мечтах молодого поэта К.Р.

«Обдумываю свою драматическую поэму, мысль о которой родилась у меня два года назад, в Афинах, на Царских часах в Страстную пятницу. Она будет озаглавлена: «Что есть Истина?» Я увлекся, стал придумывать и сочинил несколько стихов первого монолога Пилата» (4 ноября 1884 г.).

В 1885 году Константин Константинович решился всерьез приняться за поэму, взяв за главное действующее лицо Понтия Пилата. Боялся только, что впадет в повторение других авторов, и не знал, какой должна быть Прокула – жена Понтия Пилата. Великий князь предполагал написать драму в двух действиях о последних днях земной жизни Христа. Спустя несколько дней меняет первоначально задуманный план – показать Пилата высоконравственным римлянином – под впечатлением исторических исследований, где он изображается дурным человеком. После долгих раздумий 15 ноября 1885 года Константин Константинович начинает описывать путь Христа из Иерихона в Иерусалим. Но драма продвигается с трудом и не удовлетворяет августейшего поэта. Тогда он набрасывает монолог члена синедриона Никодима.

«Начал я писать эти строки, разумеется, с молитвой, без которой нельзя приступать к такой работе» (19 января 1886 г.).

Одна задумка сменяет другую, и наконец великий князь вынужден признаться самому себе, что драма не получается:

«Мне кажется, что я еще не созрел для нее» (27 октября 1886 г.)

Константин Константинович более чем на двадцать лет забывает о начатой работе. Лишь 26 марта 1909 года, в Страстной четверг, его вновь потянуло к давно задуманному сюжету. В свой любимый день – Страстную пятницу – великий князь набрасывает новый план драмы.

«Начал ее с изображения торжественного входа Спасителя в Иерусалим. Христа не видно, Он уже въехал в Золотые ворота. Слышны народные клики. В них я строго придержался всех четырех евангелистов. Вставил от себя несколько лиц из народа. Я суеверен: начало положено в святой день – Страстную пятницу. Не предвещает ли это добрый конец? Перед началом помолился и приложил к рукописи образ-складень от Сергея, который всегда лежит на моем письменном столе. Так я делаю часто, когда особенно сильно желаю успеха какому-либо делу: письму, просьбе, сочинению. Восторженные клики народа уложил в стихи пятистопного ямба» (27 марта 1909 г.).

Работа стала понемногу продвигаться.

«Мне кажется, что задуманная евангельская драма постепенно зреет в голове. Говорю «кажется», боясь, что ничего не выйдет. Во время обедни поминутно от молитвы переходил к обдумыванию плана» (12 апреля 1909 г.).

«В первые два дня наступившего года подвинул немного «Царя Иудейского». Но очень опасаюсь, что это будет слабое, неудачное произведение» (2 января 1910 г.).

«Помаленьку двигаю свою евангельскую драму» (7 апреля 1911 г.).

Для продолжения работы не хватает знаний, и Константин Константинович берется за исторические исследования: «Гражданское положение женщины» Поля Жида, «Археология истории отражений Господа Иисуса Христа» Н. Макковейского, «Иудейские древности» Иосифа Флавия, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, «Анналы» Тацита, исторический роман «Царь из дома Давида» английского епископа Ингрэма.

Долгая болезнь дала возможность избавиться от великосветской суеты и полностью погрузиться в творчество. К марту 1912 года три действия уже готовы, и Константин Константинович спешит отослать их для отзыва А. Ф. Кони. Тот не замедлил с ответом: «Вчера мог дать себе отдых и наслаждение за чтением милых драгоценных синих тетрадок. Что сказать о содержании? Все в нем прекрасно: и трогательная идиллия двух простых любящих сердец, вплетенная в вековечную трагедию, и тонкие психологические черты в образе Пилата, и удивительно выдержанное отсутствие Христа при его осязательном присутствии[126] на каждой странице, и непрерывное действие, развивающееся естественно и жизненно. Конец третьего действия написан так, что его невозможно читать без волнения и слез».

В Страстную пятницу 23 марта 1912 года Константин Константинович заканчивает сцену в доме Пилата, происходящую в то время, когда Спаситель умирает на кресте. В первых числах апреля драма вчерне завершена.

«Известие о воскресении Христа сочинял со слезами восторга» (6 апреля 1912 г.).

Великий князь переписывает свой сокровенный труд, читает его гостям и страстно мечтает поставить «Царя Иудейского» в театре.

«Многие, особенно дамы, высказывали, что едва ли драму допустят на сцену, слишком осязательна близость, хотя и незримая, Христа Спасителя» (14 апреля 1912 г.).

«Хотя я предоставил в волю Божью судьбу моей драмы с появлением или непоявлением ее на русской сцене, однако нет-нет, а все придумываю доводы, чтобы опровергнуть запрещение Синода ставить ее. А запрещение почти несомненно, как пишет мне обер-прокурор Синода Саблер, который уже внес рукопись в духовную цензуру и внесет потом в Синод» (31 мая 1912 г.).

Опасения были не напрасны. Святейший Синод разрешил печатать «Царя Иудейского» отдельной книгой, но постановку запретил, так как «благотворное влияние драмы будет с излишком покрыто несомненным вредом». Объяснили свое решение церковные пастыри тем, что играть в драме могли бы лишь духовные лица, а не профессиональные лицедеи, которые не в силах передать возвышенный характер великих событий. Расстроенный Константин Константинович написал письмо Николаю II, отдыхавшему в Беловежской пуще, умоляя разрешить поставить драму если не на публичной сцене, то хотя бы в Эрмитажном или Китайском императорском театре. Полтора месяца спустя он получил ответ:

«Дорогой Костя.

