Впервые за много дней Ивга позволила себе расслабиться.

Человек, все эти дни настороженно ее изучавший, наконец успокоился и даже расцвел. Какая-то ее шутка заставила его хохотать до слез, и, отсмеявшись, он потребовал, чтобы невестка перестала величать его «профессором Митецем», а звала как подобает – «папа-свекор»; Ивга расцвела в ответ и отправилась разводить костер посреди лужайки для пикников.

– …Чтобы сердушко хотело, а все прочее могло! – Профессор оказался прямо-таки прирожденным балагуром. – Где двое, там вскоре и третий, а где трое, там и пятеро, выпьем же, ребятки, и пусть нас в мире будет больше!..

Красное закатное солнце дробилось в высоких окнах ее будущего дома. Дома под красной крышей, где на фасаде – балкон, увитый виноградом и оттого похожий на этикетку старого вина. Подрагивал в высоте медный флюгер, и Назар топал через двор, неся под мышкой корзинку со снедью и постоянно что-то роняя – то полотенце, то ворох салфеток, то верткую картофелину.

Потом папа-свекор настроил мандолину; в репертуаре этого серьезного и уважаемого человека во множестве водились игривые, а подчас и фривольные песни. От хохота Ивга дважды уронила бутерброд в костер; папа-свекор поблескивал глазами и шпарил такое, отчего даже у Назара на щеках пробивался смущенный румянец.

Потом папа-свекор вдруг прижал струны ладонью, секунду помигал, глядя в костер, – и завел совсем другим голосом что-то напевное и с длинным сюжетом, где морячка махала платочком с берега, а из моря ее окликала русалка с круглым зеркальцем в руке и гребнем в зеленых волосах, и обе они желали заполучить себе красавца капитана.

Назар улегся в траву, и голова его оказалась на Ивгиных коленях. Папа-свекор невозмутимо откупорил следующую бутылку, одним глотком отхлебнул полбокала и запел студенческую лирическую; Ивге захотелось подпеть. Не зная ни слов, ни мелодии, она по-рыбьи открывала и закрывала рот, когда в нежную мелодию вмешался шум далекого мотора.

– Кто-то едет, – сонно сообщил Назар.

Ивга напряглась. Она не любила ни новостей, ни перемен, ни незваных гостей, ни даже веселых сюрпризов. Тем более сейчас, когда она разомлела, расплавилась в своем счастье, будто шоколад в ладони, когда у нее нет сил, чтобы защищать свое хрупкое внутреннее равновесие. Новый визитер – агрессор, непрошено вторгающийся в ее мир, где наконец-то, после стольких мытарств, наступили покой и порядок…

Очень хрупкий покой. Вот – далекий шум мотора, и покоя как не бывало.

Назар с сожалением убрал свою голову с ее колен. Поднялся, радостно ухмыльнулся профессору:

– Па, а у Клавдия новая машина? Зелененький такой «Граф», да?

Папа-свекор сразу же отставил мандолину:

– Клав?! Елки-палки… Ну, дети мои, будем веселиться до утра…

Ивга молчала. Нехорошо, если они заметят ее разочарование. По-видимому, приехал старый друг; по-видимому, его приезду следует радоваться. В конце концов, явление нехорошего, несимпатичного человека вряд ли привело бы папу-свекра в такой восторг. И Назар не стал бы ерничать у ворот, козырять сидящему за рулем наподобие дорожного гвардейца и кататься, как маленький, на железной отползающей створке…

Папа-свекор взял мандолину наперевес:

– А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью… Рыжая, что с тобой?!

Зеленая машина неторопливо въехала во двор. Аккуратно и вежливо, будто живое и воспитанное существо, – но фары, прикрытые щитками, показались Ивге мутными глазами чудовища. Кусок бутерброда встал у нее в горле – ни проглотить, ни выплюнуть; из закоулков ее тела поднимались тошнота и муть. Она помнила это ощущение – но тогда, в первый раз, оно было неизмеримо слабее. Теперь же…

– Ивга, что с тобой?!

Назар уже тряс руку того, кто вышел из машины; Ивга видела только спину пришельца, обтянутую светлой рубашкой. Черноволосый ухоженный затылок, гладкий, волосок к волоску…

– Ивга, да что ты?..

– Замутило, – выдавила она с трудом. – Папа-свекор, извините, мне бы в дом… Прилечь…

Прямо перед ней оказались его встревоженные, подозрительные и одновременно радостные глаза:

– Рыжая?! Ты, что ли?.. Дедом я буду, нет?..

Назар уже вел прибывшего к костру; теперь Ивга могла рассмотреть смеющееся лицо нежданного гостя. Совершенно незнакомое. Нет, не его она видела в тот раз, нет…

Почуяв неладное, Назар перестал улыбаться и в два прыжка оказался рядом. От прикосновения его рук сделалось легче – впрочем, ненадолго.

– Извините. – Она вымученно растянула губы, стараясь смотреть мимо гостя.

А гость все еще улыбался. Кажется, сочувственно.

Назар взял ее на руки. Прижал к себе крепко, будто котенка; понес к дому, ошарашенно заглядывая в лицо:

– Ну, Рыжая… Или ты съела чего-нибудь, или… Ну, Рыжая… Слушай, а врача не надо?..

Она улыбнулась так успокаивающе, как только могла.

Он внес ее на крыльцо. Невзирая на протесты, втащил на второй этаж – легко, только ступеньки жалобно скрипнули; коленом открыл дверь в ее комнату, уложил на кровать и уселся рядом, не выпуская ее руки.

– Стыдно, неудобно… – Она прикусила губу.

Назар мотнул головой, стряхивая со лба жесткую челку. Ободряюще улыбнулся:

– Не бери в голову… Клавдий – свой человек…

Ивга вздохнула – глубоко, так, чтобы воздух дошел до самых пяток. Тошнота уходила, но лихорадочная дрожь оставалась. Бедный Назар; какая неожиданная получилась ложь. И как он искренне обрадовался… Она, выходит, зря морочила себе голову, и все эти слезы в подушку были тоже напрасно. Назар…

Она испытала прилив нежности, такой, что пришлось отвернуться и спрятать лицо в подушке. Нежность – и стыд. Потому что она невольно обманула, потому что причина ее сегодняшнего недомогания не имеет ничего общего с радостным ожиданием потомства…

– Рыжая, а?..

Она провела пальцем по синей жилке на его твердой мускулистой руке:

– Неудобно. Пойди к ним, скажи… Я сейчас оклемаюсь.

Он сглотнул. Снова спросить не решился; погладил ее по щеке. Встал, отошел к двери; вернулся снова. Поцеловал ее в макушку. Сорвался с места, беззвучно подпрыгнул до потолка и качнул тяжелую люстру, так что звякнули гроздья подвесок.

– Пацан… – Ивга через силу улыбнулась. – Послушай… А Клавдий – кто?

Он поднял брови:

– В смысле?

Она молчала, не умея сформулировать свой вопрос.

– Клавдий, – Назар почесал за ухом, – замечательный мужик, папин старый друг… Ну, еще он Великий Инквизитор города Вижны. Вот и все.

– Ага. – Ивга прикрыла глаза. – Иди…

Деревянная лестница снова вскрикнула – потому что Назар прыгал через две ступеньки. Ивга лежала, глядя на тени на потолке, и прохладная постель жгла, будто сковородка.

Оба молчали, и достаточно долго. В словах не было нужды; оба безмолвно наслаждались летним вечером, дымом костра и обществом друг друга. Гость лениво щурился, и огонек возле его губ неспешно пожирал тонкое тельце дорогой сигареты; хозяин вертел над огнем кусочек ветчины на острой палочке.

Потом из дому вышел Назар. Виновато улыбнулся, подошел к костру:

– Клавдий, вот так получилось… А я хотел вас познакомить.

Тот, кого звали Клавдием, понимающе прикрыл глаза.

– Что ж ты ее бросил? – сварливо спросил профессор социологии Юлиан Митец. – Оставил одну?

Назар заволновался:

– Я, собственно, только Клавдию хотел, ну она прощения просила…

Гость нетерпеливо махнул рукой – понял, мол, не болтай чепухи. Назар еще раз виновато улыбнулся и поспешил обратно; двое мужчин у костра проводили его взглядом.

– Ты помнишь? – негромко спросил профессор Митец. – Относительно Назара. Я опасался…

Тот, кого звали Клавдием, кивнул:

– Ага… Он у тебя все никак не взрослел.

Профессор Митец торжествующе улыбнулся:

– Что делают с нами женщины, Клав!.. Выпьешь?

Гость загадочно улыбнулся и вытащил из внутреннего кармана небольшую бутылку, плоскую, как камбала:

– А я вот вчера только из Эгре, столицы, понимаешь, виноделия… И там мне всучили такую вот взятку. Завидно?..

– Не может быть! – воскликнул профессор с театральным изумлением. – Но как кстати, Клав, удивительно кстати!..

Оба знали толк в вине, а профессор еще и пил с видом знатока, тщательно и сосредоточенно, как заправский дегустатор. Гость удовлетворенно усмехался.

– А у меня будут внуки, – сообщил, наконец, профессор Митец, любуясь рубиновой жидкостью на дне. – Полным-полно, целый дом внуков… Я так и думал, что ты опять мотаешься по провинциям. Я звонил.

– Труды, – неопределенно отозвался гость. – Праведные труды на благо… или во благо. У тебя будет красивая сноха, Юль. Когда свадьба?

Профессор, довольный, кивнул:

– Думаю, где-то в октябре.

– Вы еще не назначили? – удивился гость.

Профессор развел руками:

– Не смейся, я всего неделю как… Как Назар меня познакомил. И ведь еще боялся, что рассержусь…

– Но ты не рассердился, – кивнул тот, кого звали Клавдием. – И правильно сделал.

Профессор поднял с травы свою мандолину. Глядя, как он заботливо подтягивает струны, гость выудил из узкой золотистой пачки новую обреченную сигарету.

– Юлек…

Профессор отчего-то вздрогнул. Оторвался от своего занятия, удивленно уставился на гостя:

– А?..

Тот, кого звали Клавдием, извлек из догорающего костра ветку с угольком на конце:

– Юлек… Вот пес, не знаю, как и сказать.

– Ведьм своих по подвалам пугай, – пробормотал внезапно помрачневший профессор. – Меня не надо… Ну?

Гость закурил. Глубоко затянулся, не сводя с приятеля прищуренных, чуть воспаленных глаз:

– Ты, конечно же, знаешь, что она ведьма?

– Кто? – глупо спросил профессор.

– Твоя сноха. – Гость затянулся снова. – Будущая сноха… Как ее, кстати, зовут?

– Ивга, – механически ответил профессор. Потом вдруг резко поднялся со своего чурбачка. – Что?!

– Ивга, – раздумчиво повторил тот, кого звали Клавдием.

– Ты соображаешь, что говоришь? – глухо поинтересовался профессор. Его собеседник кивнул:

– Юлек… За двадцать пять лет этой каторжной работы… Я определяю их даже по паршивым черно-белым фотографиям. И, что самое печальное, они меня тоже чуют… Им от меня дурно. Вашей Ивге стало плохо не потому, что она беременна, а потому, что рядышком оказался злобный я.

Профессор сел. Подобрал брошенную мандолину.

– Плохо, что ты не знал, – сообщил тот, кого звали Клавдием. – Я рассчитывал, что… Но это простительно, Юль. Они, особенно молодые, особенно из глухой провинции… Очень боятся. Может быть, Назару она сказала?

– Помолчи, – пробормотал профессор, методично подтягивая и подтягивая струну. – О, зараза!..

Вырванный колок от мандолины оказался у него в руках. И сразу же после этого – в костре; потревоженные угли вспыхнули ярче – и успокоились снова.

Его собеседник выждал паузу. Вздохнул:

– Ничего страшного не случилось. Я сто раз видел счастливые семьи, в которых жена была ведьма. Ты знаешь, сколько в одной только столице легальных их? Тех, что мы попросту держим на учете?

Оборванная струна на мандолине профессора Митеца свернулась спиралью, будто виноградный ус.

– Юлек…

– Замолчи.

Из дому вышел Назар. Слегка сбитый с толку, даже огорченный:

– Она сказала, что поспит… Но ей вроде бы лучше… Папа?!

Профессор отвернулся:

– Будь добр… будь добр, пойди и свари нам кофе.

Парень не двинулся с места. Когда он нервничал, ресницы его часто моргали – почти как у куклы, которую мелко трясут. Нервный тик.

– Папа…

– Назар.

Гость неожиданно усмехнулся:

– Все в порядке, Назарушка. Иди…

Оба напряженно молчали, пока за парнем не закрылась дверь кухни. И потом промолчали еще несколько долгих тягостных минут.

– Юлек, – медленно проговорил гость. – Ты разумный человек… всегда был. А теперь, вот зараза, я начинаю думать, что лучше бы мне этот маленький факт – сокрыть. Чтобы когда-нибудь потом, в спокойной обстановке…

– Ты соображаешь?..

Профессор отшвырнул от себя мандолину. Так, что она жалобно бренькнула, угодив на камушек в траве. Гость неодобрительно пожал плечами – но на этот раз промолчал.

– Ты… – Профессор перевел дыхание. – Ведьма… В моем доме… С моим сыном… Тайно… Как гадко. Какая гадость, Клав…

Он поднялся, сунув руки глубоко в карманы; голос его обрел требовательные нотки:

– Я прошу тебя, Клавдий, поговорить с Назаром прямо сейчас. Я не желаю… Ни минуты…

– Юль? – Тот, кого звали Клавдием, удивленно поднял брови. – А что я, по-твоему, могу сказать Назару? В конце концов, если он ее любит…

– Любит?!

Некоторое время профессор кружил вокруг костра, не находя слов. Потом уселся на место – и по выражению его лица гость понял, что Юлиан Митец наконец-то взял себя в руки, надежно и крепко.

– Я так понимаю, – бесцветным голосом начал профессор, – что ты по долгу службы должен ее забрать? Для учета и контроля?

– По долгу службы, – гость в задумчивости закурил третью сигарету, – этим занимаются несколько другие люди. Вот распорядиться, чтобы ее забрали, – это я, в самом деле…

– Попрошу тебя – только не в моем доме, – уронил профессор все так же бесцветно и глухо. – Я не хотел бы…

– Да нет никакой необходимости ее брать! – Его собеседник сощелкнул с элегантных серых брюк черную снежинку копоти. – Она сама придет куда надо, и, уверяю тебя, ни один сосед…

– Мне начхать на соседей.

Лицо профессора налилось желчью. Всякий, кто час назад был свидетелем праздника с песнопениями, поразился бы случившейся с Митецем перемене.

– Мне начхать на соседей. А вот на сына мне не начхать; инициирована ведьма либо нет… Ты смотришь на все это глазами, зараза, специалиста, а я… – Профессор осекся. Перевел дыхание, поднялся, намереваясь идти в дом.

– На месте твоего сына я бы ослушался, – негромко сказал ему в спину тот, кого звали Клавдием.

Назар явился через полчаса; о человеке, пережившем потрясение, принято говорить, что он внезапно постарел. С Назаром случилось обратное – молодой мужчина, который не так давно на руках внес в дом свою будущую жену, теперь казался испуганным и смертельно обиженным мальчиком:

– Клавдий?..

За время, проведенное в одиночестве, друг семьи успел прикончить пачку своих замечательных сигарет и теперь смотрел, как изящная картонная коробочка догорает в костре.

– Назарушка, она бы тебе сама сказала. Не сегодня-завтра… Но не посвятить твоего отца я не мог. Это было бы, м-м-м… некрасиво с моей стороны. Непорядочно. Да?

Назар шумно сглотнул:

– А может так быть, что она и сама не знает? Вдруг?..

Некоторое время Клавдий раздумывал, а не соврать ли. Потом вздохнул и покачал головой:

– Увы. Они всегда и все про себя знают.

– Она мне врала, – сказал Назар глухо.

Клавдий удрученно пожал плечами.

Ивга не спала – лежала, натянув на голову одеяло, уткнувшись носом в подтянутые колени и воображая себя улиткой. В домике, в раковине, уютно и тепло, все, что за стенками раковины, безразлично и безопасно…

Потом у нее кончилось воображение, а вечер все не кончался; кто-то ходил по дому, кто-то вполголоса переговаривался, потом ей послышался звук заводимого мотора.

В какой-то момент она почти поверила, что кошмар закончился и все обошлось, что Великий Инквизитор сейчас уедет и все останется по-старому…

В этот самый момент и пришел Назар. Не зажигая света, молча остановился в полумраке, у самой двери; Ивга напряглась, но первой вступить в разговор у нее не хватило смелости.

– Как ты? – спросил Назар, и она поняла, что он уже все знает. – Как ты себя чувствуешь?

Как я себя чувствую, спросила себя Ивга. Как вошь в парикмахерской – легкий дискомфорт…

Назар молчал; под его взглядом лежащая в темноте Ивга действительно ощутила себя вошью в пышной шевелюре – мелкая тварь, обманом проникшая в этот прекрасный и прекрасный мир.

– Ну спокойной ночи, – сказал Назар деревянным голосом и прикрыл за собой дверь.

Несколько минут Ивга лежала неподвижно, вцепившись зубами в собственную руку. Потом вскочила, включила торшер и судорожно принялась собирать вещи.

Лихорадочная работа помогла ей на короткое время освободить себя от мыслей; она потрошила шкаф и выворачивала тумбу, а тряпок обнаружилось неожиданно много, а старенькая дорожная сумка, Ивгина спутница в странствиях, оказалась маленькой и невместительной.

Она отвыкла от такой жизни. Когда все имущество – в потертой спортивной сумке. Ох, как она отвыкла, расслабилась, разомлела…

Осознание потери проткнуло ее, будто ржавой иголкой, она опустила руки, села на пол и закусила губу, чтобы не разреветься. Потом, потом, все слезы – потом…

Она все-таки расплакалась бы, если бы не другая мысль, положившая ледяную лапу на вздрагивающее плечо: Инквизиция. Не та провинциальная, от которой она много раз уворачивалась; настоящая Инквизиция, Великая Инквизиция, разъезжающая в «Графах», шикарных машинах цвета сочной жабы…

Ивга погасила торшер, едва не оборвав шнурок-выключатель. Неслышно подошла к окну; дивный летний вечер благополучно сменялся дивной же ночью, звездной, сверчливой и совершенно безмятежной. Вчера в это же самое время они с Назаром…

Ивга шлепнула себя по лицу. Удар оборвал мысль, и острая внутренняя боль сменилась болью простой и вульгарной; Ивга видела в темноте неважно, но все же лучше, чем любой другой человек…

Если он не ведьма или не инквизитор.

Ее сумка вздулась, как коровий труп. Как тот, что она видела в детстве у дороги, и впечатлений хватило надолго…

Она прерывисто вздохнула.

Большую часть Назаровых подарков пришлось безжалостно выкинуть. Она избавилась бы от них полностью, но теплая серая куртка ох как пригодится, если зарядят дожди, а в новых кроссовках так удобно идти по пыльной дороге – с утра и до вечера…

Потом среди вещей она наткнулась на белую рубашку Назара – и две долгих минуты сидела, прижавшись лицом к пустому безвольному рукаву. Воротник пропитан был Назаровым запахом – она чуяла запахи не очень хорошо, но все же лучше, чем любой другой человек…

Если он не ведьма… Или не инквизитор…

Ей остро захотелось хоть что-нибудь взять на память. И написать для Назара хоть слово, хоть букву… Невыносимо, если он будет думать о ней…

…так, как она того заслужила.

Открыв дверцу шкафа, она долго глядела в ясное, но запылившееся зеркало. Рыжая, с провинциально круглыми щеками и наивными веснушками на все лицо, с чуть вздернутым носом, с по-детски пухлыми губами… и взглядом матерой, но очень усталой и очень несчастной лисицы.

Сезон охоты открыт…

Слово «Инквизиция» подхлестывало, как кнут. Неслышно ступая в полной темноте, Ивга шире отворила окно, забросила за плечо сумку и легко перемахнула через подоконник.

Второй этаж ее бывшего будущего дома сошел бы и за невысокий третий; некоторое время они сидела в траве, ожидая, пока утихнет боль в ушибленных ногах. В комнате Назара было темно; в буфетной горел свет. Чем сейчас занимается бывший папа-свекор? Можно вообразить, какое лицо у него было, когда…

На этот раз она не стала бить себя – шлепок может донестись до чужого уха. Она свирепо ущипнула себя за ляжку – и ненужная мысль оборвалась. Вот как просто, только синяк будет лиловый и противный. Хорошо хоть, Назар его не увидит…

Она сорвалась с места. Замерла за углом, там, куда не достигал свет фонаря; ветка яблони с крохотными недорослями-яблочками жалобно поскребывала кирпичную стену. И тень от нее падала изломанная, жалкая…

Задержав дыхание, Ивга осторожно выглянула; калитка запирается на простой крючок, и у калитки в этот поздний час не было ни души – и все же сердце ее стукнуло обреченно и глухо.

Машина. Зеленый «Граф» стоял все там же, где подбежал к его дверце веселый Назар…

Что такое, ведь она слышала шум мотора?! Может быть, это папа-свекор вывел из гаража свою…

– Ивга.

Рядом. За спиной. Муторные, липкие мурашки; как она не почувствовала приближения?..

– Не волнуйся… Я не собираюсь тебя трогать.

– Вы меня уже тронули, – сказала она шепотом, не оборачиваясь. Хотя могла бы и не дерзить.

– Извини, – сказал Великий Инквизитор города Вижны. И, кажется, сделал шаг вперед, потому что Ивга мгновенно ощутила и тошноту, и слабость – правда, в каком-то щадящем, придавленном варианте. Вероятно, он умеет этим управлять.

– Я хочу уйти, – сказала она, прижимаясь спиной к стене – как раз под жалобной яблоневой веткой. – Можно?

– Можно, – неожиданно легко согласился инквизитор. – Но я бы на твоем месте дождался утра. Как-то это… мелковато. Смахивает на бегство. Да?

– Да. – Она кивнула, прижимая свою сумку к груди. – Что вы будете со мной делать?

– Лично я – ничего. – В голосе инквизитора ей померещилась укоризна. – Но если ты в течение недели не станешь на учет – тебя могут наказать. Общественными работами в компании подобных тебе, неинициированных, но в большинстве своем обозлившихся и несимпатичных. Зачем?..

– Вам-то что, – сказала она в стену. Тошнота подбиралась все выше – еще чуть-чуть, и разговор с инквизитором прервется самым непотребным образом.

– Куда ты пойдешь? Темной ночью, на шоссе?

Она дышала часто и глубоко. Ртом.

– Если… – каждое слово давалось с усилием. – Вы… предложите подвезти меня до города… то я откажусь.

– Зря, – констатировал инквизитор. – Но – дело твое… Иди.

Она забросила сумку на спину; тень ее походила на старого больного верблюда.

– Ивга.

Она подавила в себе желание обернуться; в ее опущенную руку скользнул жесткий картонный прямоугольник:

– Если возникнет надобность… А она-таки возникнет. Не побрезгуй, возьми и позвони. В конце концов, я Назара… помню вроде как с пеленок. Я к нему в какой-то степени привязан… Я смогу тебе помочь ради него. Не будем делать глупостей, да?

– Да, – сказала она хрипло.

Миновала калитку – калитку ее бывшего будущего дома!.. Прошла мимо дома соседей; на втором этаже из-за тонкой шторы интимно проглядывал ночник и о чем-то вполголоса бормотал магнитофон. Вероятно, о вечной и верной любви.

Ивга подавила в себе очередной всплеск отчаяния; остановилась под фонарем, с усилием разжала намертво стиснутую, мокрую ладонь.

«Великий Инквизитор Клавдий Старж, Вижна. Дворец Инквизиции, приемная, телефоны… Домашний адрес: площадь Победного Штурма, восемь, квартира четыре… Телефон…»

Ивга сглотнула; с трудом скомкала немнущийся картон и засунула в щель между фонарным столбом и чьим-то вычурным забором.

На ладони остался красный прямоугольник воспаленной кожи. Будто от ожога.

Рейсовый автобус посетил ее на рассвете, когда она уже перестала ждать.

Продремав несколько часов на остановке, на жестком сиденье пустого павильончика, она проснулась от холода и сплясала на влажном шоссе некое подобие зажигательной мамбы; жаль, что Назар не был свидетелем этой пляски отчаяния. Прыгая на скользкой дороге, Ивга молча высказала миру свое нелестное о нем мнение.

Так случилось, что она обессилела и согрелась одновременно; в этот самый момент судьба милостиво потрепала ее по щеке: из-за далекого поворота выглянул автобус, красный, как осенняя рябина.

В салоне было тепло, даже душно; по узкому коридору между мягких спинок и дремлющих людей Ивга пробралась в самый конец автобуса и уселась на пустующее сиденье рядом с унылой женщиной, чье лицо до глаз утопало в отвороте теплого свитера.

Пожилой пассажир в кресле напротив шелестел газетой; заголовки были все какие-то безликие, бесформенные, ватные, Ивге бросилась в глаза одна только фраза: «И поскольку агрессивность любой ведьмы с годами нарастает…»

Пожилой пассажир перевернул газету, не позволяя Ивге приглядеться.

Женщина, сидевшая рядом, казалась крайне изможденной и, скорее всего, нездоровой; над широким воротом свитера смутно белел бескровный лоб, под редкими бровями устало мигали тусклые отрешенные глаза. Другим соседом Ивги был сладко дремлющий парень в куцей рыбацкой курточке, и огромные мосластые руки до половины вываливались из слишком коротких рукавов. Вот и все. Ивга закрыла глаза.

Ей тут же привиделось, что она спит на кровати Назара в его тесной городской квартирке; над демонстративно бедным и несколько безалаберным студенческим жилищем плывет, раздувая паруса, роскошный абажур в виде пиратского судна – Назар неделю любовался им в витрине антикварной лавки, а когда наконец явился покупать, за прилавком обнаружилась огненно-рыжая девушка с простоватым лицом и глазами веселой лисицы…

Ивга улыбалась во сне. Рука ее, вцепившаяся в подлокотник кресла, пребывала сейчас на жестком плече спящего Назара; парусник светился изнутри, и потому на всех предметах в этой тесной комнатушке лежали причудливые тени. Мягко покачивалась палуба…

Потом дрогнула и замерла; чем так просыпаться, лучше вообще никогда не смыкать глаз. Автобус стоял… и в тишине салона было что-то неестественное.

– Уважаемые пассажиры, служба «Чугайстер» приносит извинения за небольшое неудобство…

Ивга открыла глаза. Мосластый парень тоже проснулся и испуганно вытаращился на стоящих в проходе.

Их было трое, и им было тесно. Тот, что скороговоркой произносил давно заученную фразу, был жилист и сухощав, двух других Ивга не рассмотрела. На всех троих поверх облегающего черного костюма была небрежно накинута свободная жилетка из искусственного меха; у каждого на шее болталась на цепочке серебряная пластинка-удостоверение.

В салоне молчали. Ивга, внутренне сжавшись, опустила голову.

– Плановый досмотр, – вполголоса продолжал сухощавый. – Попрошу всех оставаться на своих местах… Лиц женского пола попрошу смотреть мне в глаза.

Ивга втянула голову в плечи.

Пластиковая дорожка на полу чуть поскрипывала под мягкими шагами сухощавого; двое его сотрудников следовали за ним на расстоянии метра. Что-то возмущенно сказала дородная женщина в первых рядах – чугайстеры не удостоили ее ответом. Ивга слышала, как расслабляются, даже шутят те пассажиры, что остались у троицы за спиной; соседка Ивги, та, что в теплом свитере, утонула в воротнике по самую макушку.

Сухощавый остановился перед Ивгой. Ивга через силу подняла глаза – будто решаясь на тягостную, но необходимую медицинскую процедуру. Поймав ее затравленный взгляд, чугайстер хищно подался вперед, его глаза ухватили Ивгу и поволокли в невидимую, но ясно ощущаемую пропасть – но на полпути разочарованно бросили, будто мешок с тряпьем.

– Ведьма, – сказали губы сухощавого. Вернее, собирались сказать, потому что в ту же секунду тесное пространство салона прорезал крик.

Та, что сидела рядом с Ивгой, женщина в теплом свитере, кричала, и ее голос ввинчивался в уши, нанизывая на себя, как на вертел. Отшатнувшись в сторону, Ивга почти упала на мосластого парня.

Бескровное лицо, наконец-то вынырнувшее из серого воротника, было перекошено ужасом; изможденные руки, которыми женщина пыталась заслониться, казались когтистыми птичьими лапами:

– Н-нет… Не…

Двое, выступившие из-за спины сухощавого, уже тащили упирающуюся женщину к выходу; вслед за ними по обмершему, парализованному криком автобусу полз шепоток: навка… нава… навь… навка…

Сухощавый помедлил. Снова искоса взглянул на Ивгу, провел пальцем по губе, словно стирая прилипшую крошку. Постоял, будто раздумывая, – и двинулся к выходу. «Навка… здесь… в автобусе… навка», – бормотали возбужденные, слегка охрипшие голоса.

В двери чугайстер обернулся:

– Наша служба благодарит вас за искреннее содействие, проявленное при задержании особо опасного существа, именуемого навью. Счастливого пути…

Не желая смотреть, Ивга все же повернула голову и взглянула в окно.

Та, что еще недавно сидела с ней рядом, все еще кричала, только крик стал глуше, и толстое автобусное стекло смогло почти полностью его поглотить. Навка стояла на коленях, на обочине, и неестественно огромные глаза были подернуты пеленой ужаса. Широко разевался рот; Ивге казалось, что она слышит, как вместе с криком вылетают слова бессвязной мольбы.

Сухощавый и двое его сотрудников неторопливо окружили навку, сделав ее центром равностороннего треугольника; их выброшенные в стороны руки на мгновение соприкоснулись – будто чугайстеры собрались завести вокруг своей жертвы хоровод. Навка закричала с новой силой – в этот момент автобус тронулся.

За окном плыли деревья и отдаленные покатые крыши; через несколько минут Ивга поняла, что сидит, навалившись всем телом на мосластого парня, и тот не решается ее отстранить.

В автобусе говорили все разом; плакал ребенок. Кто-то громко бранился вслух, кто-то хихикал, кто-то смеялся; большинство возмущались. Что навок стало слишком много. Что служба «Чугайстер» ловит их слишком медленно. Что отлов навок в общественных местах безнравственен, все равно что отстрел бродячих собак на детской площадке. Что власти бездействуют, налоги идут в никуда, и город вот-вот захлебнется в нечисти: навки, да вот еще ведьмы…

– Простите, – сказала Ивга мосластому парню. Парень глупо улыбнулся.

Кресло справа от Ивги пустовало; над ним на багажной полке покачивался аккуратный полиэтиленовый пакет. Его хозяйки сейчас наверняка нет в живых.

Впрочем, ее нет в живых уже достаточно давно. Навку нельзя убить – она и без того мертва; навку можно лишь выпотрошить, уничтожить, и чугайстеры знают в этом толк…

Ивга видела. Однажды. Чугайстеры не смущаются ничьим присутствием и не боятся никаких свидетелей; в их откровенности есть что-то непристойное. Обычно они не уводят жертву дальше чем за угол соседнего дома. Прямо на улице, прямо во дворе они справляют ритуал, который уместнее было бы проводить в безлюдном подземелье. Даже дети становятся иногда свидетелями танца чугайстеров – а потом ночью мочат простыни: чугайстеры убивают навку, танцуя. Танец опутывает их жертву невидимыми сетями, душит и опустошает; навку после развоплощения Ивга тоже видела. Вернее, могла бы увидеть – но испугалась, не стала смотреть…

Под самым окном проплыли согбенные плечи спешащего по своим делам велосипедиста. Ивга сглотнула; по сравнению с чугайстерами Инквизиция представляется почти что Дедом Морозом. Добреньким таким старичком, который сперва раздает подарки паинькам, а потом в освободившийся мешок сует прочих, непослушных…

Мосластый парень, возомнивший, вероятно, что, подержав Ивгу на своих коленях, приобрел на нее некоторые права, вдруг разудало подмигнул. Ивга с отвращением отвернулась.

Клавдий никогда не гонял машину. Даже теперь, на пустынной загородной трассе, он не летел сломя голову, как требовали того нерастраченные силы «Графа». Он просто ехал – неторопливо, хоть и не слишком медленно; в дороге следовало отдыхать, а не развлекаться. Острых ощущений Великому Инквизитору хватит и без гонок, а в последнее время даже с избытком…

Он привык доверять своей интуиции. Если неприятное, но рядовое, в общем-то, событие отзывается смутной тревогой, которой давно пора бы рассеяться, а она все не проходит, – значит, надо попытаться эту тревогу осознать. Откуда?..

Клавдий ехал сквозь реденький утренний туман, и на сиденье рядом с ним ехала наполовину пустая пачка тонких дорогих сигарет. Клавдий курил, выставив локоть в окно; сбоку на ветровом стекле лепилась картинка: озорная девчонка верхом на помеле, с игриво обнаженной ножкой, с обаятельными ямочками на розовых щеках; люди боятся ведьм. Кому, как не Клавдию, видеть мощные корни всех этих страхов. Если бы Юлиан Митец знал о ведьмах то, что по долгу службы знает Великий Инквизитор, он сжег бы Ивгу прямо на лужайке своего дома. На костре для пикников…

Нет, и все-таки. Что за цепь событий застряла в памяти, не желая показываться на поверхность – но и забываться тоже не желая? Откуда ощущение опасности, предчувствие беды?..

Собственно, девчонку не следовало отпускать. Просто неохота было устраивать безобразную сцену насилия на глазах у двух идеалистов – старого и молодого. Стыдно показывать давнему другу профессиональное умение выкручивать руки… И кому – девушке, успевшей сделаться для них своей, почти родной…

Он поморщился, вспомнив, как плакал Назар. Забившись в угол, безутешно и по-детски. И как неуместны оказались жалкие попытки лекции на тему «Ведьма – тоже человек»…

А вот Юлиан – тот определенно обиделся. В конце концов, друг вправе ждать от друга помощи в трудную минуту, помощи, а не отвлеченных рассуждений. И он, Клавдий, мог-таки оказать эту помощь – рассказать Назару несколько случаев из практики, чтобы он, вчерашний влюбленный, явился к костру со своим поленцем…

Дорога повернула; Клавдий притормозил. На обочине стояла машина чугайстеров – светлая, с желто-зеленой мигалкой на крыше.

Он утопил в пепельнице догоревшую сигарету и согнал с лица невольно проступившую брезгливость. Двое здоровенных мужиков паковали в пластиковый мешок нечто, недавно бывшее навкой; третий стоял у дороги и тоже курил. Зеленый «Граф» интересовал его не больше, чем на глазах редеющий туман.

Клавдий подавил желание остановиться. В конце концов, служба «Чугайстер» никогда не вмешивалась в дела Инквизиции; кем бы ни была та несчастная, останки которой сейчас складывают в мешок, прежде всего она была навкой, ходячим трупом, существом, несущим смерть…

Его передернуло. Машина с мигалкой и люди на обочине давно остались позади, а он курил и курил, и шарил в ящичке, на ощупь разыскивая новую, от себя же припрятанную пачку.

– …Не спрашивай, по ком ползет муравей. Он ползет по тебе.

Песок был странного цвета. Ярко-желтые пятна чередовались со светло-серыми, твердая корочка, оставшаяся после реденького вчерашнего дождя, послушно ломалась под босыми ногами, и в ямках-следах хозяйничали муравьи. Смирные, черные, некусачие.

– …на тот берег?

Дюнка улыбалась.

По-видимому, все это когда-то уже с кем-то случалось. Слишком знакомо подавался под пятками теплый песок. Пахло водой и лозами.

– Как хорошо, – сказал он удивленно. – Слушай, просто здорово, а?

(Его хваленая интуиция молчала, будто глухонемая.)

Дюнка подкалывала волосы. Его всегда удивляло, как можно внятно разговаривать, держа во рту полдесятка шпилек:

– Так поплывем или нет?

На другом берегу стояли сосны. Пять высоких стволов над зарослями вербы. По устилающей песок хвое перебежками путешествовала большая белка.

– Ты же знаешь, как я плаваю… – Он задумчиво почесал кончик носа.

Дюнка хлопнула ресницами. С однокурсниками она умела быть вполне бесцеремонной, однако любая бестактность в отношениях с Клавом повергала ее в панику. Сейчас она, кажется, ухитрилась задеть его самолюбие, потому что до того берега ему явно не доплыть.

– Тогда на бублике покатаемся…

Обладателями «бублика» были трое парней на трех потертых ковриках, с тремя стреноженными мотоциклами на заднем плане. Парни пили лимонад и лениво перебрасывались какими-то игральными фишками; рядом, у самой воды, лежала и высыхала огромная камера от самосвала – частью серая, как сухой асфальт, частью черная, блестящая, будто тюлень. Клав поднял брови: просить что-либо у этих ребят он в здравом уме не стал бы.

Но Дюнка уже шла по песку, шла прямиком к парням, и Клав увидел с невольной ревностью, как три пары мутных глаз отрываются от фишек и в них, в глазах, загораются задевающие Клава огоньки. А Дюнка идет, в купальнике цвета змеиной чешуи, идет и несет на голове, будто кувшин, дерзкую высокую прическу…

Клав напрягся. Шутки шутками, но если эти лбы позволят себе что-нибудь такое… Или что-нибудь, что Клав сочтет таким…

Нет, не позволят. С Дюнкой – нет. Она уже говорит о чем-то, указывает на камеру-«бублик», и в голосе ее нет ни смущения, ни вызова, ни развязности, ни страха. Дюнка умеет разговаривать хоть с овцой в загоне, хоть с волком в лесу, хоть с директором лицея господином Федулом. И, кажется, все это не доставляет ей труда…

Сложнее всего ей дается общий язык с Клавом. Она патологически боится его обидеть. Она ни капельки не умеет скрыть свою привязанность, за это ее бранят подруги…

Камера покачивалась на воде, и она перестала быть серой. Черная, как морское чудовище.

– Господин Старж, поднимитесь на палубу! Господин Старж, с нашего корабля уже убежали все крысы, вы можете спокойно лезть на капитанский мостик! Эй, господин Старж, еще секунда промедления, и команда поднимет мятеж!

Он всегда с опаской относился к воде и потому взобрался на камеру раньше, чем ноги его перестали доставать до дна. Вода вокруг кипела – Дюнка била руками, дробя солнечные блики, ныряла, сверкая змеиной чешуей купальника, и у Клава захватывало дух. Дюнка была как теплый морской змей. Клав не знал, что змеи бывают такие… нежные.

Он зажмурил глаза. Понял вдруг, что счастлив. Мгновение острого счастья, которое нельзя удержать, можно только запомнить. А потом вспоминать долго, долго…

Дюнка почувствовала его настроение. Перестала барахтаться, сосредоточенно вытолкала камеру подальше от пляжа, поближе к стене камыша, где дремал в лодке колоритный пожилой рыболов.

– Ты знаешь, Клав…

Голос ее казался чуть охрипшим.

– Знаешь, Клав… А давай поженимся? Завтра, Клав, пойдем и поженимся, вот смеху-то будет!..

– Завтра, – он наставительно поднял палец, – завтра у меня экзамен. Общая история.

– А послезавтра у меня, – огорчилась Дюнка. – Когда же мы поженимся? А?

Клав с беспокойством ощутил, что не понимает, шутит Дюнка или нет. Или здесь только доля шутки? Скажем, процентов шестьдесят?..

Он тряхнул головой. Дурацкие экзамены, башка набекрень, самые простые мысли приходится подсчитывать в процентах…

Тихонько чмокала вода, заключенная в кольцо самосвальной камеры. Клаву казалось, что сквозь это круглое черное окошко он видит дно, зеленую поросль со светлыми песчаными проплешинами. И мелькали Дюнкины ноги – длинные, цвета белой черешни.

– А у меня тут иллюминатор, – похвалился он. Дюнка улыбнулась.

В следующую секунду она ушла под воду. Соскользнула, как морской змей. Ноги ее пропали из круглого окошка, камера качнулась – и Клав увидел Дюнкино лицо.

Она заглядывала в иллюминатор снизу, из-под воды. Клав задержал дыхание – подводная Дюнка улыбалась сомкнутым ртом. Как из старинной рамы. Будто из глубины зеркала. И как ей удается так долго не дышать?!

…Камыши трещали. Самосвальная камера раздвигала их, как ледокол разгребает льды. Пожилой рыболов, кажется, проснулся.

Дюнкины губы были холодными, как рыбки. Она слишком долго сидела в воде, зато Клав, кажется, сжег на солнце белую спину, и завтра на экзамене его будет колотить лихорадка… Плевать.

Он решил пока не говорить ей. Пусть это решение пока останется его личной тайной – она ведь станет волноваться, чего доброго, завалит свою политологию, да ведь придется еще раздобывать позволение на свадьбу. Почему-то семнадцатилетняя девчонка считается для замужества достаточно взрослой, а вот мужчина, которому на год меньше… Плевать. Он не чувствует себя подростком. Он давно уже во всех отношениях взрослый человек…

Трое парней на пляже волновались – за судьбу камеры, естественно. Клав ожидал упреков – но одной Дюнкиной улыбки оказалось достаточно, чтобы перекрыть нанесенный моральный ущерб. Шелестели лозы, и ветер успел набросать песка в дремлющие под кустом сандалии.

– Так хорошо, – сказала Дюнка шепотом. – Так хорошо, Клав… Что даже страшно. А?

(Его интуиция все еще молчала.)

– Ты оптимистка… Обычно люди пугаются, когда плохо.

– У меня послезавтра экзамен, а я ничего не знаю…

– А у меня завтра. И – то же самое.

– Не ври. Ты всегда все знаешь.

– Льстица. Льстюха.

– Не ругайся…

– Льстяра. Льстенка… Я хоть учебник почитаю.

– Читай, кто тебе не дает…

– Ты.

Вопили, резвясь у воды, голые загорелые карапузы. Горячий ветер бросал песок на желтые страницы старого учебника, повествующего о предательствах и воинах. Дюнка скучала.

– Слушай, Клав, я искупаюсь, пока ты учишься…

– А не холодно?

– Фи!

Он смотрел, как она идет к воде. Как горит на солнце чешуя морского змея, как расступается, принимая верткое тело, ленивая речная волна…

Ему осталось три больших главы. На час работы.

Он опомнился, когда тень невысокой вербы доползла до самой книжки. Встрепенулся, будто спросонок, потряс головой, прогоняя отупение. Начитался, да на жаре…

На пляже стало свободнее. Исчезли карапузы, собирались домой дачники, прошествовал мимо пожилой рыболов с парой небольших лещей в проволочной сетке. На дне Дюнкиных босоножек скопилось полно песка. Как в осколках древней амфоры…

Парни, дававшие напрокат резиновый «бублик», сосредоточенно выпускали из него воздух. По очереди налегая на худеющий черный бок.

Преодолевая боль в затекших мышцах, Клав поднялся.

Цвет песка изменился. Цвет воды изменился тоже; на том берегу, среди сосен, играли в волейбол.

Клав досадливо закусил губу. Естественно, Дюнка поплыла-таки на тот берег, бросив слабосильного дружка в обществе учебника. И странно было бы, если при виде играющих ей не захотелось бы попрыгать с ними вместе. Ее обычная, ее ненормальная общительность…

Он подошел к воде. Прикрыв глаза ладонью, всмотрелся в волейболистов; раз или два ему показалось, что он видит купальник змеиного цвета. Но играющие, среди которых было полно девчонок, были в джинсах и футболках, и только одна сухощавая женщина средних лет прыгала в купальных трусах и лифчике.

Клав разозлился. Вернулся на подстилку, сел и пододвинул к себе учебник – но читать не получалось.

– Не переживай.

Рядом стоял парень – совладелец самосвальной камеры. Его приятели неторопливо вьючили свои мотоциклы.

– Не переживай, девчонке много ли надо, плюнь – и она уже обиделась…

– Да не ссорились мы, – сказал Клав, удивленный, что снисходит до разговора с этим бестактным оболтусом.

– Классная у тебя девчонка, – сказал парень безо всякого подвоха, совершенно искренне. – У меня тоже классная, но эта какая-то… Шальная, что ли…

Через десять минут мотоциклы взревели, и оставшиеся дачники досадливо поморщились им вслед. Клав бродил вдоль воды.

Ну почему она так?! Неужели не ясно, что он будет волноваться? Сейчас около семи, но часы, на которые он нечаянно наступил сегодня утром, стали…

Волейболисты на том берегу ушли из-под сосен. Последней шагала сухощавая полуголая женщина, и мяч в ее руках подпрыгивал, как живой.

Когда стемнело, он решился наконец уйти с пустого пляжа. Дюнкина одежда осталась – взять ее с собой означало поверить.

Дюнка придет, говорил себе Клав, Дюнка придет – и не найдет одежды. Как же она будет, в купальнике? Ночью холодно…

Он бежал размеренной спортивной рысью, потом все же выдохся и перешел на шаг. Он только наберет телефонный номер – и сразу же вернется, и Дюнка, отжимающая волосы, возмутится: почему не дождался?!

…В казенной комнате было накурено. Сизый дым висел над деревянными столами, над шкафами и стойками, над клеткой в углу – пустой, мирной клеткой для провинившихся перед обществом людей…

– Еще раз имя – полностью.

– Докия Стерх… Семнадцать лет.

– Вы точно не ссорились?

– Нет. Она… она никогда так не делала. Она…

– Успокойся.

Он закрыл глаза. Двадцать пять раз – успокойся. Здесь все спокойны, здесь каждую ночь рыдают одни люди и грязно ругаются другие, здесь даже сквозь табачный дым пахнет железом и потом, здесь невыносимо душно…

– Третий виженский лицей… Общежитие. Комната семьдесят четыре…

Звонок. Еще звонок. Сквозь стекло не слышно слов. Деловито шевелятся губы.

– Что на ней было надето?

– А?

– Что было надето?

Дюнкины босоножки под слоем песка. Небрежно брошенные на подстилку шорты…

– Успокойся, мальчик. Не такое бывает… К утру придет сама.

…И настало утро.

Автобус прибыл в Вижну с получасовым опозданием. Добравшись до первой же телефонной будки, Ивга вытащила потрепанный блокнот и надолго замерла, глядя сквозь мутное стекло неподвижными, отрешенными глазами.

В этом городе полным-полно людей. Среди них есть немало таких, для которых словосочетание «Ивга Лис» не окажется пустым звуком. Та же Бета, с которой они на пару снимали комнату… Или Клокус, который пытался за ней ухаживать. Или хозяйка антикварного магазина на площади Роз, строгая и чопорная дама, та самая, что, однажды придержав Назара у двери, тихонько шепнула ему в самое ухо: «Это чудо, а не девушка. Не раздумывайте ни минуты…»

В антикварный магазин без рекомендации обычно не берут. Но Ивга так вписалась в вычурный интерьер, так идеально вписалась, так здорово смотрелась среди претенциозной роскоши ее простецкая физиономия с лисьими глазами и огненной шевелюрой…

«У тебя подходящая фамилия. Ты – лис. Лисица. Лисенок…»

Толстенький мужчина деликатно постучал в мутное стекло:

– Девушка, милая, вы уже поговорили? Позвольте?

Она отошла, пропуская его к телефону. Опустилась на скамейку, сдавила в ладонях ремень потертой сумки.

Любой из них… Любой из них. Какое будет лицо у хозяйки, когда она узнает, что в ее магазине полгода работала ведьма? Не сбегутся ли покупатели, чтобы возвратить приобретенный из Ивгиных рук товар?.. Клокус… Даже и Бета, которая выбросит, наверное, ту кепку, что давала Ивге поносить…

Да чего же от них требовать. Если даже Назар…

Костяшки ее пальцев побелели. Собственно, Назар еще ничего не успел сказать ей. Она приписала ему поступок, которого он не совершал… И сбежала, не соизволив даже объясниться… Как обманщица, как воровка…

Толстячок закончил разговор. Ивга вернулась к телефону, чувствуя, как бьется сердце и увлажняются ладони.

Длинный гудок на том конце провода. Еще… Еще…

– Я слушаю.

Голос папы-свекра. Ивга проглотила язык.

– Я слушаю! – уже с раздражением.

Ивга осторожно повесила трубку на рычаг.

Маленькая неудача легко доводит до слез. Осознание краха приходит по капле. Постепенно.

Она спустилась в метро и проехала туда-сюда несколько остановок; мнимая свобода сбивала с толку. Она вольна идти куда вздумается – но дверца узкой клетки уже захлопнулась, она попалась, попалась, как лисенок, и ничего не сможет изменить.

Она не решится предстать ни перед кем из своих знакомых. Так, как если бы слово «ведьма» было выжжено у нее на лбу. Она потеряла не только Назара – она потеряла свою тайну, позволявшую ей счастливо жить в этом счастливом городе… Что за бред, ну какая счастливая жизнь без Назара?..

Нечто похожее уже было. Когда ей пришлось уехать из родного поселка. И когда надо было бросать училище и бежать сломя голову из хорошего, в общем-то, города Ридны. И еще потом, когда…

Ее передернуло. Там, в каше неприятных воспоминаний, был и первый встреченный ею инквизитор. Тошнота и слабость, указующий перст: «Ведьма!»

Ивга вздрогнула и оглянулась. Подземный вагон нес своих пассажиров, изредка покачиваясь, как колыбель; нацеленные на нее указующие пальцы существовали лишь в ее воображении. Люди читали, дремали, беседовали, тупо смотрели в темные окна…

Ну и паскудно же вы выглядите, дамочка, молча сказала Ивга своему бледному отражению. Вам необходимо посетить парикмахера и массажиста, но прежде всего психиатра, моя милая. У вас совершенно безумные глаза… вряд ли сумасшедшую ведьму возьмут на учет. И на общественных работах она ни к чему… ее прямиком отправят на костер, или что у них там… В селе просто, а здесь, наверное, какой-нибудь гуманный электрический костер… Ведьма гриль…

Пребывание в подземелье вдруг сделалось ей тягостным; выбравшись на поверхность, она долго приходила в себя, делая вид, что разглядывает журналы на витрине киоска. Поймала на себе несколько удивленных взглядов и спохватилась – журналы оказались весьма фривольными, с грифом «для мужчин»…

Она сделала шаг, чтобы отойти – и едва не столкнулась с парнем в облегающем черном костюме, поверх которого была небрежно накинута меховая безрукавка.

Чугайстер скользнул по ней равнодушным, каким-то резиновым взглядом; взгляд тут же вернулся, заинтересованный, и снова безучастно опал, как шланг, из которого вытекла упругая вода. Ивга стояла, не в силах оторвать от асфальта подошвы поношенных серых кроссовок.

Все они так. Сперва кидаются, потом воротят нос; чугайстеры чуют ведьму, но интересуют их одни только навы. Любой чугайстер видит Ивгу насквозь – но не спешит кричать об этом, вот за что спасибо…

Чугайстер забыл о ней. Неважно, сколько неживых женщин он сделал сегодня еще более мертвыми; сейчас в его руках оказался глянцевый журнал, на обложке которого вопила о жизни тугая розовая плоть. Зовущая плоть, от одного этого зова можно оглохнуть…

Ивга отвернулась и, волоча ноги, побрела прочь.

Антикварный магазинчик был открыт; Ивга не решилась приблизиться, просто вошла в телефонную будку напротив. Набрала номер хозяйки и сразу дернула за рычаг; потом, стиснув зубы, позвонила Митецам и долго, долго слушала гулкие, торжествующие гудки…

В городской квартире Назара не отвечали тоже. Втянув голову в плечи, Ивга пересекла площадь Роз, добралась до скверика и села, устало вытянув ноги.

– …Горячие бутерброды?..

Ивга вздрогнула.

Прямо перед ней остановилась низенькая тележка с ярким контейнером, и над приоткрытой крышкой клубился пар. Тележку везла девочка лет четырнадцати; из-под длинной вытянутой кофты выглядывал подол темного платья, похожего на школьную форму.

– Горячие бутерброды, – сообщила девочка голосом, не терпящим возражений. – С томатом и луком.

Ивга позвенела в кармане мелочью. Пришла и ушла равнодушная мысль, что завтра, может быть, у нее совсем не останется денег. Даже на бутерброды…

Девочка почему-то не спешила уходить. Стояла и смотрела, как Ивга жует; может быть, ждала похвал?..

– Отличные бутерброды. – Ивга выдавила усмешку.

– Ты – лисица, которая решила жить среди кур, – без улыбки заявила вдруг девочка. – И надеешься, что они тебя не узнают.

Ивга молчала. Кусок бутерброда встал у нее поперек горла.

– Лисицы не едят пшена! – торжествующе заверила ее девочка. – Ты увидишь… потом, – и она деловито взялась за свою тележку. – До свидания…

Рука ее больно ткнула Ивгу в плечо; Ивга поперхнулась – но девочка уже уходила, толкая перед собой тележку с таким скорбно-торжественным видом, как будто это был катафалк на военных похоронах.

При въезде в город на панели экстренного вызова проснулся и замигал красный, колющий глаза огонек; Клавдий не стал брать трубку, однако предчувствие в его груди болезненно дернулось: ну вот…

На площади Победного Штурма всегда было полно паркующихся машин, вот и на этот раз какой-то юркий белый «максик» загромоздил проезд широким гофрированным задом, и Клавдию пришлось раздраженно взвыть служебной сиреной.

Поднявшись к себе, он некоторое время задумчиво изучал содержимое холодильника; потом захлопнул дверцу, поставил на огонь чайник и уселся перед телефоном.

– Да погибнет скверна, патрон. – Голос заместителя был профессионально хрипл, но Клавдий явственно расслышал в нем нотку искреннего облегчения. – Я искал вас, патрон…

– Да погибнет скверна, Глюр… Ну? – Клавдий прилег на диван, не снимая запыленных туфель.

– Эпидемия, патрон. Случаи чумы в Рянке…

– Случаи – это сколько?

– Десять, патрон…

– Сколько?!

– Десять случаев бубонной чумы, и уже три смертельных исхода… Санитарный гарнизон поднят по тревоге, Рянка закрыта… Сообщение уже пролезло в прессу…

– Дальше.

– Самосуд.

Клавдий придержал трубку плечом. На кухне все громче свистел закипающий чайник.

– Где?

– В Рянке паника, патрон… На главной площади. Наши люди прибыли, когда костер уже прогорел.

– Очень жаль. – Голос Клавдия сделался бесцветным и сухим. – Очень жаль, что наши люди в Рянке так нерасторопны. Погибшая?

– Была ведьмой. Но… «глухаркой», неинициированной, патрон. Ее причастность к эпидемии…

– Аресты?

– Пятнадцать человек. Куратор округа Рянка пожелал проявить рвение… Чтобы, так сказать, загладить…

– Куратора округа Рянка вызвать сюда, в Вижну, – медленно проговорил Клавдий. – Преемником назначить… если я правильно помню, в этом округе работает Юриц?

Заместитель помолчал. Сказал осторожно, будто пробуя каждое слово на вкус:

– Вряд ли это понравится Совету кураторов… Они и так кричат на каждом сходе, что Вижна везде сует своих людей.

Клавдий усмехнулся. Его смешок хорошо слышен был на той стороне провода, и заместитель поспешно прикусил язык.

– Всех арестованных, – Клавдий пощелкал золотым зажимом авторучки, – всех арестованных – доставить в город. Ко мне.

– Да, патрон, – пробормотал заместитель чуть суетливее, чем позволяло его достоинство.

Клавдий помедлил, разглядывая узор виноградных листьев за окном.

Если он предчувствовал только это – что ж, ничего… Еще ничего, бывает и хуже…

– Я сейчас приеду – мне понадобится очень подробная информация, Глюр. Вплоть до расположения колодцев округа Рянка… Кстати, почему вы до сих пор не сообщили, что герцог звонил?

Заместитель осекся.

– Патрон… Откуда вы знаете?..

– А как же. – Клавдий ухмыльнулся. – Всякий раз, когда у нас прокол… Вы ведь догадываетесь, Глюр, что все случившееся есть наш большой прокол? Да?

Заместитель сглотнул – так, что было слышно в трубке:

– Да, патрон. Конечно, да.

…В день похорон Дюнкина сестра отозвала его в сторонку и, не сводя воспаленных ввалившихся глаз, попросила:

– Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один.

Он осел, будто от удара обухом. И кивнул.

Три дня слиплись в одни бесконечные сутки. Трижды наступала ночь; он отвечал на какие-то вопросы, а за спиной у него переглядывались, переговаривались приятели, однокурсники и вовсе незнакомые люди: «Это тот мальчик, с которым она была на пляже. Это тот мальчик…»

– Она не могла так просто утонуть! Она плавала, как… Она не могла!..

– Успокойтесь, Старж. На теле нет следов насилия. Ее погубила простая судорога.

Простая.

– Клав, ну ты, это самое, не убивайся так… Пойди вот, экзамен сдай, отвлечешься…

– Клав, ты, это, прости, но вы с ней хоть раз, это… были?..

…Потом он дождался, пока опустеет кладбище.

Люди, еще недавно бывшие скорбной процессией, теперь понемногу тянулись к выходу; один только Юлек Митец отстал, растерянно оглядываясь в поисках Клава. Не нашел, бегом догнал ребят – подавленных и возбужденных одновременно. Дюнкиной матери уже не было видно – за ней захлопнулась дверца машины…

Все эти люди перестали интересовать Клава много часов назад. «Иметь совесть» – значит быть последовательным в своем эгоизме.

Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы.

– Дюнка, – сказал он, опускаясь на колени. – Дюнка, я хотел сказать тебе, что мы поженимся после экзаменов… Не прогоняй меня. Можно я тут посижу?

Мягкое закатное небо. Примиряющие голоса цикад.

– Дюнка…

Он не нашел слов.

Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви. Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться – приходи завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком. Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное наказание…

И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно правильным и естественным:

– Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить.

Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка, смотревшая оттуда, бурно вознегодовала, затрясла мокрыми волосами, возмущенно вздернула заострившийся нос?

– Я сказал, – прошептал он неслышно. – Прости.

За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал до пяти – и обернулся.

Он не запомнил всех, кто был на похоронах, но почему-то был уверен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разбитые ботинки – может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышляющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого лица. И такого ясного взгляда.

– Я лум, – сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. – Не беспокойся.

Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом.

– Нет. – Клав отвернулся. – Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам.

– Во что ты не веришь? – удивился старик.

– Я хочу быть один, – сказал Клав шепотом. – С… ней. Пожалуйста, уйдите.

– Ты не прав. – Старик вздохнул. – Ты не прав… но я уже ухожу. Только…

Клав досадливо поднял голову.

– Только, – старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, – ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит тому миру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Навки…

Клав дернулся:

– Уходите.

– Прощай…

Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума. Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, остался в одиночестве.

С Дюнкой.

Ночь она провела на вокзале.

Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять, кто она и где находится.

Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие частички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Приходили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо. Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь навалилась навсегда, Ивга отчаялась.

Полицейский, дежуривший около касс, покосился на нее сперва равнодушно, потом заинтересованно; остановившись прямо перед ним, Ивга долго и демонстративно изучала расписание поездов, огромное поле названий и цифр, целый мир, собранный на ровных мерцающих линеечках.

Ей вдруг захотелось вывернуть карманы – и на последние деньги купить себе право ходить по вокзалу хозяйкой. Хозяйкой билета и собственной судьбы, и свысока поглядывать на любопытного полицейского, и быть хоть в этом – совершенно легальной. Законопослушной. Правильной…

Мысль оказалась столь заманчивой, что она даже шагнула к окошку, на ходу прикидывая, как далеко смогут завезти ее оставшиеся жалкие финансы; впрочем, уже следующий шаг был вполовину короче, а потом ноги и вовсе отказались идти, потому что уехать сейчас – значило окончательно отказаться от Назара.

Полицейский удивленно вытаращился; Ивга стояла, подняв глаза к расписанию, и наивно полагала, что если слезы не бегут по щекам, то их и вообще не видно…

Но глаза ее переполнились. Как два пруда, пережатые плотинами.

– Девушка, могу я вам помочь?

Полицейский был виден нечетко. Кажется, он смотрел с сочувствием.

Ивга мотнула головой и поспешно направилась к выходу.

Утро застало ее в обществе наяды из городского фонтана. Кутаясь в серую куртку – подарок Назара! – она пыталась удержать остатки тепла, не допустить за воротник ни струйки сырого воздуха, задержать дыхание; на голове у наяды сидел голубь, и лапы его соскальзывали, соскальзывали, срывались…

Временами Ивге казалось, что никакого голубя нет. Что это плод ее воображения, что вместо наяды белая скульптура изображает женщину, цепями привязанную к столбу, а у ног ее – каменные вязанки хвороста, по которым уже бежит, поднимается каменный огонь…

В затылке сидел вроде бы гвоздь. Сидел давно и чувствовал себя все более и более вольготно. Врастал.

Заскрипели колеса; Ивга дернулась.

Сквозь раннее, почти безлюдное утро шла девочка в вытянутой кофте, из-под которой выглядывало синее платье, похожее на школьную форму. Следом громыхала по асфальту ее яркая тележка.

– Горячие бутерброды, – сообщила девочка, хотя тележка была пуста и безжизненна.

Ивга облизала губы. Гвоздь в затылке ввинтился глубже.

– На вокзале больше не ночуй. – Девочка зачем-то потрогала переносицу, и Ивга вдруг поняла, что ей не четырнадцать лет, а гораздо больше. – На тебя уже положили глаз… Нехорошие люди.

Ивга молчала, не опуская взгляда.

– Нехорошие люди делают нехорошее дело, бездомная девчонка – товар, который пропадает даром. – Продавщица бутербродов усмехнулась краешком рта. – На вокзал не ходи.

Ивге сделалось страшно. Девчонка молчала и ухмылялась, и в глазах ее стоял готовый ответ на еще не заданный вопрос: ты знаешь, кто я. Потому что знаешь, кто ты сама. Вот и подумай…

Ведьма, матерая ведьма смотрела на Ивгу из тщедушного тела школьницы. По Ивгиной спине продрал мороз; чтобы побороть страх, она вообразила свою собеседницу на уроке математики. У доски, со щербатым мелком в тонкой руке, с серьезно закушенной губой…

Девочка, кажется, удивилась:

– Что смешного?..

– Ничего, – сказала Ивга, поспешно отводя глаза.

Девочка покатала взад-вперед свою тележку:

– Пойдешь со мной?

– Нет. – Ивга поднялась, почувствовав, какой тяжелой сделалась вдруг сумка. Разозлилась на собственную робость и добавила: – Я предпочитаю гетеросексуальные связи.

Гвоздь, угнездившийся в затылке, дернулся и заныл сильнее; вскинув сумку на плечо, Ивга быстро зашагала прочь, но слова, брошенные вслед, все равно догнали ее и больно ударили в спину:

– Тебе не из чего выбирать, дура. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно.

Приступ паники прошел, оставив слабость в коленках и противный привкус во рту; Ивга села в трамвай и проехала два кольца, покуда кондуктор не стал на нее подозрительно коситься.

Говорят, что всякая ведьма боится инициации, как всякая девственница боится первой брачной ночи. Ивга не знала, так ли это; с девственностью она рассталась играючи – ей все казалось, что они с Назаром балуются. Но вот при мысли о возможной инициации ее охватывал животный страх, ей казалось, что она стоит на краю пропасти, что зубчатый край ее – грань, из-за которой не возвращаются. Что человек и собака похожи больше, нежели человек и ведьма…

В кошмарных снах ей виделось, как она в длинном черном одеянии нависает над раскрытой старой книгой. Как она идет по узкой извилистой дороге, одна из множества в жутком, завораживающем шествии; в конце концов, как она голая летит на помеле и на заду у нее – маленький хвост. Но стоило проснуться, стоило ощутить рядом с собой теплого, расслабленного Назара…

Ивга очнулась. Прямо перед ее глазами помещался новенький телефон-автомат – серый, с одной только длинной и глубокой царапиной. Как шрам на молоденьком лице.

Ивга прерывисто вздохнула. Вот уже два дня ее преследуют телефоны. Телефоны гонятся за ней по пятам, хватают за руки, бросают трубками в лицо: набери номер! Набери, и Назар скажет: Ивга… Лисенок мой, куда же ты…

Она закусила губу. Голос послышался слишком ясно, чтобы быть выдумкой; может быть, она способна на расстоянии читать Назаровы мысли. Может быть…

– Алло.

Ивга чуть не вскрикнула. Прижала трубку так, что больно сделалось уху.

– Алло, я слушаю.

Сухой, напряженный голос. Ждал ли он звонка? Может ли догадаться, кто именно сейчас молчит и дышит в трубку?

Не может не догадаться, поняла Ивга, холодея. Не может. После случившегося – да кто еще станет звонить и молчать?!

– Ничего не слышно, – сказал скучный голос Назара. – Ничего не слышно… Алло. Говорите.

Она хотела сказать. Уже набрала в грудь воздуха, отчего по телефонным проводам на много километров полетело приглушенное: хха…

– Ничего не слышно, – сообщил Назар. – Перезвоните, пожалуйста.

Гудки. Гудки, гудки, лезут и лезут из трубки, как лапша, как прутья, которыми в старину наказывали непослушных детей.

Ивга очень осторожно опустила трубку – но выходить из кабины не стала. Смотрела, как скатываются по стеклу капли неторопливого, медленно начинающегося дождя.

Площадь Победного Штурма, восемь, квартира четыре. Телефон…

Ей всегда трудно давались телефоны. Как запомнить ряд ничего не значащих цифр?..

Но этот номер намертво впечатался в башку. Как назло…

Или это у них визитки такие? Раз прочел – и уже никогда не забудешь?..

Дождь закапал ей за воротник; она невольно втянула голову в плечи.

После целого дня бессмысленных скитаний она набрела на Дворец Инквизиции.

Вот уже несколько часов она кружила, блуждала, заходила в кофейни на чашечку дешевого кофе, изучала названия улиц и между тем все сужала и сужала круги; наконец ее глазам предстало высокое, достаточно новое, но стилизованное под старину здание с острой, уходящей в небо крышей.

Ивга встала, как птенец перед логовом змеи. Со створок широких дверей глядели медные гербы с косой надписью: «Да погибнет скверна». Скверна – это я, поняла Ивга, прижимая к груди свою сумку.

Справа от главного входа помещалась изящная стеклянная дверка; рядом стоял рекламный щит, только вместо обычной рекламы на нем красовался сурового вида плакат. Ивга мигнула; гвоздь в затылке жалобно заныл.

«Ведьма, помни, что общество не отказывается от тебя. Отрекшись от скверны и встав на учет, ты сделаешь себя полноправным и законным гражданином… Упорствуя во зле, ты обрекаешь себя на горе и одиночество… Согласно статье… свода законов… не состоящие на учете… наказываются привлечением к общественным работам… замешанные в злодеяниях… подлежат суду Инквизиции…»

Ивга всхлипнула. Вот сейчас она откроет милую стеклянную дверку и вступит на путь… навстречу прочим гражданам, полноправным и законным, таким, как Назар. Если общество от меня не отказывается, почему отказываешься ты? Ты что же, лучше общества?!

Тыльной стороной ладони Ивга вытерла скудную влагу под носом. Ее охватил болезненный кураж – она успела подумать, что это приятнее, нежели отчаяние или паника. Сейчас, не сходя с места, она возьмет и позвонит Великому Инквизитору. Вот так, не размениваясь на мелочи… Проклятье, где телефон?! Полно же было, целый город телефонов…

Рука ее бодро отстучала весь номер от начала до конца – и только на последней семерке заколебалась. Всего на мгновение.

Она надеялась, что запомнила неправильно. Что такого номера не существует, и телефонный робот тут же и сообщит ей об этом своим противным гнусавым голосом…

Гудок. Длинный гудок вызова. У Ивги похолодело в животе.

Сейчас трубку возьмет какая-нибудь озабоченная домохозяйка: «Что?! Инквизиция? Помилуйте, не шутите так, вы ошиблись номером!»

Сколько гудков прошло? Три или пять? Господин Великий Инквизитор занят, его практически никогда не бывает дома…

На восьмом гудке она почти успокоилась. Решила для очистки совести досчитать до десяти – а там и убраться восвояси. Тем более что кураж, толкнувший ее к телефону, весь уже и повыветрился…

– Я слушаю.

Ивга чуть не выронила трубку.

Холодный, чуть усталый голос. Отстраненный, будто из другого мира.

– Я слушаю, да…

Следовало скорее дернуть за рычаг. Оборвать опасную ниточку, которую она по неосторожности протянула сейчас между собой и…

– Кто говорит?

Ивга облизнула губы и потянулась к рычагу.

– Ивга, это ты?

Она не успела остановить собственную руку. Продолжая начатое движение, ее ладонь придавила рычаг, да так, что железные рожки больно впились в тело.

За сутки эпидемии в округе Рянка умерли десять человек и заболели сто восемь; всю вину за случившееся справедливо возложили на ведьм. Программы новостей, по традиции выходившие в эфир каждый час, неустанно повторяли один и тот же скандальный кадр: молодая ведьма, с пеной у рта кричащая в объектив:

– Это еще начало! Это только начало, вы увидите!..

Там, в Рянке, начались самосуды, уже кого-то сожгли, притом совершенно безвинно. У окружного Дворца Инквизиции с утра дежурят пикеты: «Защитите нас от ведьм!» Вот в кадре испуганная женщина с ребенком на руках: «Ну что мы им сделали, этим ведьмам, что мы им сделали… Говорят, что все колодцы… что водопровод тоже отравлен…»

Клавдий погасил экран. Выудил из полупустой пачки очередную сигарету; в углу почтительно стоял посыльный. Стоял и думал, что умеет тщательно скрывать свои мысли, а между тем из-под слоя вежливого внимания на его лице проступали растерянность и возмущение: Великий Инквизитор лениво расслаблен. Великий Инквизитор бездействует, закинув ноги на табуретку, пьет кофе и приканчивает пачку сигарет, в то время как эпидемия разрастается, а паника грозит захлестнуть и столицу тоже…

Вполголоса проблеял телефон. Звонил начальник внутренней стражи.

– Да погибнет скверна…

– Да. – Клавдий щелкнул зажигалкой, щурясь на синевато-желтый огонек.

– Их привезли, патрон… Четырех. Прочую шелуху отсеяли еще в окружном управлении…

– В камеру для допросов.

– В каком порядке?

– Все равно. – Клавдий бросил трубку и поднялся. Встретившись с ним взглядом, посыльный невольно сделал шаг назад; Клавдий кивнул ему, отпуская.

В приемной маялся куратор округа Рянка. Не желая отравлять сигаретным дымом некурящего рянкского коллегу, Клавдий вышел через потайную дверь; куратор маялся с утра, ожидая вызова. Клавдий еще не решил, зачем он мучит этого достойного, в общем-то, человека; он примет решение после. И постарается забыть, что пять лет назад этот самый куратор готов был костьми лечь, но не допустить Клавдия Старжа до его теперешнего поста. Или, наоборот, постарается вспомнить…

Камера для допросов традиционно помещается в подвале, куда от его кабинета пять минут спокойной ходьбы. Вот и прекрасно; значит, Великий Инквизитор благополучно успеет докурить.

На следующий курс лицеиста Старжа перевели условно, и уже осенью он сдал два недостающих экзамена «в рабочем порядке». Его соседом по комнате был теперь Юлек Митец, благодушный увалень, любимец девчонок, рыцарь с мандолиной; в комнате чуть не каждый день было тесно и шумно, и Клав теснился и шумел, как все. Он все теперь делал как все, потому что слишком запали в душу те слова Дюнкиной сестры: «Имей совесть, Клав… будто ты один любил Докию…»

На кладбище удобно было ездить автостопом. Водители тяжелых самосвалов вскоре стали узнавать его и останавливались, даже не ожидая просьбы.

О его ночных поездках знал только Юлек. «Клав, ну ты… сегодня дождь такой, может, ты бы уже завтра съездил, а?.. Ладно, молчу-молчу, ну, я тогда сегодня Линку к себе приведу, ты же не будешь против?»

…Он часами сидел на низкой скамейке у кладбищенской ограды. Он ставил рядом автомобильный фонарь с аккумулятором – и погружался в полузабытье, в сон наяву, и там, в этом сне, Дюнка была жива. Была рядом.

Старый лум встретился ему только однажды. Неслышно вышел из темноты, заступил дорогу к могиле:

– Мальчик, ты по неведению творишь зло. Не беспокой. Не мучь ее и себя, вспоминай о ней светло, но не нарушай этот покой своими призывами!..

– Вы не сумеете меня утешить, – сказал Клав тихо. – Отойдите.

Старый лум сжал губы:

– Ты наделен определенными… возможностями. Не знаю, кем ты станешь, но… Твое желание имеет слишком большой вес. Не желай неразумного.

С этими словами он и ушел.

С наступлением зимы Юлек Митец, до сих пор покорно терпевший, пока Клав «переболеет» и справится наконец с горем, не выдержал наконец и решил взбунтоваться:

– Да ты ненормальный! Тебя заклинило прям, ну зашкалило, прям как градусник в кипятке! Я вот «Скорую» к тебе вызову, пусть транквилизатор вколют! Ты что, не можешь днем сходить, в воскресенье, как все люди?!

Клав открыл рот и послал приятеля в место, откуда не возвращаются. Юлек смертельно обиделся и замолчал надолго.

А через неделю Клав простудился-таки и заболел, не сильно, как раз на недельку в изоляторе; из царства медицины невозможно было незаметно уйти, и угрюмый санитар едва не набил строптивому больному морду. Лишенный главного содержания своей жизни, Клав с головой залез под одеяло и в привычном бреду потянулся к Дюнке. «Не покидай меня…»

В день его выздоровления в лицее давали традиционный зимний бал; для Клава это был удобный случай бесшумно исчезнуть. Сославшись на слабость и головную боль – а после болезни он был-таки слаб, – Клав отказался составить компанию Юлеку и его мандолине; случилось так, что под вечер разыгралась метель, да такая, что даже фанатичному Клаву хватило ума отказаться от посещения кладбища.

Лицеисты веселились; Клав сидел в пустой комнате, у залепленного снегом окна, и на столе перед ним стоял электрический светильник в виде толстой витой свечи. Отражение лампы в черном оконном стекле казалось настоящей, живой свечкой; над свечой сидел хмурый мальчик, считающий себя взрослым, – его отражение было таким же суровым и таким же угрюмым. Колотился в окно злой, раздраженный снег.

…Ощущение не пришло внезапно. Он поймал себя на том, что уже несколько минут напряженно прислушивается, не то к отдаленным звукам веселья, не то к вою ветра, не то к себе самому. Тоненький червячок тревоги сперва чуть шевельнулся в груди, потом болезненно дернулся, как на крючке, обдавая кожу морозом куда более жестким, чем тот, что царил за окном. Клаву показалось, что стеклянный огонек свечки колыхнулся, будто пламя под порывом сквозняка.

Он провел руками по лицу. Посидел несколько секунд, прячась от мира за ненадежной решеткой из сцепленных пальцев. Потом выдвинул ящик стола, на ощупь выловил пузырек с бледными таблетками и сглотнул сразу две, не запивая водой.

Успокоение наступило через несколько минут. Насильственное успокоение – будто на его колотящееся сердце накинули смирительную рубашку. Он сонно замигал глазами, потом зевнул, глядя в темное стекло, опустил голову на руки…

Новый толчок беспокойства пробился сквозь сонное оцепенение, как нож сквозь вату. Несколько секунд Клав боролся, потом встал и включил плафон под потолком. Комнату залило светом до последнего уголка – на душе у Клава было темно и страшно. Будто бы, прикованный цепью к железным перилам неведомой лестницы, он слушал мягкие, медленно приближающиеся шаги по ступенькам. Медленно, но размеренно и неуклонно. Кто идет? Что идет?!

Он понимал, как глупо будет выглядеть, ввалившись посреди вечера на бал – бледный и перепуганный, в линялом спортивном костюме. Он понимал это и кусал губы – но не гордость и не стыд задержали его, когда он готов был переступить порог.

А что это было за чувство – он так и не смог понять.

Колотился в стекло сухой снег. Ровно горела электрическая свеча, и плафон под потолком горел честно и ярко, и в окне, как в черном зеркале, отражалась уютная комната двух прилежных лицеистов. А с той стороны стекла белело лицо, наполовину освещенное уличным фонарем, будто луна в ущербе.

Клав прижал руку ко вздрагивающим ребрам. Проклятые пьяные шутники, как они взобрались на балкон…

Мысли были не те и не о том. Мысли были защитные, инстинктивные, так птица, обороняющая гнездо, прикидывается подранком… Клав сделал шаг к окну. Потом еще. Потом…

Ее лицо было грустным. Очень печальным, длинным и тонким, как огонек свечи, со скорбно поджатыми губами, с тенями вокруг неестественно огромных глаз. Один взгляд. Длинное мгновение.

Ветер!..

Свирепый ветер, кидающий в стекло снег, и стекло-то, оказывается, заледенело снаружи, покрылось узором, в него никак не заглянуть – зато уличный фонарь подсвечивает его сбоку, и сумасшедшему мальчишке в игре теней мерещится невесть что…

Тесное сводчатое помещение освещалось одним-единственным факелом, помещавшимся у допросчика за спиной. Клавдий протянул руку в темноту – невидимый стражник тут же накинул ему на локоть тонкий невесомый плащ.

Все убранство допросной состояло из длинного дубового стола и дубового же кресла с неимоверно высокой резной спинкой; усевшись, Клавдий автоматически потянулся за сигаретой в нагрудном кармане – рука его нащупала пачку сквозь непроницаемый шелк плаща. Клавдий опомнился и набросил на голову капюшон; легкая ткань, пахнущая нафталином и сыростью, закрыла его лицо до самых губ. Против глаз пришлись узкие привычные прорези; через минуту Клавдий перестанет ощущать неудобство. Притерпелся.

Некоторое время в допросной камере царила глухая тишина; Клавдий смотрел прямо перед собой. Встреча с ведьмой не терпит легкомыслия; Клавдий молчал, по капле впуская в себя Великого Инквизитора.

– Вперед, – сказал он наконец. – По одной. Порядок не имеет значения.

Протяжно заскрипела кованая дверь; ее петли традиционно не смазывались. Клавдий ждал.

Молодая. Не больше тридцати. Запястья и щиколотки в колодках – значит, те, кто изловил ведьму, сочли ее достаточно опасной. Равнодушно-надменное лицо…

Глаза Клавдия в прорезях капюшона сузились. Стоящая перед ним была щит-ведьма, и те, кто запихнул ее в колодки, вовсе не были дураками. Щит-ведьма, на долю которой уже наверняка выпадали встречи с Инквизицией, – близкое присутствие изготовившегося к беседе Старжа было ей мучительно, однако внешне это не проявилось никак. Ведьма встретила удар мужественно – и привычно; так огрубевшая кожа бестрепетно принимает падающий хлыст.

– Здравствуй, щит, – сказал Клавдий вполголоса. – У тебя есть имя?

Ведьма молчала. За ее спиной двумя темными столбами высились громилы-стражники.

Клавдий опустил руку на лежащие перед ним бумаги:

– Магда Ревер. Мне все равно, назвали тебя так при рождении или ты сама себя наградила этим именем… Может быть, хочешь жить?

Волна его напора накрыла ведьму с головой; поймав надменный взгляд, Клавдий ввинтился в него, измеряя «уровень колодца». Ведьма дернулась, но в широко открытых глазах не было боли. Этот щит ковали не дилетанты.

Расслабившись, Клавдий откинулся на спинку кресла. По единой шкале ее «колодец» – семьдесят два. Высоко. Даже очень. Опасно…

– Понимаешь, что тебя ждет? Будешь говорить со мной – или я помогу тебе рассказать, что мне нужно?

Магда Ревер дернула щекой:

– Не сумеешь.

– Да? – Клавдий подался вперед.

Он не собирался исполнять свою угрозу. Продираться сквозь щит, да при уровне семьдесят два, да после тяжелого дня у него не было ни малейшего желания; однако ведьма истолковала его движение буквально.

Губы ее расцвели девичьей, почти детской улыбкой; измятый деловой костюм, в котором ее, вероятно, и взяли, вдруг переменил свой грязно-бежевый цвет на снежно-белый, потом расползся лоскутками и стек на каменный пол. Магда Ревер стояла нагая, и колодки, намертво соединявшие оба ее запястья и обе щиколотки, казались теперь порождением причудливой эротической фантазии.

Магда Ревер запрокинула голову, и по телу ее прошла длинная, глубокая, сладострастная судорога. Коричневые соски напряглись и вскинулись, заглядывая инквизитору в глаза; в ушах у Клавдия глухо ударили барабаны. Громче, громче…

Закусив губу, он выбросил вперед правую руку со сцепленными пальцами. Ведьма не удержала болезненного вскрика.

Несколько минут Клавдий разглядывал собственную тень, подрагивающую вместе с огнем факела, и слушал, как опадает напряжение. Вот такие повороты он не любил особенно. После таких вот допросов слишком долго чувствуешь себя подзаборным кобелем, слишком сильно себя презираешь…

Он поднял глаза. Магда Ревер скрючилась, но не упала; на ней по-прежнему был мятый деловой костюм, и стражники за ее спиной стояли как ни в чем не бывало. Они ничего не видели. Щит-ведьма не станет распыляться на целую ораву мужиков…

– Магда, – сказал он шепотом. – Ты заработала свой костер.

Она вздрогнула, но глаза не изменили своего отрешенно-надменного выражения.

– У тебя два часа на размышление… Я хочу сделать Рянку округом без ведьм. Это сложно – но мне поможешь ты…

Губы ведьмы расползлись к ушам.

– …или не поможешь, – невозмутимо продолжил Клавдий, – и у палача не будет повода для сомнений.

Щит-ведьма молчала. Под мятым пиджаком Клавдию померещились очертания сосков; он сжал зубы.

– Мы поедем в Рянку. И ты мне сдашь ключи от эпидемии… не дергайся. Ты это сделаешь или кто-то другой… Кто-нибудь да сделает.

Он вскинул руку, показывая, что допрос окончен. Уводимая Магда хотела что-то сказать – но не сказала, только глаза ее на мгновение сделались узкими, как бойницы осажденной крепости.

– Номер семьсот двенадцатый, Магда Ревер, – сказал Клавдий в пространство. – Режим содержания жесткий.

Два часа, отведенные ей на размышление, щит-ведьма Магда Ревер проведет в стационарных колодках, в одиночной камере, где в каждую стену вмурован знак зеркала. На узком пятачке, где даже помыслы отражаются от стен и возвращаются, десятикратно усиленные, к своему источнику…

Если Магда хочет выжить, ей придется думать о приятном. Клавдий криво усмехнулся.

При мысли о кураторе округа Рянка его усмешка сделалась злорадной; теперь он, по крайней мере, знает, что сказать человеку, просидевшему в его приемной много долгих неприятных часов. Теперь он знает, чего ради унизил рянкского коллегу – не из врожденной гнусности характера и даже не в отместку за былые интриги; поимка щит-ведьмы принесла бы рянчанину заслуженные лавры, если бы произошла перед эпидемией, а не во время нее. Теперь бедняга куратор не дождется похвал…

Клавдий подавил в себе желание курить. Передернулся, вспомнив сладострастно набухшие груди Магды Ревер; сжал зубы и поклялся себе доработаться сегодня до потери сознания. Так, чтобы вообще ничего не хотелось. Как мертвецу.

– Дальше, – сказал он глухо. – Следующая.

Протяжный скрип несмазываемых петель. Вошедшая женщина, свободная, без колодок, зашипела сквозь зубы и осела на руки стражников.

Обыкновенная рабочая ведьма. Средняя по многим показателям; непонятно, почему ее выделили из прочих задержанных и доставили к нему на допрос. Хотя с «колодцем» тут явно не все в порядке. Странный какой-то колодец.

– Поднимайся, – сказал он негромко.

Стражникам приходилось удерживать ее. Она безвольно висела на их руках; защитных сил у нее хватало только на то, чтобы не лишиться сознания.

– Давай не будем воевать. – Он чуть поправил капюшон, удобнее устанавливая прорези для глаз. – У тебя нет для этого сил, у меня нет желания… В Рянке – что? «Удар» или «сеточка»?

– Не знаю, – прохрипела она с ненавистью, и в качестве наказания за ложь он ввинтился в ее взгляд и замерял «колодец».

Ведьма закричала, не в силах выносить боль; Клавдий стиснул зубы. Семьдесят четыре. У серенькой обыкновенной рабочей ведьмы… Нечто похожее испытывает огородник, на чьем участке изловили медведку величиной с королевского пуделя.

Женщина замолкла, погрузившись в глубокий обморок. Клавдий покосился в протокол предварительных допросов. Ксана Утопка, по профессии – учитель начальной школы.

Закрыв глаза, он в мельчайших подробностях вообразил себе рянкского куратора. Мысленно взял его за грудки, встряхнул…

Одним самосудом в Рянке не обойдется, нет. Сегодня-завтра костры запылают во множестве – пожирающие не щит-ведьм, и не воин-ведьм, и даже не рабочих ведьм, – а просто глупых неинициированных девчонок, вроде той, рыжей, похожей на лисичку…

– Номер семьсот девятый, – сказал он в темноту. – Ксана Утопка, режим содержания – нейтральный… И быстренько врача.

Открылась и закрылась скрипучая дверь.

Следующая ведьма вошла в камеру с гордо поднятой головой, и Клавдий узнал ее. «Это еще начало! Это только начало, вы увидите!..»

– Привет, кликуша, – бросил он сквозь зубы.

Девчонке было лет пятнадцать. Присутствие Клавдия тяготило ее – но не более; ее внутренней защите позавидовал бы тяжелый танк.

– Привет, палач, – отозвалась она невозмутимо. – Поленцев припас?

– Припас, – ласково успокоил Клавдий. – Так что же, говоришь, это только начало?

Девчонка оскалилась:

– Сам увидишь.

Она была флаг-ведьма. Эти фанатичны до безумия и, что самое неприятное, умеют предвидеть будущее. Эдакие истеричные вещуньи, прикрывающие кликушеством холодный расчетливый ум.

– Ты совершеннолетняя? – спросил Клавдий раздумчиво.

– Нет, – сообщила девчонка беспечно. – Мне нет восемнадцати… Согласно своду законов о ведьмах несовершеннолетние особи не подлежат допросу с пристрастием, ровно как и всем видам казней… Ага?

– Ага, – кивнул Клавдий и поймал ее взгляд.

Секундная пауза; девчонка резко побледнела, но боли не выдала. Клавдий отпустил ее – и устало откинулся на спинку кресла.

«Уровень колодца» – семьдесят шесть и пять. Либо куратору округа Рянка следует выдать премию за отлов трех самых сильных ведьм в стране, либо…

Либо в Рянке с недавних пор родятся ведьмы-монстры. Как грибы. На ровном месте.

Клавдий прикрыл глаза. Курить хотелось невыносимо.

– Никаких допросов с пристрастием, – сказал он сквозь зубы.

Его правая рука вытянулась по направлению к собеседнице, так, что кончики пальцев оказались на уровне ее зеленых нагловатых глаз. У флаг-ведьм есть слабость – они слишком любят прорицать.

– Убе… рите! – выдохнула девчонка; пальцы Клавдия сжались.

…Вряд ли она сказала бы что-нибудь даже под пыткой; однако пророчества лезли из нее сами, и она не могла, да и не слишком хотела удерживать этот сумбурный мутноватый поток. Зеленые глаза вдохновенно горели:

– Она… идет! Она уже идет, она… – неразборчивое бормотание. – Она возьмет нас к себе, и… – бессвязные выкрики. Блаженная улыбка.

Клавдий скосил глаза в ящик стола – да, диктофон работал. Он возьмет этот текст на заметку – кое-что может оказаться интересным, хотя теперешний, сиюминутный смысл предсказания таится, без сомнения, в одной только фразе:

– Одница! – выкрикивала девчонка, запрокидывая голову. – Провинция Одница, да, да, да!

Слово «Одница» для множества людей звучало как музыка. Округ-курорт, приманка для туристов всего мира, бесконечные полосы пляжей, красивая жизнь, священная мечта, вынашиваемая долгие месяцы осени и зимы, деньги, откладываемые и припасаемые специально «на Одницу», для Одницы и во имя ее…

Округ Одница граничил с Рянкой. И куратором там был как раз человек Клавдия, проверенный, верный, и совершенно ясно, что в Рянку ехать уже поздно. Одница, округ Одница…

Девчонка закончила прорицать через десять секунд после того, как он снял принуждение и отвел руку. Криво усмехнулась, пытаясь восстановить достоинство; как-никак, а она поддалась насилию. Сделала то, чего от нее требовали.

Месть не заставила долго себя ждать:

– Ты закончишь свою жизнь на костре.

Клавдий поднял брови:

– Ты ни с кем меня не перепутала?

– Ты умрешь на костре, – повторила девчонка с нажимом. – Жаль, что я этого не увижу.

– Нашла о чем жалеть, – сказал он искренне, но девчонка не угомонилась и, уже уводимая по коридору, продолжала звонко вопить:

– На костре!.. Великий Инквизитор разделит участь ведьм, на костре, на костре, на ко…

Скрипучая дверь закрылась, проглотив конец ее фразы; Клавдий решил, что для перекура уже слишком поздно.

Четвертая из задержанных была худа и крючконоса. Темный плащ болтался на ней, как на вешалке; при виде Клавдия – черная фигура, подсвеченная факелом, черный капюшон, пристальные глаза в узких прорезях – женщина затряслась и закрыла лицо руками.

Некоторое время он оторопело смотрел на нее. Привыкший доверять профессиональному шестому – или уже седьмому? – чувству, он пребывал на этот раз в затруднении; «Диара Луц, – говорил предварительный протокол. – Администратор танцевального ансамбля. Предположительно воин-ведьма, классификация затруднена в связи с…»

Пробежавшись глазами по тексту, Клавдий соскользнул к нижнему краю листа, к подписям. Прочитал и испытал нечто вроде облегчения; значит, так, дорогой мой рянкский куратор. Теперь тебя можно отстранять легко и без всяких колебаний – потому что такого промаха не прощают даже близким друзьям. Надо же, «воин-ведьма»…

– Я не ведьма, – прошептала крючконосая, все еще закрывая лицо руками. – Это ужасная ошибка… Клянусь жизнью, я не ведьма, я…

– Я знаю, – отозвался Клавдий со вздохом.

Женщина на секунду затихла. Оторвала от щек мокрые пальцы; подняла на Клавдия опухшие от слез глаза:

– Вы… Я не… За что?!

– Верховная Инквизиция приносит вам свои глубочайшие извинения, – сказал он официальным бесцветным голосом. – Виновные в трагической ошибке будут строго наказаны.

Она всхлипнула:

– Меня… как… вместе с… ними… как же мне теперь… жить… что я скажу…

Стражники, изрядно удивленные, уже провожали ее в коридор; Клавдий не выдержал и потупился, пряча глаза.

Скрипучая дверь закрылась; Великий Инквизитор в раздражении откинул капюшон, стянул с плеч шелковый плащ и нащупал в нагрудном кармане вожделенную пачку сигарет.

На куратора округа Рянка он не стал тратить времени. Вообще. Подписал приказ о смещении и велел Глюру довести до ведома.

Полтора часа были съедены сводками и донесениями; эпидемию в Рянке удалось приостановить, зато в Бернсте, на другом конце страны, начался массовый падеж скота. Перед дворцом Инквизиции мок под дождем озлевший пикет. Клавдий мимоходом взял в руки еще теплую фотографию, с которой глядели хмурые лица и достаточно оскорбительные плакаты; он почему-то был уверен, что в эту же самую минуту точно такая же фотография ложится на стол к герцогу.

Будто отвечая на его мысли, замигал красный огонек на панели правительственного телефона.

– А до вас нелегко дозвониться, господин Великий Инквизитор.

– Работа во имя безопасности государства требует некоторой подвижности, ваше сиятельство, – отозвался Клавдий сухо.

Герцог хмыкнул:

– Тогда остается надеяться, что в ближайшие часы вы будете куда подвижнее, нежели последние полгода… Если, конечно, здесь есть какая-то зависимость. Между вашей подвижностью и числом погибших в Рянке. Между вашей подвижностью и уроном, нанесенным хозяйству Бернста; вы слышали, там отчего-то дохнут коровы? Отчего бы это, вы не знаете?

– Для чистоты эксперимента, – медленно проговорил Клавдий, – для чистоты эксперимента следовало бы отправить меня отдых… на курорт в Одницу, к примеру. И поглядеть – может быть, так будет лучше? Может быть, коровы оживут?..

– Самое время слегка пошутить. – Голос герцога из холодно-насмешливого сделался просто холодным.

– Самое время меня вздрючить, – отозвался Клавдий в тон. – В одном анекдоте ушлый пастушок лупил быка-производителя прямо во время, так сказать, процесса… Чтобы улучшить качество потомства. Да?

Герцог сделал паузу. Любой чиновник за это время трижды успел бы наложить в штаны. Значительная пауза, красивая.

– Без обид, Клав, – сказал герцог тоном ниже. – Но мне неприятно то, что происходит.

– Мы сделаем все, чтобы оно происходило как можно меньше, – сообщил Старж примирительно.

На том и порешили.

Несколько минут Клавдий осторожно держал в руках опустевшую трубку; потом щелкнул по рычагу и вызвал заместителя:

– Завтра утром, Глюр, я намерен оказаться в Однице.

Он заехал домой на полчаса. Снова изучил содержимое холодильника, пополненного вездесущей домработницей; выпил холодной воды, поменял рубашку, с отвращением покосился на вонючую пепельницу и повалился на диван – пятнадцать минут ни-о-чем-не-думания. Это святое.

Из расслабленного полусна его вывел телефонный звонок; рука сама на ощупь поймала трубку:

– Я слушаю.

Тихонько потрескивал незримый коридор, возникший между ним и кем-то, молчащим на том конце провода.

– Я слушаю, да… – повторил он механически.

В трубке дышали. Тихо и сбивчиво; еще не успев ни о чем подумать, Клавдий сел на диване:

– Кто говорит?

Никто не говорит. Тишина; не ошибка неверных проводов – просто молчание. Трубка, намертво затиснутая в чьей-то руке. Отдаленный шум города, пробивающийся сквозь стенки телефонной будки. Сдерживаемое дыхание, причем тот, кто дышит, не особенно велик. Маленький объем грудной клетки…

– Ивга, это ты?..

Испуганно завопили короткие гудки.

Клавдий взглянул на часы. Под окнами его уже ждет машина.

Зар-раза…

Он пощелкал по кнопкам, набирая номер; трубку, по счастью, взял младший Митец. Хрипловатый и, кажется, сонный.

– Назар? – Клавдий постарался, чтобы голос его прозвучал как можно естественнее и беспечнее. – Это Клав говорит. Как дела?

– Спасибо, – выдавил парень через силу. – Хорошо… Я… позову папу?

Клавдий замялся:

– Назарушка, я ведь уезжаю сию секунду… Просто хотел спросить, все ли… А Ивга не появилась?

Пауза. Да, герцогу есть еще куда расти. И у кого учиться. У Назара Митеца, двадцати с половиной лет.

– Нет, – произнес Назар наконец. – Так папу не звать?

– Привет передавай, – сказал Клавдий поспешно. – Ну пока?

– Пока…

Снова многозначительные короткие гудки. Что за день сегодня, подумал Клавдий устало. Праздник телефонного пунктира…

Он набрал другой номер. Дежурный по тюремному блоку ответил сразу же.

– Добрый вечер, Куль, это Старж говорит… Магда Ревер, щит-ведьма, номер семьсот двенадцатый, ничего не хочет мне сказать?

Молчание. Ну что за поразительный день, подумал Клавдий.

– Куль, я не умею читать мысли, если они не облечены в слова.

– Господин Великий Инквизитор… Я десять минут назад доложил господину Глюру, что…

– Что?!

– Магда Ревер, номер семьсот двенадцатый, покончила с собой. Через знак зеркала… Господин Великий Инквизитор, я готов понести кару, но…

– Понятно. Продолжайте нести службу, Куль. Все, что я хочу по этому поводу сказать, я скажу вам при встрече.

На этот раз гудков не было – дежурный Куль преданно ждал, чтобы Клавдий положил трубку первым. Ну надо же, какие церемонии…

Магда Ревер все равно была обречена. Другое дело, что убивать себя через знак зеркала мучительно и противно – все равно что топиться в собственном дерьме. Она сидела в колодках, в крохотной квадратной камере, и вызывала к жизни всю свою ненависть и желчь; отражаясь от стенок со знаком «зеркала», ее собственные нечистоты медленно ее убивали.

А может быть, быстро. Она ведь была сильной и злой, эта Магда Ревер. Может быть, и смерть ее была легка…

В дверь почтительно звякнули. Клавдий прошел в переднюю как был, полуодетый, и тем смутил возникшего на пороге телохранителя:

– Господин Старж, из аэропорта звонили, ждать нас или нет…

– Заждались, – бросил Клавдий равнодушно. – Можно я штаны надену? Нет?

Телохранитель вежливо промолчал.

С того самого вечера он перестал ездить на кладбище, потому что ночные посещения могилы не приносили больше отдыха, а только обостряли поселившееся в его душе беспокойство.

Юлек, кажется, был рад – однако вскорости странное поведение приятеля стало беспокоить его куда больше, чем былые бдения на могиле.

Клав нервничал. Клав вздрагивал от невинного прикосновения к плечу; Клав боялся темноты – и в то же время жадно всматривался в ночные окна, в сумерки на улицах, и выражение его глаз в такие минуты очень не нравилось Юлеку.

– Малый, ты, это… Не стесняйся только, если что. Всякое бывает, может быть, тебе к врачу?..

– Спасибо, Юль. Со мной все в порядке.

Однажды, вернувшись с занятий раньше сотоварища, Юлек обнаружил в комнате следы чужого присутствия и предположил, что к Клаву приходила девочка.

– Малый, ты сегодня никого не ждал? Вроде посидела и ушла, конфету из вазочки слопала и наследила вот… Чего она, по общаге босая ходит?

Клав сделался не белый даже – синий. Юлек впервые всерьез подумал, что хорошо бы переселиться в другую комнату. От греха подальше.

И он наверняка решился бы на столь крутую меру, если бы знал, что каждую полночь Клав просыпается с белыми от страха глазами. Ему ночь за ночью снится лицо, заглядывающее из воды в круглое окошко черной самосвальной камеры. Не живое и веселое, как в тот летний день, а белое и неподвижное, затерянное среди атласных оборочек тяжелого гроба.

Очередной бессонной ночью Клав признался Дюнке в постыдной трусости. Он боится неведомого; то, что находится на грани между «есть» и «нет», навевает тоску. Он живет ради того, чтобы думать о Дюнке, – почему же с того памятного вьюжного вечера мысли о ней вызывают страх?.. Пусть она не обижается. Если она слышит его – пусть подаст знак. У него хватит любви, чтобы перешагнуть через это…

После этой сбивчивой исповеди на него снизошло странное спокойствие; он безмятежно проспал ночь и проснулся ровно в семь – как от толчка.

Юлек размеренно сопел – в тот день у него не было первой пары. В умывальне напротив лили воду, негромко переговаривались, хихикали братья-лицеисты – ежедневные утренние звуки, слишком обыденные для того, чтобы поднять Клава из теплого глубокого сна…

Запах. Какой странный запах, неприятный дух паленой синтетики…

Он встал. Хлопая в полутьме глазами, выбрался за ширму, отгораживающую «спальню» от «прихожей», и включил настольную лампу.

Прикосновение давней метели. Снежинки, бьющиеся в стекло…

Он еще не понял, в чем дело, но майка на спине уже взмокла, повинуясь бессознательному.

На стареньком деревянном столе, где толпились банки консервов, пачки печенья, кофейник, спички и хозяйственное мыло, спокон веков лежала пестрая клеенчатая скатерть.

Среди намалеванных на ней яблок и помидоров, лука, орехов и прочего радостного изобилия темнел сейчас черный след ожога.

Так бывает, когда по недомыслию коснешься клеенки утюгом. Остается сморщенный, почерневший рубец – и гадкий запах горелого. Вот как сейчас…

Только тот, кто был здесь несколько минут назад, коснулся скатерти не утюгом и не паяльником. Потому что горелый след был – отпечаток ладони. Выжженный след пятерни.

…Клав сдержался и не вскрикнул.

Юлек по-прежнему сопел; прислушиваясь и вздрагивая от любого изменения в его дыхании, Клав судорожно принялся сдирать скатерть со стола.

Звякали банки. Клав торопился, шипя неслышные проклятия; он почему-то был уверен, что любой чужой взгляд на отпечаток этой руки сулит неслыханные беды. По счастью, на столешнице под скатертью ожог едва просматривался – Клав ожесточенно соскоблил его ножом.

Юлек спал; Клав натянул пальто – прямо поверх пижамы – и выскользнул из комнаты, прижимая к груди небольшой газетный сверток.

…Он возвращался, пропахший дымом от сгоревшей синтетики. Никто не видел. Никто не узнает.

На углу оживленно беседовали и дымили в пять сигарет ребята из службы «Чугайстер». Прохожие обходили их на почтительном расстоянии; Клав приблизился, улыбаясь широко и обаятельно:

– Ребята, угостите сигареткой.

Под пятью такими взглядами Юлек Митец, к примеру, одним махом наложил бы в штаны. Клав только скромно пожал плечами:

– Ну нету денег у бедного лицеиста, мама с папой на сигареты не дают, оно и понятно, да?

– Да, – с насмешкой отозвался коротконогий, с мощным торсом крепыш; широкая меховая безрукавка делала его фигуру приземистой, как стол. – Курить вредно, хамить опасно.

– Хороший парень, – усмехнулся другой, сутуловатый, с прозрачными, как стекло, голубыми глазами. – Тебе уже семнадцать исполнилось?

– Нет, – сообщил Клав, не утруждая себя враньем. – Но поскольку с бабой я уже переспал, давайте будем считать меня совершеннолетним. Да?

Кажется, четверо из пятерых на мгновение растерялись. Пятый, немолодой, с навечно загорелым скуластым лицом, удовлетворенно кивнул:

– Убедил. Лови.

В руку Клаву легла сигарета, короткая и толстая, и следом протянулась зажигалка:

– Закуривай…

И он затянулся впервые в жизни.

Те четверо, что молча злились на него за свою мгновенную растерянность, сразу же взяли реванш. Мальчишка кашлял, легкие его раздирались свирепым «матросским» табаком, а из глаз градом катились слезы.

– Достукался? – смеялись они. – Как с бабой-то, так же было? Или удачнее?

Преодолевая тошноту, Клав затягивался снова и снова. Перед глазами у него дотлевала скатерть с выжженным следом ладони. Если бы чугайстеры это видели…

Ему нужно было преодолеть страх перед чугайстерами, убийцами навок. Ему, сообщнику. Потому что теперь Дюнка будет с ним, он знает это точно.

Ему все равно, кто она теперь. Но теперь они будут вместе.

Ивга выспалась в метро. Забилась в угол сиденья и продремала так часов шесть, и вокруг сменялись какие-то люди, и снилось, что вытаскивают из-под руки сумку, что будят, хватают, куда-то ведут… Она в ужасе открывала глаза – и, успокоившись, засыпала снова, а тусклые лампы горели, пассажиры входили и выходили, за стенами выли тоннели, и голоса их вплетались в ее сон то ревом толпы на площади, то пронзительным детским хором.

Потом поезд остановился на конечной, и угрюмый старичок в форменном мундире велел ей выходить. Был час после полуночи.

Выбирать место ночлега не приходилось; Ивга потерянно постояла под звездами на совершенно безлюдной улице. Пахло ночной фиалкой, успокаивающе шелестели деревья, Ивга не могла сообразить, в каком конце города находится. Вдоль улицы тянулась желтая стена – Ивга пошла вдоль нее просто потому, что больше нечего было делать.

Взгляду ее открылись железнодорожные пути со стадом расцепленных товарных вагонов, почему-то коротающих здесь ночь; пахло машинным маслом и снова-таки ночной фиалкой, ветер приносил откуда-то запах воды, видимо, близко был берег реки или озеро. Ивга подумала, что, отыскав укромное местечко, она сможет славно выспаться; почти сразу же пришло ощущение чужого невидимого присутствия.

Ивга не так хорошо видела в темноте и не так точно угадывала человеческие мысли, но интуиция у нее всегда была сильна, и потому ей сразу же стало ясно, что ночлега здесь не будет. Не стоит здесь спать. Наверняка не стоит…

Будто подтверждая эту ее мысль, чуть в стороне возникли, как призраки, белые глаза фонариков.

Ивга остановилась. Все страхи, которые охочая до испуга людская фантазия приписывает заброшенным безлюдным местам, вспомнились одновременно и слепились в один клубок. Маньяки? Насильники? Людоеды?..

Крикнула женщина. Резко и сильно, как большая птица; фонарики метнулись вперед и рассыпались полукольцом. Ивга почувствовала себя как в плохом сне – ноги должны бы идти, но не отрываются от асфальта.

Они выскочили Ивге навстречу. Похожие, как близнецы, – впрочем, в темноте и на бегу разглядеть их было невозможно. Обе молодые, обе бледные, обе в лохмотьях; у обеих в глазах застыл звериный ужас. Будто бы то, что преследовало их из темноты, было стократ ужаснее смерти.

Ивга отшатнулась; они пронеслись мимо, не заметив ее, едва не сбив ее с ног. От них пахнуло чем-то, чему Ивга не могла дать названия, – но сильнее пахнуло страхом, и на какое-то время Ивга потеряла власть над собой.

Бежать. Добежать до метро, хотя бы вырваться на улицу, прочь от страшной желтой стены… Еще немного, только бежать, изо всех сил, вон из кожи…

Те две бежали впереди; когда они нырнули под темную тушу вагона, Ивга поверила, что там спасение. Холодно блеснул рельс в свете одинокого фонаря; обдирая ладони, бросив бесполезную сумку, Ивга тяжело выбралась с той стороны. И снова под вагон, и снова… Лиса среди рощи, обложенной охотниками. Рыжий зверь, уходящий от погони, запутывающий следы, вперед, вперед, вперед…

Яркий свет фонарика отразился в кем-то брошенной консервной банке. Ивга закричала; те, что бежали впереди, закричали тоже. Полностью теряя рассудок, сделавшись животным, бегущим по кромке между жизнью и смертью, Ивга последним усилием бросила тело в узкую щель стены. Там спасение, там человеческие дома, там…

В последний момент ее схватили за ногу. Бледные женщины закричали снова – в два голоса, тоскливо и жутко.

Их было много. Они были везде – кольцом, кольцом, черные одеяния, теряющиеся на фоне ночи, и нелепые безрукавки, посверкивающие искусственным мехом в режущем свете фонарей. Вот они стали кругом, вот положили руки один другому на плечи, вот шагнули вперед…

Крик.

Круг танцующих сомкнулся. Как хищный цветок, изловивший муху и удовлетворенно поводящий тычинками; как бродячий желудок, готовый переварить все живое, по неосторожности попавшее в круг. Инструмент чудовищной казни – танец чугайстеров.

Хоровод. Череда сложных движений – то медлительных и тягучих, то мгновенных, стремительных; прядильный станок, вытягивающий жилы. Обод черного, изуверски проворачивающегося колеса; танец чьей-то смерти…

И запах фиалок. Неестественно сильный запах.

Земля встала дыбом.

С каждым движением множились невидимые нити, захлестнувшие жертв. Как пульсирующие шланги, забирающие жизнь. Как черные присоски, вытягивающие душу. Две тени, бьющиеся в долгой агонии, и третья – обезумевшая, беззвучно кричащая Ивга.

Удушающая, пропахшая фиалками ночь. Выворачивающая наизнанку, отскабливающая дымящиеся внутренности с вывернутой шкуры…

– Ведьма…

Кажется, на мгновение ей позволили потерять сознание. Куда-то отволокли за руки и за плечи, по траве, по мелким камушкам, впивающимся в тело. Ночь превратилась в день – ей в лицо ударил свет сразу нескольких фонариков, и она забилась, закрывая лицо руками.

– Тихо, дура…

– Затесалась…

– Потом. Потом…

Ее оставили в покое.

Вот почему эти навки так орут. Вот что они приблизительно чувствуют… И потом остается пустая кожа. Как чулок. С первого взгляда тонкий, искусно сшитый комбинезон. С пластинками ногтей. С белыми шарами глаз. С волосами на плоской голове, плоской, как сдувшийся мячик, и оттого неестественно огромной…

Чугайстеры закончили. Ивга только и сумела, что отползти подальше в сторону. Под вагон, где ее тут же и нашли.

– Иди сюда…

Она не сопротивлялась.

– Ты ведьма? Ты что здесь делаешь, дура?

Она бы объяснила им. Ох, она бы объяснила…

– Расклеилась девчонка, – сказал один, на чьем фонарике был желтый солнечный фильтр. – А нечего шляться ночью по пустырям. И удирать тоже нечего, если ты не навка…

Ивга почувствовала, как ее безвольную руку забрасывают на чье-то жесткое плечо:

– Пойдем, девочка… Ты, – это подельщику, – свои проповеди в письменном виде… О правильном поведении для молоденьких ведьм, которые инициироваться не хотят, а на учет становиться боятся. Так ведь? – это Ивге.

Ивга длинно всхлипнула. Обладатель жесткого плеча все слишком быстро понял и слишком емко объяснил; земля качнулась под ногами, и, стремясь удержать равновесие, она вцепилась в меховую безрукавку на его плече.

– Ты не бойся… Мы тебя не тронем, – это тот, с солнечным фильтром. – У нас ведь отбоя нет от девчонок, очередь по записи, так что ты нам даром не сдалась и кастинг не проходишь…

Кто-то засмеялся. Кто-то беззлобно бросил «заткнись»… Борясь с оцепенением и болью, Ивга подумала, что обладатель желтого фильтра среди них шут. Шут-чугайстер, так не бывает, но вот же, есть…

– Эй, девочка, а сумка-то твоя? Твоя – или кого-то из тех?

Ивга всхлипнула и прижала сумку к груди.

Их машины стояли по ту сторону стены. Крытый фургон с желто-зеленой мигалкой на крыше и несколько легковушек, больших и маленьких, потрепанных и не очень.

– Тебя подвезти? – Высокий чугайстер с круглой, почти наголо остриженной головой распахнул перед Ивгой дверцы фургона; под мышкой он небрежно держал свернутый пластиковый мешок на молнии, Ивга знала, что там внутри.

Видимо, это знание отразилось у нее на лице, потому что тот, на чье плечо она опиралась, примирительно повторил:

– Не бойся…

Она замотала головой. Она не сядет в фургон под страхом смерти. Она скорее ляжет под его колеса…

– Давай я тебя довезу, – вдруг совершенно серьезно предложил обладатель желтого фильтра. – У меня «максик», ты ведь простых, цивильных машин не боишься?

Все они, полчаса назад бывшие шестеренками чудовищного механизма, сейчас негромко, совершенно по-человечески разговаривали за ее спиной. По очереди заводились машины; Ивга поняла вдруг, что стоит перед закрывшейся дверцей фургона и вокруг нет уже никого, и тот, за чье плечо она держалась, договаривается о чем-то с высоким, круглоголовым, и оба говорят о будущем дне, но называют его не «завтра», а «сегодня»…

А небо уже не черное, а серое. Темно-серое, мутно-серое, рассвет…

– Тебе некуда ехать? – тихо спросил тот, кого Ивга про себя назвала шутом. – Дома нет? Выгнали или ты приезжая? Без денег?

Она хотела попросить, чтобы он от нее отстал, но вместо этого лишь жалобно растянула губы, пытаясь изобразить улыбку.

– Пойдем. – Он взял ее за руку.

У него действительно был «максик». Маленькая машина, которую будто бы только что поддал под зад самосвал, и оттого багажник сделался похожим на гармошку.

– Я теперь сутки отдыхаю… Ты не бойся. Я же не зверь… Ты посмотри на себя, красивая ведь девка… Я понимаю, Инквизиция вас гоняет, но я – не Инквизиция… Да брось ты сумку на заднее сиденье, что ты вцепилась в нее, не отберу…

Желтая стена поплыла назад. Быстрее, быстрее…

Ивга прерывисто вздохнула и закрыла глаза.

Одница встретила Клавдия душной ночью, цепями огней и бронированной машиной на краю бетонки – черной, похожей издали на мокрый лакированный штиблет.

– Да погибнет скверна, патрон.

Прошло целых полминуты, прежде чем он узнал голос. Глубокий и сильный голос несостоявшейся оперной певицы. Надо же, как она изменилась за прошедшие три года. Не постарела – но изменилась сильно, или виной тому неестественно желтый свет фонарей?..

Тонированные стекла машины делали внешний мир сказочно-зыбким, матовым, призрачным; презирая поздний час, Одница сверкала огнями, ворочала полотнищами реклам, строила приезжему глазки. Клавдий вдруг вспомнил, как лет тридцать с лишним назад впервые приехал сюда с матерью, и тоже ночью, и в аэропорту взяли такси, и волшебный город за окном казался…

– Куратор Мавин приготовил отчет, патрон. По первому же вашему требованию…

– Я по ночам не соблюдаю этикета, – уронил Клавдий глухо. – Не утомляй меня, Федора, я и без того устал. Как дети?

Последовала пауза. Поздние машины, которых на ночных улицах водилось изрядно, уважительно шарахались от черного броневика; коротко стриженный затылок водителя за синим стеклом ловил отсветы огней и потому казался планетой, вращающейся вокруг сотни светил.

– Дети… хорошо, – медленно ответила Федора. – Все… хорошо.

– За три года ты здорово продвинулась по службе.

– Стараюсь…

– А в каких ты отношениях с этим склочником Мавином?

Снова пауза; Клавдий понял, что неверно поставил вопрос. Неправильно сформулировал.

– В достаточно теплых, – отозвалась наконец женщина. – Но не в близких… Если ты это хотел узнать.

Клавдий хотел заверить ее, что «не хотел», – но вовремя удержался. Подобное уверение прозвучало бы и вовсе вызывающе.

– Твой визит не планировался заранее, – сказала женщина с коротким смешком. – Слишком внезапно… Мавин задергался – он ведь тебя боится.

– Да? – искренне удивился Клавдий.

Женщина перевела дыхание. Потупилась:

– Знаешь… Мне было бы проще, если бы мы остались в рамках этикета.

– Можем вернуться в рамки.

Федора отвернулась:

– Поздно… Теперь это меня оскорбит.

Железный характер, змеиный ум – и мнительность некрасивого подростка. Нет, он никогда и ни в чем не мог ей помочь. И, вероятно, не сможет.

– Как ты думаешь, почему я приехал?

Он увидел напряжение в ее красивых холодных глазах. Почти испуг; или обманывает призрачный скользящий свет?

– Клавдий, – почти скороговорка, – Клав…

Она впервые произнесла его имя. Поспешно и как-то скомканно, будто боясь обжечь язык.

– Клавдий, у нас большие неприятности… У меня, у Мавина… У нас у всех…

– Да?

– Да… Летом смертность в округе традиционно возрастает. Несчастные случаи в горах, на воде… Отравления, молодежные драки… Колоссальный приток туристов… и очень сложно определить… когда за чьей-либо смертью стоит ведьма. Но… за последние две недели мы приговорили десять человек. Приговоры еще не приведены в исполнение…

Клавдий молчал. Федора волновалась; за всю историю Инквизиции всех служивших в ней женщин можно было перечесть по пальцам. Обеих рук и одной ноги. На подобных постах женщины, как правило, отличаются жестокостью и непримиримостью – в душе Федоры хватало того и другого. Но сейчас она волновалась, и Клавдий не хотел ей мешать.

– За последний месяц, патрон, уровень вновь инициированных ведьм вырос в среднем в два раза… «Колодцы» – семьдесят пять, восемьдесят… Небывалая… агрессивность… И – сцепка. Раньше такого не было, всякая ведьма одиночка… Теперь…

– Почему же куратор Мавин не обращался с докладом в Вижну? – прошелестел Клавдий одним из самых страшных своих голосов. И почувствовал, как отстранилась, сжалась Федора:

– Он… Сперва мы думали, что это ошибка. Потом – что это наш недосмотр, что мы что-то где-то пропустили и теперь расхлебываем… Понятно, докладывать о… собственной несостоятельности…

– Я все понял, – сказал Клавдий обычным голосом. – Не говори Мавину о нашей беседе. Пусть расскажет мне сам.

Машина остановилась перед слабо подсвеченным зданием – памятником архитектуры. Самый старый и красивый Дворец Инквизиции в стране.

– Клав…

Он почувствовал, что его держат за руку.

– Клавдий… Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?

Распахнулась дверца. Водитель почтительно склонился, приглашая господ инквизиторов выйти.

Неприятно пораженный ее слабостью, он хотел ответить что-то успокаивающе-неопределенное – но в этот момент из ночи будто взглянула сузившимися глазами покойная ведьма Магда Ревер. С которой лепестками сползал на пол мятый деловой костюм…

Он увидел Федору нагой. Такой, как помнил – мягкой и женственной, с тяжелой округлой грудью, со слишком широкими бедрами, с родинкой на правом плече…

Кобель, подзаборный кобель! На глазах у двух подчиненных!..