Давно уже собирался тебе написать после прочтения вслух Алике твоей драмы «Царь Иудейский».

Она произвела на нас весьма глубокое впечатление – у меня не раз навертывались слезы и щемило в горле. Я уверен, что видеть твою драму на сцене; слышать в красивой перефразировке то, что каждый знает из Евангелия, – все это должно вызвать в зрителе прямо потрясающее чувство. Поэтому я всецело разделяю мнение Св. Синода о недопустимости постановки ее на публичной сцене. Но двери Эрмитажного или Китайского театров могут быть ей открыты для исполнения участниками «Измайловских Досугов». Я высказал в разговоре с твоей женой, что при чтении твоей драмы кроме тех высоких чувств, которые она вызывает, у меня вскипела злоба на евреев, распявших Христа. Думаю, что у простого русского человека возникло бы то же самое чувство, если бы он увидел драму на сцене, отсюда до возможности погрома недалеко. Вот впечатления, навеянные силою драматизма и художественности твоего последнего произведения».

Константин Константинович как одержимый начинает репетировать «Царя Иудейского» с Измайловскими офицерами и несколькими приглашенными артистами. Себе великий князь выбрал роль Иосифа Аримофейского, снявшего тело Спасителя с креста и положившего Его в высеченный для себя в скале гроб. Иоанну, жену домоуправителя Ирода, играла артистка Александрийского театра Ведринская, Понтия Пилата – бывший измайловец А. А. Геркен.

Написавший музыку к драме композитор А. К. Глазунов признавался: «Вдохновенные строки «Царя Иудейского» не раз подымали мою энергию, не раз вдохновляли меня на работу в те минуты, когда я чувствовал упадок настроения. Я пережил и перечувствовал каждую строчку, каждое слово «царя Иудейского», и редко когда мне удавалось писать так легко и свободно, черпая свое вдохновение всецело от произведения».

То болезнь Константина Константиновича, то цесаревича Алексея Николаевича, то другие причины задерживали постановку. Это пошло во благо: великий князь сокращал и правил текст, чтобы усилить сценическое восприятие драмы.

В конце 1913 года начались репетиции на сцене Эрмитажного театра Зимнего дворца. Здесь же 11 января 1914 года состоялась премьера. На ней присутствовал командир Отдельного корпуса жандармов В. Ф. Джунковский, оставивший вспоминания об этом знаменательном событии:

«Среди приглашенных преобладали военные, но было и много лиц высшей администрации и представителей мира искусства и литературы. В числе исполнителей был великий князь Константин Константинович – автор пьесы – в роли Иосифа Аримофейского, князья Константин и Игорь Константиновичи, некоторые артисты с. – петербургских театров и офицеры лейб-гвардии Измайловского полка.

Не без волнения и какого-то внутреннего страха, не совершаю ли я что-то антирелигиозное, идя смотреть эту пьесу из жизни Спасителя, поехал я на этот спектакль. К счастью, когда открылся занавес, мои сомнения за содержание драмы-мистерии, по мере хода действия этой трагедии, явившейся плодом искренней веры, постепенно рассеялись. Местами трагедия даже высоко поднимала религиозное настроение, вызывая благоговейное чувство. Поставлена она была с огромной роскошью, строго исторически, костюмы, грим, все было выдержано. Особенно хороша была постановка в 4 акте, изображавшая сад Иосифа Аримофейского.

Я вернулся домой под сильным впечатлением и не пожалел, что присутствовал на этом представлении. Но в то же время, я не мог не сознавать, что если б эта трагедия была поставлена в другой обстановке, в обыкновенном общественном театре с заурядными актерами и для платной публики, трудно было бы сохранить то религиозное чувство, которое не покидало присутствовавших в зале Эрмитажного театра и заставляло смотреть пьесу именно с этим чувством».

По окончании Великого поста было дано еще несколько представлений на придворной сцене.

«Конечно, самым торжественным днем был спектакль в высочайшем присутствии, – вспоминал Гавриил, сын Константина Константиновича. – Государь с великими княжнами приехал из царского Села. Государь надел жетон «Измайловского досуга», который измайловцы ему поднесли, когда, будучи еще наследником, он посетил Досуг в Офицерском собрании измайловцев. Спектакль прошел очень удачно. Громадное впечатление производила музыка Глазунова. Он прекрасно изобразил бичевание Христа. Императорский оркестр играл очень хорошо. После спектакля Государь пошел за кулисы говорить с отцом. Отец был чрезвычайно взволнован, с его лица тек пот, он тяжело дышал. Я никогда не видел его в таком состоянии. Когда он играл, он священнодействовал. На этом спектакле были также и некоторые члены Семейства. Говорили, что, прежде чем ехать на спектакль, великая княгиня Мария Павловна спросила священника, можно ли ехать, так как Синод был против постановки пьесы. Великий князь Николай Николаевич и Петр Николаевич с женами на спектакле не были. Должно быть, они были одного мнения с Синодом».

Драма так и осталась под запретом для постановки на публичной сцене сначала по настоянию Синода, потом – советской власти.

Говорят, чужая душа – потемки. Человек даже в своих чувствах разбирается с трудом. Но благодаря искреннему многотомному дневнику, где жизнь Константина Константиновича как на ладони начиная с детских лет до кончины, его характер понять намного легче, чем большинства людей XIX века. К тому же в великом князе не было той бездонной глубины противоречий, как в Пушкине или Достоевском.

Высокий, красивый и подтянутый мужчина, с аккуратной бородкой и элегантными длинными пальцами, он вызывал восхищение с первого взгляда, но никогда не кичился своей внешностью, хотя и любил наряжаться в дорогие военные мундиры.

В молодые годы Константина Константиновича часто охватывало уныние, неверие в собственные силы. Все впереди казалось мрачным и безысходным. Но вот из-под пера выходило очередное стихотворение, удавалось удачно сыграть роль в домашнем спектакле или получить похвалу от государя – и жизнь вновь становилась светлой, радостной и многообещающей.

Часть своих недостатков великий князь отчетливо видел, а значит, и мог с ними бороться.

«Не только в роте, но и в жизни вообще я не могу изучить ничего во всей полноте, вникнуть в каждый вопрос, в каждое дело до его глубины, изучить его во всех подробностях. Я сознаю, что я человек недоразвитый, и боюсь, что таким останусь, несмотря на лучшие и искреннейшие стремления» (19 июля 1886 г.).

Другим его недостатком, врожденным, было почти полное равнодушие к женской красоте и восторженное почитание мужской. В разные годы он боролся с ним с переменным успехом, и здесь нельзя не отметить благотворного влияния жены – женщины не только обаятельной, но и умевшей найти подход к сердцу любимого мужа.

В Константине Константиновиче всегда присутствовала страсть к самоанализу, притом довольно справедливому, без поблажек себе.

«Невольно, читая про разных гениев, я сопоставляю их особенности и странности со своими привычками и стараюсь найти сходство. Однако я хорошо знаю, что я не гений, и вместе с тем мне так хочется знать, что во мне есть гениальность, еще не признанная или не выразившаяся. Мне бы так хотелось быть гением и так жалко, что этого нет» (28 октября 1886 г.).

«Дара слова у меня нет, я не могу говорить, не подготовившись и не заучив твердо того, что хочу выразить» (2 января 1890 г.)

Карьерные побуждения у Константина Константиновича почти полностью отсутствовали, он догадывался, что плохой военный, и не стремился к высшим должностям в армии. Но ему нравилось, когда его хвалили, ставили выше других. Это чувство было детским, милым и бескорыстным.

«В 7 ч. в Аничковом дворце был семейный обед. Мне пришлось сидеть подле Императрицы. Этого за такими обедами еще никогда не случалось, и я был очень удивлен попасть так высоко» (3 января 1888 г.).

Константин Константинович получил от матери неуравновешенный характер, быструю нервную возбудимость, когда желание справиться с делом столь велико, что человек уже не думает ни о чем другом, даже о качестве своего труда (на поэзию это чувство не распространялось). Нервная возбудимость играла и положительную роль: великий князь не мог подолгу лениться, сидеть сложа руки.

«Отдыхать, ничего не делая, – да это же ужасно!» (2 июля 1900 г.).

Великой князь никогда не был чванливым расчетливым вельможей, который никогда не станет просить за того или иного человека, если не чувствует выгоды для себя. Если человек Константину Константиновичу нравился, он ему помогал. Иногда помогал только потому, что стеснялся отказать просящему и тем обидеть его.

«Ко мне со всех сторон обращаются с просьбами похлопотать то перед тем, то перед другим министром или сильным человеком» (16 апреля 1896 г.).

Благодаря покладистому беззлобному характеру Константин Константинович почти не имел недоброжелателей при императорском дворе. Как, впрочем, и горячих сторонников. Да он в них особо и не нуждался, с годами все больше и больше предпочитая политике и великосветским развлечениям отдых в тишине и одиночестве. Он развел в доме птиц (снегирей), собак и кошек. Любил своих домочадцев и слуг. Любил и себя, но как-то легко, ненатужно, не причиняя самолюбием вреда никому из близких.

Константин Константинович в детстве часто болел, и с годами его не переставали мучить простуды и головные боли. Иногда он по два-три месяца недомогал и не выходил из дома. С 1908 года великого князя кроме всего прочего стали донимать боли в почках, а с конца 1911-го началось самое страшное – упадок деятельности сердца.

«Минутами мне казалось, что приходит конец» (22 января 1912 г.).

Тогда-то он и стал переписывать начисто духовное завещание. Это не представляло трудностей, ибо Елизавета Маврикиевна, к которой отходил основной капитал и имения, бесконечно любила своих детей и не посмела бы обидеть кого-нибудь из них. Слугам (камердинерам, гоффурьерам, лакеям, рейткнехтам, швейцарам, шоферам, кучерам и т. д.), прослужившим при нем не менее двадцати пяти лет, великий князь завещал выдавать пенсию в размере полного их содержания, а прослужившим не менее десяти лет – половинного содержания.

Императорской Академии Наук для хранения в создаваемом Пушкинском Доме Константин Константинович завещал собрание автографов исторических деятелей и литераторов, свою переписку с Я. Г. Гротом, А. А. Фетом, А.Н. и Л. Н. Майковыми, А. П. Полонским, Н. Н. Страховым, П. И. Чайковским, А. Ф. Кони и другими учеными и писателями. Туда же передавались собственные рукописи великого князя, перстень А. С. Пушкина, перо А. А. Фета и две картины, нарисованные Я. П. Полонским.