– Выходи, – сказал он резко. Слишком резко, Федора отшатнулась, но он не стал заглаживать неловкость. Его борьба с собой длилась долгую минуту и стоила новых седых волос – ладно, теперь он будет жестоким. И с Федорой, и… с ними. Товарками покойной Магды Ревер. Сколько бы их ни сыскалось в благословенном округе Одница.

За неделю до окончания зимы он выпросил у приятеля-гребца ключи от домика на спортбазе.

Под потолком горела лампочка в абажуре из паутины, и тела дохлых мух отбрасывали на фанерные стены непропорционально большие тени. Докрасна раскалялись спирали электрического камина, в углу оранжевой горкой лежали спасательные жилеты, а вдоль стены строго, как часовые, стояли лакированные весла. Клав садился на продавленную кровать и ждал.

Он не знал, откуда она появляется. Ходит ли она через грань или просто прячется в лозняке. Или, может быть, под водой?..

Деревянные ступеньки старого домика тихо поскрипывали под ее босыми ногами. Заслышав этот скрип, он всякий раз ощущал мгновенную обморочную слабость. И вот еще звук капающей воды – кап… кап…

Со скрипом приоткрывалась дверь. Дюнка стояла в проеме, и мокрые, не собранные в прическу волосы лежали у нее на плечах. С прядей-сосулек прозрачными ручейками скатывалась вода. Тускло посверкивала змеиная кожа влажного купальника…

Поначалу ему было очень тяжело. Он плел чепуху, пытаясь за болтовней спрятать страх и мучительный дискомфорт. В такие дни Дюнка молчала, чуть улыбалась сомкнутым ртом и печально, понимающе кивала.

Потом он успокоился. Привык, стал по-настоящему ждать свиданий без слабости в коленках, без обмирания и ночных кошмаров. Дюнка повеселела, и тогда он поверил наконец, что она вернулась.

Он говорил, она слушала. Все разговоры были ни о чем; иногда она клала холодную ладошку ему на плечо, и он сжимал зубы, пытаясь не вздрагивать. И брал ее руку в свою. И рука из ледяной делалась вдруг горячей, и Клав касался ее губами. И бормотал, как заведенный: «Дюнка, я никого, кроме тебя… Дюночка, ты бы не могла вернуться совсем… Пойдем со мной, пойдем, будем жить в городе, хочешь, я брошу лицей…»

Она молчала и загадочно улыбалась. Не то «да», не то «нет»…

А потом она уходила, приложив палец к губам, – точеная фигурка, олицетворение вечного молчания. А он оставался в опустевшей комнатушке. Ходил из угла в угол, считал до ста; потом выходил наружу, брал из-под крыльца облезлую метлу и тщательно выметал дорожку, потому что кое-где на снегу, на мерзлом песке проступали отпечатки босых ног. Дальше, у камышей, следы терялись; Клав отдыхал, смотрел на проступившие звезды, потом брал на плечо спортивную сумку и уходил к автобусной остановке, чтобы через день приехать опять…

Юлек Митец молчаливо радовался перемене в настроении соседа. Клав наконец-то завел себе девочку; Юлек не шутя полагал себя причастным к излечению приятеля – не зря так долго и ненавязчиво склонял его к подобной мысли. Не зря познакомил Клава с красавицей Мирой, собственной бывшей подружкой, и пусть с Мирой у Клава не сложилось – но в конце концов парень нашел-таки свое успокоение!..

Единственное, что не нравилось добродушному Юлеку, – постоянный запах табака, прочно поселившийся в их комнате. Клав курил, как химический комбинат. Дешевые вонючие сигареты.

Ранней весной Клаву исполнилось семнадцать. Хроническое душевное напряжение, любовь, радость и тайна, которые он постоянно носил в себе, сделали его необычайно привлекательным для девчонок всех мастей и пород; Юлек ворчал, обнаруживая под дверью комнаты очередное игривое послание. Клав только улыбался уголком рта, и жизнелюбивый увалень Митец в глубине души поражался его прямо-таки рыцарской верности. Надо же, какой однолюб, на сторону и подмигнуть боится!..

Его звали Пров, и на чистой лестничной площадке перед узкой дверью его квартиры пахло влажной пылью и остывшим табачным дымом. Ивга закусила губу – этот запах, да еще узор на коричневом дерматине и причудливо изогнутая дверная ручка напомнили ей тот день, когда Назар впервые привел ее в свою городскую квартирку. Будто бы время, издеваясь, повернуло на следующий круг и все, случившееся когда-то с Ивгой, теперь повторяется в кривом уродливом зеркале.

– Входи.

В прихожей пахло иначе – клеем, мылом и чем-то еще, неопределимым. Ивга проглотила вязкую слюну.

– Кофе будешь?

При мысли о кофе Ивгу передернуло. Все эти дешевые кофейни с одинаковыми белыми чашечками, темная жидкость на донце, взгляды завсегдатаев – косые и масляные…

Чая бы или молока, тоскливо подумала Ивга, но губы не пожелали разлепиться, и потому она молча покачала головой.

– Есть будешь?

Она кивнула – поспешно, даже суетливо.

– Посиди покуда… И расслабься, расслабься, картинки вот посмотри…

Некоторое время она тупо разглядывала пыльный теннисный мячик, закатившийся за ножку шкафа, потом обнаружила, что сидит на кончике мягкого кресла, темно-лилового, со слегка потертыми подлокотниками. Потом границы мира раздвинулись еще, и она увидела низкий столик с грудой журналов, диван под мохнатым пледом и прямоугольник солнечного света на полу. По границе между светом и тенью, по самому терминатору шла небольшая комнатная муха.

Ивга вздохнула; испугавшись ее движения, муха взвилась под потолок и закружилась вокруг белого плафона, на котором Ивга разглядела косо приклеенное газетное объявление: «Зоопарку требуются на работу сторож, уборщик и слонопротирщик задней части, оплата сдельная…»

Ивга облизнула запекшиеся губы и огляделась уже осмысленно. Солнечный луч падал из подернутого кисеей окна – на подоконнике стоял цветочный горшок, и в нем росла пенопластовая пальма с резиновой обезьянкой, прилепившейся к стволу. На верхушке пальмы лежал, как на блюдце, надорванный пакетик красного перца.

Ивга через силу усмехнулась. Пров насвистывал на кухне, шелестел водой из крана, тихонько позвякивал посудой; от всех этих привычных, домашних звуков у Ивги кружилась голова.

Некоторое время она сидела, откинувшись на спинку кресла и зажмурив глаза. Кто бы подумал, что шум теплой воды на кухне обладает такой завораживающей силой. Приглушенные шаги, звон посуды, солнечный луч на полу… Это реально. Это сейчас. Нет ни навок, ни Инквизиции, ни прошлого, ни будущего – шум воды и запах жареного мяса, ее жизнь длится и длится, пока длится утро…

Она улыбнулась уже увереннее. В солнечном луче кружились пылинки; пестрые обои казались еще более пестрыми от россыпи тут и там приклеенных фотографий, картинок и журнальных вырезок. Помогая себе руками, Ивга поднялась.

Зимний каток, на льду танцует женщина, чья одежда состоит из одних только ботинок с коньками да красного шарфа вокруг шеи. Розовая свинья с неподражаемым скепсисом на морде. Пров, загорелый, в линялых плавках, верхом на гимнастическом «козле», стоящем по брюхо в реке. Следующая фотография – на том же «козле» уже четверо, трое мужчин и девочка лет двенадцати, на их вытянутых руках лежит громадный удав, судя по всему, живой и настоящий…

Морской берег. Полуосыпавшийся замок из песка, грустный мальчуган лет пяти, голый, в съехавшем на ухо колпаке звездочета и с подзорной трубой в руках…

Трое, стоящие широким треугольником. В центре его…

Ивга отшатнулась, но оторвать глаз уже не могла.

В центре треугольника лежала на траве женщина со странно деформированным телом. С лицом, вдавившимся внутрь черепа, с вылезшими на лоб глазами. Надувная игрушка, из которой выпустили воздух.

Некоторое время Ивга боролась с собой – хотела вздохнуть, но вздох не получался, будто горло забили ватой. Прошедшая ночь никуда не делась. И никуда теперь не уйдет.

Следующий снимок – неожиданно большой, широкоформатный. Пожилой человек на асфальте, в луже крови. Скрепкой приколота желтенькая служебная бирочка: «Смерть наступила… в результате падения с высоты… как следствие контакта с навью…»

Мужчина средних лет в мокром спортивном костюме, на крышке сточного люка. «Смерть наступила… в результате утопления… как следствие контакта с навью».

Ванна, полная темно-бордовой воды. Желтое лицо – не разобрать, парень или коротко стриженная девушка. «Смерть наступила… как следствие контакта с навью…»

Медведь, играющий на лютне. Что-то яркое, летнее, какие-то мячи и тенты, смеющиеся дети, блестящие брызги…

– Хватит глазеть. Завтракать пойдем-ка…

Пров стоял за ее плечами. Ивга невольно дернулась от звука его голоса; широкая твердая ладонь примирительно легла ей на талию:

– Тихо, тихо… Нервная ведьма – это печально. Все равно как крокодил-вегетарианец.

Ослабевшая и покорная, она пошла за ним в кухню; на сверкающем белизной столе дымились мясным духом две тарелки, изукрашенные ломтиками помидоров.

– Руки помой…

В ванной, справа от большого зеркала, она увидела маленький аквариум. На песчаном дне его лежали расколотая амфора, несколько речных ракушек и презерватив в упаковке. Две красных рыбки равнодушно проплывали мимо таблички: «В случае крайней необходимости разбить стекло молотком».

– В последнее время я перестал их понимать. – Куратор Мавин в четвертый раз за прошедшую минуту снял очки, чтобы протереть стекла. – Они потеряли… не то чтобы осторожность… Чувство меры. Я не понимаю, ради чего они совершают… то, что совершают. Ради собственной выгоды?.. Какая там, к лешему, выгода… Безрассудная жестокость, которая заканчивается, как правило, в наших допросных подвалах. Непонятное страшит, а нынешних ведьм я не понимаю совершенно…

– Раньше, выходит, ты мог похвастаться, что понимаешь их? – Клавдий прищурился, выпуская под потолок сизую струйку дыма.

Мавин пожал плечами:

– Мне нравилось так думать, патрон. Это помогало мне… в работе.

За окнами кураторского кабинета светало. Клавдий подумал, что следует немного поспать. Прежде чем влезть в плавки и отправиться на золотой пляж, вымечтанный пляж, раскаленную губу ласкового теплого моря…

– Я и плавок-то не захватил, – сказал он вслух. Федора потупилась, Мавин вымученно улыбнулся:

– Разгар сезона… Странным образом совпавший с… я бы назвал это «временем неожиданных наследниц». Скажем, умирает от сердечного приступа уважаемая дама, не старая еще хозяйка парикмахерского, к примеру, салона… И является наследница, как правило, из глухого поселка. И… ну что ей надо?! После короткого упадка салон снова оживляется, причем клиентура остается во многом прежней… И – вал пациентов для психиатрической клиники. Несколько инфарктов, несколько немотивированных убийств, внезапный выигрыш в лотерею, какая-то маникюрша, скажем, внезапно начинает петь и взлетает на вершину эстрадной славы… И тогда мы идем их брать. Как правило, слишком поздно. Они уже успели свить гнездо, инициировать с десяток новеньких; парикмахерши, они почему-то особенно…

Мавин осекся, будто не в состоянии подобрать слова.

– Вплетают клиенткам «жабьи волоски», – бесцветным голосом сообщила Федора. – Опять же, остриженные ногти, волосы… По заказу? Чьему? Кто закажет сумасшествие горничной из скромного мотеля, которая на один визит в шикарный парикмахерский салон копит деньги полгода? Зачем?..

Клавдий поднял брови:

– Но ведь маникюрша отчего-то запела?

– Маникюрша… – Федора раздраженно поморщилась. – Мы проверяли ее десять раз. Она не ведьма и не имеет к ним отношения. Случайность… или шутка.

Мавин вздохнул:

– А ведь в Однице тысячи парикмахерских, патрон. И разного рода салонов, где рядом с невинной татуировкой сплошь и рядом рисуют на коже наивных клиентов клин-знак и насос-знак. И увеселительных заведений, где… – Мавин засопел. – Я уж молчу о сотнях гостиниц, ресторанов, массажных кабинетов, частных клиник, площадок для выгула собак…

Клавдий утопил окурок в громоздкой и безвкусной мраморной пепельнице:

– Мавин, я всегда думал, что ты знаешь округ, в котором работаешь. Более того – когда ты брался за эту работу, ты знал, на что идешь; теперь ты сообщаешь мне с обиженным лицом: огонь, оказывается, жжется, а оса кусает…

Мавин снова снял очки, открывая взору Клавдия болезненно-розовый след оправы на переносице:

– Тем не менее в Однице спокойно, патрон. Внешне, по крайней мере, спокойно; ради этого мы… ладно. Но эпидемия, к примеру, случилась в Рянке, а не…

– Не зарекайся.

Мавин встретился с Клавдием глазами – и вдруг побледнел так, что даже розовая полоска на переносице слилась с кожей:

– Что? У нас? В Однице? Что?!

– Мне надо сделать одно дело. – Клавдий задумчиво пересчитал сигареты, оставшиеся в пачке. – Я должен говорить с вашими смертницами. С теми десятью приговоренными, которые еще не казнены… Не надо так смотреть, Федора. Мне понадобится допросная и… И, возможно, я буду их пытать.

Юлек не знал, что в самый день своего рождения Клаву довелось пережить новый шок.

Нехорошее предчувствие проклюнулось уже на автобусной остановке, где он по обыкновению соскочил с рейсовика, чтобы по безлюдной весенней тропе полчаса шагать до спортбазы. Никаких внешних причин тому не было – ни звука, кроме отдаленного вороньего кара, ни запаха, кроме обычного духа мокрой земли, ни постороннего следа на осевшем ноздреватом снегу – но Клав напрягся, и во рту моментально сделалось сухо.

Привычный путь он преодолел почти вдвое быстрее. У ворот спортбазы стоял микроавтобус – желтый, с цветной мигалкой. Клаву показалось, что ноги его по колено увязли в земле.

Сволочи!..

Он уже почти видел тесный хоровод, в центре которого корчится девичья фигурка в купальнике змеиного цвета. Он уже почти ощущал под стиснутыми кулаками теплую, окровавленную плоть ее палачей. И он всеми силами рванулся туда, вперед, где, один против многих, он все равно сумеет защитить…

Он не сделал и шага.

Вдох. Выдох. Медленно сосчитал до десяти и двинулся вперед спокойно и неторопливо, и на лице его никто, никакой наблюдатель не прочитал бы ничего, кроме ребячьего любопытства.

Чугайстеры не танцевали. Их было четверо, они расхаживали по берегу тронутого льдом залива, курили и перебрасывались деловитыми репликами; даже не успев прислушаться, Клав понял, что танца не было. У станцевавших, уморивших свою жертву чугайстеров совсем другие лица. И движения, и походка.

А значит, Дюнка…

Клав почувствовал, как к бледным онемевшим щекам приливает горячая, шипучая кровь. Дюнка… есть. С ней ничего не случилось. Ее не поймали.

С днем рождения, Клав. Сегодня ты счастливец.

Его давно заметили. Он выждал еще – ровно столько времени, сколько потребовалось бы бойкому пареньку на преодоление естественной робости. Потом несмело шагнул вперед:

– Добрый день… Тут что-то случилось, а?

Снова эти взгляды… Клав думал, навсегда избавился от страха перед ними. Оказывается, он ошибался.

– Привет. – Старший из группы был невысок и черняв, по-видимому, южанин. – Позволь узнать твое имя и что ты здесь делаешь?

– Я Клавдий Старж, третий виженский лицей, вот, хотел бы заняться греблей…

– Прямо сейчас? Лед на воде, мальчик. Впору хоккеем заниматься…

В следующую секунду лицеисту Старжу полагалось раскалываться. Бледнеть и краснеть под пристальным взглядом, по капельке выдавливать из себя страшную правду…

Ему хотелось признаться. Так же, как, бывает, хочется есть, как хочется справить нужду…

Хорошо, что он выглядит даже младше своих лет. Чугайстер знает, что ни один мальчишка под таким взглядом не соврет. Тут взрослому непросто удержаться.

И Клав захлопал ресницами, имитируя смятение. Он занимается обычным делом – убирает домик, ремонтирует спасжилеты… Смотрит опять же, все ли замки на месте… В прошлом году вот холодильник из тренерского домика сперли… А штатного сторожа нет…

– Ты один сюда ходишь? Или, может быть, с другом? С подругой?

Он замотал головой, так что волосы выбились из-под капюшона. Никто в такую даль не хочет переться, ему и нравится, что не мешает никто…

– Когда ты приезжал в последний раз? Кого ты здесь встречал? Кого видел?

Он охотно закивал: были всякие. Один пацан шлялся, видно, стянуть чего-то хотел… Ну рыболовы приходят. Чаем его угощали из тер…

Его грубо оборвали. Велели заткнуться, поворачиваться и идти вон. И больше здесь не появляться. Здесь, по всей видимости, навье…

Семеня и оглядываясь, он вышел за ворота спортбазы. На полпути к остановке свернул с дороги, забрался в невысокий молодой ельник, сел на сырую холодную хвою и закурил.

Они хотели убить Дюнку. Заставить умереть снова. Но она ушла; он почему-то точно знает, что Дюнка спаслась, что ей уже ничего не грозит.

На этот раз.

Ивга лежала на диване, поверх мохнатого пледа. Лежала, прижимаясь плечом к стене, не снимая ни свитера, ни видавших виды брюк; Пров сидел здесь же, и его расслабленная поза ни к чему не обязывала. Спокойствие и доброжелательность, никакого нажима – и в то же время Ивга не сможет подняться, пока Пров не выпустит ее… Но он ведь выпустит?

Есть ли у нее выбор, хорошо бы узнать. Пров славный парень, он с ней добр… Чего бояться, если ты не навка?..

– Чего ты боишься? – негромко спросил Пров, будто поймав ее на мысли.

– Ничего…

– Помыться хочешь? – Он улыбнулся. – Извозилась же вся, как поросенок, под этими вагонами…

Кажется, выбора все-таки нет.

– Да… Если рыбки… в ванной… не испугаются.

Она запоздало сообразила, что фраза получилась с намеком, и в ужасе покраснела. Жгуче, до слез.

– Рыбки привычные, – сказал Пров с усмешкой. Рука его легла Ивге на подтянувшийся живот.

Ивга заревела.

Она не знала, какое из своих несчастий оплакивать первым. Сильнее оказалась горечь от того, что на ее долю никогда не выпадет спокойное утро со звоном посуды. Что не будет падать солнце из приоткрытого окна и Назар… да, Назар не позовет ее завтракать. Ивга отдала бы жизнь за одно такое утро. За многократно осмеянное счастье – быть как все…

– Я ведьма, – сказала она Прову, глотая слезы.

Тот серьезно кивнул:

– Не повод, чтобы проливать слезы.

– Ты… не брезгуешь? Тебе не противно?..

Пров смотрел на нее долго и так внимательно, что впору было прятаться под пушистый плед.

– Ты меня боишься. – Он убрал руку с ее живота. – А тебя когда-нибудь боялись?..

Ивга всхлипнула.

Пров неуловимым движением подался вперед. Больно придавил к дивану прядь волос, и она поняла, что от него пахнет мятой. Не то от зубной пасты, не то от жевательной резинки.

– Мне плевать, ты ведьма или нет. – Его рука осторожно высвободила пострадавшую Ивгину прядь. – Или ты брезгуешь, что я чугайстер?

Она отчаянно замотала головой.

– Тогда давай отомстим твоему… который профессорский сын. Мерзавец он.

– Нет…

– Что – нет? Не отомстим?!

– Не мерзавец, – прошептала Ивга, с замиранием глядя в черные, с неподвижными зрачками глаза.

– Дурак тогда, – сказал Пров примирительно. – Такую девку бросить…

Назар меня бросил, бросил, в отчаянии подумала Ивга. Выбросил. А Пров подобрал… На помойке…

– Ты слишком много думаешь, – мягко сказал Пров. – Бывают минуты, когда думать не надо.

– Ты же вроде бы устал… после дежурства, – выдохнула она, судорожно цепляясь за собственную нерешительность.

– Я уже отдохнул. – Он провел ладонью по ее волосам. – Ступай, покорми рыбок… Полотенце возьми зеленое. Корм в коробочке возле зеркала… И не бойся ты, не будь такой затравленной. Я из тебя человека сделаю.

Дверь ванной не запиралась – зияла дырой от замка; Ивга нерешительно повертела в ней пальцем. Чего уж там… Она ведь не на заклание идет. Не на смерть. Не в круг танцующих чугайстеров, не в пластиковый мешок на железной молнии… Не в подвалы Инквизиции. Не в душную контору, где ведьм берут на учет.

Собственно, Назар, чего ты ждал? Ты видишь, какой у меня скудненький выбор. Не хочу ни на учет, ни на костер… На панель, кстати, тоже неохота. Хотя… Господа, посетите экзотический бордель «С ведьмой в постели». Секс на помеле, вы будете очарованы…

Она соскучилась по горячей воде. Жадно соскребывала с себя ночи в залах ожидания, смывала запах метро, и назойливый запах дезодоранта смывала тоже – надоел. Измучил за эти три дня, она купит себе другой, пусть на последние деньги, но сегодня же, сегодня…

Она хотела соскоблить с себя кожу. Как змея. Обновиться, отбросив прежнюю, ненужную, тусклую и дырявую жизнь. Будто старый чулок. И, к примеру, без оглядки полюбить доброго человека Прова…

Без оглядки. На те сутки, что остались ему до нового дежурства.

Молния на пластиковом мешке. Молния, молния, красные рыбки в аквариуме, жадно хватающие комочки остро пахнущего корма. Страшные останки навки на истоптанной траве. Струи горячей воды…

Пров деликатно стукнул в дверь:

– Ты не утонула? Пираньи не слопали?

Зеленое полотенце оказалось размером с простыню. Ивга стояла перед Провом, укутанная, как памятник за секунду до открытия. Судорожно сжимая в опущенной руке влажную от пара одежду.

– Подожди. – Пров шагнул в ванную, на ходу расстегивая брюки. – Я их тоже покормлю…

Несколько мгновений Ивга стояла в темном коридоре, слушая шум воды.

Они примчались к стадиону спустя полчаса после начала концерта, когда трибуны подпевали и аплодировали, когда толпа, стремящаяся проникнуть за ограждение без билета, слегка рассеялась, а само ограждение, цепь парней в униформе, слегка расслабилось и подобрело. Над полем плавали цветные дымы, и по ним носились, ныряя и выныривая, мощные огни прожекторов.

– Ты никуда не пойдешь, – сказал Клавдий Федоре.

В микроавтобусе, полном вооруженных людей, было непривычно тихо. Как в зале суда за секунду до вынесения приговора. Как в больнице…

– Патрон, – Мавин кашлянул, на стеклах его очков прыгнули блики, – Великий Инквизитор не… здесь оперативная работа. Локальная операция на моем участке, за которую отвечаю я, и только…

Клавдий кивнул, соглашаясь. Дождался, пока Мавин облегченно вздохнет, и сообщил холодным официальным тоном:

– Исходя из чрезвычайной ситуации, считаю свое личное участие уместным и необходимым. Оперативная группа, – он обвел взглядом сидящих в автобусе, – поступает под мое непосредственное начало. Да погибнет скверна…

Мавин молчал. Клавдий постоял перед ним секунду, чтобы закрепить эффект, а потом открыл дверцу и спрыгнул на асфальт.

Площадь перед стадионом была загажена до невозможности. Переступая через смятые пластиковые стаканчики, обрывки газет и цветную кожуру южных фруктов, Клавдий двинулся в обход огромной каменной чаши, чаши под вечерним играющим небом, тарелки, полной бурлящим человеческим варевом…

Варево. Суп. Опоздал?!

Со стороны сцены надзор был утроен. Группками стояли оставшиеся не у дел поклонники, хмуро поглядывали охранники, увешанные кобурами, будто напоказ. При виде инквизиторского значка опасные стражи расступились – слегка испуганно, будто толпа деревенских мальчишек.

Над стадионом прыгала песня – и неплохая, надо думать; жаль, что Клавдий никогда уже не прочувствует ее прелести. Подобно хирургу в балете, видящему на месте танца лишь напряженные мышцы и пляшущие сухожилия, сейчас он слышит вместо музыки назойливый шум, глухие ритмичные удары. Не совпадающие с ритмом сердца. Мешающие сосредоточиться.

Не останавливаясь, он вытянул правую руку в сторону и вниз. Те, кто следует за ним по пятам, далеко не дилетанты. Ох, как давно ему случалось в последний раз выезжать на операцию, как давно…

Второй заслон, в штатском. Магическое действие мигающих инквизиторских значков; вытянувшиеся лица. Девочки из подтанцовки, полуголые, в прозрачных брючках на потное тело; дама в длиннополом пиджаке, с профессионально твердыми складками в уголках поджатых губ:

– В чем дело, господа? Вы…

– Верховная Инквизиция.

Третий заслон. Мордоворот, которому плевать на значки и приличия; Клавдий не хотел бы марать о него руки именно сейчас. Когда он чует ведьму. Все более и более явственно. Там, за закрытой дверью…

– А ну, назад! Стоять, говорю!..

Мордоворот угрожает чем-то… Кажется, пистолетом. Хватит ума выстрелить… В эдакой толчее…

Клавдий шагнул в сторону. Пусть мордоворотами занимаются те, кому это положено по рангу; он, Великий Инквизитор, чует ведьму. Он и забыл, что ведьмы не родятся в допросных кабинетах, готовенькие, в колодках; он не помнит, как выглядит хорошая свободная ведьма…

Он не стал касаться ручки. Просто подал знак – кто-то из тех, кто шел следом, прыгнул, как белка, и ударился в дверь плечом. Податливая фанера, а с виду такая неприступная…

Грохот. Тонкий вскрик; все тонет в ритме длящейся и длящейся песни.

Комната роскошна. На бархатных диванах живописно разбросаны какие-то тряпки; глубокие зеркала послушно отражают бесконечный ряд светильников. Женщин две – одна стоит в углу на коленях, закрывая лицо руками; другая замерла за спинкой вертящегося кресла, и в руках у нее коробочка с гримом, а глаза…

Клавдий отшатнулся. Ему показалось, что два невообразимо длинных, остро отточенных лезвия одновременно проходят у него под ушами и с двух сторон вонзаются в шею. Стоящая перед ним ведьма была невероятно сильной. Чудовищно.

– Назад, инквизитор.

Снова тонкий крик. Кричит женщина, стоящая на коленях в углу.

– Назад. Или на трибунах окажется много-много парного мяса.

Клавдий молчал. Не время тратить силы на разговоры.

– Ты слышишь меня, инквизитор?..

Песня оборвалась.

Эффектно, на взлете, на высокой ноте, резко, как подстреленная; стадион взорвался аплодисментами, и в этот момент Клавдий кинулся.

Губы ведьмы страшно искривились. В лицо ударил направленный луч страха – панического, тошнотворного. Он успел выкинуть перед собой руки – зрачки ведьмы сделались вертикальными, как у кошки:

– На… зад…

Снова поток страха – как удар бича. Но уже слабеющего бича, готового вывалиться из руки.

– Назад… инквизитор…

В руках ее тускло полыхнул металл. Серебро. Изогнутый язык серебра.

Вздох. Ведьма запрокинулась назад – грациозно, по-своему красиво; потом, резко согнувшись пополам, кинулась на пол.

Удар рукоятки о паркет. Все.

Та, что стояла на коленях в углу, тихонько заскулила. Там, наверху, на сцене, ударила музыка, и ритмично загнусавили сразу несколько неокрепших девичьих голосков.

Клавдий жестом остановил людей, столпившихся в дверях. Подошел к лежащей ведьме. Провел над ней ладонью, будто желая и не решаясь погладить. Рука ничего не ощутила – будто на паркете было пусто.

Клавдий взял лежащую за плечо и с усилием перевернул лицом вверх.

Кровь ведьмы казалась черной, как кровельная смола. Клавдий только теперь понял, что на лежащей надет синий халатик гримера. И между кокетливыми нагрудными кармашками торчит рукоятка серебряного ритуального кинжала, дарящего мгновенную и гарантированную смерть. Прекрасная участь для любой ведьмы. Славный уход.

– Что… здесь… господа, вы…

Клавдий обернулся. Отодвинул локтем потную, перепуганную звезду, в ужасе топчущуюся на пороге собственной гримерки. Как покойница говорила? «Много-много парного мяса»?..

Флаг-ведьма, пророчица. «Одница, округ Одница, да, да, да!..»

Что там она еще пророчила, а?..

За дверью, перед фронтом испуганной толпы администраторов и служек стоял куратор Мавин, и глаза его горели холодно и хищно.

– …Так куда вас везти, ребята?

Пассажиров было двое. Парень лет шестнадцати и девчонка, закутанная в длинный черный плащ; поднятый воротник закрывал ее лицо до самых глаз.

– Проезд Мира? Ого, в этот час в центре такие пробки…

– Мы не спешим.

Машина неспешно глотала километры. Клав сидел, вжавшись спиной в кожаное сиденье, крепко сжимая в руке холодную Дюнкину ладонь.

Теперь все будет по-другому. Он не позволит за ней охотиться, он никому ее не отдаст. Многолюдная Вижна – не пустая лодочная база, попробуй выследи среди миллиона следов единственный Дюнкин след…

Он снял квартиру в центре. Выпотрошив для этого заветный счет, заведенный три года назад с мечтой купить спортивную машину. Клетушка на пятнадцатом этаже тесного, как улей, дома, где даже соседи знают друг друга лишь мельком и случайно; теперь у них с Дюнкой будет настоящая спокойная жизнь. Будто бы ничего этого и не было…

Он вздрогнул, сжимая руку сильнее. Ему было страшно. Он боялся за Дюнку – но вот горе, Дюнку он боялся тоже. Его мозг пытался – и не мог осилить это противоречие: Дюнка умерла… Дюнка вернулась… Она в могиле… Она мертва – и вот она, сидит рядом…

Усилием воли он запретил себе задумываться. О жизни нельзя думать слишком усиленно – пропадет охота жить. Не будем предвосхищать грядущие беды, будем решать проблемы по мере их поступления…

На Дюнкиной спине пятном проступила влага. Это мокрый купальник пропечатывается сквозь тонкий плащ…

– Тебе не холодно?

Отрицательный жест головой. Теперь ей никогда не бывает холодно. А пальцы у нее ледяные, как зима…

Будто ощутив его настроение, она чуть повернула голову. Легко сжала его ладонь – чуть-чуть:

– Клав… Не… покидай… меня.

Комнатушка была размером с автобус. Над улицей нависал балкон, полукруглый, с неровными проржавевшими перилами. У Клава, который вышел покурить, сразу же закружилась голова, потому что под ногами, на расстоянии четырнадцати этажей, текли друг другу навстречу два безостановочных потока – сверкающий металл, разноцветные фары, раздраженные, доносящиеся в поднебесье гудки… И ночи – как не бывало. Грязноватый, неестественный свет.

Дюнка сидела на продавленном диване. Она скинула плащ и снова осталась в проклятом купальнике змеиного цвета.

– Сними его, – попросил Клав шепотом. – Давай его… сожжем.

Против ожидания, она послушно кивнула. И стянула с плеча лямку. И другую тоже; Клав смотрел, не догадавшись отвести глаза.

Ее грудь казалась белой в сравнении с остальным телом. Ах да, загар… Не бронзовый, а пепельно-сероватый. Или путает свет, пробивающийся с улицы?..

Дюнка привстала, стаскивая змеиную ткань с бедер. Клаву захотелось зажмуриться. Купальник превратился теперь в мокрую тряпочку, жгутом скрутившуюся на ее коленях.

Его бросило в жар. Он невольно взялся рукой за пряжку собственного пояса; Дюнка сбросила купальник на пол и поднялась:

– Клав…

Волосы на его голове встали дыбом. Он чуть не вскрикнул – так больно столкнулись в нем два одинаково сильных, одинаково безжалостных знания.

Любимое тело. Его девушка. Его женщина.

Мокрые волосы-сосульки. Ледяные ладони. Босые следы на промерзшем песке. Удушливый запах цветов на могиле, и ее лицо – это самое лицо! в широкой траурной рамке…

Он видел ее в гробу. Как теперь…

– Клав… не… прогоняй… меня…

– Я не прогоню, – вытолкнул он сквозь пересохшее горло. – Но…

– Не бойся… Клавушка, не бойся… Я же тебя люблю… Обними меня, Клав, я так долго…

Он впился зубами в нижнюю губу, так, что потекла по подбородку теплая струйка крови:

– Дюночка, не сейчас…

– Клав. Клав…

Не могу, подумал он беспомощно. Не… могу.

Дюнка стояла рядом, и ее руки были холодные, как рыбки. Будто бы она слишком долго просидела в речной воде.

И правда, долго. Ох как долго…

Он заставит себя поверить, что время отступило на десять месяцев. Что сейчас жаркий июнь, что завтра экзамен, что Дюнка попросту перекупалась и продрогла. Он заставит себя забыть похоронную процессию и этот ужасный цветочный запах. Запах кладбищенской глины… Он забудет. Сейчас.

– Клав…

– Сейчас, Дюночка. Сейчас…

У этого поцелуя был привкус крови из прокушенной губы.

– Клавушка…

Он стиснул зубы. Он уже знал, что решится.

Телефон плакал длинными гудками. Телефон истекал жалобными воплями: подойди ко мне, подойди… Возьми трубку, это так важно, от этого зависит человеческая жизнь…

Назар не слышал. Назар выдернул телефонный шнур из розетки, установив в своем мире тишину и покой. А может быть, он просто спал.

Ивга устало опустилась на влажную скамейку.

В прихожей у Прова тоже стоял телефон, на маленьком телефонном столике; у Ивги хватило сил развернуть столик, поставить его поперек коридора – одним торцом в дверь ванной, другим в противоположную стену… Тесная квартирка у Прова. А дверь ванной открывается наружу.

Там же, в коридоре, она натянула мокрое, выстиранное белье. Глотая слезы, влезла в джинсы и свитер. Не завязывая шнурков на кроссовках, вылетела за дверь; шум воды в ванной оборвался. Ивгу захлестнул страх – почти как тогда, на ночном пустыре, среди неподвижно чернеющих вагонов…

Она побежала. Сумка колотила по заду, будто подгоняя, поддавая охоты; на дорожке перед домом от нее шарахнулась стайка ребятишек. Старик с хозяйственной тележкой еле удержался на ногах; она вскочила в закрывающиеся двери автобуса и пять остановок боялась, что Пров ее догонит.

За что она так с ним? Что он ей сделал, кроме хорошего?..

И что будет, если он все-таки ее разыщет? Если станет искать…

Ох, станет. Такое не прощают. В особенности Пров…

Если бы Назар только подошел к телефону. Ивга не стала бы молчать в трубку – она вполне созрела, чтобы говорить. Чтобы униженно просить, она созрела тоже. Чтобы наняться к папе-свекру… тьфу, к бывшему папе-свекру, к профессору Митецу… Наняться в домработницы. Свадьбы не будет, это козе понятно, Ивга больше не гордая, не честолюбивая, вообще никакая… Если Назар не захочет любить ведьму… то пусть защитит хотя бы. Пусть будет… к ведьме… снисходителен…

Косой взгляд проходившей мимо женщины хлестанул, как пощечина. Жалостливо-брезгливый взгляд, подаренный юной бродяжке с мокрыми глазами и красным от слез носом; Ивга ощутила себя налипшим на скамейку плевком. Гадким на вид и возмутительным с точки зрения санитарии; интересно, не захочет ли полицейский патруль, неторопливо прогуливающийся вдоль улицы, расспросить подозрительную девчонку на предмет документов?

Ивга явственно представила себя в приемнике-распределителе. Бездомная безработная ведьма, не состоящая на положенном учете, стучит кулачком по пыльному столу полицейского капитана: «Я позвоню Великому Инквизитору Вижны! Лично! Немедленно! И вот тогда вы ответите…»

Полицейский патруль приближался; Ивга подавила в себе паническое желание бежать. Нащупала в сумке блокнот, раскрыла на первой попавшейся странице, углубилась в изучение собственного скверного почерка. Человек занят делом, человек всего лишь на минуту присел на парковую скамейку, человек – абитуриентка, приехавшая из провинции поступать в институт, слегка потрепанная, но очень-очень прилежная ученица…

Скосив глаза, она видела, как их тени проползли в сантиметре от ее кроссовок. Проползли – но не задели, хороший знак…

– Не трясись, дура. Им до тебя нет дела.

На другом конце скамейки сидела девчонка в платье, похожем на школьное. Рядом источала аппетитный пар вечная тележка с горячими бутербродами.

– Ты бы имидж поменяла, – сказала ей Ивга сквозь зубы. Девчонка подняла брови:

– Что?

– Имидж, – Ивга презрительно скривила рот. – Купи себе парик и зонтик… Или надень кожаную куртку с нашлепками и заведи мотоцикл. Меня тошнит от твоих «бутербродов»…

Девчонка усмехнулась, нисколько не уязвленная:

– Боюсь, сменить имидж придется тебе. Стань на учет – тебе помогут в выборе судьбы. Целлюлозная фабрика в пригороде и отеческий надзор Инквизиции вполне соответствуют твоим взглядам на жизнь, правда?

Ивга молчала. Из узких щелочек девчонкиных глаз смотрело опытное, хищное, умудренное существо.

– Чего ты хочешь? – спросила Ивга беспомощно.

Девчонка сморщила нос:

– Рассказать тебе, как берут на учет?.. Сперва велят раздеться догола… Потом разденут твою душу – все про себя выложишь как миленькая, слова из ушей полезут… Наговоришь большую-пребольшую кассету… или даже не одну. А потом придет такой… – девчонка дернулась, как от боли, – из тех, которые… Маркированный инквизитор. И полезет немытыми руками – в тебя…

– Это тебя на учет брали? – тихо спросила Ивга.

Девчонка ухмыльнулась. К ней вернулось самообладание; вернее, она его и не теряла. Просто позволила себе немножко эмоций, чтобы Ивга затряслась, чтобы почувствовала отвратительный привкус во рту.

– Идем со мной, – сказала девчонка другим голосом, мягко.

– Шла бы ты, – попросила Ивга шепотом. – Пожалуйста. А?

Девчонка помолчала. Привстала, выловила из тележки бутерброд, аккуратно откусила, налепив на нижнюю губу зеленую лапку петрушки.

– Меня поражает, как долго ты сопротивляешься неизбежному. – Зеленая лапка исчезла, подобранная длинным языком. – Как усердно барахтаешься в этом дерьме.

И, не произнося больше ни слова, поднялась и двинулась вдоль улицы; короткий коричневый подол колыхался, то и дело ныряя под еще более вытянувшуюся, мешковатую серую кофту.

Вечером к Ивге пристали двое странных мутноглазых парней.

Она шла по стремительно пустеющей улице, чувствуя за спиной их неотвязчивые наглые взгляды; чтобы уйти от них, она завернула в ярко освещенный магазин; там, среди высоких стеллажей и неторопливо бродящих покупателей, парни настигли ее снова, встали, не таясь, у входа и принялись увлеченно разглядывать лоток с малопристойными журналами. Время от времени то один, то другой бросал на Ивгу оценивающий взгляд – будто сравнивая ее достоинства с голым мясом на глянцевых обложках. Понемногу накаляясь, Ивга ощутила, наконец, холодное бешенство.

Сжав зубы, она прошла мимо парней к выходу; от них пахло. Еле ощутимо, сладковато, тошнотворно – Ивга не стала и гадать, что за начинка содержалась в их сигаретах; странные мутные глаза преследователей перестали ее впечатлять. Обкурившаяся шваль…

– Эй, лисенок!

Ивга невольно дернулась. Таким именем иногда называл ее Назар; теперь ласковая кличка навсегда осквернена чужим смрадным ртом.

Она ускорила шаг.

– Лисенок, не беги так… Хочешь коньячка?

– Пошли вон, – бросила Ивга сквозь зубы. Ее сердце колотилось как бешеное, а во рту стоял гадкий привкус. Знакомый привкус страха.

Цепкая лапа больно взяла ее за плечо:

– Надо же, любая сучка нынче выеживается, как та королева…

У Ивги потемнело в глазах.

Дни и ночи позора, унижения, бегства. Перед Инквизицией она бессильна, чугайстеры внушают ей ужас – но почему же всякая дрянь…

Дальнейшее она помнила плохо; ночь подмигнула тусклым огоньком брошенной под скамейку бутылки, и удобное горлышко само легло в ладонь, и брызнули, разлетаясь, осколки:

– А ну, идите сюда…

Она хотела добавить слово, давшее бы этим двоим достойное название, – но не смогла. Самое грязное ругательство казалось плоским и пресным, а потому она просто шагнула навстречу парням, намереваясь вспороть обоим животы.

– Да пошла ты, ведьма пучеглазая!

По мере того как они отходили все дальше и дальше, все тише и тише становилась изрыгаемая ими брань. Слово «ведьма» не было обличением – просто еще одно звено в цепочке ругательств; редкие прохожие, наблюдавшие за сценой издалека, засуетились, Ивге померещился отдаленный полицейский свисток. Она посмотрела на разбитую бутылку в своей руке. Удобное горлышко щерилось кривыми зубами осколков; Ивга огляделась в поисках урны. Почему-то в этот момент очень важным казалось не насорить на улице; счастье, что урна оказалась рядом, и железная крышка открылась, и полупустое брюхо удовлетворенно приняло Ивгин дар.

«Как усердно ты барахтаешься в этом дерьме…»

По пальцам скатывалась черными каплями кровь. Все-таки порезалась.

Дверь подъезда была заперта. Ивга долго стояла в подворотне, слушая, как бежит по канавам ленивая дождевая вода.

Куда выходят окна квартиры четыре? На площадь Победного Штурма или во двор, где мокнут под дождем детские качели?..

Ее решимость таяла. Проклятая ночь и проклятые тучи. Проклятый замок на двери подъезда; возможно, за запертой на ночь дверью сидит еще и охранник. Дремлет, смотрит маленький телевизор, греет ноги у электрического камина и поглядывает в сторону квартиры номер четыре…

Из подворотни она перебежала в телефонную будку. Постояла, завороженно глядя на танец капель, сползающих по стеклу. Подняла разом потяжелевшую руку, набрала номер, который даже не надо записывать. Врезался в память.

Никто не брал трубку. Ивга сползла по стене спиной, обняла колени и заставила себя ни о чем не думать.

Ранним утром дверь подъезда открылась изнутри. Старушка с собачкой, неуловимо похожие друг на друга, обе породистые, ухоженные и серьезные, вышли на ритуальную прогулку.

Ивга дождалась, пока старушка аккуратно подденет на совок собачьи экскременты, перенесет через весь двор и торжественно опустит в специально отведенный ящичек. Ивга дождалась, пока обе, совершив по двору несколько неторопливых кругов, поднимутся на крыльцо подъезда; пропустив собачку вперед, пожилая женщина оставила дверь открытой. Начался новый день.

В подъезде пахло дождем. Охранника не было – вместо него в углу стоял, распирая кадку, мясистый фикус. Который, вероятно, видел старушку девочкой и собачку – щенком…

Ивгины кроссовки оставляли на светлых ступенях мокрые следы. Потолки в доме были столь высокими, что в углах над лестницей вольготно чувствовал себя полумрак; Ивга шла, скользя рукой по лакированной ветке перил. Ступенек оказалось неожиданно много – хотя подниматься пришлось всего-то на второй этаж. К высокой, обитой черным бронированной двери…

Замирающий звук входного звонка. Ивга отдернула руку от кнопки, зеленой, как пуговица на ее старом пальто.

Молчание. Тишина; потом на третьем этаже гулко щелкнул замок и тут же возбужденно залаяла собачка.

Ивга отпрянула от двери; медленно сунула руки в карманы, подняла голову.

Старушка стояла в пролете, и на лице ее не было ни страха, ни обычной в таких случаях подозрительности. Просто безмерное любопытство:

– А господина Старжа, кажется, нет… Он уехал позавчера. Вы что-то хотели?

– Нет. – Ивга отвернулась. Старушка, кажется, удивилась еще больше:

– Но вы ведь к Клаву? То есть я хотела сказать, к господину Старжу?..

Наверное, следовало что-то сказать. Минуту Ивга пыталась выдавить из себя хоть слово; потом повернулась и двинулась вниз. Грязная ладонь бессильно скользила по желтому лаку перил.

Клавдий спал, и во сне ему казалось, что он рыба. Круглая, как шар, и совершенно седая; ему нравилось быть рыбой, но когда самолет стал заходить на посадку, сон оборвался неприятным замиранием в груди.

Двоих он пытал напрасно – они попросту ничего не знали. Третья знала, но вырвать из нее это знание было не под силу даже ему; пятая долго молчала, но под конец сдалась и рассказала все…

Хоть вряд ли это было именно «все». Мавин – профессионал… Мавину придется тяжко поработать, но это именно работа, а не лихорадочное тушение пожара. Пожар, надо думать, они временно затоптали.

«Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?..»

А кто его знает…

Самолет нырял, проваливаясь в воздушные ямы; желудок Клавдия прыгал к горлу, какое счастье, что он уже почти сутки ничего не ел… Впрочем, не надо себя обманывать. Его мутило бы и на твердой земле. Теперь его будет мутить долго, очень долго, всю жизнь…

Надо было заставить Мавина, подумал он зло. Он же куратор, ведьмы, надо думать, тоже его… Вот пусть попотел бы. Наступив на горло собственной чистоплотности и… еще чему-то, и это «что-то» у Клавдия все в синяках. В кровоподтеках; надо было Федору заставить, она баба жестокая…

Он криво усмехнулся. Мавин… не добился бы того признания. Приятно осознавать профессиональное превосходство над подчиненным. Как в анекдоте про ассенизаторов: «Учись, сынок, не то так и будешь всю жизнь ключи подавать…»

Самолет коснулся бетонки; Клавдий с сожалением ощутил, как чувство полета сменяется суетливым бегом по взлетной полосе. Сейчас он придет домой, отключит телефон и снова станет рыбой. Во сне. Где нет ни тягостного предчувствия, ни ведьм, ни чаши стадиона, которая нависает над головой, огромная бетонная тарелка, человеческая каша, каша, месиво…

Его передернуло. Вот с этим самым чувством он вчера шел в подвал. А сегодня к нему добавилась еще картинка: тысячи людей в панике бросаются к выходам… Женщины, дети, подростки, кровавое варево в бетонной чашке…

Самолет остановился. Хватит, сказал себе Клавдий. Сейчас мы эту мысль выключим…

Он набрал полную грудь воздуха и вообразил все до последней черточки. В подробностях и красках – вплоть до чьих-то раздавленных очков под сиденьем. Потом представил, как по яркой воображаемой картинке ползут трещинки, будто по разбитому стеклу. И как осколки со звоном осыпаются. Облегченный выдох; все.

Шел дождь.

– Как там в Однице, патрон? – приветливо спросил телохранитель.

– Разгар курортного сезона. – Клавдий улыбнулся. – Магнолией пахнет, пес побери… Бери отпуск, Сали, жену за шиворот – и на пляж…

Телохранитель засмеялся, распахивая перед Клавдием дверцу машины:

– Я развелся, патрон…

– Да? – удивился Клавдий. – Ну и правильно… Потому как от этих баб одни неприятности. И чуть не каждая вторая – ведьма…

Рассмеялись уже вдвоем.

Два часа назад Федора провожала Клавдия – до самого трапа. Молча; собственно, по этикету она и должна была его провожать. Потому как куратор Мавин несет службу денно и нощно, а визит Великого Инквизитора был не официальным, а рабочим… Даже чернорабочим. Очень-очень черно.

Федора молчала, а ему было не до нее. Не терпелось остаться в одиночестве. Откинуться на спинку кресла и попытаться зализать раны. Восстановить хотя бы видимость душевного равновесия.

– Держись, Федора. Работай; детям привет…

– Передам.

– Им нравится в Однице? Все-таки море?

– Наверное, нравится.

– До свидания. Я полетел.

– Счастливой дороги… Клав.

Потом, вспоминая и анализируя, он так и не смог понять, с каким выражением она на него смотрела. Как на палача? Да ну, вряд ли, это с его стороны совершенно неуместная мнительность… Как на героя?..

Такой же взгляд он запомнил когда-то в глазах ее дочери. Девчонке было лет пять, мама уезжала в командировку – надолго, и девчонка смотрела устало и безнадежно, недетским взглядом, будто повторяя про себя: ну что я могу поделать против судьбы…

Мама уезжала в командировку, которая называлась «месяц с дядей Клавом на безлюдной турбазе». Ну что мы все можем поделать против судьбы…

Машина выкатила на площадь Победного Штурма, и Клавдий с удовольствием отметил, что отвлекся от запрещенных мыслей. Несколько часов сна – и он будет готов копать дальше. Почему-то он уверен, ведьмы с глубоким «колодцем» плодятся не только в Рянке и не только в Однице… Но – потом. Все потом.

Телохранитель заглянул в подъезд, вернулся и почтительно встал за плечом – ожидая, пока Великий Инквизитор закончит разглядывать клумбу с ирисами и поднимется наверх. Клавдий вяло махнул рукой:

– Иди, Сали… Пока…

На лестнице было холодно и влажно. Клавдий поднялся до половины пролета – и только теперь почуял близкое присутствие ведьмы.

Он приносил ей хлеб, кефир, запакованные обеды из студенческой столовой; кажется, она ничего не ела. Она разламывала булку и разливала кефир по нескольким стаканам – однако то была лишь иллюзия трапезы; Клав безропотно мыл посуду и приносил новую порцию. Он принял правила игры, более того – он пытался в них поверить.

Он почти полностью забросил занятия, отощал и осунулся. Юлек Митец вторую неделю не желал с ним разговаривать, потому что в ответ на какой-то невинный вопрос Клав жестко отбрил его, оскорбительно и совершенно без причины; еще более обидным оказался для Юлека тот факт, что от «бойкота» страдал, похоже, только он сам – Клаву на эти психологические тонкости было глубоко плевать.

Клав жил, отделенный от прочего мира непроницаемой пленкой. В крохотной квартирке на пятнадцатом этаже дома-муравейника его ежесекундно ждала любимая женщина, которая вроде бы мертва; днем и ночью отрешенный от мира Клав пытался решить главный вопрос своей жизни: счастье он испытывает или мучение.

Всякий раз, касаясь ее, он делал над собой усилие. Задерживал дыхание, не желая ощущать исходящий от нее запах воды, и с трудом разжимал губы, отвечая на ее поцелуй. Но проходила минута мучительной борьбы – и тело его, повинуясь инстинкту, распознавало в ее прикосновениях настоящую жаждущую плоть. И тогда, отвечая, согреваясь в его тепле, Дюнкино тело утрачивало холод и скованность; кожа ее розовела, наливались цветом губы, и, целуя ее в шею, он чувствовал сбивчивый пульс. Толчки ее крови.

Тогда память почти без труда возвращала теплое лето, и он покаянно шептал: «Дюночка, прости» – и обнимал ее так, будто хотел задушить.

Вот уже месяц они жили как муж с женой.

Он продал букинисту десяток своих любимых книжек и купил ей платье и белье, туфли и тапочки, и даже набор косметики; ему казалось, что вещи из человеческого обихода, в небрежном порядке расположившиеся на видных местах в маленькой квартирке, помогут преодолеть слабый налет бреда, который, хочешь не хочешь, все же лежал на их странной игре. Он даже предложил однажды:

– Давай позвоним твоим родителям?

Дюнка долго смотрела, не отрывая глаз. Потом медленно покачала головой, и Клав пожалел о своей глупости.

Ее волосы никак не желали просыхать. Когда Клав обнимал ее, мокрые пряди холодными змейками касались его плеч; он пересчитал деньги, оставшиеся после последнего визита к букинисту, и купил ей мощный пятискоростной фен.

Кажется, она обрадовалась. Он бездумно сидел в облезлой комнатушке и слушал басовитое гудение, доносящееся из ванной; потом к нему добавился плеск воды.

Он постучался, заглянул; Дюнка улыбнулась и направила струю теплого воздуха ему в лицо. Клаву показалось, что он бедуин, ощутивший дыхание раскаленной пустыни.

Ванна была полна; шапка белой пены лезла, будто каша из кастрюли, собираясь перевалиться через край.

– Очень большая пивная кружка, – сказал он Дюнке и обрадовался, когда она засмеялась. – Будешь купаться?

Дюнка покачала головой. Ей не надо купаться, ей хочется высушить волосы…

– Значит, водичка – мне?

Она кивнула, странно довольная. Будто мысль о чисто вымытом Клаве доставила ей немалую радость; он почти обиделся. Не считает же она его грязной свиньей?!

Он ухмыльнулся собственным глупым мыслям. Коснулся теплой – впервые теплой! – Дюнкиной щеки:

– Жди… Я сейчас…

Она вышла, прикрыв за собой дверь.

Клав разделся, в беспорядке побросав вещи на колченогую этажерку. Под тугой пеной было тепло и уютно, даже уютнее, чем он мог себе представить; мгновенно потеряв счет времени, он улегся, устроил затылок на покатом краю старой ванны и прикрыл глаза.

Все вернется. Все уже возвращается; кто знает, сколько жителей этого города годами живут с… ними. С любимыми существами, явившимися из-за грани на их зов? Годами и десятилетиями, кто вправе им помешать? Разве чугайстеры… неуместное воспоминание, но разве чугайстеры смогут отыскать Дюнку? Никогда…

В глаза Клаву смотрело жерло водопроводного крана. Круглое и черное, будто колодец; вот уже минуту на нем набрякала капля. Росла, подрагивала, ловила тусклый свет плафона… Потом тяжело оторвалась, утонула в пене. Кап…

В тишине ее падение показалось маленькой катастрофой. Отдаленным взрывом; впрочем, нет. Тишины нету, есть сухое потрескивание лопающихся пенных пузырьков, глухое движение воды в лабиринтах труб и еле слышное ворчание… Наверное, Дюнка в комнате продолжает сушить волосы феном…

Клав скосил глаза.

Фен лежал на полочке для шампуней. На той самой, что каким-то чудом удерживалась на двух ржавых шурупах, кренилась, нависая над краем ванны; теперь на ней лежал подарок Клава Дюнке, фен, и тихо ворчал, включенный на минимальную скорость. Не веря себе, Клав проследил путь черного витого провода – тот прочно сидел в розетке.

Как она могла его оставить?! И как он, дурак, мог не заметить включенного фена, он же не самоубийца?.. Или он сошел с ума и, когда он нырял в пену, никакого фена на полочке не было?..

Давным-давно был какой-то фильм. Смешной и одновременно страшный, они смотрели его вместе с Дюнкой в летнем кинотеатре, где немилосердно кусали комары и вились в потоке света ночные бабочки… Там девушка, которую преследовал убийца, толкнула злодея в ванну и следом швырнула включенную электрическую вещь…

Собственно, фен и швырнула. Редко кто держит в ванной телевизор или настольную лампу. Какой он идиот…

Осторожно, стараясь, чтобы верхушка пенного сугроба не коснулась полочки для шампуней, он взялся руками за скользкий край ванны. В этот момент полочка дрогнула, потому что срок службы двух ржавых шурупов подошел к концу.

Клав замер, ощущая в животе сосущую, томительную пустоту.

Фен, продолжая деловито ворчать, подполз ближе к краю полочки. Белый пластмассовый наконечник потянулся к воде, будто морда изнуренного жаждой животного. Почуяв слабое, но ощутимое дыхание теплого воздуха, пена дрогнула и осела; обнажился пятачок открытой воды, маленькая полынья. Фен медленно, но неудержимо соскальзывал, путь его переходил в падение, и странно, что эта доля секунды длилась для Клава несколько томительных долгих минут.

Ему вспомнились не история его жизни, не мать и не первый поцелуй. Ему вспомнился старый лум, тяжело облокотившийся на кладбищенскую оградку. С больными глазами на умном, хотя и вполне заурядном немолодом лице. Темные ветви старой елки. Все.

Нет!

Никто и никогда не учил его этому жесту. Он выбросил вперед обе руки, отталкивая призрак надвигающейся смерти, и вода в ванне взметнулась волной, будто желая слизнуть падающий фен… или отбросить его прочь.

Непонятно, почему электрическая игрушка на миг приостановила свое падение. Вероятно, зацепилась за что-то тяжелая ребристая рукоятка; Клав уже выпрыгивал, увлекая за собой потоки воды и хлопья пены. Вот под босыми ногами шершавый резиновый коврик, вот мокрая рука хватает за витой шнур…

Он почему-то уверен был, что шнур не поддастся, но вилка вышла из розетки легко и беззвучно и, увлекаемая слишком сильным рывком, пролетела через всю ванную комнату, ударилась о стену, отскочила и шлепнулась в воду – сразу же вслед за отключенным феном, который все-таки упал.

Клав стоял в остывающей луже. С накренившейся полочки по очереди соскользнули в ванну бутылка шампуня, кисточка для бритья и пузатая мыльница; фен неподвижно лежал на белом дне. Как утопшее чудовище.

Потом спину его лизнул прохладный воздух. Приоткрылась незапертая дверь.

Дюнка стояла на пороге и молчала. Переводила непонимающий взгляд с голого дрожащего парня на ванну в поредевших клочьях пены. И обратно.

– Вот. – Клав неестественно, тонко хохотнул. – А меня чуть не поджарило…

Дюнка молчала. В напряженных глазах ее стояло выражение, которого Клав не понял.

Ивга очнулась от полусна, когда внизу послышались шаги. Задержав вдох, Ивга вслушивалась в чужое молчаливое присутствие – вошедший постоял рядом с фикусом, а потом отчего-то повернулся и вышел. Она не успела перевести дыхание – когда в подъезд вошли снова, и Ивга ощутила знакомую уже тошноту.

Прижимая к себе сумку, она кинулась наверх. Она рвалась на третий этаж, на четвертый, на чердак – однако после первого же пролета у нее подвернулась нога, и потому пришлось попросту забиться в темный угол. Зная, по крайней мере, что от бронированной черной двери ее разглядеть невозможно.

Присутствие инквизитора сделалось еще тяжелее. Еще ощутимей и жестче; сквозь стук крови в ушах Ивга слышала шаги. Сперва решительные, неторопливые, потом, после паузы, – замедленные, будто в раздумье.

– Кто здесь?

Удар. Ивга скорчилась, зажимая рот ладонью. Боль накатила и ушла; сквозь мокрые ресницы она разглядела уходящие вниз ступеньки. А на ступеньках – ноги в темных ботинках. Совершенно сухих, несмотря на дождь.

– А вот не надо было этого делать, Ивга.

Она вдохнула так глубоко, как только могла. Невидимый напор схлынул, оставив только слабую тошноту и озноб.

– Не надо подстерегать за углом. Опасно… Давай поднимайся.

– Я не хочу на учет, – сказала она, вжимаясь спиной в холодную стену. – Я не хочу в тюрьму. Я не стану там жить, не хочу…

– Ой, Ивга. – В усталом голосе ей померещилось раздражение. – Мне бы твои проблемы.

Первым делом Клавдий открыл холодильник и тупо уставился в его сытые, пестреющие кастрюльками недра. Есть он не хотел ни капельки, но созерцание еды помогало сосредоточиться и создавало иллюзию деятельности. К тому же человек, возящийся с холодильником, не может казаться страшным. По крайней мере, Клавдию так казалось.

Митец-младший был не прав. Невеста его и не думала отсиживаться в объятиях одной из многочисленных, по мнению Назара, подруг. Человек, ночевавший три дня у подруги, не так выглядит. И выражение глаз у него тоже не такое.

– Не время, – сказал он будто бы сам себе. – Вот уж не время неучтенной ведьме слоняться по улицам и ночевать на вокзалах.

Он не видел Ивгу – но сразу ощутил, как она вскинулась. Вообразит, что он читает мысли. Или наводнил город шпионами…

Позавчера он вроде бы ее вспоминал. Ах да, она ведь звонила… И он перезванивал Назару. А Назар…

– Ты долго меня ждала?

Вздох.

– Не знаю… У меня часы стали…

Клавдий вздохнул:

Он бессмысленно повертел в руках упаковку ветчины. Интересно, что же с ней теперь делать… С Ивгой, не с ветчиной. Что с ней делать, особенно в свете собственного вчерашнего приказа…

Он вернулся в гостиную. Девушка стояла у дверей, на свободном от паласа пятачке, не снимая мокрой куртки, не опуская на пол видавшей виды спортивной сумки.

– Со вчерашнего дня, – Клавдий подбросил на ладони упаковку ветчины, – вернее, со вчерашнего вечера резко усложнилась жизнь всех без исключения ведьм… во всех провинциях. То есть она усложнилась раньше… когда начались самосуды. В одной только Рянке… ну да ладно, это служебные сведения. А Вижна, ленивый город, обходилась пока пикетами… – Некоторое время он рассматривал этикетку на упаковке. – Почему на ветчине рисуют улыбающихся свиней? Их что, радует перспектива копчения?

– Не больше… чем ведьм, – через силу отозвалась Ивга. – Скоро в супермаркетах… появятся детские наборы «Сожги ведьму». Охапка дров… и красочная этикетка. С улыбающейся… – ее голос сорвался.

– Раздевайся, – сказал он сухо.

Ее напряженные глаза напряглись еще больше. Клавдий криво усмехнулся:

– Я имел в виду – сними куртку… И кроссовки тоже сними.

Бросив ветчину на диван, он прошел к телевизору. Рассеянно щелкнул пультом.

На информационном канале вещал худенький, смуглый, похожий на птицу обозреватель; он говорил не о ведьмах, и в душе Клавдий был ему благодарен. Мир не состоит из одних только ведьм. Даже когда ведьм очень много…

– Ты звонила Назару? – спросил он, глядя, как место смуглого птицеобразного парня занимает женщина со спортивной стрижкой.

Ивга перевела дыхание:

– Я не пойду на учет. Они… Я не пойду!

Клавдий поднял телефонную трубку.

До крови закусив губу, Ивга смотрела, как цепкая, с узором вен рука набирает короткий номер. Скрежет падающей решетки; цепи и вонь факелов. «У меня в доме ведьма. Пришлите машину…»

Она поступила так, как от нее того ждали. Она сдалась на милость победителя. Как презрительно улыбнется девчонка в серой вытянутой кофте: ну что? Достукалась? Ты ведь этого хотела, нет? Когда сама, без принуждения шла к нему?

– Да погибнет скверна… – устало бросил в трубку стоящий спиной человек, и Ивга вздрогнула, будто бы смерти желали ей. «Скверна – это я».

Инквизитор долго молчал, слушая голос на том конце провода; Ивга ждала, обмерев, как червяк в жестянке рыболова. «Пришлите машину за ведьмой… в течение десяти минут…»

– Да, – глухо бросил инквизитор. – Делиться впечатлениями будем потом, Глюр. Сначала доведи все это до конца… Через три часа мне понадобится полная сводка. Все, а на эти три часа считай, что я умер…

Трубка легла на рычаг.

– Я не пойду на учет… – сказала Ивга неслышно.

– У тебя хорошая внутренняя защита, – сказал инквизитор, глядя в окно. – Как ты себя чувствуешь?

Ивга с удивлением поняла, что тошноты почти нет. Развеялась, исчезла.

– Хорошая защита, – повторил инквизитор рассеянно. – Ивга, ты хочешь спать?.. Я очень хочу. Очень, Ивга; если я сейчас не посплю хоть два часа, все ведьмы во всех провинциях получат шанс отпраздновать мою кончину…

Он потер глаза. Сперва небрежно, потом с силой, с ожесточением, так, что веки моментально покраснели:

– Я буду спать, Ивга. Пойди на кухню, возьми в холодильнике что понравится и съешь… Можешь тоже поспать, на диване. Только, – он вздохнул, – не делай двух вещей. Не касайся входной двери и не входи ко мне в кабинет. Я сразу проснусь, и, как говорилось в каком-то романе, «это испортит мне нервы». Да, и телефонную трубку не поднимай…

Ивга молчала.

Поразительная нереальность происходящего. Жесткий палас под ногами; носки тоже промокли насквозь, но снимать носки перед Великим Инквизитором как-то… несерьезно. Некрасиво, несолидно…

Закрылась тяжелая дверь кабинета. Щелкнула причудливо изогнутая ручка, Ивга где стояла, там и села на палас.

Дождь за окном лил и лил. На экране телевизора, который так и забыли выключить, мелькал суетливый рекламный ролик.

Ивга посидела, скрестив ноги, слушая, как ноют мышцы. Джинсы отсырели насквозь… Сейчас бы к огню, к камину…

К костру.

Ивга вздрогнула. На экране пылал костер, но камера, видимо, любительская, то и дело дергалась, не давая рассмотреть как следует металлический каркас, вокруг которого металось пламя… Это баскетбольная стойка со щитом. И, кажется, к металлической опоре привязан человек… Сетка на кольце уже сгорела. Кричащие люди, похожие на болельщиков… Немо кричащие, потому что отключен звук. Врывающаяся в кадр пожарная машина, другие люди – в форме… Лениво опускающиеся дубинки… Экран гаснет…

Говорящая голова комментатора. Того самого, смуглого, похожего на птицу, с опасливым сочувствием на тощем лице. Ивга огляделась в поисках пульта. Не нашла, подобралась к телевизору, отыскала кнопку, освобождающую звук.

– …подтвердил также, что данный комплекс мер по своей строгости не имел аналогов в последние двадцать лет, а эффективность его такова, что уже спустя два часа после начала профилактических мероприятий в округе Одница было уничтожено пять особо опасных и задержано девятнадцать стандартных ведьм. Вместе с тем Великий Инквизитор счел своим долгом подчеркнуть, что, работая в тесном контакте с ведомством Общественного Порядка, не допустит дальнейшего распространения самосудов как исключительно вредного для Инквизиции, антигуманного и кощунственного явления…

Ивга сидела на пятках. Слишком близкий экран жег ей глаза.

– …основным направлением по-прежнему остается выявление незарегистрированных ведьм. Приговоры Инквизиции отныне будут выполняться в течение суток, причем значительно расширяется список показаний, по которым ведьма подлежит изоляции либо уничтожению…

Нажимая кнопку, Ивга почувствовала мгновенное наслаждение от собственной власти. Некое злорадное удовольствие, когда птицелицый комментатор побледнел и погас, сморщившись, оставив после себя зеленовато-серое зеркало экрана.

Так. Она сидит в квартире Великого Инквизитора, на полу, перед мертвым «ящиком». Спокойно, ведьма, спокойно… Там, под дождем, сейчас хуже. У ведьм все усложняется, и усложняется их и без того нелегкая жизнь…

Оставляя на полу влажные следы, она проследовала на кухню. Огляделась, поджала губы, приоткрыла холодильник. Во рту мгновенно стало тепло и полноводно; хорошо, что ее здоровый аппетит пока сильнее всех бед. Пожалуй, она даже не станет ничего разогревать – съест все холодным. Вот только разве что чай…

Она обернулась к плите. Чайник посверкивал чистым зеркальным боком, и в нем отражался стоящий в дверном проеме темный человек.

Руки Ивги сделались тяжелыми. И невероятно тяжелым сделался чайник, в котором и воды-то было каких-нибудь два стакана.

– Не могу уснуть, – несколько виновато сообщил инквизитор. – Это скверно, но зато неудивительно.

На нем был черный халат, покроем напомнивший ей средневековый плащ длиною до земли.

– Люди придумали много чудесных таблеток, – сказала Ивга, глядя в пол. Инквизитор вздохнул:

– Меня – не берет. У меня своеобразный организм, ты не заметила?

Ивга сглотнула, отгоняя призрак тошноты. Инквизитор странно улыбнулся:

– Да… твоей защите позавидовала бы любая воин-ведьма. Давай поедим.

Ивга поняла, что ей внезапно расхотелось есть. Она смотрела, как дрожат, шипя и высыхая, капли воды на зеркальном боку чайника.

– Что вы собираетесь со мной делать?

Инквизитор поднял брови:

– Хороший вопрос…

Ивга впервые осмелилась посмотреть ему прямо в лицо. Усталое лицо, надо сказать. С отсветом белых ночных фонарей, хоть за окном стоит ясный день.

– Хороший вопрос, Ивга. – Инквизитор задумчиво вытащил из хлебницы тугую бледную булку. – Так ты Назару звонила или нет?

Она отвернулась.

– Видишь ли… – Инквизитор аккуратно, как-то даже по-ресторанному пластал податливый хлеб. – Меня с детства приучили, что личные проблемы каждого из людей – это только его личные проблемы. Понимаешь?..

– Зачем вы сказали им, – прошептала Ивга еле слышно. – Вы меня… заживо… за что, что я вам сделала?!

– Назара очень обидел твой обман, – сообщил инквизитор сухо. – Все открылось бы чуть позже, но гораздо больнее.

– Больнее не бывает.

– Это тебе так кажется. – Голос инквизитора шелестнул, как пепел в продуваемой ветром трубе, и Ивге сделалось холодно. До дрожи.

Чайник повизгивал, закипая. Это у него такой свисток в горлышке, подумала Ивга. Чтобы повизгивал. Как радостный пес.

– Личные проблемы… – пробормотала Ивга зло. – Не надо путать… Личные проблемы и… служебный долг. А вы вроде бы и то и это попытались исполнить…

Инквизитор вздохнул:

– Ты бы присела, Ивга.

– Я постою.

– Сядь.

Она вцепилась в край стола, пытаясь удержаться на ногах, пока небрежно брошенный приказ боролся с ее волей. Вот как они это делают. Вот как… Правду говорила девчонка в ученическом платьице…

Совсем рядом оказался пол. Очень чистый, вылизанный руками добросовестной платной хозяйки. Веселенькие пластмассовые квадратики…

Борьба ничем не закончилась – просто оборвалась. Приказ исчез, и Ивгина напряженная воля, в одночасье потеряв противника, заметалась, ища выхода. Звон в ушах и боль в разбитой о пол руке…

– Извини, я не хотел.

Закусив губу, она поднялась. Нельзя лежать перед ним. Пусть в ногах валяются побежденные.

– Извини, я не хотел… Ты какая-то патологически свободолюбивая. Видишь принуждение даже там, где его, в общем-то, нет…

Ивга смотрела на свою стремительно краснеющую ладонь.

Она хотела сказать, что Великому Инквизитору нельзя не принуждать. Что он так свыкся с ролью, что принуждает даже в мелочах. Беспричинно, бессмысленно, сам того не замечая, – принуждает. Но, наверное, в ее положении лучше помалкивать. Слушать, как чирикает серая воробьиха на той стороне подоконника.

Инквизитор ел. Без видимой спешки, но все же очень быстро, привычно быстро, как солдат или рабочий режимной фабрики.

– Ты в школе тесты сдавала?

Ивга вздрогнула.

– Вот тебе тест… Город, полный людей. В городе лежит бомба. Взорвется через час, не то в метро, не то в больнице, не то в детском садике… Единственный человек, знающий, где это произойдет, – некая решительная женщина, которая не намерена отвечать ни на какие вопросы… А ты – следователь. Мужчина средних лет. Твои действия?

Ивга тупо молчала. Что он имеет в виду? При чем тут она, она ведь знать не знает ни о какой бомбе…

Инквизитор отодвинул тарелку. Вытащил из кармана длинную пачку сигарет, закурил жадно, с некотором даже сладострастием. Прищурился, глядя на дым:

– Не пытайся пришить себя к этой истории. История – выдуманная. Мной. Только что. Будто загадка. Как бы ты поступила?

– Не знаю, – сказал Ивга глухо. Инквизитор привычно вскинул брови:

– Ты думаешь, тем людям… взрослым и детям, которым суждено погибнуть через час, от твоего незнания легче?

Ивга почувствовала толчок тревоги. Она слишком верила во власть слов над реальностью; даже придуманная история способна стать явью – в придуманном мире. И разметать взрывом придуманных людей через придуманные шестьдесят минут…

– Надо… узнать, – выдавила она через силу.

– Как? – В голосе инквизитора была безнадежность, будто игра с пугающей скоростью становилась правдой. – Как узнать, если эта… сука молчит?

– Зачем ей это? – беспомощно спросила Ивга.

Инквизитор пожал плечами:

– Не знаю… Не имею понятия. Время идет, мы уже думаем пять минут…

Ивга стиснула ладони:

– А больше никто не знает?

– Никто, – бросил инквизитор, затягиваясь. – Слушай, что ж я задымил… Ты ведь не куришь?

– Не может быть, чтобы никто не знал…

– Может. Они устанавливали бомбу с напарником, напарника убили. Она осталась…

Ивга наконец-то села. На край табуретки, нервно сведя колени:

– Ну… я не знаю. Пытать ее надо, чтобы сказала…

Пальцы инквизитора сжались, сминая горящую сигарету. На стол посыпался пепел, перемигнулся искорками и погас. Ивга испуганно вскинула глаза. Она что-то сделала не так?..

– Я не уверен, – глухо сказал инквизитор. – Не уверен, что это… видишь ли, Ивга. Я вчера весь день занимался тем, что пытал женщин. А общественное мнение в твоем лице меня, выходит, поддержало…

Он криво усмехнулся, не сводя с нее глаз.

– И чего вы от них хотели? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал как можно равнодушнее.

– Я хотел… – Он неторопливо вытащил из пачки новую сигарету. – Чего хотел – того добился.

Некоторое время оба слушали, как капает в кране вода. Бьется о никелированную раковину – кап-кап… Ивге вдруг померещилось просторное помещение с никелированными раковинами и металлическими – цинковыми? – столами, а на столах тела, тела, раздавленные, смятые, изуродованные… Он сказал – бомба?!

– Если тебя инициируют, – инквизитор внимательно наблюдал за сменой выражений на ее лице, – если это случится, то тебя ждет, возможно, блестящая карьера… Если это слово применимо к их иерархии. С твоими задатками ты была бы, наверное, щит-ведьмой… Или даже флаг-ведьмой, потому как нюх у тебя запредельный… А может, и нет. Но все равно не инициируйся, Ивга, прошу тебя. Не причиняй мне лишней головной боли…

– Чего хотят ведьмы? – Ивга вспомнила свою собеседницу, развозчицу горячих бутербродов.

– Много бы я дал, – инквизитор затянулся, – чтобы это понять. Иногда мне кажется… вот, сейчас пойму. Но… для этого надо быть ведьмой. Когда ты станешь… ну, короче, расскажешь мне по старой памяти. Чего они хотят?..

– А вы спросите у них под пыткой, – не удержалась Ивга. Инквизитор поморщился, открыл было рот – в этот момент в комнате заблеял телефон, и тихим звоном отозвался еще один – в кухне.

Ивга вдруг испугалась. Панически и безнадежно, и совершенно беспричинно – вероятно, просто взбрыкнули нервы, ужаленные резким звуком. Инквизитор пристроил сигарету на краю пепельницы и ленивым движением потянулся к трубке:

– Да…

Лицо его не изменилось, но Ивга поняла, кто звонит. Поняла и покрылась испариной.

– Конечно, меня не было… Я сегодня вернулся на рассвете, с курорта, можно сказать, из Одницы… Да, видишь, какая у меня интересная работа… Перестань. Какие обиды, мы вроде бы с тобой взрослые мужчины… Нет, эта неделя у меня наперед вычеркнута из жизни. Да, ты слышал, да… А?..

Ивга взяла со стола ломоть булки. Бездумно надкусила, вгрызлась, пытаясь утолить свежим хлебом не голод – другое чувство, неопределенное, но оттого не менее сосущее. Жевать, жевать…

Инквизитор слушал, не глядя на Ивгу. Смотрел, как потихоньку дымится на краю пепельницы сигарета. Ивга ждала, замерев.

– Видишь ли, – проговорил инквизитор тоном ниже. – Видишь ли… Мне такими вещами не положено заниматься по рангу… Извини, но именно сейчас я ничего не могу тебе сказать.

И он взглянул на Ивгу. Быстро, мельком, но так, что она вздрогнула.

В трубке возбужденно трещал металлический, измененный расстоянием голос. Громкий и напряженный и, кажется, очень желающий убедить.

– Хорошо, – отозвался инквизитор медленно. – Но почему ты звонишь, а не он? Он вроде как половозрелый парень, нет?..

Ивге стало неприятно. Будто Назара при ней оскорбили.

– Хорошо, – повторил инквизитор, но как-то утомленно, тускло. – Пусть позвонит мне… Или я позвоню, если будут новости. Да?..

Ивга поднялась. Бесшумно вернулась в гостиную. Постояла, оглядывая комнату и не запоминая ее; села в углу на пол, подобрав под себя ноги. Невежливо подслушивать чужие разговоры.

Он положил трубку и несколько минут сидел, глядя, как исходит пеплом оставленная сигарета.

Вот оно каково папаше – в одиночку, с самого младенчества воспитать единственного сына. Накладывает отпечаток… на личность. Возможно, не на всякую – но на личность Юлека обязательно. Юлек – прирожденный опекун…

Девчонка сидела в гостиной, прямо на полу. Рыжая. Лиса в капкане. Вопросительно подняла глаза – и сразу же спрятала, опустила. Глаза, надо сказать, воспаленные – но вовсе не затравленные; Клавдий коротко вздохнул. Нет ничего хуже, чем неучтенная ведьма.

– Ну вот что, Ивга… Мой друг, а твой в какой-то степени свекор мается, надо сказать, дурью. Ему, естественно, интереснее судьба сына… чем наши с тобой доводы. И кое в чем он прав. Сейчас мы выждем немного, ты все хорошо продумаешь и позвонишь… профессору Митецу.

– Нет, – сказала она быстро. – Я не… нет. Я не знаю, что… говорить.

Клавдий с показным удивлением пожал плечами:

– Тогда – что? Что нам с тобой делать?

Девчонка снова напряглась. Ощетинилась, вжимаясь лопатками в угол дивана, и Клавдий в который раз почувствовал тугой комок ее потенциальных возможностей. Хотя… После инициации любая из них может стать как выдающимся воином, так и серенькой рабочей ведьмочкой.

– Позвони, – сказал он примирительно. – Он нервничает. Он тебя ищет… Попытайся понять. Позвони… А я, если хочешь, выйду.

И, не дожидаясь согласия, он прошел в кабинет и прикрыл за собой двери.

Долго, очень долго в комнате было тихо. Потом тихонько зацокали клавиши телефона, и Клавдий удовлетворенно кивнул, на слух распознав номер. Прикрыл глаза и закинул ногу на подлокотник мягкого кресла.

– Это я.

Голос девчонки звучал глухо, но вполне прилично. Твердо звучал, без колебания и всхлипов; Клавдий нашел в ящике стола леденцовую конфету, повертел в пальцах и сунул за щеку.

– Это я… Да.

Молчание. Интересно, о чем говорит добряк профессор, потеющий сейчас на противоположном конце провода.

– Я понимаю, что виновата. – Голос юной ведьмы сделался громче, теперь в нем ясно слышалось сдержанное достоинство. – К сожалению, у меня не было другого выхода.

Клавдий разгрыз леденец и с опозданием вспомнил, что терпеть не может ментола. Кажется, он просил домработницу покупать другие – со вкусом, по крайней мере, барбариса…

– Я понимаю. – В голосе Ивги скользнула металлическая нотка. – Думаю, вам надо решить. И Назару надо определиться… Нет, не беспокойтесь. У меня все хорошо.

Гордая провинциалка, подумал Клавдий угрюмо. После трех бездомных ночей еще станет, пожалуй, врать про какую-то добрую подругу, у которой можно жить в довольстве и безопасности хоть год, хоть десять…

Он вдруг ощутил раздражение. Смутную злость на обоих Митецов, готовых поверить столь удобной для них байке… Да и ведьма хороша, с эдакой подростковой болезненной гордостью…

– Я?

Голос девчонки напрягся; оттягивая, по-видимому, ответ, она переспросила еще раз:

– Я?..

Пауза. Заминка; Клавдий точно знал, что и на другом конце провода молчат тоже. Ждут ответа на поставленный вопрос.

– Я… – девчонка замялась. – Я у… господина Старжа. Да…

Вот оно что. Ивга, выходит, собиралась соврать про телефонную будку, из которой звонит. Или опять же про верную подругу… Но испугалась, что Клавдий истолкует ее вранье превратно.

– Да, – повторила Ивга, и голос ее прозвучал неожиданно глухо. – Конечно.

Клавдий неслышно встал; дверь его кабинета никогда не скрипела.

Ивга стояла у окна, к нему спиной. Витой телефонный шнур разлегся на паласе, как огромных размеров дохлая пиявка. Ивга стояла, втянув голову в трясущиеся плечи, и трубка в ее опущенной руке непрерывно говорила – чуть напряженным, но в общем-то вполне приятельским тоном.

Он вытащил трубку из ее судорожно сжавшихся, но сразу же ослабевших пальцев. Приложил к уху – пластик был еще теплым и еле-еле пах дезодорантом. Недешевым, насколько мог определить искушенный Клавдий.

– …не делается сразу. Ты ведь понимаешь меня, Ивга? Ты бы не хотела причинять Назару… ну лишнюю боль?.. Конечно, это не мое дело, но… Такие вещи не решаются за один день. Он обижен, – в голосе скользнул упрек, – но, я думаю, после некоторых размышлений… И, когда он сам будет готов тебе сказать… м-м-м… Ивга? Ты меня слышишь?

Клавдий протянул трубку девушке. Та отворачивалась, упорно не показывая лица, но голос снова был вполне тверд, когда, переведя дыхание, она сказала в трубку:

– Да. Конечно, вы правы.

Клавдий перехватил ее руку, потянувшуюся к телефонному рычагу; запястье было тонким и твердым, как ветка.

– Да, Юль, – небрежно бросил он, снова завладев трубкой. – Как видишь, я свое обещание выполнил… Могу я узнать, о чем вы договорились?

Пауза. По-видимому, профессор Митец не ожидал столь быстрой смены собеседников.

– Н-ну, Клав… Я не знал, что… Короче говоря, мы договорились дать Назару время на размышление. А потом, когда он придет в себя…

– Потом – это когда? – вкрадчиво осведомился Клавдий.

Митец заколебался:

– Ну, неделя… Может быть, две…

– Юль. – Клавдий сам ощутил, как изменился, наполняясь железными нотками, его ровный голос. – Девочка очутилась в дрянной ситуации. Ей некуда идти, она не зарегистрирована. Ведьмы, не прошедшие регистрацию в течение двадцати четырех часов с момента подписания последнего указа, – он мельком глянул на часы, – подлежат принудительной изоляции. Скажи мне внятно, берете ли вы с Назаром Ивгу под опеку? Сейчас? Или мне вызывать наряд, чтобы тащить ее в приемник-распределитель?..

Девчонка затрепыхалась; не глядя, он поймал ее за плечо. Попросил растерянно молчащую трубку:

– Юль, дай мне на секундочку Назара.

– Он спит, – глухо отозвался профессор Митец. – Мальчик трое суток на снотворном. Если ты думаешь, что он не переживает… что ему не больно… в конце концов, ведь именно ты…

Митец заводил себя; Клавдий прикрыл глаза, усилием воли придавая своему голосу спокойствие и мягкость:

– Я все понимаю, Юль. Мы, к сожалению, живем в мире, где, кроме ведьм, есть еще множество неприятных вещей… Я ни в чем никого не упрекаю. Скажи мне спокойно, как другу: вы можете сейчас взять девчонку… вроде как на поруки? Нет?

– Клав, – голос Митеца сделался усталым и просительным, – ты ведь… можешь что-нибудь придумать. Я умоляю тебя, Клав… Как друга. Придумай что-нибудь…

Клавдий помолчал, слушая, как тяжело, неровно дышит на том конце провода профессор Юлиан Митец.

А Юль-то не в форме. Ранненькая старость, никакого спорта, никаких прогулок, даром что загородный дом… Или его действительно так крепко шарахнуло? По нервам?..

– Хорошо, Юль, – сказал Клавдий почти что весело. – Только думайте быстрее, ладно?

Митец на том конце провода наверняка закивал. Забыв, что его не видят.

– Да, Клав, конечно… Спасибо тебе, Клав, тут такое дело… Щекотливое… Спасибо… Ты уж там… присмотри…

– Ага. – Клавдий не выдержал и тоже кивнул. – Ну, будь здоров.

– Будь здоров, дружище…

Он отнес телефон на место и пинками загнал под столик кольца витого шнура.

– Вы отправите меня в изолятор? – глухо спросила Ивга.

– Не знаю, – честно признался Клавдий. – Мне кажется, тебе там не понравится.

Губы девчонки вызывающе искривились:

– Я не стану так жить… Собственно, не знаю, зачем я к вам пришла. И на что…

Она хотела сказать – «на что надеялась», но говорить плачущим голосом ей явно не нравилось, и потому фраза осталась без конца.

Клавдий вздохнул:

– Видишь ли… Еще неделю назад я со спокойной совестью устроил бы тебя… к знакомым, к приятелям, к друзьям приятелей, к знакомым друзей, секретаршей в неплохую контору, уборщицей в чистенький офис… Да запросто. В этом городе полным-полно людей, которые с удовольствием оказали бы мне эту услугу… Но не теперь. Теперь я не могу тебя просто так отпустить… Ты же знаешь, что происходит… с ведьмами, вокруг ведьм. Да?..

– Да, – сказала Ивга шепотом. Клавдий удовлетворенно кивнул:

– Я рад, что ты понимаешь.

Ивга подняла на него глаза.

Вот теперь они были затравленные. По всем правилам лисьей охоты отчаянные глаза зверька, которому некуда отступать.

Догадка укусила его на обратном пути.

Он опоздал на последний автобус, но ему посчастливилось удачно поймать машину. Разговорчивый водитель жил неподалеку от студенческого городка и согласился бесплатно подвезти домой усталого измученного лицеиста:

– Я, конечно, все понимаю, парень… Сам таким был… Но по ночам, знаешь ли, пацану шляться опасно, вообще-то…

– Мне уже семнадцать.

– Ну и что? Пацан пацаном…

Клав кивнул, соглашаясь. До общежития было сорок минут на автобусе – добрый и наставительный дядечка довезет его за четверть часа, и как хорошо, что Митец все еще дуется и не надо будет отвечать на вопросы…

На этом его везение закончилось.

У поста дорожной инспекции, контролировавшего въезд и выезд с центрального проспекта, машину остановили. Разговорчивый водитель, нимало не смущаясь, завел с постовым пространный разговор о погоде и качестве дорог на окраинах; тот кивал, изучая документы и подсвечивая себе фонариком. Поодаль стояли двое; Клав вздрогнул, разглядев короткие меховые безрукавки поверх кожаных курток.

– Будьте добры, откройте багажник…

– Ищут, что ли, кого? – беспечно поинтересовался говорливый шофер.

– Плановая проверка, – негромко отозвался один из чугайстеров. У Клава заныло сердце.

Равнодушно оглядев содержимое багажника, чугайстеры одновременно взглянули в лицо шоферу; тот, по-видимому, испытал мгновенное беспокойство.

– Извините за доставленное неудобство, – уронил тот из чугайстеров, что был повыше. – Счастливого пути.

Его напарник искоса взглянул на стоящего рядом Клава. Тому показалось, что подбородка небрежно коснулась ледяная рука.

– Парень контактный, – тихо сказал невысокий. По спине у Клава продрал мороз.

Шофер, уже открывший было дверцу, нахмурился. Второй чугайстер неторопливо подошел к Клаву и тоже заглянул ему в глаза. На плечо ему неприятно, как-то хищно и одновременно вкрадчиво опустилась стянутая перчаткой ладонь:

– С кем ты виделся сегодня вечером?

– Мое дело, – ответил Клав пересохшим ртом. – С чего мне вам докладывать?

– Твое дело, – спокойно согласился высокий. – Но ты контактный по нави. Не хочу тебя пугать…

Я не пугливый, хотел сказать Клав, но промолчал. Стиснул зубы. Пытать ведь не будут?! Откуда им узнать, где он прячет Дюнку?

– Не хочу тебя пугать, – продолжал высокий, – но навы общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы… Ты в первый раз видел эту девушку? Нет?

– Какую девушку? – спросил Клав, упрямо притворяясь тупицей. Он живет в свободной стране, этот тип в дурацкой безрукавке не в состоянии причинить ему хоть сколько-нибудь ощутимого вреда.

– Девушку, с которой ты несколько часов назад имел интимную связь, – бестрепетно объяснил высокий. – Переспал, иначе говоря. Или ты это сделал с несколькими подряд?

Клав почувствовал, что краснеет. Это он-то, не без основания полагавший, что у него железные нервы! А вот как все просто – несколько небрежно брошенных слов, и вот он уже стоит голый посреди людной площади…

– Малыш, ты сегодня прошелся по бритве. Нечего теперь обижаться на меня, который всего только и хочет, что тебе помочь. В другой раз везение может не повториться… Вчера мы вытащили из ванной пятнадцатилетнего паренька. Вскрыл себе вены.

Ванна. Ванная. Какое противное слово…

Вот тут-то Клава и достала невозможная, отвратительная мысль. И отразилась у него на лице таким непритворным ужасом, что рука, лежащая у него на плече, ощутимо потяжелела:

– Тихо… Спокойно, все уже позади, ничего…

Включенный фен на краю хлипкой полочки. Но как он там оказался?!

Дюнка так плакала…

«Ты сегодня прошелся по бритве…»

– Вспомнил?

Клав проглотил густую горькую слюну. Неправда. Дурацкое совпадение. Подставка…

«Вспомнил. Я живу с навкой, мы снимаем квартиру на…»

– Давай, малыш, говори. Никто никогда не узнает, что именно ты нам сказал. Знать будем только мы.

А водитель?! Вот он, стоит рядом, рот полуоткрыт, в глазах удивление с изрядной долей гадливости…

– Спасибо. – Клав неловко ему кивнул. – Я… уже сам доберусь… Вы поезжайте…

Хмыканье. Звонкий хлопок дверцы; Клав дождался, пока машина отъедет.

– Я…

Как гнусно. Как стыдно.

– Я… был… с девчонкой. Я… на улице… в общем, я ей заплатил.

Губы его еле двигались. Сейчас он сам верил в то, что говорил, верил для пользы дела – но ощущение было, будто он купается в сточной канаве.

– Она сама ко мне подошла, честное слово… На улице… сейчас вспомню… на углу проспекта и Прорывной, возле подземного перехода…

Перед глазами у него встала картина города. Чем больше подробностей, тем достовернее.

Чугайстеры молчали. Выслушали до конца.

– Адрес? – негромко спросил высокий, когда Клав, опустив плечи, умолк.

– На улице Вечного Утра. Там такая гостиница… вернее, там несколько. Она взяла номер на час…

– За час справились?

Это не удержался от насмешки другой чугайстер, тот, что пониже.

– Сколько? – коротко поинтересовался высокий.

– А?

– Сколько стоил номер?

Клав захлопал ресницами:

– Не знаю… Она сама платила…

Одно из двух. Либо сейчас его посадят в машину и повезут отслеживать номер, в котором он якобы был, и при некоторой дотошности скоро поймают на лжи. Либо махнут рукой – потому что на улице Вечного Утра полным-полно сомнительных гостиничек, сдающих номера на час-другой и никаких документов при этом не спрашивающих. Плати – и вперед…

Чугайстеры смотрели друг на друга. Решали. Им трудно было предположить, что мальчишка-подросток умеет так врать. Они не знали Клава.

– Ты все нам сказал?

– Клянусь чем угодно! Хоть на детекторе лжи меня…

Слабые улыбки.

– У тебя есть с собой документы?

Он вытащил из внутреннего кармана завернутый в пленку ученический билет.

– Хорошо, Клавдий Старж, третий виженский лицей… Мы не станем оповещать твоих наставников об этих сомнительных похождениях. Но в другой раз… Кстати, ты не заметил разве, что она – навь, нежить?..

Слово, как небрежно брошенный нож. Как упавший топор.

– Нет, она человек, – сказал он шепотом. Чугайстеры ухмыльнулись одинаково, как братья.

– Главная ошибка, – медленно сказал высокий. – Люди часто видят в них людей… И даже боятся выдавать их в наши руки. Мы-де мучители… А они нежить, мальчик. Они навь. Это, как бы объяснить… если бы к тебе пришел убийца в маске красивой девушки. Или, что еще хуже, в маске твоей матери…

Клаву захотелось сесть. Прямо на влажный асфальт.

Клаву хотелось орать: чушь! Что вы городите, убийцы – это вы сами!..

Но он смолчал, заткнув себе рот дешевой удушливой сигаретой.

– Входи.

Ивга прищурилась от внезапно брызнувшего света. Почему-то она ожидала увидеть здесь грязь и линялые обои – наверное, на нее произвел впечатление темный мрачный подъезд; прихожая оказалась чистой и добротной, даже красивой, и единственным ее недостатком была поразительная теснота.

Впрочем, нет, был еще недостаток; Ивгин нос дернулся, ощутив едва слышный запах нежилого дома.

– Проходи, проходи… Тут сложно разминуться вдвоем.

Массивная вешалка была пуста, и Ивга испытала мгновенный трепет, нанизывая петельку своей куртки на медный изогнутый крючок.

– Это… здесь кто-то живет?

– Иногда я. – Инквизитор извлек из ящика для обуви пару женских домашних тапочек. – Иногда никто… Вот, примерь.

Тапочки были почти новые; Ивга замешкалась. Ей редко доводилось надевать на себя чужие вещи, и всякий раз она испытывала внутреннее неудобство, ей казалось, что прежний хозяин одежды оставил в ней частицу себя. Тепло своего тела… а может быть, свою тень.

Инквизитор искоса взглянул, хотел что-то сказать – но промолчал и ушел в комнату. Ивга, не раздумывая больше, нырнула ногами в тапки. Они оказались чуть велики.

Комнатушка была под стать прихожей – добротная, даже роскошная, но поразительно тесная; два мягких кресла и книжный шкаф занимали почти все ее пространство, оставляя свободными лишь потолок да узенькую ленту дорожки на полу. На книгах лежала пыль – потянув носом, Ивга ощутила ее запах.

– Никто тут не убирает, – равнодушно заметил инквизитор. – Если хочешь – можешь попробовать. В постельной тумбе чистое белье, в ванной горячая вода… Вообще, что найдешь – то твое. Пользуйся, потом положишь на место…

– Это тоже… ваш дом?

Инквизитор поморщился, удрученный ее недогадливостью:

– В общем-то… да. Это тоже в некотором смысле мой дом… Продукты в сумке. На кухне есть холодильник, посуда, кое-какие консервы… Хочешь – ешь. Телефон в спальне, хочешь – звони… Но одно условие будет железным, Ивга. Не переступать порога. Даже если пожар.

Она с трудом улыбнулась:

– Ну если пожар, я, наверное…

Не отвечая на ее улыбку, инквизитор качнул головой:

– Нет. Был бы нормальный замок – я бы тебя запер без размышлений. Но, поскольку заведение планировалось как квартира, а не как тюрьма, единственным замком здесь будет твой здравый смысл. Потому как, Ивга…

Глаза его сухо блеснули. Ивга показалось, что вокруг ее головы сжимается железный обруч.

– Потому как, – инквизитор отвернулся, – оказывая сейчас услугу моему другу Митецу, я делаю то, чего делать, собственно, никак не должен. Но если тебя возьмет патруль – а я надеюсь, он обязательно тебя возьмет, стоит тебе появиться в городе, – ты окажешься в изоляторе на общих основаниях. Тоже, в общем-то, не конец света – но ты ведь хотела этого избежать?

Ивга поспешно кивнула:

– Я… да. Спасибо, я не…

– Вот и хорошо. – Инквизитору, казалось, было скучно выслушивать ее сбивчивые благодарные заверения. – Сюда никто не придет, здесь ты в полной безопасности… Сиди тихо, Ивга. До встречи.

– До… свидания, – выдавила она.

На оконном стекле, давно не знавшем мытья, подрагивали редкие капли прошедшего дождя; прислонившись к стеклу горячим лбом, Ивга смотрела, как человек в длинном темном плаще выходит из подъезда. Не спеша пересекает маленький скудный дворик; его зеленая, как крокодил, великолепная машина выглядит здесь случайным залетным гостем, но мелкая детвора, оседлавшая веревочные качели, не спешит лопаться от любопытства. Подошли, посмотрели – и вернулись к своему развлечению; стало быть, не в первый раз господин Клавдий Старж оставляет перед скромным домом своего не вполне скромного «Графа». «Это тоже в некотором смысле мой дом…»

Тишина пустой квартирки давила. Ивга постояла у окна, глядя вслед отъехавшей машине, потом вздохнула, задернула пыльную штору и, на цыпочках обогнув кресла, заглянула в узкую дверь спальни.

Ах, вот оно что.

Она почувствовала себя дурой. Круглой, как бублик; конечно же, иначе зачем здесь женские тапочки…

Ивга с отвращением посмотрела на собственные ноги. Потом снова перевела взгляд на огромную кровать, занимавшую две трети тесной спаленки.

Одинокий свободный мужчина, не обремененный сердечными привязанностями. Пик карьеры, верхушка общественной лестницы, не станет же он таскать своих, простите, баб… гм. Не станет таскать этих самых баб в официальную квартиру на площади Победного Штурма. У него достаточно денег, чтобы содержать маленький дом свиданий. Нечто среднее между собственным борделем и гостиницей…

Ивга вздохнула. Вернулась в комнату и уселась, прижавшись затылком к мягкой и пыльной спинке кресла. Мысли ее, совсем недавно занятые только горестными рассуждениями о невозможности побега, неожиданно приобрели совершенно новое, не вполне уместное направление.

Значит, стоит ей заглянуть в шкаф… Или, к примеру, под кровать. И там наверняка отыщется кем-то забытый гребень. С двумя запутавшимися длинными волосками. А на полочке в ванной не может не лежать старая, давно потерянная кем-то помада, дорогая, со следами чужих губ на ярком перламутровом стержне… А если пойти дальше, то и элемент нижнего белья предвидится, полупрозрачный, небрежно завалившийся за этажерку…

Она презрительно скривила губы. В подобном образе жизни есть что-то противоестественное; мужчина, перебирающий случайных женщин… Тьфу. Хоть и вряд ли они такие случайные, Великий Инквизитор не станет рисковать ни здоровьем, ни репутацией… Так. Может быть, женщин для него отбирает его канцелярия?..

Ивга поморщилась, будто от вкуса гнили. Собственно, почему она должна об этом думать? Обо всяких мерзостях, до которых ей, в самом худшем случае, нет никакого дела. А в лучшем случае они, эти мерзости, существуют в одном только ее воображении…

Ну тогда ее воображение достаточно испорчено. Она вконец испорченная молодая ведьма. Интересно, далеко ли зайдет ее фантазия…

А может быть, он пропускает через эту необъятную кровать именно молодых, испорченных, свежеотловленных ведьм?!

На мгновение Ивге сделалось так неуютно, будто она сидела на гвоздях. А потом само собой вспомнилось непроницаемое, как бронированная дверь, лицо инквизитора: «Оказывая сейчас услугу моему другу Митецу, я делаю то, чего делать, собственно, никак не должен…»

Ишь ты, говорящий протокол. Да плевать он на нее хотел. На ее женские и ведьминские прелести; может быть, он крайне редко нуждается в бабах. А может, у него таких, как Ивга, девчонок – за монетку пучок…

Она испытала облегчение – и почти сразу смутную обиду. Какие они великие люди, эти самые инквизиторы…

Она вздрогнула. «Я вчера весь день занимался тем, что пытал женщин. А общественное мнение в лице тебя меня, выходит, поддержало…»

Вся усталость последних дней, тяжесть бессонных ночей разом навалилась ей на плечи и вдавила в мягкую обшивку кресла. Нет, об этом она сейчас думать не станет. Оттолкнет от себя, не станет…

С трудом поднявшись, она проковыляла в ванную. Помады на полочке не было; Ивга криво улыбнулась. До чего наивна современная косметика: наверняка спряталась под этажеркой, думает, что там ее никто не найдет…

Она плеснула себе в глаза теплой воды. Некоторое время постояла, изучая собственное серое лицо в овальном зеркале; махнула рукой и побрела в спальню, где повалилась, не снимая одежды, прямо поверх покрывала.

Уже совсем на грани сна ей померещился мужчина в распахнутом темном халате, стоящий у края постели; Ивга вскрикнула и села, таращась в пустой дверной проем.

Маньячка. Ты так мечтаешь, чтобы тебя изнасиловали?..

Пепельница переполнилась. Клавдий откинулся на спинку жесткого вертящегося кресла и прикрыл глаза. Коротенькая передышка… Кстати, который теперь час?..

Жесткая, подвижная, надежная машина Инквизиции – его заслуга. Его заслуга, что подписанный приказ почти сразу перестает быть бумажкой, оборачиваясь досмотрами и ревизиями, арестами, облавами и патрулями. Не зря он сидел в этом кресле пять последних лет; можно только предположить, в каких именно выражениях проклинают его сотни ведьм – в далеких провинциях и на соседней улице…

Он мрачно ухмыльнулся. Тревога, возившаяся в его душе с самого визита к другу Митецу, чуть притупилась, но не ушла. Потому что эпидемия в Рянке подавлена, трагедию в Однице удалось предотвратить, но никто-никто не понимает, откуда взялся этот внезапный всплеск зла в ведьминых душах, и без того не слишком благостных. И откуда взялась эта новая поросль, безудержно агрессивная, с невиданно глубокими «колодцами», с неумными, даже безумными мотивациями… Неужели это те серенькие, неинициированные ведьмочки, которых в каждом городишке по несколько сотен на строгом учете? И с чего это им всем сразу захотелось в новую жизнь, вернее, в новую смерть?..

Что-то случилось с их чувством самосохранения. Внешняя победа – спокойствие, воцарившееся в стране, – в любой момент может обернуться пес знает чем. Перехватают тысячу ведьм – кто знает, не вылезут ли из неведомого подпола еще три тысячи?..

Он поиграл авторучкой. Великолепное перо, способное одним росчерком прихлопнуть множество поднимающихся голов. Хорошо хоть, чернила не красные…

Он болезненно поморщился. Даже тот упрямый юноша, много лет назад впервые переступивший порог инквизиторской школы, вряд ли предполагал, что придется сидеть в таком… в такой яме. Да погибнет скверна, так ее растак…

Среди его педагогов был некий умный и, кажется, вполне достойный человек, бывший убежденным сторонником «варианта ноль». Официальная Инквизиция старательно декларировала непричастность к самой идее «варианта», однако вовсе не запрещала своим сотрудникам рассуждать о несомненных его выгодах. «Вариант» без затей декларировал, что ведьма в мире лишняя. Вообще. Любая…

Клавдию захотелось раздраженно отшвырнуть ручку. Вместо этого он глубоко вздохнул и аккуратно положил ее на стол.

В окошке селектора трепыхнулся зеленый огонек.

– Слушаю.

– Да погибнет скверна… патрон, приема настойчиво добивается Хелена Торка, учетный номер шестьдесят во…

– Я помню ее номер, Мита. Она одна?..

– Прочих… патрон, прочих было семьдесят два человека, с утра. Я распределила их… короче, их уже приняли. Господин Глюр и заместители. А Торка…

– Я приму ее.

– Да, патрон, – смиренно вздохнул селектор.

Среди множества виженских ведьм только неполный десяток обладал такой привилегией – подвергаться контролю лично Великого Инквизитора. Клавдий завел это правило сам, и за пять лет оно перестало быть новшеством, потому что вошло в привычку; Клавдий не жалел о потере времени. Привилегированные виженские ведьмы были исключительно интересными собеседницами.

Хелена Торка возглавила виженский оперный приблизительно в то же время, когда Клавдий встал во главе Инквизиции; собственно, удержаться на своем посту ей удалось исключительно благодаря Старжу. «Наш новый Великий Инквизитор – человек с широкими взглядами…»

Хелена Торка была «глухаркой», неинициированной ведьмой – несмотря на многочисленные соблазны, импульсивность характера и свои почти что пятьдесят лет. Хелена Торка знала цену слишком многим вещам; главное же – Хелена Торка была предана своему театру. Как собака.

Дверь бесшумно прикрыли снаружи; женщина, чье лицо скрывалось под темной вуалькой на шляпе, болезненно вздрогнула. Клавдий никогда не принимал ее здесь – для регулярных контрольных встреч куда лучше подходила маленькая комнатка этажом ниже, та, похожая на гримуборную, с большим зеркалом и мягким диваном; обстановка же рабочего кабинета не располагала ни к спокойствию, ни к доверительности, скорее наоборот. Никакую ведьму не обрадует дознавательный инквизиторский символ, вырезанный на деревянной обшивке стены. В трех экземплярах.

– Добрый вечер, Хелена. – Клавдий поднялся, одновременно пытаясь ослабить удар, пришедшийся на ведьму. Директриса оперного никогда не могла похвалиться защитой. Хотя бы средненькой.

– Приветствую, мой инквизитор. – Женщина чуть склонила голову. – Тяжкие… времена…

– Нелегкие. – Клавдий подождал, пока женщина усядется в кресло для посетителей. Вытянул сигарету, спрятал снова. – Я, наверное, неприятный сейчас? Сильно давлю?

– Ничего. – Тонкие губы под тенью вуали страдальчески улыбнулись. – Я потерплю… В конце концов, именно ради этого… незабвенного ощущения я просидела в приемной шесть часов.

– Прошу прощения, Хелена, – сухо отозвался Клавдий. – Думаю, вы все понимаете.

Голова в черной шляпке медленно кивнула. Женщина старалась не поднимать глаза на дознавательные знаки на стенах.

– К делу. – Клавдий уселся. – Сегодня не контрольный день. Что побудило вас, занятого человека, вырвать из своей жизни эти самые шесть часов?

– Я не побеспокоила бы вас, – тонкие губы улыбнулись снова, – если бы не считала свое дело исключительно важным.

– Театр?

– Училище. Вы знаете, мой инквизитор, хореографическое училище полностью находится, так сказать, под крылом театра… подготовка новых…

– Понимаю. Что?

– Вчера… взяли пять девочек. Сегодня утром – еще две.

– Сколько их всего? Вас?

– Это очень талантливые дети. – Директриса медленно подняла вуаль, открывая взгляду собеседника тонкое белое лицо с синими шнурочками вен на висках. – Девочки. От четырнадцати до шестнадцати.

– Сколько?

– В училище – десять.

– Очень много, Хелена.

– Это искусство. – Женщина царственным движением вскинула подбородок. – Не я придумала, что… талантливые дети часто оказываются… нами.

Клавдий откинулся на жесткую спинку. Подобная закономерность не была открытием – среди девочек, склонных к «изящным искусствам», колоссальный процент юных ведьм. Неинициированных, естественно.

– Хелена. Вы не… говорили им о необходимости стать на учет?

Женщина молчала.

– Сколько из десяти – учтенные?

Тонкие губы едва шевельнулись:

– Две.

– Хелена? Что я должен вам сейчас говорить?

Женщина медленно поднялась. С усилием – но все равно грациозно. Даже горделиво.

– Клавдий… – Она шагнула к столу, и это был шаг жертвы, добровольно напарывающейся на нож, потому что сократившееся расстояние принесло ей новую боль. – Позвольте мне так вас назвать… Клавдий, это особенные дети. Они… – Она вскинула голову. – В театре полтора десятка ведьм. Все на учете, я за этим слежу… Но не подростки. Для них это слишком… болезненно. Некоторые из них так еще и не осознали… Что они изгои. Что они уроды. Что единственный дом, где от них не отшатнутся, – их училище, их театр, их гнездо… Семерых забрали, это… колоссальная травма. Они ведь не понимают, за что. И одна осталась, ждет ареста. Уже сутки не может есть…

Она снова шагнула вперед, и лицо ее болезненно напряглось:

– Я умоляю. Ну можете меня восемь раз сжечь. Но отпустите детей, они ни в чем не виноваты, они живут только балетом, без них не будет театра…

Клавдий прикрыл глаза:

– Назад, Хелена. Не надо. Отойдите.

Женщина отступила. Опустилась в кресло – не упала, а именно опустилась. С прежним достоинством.

– Я не палач, – сообщил Клавдий глухо. – Похоже?

Женщина хотела что-то сказать, но так и не решилась.

– Хелена… каждая неучтенная ведьма становится сегодня смертельно опасной. Я не могу посвятить вас в подробности, но… ситуация, сложившаяся у вас в училище, преступна. А потому травма, нанесенная вашим девочкам, – ваша вина. Их надо было… вы понимаете.

– Я не отрицаю своей вины. – Воспаленные глаза женщины сухо блеснули. – Я готова поплатиться… Но не за их счет.

– За чей? За мой? За счет и вовсе невинных людей? Как иначе я добьюсь исполнения законов, если не буду наказывать за ослушание?

Женщина молчала. Клавдий смотрел, как с ее лица медленно уходит румянец, проступивший во время вдохновенной речи. Уходит вместе с надеждой.

– Чрезвычайное положение, – он накрыл ладонью авторучку, – продлится еще… вероятно, дней пять. Если ситуация стабилизируется, то… короче, большая часть неинициированных ведьм так и так окажется на свободе. Через пять дней вы получите ваших учениц обратно… и, хочется думать, не станете повторять совершенных ошибок. Да?

– Мой инквизитор, – женщина смотрела печально и строго, – я… не инициирована. Однако мой опыт… возможно, я могла бы сообщить вам сведения, которые вас заинтересуют. В ответ на… простое снисхождение. К нашим детям.

Некоторое время Клавдий молчал. Женщина вновь опустила голову.

– Вы хотите поторговаться, Хелена? Вы? Со мной? Столь уважаемая мною женщина… или я неправильно понял?

– Правильно. – Она не смотрела на него. – Чрезвычайное положение вызвано… непонятными изменениями, происходящими среди ведьм. Всплеск активности. Агрессия. Рост числа инициаций. Новые ведьмы огромной силы… их странная, противоестественная солидарность… Да?

Лицо Клавдия оставалось бесстрастным, однако это бесстрастие стоило ему значительных усилий.

– Я не инициирована. Но все же я ведьма, мой инквизитор… И достаточно начитанная ведьма. У меня есть предположение, которое кажется мне близким к правде. Вы можете сказать «не надо, я знаю сам…» Тогда я уйду, посрамленная. Но если… если мои соображения смогут вам помочь – зачем пренебрегать ими? Тем более что это… от чистой души. Из одного только… хорошего отношения. Клянусь.

– Хелена, – медленно проговорил Клавдий, почесывая уголок рта. – Говорят, что последняя балетная премьера вызвала среди ценителей настоящий фурор? Врут?

– «Аисты», – сказала женщина шепотом. – Да, великолепные «Аисты»… Сколько вам нужно билетов? Когда?..

– Хелена, будь на моем месте другой человек… хоть бы и мой предшественник. Знаете, что бы он с вами сделал?

– Ему бы я не сказала… что говорю вам.

– Я должен быть польщен?

Уголки ее губ приподнялись:

– Вероятно, мой инквизитор.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза.

– Говорите, Хелена.

Женщина резко набрала воздуха в грудь, так, что качнулся тяжелый золотой медальон в вырезе черного шелкового платья.

– Матка. Ведьмы от природы разобщены… Это дает им возможность… вернее, дает людям возможность сосуществовать с ними… чередуя войну и состояние вооруженного нейтралитета. Ведьмы – разобщенная туча ос… Но когда приходит матка, Мать-Ведьма, все меняется. Туча становится семьей. Единым телом со множеством жал. Стаей… война неизбежна, и… жестокая война. Но когда вы убьете матку, все вернется на круги своя.

Хелена Торка перевела дыхание. Клавдий вытащил сигарету, несколько секунд поборолся с приличиями – и, одолев их, молча закурил.

Хелена Торка напряженно улыбнулась. Извлекла из сумочки глянцевую пачку, щелкнула зажигалкой и затянулась тоже; ей явно сразу же сделалось спокойнее. Лицо чуть расслабилось, оттаяло, и на щеки вернулся еле заметный румянец.

– Я тоже люблю… старые рукописи. – Клавдий смотрел на собеседницу сквозь медленно тающее облако дыма. – Старые рукописи, страшные истории… Вы уверены, что «Откровения ос» – не подделка?

Женщина прикрыла глаза:

– Я рассказала, что знала. Как с этим поступить… Решайте.

Клавдий помолчал. Потеребил подбородок. Глубоко затянулся:

– Ваши… соображения не имеют той ценности, которую вы им приписываете. Боюсь вас огорчить. Я, конечно, не ведьма… но знаю куда больше. К сожалению.

Женщина молчала. Клавдию показалось, что сигарета в ее пальцах чуть дрогнула.

– Тем не менее я ценю вашу откровенность. – Он вздохнул. Поймал ее взгляд, криво улыбнулся. – Отдадите в канцелярию список. Ваших талантливых ведьм. Подумаем, что можно сделать.

Ивга проснулась в холодном поту.

В коридоре горел свет – укладываясь вечером, она забыла… а скорее просто не захотела выключать лампочку. И теперь лежала, натянув до подбородка чужое одеяло, утопая в запахе прачечной, который исходил от чистого белья. И слушала, как понемногу успокаивается колотящееся сердце.

За окном стояла непроглядная темень. Кровать казалась нескончаемым белым полем, равниной под крахмальными снегами, Ивга чувствовала себя на ней случайным путником, замерзающим в сугробе. Ей и правда сделалось зябко – но холод шел изнутри.

Она содрогнулась, вспомнив свой сон. Хотя, в общем-то, ничего особенно страшного ей не приснилось – просто девочка-подросток в куцем платьице и длинной вытянутой кофте. Будто бы она наклоняется над тележкой с горячими бутербродами и достает из разукрашенной железной коробки…

Тут-то Ивга и проснулась, дрожа. Не желая знать, что именно приготовила для нее девочка.

Маленький телевизор, приспособленный, чтобы смотреть его из постели, послушно мигнул экраном; здесь повторялись дневные сводки новостей, вертелись клипы с обнаженными красотками и мелькали рекламные ролики. Ивга села в кровати, обхватив колено. Что, если девочка с бутербродами отыщет ее и здесь?!

Ну и что такого, подумала она угрюмо. Что особенного… Рано или поздно придется определяться. Или Назар, или…

Мысль ее запнулась. Что, собственно, «Назар»? Подумать о Назаре означало упереться в тоскливый тупик. Уж лучше вовсе не вспоминать, голова, по счастью, круглая, в какую сторону повернешь – в ту и думает…

Ивга с трудом стерла с лица кривую, резиновую усмешку, от которой болели губы. Глубже забралась под одеяло; отличная все-таки кровать. Необъятная, в меру жесткая, надежная, как цитадель. «Полигон для ваших фантазий…»

Она закусила губу. Со вчерашнего дня ее преследовало неприятное ощущение, будто она на постели – третья. Временами она даже видела чужую одежду, небрежно брошенную на пыльный ворсистый коврик; в ее воображении присутствовала груда кружевного белья, которой хватило бы на целый десяток пышнотелых женщин. И – черный халат Великого Инквизитора, похожий на средневековую хламиду. И…

Дальше ее воображение не шло. Дальше был порог, перед которым любая фантазия отступала, вздрагивая и озираясь.

Сумела же она в момент большого страха представить ту ведьму в коричневом платьице – школьницей у доски?

Отчего же не попытаться вообразить Великого Инквизитора – голым? Под одеждой-то все голые… А складки пугающих одеяний одинаково скрывают и рельеф атлетических мышц, и немощную дряблость…

Мелькающий клип на экране сменился другой картинкой, музыка оборвалась, Ивга вздрогнула.

– …Да! Ведьмы! Вот уже неделю я ни о чем другом не слышу, только ведьмы, ведьмы!..

Человек сидел на садовой скамье, за спиной у него паслись на газоне голуби, а прямо перед носом торчал из-за кадра круглый черный микрофон в чьей-то руке. Голос человека казался капризным и одновременно властным; он был не то журналист, не то политик, часто мелькающий на экране, Ивга смутно помнила его лицо.

– Вы хотите знать правду? Она заключается в том, что господа инквизиторы, – голос сделался саркастическим, губы желчно искривились, – еще четыре года назад провели полностью успешный эксперимент. У Инквизиции уже сейчас есть средство, позволяющее лишить ведьму, так сказать, ведьмовства! Очистить в какой-то мере! Откорректировать! Но Инквизиции, господа, такой поворот невыгоден. Потому что аппарат Инквизиции хочет жрать! Вся эта очередная шумиха вокруг ведьм – новый повод, чтобы затребовать денег! За наш общий счет!

Он говорил и говорил, Ивга смотрела, как шевелятся его губы, и знала, что сегодня больше не уснет.

«Очистить в какой-то мере».

«…Ибо общество людей стремится к порядку, а они есть воплощенный хаос. Они – град, побивающий посевы; ты пробовал понять град?..»

«Они – стая ос. Мед их горек, а жало смертельно; убивая их поодиночке, ты лишь разъяряешь рой. Убей матку – и рой рассыплется…»

Из всей бесчисленной литературы, что была написана о ведьмах за последние триста лет, девять десятых не выдерживало никакой критики и тянуло в лучшем случае на «легенды». В худшем это следовало бы называть бессовестным враньем; ту же единственную, заслуживающую доверия десятую часть давно подобрала под себя Инквизиция.

В коллекторах Инквизиции, в помещениях с постоянной температурой и влажностью хранились старинные тома, готовые при первом же прикосновении рассыпаться в прах. Фотокопии этих книг находились в распоряжении Клавдия – к сожалению, путаные тексты имели скорее художественное, чем познавательное значение. Современные же исследования, многословные философские трактаты и жесткие хроники с леденящими кровь подробностями не в состоянии были сказать ничего нового. По крайней мере для Клавдия; когда-то он сам сподобился на такое вот исследование. Когда был куратором в Эгре, столице виноделия.

Резко звякнул желтый телефон без диска. Клавдий покривился, как от кислятины.

Голос герцога казался, против обыкновения, достаточно благодушным:

– В столь позднее время – на боевом посту?

– Я книжки читаю, ваше сиятельство. Чтобы лишний раз убедиться, какие мы все дураки.

Герцог помолчал, решая, не выходит ли шутка за грани пристойности. Так и не решив, вздохнул:

– Вас можно поздравить, господин Великий Инквизитор? Кажется, даже самые ярые ведьмоненавистники теперь довольны?

– Только не я, ваше сиятельство. Я никогда не был ярым ведьмоненавистником.

– Вы знаете, кое-кто поговаривает о нарушении гражданских прав…

– Ведьмы лишены гражданских прав с первого же в истории гражданского кодекса.

– Злобный вы человек, Клавдий.

– Да, ваше сиятельство.

– Проследите, чтобы репрессии, коснувшиеся ведьм, не затронули… больше никого не затронули. Я хочу, чтобы в стране наступило наконец спокойствие.

– Это наше общее желание.

– Что ж… как там у вас говорится – «да погибнет скверна»?

– Да погибнет скверна, ваше сиятельство.

Короткие гудки. Клавдий опустил желтую трубку на рычаг.

У обоих выходов из Дворца дежурили люди – в основном женщины, в основном немолодые. Не пикетчики – просители, не доверяющие канцелярии, желающие увидеть Великого Инквизитора – лично; Клавдий стиснул зубы. Собственно, если он пошел навстречу Хелене Торке – почему не войти в положение несчастных матерей, чьих дочерей угораздило родиться ведьмами?..

Интересно, кто родители Ивги. Или кем они были – потому что странно, что родители отпустили ее вот так болтаться по свету, бродить по тонкой кромочке между инициацией и тюрьмой…

Он вышел через третий ход, потайной, подземный. Мысленно попросил прощения у терпеливо ожидающих просителей, влез в служебную машину и через пятнадцать минут столкнулся с человеком, поджидающим во дворе, в полумраке.

Просители очень редко сюда приходили. Разве что в полном отчаянии.

Темная фигура шагнула вперед, загораживая вход. Клавдий спиной чувствовал присутствие телохранителя в машине – а потому поднял руку, на всякий случай запрещая стрелять; человек, встречавший у подъезда, испугался резкого жеста и отпрянул:

– Клавдий…

Ну что у них за манера, подумал Старж. Подкрадываться в темноте, прятаться за углом… Не со зла, по одной только глупости.

– Привет, Назар. Пойдем.

Все окна маленькой квартирки были широко распахнуты, во дворе вопили дети и перекликались птицы. Какой-то парнишка на велосипеде терпеливо вызывал подругу по имени Люра.

– А что потом?.. Потом я битый час выступал с лекцией на тему: «Неинициированная ведьма, семья, право и быт». Назар, к сожалению, поразительно несведущ… в этой области. Я по возможности заполнил пробелы в его знаниях.

– Люра-а! – терпеливо звал велосипедист. – Так ты выйде-ешь?..

Ивга смотрела, как инквизитор пьет кофе под сигарету. Как сквозняк вытягивает в окно ленты сизого дыма.

– Люра-а!..

– И… что он сказал?

– Он сказал «спасибо».

Ивга с тоской подумала, что все ее чувства отражаются на лице. И даже те, которые ей хотелось бы скрыть.

– А я… тоже… поразительно несведуща. В области неинициированных ведьм. По крайней мере, раньше я думала… Что если такая ведьма затаится, то ее не смогут выявить. Никто. – Она взглянула на собеседника почти что с вызовом.

Тот вздохнул:

– Смогут. Я же тебя выявил. Но я понимаю, что ты имеешь в виду – сидеть тихо и не произносить слова на букву «в»… Нет, это ошибка. Ведьма, даже неинициированная, остается ведьмой. Даже если она никому не делает зла. Даже если она вообще ничего не делает… Она может делать. Вот грань, о которую столетиями ломали зубы сочинители законов… и те, кто пытался воплотить их в жизнь. Если человек невинен – за что его наказывать?

– Вот именно, за что?!

– Ведьмы рожают прекрасных детей. Отличаются завидным здоровьем. Полностью пренебрегают домашним хозяйством, зато преуспевают в искусствах. Умны и оригинальны… Все это я, можешь поверить, рассказал Назару. Даже с преувеличениями.

– А как узнать, пройдет ведьма инициацию или нет?!

– Люра-а! – надрывался парень за окном. – Лю-ура! Иди сюда-а!..

Инквизитор поднялся, но на крохотной кухне некуда было деваться, и потому он снова уселся – на широкий подоконник. Поставил рядом недопитую чашку кофе.

– Назар тоже меня спросил. Собственно, все это я рассказывал ему и раньше, еще тогда… Гм. После твоего ухода. Но он, видимо, был так расстроен, что ничего не запомнил.

– Люра-а!..

Инквизитор вдруг перегнулся за окно и рявкнул голосом театрального злодея:

– Люра, а ну выходи немедля!

Звякнул на камушке звонок укатывающего велосипеда. Парнишка-ухажер, по-видимому, струхнул.

– Видишь ли, Ивга, – инквизитор усмехнулся, – никак. Не определить никак. Стечение обстоятельств, свойства характера… Пик инициаций приходится на юность, если ведьма не стала действующей до тридцати – скорее всего, уже и не станет. Но гарантии нет. Спокойная семейная жизнь с любимым человеком дает большую вероятность, что ведьма до конца дней своих пребудет в добре и законопослушании. Но гарантии нет.

– И это вы тоже сказали Назару, – предположила Ивга шепотом.

Инквизитор пожал плечами:

– Ты заметила, я стараюсь быть честным? С ним… и с тобой?

– Спасибо.

– Не за что, Ивга… Что ты так смотришь?

Ивга опустила глаза:

– Вы мне жизнь… убили.

– Не преувеличивай.

– Будет справедливо, если теперь вы мне… поможете.

– Помогу, чем сумею… Ты, собственно, о чем?

Ивга намертво сплела под столом пальцы рук:

– Я не хочу быть ведьмой.

Пауза. Веселый щебет за окнами; темпераментная беседа под соседним подъездом. Вероятно, Люра все-таки вышла.

– Нас не спрашивают, кем мы хотим быть. Я родился мальчиком Клавом, ты – девочкой Ивгой…

– Нет. Я слы… я знаю, что ведьму можно… лишить ведьмовства. Чтобы она была как другие.

Инквизитор поморщился. С брезгливостью заглянул в чашку, будто опасаясь встретить там таракана.

– Я даже догадываюсь, от кого ты это «слы». То есть знаешь. Поразительно, каким странным людям позволяется вещать в микрофон.

– Вы скажете, что никогда не проводили таких… опытов? Никогда не пробовали, никогда этим не занимались? Вы скажете это, глядя мне в глаза?

Инквизитор раздраженно поставил чашку на подоконник:

– Давай-ка прекратим этот разговор. Не стоит доверять людям из «ящика». Ни в чем.

Ивгины пальцы, вцепившиеся друг в друга, побелели:

– Где же ваша хваленая… честность?

Их взгляды встретились. Ивга ощутила внезапный приступ тошноты.

…В какой-то момент она решила, что инквизитор везет ее, чтобы сдать в изолятор; к обычному дискомфорту его близкого присутствия добавилось тягостное чувство обреченности. И с этим чувством Ивга провела на заднем сиденье всю не очень длинную, но и не короткую дорогу.

Сбоку на ветровом стекле была приклеена картинка с развеселой ведьмой верхом на помеле. Картинка показалась Ивге дурной приметой, знаком странного, изуверского чувства юмора; некая ржавая пружина, все сжимавшаяся и сжимавшаяся у нее внутри, напряглась до последнего предела.

Инквизитор вел машину неторопливо, внимательно, корректно, как ученик, второй раз усевшийся за руль; центр Вижны, в котором Ивга худо-бедно ориентировалась, остался позади, и потянулись пригородные районы – однообразные, пыльные, чужие. Миновав знак, сообщающий о пересечении городской черты, инквизитор повернул направо, и дорогая мощная машина выкатилась на разбитую проселочную дорогу.

Желтое здание обнаружилось за молодой елочной посадкой – приземистое, двухэтажное, похожее одновременно и на тюрьму, и на коровью ферму; Ивга обхватила плечи руками.

– К сожалению, мне придется кое-что тебе показать, – не оборачиваясь, бросил инквизитор. – Именно то, что тебе надлежит увидеть.

Ивга посмотрела на его затылок – ухоженный, волосок к волоску. И больше всего на свете ей захотелось садануть по этому затылку тяжелым молотком.

Высокомерный вершитель судеб. «Именно то, что тебе надлежит увидеть». По какому праву он обращается с ней, как с лабораторной свинкой? Нет, как с микробом. Как с болезнетворным микробом, а он – добрый доктор…

Приступ ярости оказался внезапным и беспричинным. Просто лопнул тугой пузырь, вместилище ее потерь, унижений и страхов.

Кажется, ее зубы хрустнули. Кажется, глаза застлала красная пелена; невероятно, как в одном человеческом существе может помещаться столько ненависти. Непонятно, как она смогла вынести такое – молча и неподвижно. Со стиснутыми зубами.

Но уже в следующую секунду она вцепилась в волосы сидевшего за рулем мужчины.

Вернее, чуть было не вцепилась. Потому что в последний момент он ушел в сторону, поймал ее руку и резко дернул на себя. Машина вильнула; рука инквизитора обхватила ее за шею и вдавила лицом в твердое плечо.

– Палач!..

Она рванулась. Машина вильнула снова; Ивге показалось, что сейчас она кувыркнется вперед и упадет на руль, пробив ногами ветровое стекло.

– Палач! Собака! Гад! Сволочь! Пусти-и…

Рот ее оказался зажат жесткой обшивкой сиденья. Руки, взявшиеся было царапать и рвать, ослабели от боли; боль была такая, будто голову выворачивают из плеч, как пробку с бутылки.

– Палач!..

Машина замедлила ход, потом остановилась. Ивгу выпустили; прядь ее рыжих волос зацепилась за пуговицу на его воротнике, и, отпрянув назад, она чуть не сняла с себя скальп. Так, что на глаза мгновенно навалились слезы.

– Всех вас, – прошипела она сквозь боль. – Всех вас, сволочей… Ненавижу. Раздавить, как клопов… Палачи…

Она на минуту ослепла. Может быть, из-за пелены слез, а может быть, у нее просто потемнело в глазах; дверца, на которую она навалилась в поисках выхода, вдруг поддалась, и Ивга вывалилась из машины на обочину.

Туман перед глазами разошелся. Специально для того, чтобы Ивга увидела лежащий неподалеку камень; скрючившись от боли, подняла и швырнула. Боковое стекло роскошной машины пошло сотней трещин, перестало быть прозрачным, перестало быть стеклом; Ивга ощутила мгновенную свирепую радость; камней больше не было, она набрала полную горсть щебенки:

– Я… тебя… трогала? Я что-то тебе сделала?! Я преступница? Воровка? Да я в жизни… и ты мне будешь указывать? Назару… Я что, кому-то чего-то должна?!

На узкой дороге не было ни одной машины, только по шоссе, оставшемуся в отдалении, полз серый грузовик. Далеко в поле бродила бездомная собака, а инквизитор стоял, оказывается, рядом, стоял, прислонившись к капоту, и сверху вниз глядел на сидящую Ивгу.

– Я тебя не боюсь. – Она бестрепетно посмотрела прямо в его сузившиеся глаза. – Я никого не боюсь. Понял, гад?

Инквизитор молчал.

Она с трудом поднялась – не хотелось стоять перед ним на коленях.

– Ты… мерзавец. Ты… ничего… а у нас бы сын родился! С Назаром! Теперь уж все, теперь уж… ты рад? Что мы не будем… что у нас не будет… никогда… что я теперь… ни-ког-да!.. А ты радуйся. Потому что ты… Ты кого-нибудь когда-нибудь любил?!

Она ощерилась; челюсти ее сводило от ненависти. Как от неспелого, твердого крыжовника. Казалось, слезы на ее глазах вот-вот закипят. Такие они были горячие.

– Только бы хватать… Давить, мучить… Принуждать… Паук поганый. Палач грязный, вонючий. И предатель!

Она сама не знала, откуда взялось это последнее слово – оно выскочило, как по наитию. И в ту же секунду ей показалось, что лицо инквизитора дрогнуло. На мгновение; вдохновленная победой, она растянула губы в свирепой ухмылке:

– А, не нравится?!

Ей казалось, что по узкому темному лабиринту она проталкивается к чему-то… к чему-то, чем она сможет ранить его по-настоящему. Даже, может быть, убить.

– …Палач и предатель. Тебе еще воздастся! За то… за то, что ты ее отдал!..

Она понятия не имела, о чем и о ком говорит. Но цель была рядом: инквизитор побледнел. Ох как он побледнел – Ивга и не думала, что это возможно…

– Да! Ничего тебе не забудется, потому ты и садист ненормальный, потому тебе пытать – одна радость в жизни… которая осталась… Ты даже тех баб, – она захлебнулась, но продолжала: – Тех баб, в притоне своем… ты их мучил, да? Как крыс? Тебе иначе без удовольствия?!

Кажется, она нащупала в нем живое место. Теперь ей хотелось его достать; ей так сильно этого хотелось, что на языке неожиданно рождались слова, до которых она в нормальном состоянии не додумалась бы никогда в жизни:

– Тебе любить – нечем! Потому ты и женщин мучить взялся… Потому что… помнишь – тебе было приятно, когда она умирала! Ты понял, как это сладко, когда…

Он не шевельнул и бровью, только зрачки его вдруг расширились – и она получила удар. Да такой, что потемнело в глазах, голос мгновенно сорвался от крика, а на свитер хлынула кровь из носа. Теплая жидкость на губах, на руках…

Она боялась крови. От одного вида ее теряла сознание; на этот раз мягкий обморок был во спасение. Она очнулась через минуту, лежа лицом в траву; ее голова была как футбольный мяч, по которому колотят десятки ног, обутых в бутсы. В ушах звон и крики трибун, и рев, и аплодисменты…

Она заплакала. Не от жалости к себе – просто от невозможности терпеть всю эту боль. И души и тела.

Потом сквозь шум стадиона, существующий только в ее воображении, пробился шум мотоцикла. Стих, уступая место озабоченному голосу:

– Господин, может, помочь?

Спокойный голос в ответ. Абсолютно бесстрастный, четко произносящий каждое слово… но Ивга не может понять, о чем речь.

– Так на спину же надо… Лицом вниз – так еще хуже будет…

Снова спокойный ответ… с еле слышной ноткой раздражения. Или ей мерещится?

– Хорошо, господин… пусть поправляется…

Удаляющийся шум мотора. Трава под ее лицом теплая и красная – или это тоже мерещится?..

Я – ведьма. Ведьмы должны быть злыми.

Клавдий проводил мотоциклиста глазами. Подождал, пока зеленая куртка, наполненная ветром, как пузырь, скроется за поворотом.

И еще подождал – пока пройдет дрожь. Даже руки трясутся, вот пес-то… Сигарета вот-вот выскочит…

Он слишком хорошо о себе думал. Как о человеке с железными нервами, со стопроцентной защитой; ан нет, пришла случайная девчонка, пальчиком ткнула – и стоит Клавдий Старж на обочине, рядом со слегка побитой машиной, трясется и курит…

Ничего себе «случайная девчонка». Ничего себе случайные прозрения. Вот так, играючи, не отдавая себе отчета, отыскать в его душе самый больной, самый тяжелый груз… И превратить в оружие. Да в какое!..

Нет, она не поняла, что сделала. Ей просто хотелось уязвить, что же, она своего добилась.

Видывал он матерых ведьм, инициированных, опытных, пытавшихся проделать с ним то же самое. Тогда он смеялся, обращая их оружие против них же, сейчас…

Он не удержался и плюнул. Сбил плевком половину белых перьев одинокого одуванчика, разозлился и плюнул опять, но на этот раз промазал, и одуванчик так и остался – наполовину лысый.

Надо признать, что она на редкость мужественно все это вынесла. Клавдий ударил, почти не сдерживаясь. Полностью потеряв над собой контроль. Давно, давно, ох как давно его не щелкали по носу…

Ему захотелось сесть в машину, подкатить к желтому зданию и вызвать патруль; вместо этого он подошел к лежащей Ивге и уселся рядом.

Хорошая защита. Отменное здоровье. Кровь – ерунда. Просто кровь из носа, и уже свернулась. Запеклась на рыжих волосах…

Он вдруг вспомнил, как в детстве простаивал часами у стальной решетки, в зверинце, у клетки с лисами. Единственный лисенок, родившийся в неволе, грязное забитое существо, в которое чем только не бросали и как только не дразнили – этот самый лисенок ждал его, забившись за дощатый домик, а дождавшись, полз на пузе через всю клетку, и протянутая сквозь прутья рука хватала воздух в каких-нибудь нескольких сантиметрах от острой страдальческой морды. Куда потом девался лисенок? Что отвлекло Клавдия от тягостных посещений зверинца?..

Все, хватит сантиментов. Он – Великий Инквизитор, чуть было не прибивший насмерть молодую неучтенную ведьму.

Вода в канистре была неожиданно холодной. До ломоты в зубах. Это хорошо.

Ивга ловила в ладони тугую, неэкономную струю; брызги мгновенно промочили ей свитер, но это плевать, свитер и без того пропал. Столько крови… Что за мерзкое лето, когда надо ходить в свитере. В прошлом году в это самое время стояла жара…

Простые мысли ни о чем были защитной реакцией. Ивга не сопротивлялась – думала о траве и об одуванчиках. О погоде, о скором дожде, о незамысловатом узорчике, нарисованном в уголке ее собственного носового платка. Купленного в галантерейном магазине два месяца назад…

– Что болит?

Болело, кажется, все. Но как-то нехотя, тупо. И при любом повороте головы темнело перед глазами.

– Что ж вы со мной возитесь? Сдайте в изолятор, да и дело с концом…

– Приляг на спину. Платок на лицо.

Она выбрала место, где не было одуванчиков. Не хотелось тревожить белые шапки; раз собьешь – назад не вставишь…

– Очень больно было?

Нестерпимо, подумала она. Преодолевая головокружение, пожала плечами:

– Ерунда… Так, немножко…

Ее голову приподняли; через секунду ее затылок лег на жесткое и теплое. На чьи-то колени, причем в первый момент прикосновения ее будто дернуло слабым разрядом тока.

– Не дергайся… Так надо… Родители у тебя живы?

– Зачем…

– Просто так. Интересно.

– Мать. Я ей с полгода не писала.

– Не любишь?

– Люблю… Потому и… думала – устроюсь… тогда напишу, вроде как порадую…

– Может, она болеет? Может, ты ей помочь должна? Если не писала, как ты знаешь, что она жива-здорова?

Ивга помолчала. С трудом подняла веки; в небе было пусто. Безоблачное бесптичье.

– Мне брат сказал… ну, в общем он хороший парень, надежный. Старший брат. Младший – тот лоботряс… Сказал – поезжай. Если объявишься – и тебе будет хуже, и всем. Ведьмы – они все безродные?

– Не все. Но многие.

Мимо прокатила машина. Чуть замедлила ход – но не остановилась.

– Назар не станет… никогда на мне не женится. Он не может жениться на ведьме. Это нормально. Вы ведь тоже не смогли бы.

Инквизитор чуть усмехнулся:

– Я… Я. Я бы смог. Наверное.

От удивления она даже чуть привстала. Слабость тут же взяла свое – Ивга опустилась обратно, пережидая головокружение.

– Скажи, Ивга. Ты помнишь, что ты мне говорила?

– Я приношу извинения, – выдавила она через силу.

– Извинения не приняты. Помнишь? Могла бы повторить?

Она помолчала.

– Нет. Я… забыла.

– А откуда те слова взялись, помнишь?

– Не знаю…

Кровь, которая совсем было остановилась, полилась опять. Ивга прижала к лицу мокрый платок.

Наутро Клав попросил прощения у Юлека Митеца. Обрадованный примирением, тот весь день стрекотал, как кузнечик, и делал Клаву множество мелких приятностей.

Клав не поехал в город. Честно отсидев занятия, он вернулся в комнату, улегся на койку поверх покрывала и крепко зажмурил глаза.

Вчера он чудом избежал гибели. Гибели нелепой и страшной и, наверное, достаточно мучительной; фантазия его не скупилась на подробности, он шкурой чувствовал отголоски той боли, которая была уготована ему вчерашним стечением обстоятельств. Достаточно дурацким и странным стечением, надо сказать.

«Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы…»

Уравнять шансы. Вечно мокрые Дюнкины волосы… Интересно, она помнит, как нашла смерть… в воде? Что испытала при этом? Как болели, рвались легкие? Как корчили тело судороги? Как хотелось кричать, но язык провалился в горло?..

И он тоже умер бы в воде. Другой смертью, но…

Хорошая парочка. Дюнка в купальнике, с прозрачными капельками, скатывающимися по плечам… И он, голый, в клочьях оплывающей пены. Парочка хоть куда…

Он сжал зубы. Чугайстеры врали. Всякий палач ищет себе оправдания – казненный, мол, был удивительно мерзким субъектом… Навки – не люди…

Это Дюнка не человек?!

И он заплакал от щемящего раскаяния.

Раскаяние придало ему силы. На рассвете следующего дня он уже целовал Дюнку в быстро теплеющие губы, и чувство вины перед ней было так велико, что даже не пришлось, как обычно, преодолевать барьер первого прикосновения. Дюнка была живая, Дюнка смотрела испуганно и влюбленно, и Клав сказал ей, что сегодня исполнит любое ее желание. Что хочет ее порадовать.

Дюнка захлопала ресницами. У Клава ком подступил к горлу – так давно он помнил за ней эту привычку. Знак растерянности, удивления, замешательства; хлоп-хлоп, сметаем пыль с ресниц. И какой круглый идиот сможет после этого поверить, что «это не люди. Пустая оболочка…»?!

У Клава свело челюсти. От ненависти к чугайстерам.

– Я хочу… – несмело начала Дюнка. – Я бы… на воздух. В лес… теперь весна…

Клав закусил губу. Город и пригород полны опасностей и врагов, но бедная девочка, как она истосковалась в четырех облезлых стенах. Как ей душно и одиноко…

– Пойдем, – сказал он шепотом. – Погуляем…

За два часа дороги он устал, как за целый день непрерывного экзамена. Они трижды пересаживались из машины в машину, и путь их, будь он отмечен на карте, предстал бы замысловатой кривой – но зато на этом пути ни разу не встретился ни пост дорожной инспекции, ни отряд полицейской проверки.

Патруль чугайстеров они видели только однажды, издали. Замерев и подавшись назад, Клав чувствовал, как в его руке леденеет, сжимается влажная Дюнкина ладонь; несколько долгих секунд светофор медлил, уставившись на примолкшую улицу одиноким желтым глазом, потом смилостивился и вспыхнул зеленым, и законопослушный водитель тронул машину, сворачивая прочь от патруля, а патруль, в свою очередь, повернул в противоположную сторону…

За городской чертой хозяйничала весна.

Они выбрались из машины на полпути между двумя кемпингами – и сразу же углубились в лес. Дюнка шла, высоко вскинув голову, подметая полами плаща первые зеленые травинки, и клетчатая кепка на ее голове смотрела козырьком в небо; Клав шагал рядом, чуть отставши, и удерживался от желания закурить.

Два или три раза им встретились гуляющие – такие же парочки, одновременно доброжелательные и пугливые; Дюнка улыбалась и махала им рукой. Клав вертел в кармане сигаретную пачку и чувствовал, как холодная тяжесть, жившая в груди после встречи с чугайстерами, понемногу рассасывается и уходит. Никто не сумеет отнять у него Дюнку. Ни силой, ни ложью. Вот так.

Потом они сидели перед крохотным костерком, неторопливо подсовывали ему пупырчатые еловые ветки и смотрели друг на друга сквозь дрожащий воздух. Клаву казалось, что Дюнкино лицо танцует. Темные пряди на лбу, влажные глаза, губы…

Потом эти губы оказались солоноватыми на вкус. И совсем не холодными. И язык шершавый, как у котенка. И кожа пахнет не водой, а весенним дымом елового костерка.

И он часто дышал, удерживая навернувшиеся на глаза… слезы, что ли? Не помнит он своих слез. На Дюнкиной могиле, кажется… Как давно. И ведь только сейчас он поверил до конца, что она вернулась. Только сейчас – совершенно и полностью поверил. Обнять…

Потом как-то сразу стало смеркаться. Весна – это все-таки не лето.

– Дюн, а там вроде бы поезд… Слышишь?

Стук колес звучал совершенно явственно. Неподалеку тянулись через темнеющий лес много тонн металла.

– Пойдем туда, – тихо попросила Дюнка. Это были ее первые слова за несколько счастливых часов; теперь она, наверное, продрогла и боится. И хочет домой…

Червячок здравого смысла царапнул Клава острой неудобной чешуйкой: она не замерзает. Обыкновенная девчонка замерзла бы, но Дюнка…

Прочь, сказал он червячку. Снял куртку. Накинул на Дюнкины плечи поверх плаща – и поймал благодарный взгляд. И в груди сразу сделалось тепло и тесно – замерзла, девочка… Замерзла, бедолага…

Некоторое время они шли наугад. Сумерки сгустились, сделалось сыро, от земли понемногу поднимался туман; потом вновь застучали колеса, ближе, чуть левее. Клав ускорил шаг. Дюнка споткнулась.

– Не устала? Если что, я тебя на плечи… Как рюкзачок… А?

– Не-е…

– Как знаешь…

Минут через десять показались далекие, спеленатые туманом огоньки.

Не станция и даже не полустанок – скорее разъезд. Четыре… нет, шесть пар мокрых от тумана рельс, громоздкая стрелка, разводящая пути, полуразличимое в сумерках строение – не то барак, не то мастерская. Отдельно – домик смотрителя; несколько раз гавкнула охрипшая собака.

В детстве Клав боялся железных дорог. Слишком яркое воображение не могло выносить зрелища многотонных колес, гремящих по рельсам, – сразу подсовывало под них воображаемые руки и ноги, а то и головы…

– Здесь даже электрички не останавливаются, – сказал он с сожалением. – Пойдем, Дюночка, я расспрошу, куда нам теперь топать…

– А давай останемся здесь, – сказала Дюнка шепотом.

Клав не сразу расслышал:

– Что?

– До утра. – Тусклый белый свет фонарей отразился в сверкнувших Дюнкиных глазах. – До рассвета…

– Ну, – он неуверенно пожал плечами, – может быть, у нас не останется другого выхода… Но ведь ночью холодно?

– Нет, – сказала Дюнка, и в голосе ее была такая уверенность, что Клав смутился.

В домике смотрителя никого не было; собака угрюмо ворчала на цепи, а дверь снабжена была косо прилепленной запиской: «Яруш, я пашел до девяти, занеси рибятам в гаражи». Потоптавшись и постучав с минуту, Клав пожал плечами и ободрил себя мыслью, что если неподалеку имеются гаражи с «рибятами», то и машина, видимо, найдется…

– Дюнка!..

Далеко-далеко возник пока неясный, но все ближе набегающий шум. Поезд.

Клав огляделся. Темнота и туман сгустилась одновременно, будто по сговору, и он не мог разглядеть невысокого перрона, рядом с которым, согласно уговору, ждала его Дюнка. Белые фонари не светили – светились, самодовольные и абсолютно бесполезные. Как бельма, подумал Клав, и ему сделалось неприятно.

Неясный шум обернулся дробным перестуком колес, тяжким бряцанием ерзающих сцеплений; Клав почувствовал, как подрагивают рельсы под ногами, и невольно спросил себя, по какой, собственно, колее идет состав.

Перестук колес превратился в грохот. Туман пах железом и гарью; Клав наткнулся грудью на холодное и каменное и с удивлением понял, что это перрон. Не такой уж низкий, выходит.

Негодующим светом ударили три слепящих глаза, пробили пелену тумана, струйчатого, как кисель. Возмущенный гудок едва не разодрал Клаву уши; он одним прыжком взлетел на перрон и отскочил от края.

Поезд мчался, не собираясь сбавлять ход из-за такой малости, как разъезд-полустаночек; вероятно, это был очень важный, уверенный в себе поезд. Наверное, машинисту сообщили по радио, что путь здесь открыт и свободен, что смотритель ушел к «рибятам» в гаражи, а влюбленную парочку, бродящую в тумане по ночным рельсам, и вовсе можно сбросить со счетов…

Клав вздрогнул:

– Дюнка!

Голос его потонул в грохоте.

Поезд был пассажирский, дальнего следования; над головой Клава проносились слабо освещенные окна, бледные пятна света размазывались по сотрясающемуся перрону, по ржавой ограде, по траве и по кустам, и в отдалении стояла, подставив туманным пятнам лицо, неподвижная женская фигурка.

– Дюнка…

Грохот оборвался. Клав невольно потрогал уши руками; стук колес отдалялся неестественно быстро, будто тонул в вате.

– Эй…

Дюнка стояла внизу. Он видел только лихорадочно блестящие глаза:

– Идем, Клав… Слезай, идем…

Он спрыгнул, едва не подвернув ногу. Попытался поймать ее ладонь – но схватил пустоту.

– Идем же…

Вдалеке тонко закричал тепловоз, и Клав почувствовал – или ему показалось? – как задрожали, завибрировали невидимые в темноте рельсы.

– Идем, Клав…

Ему померещилось, что от ее глаз света куда больше, чем от фонарей, тонущих в тумане. Он шагнул на этот свет, будто завороженный; в Дюнкином голосе явственно слышалось нетерпение:

– Идем…

Он послушно двинулся следом, перепрыгивая и переступая неожиданно высокие шпалы, стараясь не становиться на скользкие, как ледяные ребра, полоски рельс. Отдаленный шум поезда не приближался – но и не отдалялся тоже; тусклый огонек, маячивший впереди, с негромким скрежетом поменял место: автоматическая стрелка изменила направление пути.

Клав не видел Дюнки. Он ощущал ее присутствие – чуть впереди.

Потом она обернулась; глаза ее оказались различимыми в темноте:

– Клав… я… тебя…

– Я тоже, – сказал он поспешно. – Я люблю тебя, Дюн… Погоди!..

Три белых глаза, чуть ослепленные туманом, вынырнули ниоткуда. И ниоткуда обрушился грохот. И почти сразу же – гудок, от которого внутренности Клава слиплись в один судорожный ком.

Слишком много времени ушло, чтобы сообразить, вправо кидаться или влево; у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками, широкой и узкой; Клаву показалось, что в центре железной хари он различает круглую эмблему машиностроительного завода. Решетка выдавалась вперед, как железная борода; вот падает человеческое тело, и его втягивает под решетку. Под грохочущее, перемалывающее кости брюхо…

Туман. И звезд не видно.

Он лежал на животе, обеими руками вцепившись в сухой кустик прошлогодней травы, а рядом, в десяти сантиметрах, железо громыхало о железо. Так, что содрогалась земля вместе с лежащим на ней человеком.

Он успел выпасть с дороги своей судьбы. Если это именно судьба явилась в облике тяжелого товарняка, который умеет подкрадываться незаметно.

Немолодая женщина в докторском халате, с ординарным, незапоминающимся лицом долго переводила взгляд с разбитого окна в машине на опухшую Ивгину физиономию. И снова на разбитое стекло.

– Требуется помощь? Случилась авария?

– Благодарю вас, госпожа Сат. Девушка чувствует себя уже лучше; проследите, чтобы охранник у ворот проверял документы у въезжающих.

– Но, патрон, он вас узнал…

– Потрудитесь объяснить ему, что он должен требовать пропуск у всех. Абсолютно. Теперь я спущусь вниз, девушка пойдет со мной, и нам потребуется провожатый – с ключами.

– Я сама могла бы…

– Если вас не затруднит.

Минуты три они ждали, пока женщина вытащит из сейфа гремящую связку ключей, а из высокого шкафа – два белых халата. Крахмальная ткань остро пахла дезинфекцией – Ивга стиснула зубы, подворачивая чересчур длинные рукава.

В коридоре запах стал сильнее. Ивга с детства ненавидела характерный запах медучреждения. Рассеянный свет белых дневных ламп, вазоны с неестественно сочной зеленью и блестящий, чисто вымытый линолеум.

– Это больница?

– Да. Я тебе потом объясню, что это такое.

Голова налилась новой болью, Ивга не удержалась, поднесла руку к виску. За коридором последовала лестница, ведущая вниз; двое молодых парней в халатах, распираемых мощными плечами, – их позы казались одновременно угрожающими и расслабленными. При виде женщины с ключами оба подтянулись, при виде инквизитора – вытянулись в струнку.

– Тут крутые ступеньки, возьми меня под руку.

Ивга послушно нащупала его локоть; первый момент прикосновения опять обернулся легким ударом, будто от слабого электрического разряда. Не неприятно. Даже как-то спокойнее…

Женщина отперла дверь. Потом еще одну; потом еще. Слишком много замков. Подозрительно много. Слишком резко блестят никелированные ручки. Зелень в вазонах пахнет дезинфекцией.

Коридор оказался коротким и глухим, упирающимся в стену; справа и слева были двери, которые Ивга не стала считать. В каждой из них имелось закрытое окошко; здорово похоже на тюрьму. Ивга вздрогнула.

Женщина приподняла заслонку на одной из дверей. Заглянула; вопросительно глянула на инквизитора. Тот кивнул:

– Открывайте, пожалуйста.

Дверь отворилась без единого звука. Будто не тяжелая бронированная створка, а так, дверца спальни. Хорошо здесь смазывают петли…

– Ивга, иди сюда.

– Не хочу.

– Посмотри. Так надо.

Ее взяли за плечи и поставили в дверной проем. Запах дезинфекции здесь был сильнее, но у этого воздуха был и другой, нехороший привкус. Спертый дух, как в палате тяжелобольного.

Комната показалась Ивге большой, как бальный зал, и такой же пустой. Если не считать пяти… нет, шести коек, стоящих вдоль стен. Под серыми одеялами – очертания скрюченных тел. Бритые головы на белых подушках; одна койка пуста, зияет полосатым матрацем.

Сама того не желая, Ивга намертво вцепилась в локоть спутника:

– Это… кто?!

– Посмотри.

Пять женщин лежали в одинаковой позе – подтянув колени к животу. У всех пяти были широко открытые, тусклые, бессмысленные глаза. Никто из них не отреагировал на посетителей – никак.

– Можно мне уйти? – прошептала Ивга.

– Да. Пойдем.

Проводница ожидала в коридоре. Инквизитор кивнул:

– Ну туда и туда мы заходить не будем… Там то же самое. А здесь, госпожа Сат, отоприте, пожалуйста. Ивга, я хочу тебя познакомить…

Комната была значительно меньше; в кресле, похожем на зубоврачебное, сидела бритоголовая женщина с открытыми глазами и отсутствующим, оплывшим лицом. В первую секунду Ивге показалось, что взгляд ее не отрывается от вошедших; на самом же деле у сидящей не было взгляда. Небесно-голубые глаза казались шлифованными стекляшками; на худых плечах висело бесформенное темное платье. Бритую голову обтягивала черная шапочка.

– Здравствуй, Тима, – сказал инквизитор, и в его голосе скользнула самая настоящая нежность. – Это Ивга.

Женщина не ответила. Руки ее безвольно лежали на подлокотниках, красивые, с тонкими пальцами и коротко стриженными ногтями.

– Ее зовут Тима Леус, – глухо сказал инквизитор. – Нейрохирург. Единственная из известных мне ведьм, ухитрившаяся получить образование и преуспеть в науке.

– Ведьма?!

– Да. Была… Ее любимый человек поставил ей условие… Видишь ли, попытки превратить ведьму в обыкновенную женщину начались не вчера. И даже не четыре года назад, когда мы с Тимой развернули… программу. И не четыреста лет назад…

Ивга снова взглянула на женщину в кресле. Грудь ее чуть поднималась в такт дыханию – и все. Инквизитор накрыл руку на подлокотнике своей ладонью – ничего не изменилось. Даже ресницы не дрогнули. Растение.

– Комплекс свойств, который определяет ведьму, настолько переплетен со свойствами личности… Убивая ведьму, мы убиваем личность. В программе приняли участие пятнадцать женщин. Во главе с Тимой; все, естественно, добровольно и с надеждой. У всех была причина… Особенно у Тимы. Она, видишь ли, любила.

Ивга перевела дыхание.

– Из пятнадцати пациенток в живых осталось девять, – сказал инквизитор. – Все – в таком вот… виде. Навсегда. Теперь понятно? – Ивга молчала. – Вот о чем ты просила меня сегодня утром. Вот что ты имела в виду, когда вопила, что я лгу. Теперь понятно или нет?!

Было очень тихо, даже госпожа Сат, оставшаяся в коридоре, не гремела своими ключами.

– Да, – сказала Ивга хрипло.

Обратный путь проделали молча; у Ивги с новой силой разболелась голова, и скрежет замков, отдававшийся в затылке, заставлял горбиться и вздрагивать. Инквизитор распрощался с госпожой Сат, и охранник, красный как помидор, вознамерился было проверить у него пропуск; инквизитор осадил его, сообщив, что мертвецу припарки без надобности. Ретивость нужна до того, а не после…

В разбитое окно врывался прохладный ветер. Ивга забилась на заднее сиденье с ногами, скрючилась и заплакала.

Кафе на окраине было слишком маленьким, чтобы иметь название. Бармен удивленно таращился на странную пару: средних лет мужчина, холеный, со смутно знакомым бармену лицом, в компании юной рыжеволосой девушки, чей нос был, похоже, разбит, глаза воспалены, а свитер запятнан бурыми следами крови. Бармен подумал даже, не стоит ли позвонить в полицию – однако потом почему-то удержался и не позвонил.

– Что будешь есть?

– Ничего.

– Не выдумывай… Впрочем, как хочешь. А то снова обвинишь меня в патологической любви к принуждению.

Ивга старательно разглядывала скатерть.

Инквизитор помолчал. Вздохнул – вздох получился кроткий, совсем ему не свойственный, и потому Ивга насторожилась.

– Скажи мне, Ивга. Сколько раз в жизни тебе случилось говорить… странное? В приступе ярости, или в страхе, или от боли… Бывало такое, что слова приходили… вроде как ниоткуда? И собеседник очень удивлялся?..

Ивга поняла, о чем вопрос. Нахмурилась и отвернулась, пытаясь вспомнить, а что, собственно, она сказала инквизитору перед тем, как он чуть не вышиб из нее мозги. Напрасно – она помнила лишь, что язык ее произносил слова, но слова без значения, более того – теперь те странные фразы представлялись ей чем-то наподобие вареных макарон, бесцветные и аморфные, бессмысленные…

– Вспоминай.

Она открыла рот, чтобы сказать: не помню. И в этот самый момент вспомнила.

– Было? Я прав?

Было. Актовый зал училища, полный народу; директриса с красными пятнами на щеках, представляющая девочкам «господина окружного инквизитора». Тошнота и слабость, и злость; множество пустых мест, сразу образовавшихся со всех сторон, внимательный взгляд, многозначительное молчание…

Продолжение было в кабинете директрисы. Казенная повестка, брезгливые перепуганные взгляды, «нам теперь училище не отмыть»… И еще что-то хлесткое, слово, как плетка со вшитым кусочком свинца. Что-то про ведьм и потаскух… безродных и бездарных шлюшек… Что-то неслыханно мерзкое, в особенности если учесть, что Ивге было шестнадцать лет и она еще ни разу ни с кем не целовалась. И понимающая ухмылка этого самого инквизитора.

Тогда Ивга открыла рот и сказала. Отчего директриса осела на пол, одним своим видом поднимая вокруг панику и давая Ивге возможность удрать из-под самого инквизиторского носа…

Она сказала что-то про печень. Которая скоро будет вся в дырах. Кажется. Какой-то медицинский термин…

– А что за училище?

– Художественно-прикладных… промыслов… дизайна… все такое. Я не понимаю… при чем тут была печень, чья…

– А кто грохнулся в обморок? Директриса?

– Она…

– Город Ридна? Художественно-прикладное училище?

– Да…

– Подожди две минуты. Мне надо позвонить.

Молоденькая официантка, прикатившая на тележке заказ, проводила инквизитора взглядом. Потом посмотрела на Ивгу – оценивающе, даже и не пытаясь скрыть любопытство. Ивга отвернулась.

Инквизитор вернулся не через две минуты, а через двадцать.

– Директорша твоего училища скончалась в возрасте сорока двух лет от цирроза печени. Инквизитор, с которым ты имела дело, Итрус Совка, уволен два года назад за профессиональную непригодность… По-видимому, твое неудачное задержание было не единственным его промахом. Я его не знал.

Ивга смотрела в скатерть.

– Ты плачешь?

– Она… была обречена? А я…

– В то время она всего лишь подозревала неладное. Медики сомневались и недоговаривали, она маялась предчувствиями, но, будучи человеком волевым, успешно гнала от себя нехорошие мысли. До поры до времени…

– А я, значит…

– Ты не виновата.

– Я таки ведьма…

– Да, конечно. Возможно, потенциальная флаг-ведьма. Неинициированная… У тебя это странно преломилось – ты ловишь чужие тайны. Бессознательно. В состоянии стресса… Давай-ка ешь.

Ивга послушно опустила глаза в тарелку. Вяло поковыряла вилкой остывающий куриный бок, вспомнила, что не хотела ничего заказывать, прерывисто вздохнула, отодвинула тарелку:

– Сегодня я поймала… вашу тайну тоже? И что мне за это будет?..

– Ничего.

– Хотелось бы верить…

– Ивга, ты хотела заниматься… этими художественными промыслами? Или просто – подвернулось место в училище?

– Я вроде как хотела… вроде как дизайнером. Ну а потом…

– Перехотела?

Ивга помолчала. Отвернулась.

– Скажите честно… Назар от меня отказался?

– Нет.

– Я думала… если человек… ну вроде как любит… он способен… простить. – Она передохнула. – Ведьме, что она ведьма.

– Если бы ты действительно так думала, ты призналась бы Назару. Сама. – Инквизитор отыскал на столе пепельницу.

Ивга помолчала.

– С вами… тяжело. Вы часто говорите то, что не хочется слышать.

Он не был на этой могиле без малого три месяца; со времени последнего посещения многое изменилось. Исчезли деревянные вазы с тусклыми зимними цветами и появилось надгробие из черного матового камня, с барельефом на шероховатой грани; ночью шел дождь, и Дюнкино лицо на барельефе было мокрым и странно живым. Клаву показалось даже, что на плечах подрагивают сосульки слипшихся волос – но, конечно, это было не так. Кладбищенский скульптор имел перед глазами старую Дюнкину фотографию, где волосы ее, чуть вьющиеся и совершенно сухие, собраны были в пышную праздничную прическу.

Клав испытал что-то вроде раскаяния. С самого дня похорон он не виделся ни с кем из ее родичей; так велика была обида, нанесенная теми словами?

«Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один».

Это правда. Он не хотел делиться своим горем. Дюнка была – его…

Теперь он стоит перед ухоженной, обустроенной могилой, смотрит на каменную, но неприятно живую Дюнку и пытается прогнать навязчивый, изводящий вопрос.

А вдруг там, внизу, под камнем…

Она – там? Или там пусто?

А если она – там?!

День был неестественно холодным, странно холодным для весны. Клав дрожал, обхватив плечи руками, и пытался стряхнуть с ботинок наползающую от земли сырость.

Этот тепловоз он не забудет до конца дней своих. Он даже на трамвайный путь в жизни своей не выйдет, более того – две нарисованные рядом черты будут означать для него рельсы. И вызывать содрогание…

Где Дюнка? Здесь, под черным камнем, или там, в запертой душной квартирке? Куда ему хочешь не хочешь, а надо возвращаться?

Третий день над землей лежит густой, непроглядный туман. И съедает звуки.

Одно совпадение – неприятно. Два совпадения…

Собственно, почему их не может быть два? Сколько людей ежегодно гибнет под колесами товарняков и электричек? Особенно в туман. Или по пьяни…

Клав потрогал голову. Вчера, вернувшись в общежитие, он безмолвно выпил пузатую бутылку припасенного на праздник коньяка – Юлек Митец, заставший его с опустевшей посудиной, едва не лишился чувств. Во-первых, жалко было благородного напитка, во-вторых…

Собственно, с Клавом ничего не произошло. Кажется, он даже не опьянел; у него, правда, отнялись ноги, но голова оставалась до обидного ясной, и в ней вертелась, как обезумевшая белка в колесе, одна-единственная мысль.

Какая – Клав никогда не скажет вслух. Более того – и думать об этом преступно.

Может быть, он все-таки был тогда пьян? Может быть, он не помнит? Может быть, сидя с Дюнкой у костерка, они пытались согреться… изнутри?..

Нет. Это сегодня холодно – а в тот день было тепло, по-весеннему уютно, и голова его была трез-ва-я…

Каменная Дюнка смотрела укоризненно. Будто хотела сказать – и ты готов так про меня подумать? Про меня?!

– А ты ли… – прошептал Клав еле слышно.

На черный камень безбоязненно уселась круглая, как шар, радостная весенняя синица.

За три квартала от площади Победного Штурма в его машине замигал красный огонек. Экстренный вызов; Клавдий запрещал тревожить себя на ходу, если дело терпит. Красный огонек на пульте иногда снился ему по ночам – назойливый, колющий, означающий тревогу.

– Да погибнет скверна… – звенящий от напряжения голос диспетчера. – Сигнал… От Графини. Красный сигнал.

– Принял, – глухо отозвался Клавдий. – Откуда?

– Оперный театр…

– Усиленный наряд. Я буду через десять минут.

Он не стал класть трубку, бросил на кресло рядом; прикрыл глаза, вызывая в памяти карту центра города. Резко развернул руль; Ивга на заднем сиденье тихо ойкнула.

Графиней была Хелена Торка. Осведомителем она не могла быть по определению, Клавдий никогда и не ждал от нее сведений – и условную кличку отвел ей просто так, для порядка; красный сигнал от нее был равнозначен воплю ужаса.

Девчонка на заднем сиденье молчала. Ни о чем не спрашивает, умница.

– Мы едем в оперу, – пробормотал Клавдий сквозь зубы.

Кинулась под колеса булыжная мостовая; через минуту снова сменилась асфальтом, Клавдий ловко обогнал огромную, как бегемот, прогулочную машину и следующую – фургончик, и следующую…

– Я думала, вы не умеете водить, – шепотом сказала Ивга.

Клавдий сбавил темп, позволяя маячащему впереди светофору сменить красный свет на зеленый. Прибавил газу, проскочил на желтый и еще раз проскочил; оперный театр открылся весь, сразу – массивное здание в лжеклассическом стиле, цвета слоновой кости, с медным гербом города на величественном фасаде и кучкой людей перед главным входом. До начала вечернего спектакля еще час…

Клавдий удержался от соблазна бросить «Граф» прямо на пешеходную площадь перед театром, туда, где появление чего-либо на четырех колесах было бы громом среди ясного неба; не стоит раньше времени поднимать шум. Кажется, шума и без того не удастся избежать.

Он встал у тротуара прямо под знаком «стоянка запрещена» и заглушил мотор. Стиснул зубы. Ох, как много ведьм в этом здании. Инициированных. Действующих. Просто не верится, что столько ведьм может оказаться на свободе – и в одном месте…

– Мне страшно, – сказала Ивга за его спиной.

Она тоже чувствует. Только пока не умеет разбираться в своих ощущениях.

– Посиди в машине, – бросил он глухо. – Хотя нет… Пойдем со мной. От меня ни на шаг…

Одновременно справа и слева, и еще чуть дальше на служебной стоянке припарковались три ничем не примечательные машины; Клавдий еле заметно кивнул. Вот так прибывает отряд спецназначения – не то автобус с экскурсантами, не то конфеты в буфет привезли…

Новый тезис к старой внутриведомственной дискуссии «Должен ли Великий Инквизитор лично принимать участие в оперативных выездах?». Если выезд происходит по «красному» сигналу от Хелены Торки – должен.

В труппе оперного – полтора десятка «глухих», неинициированных ведьм. В училище – десять… Действующей – ни одной, во всяком случае, по сводкам; откуда?..

Все как всегда. Театралы ждут открытия высоких дверей – за час до начала спектакля; все как всегда – только двери не открываются. Тоже не велика новость – случается, зрителей задерживают. Даже и на полчаса…

– Пойдем.

Зеркальные двери служебного хода; у турникета старушка с морщинистым волевым лицом:

– Господа, ваши пропуска?!

– Инквизиция города Вижны. – Клавдий отвернул манжет, показывая проблесковый фонарик-значок. – Оставайтесь на месте.

Оперный театр – особенное место. Старушка слишком хорошо знала слово «Инквизиция», а потому молча отшатнулась в тень.

Ивга бежала рядом. Клавдий оглянулся, прикидывая, кому бы ее поручить; начальник спецгруппы был уже тут, и в глазах у него стоял невысказанный вопрос. Начальника интересовало, кто в данный момент руководит операцией.

– Вы, – бросил Клавдий. – Распоряжайтесь и мной тоже. Девчонка… будет со мной. Я не могу сейчас ее отпустить.

Начальник кивнул:

– Попрошу вас взять на себя Торку… патрон.

– Пойдем. – Клавдий втянул Ивгу в боковой коридор. Хорошо, что в свое время ему хватило ума ознакомиться с закулисным устройством виженской оперы.

Рука Ивги не вырывалась. Терпела его хватку – и дрожала. Нервной дрожью; Ивге здесь не место. Нельзя бросать ее без присмотра – но нельзя и тащить туда, где – он чует – полным-полно сильных и деятельных ведьм. Мало ли как повернутся события.

Они прошли мимо стайки женщин в униформе. Мимо толстого мужчины, копающегося в не менее толстом портфеле, мимо двух очень высоких юношей в трико, сидящих рядышком на подоконнике. Мимо доски объявлений, мимо лестницы, ведущей в буфет, мимо холла с коврами и фикусами. Миновали приоткрытую дверь в зеркальный зал, где шелестели тапочки по паркету. Миновали еще десяток дверей, за которыми вполголоса переговаривались, ходили туда-сюда, смеялись, переругивались; еще один холл – и Клавдий остановился перед полированной створкой с нарочито строгой табличкой. Постучал костяшками пальцев, не дожидаясь ответа, вошел; Ивга споткнулась на пороге.

– Госпожа Торка!

В приемной было пусто. Стол секретарши, недопитая чашка чая, смятый бланк с типографской виньеткой в правом верхнем углу, две двери – направо и налево. Отключенный телефон. Ивга потянула носом; Клавдий тоже чувствовал запах сердечных капель. Еле ощутимый, выветрившийся запах.

Дверь направо. Пусто. Исполнительного директора нет на месте, неудивительно, странно лишь то, что не заперта дверь.

Дверь налево…

Женский пиджак, брошенный на спинку рабочего кресла. Вывороченные ящики стола; следы не то грубого обыска, не то бережного погрома. Трубка телефона аккуратно срезана. Рядом связка ключей с брелоком в виде куриной лапы. Достаточно тяжелой, если подбрасывать на ладони.

Клавдий почти не размышлял.

– Ивга, поди сюда.

Девчонка вошла в кабинет; Клавдий подтолкнул ее к столу:

– Останешься здесь. Потом я тебя заберу.

Глаза ее испуганно округлились:

– Н-нет… я…

– Ненадолго.

Он дважды провернул ключ в замке; девчонка, против его опасений, не стала кричать и возмущаться. Ни слова, ни вздоха – ему вдруг сделалось неловко. Так, будто на него укоризненно смотрят, а он не в силах отвернуться.

– Я скоро, – сказал он запертой двери.

Размеренная жизнь театра уже прервалась. Уже смешалась и скомкалась; двери уборных были распахнуты настежь, и отовсюду слышался передаваемый по трансляции сухой, подчеркнуто спокойный голос: «Просьба ко всем работникам театра оставаться на местах. Просьба оставаться на местах. Подготовка к спектаклю прекращена; просьба ко всем работникам театра оставаться на местах… Не выходите в коридоры, оставайтесь на местах…»

Говоривший был хорошо знаком с техникой приказа. Его слушали – по крайней мере, пока. Коридоры были пусты, Клавдий шел, провожаемый испуганными взглядами; из боковой двери выглянула пожилая женщина с охапкой зловещих багряных плащей:

– Молодой человек…

Клавдий обернулся; женщина отпрянула. Клавдий знал, что в состоянии боевой готовности выглядит донельзя паршиво. Тут хоть в багряный плащ закутывайся, до бровей…

Начальника спецгруппы он нашел в увешанной афишами комнатке – администраторской. Две забившихся в угол женщины и мужчина во фраке испуганно смотрели на рацию в руках непрошеного гостя.

– Мы переловили их, патрон. Девять человек. В репетиционном классе.

– Действующие?

– Нет, патрон. Все «глухие». Как и указано в досье… Спектакль отменен. Зрители в театр не допускаются; прочесываем этажи.

– Торки нет в кабинете. Вы уверены, что она еще в театре?

– Все видели, как она входила. Как выходила, не видел никто. Ее машина на месте…

– Сколько их, Коста, по вашим ощущениям?

Начальник спецгруппы прищурился. Маркированный инквизитор, кое в чем – например в чутье – превосходящий даже Клавдия. Он не допрашивает ведьм – он их ловит.

– Много, патрон. Здесь, в здании – много… Пять-шесть. И мы пока не нашли ни одной.

– Здание оцеплено?

Начальник закатил глаза, что было нарушением субординации, зато изгоняло всякие сомнения в профессионализме спецгруппы.

– Хорошо, Коста… Делайте свою работу. А я ищу Торку.

Он почуял ведьму, поднимаясь по мраморной зрительской лестнице на третий ярус. Почуял ясно и явно – кажется, воин-ведьма. Да как близко подкралась незамеченной…

Он стиснул зубы, мысленно посылая противнице приказ-принуждение. Кажется, ответом был короткий стон; Клавдий кинулся на звук, откинул портьеру, выскочил на другую лестницу – черную, аварийную. Внизу торопливо удалялся стук каблуков.

– Стоять!

Двери, ведущие на второй ярус. На первый; ложа-бенуар. Красное платье, мелькнувшее двумя пролетами ниже…

Истошный крик в зале. На сцене. И почти сразу же – запах дыма.

Ведьма, за которой он гнался, остановилась этажом ниже, будто выжидая, что теперь Великий Инквизитор предпримет. Обнаглели, пес…

– Пожа-ар!..

Дверь, ведущая в ложу, была совсем рядом. Огромный зал терялся в сумерках; занавес был поднят, давая возможность любоваться декорациями премьерного балета. Парчовый дворец, бархатная темница, розовый флер рассвета-заката…

Черный дым. Будучи пропитана противопожарной дрянью, вся эта роскошь потрясающе горит. Как солома.

– Пожа-ар!..

Включилась сигнализация. На сцену выскочил человек с маленьким, плюющимся пеной огнетушителем. За ним еще один, еще…

Дым поднимался выше. Гипсовые лица на потолке понемногу утрачивали белизну, и в бесстрастных прежде глазах проступала совсем человеческая усталость. Или Клавдию померещилось?..

Ведьма. Она близко. Она преодолевает боль от его удара, и…

Клавдий удивленно оглянулся. Это что-то новенькое…

В грудь ему смотрело дуло большого черного револьвера.

– Инквизитор… Палач…

Молоденькая дура, она решила напоследок высказать ему все, что о нем думала. Стреляй она сразу – у нее сохранился бы шанс.

Его напор отбросил ее на стену. Револьвер вывалился – почти беззвучно – на мягкую ковровую дорожку. Он подошел, заглянул в черные от боли глаза, замерял «колодец». Восемьдесят… Со следами недавней инициации…

Он взял ее за руку – необычайно тонкую, прямо-таки тощую, тонкокостную руку балерины. Нащупал пульс.

– Кто тебя инициировал? Где? Зачем ты это сделала, танцевала бы своих аистов… Зачем?

– Я ведьма, – прохрипела она ему в лицо.

– Ты человек!..

– Я ведьма, ведьма!.. И вы еще узнаете…

Голова на тонкой шее запрокинулась. На Клавдия смотрели белые глазные яблоки; ярко вспыхнула бархатная кулиса. В оркестровой яме суетились люди. Едко запахло паленой пластмассой.

Он закинул девчонку на плечо и вытащил в коридор. Молоденьких балерин не так тяжело носить – но, даже пребывая без сознания, она сбивала ему чутье. Близкое присутствие одной ведьмы не давало ощутить прочих.

Вой пожарной сирены. Сквозняки; люди, бегущие к аварийным выходам. Слезы на чьих-то глазах. Веселое любопытство в других.

– Патрон?!

– Вы прочесали здание?

– Патрон, слишком быстро распространяется пожар…

– Вы ведьм взяли?

На скулах начальника спецгруппы играли желваки. Он понимал, что операция проваливается, – и не понимал почему.

– Девчонку в машину… А, пес!

Ключи в кармане. С брелоком в виде птичьей лапы.

Почувствовав запах дыма, Ивга прежде всего влезла на подоконник.

Кабинет директрисы выходил на площадь перед главным входом; на брусчатке толпились зеваки. Много, куда больше, чем театралов, – и с каждой секундой толпа прибывала, потому что никакой театр не сравнится с действом, которое разворачивается в виженской опере в эту минуту…

Рама была намертво заперта. А стекло оказалось непробиваемым. Кого боялась Хелена Торка – воров? Снайперов?!

Ивга ударила тяжелым письменным прибором. Потом с натугой подняла стул и швырнула в окно; запах дыма подползал под дверь, вытекал из вентиляционных щелей, и уже не надо было тонкого Ивгиного обоняния, чтобы ощутить удушливый запах пожара.

На площадь, разгоняя толпу, вкатились по очереди три красных машины. Потом еще две. Театры горят стремительно и страшно…

Ивга метнулась к двери. Подергала ручку; добротные створки, кажется, даже красного дерева. Мощный замок; нет, у Хелены Торки явно мания преследования…

Ивга глянула в замочную скважину – глаз заслезился. Приемная полна была дыма.

Тогда она наконец испугалась.

Последние дни страх был ее вечным спутником – но не такой. От страха человеческое тело готово выдать какую угодно реакцию – самую недостойную, самую постыдную; Ивга скрючилась от острой боли внизу живота.

Вот он, костер. Огромный шикарный костер в виде горящего театра. Двести лет простояло на площади массивное здание – все, хватит… Ивга прожила свои восемнадцать – видать, срок истек…

Но не так же гадко – вокруг люди, а она взаперти… Как крыса… Живьем…

Она ударилась в дверь. Еще. Еще; «закончим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать»…

Бред?

Ивга посмотрела на свои ладони. Левая была в крови – сломанный ноготь. Что это, «закончим же обряд, как велит нам наша…»

«Свора не вечна. Возьмите свечи…»

Огромный темный зал. Спиральная лестница, горящий огонь, кажется, стен нету… уходящая во все концы равнина, с красными горами, маячащими на горизонте… Столько красных гор, которые ярче темно-серого неба, но все равно в дымке… Горы нарисованы на…

– Помогите!.. Назар! Назар, спаси меня, я…

«Свора отступает. Лучше пожарище, чем костер…»

Хохот. Такой, что затыкай уши.

– Назар! Спасите… Меня… Кто-нибудь…

Грохот двери, отлетающей к стене. И вместе с вошедшим – клубы дыма. Как будто явилось привидение, как будто призрак Назара снизошел-таки…

И сразу же – боль. Так ощущается присутствие разъяренного инквизитора.

– Ивга?..

Жесткие руки, хватающие ее под мышки. Головокружение.

– За мной, бегом!..

– Они под сценой. – Она не узнала своего голоса.

– Что?!

– Под сценой… Там… большая… репетиционная. Вторая… Они… инициируют. Там… сейчас… – Ивга закашлялась, пытаясь выбросить из легких едкий дым.

Человек с плоским желтым лицом. Он тоже инквизитор и тоже злой… Люди в масках-респираторах…

– Где они? Где теперь они, Ивга?

– Не знаю.

Желтолицый обернулся:

– Мы возьмем их сами, патрон…

– Театр горит, вы не заметили?!

– Операцией распоряжаюсь я… патрон! Берите девчонку и уходите…

Секундная пауза; два инквизитора глядят друг на друга, и тот, что старше чином, в конце концов уступает:

– Ивга… Пойдем. Ты что, ты в обморок не падай, ты не балерина, таскать тебя…

Коридоры, заполненные дымом. Кашель, раздирающий грудь. Она споткнулась на скомканном ковре – инквизитор подхватил ее на руки. Лестница, лестница, вниз… Дверь…

Инквизитор встал как вкопанный. Ивга ощутила, как держащие ее руки впиваются ей в ребра.

– Ивга… Стань у меня за спиной. Между лопатками.

Дверь распахнулась.

Дверь распахнулась.

Не пять. Не шесть. Восемь; две, правда, «свежих». Только что прошедших обряд инициации, потрясенных… Фанатичных. Неумелых, но вполне боеспособных.

– Здравствуй, инквизитор. Мы хотим здесь пройти.

Не нападают. У них такое преимущество, что даже не спешат напасть. Щит-ведьма, четыре воин-ведьмы, три рабочих…

– Привет, девочки. Вы арестованы.

Слишком долгая фраза. Непростительная оплошность. Пока он говорит, он уязвим… Не дать втянуть себя в диалог.

– Твое время прошло, инквизитор.

Любопытно, что предводительствует у них не щит, а самая мощная из воинов. Необычный расклад.

– С дороги, или умрешь.

Он выругался так цинично и зло, как никогда в жизни не ругался.

Ивга отпрянула.

Пять из стоящих перед инквизитором женщин одновременно шагнули вперед, и Ивга увидела – не глазами! – как пять белых иголок разом вонзились в голову Клавдия Старжа. Ивга скорчилась – ее тоже задело, ее будто хлестанули тугим жгутом, свитым из ненависти, тоски и стыда; ведьмы шагнули снова. Старж упал.

Сознание Ивги раздвоилось.

Она видела, как своей волей они наваливаются на инквизитора, сливаются в одно тяжелое нечто, давя и удушая, – и в то же время они, пять нападающих ведьм, остаются стоять на местах. Ивга пятилась, отползала; натиск нападающих ведьм краем задевал и ее.

Силы слишком неравны. Ивгиным метаниям конец; ведьмы сообща прикончат инквизитора и заберут ее с собой.

Из темного клубка над упавшим инквизитором выбралась скрюченная рука. Слепо черкнула по воздуху – на первый взгляд слепо. Натиск ведьм удвоился, рука дернулась – но закончила свое дело, черкнула по воздуху снова, и Ивга опять-таки не глазами успела увидеть расплывающиеся контуры сложного знака, и, разглядев его, откинулась назад, будто от удара в челюсть.

Ведьмы отшатнулись тоже. Черный клубок расплелся.

«Ой, Ивга. Мне бы твои проблемы…»

Клавдий Старж поднимался.

«Вчера я целый день занимался тем, что пытал женщин».

Он поднимался, поднимался, преодолевая возобновившийся напор, поднимался, как мертвец из могилы.

«Почему на ветчине рисуют улыбающихся свиней?..»

Старж выпрямился.

Ивга опять-таки не глазами увидела, как его локти раздвигают тугую, будто резиновое кольцо, преграду. Как новая серия из пяти иголок вонзается в дымчатый защитный пояс – и отлетают обратно, и следом летит веер ярко-желтых жгучих искр…

Одна из страшных женщин молча осела на пол. Другая схватилась за лицо, будто желая выцарапать себе глаза; три оставшихся застыли, выбросив руки в защитном жесте, и тогда одна из трех, что с самого начала не ввязывались в схватку, подалась вперед.

– Старж! – рявкнул низкий женский голос.

Выстрел показался до обидного тихим; за мгновение инквизитор успел отшатнуться. Тяжелая женщина, перемахнувшая через упавшую Ивгу, вдруг оказалась в самом центре схватки. Черные спутанные волосы лежали у нее на плечах. Черные с проседью.

– Отступница, – сквозь зубы проговорила одна из ведьм.

Женщина со спутанными волосами подняла руки:

– Отступники – вы. Погубившие свой Театр… проклинаю. Ступайте с проклятием Хелены Торки – и живите… вечно!

Та, что была с пистолетом, выстрелила трижды. Торка не упала.

– Рина, я считала тебя дочерью. Сания, ты всегда была бездарной танцовщицей, инициация тебе не поможет. Дона, я взяла тебя из детского приюта. Клица…

Два выстрела; кончились патроны. Стрелявшая девушка со всхлипом запустила своим пистолетом в Торку, которая все не падала.

– Вы избрали свой путь, дорогие дети мои. Живите же с материнским проклятием.

– Наша мать – нерожденная мать! – тонко выкрикнула младшая из ведьм. Кажется, лет четырнадцати.

Последовал удар. Как палкой по голове; Ивга осела, хватая воздух ртом. Девочка, кричавшая про нерожденную мать, упала без единого звука; та, что обвиняла Торку в отступничестве, зашипела сквозь зубы, как раненая змея. Старж стоял, привалившись к стене, накрыв своей волей сразу всех оказавшихся рядом ведьм – молодых и старых, «действующих» и «глухих». Даже Хелена Торка зашаталась.

– Ни с места! Инквизиция! – По коридору загрохотали тяжелые ботинки. Самое время, подумала Ивга, чувствуя, как уплывает сознание.

Крик. Головная боль; ту девушку, что стреляла, волочили за волосы. Десяток мордатых парней… И второй инквизитор, тот, с желтым лицом. Ведьмы… Тонкое пение в ушах, вроде как комариный звон…

Хелена Торка все еще не падала. Ее темное платье сделалось черным и лаковым на груди.

– …старушке такое… одолжение… Никогда не думала, что моим костром будет…

– Хелена…

– Пожалуйста, Клавдий, я очень хочу… Моя последняя… если хотите, воля…

Тогда Ивга потеряла сознание. Окончательно.

«Всякая тварь имеет назначение. Бессмыслен лишь человек; стремясь к душевному комфорту, человек придумывает себе смысл и оттого отторгает ведьму. Ведьма есть воплощение бессмысленности, она свободна до абсурда, она внезапна и стихийна, она непредсказуема… Ведьма не знают ни любви, ни привязанности – ее нельзя привязать, ее можно лишь убить… Человечество без ведьм подобно было бы ребенку, лишенному внезапных детских побуждений, закоснелому рационалисту и цинику… Человечество, давшее ведьмам волю, подобно умственно отсталому ребенку, ни на мгновение не умеющему сосредоточиться, барахтающемуся в бесконечно сменяющихся капризах…

Вы спросите, нужна ли ведьмам власть над миром? Я рассмеюсь вам в лицо: ведьмы не знают, что такое власть. Власть принуждает не только подвластных, но и властителей; ведьмы, волею судеб живущие в теле человечества, угнетаемы одним только его присутствием. Ведьмы угнетены, ведьмы ущемлены – тем, что живут среди людей; наш мир не подходит им. Потому так живучи обычаи… стремление ведьмы наносить окружающим ущерб. Один пустой мир для одной ведьмы – вот условия, при которых им комфортно было бы обитать…

…Земля сделалась бы пустыней под гнетом развалин, сумей все ведьмы захотеть одного. По счастью, любая сообщность есть принуждение…

Вы спросите, прав ли безымянный автор знаменитых «Откровений ос»? Правда ли, что разобщенная стая ведьм становится железной армией ос, едва только на свет народится матка?»

Бесшумно открылась дверь. Ивга подняла голову – от резкого движения мир перед глазами качнулся и поплыл. Из кабинета вышел желтолицый инквизитор, тот, что распоряжался в горящем театре… Инквизитор не был зол. Прочие его эмоции Ивга распознать не бралась: не злой – и ладно…

Поразительно, как сердце зловещей Инквизиции похоже на обыкновенную контору. Дисциплинированную и неплохо оснащенную, но контору; а она всю жизнь мучительно боялась сюда попасть. Теперь сидит вот на диване и держит на коленях тяжелую книжку…

Некоторое время в приемной было тихо. Потом вышел врач; референт, на чьем лице лежал голубоватый свет работающего монитора, вопросительно заглянул ему в глаза. Врач кивнул.

Ивга поерзала:

– Может быть, мне… можно войти?

– Вас не звали, – сообщил референт холодно. Потом помедлил и смягчился: – Вам не следует туда заходить. Там дознавательный знак, ведьмам не нравится.

– Мужчины так редко задумываются о том, что нравится ведьмам, – отозвалась Ивга бестрепетно, – что бывает весьма приятно хоть изредка почувствовать заботу о себе.

Она перевела дыхание, любуясь вытянувшейся рожей референта.

– Мужчины вообще редко задумываются, – сказал селектор на столе. – Ивга, будь добра, обожди еще пятнадцать минут.

Теперь, кажется, физиономия вытянулась у нее. Она как-то не думала, что каждое слово, сказанное в приемной, слышно и в кабинете тоже. Референт, отмщенный, наградил ее насмешливым взглядом; Ивга вздохнула и вернулась к раскрытой книге.

«…Вы справедливо возразите: ведьмы не приносят потомства. То есть, конечно, и у ведьм рождаются дети, и чаще всего девочки, – однако процент маленьких ведьмочек среди дочерей взрослых ведьм совершенно такой же, как у любой из рожениц… Почему поголовье ведьм во все времена остается практически неизменным? Вернее, так: почему внезапный рост их численности сменяется спадом, когда ведьма становится редкостью, инициированная же ведьма – реликтом?.. Почему периоды бурь и потрясений, войн и катастроф сменяются затишьем, когда даже искусство, даже ремесла приходят в сонный упадок?»

– Из всех книжек ты выбрала самую нудную.

Инквизитор шел через приемную, как-то непривычно шел, и через секунду Ивга поняла почему. Берег левую руку. Осторожничал; даже светлый легкомысленный пиджак не мог скрыть некоторой скованности в его походке.

А ведь, помнится, утром он был в куртке. В элегантной летней куртке, Ивга хорошо запомнила, ее ведь тыкали в эту куртку лицом…

Испортили одежду. Наверное, там дырка. Пятно крови осталось точно, и попробуй теперь вычистить…

– Миран, – инквизитор обернулся к референту, – позвоните в гараж, если мою машину починили – пусть пригонят прямо домой… Ивга, мы выйдем через черный ход. К чему нам эти сенсации…

Они вышли из какой-то совершенно посторонней двери в стороне от Дворца Инквизиции; у главного входа стояли, оказывается, люди. Ивга вздрогнула – ей показалось, что в воздухе пахнет паленым. Нет, померещилось…

Наверное, было часов одиннадцать. Желтые прожектора эффектно подсвечивали острую крышу Дворца Инквизиции; у Ивги закружилась голова, на какой-то момент и ночь, и подсвеченный шпиль перестали существовать, только круги, цветные круги и далекая болтовня, шелест тапочек по паркету…

Потом она обнаружила, что стоит, вцепившись в левую руку инквизитора. И рука эта сильно напряжена.

– Ой…

Она разжала пальцы, шагнула в сторону, не зная, как загладить оплошность:

– Простите.

Неслышно подкатила служебная машина. Распахнулась дверца.

– Простите, я… больно?

– Больно, – сообщил инквизитор после паузы. – Но – смотря с чем сравнивать… Садись.

Водитель удивленно покосился на нее – или показалось?!

Ночной город. Карусель огней; она зажмурилась, переживая новый приступ головокружения. Что это с ней? И где книга, неужели она оставила ее на диване в приемной? Как глупо…

«Мы знаем, что зачать ведьму может любая женщина, сколь угодно добросердечная. Мы знаем, что дети невинны, и ведьма осознает свою злокозненную суть, только начав кровоточить…»

Ивга прерывисто вздохнула.

– Паршиво? – спросил инквизитор, не поворачивая головы.

Она, тоже не глядя, кивнула.

– Прости. На самом деле ты должна бы несколько часов валяться без сознания… Во всяком случае, те наши подруги, что перевели оперный театр в разряд погорелых, валяются до сих пор…

Ивга сглотнула. Ей было неприятно вспоминать.

Во дворе дома на площади Победного Штурма старушка прогуливала свою собачку; в квартире на втором этаже заканчивала работу веселая домработница, и взгляд, брошенный ею на Ивгу, не оставлял простора для толкований.

Улучив минутку, Ивга привстала на цыпочки и просительно заглянула инквизитору в глаза:

– Скажите ей… А то она переживает, бедная, что у вас такая оборванная и некрасивая любовница. Она не понимает, как это вас угораздило…

Некоторое время инквизитор оценивающе смотрел на нее. Потом приподнял уголки губ:

– А тебе что, стыдно? Если тебя считают моей любовницей?

Ивга вздохнула:

– Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..

Старый лум говорил с женщиной. Издали Клав обознался, приняв ее за Дюнкину мать, и успел трижды покрыться потом, прежде чем понял свою ошибку. Дюнкина мать была моложе и жестче – а эта женщина казалась усталой и оплывшей, как догоревшая свечка. Лум говорил и говорил; женщина медленно отвечала, еле заметно кивала тяжелой головой, и покатые плечи ее, кажется, чуть-чуть расправлялись – хотя, конечно, Клав мог и ошибиться.

Потом женщина слабо пожала руку старика, тяжело поднялась со скамейки и двинулась прочь, почти касаясь земли дорожной сумкой в опущенной руке. Некоторое время лум глядел ей вслед, потом обернулся; рядом неподвижно стоял угрюмый, напряженно молчащий парень.

Минуты три оба следили за крупной белкой, выписывающей спирали вокруг темного дубового ствола.

– Я нуждаюсь в утешении, – сказал парень глухо.

Лум пожал плечами:

– Я здесь для того, чтобы утешать… Но тебе я вряд ли смогу помочь… Клавдий.

– А вы попытайтесь, – тихо попросил парень. – К кому мне еще идти?..

Лум помолчал, откинувшись на спинку скамейки. Проводил белку взглядом, вздохнул:

– Я… предупреждал тебя. Ты не послушал.

– Не послушал, – согласился Клав. – Не мог послушать… Повторилось бы все… – его передернуло, – повторилось бы – не послушал бы снова.

– Жаль, – глухо проронил старик. – Ты сильнее многих… и ты непростительно слаб.

Клав ожесточенно вскинулся:

– В чем моя вина? В том, что любил… люблю ее?..

Лум поднял глаза, и, холодея под его взглядом, Клав осознал свою ошибку. Если старик хоть тоненькой ниточкой связан со службой «Чугайстер»…

Его собеседник был достаточно проницателен; некоторое время старик и юноша неотрывно смотрели друг на друга.

– Я всего лишь лум, – медленно произнес старик. – Я делаю, что умею… И ничего больше. Не приписывай мне… лишнего. Я всего лишь лум.

– Зачем они приходят? – спросил Клав шепотом. – Они… ради нас? Они… это именно они или нет?..

Облачив в слова свои неясные стыдные страхи, он ощутил наконец облегчение. Все-таки сумел. Главный вопрос задан…

Старик вздохнул:

– Я не могу сказать тебе больше, чем знаю… Даже всего, что знаю, я не могу сказать. Это слишком… личное…

– Они хотят нашей смерти? – быстро спросил Клав. – Это может быть правдой? Чугайстеры говорят…

Он осекся. Не ко времени сказанное слово; не поминать бы.

– Возможно, – отозвался старик, глядя вперед и вдаль, туда, где среди зеленеющих ветвей вились полчища мелких птиц. – Это слишком… индивидуально… Но я не хотел бы, чтобы ты сюда приходил. Это, наверное, жестоко, но ты выбрал сам; не приходи на кладбище. Или я вызову… их. Хоть я тоже их не люблю…

– Но ведь только вы можете… помочь… подсказать… – Клав говорил затем только, чтоб не молчать. Он уже понимал, насколько слова бессмысленны.

– Побереги себя, – глухо отозвался лум. – Это все.

И ушел, враз одряхлевший, и побрел прочь, подставив согбенную спину белым каплям весеннего синичьего помета.

Клавдий знал, что на болеутоляющее надежда невелика; сделавшись маркированным инквизитором, он потерял способность засыпать со снотворным и избавляться от боли посредством таблеток. Боль следовало изгонять усилием воли – но вот, как на грех, все не удавалось сосредоточиться.

Боль была не в раненой руке. Боль была где-то очень глубоко, сдавленная боль, до поры до времени угнетенная боль… Надо отвлечься.

Девчонкины глаза блестели в полутьме прихожей. Волосы, рассыпавшиеся по плечам, недалеко ушли от медной проволоки; у нее поразительная защита. Раньше он не встречал ведьм, способных так стойко переносить столь тяжелые испытания; правда, там, на площади перед Дворцом, она чуть не грохнулась в обморок и здорово помяла его раненую руку… Хотя – разве это рана?..

Какое падение нравов… Ведьма, нападающая на инквизитора с огнестрельным оружием. Еще лет десять назад это показалось бы диким; теперь они идут на все. Где не хватает собственной силы – достанут пулемет…

– Господин Клавдий! – позвала домработница из кухни. – Я творожок-то заберу, потому как он у вас прямо в пакетике и закиснет… Я из него испеку творожничек… Вам как, на одну порцию готовить? Или на сколько?..

– На две, – ответил Клавдий, не оборачиваясь.

Девчонка прерывисто вздохнула.

Дурак все-таки Юлиан, подумал Клавдий с неожиданным ожесточением. Дурак… Его парень никогда не будет мужчиной. Это, может быть, и удобно – послушный сын…

Как сложилась бы судьба Назара с Ивгой? Да хорошо сложилась бы, девочка достаточно умна… чтобы и отцу, и сыну было с ней комфортно и хорошо. Откуда такая пылкая любовь?.. У Назара, по-видимому, и нет никакой любви, он увлекся яркой экзотической девчонкой… У Ивги – непонятно. Вроде бы она действительно привязана к этому дурачку, и так сильно, что готова ради этого вытерпеть…

Если бы Назар хоть на минуточку представил, что именно приходится терпеть его бывшей невесте. Возможно, он ненароком поумнел бы.

«Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..»

– Мне по рангу, – он чуть усмехнулся, – положены исключительно такие женщины, каких я захочу. В этом преимущество… высокого положения на служебной лестнице.

Девчонка дерзко вскинула подбородок:

– Ага, вот в чем дело!.. То-то я на вашей большой кровати спать не могла – призраки ваших красавиц ну так и толпились, понимаете…

После ужина обнаружилось, что кураж, дававший ей силы, прошел.

Там, на обочине, остались белые одуванчики; женщину, оставшуюся в горящем здании, звали Хелена Торка. «Если ведьма, не подвергшаяся инициации, во многом сходна со мной и с тобой… то инициированную ведьму сложно считать человеком. Ни мне, ни тебе никогда не понять ее. Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня…»

– Ивга, ты меня слышишь?

Она сжала зубы. Ей до слез жаль было Хелену Торку… и кого-то еще. Невыносимо жаль.

– Терпи, Ивга. Мне тоже грустно.

– Она… покончила с собой?

Пауза.

– Ей просто стало незачем больше жить. Ее театр, ее ученицы…

– Почему?!

– Ведьмы, Ивга. Никто не понимает, почему благополучные девочки, полностью отдающие себя искусству… любимые и любящие девочки вдруг идут против всего, что было для них свято. Убивают учительницу, сжигают… он ведь так дотла и сгорел. Теперь когда еще восстановят…

– Но ведь Торка тоже была…

– Ведьмой. Да. Я не смогу объяснить тебе, почему Торка всю жизнь… почему она предпочла умереть, но не сделаться действующей ведьмой. То есть я, конечно, пытаюсь понять… но не могу.

– «Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня»?

– Да… Ты в школе хорошо училась? С такой-то памятью?

– Плохо… Я еле до седьмого класса… Мне плохо.

– Понимаю… Потерпи.

– Не отвозите меня… Туда. Я одна боюсь…

– Боишься полчищ призраков? Моих любовниц?..

Ивга слабо улыбнулась.

Интересно, а он понимает, что именно заставляет ее бояться? Не просто невнятные страхи нервной перестрадавшей девчонки – себя она боится. Себя, той, которая отразилась сегодня в бездонных, нечеловеческих глазах нападающих… глазах ведьм. «Ни мне, ни тебе никогда не понять…»

Экран телевизора погас. Ивга лежала в мягком кресле, и ей казалось, что она едет на автобусе. Едет в кресле через утренний лес, и стволы за окном до половины укутаны туманом. И за каждым стволом стоит, растворенная в тумане, неподвижная женская фигура…

Ивга всхлипнула.

Высокая каменная стена – и пропасть без дна. По зубчатому краю бредут люди – бредут, не видя друг друга. А потом срываются, оступаясь на кромке, или кидаются вниз, не выдерживая унылого пути…

Но никто не долетает до дна. Оттуда, из пустоты, смотрят все понимающие, все повидавшие, бесконечно злые глаза девчонки с горячими бутербродами.

И лежит, свесив руку за каменный край, мертвая Хелена Торка…

Она вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно; отключенный телевизор мерцал красным огоньком, да бродили по шторам тени ветвей, косо подсвеченных уличным фонарем.

«У тебя нет выбора. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно…»

Кто это сказал?!

Собственно, порядочный человек уже сегодня подал бы в отставку.

А он сидит, смотрит на чашку с остывшим чаем и мучает здоровой рукой и без того раздавленную сигарету. Пытаясь забыть последние слова Хелены Торки: «Спасибо, Клавдий… Вы были добры…»

Если бы он не был добр… Если бы он не был так по-глупому добр, Хелена осталась бы жива. И театр, возможно, не сгорел бы; допусти такую промашку кто-нибудь из подчиненных – с каким удовольствием Клавдий размазал бы его по стенке. Но подчиненные выжидательно молчат; завтра утром позвонит герцог и траурным голосом поздравит с окончанием оперного сезона, а Клавдий сухо сообщит ему, что слагает с себя полномочия…

«Спасибо, Клавдий, вы были добры…»

Все. На этом его доброта заканчивается; можно сколько угодно фантазировать об отставке, о море, о теплой Однице… Кто будет в восторге, так это Федора. «Клав, оставайся с нами. Ну чего тебе еще надо?!»

Можно сколько угодно фантазировать. Росчерк пера – и ты уже не ответственная особа, приваленная камнем своей ответственности, не властолюбивый негодяй, на которого по всем каналам телевидения льют смолу и помои; ты благородный мученик, и, выясняется, не все сотворенное тобой было так однозначно плохо…

Но доброта заканчивается! И мечты заканчиваются тоже; даже если общественность решит, что оперный театр он поджег собственноручно, – он останется в должности до того самого момента, пока его не свергнут…

А свергнуть, видят псы, будет ох как непросто.

Суки. Стервы; какие мощные, и сразу пять… Богема, пес. Коллектив. Как болит голова. И как болит…

Душа, наверное. Если то, что болит сейчас у Клавдия, вообще имеет название.

В маленькой комнате смеркалось. По белому потолку скользили полосы света – отражалась, будто в мутном зеркале, вечерняя жизнь большой улицы, протекающая так далеко внизу, что шум многих машин доносился глухим непрерывным гулом.

– Клав?..

В ее голосе теперь уже явственно слышалось беспокойство. Клав плотнее обхватил плечи руками, пытаясь еще глубже провалиться в скрипучее продавленное кресло.

– Клав, ты молчишь?..

– Дюнка, – выговорил он с трудом. – Ты… короче говоря…

Еще секунда – и он напрямую спросит: а ты, вообще-то, кто? Ты морок, пришедший в обличье моей любимой, или ты – девчонка, которую я знаю с двенадцати лет?..

Он облизнул губы:

– Дюнка… Помнишь, как мы ходили на «Слепых танцоров»… Без билета и…

Он запнулся. Воспоминание оказалось неожиданно живым и теплым, и сразу сделалось непонятно – то ли он устраивает Дюнке экзамен, то ли хочет спрятаться от холодного «сегодня» в мягких складках доброго «вчера»…

– Помню, – он услышал, что Дюнка улыбается. – Станко Солен нам окно открыл, и мы… через служебку… вчетвером…

Клав закрыл глаза. Тогда был летний вечер, душный, какой-то горячий… Из тех вечеров, когда так приятно ходить на танцы в трусах и майке. Чувствовать на коже мягкий ночной ветер и потом спасаться бегством, если налетают комары…

А у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками. И решетка выдавалась вперед, будто железная борода… Клава передернуло.

– Разве Солен открывал окно? – спросил он глухо. – Разве он?

– Конечно. – Дюнка, кажется, удивилась. – Он ведь подрабатывал уборщиком в Западном Клубе… его еще выгнать могли… Если бы открылось… что он нас впустил…

Клав молчал. Четверо подростков, азартно рвущихся на скандальный спектакль… И пятый, открывающий им окно. Столько свидетелей…

– Дюнка, – он говорил быстро, чтобы ни ей, ни себе не оставить времени на размышление. – Что мы закопали под сиренью, там, возле детской площадки? Вдвоем? На первом курсе?

– Свистульку. – Девушка, кажется, была удивлена, но ответила без малейшего колебания. – Синицу из глины, с дыркой в хвосте… Вот дурные были, да?..

Клав стиснул пальцы. Что, что он хочет услышать? Какие-то допросы, какие-то воспоминания могли доказать ему, что Дюнка – это и не Дюнка вовсе?! После того, как он… после того… Да разве он слепой?! Без дурацких допросов он разве не видит, что она – Дюнка, настоящая?!

– Дурные, – сказал он шепотом. – Дурные были, да… Дюн… а что тебе… больше всего… что ты помнишь?..

Дюнка долго молчала, и Клав подумал уже, что спросил слишком непонятно. Слишком туманно спросил…

– Я помню, – Дюнкин голос чуть дрогнул, – как мы поднялись… Тогда, на гору. Тогда, помнишь… такое чувство, что вот-вот поймешь… главное. Ветер… и…

У Клава мороз продрал по коже. Воспоминание было пронзительным. Спины гор – зеленая, синяя, серая… Головокружение, ветер, Дюнкина рука в ладони и – так остро и естественно, как запах стекающей по стволу смолы…

«Будто вот-вот поймешь главное».

Никто, кроме Дюнки, не мог так сказать.

Никто, кроме настоящей Дюнки.

– А давай поднимемся на крышу, – попросила она шепотом. – Пойдем, Клав… постоим, как тогда. Пожалуйста.

На кухне горел свет. Ивга на ощупь пробралась через темный коридор; инквизитор сидел, согнувшись, за столом. Ивга увидела широкую спину с вереницей выступающих позвонков, полукруглый шрам около правой подмышки и белый бинт, стягивающий левую руку чуть выше локтя; из одежды на Великом Инквизиторе города Вижны были только брюки.

– Что, Ивга?

Он не обернулся, а она приблизилась бесшумно; не то он видел ее отражение в каком-нибудь чайнике, не то просто чуял. Как пес.

– Я там на диване тебе одеяло оставил… Ложись. Три часа ночи…

Она всхлипнула снова. Он обернулся. На правой стороне груди у него был еще один шрам, точно приходящийся напротив первого. Чуть больше. Такой же полукруглый.

– Я не могу быть одна, – сказала она шепотом, изо всех сил стараясь, чтобы дрожащий голос не пустил петуха. – Можно, я хоть на улицу пойду… Там люди… я не могу одна, это заскок какой-то, в голове… заскочило… Это пройдет… если я не рехнусь…

– Не рехнешься. – Он подобрал брошенный на спинку стула халат. – Если тебе совсем уж все равно, с кем ты рядом… Если уж совсем все равно… То я тоже «люди».

– …А потом она говорит – у тебя все равно нет выбора. Тебя, говорит, все равно сожгут…

– Охота за неинициированными. За «глухими»… Она врала, есть у тебя выбор. Просто жить. Никогда их не слушай, поняла?

Она лежала, свернувшись клубком на диване, а он сидел рядом. Может, это лисенок из его детства – в облике несчастной затравленной девчонки? По фамилии Лис, Ивга Лис…

– А… маркированный инквизитор – это какой? – Ее голос дрогнул.

– Тот, кто может чуять ведьм и влиять на их нервную систему.

– А вы…

– Да, такой, как я. Видишь, ничего страшного.

– Вообще-то страшно. – Она содрогнулась.

– Нет, вовсе нет.

Он сказал – и вспомнил утро на обочине среди одуванчиков. И сцену в оперном театре. Ладно – те обезумевшие отродья, но Ивге-то за что досталось?! Выходит, просто за то, что оказалась рядом, что поверила ему, что пришла…

– Все, что сегодня случилось, – дикое и очень неудачное стечение обстоятельств, – сказал он медленно. – Я обещаю, что больше такого… не будет.

Она нервно мигнула:

– А… как берут на учет?

– По-разному, зависит от провинции. – Он не хотел бы продолжать сейчас эту тему.

– Это правда, что… лезут в голову… внутрь… в мысли?!

– Могут просканировать, – сказал он небрежно, – но это не значит «в мысли». И совсем не так страшно. Зубы лечить больнее.

По-хорошему, ее надо было отправлять на комиссию и ставить на учет уже завтра. Но тогда уж, будучи последовательным, он должен направить ее в спецприемник, – неприкаянная, без семьи, без дома, без работы…

Она посмотрела тревожно, будто услышав его мысли:

– А потом?! Она говорит, целлюлозная фабрика на окраине и отеческий надзор Инквизиции… А я не могу – под надзором, у меня с детства сон кошмарный, будто я – в тюрьме!

Может, теперь он должен искупить ту свою детскую беспомощность? Сколько ведь раз в мыслях взламывал клетку, уносил рыжего в лес, выпускал… А это ведь не лисенок. Человек… и очень неплохой.

Он склонился над ней. Положил руки на плечи:

– Не бойся. Она врет.

Ее трясло. Сильный стресс. От его прикосновения она дернулась – но почти сразу задышала ровнее.

– Скажи словами, что тебя пугает. Назови свой страх. – Он сосредоточился, пытаясь согреть ее и расслабить, окутать своим спокойствием.

– Встать на учет… пойти в тюрьму…

– Это не одно и то же. В тюрьму тебя никто не отправит. Что еще?

– Я боюсь… себя. Того, что внутри меня… сидит.

– Ничто не сидит внутри тебя, это все ты, ты сама… Боишься стать действующей ведьмой?

Она кивнула.

– Это единственное, чего надо бы бояться. Но только, если ты в себе не уверена. А ты ведь уверена, ты хочешь жить по-человечески?

– Да… но… а насильно меня могут инициировать? – спросила она шепотом.

– Нет. Никогда.

Она рассмеялась – нервно и одновременно облегченно:

– И Назар…

Имя вырвалось, кажется, помимо ее воли; она вдруг перестала дрожать. Замерла, посмотрела Клавдию в глаза:

– Назар… меня… не бросит?..

Секунду он колебался, решая, соврать или нет; она вдруг быстро и испуганно зажала ему ладонью рот:

– Не отвечайте…

И смутилась. Отдернула руку. Отвела глаза.

– Ивга, – сказал он, чтобы отвлечь ее от ненужных мыслей. – Расскажи мне – ты откуда? Где ты жила раньше?..

Она долго молчала. Клавдий выпустил ее плечи, отстранился. Она смотрела в пространство:

– Селение… Тышка. Ридненской области.

…Мальчишек было трое. Девчонок – четыре; пятая стояла на коленях, толстая рыжая коса ее была надежно зажата в оцарапанном мальчишечьем кулаке.

– Это родинка.

– Дура! Это и есть ведьминский знак! В родинке волоски должны быть, а тута нету!..

– Дай мне посмотреть! Ну дай же!..

– Шакалы, – сквозь слезы сообщила рыжая девчонка. – Свиньи подрезанные, салотрясы, собачьи дерьмовники…

Тот мальчишка, что держал косу, оскалился и дернул. Девчонка резко втянула в себя воздух, но не проронила ни звука.

Платье на ее спине было расстегнуто от шеи до пояса. И мучители без стыда задирали коротенькую нижнюю рубашку.

– Ведьминский знак, если огоньком прижечь, так не больно… – сообщил младший из мальчишек, толстощекий очкарик.

– Свиньи собачьи дерьмовые…

– Заткнись, ведьма… Вот это знак?

– Нет, это синяк… Знак – вот он, возле лопатки…

– Ух ты…

Чиркнула спичка; девчонка взвизгнула и ударила мучителей ногой…

– Вот скоты, – сказал инквизитор.

Ивга пыталась успокоить дыхание. Она забыла, забыла, забыла, она не то что рассказывать – вспоминать об этом давно уже разучилась, а теперь картинка встала как живая – она видела разломанный ящик, валявшийся на заднем дворе школы… С одним торчащим гвоздем. Траву, сминаемую их башмаками. Холодную твердую землю под щекой…

– Вот скоты, – повторил он отрывисто и глухо.

Он ей искренне сочувствовал в этот момент, он видел то же, что она. Ивга бы не поверила, что такое возможно.

– Вы знаете, я…

Она запнулась. До сих пор ей удавалось избегать прямых обращений; теперь она не знала, как его называть.

– Я… теперь понимаю. Ведьмы… Я понимаю, откуда такая… почему все ненавидят. Их… нас. Понимаю, за что…

– Нет никаких «вас». Ты – не они. Ты ни в чем не виновата. И пока я рядом, тебя никто не тронет.

– С…спасибо…

– Что было дальше?

У классной наставницы было тонкое, нервное лицо и сильная белая шея в круглом вырезе блузки.

– Пойми, Ивга Лис. Никто из нас не хочет видеть в школе этих господ. Из инквизиторской комиссии по несовершеннолетним. Зачем доводить дело до крайностей? Тебе ведь уже прислали приглашение… кажется, два раза?

– Я не ведьма. Они все врут.

– Тем более ты должна посетить. Мне тоже неприятно выслушивать от директора. А ему, в свою очередь, – от попечителя…

– Я не ведьма! Чего вы все от меня хотите?..

– Не дерзи.

– Я не держу… не дерзю… Я ни в чем не виновата!

– Ну кто тебя винит. Если кто-то заражается, к примеру, заразной болезнью… его берут на учет в диспансере. Никто его не винит.

– Я не заразная!..

В пустом классе летала муха. Спиралями, петлями, кругами; билась о стекло, затем снова принималась кружить, а на доске висела схема по анатомии, и муха, сбитая с толку, принималась ползать по нарисованным кишкам нарисованного для наглядности человека…

– А потом?..

– Вечером я уехала. К тетке. В Ридну.

В полутемном подвальчике было сизо от табачного дыма. Какая-то девчонка плакала, забившись в угол, в руке ее подрагивала картонная папка с безвольно повисшими веревочками; к стенду, обтянутому серой мешковиной, невозможно было протолкнуться из-за множества плотных, упрямых спин, и пахло потом и духами, но сильнее – табаком.

– Тебя взяли? – спросил парень с нарождающейся бородой на загорелом скуластом лице. – Ты, рыжая… Тебя приняли?

Рыжая девчонка вздрогнула. С некоторых пор она всегда вздрагивала, когда ее окликали.

– Не могу… пробиться не могу.

– Такая слабенькая? – удивился скуластый. – Хочешь, я для тебя посмотрю?

Рыжая кивнула.

– Как фамилия? Лис?

Внизу, у входа, кто-то бранился. Сверху, прислонившись к ступенькам винтовой лестницы, стоял вальяжный юноша в ослепительно-белой рубашке. Юноша находил острое удовольствие в том, чтобы стоять двумя ступеньками выше прочих и поглядывать на них, абитуриентов, мудро и устало.

– Эй, Лис! С тебя бутылка шипучки – пляши!..

Девчонка смотрела удивленно. Кажется, не верила.

Где-то наверху, на недостижимой даже для вальяжного юноши высоте, открылись стеклянные двери. И полный мужчина с кожаным плоским портфелем взмахнул, как платочком, белым листком бумаги, и вальяжный юноша поспешно принял бумагу из пухлых рук, вчитался, нахмурил лоб:

– Внимание, информация… Студентам первого курса обращаться по поводу общежития… Военнообязанным студентам явиться в контору пять… Всем студенткам-ведьмам, – юноша невольно понизил голос, и на лице его появилось странное выражение, – явиться к директору лично и иметь при себе свидетельства об учете из окружного управления Инквизиции…

– Ведьм принимают, – зло сказала заплаканная девчонка с развязанной папкой. – Ведьм они принимают… Знаем мы…

На нее поглядели с жалостливым презрением.

Потому что ведьм, на самом-то деле, не принимают никуда.

– Не выдумывай. Ведьмы лишены некоторых гражданских прав – но не права на профессию…

Ивга отодвинулась от него подальше. Поразительно, как мало знают большие начальники о жизни, происходящей под ножками их высоких стульев.

– Ну бывают ситуации, конечно, – сказал он после паузы. – Невозможно контролировать всех мелких администраторов… И сколько ты там проучилась?

– Полгода. Пока не приехал инквизитор.

– Ну почему же ты не встала, как человек, на учет?!

Ивга отодвинулась еще дальше. Вжалась в диванные подушки. Он ничего, ничего не понимает. И ему бесполезно объяснять.

– Ладно, – сказал он другим голосом. – Не время для упреков… Значит, ты бросила училище, еще раз сбежала и поехала… куда?

– В Вижну. Большой город, легче затеряться… Мне очень повезло – я почти сразу нашла работу. В антикварном магазине. И там встретилась с Назаром.

Инквизитор наклонил голову; теперь он сидел вполоборота, и в свете настенного фонарика Ивга видела половину его лица. С опущенным уголком губ.

Собственно, почему она обо всем этом ему рассказывает? Потому что ему интересно?

– И он был у тебя первым, – сказал он раздумчиво, и Ивга отшатнулась:

– А вам какое дело?!

– Извини, – сказал он примирительно. – Никакого дела. Деталь к психологическому портрету… Все, прости мою бестактность.

Профессиональное любопытство, горько подумала Ивга. И сколько же таких исповедей приходится на его нелегкий рабочий день…

Ей почему-то вспомнилась огромная кровать в той его квартирке, поле сражений, покрытое снегом чистого белья.

– А вы так и живете…

Вопрос вырвался сам собой, и, проговорив его до половины, Ивга с ужасом поняла, что сказанных слов не загнать обратно. Слова – не макароны, в рот не запихнешь.

Пауза затянулась. Ивга проглотила слюну.

– Ну? – проговорил он, явно намереваясь дождаться ответа. – Как именно я живу?

Ивга обреченно вздохнула:

– Пользуясь… преимуществами… высокого положения на служебной лестнице.

Решетка, отделяющая дом от чердака, не запиралась.

В полном молчании они прошли мимо бетонной коробки, где ворочались и гудели моторы двух маломощных лифтов; прошли мимо низенькой двери с навешенным на ручки амбарным замком, взобрались по аккуратно окрашенной железной лестнице и выпрыгнули в сырость весеннего вечера. Двадцать пять этажей не приблизили их к звездам – да тех и было-то всего две или три; по темному небу ползли, постоянно меняя очертания, рваные серые облака.

Когда-то здесь было кафе. Сейчас от него остался только железный скелет пляжного «грибка», брошенный за ненадобностью и покрытый ржавчиной; старые перила ржавели тоже, и потому Клав не стал к ним прислоняться.

Весь фасад дома напротив залит был пестрой мигающей рекламой, и Дюнкино лицо, различимое до последней реснички, казалось то апельсиново-желтым, то сиреневым, то зеленым, как трава. Клав знал, что выглядит не лучше.

Дюнка улыбнулась краешками губ:

– Цирк…

Клав поежился. Он не боялся высоты, но неожиданно холодным оказался ветер.

– Клав… я… тебя люблю, – сказала она шепотом.

Рекламные огни мигнули; теперь крышу заливал темно-синий свет. И лицо девушки с полуоткрытыми губами сделалось матовым, как…

Как тот барельеф на темном камне надгробия. Клав отшатнулся, но Дюнкины руки сомкнулись вокруг шеи, желая его удержать:

– Клав… не покидай… меня.

Руки разжались. Дюнка отступила, и в новом беззвучном взрыве цветных огней Клав увидел, какими мокрыми сделались ее ресницы.

И резанула острая жалость.

Что я за идиот, яростно подумал Клав. Все эти страхи и колебания… Она ведь понимает. Каково это ей – всякий раз ждать меня и всякий раз бояться, что я – все, не приду больше, перепуган, отрекся?!

– Дюночка, я клянусь тебе всем, что у меня есть. Клянусь жизнью…

Ему казалось, что она ускользает от него, будто во сне. Что протянутые руки никогда ее не коснутся, поймают пустоту…

И он облегченно вздохнул, дотянувшись наконец до опущенных вздрагивающих плеч. И притянул к себе, и шагнул навстречу, спеша обнять и успокоить:

– Я никогда…

Она чуть-чуть уклонилась. Еле-еле скользнула в сторону. Почти незаметно…

Под самыми его подошвами текла, выплескивалась на тротуары, перемигивалась огнями и перекликалась сигналами ночная улица. Стадо машин, человеческие фигурки перед витринами, крохотные, будто муравьи на песке.

Воздух стал густым и отказался наполнять его судорожно разинутый рот.

Между ним и пустотой не было ничего. Не было посредников. Один на один…

Улица слилась перед его глазами в единую пеструю ленту. А крыша медленно, будто нехотя, накренилась. Желая сбросить человека – как крендель, прилипший к краю противня. Как готовый к употреблению крендель; о воздух не опереться. Пустота. Осклизлая воронка неминуемого падения…

И тогда беззвучно закричал внутренний сторож. Неприметный, намертво впечатанный в мозг, за последнюю неделю дважды спасавший Клаву жизнь. Сторожевой центр, будящий парализованную волю. Острый и злобный инстинкт самосохранения.

Нет!..

Край крыши, сделавшийся гранью, дернулся под ногами; Клав покачнулся.

Вместо улицы мелькнула перед глазами стена противоположного дома, облепленная рекламой…

Он отбросил себя от края. Отшвырнул от пролома в ржавой ограде.

…И сразу после этого – небо. Три тусклых звезды в разрывах облаков; в какой-то момент ему показалось, что он лежит внизу, на асфальте, смотрит в небо стекленеющими глазами, а вокруг, замаранные его кровью, вопят и суетятся прохожие…

Но он лежал на крыше. Которая ближе к звездам на целых двадцать пять этажей. И над ним склонялось одно-единственное лицо, и свет рекламы делал его мертвенно-зеленым.

И в мокрых глазах застыло непонятное, но вполне явственное, пугающее выражение.

…А ведь ему и в голову не пришло задуматься, кем он выглядит в ее глазах. Старый расчетливый хрыч, старательно отделяющий себя, холодного чиновника, от себя же, но похотливой скотины в ворохе стерильных простыней. И то хорошо, что такая жизнь представляется ей ненормальной; та же Федора, к примеру, считала подобное положение вещей вполне естественным. Свободен, богат, властолюбив – имеет право…

Интересно, что лисица-Ивга так искренне ценит верность и семейную жизнь; это совершенно не свойственно ведьмам. Как правило.

Проклятый Юлек. Проклятый Назар.

Клавдий оставил ее и встал. Поморщился; неприятный привкус во рту – перенапряжение. Привет от незабвенных балерин, он даже допрашивать их не стал, отдал Глюру… Не потому, что боится… Хотя нет, боится тоже. Боится не удержаться и отомстить. За кромешный ужас, когда боль лезет из ушей, а пять неистовых стерв прут и прут, и давят, и грозят разорвать на части, а потом в тебя прилетает пуля. И хорошо, что прилетает не в печень и не в сердце. Торка… пожалуй, Хелена Торка спасла ему жизнь.

Он откинул штору, впуская в комнату вялый рассвет:

– Ты права, я так и живу. Есть хочешь?

Девчонка сдавленно вздохнула.

«Подобно тому, как две огромных птицы не могут встретиться в небе, мешая друг другу размахом крыльев… Подобно тому, как два смерча на океанской глади побоятся приблизиться друг к другу… так ведьмы не могут жить сообща, ведьмы не могут быть вместе… Но бывают в истории времена, когда, побуждаемые неизъяснимыми мотивами, ведьмы наступают на собственную природу и заключают альянсы… Плохие времена. Тяжкие времена; боритесь, как умеете, – только не повторяйте за дураками, не городите этой ереси о пришествии матки!..»

– …Значит, вы работали «сеточкой»? Не один сильный удар, а много мелких толчков, ниточки, узелки, отравленные водопои, косички в бараньей шерсти? Да?

Ивга всем телом ощущала силу принуждения, исходящую от человека в высоком кресле; основной тяжестью этот напор приходился на женщину, стоящую посреди допросной, но Ивге, затаившейся в глубокой боковой нише, доставалось тоже – не защищал даже гобелен с вытканным на нем замысловатым знаком.

– Пятьсот дохлых овец за неделю, два хозяйства разорились полностью… Ты всегда работала одна, правда? Зачем тебе помощницы? Ну, подай идею. Скучно было без них? Трудно? Захотелось поиграть? Что?!

Ведьму в допросной будто держали на привязи – за взгляд. Она слабела, но не опускала головы и не сводила с инквизитора горящих ненавистью глаз.

– Как вы нашли друг друга? Кто первый предложил работать вместе?

– Я все уже сказала, – выдавила ведьма. – Что могла.

Инквизитор встал. На какое-то мгновение голова его, покрытая капюшоном, заслонила от Ивги факел; допрашиваемая ведьма отшатнулась:

– Я все сказала!

Допросчик остановился прямо перед ведьмой:

– Хорошо. Допустим, я поверил.

Ивга замерла в своем укрытии; инквизитор мягким кошачьим жестом потянулся к обомлевшей ведьме и положил ей руки на плечи. Допрашиваемая чуть заметно дернулась, губы ее приоткрылись, обнажая острые влажные зубы. Ведьма застыла, вытянувшись, глядя, кажется, сквозь человека в плаще.

– Ивга…

Ивга вздрогнула.

– Иди сюда.

Она заставила себя взяться за край гобелена. Осторожно, чтобы не коснуться знака; наткнулась взглядом на темную маску-капюшон и отвела глаза.

– Это карнавал, – сказал он устало. – Плащи, маски, факелы – представь, что все это веселый карнавал… Сосредоточься.

– Что я должна делать?

– Делать буду я. Ты будешь стоять и видеть сны. Ты – зеркало, поняла?

Ивга с ужасом посмотрела на ведьму. У той было нехорошее злобное лицо, глаза бездумно пялились в пространство – сомнамбула.

– Ее сны?!

– Побуждения, сны, мотивации; что ты так смотришь?

Ивга нервно сглотнула.

– Или мне придется ее пытать, – сказал инквизитор глухо. – Решай. Заставлять тебя я не стану.

…Холодно.

Первым ощущением был промозглый холод.

Солнце. Ослепительно-яркое, раздирающее глаза…

Нет. Это луна, круглая и полная, как бочка; в свете луны покосившееся строение в тени склоненных лип. Ни звука, их заменяют запахи – сильно пахнет навоз… слабее – гниющее дерево… Чуть слышно пахнет металл – у Ивги в руках острый нож. Чистое лезвие без труда входит в древесину, будто в рыхлую землю… И ладони ее ласкают рукоятку. Странные, непривычные движения.

Рукоятка ножа становится влажной. И теплой.

Звон капель.

Белые тяжелые капли падают в жестяное ведро… В подойник. Ее руки двигаются быстрее; вот что это за движения. Ритмичные вытягивания и сжатия – она доит рукоятку ножа. По пальцам течет молоко, журчит в подойнике, затекает в рукава…

Молоко иссякает. Не брызжет струйками, еле капает, с трудом наполняет подойник.

Снова тепло. Снова обильно; теплая жидкость орошает ее руки, но уже не белая, а черная.

Черные капли падают в полный подойник…

Красные капли. Кровь.

Она очнулась; ведьма, стоящая перед ней, продолжала тупо смотреть сквозь нее, в несуществующую даль; в подвале было жарко. Трудно дышать. Кажется, ритуальный факел коптил.

Ивга неуверенно отступила в сторону, согнулась, держась за живот, и ее вырвало на нечистый каменный пол.

Он снова оставил ее на ночь. Собственно, ему плевать, кто и что о нем подумает. Особенно в свете последнего разговора с его сиятельством герцогом…

Герцог знает много, но, по счастью, не все. С некоторых пор Клавдий ведет двойную бухгалтерию; это стыдно и гадко, но если герцог, а тем более «общественность» узнают подлинные цифры…

Прочитав сводку по провинциям за последние три дня, Клавдий сжал зубы и велел Глюру перепроверить.

Все верно. Массовые инициации, которым не удается воспрепятствовать. Цифры по смертности, которые еще никто не догадался истолковать правильно.

И звонок Федоры. Междугородний звонок из Одницы.

Клавдий стиснул зубы. Нашла себе исповедника. Нашла себе защитника-покровителя, «ты ведь знаешь», «ты ведь все исправишь», «ты ведь защитишь»… А напоследок – «можно я приеду?..»

Завтра с утра в Вижне собирается Совет кураторов. Интересно, кто из них почуял запах паленого – вернее, кто до сих пор не почуял… Интересно, кто поднимет голос против Великого Инквизитора как ведущего пагубную, безответственную, протекционистскую и некультурную игру…

Впрочем, не интересно, он и так знает, чего от них ждать; новый куратор Рянки предан ему, куратор Одницы Мавин боится его, куратор Эгре – его старый знакомый… Куратор Бернста был им неоднократно ущемляем. Куратор Корды не так давно был публично унижен. Куратор Альтицы молод и умен, и он всегда на стороне сильного – пока не придет время возвыситься самому… А самый серьезный противник в Совете – куратор Ридны – слишком любит комфорт и город Вижну. И слишком ненавидит ведьм, по-настоящему ненавидит, для него «Да погибнет скверна!» – отнюдь не формальный девиз…

Пахнет паленым. Это в Вижне сгорел оперный театр.

Клавдий усмехнулся. На этот раз герцог не удовлетворился звонком. Он вызвал Великого Инквизитора, намереваясь отшлепать его как мальчишку; в результате вышла безобразная свара. Герцог поразительно осведомлен. Интересно, кто из ближайших сотрудников Клавдия получает деньги в конвертах с государственным гербом?

– Можно?

Ивга стояла в дверях кухни. Он поразился выражению ее лица; под глазами лежали густые, как ночь, синяки. Губы было неопределенного цвета, почти такого же, как бледно-желтая кожа. В лисьих глазах стояла смертельная усталость; Клавдий ощутил одинокий, но болезненный укус так называемой совести.

– Иди сюда. Ты поела?

– Да.

– У тебя ничего не болит?

– Нет.

Он притянул ее к себе. Усадил рядом, на диване:

– Прости. Я понимаю, что тебе тяжело и противно. Но у меня нет другого выхода. Даже если я буду их пытать…

– Не надо пытать!

– …пытки могут быть бесполезны. Я не могу никем тебя заменить… нет больше ведьмы с такой интуицией и чтобы я ей доверял. Сам видеть эти сны я тоже не сумею. Я же не ведьма…

– Жаль, – сказала она с подобием улыбки.

Он обнял ее за плечи.

Любое прикосновение к той же Федоре отзывалось в нем мучительным напряжением, всплеском плотских желаний; теперь, ощущая под тонким свитером Ивгины плечи и ребра, он просто не хотел разжимать руки. Будто она лисенок. Будто она его сестра или, что вероятнее, дочь.

По мерцающему экрану телевизора беззвучно бегали яркие, нарочито ненастоящие люди.

– Ивга… Пойми меня. Я ведь не орден себе зарабатываю. На нас надвигается какая-то гадость, и я не знаю, где у нее, у гадости, предел. То ли просто кадровые перестановки на всех уровнях Инквизиции, то ли…

Он замолчал.

Вон она, книжка. На верхней полке, корешок из мешковины. События, совершавшиеся четыреста лет назад: «И царство их – на развалинах»…

Тухлая вода, подтопившая четыре сотни лет назад город Вижну. Несколько тысяч погибших… По тем временам – весь город. Эпидемия, отравленные колодцы, человеческие тела, зашитые в чрева коров…

Ивга вздрогнула. Он слишком сильно сдавил ее плечи.

Великого Инквизитора звали тогда Атрик Оль. Зимним вечером на центральной площади города Вижны орда обезумевших ведьм сожгла его на высоком костре. Во имя Великой матери…

– Ты поможешь, мне, Ивга. Я добьюсь от них, чего хочу. Это очень, очень важно.

Сперва он бежал, и прохожие шарахались с дороги, возмущенно орали вслед. Потом он выбился из сил и перешел на шаг; потом удалось взять себя в руки.

Прямо перед глазами оказался веселенький навес городского кафе; Клав хотел заказать большой стакан чего-нибудь горького и крепкого, одним ударом отшибающего разум, – но в последнюю минуту передумал и заказал апельсиновый сок. Нечего впадать в истерику. Истерика не поможет…

Сок, одновременно сладкий и кислый, застревал в горле; Клав несколько раз закашлялся, прежде чем допил до дна. Кокетливый фонарик заведения казался нестерпимо ярким, а фигуры людей, проходивших мимо, расплывались перед глазами, и Клав чувствовал себя испорченным аппаратом, кинокамерой, которая мучительно старается удержать резкость.

…А ведь мог бы сейчас лежать на цинке.

Он усмехнулся, и молоденькая официантка отшатнулась, напоровшись на эту усмешку. Решит еще, что маньяк… Вызовет полицию…

А ведь мог лежать на цинке. И любопытно, что сказали бы полицейские медики. Самоубийство? Возможно…

Он глубоко задышал, пережидая новую волну головокружения. Светящаяся река под ногами… невообразимо далеко. Летел бы, наверное, полминуты. И заглядывал в освещенные окна…

Случайность. Совпадение. Всякий, кто поднимается на крышу, должен помнить о земном притяжении и хрупкости собственных костей. Сам виноват…

Но три раза подряд?!

«Они навь. Пустые человеческие оболочки… Это не люди… если бы к тебе пришел убийца в маске красивой девушки. Или, что еще хуже, в маске твоей матери…»

Он увидел собственные пальцы, побелевшие в мертвом хвате вокруг тонкого стакана; еще мгновение – и здесь случится горстка окровавленного стекла. Зачем?..

Вернув себе власть над собственной рукой, он осторожно поставил стакан на светлую, под мрамор, поверхность столика.

Страшно. Тоскливо и страшно. И не осталось ни капельки того чувства, которое он в последние месяцы привык считать счастьем… Эрзац-счастье. Счастьезаменитель…

А ведь можно не возвращаться в ту квартирку. Забыть. Дюнка… та, кого он привык считать Дюнкой, не нуждается ни в пище… ни в чем не нуждается…

Кроме него, Клава. Его присутствие ей необходимо; она не раз говорила об этом, да и он сам, появляясь после вынужденного долгого перерыва, видел, как побледнело и осунулось ее лицо, каким безжизненно-холодным сделалось тело…

Он сжал зубы. Что это, игра в перетягивание каната? Он тянет ее за собой, в жизнь… а она, выходит…

«Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы…»

– Молодой человек еще что-нибудь закажет?

– Да. Еще сока. И… двести граммов коньяка.

Девушка не удивилась. По-видимому, у Клава был вид человека, привыкшего пить коньяк из чайных чашек.

Что, если оставить ее… оставить Дюнку в одиночестве? В запертой квартирке?..

В старике, сидящем на столике напротив, ему вдруг померещился утешитель с кладбища. Усталое заурядное лицо – и неотрывный взгляд из-под сведенных бровей: «Я всего лишь лум. Я делаю, что умею».

Клав мигнул. Нет, старик был совсем другой. Круглощекий и незнакомый.

Он сглотнул свой коньяк, как глотают лекарство. И чуть было не задохнулся; по счастью, его сильно ударили по спине:

– Парень, так не пьют! Это не вода!

Все еще трезвый, Клав повернул голову…

…И не испугался. Кивнул чугайстеру, как приятелю.

От чугайстера пахло мокрой шерстью. Клав мотнул тяжелой головой, стер с глаз навернувшиеся слезы; наверное, если попасть в меховой безрукавке под дождь… то будешь пахнуть волком. Но дождя-то нет, да и мех-то искусственный…

Все они вошли, вероятно, только что. Облюбовали столик в углу – а Клав, поглощенный поединком с коньяком, не успел их заметить. Теперь трое наблюдали из-за столика – один стоял перед Клавом…

Они уже виделись. Именно с этим; только вот лицо его уже расплывается, и Клав не может собрать разбегающиеся мысли, и не вспомнить, где именно и о чем с ним разговаривал этот, высокий, поджарый…

– Парень, тебе плохо? Может быть, помочь?