Было еще ряд распоряжений – дары Преображенскому и Измайловскому полкам, женскому педагогическому институту, Главному управлению военно-учебных заведений, кадетским корпусам и юнкерским училищам, школе императора Александра II, городскому училищу в Павловске.

В конце октября 1912 года, когда Николай II утвердил завещание, Константин Константинович с супругой отправились за границу. Варшава, Вена, Венеция, Неаполь, Палермо, Средиземное море, Александрия, Каир, Ассуан… В Египте Константин Константинович не только увидел пирамиды и арабские базары, поднялся на пароходе по Нилу и побывал на арабской свадьбе, но и написал одно из последних своих стихотворений.

Вернувшись в Европу, супруги посетили Афины, Салоники, Штутгарт, Альтенбург, Вельдунген. Константин Константинович уже привык комфортно чувствовать себя без военной формы – в светском костюме.

В Петербург прибыли только 20 июня 1913 года и, пробыв в нем неделю, уехали в Осташево. Там теперь нравилось больше всего. Правда, в сентябре пришлось вернуться в столицу империи: начинались репетиции «Царя Иудейского». Как только драма было сыграна на придворной сцене, супруги вновь уезжают за границу, на этот раз ненадолго: началась Первая мировая война. В Россию пришлось возвращаться на автомобиле, а последние километры – пешком, под конвоем озлобленных немецких солдат. Наконец 21 июля 1914 года супруги с детьми Георгием и Верой достигли передовых разъездов русских войск. Вернувшись в Петербург, узнали, что четверо сыновей (Иоанн, Гавриил, Игорь и Олег) и зять Багратион-Мухранский идут на войну.

Родители решили и сами заняться полезным в военное время делом и на свои сбережения устроили передвижной лазарет на пятьдесят кроватей. Каждый день Константин Константинович с ненасытной жадностью стал читать газеты. Но известия с фронтов, публикуемые в печати, оказывались ложными: повсюду наши дела идут успешно. Лишь 19 августа впервые сообщили о больших потерях. Великий князь увидел в списках убитых многих своих знакомых. Среди них двух измайловцев, Чигаева и Кучевского, совсем недавно игравших в «Царе Иудейском». Слава Богу, с детьми обстояло все хорошо, Иоанна Константиновича даже наградили георгиевским оружием.

Созерцательная жизнь в военное лихолетье стесняла Константина Константиновича.

«Стыдно показываться на людях: я еще не стар, относительно здоров, а не нахожусь на войне. Ведь всем не растолкуешь, что за двадцать четыре года успел отстать от строя, в чине полного генерала не найти подходящей должности в действующей] армии, и что здоровье легко изменяет» (1 сентября 1914 г.).

Но вот наступило страшное: сын Олег 27 сентября 1914 года помчался впереди конного взвода на вражеский разъезд и был смертельно ранен. Родители поспешили из Осташева в Вильно, в Витебский госпиталь.

«В большой угловой комнате, ярко освещенной, направо, ближе к окнам, Олег лежал на кровати. Его закрывали от меня какие-то люди и сестра милосердия, вся в белом. Наконец я его увидел. Он был очень бледен, но мало изменился. Олег узнал нас, у него было сияющее выражение. Он повторял: «Паскин, Маскина здесь!..» Я поднес к его губам Георгиевский крест и вложил ему в руку[127]… С какой нежностью обвивал он руками за шею мать и меня, сколько говорил нежных слов! Но сознание заметно угасало. Он метался, не находил себе места, просил то повернуть его на один бок, то на другой, то поднять выше ноги. На боли в местах поранения он не жаловался. Дышал он часто и, сам замечая это, обратил мое внимание на это порывистое дыхание. Затем начал заговариваться, все твердил о какой-то убежавшей кобыле, прося ее поймать… Учащенное дыхание сменилось не то икотой, не то хрипом. Мы поняли, что это агония. Я послал за священником, чтобы напутствовал нашего мальчика» (29 сентября 1914 г.).

Тело усопшего князя Олега, согласно его воле, перевезли в любимое имение Осташево. Осташевские крестьяне подняли гроб на руки и понесли по липовой аллее, мимо птичьего двора и окон комнаты Олега. Десять лет назад он, совсем еще юный мальчик, писал, сидя в своей комнате: «Из окон видна Осташевская церковь. Под церковью течет извилистой лентой речка Руза. Направо от рощи чудный зеленый луг. Над всем этим видом синеет необъятным куполом небо. Да! Чудный вид из моего окна».

Теперь из его окон была видна строящаяся для его останков усыпальница.

«Скоро и мы», – вздохнул великий князь.

Константин Константинович вернулся из Осташева в Павловск 3 октября 1914 года. Жить оставалось полгода. Все дети в эти тяжелые для родителей дни собрались возле них. Но только на две недели: их снова ждал фронт. Великий князь не роптал, не отговаривал: они были корнетами, верными присяге, и не желали иметь льгот членов августейшего семейства. Константин Константинович утратил желание не только читать книги, но и сочинять стихи. Только газеты продолжали интересовать его. Несмотря на потерю любимого сына, он находил в себе силы по-человечески и по-христиански смотреть на военного противника.

«Меня раздражают газеты, затеянная в них травля немцев, издевательство над императором Вильгельмом и неизменные сообщения о германских зверствах. Везде и во всем преувеличения и обобщения. Нельзя, по-моему, огульно обвинять всех немцев за нетерпимые поступки некоторых из них. Издеваться над еще не побежденным врагом невеликодушно, неблагородно и неумно. Трудно добраться до правды: немецкие письма и газеты обвиняют нас в том же, в чем мы обвиняем немцев. Очевидно, и с той и с другой стороны много неправды. По-моему, война не должна переходить в ненависть» (5 ноября 1914 г.).