Клаву казалось, что голова его – земной шар. Такая же тяжелая… и вращается так же неудержимо.

И тем более тяжело качнуть головой. Прогнать доброго чугайстера простым жестом, означающим отказ.

Увидев среди кураторов Федору, Клавдий понял, что и на этот раз день будет невыносимо тяжел.

– Патрон… К несчастью, куратор Мавин болен и пожелал, чтобы в Вижне от его имени присутствовала я.

– Да погибнет скверна… Господа, займем же свои места и побеседуем.

Мрачный куратор Ридны чуть приподнял уголок рта. Чуть-чуть.

Куратор Ридны, любящий комфорт и ненавидящий ведьм, звался Варом Танасом; ему было чуть за пятьдесят, и пять лет назад именно он был наиболее вероятным претендентом на пост Великого Инквизитора. Он и сейчас не утратил надежду занять этот пост; Клавдий знал, что первые полчаса беседы Танас обычно хранит молчание.

– Господа, прежде чем выслушать ваши соображения, я хотел бы сказать несколько слов о положении дел – каким я его вижу…

Он говорил семнадцать минут; Федора, сидящая на месте Мавина, смотрела ему в висок. Он с трудом удерживался от желания потереть болезненную точку – мозоль от ее взгляда.

– …Я хотел бы, чтобы мы вышли сегодня на максимальный уровень откровенности. И максимальный уровень ответственности за свои поступки – возможно, ситуация, в которой мы все оказались, не имеет аналогов… По крайней мере, не имела аналогов последние четыреста лет…

Они все прекрасно поняли, что именно он имеет в виду. Кроме, возможно, куратора округа Бернст. Тот сидел, отрешенный, и, вероятно, думал о своем.

– Теперь я хотел бы услышать ваши соображения… По поводу ненормальной активности ведьм. По поводу их странного стремления к общности. По поводу… да чего там, по поводу кольца, в котором все мы оказались. Кольца, которое сжимается…

Куратор Ридны снова поднял уголок рта. Федора вздохнула.

И тогда слова попросил куратор Альтицы. Молодой брюнет с тяжелым неповоротливым телом и вертким, как угорь, мускулистым нравом; Клавдий меланхолично подумал, что кресло Великого Инквизитора когда-нибудь придется приспосабливать под обширное седалище Фомы из Альтицы. Наверняка; у толстяка ясный ум и железная хватка. Сегодня он вступит в альянс с ридненским куратором. И первым метнет в Клавдия свой дротик – в угоду Танасу из Ридны…

Клавдий прогнал навязчивую мысль о сигарете.

Фома был краток, но эмоционален.

Да, положение в Альтице оставляет желать лучшего – однако основной причиной этому послужил не предполагаемый всплеск активности ведьм, а последний указ, полученный из Вижны. Альтица – земледельческий округ, где традиционно много оседлых неагрессивных ведьм; железные меры, навязываемые Великим Инквизитором, произвели эффект пачки дрожжей, брошенной в нужник. Скверна полезла из всех щелей; ведьмы, десятилетиями жившие в своих одиноких избушках без официального учета, однако под негласным надзором, – эти самые неучтенные ведьмы кинулись кто куда, потому что, выполняя приказ, Инквизиция Альтицы вынуждена была заполнить неучтенными ведьмами все тюрьмы округа… Бюджет претерпел значительный урон. Ведьмы содержатся в переполненных изоляторах, в неподобающих условиях – отсюда рост агрессивности, отсюда паника и дестабилизация, отсюда трагедии, вроде той, когда тринадцатилетняя девчонка, инициированная своей же учительницей математики, нарисовала насос-знак зубной пастой на щеке спящего брата…

Фома сделал паузу. Жуткий случай, который в других обстоятельствах вменился бы ему в вину, сегодня должен был проиллюстрировать правоту его слов. Яркая иллюстрация. Кричащая.

Фома скорбно склонил тяжелую, отягощенную множеством подбородков голову. Он, в общем-то, закончил. Обстановку в округе с большим трудом удалось стабилизировать – только потому, что он, взяв грех на душу, отступил от неукоснительного выполнения последнего приказа из Вижны. Теперь он, вероятно, ответит за самоуправство и неподчинение; кто-нибудь другой предпочел бы погубить округ в точном соответствии с инструкцией. Все; он, Фома, сказал все и готов отвечать на вопросы…

Клавдий, во время всей речи просидевший с неподвижным благожелательным лицом, теперь явил на свет одну из самых обаятельных своих улыбок:

– Господа, я предложил бы сперва высказаться всем… Потом вернуться к вопросам, так сказать, комплексно.

Фома пожал тучными плечами и осторожно сел. Он любое движение проделывал осторожно; отчаянным, отважным и непредсказуемым он мог быть только в словах и поступках.

Один за другим поделились мнениями куратор Корды и новый куратор Рянки; речь первого была нетороплива, неконкретна и переполнена намеками опять же на недальновидное и слишком назойливое руководство из Вижны, а также туманными жалобами на ведьм, которые действительно чрезвычайно агрессивны. Речь второго – свеженазначенного куратора Юрица – свелась к отчету о мерах, принятых на новом посту. Меры сводились прежде всего к тому, чтобы тщательно искоренить все насажденное предшественником; Клавдий мял под столом пачку сигарет. Юриц талантлив – откуда в нем эта мелочность?.. Еще двадцать минут – и Клавдий объявляет перерыв. Перекур…

Речь Антора, куратора из Эгре, обернулась едва прикрытой нападкой на позицию Фомы из Альтицы. Антор совершенно точно вычленил из эмоциональной речи Фомы убийственный факт: обилие неучтенных «земледельческих», «неагрессивных» ведьм, проживающих в избушках «под негласным надзором». Один этот вскрывшийся факт в старые времена служил поводом не то что для снятия с поста – для увольнения из Инквизиции за профессиональную непригодность; Антор говорил негромко, в голосе его звучал металл, Клавдий чуть прикрыл глаза, глядя на солнечный луч, ползущий по белой полировке стола. Формально Антор прав; однако на деле прав, конечно, Фома. Методы, пригодные для больших городов, часто отказывают среди разбросанных по полям хуторов и местечек…

Он скосил глаза на листок, лежащий в приоткрытом ящике стола. Последние данные по округам – полученные, между прочим, не впрямую от кураторов, а исподтишка, от шпионов. Самый благополучный округ… гляди-ка, Альтица. Еще вчера самым благополучным был Эгре. А самый неблагополучный…

Он коснулся виска. Федора смотрела, а он не отвечал на ее взгляд.

Самый неблагополучный – Одница. И положение усугубилось. Вплоть до того, что наместник Одницы послал куратору Мавину официальный запрос…

Антор, куратор из Эгре, закончил. Постоял, поочередно глядя на присутствующих; потом сел, вернее, упал на стул. Ему была свойственна некоторая небрежность – в движениях и в одежде, но не в делах. На кого-кого, а на Антора Клавдий мог положиться…

Фома, которого речь Антора достала-таки, уязвила, теперь желчно улыбался своим большим мягким ртом. Желал реванша – и, как показалось Клавдию, нервничал. Слишком много было поставлено на карту, Фома мог и слететь с поста, под общий-то шумок, под горячую руку…

Все смотрели на Танаса, куратора из Ридны. Первые полчаса давно прошли – настало время для веского слова.

Танас молчал. Оба уголка его тонких губ были опущены – один чуть больше, другой чуть меньше. Все ожидали; Танас молчал.

Чем мы занимаемся, подумал Клавдий с запоздалым отвращением. Акробатический этюд с участием высокого кресла. Кого-то подсажу, кого-то – подсижу… Ты залезешь в кресло, а я буду стоять у правого подлокотника, а он у левого; потом я с его помощью столкну тебя, и его столкну тоже, а у подлокотника будет стоять совсем другой человек…

Он открыл было рот, чтобы объявить перерыв, и увидел, как куратор Бернста, медлительный, вечно погруженный в себя, отрешенный и бледный, поднимается со своего места.

Ведьмы прозвали Выкола, куратора округа Бернст, «железной змеюкой». Он был неповоротлив – и неотвратим. Железная тварь, гремящая сочленениями, в конце концов догонит самую верткую курицу. И придавит без жалости – мимоходом…

Клавдий не любил Выкола. Именно за эту отрешенность. Клавдий не понимал, как инквизитор может быть равнодушным.

– Господа… – именно этим, лишенным всяких эмоций голосом, Выкол разговаривает со своими ведьмами. – Получив приказ господина Великого Инквизитора о чрезвычайных мерах в отношении всех категорий ведьм, а в особенности попытавшись претворить его в жизнь… я был раздражен не меньше, чем коллега Фома.

Выкол замолчал. Вероятно, одна такая пауза способна вогнать в пот самую упрямую из упрямых ведьм.

– Теперь я вынужден признать, что меры, предложенные Великим Инквизитором, недостаточны. Мы стоим на краю пропасти, господа… и стараемся смотреть в сторону.

В наступившей тишине громко, непристойно громко прозвучал длинный вздох.

Никто не повернул голову сразу. Все медленно сосчитали про себя – кто до пяти, а кто и до семи – и только тогда позволили себе взглянуть на Федору Птах, заместителя куратора Одницы, бывшую – и все это знали – любовницу Клавдия Старжа.

Один только Клавдий не шелохнулся. Не отвел взгляда от верхней пуговицы на пиджаке куратора Выкола.

Выкол выждал минуту. Голос его ничуть не изменился, когда, обведя взглядом молчащее собрание, он проговорил размеренно и четко:

– Поведенческие изменения ведьм невозможно объяснить ни плохой погодой, ни тяжелыми временами, ни чьими-то промахами; я надеюсь, что Великий Инквизитор дальновиднее всех нас. Что он имеет собственные соображения на этот счет…

Тогда Клавдий посмотрел наконец-то на Федору. Она поправилась. Она явно пополнела за те две недели, что они не виделись; говорят, многие женщины от огорчения начинают слишком много есть…

Полнота пошла Федоре на пользу. Сгладила некоторые резкости лица, округлила плечи, даже, кажется, увеличила грудь…

О чем он думает?! Это и есть его замечательные «собственные соображения», которыми он собирается поделиться с коллегами?!

В красивых Федориных глазах, не на поверхности, а глубоко-глубоко, стояла совсем некрасивая паника.

«Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?..»

– Да, есть кое-какие соображения, – сказал Клавдий буднично. – Мы наблюдаем, по-видимому, всего лишь пришествие ведьмы-матки.

Крыша сарая прохудилась, как старый котел, и зияла дырами и щелями; в дыры острыми лучиками врывался свет. Свет луны…

Нет, это не крыша. Это небо; иглы лучей на нем – звезды…

Ивга бежала, запрокинув лицо, не чуя дороги – но не споткнувшись ни разу, будто ноги сами несли ее.

Иглы лучей на черном небе. Тонкая игла в ее собственной руке.

Люди, серебристые тени, приколотые к небу, – за сердце. Парят, не тяготясь серебряным гвоздиком в груди; смигнуть, прогоняя слезы, – нету людей, только звезды. Смигнуть еще раз – вот они… Тени, нанизанные на белые иглы. Бело-голубые, бело-розовые, зеленоватые…

Ивга засмеялась; длинная портновская иголка в ее руке задрожала.

Красивый мужчина с мягкими белыми волосами, незнакомый Ивге, но вызывающий глухую ненависть… Запах ненависти. Запах железа.

Острая звезда среди прочих звезд…

Она тянется. Она видит, как острие иглы и острая звезда – совмещаются…

Ивга колет. Иголка до половины входит в небо – и выскальзывает обратно. Ржавая.

Звезда тускнеет…

Дуновение ветра. Запах расплавленного парафина; свечи, камфорный спирт, бледнеющее незнакомое лицо. Ивга смеется, бросая ржавую иглу в колодец.

Белый глаз луны, глядящий с далекого подземного блюдца. Луна на дне колодца, ржавая иголка – соринка в недовольном глазу луны…

Ивге легко. Так легко, как никогда еще не бывало; земля несется далеко внизу. Ивга ловит ветер ртом, и, уже заливаясь к ней в грудь, этот воздух все еще остается ветром. Холодным и диким.

Земля хрустальная. Ивга видит, как голубовато отсвечивает подземный родник. Как тускло желтеет сундук, оплетенный корнями, как белеют чьи-то кости, забытые на дне оврага…

Ни звука – только запахи. Бесконечно разнообразные запахи ветра.

Ивга смеется.

Она переждала в своей нише, пока уведут оглушенную, одурманенную ведьму. Та, конечно, ничего не помнит; провожая ее глазами, Ивга испытала мгновенную неприязнь. И зависть; рука с иглой – отвратительно. Полет над травами, над верхушками деревьев – прекрасно…

Она опомнилась. С ужасом тряхнула головой – ведьмино пусть остается ведьме. Ее грехи и свирепые радости были и останутся до последней капли чужими, Ивга – только зеркало… Зеркало не потускнеет, отражая туман. Зеркало не треснет, отражая молнию…

Ее мутило, подташнивало. Нечем было дышать. Когда он найдет, наконец, что ищет, когда он отпустит ее из подвала?!

– Ивга! Иди сюда…

Он сбросил капюшон, Ивга увидела его озабоченное усталое лицо и поняла, что «работе» конца-края не видно.

– Все эти иголки, полеты, – она сипела пересохшим горлом, – все не то, что вам надо?

Клавдий вытащил из-под допросного стола бутылку с водой и два высоких стакана, вода была минеральной, веселые пузырьки липли к стеклу.

– Иголки, полеты – ерунда, традиционные практики. – Он протянул ей стакан. – А нам нужно новое. Как бы мне внятно объяснить тебе, что мы ищем…

Ивга почему-то испугалась. Зубы стучали о стекло, пузырьки щекотали нёбо.

– Мы ищем общий мотив, – сказал он отрывисто. – Я бы назвал это… сверхценностью.

Ивга молчала.

– Сейчас приведут другую ведьму, и ты попытаешься отыскать в ее побуждениях нечто… вызывающее особый трепет. Желание жертвовать собой. Желание идти следом… Еще пес знает какие желания, я понятия не имею, но они должны быть, Ивга! Чувство… если хочешь, чувство преданной дочери…

– Я устала, – сказала Ивга шепотом.

– Что?!

– Я… не могу. Сегодня. Я просто не могу. Я устала.

Она смотрела, как удивление и досада на его лице сменяются обыкновенным огорчением. Потом он со вздохом отвернулся:

– Извини… Конечно, отдыхай. Завтра.

Открылась потайная дверь; стоявший за ней парень, один из тех мордоворотов, которые сопровождали Ивгу внутри Дворца, приглашающе отступил в темный коридор.

Ей вдруг сделалось тоскливо. Пусто и одиноко.

– Можно я…

Он уже думал о другом. Ее вопрос выдернул его из пучины размышлений государственной важности, и потому его бровь поднялась несколько раздраженно:

– Что?

– Можно я погуляю? – спросила она безнадежно. – Без охраны?..

Некоторое время он смотрел ей в глаза. Потом отошел к стене, и удивленная Ивга услышала щелчок выключателя. И факел сразу же сделался ненужным и нелепым – Ивга и не знала, что в этой комнате возможен такой яркий свет.

Клавдий вернулся. Встал перед Ивгой, она не выдержала пристального взгляда и потупилась.

– Я тебе доверяю, – сказал он медленно. – Ты можешь гулять, пожалуйста, сколько угодно… Иди…

Уже в коридоре ее догнал окрик:

– Ивга!

Она вздрогнула и остановилась.

– Я пройдусь с тобой два квартала, ты не возражаешь?

Склонялось солнце.

По улицам ходил горячий ветер, смерчиками закручивал пыль, тополиный пух и конфетные обертки. Ивга подумала, что в подвалах Инквизиции все времена года одинаково прохладны и сыры. А вот стайка спортивного вида девчонок, безуспешно ловящих машину на перекрестке, щеголяет бронзовым загаром…

И дождливое лето все-таки остается летом.

Она вздохнула. Ветер поигрывал короткими, легкими подолами веселых летних женщин – и тупо тыкался в непроницаемую ткань Ивгиных джинсов. И отлетал, посрамленный.

…Ветер. Земля, несущаяся далеко внизу…

В теплый вечер вмешалась одинокая ледяная струйка. Струйка того ночного ветра; Ивга вздрогнула, и струйка исчезла.

– Хочешь мороженого?

Ивга мотнула головой; у нее было впечатление, что Клавдий безостановочно делит в уме многозначные числа. Говорит с ней, думает о ней – и о другом думает тоже. И о третьем…

– Вообще, чего-нибудь интересного хочешь? На пляж? Обновку?

Ивга обреченно вздохнула.

Неудобно отвлекать занятого человека. Кажется, что лицо Клавдия – песочные часы, и время, убиваемое на молодую ведьму, истекает…

Здесь, вне подвала, она ему не интересна. Сейчас он задаст вопрос, ради которого прервал свои важные инквизиторские занятия… Сейчас задаст вопрос, получит ответ и уйдет. В одиночестве Ивга сможет привести в порядок мысли и чувства, побродить по городу, как свободный человек… Сожрать, в конце концов, сколько угодно мороженого. У нее, по счастью, полный карман мелочи.

– Ивга, что тебя гнетет?

Хороший вопрос.

Мимо промчался парнишка на роликах. Выскочил на проезжую часть, вильнул перед возмущенно взвизгнувшей машиной, влетел обратно на тротуар и с гиканьем скрылся за углом.

– Я понимаю, тебе в тягость то, что ты делаешь. Что я заставляю тебя делать. Но я надеялся, что ты привыкнешь… адаптируешься. Я ведь привык.

Она кисло улыбнулась.

Он вдруг схватил ее за плечи и резко притянул к себе; она успела испугаться. Она почувствовала на шее его жесткую руку – он, если захочет, запросто может пережать ей сонную артерию…

По месту, где она только что стояла, прокатил другой роликовый парнишка – Ивга успела ощутить проносящийся мимо вихрь и разглядеть огненно-красную кепку со сдвинутым на затылок козырьком. Пацану было всего-то лет тринадцать; в следующую секунду он налетел на железную урну и шлепнулся, проехавшись по асфальту видавшими виды наколенниками.

Клавдий выпустил ее. Она старалась смотреть мимо его глаз.

– Ивга… Скажи, что тебя беспокоит. Это важно.

Его лицо больше не было песочными часами. Ей кажется – или это настоящая, всамделишняя тревога? Его действительно так заботит то, что происходит у нее на душе? Или «это важно» для дела Инквизиции?

– Клавдий, вы любите собак?

– Да, – ответил он сразу и без удивления.

– А кошек?

– И кошек… А что?

– А морских свинок?

– А вот свинок не люблю… И хомяков не люблю тоже. И совершенно равнодушен к рыбкам и попугаям. Что еще?

– Я для вас кошка – или все-таки хомяк? Или подопытный кролик?

В глубине души она надеялась, что он растеряется. Хотя бы на секунду смутится; напрасно надеялась.

– Ты – человек. Разве я чем-то тебя оскорбил? Обошелся как с кроликом?

Ну вот, теперь ей придется оправдываться. Несправедливо обидела доброго инквизитора…

Она нервно закусила губу:

– Мне… грустно. Я не вижу себя… здесь. Нигде. Мне кажется… если я подойду к зеркалу, там отразятся… комната, мои вещи… а меня не будет. Ведьма, которая работает против ведьм. Невеста без жениха… Как будто я ваша вещь – притом дешевая и уже бывшая в употреблении…

– Ты – мой сотрудник, – мягко сказал Клавдий. – Мой союзник. Мой, если хочешь, друг.

– У вас нет друзей.

– Откуда ты знаешь?

Ивга опомнилась.

Вечерело. Где-то далеко, наверное, в открытом ресторанчике за углом, пронзительно звенело банджо. По светло-серому, вылизанному ветром асфальту прошли красные лаковые туфли на невозможно высоких каблуках. Владелицы туфель Ивга не видела – так низко опустила повинную голову.

– Ты что же, Ивга? Опять? Тайное выковыриваешь на свет, делаешь явным?

– Это не тайное. – Ивга решилась на него посмотреть. – Человек, который хоть чуть-чуть с вами пообщается, сразу поймет, что у вас не бывает друзей.

– А профессор Митец?

– Просто приятель. Наверное, по привычке. По старой памяти.

Клавдий чуть усмехнулся:

– Надо полагать, я не способен ни на преданную дружбу, ни на возвышенную любовь.

Она отвернулась:

– На возвышенную любовь… Вы способны. Я знаю.

– Тебе ли не знать… Ты ведь видела ту замечательную кровать, пастбище возвышенной любви…

– Не ерничайте!..

Ей вдруг стало до слез обидно. И не понятно, чья это обида – Ивгина? Клавдия? Или той ведьмы, в чью душу она слазила сегодня без всякого на то права?

– Не ерничайте… Хоть любовь-то… не трогайте. Да, кровать ваша пошлая, да, Назар меня бросил… Но любовь… любви от этого ни холодно ни жарко. Она не спрашивает… Ей плевать, что мы о ней думаем; ей плевать, что нам, вот именно нам ее почему-то не досталось… Но она просто есть. И мне от этого, может быть, чуть легче…

– Это философия. Любовь есть объективная реальность, не зависящая от нашего восприятия…

– Смейтесь. Можно даже чуть громче. Смейтесь…

– Я не смеюсь… Сверхценность.

– Что?

– Сверхценность… Для тебя – то, что ты называешь любовью. Для нынешних ведьм – по-видимому, Мать…

– А для вас, по-видимому, сигареты. Все, я пошла.

У нее хватило злости не замешкаться и не оглянуться.

Солнце все опускалось, теряясь за крышами; на улицы наползала тень, и рекламные вывески многочисленных летних баров оживали, открывались, как глаза ночного зверя.

Банджо в ресторанчике за углом смолкло. Теперь там пел под гитару широкоплечий, неестественно голубоглазый мужчина в щегольском пиджаке и потертых джинсах; ни на кого не глядя и ни о чем не думая, Ивга присела за ближайший столик.

– Слушаю вас, девушка…

Она с опозданием вспомнила, что у нее нет денег. Только на мороженое…

– Мороженое.

– Что еще?

Голубоглазый пел хорошо. Что-то про весну и про дождь.

– Больше ничего. Мороженое…

– И два коктейля. И два набора «ассорти»… Ты ведь, по обыкновению, голодная, да, Ивга?

Она содрогнулась.

Пров был одет в цивильное. В цветастую рубаху и светлые штаны, и на открытой шее Ивга разглядела серебряную цепь. Наверняка пластинка – серебряное удостоверение чугайстера – спрятана на груди под рубашкой.

– Спасибо, я ничего не хочу, – сказала она машинально.

Пров улыбнулся.

У него была нехорошая улыбка. У Ивги непроизвольно подтянулся живот.

– Зато я хочу. Очень хочу… И уже давно. – Он крутанул на ножке изящный ресторанный стул. Уселся на него верхом, положил подбородок на спинку. – Сейчас мы с тобой выпьем… и спляшем. Мне надоело плясать в хороводе – я хочу пригласить свою, персональную даму…

Голубоглазый певец пел о джунглях и о звездах. Официантка принесла два высоких стакана с насыщенно-оранжевой, какой-то даже светящейся жидкостью. И два сложных сооружения из маринованных овощей.

Ивга смотрела, как долька лимона на стеклянной стенке ловит влажным боком огни, мигающие в такт прочувственной песне; ее лицо онемело, омертвело, как маска. Кажется, она сильно побледнела. Кажется, Пров с удовлетворением это отметил.

– Пров… Я плохо… поступила. Прости меня. Я не хотела… тебя обижать.

– Да?!

– Поверь… Я была не в себе.

Он улыбнулся снова:

– Я искал тебя… в разных сомнительных местах. И не рука ли провидения – встретил в своем любимом кабачке… Ну здравствуй, Ивга.

Его губы растягивались, похоже, до самых ушей и без малейшего усилия. Чугайстер-шут – такого не бывает, но вот же, сидит…

Ивга обернулась. С тоской всмотрелась в лица прохожих – ни одного знакомого. И Клавдий давно ушел, спустился в свой сырой подвал, где с увлечением губит, губит, губит скверну…

Пров хрустел овощами. Подкидывал маслины – и ловил их ртом; довольно улыбался, проводил по верхней губе кончиком острого языка – и хрустел дальше, пренебрегая вилкой и правилами хорошего тона, превращая трапезу в фарс одного актера. За соседними столиками хихикали.

– Прости меня, – повторила Ивга беспомощно.

Пров воткнул в уголки рта два луковых перышка, сделавшись похожим на вампира с зелеными клыками. Скорчил рожу, изображая монстра; за столиком справа захохотали. За столиком слева фыркнули и отвернулись.

– Пров… – сказала Ивга безнадежно. – Что для тебя – сверхценность? Ты получаешь удовольствие, выворачивая очередную навку?

Если ее слова и задели его – внешне это никак не проявилось. Пров невозмутимо втянул в рот свои «клыки», сжевал их, слез со стула – именно слез, как усталый всадник слезает с лошади. Обернулся к певцу.

Наверное, Прова действительно здесь знали. А может быть, взгляд его в эту минуту был особенно красноречив – так или иначе, но певец мягко закруглил еле начатую лирическую песню, и в наступившей тишине чугайстеру не пришлось напрягать голос:

– Мы просим зажигательный танец.

Ивга почувствовала, как холодеют ладони.

– Пров… Я не… хочу.

Он криво улыбнулся и сдавил ее руку:

– Не трясись… До смерти все равно не затанцую.

Певец ударил по струнам; огоньки вокруг эстрады отозвались фейерверком ритмичных всплесков. Ивга если и вырывалась, то слабо; Пров втащил ее на маленькую арену танцплощадки, освещенную ярко, как настоящая сцена.

Тугой воздух ударил Ивге в лицо.

Вот он, танец чугайстера.

Она бежала по кругу. Бежала, желая вырваться из кольца – и всякий раз рука партнера перехватывала ее за секунду до освобождения. Пестрая рубаха Прова горела под лучами прожекторов, светилась оранжевыми пальмами и синими попугаями, мелькание завораживало, втягивало в ритм; в какой-то момент Ивга, отчаявшись, приняла правила навязанной ей игры.

Казалось, что пол под ногами раскалился и дымит. Ивга танцевала самозабвенно и зло, не противясь партнеру, но ни на секунду и не покоряясь; собственно, только так она и могла высказать все свои соображения о жизни и своем в ней месте. И воспоминания о полете над склоненными соснами. И запах горящего театра. И иголка, протыкающая сердце-звезду…

Ей казалось, что в воздухе вокруг носятся стада огромных бабочек. И задевают крыльями ее лицо. И с крыльев падает пыльца, попадает в глаза, и нет времени их протереть, а потому и жжение, и резь, и слезы… Ей казалось, что все вокруг смешалось и запуталось, как кружево на коклюшках сумасшедшей мастерицы. Ритм, ритм, забивающий все, полностью захватывающий, партнер, вертящийся бешеным волчком…

Пров танцевал немыслимо. Ноги его не касались гладких досок площадки; у него будто бы не было ни костей, ни сухожилий, он гнулся и растягивался в любую сторону, Ивга успела подумать, что это резиновая тень. Четкая, точеная тень с выверенными до последнего волоска движениями; когда он волок ее в только ему известную фигуру только ему знакомого танца, она чувствовала запах фиалок.

Запах чужой воли. Напрягающаяся в воздухе паутина.

И тогда на нее нахлестывало тоже, тогда она принималась плясать с утроенным темпераментом, и невидимая паутина трещала, наэлектризованная, и рвалась, и джинсы трещали тоже, и, кажется, в зале испуганно вскрикивали…

Потом музыка оборвалась; это было равносильно тому, как если бы у танцующей марионетки одним движением ножниц отстригли все ниточки. Ивга упала – у самой земли ее подхватили.

Люди, сидящие за столиками, аплодировали и смеялись. И что-то кричали; не тротуаре перед ресторанчиком собралась толпа и даже загородила проезжую часть, и машины возмущенно сигналили…

Немилосердно болели пятки. Ивга опустила глаза – кроссовки разваливались. Правая разевала рот, левая и вовсе лишилась подошвы.

Ивга хотела заплакать от боли, но у нее ничего не вышло; Пров тащил ее, прижимая к себе, так, что она кожей ощутила пластинку-удостоверение под его тропической рубашкой.

Рубашка была мокрая. И он тоже едва держался на ногах.

Говорят, не пытайся переиграть шулера, переспорить налогового инспектора и перетанцевать чугайстера.

На эстраде толпились люди, и исполнитель, красный как рак, удивленно рассматривал свою гитару. Оборванная струна закручивалась спиралью.

Пров дышал с усилием, сквозь зубы:

– Ведьма… Ну ведьма… Ну…

– Отпусти… – Она попыталась вырваться. Тяжело упала на подвернувшийся стул.

– Ну ведьма. Ну ты и ведьма…

– Что, получил? – Она выдавила из себя злую усмешку. – Сплясал? Хватит?..

– Ведьма! – Пров обернулся к возбужденным людям. – Господа, вызывайте городскую службу Инквизиции.

Он бросил на Ивгу торжествующий взгляд – возможно, ожидая увидеть в ее глазах смятение и ужас. Ивга презрительно скривила губы; в этот момент ей на плечо легла тяжелая рука:

– Инквизиция к вашим услугам.

Голос прозвучал, как шелест змеиной кожи по высохшему желобу; на лице Прова впервые проступило подобие растерянности.

– Инквизиция города Вижны. – Значок на лацкане мигнул и погас. – Благодарю за бдительность, молодой человек. Ведьма задержана.

Ивга кожей ощущала взгляды. Брезгливые и напуганные, и даже с проблесками сочувствия. Молодая ведьма в безжалостных инквизиторских лапах…

В глазах Прова что-то изменилось. Спустя секунду Ивга поняла, что он попросту узнал Клавдия Старжа.

Великий Инквизитор города Вижны невозмутимо кивнул:

– А ты, ведьма, не сиди. Арестована – вставай, идем…

Ивга судорожно ухватилась за предложенный локоть. Как утопающий за брошенную веревку.

Пров оскалился. Безмятежная дурашливая маска наконец-то сползла с его лица, вечно улыбающиеся губы нервно сжались.

– Вот так покровительство… Ты, Ивга, не размениваешься. На мелочи… – Он дернул ртом. – Ну я, конечно… конечно, раз так, то я тушуюсь, но… – Он подался вперед, к самому лицу Старжа. – Мой инквизитор… Рекомендовал бы вам освидетельствовать венерическое здоровье этой славной девушки. Основными переносчиками этого дела бывают не дипломированные шлюхи, а такие вот девочки с ясными глазами… Приношу свои извинения. Прощайте. – Он вежливо наклонил голову.

Ивга почувствовала, как мышцы руки, за которую она держалась, каменеют под рукавом летнего пиджака.

Ее пятки были – сплошная ссадина, а от старых кроссовок и вовсе ничего не осталось; Клавдий поймал машину и привез Ивгу на площадь Победного Штурма. Кажется, у нее повышалась температура; по крайней мере, трясло ее, как в жестокой горячке.

– С…сволочь… Ну как же у него… язык… не отвалился…

– Перестань. Это и было сказано в расчете на твои слезы.

Клавдий ощущал неподобающее раздражение. Ненужное; следовало признать, что слова этого парня об Ивге задели его больше, чем он ожидал. Собственно, приличный человек в таком случае немедленно бьет болтуна по лицу…

Клавдий поморщился. Вот так забавное зрелище – Великий Инквизитор, сцепившийся с молодым чугайстером из-за юной ведьмы. Стоящее того, чтобы пригласить в партер его сиятельство герцога…

Не будь он так раздражен – сумел бы, наверное, проявить по отношению к Ивге сочувствие и подобающий такт. Но раздражение требовало усилий – удержаться, скрыть, внешне не выказать; Ивга приняла его отчуждение за брезгливость. Будто бы цинизм этого… Прова переменил отношение Клавдия к своей подопечной.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он сухо. – Завтра важный день… Из провинции Одница привезли трех ведьм, работавших в сцепке. Помнишь, что я говорил про сверхценность? Про цель?

Ивга молчала, глядя в темное окно. Он не стал дожидаться ответа, прошел в кабинет и позвонил Глюру. Дал распоряжения, выслушал информацию и скрипнул зубами. Удержал себя от побуждения немедленно брать Ивгу и ехать во дворец на срочную работу; вернулся в комнату. Ивга не переменила позы.

– Ты знаешь, что такое насос-знак?

Ивга, не оборачиваясь, мотнула головой.

– Знак, который рисуют на одежде… иногда на коже. Если на коже – жертва умирает в течение суток от полного упадка сил, обезвоживания, обессоливания… Рисовать на одежде проще и практичнее. Знак малыми порциями высасывает человека, который его носит. Обладателем силы становится ведьма, нанесшая знак…

Ивга медленно повернула голову. Клавдий неторопливо продолжал:

– В Эгре накрыли мастерскую… ателье, пошив дорогой одежды. Они рисовали знаки под подкладками пиджаков. Выбирали состоятельных молодых мужчин… и те чахли. Годами; точное количество клиентов уже невозможно установить. А погорели мастерицы на внезапной жадности. Принялись лепить знаки всем подряд, одиннадцать смертей за неделю…

Ивга глотнула. Дернулась тонкая шея.

– В поселке Коща… в десяти километрах от Вижны. Пригород, можно сказать… так вот, нашли зал инициаций, в подземном гараже. Взяли двадцать действующих ведьм… Двадцать, Ивга! Раньше столько хватали за полгода… во всем округе… Ты понимаешь, зачем я все это говорю?

Опущенная рыжая голова неохотно кивнула:

– Да… чтобы я бодрее… работала зеркалом. Искала схвер… сверхценность. Да буду искать, куда мне деваться-то…

Клавдий хотел сказать – если тебе трудно, можешь отказаться. Но не сказал. Потому что ведьму-матку надо искать. Надо найти, все равно какими методами…

– Я хочу, чтобы ты была моим сознательным союзником. Я дам тебе одну вещь; четыреста лет назад Великий Инквизитор Вижны, господин Атрик Оль, писал отчеты самому себе – о каждом прошедшем дне. Последнюю запись он сделал рано утром, а вечером того же дня ведьмы сожгли его на костре. Я дам тебе эту книжку, ты почитаешь и многое поймешь.

Рыжая голова кивнула снова – без энтузиазма. Клавдий вздохнул:

– Ивга, давай-ка я вызову машину, поедешь… к себе. Примешь ванну – и спать.

Она подняла голову.

Воспаленные глаза ее были двумя злыми щелками. Сжатые губы казались тонкой ниткой; она набрала в грудь воздуха, будто собираясь что-то сказать, – но промолчала. Снова стиснула губы. Отвернулась.

– Не понял, – негромко сообщил Клавдий.

Ивга дернула плечом – объяснять, мол, не стану.

– Не понял, – повторил Клавдий уже удивленно. – Чем я тебя опять обидел? Ущемил твою драгоценную волю? Подавил? Принудил? А?

– Руки после меня помойте, – сказала Ивга сквозь спазм в горле. – И квартиру… продезинфицируйте. Чтобы такая грязная тварь, как я… не наследила.

С минуту Клавдий молчал, озадаченный.

Потом сообразил. Она все еще переживает оскорбление, нанесенное циничным чугайстером. И унижение оттого, что Клавдий это слышал. И никак не отреагировал – стало быть, принял к сведению, ни капли не удивившись.

– Ивга… дурочка. Ну мало ли кто что вякнул. Он же… чугайстер.

Это слово его язык привычно не желал выговаривать, потому вышло с запинкой. Но очень красноречиво. Ивга вскинула мокрые глаза:

– Он… зачем?.. подонок. Отомстил же уже, хватит… Так нет… Плюнул в спину… ядом… Чугайстеры – они же все… мучители. Как с навкой… Я видела. Хоровод… колесо. Кишки хорошо наматывать… Навки – не люди, но эти еще хуже… И почему им это позволяют? Все позволяют, будто так и надо? Навка… орет… А потом мешок, пластмассовый, на молнии… и фиалками пахнет… вроде бы фиалками, мерзко так…

Клавдий зажал себе нос. Невольно, машинально, – не желая чувствовать запах, существующий только в его воображении.

Ивга осеклась. Захлопала мокрыми ресницами, часто-часто, как крыльями. Хлоп-хлоп…

Он повернулся и вышел на кухню. Вытащил из холодильника бутылку пива, откупорил зубами и вылил в себя. Не ощутив вкуса. Желая забыть тот запах. И прогнать из мыслей мешок, полиэтиленовый, грязно-зеленого цвета. На железной молнии…

– Я… что-то не так сказала?

Ивга стояла в дверях кухни. С высохшими глазами. Внимательная и напряженная.

– Нет, Ивга. Все в порядке… Просто я терпеть не могу… фиалок.

Она покусала губу:

– Простите.

– За что?

Она смотрела серьезно. Грустно и даже, кажется, сочувственно.

Два часа блуждания по ночным улицам привели его в состояние болезненного отупения; опьянение выветривалось непростительно быстро, и на смену ему приходила отвратительная, мерзкая тоска. Оглядываясь на последние полгода своей жизни, он с трудом удерживался от соблазна побиться головой о стену.

Не раз и не два ему истошно сигналили машины, и водители, которым он перешел дорогу, ругались и грозили кулаками; не раз и не два Клав подумал о счастливом небытии, которое так просто отыскать под случайными колесами глупых гонщиков. Последний раз мысль о самоубийстве была такой неестественно приятной, что пришлось сильно огреть себя по лицу. Жест заправского истерика…

Когда прошла жгучая боль от удара, Клав понял, что желание наложить на себя руки обладает свойствами болезни. Вроде как навязчивая идея; вроде как прощальный подарок пропасти, которая так его и не получила…

…но, возможно, еще получит. Клав сжал кулаки так, что ногти врезались в ладони.

Дюнка.

Ты ведь – Дюнка? Или… кто ты такая, а?!

Он долго стоял в подъезде, и редкие любители ночных прогулок, входившие в дом и выходившие из него, опасливо косились на странного, застывшего в одной позе парня.

Потом он вызвал лифт и, уже несомый где-то между одиннадцатым и пятнадцатым этажом, подумал о пустоте под тоненьким перекрытием лифтовой коробки и о двух массивных пружинах, торчащих – он когда-то видел – из пола лифтовой шахты.

Потом он отпер дверь своим ключом.

Дюнка… та, кого он привык считать Дюнкой, не спала. Наверное, она вообще не спит.

– Клав?..

Он вспомнил выражение ее глаз. Там, на крыше, когда она склонилась над ним, так и не переступившим грань. И смотрела чуть недоуменно… непонимающе. Разочарованно?..

– Это я, – сказал он глухо, хотя Дюнка, конечно, ни с кем не могла его спутать. – Привет.

Дюнка мигнула; давно не виделись, подумал он устало.

– Клав, ты…

– Отвечай мне, Докия. Смотри в глаза и отвечай. Ты… тянешь меня за собой?

Молчание. Ему показалось, что на дне ее глаз метнулась мгновенная паника.

– Ты хочешь моей смерти? Почему? Ты думаешь, так будет лучше? Ты не подумала спросить меня, а хочу ли я… такого поворота дел?

Молчание. Дюнкино лицо сделалось вдруг не бледным даже – серым, с оттенком синевы. Огни фар, отражающиеся от белого потолка, выхватывали из полумрака то резко выдающиеся скулы, то темную полоску сомкнутых губ, то глаза, ввалившиеся так, что глазницы казались круглыми черными очками.

Она не живая.

Страх ударил, на мгновение лишив дара речи, прихлопнув, парализовав; Клав стиснул зубы. Это он знал и раньше, но знать – не значит верить.

– Ты не Дюнка, – сказал он глухо. – Зачем ты меня обманывала?

Беззвучно захлопали ее мокрые, сосульками слипшиеся ресницы.

Если она не Дюнка, откуда у нее этот жест?!

– Ты не Дюнка, – повторил он сквозь зубы. – Не притворяйся. Дюнка не стала бы меня… убивать.

Чуть шевельнулись темные губы. Слово так и не сложилось.

– Я виноват, – сказал он глухо. – Но у меня… теперь у меня нет выбора. Потому что я хочу жить…

– Клав… – Он вздрогнул от звука ее голоса. – Прости, я не… только не отдавай меня… им. Я люблю тебя, Клав… Я… клянусь. Не отдавай… Я боюсь…

– Признайся, что ты не Дюнка. Признайся, ну?!

Очередная вспышка света высветила две блестящих бороздки на ее лице:

– Что я… не я?.. Как скажешь…

Он хотел сказать – «уходи откуда пришла». Но не сказал. В горле стоял комок.

– Оставайся. Ты свободна… делать, что хочешь. Но я тебя боюсь… Дюнка. Я уйду.

– Не… покидай…

– Я хочу жить!

– Клав… не покидай… меня… будем вместе. Пожалуйста…

Она шагнула вперед, протягивая руки. Клав отшатнулся, будто его ударили, метнулся прочь, захлопнул за собой дверь.

И услышал глухой стон. Совершенно нечеловеческий звук; так мог бы стонать упырь, упустивший добычу…

И сразу – детское всхлипывание.

Он забыл, где лифт.

Ударившись в чью-то дверь, он вылетел на лестничный пролет и кинулся вниз, охваченный паническим, тошнотворным ужасом. Он несся прыжками, чудом не подворачивая и не ломая дрожащие ноги; его ботинки грохотали по бетонным ступеням, и ему казалось, что в полутьме ночной лестницы за ним гонятся. Бесшумно и страшно.

Потом бесконечная лестница закончилась; на улице, освещенной огнями, не было ни души. Клав перебежал к противоположному тротуару и, не удержавшись на ногах, упал на четвереньки.

Никто не видел его. Разве что старушка, страдающая бессонницей, да влюбленные, проводящие ночь во взаимных ласках, могут взглянуть сейчас в окно и увидеть посреди пустой улицы шатающегося подростка-наркомана…

Телефонов было три. Шеренга, застывшая в ожидании жетонов.

Клав обшарил карманы. Жетонов не было; впрочем, этот номер относится к числу немногих, для которых платы не предусмотрено…

А, вот ключ. Ключ от съемной квартиры; ключ от двери, за которой тоскливо стонет… нет, не надо вспоминать. Ключ жжет пальцы, прочь его, прочь…

Кусочек металла звякнул в железном брюхе урны. Клав не испытал облегчения.

В телефонной трубке равномерно гудел космос. Клав поднял глаза к единственной звезде, одолевшей и тучи, и заслон высоких крыш; если у космоса есть голос – это голос пустоты в телефонной трубке. Набирай…

Четыре единицы. Запомни, каждый гражданин: один, один, один, один!..

Трубка опустилась на рычаг. Не-ет…

Жуткий звук, поразивший его из-за закрытой двери, повторился снова. В безобразно цепкой памяти. Так, что захотелось зажать себе уши.

«Запомни, каждый гражданин… мы твой храним покой. Четырежды нажми «один»… недрогнувшей рукой…»

Он засмеялся. Недрогнувшей… как прочно заседает в голове всякий мусор, вроде детских стишков…

Чуть ниже клавиатуры некая недрогнувшая рука выцарапала чей-то номер. И нарисовала непристойную картинку.

Трубка поднимается к уху, как пистолет к виску. Никогда не приходилось поднимать пистолет…

Указательный палец четырежды коснулся единицы.

Короткий гудок. Вежливый женский голос:

– Диспетчерская службы «Чугайстер». Говорите.

Он молчал.

– Диспетчерская службы «Чугайстер». Говорите…

Клав дернул за рычаг. С силой, едва не выворотив его из гнезда.

– Не ломай телефон.

Как холодно. Какой внезапный холод.

Клав оцепенел, не сводя глаз с непристойной картинки. В телефонной будочке стало темнее. Потому что снаружи падала тень.

– Клавдий Старж, третий виженский лицей… Ночной сокрушитель таксофонов.

Клав обернулся.

Теперь он вспомнил, где они встречались. На посту дорожной инспекции, где Клав врал про некую проститутку, а подвозивший его водитель смотрел удивленно, с изрядной долей гадливости. А чугайстеров было двое, и говорил в основном тот, который повыше…

– Видишь, как смешно, Клав. Ты не успел еще и номера набрать, а мы уже тут как тут… Во всеоружии. – На ладони, обтянутой черной перчаткой, лежал ключ. Тот, что три минуты назад полетел в урну.

– Да, Клавдий Старж. Ты однажды обманул меня. Провел. Никому, кроме тебя, до сих пор этого не удавалось. Ты далеко пойдешь, Клавдий Старж… – Прозрачные глаза чугайстера придвинулись ближе. – Ты далеко пойдешь, потому что… хоть ты и обманул меня – но все-таки остался жив. Поздравляю.

Со стороны показалось бы диким – но больше всего сейчас он боялся обрадоваться.

Потому что через несколько минут будет уничтожено положение вещей, превратившее его жизнь в сплошную пытку.

Но он знал, что, если испытает сейчас хоть тень облегчения – никогда себе не простит. Безнадежно падет в собственных глазах, потеряет право именовать себя мужчиной, Клавом, собой…

Но он не почувствовал облегчения.

Он вообще потерял способность что-либо ощущать – просто стоял и смотрел. Окна на пятнадцатом этаже. Неторопливые шаги по лестнице, гул грузового лифта…

Потом они вышли.

И она шла с ними – сама.

Человек, живший четыреста лет назад – Великий Инквизитор Атрик Оль, – и не предполагал, что его подробный, для домашнего пользования писаный дневник будет расшифрован, адаптирован к языку далеких потомков и издан для служебного употребления. Поскрипывая при свече гусиным пером – а Ивга была уверена, что перо, в особенности гусиное, обязано скрипеть, – Атрик Оль скрупулезно переносил на бумагу впечатления прошедшего дня, понятия не имея ни о будущих читателях, ни о своей собственной жуткой участи; книга, которую Ивга начала читать с последней страницы, производила на нее странное впечатление, одновременно притягивая и нагоняя тоску.

Последняя запись была датирована днем смерти автора и казалась бессвязной, рваной, неоконченной.

«Вчера, испытывая сильную боль в правой половине живота, не совершил подобающую запись, посему исправляю упущение с утра… Сударыни мои ведьмы, как представляется, сами устрашились дела рук своих – и за вчерашний день вода не поднялась ни на палец… Так твердят люди, так твердит оставшийся в городе сброд, так полагает даже сам господин герцог – я не спешу разубеждать их, потому как надежда греет и насыщает, если нет тепла и пищи, пусть утешаются надеждой… Я один не усомнюсь ни на мгновение, что сударыни мои не способны собственных безобразий устрашаться – и если сегодня вода не поднялась, завтра жди напасти еще худшей…

А потому я один не могу надеяться – такого рода надежда лишит меня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней моих отдарок… Ибо матка, Матерь-Ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух… И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля…

…Мне виделся мир, где сударыни мои изведены под корень. Скучен и сер и бесплоден; однако мир, где сударыни мои расплодились без меры, ужаснее стократ… И нет будущего, камень не стоит на камне, а носится в бесконечном месиве из воды и суши, ни один дворец не устоит, лишенный твердой опоры… Долга, обязанностей… цепей, лишающих нас воли – но дающих нам силу жить…

Красногрудая птица, именуемая также снежной, просит хлеба под окном. Велю служанке накормить ее – в последние скудные дни и служанка сделалась скупа…»

На этом месте записи заканчивались. По всей видимости, Великий Инквизитор Атрик Оль в жизни не написал больше ни строчки – разве что подпись под каким-нибудь последним приказом; короткий комментарий сообщал только, что «в результате прямого контакта с предполагаемой маткой, ставшего, вероятно, причиной скорой смерти этой последней, инквизитор Атрик Оль был обессилен и частично ослеплен, после чего масса собравшихся в городе ведьм получила над ним неограниченную власть. На гравюре неизвестного художника, ставшего, по-видимому, очевидцем событий, запечатлен момент смерти Атрика Оля – ведьмы засмолили его в бочке, обложили соломой и сожгли…»

Она сидела во Дворце Инквизиции, в приемной, в обществе молодого референта, который делал вид, что страшно занят. На стене висел большой экран, на котором без звука шла аналитическая программа. Оторвав взгляд от книги, Ивга увидела знакомое лицо на экране – не то политик, не то журналист, но совершенно точно – лгун; «…очистить, в какой-то мере…»

Ивга включила звук.

– …Все эти скромные и честные, за которых отечески ручалась наша славная Инквизиция… кого она держала на так называемом учете, а значит, на свободе… Так вот, сегодня это действующие ведьмы. И, может быть, уже через год они создадут свою «Инквизицию»! И нас с вами, не принадлежащих к ведьминому роду… а таких через год будет меньшинство… и нас с вами будут брать на учет и сажать в изоляторы. Ведьмы будут править миром, вот представьте себе! Вам не нравится?! Так напомните герцогу, что вы граждане! Что вы платите налоги! Что беспомощная структура, именующая себя Инквизицией, должна либо защитить вас, либо закрыть свою ко…

Ивга, поморщившись, переключила канал. На экране появилась молодая смешливая девушка, поперек лица ее темнела черная полоска – «маска», создающая иллюзию анонимности.

– …это сделала?

– Она у меня парня увела.

– Того самого, за которого она замуж выйти хотела?

– Хи-хи… Хотела. Перехотела, с-с-с…

Цензура прикрыла непотребное слово длинным сочным шипением.

– Ты знаешь, что за такое бывает?

– Ведьме бывает, а не мне.

– Ты ей заплатила?

– Хи-хи… Так я вам и сказала… Если заплатила – это уже сговор. А так – кто знает…

– У человека ноги отнялись – тебе разве не жаль?

– Наперед думать надо было… когда чужого парня отбивала!.. С-с-с… С-с-с!..

В кадре появился комментатор, глядящий так проникновенно, что Ивге пришло на ум слово «волоокий».

– Человечество живет в обществе ведьм не день и не два… И не век… Посмотрите вокруг. Вы, вы сами – никогда не вступали с ними в сговор? Если да – то почему плачете теперь, обнаружив в тетрадке вашего занемогшего сына цепь-знак, открытку, подаренную одноклассницей?

Ивга приглушила звук:

– Что такое цепь-знак?

– Ты не могла бы мне не мешать?

Референт хмурил брови, но в глазах его не было раздражения. Ивга знала, что этот молодой честолюбивый парень, который тем не менее вряд ли сумеет когда-нибудь стать инквизитором, втайне ей симпатизирует.

Она улыбнулась, сама чувствуя, как мило и обаятельно приподнимаются уголки губ:

– Миран… извините.

Референт посопел, притворяясь, что погружен в работу; наконец тяжко вздохнул:

– Цепь-знак… Значок одноразового воздействия. Воспроизводится любым классом ведьм с уровнем «колодца» не ниже тридцати… Что такое уровень «колодца», ты знаешь?

Ивга кивнула:

– Примерно.

– Так вот. Цепь-знак имеет свойство вызывать стойкую привязанность к человеку, этот значок предъявившему. «Цепной» человек, лишенный общества «хозяина», испытывает муки наркомана, которого лишили дозы… Я понятно объяснил?

– Как энциклопедия, – сказала Ивга серьезно.

Зазвонил телефон; подняв трубку, референт привычно захватил ее плечом:

– Приемная Вижна-один…

Ивга увидела, как брови его дрогнули; голос, впрочем, не изменился ни на йоту:

– Да, ваше сиятельство. Да, прямая линия сейчас отключена… Да, ваше сиятельство. Одну минуту.

Щелкнула кнопка. Референт заговорил другим голосом – не суховато-вежливым, каким говорил с Ивгой и, как выясняется, с герцогом тоже, а сдержанно-почтительным, каким разговаривал исключительно с Клавдием:

– Прошу прощения, патрон… Его сиятельство на проводе, патрон… Да, патрон…

Через полчаса дверь кабинета открылась. Клавдий Старж, мрачный как туча, проигнорировал референта и скупо кивнул Ивге:

– Пошли. Пора работать.

Корова идет под луной, белая, будто фарфоровая.

(Ищи сверхценность)

Вымя касается высокой травы; Ивга упивается силой. Не тратит ее и никак не выказывает, просто несет, будто до краев наполненный подойник. Ее сила как молоко, с запахом травы и цветов.

(Ищи сверхценность сверхценность сверхценность)

По белому зрачку луны проползает длинная, как червь, темная туча. Корова испуганно дергает ушами; в громкий запах ночного поля вплетается едкая струйка дыма.

Мир пуст; счастье иллюзорно. Корова – фарфоровая безделушка, сила – ветерок, едва касающийся трав…

(Ищи)

Она – заблудившаяся дочка. Она не найдет мать – слишком велико поле, слишком высоко стоит зеленая рожь…

Ивга плачет. Где ее мать?

В машине она спросила у мрачного Клавдия:

– А вы видели, как действует цепь-знак?

– Замечательные у тебя интересы. – В его голосе явственно прозвучало презрение.

Ивгу задело: будто по ее лицу провели холодной мокрой тряпкой. Будто хлестанули розгой…

Интересно все же, о чем сегодня беседовали его сиятельство герцог и Великий Инквизитор города Вижны.

– Круг моих интересов непередаваемо широк, – отозвалась Ивга холодно. – Может быть, мне надо знать про цепь-знак. Для общего развития.

– Странно, – пробормотал Клавдий равнодушно. – Я был о твоем интеллекте более высокого мнения.

Ивга оскорбилась и надолго замолчала.

В маленькой квартирке, которую Ивга привыкла мысленно называть своей, она приняла душ и задремала перед телевизором; засыпать в одиночестве на огромной, как поле, кровати было слишком тягостно и нудно. Телевизор бормотал глупости – зато почти человеческим голосом; Ивга задремала, и телефонный звонок заставил ее подпрыгнуть в кресле.

– Цепь-знак, – сказал Клавдий безо всякого приветствия, – вернейшее средство убить всякое доброе чувство. Когда один человек физически не может жить без другого… и причиной этой зависимости – грубое принуждение… Это изощренная пытка, Ивга.

Ивга молчала, прижавшись к трубке щекой.

– Ты будешь смеяться, но я видывал и ведьм, которые единственно для этого прошли инициацию. Чтобы вернуть любимого.

Ивга облизнула губы.

– Но они ошиблись, Ивга… После инициации… короче говоря, у действующих ведьм вообще не сохраняется потребности кого-либо любить. Любовь – чувство, которое делает человека зависимым. А ведьмы этого не терпят.

Часы на книжной полке, с виду бронзовые, а на самом деле пластмассовые, громко тикали в тишине; по темному циферблату ползла красная секундная стрелка.

– Вы тоже… не терпите зависимости? И поэтому никого не любите?

Теперь молчал Клавдий. Достаточно долго; Ивга ждала. Красная стрелка завершала круг.

– Собственно, зачем я позвонил… Я только что говорил с Назаром. Он много думал, он готов с тобой встретиться. А ты готова?

Прыгнуло, замирая, сердце.

В половине третьего ночи Клавдия поднял телефонный звонок.

Спустя десять минут он впрыгнул в приоткрывшуюся дверцу служебной машины, и пузатая цистерна-поливалка, степенно ползшая вдоль кромки тротуара, испуганно шарахнулась от черной с затененными стеклами бестии.

Ехали молча. Позавчера Клавдий подписал приказ, санкционирующий участие Великого Инквизитора в оперативных выездах; сейчас, когда черная машина бесшумно неслась пустыми, призрачно освещенными улицами, в его ноздрях стоял запах горящего оперного театра. И подраненная рука напоминала о себе раздражающим неудобством.

У входа в ночной клуб «Тролли» перемигивались маячками две полицейские машины; Клавдий прикрыл глаза. Он не чуял ведьмы. И это почему-то было плохо.

Вместо обычного вышибалы на входе дежурил мрачный полицейский; Клавдий не счел нужным предъявлять ему значок. За него это сделал идущий позади Коста.

– Спокойно, Инквизиция.

Уютный зал, направо бильярдная, налево еще какая-то ерунда, наверное, бар… Полным-полно полицейских. Полуодетые люди вдоль стен; нет, это не люди, это полуодетые господа, посетители клуба «Тролли». И их дамы, прикрывающиеся кто чем. Небрежно брошенное на столик вечернее платье, упавший бокал, лужа дорогого коньяка, впитавшаяся в еще более дорогой ковер… Какая-то ажурная тряпочка под ногами…

Стоп. Нечто в углу, накрытое простыней. Простынями… И здесь – жертвы…

Клавдий закусил губу. Он не чуял ведьму – но ощущал неясное напряжение. Как будто держишь в руках фальшивую купюру – со смутным беспокойством, хотя глаза и говорят, что беспокоиться нечего.

Он обернулся к Косте. Тот мрачно пожал плечами.

– Что случилось, хозяин?

Высокий тучный человек с невыразительным лицом не был хозяином. Просто дежурный администратор – и, вероятно, вскорости этого места лишится.

Навзрыд плакала полуголая дама, умоляя позволить ей уехать; полицейские со скрытым злорадством отказывали. Кто-то просил разыскать оброненное брильянтовое колье, кто-то бранился, как последний грузчик, но большинство молча стояли вдоль обитых шелком стен. Администратор вздрогнул, встретившись с Клавдием глазами.

– Дело вот в чем, – сообщил розовощекий капитан полиции, неслышно оказавшийся рядом. – Здесь работала стриптизерша. Они взяли ее на работу месяц назад… без документов. Без документов вообще, за одни только красивые сиськи!

Розовощекий капитан сделал возмущенную паузу. Клавдию, находившемуся в рабочем ритме восприятия, она показалась долгим бессмысленным молчанием.

– Без документов взяли за красивые сиськи, – проговорил он сухо. – Дальше?

Капитану понадобилось время, чтобы ухмыльнуться; Клавдий терпеливо ждал.

– И когда эта девка сегодня вышла на сцену… они никто не может толком рассказать! Посудомойка из бара успела позвонить в полицию, представляете, посудомойка!.. А мы, как приехали, сразу же позвонили вам, потому как дело это по вашей части… Вот…

Капитан кивнул молодому полицейскому, несущему вахту около укрытых простынями тел. Парень откинул ткань, стараясь глядеть в сторону.

Пятеро, с неприятными лицами удавленников, со следами веревки на шее, абсолютно голые… Четверо мужчин и полнотелая дама. Клавдий отвернулся.

– На люстрах. – Розовощекий капитан снова сделал паузу, на этот раз зловещую. – Кто на чем – на ремешках, на шнурочках… Так и висели, как груши, пока прочие… ну так и не скажешь точно, чего было-то, по вашей части это дело… Стриптизом они все, короче, как один…

Клавдий вскинул голову:

– Как?

Капитан кивнул на тучного господина, сквозь шерсть на груди которого проступала изящная татуировка. Тот шагнул вперед, несмотря на протестующий возглас наблюдающего за порядком полицейского:

– Господа инквизиторы… Я хотел бы сохранить в тайне свое имя, от прессы… Я достаточно известный в городе человек… Так вот, я готов назначить достаточно высокую премию за поимку этой ведьмы. Большая, полная, черноволосая, на левом плече родинка…

– Что здесь было? – мягко перебил его Коста.

Известный человек потупился:

– Мы все осознавали, что делаем… Это было… ужасно. Как в трансе, как под, извините, гипнозом…

– Они все танцевали стриптиз, – с нервным смехом сообщил капитан. – Все, мужчины и бабы, дотанцевались догола, а эта сука стояла смотрела… Потом вешаться принялись… все бы перевешались…

Известный человек поднял руку к лицу:

– У нее из глаз были… знаете, такие… такие из глаз, вроде как флюиды… если это можно так назвать…

– А потом? Куда она девалась потом?!

Вмешался администратор. Тень скорого увольнения уже лежала на его лице – но он ухитрялся сохранять самообладание:

– Как только послышалась полицейская сирена… Она ушла. Через черный ход.

– Почему вы ее не задержали?! – возмутился известный человек. Тень на лице администратора проступила отчетливее.

– Допрашивать будете? – Розовощекий капитан благодушно кивнул на полуодетых, близких к истерике посетителей.

Клавдий покачал головой.

Присутствие ведьмы… Присутствия вроде бы не было. Тревога была – неопределенная и потому все нарастающая. Переходящая в чувство опасности.

Коста, руководитель опергруппы, чуял еще острее. Его люди стояли тесной группкой, и Клавдий заметил, что они инстинктивно стараются держаться парами, спина к спине, – значит, ощущают опасность тоже.

– Эвакуируйте потерпевших и персонал, – сказал Клавдий розовощекому капитану. – Отзовите своих людей. В здании останется только Инквизиция.

Капитан на минуту опешил – но возразить не решился.

«Многие спрашивали меня, и много раз я сам себя спрашивал: а не роднится ли мастерство инквизитора с искусством колдуна?.. Все мы знаем, что сила ведьмы – от ведьмовства ее, и нет ничего удивительного, если сударыни мои умеют безо всякого яда отравить источник и отворить кровь безо всякого ланцета… Какого же рода та сила, что обуздывает сударынь моих, от века не знающих узды?..

Говорят об инквизиторах, что они колдуны. Говорят, что начертания на камне, коими братья мои инквизиторы угнетают сударынь моих ведьм, есть не что иное, как колдовские знаки; говорят, что инквизиторы подчиняют себе силою колдовства. Спрашивали и меня об этом, но я молчал.

Те, что зовут себя колдунами и живут в пещерах, заставляя нетопырей прислуживать себе, – те, как я думаю, странны и бесполезны. Они твердят, что добывают знание, – но что их знание, пыль на столешнице непознанного… Их заклинания действуют одинаково на нетопырей и белок, и даже людей и ведьм – колдуны не делают разницы; их умение бывает красивым и поражающим воображение – но и только. Что проку в нетопыре, подносящем вино, – горько глядеть на мучимую тварь…

Впрочем, я отвлекся. Вода в бутыли, которую я положил себе под ноги для согрева, остыла – время распорядиться, чтобы бутыль заменили. В эту зиму самые крепкие ставни не спасают от холодов… А у меня так ноют суставы, и все ухищрения лекаря действуют неполно и совсем недолго…

Говорят, что у колдунов не болят суставы. Говорят, что колдуны никогда не болеют – и здоровыми, как весенние птички, ложатся в гроб… Умирать здоровым обидно. Жить в болести – обиднее, но о чем я, ведь будь я, Инквизитор Вижны, колдуном – к чему мне лекарские примочки?..

Служанка пугается, видя, как я смеюсь сам над собой…

Значит ли, что всякий инквизитор не есть в то же время колдун? Что умение инквизитора – не магический дар? Что такое те невидимые петли, которыми мы заарканиваем сударынь моих ведьм, и почему они не действуют на прочих?..

Говорят, инквизитор, умеющий повелевать ведьмой, повелевает и всеми другими тоже. Да, скажу я, – как повелевает всякий человек, исполненный внутренней силы; нет никаких тайн в умении инквизитора подчинить себе друга, любовницу или хоть толпу горожан. Он делает это без помощи своей силы – одной своей волей… Но для начертания на камне дознавательного инквизиторского знака одной воли мало.

И тогда, в ночной печали глядя в огонь, я спрашиваю себя: ведь ведьмы тоже творят знаки? Иные, но природой своей схожие с нашими? Что, если сила инквизитора – всего лишь отражение ведьминской силы, данной нам против ведьм и для того, чтобы мир оставался прежним?..»

Ивга закрыла книгу.

Мир оставался прежним; за окном поднимался рассвет. И теперь о встрече с Назаром можно с полным правом говорить – сегодня.

Он наивно полагал, что знает о ведьмах все.

Он шел вслед за Костой – маркированным инквизитором, блестящим оперативником; может быть, именно поэтому его собственное внимание оказалось чуть притупленным. А может быть, нет – просто все, что случилось потом, на несколько порядков превосходило его блестящую реакцию.

Коста встал. Начал поднимать руку, будто желая защититься, – и медленно, как в рапиде, стал валиться на бок.

И тогда Клавдий ощутил то же.

Потому что ведьма была здесь. Никуда не ушла. Не сбежала через черный ход. Она попросту сделалась недосягаемой для их чутья; в момент удара, свалившего Косту, Клавдий увидел ее только глазами, потому что чутье его молчало, полумертвое, ошпаренное.

Да погибнет скверна.

Женщина смеется. Покачивает на руках серый с блестками шарф – как младенца; смеется снова, и от этого ее смеха у него, возможно, прибавится седых волос. Вот он, старый его кошмар, повторяющийся, бывало, из ночи в ночь – будто он встречает ведьму, превосходящую его по силам…

Нет, дело не только в этом. Что за странный, вызывающий, неестественный жест – она баюкает шарф…

«Наша мать – нерожденная мать».

Снова смех.

Ее уход не был похож на бегство; она как будто не допускала и мысли, что Клавдий станет ее преследовать. Шарф, переставший исполнять роль младенца в жутковатой игре, упал на паркет рядом с неподвижным Костой.

– Стоять!

Он не произнес ни звука, но она отчетливо слышала его окрик. Полуобернулась, обнажила в усмешке зубы.

Он ударил.

Удар способен был свалить с ног полдесятка ведьм – но эта лишь улыбнулась шире; только секунду спустя он понял, что прорвал ее защитную завесу и теперь может чуять ее.

Но не может классифицировать.

Щит? Флаг? Воин-ведьма?

– Стоять, тварь!..

Сквозная дыра. Колодец без дна.

Был рассвет.

Она бежала, едва касаясь асфальта босыми белыми ступнями; Клавдий кинулся к машине, где растерянный бледный водитель пытался и не мог завести безотказный прежде мотор. Клавдий вытолкнул его из-за руля, упал на сиденье сам, сжал зубы, напряг мышцы, вырывая тупое железо из-под чужой воли; двое парней Косты на заднем сиденье, похожие, как близнецы, одинаковым движением вывели в воздухе каждый по знаку Пса. Он ощутил их слабую, но помощь.

Ведьма бежала по пустынной утренней улице, по самой середине, по осевой, но ступни ее все не утрачивали младенческой, снежной белизны; он собьет ее. Если не удастся схватить – он собьет ее, бросит под колеса…

Машина не желала повиноваться. Несмотря на его усилия, на знаки Пса и специальную маркировку, нанесенную, как положено, на днище; Клавдий дергал рулем, уходя от столбов и бетонных оград, а ведьма бежала легко, играючи, и расстояние между ними не сокращалось.

«Тогда придет она, чудовищное порождение враждебных человеку сил… Она придет, и стадо кусачих мух сделается смертоносной армией безжалостных ос…»

Неужели?!

Сбить на асфальт танцующую на бегу фигурку профессиональной стриптизерши – прихлопнуть поднимающуюся гадючью голову, оборвать весь этот кошмар, кошмар последних недель?..

Всплеск его воли на мгновение высвободил машину – так, что очертания улицы размазались, а парни на заднем сиденье опрокинулись на спинку; Инквизиция предпочитает мощные моторы. Расстояние между Клавдием и ведьмой за несколько секунд сократилось вдвое; стриптизерша обернулась, в ее глазах стоял смех. Если бы руки Клавдия не прикипели намертво к рулю – заткнул бы уши.

В следующее мгновение лобовое стекло покрылось трещинами, сделалось мутным и непрозрачным. Клавдий нажал на тормоз; стекло волной осыпалось наружу.

Он снова видел улицу. Красный полукруг восходящего солнца над крышами, босая женщина, выбегающая на перекресток… Розовыми прожилками сверкают на асфальте подсвеченные солнцем трамвайные рельсы. Синим контуром встало в конце широкой улицы далекое здание вокзала. Как безмятежно, как красиво…

Он упускает ее?!

Ярость помогла ему собраться с силами; его воля рванулась вслед за ней, дотянулась до босых ног, навесила на щиколотки пудовые, неподъемные гири… Или нет?!

Да. Вот она споткнулась, замедлила шаг… Пытается вырваться, и вырвется наверняка, но на это потребуется несколько секунд, тех самых, вот этих…

Улица снова размазалась по сторонам от машины – и в лицо ударил ветер, и запоздало осыпался последний островок недобитого лобового стекла. Солнце вставало, солнце, испуганно притормозила опустевшая поливальная машина… Ведьма хромала, с каждым шагом все более избавляясь от невидимого, подаренного Клавдием груза, но расстояние до нее становилось все меньше, меньше, меньше… Клавдий уже различал прореху на подоле тонкого светлого платья, длинную царапину на обнажившейся голени и розовое ухо, пробившееся сквозь пелену темных блестящих волос.

Он напрягся, готовясь к поединку. Возможно, самому важному. Возможно, главному в его жизни. Может быть, последнему, как у инквизитора Атрика Оля…

Ведьма остановилась в самом центре перекрестка. Под сплетением черных проводов; остановилась и обернулась, и Клавдий встретился с ней глазами.

Она тоже знала о судьбе Атрика Оля. И о судьбе убивших его ведьм знала тоже. И теперь неподвижно стояла и смотрела, как несется прямо на нее черная машина с выбитым лобовым стеклом…

Нет, теперь она смотрела в сторону.

Откуда-то сбоку, с узкой булыжной улицы на перекресток выползал медлительный синий трамвай. Первый трамвай сегодняшнего дня, еще сонный, еще пустой – ползущий к вокзалу трамвай номер два. В квадратных окнах отражалось низкое солнце.

Еще мгновение назад ведьма была здесь – а теперь уже висела на подножке, обеими руками вцепившись в переднюю водительскую дверь; еще мгновение – синяя гармошка открылась, пропуская ведьму внутрь.

Клавдий зарычал, посылая ей вслед удар – слишком слабый, потому что надо было еще и совладать с машиной; ребята на заднем сиденье выхватили каждый по пистолету. Это зря; стрелять по ведьме – себе дороже…

Трамвай дрогнул. Дернулся, как от боли, – и пошел вперед, попер через перекресток, игнорируя все правила движения и свой собственный честный маршрут. Играючи перескочил через стрелку – Клавдий увидел запрыгавшие под колесами искры. Трамвай рванул, въезжая на огромную улицу Индустрии, поддал ходу, покатился под уклон…

Поворот руля. Педаль, вдавленная в пол. Ветер, выедающий глаза.

Невообразимо длинная улица Индустрии на всем своем протяжении еле заметно уклонялась под гору. Трамвай, набравший скорость курьерского поезда, грохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, поднимая за собой шлейф коричневой пыли; Клавдий, щуривший воспаленные глаза, сквозь стекло различал оцепеневшую фигурку вагоновожатого. И гордо выпрямившуюся, прямо-таки монументально воздвигшуюся рядом женщину. Клавдию хотелось стрелять. Если бы он не знал, что всякая пущенная в ведьму пуля почти наверняка убивает стоящего рядом свидетеля – а то и самого стрелка…

Улица Индустрии кончилась. Будто вырвали из-под ног длинную ковровую дорожку. Трамвай, не снижая скорости, вылетел на поворот.

Непонятно, как железо может издавать такой звук. Не скрежет – свист, будто тысяча обезумевших регулировщиков вопят в свои свистки, взывая к ведьминому благоразумию…

Трамвай, будто лошадь-иноходец, разом оторвал от рельс все свои левые колеса. Уже в воздухе они продолжали бешено вращаться.

Клавдий изо всех сил потянулся вперед, словно желая поддержать валящуюся набок громаду; к сожалению, он был властен только над ведьмами. Над городским транспортом – никак.

Трамвай рухнул. Содрогнулась земля, лопнула ближайшая витрина, трамвай перевернулся, вскинув колеса к небу, давя и кроша припаркованные у тротуара машины; перевернулся снова, и какое-то мгновение казалось, что сейчас он ударит о стену дома с расколотой витриной – но силы падения не хватило. Трамвай – уже не трамвай, а его изувеченный труп – опрокинулся назад, в железно-стеклянное месиво, оставшееся от ни в чем не повинных машин, и земля вздрогнула снова.

Клавдий обнаружил, что сидит, изо всех сил упершись в приборную доску, вдавив до отказа педаль тормоза, хотя машина стоит неподвижно, и на заднем сиденье никого нет, дверцы распахнуты.

Солнце вставало, из красного становясь золотым…

Вагоновожатый умер в больнице.

Двое пассажиров раннего трамвая остались жить, а больше на месте катастрофы никого, по счастью, и не было.

Ведьмы не было тоже. Ее так и не нашли.

Парусник-абажур светился изнутри. На стенах студенческого жилища лежали причудливые тени; Ивга хотела улыбнуться старой, такой знакомой комнате – но не смогла.

Чувство неподъемной вины. Назар ни словом, ни взглядом не упрекнул ее – но Ивга ощущала, как с каждой секундой его присутствия груз ее провинности делается все сильнее и жестче. И не могла радоваться.

Стыдно смотреть в глаза. Но так хочется смотреть, так хочется жадно ловить каждую черточку, мельчайший отпечаток дней, проведенных порознь…

Она вымучила-таки улыбку. Присела на диван, свидетель множества страстных ночей:

– Мне чаю… можно?

Назар серьезно кивнул и ушел на кухню; Ивга, много дней ожидавшая этой встречи, спрятала лицо в ладонях.

За полчаса до свидания ее прямо-таки мутило от волнения. Больше всего она страшилась заметить брезгливость в его взгляде или жесте и потому, давясь ненатуральным хохотом, первым делом сообщила:

– Ты не бойся… Ведьмы, неинициированные, ничем от других людей не отличаются… Даже физиологически, хоть у Старжа спроси…

Эти слова лишний раз подтвердили, что в ходе напряженного ожидания рассудок Ивги слегка помутился – в здравом уме она вряд ли додумалась бы до такой глупости. Назар помрачнел, но промолчал.

Теперь она сидела на диване, закрыв лицо руками, и сквозь холодные пальцы просачивался волшебный, праздничный свет корабля-абажура; Назар хозяйничал на маленькой кухне, и Ивге казалось, что этот звон посуды – насмешка над ее мечтой. Над ее маленькой и теплой, уютной грезой: светится абажур и любимый человек кипятит на кухне чай…

В воздухе витала нотка фальши.

Так выросший ребенок, всю жизнь лелеющий в душе магическое воспоминание о покинутом городе своего детства, возвращается наконец на его пыльные, потные, суетливые улицы – и топчется перед дверью родного дома, растерянно сжимая ручку внезапно потяжелевшего чемодана. Потому что, оказывается, необратимая потеря – не обязательно смерть. Вернее, смерть по-другому, когда внешне ничего не заметно и даже сам умерший не сразу понимает, что случилось…

Назар принес две дымящиеся чашечки. Поставил поднос на стол, уселся на круглую вертящуюся табуретку в углу и оперся острыми локтями об острые же колени.

Ее фантазия все еще цеплялась за обломки мечты; в том мире, который она в очередной раз для себя придумала, Назар сел рядом и взял ее руку в свою; она хотела помочь мечте, подняться, подойти к нему и положить ладони ему на плечи – но в последний момент испугалась, ослабела и едва успела подавить тяжелый вздох.

Воротник его свитера пахнул резковатым, незнакомым одеколоном, и чужой, новый дух перебивал привычный аромат его кожи и волос. Ивга глубоко вдохнула, ее ноздри дрогнули, пытаясь через всю комнату поймать ускользающий запах; Назар заметил это и, как ей показалось, содрогнулся. Или показалось? Или это ее мнительность становится совершенно уже болезненной, нестерпимой?

В ее придуманном мире Назар говорил, не переставая. Смеялся, гладил ее руку и тысячу раз просил прощения за ее, Ивгину, провинность…

С момента их встречи прошла тридцать одна минута. Старенькие часы на стене безжалостно отцокивали время – а Ивга с ужасом чувствовала, как ничего не происходит. Будто в пустом заколоченном ящике.

И тогда ей захотелось, чтобы хоть что-нибудь случилось. Пусть даже плохое.

И потому она спросила, заставив свои губы улыбнуться:

– А как доктор Митец? Как поживает папа-свекор?

Назар поднял глаза. Впервые за тридцать две минуты от начала свидания Ивга встретилась с ним взглядом – и на мгновение задержала дыхание.

Потому что в глазах Назара не было ни упрека, которого она ждала, ни брезгливости, которой она так боялась. Это были совершенно прежние, вот только смертельно усталые, больные и печальные глаза.

– Ивга… Я без тебя жить не могу.

Чай так и остался невыпитым; более того, одна из чашек соскользнула со стола и оставила на ковровой дорожке темную непросыхающую лужицу. Абажур-кораблик невозмутимо плыл под белым небом потолка, а в комнате тем временем бушевал неистовый, малость истеричный шторм.

Хлипкая молния на старых Ивгиных джинсах не выдержала внезапного всплеска эмоций; Ивга безжалостно ее доломала. Так сжигают мосты; Ивга стягивала с себя все подряд, и голова у нее кружилась, как от изрядной дозы спиртного, и по полу прыгала шальная пуговица от Назаровой тенниски. На ковер упали джинсы и свитер, полосатые носки свернулись клубками, как два перепуганных ежа; штаны Назара улеглись в замысловатом балетном пируэте, и сверху шлепнулась заколка для Ивгиных рыжих волос. Кораблик плыл, освещая комнату вполне интимным загадочным светом.

– Я… без тебя… не…

Через минуту они свалились с дивана. Прокатились через всю комнату, обнимаясь, смеясь сквозь слезы, сминая брошенную одежду; у подножия круглой табуретки случился наивысший миг их любви, после чего, не разжимая объятий, они снова взобрались на диван, под одеяло, и опять вцепились друг в друга, как два исстрадавшихся без ласки клеща.

– На…заруш…ка… Я…

Он пах теперь свежим горячим потом, Ивга вдыхала его аромат, как обалдевший кот нюхает валериановые капли. Одеяло дергалось, будто поверхность штормящего моря; кораблик поворачивался вокруг своей оси, плавно поводя острым бушпритом. Вокруг корабля вилась черная бабочка, неестественно огромная в сравнении с маленьким парусником; Ивга, придавленная горячим тощим телом, совершенно ясно осознала вдруг, что все ее прежнее существование было всего лишь предисловием к этому мигу настоящей жизни. И изо всех сил пожелала, чтобы этот миг длился вечно.

Под утро пошел дождь.

Ивга лежала на спине, натянув одеяло до самого носа. Дождь деликатно постукивал по жестяному козырьку над окном, а Назар сладко сопел, по-кошачьи прикрыв лицо ладонью; а больше в мире не было никаких звуков. Ни шороха.

Ивга не спала.

Сквозь плотно прикрытые шторы не умел пробиться никакой рассвет; в комнате было темно, но Ивга знала, что там, снаружи, уже сереет дождливое небо. И, может быть, ветер скоро разгонит тучи. И, может быть, еще проглянет освобожденное солнце…

Она опустила веки. Незнакомо, неприятно ныло в груди – у нее никогда в жизни не болело сердце. Правда, все бывает в первый раз…

Хотелось поднять руку и потереть ребра с левой стороны – но Ивга боялась разбудить Назара.

В детстве ее заботили ощущения складных кукол – тех самых, что вкладываются одна в другую, меньшая в большую, маленькая в меньшую и так до самой крохотной; ее интересовало, что чувствует кукла, выбираясь, как из пальто, из чрева своей предшественницы и глядя на себя как бы со стороны…

Теперь она выбралась из себя, будто складная кукла. И со стороны увидела рыжую девчонку, лежащую в обнимку со спящим парнем. И задержала дыхание от тягостного предчувствия.

Уже утро; эта рыжая девчонка проспала каких-нибудь полчаса – но за время своего короткого сна успела увидеть верхушки леса, стелющегося далеко внизу, дымные коридоры горящего театра и тени танцующих чугайстеров. Вчера вечером она впервые в жизни пожелала остановить время, но время не послушалось – и правильно сделало.

Этот парень… нет, он не изменился. Он не сделался старше за время вынужденной разлуки; Ивга смотрит, как расслабленное счастье понемногу сползает с его спящего лица. На переносице рождается складка, печально опускаются уголки губ – Назару снится выбор, который предстоит сделать нынешним утром. Неприятный, тревожный сон.

Ивга с ужасом поняла, что предчувствие в ее груди сейчас сменится осознанием.

Ей захотелось закрыть глаза, зажмуриться перед лицом неминуемого понимания – но, если не решиться посмотреть судьбе в глаза, она обязательно догонит и пнет в спину. А то и пониже спины; Ивга перевела дыхание и впустила в себя осознание утраты.

Оно оказалось коротким и совершенно не болезненным. Просто отрывистое слово: все.

Все, вот теперь все. И как-то даже легче; она не может объяснить, почему так случилось. Не знает таких слов. Она просто чует. Так, наверное, лисица осознает момент, когда лисенок больше не нуждается в опеке, в узком шершавом языке, в тепле мохнатого бока…

Все.

Она выскользнула из-под одеяла и в полутьме принялась одеваться.

Разорванная застежка на джинсах заставила ее беззвучно расплакаться. Ну что за неверная нотка в патетической сцене расставания – негоже юной деве идти по улице в расстегнутых штанах…

Она знала, где у Назара хранятся иголки с нитками. Она сама их туда положила; Назар спал, складка на его переносице делалась все глубже, а его бывшая невеста поспешно сшивала брюки прямо на себе. Стежок за стежком, сдавленное шипение, когда иголка с размаху воткнулась в тело…

Он проснется – и испытает облегчение. Может быть, сам себе в этом не признается – ему будет казаться, что он подавлен, обижен, может быть, даже предан… Но главным его чувством будет ощущение свободы, и доктор Митец наверняка это оценит. Славный доктор Митец…

Ивга перекусила нитку. Штаны ее были зашиты наглухо, Назар спал, под темным потолком плыл темный парусник, потерявший вместе со светом и большую часть своего очарования. Все.

Уже в дверях она подумала, не написать ли записку – несколько слов, как это делается в мелодрамах…

Но у нее не было ни огрызка карандаша, ни пачки от сигарет, ни даже конфетного фантика.

А потому она молча вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

«…Братья мои инквизиторы часто спрашивают меня о природе Матери-Ведьмы, матки… Даже служанка сделалась столь любопытна, что спрашивает о том же… и когда я говорю, что о подобном следует осведомляться не у меня, а у собственно матки – тогда рождаются слухи, что старик Оль рехнулся умишком…

Что мои догадки?.. Вымыслы, домыслы, раздумья… Иногда мне думается, что матка не родится одна. Что множество маток рождается в одночасье, дабы в истребительных поединках уцелела сильнейшая…

…длинная и теплая осень; я велел горничной… и положить в кабинете вместо ковра. Их дух освежает, шорох успокаивает… Но пыль порождает кашель, после дня трудов я всю ночь не мог заснуть, а наутро велел собрать листья и выбросить…

На трех главных площадях вчера сложили новые костры…

…Природа моих сударынь непостижима. Мы можем возомнить себя на месте букашки, грызущей лист для того, чтобы утолить голод… Мы можем вообразить себе это, ибо голод не чужд и нам. Мы можем в грезах своих поставить себя на место оленя, покрывающего оленицу, ибо похоть не чужда и нам… Но никто из нас никогда не сумеет понять, что движет Матерью-Ведьмой. Почему она нарожает своих чад и потом нередко губит их… Когда честолюбивый государь проливает кровь своих и чужих подданных – мы понимаем, потому что гордыня не чужда и нам… Когда алчный лекарь позволяет болезни разрастаться, чтобы потом взыскать втрое с отчаявшихся больных, – мы понимаем, что это корыстолюбие одолело его совесть… Сударыни мои ведьмы не честолюбивы и не алчны. Им не нужны ни деньги, ни власть; они не чувствуют голода и не испытывают похоти. Они не понимают, что есть добро и что называется злом – они невинны. Они губят нас одним своим существованием…»

– …Госпожа, э-э-э… Лис. Господин Великий Инквизитор просит передать, что на сегодня в ваших услугах не нуждается. Сейчас вас отвезут домой…

– Я сама дойду, – сказала она машинально. Референт – не Миран, другой – печально покачал головой:

– Таковы распоряжения господина Инквизитора, он страшно занят, я ничего не в силах изменить… За вами зайдут.

– Господин Великий Инквизитор не желает меня видеть? Даже на минуту?

Референт развел руками:

– Я все изложил, как велел передать господин Старж… Ничего не могу добавить. Ничего.

Сопровождающий был знаком ей – щуплый мужчина преклонных лет, всю жизнь прослуживший на вспомогательных должностях и нимало этим не смущающийся; Ивга помнила веселый нрав этого вечного ассистента, и тем неприятнее показалась ей его теперешняя угрюмость. Здороваясь с Ивгой, он едва разомкнул плотно сжатый рот.

– Что-то случилось? Неприятности?

Сопровождающий не ответил; возможно, он не расслышал вопроса, заданного почти на ходу. Ивга еле поспевала за провожатым, ведущим ее хитросплетениями коридоров и лестниц – вечный ассистент почему-то не пользовался лифтами; неподалеку от главного входа – Ивга немного умела ориентироваться во чреве Дворца – провожатый замешкался.

– Сейчас попрошу вас обождать в машине… Нет. Следуйте за мной. Минутная задержка.

Ивга покорно поплелась, то и дело отставая. Пышные коридоры-залы с неподвижными фигурами охранников сменились мрачными коридорами-щелями, как в унылом казенном заведении. Ивга понятия не имела, в какую часть Дворца завела ее «минутная задержка»; наконец провожатый остановился и открыл перед Ивгой стеклянную дверь, замазанную белой больничной краской.

Здесь были люди. Женщины, сидящие на длинной скамейке у стены. И молчаливый охранник, дремлющий в кресле напротив других дверей, грузных, бронированных.

У Ивги пересохло во рту. Непонятно отчего.

– Обождите, – провожатый кивнул ей на свободное кресло и поспешил к дверям, на ходу извлекая какие-то бумаги из какой-то папки; проснувшийся охранник поймал его взгляд, и Ивга успела заметить, как вечный ассистент указал на нее глазами. Проследи, мол.

Она села на краешек кресла.

Ожидающих женщин – а они именно ожидали, это было видно по их неловким, напряженным позам – было четыре; теперь все они рассматривали Ивгу. Не нахально – исподтишка; среди четверки была старуха, женщина средних лет и две юных девушки, худая и пухленькая; ни одна из ожидавших не походила на других ни одеждой, ни лицом, ни повадками, но Ивга ясно чувствовала некое родство, объединяющее женщин вернее, чем общая скамейка.

Спустя минуту она поняла. Вернее, ей показалось, что она поняла: ожидающие, похоже, были ведьмами. Неинициированными, как и она; общение с Клавдием Старжем, помимо прочих благ, дало Ивге понятие о приблизительной классификации себе подобных.

Дверь приоткрылась; Ивга встрепенулась в ожидании провожатого, но вместо него в коридор вышла черноволосая, бледная женщина с заплаканными глазами. Отворачиваясь, прошла мимо охранника к выходу. Сидящие на скамейке проводили ее взглядом.

– Следующая, – сказал механический голос, и Ивга только сейчас увидела решетку динамика над бронированной дверью.

Одна из девчонок, пухлая, неуклюже поднялась, втянула голову в плечи, съежилась – и шагнула в дверь, туда, откуда вышла заплаканная; три пары глаз, помозолив закрывшиеся бронированные створки, снова остановились на Ивге.

И тогда она окончательно поняла, что их объединяет. У всех троих были одинаково тусклые лица и затравленные глаза.

«Рассказать тебе, как берут на учет?..»

«Ведьма, помни, что общество не отказывается от тебя. Отрекшись от скверны и встав на учет, ты сделаешь себя полноправным и законным гражданином…»

Вот они, полноправные и законные граждане. Вот, сидят рядочком. Как часто они ходят… отмечаться? Раз в месяц, раз в неделю? Или, в связи с особым положением, каждый день?..

Унылые, забитые, загнанные в угол. Так выглядят цепные медведи в цирке… Когда шкура лесных царей обвисает клочьями, глаза гноятся, когда они кружатся под бубен на задних лапах…

Ивга опустила голову, желая уйти от этих, все более назойливых, взглядов. Ей вдруг сделалось муторно.

Назар… Клавдий. Значит ли это… что Ивга смотрит сейчас в тусклые зрачки своего собственного скорого будущего?

«…Тебе помогут в выборе судьбы. Целлюлозная фабрика в пригороде и отеческий надзор Инквизиции вполне соответствуют твоим взглядам на жизнь, правда?..»

С Назаром все кончено. Надежды нет; для Великого Инквизитора она, возможно, отработанный материал. Выбор?..

Мы тоже были такими, молча говорили лица сидящих на скамейке женщин. Мы тоже клялись себе, что умрем в неволе… Но у нас нет выхода. Мы живем. Мы были как ты, с блестящими глазами, с упрямством и злостью… а ты станешь как мы, с нашей покорностью… И ты увидишь, в этом есть даже некоторые… преимущества…

Ивга втянула воздух сквозь сжатые зубы – бронированная дверь распахнулась, и ее провожатый, еще более угрюмый, не останавливаясь, прошел мимо:

– Идемте…

Закрыв за спиной белую стеклянную дверь, Ивга испытала мгновенное облегчение.

В семь часов вечера взвыла сирена, означающая экстренный выезд наряда Инквизиции; в семь тридцать из оцепленного здания городского цирка группками стали выводить детей и родителей. Хорошенький подбор объектов, думал Клавдий, поскребывая ногтем пластырь на лбу. Ночной клуб, теперь цирк…

Тучи, так долго сгущавшиеся над провинциями, наконец-то пришли в Вижну.

Накануне герцог требовал отчета на Государственном совете – Клавдию удалось отбиться. Власти во все времена желали подчинить себе Инквизицию – порой из жадности, порой из страха; все Великие Инквизиторы всех времен более или менее успешно противостояли этому хищному желанию. Клавдий не был исключением.

Утренние газеты вышли с фотографиями опрокинувшегося трамвая; в вечерних уже не было ни слова ни о чем, кроме нашествия ведьм. Бывалый оперативник Коста пришел в сознание в реанимации городского госпиталя, но отчеты врачей о его здоровье оставались весьма неопределенными. По-видимому, кровоизлияние в мозг.

Клавдий прекрасно понимал, что, в отличие от Рянкской эпидемии и попытке теракта на стадионе в Однице, все случившееся в Вижне есть пока что просто психологическая атака. Эффектное запугивание, нагнетание страстей; страх для ведьмы – питательная среда. Чернозем…

Эффектное запугивание. Но уже пролилась кровь.

Ничем не прикрытые, мокли под дождем трупы льва и трех тигров, застреленных ошалевшей полицией. Воющие санитарные машины одна за другой увозили из цирка окровавленных зрителей; женщин, бывших в тот вечер в здании цирка, под угрозой резиновых дубинок отсортировали, окружили пластиковыми щитами и стали выпускать через один-единственный узкий вход, по одной, под перекрестными взглядами двух рабочих-инквизиторов; плакали дети, цепляясь за юбки матерей. Лопались надувные шарики; кто-то проклинал ведьм, кто-то костерил Инквизицию. Клавдий стоял, внешне безучастный, изредка придерживая ладонью дергающееся веко; он снова не чуял ведьмы. Как тогда, в ночном клубе; он боялся ошибиться и потому стоял, ждал, бездействовал.

Он стоял, и мечущаяся толпа обтекала его, не задевая; только девочка лет восьми, со сбившимся на затылок белым бантом, налетела на него и вскинула круглые от ужаса глаза. Где-то в перепуганной толпе металась в такой же панике ее потерявшаяся мама. Или, попав в окружение из пластиковых щитов, не могла без очереди вырваться наружу – все ведь спешат, у всех ведь дети…

– Не бойся, – сказал Клавдий, но девочка реагировала не на слова – она и не слышала слов, – а на чужое, жесткое, страшное лицо. А потому она заревела в голос и кинулась прочь.

Подробности этого представления Клавдий узнал уже потом. Просматривая видеозапись свидетельских показаний, пролистывая отчеты и объяснительные записки, он воссоздал ход событий лучше, чем мог бы пронаблюдать его, сидя в зале среди нарядной, хрустящей конфетами малолетней толпы; в какой-то момент он, плавающий в клубах сигаретного дыма, совершенно реально и остро ощутил себя ребенком на представлении. Хоть бы и этой самой девочкой со сбившимся бантом…

…Сперва было фойе, где продавали воздушные шары и конфеты на палочках; был запах духов и пудры, и перебивающий все запах зверей, не противный, скорее волнующий, щекочущий ноздри. Были деревянные кресла с откидными сиденьями, ерзающие соседи, три звонка – и замирание в груди, когда яркий свет стал медленно гаснуть… Эта девочка с белым бантом на макушке давно не была в цирке. Очень давно.

На вечернее представление являлись обычно не классами во главе с учителем, а семьями во главе с мамой или бабушкой; во втором отделении была анонсирована группа дрессированных хищников, в первом публику удивляли братья-фокусники, близнецы, чье сходство ограничивалось только одинаковыми черными комбинезонами и красными кепочками, надетыми козырьками назад. Ребенок из зала, добровольно поучаствовавший в номере, получал на память точно такую же кепку – из картона; охотников набиралось немало, и набралось бы еще больше, если бы заботливые мамы и бабушки не удерживали чад – им было неприятно смотреть, как их дети залезают в огромные черные ящики, которые потом протыкаются шпагами, распиливаются циркулярными пилами или проворачиваются над огнем. Детям, наоборот, представление нравилось, и потому первое отделение даже продлилось на одиннадцать минут дольше обычного…

Был азарт, жгучее желание выскочить на арену, туда, куда смотрят сотни глаз, где кругами лежит белый свет прожекторов, куда целыми оравами бегут ребятишки постарше и посмелее; была робость, от которой холодели ноги и немел отсиженный за время представления зад. Был укоризненный взгляд матери; замирало сердце, когда круглая щербатая пила вгрызалась в ящик, куда перед тем влезли трое мальчишек. И была радость, когда мальчишки выскочили наружу целые и невредимые – только, кажется, двое… А может быть, третий выскочил из другого ящика. А может быть, сразу убежал к маме, в зал…

Оркестр гремел и колотил в перламутровые барабаны – самый настоящий оркестр, где главным инструментом были огромные желтые тарелки. На музыкантах были фраки с блестками, и, чтобы лишний раз полюбоваться на них, девочке приходилось привставать со своего места и вытягивать шею, отвлекаясь от происходящего на арене…

А у самого края арены стояла тетя в некрасивом голубом платье и, кажется, что-то говорила, и губы ее странно кривились.

А потом выскочил распорядитель – высоченный усач, и на его пудреном лице, таком самоуверенном в начале представления, был теперь почему-то страх… Такой настоящий и неприкрытый, что девочка с бантом испугалась тоже, и сосед ее, маленький мальчик в коротких бархатных штанах, испугался тоже и даже заплакал. Распорядитель что-то выкрикнул притворно-веселым голосом… И девочка сразу поняла, что на самом деле ему вовсе не весело.

А тетя в некрасивом платье перелезла через бортик – неуклюже, и платье задралось… Тетя заглядывала в ящики для фокусов, а потом стала хватать за плечи самих дядек-фокусников, и девочка наконец-то расслышала, что она говорит: «Где ребенок… где Павлик… прекратите дурацкие шутки, у ребенка больные почки… Ему нельзя… Немедленно давайте ребенка…»

А у входа на арену столпились еще несколько теток и один растерянный парень, чей-то старший брат; и все они зачем-то наседали на распорядителя, но тот не стал с ними разговаривать, улизнул за бархатную портьеру…

А потом погас свет.

Кто-то засмеялся, кто-то захлопал, кто-то засвистел; перепуганный мальчик-сосед зарыдал в голос, его мать схватила его на руки, громко ругая глупое представление… Чей-то папа, сидящий прямо за девочкиной спиной, хохотал и стыдил своего маленького сына, говорил, что бояться нечего и трусишек в цирк не пускают…

А потом на арене кто-то закричал. И закричали в публике – сразу несколько голосов, и девочка тоже хотела закричать – но мама схватила ее в охапку.

Свет включился. Погас снова; включился и замигал, как это бывает по телевизору, если на космическом корабле авария.

На арене была клетка. Дверца висела на петлях; полосатый маленький тигр стоял на дяденьке-фокуснике. И морда у него была в красном. И рядом бегала тетенька, которая все кричала и звала своего Павлика.

А потом вышли еще два тигра. И лев, такой красивый, как рисуют на картинках. Девочка совсем не испугалась – но посмотрела на маму и сразу почувствовала, как сиденье под ней делается мокрым.

А потом выскочил человек со шлангом, будто поливать цветы. И ударил струей по тому тигру, что стоял на фокуснике… А другой тигр прыгнул на него, и тогда распорядитель поднял руку, и что-то хлопнуло, потом еще… И девочка увидела, что распорядитель стреляет из пистолета, но никак не может попасть…

А потом все кинулись к выходам и кого-то прищемили.

А потом выскочил укротитель в красном фраке и спортивных штанах. И тоже стал стрелять.

А на арене натекла целая лужа из разорванного шланга…

А потом навалилась толпа и разъединила девочку и ее маму…

А потом, в диком ужасе мечась среди незнакомых, вроде бы слепых, сбивающих с ног людей, она наткнулась на неподвижно стоящего человека, и у него было такое злое, такое… лицо… ма-ма…

В тот самый момент, когда девочка, захлебываясь слезами, скрылась в толпе – тогда будто пленка лопнула у него в мозгу. Он почуял.

Сбивая попадающихся по дороге людей, он кинулся к служебному выходу. Прямо через арену, где чем-то ужасно воняло, растекалась вода из шланга и валялись обломки магических ящиков. Так бежит собака по стынущему следу. Совсем-совсем остывающему, вот-вот потеряется…

«Скорая помощь» отъезжала. Клавдий заорал полицейскому, приказывая остановить, но тот растерялся, не понял; тогда Клавдий выхватил из-под мышки обычно бесполезный служебный пистолет и выстрелил по колесам.

– Инквизиция!..

Он ткнул проблесковый значок полицейскому в нос, отшвырнул с дороги зеваку и кинулся вдогонку притормозившей «Скорой». И, еще не открывая дверцы, ощутил хищную готовность сгруппировавшейся ведьмы.

Рядом с водителем сидел юноша в широкополой шляпе, в щегольском цветастом галстуке; Клавдий резко вытянул сцепленные руки по направлению к его сузившимся глазам. Глупо икнул водитель, и застонал раненый на носилках.

Юноша схватил себя за горло. Извернулся, пытаясь уйти от инквизиторской хватки; бледные щеки приобрели зеленоватый оттенок. Мощная агрессия – но слабая защита…

Юноша тонко заверещал, выгибаясь мостом; пиджак на груди разошелся, шелковая рубаха натянулась, четко обрисовывая контуры двух небольших крепких грудей. Клавдий ударил еще. И еще раз – но этот последний удар был лишней, ничем не оправданной жестокостью. Ведьма погрузилась в беспамятство.

Водитель смотрел, разинув рот, и в его глазах Клавдий вдруг увидел себя – изверга, без всякого повода издевающегося над человеком… над женщиной. Потому что, оказывается, юноша в широкополой шляпе был девушкой – но это слишком незначительная провинность, чтобы стрелять по санитарной машине, чтобы вламываться, мучить, доводить до обморока…

– Инквизиция города Вижны, – с отвращением выговорил Клавдий.

К машине бежали. Со всех сторон.

«…Кто смотрит со стороны – удивляется и страшится… Инквизитор поражает любую из сударынь моих, не касаясь ее, одним только неслышным приказом… Знаки высекаются на камне и чеканятся на железе – знаки помогают нам держать сударынь моих в узде… Знак – щит, а порою и острие… Но только не в открытом бою. Порою, сраженный отчаянным напором, кто-нибудь из братьев моих оставлял знак прямо в воздухе – но предприятие это, для многих непосильное и порою безнадежное, редко приносило победу… Ибо знак, оставленный в воздухе, требует больших усилий и слишком мало отдает взамен…

Сегодня я впервые остановился передохнуть, поднимаясь по своей лестнице. Годы… Кухарка засолила на зиму пять бочонков груздей, и еще пять бочонков разнообразных солений, и десяток окороков поставили из коптильни…

Я не желаю, чтобы приходила осень. У меня дурное предчувствие…

…избавить этих трех от костра. А ту, что травила колодцы, доставить на суд в ее же общину…

Годы гнетут мои плечи, и что скажу я небесному судье, став перед его престолом? Что всю жизнь губил сударынь моих… ибо они губили тоже?..

Зачем я взял на себя этот камень?.. Мне приходит наваждение, я стою на костре, который сам же и сложил…

Вина сударынь моих ведьм тяжелее моей… Я скажу небесному судье – пусть взвесит…»

Телефонный звонок показался ей невыносимо громким. Целый день никто не звонил, целый вечер прошел в тишине, над дневником человека, умершего четыреста лет назад. Еще не поднимая трубки, Ивга почувствовала, как влажнеют ладони.

Назар? Обида, осуждение, зов?..

Трубка была прохладной и тяжелой; вероятно, Ивга до конца жизни будет ненавидеть телефоны. За их внезапность и предательскую неопределенность.

– Ты мне нужна. Сейчас.

Клавдий.

Странно, но она испытала едва ли не облегчение.

Она нужна.

На этой ведьме были свободные штаны и шелковая рубашка под строгим мужским пиджаком. В присутствии Старжа у нее шла носом кровь, и потому она не отнимала от лица замызганного клетчатого платка; из своего укрытия Ивга наблюдала и слышала весь допрос, и не раз и не два по ее спине пробирал противный холодок – никогда прежде она не видела Клавдия таким. Вот уж инквизитор, инквизитор до мозга костей… будто черный капюшон с прорезями прирос к его лицу. Страшно; гадко смотреть, и, что самое неприятное, даже привычная Ивга ощущает сейчас его напор, ежесекундно преодолевая тошноту и головную боль.

– …Твоя защита не крепче яичной скорлупы. Не заставляй меня готовить омлет.

– Чего вы хотите?.. – Ведьме, при всей ее озлобленности, приходилось туго. Ивга сцепила пальцы, желая, чтобы это поскорее закончилось.

– Имя твоей нерожденной матери. Или уже рожденной, а?

Ведьма зашаталась.

– Стоять, воин… Матка позвала тебя? Зовет и сейчас? Где она? Куда зовет? Место, время, где она прошла инициацию?!

– Н-не…

– Слушай меня, Юлия. Смотри на меня… Ивга!..

Ивга вздрогнула от окрика. Переждала всплеск головной боли, двумя пальцами отслонила меченную знаком занавеску. Выбралась из своей ниши; ведьма пребывала в трансе, руки Клавдия лежали на ее плечах.

– Ищи зов, Ивга. Самое ценное, радостное… Теплое, любимое, сволочь…

– Не мучьте ее, – попросила Ивга негромко.

– Что?!

– Вы обращаетесь с ней как с животным.

– Да?! А пятеро детей, умерших прямо в цирке? А девять человек, скончавшихся в госпитале? А четыре мальчика, пропавших без вести, а сотня тяжелораненых по всем больницам – это как?!

Ивга с удивлением увидела, что Клавдий не просто утратил обычное бесстрастие – он еле удерживает бешенство.

– Ты соображаешь? Ты понимаешь, что теперь придется взять под стражу всех ведьм? А действующих придется… я не знаю, отстреливать, что ли… И тебя, между прочим, придется посадить за решетку, потому что матка с таким же успехом может сидеть и в тебе тоже… Ищи, Ивга! Ищи Мать-Ведьму!

– Не волнуйтесь, – сказала Ивга неожиданно для себя. И увидела, как блеснули глаза в прорезях капюшона:

– Что?!

– Успокойтесь. У меня от вас очень голова болит. И у нее, – она указала на ведьму, – тоже… Возьмите себя в руки, Великий Инквизитор.

Непонятно, слышали ли ее стражники в нишах – по крайней мере, оттуда не донеслось ни звука; долгое время тишина в допросной нарушалась только сбивчивым дыханием пребывающей в трансе ведьмы.

– Спасибо, – сказал Клавдий глухо. – Спасибо за хороший совет. Можешь считать, что я им воспользовался… Теперь мы будем работать.

Он взял из рук допрашиваемой смятый клетчатый платок и тщательно, без брезгливости, вытер ее окровавленные губы.

Допрос закончился под утро; Ивга чувствовала себя как после купания в канализационном стоке.

Молодая ведьма была охвачена страстями. Человеческие побуждения представлялись ей теплым месивом, вроде той жижи, что поднимается после дождя на дне заброшенных строительных ям; Ивге являлись, почему-то в черно-белом свете, картины многочисленных людских сборищ – сплетение запахов, звуков, рваная сеть голосов. Извиваясь от напряжения, Ивга накрывала толпу собственными невидимыми ладонями – и чувствовала, как щекочут кожу заметавшиеся в ужасе комочки. Чуть сжимала пальцы – и отпускала снова, и еле удерживалась, чтобы не сжать совсем, и в этом балансировании на грани экстаза находила величайшее удовольствие…

А потом все закончилось. Теперь она была ребенком – вернее, одновременно несколькими детьми. Девочкой в белом бальном платьице, стоящей посреди пустого зала; голым младенцем в кромешной темноте огромной комнаты и продрогшим до костей подростком в мокрой насквозь одежде. И еще кем-то, и, кажется, еще… Девочка шла, осторожно переставляя ноги в тесных туфельках, шла, вслушиваясь в тишину, напряженно ожидая чьего-то зова; младенец упорно полз по холодному и гладкому полу, ощущая впереди источник тепла, а подросток брел по колено в воде, ожидая увидеть, наконец, проблеск света…

Ивга заплакала от тоски. Так мучительно и неправдоподобно долго тянулось ожидание.

А потом восторг взорвался внутри нее, как взрывается петарда. Так, что посыпались искры из глаз.

Девочка в бальном зале содрогнулась от предчувствия. Сейчас она услышит родной голос – и, захлебываясь смехом, кинется навстречу. Младенец радостно закричал – сейчас он уткнется в необъятную грудь, полную вкусного молока. Отчаявшийся подросток зажмурился, потому что секунду спустя он разглядит, наконец, далекий факел, отбрасывающий желтые блики на маслянистую поверхность вечной воды…

Ивга рванулась, пытаясь ускользнуть из мира допрашиваемой ведьмы, но предчувствие абсолютного счастья, овладевшее в эту минуту девочкой, младенцем и подростком, лишило ее воли. Абсолютного счастья не бывает – не бывает вне этого мира, зачем же бежать, если можно задержаться, остаться хоть на миг… дождаться…

И она расслабилась, готовая отдать себя миру ведьмы – однако некто, все это время ожидавший снаружи, рывком выдернул ее в ее собственный, всеми ветрами продуваемый мир.

«Я пытался оставить свое ремесло. Я всегда знал, что оно неблагодарно, жестоко и грязно… Я прирожден к нему, как никто другой. Что ж, кто-то ведь должен чистить отхожие места, иначе мир захлебнется в нечистотах…

Который день меня преследует запах дыма. Запах разгорающихся дров…

Я совершил куплю дома в предместье. Хлопотно и накладно, однако же луг и озеро; возможно, я стану разводить карпов и возделывать лилии. Возможно, мне пора на покой, в окружение пчел, гудящих над соцветиями…

…ибо я, и только я отвечу за свои деяния перед небесным престолом… И проклятья сударынь моих ведьм, лежащие на мне коростой, вменятся в заслугу мне – либо в провинность…»

Казалось, что Дворец Инквизиции пуст. Пять часов утра напоминали о себе жиденьким рассветом за высокими решетчатыми окнами; дремал в железной сетке лифт, а на перилах дымной, навеки прокуренной лестничной площадки серым снегом лежал остывший сигаретный пепел.

Наверное, Ивга удивилась его желанию остановиться здесь, между этажами, в полумраке огромной винтовой лестницы. Удивилась, но не подала виду – а он просто не желал видеть своего кабинета. Ни приемной, ни референта, ни подручных, ни даже табличек на дверях…

– Дайте мне сигарету, – сказала Ивга шепотом. Он механически протянул ей пачку – и сразу же отдернул руку:

– Ты же не куришь!

Она чуть усмехнулась:

– Теперь курю. Или вам жалко?

– Жалко. – Он спрятал пачку в карман.

Ивга покривилась. Непривычная гримаска очень не шла ей. Как будто некий изувер-фотограф приклеил к рыжим волосам постороннее, неприятное лицо:

– Боитесь, что от сигареты я стану чуть менее здоровой? Недостаточно крепкой, чтобы идти на костер?..

Он ждал от себя волны раздражения – но ничего не почувствовал. Только усталость. И потому сказал непривычно тихо:

– Ивга, отстань. Не зли… Мы же с тобой… эти… сотрудники…

– Ага. – Неприятное выражение все не уходило с ее лица. Она смотрела вниз, в темный квадратный колодец с лифтовой шахтой посередине.

Он вдруг вспомнил. И поразился собственной недогадливости – и еще тому, как изменились обстоятельства. То, что казалось важным еще позавчера, теперь попросту забылось…

– Извини. Я хотел спросить. Назар?..

Собственно, ответа ждать не приходится. Вот он, ответ. Мрачно сбрасывает пепел с перил и наблюдает, как падают серые хлопья…

Перила опустели. Прошло, наверное, минут пять, прежде чем Ивга подняла голову:

– Скольких вы отправили на костер, Клавдий?

Он сжал зубы:

– Не было никакого костра. Последние сто лет казни… происходят по-другому. Так только говорят – «костер»…

– А как происходят казни?

– А тебе какое дело?.. Гуманно… пес, пес, пес! Чего ты от меня хочешь, Ивга?!

– «Я пытался оставить свое ремесло. Я всегда знал, что оно неблагодарно, жестоко и грязно… Я прирожден к нему, как никто другой. Что ж, кто-то ведь должен чистить отхожие места, иначе мир захлебнется в нечистотах…»

Она цитировала, глядя мимо его глаз, размеренно и бесстрастно. Только один раз голос ее дрогнул – на слове «захлебнется».

– Ты мне льстишь, – сказал он глухо. – Мне очень далеко до Атрика Оля.

Она искренне удивилась:

– Почему? Потому что он был сожжен сударынями его, ведьмами?

– Нет, не поэтому. Ценой его жизни, видишь ли, была жизнь матки. А сжечь и меня могут – не фокус…

Брезгливое выражение наконец-то сошло с ее лица. Она впервые за долгое время взглянула ему прямо в глаза:

– Не надо так говорить.

Он пожал плечами: как хочешь.

Внизу, там, куда упиралась лестница, пронзительно скрипнула дверь. В проеме стояла сухонькая женщина с ведром и тряпкой; взявшись было за привычную работу, она вдруг замешкалась и принялась вглядываться в стоящих высоко на площадке. Как будто не веря своим глазам – уж не Великий ли Инквизитор?..

– Все не хотелось об этом думать, – признался Клавдий тихо. – Но то, что мы сегодня узнали, свободы для толкований не оставляет. Мне совершенно точно придется встретиться с их Матерью… как и Атрику Олю. Но я вовсе не уверен, что сумею ее уморить.

Уборщица продвигалась вверх, тщательно вылизывая тряпкой одну ступеньку за другой.

– Атрик Оль тоже не был уверен, – сказала Ивга чуть слышно.

Клавдий вдруг испытал благодарность. Может быть, за эти слова. А может быть, то было запоздалое признание ее самоотверженности, потому что работа этой ночью была особенно опасной и тягостной.

– Ивга. Расскажешь мне… про Назара?

Она наклонила голову. Упавшие рыжие пряди закрыли от него ее лицо.

– Мне хочется помыться, – сказала она вместо ответа. – Смыть с себя…

Он понял ее раньше, чем она договорила. И понял, что ему уже давно хочется того же самого – смыть с себя эту ночь. Содрать со шкуры события последних недель, хоть на пару часов, но забыть о сгоревшем театре, опрокинувшемся трамвае и окровавленном цирке. О собачьих глазах Федоры, ледяном голосе герцога и тени ведьмы-матки, неспешно наползающей на Вижну и на мир. Возможно, и Атрик Оль ощущал нечто сходное, покупая дом в предместье, желая «возделывать лилии»…

– В окружении пчел, гудящих над соцветиями, – сказал он вслух. Взял Ивгу за руку и побрел к лифту.

Дорога заняла полчаса – все это время они спали на заднем сиденье. Клавдий уснул мгновенно и глубоко, а Ивга дремала, время от времени тычась лицом в стекло и с трудом приподнимая веки. Какие-то огороды, дома, улицы предместья…

Таксист притормозил на развилке, подумал и повернул вправо; дорога ушла из-под колес, теперь это были две изрядно заросшие колеи в окружении росистой некошеной травы. Таксист остановил машину перед темными облезлыми воротами, гордо возвышающимися среди остатков завалившегося забора. На воротах приколочен был новенький знак: «Ул. Речная, 217».

Клавдий, чьи глаза никак не желали раскрываться, неторопливо отпер ворота ключом на гремящей связке; Ивга ждала. Это казалось старинным, а оттого весомым и уважаемым обрядом – непременно отпереть ворота, стоящие, в общем-то, средь чиста поля. У подгнившего деревянного столбика имелся красноголовый, полускрытый травой гриб.

Скрипучие створки приоткрылись. Одна из них тут же повисла на последней уцелевшей петле – что не помешало Клавдию галантно пропустить Ивгу вперед.

В доме пахло застоявшейся сыростью. Метнулась со стола зазевавшаяся мышь; к грохоту упавшей кружки присоединился мелодичный звонок. Ивга вздрогнула; Клавдий вытащил из кармана телефонную трубку.

– Глюр… нет, не желаю слушать. Знаю… У меня двадцать часов. Нет. Считай, что на это время я умер.

Река пряталась, утопала в островках камыша, в низких скрюченных ивах. У берега обнаружился мосток, полуразвалившийся, как ворота и как сам дом; Клавдий прихлопнул камнем опасно торчащую головку ржавого гвоздя.

– Холодно, – сказала Ивга с нервным смешком. – И вода холодная тоже…

– Вода теплая, – возразил Клавдий серьезно.

По противоположному берегу, свободному от камышей, но зато илистому и топкому, бродили белые гуси.

– У меня купальника нет.

– Тоже мне невидаль – голая ведьма…

– Не смейтесь.

– Хорошо, я отвернусь. Гусей ты не стесняешься?..

Ивга бросила одежду на мосток. Опасливо косясь на Клавдия, демонстративно глядящего вдаль, подобралась к краю доски и заколебалась было – трухлявый мосток, оскорбленный ее сомнениями, попросту взял да и подломил подгнившую доску. Ивга, взвизгнув, плюхнулась в реку.

Чисто. Прозрачная вода, обнимающая чистое тело. Чистое, до родинки, до волоска…

Она нащупала ногами дно. Дернулась от прикосновения водорослей, встала, поправила волосы. Гуси сбились в стайку и неторопливо форсировали реку.

– Смотри, они сюда плывут, – с беспокойством сказал Клавдий.

– Ну и что?

– Я их боюсь. – В голосе Великого Инквизитора ей послышалась искренняя озабоченность.

– Гусей?

– Плывут же, заразы!..

Ивга опустила лицо в воду. Открыла глаза; мир сделался неверным и расплывчатым, прикосновение водорослей больше не казалось противным, а вокруг Ивгиных бедер кружилась стайка мальков, вспыхивая время от времени резким серебряным сполохом.

Она выпрямилась, стирая воду с лица. Инквизитор – вот это действительно зрелище, Великий Инквизитор в полосатых плавках – сидел на краю мостка; незагорелая кожа его бросала вызов своей белизной – вызов лету, солнцу и множеству морских курортов, которыми владеет, как говорят, вездесущая контора верховной Инквизиции… А мелкие клерки, небось, уже всю шкуру прозагорали, подумала Ивга с внезапным возмущением.

– А говорят, что у мужественных людей волосатая грудь. И ноги…

– Вывод? Я не мужественный или я ноги брею?

– Вывод – брешет молва…

Инквизитор неуверенно пожал плечом:

– Это комплимент?

На правой стороне груди у него белел полукруглый шрам. Ивга знала, что точно такой же, но только меньше, имеется и на спине; она хотела спросить откуда – но в последний момент прикусила язык. Хорошо быть бестактной, но не до такой же степени…

По небу плыл самолет – серая иголка, тянущая за собой белую нитку шлейфа; гусиная стая безмолвно пересекала отражающееся в речке небо и белую реактивную стрелку пересекала тоже. Хоть здесь справедливость, подумала Ивга, прикрывая глаза. Есть в жизни мгновения, когда гуси равняются в чем-то с самолетами…

– Я хочу быть гусем, – сказала Ивга шепотом. – Гусыней… с красными лапами. Плавать… все лето. Есть траву… А потом пусть и режут. Потому как какой смысл дожидаться зимы?..

– Рыжая гусыня. – Клавдий чуть усмехнулся. – Лисой родилась…

Гусиная стая повернула к мостку – осознанно, определенно.

– Это ко мне, – сказал Клавдий упавшим голосом. – Меня с детства гуси не любят… И его сиятельство господин герцог – изрядный гусь – в первых рядах…

– Чихать они на вас хотели, – сообщила Ивга хладнокровно, однако ее оптимистический прогноз не подтвердился.

Гуси плотной стаей причалили к берегу; Клавдий замахнулся ивовым прутом – гусиный вожак, поражающий размерами, но даже на вид глупее прочих, счел это вызовом на бой. Повинуясь крикливой команде предводителя, гуси сгруппировались – крыло к крылу – и одновременно пригнули к земле длинные белые шеи.