В январе 1915 года великого князя подкосила болезнь: сердце не выдерживало горя потери сына. Сердечные припадки все учащались, а в марте начались и обмороки. Врачи запретили ему подниматься на второй этаж Павловского дворца, где была устроена домовая церковь. Пришлось поставить на первом этаже походную церковь. Но и здесь во время богослужений Константину Константиновичу приходилось часто присаживаться. Он догадывался, что конец близок.

«Решил более не хранить переписки с некоторыми лицами, которая, полагаю, особой ценности не имеет, и жгу эти письма» (15 апреля 1915 г.).

Последний дневник обрывается записью:

«Нездоровилось. За день было несколько приступов спазматических болей в сердце, действующих удручающим образом на настроение. Несколько раз появлялась и одышка…» (11 мая 1915 г.).

В двадцатых числах мая Константину Константиновичу сообщили, что его зять князь Багратион-Мухранский пал смертью храбрых в бою. А 2 июня 1915 года в Павловске от сердечного приступа скончался и сам Константин Константинович, его императорское высочество, великий князь, кавалер ордена Святого Георгия четвертой степени, сенатор, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, генерал-инспектор военно-учебных заведений, президент императорской Академии Наук, почетный академик Разряда изящной словесности Академии Наук, председатель Русского археологического общества, президент императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, президент Общества спасения на водах, Православного палестинского общества и Санкт-Петербургского яхт-клуба, почетный попечитель Педагогических курсов и Константиновской военно-медицинской академии, действительный член императорского Русского исторического общества, Общества поощрения художников и Русского музыкального общества, почетный член Николаевской инженерной академии, Географического и Метеорологического обществ и прочее, прочее, прочее… Умер поэт К.Р.

1858, 10 августа. В Стрельне Петербургской губернии родился великий князь Константин Константинович.

1860, 1 июня. Родился брат Дмитрий Константинович.

1862, 1 июля. Родился брат Вячеслав Константинович.

1867, 15 октября. Бракосочетание сестры Ольги Константиновны с греческим королем Георгием I.

1870, 4 июня. Первая запись в первом дневнике.

1870, 4 июня – 20 июня. Первое плавание на фрегате «Громобой».

1871, 11 мая – 6 июня. Поездка за границу.

1871, 12 июня – 22 июля. Плавание на фрегате «Громобой».

1874,11–28 апреля. Поездка за границу на свадьбу сестры Веры Константиновны.

1874, 6 – 26 июня, июль. Плавание на фрегате «Громобой».

1874, 11 августа. Произведен в гардемарины.

1874, 22 августа – 15 сентября. Поездка в Крым.

1874, 11 декабря. Брат Николай Константинович признан душевнобольным.

1875, 3 июня – 25 сентября. Плавание на фрегате «Светлана».

1876, 4 марта – 6 июня. Поездка за границу.

1876, 13 мая. Аудиенция у римского папы Пия IX.

1876, 4–5 августа. Сдача экзаменов экзаменационной комиссии.

1876, 10 августа. Произведен в мичманы.

1876, 28 августа – 6 сентября. Гостил у царской семьи в Ливадии.

1876, 11 сентября – 1877, 19 июня. Плавание на фрегате «Светлана».

1877, 4 июля – 4 декабря. На русско-турецкой войне.

1877, 15 октября. Награжден орденом Святого Георгия 4-й степени.

1878, 21 марта. Первая встреча с Ф. М. Достоевским.

1878, 12–27 апреля. Поездка за границу.

1878, 20 мая. Произведен в лейтенанты флота.

1878, 8 июля – 8 августа. Поездка в Псков, Новгород, на Валаам, в Петрозаводск, Белозерск, Кириллов. Череповец.

1878, 9 августа. Присвоено звание флигель-адъютанта.

1878, 20 августа – 8 сентября. Поездка за границу (Париж, Берлин).

1879, 16 февраля. Умер брат Вячеслав Константинович.

1879, 15 апреля – 4 июня. Поездка в Крым.

1879, 30 июля – 3 сентября. Плавание на фрегате «Светлана» (Киль, Копенгаген).

1879, 5 ноября. Назначен командиром 1-го взвода Гвардейского экипажа.

1879, 19 декабря. Свидание с братом Николаем Константиновичем в Твери после шестилетней разлуки.

1880, 2 января. Назначен командиром роты Гвардейского экипажа.

1880, 19 марта. Первая встреча с П. И. Чайковским.

1880, 30 июня. Присвоено звание минного офицера.

1880, ноябрь – 1881, декабрь. Плавание на фрегате «Герцог Эдинбургский».

1881, 23 декабря – 1882, 31 января. Болеет воспалением легких (из Каира больного перевозят в Палермо).

1882, 20 марта – 2 мая. Гостил у сестры Ольги Константиновны в Афинах.

1882, 3 мая – 11 июня. Путешествует по Европе (Венеция, Вена, Гмунден, Штутгарт, Карслут, Баден-Баден, Альтенбург, Берлин).

1882, май. Впервые в журнале «Русский вестник» напечатаны три стихотворения поэта К.Р.

1882, 9 июня. В Альтенбурге впервые встретился со своей будущей женой – принцессой Элизабет фон Саксен-Альтенбургской.