– Ивга, ты видишь, – сказал Клавдий беспомощно. – Прогони их, пожалуйста.

– Не могу, я же голая…

– Ну я зажмурюсь! Выйди, камень кинь, ну прогони этих сволочей, они… ой!..

Гуси обступили Клавдия кольцом. Их шипению позавидовал бы любой серпентарий; Великий Инквизитор переступал босыми ногами, беспрестанно занося свой хлыст – и почему-то опасаясь ударить.

– Ивга, пес… Это не смешно!.. Я даже без штанов…

Ивга попыталась придать лицу каменное выражение. Губы не слушались, неудержимо разъезжаясь к ушам; смех не давал дышать.

– Хха… ой, нет… Чего… им… от вас… надо?..

– Это не сме-шно!.. Я боюсь этих сволочей, ясно?

– Надо… искать… их хозяина… пусть отдаст команду «фу!»…

– Я тебе посмеюсь!.. Выйди, кинь в них чего-нибудь, ботинком брось…

– Благородной обувью… в глупых птиц…

– Ивга, я тебя как человека прошу!

– Но я же голая!

– Да я глаза зажмурил, вот!

Давясь смехом, Ивга выбралась на берег, подобрала палку, замахнулась с бесстрашием деревенской девчонки:

– А кыш! А кыш!..

Гуси, смущенные открытием второго фронта, разразились гоготом. Некоторое время Ивга увлеченно их отгоняла, а потом, подняв взгляд, обнаружила, что глаза Клавдия коварно открыты.

– Вы же обещали!.. – Она отшатнулась, прикрываясь руками.

– Но я же должен видеть, если какая-то сволочь соберется меня укусить!..

Она опрокинулась в воду – спиной, поднимая фонтаны брызг. Отступившие гуси тут же возобновили атаку; Клавдий, коротко вякнув, кинулся в воду вслед за Ивгой. Некоторое время гуси стояли на берегу и бранились – однако потом вняли не то голосу разума, не то зову непоследовательного вожака, развернулись и плотной стаей поковыляли прочь.

Ивга плавала плохо – а потому все время старалась держаться так, чтобы ноги доставали дна; Клавдий и вовсе не пытался плыть, а просто стоял по пояс в воде, рассеянно ловя ладонью прыгающие солнечные блики.

– А могут ведьмы… превратить меня если не в гуся, то хоть в лису? – шепотом спросила Ивга. – По-настоящему, навсегда?

Клавдий провел по лицу мокрыми ладонями:

– Ивга… А могут ведьмы повернуть время вспять? Закинуть нас… нет, тебя не надо, ты и не родилась тогда… закинуть меня, Клавдия Старжа, на тридцать лет назад? Ну ладно, на двадцать восемь…

– А что, там было лучше?

Он серьезно посмотрел ей в глаза. Так серьезно, что у нее сразу же озябли ноги.

– Там было… да, Ивга. Не знаю, было ли лучше… Просто было…

– А теперь нет? – спросила она, и ей самой показалось, что ее дернули за язык.

Он ничего не ответил. Присел, погружаясь в воду с макушкой. Поднялся, убрал со лба налипшие волосы:

– Ивга, выходи-ка на берег. Замерзла.

– Ага, чтобы вы снова на меня… таращились?..

– Дурочка, – усмехнулся Клавдий, выбираясь из воды. – Я знаешь чего в жизни повидал? Делать мне нечего, только вот твою попу разглядывать…

Ивга поперхнулась от внезапной обиды:

– А неинтересно – так и не глядите!..

И она двинулась к берегу так же деловито и решительно, как оратор идет к трибуне. Опираясь на мосток и не глядя на Клавдия, выбралась к своей одежде. Не отворачиваясь и не прячась, принялась одеваться, стараясь ни жестом не выдать поспешности. Аккуратно застегнула новую молнию на старых джинсах, поправила майку – и только тогда осмелилась посмотреть на Старжа.

Конечно, он и не думал отводить взгляда. Все это время он молчал и смотрел – вопиющая бестактность!..

Она не нашла в себе силы разозлиться. Улыбнулась, и улыбка вышла какая-то жалобная:

– Ну и что? Ничего особенного? Вы таких видели-перевидели? И, – она демонстративно покосилась на его плавки, – никакого эффекта?

Он молчал, и ей сделалось стыдно. Как тогда, в училище, где все смелые девчонки считали ее святошей и трусихой, а она, чтобы доказать обратное, притащила на занятия порнографический журнал… И как ее застукал с этим журналом господин Хост, учитель истории, и как она стояла перед ним, и казалось, что кожа не щеках сейчас лопнет – так немилосердно прилила к ним кровь… Почему-то все ее попытки сфривольничать оборачиваются против нее. Всю жизнь.

Пахло водой и лозами. Он много лет избегал этого запаха.

Кружились над водой стрекозы; слишком много лет он ненавидел эту теплую зеленоватую воду с глянцевыми островками кувшинок. Домик на берегу реки, некогда тщательно ухоженный его отцом, теперь окончательно обветшал – сидя на трухлявом мостке, Клавдий не переставал удивляться странному побуждению, заставившему его привезти сюда Ивгу.

Здесь нет ни волнистого песка, ни детей, ни старушек, ни загорелых парней с девчонками – но запах здесь совершенно такой же. Навеки въевшийся в его ноздри запах воды и лоз. И, забывшись, можно увидеть девчонку в змеиного цвета купальнике, со смехом бьющую руками по рябой от бликов поверхности. Давнее, почти не болезненное воспоминание. Просто красивая картинка…

Он с трудом открыл глаза.

Ивга озябла, и майка, натянутая на мокрое тело, беззастенчиво облегала грудь. Ей потребовалась минута, чтобы осознать это досадное непотребство, – тогда она отвернулась, обеими руками натягивая влажный подол; Клавдий смотрел теперь в рыжие спутанные волосы.

Запах… Запах лоз и… хвои. Светлый мир, по яркости схожий с галлюцинацией… Громады гор – будто замершие, покрытые синим мехом зверюги…

Как его тогда поразило, что горы разноцветные. Что они плавно меняют цвета, ловя тени круглых, как овцы, облаков.

А белая отара стекала по склону, как молочная река… Спины, спины, кудрявые овечьи спины, голос колокольчика – у каждого свой…

Дюнка.

Тени облаков на поросших лесом склонах.

Овечья река.

Дюнкины губы.

И горы молчаливо подтвердили его правоту.

Признали прикосновение сухих губ – частью великого мира. Такой же, как дятлы и реки, белые спины овец, белые брюшки облаков, серебряные монетки озер на зеленых полях и вросшие в землю, потемневшие от времени срубы…

Клавдий до боли стиснул пальцы.

Как жаль, что он не сохранил ни одной Дюнкиной фотографии. Ни одной из сотни разнообразных, больших и маленьких, матовых и глянцевых, цветных и черно-белых, смеющихся, грустных, мелких и невыразительных, официальных – на студенческий билет… Все ушло. Все; потом, спустя десять лет, он попытался отыскать хоть одну – тщетно. Дюнка ушла, не оставив следа, – даже барельеф на ее могиле с годами утратил всякое сходство с оригиналом, потускнел и покрылся белыми известковыми потеками. Это молодое женское лицо могло принадлежать кому угодно, но только не Дюнке, какой ее помнил Клавдий Старж…

Впрочем, кто сказал, что он ее правильно помнил?..

Было время, когда он не хотел ее помнить вообще. Поменял место учебы, на какое-то время уехал из Вижны… Дюнкиного времени не было. Пустая пленка, экран памяти, равнодушно мигающий серым; его желание было таким неистовым, а воля такой сильной, что он ухитрился добиться чего-то вроде амнезии; потом, вспоминая Дюнкино лицо, он мучился невозможностью восстановить мелкие, самые дорогие черточки…

Как жаль, что ни одной, даже самой маленькой фотографии не завалилось в щель между стеной и диваном. Как жаль, что никого из ее родичей не осталось в Вижне – Клавдий так и не нашел потом их следа…

А возможно, все это не случайно. Он, совершивший последовательно два тяжелых преступления – призыв навки в мир живых и предание любимой в руки палачей, – был в наказание отлучен от всякой возможности вспомнить. А значит – попросить прощения, попытаться искупить…

Он вздрогнул. Ивга смотрела прямо на него, и в глубине ее всегда настороженных глаз стояло теперь смутное беспокойство. Она почуяла перемену в его настроении и не может понять, в какой такой колодец провалилась внезапно его душа.

Перемена участи.

Где-то там, за стенками ленивой солнечной тишины, в неправдоподобно далеком Дворце Инквизиции бесновался придавленный полномочиями Глюр. По большим и малым дорогам метались кураторы, слали в Вижну отчаянные депеши, впадали в истерику и сквернословили в адрес Великого Инквизитора, а он сидел на трухлявом мостке и смотрел на девушку в пупырышках озноба.

– Все еще холодно, Ивга?

Она чуть усмехнулась:

– Клавдий… у меня к вам просьба. Когда… если станет совсем уж скверно… может ведь такое случиться… скажите мне, пожалуйста, «гуси». Напомните… Может быть, полегчает…

– Хватит издеваться, – отозвался он обиженно. – Сама мне, если хочешь, скажи… Тоже мне, предмет для шуточек.

Мышь, в который раз согнанная со стола, возмущенно возилась в углу, под горой старых книжек и хлама. Электрический чайник закипел до странности быстро – хотя, возможно, это Ивгино время каждой секундой цеплялось за «сейчас», желало растянуться, удержаться, не скатываться в «потом»…

Она попыталась представить, каким был Клавдий Старж двадцать восемь лет назад – и не смогла. Ей казалось, что он с младенчества был таким, каким она его видит.

Впрочем, таким она не видела его никогда.

Вот стоит мощный дуб – поди-ка разгляди железный сундук, лежащий у него под корнями и заставляющий ветки усыхать одна за другой. А уж золото в сундуке, либо камни, либо, что вероятнее, истлевшие кости – об этом спроси у дуба…

Сегодня перед Ивгиными глазами впервые обнаружила себя тайна, о существовании которой она догадывалась только временами. Тяжелый камень на шее Клавдия Старжа.

А ведь там была женщина, думала Ивга, холодея, и это было не предположение – железная уверенность. Там, в прошлом циничного обладателя необъятной кровати, маячил призрак женщины, маячил и наполнял смыслом странные слова о том, что тогда – было… А теперь – нет.

С губ ее почти против воли сорвалось еле слышное:

– И у меня тоже – нет.

Он не должен был понять. Он должен был удивленно вскинуть брови и переспросить: «Что?..»

И брови его уже поползли вверх – но на полдороге остановились. Сошлись над переносицей, и Ивга смятенно осознала, что ее слова, брошенные невпопад, будто мячик, который невозможно поймать, который не для игры предназначен, который все равно упадет на землю… Что ее слова пойманы, как мячик. И что бросок ей зачтется.

– Это не беда, Ивга. Это еще не горе, просто пожелай Назару счастья… Это не трагедия. Это просто свобода. – Невидимый мячик перелетел на ее поле. Свечкой завис в воздухе, ожидая ее решения.

– И вы выбираете такую свободу двадцать восемь лет подряд?

Мячик стремительно обрушился на поле соперника. Клавдий молчал; пар, поднимающийся над его чашкой, делался все прозрачнее и реже.

Когда-то в комнате общежития, где бок о бок стояли десять скрипучих девчоночьих кроватей, – там, в большой и неуютной комнате, говорилось под вечер о мужчинах и об их любви.

Подавляющее большинство особей мужского пола объявлялось коварными изменниками – но свято чтилось поверье, по которому среди множества мужчин есть такие, что способны хранить любовь до гроба. Как лебеди, твердила с пеной у рта некая большеносая темпераментная блондинка пятнадцати с половиной лет. Если один умрет – и другой туда же…

Ивга не была уверена, что ей интересны эти разговоры. В те годы проблема мужской верности не была для нее сколько-нибудь значимой; теперь сложно поверить, но еще пару лет назад ее интересовали больше книги о путешествиях, чем романы о любви…

Вот сидит Клавдий Старж. Кто скажет, что он похож на героя мелодрамы?..

Над всей его жизнью – тень одной женщины. Над его кроватью-аэродромом, над его подземельем, где допрашивают ведьм, над ветхим домиком-дачей… И над могилой его будет стоять тень той женщины. Навеки… Большеносая девчонка, когда-то твердившая Ивге о лебединой верности, воображала все это совсем по-другому. Она мало что понимала в жизни, соседка Ивги по тесной комнате в общежитии…

– О чем ты думаешь, Ивга?

– Да так…

– Идем, приготовим костер.

– Для кого?..

Слова вырвались сами собой, и она спохватилась, уже поймав на себе его укоризненный взгляд.

Костер – вовсе не обязательно казнь.

Костер – уютный запах дыма. Костер – тепло и защита, мягкие отблески среди бархатной черноты, осыпающиеся в небо искры, величественные картины, встающие перед глазами, если долго, неотрывно, расслабленно глядеть в огонь…

– Клавдий… можно спросить?

– Конечно.

– Что… с ней случилось? С той женщиной?

Пауза.

Бесстрастное лицо, подсвеченное пламенем; Ивга почему-то была уверена, что уже очень давно Клавдию Старжу не задавали этого вопроса. А может быть, не задавали никогда.

Или? Разомлев от ласк, от прикосновений этих рук… Расслабившись в той необъятной постели, его многочисленные любовницы внезапно чувствовали присутствие тени. Тени той единственной, давней женщины; может быть, они испытывали разочарование и ревность, может быть, кто-то из них и спросил когда-то: что с ней случилось?..

Клавдий молчал, но Ивга уже знала, что ответ будет.

Костер воздвигал в своих недрах фантастические дворцы – и сам же их и обрушивал, превращая в тучи искр, в хаос, в пепел.

– Она погибла, Ивга. Утонула.

– Двадцать восемь лет назад?

– Она годится тебе в матери… годилась бы. А так – вы ровесницы. Ты даже старше. – Уголок его рта чуть заметно дрогнул.

– И все эти годы…

– Неважно.

– Да нет, важно… мне кажется, вы считаете себя виновным. Но ведь она погибла не по вашей вине?

Треснула, проламываясь, очередная огненная конструкция.

Клавдий аккуратно подложил веток. Костер увял – и разгорелся снова; круг света стал шире, и в неестественной, ватной тишине одиноко и робко вякнула далекая лягушка.

– Мы отвыкли… когда тихо. В Вижне никогда не бывает тихо, да, Ивга?

Она прерывисто вздохнула. Встала на четвереньки, перебралась на другую сторону костра, волоча за собой одеяло.

Клавдий не возражал.

Она уселась рядом. Так близко, что при желании могла бы положить голову на его плечо. Могла, но не решалась; тогда он вздохнул и притянул ее к себе.

Минута. Другая. Вечная пляска пламени; тишина.

– Огонь… не изменился. Да, Клавдий? Как подумаешь… века, тысячелетия, все меняется, и только огонь… они смотрели на него, древние, угрюмые… Они – вот как мы, тысячи лет назад, голова кружится… Да?

– Да.

– Клавдий… У вас бывало так, что хочется сказать – и не можешь? Слов… ну не придумали таких слов. Нету их… Да?

– Да…

– Я… не хочу спать. Я сидела бы… до рассвета.

– Да, Ивга. Да. Посидим… Тем более что осталось… уже недолго.

Она устроила голову поудобнее – и блаженно закрыла глаза.

В семь утра служебная машина уже стояла у трухлявых ворот. Не сигналила, не привлекала внимания – просто молча ждала. У Ивги упало сердце.

– У нас еще двадцать минут, – заявил Клавдий бесстрастно. – Мы успеем выпить чаю.

Мышь деловито возилась в углу. Как вчера.

Руки Клавдия лежали на краю стола, по обе стороны от чашки. Незагорелые, со следом недавнего пореза, с проступающими веревочками вен.

И он молчал – так долго, что машина у ворот сочла возможным деликатно посигналить.

– Клавдий…

– Да?

– Так всегда кажется, – сказала Ивга шепотом. – Когда кого-то теряешь… кажется, что виноват. У нас в селе, в Тышке, где я родилась, там на кладбище был такой хороший лум…

Она замолчала. Машина посигналила снова.

Клавдий бледно улыбнулся:

– Мы странно говорим. Будто перед открытой дверью. Надо идти, было ведь время, чтобы говорить… А теперь времени нету. Дверь открыта, а мы все тянем, и, оказывается, кое-что важное так и не сказано, а дверь-то уже открыта, и ждут…

Он поднялся. Выплеснул в окошко невыпитый чай, аккуратно снял с вешалки элегантный, без единой морщинки пиджак:

– Пойдем…

– Это был хороший лум, – сказала Ивга шепотом. – И совсем недорого брал за утешение. Так вот он говорил, что вина существует только в нашем сознании, что мы не должны отягощать себя…

– Пойдем, Ивга.

Гуси поджидали Великого Инквизитора у порога; Ивга шагнула вперед, занося прут. Белые птицы забили крыльями, заволновалась трава, как от лопастей вертолета, – но Клавдий прошел мимо, совершенно забыв, что ему положено бояться гусей. Ивга даже испытала что-то вроде разочарования; до машины оставалось двадцать шагов… восемнадцать шагов… семнадцать…

– Я никогда не видела, – сказала Ивга шепотом. – Не видела человека, который мог бы тридцать лет кого-то помнить… так помнить. Как в старой сказке о вечной любви…

– Ты сентиментальна, Ивга.

– Нет.

– Да… Это не сказка. И это не весело. И это, скорее всего, никакая не любовь.

– Вы будете смеяться, но я…

Она осеклась.

Широко распахнулась никелированная дверца:

– Да погибнет скверна, патрон…

Запах воды и травы сменился запахом разогретого салона. Водитель поспешно развернул машину; рука Клавдия потянулась к телефону – но по дороге передумала. Возможно, Великий Инквизитор решил отсрочить возвращение в должность еще на три минуты; его ладонь будто мимоходом легла на руку спутницы:

– Что ты хотела сказать, Ивга? Почему я должен был смеяться?

Она молчала, закусив губу. Ее ладонь делалась все более влажной. И горячей, и липкой – хорошо бы Клавдий этого не заметил.

Теперь она уже не скажет.

Не признается, как много значит для нее его доверие. Что все секреты Инквизиции ничего не стоят в сравнении со странной тайной его жизни. И как глубоко она уважает эту его тайну.

…Юноша приехал издалека. От общежития, где он вот уже три дня занимал жесткую абитуриентскую койку, до университета, где ждала его строгая приемная комиссия, было двадцать минут спокойной прогулки, однако он нащупал в кармане монету и спустился под своды метро. Не то чтобы у него были лишние деньги, не то чтобы он особенно спешил – просто не мог отказать себе в удовольствии. Подземное царство еще не сделалось для него нудной обыденностью, оно заманивало и развлекало, оно было – аттракцион.

Спускаясь по широкой лестнице, влажной от множества ног, юноша еще не знал, что провалится на экзамене. И больше никогда в жизни не найдет в себе мужества войти в метро. И уедет в далекий городишко, где еще много десятилетий никому не придет в голову прокладывать под землей рельсы. И сделается там тихим бухгалтером, и проживет, в общем-то, спокойно и счастливо – если не считать тех кошмарных ночей, когда в далеком шуме электрички ему будет слышаться перестук подземных колес…

Юноша не знал, что сегодняшнее катание на поезде изменит его судьбу. Он купил квадратный билетик и сунул его в щель турникета.

На станции было многолюдно; серый поезд подошел спустя девять секунд, деловитая толпа влилась в раскрывшиеся двери, юноша не стал оглядываться в поисках свободного сиденья – а места, кстати, все как один были заняты, – а сразу же пристроился у запертой стеклянной двери, ведущей в кабину машиниста. Ему повезло – в бежевой краске, покрывавшей стекло, неведомые хулиганы успели выцарапать смотровую щель, а значит, абитуриенту удастся подсмотреть, как в свете мощного прожектора бегут навстречу рельсы…

Ласковый голос из динамика объявил следующую остановку. Поезд тронулся; абитуриент задержал дыхание. На мгновение его голову посетила исключительно крамольная мысль: что, если вместо поступления на экономический взять да и выучиться на машиниста поездов метро?..

К середине перегона поезд набрал немыслимую с точки зрения юноши скорость. За окнами тонко пели черные провода – во всяком случае, юноше казалось, что это поют именно они. Тонкими детскими голосами.

А потом стеклянная дверца ни с того ни с сего ударила его по лицу, да так, что на глаза навернулись слезы, а нос моментально наполнился горячей кровью. Поезд затормозил так резко, как никогда не тормозят уважающие себя поезда.

Кто-то упал. На абитуриента навалился здоровенный полицейский, возвращающийся с ночного дежурства, а на полицейского свалилась сухощавая женщина в джинсах. Опрокинулась чья-то сумка, по полу покатились вперемешку яблоки, тюбики помады, коробочки лекарств; ничего этого юноша не видел – весь вагон, казалось, навалился на него, вдавил в стеклянную дверцу, сейчас расплющит в лепешку…

Заплакали, перекрикивая друг друга, дети. Изощренно выругался полицейский, и все, бывшие в вагоне, отозвались более или менее крепкими ругательствами.

– Метро, так его растак…

– Дрова везет, сволочь?!

– Откуда у него руки растут, у мерзавца?

– На палец наступили! Палец сломали, я это так не оставлю, я ему чего похуже переломаю…

– Тихо, детка, сейчас поедем… Сейчас выйдем, ну его, на автобусе поедем, тихо, тихо…

И тогда абитуриент, все еще не отлипший от стеклянной дверцы, услышал разговор в кабине. Глухим сдавленным голосом говорил машинист, металлическим раздраженным – его многочисленные собеседники из динамика.

– Двадцать седьмой, что у тебя, что у тебя?..

Неразборчивый ответ.

– И на ручном тоже? Не открывается?

– Двадцать девятый…

Отчаянная ругань.

– Двадцать седьмой, слушай меня внимательно…

– На рельсах!.. Ой, мама… Мамочка…

– Двадцать седьмой?!

Возбужденные голоса, говорящие разом. Тяжелое дыхание; снова ругань.

– Двадцать седьмой, спокойно. Спокойно, ты меня слышишь?..

– Мамочка… Ой, не надо, нет…

Абитуриент слышал переговоры – единственный из пассажиров; провинциал, пятый раз в жизни попавший в метро, он стоял, прижавшись ухом к стеклянной двери, и губы его сами собой ползли к ушам. Вряд ли со стороны это было похоже на улыбку.

Пассажиры начали задыхаться. Поезд стоял, притока воздуха не было, кто-то пытался открыть окна, кто-то обмахивался ладонью, кто-то испуганно уговаривал ребенка; полицейский наконец отодвинул абитуриента от двери и сильно постучал кулаком о железный косяк:

– Да в чем дело, заснул он там? Лень открыть рот, людям сказать, в чем дело?..

Будто отвечая на его раздражение, в динамиках послышался шелест. И сдавленный голос, совсем не похожий на ласковый тенор диктора, объявляющего остановки, – сдавленный невнятный голос пробормотал обеспокоенным людям:

– Граждане пассажиры, управление метрополитена приносит извинения за неудобства, возникшие… будут устранены. Минуту терпения… терпе…

И в этот самый момент абитуриент, привалившийся к стене, и полицейский, бессильно сжимающий дубинку, и сухощавая женщина, сидящая на полу, и еще одна, тщетно пытающаяся собрать раскатившиеся из сумки вещи, и еще одна, с плачущим ребенком на коленях, и много десятков пойманных в ловушку мужчин и женщин услышали сперва тихий, а потом все более наглеющий смех.

Так смеются, не разжимая губ. Не откровенный хохот – но торжествующий, издевательский, исполненный наслаждения звук, от которого все содержимое поезда – от щенка, перевозимого за пазухой толстого веснушчатого мальчишки, до самого машиниста, носящего звание «двадцать девятый», – все эти люди и звери, включая юного абитуриента, впали в панику, граничащую с помешательством.

Этот тоннель еще не помнил таких звуков. Такого отчаянного крика. Такого звона разбиваемого стекла; самые сильные, наделенные непомерным инстинктом самосохранения, успели выдавить окна, оттеснить женщин и детей и выскочить из замкнутого пространства вагонов – чтобы тут же угодить под колеса, потому что поезд пришел в движение.

Смех не стихал. Он вырывался из всех динамиков, и там, снаружи, от этого смеха цепенели стоящие на эскалаторах люди, и сами эскалаторы под их ногами цепенели тоже; женщины в форменной одежде и полицейские с рациями метались, не зная, кого звать на помощь; толпы, ожидавшие поездов на станциях, сбивались в стадо, стремясь как можно дальше отойти от края перрона, – потому что все поезда, оказавшиеся на то время в тоннелях, завели жуткий неудержимый хоровод.

Абитуриент, забившийся в угол – а только в темном углу можно было спастись от десятков тяжелых ног, – видел, как пролетают мимо станции. Белая вспышка, перемена тона в песне проводов – и снова крик, и снова грохот, и полная темнота, потому что свет в вагоне давно погас… И вцепившиеся друг в друга люди. И резкий, острый запах чьих-то испражнений; и смех, проникающий даже в зажатые ладонями уши. Смех, вселяющий покорность. Чувство обреченности. Все…

«Инцидент в метро» продолжался двадцать две минуты; потом женский голос, смеющийся в динамиках, презрительно хмыкнул напоследок – и ушел. Отдалился.

Потом, когда части гражданской обороны спустились в тоннели, когда смогли потушить пожары, когда поезда с разбитыми прожекторами удалось подогнать к станциям, когда потянулись наверх носилки с пострадавшими, – тогда в потоке едва держащейся на ногах толпы под голубое небо сегодняшнего проклятого дня выбрался юный абитуриент, любитель метро. Он брел, не замечая, что брюки его мокры; его показания, записанные на служебную видеокассету, спустя сорок минут попали на глаза Великому Инквизитору. Попали в числе множества других, одинаково бессвязных и беспомощных.

Завтра юноша вернется домой.

А еще через неделю облысеет, как бильярдный шар. От жестокого стресса.

Хотя, если вдуматься, зачем бухгалтеру волосы?..

Старик нехорошо себя чувствовал – с самого утра. Праздник оказался под угрозой; однако пятилетний внук, собравшийся было устроить громкий скандал, притих после короткого разговора с матерью. Малыш, чья голова еле-еле поднималась над обеденным столом, впервые в жизни смог сознательно сопоставить в душе «хочу на праздник» и «дедушке плохо», и сделал выбор, и смирился, и притих; старик растрогался. Старик взял себя в руки, положил под язык сильно пахнущую таблетку и повел внука на небывалое зрелище – традиционные гонки воздушных шаров.

Еще вчера поговаривали, что в связи с последними событиями в Вижне гонки будут отменены; еще вчера старик знал, что этого не случится. Слишком большие деньги летают на этом празднике, слишком большие деньги стоят за каждым из рекламных щитов, слишком много уважаемых стран прислали на праздник своих представителей, слишком серьезная вещь традиция, ее просто так не отменишь…

Билеты были куплены заранее. Недорогие, но вполне сносные – не поднимаясь с деревянной трибуны, можно было разглядеть большую часть поля. А уж мальчишка, стоящий у деда на коленях, и подавно видел все на свете, а когда шары поднимутся в небо, зрителями станут и те, кто не купил билета, кто толпится сейчас за оградой, за частой – дань предосторожности – цепью полицейских со щитами и дубинками. Мальчишка на дедовых коленях вертел головой, не зная, куда в первую очередь смотреть: на парад экипажей, отдающих рапорт Председателю общества воздухоплавателей, или на вооруженных дядек в красивой форме, в касках, со свистками, рациями и пистолетами…

Старик глубоко вздохнул. Свежий воздух, слабый ветерок – ему сделалось значительно лучше. Он почти не ощущает сердца, и хорошо все-таки, что он не позволил себе расклеиться. И как безудержно радуется пацан…

Дали старт.

Канаты, до сих пор удерживавшие на земле все эти немыслимые цветные сооружения, с видимым облегчением лопнули; трибуны завопили, приветствуя любимцев, изливая свою бурную радость в синее безоблачное небо этого дня. Восторг от экзотического зрелища, бравурной музыки и хорошей погоды обернулся всеобщей неопределенной веселостью; мальчишка топтался на коленях деда, вопя и подпрыгивая, зачарованно провожая взглядом пестрые шары, поднимающиеся все выше, – да и сам старик, вот уже много дней пребывающий в глухой депрессии, ощутил свежее прикосновение ветра.

– Пошел! Пошел! «Ястреб» выше всех пошел, смотри, деда!..

– Итак, дорогие зрители, начался первый этап гонок, и мы с замирающим сердцем наблюдаем…

– Деда, смотри, а у того красного хвост!.. А там вертолет, смотри, деда, там вертолет летает! А смотри-и…

Небо цвело.

Шары поднимались выше, все выше, время от времени на трибуну падала тень – тогда дед с внуком видели солнце, просвечивающее сквозь тончайшую, разукрашенную всеми красками ткань. Разворачивались, причудливо извивались рекламные ленты – у толпы захватывало дух от изобретательности устроителей. Шары парили, то сливаясь с голубизной, то ярко вспыхивая на ее фоне – бока многих из них меняли свой цвет в зависимости от температуры, ветра, еще кто знает от чего; гремел оркестр, кто-то пустил ракету, и его тут же увели за нарушение правил. О чем-то взахлеб кричал комментатор – старик не слушал его, зачарованный зрелищем. Уж если мне так здорово, так необычно… то какими же глазами смотрит на это пацан?..

В этот момент самый большой и самый высокий шар, представляющий, кажется, огромную обувную фирму и называемый, кажется, «Ястребом», как этот шар вдруг съежился, будто гнилая груша, и внезапно стал терять высоту.

Испуганно закричали трибуны; шар опустился так низко, что из-под расписной корзины шарахнулись зеваки, – по счастью, далеко за ограждением, там, где не было трибун, где народа было поменьше; почти коснувшись земли, шар вдруг стремительно раздулся снова, и люди завопили уже от восторга – в очертаниях его ясно проступила клоунская физиономия, с круглым носом и оттопыренными ушами, с весело растянутым ртом.

– Вот это да, – радостно сказал старик. – Раньше такого… гляди-гляди, раньше такого не делали!..

Комментатор, которому тут бы и залиться соловьем, почему-то молчал, зато оркестр гремел все энергичнее; «Ястреб», чье название никак не соответствовало теперь форме шара, поднимался все выше и раздувался еще, и скоро сделался как два «Ястреба», и люди на трибунах разинули рты, потому что шар, казалось, занимал собой полнеба, прочие казались рядом с ним просто бусинами, мелюзгой.

– Смотри-смотри! – повторил старик. – Раньше такого…

Трибуны удивленно примолкли.

Шары вели себя странно; один вращался, поднимаясь и опускаясь по туго закрученной спирали; другой подергивался, раскачивая корзину, и было видно, как экипаж судорожно цепляется за пляшущие борта. Третий сплющился, сделавшись почти плоским, четвертый вытянулся в сосульку, пятый вертелся юлой, все быстрее и быстрее, ненормально быстро, и рекламные ленты развивались вокруг, как сиденья цепной карусели…

«Ястреб» продолжал расти. Комментатор молчал; старик оторвал глаза от неба.

Посреди зеленого поля стоял Председатель общества воздухоплавателей, и лицо у него было белое, как тарелка. Перекошенное ужасом лицо.

Старик беспокойно заерзал. Обернулся к внуку – и потому не увидел.

А видеть стоило.

За мгновение до взрыва «Ястреб» вспыхнул, как бумага, – и сразу же лопнул, разнося по всему небу черно-красные горящие клочья.

Трибунам понадобилось несколько секунд тишины.

Полной тишины, в которой ненужно и кощунственно гремел оркестр; потом и трубы нестройно смолкли, и, будто бы дождавшись паузы, разорвался огнем другой шар – из далекой заморской страны, зеленый с серебром, и огненные клочья посыпались на головы обомлевших людей.

А потом вмешался и ветер.

Ветер подхватил вопль, вырвавшийся одновременно из всех глоток, завернул его смерчем и подбросил вверх – вместе с оставшимися шарами, потерявшими управление, сверкающими, будто елочные игрушки, и такими же хрупкими; о зеленое поле, хранившее память о недавнем параде, тяжело грянулась обгоревшая корзина с экипажем погибшего «Ястреба», взметнулись комья земли и вырванная с корнем трава – и только тогда люди на скамьях вскочили.

Цепь полицейских, потрясенных, как и прочие свидетели ужаса, цепь всех этих увешанных оружием полицейских продержалась пятнадцать секунд. Люди кинулись прочь, немилосердно давя друг друга.

Старику казалось, что он один смотрит вверх. Только он видит, как шары увлекает вихрем, – за полминуты они оказались страшно далеко, над городом, над жилыми кварталами, и последовательно, выдерживая ровные методичные паузы, принялись взрываться, превращаться в клочковатые факелы, падать, падать…

Старик ясно представил свой старенький двор. Младшего внука в синей коляске и свою дочь, привычно развешивающую пеленки на плоской крыше; огонь и смерть, валящиеся с чистого неба…

Больше он ничего не видел.

Сильная боль в сердце и наступившая затем темнота лишили его возможности наблюдать…

Великий Инквизитор Вижны, просматривавший потом списки погибших, пропустил фамилию господина Федула, бывшего в свое время блестящим директором третьего виженского лицея. Неизвестно, что почувствовал бы Великий Инквизитор при виде этой фамилии в скорбном перечне; он не увидел. Слишком длинные оказались списки.

«Избыток пряности вредит блюду, как юноше вредит порой избыток веселости… Кухарка знает, что меня отвращает запах тмина.

Сударыни мои творят поначалу не убийство даже – балаган. Фарс, от которого кровь стынет в жилах; играют ли они, как кошка с мышью, либо черпают силу в страхе напуганных толп? Ибо сударыни мои сильнее с каждым днем, и люд бежит из городов, забиваясь в леса и ущелья, дичая…

…А кто вам сказал, что мироздание, каким мы его мыслим, останется неизменным навеки?..

Эдак мне никогда не избыть обвинений в крамоле…

Сударыни мои ведьмы не желают преображать мироздание; так волк, живущий в одном загоне с курами, не желает менять окружающую его действительность, он просто питает себя необходимой ему пищей…

Тягостная тень висит над моей душей. Я не знаю, что будет завтра…»

Вечером началось столпотворение на вокзалах.

Говорили, что некая прорицательница, вот уже полвека безвылазно живущая в сыром подвале на окраине Вижны, с определенностью заявила о надвигающемся «веке ведьм» – что для простого обывателя равнозначно концу света. Говорили, что высшие государственные чины знали об этом давно и подготовили для себя отступление – говорили, что у самого Великого Инквизитора в любовницах ведьма-матка…

Дикторам, увещевавшим с экранов, не верили. Может быть, потому, что на дне их профессионально доброжелательных глаз жила паника; все новости, даже из самых дальних стран, были удивительно похожи на хронику виженского вокзала.

За третьеклассный билет на поезд платили по цене золота. Не перронах ревели увозимые за город дети – почти все они ощутили в эти дни неясный страх, и многие, в том числе воспитанные школьники, просыпались по ночам с криком, на мокрой простынке; по дорогам тянулись вереницы машин и автобусов, летняя Вижна пустела на глазах.

По улицам метался черный дым. Проклятые шары, участвовавшие в традиционных гонках, обрушились на пригород и выжгли целые кварталы, вся пожарная охрана Вижны день и ночь сбивалась с ног. Пожары не желали угасать и, задавленные, возрождались снова; из ожогового центра носились туда-сюда белые санитарные машины.

Пикеты и шествия запрещены были постановлением Государственного совета – а потому людей, явившихся требовать защиты ко Дворцу Инквизиции, разогнали струями воды.

Природа, до сего времени равнодушно наблюдавшая за человеческой суетой, наконец-то решила внести в происходящее собственную лепту: посреди лета, пусть и прохладного и дождливого, грянул вдруг промозглый осенний холод. Ничего не подозревавшие июльские цветы пожухли за одну ночь, прихваченные инеем.

Герцог утвердил постановление Государственного совета о введении в городе чрезвычайного положения. Клавдий Старж подписал приказ об аресте всех без исключения виженских ведьм.

Дорожные бригады, мобилизованные Инквизицией, устанавливали на перекрестках каменные плиты с изображением знака Пса. Из городского центра ритуальных услуг изъяты были все камни, приготовленные для надгробий, и в подвалах Дворца над ними трудились посменно пятеро мощных маркированных инквизиторов; знак был призван ослабить силу ведьм. Город, уставленный плитами, очень скоро стал походить на обширное кладбище; Клавдий не обманывал себя насчет эффективности этой меры. Возможно, это создаст ведьмам небольшие сложности – только и всего…

Арестованных ведьм вывозили в крытых грузовиках. Только неинициированных; действующие, как правило, получали приговор в течение суток. Конвоиры требовали премиальных за риск – потому что два случая побега, один за другим, погубили троих человек и покалечили еще четверых; палачи требовали пополнения, бронекостюмов и опять-таки премиальных. «Дешевле раскошелиться сейчас, чем платить потом пенсии нашим семьям».

В ответ на запрос о деньгах министр финансов скрутил тугую оскорбительную фигу. Клавдию пришлось зловеще оскалиться и призвать в свидетели герцога; финансирование было дано, но Клавдий не испытал от этого ни радости, ни удовлетворения. «…Ибо матка, Матерь-Ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух… И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля…»

– Патрон, один человек звонит вам вот уже второй день… по частному делу. Соединить?

– Имя?

– Юлиан Митец…

– Следовало доложить раньше… Соедини.

Щелчок в трубке.

– Да, Юлек, я слушаю…

– Клавдий… Силы небесные, Клав, я уже не чаял до тебя добраться…

– Сейчас тяжело, Юлек. У меня минута времени… Я слушаю.

– Клав, я… ты можешь сказать мне, что происходит? Прямо все с ума посходили, никто не верит этим сводкам, ведьмы… Клав, если не можешь сказать, то хоть намекни… Уехать? За границу? Так, говорят, за границей то же самое…

Клавдий прикрыл глаза. В стекло молотил по-осеннему холодный дождь. Кажется, даже со снегом.

– Нет надобности уезжать… Сиди у себя, только в Вижну не показывайся, избегай людных мест и Назара не пускай… Все обойдется, не трусь.

– Клав, ты серьезно говоришь? Ты уверен?..

– Извини, Юлек, у меня действительно нет времени. Как-нибудь встретимся, запасись вином… Привет.

– Да, Клав… Да, извини… до свидания…

Трубка легла на рычаг.

На душу Клавдия лег камень.

Ему было неприятно, что Юлиан так и не спросил о судьбе Ивги.

Хотя что услышал бы он в ответ? «Я сам позабочусь о ее судьбе, как позаботился о судьбе всех виженских ведьм»?..

Сперва было нападение на отряд, конвоирующий за город партию неинициированных ведьм. Нападавшие, все как один хоккеисты клуба «Вижна», десять здоровенных парней, вооруженных десятком клюшек и парой дамских пистолетов, наголову разбили конвой и в течение восьми с половиной минут освободили ведьм, причем эти последние провалились потом как бы сквозь землю. Оставшиеся в живых конвоиры клялись потом, что слышали смех, «как в метро», и что коренастые, стриженные под ноль спортсмены отбрасывали тени стройных женщин с длинными волосами; Клавдий морщился, как от боли, подолгу водил ладонью над крупной картой пригородов, выслушивал доклады районных инквизиторов и время от времени бросал опергруппу в отдаленную, ничем не примечательную точку охваченного паникой города.

Дважды опергруппы находили на указанном месте покинутое, еще теплое гнездо. Нашли еще один зал для инициаций – на сухом дне пустого школьного бассейна; трижды облава оказывалась удачной, и жертвами опергрупп стали две матерых и четыре новоиспеченных ведьмы.

От прежних ведьм – таких привычных Клавдию, коварных и прямолинейных, трусливых и отважных ведьм «мирного» времени – этих пойманных «сударынь» отличало полное безразличие к собственной судьбе. Они лишены были инстинкта самосохранения. Они оставались равнодушны и к посулам, и к пыткам, их совершенно не интересовали сроки собственной казни, и даже новообращенные, прошедшие инициацию несколько дней назад, уже не содержали в душе ничего человеческого. При словах «нерожденная мать» в их глазах на мгновение вспыхивали издевательские желтые огоньки – и это была единственная реакция, доказывающая, что пленницы не глухие.

Клавдий не пытался заглянуть с помощью Ивги в мир их побуждений. Себе он объяснил это тем, что метод «зеркала» не оправдал надежд; на самом деле виной тому были гадливость, испытываемая им перед этими жуткими душами, и нежелание погружать в них Ивгу.

Следующим событием стало то, что дуэт молодых перспективных инквизиторов хитроумным образом изловил для Клавдия «трамвайщицу». Бывшую стриптизершу ночного клуба «Тролли», за которой сам Великий Инквизитор гонялся на машине с выбитым передним стеклом. Которую он не на шутку подозревал в том, что она и есть ведьма-матка. Нерожденная мать. Или уже рожденная?..

Она криво улыбнулась – приветствуя врага, уже однажды ей проигравшего; небывало мощная щит-ведьма, только и всего. С колодцем восемьдесят пять. С железной защитой, с профессиональным и артистичным бесстыдством ночной танцовщицы.

– Твоя мать отреклась от тебя, Ани.

Нет, он не сбил ее с толку. Ни на мгновение; ответом была снова улыбка, на этот раз презрительная.

– Иначе почему же она позволила тебе попасть в мои руки? Ты ведь умрешь сегодня же, Ани, костер для тебя сложен…

Ни страха, ни замешательства.

– Где твоя мать, Ани? Где твоя великолепная мать? Укажи мне дорогу. Она не будет против.

– Ты так этого хочешь?

Голос ведьмы обладал обертонами, от которых беззвучно напряглись стражники в темных углах. Голос проникал под кожу, расслаблял, вибрировал, издевался.

– Ты умрешь, Великий Инквизитор.

– Все умрут.

– Все умрут тоже, но ты умрешь раньше… на костре. Нерожденная мать ждет тебя… будет ждать…

– Так ждет – или только собирается?

– Ты не поймешь… Довольствуйся тем, что видишь глазами. Мне тебя жаль.

В подтверждение своих последних слов она действительно улыбнулась с сочувствием. И замолчала; и – Клавдий знал – до самой смерти не сказала больше ни слова.

Спустя пять минут после того, как на стол Клавдия лег отчет о казни стриптизерши, случилось еще одно событие.

В кабинет с неприличной поспешностью заскочил референт. Уже по одному лихорадочному блеску его глаз Клавдий понял, что дело исключительное.

– Патрон, там… к вам… Его сиятельство герцог. Э-э-э…

Клавдий с отвращением покосился на переполненную пепельницу. Оглядел комнату, увитую полотнищами дыма, будто сизыми удушливыми бинтами. Ни один герцог Вижны сроду не бывал в этом кабинете, ни один Великий Инквизитор не удостаивался такой чести… Если это, конечно, честь.

Он поднялся навстречу гостю, стараясь точно выдерживать пропорцию между собственным достоинством и подобающим почтением. В его, Клавдия, жилах не набралось бы и стакана столь благородной крови, какая доверху наполняла особу герцога; его сиятельство был высок и сутул, со слегка отвисшими щеками и глубокими ямами глазниц. На дне этих ям, напоминавших Клавдию ловушки в земле, сидели хищные, ядовитые, жесткие глаза.

– Вы слишком много курите, господин Великий Инквизитор.

Многообещающее начало разговора, угрюмо подумал Клавдий. Вроде бы неофициальное. Вроде бы с интонациями удрученного папаши, которому надоели неуспехи сына по математике. Любопытно, а не назначен ли на завтра внеплановый Совет кураторов. Такое уже бывало – тайно от Великого Инквизитора рассылались приглашения, и, представ в один прекрасный день перед собранием бескомпромиссных коллег, глава Инквизиции вдруг обнаруживал, что из-под его зада чудесным образом вылетело высокое кресло…

Герцог задумчиво оглядел кабинет. Прошелся взглядом по трем дознавательным символам, вздохнул. Закашлялся – вероятно, от табачного дыма; Клавдий со вздохом включил кондиционер.

Кто там его наиболее вероятный преемник? Куратор Ридны, который и так пропустил пять лет – из-за этого выскочки Старжа…

О чем, собственно, эти мысли. И чем же выскочке Старжу так дорога эта тягостная, в общем-то, власть, если на пороге конца света… Да, именно так можно это назвать, если это и будет преувеличением, то совсем незначительным… Если на пороге конца света он так боится за кресло. И готов сражаться за него – зубами и когтями…

– Вы не предложите мне сигарету, господин Великий Инквизитор?

Герцог не курил. Это было известно любому мальчишке; герцог когда-то даже выступал в передаче «Здоровье», это, правда, было лет десять назад, когда сухощавое тело его сиятельства еще годилось для позирования в плавках на бортике бассейна…

Клавдий вспомнил Ивгу. Что это их всех так потянуло на курево…

Герцогу он не мог отказать, как Ивге. Он поднялся и протянул пачку – и уже по тому, как его сиятельство взял в руки сигарету и как потянулся к огоньку, понял, что когда-то герцог дымил, как сталеплавильный завод. Память рук, память жестов. Вот тебе и передача «Здоровье».

– Я ознакомился с вашими отчетами, господин Великий Инквизитор…

Клавдий пожал плечами, будто говоря – делаем, что умеем.

– Собственно говоря, положение дел в столице… хмм…

– У меня есть основания считать, что вскорости положение ухудшится, – сказал Клавдий, стряхивая пепел. – У меня есть основания предполагать, что ни один ныне здравствующий инквизитор не будет в своих прогнозах оптимистичнее. И откровеннее, ваше сиятельство, ни один инквизитор не будет тоже.

Герцог затянулся так глубоко, что дым достиг, кажется, самых его ступней, неестественно маленьких, почти как у женщины. Сейчас мы узнаем, с чем ты ко мне пришел, подумал Клавдий почти злорадно. Теперь я навязал тебе тональность разговора, на которую ты, гусь, не рассчитывал; я не стану играть с тобой в твои игры, я твой подданный, но никак не подчиненный. Ну-ка, попробуй, упрекни меня!..

Герцог молчал. Длинная сигарета в его пальцах медленно таяла. Глубоко сидящие глаза смотрели в пол; Клавдий с некоторым беспокойством ощутил, что до сих пор не может понять, из какой колоды герцог взял приготовленный для него козырь. Если это вообще козырь. А не, к примеру, мина.

– В моем отчете, – начал Клавдий медленно, – упущены некоторые соображения, которые я не хотел бы доверять бумаге. Я готов изложить их вам… Но сперва, вероятно, мне следует выслушать те слова, ради которых я был удостоен чести вашего посещения?

Молчание герцога становилось невыносимым. Это уже не пауза, не воспитательная мера, применимая к чиновникам всех рангов, – это почти приговор. Непонятно, что еще можно сказать после десяти минут такого молчания.

Клавдий вздохнул. Вытащил из пачки следующую сигарету. Передумал, отложил в сторону. Оперся подбородком о сплетенные пальцы. Что же, он подождет.

– Полчаса назад записали мое обращение к народу, – сказал герцог медленно, и что-то в его голосе заставило Клавдия вздрогнуть. – Обращение-увещевание, с покровительственной улыбкой и мягкими интонациями… Какое счастье, что я обучен этому с малолетства. Я делаю вид, что ничего не происходит. И так убедительно, что многие верят…

Герцог с трудом оторвал глаза от пола; его сутулые плечи ссутулились еще больше.

– Клавдий… Мы никогда не были друзьями. То, что я сейчас скажу… Оно не для прессы. Оно только для вас… Я чувствую себя капитаном корабля, который под бравурную музыку идет ко дну, в то время как я уверяю команду и пассажиров, что все идет по плану и ситуация под контролем… – Он вздохнул. – Мне звонили… уже трижды. Главы сопредельных стран, вы понимаете, о ком я… И у них то же самое.

Теперь молчал Клавдий.

Некая тайна, принесенная его сиятельством в кабинет Великого Инквизитора, теперь обнаружила себя и оказалась всего лишь страхом. Особенно тягостным потому, что носитель его трусом отродясь не был.

Герцог вздохнул:

– У меня в бумагах, Клавдий, ворох доносов на вас. Заявления от некоторых кураторов, в которых вы объявляетесь самодуром, доведшим ситуацию с ведьмами до беспредела… что в любовницах у вас некая авантюристичная особа, ведьма, имеющая на вас несомненное влияние… Нет, не смотрите так, у меня и в мыслях нет оказывать на вас давление. Часть моих источников утверждает, что среди всех ваших женщин это некий особенный случай… Что вы ее безрассудно любите и покрываете в то время, когда к прочим ее товаркам применяются самые жесткие меры… Погодите, я закончу. Среди моих источников есть также мнение, что вы ведете двойную игру, Клавдий. Что вы уже отловили эту самую… матку. Вот она, живет в вашей квартире… Что вы держите ее, пока не инициированную, в рукаве, как убойный козырь. Видите, Клав, насколько я откровенен, ведь если это так…

Герцог многозначительно замолчал. Клавдий не выдержал и отвел взгляд.

Вот оно как. И все труднее удерживать на лице маску бесстрастия. Хочется глупо захлопать веками, как игрушечная сова в витрине детского магазина. До чего свежо смотрят на мир источники господина герцога…

Он заметался, пытаясь увидеть чужими глазами Клавдия Старжа, идущего под ручку с Ивгой Лис. Да, странное впечатление, да, противоречивое… При желании здесь можно увидеть и «любовь», и даже «козырь в рукаве»…

– Иными словами, – проговорил он медленно, – вы подозреваете меня всего-навсего… в измене?

Что-то дрогнуло в его голосе. Что-то такое искреннее, что даже герцог смутился, и глубоко сидящие глаза его нервно моргнули:

– Нет. Нет, что вы, Клавдий… Я мог бы всего этого не говорить. Но я поставил вас в известность, это лишний раз доказывает мое доверие к вам как к руководителю важнейшего ведомства…

– Инквизиция – не ведомство. – Клавдий смотрел в потолок. – Инквизиция во все времена была сама по себе, империя Инквизиции… Ваше Сиятельство, признайтесь – вы были страшно огорчены, когда этот пост занял именно я.

Герцог посмотрел на свою руку с догоревшей сигаретой. Посмотрел на стоящую рядом пепельницу; нерешительно вздохнул, будто не зная, как именно соединить эти два предмета.

– Дорогой господин Старж. Был ли я огорчен или обрадован – какое это может иметь значение… теперь?

– Разве никакого? – удивился Клавдий.

Герцог поджал губы:

– Вам мерещится заговор… Да, одно время я прикладывал некоторые усилия, чтобы вас, так сказать, сместить… Но не теперь, когда… Короче, не теперь.

Последовала продолжительная пауза. Двое, сидевшие по разные стороны длинного стола, напряженно смотрели друг другу в глаза.

Первым отвернулся Клавдий.

– Хорошо. Откровенность за откровенность, ваше сиятельство… Эта женщина, которой так много внимания уделяют ваши источники, – ведьма с повышенной восприимчивостью. Я использую ее в работе… Она была невестой сына моего друга, и потому я считал себя обязанным… немного ей помочь. Это все; что до матки, то, ваше сиятельство, любой эксперт подтвердит вам, что до самого обряда инициации будущую сущность ведьмы нельзя установить никоим образом. Более того, в первые часы-дни после инициации эта сущность находится в «плавающем» состоянии – рабочая ведьма, к примеру, может дорасти до воина. Из той же Ивги с ее сверхчувствительностью может получиться ординарнейшая из ведьм, слабая, с мелким «колодцем»… Это при том, что я сделаю все возможное, чтобы она никогда не инициировалась. Это при том, что мои личные чувства – даже любовь, если бы она не была вымыслом ваших источников, если бы она действительно существовала, даже самая что ни на есть страстная любовь стареющего мужчины к длинноногой соплюхе – никогда не будет иметь ни малейшего влияния на мои поступки. Это я вам могу со спокойной душой гарантировать; я сказал все, что вы хотели услышать?

– Спасибо, – медленно отозвался герцог. И еще раз, после паузы: – Спасибо… Ваши женщины – ваше личное дело, Клавдий. Ваши методы работы… тоже. Ваша откровенность… за нее спасибо. Теперь скажите мне без лишних слов – что происходит?

Клавдий вздохнул.

Он говорил, откинувшись на спинку кресла, удобно утопив затылок в кожаной подушке; он говорил безостановочно пятнадцать минут, и глаза герцога понемногу приобрели прежний блеск и хватку. Клавдию показалось, что в его череп ввинчиваются два стальных шурупа. Наконец, он замолчал и перевел дыхание.

– Благодарю за урок альтернативной истории, – пробормотал герцог глухо. – Пять неурожайных лет кряду, чума и голод – да, все это обычно приписывают ведьмам… Но и ту смуту четырехсотлетней давности, государственную измену, кровавую распрю между наследниками герцогского трона вы тоже спишете на ведьм?..

Клавдий прикрыл глаза:

– Списать на ведьм все человеческие грехи… Я, ваше сиятельство, испытываю к ведьмам нечто вроде родственного чувства. Нет, не спешите меняться в лице, может быть, никто из людей не ненавидит их так сильно, как я… Но они мне не чужие. Это профессиональное; я скорее стану оправдывать ведьм и обвинять спесивых удельных князьков, потому что эти последние шли по трупам исключительно в угоду своей алчности, в то время как ведьмы… просто слушались своей природы.

Клавдий перевел дух. Герцог не сводил с него глаз; на дне глубоких глазниц лежало удивление.

– Ведьмы слушаются своей природы, как никто. Прошло четыреста лет… Новая матка пришла.

Клавдию показалось, что последние слова его не растаяли, как положено звукам человеческого голоса, а непонятным образом зависли под потолком. Вместе с космами сигаретного дыма. Именно так, наверное, остается висеть в зале суда неожиданно суровый приговор.

И герцог это тоже почувствовал. Помолчал. Нервно дернул отвисшей щекой:

– Гуманисты… зараза. Доигрались… Доигрались в человеколюбие… ведьмолюбие, дрянь…

Клавдий не отвел взгляда:

– В истории человечества, ваше сиятельство, были времена и государства, исповедовавшие «вариант-ноль». Мир без ведьм.

Герцог молчал.

– Вы понимаете, ваше сиятельство, о чем я… Ведьм не рождалось меньше, зато жизнь в «нулевых» странах становилась невыносимым подобием военного завода. Единообразие, железный режим и вечный страх перед этим режимом. В результате – еще большая кровь, взрыв… Вы знаете лучше меня.

Герцог опустил веки:

– И?..

– Глупо упрекать себя… В «гуманизме». Мы шли по единственно возможному пути… Теперь мы ищем способ уничтожить матку.

– Она на нашей территории? – быстро спросил герцог. – Точно на нашей?..

Клавдий усмехнулся:

– Традиционно на нашей территории. Традиционно. Памяти Атрика Оля…

Снова зависло молчание. Долгое-долгое, бесконечное.

– И вы знаете, Старж, каким образом этот ваш предшественник… совершил свой подвиг?

Клавдий заколебался. Сказать «да» означало соврать. Сказать «нет» означало признаться в бессилии.

Герцог пожевал губами:

– Вероятно, он ходил на нее с серебряным ножичком? Таким, как висит здесь у вас на стенке?

Клавдий невольно поднял голову. Да, справа от входа висел на гвозде серебряный ритуальный кинжал, которым ведьма из Одницы оборвала нить собственных злодеяний. На стадионе, во время концерта, едва не обернувшегося грандиозной мясорубкой. «Много-много парного мяса»…

– Не думаю, – сказал Клавдий тихо. – Скорее ему удалось нащупать ее нервные центры… И нанести точный удар. С помощью, скажем, архаичного рупор-заклинания.

– Точечный, – сказал герцог задумчиво.

– Что?..

– Точечный… Рупор-заклинание – это хорошо. Но с тех пор прошло четыреста лет…

Клавдий ощутил беспокойство. Страх, живущий в душе герцога, не сделался меньше, но стал куда определеннее; герцог не стыдился своего страха. Герцог смотрел мимо Клавдия, на дознавательный знак.

– Я далек от паники, Старж… Пусть мои слова не покажутся вам воплем паникера. Я, как вы знаете, еще и верховный главнокомандующий… А у современной армии есть средства получше, чем даже ритуальный кинжал. Я дам вам… это будет выглядеть как телефонная трубка. Допуском будет отпечаток вашего пальца в сочетании с кодом; дальше вам останется только ввести координаты – и время. Выследите свою матку, и поскорее, пока наши отчаявшиеся соседи не закидали нас бомбами… Постарайтесь сами держаться… подальше. И хорошо бы это не был населенный пункт… вы меня понимаете.

– Не понимаю, – сказал Клавдий медленно.

Герцог вымученно улыбнулся:

– Понимаете, чего там… Может быть, это обидно, но Инквизиция в нашем мире – не самая сильная сила, Клав. На настоящее время ничего нет лучше хорошей ракеты с подходящей начинкой… Вы передадите на пульт координаты. В назначенное вами время состоится точечный ядерный удар… Вы догадываетесь, что это последняя мера. Испробуйте сперва свои кинжалы и все рупор-заклинания.

Клавдий молчал. Герцог дернул щекой:

– Может быть, вам странно, что я настолько вам доверяю?

Клавдий почему-то вспомнил Хелену Торку. Горящий театр, «вы были добры»…

– Ваше сиятельство может быть уверенным, что я оправдаю это доверие, – отозвался он сухо. – Равно как и в том, что крайние меры не понадобятся. Я принимаю… предложение, но не для того, чтобы им воспользоваться.

Герцог помедлил и неуверенно кивнул.

Кажется, темный комок страха, побудившего его сиятельство на этот разговор, только теперь немного ослабел.

– Значит, вы меня все-таки сдаете?..

– Ивга, это ведь не тюрьма и не стража. Ни одна виженская ведьма не имеет теперь права на свободу… Пойми меня правильно.

Она молчала, но ее взгляд был верхом красноречия.

Клавдий много бы дал, чтобы избавить их обоих от этой сцены – но тянуть дальше было никак невозможно. Если он хочет, чтобы к его приказам относились серьезно, он должен как минимум уважать их сам, хотя бы не попирать сапогами. И визит герцога попросту подтвердил давно известное правило: не хочешь, чтобы в доме следили слуги, – вытирай ноги о коврик у двери.

Ивга не могла более жить в его явочной квартире, но и заключать ее в тюрьму он тоже не хотел, а потому в приказном порядке освободил в изоляторе одну из комнат для отдыха персонала. Персонал был, вероятно, недоволен; в этой казенной комнате имелось даже некое подобие уюта, там было все, необходимое для жизни, – и штатная охрана, в надежность которой Клавдий верил совершенно.

Внося Ивгу в документы как профилактически задержанную, Клавдий испытывал не облегчение – все же освободил от некой неловкости свою профессиональную совесть, – а глухое раздражение и темный стыд. И чувство вины – потому что, уже подписывая распоряжение, знал, как будет выглядеть их с Ивгой беседа. И перед глазами у него уже тогда стояло Ивгино лицо, смертельно оскорбленное, с сухими яростными глазами, с рыжими космами, разметавшимися, как костер…

– Ивга, – сказал он так мягко, как только мог. – Когда эти дурацкие времена закончатся… А они ведь закончатся когда-нибудь… Снимем тебе квартиру. С окнами на реку. Будешь жить, как хочешь, ключ будет только у тебя… Если пожелаешь, можем даже над дверью приколотить табличку: «Здесь живет абсолютно свободная ведьма»… Но сейчас нельзя. Надо хотя бы видимость создать, чтобы ни у кого не было повода возмутиться – а почему эта ведьма на особом положении…

– У вас из-за меня неприятности, – сказала она с короткой усмешкой. – Слухи, сплетни, недовольство… Я-то думала, что уж на кого-кого, а на вас повлиять тяжело…

Он сдержал внезапное раздражение. Усмехнулся, показывая, как мало задел его упрек:

– Хочешь, помогу тебе собраться?

– Мне собираться недолго, – сообщила она, глядя в сторону. – Я всю жизнь так… трусики-носочки в сумку, куртка-джинсы, пара кроссовок, билет на поезд – и вперед… Только на этот раз билетом снабжаете вы.

– Хорошо бы ты не обижала напрасно человека, который ради тебя… ладно, молчу, умолкаю.

– Почему умолкаете? – Она вскинула голову, заставив ярче вспыхнуть рыжий пожар своих блестящих волос. – Давайте, говорите… Выйдет прекрасный монолог для серийной мелодрамы. «Я так много сделал для нее, она же платит мне черной неблагодарностью…»

Он вздохнул и повернулся к двери, будто собираясь уходить; она догнала его в проеме и вдруг обняла за плечи. Так крепко и так неожиданно, что он замер.

– Клавдий… Мне чего-то муторно. Не оставляйте меня, пожалуйста. Единственный человек, которому… можно, вроде как, верить… Возьмите меня на вечер к себе. Вроде как ребенка берут, чтобы назавтра он веселее в приют топал… Один разочек. Послабление… А? Клавдий, а?..

Он накрыл ладонями ее руки на своих плечах.

Откуда шпионы его сиятельства взяли, что между Великим Инквизитором и его подопечной существует «безумная любовь»? Стандарт мышления – если мужчина в летах и при власти покровительствует красивой девчонке – значит…

Ему вспомнился лисенок из его детства. Несчастный узник за двойной железной сеткой. Вольнолюбивое существо, рожденное в тюрьме и для тюрьмы…

– Ивга, ты на меня сильно обижаешься?

– За что? Да за что же?.. Клав, я же понимаю, я все… Простите меня. Пустите меня… на один вечер, я на диване тихонечко… И даже, если хотите…

Он обернулся.

Она покраснела. Она стояла, мучительно алая, с пунцовыми ушами, со слезами, навернувшимися на глаза:

– Нет… я не то имела в виду… Клав, не смотрите так. Ну простите, простите, пожалуйста, я так много видела… мужиков, которых за одно… за это легко купить… Теперь вы обо мне подумаете, что я… А я о вас так никогда не думала, клянусь… Ну что я за дура, ну кто меня за язык…

– Не плачь. Ничего я такого не думаю.

– Правда?..

– Я немножко разбираюсь… в ведьмах. Не плачь.

Это был самый длинный вечер в Ивгиной жизни.

Первую его половину она провела в совершенном одиночестве, в огромной квартире на площади Победного Штурма, перед темным экраном телевизора. Холодный закат за окнами погрузил жилище Клавдия в нехороший красный свет – к счастью, ненадолго, закат благополучно погас, и Ивга осталась сперва в сумерках, а потом и в темноте.

Тогда она через силу поднялась, нащупала на журнальном столике лампу, щелкнула выключателем и увидела комнату уже в другом, теплом, желтовато-оранжевом цвете; перемена к лучшему не обманула Ивгу. Она вернулась в свое кресло, села и снова уставилась на темный экран.

Ее жизнь в который раз менялась. Снова резко и нежданно; Ивга еще не до конца понимала, что случится завтра, – но интуиция ее, обостренная годами скитаний, не оставляла ни малейшей надежды.

Она сидела, полностью расслабившись в объятиях мягкого кресла, никак не пытаясь обуздать поток медленно тянущихся мыслей. Она отдыхала. Это последняя возможность отдохнуть.

Она думала о тюрьме. Потому что, как бы ни обманывал себя Клавдий, – а она понимала, что он себя обманывает, – решетка, упавшая за спиной плененной ведьмы, уже никогда не пожелает подниматься. Особенно в Ведьмин век. Особенно если ведьму зовут Ивга Лис.

Возможно, у Ивги потихоньку развивалась мания преследования. Или мания величия, или обе вместе; она сидела перед темным экраном, и в душе ее крепла уверенность, что все тюрьмы, темницы и застенки мира готовы перегрызться между собой, повыбивать друг другу железные прутья и переломать шипы, лишь бы заполучить в свое чрево эту лису, свободного зверя, который не может жить иначе, кроме как на свободе…

За прошедший месяц она стала старше на много-много лет. Не Назар бросил ее, и не она бросила Назара – нет, она попросту отказалась от своей мечты, в которой было утро, солнечный луч на полу и звон посуды под руками любимого человека. Мечта ли недостойна ее, она ли недостойна мечты – скорее всего, ни то и ни другое; мечта просто потеряла смысл, сделавшись совсем уж недосягаемой.

Мир, окружавший Ивгу, изменился вместе с ней. Раньше она была просто лисицей, бегущей по осеннему сжатому полю, открытому взглядам и выстрелам; были безжалостные, равнодушные охотники, но было и высокое небо, и ельник, где можно спрятаться; теперь охотников стало неизмеримо больше, и поле превратилось в стеклянную шахматную доску, и выбивающаяся из сил лиса видела под собой пропасти и чудовищные провалы, о которых раньше ее слабый ум не мог и помыслить…

На кухне оглушительно тикали часы. Ивга спохватилась; поднялась, босиком прошла в коридор, постояла у входной двери. Поднесла к глазам собственные часы на потертом ремешке, старые, много раз бывавшие в починке…

И вспомнила, что это подарок матери. Может быть, единственный. Все, что осталось у Ивги со времен детства.

Часы показывали половину одиннадцатого. Клавдия не было; темный город за окнами молчал, и только время от времени тишину вспарывал звук военного мотора, а темноту – лучи мобильных прожекторов…

Пока Ивга смотрела на часы, они стали. Секундная стрелка в последний раз дернулась и замерла; Ивга вернулась к лампе, покрутила колечко завода, постучала по стеклу.

Она прерывисто вздохнула. Где-то там, в затаившемся городе, в грозно ощерившемся Дворце Инквизиции, сосредоточенно губил ее товарок-ведьм непостижимый человек Клавдий Старж.

На какое-то мгновение ей сделалось нестерпимо жутко при мысли, что он не вернется до утра. Что она так и будет сидеть в полумраке, и ждать, и думать – а он не придет…

Нет, он же знает, что она здесь. Он вернется. Он придет…

Хотя, если вдуматься, что она для него значит? Ее желания, ее страх?..

Инструмент. Зеркальце для работы; бывшая невеста непутевого парня, оказавшегося сыном старого друга, ну как тут не помочь, ну хоть попытаться…

Она тряхнула головой. Ей не хотелось верить в собственные мысли. В то, чему она сейчас только, вот сейчас дала название…

Этот человек – заброшенный замок, величественный, но полный чудовищ. И такой высокий, что за облаками не разглядеть шпиля; и такой глубокий, что тайне, спрятанной на дне подземелий, никогда не выйти на поверхность.

Этот человек бесконечно далек от нее. Она – случайный прохожий в его жизни; она вызывает жалость, а не сочувствие, любопытство, а не интерес. Этот человек…

Она поднялась и включила полный свет. Постояла, радуясь тому, что вместе с темнотой исчезло и некое царапающее чувство, тоска, готовая довести ее до слез; она улыбнулась собственному отражению в маленьком настенном зеркале. Она уже знала, что никогда больше не переступит порог этого дома, и потому двинулась вдоль стены, ведя рукой по обоям, по гобелену, по книжным полкам, по подоконнику – будто прощаясь.

Дверь в кабинет… Туда она не входила никогда. Не потому, что дверь вечно была заперта, а просто из страха. Будто боясь увидеть на письменном инквизиторском столе чью-то отрезанную голову.

Диван с потертыми подушками… Высокая тумба с одиноким подсвечником на матовой крышке…

Она не думала ничего искать. Будто что-то толкнуло ее под руку; она присела и повернула вниз маленькую железную ручку. Дверца легко открылась, на Ивгу дохнуло бумажной пылью, потому что тумба оказалась доверху набитой картонными, и клеенчатыми, и полиэтиленовыми папками.

Ивга осторожно стала на колени. Преодолевая неловкость, потянула папку, лежащую сверху; развязала тесемки, пробежала глазами по ничего не значащим строчкам – адреса, телефоны, невыразительные незнакомые имена… Бланки заявлений и обращений, доверенность на пользование мотоциклом, судя по дате – десятилетней давности…

Архив? Слишком сумбурно, явно не нужно, случайно…

Ивга вздохнула.

Последней, на самом дне, безжалостно придавленная ворохом бумаг, лежала зеленая клеенчатая папка на кнопках. Протягивая руку, Ивга еще не знала зачем.

Рывок; картонно-бумажная пирамида качнулась, но устояла.

В папке не было почти ничего. Тощая стопка белой чистой бумаги и толстая тетрадка в черной слепой обложке. Ивгин нос дернулся, поймав еле ощутимый, давний, почти неопределимый запах. Неужели духи?..

«Конспект по теории культуры… лицеистки Докии Стерх».

«В истории есть множество примеров… когда организация, структура в административном смысле слова… ухитряется испоганить самое прекрасное учение…»

Ивга переворачивала страницу за страницей.

«Культурологический пласт… во взаимоотношении с религией… Основным смыслом старой байки о Клопе и Мухе является…»

Из тетради выпал свернутый вдвое листок. Ивга поспешно подобрала, вложила на место; листок развернулся, почерк писавшего эту записку здорово отличался от почерка «лицеистки Докии Стерх»:

«Не в нижней кофейне, а в той новой забегаловке в тринадцать тридцать, я тебе нарисовал, как пройти…»

Несложный чертежик.

«…Дюночка, каждая минутка твоего драгоценного опозданьица гвоздик мне, сама понимаешь, в какое место… Отпросись, будь добра, с пары… Остаюсь вечно твой – я…»

Ивга облизала губы. Ее вдруг охватила дрожь, будто она сунулась в недозволенное, – и все же вместо того, чтобы спрятать тетрадь, она пролистнула еще несколько страниц вперед. И наткнулась на новый листок, скорее бумажный огрызок, неровно вырванный из ученического блокнота:

«Дюночка, не дуйся, я не виноват. Я люблю тебя, Дюн, не злись. Клав».

Ивга закрыла тетрадь. С трудом застегнула проржавевшие кнопки. Поспешно, даже суетливо засунула папку на место, на самое дно пропахшей бумагами тумбы. Щелкнула железной ручкой – и в этот самый момент услыхала поворот ключа.

Клавдий уснул в кресле. Ивга вошла с горячим чаем на подносе – и остановилась в нерешительности.

Руки Клавдия покоились на подлокотниках. А на лице лежала печать такой неподъемной, такой свинцовой усталости, что Ивга прикусила губу. Поставила поднос на столик, сама подошла и уселась у подножия кресла, на пол.

Ну вот, а она хотела ему сказать… Впрочем, наверное, все к лучшему. Сказать можно и сейчас. Так даже лучше – пусть он не слышит.

– Клавдий… Клав…

Где-то там, далеко-далеко, спали в своем загончике белые гуси. Спали, прижавшись друг к другу теплыми крыльями, и видели во сне, как славно травить и щипать Великого Инквизитора города Вижны.

– Клавдий…

Она взяла его за руку. Рука была тяжелая, расслабленная, ее можно было долго и совершенно безнаказанно держать в ладонях.

– Клав… Простите меня, пожалуйста. Я бы так хотела… Но нельзя. Это… так не бывает. Все, чего я хочу, – никогда не бывает… Простите меня, Клав.

Она встала. С сожалением взглянула на остывающий чай; бесшумно вышла в прихожую и вытащила из-под вешалки свою собственную, давно уложенную сумку.

«Мне не хотелось бы доставлять вам неприятности – но я не могу в неволе. Сама пришла – сама уйду»…

Она знала, что Клавдий чутко реагирует на звук открываемой двери, и потому предусмотрительно блокировала защелку.

«Мне не хотелось бы причинять вам неудобства. Но я, кажется, скоро сделаюсь вам в тягость… Я чужая, случайная, мне следует быть равнодушной – но вот как раз равнодушной быть никак не могу…»

Снаружи шел дождь. Как в ту ночь, когда Ивга сидела здесь под дверью.

«Клавдий… Ну что же мне было делать?!»

Город молчал.

Глубокой ночью их крытый грузовичок прорвался через оцепление. Короткий ужас прорыва, белый свет прожекторов и треск автоматных очередей остались позади; машину будто бы хранила невидимая сила, машина неслась по гладкой, как скатерть, трассе, и в брезентовом тенте зияли всего только пять круглых дыр. А ведь в какой-то момент казалось, что все уже мертвы, застрелены, безнадежно мертвы…

Женщины сидели на дне кузова, прижавшись друг к другу плечами и спинами. Женщинам было страшно.

Несколько раз грузовичок встречал по дороге патрули; однако невидимая сила продолжала ревностно охранять машину и ее пассажиров, и потому грузовичок смог продолжить свой путь и свернуть затем на неровную, тряскую, разбитую дорогу, так что женщинам в кузове пришлось вцепиться друг в друга и в собственный багаж.

Потом мучительный путь закончился. По брезентовому тенту царапнули ветви; железно скрежетнули ворота, потом снова скрежетнули, закрываясь. Женщины переглянулись – но не увидели друг друга, потому что была тьма.

– Выходите…

Снаружи не было ничего, кроме дождя и мрака. И одинокого фонарика в чьих-то руках:

– Вы на последней станции, сестры… У начала пути. Мы за вас рады.

Новоприбывшие молча выбирались из грузовика, на ощупь находили железные ступеньки, соскакивали в грязь; та, что была за них рада, распахнула дверь низкой полуподвальной комнатки:

– Подкрепление сил и ожидание. Терпение, сестры; ничего не бойтесь, вы уже у цели…

Подмигивала красным железная печь, такая, которую три из четверых видели только на картинках. На столе в углу имелся бидон с торчащей из него ложкой и стопка жестяных тарелок. Голая лампочка под потолком заставляла щуриться привыкшие к темноте глаза; в этом немудреном, предельно простом и оттого откровенном свете женщины из грузовичка обрели наконец внешность.

Возможно, в обычной жизни они никогда бы не встретились. Средних лет дама, видимо, далеко не бедная, с химическими кудрями, подкрашенными месяц назад, в перепачканной глиной кожаной куртке, с пухлым клетчатым чемоданчиком в маленькой тонкопалой руке; школьница в поношенном спортивном костюме, с красными от недосыпа злыми глазами и зеленым туристическим рюкзаком, оклеенным пошлыми нашлепками; остролицая женщина в старушечьем платке, с шершавыми, темными, почти мужскими ладонями – и еще одна, молодая, смертельно измученная, рыжая, как подсолнух.

Некоторое время все четыре беспомощно стояли посреди комнатушки, поглядывая то на печку, то на закрывшуюся дверь, то на продавленный диван у противоположной стены; потом та, что была с чемоданчиком, подошла к дивану, выбрала место поближе к печке и неторопливо уселась, вытянув ноги в грязных модельных туфлях.

Девчонка всхлипнула. Опустила свой рюкзак у стены и на него же и взгромоздилась – подобрав колени к подбородку, сразу же сделавшись похожей на угрюмую тощую птицу.

Ивге хотелось лечь. Но на полу было холодно и неуютно, а на диване слишком мало места – а потому она пристроилась на самом его краю, так, что оставалось еще место для старухи; та не стала садиться, а подошла к столу, неспешно наполнила железную миску дымящимся варевом, понюхала, удовлетворенно кивнула, вытащила из своего узелка алюминиевую ложку и принялась аккуратно, со знанием дела хлебать.

Ивгу знобило.

Ее подобрали в сумерках, когда она уже дважды успела отчаяться. Город полон был Инквизиции, Ивга чувствовала ее присутствие каждой клеточкой, каждым сантиметром своей многострадальной истончившейся шкуры. Люди ехали и шли, с детьми на плечах, с чемоданами и рюкзаками, люди ловили и без того переполненные машины, втискивались в автобусы; центр Вижны, много лет не видавший грузовиков, оказался запружен ими, будто какая-нибудь фабричная окраина, и из открытых кузовов торчали, в мольбе простирались к небу обмотанные газетами ножки столов и стульев. И везде, везде, везде была Инквизиция.

К вокзалу нельзя было подойти и близко; к автовокзалу тоже, Ивга скоро поняла, что если она чует инквизитора, то через мгновение инквизитор чует и ее тоже. До поры до времени ее спасали толпы – она пряталась среди множества суетливых, испуганных, подавленных людей; на улицах, где на тысячу беженцев приходился один инквизитор, ей удавалось уйти от преследования. Она научилась издали ощущать приближение патрулей и кидаться в противоположную сторону, и ей покуда везло – однако приближался вечер, а с ним комендантский час, и патрулей делалось все больше, а укрытий – все меньше; подворотни казались ненадежными, а двери подъездов ощетинивались кодовыми замками, не желали, будто сговорившись, впускать бродяжку на теплый чердак – да и что там делать, на чердаке, хороший инквизитор-ищейка способен чуять на много метров и сквозь кирпичные стены; чтобы тебя не поймали, надо двигаться, двигаться, бежать…

И она бежала.

Вероятно, ей суждено было в этот вечер попасться. Невесть откуда вынырнувшая инквизиторская машина затормозила, разворачиваясь боком, перекрывая опустевшую улицу, и жмущаяся к стене Ивга ощутила тяжелый и властный приказ – стоять; уже парализованная этим приказом, уже сдавшаяся и беспомощная, она в последний момент ощутила во рту железный привкус.

Может быть, это был вкус ее крови. Может быть, это был вкус ее страха; ей же показалось, что она белыми лисьими зубами кусает ржавый, невозможно тяжелый замок своей захлопнувшейся клетки.

Она рванулась. Первые несколько метров пришлось ползти на руках, потому что ноги, скованные приказом, отказались служить, – но боль в ободранных ладонях отрезвила и подхлестнула. Зарычав от дикого желания свободы, Ивга вырвалась из чужой воли, оставляя на сомкнувшихся челюстях приказа клочки окровавленной рыжей шерсти.

А через полчаса, когда темнота сгустилась, когда Ивга, обессиленная, забилась в сухую чашу фонтана в каком-то старинном дворе – тогда неестественную тишину мелкого, совершенно осеннего дождя нарушил скрип тележки – тележки с горячими бутербродами, и девочка в вытянутой кофте, нисколько не изменившаяся девочка остановилась неподалеку, извлекла из кармана желтую звенящую мелочь и сосредоточенно принялась считать монетки на маленькой детской ладони…

Ивга вздрогнула.

Старуха, хлебавшая из жестяной миски, наконец-то наелась. Аккуратно вытерла донце хлебным мякишем, тщательно облизнула ложку и снова спрятала ее в узелок. Оценивающе оглядела товарок; Ивга отвернулась.

Она боялась. Там, у фонтана, она испытала прежде всего страх; она боялась, что ее отвергнут. Еще сильнее боялась, что ее примут, и настоящий ужас вызывала мысль, что ее возьмутся наказывать за предательство…

Ее приняли. И ничем не упрекнули в сотрудничестве с Инквизицией. Ни словом не выказали свою осведомленность – и Ивга испытала в ответ что-то вроде благодарности.

Кто-то всхлипнул; Ивга подняла голову. Девчонка в спортивном костюме, сидевшая у стены, глухо плакала, вытирая слезы кулаками.

– Ты чего? – хрипловато спросила старуха.

– К маме… хочу… – выдохнула девчонка, пряча лицо в коленях.

– Ничего, – со вздохом отозвалась дама в кожаной куртке. – Потерпи, скоро уже не будешь хотеть…

Девчонка последний раз всхлипнула – и замерла, глядя на нее широко раскрытыми, мокрыми глазами.

– Не будешь, – устало подтвердила старуха. – А чего хотеть-то будешь, вот знать-то…

Неслышно отворилась входная дверь. Все обернулись одновременно; девчонка зажала ладонями рот.

Вошедшая была женщина средних лет. Со свободно лежащими на плечах черными прямыми волосами. В длинном, до пола, широком платье без пояса.

– Пойдемте, сестры… Последний вопрос – может быть, кто-то не хочет идти?

У Ивги подтянуло живот. Женщина не смотрела на нее – но Ивге казалось, что вопрос задан с поддевкой, с начинкой, со вторым смыслом; несколько минут прошло в молчании, и все это время Ивгины мысли беспомощно скользили по поверхности каких-то ненужных воспоминаний, пытаясь зацепиться за главное – и не умея… Она стоит на пороге, на пороге пропасти, вот, все, больше не будет времени, вспомнить бы что-нибудь хорошее, вспомнить бы, хоть сейчас, хоть напоследок…

Чай, остывающий в чашке. Белые гуси. Какой-то костер среди снега, оранжевый шарф, надломленная вишневая веточка, смола, еле ощутимый запах…

Все.

Женщина наклонила тяжелую голову:

– Пойдемте, сестры… Забудьте вашу скорбь. Нерожденная мать ожидает.

Пусть никто никогда не узнает, какой ценой далось ему это бесстрастие.

Он ловил взгляды. Затылком, спиной; все, собравшиеся здесь, знали, что Великий Инквизитор самолично упустил ведьму. Что он изменил неписаному кодексу, пригрев на груди извечного врага, и с готовностью деревенского простачка дал обвести себя вокруг пальца. Все знали – но молчали, смотрели в сторону. Ждали поступков – от него.

Он молча уселся в свое кресло. И обвел их всех тяжелым, невыносимо тяжелым, ненавидящим взглядом.

Вар Танас, куратор Ридны, его вечный соперник, со следами желчной улыбки в уголках рта.

Нервный Мавин, куратор Одницы, выкормыш и сподвижник, не знающий, куда девать глаза. Мысленно подсчитывающий убытки, размышляющий, не переметнуться ли вовремя на сторону оппозиции.

Фома из Альтицы. Немыслимо грузный, сидящий сразу на двух стульях; дряблое тело, вмещающее гибкий и острый, как шпага, норов. Изготовившийся к броску. Не знающий ни страха, ни пощады.

Бледный куратор Корды, безвольно опустивший руки перед нашествием ведьм. Рядом с ним Юриц, куратор округа Рянка, получивший свой пост полтора месяца назад из рук Старжа. Унылый, обреченный на низложение.

Антор, куратор Эгре. С неприкрытым упреком в глазах: Старж, Старж, я служил тебе верой и правдой, ах, как ты меня подставил…

Куратор округа Бернст, «железная змеюка», внешне отрешенный, с равнодушными, ничего не выражающими глазами. Ему совершенно безразличен моральный облик Старжа – ему бы давить ведьм, ловить их, уничтожать, изводить под корень…

Все в сборе. Вот и все в сборе… Во Дворце Инквизиции, в умирающей Вижне. Умирающей, потому что поднимаются, затапливая низины, нечистоты из городской канализации. Потому что без видимой причины горят и рушатся дома, взрываются машины, а каменные надгробия со знаками Пса, выставленные на перекрестках, раскалываются сами собой. Жители, те, кто не смог или не успел выехать раньше, цепочками пробираются к окраинам, а на пути их разверзается асфальт, обнажая узлы кабелей и коммуникаций, недра канализации, службы метро; гвардейские части, введенные в Вижну неделю назад, разбивают лагеря посреди цветущих некогда площадей, не решаясь приблизиться к строениям, не желая быть погребенными под обломками…

Эти, явившиеся из округов, долго и с трудом добиравшиеся через разоренную страну, могут рассказать чего похлеще. Как на пляжи Одницы вышло из моря призрачное склизкое чудовище. Как на виноградниках Эгре созрели на лозах круглые человеческие глаза, как на полях Рянки поднялись из-под земли все когда-то зарытые кости, как коровы в Альтице разом отелились мертвыми человеческими младенцами… И еще много чего, не зря по дорогам шатается теперь столько безумцев, не зря немыслимо расплодились навки, и никто не рад этому, кроме спокойных и деловитых, как ни в чем не бывало, ребят-чугайстеров…

Клавдий криво усмехнулся:

– В начале нашего схода сообщу, чтобы потом не забыть: мой заместитель провел переговоры с руководством службы «Чугайстер». В порядке исключения их люди расширят свою деятельность и на ведьм. Там и тогда, где и когда это представится им возможным… Безусловно, преувеличивать их помощь не стоит. Однако в нашем положении, господа, нельзя гнушаться и самой маленькой поддержкой… Я готов вас выслушать. Всех без исключения… только постарайтесь не быть многословными.

У двери, у самой двери сидела, уронив голову на ладони, осунувшаяся Федора. И ей плевать было на все и всех, ее мучил один-единственный вопрос: как мог Клавдий Старж, Великий Инквизитор Вижны… Как мог мужчина ее мечты спать с этой девчонкой-ведьмой?!

Слушая поток обвинений в свой адрес, Клавдий огорчен был невозможностью объяснить Федоре, что ни с какой ведьмой он не спал. Что он вообще давно ни с кем не спал – такое воздержание безусловно вредно для здоровья, зато для души, говорят, весьма полезно… Потому что он, Клавдий, уже очень давно никого не любил. Можно сказать – всю жизнь; длительное, долгое, безнадежное воздержание…

Федора не слышала его мыслей. Она просто уныло смотрела в стол, и в конце концов Клавдий успокоился и махнул на нее рукой. В конце концов, не все ли равно, что она о нем думает? Пусть лучше воображает, что он польстился на молоденькую, – так ей будет легче пережить. Так ей удобнее понимать.

Они неприкрыто готовили его низвержение. Они уже почти поделили роли; напуганные войной с ведьмами, грозящей окончиться далеко не в пользу человечества, они все равно не забывали делить кресла. И на пост Великого Инквизитора теперь претендовал грузный Фома из Альтицы – он-то лучше других знал, что делать, ухватившись за еще теплые от чужих рук бразды правления…

Чуть повернув голову, Клавдий смотрел в окно. На ползущие над городом дымы; если ее схватят неинициированную, еще останется надежда отыскать ее потом в тюрьме. Если она успеет пройти обряд…

Клавдия передернуло, он с большим трудом вернул на лицо маску безразличия. Всех действующих ведьм ныне уничтожают на месте. Без суда и следствия. И сжигают тела; он, Клавдий, сидит и слушает этот град завуалированных оскорблений, а рыжую Ивгу где-то там уже ведут, возможно, на казнь…

Как обычно, сказал черный барельеф на Дюнкиной могиле, изваяние женщины, которая могла быть кем угодно – и Дюнкой, и Ивгой, и даже его давно умершей матерью. Как обычно – ты никогда не замечаешь того, кто рядом. Ты преспокойно хлопаешь ушами, пока цель твоей жизни жалобно кружит рядом, пытаясь попасться тебе на глаза. У тебя всегда множество занятий. То экзамены в лицее, то новое пришествие ведьмы-матки… А потом ты спохватываешься, кричишь, зовешь… Тщетно. Ты замечаешь это только тогда, когда его уже нет…

Он с усилием опустил на стол судорожно сжатый кулак. Оратор – Фома из Альтицы – был, кажется, неприятно поражен его несдержанностью; он решил, глупыш, что реакция Великого Инквизитора вызвана его очередным обвинением. Клавдий улыбнулся, молча прося извинения; дорогой Фома, если бы все было так просто. Если бы ты знал, Фома…

Глупец. Подобрал сокровище, долго таскал с собой, хранил среди монет и стеклянных бусин – и наконец потерял, выронил через прореху в кармане, а поди-ка дотянись теперь до локтя, чтобы его укусить…

Интересно, кто из собравшихся знает о его последнем распоряжении. Всем оперативным группам, всем ищейкам и патрулям выдано предписание изловленных рыжих ведьм доставлять лично Великому Инквизитору. Обоснование – ведьма-матка должна быть именно рыжей…

Как он радовался этой своей придумке. Ну комар же носа не подточит; теперь затея кажется ему по-детски наивной и бессмысленной. В условиях жестокой войны – кто же будет тащить действующую ведьму во Дворец Инквизиции? Лучше ее сразу убить – а если матка, тем лучше, зачем матку таскать, ее сразу же и уничтожить, пусть только попадется…

Сегодня утром привезли одну. Крашеную, с розово-алыми волосами. С неглубоким колодцем, но отменно злую, в колодках; отправляясь на казнь, она вопила пророчества о всеобщей гибели, конце света и воцарении матки…

Клавдий только сейчас заметил, что в кабинете стоит тишина. Причем уже несколько минут; и все смотрят на него. Торжествующе. Смятенно. С сочувствием. С вопросом. Обвиняюще. Один только Выкол из Бернста – равнодушно.

Чего от него ждут? А, отречения. Сейчас, по их сценарию, он должен подняться и глухим голосом произнести формулу об отставке. Заявить о своей неспособности дальше выполнять обязанности Великого Инквизитора по причинам… А, все равно, по каким причинам. По причинам всеобщего бардака и сбежавшей рыжей ведьмы.

Он поднялся.

Федора только теперь посмотрела ему прямо в глаза. Горестно и с упреком. «Как ты мог?» Нет, даже еще патетичнее, с надрывом: «Да как же ты мог?!»

– Господа… Я внимательно выслушал ваши отчеты.

Так, шепоток среди собравшихся. Назвать требования о низвержении «отчетами» можно было либо с перепою, либо с большим подтекстом.

– Собственно говоря, именно так и должны идти дела в связи с пришествием матки… Не так давно я имел об этом разговор с его сиятельством герцогом.

Так, шепоток и переглядки за чужими спинами. К чему клонит Старж, ведь всем известно, что герцог на дух его не переносит…

– Его сиятельство полностью одобрил мой план действий… О чем и была написана вот эта замечательная бумага.

Он извлек листок жестом фокусника. Ксерокопию; подлинник давно был заперт в сейфе. Мало ли что – вдруг кто-то из темпераментных кураторов вздумает разыграть сцену из старинной мелодрамы, с последующим разрыванием ценных бумаг…

– Я прочту, если не возражаете… «Мы, герцог Вижны Стефаний Седьмой, полностью одобряем генеральный план, предоставленный Нам господином Великим Инквизитором Вижны Клавдием из рода Старжей… И потому скрепляем собственноручной подписью договор о моратории на кадровые перестановки в высшем эшелоне Инквизиции, конкретно – на смещение со своей должности Великого Инквизитора Вижны. Срок моратория будет определен успехами в ходе подавления агрессии ведьм»… Личные подписи. Стефаний Седьмой. Клавдий Старж. Государственная печать.

Он помедлил. Не стал смотреть – дал возможность слушателям овладеть собой. Не стал пользоваться правом сильного и разглядывать их потрясение. Их замешательство, возмущение, их слабость и страх.

Власти всех времен желали подчинить себе Инквизицию. И все Великие Инквизиторы всех времен противостояли этому желанию. А Клавдий Старж взял да и использовал его в своих интересах.

Вот теперь он точно не отмоется. Он должен либо победить, либо пойти под трибунал. Либо одолеть матку, либо…

Он поднял глаза.

Фома из Альтицы был лилов. Он был такого нездорового цвета, что Клавдий забеспокоился – не хватит ли его удар. Люди такой комплекции очень подвержены…

– Ну ты даешь, – громко и совершенно бесстрастно объявил Выкол, куратор Бернста, «железная змеюка». – Все, господа, получили по шеям, сливайте воду, сушите весла… И беритесь-ка за работу. Матку ловите, мать ее…

Фома молчал. Молча шевелил губами.

– Это вам так не пройдет, Старж, – глухо сказал Вар Танас, куратор Ридны. – Вы предали Инквизицию – во имя собственной задницы…

Клавдий вскинул голову.

Не потому, что эти слова так уж его задели, – просто хотелось выплеснуть куда-то накопившееся раздражение, беспокойство и тоску. Причем выплеснуть не на голову референта, бездарно и зло, – а с некоторой пользой, красиво, расчетливо.

– Моя задница передает привет вашим мозолистым седалищам… Мне, к вашему сведению, глубоко плевать на Инквизицию. Пусть погибнет Инквизиция – но вместе с маткой; я предал Инквизицию – прекрасно. Потом придете плюнуть на мою могилу. А сейчас я хочу убить матку, и ваши кадровые игры мне не помешают. Мне плевать на ваши амбиции; будьте добры работать, а значит, убирать дерьмо, причем проворно, а иначе в нем же и потонете… Все – по рабочим местам. Кто ослушается малейшего приказа – будет смещен в двадцать четыре часа и отдан под Виженский трибунал. Я сказал.

Они молчали. И смотрели; и Федора смотрела тоже. И на дне ее глаз он увидел восхищение; за что же, интересно, женщины так любят людей, совершающих нехорошие поступки. Так любят, что даже готовы простить мимолетный блуд с молоденькой конкуренткой…

Клавдию стало противно. Он отвернулся.

Это был всего лишь спортивный зал. Кажется, школьный. Пустой; решетки на окнах, так напугавшие Ивгу в первый момент, призваны были защитить стекло от летящего мяча. Толстые прутья вдоль стен – всего лишь гимнастическая лестница… И поверх привычной разметки, баскетбольной и волейбольной, – сложные переплетения тонких черных линий. Скорее даже темно-ржавых, с пленочкой, с блеском, будто поле для будущей игры размечали кровью.

– Войдите, сестры… Делайте так, как велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца…

Ивга не могла разглядеть молчаливых ведьм, стоящих в дальнем конце зала. Силилась – и не могла. Ее не знобило уже – трясло, как в жестокой лихорадке; девчонка в спортивном костюме плакала, глотая слезы, ревела все громче и громче.

Я должна вспомнить, думала Ивга в панике. Подумать, вспомнить свою жизнь, осознать… Я – последний раз я. Потом меня не будет. Меня… Клавдий! Клавдий, пожалуйста, помни меня. Помни, как ту девчонку из своей юности. Как я ей завидую, как я…

– Ложится ваш путь. Пусть ровнее ляжет.

На пол по очереди упали четыре длинных веревки. Замерли в четырех непохожих рисунках. Перед девчонкой – почти ровной линией с несколькими петлями у начала; у старухи – сложным лабиринтом узлов, у завитой дамы – кольцами, почти правильной спиралью, а у Ивги…

У Ивги – путаным клубком. Таким тугим и путаным, что даже ведьма с распущенными волосами – Ивга поймала ее взгляд краем глаза – невольно содрогнулась. И переглянулась с товарками, молча ожидавшими на том конце зала…

– Идите по нитке. Слушайтесь своего естества. Не сходите с дороги… Идите.

Я не пройду, подумала Ивга почти с радостью. Мне явно не пройти, это такая ловушка, они все подстроили заранее…

Она беспечно шагнула вперед, поставила кроссовок на край веревки – и в ту же секунду осознала, что пройдет.

Пройдет.

Вспыхнул огонь.

И спортивный зал перестал существовать.

Девчонка шла по шпалам. По узкому железному полотну, и две ртутно блестящие рельсы указывали ей путь.

Она шла, спотыкаясь, обмирая, а полотно путалось, ветвилось стрелками и захлестывалось петлями. Рычаги стрелок с мутными глазами фонарей качались за ее спиной, щелкали, будто захлопывая дверь. Отбивая пройденный этап.

Она шла, упрямо глядя вперед, туда, где рельсы терялись в тумане. Ветер стоял стеной и давил ей на лицо, как пресс. И туман, и ветер…

Кажется, она отстала от поезда. Кажется, надо догнать. Кажется…

Она знала, что дойдет.

Старуха шла по волосу. Седой нескончаемый волос, и безымянная темнота внизу. Старуха качалась, ловя руками ускользающее сознание, и шла, и видела себя молодой и сильной, такой же, как в тот день, когда ее на сеновале застиг белозубый бродяга, которому она по ходу дела всадила в печенку ржавый обломок косы. Теперь она шла по седому волосу и знала, что дойдет до самого конца.

Женщина шла по льду. По хрупкому весеннему льду, а снизу, из-под прозрачной корочки, на нее смотрели ее неродившиеся дети. Два мальчика и девочка; женщина знала, что ни в коем случае не наступит на их лица, скорее в полынью… А полыньи подступали все ближе, женщина плутала по льду, возвращалась по своим следам и все чаще натыкалась на цепочки других следов, оставленных крохотными босыми ногами…

Женщина стискивала зубы и шла дальше. Потому что она дойдет. У нее нет другого выхода.

Ивга шла по кольчатому телу желтой полосатой змеи. Змеиные мышцы пружинили под ногами; Ивга беззвучно плакала, решаясь на каждый новый шаг, потому что в конце пути ее ждала плоская голова с трепещущим раздвоенным языком. Немигающие глаза смотрели жестко и в то же время понимающе; точно так иногда смотрел на нее Клавдий.

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

«А зачем ей мои письма, меня забыли, оставили, я же отрезанный ломоть…»

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

«Только бы вырваться, я напишу, напишу, я приеду, я…»

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

Ивга пригибалась, пролезая в тугие петли змеиного тела. Зажмурившись, продиралась сквозь самые узкие кольца, и подмогой ей была блестящая, скользкая, идеально гладкая чешуя.

«Я пройду, я… Сохранить бы память. Ведь я пока что все помню. Кто я, где жила, кого любила… Сохранить бы мне память…»

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

Ивга стонала от унижения. И с каждым шагом ощущала себя все более мерзким, все более низким, никчемным существом. Комком грязи…

«Клавдий, я вас никогда не увижу».

«Что ж ты матери…»

«…никогда не увижу. Никогда. Пожалуйста, не надо меня помнить, забудьте…»

«Что ж ты…»

Наконец, у нее подломились колени. Она упала, вцепившись в змеиное тело, в обморочном ожидании. Страшном ожидании непонятно чего.

Тогда плоская голова змеи торжественно качнулась:

«Теперь я тебя укушу».

«Не надо, пожалуйста…»

«Теперь я тебя укушу. Придет время умирать – умри без страха…»

Ивга закричала. То есть ей казалось, что она кричит, – на самом деле ей не удалось издать ни звука. Змеиная голова приблизилась, и открывшаяся пасть обнажила перед ее глазами два изящно изогнутых зуба.

«Что ж ты матери так ни разу и не написала?»

«Не на…»

«Надо, поверь мне».

Челюсти сомкнулись.

Именно в это мгновение на девчонку, бредущую по шпалам, вылетел из тумана черный беззвучный паровоз.

Именно в эту секунду седой волос под ногами старухи оборвался.

Именно в эту минуту лопнул лед под ногами усталой женщины и ледяным ртом распахнулась зубчатая полынья.

Именно тогда Ивга ощутила входящие в ее тело убивающие иглы, но не смогла закричать, а просто молча умерла.

Ее смерть была черной равниной с темно-красными горами на горизонте. А над вершинами горело небо – тоже красное, как раскаленный уголь.

А потом была темнота.

А потом она долгую счастливую секунду была воробьем под капелью, серой птицей, на чье крыло дважды упала тяжелая теплая капля весенней оттаявшей воды.

«Придет время оживать – оживайте».

Ивга ожила.

«Ведь я все помню?»

Подошвы кроссовок все так же норовили соскользнуть с тугого змеиного тела.

«Ведь я – это по-прежнему я? Я же все помню?!»

И тогда она увидела конец пути…

– Свора не вечна. Возьмите свечи, сестры мои, завершим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать.

…И устремилась к нему изо всех сил.

И так же устремились к финишу старуха и девчонка, и женщина в кожаной куртке; девчонка завершила обряд первой, за ней пришла женщина и через минуту – старуха, а Ивга спешила, спешила, вот, еще несколько шагов…

«Я осталась собой. А ведь обряд уже почти закончен. Я напрасно боялась, я осталась собой, я…»

Боль. Удар, чуть не сбивающий с ног, медленная судорога, прошедшая по змеиному телу.

– Всем стоять! Инквизиция!..

– Сестра, вперед!.. Вперед, заверши…

– Стоять!..

Красные горы обрушились.

Ивга рванулась вперед – и потеряла сознание.

За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из них девять – с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.

– Еще несколько дней – и мы проиграем.

Сподвижники молчали.

Их семьи давно выехали из Вижны – в первых рядах, в мягких купе, далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на рассвете радио замолчало – из динамика доносился ровный невозмутимый треск.

Окна закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер – во всем Дворце Инквизиции, даже в подвалах, стоит густой запах дыма. Половина города медленно горит.

Отключен телефон. Связь с провинциями возможна только по рации, но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи.

Тротуары и мостовые славной Вижны залиты отходами и дерьмом. Содержимое канализации выдавило чугунные крышки и превратило улицы в подобие зловонных рек.

Разом опали все листья на гордых виженских деревьях.

Герцог выехал вчера. Вертолет, вот уже две недели гнездившийся на крыше его резиденции, наконец-то снялся и улетел.

Хаос и паника по всему свету. Пустой мир. Мир раскрепощенных ведьм.

Скрытая камера, установленная в развалинах оперного театра, на мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру.

Будто бы призрак Хелены Торки.

«Вы были добры, Клавдий…»

Он скрежетнул зубами:

– Еще несколько дней промедления…

Он знал, что говорит впустую.

Совсем недавно… или невозможно давно, короче, полтора месяца назад… он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал их и узнал о судьбе, предназначенной людям на стадионе; он по локоть запятнал руки, зная, что их вовек теперь не отмыть. Он замарался в кровавом и грязном, но он ведь спас?!

Если бы он знал способ. Если бы знать, он погрузился бы с головой, он по уши нырнул бы в дерьмо, если бы этим можно было остановить…

Еще вчера, под взглядами кураторов, он был уверен в себе и силен, как никогда.

Уже сегодня он с ужасом понимает, что ошибся. Переоценил свои силы; матка не желает поединка. Матка играет с ним, как кошка с мышью.

«…Я один не усомнюсь ни на мгновение, что сударыни мои не способны собственных безобразий устрашаться…

А потому я один не могу надеяться – такого рода надежда лишит меня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней моих отдарок… Ибо матка, Матерь-Ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух… И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля…»

Нет, Клавдий не чует. Воля его бездействует. Пятеро сподвижников, проведших ночь в подвалах, прячут воспаленные глаза.

Над ее головой, низко-низко, нависало злое красное солнце. Жгучее, раскаленное, как стальная спираль; Ивга удержала стон. Попыталась пошевелиться – ее руки были неподвижны. Ее ноги ей больше не принадлежали; страх прибавил ей сил, она сумела разлепить веки.

Желтой змеи не было. Была темнота, и над головой, низко-низко, жгучее красное пятно.

Она содрогнулась. Вспомнила все, лихорадочно попыталась сосредоточиться, задавая себе один-единственный, самый важный в мире вопрос: я – это я? Никто другой не завладел мною, не поселился в моем сознании, в моей памяти? Я – по-прежнему я?..

Она лежала на боку, в странной скрюченной позе; пол подрагивал, ровно работал мотор, Ивга в машине. Красное и жгучее над головой – инквизиторский знак, нарисованный на железной крыше фургона. Полумрак и пустота; серый свет, пробивающийся сквозь щели. Руки и ноги накрепко зажаты в деревянных колодках, а это ведь именно колодки, точно так они и должны выглядеть, они ничуть не изменились за последнюю тысячу лет, нет не свете ничего неизменнее инквизиторских колодок…

Не то. Единственное, что имеет сейчас значение: я – это я или нет?..

Мама… Трава. Белая ленточка на спинке стула… Гуси, лепестки кувшинок, спортивная сумка, пропахшая дезодорантом, запах сигарет…

Ивгу захлестнул приступ паники. Ей показалось, что она чего-то не помнит. Не может осознать себя, не может восстановить в памяти маминого лица…

Ну какая ты дура, сказало невесть откуда взявшееся спокойствие. Если ты задаешься этим вопросом – конечно, это ты и есть. Это ты, и никто другой, ты, какой ты была вчера и позавчера, и от рождения… Это всего лишь ты…

Ивга перевела дыхание. И неожиданно для себя рассмеялась. В темном чреве трясущегося грузовика, в тяжелых колодках, со жгучим знаком над головой – Ивга смеялась и слизывала счастливые слезы. Вероятно, для нее обряд не успел завершиться. Она осталась такой, как была; вероятно, именно поэтому ее не убили на месте, а запихнули в эти дурацкие колодки и куда-то везут…

Смех ее сам собой затих. Она опустила веки, стремясь защитить воспаленные глаза от горячего едкого знака. Нет сил ни о чем думать; пусть события идут своим чередом. Она, Ивга, уже ничего изменить не сумеет.

Она опустила веки – и перед глазами ее встало желтое змеиное тело. Шаг, шаг, еще шаг…

Она вздрогнула. Напряглась, хотела сесть, хотела потереть лицо, но кисти, торчащие из прорезей колодок, были совершенно чужими. Неподвластными, недоступными, мертвыми, как две перчатки, набитые песком.

Она обессиленно откинула голову. Легла затылком на вибрирующий пол, поморщилась, когда на особо ощутимой выбоине голова ее подпрыгнула на твердом, будто деревянный шар. Задремать бы… Ни о чем не думать… Отдыхать…

И дрема сжалилась над ней.

И тело, закованное в колодки, повело себя странно.

Оно раздулось, распухло, как облако, не зная меры, раздувалось все больше и больше, заполняло собой всю машину, через щели вытекало наружу, поднималось к небу, растекалось по дороге; Ивга тихонько постанывала и хотела, чтобы сон сменился. Чтобы не такой страшный, чтобы мама и трава, чтобы лето…

А потом и страх прошел.

Ивгино тело расплывалось по миру. Нет, оно вбирало в себя мир; Ивга чувствовала, как гаснут бледные огоньки на горизонте – будто одна за другой выдергиваются белоголовые булавки. Как небо подрагивает, как остывает земля, как щекочет – что это? – ручей… И зудит город. Полный… чего-то… кого-то, она не может ощутить как следует, она только морщится от зуда…

Ее пальцы были живые. Каждый ноготь, каждый волосок ее был живой и смотрел на мир собственными глазами… Десятки ярких картинок, дороги и пожарища, и надежда, и зов, и надежда…

Желтое тело огромной змеи. Шаг… Еще шаг.

Ивга ощутила тоску и нежность. Почти как тогда, когда мать смотрела ей вслед, с порога… Змеиное тело накладывалось на воспоминание о матери, оплетало его кольцами, но это не страшно, это…

Грузовичок замедлил ход. Остановился, и спустя мгновение Ивга закричала.

Тоска и нежность. Слишком всепоглощающе. Слишком глубоко и болезненно, теперь она знает правду о мире, это так прекрасно и совершенно невыносимо, будто слепец, прозревший к старости, впервые увидел небо…

– Ты чего орешь?..

Прозрение прервалось, и несколько секунд Ивга лежала с закрытыми глазами, пытаясь его забыть. Слишком прекрасно, нельзя носить это в себе, слишком много для рыжей девчонки…

Прозрение смилостивилось и померкло. Оставив неясную тень.

– Патрон, вы просили доложить… Ведьма по вашему заказу. Привезли откуда-то из села… Рыжая. Вы просили доложить.

Клавдий с трудом поднял тяжелую голову.

– В допросную, к Глюру, он сейчас работает… Хотя нет, подожди. Сперва я посмотрю.

Две подряд бессонных ночи… Или их было больше? А когда он в последний раз спал, спал подряд хоть пять часов, когда это было, в какой жизни?..

Он выбрался из-за стола. Вытащил из ящика фломастер, подошел к обшитой деревом стене, сосредоточился, с усилием вывел знак зеркала. Получилось не блестяще, но минут двадцать работать будет. Набрал в грудь воздуха, мысленно воссоздал между собой и Зеркалом знак Линзы… Вот так. Вдох. Выдох. Это поначалу немножко больно, он гоняет свою волю туда-сюда, он отражает себя, пропуская через линзу, это так же приятно, как пальцы в мясорубке… Но вот, вот уже легче. Вот, это новые силы. Это его собственные, многократно усиленные возможности, теперь он силен и свеж, теперь подавайте ему ведьму-матку…

Он криво усмехнулся.

Разрушил знак линзы. Размазал знак зеркала, так, что он стал походить на кривую и не очень пристойную картинку, настенный рисунок недоразвитого подростка. Попросить референта смыть…

Он давно уже отчаялся увидеть Ивгу. И все же вот, встал и идет, спускается по лестнице, потому что лифт давно уже не работает… Ни один лифт в огромном здании… Нету света, и факелы в подвалах из ритуальной декорации превратились в насущную необходимость, теперь у него в кабинете по ночам тоже чадит факел…

Невесомый шелковый плащ. Поначалу Клавдий отбросил его – к чему теперь церемонии… Но потом, одумавшись, надел. Если Великий Инквизитор позволит себе небрежение традициями – чего ждать от простых охранников?..

Шагая нарочито уверенно и твердо, он миновал пост у тюремного блока. Вопросительно взглянул на дежурного – тот поднялся, бледный, мало знакомый Клавдию инквизитор:

– В сто седьмой, велите сопровождать?

Клавдий кивнул. Сто седьмая – глубокая камера, серьезная, не для мелочи…

И уже на железной винтовой лестнице, ведущей в подвал, он ощутил эту ведьму.

Скверную ведьму. Ох какую скверную; не просто сильную – сильную с вывертом. Не то флаг, не то щит; где они ее подобрали, откуда берется эта зараза, эти мутанты, монстры, совмещенные типы, чудовищные колодцы, нечеловеческая злоба?..

Малознакомый инквизитор скорбно покивал:

– Они ее взяли, знаете, в Подральцах, в беспамятстве… И нет чтобы сразу прикончить… Простите, патрон, вы же приказали: всех рыжих – с доставкой… Будете смотреть?

Клавдий кивнул снова.

Заскрежетал ключ. Сто седьмая камера, режим содержания жесткий-прим. Четыре «зеркала», стационарные колодки, в потолок вмурован знак «пресс»…

Он отодвинул малознакомого плечом. Склонился к зарешеченному окошку в бронированной двери.

Ведьма давно уже знала о его присутствии. И смотрела не отрываясь, повернув голову настолько, насколько позволяла вся эта изуверская арматура.

Клавдий почувствовал, как останавливается сердце. Не колотится, не прыгает, не замирает – просто стоит. Секунда, две, нет удара…

Ведьма моргнула. Опустила ресницы, снова посмотрела – глаза были мокрые. Вот одновременно выкатываются два прозрачных шарика, падают на щеки, бегут вниз, два потока, тоненьких и стремительных, достигают улыбающихся губ, каплями срываются с подбородка…

– И о чем же ты плачешь?

– Я думала… что никогда уже вас не увижу.

Ивга знала, что Клавдий вернется. Он сказал, что вернется. Она покорно и терпеливо ждала.

Колодки очень мешали поначалу. Связанные руки оборачивались несвободной волей, а уродливый знак, вмурованный в потолок, давил, подобно тяжелому прессу; горечь и боль узницы отражались от стен и возвращались с удесятеренной силой. Так было первые часы пребывания в камере – а потом ей удалось ускользнуть в большой мир и, с удивлением вместив в себя целое море противоречивых побуждений, зависнуть между полотнищем неба и полотнищем земли. И с новым потрясением осознать свою былую слепоту.

В человеческом теле нету органов, способных вместить эти ощущения. Человеческий мозг не создан для такого понимания; наверное, у нее кружилась бы голова и текли слезы, но ни головы, ни глаз уже не было, были переплетения дорог, узлы страха и веры, растекающиеся капельки надежды, крупицы сожаления и еще множество смутных сил, которым она не знала названия, а только чувствовала свою над ними власть.

Мгновенное прозрение. Тоска и нежность… И знание, которое хочется забыть.

А потом она вернулась.

Тело ее перестало быть миром; полуоткрыв опухшие веки, она увидела камеру со знаками зеркала на четырех стенах, собственные белые кисти, выглядывающие из колодок, и рыжие волоски, мешающие смотреть.

Это я, подумала она горько. Я напрасно боялась; я не изменилась, это мир изменился до неузнаваемости. А я осталась прежней…

Она снова закрыла глаза. И послушала Дворец над своей головой, но он был пуст и враждебен. Только в подвалах теплилась жизнь – обреченная, закованная в колодки. Ивга облизнула запекшиеся губы. И до этого дойдет черед. Это – потом…

Пресс над ее головой уже не мучил, но беспокоил и раздражал; она вдохнула и выдохнула, вдавливая огромный невидимый поршень обратно в потолок. Треснули камни; по кладке над головой разбежались трещины, инквизиторский знак разрушился, разом теряя очертания и силу. Ивга качнула тяжелой головой, пытаясь вытряхнуть из волос осыпавшуюся каменную крошку. Перед глазами прыгнули огненно-рыжие пряди.

Зеркало…

Она слабо улыбнулась. Знаки зеркала, окружавшие ее, на мгновение помутнели, поплыли перед глазами – и вот уже страшная камера номер сто семь превратилась в подобие балетного класса, и Ивга увидела сразу множество своих отражений, больших и малых, теряющихся в глубинах зеркального коридора.

Она сидела на полу, втиснутая в тяжелые доски с отверстиями; созерцание колодок не понравилось ей, и потому после некоторого усилия она перестала их видеть. Она вглядывалась в себя – так внимательно и пристально, как никогда до сих пор. Она себя видела.

Это я. Это по-прежнему я, я, я…

Потом она поняла, что смотрит чужими глазами. Равнодушными. Подозрительными. Сочувствующими. Глазами полицейского на вокзале, глазами чугайстера Прова, глазами одноклассников, глазами брата, и хозяйки антикварного магазина, и еще чьими-то, жаждущими раздеть, и еще какими-то, совершенно безразличными…

Она сама себе напоминала девочку-подростка, впервые вставшую перед зеркалом без одежды и удивленно изучающую наметившиеся изменения. Картинки были поучительными, порой жестокими – но во всех глазах она узнавала себя. Может быть, не сразу – но узнавала.

Она долго и печально разглядывала свое лицо глазами Назара. Глянула глазами матери, но сразу же потупилась и слизнула со щеки слезу. Чтобы отвлечься, посмотрела глазами маленькой собачки с площади Победного Штурма…

И только глазами Клавдия она так и не решилась на себя взглянуть.

Зеркала замутились; Ивга сидела, положив подбородок на гладкое дерево колодки, и ни о чем не думала. Просто существовала – стараясь при этом не задремать, потому что в дреме обязательно явится полосатая змеиная спина. А Ивге не хотелось встречаться сейчас со змеей.

Ей хотелось видеть Клавдия. Он давно должен был прийти, он придет, хотя бы по долгу службы…

Эта мысль неожиданно ужаснула ее. Он придет по долгу службы и в сопровождении палача; если раньше Ивга была для него случайной девочкой-подкидышем, то теперь она попросту враг, и притом запятнанный предательством, с чего она взяла, что он испытывает к ней не предусмотренные протоколом чувства?..

Мысль оказалась страшнее и колодок, и давящего пресса. Ивга не боялась палача – зато ее страх перед Клавдием ожил с такой силой, что ей ясно припомнилась их первая встреча, тошнота, подступающая к горлу, и визитная карточка, оставляющая на ладони красный след ожога…

Его душа – пустой замок, полный чудовищ. И где-то там бродит призрак его единственной женщины, ревностный, не терпящий соперничества. Ивга – властительница большого и странного мира, но над Клавдием Старжем ее власти нет и не будет, и не только потому, что он Великий Инквизитор…

Перед глазами ее мелькнула полосатая змеиная спина. Нет, сказала она себе, только не сейчас; всякий раз после этого мир меняется снова, и кажется, будто инициация продолжается и длится путь по спине желтой змеи. Не сейчас, сказала она испуганно, я не хочу, чтобы Клавдий видел меня такой…

В этот же момент в тюремном блоке случилось некое движение.

Дежуривший на входе инквизитор заволновался. Получил приказ, смирился, двинулся по лестнице вниз – Ивга понимала, что дежурный не один, но его спутник все еще оставался невидимым для ее чутья. Двое подошли так близко, что она могла слышать голоса.

– Будьте добры, откройте.

Она услышала голос и почувствовала, как подступает к горлу горячий ком.

Дежурный колебался. Ох как он колебался, он просто вибрировал, он даже осмелился произнести вслух:

– Патрон, техника безопасности…

– Это приказ.

Дежурному было страшно.

Скрежетнул сейфовый замок. И еще один; двери камер не скрипели, здесь ничего не было рассчитано на эффект, здесь все было подчинено одной только надежности, Ивга знала, что даже и сейчас ей было бы мучительно трудно открыть эту дверь изнутри…

В приоткрытый проем просунулся факел; Ивга прищурилась, только теперь с удивлением осознав, что сидела до того в кромешной тьме.

– Патрон, не переступайте порога… Действие знаков… а-а-а!..

Долгая пауза; близоруко хлопая ресницами, Ивга тем не менее знала, куда смотрит Клавдий. Вслед за трясущимся пальцем дежурного, вверх, на обезображенный пресс-знак.

Испугается?

Молчание.

– Ступайте.

Дежурный повиновался неожиданно покорно. Он, вероятно, был уже сломлен. Он тридцать лет служил в тюремном блоке. Он привык думать, что знает о ведьмах все.

Факел горел спокойно и ровно. Здесь не было сквозняков, здесь вообще не двигался воздух. В приоткрытой двери неподвижно стоял человек; Ивга поняла, почему она вот уже второй раз не смогла почуять Клавдия на расстоянии. Он был будто в броне. Ходячая крепость, жуткая инквизиторская машина, неудивительно, что в его присутствии большинство ведьм были близки к обмороку. А удивительно, что Ивга столь быстро приспособилась, научилась быть так близко…

Близко. На краю; теперь она впервые осознала его инквизиторскую мощь. Он был не похож на прочих, он был – пропасть, черная яма, и даже теперь, исполненная своим большим миром, она не могла разглядеть у этой пропасти дно.