1882, 30 августа. Произведен в штабс-капитана Измайловского полка.

1882, 5 октября – 1883, 29 апреля. Поездка за границу (Берлин, Базель, Милан, Флоренция, Венеция, Неаполь, Пирей, Афины).

1883, 8-16 мая. В Москве на коронации Александра III.

1883, 10 августа. Полное гражданское совершеннолетие – 25 лет.

1883, 10 ноября – 7 декабря. Поездка за границу (Берлин, Альтенбург, Лейпциг).

1883, 15 ноября. Помолвка с принцессой Элизабет.

1883, 15 декабря. Первый день службы в Измайловском полку.

1884, 10–18 января. Командировка в Альтенбург, чтобы вручить невесте и будущей теще Екатерининские ленты, а будущему тестю – орден Андрея Первозванного, пожалованные им Александром III.

1884, 14 февраля. Назначен командиром Государевой роты Измайловского полка.

1884, 10 апреля. Приезд в Петербург невесты принцессы Елизаветы.

1884, 15 апреля. Бракосочетание Константина Константиновича с Елизаветой (Элизабет) Маврикиевной.

1884,1 – 26 сентября. Поездка с женой в Москву и усадьбу Ильинское к двоюродному брату Сергею Александровичу и его жене Елизавете Федоровне.

1884,13 октября. Первая встреча с протоиереем отцом Иоанном Кронштадтским.

1884, 2 ноября. Первое заседание «Измайловских досугов».

1885, 2 апреля – 28 мая. Поездка с женой за границу (Венеция, Майнинген, Альтенбург, Дрезден).

1885, 30 мая – 6 августа. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1885, 7-13, 15–22 августа. Вместе со своей ротой находится на мызе Смерди под Псковом (на один день оттуда выезжал в Павловск).

1885, 22 августа. Закончил стихотворение «Умер» («Умер, бедняга…»).

1885, 27 августа. Вышла в свет книга Ф. Шиллера «Мессинская невеста» в переводе К.Р.

1885, 30 октября. Первая встреча с А. Н. Майковым.

1885, 3 ноября. Первая встреча с Я. П. Полонским.

1886, 23 июня. Родился сын Иоанн.

1886, 5 июля. В газетах опубликован «Указ об учреждении Императорской фамилии», по которому дети Константина Константиновича получают титул князя, а не великого князя.

1886, 26 июля. Вышел в свет первый сборник стихотворений К. Р.

1887, 17 января. Первая встреча с Н. Н. Страховым.

1887, 9 мая. Беседа со старцем Амвросием в Оптиной пустыни.

1887, 16 мая – август. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1887, 3 июля. Родился сын Гавриил.

1887, 24 сентября – 6 декабря. Поездка с женой за границу (Берлин, Франкфурт-на-Майне, Фридрихсхафен, Альтенбург, Шверин, Штутгарт, Мадрид, Севилья, Париж, Веймар).

1887, 15 декабря. Первая встреча с А. А. Фетом.

1888, 5 мая – август. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1889, 12 февраля. Назначен почетным попечителем педагогических курсов при санкт-петербургских женских гимназиях.

1889, 6 – 10 марта. Поездка с отцом в Москву.

1889, 15–21 апреля. Поездка с женой за границу (Альтенбург).

1889, 3 мая. Назначен президентом Академии Наук.

1889, 17–20 мая. Поездка в монастырь преподобного Нила Столбенского Тверской губернии.

1889, 7 июля. Отца поразил апоплексический удар (инсульт).

1889, 18 сентября. Вышел в свет сборник «Новые стихотворения К.Р 1886–1888».

1890, 11 января. Родилась дочь Татьяна.

1890, июль. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1890, 2 – 10 августа. Поездка с Государевой ротой Измайловского полка в Нарву на военные маневры.

1890, 20 декабря. Родился сын Константин.

1891, 21 апреля. Произведен в полковники.

1891, 23 апреля. Назначен командиром Преображенского полка.

1891, 25 мая – 8 августа. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1891, 31 октября. Первая встреча с А. Ф. Кони.

1891, 3 декабря – 1892, 6 марта. И. Е. Репин пишет портрет Константина Константиновича.

1892, 13 января. Умер отец.

1892, 23 апреля – 15 июня. Поездка с женой за границу (Альтенбург, Париж, Виши, Нанси).

1892, 15 ноября. Родился сын Олег.

1892, 14 декабря. Дочь В. И. Даля подарила Константину Константиновичу перстень А. С. Пушкина.

1893, 1 января. Цесаревич Николай Александрович вступил в командование 1-м батальоном Преображенского полка.

1893, 3—23 марта. Поездка за границу (Берлин, Веймар, Штутгарт, Альтенбург).

1893, 10 июня – 13 августа. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1894, 29 мая. Родился сын Игорь.

1894, 15 июня – 9 августа. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1894, 17 сентября – 22 октября. Поездка с женой за границу (Альтенбург, Вена, Венеция, Бюкебург).

1894, 5 декабря. Произведен в генерал-майора.

1895, 20 марта. Назначен председателем Санкт-Петербургского комитета грамотности.

1895, 15 августа – 18 октября. Поездка с женой за границу (Берлин, Кельн, Виши, Париж, Рим).

1895, 9 октября. Аудиенция у римского папы Льва XIII.

1896, 27 апреля – 2 июня. Поездка с женой в Москву на коронацию Николая II.