И у нее вырвалось совершенно против ее воли:

– Какой вы… страшный, Клавдий.

Он усмехнулся, и явно через силу:

– А ты бы видела себя.

Она опустила ресницы.

Совершенное неправдоподобие этого разговора. Ровный огонь факела, неподвижный человек в дверях.

Возможно, с некоторым усилием она сумела бы, хоть поверхностно, понять его побуждения. Она уже потянулась к нему, к его броне, – но сразу же отказалась от своей затеи и опустила невидимые бесплотные руки. Он заметил ее попытку – но ничем этого не выказал. По-прежнему молчал, сжимая факел.

– Клавдий… Я так боялась, что вы не придете.

– Но знала ведь, что приду?..

– Клавдий… Не верьте, что в души… ведьм при инициации вселяется другое существо. Что они меняются… перестают быть собой… это неправда.

Факел в его руке качнулся:

– Ивга…

– Да…

– Ты знаешь… Кто ты?

– Не может быть, – сказала она быстро. – Нет, это было бы слишком. Так не бывает.

Он поднял глаза, и она вслед за ним; пресс-знак почти полностью скрывался в узоре трещин.

– Он мешал мне, – сказала она виновато. – Но… это ведь ни о чем не говорит, он мешал мне, и я его сломала, мало ли что, новоинициированные ведьмы сильны, я просто ведьма, я обыкновенная ведьма, я…

По ходу тирады она постепенно теряла веру в собственные слова, а потому голос ее становился все тише, пока наконец не замолк.

Клавдий молчал.

– Клав… – сказала Ивга почти беззвучно. – Мне очень многое нужно сказать.

– Говори.

– Мир… ну, он не такой, каким вы его видите. Каким мы его… с вами… видели… Он другой. Я не могу объяснить.

Человек в дверях еле заметно вздохнул:

– А не можешь – зачем и пытаться?

– Но вы же хотели?

– Что?

– Понять ведьм?

Молчание. Ивга успела почуять, как неподалеку исходит тоскливым страхом дежурный по блоку.

– Теперь не хочу.

Он отвернулся. Ивге показалось, что он сейчас просто повернется и уйдет. И захлопнет за собой дверь. Вот он уже сделал движение…

– Клав!

Ее порыв был таким сильным, что она коснулась-таки его защиты. Бронированные пластины инстинктивно сдвинулись; Ивга отшатнулась.

Клавдий медленно повернул голову.

Нет, Ивге не надо было продираться сквозь его броню. Достаточно было просто встретиться глазами, чтобы понять – ему тягостно видеть ее в колодках; Ивга почти ощутила отраженную боль. Свою собственную боль, преломленную в Великом Инквизиторе Вижны.

– Клавдий… я не умею объяснить…

– Молчи.

– Не уходите.

– Я здесь.

– Клавдий… подойдите ко мне. Пожалуйста.

Он помедлил. Потом аккуратно прикрыл за собой дверь, вошел и вставил факел в жирандоль; в полутьме глаза его сделались странно сосредоточенными. Будто он напряженно складывал в уме многозначные числа.

– Ивга, ты… Ты просто чудовищная. Я никогда в жизни не видел таких ведьм… Прости.

Он поднял руку, так, будто собирался посмотреть, который час. И привычным движением освобождал запястье из-под обшлага.

Ивга вскрикнула.

Будто стены камеры на мгновение сдвинулись и припечатали ее с четырех сторон. Задохнувшись от боли, она вдруг вспомнила, как в стенах горящего театра Клавдий Старж накрыл своей волей одновременно с десяток разнообразных ведьм.

Боль ушла.

Теперь она сидела в тесной клетке. Бесплотной клетке, установленной его волей; усилие, по-видимому, было нерядовым, потому что на лице Великого Инквизитора явственно блестели в свете факела бисерные капли пота.

– Извини… Я должен воспользоваться превосходством в силе. Пока оно у меня есть, это превосходство.

Он шагнул вперед – Ивга зажмурилась. И, не открывая глаз, ощутила прикосновение его ладони к своей собственной, онемевшей в колодках руке.

– Ивга.

Она хотела снять с него ощущение вины, явственно скользнувшее в этом еле слышном зове. Она хотела сказать, что отвратительные колодки уже почти не мешают. Что еще несколько шагов по желтой змеиной спине – и она одолеет и клетку; она совершенно искренне хотела об этом сказать, но вовремя прикусила язык.

– Клавдий… Ладно. Только не уходите.

Он привык к свету факелов. За много лет он научился работать при диком и древнем освещении – но сейчас огонь тяготил его. Беспокоил. Приходилось прикрывать глаза.

Возможно, было бы легче, если бы он говорил с ней. Но минута тянулась за минутой, Ивга молчала, он молчал тоже, смотрел в усталые лисьи глаза и с ужасом понимал, что осуществить задуманное с каждой секундой труднее.

Если вообще возможно.

Служебная кобура, которую он надевал под мышку в основном тогда, когда хотел произвести впечатление на очередную любовницу, умелой рукой превращена была в ножны. И, прижавшись холодным боком к теплым человеческим ребрам, там помещался теперь изогнутый серебряный кинжал. Ритуальный нож, некогда извлеченный Клавдием из сердца заколовшейся ведьмы.

«Ты умрешь, Великий Инквизитор».

«Все умрут».

«Все умрут тоже, но ты умрешь раньше. Нерожденная мать ждет тебя… будет ждать… Довольствуйся тем, что ты видишь глазами…»

Основное чувство, владевшее им весь этот долгий день с утра и до вечера, не было ни страхом, ни удивлением, ни бойцовской решимостью; то была обида, почти детская и оттого особенно неприличная. Клавдий Старж горько обиделся на судьбу.

Именно с таким выражением лица пожилая соседка выговаривала своей пожилой, досадно оскандалившейся собачке: «Хельза, как ты могла?!»

Как ты могла, думал Клавдий утром, расхаживая взад-вперед по своему заваленному картами кабинету. И не мог определить, кому он пеняет – безнадежно потерянной ведьме Ивге или собственной бесчестной судьбе, которая с ухмылкой предала ему прямо в руки Матерь-Ведьму, оглушенную и, кажется, не вполне осознающую себя…

К четырем часам дня из Дворца Инквизиции был эвакуирован весь вспомогательный состав и часть основного. Референт Миран долго маялся, разрываясь между показным благородством, искренней привязанностью к патрону и обыкновенным житейским благоразумием, – последнее победило, референт виновато хлопнул ресницами и сдал Клавдию все свое хозяйство в порядке и целости.

Около часа Старж провел в компании хорошей армейской рации. Дворец Инквизиции пустовал, зато эфир, притихший было, теперь наполнялся снова. Взывали к народу наместники и бургомистры, разом превратившиеся вдруг в единоличных правителей; равнодушно перекликались посты чугайстеров, через равные промежутки времени звучали военные позывные, по всему миру буянили многоголосые радиолюбители, захлебывались маленькие частные радиостанции, и именно с их трескучих голосов Клавдий и узнал, что половина провинции Одница затоплена морем, в Ридне обрушился гигантский тоннель, сто лет назад проложенный под горами, а в Альтице сформирован так называемый Поход Инквизиции во главе с бывшим куратором, а ныне Великим Инквизитором Фомой.

Помнится, при этом известии он криво усмехнулся. Исключительно криво; сообщение стоило того, чтобы прожить подольше, встретиться с Фомой и страшным голосом спросить отчета…

Потом он выключил рацию. Расстегнул пиджак и вытащил из внутреннего кармана плоскую неприметную коробочку с узким серым оконцем. Две черных кнопки – преднабор координат. Большая красная – команда на пульт…

Интересно, а знают ли ведьмы о существовании ракетных шахт? Он, Клавдий, воспитан в твердом убеждении, что ракетные шахты останутся единственным оплотом цивилизации, даже если все прочее провалится в Мировой океан. Или сгорит под метеоритной атакой…

Клавдий поднес коробочку к глазам. В самом уголке экрана пульсировал перечеркнутый квадрат; это означало, что пульт существует и готов принять команду. Любую команду, как объяснял герцог, поскольку машина войны не рассуждает по определению…

Клавдий содрогнулся. Ему было неприятно держать ЭТО в руках, но тяжесть коробочки во внутреннем кармане придавала ему если не уверенности, то, во всяком случае, куража. Так ребенок, творящий безобразия, деловито прикидывает: мол, станут наказывать – наглотаюсь таблеток…

Он вздохнул. Снял со стены серебряный кинжал, положил на стол рядом с темной коробочкой. Оперся ладонями о столешницу, долго сидел, глядя перед собой.

Он вспомнил лицо герцога, передающего «кнопку» из рук в руки. Передернул плечами; вообразил себе круглую физиономию Фомы из Альтицы, когда тот получает известие об аресте и казни «мутантной деструктивной ведьмы, так называемой ведьмы-матки»…

Как ты могла, укоризненно сказал он судьбе.

Конец кошмара. Отступившее море Одницы, зазеленевшие виноградники Эгре… Отстроенный оперный театр. Конец кошмара, открыл глаза – и нету ничего, уходящий скверный сон… Оживающая Вижна. Вижна, а ведь он только теперь понял, как он любит ее, проклятую и загаженную, похожую на оскверненное кладбище… Он все самое важное понимает слишком поздно…

Как он мог проморгать?!

Он чует ее сквозь много этажей. Сквозь бетон. Он чует ее, сидящую глубоко в подвале. И его знобит.

Неужели все так просто?! Неужели там, в каменной щели, действительно сидит оглушенная инициацией матка?..

Он помедлил еще. Взял со стола свое оружие. Поднялся и медленно направился в подвал…

И вот теперь он сидел в углу камеры сто семь, сидел, привалившись спиной к холодной стене, и смотрел на ту, в ком одновременно воплотились «нерожденная мать» и девочка Дюнка.

– Мне очень трудно будет рассказать то, что я расскажу.

Ивгины губы дрогнули. Она медленно кивнула.

Он прикрыл ладонью глаза – мешал воспаленный свет факела; он опустил веки и медленно, ровно, устало заговорил.

– Ее звали Дюнка… Дюнка, Докия, Дюнка, и она совсем не была на тебя похожа… И она умирала дважды. Второй раз – по моей вине и у меня на глазах…

Его голос не дрогнул ни разу, хоть он за этим специально и не следил. Его бесстрастная маска за долгие годы так приросла к лицу, что не нуждалась уже ни в каких поддерживающих веревочках; он говорил бестрепетно, как машина, – и только где-то ближе к концу повествования внезапная и острая сердечная боль заставила его прерваться. Не надолго. На минуту.

По мере его рассказа Ивгины глаза делались все шире и шире, пока не заняли, казалось, все лицо. В черных зрачках дважды отражался факел.

– Видишь, Ивга… видишь, какой я романтический герой. Преданный… хранящий верность единственной подруге… в объятиях очередной любовницы. – Он усмехнулся. – Всю жизнь ругал себя за слепоту… рядом же была, живая, веселая, рядом же, руку протяни… не видел. Занимался… собой, пес знает чем занимался, не видел, чтобы всю жизнь потом… И вот не увидел снова. Глядел в упор – и не увидел… Прости. Ты слишком хорошо… обо мне думала. А я… старый дурак.

Он вытащил кинжал. Серебряное изогнутое лезвие, мгновенная и гарантированная смерть, прекрасная участь для любой ведьмы. Славный уход…

Ивга моргнула. Она давно знала, что он собирается сделать, – но только теперь на дне ее глаз шевельнулся страх.

– Я хочу… касаться тебя. Много дне и ночей… держать тебя за руку. Чтобы ты ничего не боялась. Я так хочу никогда тебя не терять…

Серебряное лезвие оставалось холодным. Оно никогда не примет частички человеческого тепла. Никогда.

– Если бы ты знала, как я этого хочу, Ивга. Никогда не выпускать твоих пальцев. Никогда не разжимать…

Теперь он стоял в полуметре от нее – на коленях. Их глаза были на одном уровне; руку с кинжалом от увел за спину, тело само прекрасно знает, как наносить удар. Тело справится без его помощи, и не стоит медлить, следует только отдать Великому Инквизитору его право, сбросить запрет на убийство, и без того уже нарушенный многократно…

Он протянул левую, свободную руку.

…Старый зоосад, лисенок, решетка, несколько вечных сантиметров, отделяющих детскую ладонь от свалявшейся рыжей шерсти…

Это другое. Совсем другое, нет…

Он протянул руку между прутьев собственной силовой решетки, протянул к ладони, омертвевшей в тисках колодки, к безвольной, тонкой, белой руке…

Рука потянулась к нему навстречу, потянулась изо всех сил, не жалея кожи на заключенном в колодку запястье.

Прикосновение.

Вода и белые гуси. Нагая девушка на зеленом берегу; солнце и рыжие волосы. Удар невидимого тока, обморочное расслабление, тепло и дрожь.

Все объятия мира. Поцелуи и страстные ночи, весь этот ворох, ворох смятых простыней…

Все это ничего не стоит.

Два факела, дрожащие в черных зрачках.

– Клав…

– Я здесь.

– Клав… я…

И тогда он увидел, как внезапно меняется ее лицо. И неожиданной силой наливается ослабевшая рука.

– Я не хотела!.. Я тебя…

Кинжал, вывалившийся из его руки, все еще падал, все еще висел в воздухе в сантиметре от каменного пола – а он успел поймать ее закатывающиеся глаза и измерить «колодец».

Не колодец.

Там вообще больше нет колодца. Черная дыра. Прокол в пространстве.

Он потерял сознание мгновенно. И в этом, по-видимому, заключалось некое изощренное счастье: он так и не успел понять, что Ивга завершила наконец свой долгий путь по спине ухмыляющейся желтой змеи.

…Праздник.

Всепоглощающий праздник; иголки-огни, стекающиеся ей навстречу, тысяча ее глаз, ночь с глазами, небо с глазами, ее свобода, напряженная и хищная, будто тетива.

Поступь. Шаги, от которых вздрагивает земля; красное, темно-красное, огненно-кровавое, шаги, шаги, они идут сюда, и они все – ее…

Прорыв белой ткани. Нежность; детские руки, тянущиеся к ней сквозь черные лохмотья ночи. Нежность, но без боли, потому что они ее навек, вздрагивает земля, медленный танец, тяжелый танец на барабане, в который превратилось небо, величественный марш, они все идут сюда, летят и ползут, они соберутся вместе и наконец-то обретут цель, они станут ею, вот ближе, ближе…

Они все – она.

…Ивга очнулась посреди большой и темной дороги, вероятно, шоссе, ей не нужен свет, ее волосы огненным шаром стоят вокруг ее головы, она абсолютно свободна, одна посреди мира, вбирающая мир в себя, замещающая мир собой. Ночь, неожиданно теплая, неподвижная в зените и подрагивающая у горизонта, шелестящая сотнями крыльев, полет, падение, полет…

Ивга засмеялась.

Ее дети спешили на ее зов. Разрывая цепи и сметая запрещающие знаки, пробивая бетонные плиты, ее дети даже после смерти поспешат на зов…

Она потерла запястья, на которых остались кровоточащие браслеты, печать колодок. Где-то там, в обрывках воспоминаний, остались протыкающий небо Дворец, оковы, лишающие воли, и человек в тяжелой инквизиторской броне…

Клавдий.

Это имя на мгновение разорвало гармонию, и ночь потеряла очертания, и в ее волосах, стоящих дыбом, сухо треснул синий электрический разряд.

Клавдий…

Мир вокруг нее гремел, как оркестр. Мир пел и источал запахи. Она не изменилась, но мир…

Она засмеялась снова. Ритм величественного шествия, пронизывающий ночь и пронизывающий Ивгу – всепобеждающий ритм воцарился снова.

Она опустилась на дорогу. Легла, прижимаясь ухом к земле.

И услышала их шаги.

Ее дети идут. Осталось недолго.

Собственно, телефон и должен звонить. Правда, сеть не работает вот уже много дней – и все же никакой мистики нет в звенящем телефоне, ведь шнур его не выдернут из розетки, у него вообще нет шнура, только забавная антенна с шариком на конце…

Ничего удивительного. Особенно в сравнении с непонятным фактом, что Клавдий Старж до сих пор жив. Жив, жив и дееспособен – после встречи лицом к лицу с…

Подвалы Дворца перестали существовать. Подвалы завалены – вот почему так странно накренился пол в его кабинете; из подвалов сбежали все находившиеся там ведьмы, земля вздыбилась, Великий Инквизитор выбрался в последнее мгновение – а ведь существо, находившееся с ним рядом, легко могло раздавить его, размазать, будто мокрицу…

Он перевел дыхание и сильно потер переносицу.

Телефон звонил.

Клавдий обвел глазами стены кабинета, расписанные защитными и поддерживающими знаками. Покосился на дверь приемной, за которой дремал инквизитор Глюр, по-прежнему верный виженскому Дворцу. Отошел от окна, за которым черными колоннами стояли поднимающиеся к небу дымы; подобрал со стола трубку. Поднес к уху.

– Вижна? Вижна?!

– Вижна, – отозвался Клавдий механически.

– Минуточку…

Пауза. Другой голос, еще более громкий:

– Вижна?

– Вижна, – сказал Клавдий уже с некоторым оттенком раздражения.

– Старж?!

Тогда он узнал кричащий в ухо голос. Странно, Фома из Альтицы никогда не имел привычки вопить. Он мог патетически возвысить голос, и только тогда, когда этого требовали законы красноречия…

– А… Привет, узурпатор.

– Старж, мы говорим через спутник… Мы еле нащупали… канал… вы живы, как хорошо…

– Кому хорошо? – поинтересовался Клавдий желчно. Фома не заметил его иронии.

– Страж, герцог погиб вчера… машина… взорвалась.

– Жаль, – сказал Клавдий после паузы. – Мне очень жаль, Фома. Преемник?..

– Нету преемника, ничего больше нету… Мы хотим вас вытащить. Пока… осталось… топливо для вертолетов…

– Армия? Кто командует армией?

– Не знаю! Ничего не знаю!..

Клавдий достал из внутреннего кармана плоскую черную коробочку – рука дрогнула. Поднес к глазам; в уголке экрана по-прежнему пульсировал перечеркнутый квадрат.

Пульт дееспособен. А значит, дееспособна и ракетная шахта.

– Старж, Старж!.. Великий исход ведьм… все пришло в движение, матка… мы засекли… с воздуха… граница округа Ридна, дачный поселок… В Вижне больше нельзя находиться, мы пришлем за вами вертолет…

– Присылайте, – сказал Клавдий глухо. – Здесь Глюр и ребята из его отдела. Присылайте…

– Держитесь, Старж!..

Последние слова были похожи скорее на панический вопль, нежели на попытку подбодрить.

Клавдий положил трубку поверх раскрытой книги. Поверх дневника Атрика Оля – «Матерь-Ведьма затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух»…

Только теперь Клавдию понятно, что именно старик имел в виду. Дух. Тяжелый дух. Вроде как запах. В юности ему случилось побывать в маленьком городишке неподалеку от большой бойни; вся жизнь города была зависима от направления ветра. Жители были более привычны – Клавдий съеживался, стоило только ветру подуть оттуда…

Матку легко найти по духу. Так же просто, как человеку с хорошим обонянием просто отыскать бойню.

«Клавдий, не верьте, что в души ведьм… вселяется другое существо. Что они меняются… перестают быть собой… это неправда…»

Он усмехнулся. Нехорошей усмешкой. Кривой. Это ты, Ивга?! С тягостным духом, напоминающим о бойне?!

«Мир… не такой, каким вы его видите. Каким мы его… с вами… видели… Он другой. Я не могу объяснить…»

Другой. Пустой, полный дыма, смерти, ужаса… Как там писал Атрик Оль – люди бегут в леса, забиваются в норы, дичают…

«Мир не такой, каким вы его видите».

А какой же, пес подери?!

«…Они приходят и плачут, спрашивая меня: почему великая сила, сотворившая мир, не явится к нам на помощь? Я отвечаю в ответ: а почему беспомощны мы сами? Почему сильны и свободны только сударыни мои ведьмы, даже если обратная сторона свободы их – зло?..»

Клавдий ударил по столешнице кулаком. Несильно, но расчетливо, так, чтобы содрать кожу с побелевших костяшек.

А почему, спрашивается, беспомощны мы сами?!

«Но вы же хотели?» – «Что?» – «Понять ведьм?» – «Теперь не хочу…»

Ты ли это, Клавдий Старж? Ты ли это, еще в лицее прозванный за глаза «железным крючком»?

Ивга, ты не успела спросить, а почему же я пошел в Инквизицию. А я не успел объяснить тебе, что это было заведение, куда мне больше всего идти не хотелось, и это было время в моей жизни, когда я в наказание себе делал только то, что неприятно и больно…

Ничего не бывает просто так. Все имеет свой скрытый смысл. Вот, оказывается, для чего я пошел в Инквизицию…

Кровоточащими костяшками пальцев он легко коснулся прямоугольного предмета в своем внутреннем кармане.

Потом вышел в приемную. Прошел мимо спящего Глюра, через подземный ход выбрался на малую автостоянку и со вздохом облегчения опустился в кресло зеленого, как весенняя травка, чисто вымытого и свежезаправленного «Графа».

Клавдий Старж никогда не гонял машину.

По крайней мере, до сегодняшнего дня.

А потом, повинуясь глухому ритму этой ночи, поднялась луна.

Ивга тоже повиновалась ритму. Это был единственный закон, которому она все еще повиновалась; ее тело, распластанное по всему миру, стремилось теперь собраться воедино – она подбиралась, как зверь перед прыжком. Ее руки, ее глаза стягивались со всех сторон света – не все успеют, но ведь мир вовсе не так велик. Еще раньше, разбуженные предчувствием, частички ее сползлись и сгруппировались – теперь осталось оживить это колоссальное аморфное тело, вложить в него душу; Ивга шла, сотрясаемая ритмом, гонимая ритмом, ее травы развевались у нее за плечами, ее луна ощущала дуновение ветра, ее дети смотрели на нее звездами в черных разрывах туч.

Неважно, где они встретятся. Таинство свершится в полночь, свершится там, где окажется к полуночи это существо со стоящими дыбом рыжими волосами. Под ногами которого судорожно вздрагивают сейчас все повидавшие дорожные камни. Все равно где – но они, спешащие исполниться сутью, интуитивно чуют центр всеобщего движения, точку, лежащую на ее пути, будто именно там врыт в землю ворот, наворачивающий на себя их невидимые нити, жилы, поводки, тянущие не за горло – за душу. О, как они боятся опоздать. О, как они спешат, сбивая в кровь ноги, завывая моторами, несясь по воздуху, всеми силами, всем, что у них есть, устремившись – к ней…

Еще не время. Еще слишком мягко содрогается ночь, пропускающая ее сквозь себя. Еще слишком высоко развеваются желтые флаги луны – напуганной, но смирившейся с неизбежным. Еще очень далеко, еще слишком глухо гудят барабаны…

Ивга вздрогнула.

Впереди, на ее дороге, на линии, с которой она никогда уже не сойдет, стояла посторонняя жизнь. Слепая. Злобная. Слишком слабая для того, чтобы вынудить ее сбиться с ритма.

– Стоять! Зона оцеплена, ни с места!

Ивга рассмеялась.

Ее смех коснулся нависших над дорогой крон, и они осыпались черно-белой листвой. Ее смех тронул тяжелый военный грузовик, перегородивший дорогу, медленно протащил его, оставляющего на бетоне черные полосы и запах горелой резины, развернул, опрокинул, бросил.

Взрыв случился уже сам собой. Брызнули в стороны вопящие темные фигурки; Ивга шла, глядя, как разворачивается пламя в траурной окантовке жирного дыма, как перетекает из лепестка в лепесток, живет и перерождается, поднимается к небу…

Она шествовала, едва касаясь подошвами земли. Огонь ложился ей под ноги, пульсирующий по краям, неподвижный в зените; она прошла сквозь рыжий костер, и пламя, от начала времен пожиравшее ее детей, не посмело коснуться ее стоящих дыбом огненных волос.

Она шла. Черный дым неслышно вплелся в ночь и сделался частью процессии.

Времени не было. Были тонкие мембраны секунд, которые она прорывала в строгом согласии с ритмом; спустя минуту – а может быть, час – впереди показался новый заслон, и ноздри ее дрогнули.

– Остановись, ведьма.

Она выскользнула из большого мира и воцарилась внутри собственного малого тела – ложного тела, потому что настоящее, распластанное по лицу земли, еще не собралось воедино.

– Остановись, ведьма… Ты не пройдешь.

Среди ночи поселились фальшивые непрошеные звезды – желто-зеленые, мигающие маячками службы «Чугайстер». В величественный ритм шествия вплелся другой, нервный, захлебывающийся ритм чужого танца. Убивающего танца.

– Стоять!

Она не сбавляла шага. И не смеялась больше, когда навстречу ей из темноты цепью шагнули люди в поддельных звериных шкурах, с серебром на шее и груди, с бешеным ритмом в глазах.

…Невидимые нити, захлестывающие жертв. Как пульсирующие шланги, забирающие жизнь. Как черные присоски, вытягивающие душу…

Белые глаза ручных фонариков. И на одном – желтый солнечный фильтр; Ивга невольно поморщилась.

– Ты… Ты?!

Ивга растянула губы. Так могло бы оскалиться небо за ее спиной – беззвучной, одинокой, бледной молнией.

Цепь дрогнула и распалась. Им достаточно было одного взгляда на ее лицо.

– Силы небесные…

– Назад! Назад, Пров!..

Он один не двигался. Оцепенел, нанизанный на иголку ее неподвижного взгляда.

– С дороги, Пров! Уйди с ее дороги!

Все громче, громче, громче ухал барабан. Рокотало небо, натянутое на деку. Та, что шагала сейчас по дороге, была в своем праве. Безраздельном и полном.

И, не сбиваясь с шага, она переступила через упавшего человека.

И спустя секунду – спустя тонкую мембрану, прорванную ее телом, – забыла и больше никогда не вспомнила, и не задалась вопросом, остался ли он в живых.

Самым трудным оказалось выбраться из города, и он кружил в полной темноте, объезжая завалы, минуя развалины, кашляя от вездесущего дыма; дух, сравнимый лишь с запахом бойни, то удалялся, то приближался вновь – пока под колеса «Графа» не легла наконец бетонная, прямая, почти свободная дорога, и тогда Клавдий Старж, никогда не гонявший машину, со спокойной совестью вдавил педаль в пол.

Впереди, чуть правее, полыхала ферма – свет от чудовищного костра упирался в небо, искры ложились на ветровое стекло, прижимались к нему с потоком ветра, вспыхивали в последний раз и оборачивались черными хлопьями копоти; далекое огненное чудовище стояло, опершись руками в бока, разметав по ветру неопрятную бороду, и провожало взглядом единственную осмысленную точку на всем протяжении трассы – несущегося в неведомое «Графа». Клавдий неприятно оскалился.

Мира больше не существовало. Ничего, что он привык считать средой своего обитания, больше не существовало; привычное и незыблемое поднялось на дыбы, над человечеством висела опрокинутая воронка, медленно проворачивался черный смерч, и, захваченные его чудовищным притяжением, по воздуху летели законы и привязанности, устои и обычаи, живые коровы, обломки зданий, вырванные с корнем деревья, вырытые из могил гробы…

Клавдий давил и давил на педаль, а когда дальний свет фар выхватывал впереди препятствие – опрокинутую машину, брошенный беженцами скарб или распластавшееся на дороге тело, – до хруста стискивал зубы и сливался с машиной, послушной, верной, безропотно готовой на любой маневр…

Потом он понял, что уклоняется от направления, и свернул с дороги. Путь ему освещала горящая бензоколонка, и горящий поселок, и догорающая в отдалении рощица; маневрируя между пожарищами, он вскоре выбрался на другую дорогу, грунтовую, развернулся на ней и снова вдавил в пол послушную педаль.

Машину трясло. Машина уже стонала; с некоторых пор Клавдию не давал покоя сверлящий взгляд, и он не сразу сообразил, что это смотрит, не мигая, низкая желтая луна.

Дорога сделалась совсем уж разбитой, и ему пришлось сбавить ход, чтобы не свернуть раньше времени шею. Из-под обломков какого-то деревянного строения вырвалась белая курица и, явно лишившись рассудка, кинулась на ветровое стекло машины, ударила по нему крыльями и клювом, не жалея разлетающихся перьев, с ненавистью глядя на окаменевшего за рулем человека…

У колодца сидел, запрокинув голову, мертвец. Смотрел студенистым, неподвижным взглядом; Клавдий отвернулся.

Через полчаса разбитая дорога вывела «Граф» на осевое шоссе, бетонированное, Клавдий, кажется, даже помнил номер этой дороги; дух Матери-Ведьмы был здесь настолько ясным и определенным, что Клавдий счел возможным остановиться.

Карты ворохом лежали на соседнем сиденье; он безошибочно выбрал единственную, военную, стандартную, бесстрастно размеченную квадратами. Развернул, включил свет; опять-таки безошибочно нашел в переплетении трасс тот крохотный перекресток, на котором тихо стоял сейчас запыленный «Граф».

Низкая луна заглянула в карту через его плечо. Он еле удержался, чтобы не загородиться от нее ладонью.

Сосредоточился. Дух ведьмы, густой запах смерти проникал сквозь стекло и железо – но стратегическая карта умела противостоять самому сильному нажиму, она сама по себе была страшна, потому что имена человеческих поселений прочно соседствовали на ней с равнодушными знаками, символизирующими не просто смерть – неминуемое, мгновенное, полное и ничем не заслуженное разрушение…

Тупо глядя в карту, Великий Инквизитор Вижны молча помянул его сиятельство, покойного герцога.

И вытащил из внутреннего кармана пиджака маленькую прямоугольную коробочку с узким окошком.

Как сильно он ошибется? На полкилометра, на километр, на пять?

Заденет ли Вижну?

Кто там еще остался, в окрестностях точки, обозначенной бледным серым кружком, с аккуратной надписью курсивом «с. Подральцы»?

В углу окошка пульсировал значок. Пульт дееспособен. Где-то там, глубоко под землей, куда не достигает взгляд этой жуткой луны, где-то там сидит отупевший от недосыпа офицер в наушниках и ждет, ждет, ждет…

Возможно, он еще не знает, что его командующий мертв. А и знал бы – это не имеет значения, машина войны не должна зависеть от единичной человеческой жизни…

Земля вздрогнула. Или плод воспаленного воображения?.. Нет, вздрогнула еще раз, и дух матки сделался на порядок сильнее. У Клавдия на мгновение захватило дыхание; рядом с этим существом все инквизиторы мира бессильны, даже сумей они объединиться, даже ухитрись он, сделавшись неким «батькой», втянуть их волю в себя…

Он засмеялся. Хрипло и глухо, но искренне. Почти без горечи.

Подральцы. Отчего он так уверен, что она в Подральцах? Ненужный вопрос – его обоняния всегда вполне хватало для того, чтобы отыскать в окрестностях бойню. Другое дело, что он никогда на бойню не стремился, – что ж, теперь у него нет другого выхода…

Подральцы. Это место, где ее инициировали… Суки, они ее инициировали, выдернули в свой мир, который «не такой», а она, видите ли, осталась прежней, это мир виноват… Сволочи, мерзавки, зачем…

Он бездумно, механически измерил взглядом расстояние от Подральцев до серенького перекрестка, на котором стоит сейчас «Граф». Километров пять. Как там говорил покойный герцог – «только сами постарайтесь держаться подальше»?

Собственно говоря, у него есть время. Он может оставить себе время, полчаса, например, машина еще вполне способна давать двести километров, и дорога хорошая, он успел бы уйти подальше, а там влезть в какую-нибудь щель…

Ему вдруг смертельно захотелось спать.

Он представил себе, как, пережив в щели отдаленный удар и сотрясение земли, выбирается потом из своего убежища. Стряхивает пепел…

– Холодно, – сказал он шепотом.

Картина повторилась снова, замедленно, в деталях: отрывается железная дверца… Шелестят комья земли, принесенные ветром… Рассветное небо, мир, свободный от ведьм, от Матери-Ведьмы…

…Как все-таки Атрик Оль сумел справиться, у него ведь не было ядерных ракет в шахтах, как он ухитрился, как…

Клав, жалобно сказала Дюнка. Клав, у тебя болит… кажется, это сердце, Клав.

Мне скоро сорок пять, сказал он мрачно. Чему ты удивляешься, Дюн? Тем более что оно болело и раньше.

Может быть, это обидно, но Инквизиция в нашем мире – не самая сильная сила, Клав, сказал господин герцог. Как-никак, со времен Атрика Оля прошло четыреста лет…

Да, это обидно. Он всегда считал себя сильнейшим из инквизиторов – да так оно и было. Он уступал кому-то в умении плести интриги, кому-то – в таланте администратора… Зато силой он не уступал никому, это понимали и Фома из Альтицы, и Танас из Ридны, и герцог это понимал тоже… Клавдий Старж мечтал сравняться в доблести со славным Атриком Олем – а вместо этого давит на кнопки, будто трусливый и бессердечный политик, и наносит удар чужими руками, и какой удар – грязный, подлый, бесчеловечный…

А все потому, что упустил свой шанс. Не зарезал рыжую девочку серебряным кинжалом. Не заточил ее в подземелье, позволил пойти своим путем, позволил инициироваться, все, что он сделает сейчас, есть исправление его же ошибки…

И, уже не колеблясь, он приложил большой палец к пластинке сенсора. Долгую секунду ничего не происходило, и волосы на его макушке готовы были подняться дыбом, когда, наконец, на прямоугольном экране мигнула скупая надпись: «код»…

Луна не понимала, что происходит. Луна таращилась все так же сумрачно и злобно. Луна испугается потом, после.

Он набрал код. Он получил допуск и, тщательно сверяясь с картой, ввел координаты села Подральцы.

А потом, сверяясь уже с циферблатом, ввел время, благоразумно оставив до предполагаемого удара длинный час. Шестьдесят минут.

А потом долго и тупо смотрел на мигающую красным надпись, сигнал о том, что приказ будет принят к исполнению после повторной идентификации через сенсор и нажатия красной кнопки.

Но красную кнопку нажимать не стал, а вместо этого аккуратно вложил коробочку во внутренний карман, завел машину и тихонько, очень медленно двинулся вперед – туда, откуда исходило дыхание матки. В сторону села Подральцы.

В преддверии полуночи шествие достигло своего величественного пика. Небо, обернувшееся барабаном, гремело, и каждый торжественный удар оборачивался взмахом темно-красной лоснящейся ткани; на пути у Ивги обнаружилась низина, круглая выемка с мягкими травянистыми склонами, с жестким асфальтированным дном, с исполинским зданием в центре. На здании была темная стеклянная крыша, а неподалеку полыхал костер из сложенных, будто дрова, автомобилей. В страшном желтом свете метались, скользили по кругу, вертелись, будто увлекаемые водоворотом, свободные обезумевшие лошади.

Ритм замедлился; Ивга остановилась.

Глухое ржание. Сбивчивый топот копыт, еле слышный, отдаленный, летящие комья земли, отсвет пожарища; Ивга прикрыла глаза. Кони исполняли величавый танец. Парадный проход, развевающиеся гривы, мокрые спины, выкаченные глаза…

Ивга ступила вперед, позволяя воронке увлечь и себя тоже. Захватить, понести по спирали, к центру, к оси, к столбу смерча, вертящего ленты неугасающего костра. Играющего там, в вышине, среди звезд, забавляющегося ворохом железного лома и троицей легковых машин, избегших костра, снесенных с асфальтовой стоянки…

Кони кружились все медленнее, некоторые уже просто брели, понурив головы, опустив до земли светлые гривы; Ивга остро, почти болезненно ощутила, что ее новое тело уже здесь.

– Матерь! Заново рожденная мать!..

Море нежности. Море горящих глаз. Море прикосновений, то легких и еле заметных, то болезненно-сильных, но одинаково сладостных, горячих, искренних; праздник обретенного смысла.

Ивга содрогнулась.

Смерч, вовлекший ее в воронку, теперь покорился ей. Слился с ней, втянул ее в себя, встал у нее над головой, и, запрокинув лицо, она видела сквозь вертящуюся полую трубу – звезды…

Любовь исходила от нее, как исходит от летней речной поверхности утренний пар. Как исходит запах от разгоряченного человеческого тела. Как исходит свет от луны. Сама собой, естественно и просто, сама собой.

Она не различала их лиц. Они все одинаково принадлежали ей, ее дети и частички ее сущности, клетки ее нового тела, пальцы, волосы, глаза. Она с удивлением ощущала, как оживает; чувство было таким острым, что она не выдержала и позволила себе на минуту выскользнуть обратно, в оболочку рыжеволосой девушки, в глазах которой дважды отражался диск луны.

Она миновала распахнувшиеся перед ней стеклянные створки, ощутила на лице дуновение огромного кондиционера, усмехнулась и пожала плечом.

Темнота лопнула. Здание осветилось, целиком, до самого стеклянного купола, до самого дальнего закоулка, здание утонуло в веселом электрическом свете, самоуверенном свете вечного дня, понятия не имеющем о желтой луне, свечах и чадящих факелах. Очнулись и загудели, поползли вверх и вниз резиновые лестницы, взметнулись крылья вентиляторов, загорелись мелкие синеватые экраны, наставленные тут и там, и в ближайшем из них Ивга увидела маленькую себя, с неподвижным белым лицом, горящими глазами и шаром огненных волос, среди которых нет-нет да и вспыхивала миниатюрная коленчатая молния.

Ивга засмеялась. Картинки накладывались; рыжеволосая девушка явилась непрошеной хозяйкой в покинутый людьми супермаркет. А она настоящая, чье тело сейчас формируется в воронке посреди степи, в рамке из обезумевших лошадей, – она явилась непрошеной хозяйкой в этот большой мир…

Хотя, как она теперь знает, не так-то он и велик.

Она шла среди прилавков и стеллажей, среди пестрого разнообразия тряпок и динамиков, кукол, кожи, хрома и никеля, фарфора, зеркал, ярких коробок и живых цветов; на двуспальной кровати, пахнущей льном и лаком, лежали, раскинувшись, вольготно сплетя страницы, бесстыдный порнографический журнал и прекрасно изданный анатомический атлас. На дне надувного детского бассейна стояла, соприкасаясь головами, пара темно-красных рыбок-меченосцев; Ивга шла, и вместе с ней двигался центр огромного круговорота, смерча, вращавшего лошадей по внешнему кругу воронки. Над ее головой стоял темный столб, вытягивающий вверх языки огненных прядей; время от времени смерч захватывал что придется, срывал со сверкающих полок, по спирали увлекал свою игрушку вверх, пробивая прозрачный свод, обрушивая на бегущие в панике эскалаторы мелкие стеклянные осколки и отблески света луны. Те, что были ее детьми, повиновались смерчу тоже – их неудержимо влекло к ней, тянуло, к центру, к черному столбу смерча, частью которого она теперь была; они двигались, как лошади на краю воронки – по кругу, по спирали, завороженные, ежесекундно приближающиеся к обретению смысла, к самому ценному в мире, к единственному, что имеет ценность, – к матери…

Смерч играл множеством маленьких зеркал. Смерч осыпал супермаркет бликами – это дамские пудреницы бессильно открывали створки, будто жемчужницы, принуждаемые ножом, разевали рты, роняли белые кружочки пуховок, наполняли воздух мельчайшей пылью, взблескивали зеркалами…

Сверхценность, подумала Ивга, любуясь полетом ненужных, но таких красивых вещей. Сверхценность – та, что становится единственной…

Неожиданное слово вернуло ей некое подобие воспоминания; свет факела и руки человека, мужчины, руки с тонкими шнурочками вен, с нечитаемой сеткой судьбы на узких ладонях…

Смерч завернулся туже и вырвал воспоминание из ее головы. Вырвал и выбросил в одну из черных лучистых дыр в стеклянном потолке.

Она поднялась на круглый подиум, туда, где в одиночестве возвышалось исполинское кресло с высокой резной спинкой. Она шагала медленно и величаво, будто боясь уронить корону, – короной ей был черный вращающийся столб.

– Заново рожденная мать!

Она вскинула руки.

Свет погас; луна смотрела сквозь разбитый стеклянный купол, и далеко, может быть, на другом конце света, ударил колокол.

– Заново рожденная мать!

– Ко мне, дети мои. Ко мне.

На самом деле она не произнесла ни звука – но смерч над ее головой стал раздуваться, из столба превращаясь в конус, а потом в шар; подхваченное неистовым вращением, сорвалось со своих мест все, что вот уже много лет верило в собственную незыблемость.

Все эти предметы, до сих пор считавшиеся ценными, все это месиво железа и ткани, стекла и пластмассы, все эти переплетения проводов и веревок взвились в воздух, увлекаемые издевательским хороводом; среди обломков летали, кувыркаясь и хохоча, ее дети – ей казалось, что она собственной рукой размешивает в воздухе это варево. Смерч рос и разрастался, срывал покрытие со стен, вырывал блоки, вертел обломки кирпичей – и наконец выдавил остатки стеклянного потолка и выплюнул все это в лицо луне, и луна на минуту померкла, затянутая черным слоем дыма и пыли.

Кресло, на подлокотник которого опиралась Ивга, не потеряло даже сухого розового лепестка, давным-давно опустившегося на сиденье. Кресло не потеряло ни пылинки; Ивгина одежда не развевалась, ее нос ощущал свежий запах ночи, и сквозь оголившиеся ребра стен она видела лошадей – круговорот подхватывал их, проносил над землей и опускал снова, и они поднимались на ноги и продолжали движение, будто заведенные, боясь сбиться с ритма…

Над ее головой теперь не было летающего хлама. Дети ее, смеющиеся, с летящими по воле смерча волосами и платьями, протягивали к ней руки и ежесекундно приближались – долгой сладостной дорогой, по кругу, по спирали.

Тогда она уселась, вскинула голову, выпрямилась, не касаясь резной спинки прямой напряженной спиной. Закрыла глаза и ясно представила судьбу, ожидающую этот мир.

Прекраснейший из миров. Царство вечного движения, конус колоссального вихря, царствующий смерч…

И звезды.

Она счастливо засмеялась, и смех ее был подхвачен сотнями голосов.

Давление Той, что шествовала где-то впереди, забивало ему дыхание и парализовало силы. Времени до удара оставалось сорок минут, а приказ на пульт все еще не был подтвержден, и узкий экран темной коробочки все еще требовательно мигал красным. «Граф» катился по дороге медленно, со скоростью гуляющего велосипедиста; Великий Инквизитор Вижны стискивал зубы, методично инвентаризируя все свои не растраченные до времени силы.

Что ты, Клав, испуганно говорила Дюнка. Тебя не хватит, ты и минуты не продержишься…

Не продержусь, соглашался он сумрачно.

Что ты, Клав!.. Ведь Атрик Оль не тем силен, что его сожгли, а тем, что он остановил матку… Для того чтобы остановить ее, тебе вовсе не требуется умирать так обидно и страшно…

Да, сказал он себе, изо всех сил ударяя ладонью по баранке. Да, да, да, да…

«Граф» вскричал противным сиплым голосом. И еще, и еще; сигнал его разлегся по округе, и если здесь остался еще кто-нибудь из живых людей – наверняка содрогнулся в уверенности, что конец света уже наступает…

Что с тобой, Клав, грустно спросила Дюнка.

Прости, Дюночка. Я не знаю.

Зачем тебе это, Клав?!

А зачем я днями и ночами сидел на могиле, спрятав лицо в увядающих венках. А зачем все…

Клав, ты хочешь… Ты, никогда не помышлявший о самоубийстве, ты, в ком самое сильное желание всегда было – выжить? И бессмысленно умереть, Клав, потому что развязка этой трагедии никак не требует твоего присутствия…

Я не могу тебе объяснить, Дюн. Моего присутствия требует что-то другое.

И это говоришь ты, умеющий пытать?

Машина, ползущая по бетонному шоссе, вильнула.

Я много чего умею, Дюн.

На панели экстренного вызова вспыхнул красный огонек.

Клавдий содрогнулся. Ему не мерещилось; огонек мигал и мигал, просил ответить, требовал…

– Да погибнет скверна, – со смешком сказал он в трубку. – Я слушаю.

Короткое молчание.

– Клавдий…

Он не узнал голоса. Слишком много помех, слишком искаженный, далекий, неправдоподобный.

– Клавушка, это я, Федора… Мы знаем… Герцог оставил… тебе… Клавушка, отдавай приказ. Скорее. Скорее.

– Где ты?

– В Альтице… Плотность ведьм на единицу населения резко уменьшилась, они собираются в комок там, под Вижной, критическая масса…

– Дети с тобой?

– Да… Где ты, Клав? Отдавай приказ с отсрочкой, вертолет заберет тебя, только скажи, где ты…

Вертолет.

Он на минуту опустил веки. Ему никогда не удавалось в точности определить чувство, которое эта женщина к нему испытывала. Может быть, именно это и называется любовью?

– Координаты, Клав, скажи координаты…

Он покосился на карту. Точно не определить, но, кажется, до села Подральцы остается совсем немного…

– Клав, скорее! Будет поздно…

– Помолчи.

И зачем же ему, взрослому, серьезному мужчине, дано воображение такой силы. Вот он видит тушу вертолета, поднимающуюся из-за холма, видит размазанные в воздухе лопасти, видит опускающуюся лестницу, чувствует дуновение ветра…

Издалека пришел ветер. Еще. Еще, сильнее, налег на «Графа», будто пытаясь сдуть его с дороги; отступил. Притих.

– Я не могу принять твоего предложения, Федора. Но все равно спасибо.

– Клавдий! Клавдий, ты где?! Клав…

Он открыл панель. Аккуратно выдернул провод из блока питания. Красный огонек погас, трубка умерла. Клавдий бросил ее на сиденье рядом.

Озорная девчонка, ведьмочка на помеле, смотрела на него с картинки, прилепленной сбоку на ветровом стекле. Смотрела с веселым сочувствием; до назначенного удара оставалось двадцать минут, когда внезапно налетевший ветер развернул машину поперек дороги и одним махом выдавил все боковые стекла.

Клавдий успел пригнуться. Скорчился на дне машины, защищая своим телом коробочку с кнопкой; давление матки сделалось еще сильнее, еще ощутимее. Звезды над головой пропали, пропало все, даже далекий отсвет пожарища, машина поднялась на задние колеса, как цирковой пудель, постояла, потом грохнулась на все четыре, осыпая остатки стекла; озорная девчонка с картинки исчезла, перестала существовать.

Ветер стих.

Ночь пахла грозой. Свежо и остро, даже приятно – если бы дух Матери-Ведьмы, возрастающий с каждым мгновением, не отравлял ее своим торжествующим присутствием; в двух шагах от машины лежал, безжалостно придавив придорожные кусты, огромный концертный рояль.

Клавдий неуверенно нажал на сцепление.

Машина была еще жива. Машина послушалась – и двинулась вперед, объезжая квадратные туши телевизоров с лопнувшими кинескопами, деревянные ящики с битым стеклом и еще какой-то невозможный, фантастический хлам; колеса понемногу выпускали воздух, машина делалась неуправляемой, но, подобно живому существу, полностью разделяющему желания хозяина, ползла и ползла вперед.

До взрыва оставалось семь минут; приказ следовало подтвердить немедленно, Клавдий отлично понимал, что ракетам потребуется минуты три, чтобы долететь.

Семь минут жизни. Безумно много; он успеет выкурить сигарету. Он успеет посидеть в траве, посмотреть на звезды и вспомнить Ивгу – какой она была, стоя нагишом на берегу пруда, покрытая гусиной кожей, тонкая, почти прозрачная, до такой страшно дотронуться, на такую можно только смотреть – из-под руки, сквозь щелочку в неплотно сомкнутых пальцах…

Ты убьешь ее, печально сказала Дюнка. Ведь меня же ты убил?

– Что ты говоришь! – закричал он вслух, забыв, что разговаривает сам с собой. – Что ты говоришь, я никогда…

Он никогда не узнает – свою Дюнку он убил той страшной ночью или чудовище, морока, принявшего ее черты.

Или узнает. Через семь… виноват, шесть минут. И ракетам ведь надо время, чтобы взлететь.

– Ты умерла раньше, – сказал он Дюнке, и губы его еле двигались. – Ты умерла в тот день, когда мы с тобой купались… в камышах…

А Ивга тоже умерла раньше, подхватила Дюнка охотно. Когда с ней совершили инициацию.

– Я видел ее после инициации, – сказал Клавдий, глядя прямо перед собой. – Она была прежней. Она была ведьмой, но ведь и Ивгой она оставалась тоже…

Когда вы говорили с ней в подвале, ее инициация еще не завершилась, уточнила Дюнка невозмутимо. Ты помнишь, что случилось потом.

– Но ведь она меня не убила?!

Ну и что, удивилась Дюнка.

– А то, что, как Матерь-Ведьма она обязана была меня убить!..

Я не знала, смутилась Дюнка, и Клавдий почти увидел, как хлопают слипшиеся сосульками ресницы. Я не знала… ты думаешь, она пожалела тебя? А не просто отмела в сторону, как неинтересный, неопасный мусор?..

– Моей жизни осталось четыре минуты, – сказал он глухо. – А ты говоришь… это.

Ее жизни ведь тоже осталось – четыре минуты, горько сказала Дюнка. Разве ты не простишь ее – перед смертью?..

Клавдий вытащил из кармана коробочку, методично требующую подтверждения приказа. Поморщился, как от боли; оказывается, он втайне от себя надеялся, что и пульт, и ракетные шахты перестали его слышать. Что красная кнопка мертва; он испытал бы облегчение, вышвыривая бесполезный груз в окно. Тогда, по крайней мере, уже не пришлось бы ничего решать…

Можно переменить время, деловито предложила Дюнка. Дать ей, и себе заодно, еще полчаса… Если до времени икс ты не подтвердишь приказа, команда автоматически отменится и можно будет набрать все сначала…

– Зачем?

Затем, что вы успеете встретиться…

– Зачем?!

А зачем ты сюда ехал, удивилась Дюнка. Если тебе охота свести счеты с жизнью – мир вокруг представляет столько неиспользованных возможностей, не связанных ни с ведьмами, ни с ядерными ракетами…

Клавдий молчал. Ветер давил ему на лицо, заставляя глаза слезиться.

Тогда не тяни, тихо сказала Дюнка. Это так мучительно – ожидание смерти… Давай, ты же уже в отрочестве был мужественным, давай, давай!

Трясущейся рукой он нащупал в ящичке сигарету. С третьей попытки закурил; ветер уносил табачный дым, а луна, уже не желтая, а горящая, электрически-белая, заливала светом дорогу, равнину, огромную воронку впереди, несущихся по кругу лошадей, развалины огромного супермаркета, обгоревшую груду машин…

Какой она была – жалкая, мокрая, на ступеньках лестницы, просидевшая ночь под его запертой дверью.

Какой она была – смеющаяся, по пояс в воде, от хохота забывшая, что нагая грудь ее оказалась над поверхностью, что по ней спокойно скатываются прозрачные капли.

Какой она была – на каменном полу подземелья, в колодках, с рыжими прядями на лице, с бороздками слез, с каплями, срывающимися с подбородка.

«Я думала, что никогда вас не увижу».

Он так и не удосужился сказать ей, чтобы говорила ему «ты».

Ты хотел жить – но никогда не боялся смерти, тихо сказала Дюнка.

– Я не боюсь, – отозвался он глухо. – Я еще не успел… подумать.

Ты все равно умрешь. Они тебя почуяли, сказала Дюнка, и в голосе ее скользнул страх.

– Я не боюсь. Мне надо подумать.

Ты боишься убить ее! Но меня ведь ты…

– Замолчи!..

Его действительно почуяли. Он ощущал, как из воронки, оттуда, где столбом стоит чудовищный смерч, к нему тянутся одновременно сотни рук.

А что чувствовал Атрик Оль?

Время! Время, закричала Дюнка. Убей их, иначе они убьют этот мир, ты в ответственности, ты страж, ты Старж, за твоей спиной сейчас человечество, ударь!

– Бедное человечество, Дюн. Оно выбрало недостойного стража.

Я знаю, о чем ты думаешь, возмутилась Дюнка. Но ты же убил меня… у тебя есть опыт, убей и ее тоже…

– Я больше не хочу… Ты думаешь, убивать любимое существо – это ремесло? Или спорт? И с каждым новым упражнением приходит умение? Я не хочу, с меня хватит, я хочу, чтобы она жила…

Ты не вернешь ее, вскрикнула Дюнка в тоске.

– А вот это… посмотрим.

Он в последний раз заглянул в узкое окошко, мигающее красным, требующее подтверждения приказа. Потом сильно размахнулся и швырнул коробочку в лишенное стекла ветровое окно – в лицо ведьмам, кругами поднимающимся по пологому склону.

Ее новое тело с каждым мгновением обретало силу и стройность. Кажется, верхние руки смерча захватили пригоршню звезд – во всяком случае, в тугом конусе вихря носились теперь белые и желтые искры, будто огни на праздничной карусели, путались в гривах коней – карусельных лошадок – и соперничали в блеске с глазами ее детей.

Потом ритм сбился. Чуть-чуть. На мгновение – когда вихрь с хохотом подхватил зеленую машину, замершую на краю воронки. И понес по кругу, по спирали, забавляясь, решая, где именно зажечь дымный бензиновый костер…

И решил.

Взрыв расцвел, круглый, как цветок кувшинки, но сразу же взметнувшийся лохмотьями огня, потерявший упругость; некоторое время она любовалась танцем пламени, идеально вплетающимся в общий ритм. И может быть, потому не сразу услышала испуганный крик дочерей.

На земле рядом с горящей машиной лежал человек, наделенный властью. Его власть подобна была белой вспышке, его власть резко пахла паленым, беспокоила и раздражала. Она видела, как дети ее, попавшие в круг его власти, тщетно пытаются ему противостоять.

Она прикрыла глаза; чувство было такое, будто стиснутую руку мучат тупой иглой. Сильнее, сильнее…

Она усмехнулась. Белый круг власти, источаемой назойливым пришельцем, вспыхнул ярче – и почти сразу померк. Она попросту выдернула иглу. Стряхнула с себя. Легко; ее дети, ее пальцы, ее послушные мышцы еле заметно напряглись – их сила виделась темно-красными вспышками, их сила окончательно разорвала белый круг и белую броню, которой человек пытался себя защитить, и его самого едва не разорвала, готовая расчленять и рассеивать, делать кирпичиком хаоса, пылинкой в спиральном вращении…

Но человек не был еще беспомощен. Он ударил по ее пальцам болезненным белым ударом – и выскользнул. И ударил снова.

Она рассердилась. Пальцы ее сжались, дробя его волю, будто кость в жерновах. Его боль была зеленым светящимся облаком; она разжала руку и стряхнула безжизненное тело, предоставляя своим детям, своим пальцам некоторую свободу действий, свободу окончательной расправы…

И вернулась в маленькую себя. Открыла глаза.

Ее дети радовались. Их радость оборачивала ее, как мягкий прохладный шлейф.

Процессия. Торжественная процессия по кругу, по спирали; они несли его тело на вытянутых руках, его покорное, безжизненное, тяжелое и неповоротливое тело. Они шествовали за ним, бесконечное шествие, длинный, длинный эскорт, такой длинный, что несущие тело едва не наступают на пятки последним плакальщицам в процессии, а плакальщицы хохочут, и вихрь развевает их одежды – по спирали…

Они несли его на вытянутых руках. Голова его запрокинулась подбородком в небо, он смотрел вперед, и его перевернутое лицо казалось опрокинутым в насмешку портретом.

– Ивга…

Нет, губы его не шевелились. Губы оставались судорожно сжатыми – но она ясно слышала, ясно, явственно, внятно…

– Ивга.

Процессия завершилась там же, где и началась – у догорающей машины. Вернее, у догоревшей – вихрь постарался, пламя сглодало все, что могло гореть, оставив только черный остов, обугленный скелет.

Ее дети ликовали; ее дети вдоволь настрадались в поисках смысла, ее дети вправе были судить воплощение всех своих бед, судить не человека, потерявшего и власть и силу, – судить чудовище, много веков пожиравшее их, судить Инквизицию…

Ее пальцы неторопливо затягивали железный трос на его запястьях. Ее дети смеялись, прикручивая Великого Инквизитора к его же обгоревшей машине. Пусть сделаются похожими – человек-машина и машина-автомобиль…

– Хвороста! Подайте хвороста!..

Их много, много, сотни рук; если каждая бросит по веточке – поднимется высокий костер…

Она сидела, выпрямившись в своем кресле. Над головой ее стоял смерч. Черная ось урагана.

…Тухлая вода, подтопившая двести лет назад город Вижну. Несколько тысяч погибших… Эпидемия, отравленные колодцы, человеческие тела, зашитые в чрева коров…

Пятилетний мальчик, среди лета пробивший ступню ржавым гвоздем. Юноша, сломавший ногу на первенстве лицея по футболу; острие заговоренного ножа, входящее глубоко в бок молодому провинциальному инквизитору. Вся боль, испытанная им в жизни, была кружевом, флером, тенью… той боли, которую он испытывает сейчас, а ведь не теряет сознания, нет – все его мысли ясны, все образы четки и выпуклы и обведены как бы контуром – для еще большей ясности…

«В результате прямого контакта с предполагаемой маткой, ставшего, вероятно, причиной скорой смерти этой последней, инквизитор Атрик Оль был обессилен и частично ослеплен, после чего масса собравшихся в городе ведьм получила над ним неограниченную власть. На гравюре неизвестного художника, ставшего, по-видимому, очевидцем событий, запечатлен момент смерти Атрика Оля – ведьмы засмолили его в бочке, обложили соломой и сожгли…»

Как четко работает память. Он помнит все, до волоска, лежащего на ее виске, до запаха книжной пыли, до рыжего пестрого пера неведомой птицы, кто знает как угодившего между страниц…

«В результате прямого контакта…» Да чего там прямого, он даже дотянуться до нее не успел… «инквизитор Клавдий Старж был обессилен… но зрения не потерял ни на йоту…» Да, чтобы видеть, каким образом ведьмы собираются устроить его судьбу. Чтобы не просто волочиться по земле, привязанному железным тросом к машине, – чтобы видеть груду хвороста, растущую под остатками стены, под бетонной конструкцией… Вот они опускают сверху трос, перебрасывают под крышей машины, у них хватит сил, они празднуют, они торжествуют, как они торжествуют, это пляска, это танец – смерть инквизитора на костре… «На гравюре неизвестного художника… запечатлен момент смерти Клавдия Старжа – ведьмы привязали его к остаткам его же машины, вздернули высоко на бетонную стену, внизу сложили костер и поджарили, как поросенка…»

Он помнит все. Он чувствует все. Он ничего не забудет – до самой последней секунды.

«Но они ошиблись, Ивга… После инициации… у действующих ведьм вообще не сохраняется потребности кого-либо любить. Любовь… чувство, которое делает человека зависимым. А ведьмы этого не терпят, ты помнишь…»

Железная веревка вот-вот перережет запястья.

Колокол? Или мерещится? Далекий, мелодичный, жалобный какой-то удар… И еще один – сильнее, резче, отчаяннее, будто вскрик, ну что я могу поделать, кричит колокол, чем я могу помочь тебе, Клав…

Где-то в глубине его души скулила, плакала от страха давно умершая Дюнка. Он снова ее предал – вместе с ним умрет память…

Пес, пес, почему он до сих пор в сознании?!

А чего ты хотел, Клав, прошелестел в ушах замирающий Дюнкин голос. Ты же за этим шел. Глупо было бы… умереть неосознанно, в забытьи… в беспамятстве…

Я ошибся, Дюнка, хотел он сказать. Я обманул сам себя…

И ты по-прежнему хочешь, чтобы она жила, спросила Дюнка едва слышно. Ты по-прежнему этого хочешь, Клав?..

Он с трудом перевел дыхание. Расслабился, пытаясь придать напряженным мышцам наименее болезненное положение.

Если кто-нибудь в мире еще способен этой ночью зачинать детей – зачатые родятся исключительно ведьмами. И вольются… в котел… в смерч.

Ведьмы стояли вокруг него – под ним, потому что он висел над их головами. Стояли кольцом. Как будто, прежде чем зажечь хворост, хотели полюбоваться делом рук своих. Сотни ведьм – горящие глаза, целое поле мерцающих углей. Тишина – полная тишина перед воплем восторга.

И еще один человек на возвышении. Неподвижная женская фигура в высоком кресле. Луна, чеканно выделяющая огненный шар наэлектризованных волос, губы, изогнутые, будто натянутый лук, глаза – два немигающих светящихся диска.

– Да, Дюночка, – сказал он вслух. – Да. Я так хотел.

Костер взметнулся.

…Темное, мерцающее красным ядро. Центр, окутанный тяжелой мантией; весь этот полет, все это неудержимое круговращение, дочерние воронки, расползающиеся по черной пустоте, полет и падение, щепки, увлеченные водоворотом, сейчас они сольются с Матерью, сейчас…

Она подняла голову.

Круг неба вращался все быстрее. Стремясь поспеть за черным вихрем, так, что острые огоньки звезд размазались, оставляя белый след, так, будто по небу гнались, желая вцепиться друг другу в хвост, тысячи маленьких острых комет.

Воронка сделалась глубже. Еще глубже; края ее, обозначенные летящими гривами мертвых уже лошадей, вздыбились вверх, загнулись, будто желая поймать в мешок неправдоподобно низкую луну.

Она захохотала, и, напуганные ее смехом, края воронки упали, провалились вниз, она сидела на вершине горы, конусообразного вулкана, и внизу, на горизонте, различала очертания пустых разрушенных городов.

Она взметнула руки; воронка вывернулась снова, сделалась прежней, и на остатках бетонной стены, казавшейся невообразимой древностью, увидела человека, распятого на теле собственной машины.

Сотни огоньков. Новые звезды в чудовищной карусели.

– Гори! Гори! Гори!

Ее трон содрогнулся.

Нет, ее трон незыблем; ее трон – единственная неподвижная сущность в бешено вращающемся мире, в круговороте неба и звезд, земли, воды и огня; Она сидит в этом кресле вот уже много сотен лет.

Вот она, древняя статуя. Осыпающийся от времени сфинкс; она неподвижна, она – исполинская башня, в недрах которой змеятся лестницы и путаются переходы, она – чудовищное сооружение неведомой цивилизации, Она, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, Она…

– Благослови свое пламя, Матерь!..

Человек, распятый среди бетона и стали, поднимает взгляд, чтобы принять благословение собственной гибели.

Гибели всего, чему он служил воплощением – мира жестких связующих нитей. Мира несвободы, потому что любая привязанность…

– Благослови свое пламя, Матерь!..

Откуда этот чужой ритм? Откуда это неудобное, беспокоящее, мешающее вечному танцу…

Она содрогнулась.

Оттуда, из искореженных развалин, бывших когда-то его силой и властью, к ней тянулась рука.

Его руки скованы, скручены железным тросом, беспомощны и неподвижны – но она ясно видела. Не глазами.

Одновременно требовательная и несмелая, напряженно протянутая рука, каждой мышцей желающая – дотянуться…

Воронка накренилась.

На мгновение; так наклоняется чаша, роняет красную каплю вина, всего лишь каплю – но белому платью невесты достаточно, вот роза цветет не там, где подобает, равновесие поколеблено, вино в чаше ходит кругами, волнуется, ищет свободы…

Чужая рука тянется – теперь уже почти властно. Чужой ритм лезет сквозь ритм торжественного танца, пробивается, будто трава сквозь асфальт, будто бледный зеленый листок, ворочающий гранитные плиты; чем так пугает ее этот беспомощный, в общем-то, порыв?!

Испуганные глаза ее детей; она успокоит. Она порадует их новым оборотом хоровода…

И новый оборот взметается. И с оттяжкой бьет по протянутой руке, желая отсечь ее, будто сухую, ненужную ветку.

Чужой ритм на мгновение захлебывается.

Звезды размазываются кругами, черное небо светлеет, луна носится, как яичный желток в воронке вертящегося кофе; ее дети хватаются за руки и летят праздничной гирляндой, летят в череде планет и созвездий, среди горящего огнями праздника, купол неба вытягивается трубой, и там, в конце колоссального тоннеля, на мгновение вспыхивает невозможный, неземной, прекрасный свет…

Поднимается пламя, пожирая хворост. Человек на стене недвижим, единственное, что остается недвижным в мире, кроме нее, – статуи, башни на троне.

Его сердце еще бьется. Его сердце бьется чужим ритмом, заставляя ее терять нить, заставляя накреняться торжественную чашу.

Она содрогается снова.

Потому что снова видит протянутую к ней руку.

И дети ее хлещут кнутами по вздрагивающим пальцам, и дети ее заходятся в хохоте, потому что нет ничего смешнее напрасной надежды…

Воронка накреняется снова. Теряя звезды, соскальзывающие с темного края и навсегда исчезающие в безвременье; нарушая хоровод ее летящих по воздуху детей, ее частиц, глаз, ее нервов и мышц…

Конус заваливается набок. Ей стоит усилия заново установить черную ось смерча над своей головой.

Ритм. Такой слабый, такой безнадежный и не желающий надежды, черпающий жизнь в собственной обреченности, еле ощутимый – все разрушающий – ритм…

Статуя вздрагивает. Сотрясается башня, песчаной пылью осыпается залежавшееся в щелях время.

Потому что рука, повелевающая и зовущая, мучительно хочет дотянуться – и с перебитыми костями…

И смерч снова теряет равновесие.

…и даже дочерна обугленная – эта рука будет, будет тянуться…

Как трава сквозь камни.

И это простое осознание заставляет Ее содрогнуться в третий раз, и, будто лишившись опоры, Она опрокидывается внутрь себя.

Она, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, Она…

Она – рыжая девочка, мечущаяся в лабиринте коридоров и комнат. Она заключена внутри статуи и не найдет выхода.

Она, абсолютно свободная, вмещающая в себя мир, замещающая мир собой…

Сверхценность – вот это слово. Та из ценностей, которая становится единственной…

Колокол бьет – говорит, ничего изменить нельзя. У колокола самый торжественный и безнадежный в мире голос.

Она…

Скорее, Ивга, скорее. Скорее, Ивга, там мелькнул свет, может быть, там приоткрытая створка, скорее, скорее, по лестнице вниз, направо, налево, проваливающийся под ногами пол…

Тесная комнатка, в которой сидит, положив голову на сплетенные пальцы, ее мать с темными кругами вокруг глаз.

– Мама, я хотела написать тебе… когда все образуется, когда устроюсь, я написала бы, клянусь, мама… Я должна спешить, я не могу сейчас…

Мать смотрит тяжело и с укоризной; Ивга вылетает в коридор, кидается в дверь налево – заперто, навеки, на огромный ржавый замок, и за дверью – страх, страх…

Вниз, по винтовой лестнице. Колотя во все двери, вперед, по длинному коридору…

Темный чулан, в котором ее старший брат методично лупит ее младшего брата – заслуженно, за дело, как всегда, за дело…

– Я не могу сейчас!.. Я спешу, я так спешу, мне надо спасти…

Ивга бежит дальше. Ивга путается, возвращаясь на одно и то же место; Она безмолвствует. Ивга сражается с пустотой, с тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому что огонь поднимается выше, выше, вы…

Она смотрит из Ее глаз. Видит, как невозможно расширяются зрачки человека, который…

– Клавдий! Клавдий!

Имя помогает ей. Она кричит, злобно и яростно, и бежит дальше, к выходу, потому что должен же здесь быть выход, должен…

Закрыто. Закрыто. Пусто; там антикварный магазин, за той дверью бледный Назар, здесь доктор Митец с мандолиной, здесь носатая блондинка, однокашница по училищу, проповедница лебединой любви…

А там – за железными створками – ее отец. Ей семь лет, доченька, не ходи сегодня гулять… Но я так хочу погулять, папа… Не ходи, прошу тебя… Но я хочу… Тогда иди, доченька, ладно…

Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.

Если бы я тогда осталась дома, отец был бы жив…

Она кинулась прочь. Закрывая все двери, захлопывая, стремясь отдалиться от железных створок – и все время возвращаясь к ним; если бы я тогда не ушла… а в тот раз – если бы я сказала все сразу… если бы я в тот раз объяснила… если бы я тогда поняла… если бы я знала наперед…

Эта, сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от времени статуя – это Я?..

Она рванула очередную дверь – и оказалась в школьном спортивном зале. Ее одноклассники, меленькие, лет по восемь, толпились у противоположной стены, сверкали голыми коленками – все как один в гимнастических трусах… И она подалась было назад, решив миновать этот закоулок собственной души, – но на полу лежала, свиваясь кольцами, змея-веревка.

«Идите по нитке… слушайтесь своего естества…»

Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала – тех, кто травил ее, тех, кто делился бутербродами… Хотя первых было больше… «Делайте так, как велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… это ваш путь, пройдите до конца…»

Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.

Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки – молчаливые женщины с цепкими тяжелыми глазами.

Ты уже прошла свой путь… Ты выбрала, Ивга! Твои дети…

Смерч захватил ее. Смерч носил ее, кругами, спиралью, в звездной пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле, и, пролетая мимо, она заглядывала в огромные равнодушные глаза – свои глаза…

Ты уже прошла инициацию!

«Придет время умирать – умирайте. Придет время оживать…»

Путь ее будет невозможно тяжел.

Она не идет по змеиному телу – она продирается по железному лабиринту внутри железной змеи. И кольчатое тело извивается, желая стереть ее в сочленениях. Не пустить.

Она ползет, ссаживая кожу на локтях и коленях, на плечах и ребрах; в лицо ей дышит любовь ее детей, естественная, как пар над теплым утренним озером, – и поршнем выталкивает ее обратно. Она съезжает на животе, половина уже пройденного пути потеряна, и потеряна уверенность, потому что ей хочется этого всепоглощающего праздника, огней-иголок, неба с глазами, свободы, хищной и напряженной, будто тетива…

Иная сила, которой она не знает названия, захлестывает на ее горле свой немилосердный зов. Она должна пройти. Там, в конце змеящегося тоннеля, ждет ее протянутая рука…

Она идет. Она ползет, протискиваясь в железные кольца, закрыв глаза, повинуясь натяжению этого тонкого зова, струны, готовой разорваться, силы, не имеющей названия на ее языке…

Ее новая сущность слишком могуча, слишком велика и прекрасна. Ивгу снова относит назад, к самому началу пути, и железная змея лязгает сочленениями, но ничего не говорит. Еще будучи живой и полосатой, она уже все сказала – «ты уже прошла свой путь»…

И она лежит, разбитая и сломленная. И не видит больше его протянутой руки.

А Она смотрит, как поднимается пламя высокого костра. Выше, выше, еще выше – туда, где между вертящимся небом и вертящейся землей застыла неподвижная жертва…

«Я никогда не был жертвой. Я никогда не был жертвой, и я ничем не жертвую, Ивга. Я делаю то, что считаю нужным».

Откуда голос? Откуда?! Или она сама говорит с собой, желая обмануть, облегчить, оправдать?..

«Посмотри на меня – это не со мной делают, это я делаю, я так решил… Дюнка… Ивга. Я так хочу».

Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло – но все равно не может вытянуть, как называется… Слово, Клавдий, назови мне…

Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.

Почему, Клавдий? Ты это делаешь – почему?..

Он молчал.

Тогда неназванная сила хлынула из нее, будто кровь из перерезанного горла. И струна захлестнулась. И потянула ее вперед – через лабиринт, навстречу новой, второй по счету инициации – в новую сущность, для которой не осталось названия.

А ночь давила на лицо – красное, темно-красное, огненно-кровавое, желтые флаги развевающейся луны, великая цель и величественный смысл, прекрасные, теряемые, уже почти потерянные… Уже… почти…

А впереди ждала всего лишь протянутая рука.

И ей казалось, что сейчас она коснется прохладных жестких пальцев.

Мгновение до встречи; доля мгновения, сейчас их руки соединятся, надо только сделать вдох…

Сейчас.

– …А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью познакомлю… Рыжая, что с тобой?..

Красное закатное солнце дробилось в высоких окнах дома под красной крышей, где на фасаде – балкон, увитый виноградом и оттого похожий на этикетку старого вина. Медный флюгер подрагивал в вышине, и дымился костер на лужайке для пикников, а он шел к костру через всю большую лужайку. Шагал, изо всех сил стараясь не сходить с прямой, – но его безудержно заносило. Этот запах вечера, травы, недалекого пруда, печенной на костре картошки…

Назар Митец, хороший парень Назар, бежал рядом, и на лице его все яснее проступало беспокойство:

– Клав, да ты пьяный, что ли? Клав, ты чего? Ты чего, а?..

А у костра суетился отец его, славный доктор Юлиан:

– Рыжая… Ты извини, Клав, видимо, девчонке нехорошо сделалось, дело такое, бывает…

Девушка сидела, спрятав лицо в ладонях. Отвернувшись, скорчившись на складном брезентовом стульчике, подтянув к подбородку колени в линялых джинсах; он подошел и долгую секунду стоял рядом, слушая, как звенит в ушах. Как затихают, но никак не могут затихнуть вдали тонкое ржание и безнадежные колокольные звоны.

Потом опустился на колени.

Не жалея элегантных серых брюк. Не глядя на отца и сына, замерших в недоумении, в оторопи, чуть не в обиде; он опустился перед ней на колени, оторвал ее руки от заплаканного лица и ткнулся лицом в перепачканные, пахнущие дымом ладони.

– Но ведь на самом деле ничего не изменилось, – сказала девушка еле слышно. – И мир не изменился, и мы остались прежними…

– Нет.

– Да… И теперь… все повторится. Нас снова потянет, понесет… по кругу. По спирали… в воронку… туда…

– Посмотри на меня, – попросил он шепотом.

Она прятала глаза. Судорожно втягивала носом соленую влагу.

– Посмотри на меня… Пожалуйста, посмотри.

Она рывком проглотила слюну. Подняла на него взгляд – воспаленный, измученный взгляд несчастной лисицы.

Он улыбнулся. Еле-еле, одними глазами да уголками губ:

– И ты говоришь, что мир не изменился?..

Тишина. Их накрыл непроницаемый прозрачный колпак – закрывающий от мира, от треска веточек в огне, от удивленных голосов отца и сына и от пения далеких лягушек.

– Гуси, – сказала она шепотом.

– Что?

– Гуси…

Он обернулся.

От невидимого в зарослях озера шествовала через лужайку стая белых, как летние облака, бесстыдных соседских гусей.

Она вышла из зала посреди церемонии, сорвала бейдж и выбросила в урну. Через минуту одумалась, вернулась, выудила пластиковую карточку обратно: без бейджа ее не пустят в гостиницу. В холле работали экраны, шла трансляция из зала, грохотали аплодисменты. По коридору сновали люди, как чайки за кормой колоссального теплохода. Журналисты писали на камеру подводки и комментарии. Охранники-шкафы громоздились у входов и выходов, спиральные провода вились из-под белоснежных воротников прямиком в волосатые уши. Путаясь в вечернем платье, оступаясь в туфлях для красной дорожки, Эгле вышла из кинотеатра и поймала такси.

Прилично было бы остаться на пафосную вечеринку и поздравить победителя. Не бежать из зала на глазах у коллег, не терять лицо, не швыряться бейджем. Хранить бесстрастность, улыбаться, пить шампанское, ведь номинация сама по себе уже победа, правда? Тем более первая номинация молодого профессионала; завтра Эгле пожалеет, что не сдержалась, но сейчас ей хочется визжать, рыдать и драться. И еще, конечно, взорвать этот город, снести с земли вместе с предвзятым, бездарным жюри, не оценившим ее работу.

– Куда мы едем? – деликатно спросил таксист, и спросил уже в третий раз.

– У вас есть хорошие ночные клубы?

– Это Одница. – Таксист обиделся. – Спросите еще, есть ли в лесу деревья!

– Поехали, – сказала Эгле.

На всех экранах продолжалась трансляция, зеваки толпились на тротуарах, задрав головы. Только что назвали победителя в номинации «Лучший анимационный фильм»; стоял теплый, мягкий, поролоновый вечер. Кабриолеты втянули складные крыши, как улитки втягивают рожки. Пассажиры в открытых салонах вертели головами, болтали, смеялись, – что с них взять, туристы.

Пойду официанткой в кафе, сказала себе Эгле. И прекрасно, отличная работа. Хватит портить глаза, сутками напролет рисуя проклятые концепты, возиться с выкройками и эскизами, хватит добиваться совершенства. У меня исторический костюм, где каждая пуговица, каждая фактура выверена и оправданна. У меня тысячи дней, проведенных в музеях, у меня системный подход, технология «состаривания» ткани. Вы знаете, как изнашиваются бальные платья и каковы на ощупь нижние юбки, и что означает цвет обшлагов на парадной инквизиторской мантии?! Мои костюмы достовернее музейных экспонатов, я создала чудо на этом проекте, а вы награждаете фэнтези, где вся одежда взята из наркотического бреда!

Таксист был прав: ночных клубов здесь было как деревьев в лесу. Не выбирая, не раздумывая, она вошла в первую попавшуюся дверь.

Вечер только начинался, зал был полупустой, но Эгле сразу поняла, что ей здесь нравится. Свежо, до времени не громко, приятный свет. На экранах продолжалась церемония; Эгле понимала, что трансляция вездесуща. От нее не спрятаться, проще сесть спиной к экрану.

Она уселась за столик, заказала коньяка и прислушалась к себе; обида никуда не делась, и сожалений о бегстве не было. Потеряла лицо – ну и плевать. Мнение коллег – помет колибри. Микроскопический вес.

У пустующей эстрады в одиночестве сидел молодой мужчина с кружкой пива. Эгле почти поймала его заинтересованный, оценивающий взгляд, но мужчина успел отвести глаза: так отворачиваются воспитанные, благополучные подростки. Настала очередь Эгле его разглядывать: нет, не завсегдатай ресторанов и баров, скорее спортсмен, член яхт-клуба. Блестящие черные волосы, ярко-голубые глаза на загорелом лице; турист? Откуда такой? Может быть, местный?

Он посмотрел на нее и на этот раз не стал отворачиваться. Несколько секунд они разглядывали друг друга, потом он встал, подхватив свою кружку и пересел к ней за столик:

– Я видел вас сегодня на церемонии, у вас номинация за лучший костюм, так?

– Вы обознались, – процедила она, стремительно теряя к нему интерес. Он почуял это и заговорил быстро, сбивчиво:

– Я подошел… это наглость, но я должен был вам сказать. Костюмы в «Железном герцоге»… высокое искусство. Повествование, экспрессия, подлинность… Идеальное сочетание исторической точности, образа, цвета, линий… да! В этом фильме вы переиграли оператора, актеров, постановщика… всех!

Он не кривил душой. Эгле слегка оттаяла.

– У вас нет конкурентов. – Он волновался все сильнее. – Статуэтка по праву ваша, решение жюри несправедливо. Они дают призы проходным картинам, которые забудутся на другой день, а ваша работа… новая классика! По ней будут учиться будущие поколения – как стремиться к совершенству… как достигать! Быть не просто художником, но перфекционистом!

– Зачем что-то делать, если не стремишься к совершенству? – Эгле уже улыбалась. Его слова и коньяк действовали в сговоре, теперь она чувствовала себя гораздо лучше.

– У меня были билеты на церемонию, – заговорил он снова после легкой заминки. – Я отдал их другу, чтобы тот пригласил свою девушку. Сижу вот, жду… от него сообщения. Посмотрим, как у них сложится, я либо вернусь к себе… Либо проведу ночь в клубе, потому что ключи от квартиры я тоже отдал другу.

– Это ужасно трогательно, – сказала Эгле.

– Просто чтобы вы не подумали, что я алкоголик, раз сижу здесь и пью один.

– Да ведь и я не пьяница, – Эгле вздохнула. – Я беглянка. Неврастеничка. Может быть, еще вернусь… на вечеринку по случаю награждения. Еще не решила.

А не пригласить ли его в отель, мелькнула безумная мысль. Никогда прежде ей не приходило в голову прыгать в постель после трех минут знакомства. Не забыть бы спросить его имя…

– Меня зовут Конрад, – сказал он, будто читая ее мысли. – Я адвокат по страховым делам. Знаете, страховки имущества, медстраховки…

– Какая скука, – сказала Эгле.

– Вовсе нет. – Его глаза заблестели ярче. – Тоже творчество. Каждый процесс – это вызов, поединок, где победа зависит от множества факторов, знаете, – он щелкнул пальцами, – что-то среднее между боем быков и шахматной партией. От победы зависят не просто деньги – человеческие судьбы, и вот ты стоишь перед разъяренным быком и думаешь, сработает ли ладья на правом фланге…

Эгле улыбнулась, не скрывая симпатии:

– Значит, вы местный?

– Меня приглашали в столицу, – он подхватил ее улыбку, – но я патриот Одницы. Наше солнце, наше море, наши пляжи…

– Конрад, а как вы относитесь к ведьмам?

Он открыл рот, желая переспросить, но осекся и замолчал. Его взгляд изменился: на секунду Эгле показалось, что он сейчас встанет и уйдет.

– Потрясающе, – сказал он после паузы. – Я должен был догадаться.

И засмеялся, немного нервно, но явно радостно:

– Вы… да?

– Да. – Она кивнула. – Предпочитаю откровенность, причем сразу. А вы – нет, вы не могли догадаться, вы же не инквизитор.

Он замотал головой, сделал большой глоток из своей кружки:

– Должен был догадаться. Ваш талант. Определенно, что-то в этом есть, я будто чувствовал… Говорят, что ведьмы наделены даром. Ведьмы оригинальны. Ведьмы бывают гениальными чаще, чем…

– Спасибо, Конрад. – Она мысленно выдохнула с облегчением. – Сегодня вечером вы – целитель моего раненого самолюбия. Значит, у вас нет предубеждения против ведьм?

– Нет. Конечно. Сейчас такие времена, что… я ведь прогрессивный человек. – Он снова засмеялся. – Как глупо это звучит… Казалось бы, так легко встретить ведьму в баре. А на самом деле редчайший случай… потрясающе. Эгле… ведь Эгле, да? Вы первая ведьма в моей жизни, с которой я пью.

От него пахло терпким мужским парфюмом, свежим потом и адреналином. Эгле обнаружила, что коньяк в рюмке закончился, и жестом подозвала официанта; ее обида и ярость съежились, ушли в тень, на смену явилась обманчивая, головокружительная легкость. Идея привести Конрада в отель все-таки слишком безумна, но он ей нравится. Она посидит здесь какое-то время, купаясь в лучах его обаяния, восстанавливая энергию, а потом вернется на вечеринку, поздравит победителя и…

От входа потянуло ледяным сквозняком. Будто не теплая Одница, а промозглая зимняя Ридна, родная провинция Эгле; нет, это не холод. Это дискомфорт совсем другой природы: в ночной клуб зачем-то пожаловал инквизитор. Эгле знала, что сумеет притерпеться к его присутствию через несколько минут, но притупившаяся было ярость вспыхнула снова: почему инквизитора принесло именно сейчас, именно сюда, именно сегодня?!

Он, конечно, тоже почуял ее – с порога. Прошел очень близко, не повернув головы, – в джинсах и светлой тенниске, неотличимый от прочих посетителей, а впрочем, не в черной же хламиде ему являться в клуб. Уселся в углу – так, чтобы Эгле оказалась в его поле зрения. Уставился на большой экран за ее спиной с выражением смертельной скуки на бледном лице. Рейд у них, что ли? Почему тогда он не подходит и не спрашивает документы, чего ждет?

Холодный, спокойный, даже отрешенный инквизитор. Когда они в таком расположении духа, их легче переносить. Эгле ощущала его присутствие, как камушек в обуви: пока сидишь в удобном кресле, можно терпеть, но не вздумай встать.

Она отхлебнула от новой, принесенной официантом рюмки.

– Что-то не так? – обеспокоенно спросил Конрад. Эгле махнула рукой, все, мол, в порядке. Теперь ей было странно, что она чуть было не пригласила этого парня к себе на ночь. Дурацкая идея – сейчас. Но, может быть, в будущем… все-таки он совершенно в ее вкусе, и эти голубые глаза…

– У меня никогда не было предубеждения, – мягко говорил Конрад. – Все меняется… В университете, например, теперь квота на ведьм. Вроде как приемная комиссия зачисляет девушек без экзаменов – просто по справке из окружной Инквизиции. Уж не знаю, верить или нет. Кстати, знаете анекдот – заходит девственница в бар…

Взгляд инквизитора бесил ее. Это же надо уметь так смотреть – не прямо. Не глазами. И ведь не подойдет, скотина, и не отвернется. И пьет, кстати, воду. Чистую воду, сидя в клубе; Эгле смотрела, как движутся губы Конрада: тот молол откровенную чушь. Все равно какого цвета твои глаза, когда говоришь ерунду. Жалко.

– В наше время, Эгле, Инквизиция превратилась в контору по социальной поддержке ведьм, – весело продолжал Конрад. – Я сам иногда жалею, что не ведьма, за мной бы присматривали, опекали, а вдруг я в чем-то нуждаюсь, вдруг меня дискриминируют…

Инквизитор встал и вышел в коридор. Эгле поднялась почти сразу, взяла сумку, улыбнулась Конраду посреди его речи и, покачиваясь на каблуках для красной дорожки, пошла в отхожее место.

В полутемном коридоре пахло застарелым табачным дымом. Инквизитор курил возле урны с песком; Эгле подошла вплотную:

– Вот мое регистрационное свидетельство, окружная Инквизиция города Вижна. Что-то еще?!

Он ткнула карточку ему под нос. Он не удивился. Не удостоил документ ни взглядом:

– Я не на работе. Вы же не станете давать консультации по историческому костюму в сортире ночного клуба, нет?

Весь этот проклятый город меня знает, подумала Эгле. Все, хватит. Пора в гостиницу, завтра самолет.

Она вернулась в зал. Конрад что-то быстро писал в мессенджере, при виде Эгле убрал смартфон под стол и отчего-то смутился:

– Мой друг пишет… до сих пор ничего не ясно. Церемония понравилась, они пьют кофе, но девушка ничего не решила. Я написал, чтобы он не торопился, в конце концов, я могу переночевать и на яхте…

– На яхте, – повторила она бездумно и взяла свою рюмку со стола.

– Маленькая яхта у причала, напротив концертного комплекса. Обожаю ходить под парусом… Эгле, вы устали? У вас такой утомленный вид…

Она допила свой коньяк. Покатала во рту последний глоток. Поставила рюмку:

– Спасибо, Конрад, вы мне скрасили этот вечер. Под парусом мы когда-нибудь сходим, когда-нибудь потом, а сегодня…

Ее ноги подкосились. Конрад поймал ее в падении:

– Ничего, бывает…

Что бывает, подумала Эгле отстраненно. Я выпила две рюмки коньяка… И что, что с моими ногами?! Эй, мы так не договаривались, я должна встать, собраться, вызвать такси…

Последнее, что она запомнила, – голубые глаза Конрада совсем рядом. Напряженные, цепкие, отчего-то очень жадные глаза.

К ее носу поднесли тряпку, пропитанную нашатырем. Вонь была, как конец света. Эгле закашлялась… попыталась кашлять, но рот ее и подбородок оказались залиты бетоном. В первую секунду было такое впечатление.

Просыпайся, сказала она себе. Гадость какая снится. Просыпайся немедленно!

Тело не слушалось, как в самом ужасном кошмаре. Она не могла поднести руку к лицу – возможно оттого, что запястья были стянуты… веревкой? Проволокой? Дышать заклеенным ртом нечего было и пытаться, нос заливало слезами и соплями, Эгле задыхалась.

Вонючая тряпка убралась. Над Эгле склонилось лицо, закрытое капюшоном: традиционный костюм инквизитора. Глаза в прорезях смотрели мутно-карим, лихорадочно-возбужденным взглядом; инквизитор удостоверился, что Эгле пришла в себя, удовлетворенно кивнул и выпрямился.

Эгле увидела комнату, по виду нежилую, с обрывками старых обоев на стенах и пятнистым потолком, с окном, забитым фанерой, с голой лампочкой, единственным источником света. Привязанная за руки, она лежала не то на кровати, не то на диване, не то на матрасе поверх ящиков. В комнате, кроме нее, присутствовали двое в балахонах с капюшонами-масками. Один был Конрад, Эгле узнала его по глазам. В руках он держал видеокамеру.

Вошел еще один в балахоне, прижимая к груди упаковку дров из супермаркета, с этикеткой – «сосновые дрова». Положил у изголовья, и Эгле увидела, что таких упаковок много – кровать обложена штабелями сухих поленьев. Вошел четвертый с двумя канистрами, никто не произнес ни слова.

Если это инквизиторы, то почему она их не чувствует? Что они творят, она ведь даже не инициирована! Зарегистрирована по закону, ее свидетельство регулярно обновляется… Конрад, ночной клуб… Кто они такие?!

Торговаться, угрожать, стравить их между собой – прекрасные опции, но не для человека без рта. Освободить руки… не вариант, и очень болезненная попытка. Ноги свободны… пришлись бы кстати туфли для красной дорожки, с огромными острыми каблуками, но туфель нет – слетели по дороге. Что еще можно сделать?

Конрад передал камеру другому человеку в балахоне и подошел ближе. Эгле поймала его взгляд, попыталась безмолвно изобразить мольбу, и получилось отлично: Конрад смотрел, не отрываясь, напитываясь ее унижением, страхом и болью.

Кареглазый в балахоне включил камеру. Конрад убедился, что запись идет, и распорол на Эгле вечернее платье. Ткань скрипела под лезвием хорошего походного ножа. Эгле попыталась оттолкнуть палача ногой, но двое других, статисты, прижали ее к матрасу. Оператор невозмутимо снимал.

Конрад срезал с нее белье, которое Эгле купила в фирменном бутике пару дней назад, впервые в жизни. Позавчера. Век назад. Дрова вокруг кровати благоухали пикником, в комнате воняло потом, бензином и похотью, и горел огонек камеры.

Конрад отшвырнул лоскуты платья, обрывки белья и лохмотья тонких колготок. Оператор снимал; пытаясь съежиться на матрасе, высвободиться из удерживающих ее веревок и рук, Эгле ощутила, будто удар плети, присутствие инквизитора рядом. Разъяренного, взвинченного, очень злого. Мелькнуло перед глазами надменное лицо в ночном клубе: «Я не на работе…»

Теперь понятно, почему ему плевать было на ее регистрационное свидетельство. Если он выследил ее, привел в эту комнату, на этот матрас, к этим ублюдкам… Тогда где же, где он сам?!

Конрад держал в руках банку с краской и кисть. Эгле дернулась, подбирая живот, но ничего не могла поделать: кисть гуляла по ее телу, Конрад писал, тяжело сопя. Оператор снимал; Конрад отложил кисть и задышал громче. Задрав мантию, расстегнул штаны…

Загрохотала выбитая дверь, Конрад дернулся, оборачиваясь, а Эгле накрыла волна холода, сопоставимого с болью, – тот, что стоял в двери, был очень, очень опасен для любой ведьмы:

– Окружная Инквизиция!

В правой руке инквизитора мигал проблесковым маяком жетон, левая заведена за спину. На нем не было ни балахона, ни маски, – светлая тенниска и джинсы, как тогда в клубе. Четверо в мантиях на секунду оцепенели.

Мутноглазый опомнился первым – он шагнул к человеку в двери, наклонив голову под капюшоном, будто собираясь забодать противника. Инквизитор убрал из-за спины левую руку, вытянул вперед, в ней, к сожалению, не было пистолета, безоружная ладонь сжата в кулак. Мутноглазый прыгнул – инквизитор разжал пальцы. На ладони был красной тушью нанесен знак. Если бы мутноглазый был ведьмой, повалился бы на месте, но он был просто человеком, просто мужчиной и просто мерзавцем, поэтому всего лишь отшатнулся. Зато Эгле, увидев знак мельком в свете единственной лампы, оказалась полностью парализованной.

Не чувствуя ни ног, ни рук, ни боли, лежа на спине, она могла видеть потолок и лампочку, слышать сопение, топот, глухие удары, ругань, стон. Взвизгнул кто-то, до сих пор молчавший. Кто-то повалился на пол. Драка продолжалась долго, бесконечно, пока вдруг не стало тихо, и Эгле почувствовала, что инквизитора рядом больше нет.

– Сволочь, – прохрипел Конрад, – спалил нас… Уходим, здесь все сгорит, валим! Камеру возьми!

Он поднял с пола канистру, склонился над Эгле, стянул с головы капюшон. Эгле увидела его лицо и поразилась, как этот урод мог понравиться ей.

– Гори, ведьма, – сказал Конрад.

Он плеснул бензином на голое тело. Эгле рванулась, желая освободить руки, готовая отгрызть их по локоть, было бы время…

Близкий и мощный звук нарушил тишину этой ночи. Взвыли снаружи, с трех сторон, полицейские сирены. Эгле снова дернулась и увидела, как искажается лицо Конрада – будто грязная простыня.

Отшвырнув канистру, он кинулся к двери, на бегу повернулся, выхватил зажигалку, щелкнул, бросил – Эгле видела, как зажигалка летит и на лету трепещет огненным язычком. Модель «Пикник», не гаснет на сильном ветру, после нажатия кнопки три секунды держит пламя…

Зажигалка исчезла, зажатая в чьем-то кулаке. Снаружи грубо орали голоса: «На землю! Лежать! Руки за голову!»

Инквизитор выпрямился, сжимая в ладони мертвую зажигалку.

Взяли четверых, один без сознания, Мартин сломал ему челюсть. Плюс камера с оперативными материалами. Плюс жертва, в шоке, но живая и относительно здоровая; он не чувствовал боли ни в разбитом лице, ни в обожженной ладони. Эйфория, адреналин, звон в ушах.

Ларри, полицейский комиссар, находился одновременно во дворе, где прошло задержание, в доме, где обнаружили жертву, в машине, где работал компьютер. Набегавшись, подошел к Мартину и жадно закурил:

– Вообще-то я не очень люблю ведьм. Но сейчас даже мне хочется запереть ублюдков в доме и кинуть спичку.

– Не курил бы ты здесь, – сказал Мартин.

Комиссар поспешно затушил сигарету:

– Ну и дерьмо… Ты везучая скотина, у меня слов нет. Просто нет слов, только ругательства, и то однообразные…

Завибрировал телефон. Опуская руку в карман, Мартин уже знал, кто звонит. У отца была нечеловеческая интуиция.

– Что там у тебя?! – отрывисто спросила трубка.

– Взяли «Новую Инквизицию», – сказал Мартин разбитыми губами. – Только что. Девушка жива.

Коротенькая пауза, которая дорого стоит.

– Ты как?

– Меня убили и съели.

– Немедленно полный отчет! – В его голосе звучала сталь, но и что-то еще, отчего Мартин почувствовал нежность:

– Это полицейская операция, патрон. Не инквизиторская. Но отчет я подготовлю и пришлю.

Жертва, завернутая в одеяло, сидела в машине «Скорой». Час назад он видел ее в клубе, колючую, злую, экстравагантно-яркую: замысловато уложенные сиреневые волосы, молнии из глаз, высоченные каблуки – непривычный атрибут, дань моменту. Теперь она сидела, опустив голову; рядом суетилась медсестра.

– Жду, – сказала трубка. – И, пожалуйста… никаких брифингов. Никаких пресс-конференций. Засекретить все наглухо, я свяжусь с полицейским начальством…

– Патрон, я же не идиот, – отозвался Мартин укоризненно.

Жертва в «Скорой» подняла голову и посмотрела на Мартина; лицо у нее было как у мраморной статуи, трагическое и умиротворенное, а в глазах медленно, нехотя рассеивалось отражение смерти.

– Мартин, – сказал отец в трубке. – Я тебя… поздравляю. Спасибо.

Полицейские машины отъезжали одна за другой. Последней уехала «Скорая», без сирены и мигалки, по-деловому. Подергивалась на ветру желтая ленточка ограждения, будто ей было холодно и страшно, как многим этой ночью.

В полиции с ней обходились ненормально, неестественно бережно. Медицинский эксперт проявил столько такта, сколько было возможно в этой ситуации. Когда Эгле наконец раскисла и разрыдалась, ее не попросили взять себя в руки, как следовало ожидать, а привели к ней психотерапевта, и это ее парадоксальным образом отрезвило.

Нет, она не нуждается в терапии. Да, она согласна записать номер горячей линии. Да, она поняла, что все услуги по реабилитации оплатит окружная Инквизиция, а адвокат… какой адвокат?!

Было девять часов утра, в полицейском управлении менялась смена. Эгле сидела в кабинете, одетая в новый, с бирками, спортивный костюм, который специально для нее откуда-то привезли, точно по размеру. Она расписывалась на бумажных протоколах и на сенсорных платах, еще раз и еще. Следователь глядел на нее как на младшую сестру, потерянную в детстве.

– Адвокат свяжется с вами, когда вы отдохнете. Вы точно отказываетесь от госпитализации? Вы уверены, что вам не нужна дополнительная помощь? Подпишите еще вот здесь… Вашу гостиницу мы продлили на два дня, дату вылета перенесли соответственно, это на случай, если вам станет хуже или у нас возникнут вопросы. Вот ваш смартфон, банковские карточки, документы, проверьте, все ли на месте…

Он помолчал, потом доверительно потянулся к ней через стол:

– Журналисты…

– Нет, – сказала она и содрогнулась.

– …не в курсе. Дело засекречено. Вы понимаете…

– От меня никто ничего не узнает, – сказала она твердо. – Об этом можете не просить. Я бы дорого дала, чтобы забыть… все.

– Спасибо. – Он вздохнул с облегчением. – Будет суд, через несколько месяцев. В закрытом режиме. От вас много не потребуется, адвокат все сделает за вас… И когда мерзавцы сядут пожизненно, вы сможете все забыть.

– А они сядут пожизненно? – спросила Эгле с сомнением.

– К тому все идет. – Следователь улыбнулся, немного нервно, будто понял, что сказал лишнее. – Мой телефон у вас есть. При любых вопросах, сомнениях…

– Спасибо. – Эгле помолчала. – Могу я узнать… этот человек, инквизитор, – как его зовут?

– Его? – Следователь замялся. – Видите ли, Инквизиция – не полиция, у них свои правила… Если он не давал мне полномочий разглашать… я, к сожалению, ничем не могу вам помочь.

– Просто имя!

– Зайдите к ним на сайт, – сказал следователь, понизив голос. – Только… я вам этого не советовал.

Она отперла дверь номера, из которого выходила меньше суток назад, собираясь на церемонию и твердо веря, что вернется со статуэткой. Она вернулась с бинтами на запястьях, полустертой надписью на животе и чудом уцелевшей промежностью. В новом спортивном костюме, разумеется, и в тапочках.

В номере прибирались, постель была идеально застелена, зеркала сверкали. Эгле сбросила спортивный костюм на пол и еще раз приняла душ; надпись масляной краской до сих пор угадывалась на коже: «яицизивкнИ яавоН».

Закутавшись в махровый халат, она босиком прошла в комнату и открыла свой ноутбук. Поисковый запрос: «Новая Инквизиция». Или даже так: «Новая Инквизиция. Одница».

«Страница удалена». «Ссылка неактуальна». «Страница удалена». Как интересно. Погружаясь дальше и дальше, проходя с одного сайта на другой, Эгле копалась, будто курица в куче мусора, уверенная, что зерно найдется, найдется, найде…

«Внимание: шокирующий контент». Напугали, ага. Вопит антивирус, блокируем всплывающее окно…

Открылась запись, сделанная дрожащей камерой в полутемном помещении. Человек в черном балахоне, с капюшоном, закрывающим лицо, спарывал одежду с незнакомой молодой женщины, прикованной наручниками к кровати. Голос, измененный модулятором, глухо звучал за кадром:

– Инквизиция умерла. Великая традиция борьбы, охоты, наказания – все в прошлом. Это сделали вы, ведьмы, вы растлили Инквизицию, вы разложили ее изнутри… Но рано радоваться.

Реакция была такой острой, что Эгле едва успела добежать до ванной: ее вырвало в раковину и частично на блестящий мраморный пол.

Она заставила себя вернуться. Закурила. Долго думала, смотреть дальше или нет. Глубоко вдохнула и вернулась к ноутбуку.

– Ты ведьма, – бубнил голос за кадром. – Ты зло, ты грязь, наказание будет суровым…

Стоп-кадр, крупный план, надпись «Новая Инквизиция» на голом животе. Сцену изнасилования Эгле прокрутила, закрыв глаза и убрав звук. В самом конце ролика появился дом, пылающий от основания до флюгера на крыше.

– Ведьма, знай, что тебя ждет твой костер. Ты язва, ты проклятие, мы Новая Инквизиция. Мы придем за тобой.

Эгле докурила. Выпила воды, вытерла холодный пот со лба. Набрала в поисковике: «Окружная Инквизиция Одницы. Официальный сайт». Прошла по ссылке «Сотрудники»: оперативный состав, технический состав, аналитики, эксперты…

«Куратор округа Одница верховный инквизитор Мартин Старж».

Он смотрел на нее с экрана с таким видом, будто рекламировал турагентство, а не возглавлял инквизиторскую службу крупнейшего в стране округа. В мантии, но со сброшенным капюшоном. С жетоном на груди. Эгле поразилась, каким разным может быть его лицо: в клубе он был высокомерным и вполне отвратительным. В заброшенном доме – озверевшим. На официальном фото казался милым, как плюшевый мишка. Светло-русые волосы, живописно небритые щеки, карие с прозеленью глаза, насмешливый взгляд. Сколько ему лет, тридцать с небольшим? И на кураторской должности? Вот это карьера у парня; Старж… Неудивительно. Известная фамилия. Яблочко от яблони; Эгле нашла номер на странице и подтянула к себе гостиничный телефонный аппарат.

– Здравствуйте. Спасибо, что обратились в Инквизицию округа Одница. Если вы ведьма и вам нужна немедленная помощь, нажмите один. Если вы хотите узнать расписание приемов…

Эгле нажала единицу.

– Горячая линия, – сухо сказала женщина на том конце связи. – Звонок может быть записан. Назовите вашу проблему.

– Мне надо говорить с Мартином Старжем.

– У вас срочная проблема?

– Да. Мне надо говорить с Мартином Старжем.

– Верховный инквизитор на приеме завтра в своем офисе с десяти утра. Вам будет оказана помощь немедленно, при помощи оперативной бригады. Назовите вашу проблему.

Эгле положила трубку.

В четырнадцать лет она пришла становиться на учет в районный отдел Инквизиции, в небольшом городке провинции Ридна. Там не было ни панелей с видами природы, ни аквариума, ни матового стекла на стойке приемной. Там регистратор, крикливый толстяк, насмехался над ней. Там на скрипучих скамьях вдоль стен часами маялись перепуганные, униженные женщины.

В центральном инквизиторском офисе Одницы холл с мягкой мебелью был почти пуст. Пожилая дама листала глянцевые журналы, девушка-школьница не отрывала глаз от смартфона. На стойке сидела женщина в офисном костюме, с легким макияжем на профессионально-доброжелательном лице. Эгле положила на мрамор учетную карточку, регистраторша привычным движением поднесла к документу сканер:

– Вы хотите встать у нас на учет? К сожалению, на этом участке нет мест. Я предложу вам список других офисов в городе и округе.

– Я хотела бы обсудить этот вопрос с верховным инквизитором.

– Я отправлю ему ваши документы, – сказала регистраторша с большим сомнением, возвращая карточку Эгле. – Подождите, пожалуйста.

Эгле села в мягкое кресло; девушка мельком глянула на нее поверх телефона – и снова опустила глаза. Эгле почувствовала, как берутся корочкой губы: это место, похожее на приемную частной клиники, не могло ее обмануть. Инквизиторская контора, Эгле видела их немало; не имеют значения ни мебель, ни экраны, ни электронная очередь, ни кофемашина в углу: сквозь них в ее воображении проступают скрипучие скамьи, щелястый пол, древние бюллетени на стенах – «Ведьма, помни, общество не отказывается от тебя…» Место страха, унижения и несвободы. Эгле захотелось встать и уйти, и она бы смалодушничала через несколько секунд, но регистраторша, глянув на экран компьютера, посмотрела поверх матового стекла:

– Эгле Север? Вас приглашают.

И бронированная дверь, ведущая из приемной вглубь помещения, открылась.

Инквизитора и ведьму разделяло тонкое стекло, испещренное вязью – разновидность изолирующего знака. Эгле впервые встречала такое новшество в инквизиторском кабинете: трогательная забота о самочувствии посетительницы.

Она увидела Мартина Старжа впервые с момента, как в увозящей ее «Скорой» закрылись двери. Тогда он стоял во дворе дома, чуть не ставшего ее костром, и говорил по телефону. Светили фары полицейских машин и единственный фонарь на столбе; рваная тенниска инквизитора была залита бензином и кровью, лицо разбито в котлету, правый глаз заплыл. Эгле тогда пыталась поймать его взгляд и поймала – но только на секунду.

Теперь он сидел на рабочем месте в темных очках. На опухшей скуле ясно виднелась пара швов, но в целом он выглядел гораздо лучше, чем можно было ожидать после такой мясорубки. Капюшон черной хламиды лежал у него на плечах. Выражение лица: играю в покер.

Полминуты они смотрели друг на друга. Потом он показал ей часы на запястье – жду, мол. Ты тратишь мое время.

– Я видела в Сети ролик «Новой Инквизиции», – сказала Эгле.

Он замер, как стоп-кадр, потом откинулся на спинку кресла:

– Его должны были выпилить.

Эгле пожала плечами: не рядовая, мол, затея, убрать из Сети информацию после того, как та расползлась.

– Спасибо, – сказал он, подумав. – Это важно. Я приму меры. Что еще?

– Я хочу об этом поговорить.

– У вас отличный адвокат, психотерапевты на выбор, неограниченные возможности для «поговорить». А у меня рабочий день. Люди ждут.

– Ты спас мне жизнь, – сказала Эгле. – И… ты все видел. И я видела эти кадры. Что, совсем нечего сказать?

Выражение его лица не изменилось, насколько она могла судить, глаз-то все равно не было видно. Подумав секунду, он взял со стола лист бумаги и ручку.

– Если у вас больше нет вопросов, – начал медленно, одновременно что-то царапая на листке перед собой, – и учитывая, что ваша регистрация не нуждается в обновлении… Думаю, вам следует обратиться в Инквизицию по месту жительства.

Он приложил к стеклу записку: «Шесть вечера гостиница позвоню».

Она почувствовала себя глупо. Он скомкал бумажку и махнул ей рукой – иди, мол.

– До свиданья, – пробормотала Эгле, совершенно растерянная.

Он замахал энергичнее, предлагая ей немедленно выметаться из кабинета и не тратить его драгоценного времени.

– Вообще-то, я ждал поощрения, – сказал полицейский комиссар Ларри. – Вместо этого меня грозят отдать под суд, если случится утечка информации. Признавайся, это твоя крыша в Вижне прессует мое начальство?

Мартин пришел в управление к трем, официально – чтобы дать показания, на самом деле – за новой информацией. То, что он выяснил, не удивило его, но оставило скверный осадок на душе. Спокойно уйти не дал комиссар – потащил в кабинет, пропахший сигаретным дымом, усадил в кожаное кресло, которое, как всем было известно, служило комиссару и массажером, и койкой для дневного сна, и начал изливать на чужую голову раздражение, опасения, надежды и обиды:

– Если ты меня понимаешь, это громкое дело, почему не собрать пресс-конференцию? Почему мы стоим в позе страуса, ведь все знают, что «Новая Инквизиция» была и она убила человека! Что же, она растворилась в воздухе? А впереди еще следствие, экспертизы, суд. Почему твой, извиняюсь, патрон заклеивает нам рты?!

– Не совсем понятно, какого ответа вы от меня ждете, – сказал Мартин. – Если вы думаете, что я влияю на патрона, вы ошибаетесь. Равно как и он на меня нисколько не влияет. Еще раз: чего конкретно вы от меня хотите?

Ларри запыхтел: Мартин обращался к нему на «вы» в исключительных случаях, и это был крайне дурной знак.

– Вообще-то, ты тоже заслужил поощрение, – сказал комиссар тоном ниже. – Ты, везучая сволочь, заслужил орден! Это же выгодно Инквизиции – показать, что самозванцы в этих… балахонах… задержаны! И сделала это наша полиция… с подачи верховного инквизитора Одницы! Объясни, почему нет?

– Потому что подражатели, – сказал Мартин, и Ларри уставился на него, как на летающего крокодила. Комиссар смотрел секунду, другую, а потом выражение его глаз изменилось: он понял.

– Задница, – сказал Ларри и сплюнул. – Какая жопа, Мартин. Это же как с маньяками…

– Ты никогда не думал, что мы слишком мягко обходимся с ведьмами?

– Но вы правда… слушай, у моей жены на работе уволили ведьму за опоздания, так восстановили по суду! Это как, справедливо?!

– Ты никогда не думал, что рыба гниет с головы, а Великий Инквизитор, тридцать лет женатый на ведьме, должен оставить свой пост?

– Я не стану обсуждать дела твоей семьи!

– А люди так думают. И пока они возмущаются в Сети или выходят на уличные протесты, все нормально. Но когда психопаты, или садисты, или травматики, пострадавшие от ведьм, массово начнут подражать «Новой Инквизиции»…

– Ладно! Убедил, сделаем вид, что у нас вместо ртов куриные гузки…

– Как ты думаешь, почему мой отец продержался на своем посту все это время? Потому что он эффективен, Ларри. И герцог это понимает, и все, кому надо, это понимают. – Мартин посмотрел на часы. – Прошу прощения, у меня встреча.

Поднимаясь, Мартин случайно включил механизм кресла, и скрытый под обивкой массажер попытался укусить его за ягодицу. Без успеха.

В две минуты седьмого она ходила по номеру, как тигр в клетке, от стены к стене. В три минуты седьмого зазвонил гостиничный телефон. Эгле схватила трубку.

– Спускайся, – сказал он, не здороваясь. – Серый «Лебедь», последние цифры номера – тридцать три.

И запищали гудки.

Она сбежала по лестнице, не дожидаясь лифта. Вышла на обочину напротив входа в гостиницу, и тут же рядом притормозила серая машина. Приоткрылась передняя дверь. Внутри было холодно, так холодно, что даже больно; стуча зубами, Эгле с трудом защелкнула пассажирский ремень.

Инквизитор не удостоил ее взглядом, и она была благодарна: зрительный контакт удвоил бы дискомфорт. А Эгле и так жестоко лихорадило, пройдет не меньше пятнадцати минут, прежде чем она адаптируется и справится.

– Мы играем в шпионов? – Трясясь, она чуть не прикусила язык.

– Не хочу говорить под запись, в кабинете диктофон, а я не должен тебе этого рассказывать… Слушай. Три месяца назад одна девушка, ведьма, пошла в бар, познакомилась с мужчиной, внезапно опьянела, и он увез ее якобы домой. Той же ночью пожарные потушили заброшенный особняк… В Однице был строительный кризис пару лет назад, много домов так и стоят пустыми… Пожарные нашли в сгоревшем доме останки, но прежде чем их идентифицировали по ДНК, в Сети появился ролик… Мне очень жаль, что ты его посмотрела.

– Великая традиция борьбы, охоты, наказания – все в прошлом, – прошептала Эгле. – Это сделали вы, ведьмы, вы растлили Инквизицию, вы ее разложили изнутри… Но рано радоваться. Новая Инквизиция… уже здесь.

Он хотел взглянуть на нее, но удержался:

– Ролик оперативно удалили… насколько возможно. Я провел, говоря по-канцелярски, ряд профилактических мероприятий в том духе, что эти люди вовсе не инквизиторы, а насильники и убийцы и вот-вот будут пойманы. Легко обещать. На камерах он не засветился. Информационную волну удалось задавить, но я знал, что продолжение следует, и ждал, когда все повторится…

– И ты ходил по ночным клубам и пил воду.

– Да. И много раз так бывало: приходят ведьмы, в компании, или с парнями, или в одиночку… А я сижу и пью воду. – Он остановился на светофоре. – И провожу вот так ночь, пока они гуляют и ржут… А клубов в одной только Однице тысячи. И к каждому не приставишь инквизитора, а химию в бокал подсыпают не только ведьмам… Безнадежно. Но куда деваться… Я увидел, как ты вырубилась. Сел в машину и увязался за ним, а когда понял, куда он направляется, позвонил в полицию. Полицейские, сволочи, очень долго ехали, пришлось импровизировать. Это то, что ты хотела услышать, или что-то еще?

– С-спасибо. – Эгле обхватила себя за плечи. – Спасибо, Мартин. Это был… кошмар.

– Ты отлично держишься, – сказал он, не отрывая глаз от дороги.

– Это потому, что я ведьма. – Она нервно засмеялась. – Эти… они кто вообще? Сумасшедшие? Конрад… в клубе… казался нормальным. Кто они такие?!

Он помолчал, лавируя в потоке транспорта. Снова начинался летний вечер, толпились зеваки на тротуарах, сидели за столиками на открытых верандах кафе, катались в кабриолетах, подставляя лица теплому ветру.

– Травматики, – сказал он. – Пострадавшие от ведьм. У Конрада погиб восьмилетний сын – наступил на тень-знак, через два часа умер от истощения.

Эгле сплела пальцы, сдавила до хруста:

– Но… я же… мы же… ни при чем. Ни я, ни та девушка… мы не проходили инициацию! Не мы это сделали, мы физически не могли…

– Психологический феномен: нет разницы, та ведьма или эта. Ну и, конечно, Конрад с компанией не нормальны. Психопатия, депрессия, алкоголизм, наркотики. Первопричина – травма, мотив – месть. Не конкретной ведьме, а ведьминому роду в целом.

– Мне страшно, – сказала она после паузы.

– Они на свободу не выйдут.

– Страшно знать, что тебя могут так ненавидеть. Ни за что. За принадлежность к роду.

– Ты раньше с этим не сталкивалась?

– Э-э… Нет. С таким – точно нет. У нас в индустрии ведьма на ведьме сидит, ведьмой погоняет…

– Расскажи о своем фильме.

– Что?

– Расскажи, о чем картина, как ты работала. Не зря же тебе дали номинацию?

– «Железный герцог». – Эгле оживилась, чувствуя, как твердеет земля под ногами. – Ты смотрел?

– Я не хожу в кино. – Он свернул на парковку рядом с торговым центром.

– Но ты же знал тогда в клубе, что я художница по костюмам!

– Потому что я знал, сколько ведьм и откуда аккредитованы на фестиваль. Ну что, пойдем, выпьем чего-нибудь?

Он улыбнулся разбитыми губами, и Эгле поняла, что верховный инквизитор моложе, чем она думала. Ему и тридцати, наверное, нет еще.

– …Социальная роль костюма была куда серьезнее. Сейчас ты, например, можешь себе позволить ходить по улицам в джинсах, а инквизиторы времен Атрика Оля носили мантию даже дома, даже в спальне, и для каждого случая предусматривались аксессуары: в герцогский дворец – с золотыми обшлагами и золотой цепью, во Дворец Инквизиции – с красными обшлагами, на публичную казнь… впрочем, что это я. Наше кино о столкновении двух аристократических кланов, война между Вижной и Ридной…

Он замечательно слушал. Эгле понятия не имела, сколько времени прошло, она говорила, он слушал, как благодарнейшая на свете аудитория.

– Тебе обязательно нужно это посмотреть, ну вот правда очень крутое кино. Большой успех… Такая волна пошла, что режиссер попытался запустить проект, о котором давно мечтал. Я уже эскизы сделала. Но все завернули.

– Почему?

– Цензура, – Эгле состроила гримасу. – Идея была – экранизировать «Откровения ос»…

– Ничего себе широта взглядов. – Он поперхнулся. – История о том, как ведьмы собрались в единый рой и живописно замучили человечество. На широком экране. Круто.

– Я понимаю. – Она вздохнула. – Нельзя показывать злодеяния ведьм, тем более в таких масштабах, это нарушает права неинициированных. У нас, чтобы ты знал, ведьм можно представлять разве что в лирических комедиях, и то с проблемами. Не только историческая сага, но и просто социальное кино никогда не будет снято. А общественный контекст…

Она запнулась. Все, что случилось позавчера ночью, казалось полустертым сном; возможно, она не один раз увидит это в кошмарах, но потом, потом. Сейчас ее сознание защищается, ретуширует страшное и постыдное, редактирует боль, и теперь даже кажется, что она сбежала в это кафе прямо с церемонии награждения; Эгле опустила плечи в память о поражении – на секунду.

– Номинация – уже победа. – Он снял темные очки. Эгле еще раз убедилась, что на инквизиторах синяки и рассечения заживают быстрее, чем даже на ведьмах.

– Ты ничего не понимаешь. – Она отвела глаза, не желая слишком явно его разглядывать. – Эта работа… лучшее, что я сделала в жизни. Дальше некуда расти. Не вижу перспективы.

– А дали бы премию – перспектива нарисовалась бы?

– Не знаю. Все эти утешения… премия, мол, не главное… А для меня главное, Мартин. Мне важно, чтобы меня… ценили. Меня оскорбляет игнор. И я не боюсь об этом говорить.

– Ты никогда не думала пройти инициацию? – Он улыбался.

Эгле поперхнулась:

– Ничего себе вопросы. Нет, знаешь, моя жизнь меня в целом устраивает. Действующая ведьма – это, как ни крути, не вполне человек, а на фига мне эти спецэффекты…

– Тогда бы ты получила премию наверняка. – Он прищурился. – Ни одно жюри не устоит против хорошего фокус-знака… Знаешь, что это?

Эгле поставила на стол свой бокал:

– Знаю. Ну и что?

– Ты могла бы получить что хочешь. Статуэтку. Заслуженно. В руки.

– А меня бы тогда выявили на следующем контроле в Инквизиции, – сказала она неуверенно.

– А ты бы не пошла на контроль. Ведьмы после инициации пускаются в бега, живут под чужим именем, подделывают документы. В мегаполисе, в толпе, кто тебя отыщет? Особенно если ты умеешь стелс-знак?

Она не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Она вообще не могла его понять.

– Ты никогда не думала, каково это – быть действующей ведьмой? – Он больше не улыбался. – Это значит власть. Решать в свою пользу. Получать что хочешь. Видеть насквозь. Не интересно, нет?

Она недоуменно смотрела ему в глаза, и он ломанулся в ее растерянность, как в открытую дверь. У Эгле перехватило дух: казалось, он ворвался в ее сознание и шарит там руками в грубых перчатках, проверяя на подлинность чувства, перебирая мысли. Инквизиторская манипуляция, самая гадкая, ее применяют разве что при постановке на учет…

Она отшатнулась, чуть не опрокинув стол. Зашатались бокалы. Он отвел глаза:

– Извини. Мне показалось, ты у них на крючке, в смысле, у ведьм. Готова к инициации. Я ошибся.

– Инквизитор, – сказала она, стараясь не заплакать от обиды, разочарования, унижения.

– Все ведьмы-убийцы были людьми, – сказал он шепотом. – А потом им что-то понадобилось. Деньги. Любовь. Власть. Статуэтка. А я здесь затем, чтобы вы не инициировались. Никогда.

Эгле встала. Ослепнув от слез, не могла понять, в какой стороне дверь.

– Послушай, – сказал он умоляюще. – Я последний человек, который желал бы тебе зла. Я видел, как тебя убивали. Ну прости ты мои профессиональные повадки, я не хотел тебя обидеть…

– А со своей матерью, ведьмой, ты тоже так поступаешь?!

Она успела увидеть, как расширяются его зрачки. Она его достала. Она уязвила, она попала в цель, она отомстила.

Шагая к двери, Эгле почти не плакала.

– …Заново рожденная мать!

– Ко мне, дети. Ко мне.

Колоссальный смерч вырастал среди мертвых городов, на развалинах, где полыхали бензиновые костры. Вихрь подхватывал языки пламени, волочил по спирали, нес по кругу все, до чего мог дотянуться – покореженные автомобили, тележки для покупок, промышленные холодильники, обломки асфальта. Смерч подхватил и закружил табун белых лошадей – живых карусельных лошадок. Их гривы развевались в темноте.

Ивга сидела на вершине черного конуса, не касаясь спинки резного кресла. Она была смерчем. Она была – свобода и вечное движение. Она подняла и развеяла ветром весь этот мир; среди обломков летали, кувыркаясь и хохоча, ее дети. Их неудержимо влекло к ней, тянуло к центру, к черному столбу; они двигались, как лошади на краю воронки – по спирали, завороженные, приближаясь к обретению смысла, к самому ценному в мире, к единственному, что имеет ценность, – к матери…

– Дети, ко мне!

Сон оборвался. Ивга разлепила веки; она уснула на заднем сиденье. Машина стояла у ворот. Ивга посмотрела на часы – уже пятнадцать минут. Водитель терпеливо ждал.

– Спасибо, Глеб, надо было разбудить. – В ушах у нее звучал черный смерч. – Завтра лекций нет, значит, до послезавтра. Всего доброго.

– Всего доброго, госпожа Старж.

Ивга прошла по дорожке, выложенной красным кирпичом, поднялась на каменный порог и не сразу справилась с дверным замком. В доме пахло свежим деревом, мятой и немного сыростью. Над пустым камином стояла фотография Мартина-шестиклассника. Ивга прошла через гостиную на кухню, открыла окно, замерла, глубоко дыша, вцепившись в подоконник.

Страх перед новым пришествием Ведьмы-Матери никуда не девался все эти годы. Он мог быть приглушенным, полузабытым – но никогда не избытым до конца. Рядом с этим страхом всегда отиралось мучительное сожаление: абсолютная свобода. То чувство, с которым она поднялась когда-то на верхушку перевернутого смерча. И которого никогда больше не испытает.

Запищал телефон; Клавдий редко звонил ей с работы. Только в исключительных случаях – когда она попала в аварию за рулем, когда сломала ногу, когда Мартин сказал ей, что бросает юридическую школу и хочет быть инквизитором. Клавдий чувствует ее на расстоянии, с возрастом эта его способность становится просто пугающей.

– Что у тебя? – спросил, не здороваясь.

– Все хорошо, я уже дома. Я немного беспокоюсь насчет Мартина…

– Я вернусь раньше, – и связь оборвалась. Ивга вздохнула, пытаясь успокоить сердце, прыгающее, как лягушка в молоке; Клавдий знал о ее страхе перед инициацией, но о сожалении он тоже знал. Хотя Ивга предпочла бы, чтобы он знал только о страхе.

Много лет назад Ивга, тогда еще аспирантка исторического факультета, дотошно описала все, что происходило с ней во время инициации – всю дорогу туда и обратно. Оформила как исследование по всем правилам, с применением научного инструментария, и дала прочитать Клавдию.

Тот прочел внимательно, несколько раз. Потом сказал: «Блестяще написано. Очень информативно. Если кто-то прочитает это, тебя убьют».

Оставлять в живых ведьму-мать, воплотившуюся в Ивге, было не только должностным преступлением, но и преступлением перед человечеством. «Но ведь никто не поверит, – сказала Ивга. – Решат, что это фантазии, литературщина, выдумка…» – «Для инквизитора, – отозвался он очень серьезно, – это не просто правдоподобно. Этот текст пахнет ведьмой, инициированной и очень опасной. Поверят, не сомневайся».

Тогда Ивга отформатировала жесткий диск с исходным файлом, а распечатку сожгла в камине. Маленький Мартин лежал рядом на полу, подперев щеки ладонями, глядя на огонь…

Ивга остановилась у зеркала в прихожей: хорошо бы прогнать из глаз тревогу. Хорошо бы выглядеть спокойной и уверенной; она пригладила очень густые, рыжие с проседью волосы. Седина мало кому к лицу, Ивга – редкое исключение. Возраст идет ей, простецкая юная физиономия превратилась в тонкое взрослое лицо, с годами она стала неуловимо похожа на Клавдия. С кем поведешься.

Она вышла во двор с чашкой травяного чая, села на скамейку-качалку и привалилась спиной к подушкам. Был теплый вечер, пока еще летний, хотя на листве слоем пыли лежала усталость, и зацветал осенний розовый куст. В декоративном пруду плавали сухие листья и дрожал свет на водной поверхности. Зеленела давно не стриженная, усыпанная маргаритками лужайка.

Перед ней стоял дом, о котором она мечтала в юности, и виноград оплетал его так же густо и ровно, как Ивге когда-то хотелось. Именно здесь она перестала считать реальность вокруг затянувшимся предсмертным видением. Здесь она окончательно поверила: кошмар, в котором она прошла инициацию и стала Ведьмой-Матерью, – этот кошмар отменен, как ложный приговор. Она смогла, она это сделала, она физически вычеркнула из истории страшные полтора месяца. Теперь все будет по-другому: ведьмы не объявят человечеству войну. Не будет ни катастроф, ни терактов. Ивга с Клавдием останутся вместе, к вящему ужасу Инквизиции, аристократии и широкой публики. И Клавдий скажет: «Вот и все. Ведьмин век отменяется».

Потом была травля. Великого Инквизитора, женатого на ведьме, не готовы были терпеть ни герцог, ни общество. Ивга мечтала, чтобы все поскорее закончилось, чтобы Клавдий сдался, оставил свой пост и они вместе уехали куда-нибудь в глушь. Но она не до конца знала своего мужа, интригана и манипулятора: через несколько месяцев все обсуждали не союз инквизитора и ведьмы, а новый закон, подписанный герцогом: «Об интеграции ведьм в общество».

Только спустя много лет Ивга с удивлением поняла, каким чудом удалось развернуть неповоротливую инквизиторскую машину от традиционных репрессий к новому протоколу. Шаг за шагом, годами, десятилетиями, через протесты и демарши, и вот уже никого не удивляют ведьмы-преподавательницы, ведьмы-юристки, ведьмы-телеведущие; недавно группа журналисток потребовала называть ведьмами только тех из них, которые прошли инициацию и творят зло. А для тех, кто остались людьми, найти другое слово; идея обрела бы поддержку, если бы «слово» удалось придумать. Инквизиторский сленг для неинициированных ведьм – «глухарки», «спящие» – категорически не годился, а эвфемизмы – «эта самая», «такая женщина» – звучали вовсе оскорбительно.

Оглядываясь назад, Ивга понимала, что это были потрясающе счастливые годы. Пока взрослел Мартин. Пока она училась, а потом преподавала. Пока они жили размеренно и безмятежно в этом доме, где хризантемы вдоль забора. И если посидеть вот так, прикрыв глаза, и глубоко задуматься, то можно поверить, что дверь сейчас откроется и на порог выйдет десятилетний Мартин в зеленой пижаме с динозаврами, босиком, с винным бокалом, прикрытым ладонью:

– Мама, я встретил большого паука в ванной, ему угрожает опасность.

– Это мне угрожает опасность, – скажет Ивга, как сказала в тот день, много лет назад. – Я не хочу пить из бокалов, которыми спасали больших пауков.

– Паук чистый, – отзовется тогда Мартин. – Я же говорю – он только что из ванной… Но, если хочешь, я помечу бокал крестиком, чтобы ты ставила его папе. Он к паукам относится толи… толерантно.

Он вытряхнет паука в траву у забора. Поглядит на Ивгу через плечо и только тогда улыбнется; он шутил с непроницаемым лицом с того самого времени, как научился говорить. Ах, Мартин, какой же был золотой ребенок…

Ивга поставила чашку на столик, взяла из гаража садовый нож и начала срезать цветы, складывая их рядом на траву.

Бесшумно открылись автоматические ворота. Ивга посмотрела на часы: Клавдий вернулся не просто «раньше», он, судя по всему, просто бросил все дела и приехал. А это сам по себе не очень хороший знак; он вышел из машины с неприятно жестким выражением лица, с которым привычно общался с подчиненными и которое обыкновенно снимал, как маску, по дороге домой. Встретившись с ней глазами, спохватился, улыбнулся, его лицо прояснилось, и многие влиятельные люди пожертвовали бы пять литров крови за одну такую улыбку.

– Как работа?

– Отлично.

– Ты звонила Мартину?

– Не хочу его понапрасну отвлекать.

Клавдий вытащил телефон, Ивга перехватила его руку:

– Не сейчас. Он взрослый человек, занят, на ответственном посту…

Клавдий ничего не ответил. Они понимали друг друга без слов – очень давно.

В кухне на полке стояли живописной группой керамические лисы – фигурки Клавдий привозил из командировок, дарили коллеги и приятели, покупал Мартин на первые заработанные деньги. Керамическая ваза-лиса помещалась на столе, пустая: Ивга наполнила ее водой. Поставила хризантемы, расправила букет. В кухне запахло осенью.

– Может, поужинаем? Съездим куда-нибудь, раз уж я вернулся так рано? – Он говорил нарочито небрежно.

– Клав, со мной все в порядке. Почему ты не веришь?

– Пытаюсь понять. – Он открыл холодильник. – Точно не хочешь в ресторан?

– Меня беспокоит «Новая Инквизиция», – сказала она, и это была полуправда. – И мне не хотелось бы, чтобы Мартин опять рисковал собой. Он не полицейский. Где их полиция, спит?!

– Он отлично справился. – Клавдий разглядывал содержимое холодильника. Со спины Великий Инквизитор выглядел ровесником сына, но коротко стриженные, жесткие волосы были совершенно седыми. – Дело сделано, преступники под стражей, Мартин на высоте… А давай испечем рыбу на углях? Сегодня отличный вечер, тепло, но не жарко…

– Скажи, – Ивга на секунду запнулась, – что, если все эти годы ты ошибался?

Он обернулся с осторожностью, будто опасаясь, что после такого вопроса она швырнет в него керамической лисицей:

– «Все эти годы»? А поконкретнее временной промежуток?

– Ты всех убедил, что благополучие и свобода для ведьмы сокращают число инициаций. Что, давая нам образование, защищая, принимая, ты изменишь мир. Что действующих ведьм, убийц, разрушительниц… что их станет меньше.

– Есть же статистика, – он вынул из холодильника сырой лососевый стейк, – среди образованных, семейных ведьм с доходом выше среднего вероятность инициации в два раза ниже.

– Всего лишь в два раза, – сказала Ивга.

Клавдий отложил рыбу. Вытер руки, уселся напротив:

– Поговорим?

– Так бы и сразу. А то – ресторан, отличный вечер…

– Во-первых, я тебя люблю, – сказал он серьезно.

– Ты меня жестко контролируешь. – Она приподняла уголки губ, желая смягчить свои слова.

– А я расту над собой. – Он не улыбался. – Я стараюсь контролировать тебя меньше. А это не просто, поверь, я же не железный. Мне тоже страшно.

– Тебе?!

– Мне не нравится, когда ты тоскуешь по инициации. Мне не хотелось бы тебя потом убивать. Я слишком стар для таких упражнений.

Керамическая лиса, рыжая, как костер, смотрела эмалевыми глазами безмятежно и глуповато; Клавдий не боялся называть вещи своими именами, это и пугало, и притягивало.

– Будешь рыбу? – спросил он другим голосом.

– Мне просто снятся сны. – Она перевела дыхание. – Снами я командовать не умею.

– Но ты мне не рассказываешь о снах. Ты говоришь: «Клав, со мной все в порядке».

Она умела выдерживать его взгляд – единственная из всех ныне живущих ведьм.

– Как думаешь, есть ли способ удержать от инициации – всех? Кроме как передушить в юности или запереть в тюрьму пожизненно?

– Я такого способа не знаю. – Он смотрел прямо и жестко. – Думаю, не знает никто. Мое отношение к варианту «ноль» тебе известно.

– Тогда я еще спрошу. Как ты думаешь, зачем нужны ведьмы? Я имею в виду, эволюционно?

– «Древние идеалисты называли ведьму воплощением бессмысленности, – процитировал он на память. – Материалисты указывали на объективный исторический факт: поголовное истребление ведьм повсеместно влекло за собой закат цивилизации».

– Но статья еще не вышла, – пробормотала Ивга. – Она стоит в завтрашнем номере! И… ты же не учишь все мои тексты наизусть?!

– Я не виноват, что у меня хорошая память. – Он продолжил, будто лектор в академическом зале: – «В мифологии прослеживается четкий мотив: некий древний обряд был осквернен. Испорчен. Запачкан. Какой обряд имеется в виду? Разумеется, инициация. Обращение «Да погибнет скверна» изначально подразумевает не ведьм как таковых, а некий изъян, отравивший обряд своим злом. Неинициированные ведьмы бывают добрыми либо жестокими, порядочными либо бессовестными, но действующие ведьмы добрыми не бывают никогда. Ведьмы сами по себе – не зло, инициация – великое зло. Почему же любая неинициированная ведьма хоть раз в жизни задумывается о том, чтобы изменить свой статус? Интуитивно ведьмы предполагают, что на другой стороне обряда их ждет чудо, а не чудовище. Интуиция ведьмы, чутье ведьмы – древние явления, они не меняются тысячелетиями. Возможно, ожидание чуда – рудимент прежнего обряда, когда ведьма после инициации становилась не разрушительницей, а созидательницей».

Он проговорил все это без спешки, но и без единой запинки. Луч закатного солнца упал на керамическую вазу, и глаза лисицы оживились, зажглись, как если бы Клавдию удалось удивить даже ее.

– Садись, пять, – пробормотала Ивга.

– Неужели ты думаешь, что я не читаю твои тексты еще до печати?

– Скажи еще, что ты их визируешь.

– Обижаешь, мне не по рангу, я же не цензор. Кстати, цензор, который это пропустил в печать, уже вылетел с должности. И статью отозвали.

– Что?! – Она подскочила, как на гвоздях.

– Ты тут вообще ни при чем. – Он поднял ладони, будто заранее сдавался. – Кто виноват, тот расплатился. Заменили твоей же статьей, которая стояла на будущий месяц, так что…

– Но за что?! – Ошеломленная, она снова опустилась на стул. – Что за крамола в этом тексте?!

– Ты пишешь об инициации как о желанном и естественном шаге в жизни любой ведьмы.

– Ерунда. – Она вспыхнула. – Я прямым текстом пишу, что инициация зло!

– Прямым текстом – да. А между строк ты оправдываешь свое, лично свое стремление к инициации.

Ивге показалось, что ее голову опускают в ведро с ледяной водой. Ни вздохнуть, ни выдохнуть, кромешная жуть его правоты и невозможность эту правоту признать.

– Ну прямо-таки оправдываю, – сказала она желчно. – Говорить об очевидном – значит оправдывать? Это… мракобесие, произвол… Да это просто глупо, если хочешь знать! Заметаем мусор под ковер, не говорим о ведьмах, не снимаем о них кино, не пишем книг, закрываем исследования… Отзываем статьи… Единственный допустимый жанр – профилактическая беседа…

– Если хоть одна девочка, прочитав это, задумается о чуде, которое ждет по ту сторону…

– Девочки не читают академических журналов! У нас жалкий тираж и специфический круг читателей!

– Ты не представляешь, какие широкие интересы бывают у девочек. – Он помолчал. – А статья прекрасная. Красиво. Мир, где нет Инквизиции и она не нужна. Девушка, осознавшая себя ведьмой, не переживает потрясение, не живет в страхе, не становится на учет… А проходит очищенный обряд, и все, никаких смертей и терактов. Они смогут предотвращать катастрофы, а не устраивать, исцелять болезни, а не насылать… И я в этом мире был бы совсем другим человеком. – Он грустно улыбнулся. – Ивга, не обманывай себя.

– А ты себя не обманываешь?! – Ее горечь переплавилась в злость. – Права для ведьм, работа, учеба для ведьм, давайте полюбим ведьм, и они не будут проходить инициацию… Нет! Тяга к инициации заложена в нас, как бомба, Клав! Изначально! Ни семья, ни личное счастье, ни любимая работа не гарантируют от взрыва! Если «чистая» инициация – мои фантазии, это… очень плохие новости. Значит, для выживания человечества эффективнее убивать нас, как только выясняется, что девочка – ведьма, и хрен с ними, со свободными искусствами. Либо вариант «ноль», либо конец человечества, вот как это выглядит!

Она перевела дыхание. Кажется, она случайно высказала глубинную правду – такую неприятную, что называть ее вслух было дурной приметой. Жаль, что произнесенные слова нельзя отозвать, как статью в журнале.

– Такой мир имеет свою логику, – медленно сказал Клавдий. – Но есть одна деталь: в таком мире мы с тобой мертвы. Мы не выжили и не должны были. Но поскольку у нас есть сын, есть мангал и есть рыба, есть дурацкая ваза и есть этот вечер… Мне кажется, что мы скорее живы, чем нет.

Все он понимал прекрасно. Не рассчитывал ни на какое чудо. Все эти годы, делая жизнь ведьм если не комфортной, то хотя бы сносной, он строил мир заново вокруг одного человека. Это было эгоистично и не очень честно, но Клавдий Старж никогда и не был эталоном нравственности.

– А поскольку мы живы, – продолжал он медленно, – и родились не вчера, и справились с такими бедами, которые никому из нынешних и не снились, то… Ивга, изучай что угодно, но не обряд инициации. Мы оба ходим по краю. Пожалуйста, будь на моей стороне.

В детстве за «Твоя мать ведьма» Мартин расквасил пять или шесть носов и больше никогда не слышал этой фразы. То ли носы сделались дороги их обладателям, то ли нравы в целом смягчились. Сегодня Эгле Север поставила рекорд: давным-давно никому не удавалось укусить его так неожиданно и столь чувствительно.

Надо сказать, он сам нарвался. Сканировать ведьму, не твою подопечную, не на официальном приеме, – этично ли? У меня профессиональная деформация, грустно подумал Мартин. Я всех, всех хочу спасти от этой дряни, от инициации, которая превращает живого человека в безмозглый сгусток зла. И отлично знаю, что всех спасти невозможно.

Мартин посмотрел на часы; длинный рабочий день был, по всей видимости, окончен. Он вернется в арендованную Инквизицией квартиру, ляжет спать, а завтра с утра все сначала…

Уже поднимаясь из-за стола, он вспомнил, что кофе-то дома весь вышел.

Кафе примыкало к огромному торговому центру. Такие пространства напоминали Мартину о смерти: все это невозможно ни съесть, ни выпить, ни износить за тысячу жизней. Хоть миллион ног одень в эти штанины, хоть миллион рук засунь в рукава. Не говоря о тончайшем белье, которое надевают, чтобы красиво снять. Не говоря о шерстяных пиджаках и вечерних платьях. Тонны барахла: если собрать все вместе и уронить человеку на голову, тот превратится в лепешку под грудой одежды. Толпы людей можно убить содержимым одного супермаркета. Я так устал, что становлюсь брюзгой, подумал Мартин.

Он поддался потребительскому соблазну – кроме пачки кофе оплатил на кассе салат и бутерброды. С картонным пакетом под мышкой зашагал на стоянку и увидел впереди, в пятидесяти метрах, патрульного инквизитора в штатском. Узнал – Эдгар был его однокурсником по инквизиторскому колледжу, не сделал карьеры, зато стал отцом троих детей и служил оперативником в Однице, откуда и был родом. Мартин огляделся в поисках напарника – но Эдгар шел один, и это было вопиющим нарушением предписаний.

Мартин догнал его:

– А где напарник?

Эдгар отпрянул:

– Добрый вечер, патрон… Это инспекция?

С первого дня работы в Однице Мартин установил для себя правила общения с коллегами: доброжелательность, дистанция. Молодость была его уязвимым местом, он не мог себе позволить не только панибратства, но и мельчайшего отступления от протокола.

– Не инспекция. – Он прижимал к боку картонный пакет с продуктами. – Но вы в патруле без напарника.

– Форс-мажор. – Эдгар чуть покраснел. – Мы никогда не нарушаем инструкций. Но у Мило рожает жена… вот прямо сейчас…

– Где сообщение диспетчеру?!

– Патрон, спустите на тормозах. – Эдгар жалобно улыбнулся. – Дежурства осталось всего ничего. Потом заступит ночная смена. Обстановка спокойная, людей мало.

Патрульный не хотел конфликта. Никто не хотел конфликта.

– Правила написаны кровью, – сказал Мартин, и от банальности у него сделалось кисло во рту. – Спускать на тормозах не буду, взыскание получите оба. Но прямо сейчас – мы закончим дежурство вдвоем.

Эдгар мысленно выругался. Уныло кивнул и, играя желваками, двинулся вперед мимо освещенных витрин.

Мартин зашагал позади. Бумажный пакет с покупками теперь страшно мешал, занимая руки. Если бы сегодня Мартин забыл купить кофе или заехал в другой магазин, всем было бы легче.

На огромном рекламном экране, сменяя друг друга, носились машины, взлетали самолеты, смеялся щекастый младенец. В многоярусном пространстве торгового центра было безлюдно и просторно. Два покупателя на эскалаторе, влюбленная пара этажом выше – у автоматической кассы кинотеатра. Оживленнее всего шла торговля в супермаркете: люди хотят есть, пить, курить, жевать жвачку двадцать четыре часа в сутки… Сколько можно ныть, мысленно одернул себя Мартин. Вот магазин «Интимный ларчик», манекены в кружевном белье, мне бы подумать о приятном… или хотя бы посмеяться. Дурацкое название. Но белье хорошее, и цены вполне интимные… то есть соблазнительные.

Его глаза остановились на афише к фильму «Железный герцог»: аристократ, разодетый в шелка и бархат, посреди дымящихся развалин. Мартин замедлил шаг. Почему я не смотрю фильмы, о которых все говорят? Почему бы не пойти в кино прямо сегодня, когда закончится внезапное дежурство?

Герцог на афише растянул неулыбчивые губы. Мартин остановился; нет, не экран, не голограмма, не коммерческая уловка: картонный постер, наклеенный на пластик, не должен улыбаться. По коже пробежала колючая волна, Мартин замер и прекратил дышать: в такие минуты очень важно не делать лишних движений.

Резиновый поручень эскалатора запульсировал, как пиявка, и снова стал неподвижным и жестким. То здесь, то там на краю зрения колыхались будто кисельные заплатки – словно мир вокруг был нарисован, причем небрежно, с изъянами. Мартин опустил картонный пакет на пол, вдохнул и выдохнул, переходя в рабочий режим.

Эдгар шагал впереди, ничего не замечая. Возможно, уже мысленно обмывал рождение ребенка со своим другом Мило; контролируя дыхание, Мартин вытащил из нагрудного кармана красный маркер. Нанес на левую ладонь явь-знак – начертил за секунду против нормативных трех. Поднял руку, только тогда Эдгар что-то почувствовал и обернулся.

Витрина «Интимного ларчика» была залеплена ведьминым мороком, как строительной пеной, и теперь под действием явь-знака наваждение рассеивалось. Исчезли манекены в кружевном белье, открылся кремового цвета картон, загораживающий витрину, и надпись «Скоро откроемся». У Мартина задрожали ноздри: здесь только что была ведьма. Еще и след не остыл.

Эдгар подбежал бегом, томатно-красный:

– Час назад ничего не было!

Он слишком суетился и слишком орал. Когда у друга рожает жена, думаешь о чем угодно, только не о службе.

Мартин ногой распахнул стеклянную дверь. Магазин был пуст, пол завален оберточной бумагой, на серых и белых рулонах цвели кровавые пятна, засохшие и свежие – на месте отработанного насос-знака. Ведьма работала под мороком, заманивала в магазин покупательниц, вводила в транс и, пока те видели сны наяву, насос-знаком откачивала чужие силы, здоровье, жизнь.

– …Во время вашего дежурства. – Мартин узнал в своем голосе интонации отца.

Эдгар из красного сделался белым:

– Мы… я внимательно… огромная территория… постоянно… выходы… входы…

– Сколько здесь выходов?!

– Одну минуту, патрон. – Эдгар склонился над самым крупным кровавым пятном. – Она не далеко ушла… – Он коснулся свежей крови рукой в перчатке. – Наследила… не уйдет!

Самый нестойкий из инквизиторских знаков, явь-знак работает несколько минут, а потом разрушается. Иначе Мартин развесил бы явь-знаки повсюду – на плакатах, стенах и баннерах; оставалось только надеяться, что все, заходившие сегодня в «Интимный ларчик», останутся живы и отделаются слабостью, тошнотой и обмороками.

Эдгар бежал, как носорог по саванне, редкие покупатели шарахались с его пути. Мартин держался позади, просчитывая варианты: либо ведьма ушла, тогда поздно куда-то бегать. Либо у нее здесь постоянное укрытие под мороком, и опять-таки не надо метаться, а надо вызвать подмогу, оцепить торговый центр и идти с явь-знаком методично, шаг за шагом. В штатной ситуации с двумя патрульными Эдгар не демонстрировал бы сейчас служебный экстаз. Но они с напарником наломали дров, и Эдгар пытался исправить положение, как умел: быстро бегая.

То тут, то там Мартин натыкался на обрывки морока. Ведьма путала следы. Эдгар был сейчас ослеплен, как простой обыватель.

– Эдгар, стоп! – Мартину не хотелось кричать, но ничего другого не оставалось. То ли не слушая его, то ли не слыша, оперативник перемахнул через ограду эскалатора и побежал по ступенькам вниз. Бегал он отменно, особенно на короткие дистанции.

– Эдгар!

Редкие прохожие вертели головами, пытаясь понять, что происходит. Мартин замедлил шаг, потянулся за телефоном…

Рекламный экран переключил картинку. Из-под рожицы веселого младенца вынырнуло другое лицо: длинное, белое, обморочно-красивое, с тонкими злыми губами.

– Эд… Назад! – рявкнул Мартин. Оперативник по инерции сделал еще несколько шагов.

Экран пошел сетью трещин, но не погас, а засветился ярче. Так, сверкая, экран распался, развалился, и в каждом осколке хохотала бледная женщина. Хохот пронесся под крышей торгового центра, в ответ закричали от ужаса люди. Стеклянные гроздья ринулись вниз, как стая птиц в полете, и синхронно вонзились в бегущего Эдгара: в грудь и спину, в шею, в лицо. Оперативник сделал еще шаг по инерции – и покатился по ступенькам, кувыркаясь в фонтанах собственной крови.

Однажды девушка не приходит на очередной контроль, и ее не могут найти ни инквизиторы, ни родственники, ни друзья. Действующей ведьме не нужны деньги, документы, банковские карты, она и так может получить от жизни все, что хочется. «Ведьма соблазнила миллионера», «Ведьма угнала океанский лайнер» – заголовки желтых веб-сайтов не так уж грешат против истины. Другое дело, что большая часть действующих ведьм предпочитают тихо жить вдали от Инквизиции, потягивая энергию от соседей и случайных знакомых. Неприметные не так уж опасны, если не помнить, что они плодятся – инициируют новых ведьм. Соблазняют девушек обещаниями, почти не лживыми. Почти.

Мартин перепрыгнул через тело Эдгара, отца троих детей из Одницы, любителя посидеть с друзьями за бутылочкой и сериалом. Рядом вопили, бежали, падали в обморок люди – Мартин не видел их и не слышал, он чуял ведьму. Убив инквизитора, та демаскировала себя, и теперь за ней стлался пряный, как перец, красный, как лента, вьющийся в воздухе след.

Наверх. Выше. Парковка, нечистый асфальт, много свободного места. Счет на доли секунды.

Вопль на парковке; из полицейского внедорожника вылетает, как тряпичная кукла, человек, внедорожник срывается с места. Человек в полицейской форме остается лежать, он мертв, его поздно спасать. Пора спасать всех остальных – весь этот город, а внедорожник уже вырвался из гаража, снеся шлагбаум, ведьма отрывается, след остывает…

Но среди машин на стоянке стоит черный спортивный «Волк» с номерами провинции Рянка.

Завтра ошалевшие дорожные камеры пришлют тонну штрафов несчастному владельцу «Волка». Но тот все равно счастливец, что не столкнулся на стоянке с этой ведьмой. Ей нечего терять, и она пустилась во все тяжкие: завывая полицейской сиреной. Распуская вокруг потоки морока.

Прижимались к обочинам машины. Светофоры загорались в ночи неестественным фиолетовым светом. Линии электропередачи пускались в пляс, окутанные искрами. Перед несущимся «Волком» разверзались пропасти, но Мартин не тратил энергии, чтобы развеивать наваждения. Он гнал и маневрировал, пользуясь тем, что за полицейской машиной освобождалась дорога, и следил только, чтобы расстояние не увеличивалось. «Волк» – отличный автомобиль, Мартин в детстве о таком мечтал, но не знал, каким образом мечта исполнится.

Ведьма оставляла по себе четкий след, такой ясный, что Мартин мог чувствовать ее. Как если бы она сидела перед ним в его кабинете: мощная, сытая… матрона в платье из пурпура и золота. Но по золоту уже ползут трещины, это растерянность. Замешательство нарастает, сменяясь отчаянием. Она считала себя неуязвимой, такое бывает с флаг-ведьмами в первые месяцы после инициации. Теперь понимает, в чем ошиблась и чем закончится для нее погоня, этот день… да и вся ее жизнь.

Мартин поймал себя на охотничьем азарте: отчаяние ведьмы было таким сладким, что он с удовольствием поиграл бы с ней подольше. Сжав зубы, он осознанно погасил в себе это чувство. Он не охотник и не палач и никогда таким не будет.

Ведьма уставала. Начала ошибаться. Задела одну машину, другую, потеряла темп. Чуть не вывалилась на встречку. Ведьме было больно. Она все больше впадала в панику. Приближался конец заезда.

Сирена заткнулась. Полицейский внедорожник резко свернул, вломился в пластиковый щит под знаком «Ремонт дороги». Мартин повторил маневр, «Волк» пронесся по обломкам щита. В метре перед лобовым стеклом возникла бетонная стена. «Волк» пролетел сквозь нее, стена была построена из морока. Мартин снова увидел впереди полицейскую машину – на узкой грунтовой дороге. И на обочине – самосвал с оранжевым кузовом, груженный щебенкой. Совершенно реальный.

Он ударил – на расстоянии дотянулся до ее нервной системы. Ведьма дернулась, против воли поворачивая руль. Внедорожник по касательной задел самосвал и отлетел в канаву напротив. Мартин затормозил, повиснув на ремне; ведьма ворочалась на сиденье полицейского автомобиля, оглушенная. Не играть, напомнил себе Мартин. Просто выруби ее, пусть потеряет сознание.

Он выбрался из спортивной машины. В этот момент ведьма локтем выбила треснувшее боковое стекло, оскалилась – и схватила его за сердце.

Ивга села в постели. В окно скребла ветка яблони. В комнате было совершенно темно.

– Он погиб, – сказала Ивга. – Мартин погиб.

Клавдий сорвался с кровати моментально и беззвучно. Загорелся во мраке экран телефона. Ступая босиком, Клавдий вышел из спальни, Ивга услышала его приглушенный голос, но не разобрала слов. Она пыталась вспомнить свой сон: осознание пропасти, больше ничего не вспоминалось.

Ужас мешал ей дышать. Она сидела и слышала скрип ветки и отдаленный голос Клавдия, отрывистый, глухой, жуткий…

Потом он вернулся и включил лампу у постели:

– Мартин жив.

Осыпалось разбитое стекло. В отдалении выли сирены. Мартин осторожно потрогал ребра: сердце тупо покалывало. Неприятная атака.

Флаг-ведьма, загнанная в угол, опасна, как валящийся на голову строительный кран. Беспечность Мартина могла обойтись ему дорого, но, войдя с ним в близкий контакт, ведьма поняла, кто он. Почему-то сын Клавдия Старжа и Ивги, урожденной Лис, приводил ведьм в шок самим фактом своего существования. Наверное, в этот момент у них рушилось представление о мире, как если бы лед варился в кипятке или рыбы цвели на деревьях. Воспользовавшись ее мгновенным замешательством, Мартин вырвался из захвата и оглушил ее. Ведьма повалилась без сознания, не чувствуя боли, не думая о будущем; стоп-знак – гуманное, очень гуманное оружие. Этически безупречное.

Но отец-то каков. Зачем сразу звонить, тем более что в Вижне уже поздняя ночь?!

– Жду полицию и наших, – сказал Мартин в трубку. – Две жертвы. Эдгар… и еще офицер.

– Ты можешь сказать матери пару слов?

– Тут полиция подъехала… Передай маме, я в порядке.

Мартин нажал «отбой», хотя полицейские машины только поворачивали с трассы на проселок. Он не был готов сейчас говорить с матерью и страшно жалел, что его родители, каждый по-своему, могли контролировать его жизнь – хотя бы и посредством кошмарных снов.

– Прости меня. – Ивга сидела на краешке постели. – Какой-то бред. Этот парень, Эдгар, он же ровесник Мартина…

Клавдий обнял ее:

– Через три минуты за мной придет машина. Ты точно в порядке?

– В полнейшем. И – ты одевайся тогда, Клав, ты же не в пижаме полетишь в Одницу?

– Могу себе позволить. – Он ухмыльнулся. – Хоть голым. В Однице тепло.

На по-настоящему смешные шутки у них сейчас не хватало чувства юмора. Поэтому они шутили как придется, лишь бы сделать вид, что ничего не случилось. А между тем паника уже плескалась выше ватерлинии, подступала к горлу, Ивга мечтала, чтобы Клавдий поскорее уехал, и с ужасом думала, что будет, когда за ним закроется дверь.

Сердце, оказывается, помещается у человека прямо посередине груди, высоко под горлом. И оно прыгает так, что слышно по всей комнате.

Ивга накинула халат, бесцельно открыла шкаф, вытащила стопку совершенно не нужных сейчас рубашек:

– Если я скажу, чтобы ты был осторожен…

– Пусть все остальные будут осторожны, Ивга. Я страшен в гневе.

Снаружи подъехала машина. Ивга торопливо поцеловала Клавдия в щеку – скорее в ухо, чтобы он не видел ее лица. Но сердце-свидетель, будто камень в катящейся бочке, – сердце в этот момент грозило проломить ребра.

Он небрежно взял ее за запястье – сосчитал пульс. Отстранился, заглянул в лицо. Вытащил телефон:

– Алекс, пока что отбой. Вылет откладывается.

– Клав, со мной все в порядке… – пробормотала Ивга.

– Тихо. – Он протянул ей стакан с водой, но у Ивги дрожали руки, тогда Клавдий придержал стакан и помог ей напиться. – Я тебя в таком состоянии одну не оставлю.

Он уложил ее в постель и сам лег рядом. Обнял. Окутал спокойствием, будто коконом, заключил в броню. Ивга задышала в такт его дыханию. Сердце перестало колотиться и прыгать. Руки наконец-то согрелись, и она уже не цеплялась судорожно за его плечи, а просто обнимала, радуясь, что он рядом.

Медленно, секунда за секундой, Ивга расслаблялась, плывя по течению, ничего не пытаясь контролировать, передав ему себя, полностью доверяя.

А потом она уснула, и на этот раз в ее снах не было кошмаров.

Такси застряло в пробке, теперь Эгле неслась к дальнему выходу, лавируя в толпе, прыгая через чьи-то сумки, в то время как голос в динамиках выговаривал с укоризной:

– Эгле Север, вылетающая рейсом двести пять в Вижну, немедленно подойдите на посадку к выходу семьдесят семь! Посадка закончена!

Она подскочила к стойке, протянула посадочный талон, изобразила виноватую улыбку. У выхода собирались пассажиры на следующий рейс. Работал экран под потолком, транслировал новости:

– …миф о благополучии разбился как стекло: в торговом центре «Одница» во время несения службы погиб инквизитор, на парковке того же комплекса ведьма убила полицейского. Наш корреспондент на месте событий задает вопрос: кто может рассчитывать на защиту, если ни правоохранители, ни профессиональные борцы с ведьмами не в состоянии…

Мелькали кадры: оперативные съемки прошлой ночи, тело под простыней. Сегодняшнее утро: общий план торгового центра, улица, вывеска кафе на первом этаже… В этом самом кафе вчера вечером Эгле сидела с Мартином!

– Девушка, вы хотите улететь или нет?!

Эгле бросилась вперед по гофрированному рукаву. В самолете упала на свое место и, не обращая внимания на запрет, включила ноутбук. Открыла новости…

«Верховный инквизитор Мартин Старж не дает комментариев журналистам».

Эгле прикрыла глаза; значит, убили другого.

У ведьмы было длинное белое лицо, длинные черные волосы, длинный бесцветный рот. Она ненавидела Мартина и мечтала ему отомстить:

– Твоя мать тебя презирает.

Флаг-ведьма, злая, как осиный рой. В колодках, в подземной камере, в окружении дознавательских знаков и вонючих смоляных факелов. Мартин ненавидел это место.

– Вы идентифицированы как Норма Бортнич, зарегистрированная в Вижне, объявленная в розыск два месяца назад…

– Ох, как она тебя презирает. Ведьма, мать инквизитора. Когда ты сдохнешь, у нее гора упадет с плеч. Ты ее горе, ее клеймо…

И еще Мартин ненавидел иметь дело с флаг-ведьмами. Они хлестали откровениями, блевали пророчествами, вперемешку истинными и лживыми, лишь бы поглумиться.

– Кто вас инициировал, когда, где?

– Удавись прямо сегодня. Сделай подарок той ведьме, которая считает сына куском дерьма… Смотри-ка, сердечко запрыгало! – Она расхохоталась. – Не любишь все знать про себя. Ты…

Она замолчала и перевела взгляд на дверь, ее смех оборвался. Железные створки со скрежетом распахнулись – двери положено было скрежетать, по традиции ее не смазывали, но входить в камеру во время допроса персоналу категорически запрещалось; разглядев в свете факелов, кто пришел, Мартин понял, почему замолчала ведьма.

– Да погибнет скверна, – сказал Клавдий Старж. Капюшон черной хламиды закрывал его лицо. Глаза в прорезях ничего не выражали. Великий Инквизитор был в модусе дознавателя, от него исходила столь мощная волна принуждения, что даже Мартину сделалось не по себе, а ведьма затряслась, и ее улыбка превратилась в гримасу.

Клавдий остановился перед закованной женщиной, и та сделала отчаянное усилие, чтобы вырваться из колодок. Клавдий перевел взгляд на Мартина:

– Спасибо, куратор. Вы свободны.

– Но…

– Отключите оперативную запись, сейчас, чтобы я видел, – сказал Клавдий, не повышая голоса.

Красный огонек видеокамеры под потолком погас: техник снаружи не посмел ослушаться. Мартин оценил свои силы: нет, он тоже не посмеет возражать. Когда Великий Инквизитор в таком состоянии, с ним не спорит никто. Единственный способ сохранить лицо – сделать вид, что согласен и действуешь по доброй воле.

Мартин посмотрел на ведьму: ее бледность сменилась прозеленью. На лбу проступили капельки пота. Минуту назад она готова была сожрать его живьем, теперь беззвучно шевелила губами, будто о чем-то умоляя.

Дворец Инквизиции Одницы был архитектурным памятником. Если считать архитектуру застывшей музыкой, это здание похоже было на похоронный марш, воплощенный в граните. Мартин являлся сюда только в случае крайней бюрократической надобности, во все другие дни предпочитая свой офис с аквариумом, большими экранами на стене и кофеваркой в углу. В дворцовом кабинете Мартин даже кофе не пил никогда – не располагала атмосфера. Черные мантии в шкафу, огромный стол и дубовые стулья помнили его предшественников. Инквизиторы прошлого смотрели на Мартина с портретов – в пафосных позах, с суровыми желчными лицами, готовые губить скверну, не прерываясь ни на обед, ни на прогулку.

Рано утром Мартин лично навестил семью Эдгара, это было ужасно. Погибший полицейский оказался другом комиссара Ларри: Мартин не узнал комиссара по голосу, когда тот до него дозвонился. Люди в шоке, в горе, в ужасе, – но ведьму-то зачем пытать?!

Ведьмы иррациональны. Мотивов не добьешься. Кто инициировал, не отыщешь. Мартин проводил стандартный допрос, зная, что не получит ответов, и ведьма старалась его уязвить, и да, вполне успешно. Не зря она так хохотала. Что ж, теперь не смеется; Мартин не мог забыть ужаса на ее лице, за мгновение перед тем, как он вышел в скрипучую дверь, оставляя ведьму наедине с Великим Инквизитором. Зачем это нужно его отцу, ведь сколько ее ни мучай, погибшие не оживут?!

За окном, на площади, люди в шортах и легких платьях садились в туристический автобус, и на лицах у них не было ни намека на скорбь. Лето шло своим чередом, ужаснулись – и забыли. Дворец Инквизиции – старинное здание, достопримечательность курортного города: какой же он старый, мрачный, какой жуткий с виду! Ну что, поехали в аквапарк?

Сколько можно торчать в проклятом подвале?! Мартин потерял счет времени: пять минут прошло, пятнадцать или пятьдесят?!

Тридцать лет назад допрос с пристрастием был рутинным элементом дознания. Всеобщим. Обыкновенным. Любую сколь-нибудь опасную ведьму, если удавалось взять ее живой, допрашивали под пыткой. Когда Клавдий добился отмены этой процедуры, его обвинили в развале Инквизиции и сотрясении основ.

Теперь он прилетел в Одницу спецбортом и ввалился в подвал. Выражение лица Мартина, будучи расшифровано словами, заняло бы тридцать страниц убористого текста. И все с восклицательными знаками.

Оперативник Эдгар был мертв, его тело лежало в полицейском морге. Мысль, что на его месте мог быть Мартин, дорого стоила ведьме-убийце.

Он сидел, сцепив пальцы на столешнице, глядя сквозь прорези капюшона, не используя даже инквизиторских знаков, – уцепившись за ее взгляд, как за нитку, жестко принуждая, и ведьма больше не сопротивлялась:

– Я не знаю такого пророчества!

– А если я еще раз спрошу?

– Нет такого пророчества… – Она боялась замолчать хоть на секунду. – Но есть другое… о Великой Матери…

Клавдий похолодел:

– Мать-Ведьма придет к вам, ведьмы станут единым роем…

– Нет! – взвизгнула ведьма. – Не придет! Мы должны прийти…

– Куда?!

– Она сидит на Зеленом Холме и ждет своих детей.

– Где находится холм?

– Не знаю. Чтобы войти, надо принести жертву… Убить. Инквизитора. Тогда она примет…

– Ты принесла жертву?

– Да. – Она на секунду успокоилась, задышала ровнее. – Теперь Мать меня ждет.

– Где?! – Он привстал на месте и, сам того не желая, сильнее надавил на нее. Она забилась в колодках:

– Я не знаю. Я не помню. Я больше ничего не могу сказать.

Он наконец-то позволил ей потерять сознание. Откинул капюшон, поискал сигареты в кармане и вспомнил, что не курит уже двадцать лет.

Ивга ответила моментально – как если бы все это время не выпускала трубку из рук.

– Ты дома? – отрывисто спросил Клавдий.

– Что с Мартином?

– Все хорошо… Слушай. Через пару минут к тебе подъедут ребята из оперативной службы. Они посидят в гостиной, дождутся меня. Если хочешь, угости их чаем.

– Ты что… я под арестом?!

– Я скоро приеду, – сказал Клавдий. – Просто меня дождись.

Связь оборвалась.

Мартин ненавидел журналистов, даже добросовестных, и те платили ему ответной ненавистью; что бы ни сделал куратор Одницы, все было не так, не то и не вовремя. Патрули на пляже отпугивали туристов, но действующие ведьмы тоже туристам не нравились. Профилактические беседы в школе нарушали права детей, отсутствие информирования нарушало их права еще больше. Куратор Одницы злоупотреблял властью, одновременно был мягкотел и не способен применить власть. Но самое страшное – Мартин Старж был сыном своего отца, как если бы эта семейка превратила Инквизицию в частную корпорацию.

Теперь наконец-то появилась новость, сама по себе приводящая в ужас: убийство инквизитора! Трагическая смерть полицейского от рук ведьмы! Мартин вызвал своего заместителя и перепоручил ему все контакты с возмущенной общественностью.

Заместитель был, конечно, навязан ему Вижной и лично отцом, но Мартин не мог не понимать, что выбор идеальный: опытный администратор, седой и представительный с виду, всю жизнь проработавший в округе Одница, но лишенный амбиций и не претендующий на кресло куратора, Дарий был незаметен, но незаменим; Мартин выдал ему информационную справку и наделил полной свободой действий.

– Сообщать ли публике о прибытии в Одницу Великого Инквизитора, патрон? – осторожно спросил Дарий.

– Нет, – сказал Мартин. – Публика обойдется.

По всем каналам смаковали гибель Эдгара, иногда сообщая мимоходом, что ведьма задержана. А иногда забывая об этом сообщить. Мартин в раздражении захлопнул ноутбук; он бы дорого дал, чтобы не думать о том, что происходит в подвале. Ведьма, конечно, выложит отцу абсолютно все, в том числе и вот это, о Мартине: «Когда ты сдохнешь, у нее гора упадет с плеч. Ты ее горе, ее клеймо…» Вряд ли для Клавдия Старжа такое признание будет новостью. Но Мартин надеялся, что это все-таки не совсем правда. Что ведьма сильно преувеличила, желая его уязвить…

Без стука открылась дверь.

– Я забираю ее в Вижну, – сказал Клавдий Старж, как будто речь шла о банке с крысой.

– Я отстранен от дела? – осведомился Мартин.

– Вы закончили свою часть расследования и передали выше. – Великий Инквизитор прошелся по кабинету. Среди этих стен и этих портретов человек в черной хламиде, с хищным жестоким лицом казался совершенно уместным, куда уместнее Мартина. – Мне по-прежнему недостаточно информации. Действующие ведьмы, задержанные, осужденные – всех в допросную.

Мартин сдержался и промолчал, но это его не спасло. В ответ на незаданный вопрос Великий Инквизитор оскалился:

– Я их пытаю потому, что я садист. Мне просто нравится их пытать. Так понятнее?

Мартин выше поднял голову:

– Я не требовал передо мной отчитываться, патрон.

– Как это мило с твоей стороны! – Отец смотрел тем самым взглядом, который большая часть его подчиненных выдержать не может. – Твои люди патрулируют в одиночку, инструкции спущены в унитаз. Ведьмы убивают инквизиторов, а ты даже не требуешь перед тобой отчитываться! Быстрее, я жду! Звони, отдавай распоряжения!

Мартин поднял старую телефонную трубку на витом шнуре. Всего-то и надо было сказать несколько слов, но горло саднило, будто засыпанное песком. Великий Инквизитор расхаживал за его спиной по кабинету, и даже Мартину было нелегко находиться с ним в одном пространстве.

Мартин сообщил тюремщикам, что надо сделать, и опустил трубку на рычаг – трубка легла, как камень на душу.

Из Дворца Инквизиции Мартин поехал в свой офис – у него было несколько приемных часов и законное право не встречаться больше с отцом в этот день. Когда Великий Инквизитор перезвонил по дороге в аэропорт, у него был совсем другой голос – суховатый и насмешливый по обыкновению, но без свинцовой тяжести, не страшный:

– Собирайся в Вижну на будущей неделе. Внеочередной Совет кураторов.

– Да, патрон.

– По делу оперативника, самовольно оставившего пост, жду служебного расследования и отчета.

– Да, патрон.

– И позвонил бы ты матери.

– Да, патрон…

– Нам надо поговорить, – после паузы сказал отец в трубке. – Не по телефону.

– Да… – начал было Мартин и осекся.

– А пока просто поверь мне. Это было необходимо. И я это делаю затем, чтобы ты никогда – никогда! – этого не делал, понимаешь?

– Нет, – сказал Мартин. – Не понимаю.

– Ладно, – отрывисто сказал отец. – Когда приедешь в Вижну, запланируй, пожалуйста, семейный ужин. Дома или где ты выберешь. Мама давно тебя не видела и очень скучает.

Мартин промолчал.

– А флаг-ведьмы врут, – тихо сказал отец. – Они врут, чтобы причинить нам боль. Всегда так было.

Мартин снова ничего не ответил.

– Кто знает, сколько людей она погубила бы в будущем… если бы не ты. – Голос в трубке вдруг охрип. – Ты… очень хорош, Мартин. Я тебя умоляю, будь потрусливее. Хотя бы поосторожнее. Пожалуйста.

Клавдий откинулся на пассажирском сиденье. Машина гнала по трассе к аэропорту; Мартин никогда не рвался занять высокое кресло. Клавдий долго уговаривал его согласиться на должность, за которую другие готовы были грызть друг другу глотки. Разумеется, Клавдию важно было иметь своего человека в Однице – но больше всего он надеялся, что Мартин, сидя в кабинете, отдалится от оперативной работы.

И вот цена его надеждам. Мартин, конечно, прирожденный оперативник… Но там, где эта ведьма убила одного инквизитора, она спокойно могла убить двоих.

Клавдий досчитал до десяти, несколько раз вдохнул и выдохнул, перезвонил Ивге:

– Привет. Ребята на месте?

– Давно. Проголодались. Я разогрела пирог с мясом. – Ее голос звучал как обычно.

– Скажи, что они могут возвращаться на базу. Нет, лучше дай трубку Дану, я сам скажу.

Она задержала дыхание:

– Что-то опять… изменилось?

– Роения ведьм нет, прихода Великой Матери никто не ждет, остальное пока потерпит.

– Я очень люблю тебя, Клав, – тихо сказала Ивга.

У него заболело сердце.

– Мартин тебе звонил? – Уже задав вопрос, он сообразил, что мало времени прошло, они говорили с Мартином меньше минуты назад.

– Даже не думал. – Она чуть усмехнулась в трубке.

– У него тоже тяжелый день, – пробормотал Клавдий. – Я скоро вернусь… Постарайся отдохнуть, хорошо?

– …И ты подумал, что убийство ритуальное, – Ивга бледнела на глазах, – что случилось то, чего мы так боялись…

– Все в порядке. – Он положил ей руку на плечо. – Я проверил информацию и теперь говорю тебе совершенно точно: мне показалось.

Он не стал рассказывать ей, что вытащил на допрос всех действующих, сколько их было в тюрьме. Как пытался выжать из них пророчество о Ведьме-Матери, но они понятия не имели, о чем он их спрашивает.

– Зеленый Холм, – прошептала Ивга. – Никогда не видела такого сна. Я видела – промзону, вихрь, лошадей в воронке… ты понимаешь. То, что было на самом деле.

– Ведьмы не только лгут, но и обманываются. Эта сволочь вытащила образ Матери-Ведьмы из меня – из моего сознания. Знаешь, они иногда видят скрытое.

– Знаю. – Ивга принужденно улыбнулась. – Я… очень испугалась, когда ты позвонил.

– Все, забудь. Не о чем беспокоиться.

Они сидели во дворе своего дома, в полумраке. Едва подрагивали листья винограда, оплетающего крыльцо и стены, веранду, балкон. Черным зеркалом стояла вода в искусственном пруду. Фонари, за день напитавшиеся солнечным светом, теперь отдавали его ночи: желтые, белые, голубые огни отражались в глазах Ивги.

– Кем она была?

– Ты уверена, что тебе это нужно?

Она кивнула.

– Норма Бортнич, – сказал Клавдий. – Двадцать девять лет, университетская преподавательница. Квантовая физика. Международный успех, статьи в рецензируемых журналах…

– Я же ее знала, – прошептала Ивга.

Отражение огней дрогнуло в ее глазах.

– Я ее знала… Блестящая, умная… По-настоящему добрая. Знаешь, бывают такие люди… Пристраивала бездомных собак… Помогала всем, даже без просьбы… Почему она?!

Клавдий вспомнил флаг-ведьму в колодках. Он просматривал позже ее странички в социальных сетях – и не мог узнать. Человека будто стерли ластиком, осталось воплощенное зло.

– На будущей неделе у нас ужин с Мартином, – сказал, чтобы ее отвлечь. – Он попросил, чтобы мы сами выбрали ресторан.

Ивга рассеянно кивнула:

– Спасибо, Клав.

Она обняла его, положила голову на плечо и закрыла глаза.

Тридцать лет назад Ивга впервые проснулась в одной постели с Клавдием Старжем, и было это в отеле, в Однице. Тому памятному утру предшествовало несколько мучительных дней: оба они пытались понять, не повторяются ли заново события, возвестившие приход Ведьминого века – эпидемии, мор, восстание ведьм и ответные самосуды. Не собрались ли ведьмы в рой, не маячит ли впереди чудовищная воронка, не пришел ли миру конец.

Ивге было восемнадцать лет, за последние полтора месяца она прожила целую жизнь и, пожалуй, повторила бы путь с начала – если бы не костер, приготовленный для Клавдия, и не воронка, ждущая Ивгу в конце пути. Один раз она смогла выбраться из этой воронки, но была уверена, что в другой раз не справится.

Тогда, тридцать лет назад, лето выдалось прохладным и пасмурным. Развилкой, которую Клавдий считал решающей, был концерт на стадионе в Однице. В прошлый раз Клавдий предотвратил здесь чудовищный теракт, панику на трибунах и «много-много парного мяса». Он добрался до ведьмы, и та покончила с собой – проткнула сердце серебряным кинжалом с витой рукояткой.

– Если она не появится на концерте – развилка пройдена, и мы не идем по кругу. Эта ведьма – ключевой свидетель. Дождешься меня, пока я слетаю в Одницу?

– Клавдий, – сказала Ивга. – Я с вами… с тобой.

Технический персонал глазел, позабыв о приличиях. Великий Инквизитор всегда был свободен в привычках, но возить служебным рейсом юную ведьму даже для него было слишком смело.

В Однице их встретила Федора, заместительница тамошнего куратора, властная женщина средних лет, и ее взгляд поразил Ивгу до глубины души:

– Почему она на меня так смотрит?

– Она думает, что ты моя любовница.

– Ты можешь сказать ей, что… нет?

– Уже сказал. Она не верит.

Узнав, что Клавдий с Ивгой идут на стадион, заместительница куратора взбеленилась еще больше: в ее картине мира Великий Инквизитор развлекал юную подругу на концерте суперзвезды, на лучших местах, для отвода глаз прикрывшись оперативным мероприятием, фальшивым, вымышленным. Взгляды, которые она бросала, и тон, которым она произносила самые простые слова, оставляли у Ивги тухлый привкус во рту. В конце концов Ивге захотелось, чтобы ведьма, которую они ждут, все-таки явилась, устроила катастрофу, и пусть Федора вопит от ужаса.

Переполненный стадион выл, орал, в перекрестке лучей явился всеобщий кумир, а Клавдий сидел, перейдя в оперативный режим, и хорошо, что Ивга смотрела на него глазами неинициированной ведьмы. Она помнила, как он выглядит, если взглянуть глазами действующей. И не хотела бы увидеть это снова.

Три часа шел концерт. Три проклятых часа, с перебивками, с группами «на разогреве», со все возрастающим градусом юной толпы. Клавдий сидел, раздувая ноздри, вслушиваясь в этот стадион, вглядываясь, внюхиваясь; оперативники в полной готовности ждали в автобусах у входов.

Наконец представление закончилось фейерверком. Люди стали выходить, организованно, секторами. Стадион пустел. Клавдий смотрел перед собой стеклянными глазами, Ивга боялась спросить и боялась пошевелиться.

Они остались на трибуне одни – если не считать оперативников в проходах.

– Вот и все, – сказал Клавдий. – Мы свободны. Ведьмин век отменяется.

Ивга не могла поверить очень долго. Последние дни она стояла на своей обреченности, как на льду, и, когда обреченность растаяла, Ивга провалилась, будто в омут.

Клавдий до глубокой ночи сидел в ее гостиничном номере, обняв ее, согревая, выравнивая дыхание. Окутывая спокойствием, заставляя расслабиться. Она задремывала в его руках и просыпалась. А потом потянулась и поцеловала его первый раз в жизни, почуяла вкус его кожи и поняла, что не может остановиться.

– Ты уверена? – спросил он хрипло.

Она была уверена. Ей хотелось жить. А он ведь был для нее очень важным, самым важным, она перевернула мир ради него. Было чудом, что его руки не превратились в пепел, его губы не стали прахом, Ивга не сделалась центром воронки в небе, она могла обнимать его и чувствовать под ладонями его старый шрам на спине и шрам на груди, и позволять ему касаться себя, и доверять, и растворяться в нем, и никогда она такого не испытывала, впрочем, опыт ее был ничтожен.

На другое утро она проснулась с ним в одной постели, в одном гостиничном номере, и, заметавшись, судорожно начала одеваться.

– Ивга? – спросил он, протирая глаза. За окном едва начинался рассвет, а ведь было лето и светлело рано.

– Мне надо уехать, – бормотала она. – В Ридну. К тетке…

– Куда уехать?! Зачем? Я думал, ты останешься со мной…

– С тобой рядом нет места. Для таких, как я. Я была нужна для работы. Теперь все кончилось, я не нужна, я исчезну.

– Ивга, – он сел и поймал ее за руку, – выходи за меня замуж, пожалуйста. Будь моей женой.

– Так не бывает, – сказала она после паузы. – Это… нет, так не бывает. Это мезальянс, кто ты и кто я. Нет.

Ломая ногти, она зашнуровывала кроссовки.

– Прости, – сказал он упавшим голосом. – Я забыл, сколько мне лет. В твоем возрасте… не стремиться замуж за такого, как я, – нормально, естественно. Останемся друзьями, я помогу тебе, ничего взамен не требуя. Куда ты удираешь?!

Она обернулась и увидела, что он не шутит. Он выглядел убитым, расстроенным, растерянным – она понятия не имела, что он способен на такие чувства.

– Клавдий. – Она мигнула. – Вы… Ты что, серьезно?!

– Что – серьезно? – Он отвел глаза. – Прости, если тебя обидел.

– Я тебя люблю. – Она всхлипнула. – Я…

Ее прорвало, она бросилась к нему, обняла за шею и горько заплакала. Никогда она так глупо и взбалмошно не вела себя в его присутствии. Следила все-таки за собой, сохраняла достоинство.

– Я больше всего на свете хотела бы с тобой… остаться, – рыдала Ивга. – Мне все равно, сколько тебе лет, какое это имеет значение?! Но… это же… невозможно!

Он гладил ее по голове:

– Ты просто устала. Ты ужасно устала за все это время. Но теперь-то можно вздохнуть спокойно. Я, если честно, очень тебя люблю. Я бы мечтал быть с тобой. Никаких обязательств. Не хочешь принимать мою помощь – не принимай. Но я готов помочь тебе в любой момент, только скажи.

– Ты не можешь на мне жениться, я ведьма, как ты женишься на ведьме, ты же Великий Инквизитор?!

– Ивга, – сказал он ласково. – Ты этого хочешь? Или нет? Я не обижусь, не разозлюсь, я тебя не брошу. Просто скажи: ты выйдешь за меня замуж?

С тех пор прошло тридцать лет.

Она сидела в высокой траве, чувствуя запах как звук – тончайший звон. Чувствуя прикосновение как цвет – от изумрудного до янтарного. Над головой замерло солнце – умиротворенное, мягкое, отыскавшее покой в своем зените. Качались метелочки травы. Вверх по склону поднимались ее дети, и протягивали руки, и смеялись от радости. Все соберутся, все, никто не заблудится, никто не опоздает, потому что она любит всех своих детей одинаково.

– Заново Рожденная Мать!

От их голосов Ивга проснулась. Нащупала выключатель настенной лампы. Зажмурилась, когда загорелся свет. Ей захотелось проснуться еще раз.

Клавдий моментально открыл глаза – и встретился с ней взглядом. Сел на постели.

– Клав, это… это всё, – прошептала Ивга. – Спасибо, это была хорошая жизнь… Благодаря тебе…

– У тебя паническая атака?!

– Я видела сон. – Ивга закрыла руками лицо. – На Зеленом Холме… Это конец, ведьмы ждут свою мать, готовы объединиться в рой…

– Или ты просто видела сон. – Он обнял ее, прижал к жесткому горячему боку.

– Полный любви. К ведьминому роду. К своим детям.

– Сколько их было уже, твоих снов?! Ивга, – он отстранился, положил ладони на ее виски, заглянул в глаза, – роение ведьм выглядит по-другому. Это серия катастроф, серия, а не пара убийств. Это система явлений. Это восстание в полный рост. Когда упал самолет семь лет назад, все виделось гораздо хуже. Но и это не было пришествием ведьмы-матки.

– Меня нельзя оставлять в живых, – пробормотала Ивга.

– Тебя уже тридцать лет как нельзя оставлять в живых. Это что-то меняет?

– Ты сумасшедший. – Ивга закрыла глаза.

– Мы команда. – Он снова притянул ее к себе. – Мы отлично справляемся. Ты не проходишь инициацию, я тебя прикрываю. Так было раньше, так будет еще лет сто.

Она прижалась лицом к его плечу.

Совет кураторов начался с опозданием на полчаса, потому что регулярный рейс из Одницы по техническим причинам задержался. Когда Мартин вошел в зал, его демонстративно ждали. За овальным столом под тяжелой старой люстрой сидели кураторы округов Альтица, Рянка, Ридна, Эгре, Бернст и Корда – все в традиционных черных плащах. Пустовало два кресла – одно во главе стола, массивное кресло с высокой резной спинкой, другое – место куратора округа Одница.

– Да погибнет скверна, – сказал Мартин. – Прошу прощения. Меняли самолет.

Референт, сидевший за отдельным столом у окна, что-то пробормотал в переговорное устройство.

– Кто-то нарисовал хаос-знак на плоскости? – с улыбкой спросил Виктор, куратор округа Бернст, не упускавший случая всем напомнить о своем запредельном цинизме. Авиакатастрофа, на которую он намекал, случилась семь лет назад и считалась самым массовым убийством, совершенным ведьмами за последние полвека.

– Нет, – сказал Мартин, потерявший в той катастрофе школьного друга. – Всего лишь неисправный сортир… Занесите наши реплики в протокол, пожалуйста, – он кивнул референту. Виктор презрительно ухмыльнулся.

– Он летает только регулярными рейсами, – сказал Руфус из Ридны, обращаясь в пространство. – Никаких привилегий, человек из народа…

Руфус сделался куратором на пороге пятидесятилетия, и, хотя для большинства других такой пост был вершиной карьеры, считал себя несправедливо обойденным, а Мартина – выскочкой, понятно чьим протеже. Но Руфус был хорошим администратором, и все знали, что Великий Инквизитор позволяет ему чуть больше, чем другим.

Соня из Альтицы, крупная женщина с простым крестьянским лицом, протянула Мартину руку:

– Примите поздравления.

– Хотя всех нас поздравить не с чем, – сказала ее соседка, Элеонора из Эгре, столицы виноделия.

Вошел Великий Инквизитор. Кураторы поднялись, как того требовал протокол. Клавдий Старж приветственно кивнул, всем сразу и никому в отдельности, махнул рукой, предлагая садиться, и опустился в свое кресло:

– Начнем с подробного отчета. Прошу вас, куратор, – он посмотрел на Мартина.

Мартин снова встал.

Он составил письменный отчет через несколько часов после происшествия, при том что эмоции душили его и погибших еще не похоронили. Глухой ночью он сидел в своем офисе, заполняя лист за листом, вспоминая подробности, когда приперся Ларри, полицейский комиссар, якобы за консультацией. На самом деле Ларри был пьян, и язык его заплетался:

– «Новая Инквизиция»… у них есть рациональ…ное зерно. Сегодня ты нянькаешься с ведьмами, завтра тебя режут, как свинью… Или проламывают голову… По правде, ну Март, ну преодолей свои… стерео…типы. Когда ведьмы звереют, их поздно ловить. Ты говоришь, профилактика, я говорю – за решетку. Ведьма – за решетку. И всё.

Мартин отчаялся выгнать комиссара и завершал работу под его горестное бухтение. К утру отчет был готов. Все сидевшие за столом давным-давно прочитали этот текст по несколько раз, но Великий Инквизитор счел нужным поднять Мартина и заставить все повторить, как школьника. Что же, Мартин будет душить их канцеляритом, пока они не взмолятся о пощаде.

– …обнаружив последствия активности ведьмы, создавшей с преступными целями многослойные мороки, и действуя в строгом соответствии с должностной инструкцией, оперативный инквизитор Эдгар Солон начал преследование и был атакован флаг-ведьмой из стелс-укрытия…

Великий Инквизитор наблюдал. Его взгляд переходил с лица на лицо, он оценивал настроения, причем не только относительно инцидента в Однице. Все сидевшие за этим столом были незаурядными людьми, каждый вел свою игру, у каждого были цели, планы, проблемы, которые надо было решить либо переложить на кого-то другого. За столом шла невидимая карточная партия; Мартин почувствовал себя лишним.

Он повторил отчет если не дословно, то очень близко к тексту. С огромной радостью он провел бы то же самое время в своем офисе, с какими угодно ведьмами, подальше от кураторов в черных балахонах. Только оказавшись одним из них, он понял, как часто талантливые люди идут в Инквизицию за карьерой, за властью, за легальным удовлетворением садистских наклонностей. И это было вполне чудовищное открытие.

– …Обезвредил ведьму, использовав стоп-знак, и впоследствии доставил ее в подвал Дворца Инквизиции. Что еще вы бы хотели услышать, господа?

Виктор из Бернста изобразил аплодисменты:

– Скоро на всех экранах: гонки по ночному городу, съемка без каскадеров, новое поколение кураторов не разменивается на мелочи вроде налаживания оперативной работы…

– Оперативную работу делает тот, кто может, – негромко заметил однорукий Елизар из Корды, много лет назад искалеченный ведьмой. – Или надо было позволить ей уйти?

– Должность куратора предполагает другие достоинства, – с отвращением сказал Руфус из Ридны, – нежели умение быстро бегать.

– Благодарю за лестную оценку моей работы. – Мартин слегка поклонился. – Еще вопросы?

– Спасибо, – сказал Клавдий Старж и снова пробежался взглядом по лицам. – У нас есть инициатива сразу от двух коллег, от досточтимого Руфуса и от Виктора…

– От троих, – сказал до сих пор молчавший Оскар из Рянки. – Я тоже подписал.

– Хорошо. – Клавдий пролистнул лежащие перед ним бумаги, явно не читая, просто давая себе время на раздумья. – Значит, за снятие моратория есть как минимум три голоса. Кто-то из вас хочет обосновать?

– Погиб инквизитор, – сказал Виктор. – Мы или казним ведьму-убийцу, или из солидарности с мертвым Эдгаром убьемся сами.

Виктор, в отличие от многих за этим столом, пошел в Инквизицию затем, чтобы сделать мир лучше. Теперь он шутил насчет хаос-знака на плоскости самолета.

– Еще полицейский, – напомнил Оскар из Рянки.

– Мы не можем не ответить, – сказала Элеонора из округа Эгре. – От нас все ждут ответа.

– У меня предложение. – Мартин, сидя на своем месте, положил ладони на стол. – Обязать кураторов, проголосовавших за отмену моратория, собственноручно приводить приговоры в исполнение. В своих округах. Это же логично?

Великий Инквизитор посмотрел на Мартина впервые от начала совещания, и это был непонятный взгляд. Мартин отлично знал, что мораторий на смертную казнь – одно из главных в жизни достижений его отца и поддержка Мартина на этом заседании отцу необходима. Почему же он смотрит так отстраненно?

– Логично. – Руфус ухмыльнулся. – Соглашусь и поддержу: любой инквизитор, на каком угодно посту, должен быть готов собственноручно казнить ведьму. Поэтому от меня дополнение: после отмены моратория приговоры исполнять лично кураторам. Вменить в обязанность. В конце концов, это часть их ответственности!

Мартин заставил мышцы лица расслабиться. Бесстрастный вид в любой ситуации – он всю жизнь учился у отца, но прекрасно понимал, что до идеального ученика ему далеко.

– Давайте сразу и костры вернем, – желчным голосом предложила Соня из Альтицы. – А кураторы пусть подкидывают дрова…

– Костров не надо, – сказал Руфус. – И паясничать не надо. Способы казни можем обсудить отдельно…

– Торопите события, – холодно сказал Клавдий Старж. – Решение еще не принято.

– Ну вы же видите, патрон, что голоса есть. – Элеонора вздохнула. – Давайте наконец признаемся себе: мораторий – лицемерие.

Он посмотрела на Мартина:

– Ты прекрасно знаешь, Март…

– Протокол, – уронил Великий Инквизитор.

Элеонора закатила глаза:

– Вы прекрасно знаете, куратор, что действующие ведьмы не живут в неволе! Ну помучается она в камере пару месяцев или пару лет и все равно умрет! Нет, я понимаю, лично вы не хотите быть палачом. Просто признайтесь себе, что ваш мотив – забота о собственных белых перчатках. А вовсе не приверженность гуманизму.

– Я всем напомню, для чего этот мораторий принимался. – Мартин снова поднялся. – Это был сигнал от Инквизиции к обществу, что мы считаем ведьм людьми! Мораторий был принят в одном пакете с первым гражданским кодексом, где за ведьмами признавались хоть какие-то права… впервые в истории! Отмена моратория – падающая костяшка домино. Сегодня вы казните действующую ведьму за убийство инквизитора… А завтра другую, за насос-знак без смертельного исхода. А послезавтра вы начнете казнить всех подряд действующих, потому что так проще. А неинициированные ведьмы, «глухие», тут же снова станут изгоями. Начнутся преследования, как это уже было… А потом их начнут жечь на площадях, неинициированных, без вины! Так тоже было!

– Их и так жгут, – сказал Оскар из Рянки. – «Новая Инквизиция»…

– Единичный случай! – Мартина будто дернуло током.

– Это пока единичный. – Оскар не унимался. – За продолжателями дело не станет!

– «Инквизиция умерла, – процитировал Руфус из Ридны. – Великая традиция борьбы, охоты, наказания – все в прошлом…»

– Я попрошу не отклоняться от темы, – негромко сказал Великий Инквизитор. Мартин сел в полной тишине, прекрасно понимая, что лицо у него кроме того, что не бесстрастное, так еще и багровое, как после бега.

Руфус из Ридны невозмутимо щелкал шариковой ручкой:

– Мы должны подать обществу сигнал. Надо показать им, что нет – великая традиция не в прошлом!

– Диалог с ублюдками, – сказал Мартин, – не имеет к «великим традициям» никакого отношения. Но если мы хотим доказать насильникам, что отлично умеем насиловать сами…

Клавдий Старж снова на него посмотрел, и Мартин заткнулся на половине фразы.

– Предлагаю голосовать. – Великий Инквизитор прикрыл глаза, будто в неудержимом приступе сонливости. – Все сказали, что хотели. Кто за отмену моратория?

Виктор, Руфус, Оскар из Рянки, Элеонора из Эгре подняли руки. Четверо. Половина.

Элеонора покосилась на Соню:

– Вы не голосуете?

Соня демонстративно сложила руки на пышной груди. Елизар из Корды положил единственную руку, левую, на стол ладонью вниз. Мартин, секунду назад готовый впасть в отчаяние, выпрямил спину: решение не принято. Не хватает голосов.

– Ясно, – сказал Клавдий Старж. – Решение принято.

И поднял руку.

Провокационную норму, по которой куратор обязан быть в своем округе еще и главным палачом, Клавдий на голосование не поставил. Зато подтолкнул их к другому решению: обязательный допрос с пристрастием любой задержанной действующей ведьмы. Возвращение к старым традициям, отмены которых Клавдий с таким трудом когда-то добился. Со стороны казалось, что Великий Инквизитор разрушает дело рук своих, как ребенок в песочнице разрушает замок: годами возводил, за несколько минут раскатал в лепешку.

Мартин перестал спорить и теперь сидел с таким видом, будто вокруг говорили на неизвестном ему языке и он из вежливости притворялся, будто что-то понимает.

– …Я разделяю ваше недовольство, потому что каждый допрос – не только нервы, но и время, которое вам придется отнимать от чего-то другого. Поэтому всех задержанных ведьм с колодцем выше тридцати я буду допрашивать в Вижне…

Ради такого решения он подыграл сторонникам казней, чтобы получить сейчас их голоса:

– …Это высвободит вам ресурсы для других дел, прежде всего для профилактики.

Виктор презрительно ухмыльнулся. При всем своем цинизме он поддавался на манипуляции Клавдия, как ребенок. Руфус скривил лицо: он тоже подумал, что Клавдий заботится о «белых перчатках» Мартина. Но и Мартин так подумал и заиграл желваками.

– Это выглядит как недоверие, патрон, – сказал Руфус. – Демонстративное недоверие Вижны к провинциям.

– А еще транспортировка, – заметила Элеонора. – У нас недостаточно специального транспорта, патрон, нет людей для конвоирования действующих ведьм, это просто опасно!

Клавдий для вида поспорил с ней, потом с Руфусом, а потом, изобразив раздражение, отступил:

– Хорошо, вы меня убедили! Не надо их конвоировать, проще мне прилететь в провинцию! Довольны?

Они должны были чувствовать себя победителями, но Руфус из вредности проголосовал против. Мартин воздержался.

– Решение принято, – сказал Клавдий. – Напоследок прошу обратить внимание: мы приняли пакет суровых законов, который касается только – и исключительно – действующих ведьм. Я хочу, чтобы до широкой публики было донесено: те, кто не прошел инициацию, «глухие», неинициированные ведьмы, – не подлежат преследованию. Наш путь – профилактика, ясно?

Он прекрасно знал, что это пустые слова. Мартин был прав: свежие законы означали новую эпоху – мрачную для ведьм и всех их близких. Но если это цена, которую надо заплатить за безопасность Ивги… ведьмы ее заплатят.

– Если бы самолет не опоздал, я бы тебе рассказал заранее, как буду голосовать и зачем. Ну используй ты, наконец, служебные рейсы. Не стесняйся.

– Я не понимаю, – сказал Мартин.

Он сидел в кабинете Клавдия во Дворце Инквизиции в Вижне и казался подавленным и усталым.

– Это маневр. – Клавдий старался говорить как можно мягче. – Уступка. Нельзя достигнуть цели, если все время переть напролом, как бык. Я меньше всего хочу подыгрывать «Новой Инквизиции», но социальная база у нее таки есть, ты же не можешь не видеть. Сейчас надо кинуть кость этим людям.

– Тем, кто мастурбирует на ролик «Новой Инквизиции»?!

Терпение, напомнил себе Клавдий.

– Обывателям, которым показали по телику инквизиторский труп в луже крови. Страсти остынут, отыграем назад… По поводу допросов: этого требует оперативная обстановка. Убийство инквизитора – нерядовое событие, и моя интуиция говорит, что ближайшие месяцы спокойными не будут. По поводу моего визита в Одницу… извини, я был немного взвинчен, мне очень жаль Эдгара, но тебя мне было бы жальче.

– Я… – начал Мартин, Клавдий жестом его остановил:

– Теперь – почему я допрашивал твоих ведьм. Убийство Эдгара имело все признаки ритуального, мне надо было выяснить, это так или не так. Я допросил их и получил ответ: нет, не ритуал. Ты удовлетворен моим объяснением?

Он перевел дыхание: удалось сказать полуправду и почти не солгать. Мартин опустил голову:

– Я действительно похож на человека в белых перчатках?

– Ты похож на человека, задержавшего опасную ведьму. – Клавдий посмотрел на часы: – Прости. Ни секунды больше нет. Потом продолжим, ладно? Только не вечером, естественно, не с мамой. Договорились?

В милом ресторане, за великолепным столиком на веранде они сидели вдвоем, хотя стол был накрыт на троих. Официант принес горячее блюдо; Ивга видела, что Клавдий нервничает и ждет. Видя людей насквозь, в отношении сына он мог быть удивительно наивным.

Клавдий в который раз посмотрел на часы:

– Мог хотя бы позвонить.

Будто отвечая на его слова, пискнул телефон. Мартин прислал текстовое сообщение: он вынужден срочно вернуться в Одницу. Просит прощения. Не сможет сегодня поужинать.

– Позвонил бы, – повторил Клавдий с горечью. – И сказал бы то же самое вслух.

– Иногда не хочется разговаривать. – Ивга пригубила свое вино. – И он в самом деле очень занят.

– Мог бы и выделить час драгоценного времени, – Клавдий опустил плечи. – Хотя бы ради тебя.

– Я не хочу его видеть. – Ивга смотрела на закатное небо, цветными лоскутами пробивавшееся сквозь листву. – Мне надо знать, что он здоров, что у него все в порядке… Что он в безопасности. А видеть его… Слушай, а вот ужасная привычка называть вещи вслух своими именами – это ты меня научил? Или я и раньше была такая?

Она улыбнулась, пытаясь смягчить эффект своих слов, но Клавдий огорчился еще больше:

– Почему ты не прощаешь ему того, что давно простила мне?

– Клав, – сказала Ивга. – Я не могу его прощать или не прощать, он меня ничем не обидел.

– Я знаю, что ты его любишь…

– Конечно, люблю. – Ивга прислушалась к себе, пытаясь понять, что за смысл она вкладывает в это слово.

Она помнила день и час, когда впервые почуяла в сыне инквизитора. А Мартин, разумеется, в тот же момент увидел в ней ведьму; ему было восемнадцать лет, он приехал на каникулы, вошел, болтая, рассказывая, что прямо на краю поселка они с отцом только что видели лося. Ивга стояла на лестнице и раньше, чем он переступил порог, почувствовала холод. Прикосновение ледяной иглы, так холодно, что даже больно. Мартин в дверях поднял голову, и она поняла, где источник дискомфорта: перед ней стоял маркированный инквизитор. Они знали свое дело, в этом его колледже.

Мартин, глядя на нее снизу вверх, оборвал свой рассказ. Его лицо застыло, Ивга знала, на что он смотрит: перед ним стояла в этот момент не мать, а ведьма. Она знала, что рано или поздно такая встреча произойдет, и даже думала, что к ней готова. Но оказалось, что к такому невозможно подготовиться.

– Ивга? – Клавдий смотрел встревоженно.

– Ну конечно, я его люблю, – повторила она и прочистила горло.

– Он не палач, ты же знаешь, – тихо сказал Клавдий. – Ни на долю процента. Это совсем другое поколение.

– Он идеалист. – Ивга смотрела, как гаснет закатное небо. – Он станет палачом ровно в тот момент, когда этого потребуют его идеалы.

– Нет, – Клавдий махнул рукой, будто желая развеять дым перед лицом. – Во-первых, он уже не идеалист, он повзрослел… во-вторых, ну что бы мы делали совсем без идеалов?!

В глубине ресторана чуть слышно звучала современная версия старинной любовной песни, чувственная, изломанная и странная.

– Я понимаю тебя, – сказала Ивга. – Когда ты одним росчерком возвращаешь обязательную норму допросов с пристрастием, я переживаю шок, конечно, но я тебя понимаю…

– Информацию, которая мне нужна, можно получить только от ведьм, – сказал он сухо. – Только от действующих ведьм. Значит, я буду допрашивать.

– …А его я не понимаю, нет. И не хочу понимать.

– Не хочешь принимать его выбор.

– Точно. – Она сделала новый глоток из бокала. – Клав, не слишком ли высокую цену ты назначил за жизнь одной-единственной женщины?

– Ты всех спасла. – Он не отвел глаза. – Я, они, все люди вокруг до сих пор живы, потому что ты это сделала. Поэтому, извини, никакая цена не слишком высокая. Ты не поднимешься ни на Зеленый Холм, ни на синий, ни на малиновый, что бы эта метафора ни означала. Если ведьмы начнут все-таки роиться, я узнаю первым.

Удивительно, но Ивга вдруг увидела в нем Мартина. Не инквизитора Мартина, а мальчишку десяти лет, с разбитым носом и яростными глазами, в драке против здоровяка на пару лет старше: «Так что ты сказал про мою маму?!»

Да, она могла рассчитывать на Клавдия Старжа. Да, он пойдет на что угодно, чтобы защитить ее. Но если ведьмы опять соберутся в рой и позовут Заново Рожденную Мать, что сможет сделать Великий Инквизитор?

– Меня зовут Мартин Старж, я верховный инквизитор округа Одница и пришел к вам сегодня, ребята, чтобы поговорить об очень важных вещах…

Актовый зал был полон, всего человек сто, подростки. Ведьма вошла одной из последних: светловолосая девушка, тонкая, как балерина, бледная и очень, очень напуганная. Лет четырнадцать-пятнадцать. На учете не состоит, хотя по возрасту должна. Смотрит только вниз, села в самом последнем ряду, оцепенела, как перед казнью. Зато компания парней в первых рядах глазеет на Мартина с азартным любопытством.

– Как вы думаете, для чего существует Инквизиция? – Он посмотрел на крупного розовощекого парня у прохода слева. – Ваши варианты?

– Ловить ведьм, – отозвался бойкий мальчишка, сидящий рядом с розовощеким. – Сажать их в колодки – это такая штука, еще средневековая, туда просовывают руки и башку, и ведьме в них так хреново, что она не может пакостить…

Девочка в последнем ряду втянула голову в плечи.

– Ошибаешься. – Мартин приятельски кивнул. – То есть насчет колодок ты прав, но в них сажают инициированных, опасных ведьм, которых по-другому не удержишь. Но Инквизиция существует не для этого, а прежде всего затем, чтобы помогать ведьмам.

Если до этого в зале украдкой поглядывали в телефоны, то теперь все глаза уставились на Мартина: он зацепил их внимание.

– Шутите? – весело спросил болтун. – Ха-ха!

– Не шучу. – Мартин легко перекрыл голосом нарастающий гомон. – Мы помогаем ведьмам оставаться людьми и никогда не превращаться в опасных и отвратительных тварей. Каждая ведьма – каждая! – это чья-то сестра, дочь, мать, подруга. Ведьмы живут среди нас. У них нет других родственников, соседей, товарищей, одноклассников: только мы.

– А мы, может, не хотим, чтобы они тут жили, – сказала красивая черноволосая девочка во втором ряду. – Раньше Инквизиция судила их, сажала в тюрьму…

– А теперь фигня, а не Инквизиция, – сказал розовощекий вполголоса, себе под нос, но Мартин отлично его слышал. – Дождетесь, пока люди сами начнут их судить.

Мартин встретился с ним глазами, и парень моментально струсил, насупился, опустил взгляд.

– А в этом зале, вот сейчас, ведьмы есть? – Болтун спрашивал не просто так, а с подтекстом. Его приятели с ухмылками переглянулись.

– Может, есть, – невозмутимо отозвался Мартин. – А может, нет. Этого я не скажу.

– Раньше они учились в спецшколах, – процедила брюнетка во втором ряду. – А теперь их пихают везде, нормальному человеку на улицу не выйти…

Светловолосая девочка сидела, не поднимая глаз, скорчившись, будто у нее болел живот. Может, и вправду болел.

– Раньше, – сказал Мартин, – женщин вообще не учили грамоте, вряд ли вы хотите вернуться в те времена. И вряд ли вы хотите вернуться туда, где вашу сестру, которая оказалась ведьмой, немедленно жгут на площади, хотя она не совершила никакого преступления и даже не могла – ведьмы до инициации ничем не отличаются от «нормальных людей»! Да, в этом зале могут быть ведьмы, но они, возможно, еще не подозревают об этом, потому что я знаю случаи, когда ведьмы впервые осознавали себя в шестнадцать лет и даже в восемнадцать…

Брюнетка сделалась такой белой, что Мартин за нее испугался.

– …Поэтому, прежде чем рассуждать про спецшколы, – сказал он тоном ниже, – подумайте о том, что каждый в этом зале мог родиться ведьмой.

– Кто с яйцами – не мог, у ведьм не бывает яиц, – сказал бойкий парень.

– Но мы же думаем не яйцами, верно?

– Смотря кто. – Парень смотрел невинно. В зале нерешительно засмеялись.

– Ну вот для тех, кто думает головой, я скажу еще одно: если напугать ведьму, если загнать ее в угол, она от отчаяния пройдет инициацию. Человек превратится в чудовище. И не пожалеет никого, в том числе бывших знакомых. Возможно, кто-то умрет. Все скажут, что виновата ведьма, но мы-то с вами знаем: виноваты те, кто был рядом. Кто ей в трудную минуту не помог. Кто ее подтолкнул.

В зале было теперь очень тихо. Многим не нравились его слова, но переговариваться никому не хотелось: он сознательно давил на них сейчас. Он жестко манипулировал, понимая, что на уговоры времени нет, их тут сто человек, а впереди у него еще сто школ. И надо что-то решать со светловолосой девочкой: он даст ей пару дней, чтобы самой явиться в офис, но никак не больше.

– Не имеет значения, есть ли в зале ведьмы. – Мартин заговорил мягче. – Они есть в мире вокруг нас, этого достаточно. Сейчас я раздам всем – и юношам, и девушкам, всем! – памятку для ведьмы-подростка. Передавайте по рядам!

Он спустился со сцены и пошел вдоль прохода, вкладывая в протянутые руки памятки в виде комикса. Когда-то он сменил пять художников, добиваясь неформального, ироничного, смешного изображения, и в конце концов преуспел: подростки, взяв листовку из вежливости, через несколько секунд ржали, разглядывая картинки, и всегда дочитывали до конца.

– Это надо знать всем, – говорил на ходу Мартин. – А если памятку прочитает ведьма, – он нарочно не смотрел на последний ряд, – она перестанет бояться и спокойно придет к нам, в один из офисов по городу или области. У нас в отделениях отличный кофе, чай, сувениры и подарки для впервые вставших на учет…

Он не успел дойти до последнего ряда, как светловолосая девочка вскочила и, все так же прижимая руки к животу, выбежала из актового зала.

Это была пятая школа за три года, которую она меняла. Пятая. С Майей что-то было не так; много раз, стоя перед зеркалом, она пыталась понять, что именно. Из зеркала глядела обыкновенная девочка, но всякий раз, стоило ей появиться в новом классе, начинались вопросы с подначкой:

– У тебя нахальный взгляд, какой-то дикий. Может, ты ведьма?

– У-у, бесстыжая, чего вылупилась?

Она научилась никогда не смотреть в глаза. За это ей снижали оценки при ответе у доски. Чужие взрослые руки брали ее за подбородок и вздергивали лицо кверху:

– Ты куда смотришь, когда я с тобой разговариваю?!

В новую школу надо было ехать час в один конец, на двух автобусах. Майя надеялась, что в этом районе, где ее никто не знает, все сложится по-другому. Она вела себя тише воды ниже травы и все равно услышала в первый же день:

– Ты чего такая… похотливая? Ведьма, что ли?

Девчонки пинали ее исподтишка, прятали вещи, плевали в спину – с виду нормальные, не злые девчонки. Между собой они дружили, а Майю ненавидели, и Майя понимала, что недостойна, и даже не пыталась защитить себя. Но то были девчонки, а мальчишек она до судорог боялась, особенно одну компанию – четверых одноклассников. Те не издевались напрямую, но Майя то и дело ловила на себе их взгляды и, кажется, слышала, как они произносят ее имя среди нехороших, непонятных, тревожащих слов.

Острый слух был у нее всегда. Это, наверное, тоже не вполне нормально, может быть, она так слышит потому, что ведьма… Майя всхлипнула: лучше тяжелая болезнь, лучше попасть под машину, чем быть… такой.

Ведьм рожают плохие люди, гулящие женщины. Ведьмы прокляты. Ведьмы хуже сифилиса. Сегодня утром по дороге в класс она услышала голоса, проходя мимо мужского туалета:

– Не, пацаны, это реально жесть.

– Ты, типа, смотрел, да? В Сети уже нету… все выпилили…

– Да ладно, у кого надо – есть! На флешке… Если тебе не ссыкотно…

– Брешешь.

– Там вааще жесть! А прикиньте, если…

Сдавленный смешок.

Они не называли ее имя, не произносили слова «ведьма», но Майя была уверена, что разговор касается ее самым ужасным образом. Она ждала беды и дождалась, но совсем другого рода: в классе объявили, что школу почтил визитом сам верховный инквизитор.

Майя шла в этот зал, как в камеру пыток, ее начало знобить еще на подходе. В зале было очень холодно, инквизитор что-то говорил, она не поняла ни слова, у нее гудело в ушах. Когда он стал раздавать листы бумаги и подошел совсем близко, она не выдержала и сбежала. И все это видели.

В коридоре у самой лестницы ее перехватила директриса:

– Майя? Разве лекция уже закончилась?

Она отвела Майю к себе в кабинет. Посмотрела поверх очков и вздохнула:

– Для всех будет лучше, если ты принесешь в школу справку, что ты не ведьма.

– Как?! – Майя зашаталась.

– Зачем нам слухи, домыслы? Зачем мне звонят родители других детей, спрашивают? Ты не состоишь на учете в Инквизиции. Значит, ты не ведьма. Принеси справку.

Под конец дня студентам надоело бастовать на университетском дворе, и они перекрыли улицу перед главным корпусом. В городе тут же случился коллапс, центр встал в мертвой пробке, «Скорая», заполошно воя сиреной, прорывалась по тротуарам. Забастовщики вытащили на середину улицы трибуну с микрофоном и громко, во всю мощь динамиков потребовали, чтобы Великий Инквизитор явился к ним для разбирательства, а иначе они вообще никуда не уйдут.

Фанерные плакаты с силуэтом ведьмы на помеле, перечеркнутым жирной красной линией, не были самодельными: их приготовили заранее и централизованно раздали в руки. Клавдий с первого взгляда понял, что организаторов надо искать не на улице, а в административных кабинетах поближе к ректорскому.

Он вышел из служебной машины за два квартала и добрался до места дворами. Он знал и любил центр Вижны с ее бесконечными подворотнями, старыми домами, коваными оградами и облупившимися барельефами; в подворотнях курили студенты, сбежавшие с занятий под предлогом забастовки и улизнувшие потом из толпы. Клавдий проходил мимо, не опасаясь, что его узнают: за темными очками, под капюшоном молодежной куртки ему обычно удавалось спрятать возраст, а ведь все знают, что Великий Инквизитор стар.

Толпа между тем не редела – к студентам присоединились застрявшие в пробке водители. Цепью стояли хмурые полицейские. Девушка-блогер вертелась в толпе, держала перед собой планшет, взахлеб общалась с невидимой аудиторией:

– …Конечно, все возмущены, вы видите, все кипят, с каких пор ведьмы у нас лучше других? Она говорит, ее завалили на экзамене… Да меня тоже в прошлом году завалили, но я не ведьма! И меня никто не стал по суду восстанавливать! Дошло до того, что люди вообще не хотят видеть ведьм в университете. Ни студенты, ни преподы…

– Без ведьм! – начала скандировать группа в толпе, с плакатами. – Без ведьм!

– С дороги уйдите! – рявкнули с другой стороны, и хором заревели машины.

На трибуну взобрался юный очкарик в костюме с галстуком, по виду начинающий функционер:

– Мы не уйдем, пока не будет отменен указ о квотах для ведьм в университете! Не ведьм дискриминируют – это нас дискриминируют! Нам насильно навязывают ведьм в аудиториях!

Его звонкий голос многократно усиливался в динамиках, перекрикивал гомон толпы и автомобильные сигналы:

– Раньше Инквизиция боролась с ведьмами, а теперь она борется с нами! Пусть Великий Инквизитор придет и ответит на наши вопросы!

Сейчас, мрачно подумал Клавдий. Уже бегу.

Ему была знакома эта риторика, он приучил себя не морщиться от затертых аргументов, но в последние месяцы они сильно его задевали: слишком много сходства с другим текстом. «Инквизиция умерла. Великая традиция борьбы, охоты, наказания – все в прошлом…» Ему захотелось подняться на эту трибуну и отобрать у болтуна микрофон, но он понимал, что это бесполезно. Надо встречаться с ректором.

Он повернулся было, чтобы уйти, – но в этот момент его импульсивное желание исполнил кое-кто другой. Девушка чуть постарше студентки, стильная, вызывающе яркая, вскочила на трибуну за спиной очкарика и прежде, чем тот опомнился, вырвала у него микрофон:

– Это вы – студенты?! Это что, столичный университет? Свобода, наука, прогресс, вот это все?! Чушь, бред, предрассудки, косная хрень! Ведьмы вам помешали, мы – вам помешали?! А ну скажите чем! В глаза посмотрите!

Она была великолепна в своей ярости – бешеной, искренней и совершенно бесстрашной. Раньше ведьмы такими не были, подумал Клавдий с внезапным самодовольством. Они могли злиться, исходить ядом, но благородно гневаться, как эта девочка, – нет.

Настроение на улице неуловимо изменилось. Рядовые забастовщики, раньше плывшие по течению, развлекавшиеся и скучавшие, вдруг почувствовали неудобство. Очкарик-функционер растерялся: вступать в перепалку с этой ведьмой он не был готов.

– Нас столетиями не брали в институты! – чеканя каждое слово, говорила девушка. – Нас выкидывали даже из школ! А теперь вам не нравятся квоты?! Одна ведьма на потоке! Одна – на триста человек! Испугались, да?

Толпа начала растекаться. Клавдий только сейчас понял, что видел девушку раньше. Где?

В оперативных материалах, которые прислал ему Мартин. Несостоявшаяся жертва «Новой Инквизиции»; да, Эгле Север еще отважнее, чем ему показалось с первого взгляда. Совсем немного прошло времени после того чудовищного эпизода. Другая бы сидела дома в шоке и депрессии, боясь выйти на улицу.

– Вы марионетки, вас вывели сюда и поставили! – Эгле почти охрипла, но ее голос силы не потерял. – И написали, что кричать! Ну, давайте, орите! Выслуживайтесь!

Она презрительно сунула микрофон в руки очкарику, потерявшему дар речи, и спрыгнула с трибуны. Клавдию захотелось подойти, но он знал, как плохо бывает незнакомым ведьмам в его присутствии, и не хотел лишний раз ее травмировать. Теперь она шагала прочь, толпа поспешно расступалась перед ней; на тротуаре она оглянулась и безошибочно посмотрела прямо на Клавдия – конечно, ведь она его чуяла на расстоянии.

Клавдий приложил ладони одна к другой, изображая аплодисменты. Она неуверенно пожала плечами, будто не зная, как реагировать, и скрылась в толпе.

Эгле дала волю своей ярости и, как всегда, теперь раскаивалась. Нужны ей эти студенты? Да пропади они пропадом! Разумно ли кричать в микрофон, что ты ведьма? Не так чтобы Эгле от кого-то что-то скрывала, коллеги давно знали про нее всё. Но в Сети до сих пор где-то бегает ролик «Новой Инквизиции», а в Вижне, в центре столицы, молодые идиоты орут «Без ведьм»…

Ее передернуло. Да, было от чего разъяриться, и правильно она натыкала их мордочкой в их же глупость и бессовестность. Забираясь на трибуну, она была так взвинчена, что не сразу почуяла инквизитора в толпе, а это был, между прочим, не кто-нибудь, а Клавдий Старж. Узнав его, Эгле поразилась, а когда он похлопал ее речи, так и вовсе обалдела. Отец Мартина. Как же странно переплетаются человеческие пути.

Из-за пробки она опаздывала: в двух кварталах, в кафе, сидел сейчас ее бывший парень, Макс, и терпеливо ждал. Час назад он позвонил ей и настоял на немедленной встрече. А в чем дело, говорить по телефону отказался.

– Макс? Я уже рядом. Я практически вхожу в кафе… А, вот, я тебя вижу!

Он чуть располнел за последний год. И долго не знал, как начать.

– Ну давай уже, говори, что случилось?

– Эгле, – сказал Макс. – Тут какой-то типчик собирает о тебе инфу и платит информаторам. Он предложил мне бабки, чтобы я припомнил, якобы ты практикуешь БДСМ.

– Что?!

– Садо-мазо, плети, наручники. – Выражение на его лице показалось бы Эгле комичным, если бы не общий контекст ситуации. – Я вообще не понимаю. На фига? Решил сказать на всякий случай…

– Сумасшедший дом. – Она побарабанила пальцами по столу. – Он, случайно, не инквизитор?

– Откуда я знаю? Я же не ведьма, чтобы их чуять. Цивильный такой тип, лет тридцати.

– Дрянь, – сказала Эгле тоскливо. – Что же им неймется-то… Ладно. Спасибо, Макс.

Просветлев, тот намекнул, что можно и продолжить отношения, но Эгле не поддалась на эти разговоры. На душе у нее было мерзко.

По скрежету в замке Майя умела определять, вернулся ли отец трезвым, и если нет, то сколько успел выпить. Сегодня, услышав поворот ключа, Майя съежилась. Отец был не просто «теплым» – он был «хорош».

– Привет, папа.

– Привет-привет. – Он стянул с плеч форменную безрукавку из черного искусственного меха, напитавшегося запахом пота, сигарет и еще чего-то очень нехорошего. – Что на ужин?

– Рагу. Я сейчас разогрею.

Отец любил, чтобы к его приходу горячий ужин стоял на столе. Майя поспешила на кухню: нельзя терять ни секунды. Она успеет нарезать хлеб и накрыть на стол, пока отец моет руки.

Он не пошел в ванную. Остановился в двери и смотрел, как Майя торопливо расставляет тарелки, чашки, вынимает из холодильника масло на блюдце, чистит луковицу.

– Что глаза прячешь? – спросил отец тихо, но таким голосом, что у Майи похолодела спина.

– Сейчас все будет готово…

– А ну посмотри на меня! – он взял ее за подбородок и заставил поднять голову. Его руки после работы пахли отвратительно.

– Рожу она воротит, понимаешь. – Он разглядывал ее, прищурившись, будто впервые видел. – Презирает родного отца…

– Я не презираю!

– Да я вижу. Все у тебя на лице написано. Папка ей не такой. Деньги, на которые ты жрешь, тоже не такие.

– Папа, нет. – Она изо всех сил старалась не заплакать. Ее слезы всегда бесили его еще больше.

– Да ты знаешь, что я как на войне каждый день! Что у меня за работа, а? Что я делаю, чтобы ты, писюха, могла спокойно ходить в школу, смотреть телик?! А ну пошли…

Он потащил ее в комнату, и тогда она попробовала сопротивляться:

– Папа, еда готова… Давай поужинаем, ну пожалуйста… Ты устал, отдохни…

– Я устал, – бормотал он сквозь зубы. – Я от жизни такой устал! Не понимаешь, чем отцу обязана, так я тебе объясню…

Он сунул флешку в свой старый компьютер, чуть не сломав гнездо. Майя зажмурилась, заранее зная, что сейчас увидит.

– Не сметь отворачиваться! Смотри! – Он хлестанул ее по щеке. Слезы разлетелись веером. Из динамиков компьютера послышался вопль, Майя попыталась заткнуть уши…

– Каждый день! Защищаю людей! Вас защищаю! От нави, от мертвецов этих, которые возвращаются! Весь порядок на мне держится, из-за нас город спокойный! А они рожи воротят!

На экране люди в меховых безрукавках танцевали, встав в круг, в центре корчился на земле человек и с каждой секундой терял человеческий облик: как будто из надувной куклы выпускали воздух. Орущий рот был – черная дыра, один глаз съехал к подбородку, другой уполз на лоб…

Майя вырвалась и бросилась бежать – прочь из комнаты. Прочь из квартиры. Куда глаза глядят.

Бежала, пока колотье в боку не сделалось нестерпимым. Тогда перешла на шаг – задыхаясь, облизывая пересохшие губы. На автобусной остановке не было ни души, Майя села на скамейку под сенью большого сиреневого куста. Он зацветет в апреле, если не срубят.

Закончить девятый класс, тогда ее возьмут в какое-нибудь училище. Тогда она сможет уехать из Одницы. Надо только закончить девятый класс. Если отец узнает, что она ведьма, – точно убьет. Он много раз говорил, что ведьмы ничем не лучше навок. А навок он убивает, это его работа. Он же чугайстер…

– Деточка, – послышался слабый голос. – Помоги мне, пожалуйста.

Майя подняла голову. Старушка в светлом плаще, в соломенной шляпке стояла в двух шагах, опираясь о тележку со сбитым, сломанным колесом. В тележке лежала продуктовая сумка.

– Ага, – сказала Майя прежде, чем успела подумать. Встала, взялась за ручку тележки – действительно тяжелый груз. Как будто бабушка купила в супермаркете кирпичи.

– Здесь недалеко, – сказала старушка. У нее было приятное, в сетке добрых морщин лицо. Майе стало неудобно: старушка, такая хорошая, не подозревала, что Майя ведьма и связываться с ней приличным людям не стоит. Вышло, будто Майя ее обманывает.

– Спасибо тебе, – говорила старушка. – Ты чем-то расстроена?

– Я ведьма, – прошептала Майя и втянула голову в плечи.

– Я знаю. – Старушка кивнула. – Ты заброшенный, затравленный ребенок. Но ты не всегда будешь такой. Однажды ты станешь свободной и сильной. Никто тебя больше не обидит – никогда. Ты сама накажешь всех, кто посмел когда-то причинить тебе боль.

Старушка шагала рядом, разговаривая вполголоса, с улыбкой, как о чем-то само собой разумеющемся. Майя смотрела и не понимала: может быть, пожилая женщина плохо слышит, она не расслышала страшного слова?!

– Ты ведьма, – старушка кивнула. – Это значит, что в тебе скрыт великий дар. Думаешь, с тобой что-то не так? Это с ними что-то не так, деточка. Они злобная плесень. Мусор, который хочет тебя убить.

Странно, но теперь, слушая ее, Майя не чувствовала ни привычного страха, ни вины. Больше того, ей хотелось слушать дальше и соглашаться с каждым словом. «Злобная плесень»… да, какие точные слова. «Хочет убить»… и снова нету страха, только спокойная уверенность: теперь все будет хорошо.

– Все будет хорошо. – Старушка облекла ее мысли в произнесенные слова. – Твое время скоро придет, а пока подумай. Вот мы и на месте.

Майя увидела решетчатую калитку дома, которого, кажется, раньше не было на этой улице. Старушка улыбнулась, обнажив белоснежные молодые зубы, – Майя, вздрогнув, пришла в себя на скамейке в тени сиреневого куста.

Она задремала, уснула, ей привиделось. Никакой старушки не было, надежды не существует. Из мира грез Майя вернулась в реальность, полную страха, вины и унижений.

Ни Клавдий, ни Ивга не нуждались особенно в светской жизни, но игнорировать приглашение в третий раз было бы свинством. А кроме того, ректор, как было известно Клавдию, светскую жизнь любил и приемы в герцогском дворце не пропускал. И если в университетских коридорах ректор мог ускользнуть от визитера, спрятаться, подставить вместо себя заместителя, то в зале для приемов деваться ему было некуда. Клавдий с порога отметил, что интересующая его персона здесь, беседует, закусывает и совершенно довольна собой.

– Вы все-таки пришли. – Герцог оставил окружавших его гостей и подошел к Клавдию с Ивгой, и это было нарушением этикета, но Клавдий и ухом не повел, не его забота. Сам он отлично знал эти игры и умел в них играть, особенно у себя во Дворце Инквизиции, – но и отказ от правил в какой-то момент был частью общего действа.

– Добрый вечер, ваше сиятельство.

Клавдий и старый герцог враждовали, иногда воевали, но и ценили друг друга, и под конец жизни правителя их связывала странная, но все-таки дружба. Нынешний герцог был поздним младшим сыном: старший, тщательно подготовленный к роли главы государства, погиб, едва унаследовав трон.

– Я уж думал, вы нас за что-то невзлюбили, господин Старж. – Герцог взял бокал вина с подноса. – И прячете от общества вашу прекрасную супругу.

Неудачные слова, заштампованные и пошлые, выдавали его растерянность и усталость.

– Я не прячусь, – мягко сказала Ивга. – Приходите в городской лекторий, ваше сиятельство, там я обкатываю на публике самые свежие идеи.

Через минуту, небрежно извинившись, она отошла к столику с закусками. Клавдий и герцог остались вдвоем; высокопоставленные гости сновали вокруг, желая присоединиться к беседе. Клавдий улыбался, как если бы разговор шел о погоде, при этом посылая всем вокруг четкий сигнал: назад. Закрыто. Не пересекать линию.

– Ну дались вам эти квоты, – тихо, почти просительно сказал герцог.

– Это не просто квоты, это часть государственной политики, начало которой положил, между прочим, ваш отец. – Клавдий говорил вполголоса, сочетая в голосе почтение и жесткость. – Университет – государственное учебное заведение. Странно, чтобы в его стенах игнорировали закон.

Ректор уже заметил Клавдия и смотрел теперь через зал – чуть ли не в панике.

– Законы можно изменить, – сказал герцог. – Вы же свои меняете, возвращаете смертную казнь, например… для ведьм…

– Для действующих ведьм, – сказал Клавдий. – Приходите во Дворец Инквизиции, ваше сиятельство, я покажу разницу между «глухой» ведьмой и действующей.

– Но наши предки называли их одним и тем же словом. Ведьмы. Те и эти.

– Наши предки были не лучше нас – в чем-то умны, в чем-то наивны.

– Студенческие протесты… – голосом, полным зубной боли, снова начал герцог, и Клавдий счел возможным мягко его прервать:

– Не студенческие. Спущенные сверху. Вон ректор с супругой, он уже не раз пожалел, что сегодня сюда явился. Не хотел со мной встречаться, но сейчас принудительно встретится. Какая досада. – Он улыбнулся с фальшивым сочувствием.

– Клавдий, – с горечью проговорил герцог. – А нельзя было по-человечески прийти, отдохнуть, поговорить о приятном…

Герцог вел свою войну, до которой Клавдию не было дела, – с премьер-министром. С собственной нерешительностью, сомнениями, непригодностью к власти. С призраком старшего брата, который был идеальным правителем, но погиб в сорок лет при крушении вертолета.

– Прошу прощения, ваше сиятельство, – сказал Клавдий честно. – Вопрос к ректору – мелочь, на самом деле, ерунда, я сам все решу. Не стоит беспокоиться. Давайте говорить о приятном.

Ивга пила шампанское (на самом деле едва макала губы), благосклонно улыбалась, а вокруг плелись кружева замечательных бесед – о театре. О литературе. Слегка, будто ненароком, – о политике. Собеседники и собеседницы были исключительно умны и любезны и общались друг с другом – и с Ивгой – уважительно и ровно.

Она прекрасно помнила: давным-давно, когда Мартину был год, Ивга готовилась поступать в университет, когда ее все еще узнавали на улицах – по фотографиям из таблоидов, – Клавдий впервые намекнул, что неплохо бы сходить вместе на прием к герцогу.

– На меня будут таращиться.

– Разумеется. Но недолго. Потом ты перестанешь быть сенсацией и станешь просто чьей-то приятельницей, чьей-то подругой, кое-кто попробует с тобой флиртовать… Выбирайся из норы, лисица. Ты свободна.

– Не на кого оставить ребенка.

– Может, на проверенную няню?

– Клав, я просто не хочу.

Он тогда не стал настаивать.

Еще через несколько месяцев, когда она впервые вошла в университетскую аудиторию, все лица обернулись к ней, будто на лбу у нее звенел колокольчик. На нее смотрели, как на опасное и смешное недоразумение, как на обезьянку в жилетке, оказавшуюся здесь по чьему-то капризу. Не сразу, не легко, но с превеликим удовольствием она разрушила их картину мира, и через некоторое время те же люди ей растерянно признавались: «Я никогда не думал, что ведьма может… Мы были уверены, что ты просто его протеже… Мы тебя боялись… Я не знала, что ведьмы…»

И только когда Мартину было почти шесть, а Ивга заканчивала университет и думала об аспирантуре, она решилась явиться с мужем на светский прием. И, несмотря на уже отвоеванное право быть собой – не юной ведьмой, захомутавшей Великого Инквизитора, а Ивгой Старж, с профессией, планами на будущее и кругом общения, – все повторилось опять: на нее таращились. Немногим деликатнее, чем студенты-первокурсники. Прежний герцог, уже старый и больной в те дни, смотрел с доброй улыбкой – но с изрядной толикой любопытства.

В первый момент она растерялась, а потом разозлилась и перехватила инициативу. К концу вечера все эти аристократы и высшие чиновники слушали ее развесив уши и смеялись ее шуткам. Прежний герцог, ковыляя, опираясь на палку, принес ей бокал шампанского, парадный фотограф запечатлел этот момент, и фото попало в светскую хронику.

– Ты была великолепна, – сказал Клавдий в машине на обратном пути.

– Мне тоже понравилось, – отозвалась Ивга самодовольно.

– Знаешь, одно такое фото способно где-нибудь в провинции спасти девчонку от травли, например. Ты продвинула новый вариант нормы – красивая ведьма в вечернем платье пьет шампанское с герцогом. И все аплодируют.

– Клав, – сказала тогда Ивга после длинной паузы. – Ты бы мог меня в любой момент вытащить… на прием, да куда угодно. Одной этой фразой, ты бы сказал – я пошла. Почему ты этого не сделал?

– Это же манипуляция. – Он улыбнулся, будто удивленный, отчего она не понимает таких простых вещей. – А я не хотел тобой манипулировать. Для этого у меня есть герцог и все прочие.

Теперь, стоя посреди зала для приемов, Ивга вспоминала тот вечер и прекрасную ночь, которая за ним последовала. Ее собеседники гадали, отчего она так лукаво и рассеянно улыбается, и приписывали ее оживление своему остроумию. Голоса вокруг становились бархатными, взгляды – томными; Ивга слушала вполуха, иногда вставляя уместные пару слов.

Она видела, как Клавдий закончил беседу с герцогом, как прошел через зал к ректору, как тот сделал вялую и неудачную попытку ускользнуть. Клавдий встал, ненавязчиво отрезав ректора от выхода, и заговорил – улыбаясь с едва заметным сожалением. Ивга видела обоих в профиль. Ректор побледнел, покраснел, ощетинился, из последних сил стараясь держать лицо. Ивга наблюдала: она не удивится, если квота на ведьм в университете будет расширена после этого разговора.

Ректор не сказал ни слова. Клавдий попрощался кивком головы, огляделся в поисках Ивги, махнул ей рукой и пошел навстречу; ректор так и остался стоять столбом, его жена держалась поодаль, не решаясь подойти.

– Люблю смотреть, когда ты кого-то жрешь, – сказала Ивга кровожадно.

– Я не жрал, я правильно расставил акценты. – Он улыбнулся. – Ну что же, всех зовут к столу, пойдем ужинать?

– Патрон, – сказала в трубке Гедда, регистраторша из приемной, – у нас сидит девушка, которой нужна справка, что она не ведьма.

– Объясните, что таких справок не даем.

– Я объяснила. – Голос Гедды странно дрогнул. – Но она тут… если людей пока нет, может, вы посмотрите?

Он вышел из кабинета.

В пустой приемной на диване сидела светловолосая девочка, которую он видел в школьном актовом зале. Лицо покрыто пятнами, глаза в слезах, взгляд в пол.

– Так, – сказал Мартин, торопливо соображая. – Документы у нас есть? Паспорт?

– Ученический билет, – Гедда положила на край стойки пластиковую карточку.

– Сойдет для начала. – сказал Мартин. – Майя…

– Я не ведьма, – прошептала девчонка. – Этого не может быть.

– Давай так. – Он отошел подальше, чтобы она не боялась. – Ты сегодня становишься на учет и будешь ходить ко мне раз в месяц. А я тебе выпишу справку, что ты не ведьма. Ты ее размножишь, возьмешь каждую копию в ламинат и всякому подонку, который тебе что-то скажет, будешь совать жесткую справку в глотку. Хорошо?

Сперва говорил он, уговаривал, отвлекал, рассказывал анекдоты. Потом она заговорила тоже. У Мартина волосы зашевелились на голове: жизнь этой девчонки с отцом-чугайстером была адом.

– Нет, я не жалуюсь. – Она что-то прочитала по его глазам. – Ему тоже непросто приходится. Мама умерла, когда мне было восемь, он за ней ухаживал до последнего… И у него такая работа. Навки – они приходят из могилы… восставшие мертвецы… и убивают людей. Это очень опасно. А он… уничтожает, кто-то ведь должен. Чугайстеров никто не любит, но без них же нельзя. Кто-то должен. Поэтому он пьет. Я просто не могу ему сказать, что я ведьма, понимаете… Пожалуйста, не говорите ему. Я очень-очень прошу.

– Хорошо. – Таким растерянным он давно себя не чувствовал. – Вовсе не обязательно ему говорить. А других родственников нет?

Она помотала головой:

– И в училище меня возьмут только после девятого класса.

– Я тебе дам номер своего мобильного, – сказал Мартин. – Если… он начнет тебя бить, позвони, я приеду с полицией.

– Как – с полицией, это же мой папа!

Кажется, Мартин только что потерял частичку ее доверия, с таким трудом завоеванного.

– Хорошо. – Он кивнул, успокаивая. – А друзья у тебя есть?

Она снова помотала головой, неохотно, будто стыдясь, что у нее нет друзей.

– В школе тебя не обижают?

– Нет, – сказала она твердо.

– Честно-честно?

– Мне только закончить девятый класс. – Она вздохнула. – Вы же ничего не сделаете, станет только хуже.

– Ты плохо меня знаешь, – сказал Мартин серьезно. – Я – еще как сделаю. Травля в школе – преступление, за это могут исключить. Тебя дразнят? Бьют? Что-то еще? Для начала я пойду к вашей директрисе…

– И она тут же позвонит отцу!

И правда, подумал Мартин. Порочный круг, паршивая ситуация.

– Они меня не любят, – быстро сказала девчонка. – Не любить – не преступление. Я их боюсь… но они ничего такого не делают. Пока.

– Ладно, давай договоримся, что, если тебя ударят, или испортят вещи, или что-то еще, ты сразу позвонишь мне… Хочешь есть? Сейчас мы закажем горячих бутербродов, жареной картошки, газировки… Вредной и вкусной пищи, один раз ведь можно?

– Почему вы со мной так возитесь? – Она снова шмыгнула носом.

«Потому что ты на краю пропасти».

– Потому что я хочу тебе помочь. – Он ободряюще кивнул. – А теперь давай покончим с неприятным делом: ты будешь смотреть мне в глаза, а я соберу твои данные для учета. Это будет больно, но очень быстро и только один раз.

Она выдержала его вмешательство стоически – на фоне бед, которые обрушила на нее жизнь, инквизиторское сканирование не было особым испытанием. Мартин терпеть не мог эту часть работы. Профиль каждой ведьмы был неповторим, как отпечаток пальца, и заносился в базу; в профиле Майи он увидел нехорошее сочетание факторов. Возможно, потенциальная воин-ведьма. А может, и нет. До инициации никто не в состоянии точно определить ни специализацию ведьмы, ни ее силу.

– Что-то не так? – Она снова прочитала мысли по его глазам.