1896, 25 августа – 20 сентября. Поездка в Нижний Новгород, Киев, Владимир Волынский, Ковель.

1897, 20 апреля – 21 мая. Поездка с женой за границу (Альтенбург, Бюкебург, Дессау, Штутгарт, Веймар).

1897, 9 июня – август. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1897, 2 сентября – 12 сентября. Поездка с женой в Стокгольм на праздник 25-летия царствования шведского короля.

1897, 7 октября. Закончил перевод трагедии Шекспира «Гамлет».

1897, 4 ноября. Буря в Павловске. Вырвано с корнем около ста деревьев.

1898, 27 января – 9 марта. Поездка за границу (Берлин, Бюкабург, Веймар, Штутгарт, Альтенбург).

1898, 5 апреля. Назначен генералом свиты императора.

1898, июнь – июль. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1899, 15 января. Первое представление трагедии Шекспира «Гамлет» в переводе К.Р. в Измайловском полку. Константин Константинович играет роль Гамлета.

1899, 5 мая – июнь. Жизнь в военном лагере в Красном Селе.

1899, 5 – 23 июля. Поездка в Черногорию.

1899, 3 декабря. Назначен председателем комиссии по вопросу о переходе России к григорианскому календарю (так называемый новый стиль).

1899, 29 декабря. Учреждение при Академии Наук Разряда изящной словесности.

1900, 4 марта. Назначен начальником военно-учебных заведений, с отчислением от командования Преображенским полком.

1900, 20 апреля – 27 апреля. Поездка за границу (Берлин, Альтенбург).

1900, 28 апреля – 20 мая. Поездка по военно-учебным заведениям (Варшава, Киев, Одесса, Елизаветград, Полтава, Воронеж, Орел, Полоцк, Вильно, Псков).

1900, 3 июня. Вышел в свет трехтомник стихотворений К.Р.

1900, 24 июня – 11 июля. Поездка за границу (Глунден).

1900, 12 июля – 9 августа. Поездка по военно-учебным заведениям (Псков, Луга).

1900, 13 сентября – 4 ноября. Поездка по военно-учебным заведениям (Псков, Ковель, Владимир Волынский, Киев, Сумы, Харьков, Ростов-на-Дону, Армавир, Владикавказ, Мцхет, Тифлис, Боржом, Новочеркаск, Вольск, Пенза, Омск, Уфа, Оренбург, Самара, Симбирск, Москва, Нижний Новгород, Ярославль, Тверь).

1900, 31 декабря. Произведен в генерал-лейтенанты и назначен генерал-адъютантом.

1901, 27 февраля – 17 марта. Поездка по военно-учебным заведениям (Полоцк, Орел, Полтава, Харьков, Москва, Нижний Новгород).

1902, 15 апреля – 8 июня. Сильные головные боли. Не выезжает из Павловска и Стрельни.

1902, 3 июля – 6 августа. Путешествие на пароходе по Волге, Оби и Москве-реке (Рыбинск, Углич, Борисоглебск, Ярославль, Кострома, Кинешма. Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Самара, Сызрань, Вольск, Жигули, Чебоксары, Касимов, Рязань, Таруса, Калуга, Москва).

1902, 23 сентября – 14 октября. Поездка по военно-учебным заведениям (Вильно, Сумы, Чугуев, Полтава, Елизаветград, Одесса, Киев, Москва).

1902, 17 ноября – 10 декабря. Поездка по военно-учебным заведениям (Псков, Варшава, Воронеж, Орел, Полоцк).

1903, 23 апреля. Родился сын Георгий.

1903, 25–26 июля. Первое посещение усадьбы Осташево.

1903, 28 августа. Покупка усадьбы Осташево.

1903, 6 декабря. Награжден орденом Святого Владимира 2-й степени.

1904, 20–22 мая, 18–24 августа. Поездки в Осташево.

1904, 17 октября – 9 ноября. Поездка по военно-учебным заведениям (Тифлис, Владикавказ, Новочеркаск. Воронеж, Москва).

1905, 5—10 февраля. Поездка в Москву на похороны Сергея Александровича.

1905, 10 марта. Родилась дочь Наталья.

1905, 30 апреля – 3 мая. Поездка в Осташево.

1905, 10 мая. Умерла дочь Наталья.

1905, 14 мая – 24 июня. Поездка в Осташево.

1905, 6 – 17 июля. Поездка по военно-учебным заведениям (Москва, Орел, Харьков, Елизаветград, Киев).

1905, 5 октября – 4 ноября. Поездка по военно-учебным заведениям (Оренбург, Ташкент).

1906, 11 апреля. Родилась дочь Вера.

1907, 27 марта – 12 апреля. Поездка по военно-учебным заведениям (Киев, Орел, Полоцк).

1907, 13–20 ноября. Поездка по военно-учебным заведениям (Варшава, Вильно, Псков).

1907, 2–8 декабря. Поездка в Стокгольм на похороны шведского короля.

1908, 28 мая – 7 июня. Поездка по России с тремя сыновьями и сестрой Ольгой Константиновной (Нижний Новгород, Тверь, Калязин, Углич, Борисоглебск, Ярославль, Ростов Великий, Кострома. Владимир, Боголюбов, Суздаль).

1908, 13–29 июля. Поездка по военно-учебным заведениям (Москва, Свияжск, Казань, Киев, Симферополь, Алушта, Севастополь).

1908, 9 августа – 9 сентября. Поездка для лечения в Вильдунген.

1908, 18 октября. Первый литературно-музыкальный вечер «Павловские субботы».

1909, 25 апреля – 28 мая. Поездка по военно-учебным заведениям (Омск, Харбин, Хабаровск, Владивосток, Иркутск, Красноярск, Уфа).

1909, 22–27 июня. Поездка в Полтаву на празднование 200-летия Полтавской битвы.

1909,1 июля – 25 июля. Поездка для лечения в Вильдунген.

1909, 9 – 30 августа, 5–9 сентября, 26 декабря – 1910, 5 января. Поездки в Осташево.

1910, 13 февраля. Назначен на специально созданную для него должность генерал-инспектора военно-учебных заведений.

1910, 24 марта – 9 апреля. Поездка в Одессу и Киев.

1910, 12 июня – 1 августа. Поездка в Осташево.

1911, 2 марта. Назначен сенатором.

1911, 20 апреля – 5 мая, 22 мая – 9 июля. Поездки с женой и детьми в Крым.

1911, 21 июля. Умерла мать.

1911, 22 августа. Бракосочетание дочери Татьяны с князем К. Багратионом-Мухранским.

1911, 3 – 28 октября. Поездка по военно-учебным заведениям (Оренбург, Ташкент, Самарканд).

1911, 16 ноября – 1912, начало января, 1912, 22 января – март. Упадок деятельности сердца, тяжело болеет.

1912, 14 января. Вышел сборник «Стихотворения К. Р. 1900–1910».

1912, 26 февраля. Начинает переписывать начисто свое завещание.

1912, 26 марта. Первый раз после четырех месяцев болезни выехал из Павловска в Санкт-Петербург.

1912, 29 марта. Умерла сестра Вера Константиновна.

1912, 3 мая – 20 июня. Поездка с женой за границу (Вильдунген, Альтенбург).

1912, 24 июня – 31 августа. Поездка с женой и сестрой Ольгой Константиновной в Осташево.

1912, 5 октября. Николай II утвердил духовное завещание Константина Константиновича.

1912, 26 октября – 1913, 19 июня. Поездка с женой за границу (Вена, Венеция. Неаполь, Помпеи, Александрия, Каир, Асуан, Луксор, Афины, Штутгарт, Альтенбург, Вильдунген).

1913, 26 июня —14 июля, 22 июля – 1 августа, 8 августа – 9 сентября. Поездки с женой и детьми в Осташево.

1913, 10 августа. Награжден орденом Святого Владимира 1-й степени.

1914, 11 января. Первое представление трагедии К.Р. «Царь Иудейский» на сцене Эрмитажного театра Зимнего дворца.

1914, июнь – 21 июля. Поездка с женой за границу.

1914, 23 июля. Проводы на войну детей Гавриила, Игоря и Олега.

1914, сентябрь. Вышли в свет книги К.Р. – сборник военных стихотворений «В строю» и роскошное издание трагедии «Царь Иудейский».

1914, 29 сентября. Скончался от ран сын Олег.

1915, начало января – середина марта. Упадок деятельности сердца, тяжело болеет.

1915,15 апреля. Сжигает часть своего личного архива, главным образом письма, которые, по его мнению, не представляют интереса.

1915, 17 апреля. Припадок удушья.

1915, 12 мая. Последняя запись в дневнике.

1915, 19 мая. Убит в бою князь К. Багратион-Мухранский.

1915, 2 июня. Умер великий князь Константин Константинович.

Император Александр II

Император Александр II

Император Александр II в кругу семьи

Император Александр II в кругу семьи

Император Николай I, дед великого князя Константина Константиновича

Николай I с цесаревичем Александром Николаевичем в мастерской художника в 1854 году. Худ. Виллевальде Б. П.

Император Александр Николаевич

Великий князь Николай Николаевич

Великий князь Николай Николаевич

Великий князь Михаил Николаевич. Почти все нынешние Романовы ведут происхождение от него

Карикатура на великого князя Константина Николаевича

Император Александр III

Император Александр III в кругу семьи

Цесаревич Александр Александрович во время заграничного путешествия. Лондон, 1870-е гг.

Великий князь Константин Николаевич и великая княгиня Александра Иосифовна

Великий князь Константин Николаевич и великая княгиня Александра Иосифовна с детьми

Великий князь Николай Константинович, старший брат великого князя Константина Константиновича

Великий князь Константин Константинович

В Альтенбурге 9 июня 1882 г. великий князь Константин Константинович впервые встретился со своей будущей женой – принцессой Элизабет фон Саксен-Альтенбургской

Константин Константинович с женой Елизаветой Маврикиевной и детьми. Павловск, 1905

Великий князь Константин Константинович в роли Гамлета

Император Николай II

Августейшее семейство, 1902 г.

Великий князь Дмитрий Константинович

Великий князь Николай Михайлович, по-семейному Бимбо

Великий князь Константин Константинович

Дети великого князя Константина Константиновича и великой княгини Елизаветы Маврикиевны князья Иоанн Константинович и Гавриил Константинович

Князь Игорь Константинович и княгиня Вера Константиновна

Серебряный юбилей великого князя Константина Константиновича и великой княгини Елизаветы Маврикиевны, 1909 г.

Великий князь Константин Константинович в имении Осташево

Великий князь Николай Константинович с женой Надеждой Александровной Искандер

Великий князь Константин Константинович во время инспекторской поездки по кадетским училищам

Великий князь Константин Константинович у моряков

Страницы из дневника великого князя Константина Константиновича