– Все в порядке. – Он улыбнулся. – Теперь у тебя будет красивая учетная карточка, все по закону, ни один инквизитор носа не подточит.

Гедда принесла заказ из ближайшего кафе, и девчонка съела все до крошки. Мартин расхаживал по своей части кабинета, глядя сквозь тонкое стекло, как она жадно ест и пьет.

– В следующий раз ты придешь ко мне через неделю…

– Но вы же сказали, раз в месяц!

– На пять минут. Я просто должен видеть, что с тобой все в порядке.

– А что со мной может… не в порядке?

«Ты можешь превратиться в чудовище».

– Смотри, – сказал Мартин. – Если где-то – на улице, в магазине, да хоть в школе, к тебе подходит незнакомая женщина и говорит, что ты должна пройти свой путь и в конце пути тебя ждет что-то очень хорошее…

– Значит, она предлагает мне инициацию. – Майя побледнела.

– И что ты тогда делаешь?

– Звоню вам. – Ее губы едва шевелились. – Ой.

– Что, уже такое было?! – Мартин подскочил.

– Не совсем. – Майя задрожала. – Это было вроде как… сон. Я думала, мне привиделось.

Он отпустил Гедду и просидел с девчонкой еще час.

– Я обещаю. – Майя говорила искренне. – Если снова увижу эту бабку – сразу позвоню. Я клянусь.

По крайней мере сейчас она была полнейшей его союзницей. Больше он ничего сделать не мог.

– В любое время дня и ночи – звони, не стесняйся. Почувствуешь себя странно – звони. Станет грустно – звони. А вот это отнесешь своей директрисе.

Он вытащил бланк, подумал и написал от руки: «Справка. Выдана Майе Короб о том, что у верховного инквизитора Одницы к ней нет вопросов. Мартин Старж».

Юридически справка была ничтожна, но директриса не станет разбираться. Пусть на время отцепится от ребенка. Майя вышла из кабинета совершенно другим человеком – спокойная, даже веселая.

Он посмотрел на часы: рабочий день, конечно, давно закончился. В следующий раз, когда отец спросит, не собирается ли он завести семью, Мартин с чистой совестью скажет, что женат на своей работе.

Получив повестку в суд, Эгле немедленно связалась с адвокатом. Тот успокоил ее:

– Просто еще раз расскажите им, как все было. Ответьте на вопросы.

– И что, мне еще раз глядеть на эти… рожи?

– Нет, вовсе нет. Будут только адвокаты. Закрытый режим, ни прессы, ни зрителей, все строго по делу.

Если у нее и были нехорошие предчувствия насчет этих слушаний, Эгле старалась гнать их от себя. Все ее мысли занимала работа; ее пригласили в амбициозный проект на фоне скандала: предыдущий художник по костюмам, а заодно и оператор покинули группу. Эгле просмотрела концепты, в резкой форме заявила, что проект провальный и участвовать она не будет. Наплодив полсотни врагов за пару минут эмоциональной речи, Эгле вышла из офиса, и ее осенило: она поняла, как и что следует изменить в визуальном решении.

Она вернулась, и, хотя ее не хотели слушать, насильно выложила свою идею, подкрепив парой набросков на планшете. Ее прогнали, громко ругаясь, чтобы перезвонить потом среди ночи и сообщить, что концепт гениальный, но бюджет уже трещит и по расходам все надо удешевить наполовину. Эгле отказалась работать на таких условиях; маялась до утра, прикидывая, за счет чего можно бы сэкономить, и так ни до чего и не додумавшись. Самолет вылетал рано, а добираться до аэропорта в Вижне следовало с запасом времени, в результате Эгле проспала за всю ночь минут сорок, и теперь ее слегка шатало.

В зале суда, куда ее вызвали точно в десять утра, обнаружились адвокаты всех четырех обвиняемых. Эгле повторила свой рассказ отстраненно, будто описывая злоключения совсем другого человека. Она надеялась скоро освободиться и наконец-то позабыть свой кошмар, но все пошло наперекосяк.

Адвокат Конрада, крепыш с полоской рыжих усов над губой, положил на стол толстую папку:

– Прошу включить в материалы дела. Психологический портрет Эгле Север, составленный на основе показаний ее сотрудников, друзей и сексуальных партнеров… Перед нами творческая натура, импульсивная, взбалмошная, любительница острых ощущений, честолюбивая, истеричная… Зачем эта девушка явилась в ночной клуб, в то время как должна была быть на церемонии награждения?

– А вам какое дело? – рявкнула Эгле с места. У нее пылали уши.

Рыжеусый тонко улыбнулся и указал на нее широким жестом, будто предлагая полюбоваться:

– Да, да… все так. У нее совсем нет выдержки, а работа в киноиндустрии полна стрессов. Знакомые Эгле Север прекрасно знают, что она обычно снимает напряжение при помощи нетрадиционных сексуальных практик, причем не гнушается брать деньги с клиентов, совмещая, так сказать, приятное с полезным…

– Что?! – Эгле вскочила, готовая драться. Адвокат предостерегающе закряхтел. Рыжеусый смотрел на Эгле поощрительно, он с нетерпением ждал выходки, подтверждающей его клевету: «импульсивная, взбалмошная»…

Эгле сдержалась. Рыжеусый довольно кивнул:

– Мой клиент утверждает, что она назвала цену за интимные услуги, а когда узнала, что мужчин будет четверо…

Эгле грохнула кулаком по столу так, что заболело запястье. Все в зале посмотрели на нее – с интересом.

– …Просто увеличила цену, – заключил рыжеусый.

Эгле, секунду назад готовая вцепиться ему в глаза, осела на свое место. Она переводила взгляд с лица на лицо в этом зале: благополучный, обеспеченный, профессионально успешный мужчина сообщает публике мерзейшую, феерически подлую ложь, с тем чтобы унизить жертву, чтобы оправдать насильника и убийцу… А все слушают, делают пометки… Да кто тут ведьма?!

– Это ничего не значит, – шепнул ей на ухо адвокат. – Это просто слова.

Эгле показалось, что она проглотила дохлую, разложившуюся в тине лягушку. С трудом удалось продышаться, не выблевать оскорбление прямо на столешницу, на бумаги. Усилием воли она заставила себя не слышать, что еще говорит рыжеусый: ей надо заставить продюсеров увеличить бюджет. Никаких дешевых поделок, ее идея дорого стоит. Но стоит ли?

Мысли не шли, приходилось считать: «Сто пятнадцать, сто шестнадцать, сто семнадцать…» Наконец рыжеусый, очень довольный, сел на место, остальные адвокаты обвиняемых пожали ему руку. Никто не сказал: как не стыдно так чудовищно врать! Эгле считала секунды, ожидая, когда можно будет вырваться из затхлого, провонявшего ложью помещения, но кто-то с кем-то посовещался, кто-то что-то объявил, и в зал вошел Мартин Старж в хламиде инквизитора с откинутым капюшоном. Эгле почувствовала его, как поток ледяного холода из мощного кондиционера.

Он сухо произнес ритуальную формулу, принятую в суде. Бросил на рыжеусого взгляд, от которого тот слегка побледнел. Положил обе ладони на конторку с микрофоном:

– Я свидетельствую, что обвиняемый Конрад Строк подсыпал вещество в бокал жертвы и, пользуясь ее беспомощным состоянием, посадил к себе в машину.

– Вы видели, как он подсыпал предполагаемое «вещество»? – быстро спросил рыжеусый. – Своими глазами?

– Нет. Но я видел реакцию жертвы, которая до этого была трезва, а через секунду упала. И еще, – он опередил рыжеусого, не давая ему сказать слово, – я видел анализ крови Эгле Север, сделанный той же ночью. И вы, – он смотрел рыжеусому в глаза, – тоже видели этот результат, правда? Другой человек, не ведьма, от такой дозы впал бы в кому. Но вы рассказываете о моральном облике жертвы?

– По делу, – заметил судья.

Мартин кивнул:

– Я видел своими глазами, как проводился обряд так называемой «Новой Инквизиции», и нет, это не «сексуальные практики». Это насилие и покушение на убийство, и, если бы я не вмешался, потерпевшая тут бы не сидела. – Он не смотрел на Эгле. – В деле содержатся результаты экспертиз, подтверждающие мои слова, но суду предлагается версия, что жертва якобы предложила интимные услуги! Жертва дружески предложила насиловать ее вчетвером в окружении дров, облитых бензином, под знаком «Новой Инквизиции»?!

Эгле съежилась от звука его голоса, но и рыжеусый съежился тоже.

Мартин накинул черный капюшон. Его лицо преобразилось, открытыми оставались только подбородок и жесткие губы. Глаза блестели в прорезях:

– Как верховный инквизитор провинции Одница я делаю официальное заявление. Перед нами серия преступлений на почве ненависти к социальной группе «ведьмы». При том что, не пройдя и не собираясь проходить инициацию, обе жертвы не представляли никакой угрозы и не совершали правонарушений. Инквизиция округа Одница расценивает манипуляции защиты как грубое противодействие правосудию, сознательную попытку ввести суд в заблуждение и как новое преступление на почве ненависти, идеологически продолжающее дело «Новой Инквизиции».

Он вещал так, будто полжизни провел в судах. Эгле обняла себя за плечи, ее знобило.

– Инквизиция округа Одница подготовила по этому поводу соответствующий иск, – закончил Мартин. – У меня все.

На лице рыжеусого цветными остались только усы – необыкновенно яркие на бледной коже.

На выходе из здания суда Эгле увидела припаркованный серый «Лебедь» и остановилась: она была свободна уйти сейчас – и никогда его больше не видеть. Он давал ей выбор.

Эгле подошла к машине. Мартин опустил стекло; он сидел за рулем в тенниске и джинсах, за его спиной на крючке висела мантия. Эгле снова поразилась, каким разным может быть его лицо. Он будто снял с себя инквизитора вместе с балахоном.

– Ты как?

– Паршиво, – призналась она. – Спасибо, что… короче, ты мне опять очень помог.

– Можешь теперь помочь мне? – На предисловия он не разменивался. – У меня девочка будет на контроле через сорок минут. Я хочу, чтобы ты с ней поговорила.

– О чем?

– История успешной ведьмы. Мир кино, талант, творчество, радость жизни.

– Ты серьезно?!

– Четырнадцать лет, сирота, матери нет, отец работает в службе «Чугайстер» и пьет по-черному. Она боится сказать про себя, и правильно делает… Ей очень-очень нужно, чтобы кто-то показал другую жизнь. Другие возможности. Тебе она поверит.

Эгле открыла дверь и села с ним рядом на пассажирское сиденье. От инквизитора потянуло холодом – но почти без дискомфорта.

– Спасибо, – сказал он искренне. – Я потом вызову тебе такси, ты же сегодня ночуешь в Однице?

Она кивнула:

– Слушай, этот мерзавец, адвокат Конрада… На что он рассчитывал, это же бред… кто ему поверит, есть же ролик, и это уже второй эпизод?!

– Они могли бы давить на жалость, – Мартин выехал на середину загруженной улицы, – мол, все обвиняемые прежде пострадали от ведьм. Но выбрали другую тактику: не признавать их причастность к первому убийству.

– Как?!

– Там все сгорело, ни биоматериала, ничего. То, что обвиняемые точь-в-точь, в деталях воспроизвели это все в твоем эпизоде, – адвокат заявил, что они подражали ролику в Сети, но убийства не планировали. Ролевая игра.

Эгле взялась зубами за костяшку указательного пальца:

– Но это же… бесконечный кошмар, я думала, все закончено, а на самом деле…

– Все закончено. – Он выкрутил руль, разворачиваясь. – Адвокаты – ребята без совести, отработали свои гонорары, молодцы. Но Инквизиция держала дело на контроле, им эти гонорары поперек глотки встанут. Приговор будет обвинительный, очень жесткий, спокойно лети в Вижну.

– Мартин, ты мой герой, – сказала Эгле. И дохлая лягушка, которую она мысленно проглотила на слушаниях, начала таять, исчезать, пока не пропала совсем.

Дорогие машины сверкали на солнце. В Однице закончился высокий сезон, кафе с тротуаров переместились за окна, кое-где пожелтели деревья, но пальмы и кактусы зеленели вовсю, и на крышах стеклянных отелей плескались отдыхающие в теплых бассейнах.

– Как ты живешь в этом городе? – спросила Эгле.

– В смысле?

– Вечный отпуск. Каникулы. Плавки, шорты, полуголые люди, выпивка, бассейны, ночная жизнь… Меня бы разморило на второй день, а на пятый я бы умерла от скуки.

– А я все вижу по-другому. – Он остановился на красном светофоре. – Одница – особое место, куда стекаются со всей страны деньги, энергия, здоровье… да и власть. А на лакомые человеческие ресурсы слетаются, естественно, ведьмы. Реальные, инициированные. Бывает, очень старые и опытные, хотя выглядеть могут как угодно. Этот город нашпигован ведьмами, как булка изюмом, и я каждый день разрываюсь: пойти с оперативной бригадой, выследить и поймать действующую? Или дальше убиваться с профилактикой, удерживать сотни «глухих» от инициации? У меня вообще нет плавок, Эгле, я и в море не купался с тех пор, как приехал.

– Ну да. – Она смутилась от своей бестактности. – Наверное, не надо спрашивать про тот случай… когда погиб инквизитор и…

– Если бы ведьмы после инициации не убивали людей, я был бы садовником и разводил тюльпаны. Или вел гражданские процессы, как адвокат.

– Слушай, – она отвела глаза, – в прошлый раз мы не очень хорошо расстались. Извини.

– Да и ты меня, – сказал он серьезно. – Я был сильно не прав… Так, все, мы на месте.

Последним уроком была информатика. У Майи никогда не было ни собственного компьютера, ни смартфона, ей ставили тройки, чтобы не возиться. В школьном компе Майя умела открывать свой аккаунт в социальной сети, но у нее не было друзей, и сама она никогда ни о чем не писала. В личные сообщения к ней падала только реклама.

Сегодня ее ждал очередной поход к Мартину, и мысль об этом была теплой, как солнечный зайчик. Смешно даже вспомнить, что совсем недавно она боялась любого инквизитора. Хотя Мартин, конечно, не любой.

Шесть недель назад она начала рисовать – потому что он сказал ей, что ведьмы талантливы. С каждым днем получалось все лучше. Сегодня она решилась показать альбом Мартину: пейзажи. И еще птицы. У Майи здорово получались птицы в движении. Может быть, ее даже примут в художественный колледж?

Месяц назад на сэкономленные от завтраков деньги она купила самую простую пудру, бледно-розовую помаду и тушь для ресниц. Ни в коем случае нельзя было, чтобы отец видел ее накрашенной, да и в школе ругали. Поэтому она подводила ресницы и губы в школьном туалете после информатики. Раз в неделю. Она научилась красиво укладывать волосы и надевала под школьную безрукавку лучшую блузку, белую, с отложным воротником. И шелковый платок на шею.

Единственное, что беспокоило ее, – одноклассники:

– У тебя что, свадьба по средам? Куда ты ходишь?

Каждый раз по дороге в инквизиторский офис Майя путала следы и отслеживала, чтобы никто за ней не шел. Если одноклассники застукают ее, сомнительная тайна окончательно перестанет быть тайной… Но даже эта мысль пугала ее все меньше. Мартин внушил ей уверенность в себе, пока слабенькую, но с каждой неделей крепче.

Она открыла новое сообщение, не задумываясь. Внутри был вложен ролик, наверное, рекламный. Майя надела наушники и запустила воспроизведение.

– …Инквизиция умерла!

Темное помещение, любительская запись, сделанная дрожащей камерой. Майя увидела инквизитора в балахоне с капюшоном, закрывающим лицо. К железной кровати была прикована девушка, инквизитор ножом спарывал с нее одежду.

Майю парализовало. Она не могла ни закричать, ни отпрыгнуть, ни отвести взгляд. Голос, измененный модулятором, глухо звучал в наушниках:

– …Великая традиция борьбы, охоты, наказания – все в прошлом. Это сделали вы, ведьмы, вы растлили Инквизицию, вы разложили ее изнутри…

Майя смотрела широко открытыми глазами.

– Ты ведьма, – бубнил голос в наушниках. – Ты зло, ты грязь, наказание будет суровым…

Пот катился по спине под белой нарядной блузкой, волосы стояли дыбом. Голая девушка на экране пыталась умолять, но рот ее был заклеен. Когда инквизитор навалился на нее, Майя подняла одеревеневшую руку и нажала кнопку «Вкл» старого школьного компьютера. Стащила с головы наушники; совсем рядом кто-то хихикнул. Она повернула голову; четверо одноклассников глазели, оказывается, на нее во все глаза.

– Видела? – прошептал самый толстый.

– Это про тебя, – подмигнул самый злой. – Ты посмотри до конца, там прикольно! Ее сперва вчетвером жарили, а потом на костре поджарили…

– С тобой тоже так будет. – Самый гадкий облизнул рот кончиком языка, отвратительным движением, напоказ.

– Разговоры! – крикнул учитель информатики. – В чем дело?

Майя встала и, не обращая ни на кого внимания, не оглядываясь на окрики, вышла из класса.

В офисе Мартина, в холле, ждали три женщины – все пришли не по записи, всем чего-то было нужно. Сидя на диванчике в нервной, взвинченной обстановке инквизиторской конторы, Эгле удивленно спросила себя: я что же, пришла сюда добровольно?!

Девочка, о которой говорил Мартин, должна была явиться к трем, но ее не было. Мартин начал принимать других, решать вопросы скорее административные, чем инквизиторские, а новые посетительницы шли и шли. Эгле выпила три чашки кофе, отупела от долгого ожидания, вспомнила, что не спала сегодня и что суд истрепал ей все нервы.

В четыре Мартин пригласил ее в кабинет, и очередь взорвалась негодованием. Она посмотрела сквозь стекло – и поразилась, до чего он мрачен.

– Прости, – сказал Мартин. – Гедда вызовет тебе такси.

– Она могла задержаться в школе… не рассчитать время, да просто забыть, это же ребенок. Сейчас прибежит.

– Два месяца она ко мне ходила каждую неделю. – Мартин покачал головой. – День в день. Минута в минуту… И не отвечает на звонки, что самое паршивое… Еще раз прости за беспокойство.

– До завтра я совершенно свободна, – сказала Эгле. – Могу подождать… только не здесь. В кофейне напротив. Позвони, если она появится.

Он кивнул, думая уже о другом.

«В любое время дня и ночи – звони, не стесняйся. Почувствуешь себя странно – звони. Станет грустно – звони…»

Майя стояла посреди шумной улицы, между полосами, неподвижно, как дерево. Ее рюкзак остался в кабинете информатики, но телефон был в кармане. «В любое время дня и ночи – звони…»

Она вытащила телефон. Сжала в ладони – и так застыла.

«Ты ведьма. Ты зло, ты грязь, наказание будет суровым».

Мартин все это время ее обманывал. Настоящий мир – не тот, где инквизитор угощает ведьму чаем с печеньем, расспрашивает о делах, обещает светлое будущее. Настоящий мир… в этом ролике. И в страшных роликах, что показывал ей отец. И в глазах ее одноклассников: «Видела? Это про тебя. С тобой тоже так будет!»

Она сдвинулась с места. Пересекла улицу. «Ведьмы очень талантливы, актрисы, балерины, художницы. Раньше их преследовали, но теперь мир меняется. Ведьма может быть любимой, знаменитой, богатой…»

Майя выронила телефон. Трубка разбилась на асфальте. Когда люди в черных балахонах насиловали девушку – где был Мартин? Он ей помог?!

– Деточка, – послышалось за спиной.

Майя обернулась. Старушка в светлом плаще, в соломенной шляпке улыбалась ей как родной:

– Ну что, пойдем?

В руках у нее была все та же тележка для продуктов, и колесо было по-прежнему сломано, как если бы старушка даже не пыталась его починить. Майя сделала шаг, потом другой. Ей показалось, что весь мир вокруг увяз в золотистой смоле и только Майя и старушка остались свободными.

Эгле поставила компьютер на столик в кафе и выпала из реальности: продюсер, которому она отказала вчера, прислал ей проект договора. Документ сопровождался письмом, где кроме многих лестных и дружеских слов содержалось категорическое уверение: работать придется в рамках бюджета, ни копейкой больше.

Эгле пришла в ярость. Удалила проект договора, потом восстановила документ из корзины. Они видели ее насквозь: ей хотелось реализовать свою идею, как голодному хочется есть, а курильщику – затянуться в самолете. Не ради денег, даже не ради славы. Если ей и вручат когда-нибудь статуэтку, она выйдет на сцену только затем, чтобы на глазах всего мира бросить награду на пол и громко сказать, как низко она ценит все на свете премии…

Она положила на колени планшет и принялась за наброски и так, в блаженном состоянии, провела несколько часов, пока официант деликатно не спросил, не хочет ли она что-нибудь заказать. Эгле, оголодавшая, радостно заказала себе ужин, и его как раз принесли, когда в кафе вошел Мартин.

Едва увидев его, Эгле поняла, что девочка на контроль не явилась. Мартин молча сел напротив. Эгле, отчего-то смутившись, убрала планшет и ноутбук со стола:

– Я тут поработать решила…

– И я тут поработать решил, – сказал он глухо. – Вот думаю, объявлять ее в розыск сейчас или подождать до завтра. Но что-то неохота ждать.

– У нее же будут неприятности, – тихо сказала Эгле. – Если ты сейчас объявишь ее в розыск. Не примут потом в институт, не возьмут на работу… Подожди, она могла перепутать день, утопить телефон в ванне…

Он покачал головой:

– Я сейчас поеду к ней домой. Если не найду ни дома, ни в школе – тогда в розыск.

Поток холода, исходящий от него, стал таким мощным, что Эгле, пытаясь согреться, взяла в руки чашку с горячим чаем.

– Прости, – сказал он и встал. – Счастливого полета.

– Позвони, – сказала она и тут же прикусила язык.

Он не удивился:

– Когда?

– Когда ее найдешь, – сказала Эгле. – Хоть бы поскорее. Я тоже как-то… эмоционально включилась, она мне вроде как не чужая.

Чай остывал в ее ледяных ладонях.

В спортзале играли в баскетбол. Удары мяча отдавались очень громко, будто били в барабан у самого уха. Майя прошла мимо раздевалок; уборщица стояла в дверях, уперев руки в бока:

– Я уже полы помыла, куда?

– Я забыла рюкзак, – сказала Майя.

– А голову ты не забыла? Который час?! Здоровые выросли, а мозгов, как у…

Майя посмотрела исподлобья. Уборщица замолчала на полуслове и отступила. Майя, потупившись, прошла в дверь, на первый этаж и дальше по лестнице, к кабинету информатики.

Кабинет был заперт. Зачем она пришла сюда? Зачем ей вообще нужен рюкзак? Разве она собирается делать уроки?

Майя пошла обратно вдоль стены, мимо классов, кабинетов, туалетов – мимо унылого, душного, мучительного, повседневного. Потерявшего над ней власть.

В спортзале били мячом о пол. Майя вошла в женскую раздевалку, залитую пряным неприятным духом. Ее рюкзак был здесь, пустой, вещи рассыпаны по кафельному полу вместе с содержимым урны: использованные прокладки, салфетки, жвачки, тетради, помада, все вперемешку. Валялся открытый альбом: пейзажи. И птицы в движении.

– Привет, ведьма!

Они ее ждали. Стучали мячом, но не выпускали из виду раздевалку, и вот теперь застали – вчетвером, в полном составе:

– «Новая Инквизиция» придет за тобой, похотливая рожа.

– Ты хочешь? Ты правда хочешь?

– Ведьмы всегда хотят.

– Смотри, она уже потекла!

– Ты зло, ты грязь! Наказание будет суровым!

Они наступали от двери, зажимая ее в угол. Молчала пустая школа. Только в спортзале по-прежнему бубнили мячом.

У отца не было стиральной машины. Каждый вечер, выкручивая над раковиной белье, Майя делала вот так. И вот так. И вот так.

Безрукавка сотрудника службы «Чугайстер» висела на спинке офисного стула, протертого во многих местах. В квартире было неуютно, но чисто. Пахло застарелым куревом. И еще чем-то мерзким. Прихожая была увешана плакатами, свежими и старыми: «Служба «Чугайстер» – твоя защита от нави. 1111». «Это не родственник вернулся из могилы. Это навь явилась убить тебя. 1111». «Запомни, честный гражданин, мы твой храним покой, четырежды нажми «один» недрогнувшей рукой…»

– Не знаю, где-то шляется, – сказал ее отец, уже сильно выпивший. – К одиннадцати придет, или уши оборву. А ты кто?

– В котором часу она ушла сегодня из дома?

– Не знаю, вернулся с ночной смены, ее уже не было… Да кто ты такой?

Мартин вышел. Разговаривать здесь дальше не имело смысла.

Окраина курортного города. Столбы, покрытые объявлениями, как чешуей. Очень темная ночь, беззвездная и безлунная. Отвратительное предчувствие, как железный обруч на шее.

И, оправдывая предчувствие, задергался в кармане телефон.

Сейчас здесь будет людно. Сбегутся родственники. Им это видеть нельзя категорически, если уж бывалых полицейских трясет и тошнит. Ребята умерли моментально, но то, что она сделала с их телами, надо прятать от человеческих глаз.

– Я велел, чтобы их не трогали, – хрипло сказал Ларри. – Пока ты не приедешь.

– Пусть их увезут немедленно. К вам или к нам, все равно.

Мартин поднырнул под желтую ленту посреди школьного коридора. Предположительно, воин-ведьма. Четыре трупа – подростки. Крупный блондин, острый на язык брюнет, еще двое – бычки, спортсмены, задиры. Они сидели в зале вместе с другими, а Мартин стоял на сцене и разглагольствовал, а Майя корчилась в последнем ряду, будто у нее болел живот…

Это место воняет ведьмой, смердит дикой, нечеловеческой и бесчеловечной силой. А следа нет. Мартин заметался; ни намека на след. Ни единой ниточки. Ведьмы не учатся своему мастерству, как рыбы не учатся плавать. Та, что еще сегодня утром была девочкой Майей, умеет не только сворачивать шеи, но и уходить от преследования.

Люди уже запрудили школьный двор. Уже полицейские едва их удерживали. Мужчины и женщины рыдали в голос. Уже кричали: «Ведьма! Это ведьма!»

Мартин выбрался через окно с противоположной от входа стороны здания. Это было малодушно, но рационально: он не желал терять времени. Все, что он может сейчас сделать, – найти ее.

На рассвете в ее номер постучали. Едва разлепив глаза, Эгле поняла, что за дверью стоит инквизитор, и сон моментально с нее слетел.

Молодой оперативник в черном плаще посмотрел сурово и сосредоточенно:

– Госпожа Эгле Север? Регистрационное свидетельство, пожалуйста. Так. Спасибо. Одевайтесь и следуйте за мной.

– Что случилось?!

– В Однице чрезвычайное положение. Извините за неудобства. Неинициированные ведьмы временно берутся под физический контроль.

– Что?!

Ошалевшая, оглушенная, она спустилась в холл со своим чемоданом. Здесь, такие же ошарашенные, стояли еще две постоялицы, одна лет шестидесяти, другая совсем юная, с мужем и маленьким сыном. Ребенок плакал и никак не мог успокоиться.

– Иди к папе, – бормотала молодая ведьма. – Я скоро вернусь. Мне надо ненадолго уехать. Я вернусь, ну что ты ревешь! Ты уже большой!

– Никогда такого не было, – сказал ее муж, пытаясь взять ребенка на руки.

– Бывало и не такое, – сказала пожилая. – Вы просто не помните. Бывало всякое.

В машине, куда посадили всех трех задержанных, Эгле узнала, что на окраине Одницы в школе зверски убиты четверо подростков. Я приношу ему несчастье, потерянно думала Эгле. Стоит мне встретиться с Мартином – как ведьмы тут же кого-то убивают… Нашел ли он девочку, которая вчера не пришла на контроль?

– У меня самолет через три часа, – сказала Эгле сопровождающему инквизитору. – Вот мой билет!

– Сожалею, у меня приказ. Пожалуйста, соблюдайте спокойствие. Это в ваших интересах – профилактика самосудов…

Едва светало. Выходили люди из ночных клубов. Черные фургоны с инквизиторскими знаками на бортах стояли на перекрестках: с номерами не только Одницы, но и Рянки, и даже Вижны.

– Ишь, забегали, – сказала пожилая ведьма. В ее голосе Эгле послышалось злорадство.

Он нашел место, где ее инициировали, – подвал маленького дома, который несколько месяцев назад был выставлен на продажу по явно завышенной, несоразмерной цене, поэтому никто не интересовался покупкой. Красная шерстяная нить на полу, от стены до стены. Огарки свечей. Ведьма, проведшая обряд, давно покинула это место. Остался только смрад: остаточная энергия реализованной инициации.

Отец Майи орал на допросе, что требует генетической экспертизы, и проклинал покойную жену за измены.

На выездах из города досматривали транспорт. Неинициированных ведьм свозили в приемные инквизиторских офисов и камеры полицейских участков. Мартин не мог не думать об Эгле, но мельком, обрывочно: не до того было.

На стене Дворца кто-то написал красной краской «Новая Инквизиция». Надпись смыли через двадцать минут.

Уроки отменили. Фотографии погибших стояли в школьном холле, перед ними горой лежали цветы. Малышей отправили домой, директриса собрала подростков в актовом зале. Ее кожа приобрела желтоватый оттенок, под глазами темнели круги:

– …Это наше общее горе. Я прошу вас, ради памяти товарищей: не общайтесь с журналистами, не поддавайтесь соблазну, помните о репутации школы! Вас начнут провоцировать, задавать идиотские вопросы, захотят выведать что-то плохое, я прошу: берегите честь! И вашу личную, и школьную, и, конечно, храните чистую память о погибших товарищах! Они были чудесными ребятами, добрыми, честными…

– Мерзавцами они были, – громко и ясно прозвучал голос, казалось бы, из ниоткуда. Директриса отпрянула; из-за ее спины, будто отлепившись от занавеса на сцене, вышла незнакомая девушка – никто не узнал ее в первый момент, хотя она проучилась с ними в одной школе несколько месяцев.

Потом они сорвались с места и кинулись к двери, отталкивая друг друга, сбивая с ног. Но дверь не поддалась, сколько ее ни толкали, ни тянули, ни пытались выломать. Ни единое окно не открывалось. Учитель информатики, присутствовавший тут же, швырнул стулом в стекло – безрезультатно.

– Отсюда никто не выйдет, пока я не разрешу, – сказала девушка со сцены. – Лучше сядьте. Или хотите поджариться?

На ее раскрытой ладони взметнулся язык пламени и моментально вырос до потолка. Опасно затрещал занавес. Директриса сползла по стене в глубоком обмороке – ей никто не поспешил на помощь.

– Ты сам напишешь рапорт или я смещу тебя приказом?

Двух действующих ведьм, пойманных во время облавы, только что увели: обе ничего не знали и не имели к убийству отношения. Теперь в подвал должны были привести третью. Ожидая ее, Великий Инквизитор шагал от стены к стене, вслед за ним в свете факелов расхаживали его тени.

– За что? – спросил Мартин.

– Даже не знаю. – Великий Инквизитор остановился рядом с пустыми колодками. – Возможно, за погибших детей, за профилактику инициации, которую ты прогадил?

– Чтобы сместить меня, – сказал Мартин, – вам необходимо вызвать меня в Вижну. И чтобы я приехал. А я не приеду, пока не найду ее.

– Хорошо, тогда я просто выкину тебя из состава Инквизиции. И ты закончишь наконец юридическое образование или пойдешь работать водителем, выбирай. – Великий Инквизитор уселся на край колодок, как на барный стул.

– Ну попробуйте, – сказал Мартин. – Интересно, что скажет Совет кураторов и лично герцог, и все, к кому я обращусь за поддержкой.

– Март, – в ледяных глазах, глядящих на него в полумраке допросной, что-то на секунду изменилось, – я не хочу, чтобы ты здесь оставался. Чтобы имел к этому отношение. Поверь, я пока сильнее, я тебя сожру. Хотя бы ради твоей матери…

Истерически взвизгнула дверь. Белый, с перекошенным лицом, на пороге стоял старший администратор Дворца Инквизиции:

– Ведьма… захватила школу. С детьми. Обещает всех сжечь. Если верховный инквизитор… к ней не явится, и назначила время… полчаса…

Он еще говорил, а Клавдий Старж уже вскочил, головой почти коснувшись потолка:

– Ставки растут. К ней явится целый Великий Инквизитор.

– Нет. – Мартин отступил к двери. – Ей нужен я. Я ее знаю, она знает меня…

– Это уже не «она»! Я сам к ней пойду, а тебе приказываю оставаться здесь, и…

Мартин дернул аварийный рычаг в стене. Запрыгала по камню сорванная пломба. С потолка упала решетка, отрезая допросную от выхода. Железные прутья с лязгом вошли в пазы на полу.

– Прошу прощения, – сказал Мартин. – Здесь, в Однице, последнее слово за мной.

Великий Инквизитор, запертый по ту сторону решетки, оскалился и сделался по-настоящему страшным:

– Администратор! Открыть!

– Нужен ключ. – Голос администратора звучал, как жалобное блеянье. – Я сейчас принесу…

Прыгая через ступеньки, Мартин бежал по лестнице вверх. Минут двадцать они здесь провозятся.

А счет идет на секунды.

Вопили сирены. Машина Инквизиции неслась по свободной трассе, дорогие автомобили прижимались к обочинам. До срока, объявленного ведьмой, оставалась пара минут.

Школа. Двор, пока еще пустой. Гостеприимно распахнутая входная дверь.

Он чуял ее: слева от входа, в актовом зале. Большое помещение над столовой, напротив спортзала. Недавно он был здесь, он стоял на сцене, он вел профилактическую работу. Теперь из зала несло запредельным ужасом: воин-ведьма, колодец под девяносто, ходячая смерть.

Он попробовал не думать о трупах в раздевалке, о скрученных, как жгут, телах с затылками на месте лиц и осколками ребер, торчащими сквозь форменные рубашки. Остановился у входа в зал; на доске для объявлений пестрела под стеклом памятка ведьме-подростку.

Дверь, намертво заблокированная, открылась, едва он коснулся ручки. Внутри стоял густой спертый дух, ни струйки чистого воздуха. Деревянные кресла. Застывшие на местах школьники и немногие учителя. Директриса на полу у стены, возможно, инфаркт. И та, что недавно была Майей, на сцене, спиной ко входу.

– Привет, – сказал Мартин. – Ты хотела меня видеть?

Она обернулась: выше, чем была, сантиметров на пять. Бледная. Зрачки расширились: она впервые увидела инквизитора глазами действующей ведьмы. Все силы Мартина сейчас уходили на то, чтобы продемонстрировать слабость, покорность и ни в коем случае не встречаться с ней взглядом.

– Смотри, – он развел руки в стороны, – эти ребята тебя не обижали. Они очень боятся сейчас. Давай их отпустим?

Последовала длинная пауза. Мартин ждал, подняв руки, размеренно дыша, пытаясь без слов объяснить ей, что он сейчас в полной ее власти. Как и этот зал. И эти дети. Что она решит – непредсказуемо, но Мартин должен хотя бы попытаться.

– Они смотрели, как меня травят, – хрипло сказала ведьма, – и смеялись.

Кто-то в зале зарыдал, зажимая себе рот; Мартин старался дышать глубоко и очень ровно. Она не убила его на месте – хорошо. Она ответила – прекрасно. Она помнит свои обиды – почти фатально. Если ведьма явилась, чтобы мстить, никто из этого зала не выйдет.

– Они дети, – сказал он мягко. – Ты хотела, чтобы я пришел? Я здесь. Давай их отпустим.

– Нет… Я хочу, чтобы ты с ними говорил. Чтобы ты повторил свое вранье, которое втюхивал мне. – Та, что недавно была девочкой Майей, застыла на краю сцены, будто над пропастью. – Что ведьмы не опасные! Повтори! Что они талантливые! Что люди и ведьмы должны жить в мире! Говори, быстро, говори! – Она раскрыла ладонь, выпуская столбик огня.

Медленно, шаг за шагом, он шел по центральному проходу, мимо застывших в креслах подростков. Пламя с ее ладони, вертикальная свечка, отражалось на бледном восковом лице. Мартину казалось, что он слышит, как трещит бикфордов шнур, подползая к бомбе.

– Ведьмы, – сказал Мартин, – прекрасны. Талантливы. Умны. Сильны. Я буду повторять это, сколько захочешь.

Каждый шаг сокращал расстояние между ними.

– За что вы нас так ненавидите?! – Пламя на ее ладони потянулось к потолку. Мартин остановился, будто налетев на стеклянную стену.

Она, оказывается, позвала его не затем, чтобы убить, наоборот. Она хотела утешения. Она ждала, что Мартин, всемогущий в ее глазах, скажет: все образуется. Оставим прошлое. Мертвые ребята оживут. Ты перестанешь быть тем, кем стала. Инициацию можно отменить. Вот чего она ждала. Вот чего она от него хотела.

– Ни капли ненависти, – сказал он и вошел с ней в зрительный контакт. – Ты же видишь меня насквозь, ты знаешь, что я не вру. Все будет хорошо, Майя.

При всем чудовищном боевом потенциале она была неопытна и наивна и не знала, на что способен маркированный инквизитор.

Пожарные машины загораживали въезд; Клавдий бежал ко входу, несся большими скачками, и все равно казалось, что он еле движется. Не приходилось расталкивать ни полицейских, ни зевак, ни обезумевших от ужаса родителей, – люди шарахались с его пути, будто сносило ветром. Ведьма была совсем близко, ее тень поднималась выше школьного здания, выше старых тополей, достигала неба…

И вдруг исчезла. Клавдий споткнулся и замедлил шаг. У школьного порога стоял кордон, ему попытались заступить дорогу, бледный полицейский что-то втолковывал, но ведьмы больше не было. Она исчезла.

Школьная дверь открылась.

Вышел Мартин с ребенком на руках. Девочка лежала без движения, будто сонная, но Клавдий знал, что она мертва. Полицейский вытащил телефон, чтобы сделать фото, – Клавдий, не глядя, выбил трубку из его рук.

Мартин с девочкой вошел в «Скорую помощь».

В школу ринулась толпа – родители, врачи, полицейские. «Скорая» с Мартином и девочкой взвыла сиреной и отъехала. Клавдий смотрел им вслед.

– Почему ты не оглушил ее?

– Не хотел, чтобы ребенок мучился.

В парадном инквизиторском кабинете светило солнце в высокие узкие окна.

– Это был уже не ребенок.

Мартин молчал. Он выгорел изнутри за несколько часов и продолжал обугливаться. Клавдий искал слова и не мог найти, получалось не то, не так, пафосно, фальшиво:

– Ты уничтожил бомбу за пару секунд до взрыва. Никто не посмеет осуждать. Ты сам не посмеешь себя осуждать, или ты не инквизитор, а мальчик для битья. Слышишь?

Мартин молчал, водя ручкой по листу бумаги. Клавдий не знал, что делать и что говорить.

– Мартин, ты спас пятьдесят девять детей, и…

– Вот рапорт. – Мартин расписался снизу страницы. – Мне нужно пару дней, чтобы передать дела новому куратору. Или исполняющему обязанности.

Он достал из кармана и положил рядом с рапортом свой инквизиторский жетон.

– Отлично. – Клавдий взял бумагу, сложил вдвое, потом вчетверо. – Прекрасно. Рапорт я рассмотрю, по закону у меня на это десять дней… рабочих. А жетон оставь, пожалуйста, еще пригодится. Сейчас надо выйти к журналистам, тебе и мне, и спокойно, доказательно поговорить с людьми: вот динамика активности ведьм. Вот процент раскрытых преступлений. Вот сравнительная таблица за последние десять лет и за двадцать лет… И спросить: а не зажралась ли ты, почтенная публика? Здесь нельзя было ночью пройти по улице! Здесь в море вылавливали трупы каждый день, а теперь что?! Теперь привыкли к безопасности, расслабились, забыли, на что способны ведьмы, и все ужасно удивляются, если кого-то вдруг убьют…

Мартин не слушал его. Смотрел в пространство.

– Хорошо, я сам выйду на пресс-конференцию, – сказал Клавдий. – И даже позволю себе несколько оценочных суждений, например, блестящая работа. Беспрецедентная верность долгу. Спасенные жизни…

– Все бессмысленно, – сказал Мартин. – Ведьмы злы не потому, что они ведьмы, а потому, что мир полон зла. Все, что мы делаем, что я пытался здесь делать… вроде как из любви. Оказалось, из любви я могу только убить ведьму быстро.

За приоткрытыми окнами шумел курортный город.

– Вспомни, – сказал Клавдий хрипло. – Что ты говорил мне, когда решил идти в Инквизицию, а я орал, чтобы ты остановился?!

Мартин молчал.

– Ты говорил, что тебя не пугает ни грязь, ни кровь, ты хочешь спасать людей. И это единственное место в мире, на котором ты себя видишь. Сегодня ты спас пятьдесят девять детей и четырех взрослых, что может быть осмысленнее?!

– Она была в сознании, – сказал Мартин. – Она… больше сожалела, чем хотела мстить.

– Через пару секунд она убила бы тебя и подожгла зал.

– Ты видел случаи, когда ведьмы сожалели бы об инициации?

– Это не сожаление! Это фантомное сознание, в первые двадцать четыре часа после обряда у них могут прослеживаться человеческие мотивы. Но это иллюзия, они не люди. Ты не убил ребенка. Ты уничтожил чудовище.

Мартин опустил голову.

– Это будет твое решение, – терпеливо сказал Клавдий. – Решишь ли ты остаться или уехать, и чем заниматься и где жить. И пока ты не попросишь совета – я ничего не стану советовать. Но если тебе понадобится помощь – любая…

– Спасибо, – сказал Мартин. – Ты можешь не рассказывать маме, по крайней мере, всех подробностей?

Клавдий кивнул, прекрасно зная, что не сможет выполнить обещания.

Он отправил водителя за сигаретами. Это выглядело начальственным хамством, но не закурить после разговора с Мартином Клавдий не мог, а просить сигарету у подчиненных было бы нарушением этикета.

Дворец Инквизиции Одницы давно требовал ремонта. Фасады, городское достояние, кое-как еще штукатурились, а внутри было царство блеклой обивки и вытертых скрипучих половиц. Только подвал, сработанный на славу древними мастерами, прекрасно сохранился. Клавдий имел возможность убедиться в этом, пытаясь выбраться из камеры, где его накануне запер Мартин.

Фантомное сознание – вещь темная, до конца не исследованная, но с Мартином девочка, по крайней мере, начала разговор. С Клавдием – не сказала бы ни слова. Поглядела бы глазами действующей ведьмы, увидела инквизиторское чудовище и атаковала, не раздумывая. Он бы, конечно, ее обезвредил, но вряд ли выжил бы сам. Не говоря о заложниках. Мартин совершил невозможное, но сидит теперь, запершись в кабинете, черный как головешка, и помочь ему Клавдий не может.

Расхаживая по длинному темному коридору, между пыльных гобеленов, портьер, по когда-то роскошному ковру, приглушавшему скрип половиц, он вертел в руках телефон. Ивга знала, что Мартин цел, но больше ничего пока не знала. Клавдию нужно было позвонить, но подходящих слов по-прежнему не находилось, будто их изгнали из языка, оставив только канцелярские обороты.

Водитель застрял в пробке. Клавдий перестал его ждать, спустился к центральной проходной и попросил сигарету у первого попавшегося оперативника.

Фантомное сознание проявляется в первые сутки после инициации, пока ведьма продолжает меняться изнутри. Когда Ивга, сосредоточив в своих руках всю власть ведьминого роя, всю силу, которой располагали ведьмы ныне живущие и жившие в прошлом и, возможно, в будущем… Когда она отказалась от этой власти, чтобы спасти Клавдия… Глупо и нечестно называть это проблеском фантомного сознания. Ивга совершила великое чудо, на которое только она и была способна.

Он обнаружил себя во дворе у кованой решетки Дворца Инквизиции, с переломанной сигаретой в ладони.

Эгле сидела на трамвайной остановке напротив входа во Дворец Инквизиции. Старинное здание Одницы, исторический памятник, отвратительное, тяжелое, напитанное желчью: в этих подвалах пытали и казнили много веков подряд. Черные фургоны у входа вызывали у Эгле чесотку между пальцами. Инквизиторы в штатском и в плащах сновали туда-сюда, и каждый считал своим долгом кинуть взгляд на Эгле.

Мартина не было. Зато из кованых ворот вдруг вышел Клавдий Старж в светлом примятом костюме, с незажженной сигаретой в руках. Дойдя до ближайшей урны, он сломал сигарету, выбросил и тут же вынул зажигалку. Удивленно посмотрел на свои руки, будто не понимая, откуда в них берутся предметы и куда потом исчезают.

– Разрешите вас угостить?

Первое, что сделала Эгле, выйдя из импровизированного спецприемника, – купила пачку отличных сигарет и теперь протягивала их Великому Инквизитору.

Клавдий Старж поглядел на нее, как на говорящую белку. Перевел взгляд на пачку в ее руке.

– Я не курю. – Он взял сигарету. – Точнее, не курил…

По тому, как он затягивается, Эгле поняла, что «не курил» было всего лишь эпизодом в его долгой жизни.

– Спасибо, Эгле. – Он выпустил в сторону облако дыма, его лицо немного расслабилось. – У вас отличная естественная защита.

Он говорил таким тоном, будто хвалил ее новое платье.

– Приходится, – сказала она небрежно, хотя угощать его сигаретой было не самым легким испытанием. Если Мартина она чувствовала как поток ледяного воздуха, то Великий Инквизитор вызывал у нее паническую атаку: как бездонный провал под ногами, как нехватка кислорода, как давление воды на страшной глубине.

Он тут же отступил на несколько шагов, нарочно увеличивая дистанцию:

– Что вы здесь делаете, Эгле?

– Просто сижу. – Она нервно усмехнулась. – Я пропустила свой самолет.

– Помочь с билетом?

– Нет, спасибо, все уже решилось.

– Вас интересует приговор по делу «Новой Инквизиции»?

– Приговор, – повторила Эгле, будто пытаясь понять, что он имеет в виду. – Нет. Мне все равно, что им присудят, я не желаю об этом больше думать.

– Но вы чего-то от меня хотите?

– Да. – Эгле поразилась своей наглости. – Я хочу связаться с Мартином… Старжем, звоню повсюду, а меня все отфутболивают.

– Зачем? – спросил он с вежливым удивлением.

– Мартин спас мне жизнь. Я хотела бы немного ему отплатить… добром, что ли. Помочь.

– Чем же вы можете ему помочь? – Он говорил отстраненно, как будто разговор с каждым словом навевал на него все большую скуку. Эгле разозлилась:

– Это он пусть решает. Если скажет, что не хочет со мной говорить, я исчезну.

Великий Инквизитор разглядывал ее с сомнением, переходящим в подозрение. Эгле посмотрела на себя со стороны и ужаснулась: этот человек сейчас может вернуть ее в то место, откуда она только что вышла. Или отправить в подвал на профилактический допрос. Чрезвычайное положение в Однице ослабили, но не отменили полностью.

Он вытащил телефон. Эгле готова была пуститься бежать, но знала, что ее все равно поймают.

– Мартин, ты хочешь поговорить с Эгле Север? Да, прямо сейчас?

Эгле задержала дыхание. Великий Инквизитор помолчал секунду, потом протянул ей свой телефон. Эгле чуть не упустила трубку, теплую, согретую чужим прикосновением.

– Привет, – сказала она в тишину.

– Ты не улетела? – спросил в трубке Мартин, и Эгле поразилась звуку его голоса, совершенно больного. Ее прошибло потом:

– Ты как вообще?!

– Я в порядке, – мертво отозвался Мартин.

– Я хочу сказать, что ты лучший человек, которого я встречала, – сказала Эгле. – Ты светишься изнутри, Мартин. Я сегодня сидела в спецприемнике, в духоте, среди всех этих ведьм, постарше, помоложе, проще или образованнее… я думала: вот, никто из них не прошел инициацию. У них дети, семьи, работа, учеба, планы… Ворчат, бухтят, ругаются… Я подумала: ты это сделал! Там были все на нервах, сесть некуда, воды не хватает… а я такая спокойная, как удав. Я знала, что ты решишь все проблемы. Ты спас школу, город, всех нас, и никто не мог бы сделать лучше на твоем месте, это же не сказка с единорогами, где не бывает жертв. – Она перевела дыхание и вдруг испугалась, что трубка давно пуста: оборвалась связь. Или он закончил разговор, убрал телефон от уха…

– Когда у тебя самолет? – тихо спросил Мартин на той стороне связи.

В этот момент Эгле увидела лицо Великого Инквизитора, стоящего рядом, и во второй раз чуть не выронила трубку.

Квартира может многое рассказать о хозяине, но только не эта. Здесь не живут, здесь ночуют. В холодильнике Эгле нашла замороженную пиццу, вот и все.

Она обрадовалась было, увидев мандолину в чехле:

– Ты играешь на мандолине?

– Это моей бывшей, – сказал он равнодушно. – Никак не пришлет кого-то, чтобы забрать.

– М-да. – Эгле сбавила тон. – Извини.

– Никакой драмы. – Он через силу улыбнулся. – Все нормально. Она, по ходу, собирает коллекцию статусных родственников. Теперь у нее племянник герцога.

– Ого, – сказала Эгле.

На экране телевизора беззвучно шевелил губами Клавдий Старж. Микрофоны на столе перед ним казались жадными птицами, слетевшимися к кормушке, вспышки камер перебивали друг друга, журналисты теснились, тянули руки, выкрикивали с места; Великий Инквизитор сидел неподвижно, как скала среди шторма, и даже, кажется, не мигал.

– А я малодушно оттуда сбежал, – сказал Мартин.

– Ты уже сделал все, что надо. Хватит, ты не единственный инквизитор в этой стране…

– Я, похоже, уже больше не инквизитор.

– А что, так можно?!

Мартин пожал плечами.

– И ты перестанешь быть инквизитором, – Эгле говорила осторожно, боясь спугнуть удачу, – не будешь видеть ведьм, перестанешь лезть к нам в мозги, а я перестану чувствовать, как от тебя тянет мурашками по коже…

– Нет, не перестану. Это физиология, она обратно не перестроится. Но мантию я сниму и жетон сдам.

– Жаль, – вырвалось у нее, и она поспешила поправиться: – В смысле, жаль, если ты нас, ведьм, оставишь на произвол судьбы. А вдруг я завтра возьму да и пройду инициацию…

– Эгле, – у него перекосилось лицо, – никогда так не шути.

– Прости. – Она испугалась его реакции. – Идиотская шутка, но… послушай. Среди инквизиторов полно сволочей, садистов, просто тупых мужланов, от которых ждать эмпатии – все равно что козла доить. И такой, как ты, единственный из тысяч нормальный человек на этом месте… бросаешь, уходишь? Это неспортивно!

– Они прислали ей ролик «Новой Инквизиции», – сказал Мартин.

– Откуда ты знаешь?!

– Последний урок – информатика. Аккаунт в социальной сети. Личные сообщения. Ролик подкинули одноклассники, которых она потом…

Эгле задрожала. Запах бензина шибанул ей в нос, она судорожно схватила воздух.

– Я идиот. – Мартин резко поднялся. – Я не должен был… прости.

– С-спасибо. – Эгле старалась глубоко дышать. – Спасибо, что ты мне доверяешь. Это важно, очень важно, я должна была знать. Не беспокойся, мне-то не четырнадцать лет…

– Прости, – повторил он беспомощно, стоя над ней, но не решаясь дотронуться.

– Она испугалась, – сказала Эгле. – Испугалась, что то же самое, из ролика, случится с ней… Как же я тебя понимаю, Мартин. Какой же это ужас. Как мне жаль её. И тебя ужасно жаль.

Она осторожно обняла его за плечи, не зная, чем обернется для нее это прикосновение. По коже забегали мурашки, но не ледяные, а теплые. Он благодарно и тоже осторожно, боясь причинить боль, привлек ее к себе. Эгле услышала, как у него бешено колотится сердце.

Они отшатнулись друг от друга, будто смутившись. Будто внезапно передумав. На экране продолжалась пресс-конференция, по-прежнему без звука. Молодая журналистка что-то выкрикивала в микрофон, Великий Инквизитор, до этого смотревший в другую сторону, обратил к ней взгляд – персонально. Девушка попятилась, прокашлялась, заговорила снова – уже по-другому, растеряв агрессию.

– Слушай, а как твоя мать общается с твоим отцом? – шепотом спросила Эгле. – С ним же стоять рядом невозможно. Я имею в виду, ведьме.

– Мама прекрасно себя с ним чувствует вот уже тридцать лет… Хотя все другие ведьмы его боятся до обморока. Это со мной рядом она не может находиться, ее начинает трясти…

– Что?!

Он понял, что сказал лишнее. Развел руками, давая понять, что не хочет больше говорить на эту тему.

– Давай хоть пиццу съедим, – сказала Эгле.

Чем дальше она узнавала Мартина, тем больше ей казалось, что жизнь к нему изуверски несправедлива. Как женщину может «трясти» от присутствия сына? Если в муже эта ведьма инквизитора не видит и не чувствует, значит, внутренняя защита есть, еще какая. Она не любит сына? Она не может ему простить? Будучи замужем за главой Инквизиции? Где логика?!

История знакомства его родителей выглядела так же неправдоподобно, как тридцать лет назад, когда о ней писали во всех таблоидах: Великий Инквизитор города Вижна заехал в гости к лицейскому другу, увидел юную девушку – невесту сына этого самого друга, без слов забрал ее к себе домой и женился через несколько дней. Таблоиды расписывали эту историю как сказку или мелодраму, источники посерьезнее добавляли с умным видом, что реальность бывает изобретательнее самой хитрой выдумки, но в этом сюжете не было реальности. Глядя на родителей, повзрослевший Мартин мог понять, что их объединяет теперь, – но тридцать лет назад их точно ничего не объединяло.

Выслеживая «Новую Инквизицию», просиживая ночи напролет в клубах, он однажды нарвался на очень неприятного собеседника. Человек лет пятидесяти, обрюзгший, очень пьяный, рухнул за столик напротив Мартина:

– Это молодой Старж? Или у меня галлюцинации?

– Второе, – вежливо ответил Мартин.

– Хорошо, – сказал пьянчуга, но не сделал ни движения, чтобы убраться из-за чужого столика. – Тогда послушай историю. Был некогда романтичный юноша, из хорошей семьи. И полюбил он девушку, чистую, как родник, и наивную, как бабочка. И собирался жениться на безродной и нищей, любовь же. Но девушка вовсе не была так наивна и, как выяснилось, так чиста. О том, что она ведьма, она жениху не сказала – забыла, наверное, это же такая мелочь…

Он говорил, жестикулируя, покачиваясь, рискуя свалиться со стула. Мартин встретился глазами с вышибалой у двери. Покачал головой: помощь не нужна.

– Пока юноша витал в облаках, – продолжал пьянчуга так громко, что его голос перекрывал музыку и оглядывались люди за соседними столиками, – она жила в его доме и клялась в любви, но одновременно решала свои проблемы… И решила! С человеком, который годился ей в отцы, но при этом был Великим Инквизитором, и под его покровительством у ведьмы настала безбедная жизнь… Или не безбедная? За такие вещи всегда прилетает… ответ. Расплата. Судьба – не дура, она долго запрягает, но потом ка-ак…

– У нас проблемы? – Вышибала обнаружился рядом.

– Старик очень пьян, – с сожалением сказал Мартин. – Мне пока не мешает.

– Ублюдок, – с ненавистью прошептал пьяница.

Вышибала оценил его дешевый мятый костюм, опухшее лицо и степень опьянения. Поднял с места и мягко, но неуклонно повлек прочь. Мартин с трудом разжал стиснутые под столом кулаки.

Он никогда не узнает, почему судьба Назара Митеца сложилась столь неудачно, и почему тот спился, и почему в разводе – судя по отпечатку кольца на безымянном пальце. Но Мартин знал совершенно точно, что тогда, тридцать лет назад, все было вовсе не так, как представляет себе отвергнутый жених.

А что там случилось на самом деле, Мартин понятия не имел.

Духовка изнутри была чиста, как хирургический стол: здесь никогда ничего не готовили.

– Эй, ты знаешь, как духовка включается? – Все, что она могла для него сейчас сделать – создать видимость нормальной жизни.

– На пульте справа, – отозвался он из комнаты. – А зачем, если есть микроволновка?

– Совсем не умеешь готовить?

– Я дома почти не ем.

– Ты дома почти не живешь…

Эгле включила духовку, выставила таймер, вытащила пиццу из морозильника. Прозрачная пленка не хотела поддаваться.

– Мартин? У тебя есть ножницы?

Двигаясь как сомнамбула, он вошел на кухню и открыл верхний ящик стола. Среди отверток, ножниц, молотков и кухонного хлама лежал пистолет. Эгле выпучила глаза:

– Травмат?

– Боевой. Служебный.

– А почему не в сейфе? – Эгле осеклась. – Прости, это не мое собачье дело, где ты держишь свое оружие.

– Нет, ты права. – Он вынул пистолет из ящика. – Я, когда шел ее искать… Майю… Не знал, брать или нет. Решил оставить.

– А против ведьмы, – Эгле сглотнула, – пистолет эффективен?

– Нет. – Он щелкнул дверцей сейфа в коридоре.

– Слушай, – Эгле прокашлялась, – а почему ты тогда… когда я… эти подонки из «Новой Инквизиции». Почему ты тогда пришел без пушки?

– Потому что перед этим я был в ночном клубе, а там рамка. – Он вернулся на кухню, взял ножницы из ее рук и снял упаковку с пиццы. – А я не хотел светить жетоном, и вообще… Я не представлял себе масштаб проблемы.

Она протянула руку и коснулась маленького шрама на его скуле:

– Ты бы мог дождаться полиции. Не лезть в мясорубку. Те пару минут, что они тебя месили…

– Это я их месил. – Он слабо улыбнулся.

– Со мной бы они провозились дольше, – прошептала Эгле.

Он обнял ее – на этот раз крепко:

– Все, проехали. Ничего не было. Я не позволю никому тебя обидеть, никогда.

Клавдий не поехал в аэропорт. Телефон Мартина не отвечал; Клавдий вернулся во Дворец Инквизиции и занял старинные апартаменты, в которых много лет никто не жил. Призраки инквизиторов прошлого глядели из каждого зеркала, прятались за пыльными шторами, вздыхали под огромной кроватью. Клавдий бродил по скрипучему темному паркету, слушая, как шумит за окнами бессонный курортный город.

– Помоги ему, девочка, – бормотал он под нос, и призраки инквизиторов, наверное, удивлялись. – Хорошая, добрая, храбрая девочка. Я не могу ему помочь, мать не может ему помочь. Никто не может, кроме тебя. Спаси. Он ведь тебя спас. Долг платежом… Глупости, мы не на базаре, просто вытащи моего сына из ада, в который он провалился. Вытащи его обратно в жизнь…

Пискнул телефон, пришло текстовое сообщение от Мартина: «Спишь?»

«Нет», – тут же ответил Клавдий. И ждал несколько длинных минут, не перезванивая. Он так редко бывал тактичным. Быть тактичным – выматывает.

«Я хочу забрать свой рапорт», – написал Мартин. Клавдий широко открыл окно, впуская воздух с запахом моря. Ему показалось, что ночь превратилась в день и светит ярчайшее солнце.

«Хорошо, – написал он в ответ. – Завтра с утра».

«Но ты можешь сместить меня приказом», – появился текст на экране. Клавдий криво улыбнулся и написал: «Не считаю нужным». И добавил: «Спокойной ночи».

Умиротворенный и расслабленный впервые за долгое время, он опустился на кровать, лег, раскинув руки, как на пляже, и зажмурился. Его сын заслужил и высокое положение, и признание, но больше всего Клавдию хотелось, чтобы Мартин был счастлив.

Ивге приснился Мартин – это не был ни вещий сон, ни кошмар. Она толком не помнила, что происходило во сне, но открыла глаза в три часа ночи, одна в супружеской спальне, поняла, что видела во сне Мартина и что больше спать не сможет.

Встала, накинула халат, спустилась на кухню, заварила чай; Клавдий рассказал ей, что случилось в Однице, в общих чертах. Если бы она спросила о подробностях – Клавдий не скрыл бы, но Ивга не стала спрашивать.

Она вспомнила: Мартину было шестнадцать лет, разговор происходил здесь же, на кухне, только статуэток на полке было меньше и стояли они по-другому. Он пришел с занятий со странно просветленным, фарфорово-белым лицом, и, едва его увидев, Ивга поняла, что он принес ей что-то. Событие. Новость. Сейчас он скажет.

– Мама, я бросаю школу и иду в инквизиторский колледж. – Он не любил долгих предисловий.

Стоял жаркий, душный, солнечный май. На Мартине были светлые шорты до колен, голубая рубашка в тонкую полоску и школьный галстук. В юридической школе галстук был единственным элементом формы, а галстуки Мартин всегда носил идеально, аристократически, а под настроение – изобретательно. Ни Ивга этому не учила, ни Клавдий. Он сам как-то выучился.

– Почему ты так смотришь?! – Он забеспокоился. – Как будто я сказал тебе, что задушил щенка и взорвал детский садик!

– А отец знает? – спросила она, с последней надеждой протягивая руку к телефону.

– Да. – Он обрубил надежду. – Отец меня отговаривал, я обещал еще подумать, и вот, я подумал.

– Можешь мне сказать зачем?!

Он изменился в лице, посмотрел растерянно, с недоверием:

– А ты разве… не понимаешь?

– Хочешь власти? – спросила Ивга, и, надо сказать, это была одна из самых неудачных реплик в ее жизни. Потому что он теперь смотрел на нее, будто не узнавая. Будто удивляясь, что за человек тут внезапно перед ним воплотился.

– Тогда объясни, чего ты хочешь?! – Она уже почти кричала.

– Спасать ведьм от инициации, – сказал он потерянно. В его мире, оказывается, это само собой разумелось, Ивга прекрасно должна была его понимать.

– Принимать решения за других?

– Инициация – не решение! Это… болезнь! Если бы я захотел стать хирургом, ты бы сказала, что я садист и мне нравится запах крови?!

За его спиной стояла подростковая правота – непрошибаемая, как бетонная стенка. А Ивга не умела ему объяснить то, что познала на своей шкуре: противостояние человечества и ведьм не имеет «хорошего» решения. Инквизитор каждый день выбирает между отвратительным и кошмарным. Как ведьма после инициации становится чудовищем, внешне оставаясь человеком, – так инквизитор после десяти лет оперативной работы становится палачом, внешне оставаясь хорошим парнем. Власть над униженными и напуганными, противостояние изощренным и бесчеловечным – такое сочетание факторов корежит человека, как пластиковый стаканчик в огне. А Мартин ничего не знал, он был ребенок, он держал на письменном столе модели гоночных машин и фигурки динозавров.

Ивге хотелось орать в голос. Еще немного, и на глазах сына она впала бы в истерику и окончательно потеряла лицо, но тут позвонил Клавдий – почуял ее горе на расстоянии. С телефонной трубкой Ивга ушла в спальню, там расплакалась, отведя трубку от лица, и беззвучно рыдала, пока Клавдий объяснял ей, что семьдесят процентов мужчин и восемьдесят пять процентов женщин никогда не смогут стать инквизиторами по чисто физиологическим причинам, что отсев на первом году обучения в инквизиторском колледже – половина всех поступивших, что Мартин ищет себя, что ломать подростка через колено – не метод, что есть еще время, чтобы все переиграть…

Когда Ивга теряла веру в человечество, она начинала думать о Клавдии, и это помогало.

Рейсовый самолет из Одницы приземлился точно по расписанию. Мартин сел в служебную машину, открыл компьютер, уставился на текст доклада, который знал на память: ему надо было привести себя в порядок – изнутри. Успокоиться. Собраться.

Он помнил слова комиссара Ларри, сказанные в горе и по пьяни: «Ты говоришь, профилактика, я говорю – за решетку. Ведьма – за решетку. И всё». Мартин знал, что большинство обывателей согласно с комиссаром. Но Мартин не ставил перед собой цели угодить обывателям.

Контроль над «глухими», вот что инквизиторы искали столетиями. Контроль. Известно, что кожу действующей ведьмы любой инквизиторский знак жжет, будто каленым железом; полвека назад некий изувер предложил татуировать «глухарок» – чтобы те избегали инициации из страха перед клеймом. Так появлялись на свет клейменые действующие ведьмы, искалеченные и от этого не менее злые. От людоедских опытов отказались за полной их бесполезностью.

А еще совсем недавно перспективной казалась идея GPS-маяков, вшитых «глухаркам» под кожу. Но маяки глохнут, а телефоны отключаются по воле действующих ведьм, равно как и камеры наблюдения, умные часы, инфракрасные датчики…

Водитель резко затормозил. Чудом не угодив под колеса, через дорогу метнулась девушка в мешковатой куртке. За ней, сокращая расстояние, перебежали улицу трое мужчин в черном: безрукавки из искусственного меха, накинутые поверх курток, делали их похожими на чучела волков. Девушка пропала из виду, но Мартин отлично знал, что ее догонят и что случится дальше.

– Чугайстеры, – плюнул водитель. – Ну вообще уже потеряли берега. Еще бы сплясали прямо на улице, уморили навку на глазах у всех… У них новый полигон на южной окраине, знаете?

– Не знаю, – отрезал Мартин. – И знать не хочу.

Он вошел в комнату для советов последним, и все головы повернулись к нему. Мартин увидел свое отражение в их лицах, как в зеркалах в балетном классе: все они знали, что случилось в Однице. У каждого из них был опыт борьбы и убийства, иногда такой, что и не признаться вслух. Все они мысленно ставили себя на его место в школьном актовом зале, кто-то сочувствовал, кто-то нет. Руфуса из Ридны за столом не было – он прислал вместо себя заместителя, очень печального человека лет сорока.

Ровно в одиннадцать началось заседание. В тридцать секунд двенадцатого Мартин начал свою речь:

– Последние события не оставляют нам выбора. Система надзора за неинициированными ведьмами должна быть пересмотрена.

Он чувствовал взгляд отца, тот смотрел без всякого выражения, но Мартину мерещился скепсис в его неподвижном взгляде.

– Я предлагаю три простых шага, – говорил Мартин. – Во-первых, ужесточить правила учета. Учтены должны быть все без исключения. Мы должны идти в школы и колледжи и прочесывать, поименно, поголовно.

– Ты прочесывал, насколько мне известно, – сказал Оскар из Рянки, развалившийся в кресле с величием императора.

– Протокол, – сухо уронил Клавдий.

– Вы прочесывали, куратор, – не меняя ни голоса, ни позы, повторил Оскар. – И это не помогло.

– Да, – сказал Мартин. – Одного этого шага недостаточно, но без него мы дальше не двинемся. Насколько мне известно, в Альтице, например, число неучтенных доходит до сорока процентов…

Соня из Альтицы надулась, как пузырь:

– В Альтице, куратор, особая специфика! Вы же знаете наши особенности – аграрная провинция. Огромные расстояния. Традиции! Если я потребую от всех деревенских бабок встать на учет, они просто разбегутся по болотам, и я не смогу их контролировать!

– Разрешите, я продолжу, – сказал Мартин с мягкой вежливостью, от которой Соня слегка побледнела. – Второй шаг – способы изоляции. Раньше мы отправляли «глухих» в тюрьму только за многократное систематическое неподчинение. Это неэффективно. Если мы видим социально неблагополучную девочку, над которой тень обряда висит, как… как пляжный зонтик… Мы должны иметь место, куда ее можно отправить. И это не тюрьма, а комфортное убежище с дружественной, спокойной обстановкой.

– Санаторий для ведьм, – пробормотал Виктор. – Что может быть проще. Кто будет оплачивать это удовольствие?

– Дешевле, по-вашему, казнить инициированных? – Мартин посмотрел Виктору прямо в глаза, и тот отозвался с вызовом:

– Дешевле. Сядьте со счетами, куратор, и посчитайте.

– Со счетами – на кассу. – Мартин цепко оглядел их лица, будто припоминая на будущее, кто с ним сейчас не согласен. – Ни одна ведьма, склонная к инициации, не должна быть предоставлена сама себе! Ее встретят, проведут по «ее пути», а результатом будет тень-знак, на который наступит ребенок. Или зверское преступление в школе со многими жертвами. Это дешевле?!

– Куда ни кинь, везде клин, – сквозь зубы сказала Соня.

– Клин-знак, – себе по нос пробормотал Оскар.

– Значит, третий шаг, – сказал Мартин. – Новый кодекс, где ясно, четко должно быть прописано, в каких обстоятельствах ведьма может лишиться свободы, в каких нет. Понятные и жесткие правила: несвоевременная постановка на учет – две недели в спецприемнике с разъяснительной работой. Нелояльность, определяемая субъективно, – административный арест на срок, избранный куратором. Не доведенная до конца попытка инициации – от трех лет до пожизненного стационарного контроля.

– Как жестоко, – с наигранным ужасом всплеснул руками Виктор. – Куратор Старж, вы ли это? А как же любовь? А как же гражданские права для ведьм, вы же тут недавно распинались?

– Опыт – неплохой учитель, – пробормотал Елизар из Корды, разглядывая свой протез.

– А гражданские права сохраняются, – серьезно сказал Мартин. – Для лояльных. Это договор между нами и ними. Ведьмы обязуются не проходить обряд. Мы обязуемся не лишать их свободы безвинно. Мы должны найти баланс. Это наша, если хотите, миссия.

Они все глазели теперь на Мартина, будто впервые видели. Даже Виктор глядел без обычной циничной насмешки. И только отец смотрел, по обыкновению, непроницаемо.

Клавдий смотрел на Мартина через стол.

Его сын восстал из пепла, поднял себя из развалин, собрал заново из лужи киселя. Клавдию хотелось обнять Марина, как ребенка, прямо посреди его речи, но его бы неправильно поняли, поэтому он просто смотрел, сплетя пальцы на столешнице, иронически приподняв уголки губ.

Мартин пытался сейчас исправить то, что уже случилось. Сам того не сознавая, он спасал светловолосую девочку из Одницы. Возможно, в мечтах спасал десятки других таких девочек, в будущем. Спасал себя – от чувства бессилия. Если бы Клавдий выступил с подобным предложением, все сказали бы, что он перегибает палку, но Мартин – Мартин с его «белыми перчатками» – был в этот момент страшно убедителен.

Кураторам понравилась его речь. Почти всем. Клавдий видел, как их изначальный скепсис переплавляется в поддержку. А ведь он будет идеальным Великим Инквизитором, подумал Клавдий. Лучшим за много веков. Не сейчас, конечно, а потом, когда лишится части иллюзий. Хорошо бы всех, конечно, но желать сыну стать инквизитором без иллюзий – вполне по-людоедски.

Принятию нового кодекса будут аплодировать и герцог, и публика. Все, кроме ведьм. И кроме Клавдия, но он, в отличие от ведьм, еще может что-то поменять сейчас. Отклонить идею Мартина. И, возможно, этим опять превратить его в груду развалин.

Соня налила себе воды, выпила, тыльной стороной ладони вытерла губы:

– В Альтице ваши меры не сработают. Какой спецприемник?! Я запру одну – остальные залягут на дно, и кто их будет разыскивать на пустошах? Вы?! Мне и так приходится проезжать сотни километров каждый день, поддерживать доверительные отношения…

– Значит, вам придется проезжать тысячи километров каждый день, – сказал Мартин. – Или передать пост тому, кто справится.

В его голосе Клавдий узнал собственные интонации.

– Это вы рановато меня поста лишаете. – Соня из Альтицы, всегда благоволившая Мартину, налилась кровью. – Это у вас пока еще руки коротки, раскидываться такими намеками… Это у вас в провинции мертвые дети, а не у меня!

Клавдий мог бы сейчас использовать ее ярость, как ядерное топливо, и не оставить от идеи Мартина камня на камне.

Он снова посмотрел на сына. Тот стоял, выпрямившись, высокий, поджарый и злой, с трехдневной щетиной на впалых щеках:

– Да. У меня в провинции мертвые дети, поэтому я пойду на что угодно, чтобы это не повторилось!

– Наш юниор показал зубы, да такие, что всех здесь сожрет! – с ухмылкой сказал Виктор из Бернста.

Не слушая его, вступилась Элеонора:

– У нас у всех свои традиции, зачем же манипулировать…

– Мне и так не хватает людей на участках! – Соня повысила голос. – Вы мне своих отдадите?!

Все заговорили разом: в поддержку Мартина, только Оскар принял сторону Сони, а Виктор ни на чью сторону не встал, просто глумился для развлечения. Заместитель Руфуса из Ридны, Иржи Бор, подавленно молчал. Он переживал тяжелый развод, и накануне Совета Клавдий жестоко отчитал его: Клавдий терпеть не мог, когда чьи-то личные проблемы сказываются на работе.

– Мне тоже не хватает людей, – говорила Элеонора, – но я почему-то не требую увеличить штат! Почему вам какие-то преференции?!

– Сравните плотность населения! – огрызалась Соня. – Если в Однице, например, все ведьмы гнездятся в городе, руку протяни, то у меня одного бензина уходит…

– За чей счет все эти благие намерения?! – гремел Оскар.

– Господа, – тихо сказал Клавдий, и они замолчали. – Не надо конфликтов…

Он сделал паузу. Они ждали, глядя на него, и прождали бы так хоть час, молча. Взгляд Мартина лежал у него на переносице, как пятно от лазерной указки.

– Последние события… не оставляют нам выбора, – сказал он наконец. – Я согласен.

У Мартина расширились зрачки.

– В течение тридцати дней от этого момента, – продолжал Клавдий, – спецприемники в провинциях должны быть расконсервированы, укомплектованы штатом и полностью подготовлены к работе. И они должны быть по возможности комфортны – мы изолируем ведьм не для того, чтобы наказать их, а чтобы спасти.

– То есть вы заранее сговорились, – саркастически подытожил Виктор. Он хотел пошутить еще, но поймал взгляд Клавдия и замолчал.

– Но в Альтице… – уже с отчаянием начала Соня. Клавдий остановил ее жестом:

– Я предлагаю компромисс: отдельный кодекс для каждой провинции. С учетом местных реалий. Мы долго предлагали нашим ведьмам одни только пряники… попробуем теперь кнут.

Мартин посмотрел в замешательстве: последние слова ему не понравились.

– Ты так смотрел, что я уже подумал, что ты размажешь меня по стене…

Клавдий поехал с ним в аэропорт, это была единственная возможность поговорить.

– А я и собирался тебя размазать.

– Тогда почему передумал?!

– Потому что в целом ты прав. – Клавдий ободряюще улыбнулся. – С точки зрения общественного мнения – Инквизиция проснулась от спячки и наконец-то показала зубы.

– Мне плевать на общественное мнение, – угрюмо сказал Мартин. – Моя цель – чтобы инициации прекратились. Вообще. Навсегда.

Ивга в чем-то права, грустно подумал Клавдий. Этот будет идеалистом до седых волос.

– Март, твой новый кодекс – на самом деле очень старый кодекс. Древний кодекс. Это традиционные репрессии, которые продолжались веками, а результат тебе известен…

– Нет, это договор, – упрямо повторил Мартин. – Баланс.

– Ведьма, признанная нелояльной, навсегда теряет свободу. Инквизитор, превысив полномочия, в худшем случае лишается должности. О каком балансе ты говоришь? Где предмет договора?

Мартин долго молчал. Потом повернул голову, посмотрел из-под упавших на лоб растрепанных волос:

– У меня один выход: доказать тебе на деле.

– Хорошо, – Клавдий кивнул, – доказывай. Я буду рад, если ты прав.

– Скажи маме… – Мартин запнулся. – А, ладно, не говори. Она все равно не поверит.

Горел камин. Пахло сухими травами. Клавдий до сих пор не вернулся, хотя близилась полночь. Пройдясь по комнате, Ивга задержала взгляд на фото Мартина-школьника, веселого, оживленного, нежного. Какой был чудесный мальчик. Какой добрый был друг.

Она вернулась за чистый обеденный стол, за свой ноутбук.

Инквизиторские архивы были полностью оцифрованы в последние тридцать лет, Клавдий, в отличие от предшественников, понимал их значение. При этом огромная часть древних текстов до сих пор не была переведена: инквизиторы прошлого не могли похвастаться знанием языков, а ведьм с университетским образованием и подавно не приглашали в хранилища. Что бы подумали древние палачи в черных балахонах, ознакомившись с содержанием Ивгиного компьютера?

Она углубилась в чтение. Инквизитор, подписавший свой труд «Зануда из Ридны», фантазировал о природе инициации в целом совершенно неправдоподобно, но кое-какие детали из его описания оказались удивительно точными. Ивге мерещилась в его тексте не то зависть, не то ревность: вероятно, триста лет назад этот человек, не очень благополучный, не очень здоровый, мечтал бы «пройти свой путь» и «родиться заново». Среди прочего он описывал обряд, отголоски которого попадались Ивге раньше, в других источниках. Обряд инициации под названием «Ведьмин круг» или «Ракушка»…

Открылись ворота снаружи, загорелся фонарь. Тихо скрежетнула и закрылась дверь гаража. Ивга посмотрела на часы: по крайней мере, Клавдий вернулся до полуночи.

Он вошел, на ходу стягивая куртку, усталый, осунувшийся:

– Не спишь?

– Работаю.

– Не расстраивайся, но у нас, похоже, будет новый кодекс… Можно мне чего-то съесть? Я понимаю, что поздно, но я как-то прогулял сегодня ужин, кажется, и обед тоже…

– Какой новый кодекс?! – На ватных ногах она прошла в кухню, включила чайник, вытащила из холодильника готовую кашу с овощами. Клавдий подошел и обнял ее за плечи:

– Не огорчайся. Паршивое время, приходится отвечать на вызовы.

Он все съел очень быстро, Ивга давно знала эту его привычку, он даже в ресторане ел, как солдат, дисциплинированно и скоро. Она поставила перед ним чашку чая; он немного расслабился, улыбнулся:

– Посиди со мной. Пять минут.

– Хоть до утра. – Она уселась напротив. Ее немного знобило.

Он заговорил, все еще улыбаясь. Ивга слушала его, сплетя пальцы, закусив губу, его голос доносился будто издалека:

– …Мартин честно пытается уберечь ведьм от инициации. Всех. Пойми его, пожалуйста.

– Ага, – пробормотала она.

– Он был привязан к девочке. Это очень страшно, когда вот перед тобой живой человек, которого ты знаешь, опекаешь… и на другой день в его оболочке – потусторонняя тварь.

Ивга опустила голову. Клавдий взял остывшую чашку с чаем:

– Идем спать?

– Ага. – Ивга кивнула. – Минуту, я сейчас.

Она сложила в посудомоечную машину пару тарелок. Несколько секунд постояла, оцепенев, глядя в пространство. Тряхнула головой, взяла себя в руки.

Когда она вернулась в гостиную, Клавдий, задумавшись, глядел на огонь в камине. Отсвет ложился на его лицо.

– Клав, – слабым голосом начала Ивга, – ты говорил, у него новая подруга – ведьма?

– Точно.

– И как он… готов отправить ее в изолятор?

Клавдий прошелся по комнате, остановился у стола:

– Он верит, что не придется. Его подруга – это же совсем другое дело, – в его голосе проскользнул сарказм, – она даже не задумается об инициации, она никогда…

Его взгляд упал на экран открытого ноутбука – тот до сих пор светился, потому что Ивга, подключив компьютер к Сети, не заботилась об энергосбережении. Клавдий мигнул, секунду помолчал, поднял глаза:

– Это что?!

Под его напором она попятилась. Она была уверена, что на экране отображается текст, для непосвященного похожий на замысловатый орнамент.

– Ивга, – сказал он тяжело. – Я стараюсь вести себя как человек, а не как инквизитор… Не шпионю за тобой, не лезу в документы… Ты хоть бы для виду соблюдала условности. Хоть бы ноут закрыла.

– Клав…

Он кивнул на экран:

– Если я не учил лингвистику с историей древней литературы, думаешь, я не пойму, что ты читаешь?

– Да, – сказала она после паузы, и это было целиком в традициях их семьи. – Я думала, что не поймешь, но…

– Приметная форма записи, нумерация строф не по порядку, – сказал он сквозь зубы. – Пятая, седьмая, десятая… Этот текст был переведен, я его читал и отлично помню. «Инициация, шаг за шагом, как они проходят свой путь».

– Садись, пять, – пробормотала она хрипло.

– Мы же договорились, что ты не будешь заниматься историей обряда!

«Клав, это не то, что ты думаешь».

Она ничего не сказала. Давным-давно они понимали друг друга без слов.

Эгле прилетала в пятницу. Каждую пятницу. Одним и тем же рейсом, который приземлялся в пять вечера.

В понедельник она мучила коллег и устраивала скандалы. Во вторник была мрачна и депрессивна.

В среду у нее будто открывались заново глаза. В четверг она засыпала счастливой.

С утра по пятницам она была – фонтан идей, поставщик новостей, источник энергии. Как бы сложно ни шел проект, сколько бы непредвиденных проблем и завалов ни набиралось в течение недели, Эгле веселилась и острила, принимала только правильные решения и никогда не шла на конфликт, даже если ее нарочно провоцировали. Она танцевала на льду, витала в облаках, напевала сквозь зубы. За ее спиной переглядывались, ей было наплевать.

Она ехала в аэропорт прямо с работы. Ей хотелось, чтобы полет поскорее закончился – и чтобы не кончался никогда. Ожидание встречи было как соль пополам с медом. Когда самолет касался полосы, по ее коже начинали бегать мурашки.

В коридоре у зала прилета она замедляла шаг, будто испугавшись. Сейчас она его почует. В любой толпе. Не глядя. Это может напугать. Это слишком острое впечатление.

Она выходила в зал, и на нее обрушивалась волна – мурашки, вперемешку холодные и горячие, электрические искры на коже, сполохи перед глазами. Она шла, лавируя в толпе, не замечая толпу, и в первый миг, когда Эгле обнимала Мартина, у нее было чувство, что она из жарко натопленной бани бросается в ледяную прорубь.

Она не разжимала рук, стоя рядом, прижавшись к нему, и холодные мурашки становились щекотными, Эгле казалось, что она плывет в бассейне с шампанским. Мартин клал ей ладони на плечи – горячие и ледяные ладони.

– Поехали, – решительно говорила Эгле, он брал ее рюкзак, сжимал ее руку и вел за собой на тот этаж парковки, где удавалось в этот загруженный час пристроить серый «Лебедь».

В машине они начинали целоваться, Эгле пьянела без глотка алкоголя, и много раз так бывало, что ей хотелось и продолжить тут же, в машине на парковке, но она стеснялась, что Мартин, мальчик из хорошей семьи, может посчитать ее желание вульгарным. Сегодня она не удержалась и намекнула, что ей хочется экстрима. Почти сразу же эмоции в салоне сгустились настолько, что сама собой включилась противоугонная сигнализация.

– Ревнивая скотина, – сказал Мартин, обращаясь к машине. – Еще лампочками помигай.

Эгле хохотала всю дорогу, успокаивалась было – и снова начинала смеяться.

В его квартире у нее были свои тапочки, своя полка в шкафу, гора курортных вещей, завезенных впрок. Пакеты с сушеной лавандой валялись у изголовья. Никогда и ни с кем Эгле не испытывала ничего подобного – если с прежними партнерами она привыкла верховодить в постели, то Мартин завораживал ее, как удав мышонка. Это было похоже на безумный танец – он вел ее, всякий раз другой дорогой, проводил через дикую чащу, сквозь почти невыносимый, мучительный накал, так, что она стонала, плакала и повторяла его имя, а потом вытаскивал на высочайший пик и чуть ослаблял хватку. И тогда уже она с новой силой отвечала ему, мир взрывался, Эгле орала, не стесняясь, и долго, очень долго они опускались с небес на землю – единым существом, растворившись друг в друге.

– Март, – она прижималась лицом к его лицу, – у меня никогда такого не было. Меня разносит в клочья. Это потому, что я ведьма, а ты инквизитор?

– Это потому, что я люблю тебя. У меня тоже никогда такого не было.

Они повторили приключение дважды. Долго лежали, сплетясь, как морской узел. Заснули на несколько минут – и проснулись одновременно.

– Эгле… ты есть не хочешь?

– Среди ночи?!

– Это в Вижне «среди ночи». А в Однице, говорят, только начинается самое интересное. Поехали?

В центре города было светло, как днем, и людно, как на базаре. Над озером вертелось колесо обозрения, ежесекундно меняя цвет и рисунок, представляясь то ледяной глыбой, то стеной джунглей, то пылающим метеоритом. Фейерверк заканчивался с одной стороны неба и тут же начинался с другой. Над головами проносились вагонетки роликового поезда, ветер доносил панические крики туристов, только что осознавших свои проблемы с вестибулярным аппаратом.

– Пойдем на самую высокую горку, – сказала Эгле.

Они поднялись на крышу пятидесятиэтажного здания, отстояли короткую очередь и погрузились в вагонетку. Фиксаторы безопасности, похожие на хомуты, не давали обниматься. Эгле взяла Мартина за руку:

– Не боишься?

– Боюсь, – сказал он честно. – У меня, по ходу, обострились все противопоказания, что у них указаны на табличках: гипертония, сколиоз, беременность…

И они обрушились с горы в свободном падении, вертясь по спирали, пролетая мертвые петли, вопя, визжа и улюлюкая, благо в общем хоре пассажиров никто не мог точно сказать, кому принадлежит самый напуганный вопль.

– Круто? – спросил Мартин, когда тележка вышла на финишную прямую.

– В постели с тобой круче в сто раз, – сказала Эгле.

– Тогда что мы тут делаем?!

Они так и остались голодными.

Он провел раннее субботнее утро, пытаясь приготовить оладьи по рецепту из Сети. Оладьи сгорели по бокам, оставшись сырыми изнутри. Мартин выбросил их, вымыл сковородку и поджарил гренки с яичницей.

– Язык проглотить, – сказала Эгле и действительно съела все до крошки. – Спасибо, родной. Я тебе подарок привезла.

В этот раз, кроме рюкзака, с ней была мягкая дорожная сумка. Мартин ждал в кабинете, пока Эгле не позвала его. Тогда он вошел в спальню: на постели был разложен средневековый аристократический мужской костюм, и Мартин явно видел его раньше.

– Собственность студии, – сказала Эгле. – Я позаимствовала ненадолго. Я это моделировала и в основном шила, а вчера меня как оглоблей между ушей: твой же размер!

Это был костюм из «Железного герцога». Вместе с Эгле Мартин смотрел картину уже четырежды, всякий раз все с большим интересом, и прекрасно узнавал сейчас и узор ткани, и воротник, и манжеты.

– Ты хочешь, чтобы я это надел?!

– Его почистили, он почти стерильный. Если ты насчет гигиены.

– Но… зачем?

– Ты никогда не бывал на карнавале? Даже в детстве? Март, примерь. Будет обалденно, вот увидишь.

– Ладно, – сказал он, захваченный ее азартом. – Ты выйди, пожалуйста, пока я буду путаться в штанинах и выглядеть смешно.

– Жду, – сказала Эгле. – Подай знак, когда будешь готов.

Он позвал ее очень скоро:

– Слушай, а у гульфика есть отдельная застежка или они так и ходили – нараспашку?

– Ты посмотри на себя! Ты только посмотри!

Она сконструировала этот костюм для идеального, фантастического героя, она вложила в него слишком много себя, своего представления о благородстве и милосердии. То, как эта одежда и этот человек подошли друг другу, привело ее в священный трепет. Эгле в восторге бегала вокруг, поправляя детали, разглаживая кое-где примявшиеся кружева.

Мартин остановился перед зеркалом:

– Как этот пафосный тип оказался у меня в квартире?

Входя в образ, он выпрямил и без того прямую спину и вздернул подбородок. Эгле казалось, что в глазах у него отражается свет далекого огня, но не чадных инквизиторских факелов, а белых свечей в бальных залах и на военных советах, сигнальных костров и походных очагов. У него было тонкое, аристократическое, властное лицо – по крайней мере, те несколько секунд, пока он не состроил ей рожу.

– Не балуйся! – Эгле возмутилась. – Я тобой любуюсь, а ты…

– А я стесняюсь. Ты так смотришь, что мне хочется влезть на табуретку и прочитать стишок.

– Тебя надо снимать!

– С табуретки? С должности?

– В кино!

Она притащила из кухни фольгу для запекания, которую сама и купила на прошлой неделе, и рассеяла по комнате солнечный луч, лежащий на подоконнике. Для съемок ей нужен был хоть какой-нибудь свет.

– Настанет день, – бормотала Эгле, – и я притащу тебя в студию в Вижне, и ты не отвертишься. Я устрою профессиональную фотосессию… Теперь представь, что у тебя на боку висит меч.

Он положил руку на воображаемый эфес. Эгле забралась на стул и сняла его сверху, спустилась, подступила вплотную, отошла, уперевшись лопатками в стену:

– Посмотри на меня! А теперь сюда! А теперь не смейся, сделай каменное лицо… Я сказала – каменное! Тебе только что донесли, что битва проиграна!

– Какая битва?!

– Решающая! Ты поставил на карту все, но твое войско разбито врагом, остатки разбежались…

– Это почему еще?

– Потому что союзники предали тебя! Ага! Во-от! Вот это взгляд, теперь верю! А сейчас стань у окна и смотри вдаль, на огромное вражеское войско, которое уже подходит к стенам крепости…

– Ну крепость-то ты мне позволишь отстоять?! – Он посмотрел с тревогой.

– Вряд ли, – злорадно сказала Эгле, продолжая щелкать. – У тебя жалкий гарнизон, а у врага – много тысяч латников с катапультами!

– Зато у меня лучники с бронебойными стрелами, – сказал Мартин хищно, – горящее масло, раскаленное олово, требушеты и неслыханный боевой дух.

Эгле подключила вспышку и сверкала теперь, как молния, не останавливаясь ни на секунду:

– Что станет с боевым духом, когда у защитников закончится еда?

– Никто не сдастся! Я выйду на стены в первых рядах! – Кружевной воротник лежал на его плечах самым естественным образом, а темно-синий бархат с золотым шитьем гармонировал с цветом волос и сверкающих глаз. Эгле не прекращала съемку:

– Правильно! Иди! Победа или смерть! Ты рыцарь, Мартин, а не…

Она хотела сказать «а не инквизитор», но прикусила язык. Есть границы, которые пересекать не следует.

В воскресенье, во второй половине дня, его начинали теребить и дергать. То есть дергать его пытались и раньше, начиная с вечера пятницы, но Мартин решительно переносил все вопросы на понедельник или отключал телефон.

В воскресенье работа шла за ним по пятам, как изголодавшийся зверь. Телефон звонил каждые полчаса.

– Понимаешь, – говорил Мартин виновато, – раньше я в эти дни брал дежурства, ходил в патрули, всех консультировал по первому требованию. Они привыкли, что у меня нет выходных.

– Пусть отвыкают.

– Я говорю то же самое. Но у меня нет такого таланта, как у отца, который одним взглядом всех доводит до истерики.

Они сидели на холодной и почти пустой набережной. Солнце опускалось в море, это был безыскусный честный закат с парой крохотных облаков на чистом небе, с белой полоской от пролетевшего самолета, с медным, как сковородка, огромным диском, едва коснувшимся горизонта.

– Представь, вот так и замрет, – сказала Эгле. – И не будет опускаться, зависнет. Люди забегают, запаникуют…

– А мы будем сидеть и смотреть. – Мартин обнял ее, она зарылась носом в его мягкий шарф.

В сотне метров, на пляже, профессиональный фотограф со штативом и камерой снимал на фоне солнца девушку в купальнике, та прыгала, ходила колесом, замирала в балетных позах и, кажется, совсем не чувствовала холода.

Эгле засмотрелась на нее, а потом, скосив глаза на Мартина, вдруг поняла, что он сейчас не здесь. Не с ней. В другом месте. Эгле стало обидно.

– О чем ты думаешь?

Он спохватился:

– Извини. Замечтался.

– Нет, ну серьезно, что тебя так увлекает?

– Проклятый новый кодекс, – сказал он отрывисто. – Но мы об этом говорить не будем, и так уже мало осталось времени… Поехали ужинать?

Они много чего успели за эти два дня. Жарили рыбу на мангале под навесом на почти пустом зимнем пляже. Смотрели кино, валяясь в постели, Эгле пересказывала ему биографии всех актеров и хвалилась личными знакомствами, а он удивлялся, как ребенок. Катались на машине по окрестным горам и ели мороженое под огромными соснами. Выходили в море на моторной яхте и загорали на разогретой солнцем палубе, пока капитан, он же кок, он же официант, накрывал в каюте ужин. Грелись у камина в прибрежном ресторанчике. И каждую минуту помнили, что самолет уже заправлен, что он выруливает на взлетную полосу – тот самолет, который унесет ее обратно в Вижну.

– Сегодня суббота? – Эгле зевнула, не открывая глаз.

– Понедельник. – Он обнял ее под одеялом.

– Суббота, – повторила она упрямо. – Я хочу субботу. Я не хочу никуда улетать.

– Оставайся.

– Когда-нибудь всех пошлю и останусь. – Она потерлась лицом о его подбородок. – А который час?

– Полвосьмого.

– Сколько?!

Она вскочила и рысью убежала в ванную. Мартин поднялся тоже; конец каникул – вот что он чувствовал. Конец прекрасных каникул длиной в два дня и две ночи. Потом у Эгле начнется съемочный период и она вообще не сможет к нему прилетать.

– Ты меня отвезешь? – Она вышла из ванной, на ходу расчесывая влажные волосы – сиреневые у корней и жемчужные на кончиках.

– Нет, я брошу тебя ловить попутку.

Эгле улыбнулась, стоя перед зеркалом. Собрала волосы на затылке, защелкнула янтарную заколку:

– А тогда позавтракаем в аэропорту? Если успеем?

Мартин кивнул, хотя знал, что они не успеют. Нечего было дрыхнуть.

Они стояли, обнявшись, в очереди на предполетный контроль. Потом он нехотя отпустил ее, Эгле ускользнула через рамку и с той стороны помахала ему рукой. Всякий раз, провожая ее глазами, он чувствовал себя так, будто ему без наркоза отнимают руку.

Через несколько минут она перезвонила:

– Я уже в самолете. А ты где?

– Сижу в кафе, вижу взлетную полосу, помашу тебе.

– Март, я закончу этот проект и перееду в Одницу, – сказала она очень серьезно. – Обещаю.

Во Дворце Инквизиции его ждала работа, которую нельзя было больше откладывать. Мартин всерьез воспринял слова отца: «Доказывай. Я буду рад, если ты прав». Мартин мечтал о дне, когда отец скажет: «Ты прав, у тебя получилось». Беда была в том, что, пытаясь сконструировать убежище для ведьм, он раз за разом обнаруживал себя за строительством тюрьмы.

Мартин перекраивал планы и переписывал нормы кодекса. Он подгонял ремонтников, инструктировал охранников, подбирал сотрудников в будущий изолятор, тем временем на стол во Дворце Инквизиции горой валились отчеты, статистические сводки, взаимные жалобы, которые его коллеги с удовольствием подавали друг на друга, наверное, затем, чтобы развлечь верховного инквизитора, которому иначе нечего было бы делать.

Он сидел в ненавистном парадном кабинете, делая ненавистную и ненужную работу, чтобы взяться за тяжелую, но хотя бы необходимую, когда перезвонил референт с горячей новостью: патруль взял ведьму с фальшивым регистрационным удостоверением. Мартин поначалу не поверил.

Свидетельство почти не отличалось от настоящего, сканер реагировал зеленым огоньком. «Обновлять» его ведьма могла сама и на этом погорела: патрульный обратил внимание на очень странную дату пройденного контроля – послезавтра. Выяснилось, что ни в какие реестры имя девушки не внесено. Четыре месяца назад она приехала из Альтицы – сбежала с далекой фермы в большой прекрасный мир, где носятся чайки над волнами и гудят белые пароходы. Устроилась официанткой в кафе. Снимает жилье вместе с подругами. На учете никогда не состояла, документ купила за небольшие деньги. Относительно небольшие, конечно, – девушке-официантке ради них надо работать месяц, причем без выходных.

Деньги она перевела на некий телефонный номер, сообщив свое имя (номер, естественно, одноразовый). Карточку взяла на другой день из закладки. Обратиться к специалисту посоветовала подруга…

– Имя подруги?

– Я не помню. – Она честно мигнула глазами.

– Милая девушка, – нехорошим голосом сообщил ей Мартин. – Я не знаю, как в провинции Альтица, но у нас за обман Инквизиции сажают в темный подвал с колодками и цепями.

Через несколько минут у него был список из пяти фамилий: ни одной нет в базе зарегистрированных ведьм. Еще через два часа всех привезли во Дворец Инквизиции, и Мартину даже не пришлось грозить: он просто накинул черный капюшон и поглядел на них внимательно сквозь прорези.

Правда выскочила наружу, как ошпаренная: парень одной из ведьм подрабатывал в припортовом инквизиторском офисе, обслуживал компьютеры и заодно, как выяснилось, лазал по служебным сейфам. Сначала ему пришло в голову сделать подарок своей девушке – почти настоящую карточку, с которой не надо ни становиться на учет, ни таскаться каждый месяц на контроль. Потом девушке пришло в голову продавать эти карточки подругам. Дело процветало пять месяцев, сколько всего было клиенток, ведьмы не знали; Мартин вызвал районного инквизитора, под носом у которого почти полгода совершалось преступление.

После обеда позвонил комиссар Ларри, который обязательно откладывал все другие дела, если Мартин его о чем-то просил. Парня, продававшего карточки, задержали, его компьютер распотрошили, нашли шаблоны документов и имена всех заказчиц: пять известных плюс еще семь новых. Все родом из Альтицы.

– Патрон, – сказал пожилой, ответственный инквизитор, к которому Мартин всегда чувствовал симпатию. – Я ничего не понимаю в компьютерах. В ведьмах – да, в проклятых машинах – нет. Если вы сочтете, что меня надо уволить с позором, – я не стану жаловаться.

– Ни один компьютер до сих пор не прошел инициацию, – сказал Мартин. – Сделайте выводы и вернитесь к обязанностям, пожалуйста.

Он заехал в полицейский участок, чтобы посмотреть на задержанного. Парень неуверенно улыбался:

– Я готов заплатить штраф. Не так уж много я заработал, все было не ради денег… Это игра, проба новых возможностей…

– Покушение на убийство, – сказал Мартин. – Умысел, ведущий к массовым жертвам.

Парень не поверил:

– Ерунда какая-то. При чем тут я?

– Ларри, – Мартин обернулся к комиссару, – дай ему Уголовный кодекс.

Комиссар снял с полки потрепанную книгу в бумажной обложке.

– Страница пятнадцать, – сказал Мартин. – «Препятствие деятельности Инквизиции», пункт второй – «Вмешательство в процесс инквизиторского контроля».

Парень читал, шевеля губами, бледнея, зеленея, покрываясь испариной:

– Но ни одна же из них не прошла инициацию! Ничего не случилось, никто не умер! Нет ущерба! За что?!

– Получишь по минимуму тогда, – примирительно сказал Мартин. – Учитывая раскаяние… до трех лет.

Парень грохнулся в обморок, Ларри вызвал врача. Мартин ушел; глупость этого мира иногда казалась ему худшим из зол. Куда не дотянется зло – там радостно справится глупость.

Клавдий тупо разглядывал документ, поданный ему на подпись: Руфус назначил себе нового заместителя. Дней десять назад Клавдий говорил с Иржи Бором, своей креатурой в Ридне, и тот, конечно, не собирался в отставку. Руфус зарвался, заигрался, решился на открытое неповиновение?!

Он перезвонил в Ридну, очень официально, через референта:

– Да погибнет скверна… Я хотел бы знать, куратор, за что вы сместили господина Бора.

– Он умер, патрон. Сердечный приступ.

– Почему мне никто не сообщил?! – Клавдий поперхнулся.

– Вы получите информацию в плановом отчете. – Голос Руфуса, и без того холодный, сделался ледяным. – Мы сделали все, что полагается: торжественные похороны…

– Когда это случилось?

– Неделю назад.

– Он не был болен. – Клавдий почувствовал странный привкус во рту. – Как здоровый сорокалетний человек может умереть от сердечного приступа?!

– Патрон, вы же знаете его обстоятельства. – Руфус кашлянул, его голос изменился. – Развод…

– Мне очень жаль, – сказал Клавдий после паузы. – Я хотел бы прислать соболезнования его детям.

– Мы подготовим, патрон. – Голос Руфуса повеселел. – Вам останется только подписать.

Облегчение, даже радость в его голосе – Клавдию померещилось или нет?

С точки зрения предписаний – да, о смерти провинциального инквизитора куратор может не сообщать сразу, а внести информацию в отчет. С точки зрения здравого смысла… Руфус знал, что Клавдий опекает Иржи Бора. Естественно, нормально было бы позвонить. Руфус, конечно, та еще свинья. Но почему он так обрадовался, когда Клавдий заговорил о соболезнованиях?

Клавдий перезвонил в Ридну, теперь уже напрямую:

– Руфус, не могу не спросить… вы уверены, что ведьмы не имеют отношения к смерти Иржи Бора? Если я приеду с инспекцией, например, поговорю с врачами, устрою эксгумацию, – вы уверены, что ваша версия подтвердится?

– Это не моя версия, – сказал Руфус с омерзением в голосе. – Это единственная правда, отраженная в документах! Добро пожаловать в Ридну. Мелочность, недоверие, игнорирование писаных и неписаных норм, паранойя, в конце концов… все это к вам не имеет ни малейшего отношения, патрон. Но приезжайте. Убедитесь сами.

– Я подумаю, – сказал Клавдий и с тяжелым сердцем закончил разговор; он симпатизировал Иржи, он его вырастил здесь, в Вижне, тем неприятнее было сознавать, что он вовсе не чувствует подобающей скорби. Только тревогу. Способен ли Руфус выдать убийство инквизитора за смерть от естественных причин? Или Клавдием движут мелочность, недоверие, паранойя – и далее по списку?

– Патрон, – сообщил референт. – Звонок из Одницы, от куратора.

Клавдий сжал зубы: этого еще не хватало. Мартин звонил по официальному каналу, когда у него были проблемы.

– Да погибнет скверна, – сказал Мартин в трубке ровным бесстрастным голосом. Клавдий похолодел:

– Я слушаю.

– Я прошу срочно подписать новый кодекс для округа Одница, патрон. Прямо сейчас, сегодня. Я выслал документ.

Клавдий открыл свой компьютер: в новом кодексе Мартина было двадцать пять страниц.

– А прочитать все это сначала можно? – спросил Клавдий с отвращением. – И что за спешка?

– У меня дюжина «глухих», злостно неучтенных и потенциально нелояльных.

– Сколько?

– Двенадцать человек.

– После заявлений о стопроцентном учете?!

– Это Одница, – отрывисто сказал Мартин.

Клавдий потребовал подробностей. Мартин вздохнул в трубке, как-то устало и очень по-детски, и заговорил. Клавдий слушал его, оскалившись. Подтянул к себе блокнот, сделал пометку: «Карточки. Чипы».

– …И теперь они сидят во Дворце Инквизиции, в караульном помещении, – сухо закончил Мартин. – Официально до начала действия кодекса еще три дня, но спецприемник почти готов… И я готов. С меня хватит мертвых детей.

– Мартин, – сказал Клавдий очень мягко. – Это не твои неучтенные ведьмы. Это ведьмы из Альтицы. Подними трубку. Свяжись с Соней. Поставь перед фактом: вот ее так называемые «традиции». Посади их на самолет за счет Инквизиции Альтицы. Пусть их встречают в аэропорту, ставят на учет, сажают под арест – это уже не твое дело.

– Соня будет в восторге, – пробормотал Мартин.

– …И параллельно сбрось мне рапорт. Тогда я с ней буду говорить, а не ты.

– Не хочу ее подставлять.

– Мартин, мы не в младшей школе. Пусть она осознает наконец-то проблему и пусть подготовит вменяемый кодекс, а не бумажку на «отвяжись».

– Они такие наивные, – тихо сказал Мартин. – Не злые, а… как дети. Я не отправлю их ни в какую Альтицу. Попробую вправить мозги, в крайнем случае запугать… Раз уж они мне попались, это моя забота, а не чья-то.

– Ясно, – отозвался Клавдий после паузы. – Рапорт все равно пришли. Я его заброшу в киберотдел – пусть ищут уязвимости в учетных свидетельствах… Мне принесла сорока на хвосте, что ты стал отдыхать по выходным.

– Я окружен шпионами, – обреченно пробормотал Мартин.

– Передай Эгле, что я перед ней преклоняюсь. Прямо в таких выражениях.

– Да погибнет скверна, патрон.

– Да погибнет скверна…

Клавдий положил трубку и несколько минут сидел, задумавшись, то улыбаясь, то саркастически кривя губы. Нет, он не поедет с инспекцией в Ридну. Нельзя быть таким параноиком.

По четвергам Ивга читала лекции в политехническом колледже. Никаких ведьм – чистая лингвистика.

В первом ряду аудитории сегодня присутствовал невысокий человек лет сорока. Студенты поглядывали на него с недоумением. Инквизитор-оперативник, конвоир, приставленный к ней Клавдием, физически мешал ей: она чувствовала его, как нудную зубную боль. Фоновую боль, которая никогда не проходит. Она дважды просила Клавдия поменять конвоира, этот был уже третий, Ивга героически пыталась привыкнуть к нему, но ее великолепная защита не держала.

Она прекрасно понимала, что дело не в инквизиторе: тот был, наверное, хороший человек, флегматичный, ответственный. Дело было в его функции: с некоторых пор Ивга ходила под конвоем, хотя Клавдий говорил «под охраной». Он именовал конвоиров телохранителями, но от этого их роль не менялась, и у Ивги ныли все зубы, и лекция не приносила облегчения.

В группе второкурсников, приходивших на третью пару, училась ведьма – единственная политехническая ведьма на несколько тысяч студентов. Перед лекцией Ивга подошла к конвоиру и сухо изложила проблему; тот согласился посидеть в коридоре. Но девушка, конечно, все равно его почуяла перед входом в аудиторию и расстроилась.

После лекции она подошла к Ивге:

– Я прошу прощения, госпожа Старж, у меня вопрос не по теме… Конфиденциальный. Эти новые нормы… их что, будут применять?!

Ивге следовало поговорить с ней тактично и бережно, подбодрить, пошутить, – но постоянная боль выматывала и вымывала чувство юмора.

– Вы состоите на учете?

– Да…

– Вы хотите пройти инициацию?

Девушка отпрянула:

– Нет…

– Тогда совершенно не о чем беспокоиться, вы лояльны и благополучны. – Ивга сухо попрощалась и ушла, уводя за собой конвоира.

Студентке было восемнадцать, она понятия не имела, как тридцать лет назад выглядела процедура обыкновенной постановки на учет, Ивга могла бы много рассказать ей о тех временах. Но девушка в своем потрясении была права, а Ивга в ее лицемерии – отвратительна. Честнее было бы сказать девочке, что темные времена возвращаются.

Однажды получив добро на «профилактические аресты», инквизиторы не смогут остановиться – для них это легкий путь. И Клавдий, похоже, не сможет остановиться. Рано или поздно ему придет в голову, что для безопасности Ивги ее надо посадить в клетку.

Она решительно отвергла предложение конвоира ехать домой; сидеть под домашним арестом физически комфортнее, но морально невыносимо. Напротив колледжа был огромный парк, в это время дня и года почти пустынный, туда-то Ивга и направилась.

Судя по лицу конвоира, тот терпеть не мог пешие прогулки. Ивга поймала себя на злорадстве: она хоть как-то может досадить ему. Отомстить за то, в чем бедняга не виноват. Пока шагаешь, уменьшается боль, на ходу приходят дельные мысли. Она отдала Клавдию рабочий ноутбук, но на ее память он не претендовал.

Как произошло осквернение обряда? Кто и когда провел первую «скверную» инициацию? Зачем? А главное, как вышло, что в результате на земле не осталось ни одной «чистой» ведьмы? Целительницы, созидательницы, умеющей не разрушать, а чинить, лечить, а не ранить?

Возможно, «чистые» были беззащитны, думала Ивга. Возможно, их истребили их же соседи – обыкновенные люди, без благодарности, из страха перед тем, что не могли понять… Возможно, «скверна» была попыткой ведьм защитить себя, и какое-то время «добрые» и «злые» существовали одновременно… Но выжили, естественно, те, кто умел убивать; теперь, инициируя друг друга, ведьмы снова и снова воспроизводят оскверненный обряд. Как разомкнуть порочный круг, если его можно разомкнуть?

Она вытащила из кармана телефон; до проверки телефона Клавдий не унизился, но в трубке и не было рабочих материалов, кроме одного. Фотографии разрушенной каменной плиты с текстом, достопримечательность провинции Ридна. Из-за сети трещин текст невозможно было прочитать – даже Ивге. Одно слово читалось определенно: «скверна», а остальные давали широкий простор для толкований. «Мир»? «Голод?» «Люди»? Ивга много раз распечатывала фотографии, обрабатывала их в графическом редакторе, всматривалась в сеть трещин. Из-за чего развалилась плита, если другая, рядом, тоже с текстом, прекрасно сохранилась?

Поблескивали лужицы на краю аллеи. Пустовало летнее кафе – деревянный домик с резными балясинами. Ивга шла по своим следам: девятый или десятый большой круг, ее отпечатки темнели на кирпичной дорожке, подернутой тончайшим слоем снега. Неподвижно сидели утки на воде незамерзшего озера. Стояла мягкая, деликатная зима: ее предшественницы в прежние годы были куда суровее.

Конвоир замерз, выбился из сил и проголодался:

– Я прошу прощения, госпожа Старж. Но скоро стемнеет…

– Я не боюсь темноты, – сказала Ивга. – А вы?

Теперь он злился на нее. Прекрасно. Зубная боль стала сильнее, и еще сильнее, ну что это такое, ни в какие ворота не лезет…

Она обернулась: конвоир стоял, расставив ноги, чуть согнув колени, наклонив вперед голову. Его глаза метались туда-сюда, ноздри дрожали.

– Что происходит? – спросила Ивга, заранее зная ответ.

– Здесь ведьма, – сказал он отрывисто. – В радиусе… рядом.

Его короткие седеющие волосы поднялись, как по стойке «смирно»: опытный оперативник, он переходил в боевое состояние. Ивгу начало подташнивать рядом с ним.

– Оставайтесь на месте, – сказал инквизитор. – Не сходите с места!

Странной походкой, перемещаясь рывками, он двинулся прочь от дороги, по направлению к летнему кафе, в сумерках похожему на старинную избушку. Ивга прижала ладони к вискам; ей было почему-то страшно смотреть, как он идет. Она вдруг представила, как оттуда, из-за темного строения, кинется чудище с крючковатым носом и растрепанными седыми патлами.

– Не ходите туда! – крикнула она инквизитору в спину. – Вызовите подмогу!

Не обернувшись, тот скрылся за деревянным строением. Либо он знал про невидимую ведьму больше, чем Ивга, либо, наоборот, значительно меньше. Ивга осталась одна в сумерках, среди пустого парка, в тишине, нарушаемой далеким шумом автострады и скрипом тяжелых елей.

– У меня есть то, что тебе нужно, – сказали у нее за спиной.

Ивга рывком обернулась.

От широкого ствола отделилась фигура – ни крючковатого носа, ни седин, ни рваного балахона. Куртка, накинутая поверх тонкого свитера, собранные на затылке каштановые волосы. Внимательные глаза, ясно видимые в полумраке.

– То, что ты ищешь, – сказала ведьма, еле шевеля губами. – Чистая инициация.

Ивга вросла в дорожку – будто провалилась в болото.

– Идем. – Ведьма поманила ее рукой. – Я научу. Ты научишь других. Ты пройдешь свой путь… и изменишь мир.

Ивга шагнула. Даже не так: ее ноги, приняв самостоятельное решение, отлепились от кирпичной дорожки, подернутой теперь не снегом, а льдом, и понесли вперед – шаг за шагом…

И поскользнулись на неровном кирпиче, обледеневшем и гладком. Ивга упала, едва успев выставить руки, приложилась к стеклянному камню подбородком и щекой и очнулась.

– Я уже была там, – сказала, с трудом поднимаясь. – Я проходила этот путь, туда и обратно. Там нет ничего, что мне нужно.

– Им ты можешь врать, себе – никогда, – сказала ведьма. – Не дай себя запереть. Порви поводок. Сними ошейник. Ты свободна.

Она ушла – растаяла в сумерках. И в тот же момент из-за резного строения выскочил инквизитор – запыхавшийся, напуганный, злой, посрамленный, но – Ивга облегченно вздохнула – живой.

– Хватит меня разглядывать! – Она отвернулась, прикрывая разбитое лицо. – Заживет, как на ведьме!

– Еще скажут, что я тебя избиваю, – сказал он не то в шутку, не то с беспокойством.

– Да-да, – она приложила холодную примочку к носу, – я всем скажу, что это ты.

Он забрал Ивгу из больницы «Скорой помощи», куда перед тем отвез ее перепуганный конвоир. Врачи заверили, что дней через десять «и следа не останется». Но эти десять дней предстояло проходить с кровоподтеком и ссадиной на лице.

– Ты понимаешь, что она тебе врала?

– Да, – сказала Ивга.

– Точно понимаешь?

– Зачем переспрашивать? – Ивге казалась, что зубная боль продолжается, хотя конвоир давно ушел. – Я похожа на юную дурочку?

Она не нравилась себе – ни лицо в зеркале, ни голос, ни близость истерики. Жизнь под конвоем измотала ее, и где-то ведь еще маячил обновленный кодекс о ведьмах. Ивга попадала под него точнехонько, как шарик под колпачок: склонность к инициации. Которую определяет инквизитор субъективно, на свой взгляд.

– Теперь тебя будут сопровождать трое, – сказал Клавдий. – А лучше четверо.

Порви поводок, сказала та ведьма в парке. Сними ошейник. Тут не поводок, тут цепи в сто рядов, ошейник строгий, еще и с намордником. И это только начало.

– Ох, как мне это не нравится, – сказал он глухо. – Такое впечатление, что ты меня уже не слышишь.

– Я очень устала, – сказала она, будто признавая поражение, и побрела к лестнице.

Она уходила, не глядя на Клавдия, оставляя за спиной. Уходила в темноту, чувствуя, как отдаляется круг света, как поднимаются вокруг каменные стены, как выбор становится проще, и Клавдий нисколько не виноват: инквизитор может быть только инквизитором, медведь не запоет соловьем, роли расписаны, судьба предопределена.

– Ивга! – Он догнал ее, и это было плохо. Не оставалось сил, чтобы продолжать разговор. Но он крепко взял ее за руку выше локтя и заставил остановиться:

– Больше никто не будет за тобой ходить! Никто!

Ей показалось, слух ее подводит. Клавдий выпустил ее руку и отступил:

– Или ты на моей стороне, или нет, но делать вид, что я имею над тобой власть, – глупость и подлость к тому же. Твой ноут в сейфе, забирай.

Он вложил ключ в ее ладонь и ушел на кухню. Ивга стояла на полутемной лестнице, ошеломленно чувствуя, как вытекает боль – из разбитого лица. Из потаенных закоулков, где боль засела, оказывается, давным-давно.

Он курил под вытяжкой и смотрел, как дым уносится в отдушину, это было похоже на мировую катастрофу в ускоренном режиме.

Он слышал, как Ивга остановилась в дверях кухни, но не обернулся. Ему нужно было время, чтобы пережить свое решение. Он чувствовал себя ужасно старым; казалось бы, вот ты однажды сделал свой выбор, это было давно. Запаять бы тот выбор в бронзу – но нет, приходится решать заново, подтверждать каждый день…

Ивга подошла и остановилась за спиной. Он чувствовал ее, хотя она не касалась его. Слышал запах. Ощущал тепло кожи. У нее было особое умение стоять рядом, не касаясь. И быть при этом ближе, чем даже в постели.

– Я клянусь жизнью нашего сына, – сказала она шепотом, – что я на твоей стороне.

Спецприемник для неинициированных ведьм принял новых узниц. Помещение было похоже на дешевую гостиницу под усиленной инквизиторской охраной; Мартин сухо объяснил ведьмам, почему они здесь оказались и что их ждет дальше. Он был готов к истерикам и проклятиям – но ведьмы, накануне запуганные цепями, колодками и инквизиторскими подвалами, вздохнули с облегчением и тут же занялись практическими вопросами:

– А работа за нами сохранится эти две недели?

– А за еду отдельно платить не надо?

Мартин в который раз убедился, что в человеческой психологии понимает все еще очень мало и, возможно, ведьмы из Альтицы и ведьмы из той же Вижны – существа с разных планет.

В тот же день его навестил в офисе комиссар Ларри, сияющий, как люстра.

– Я глубоко уважаю людей, – пафосно говорил комиссар, – готовых признавать свои ошибки. Исправлять. Я всегда говорил: эти ваши тихони, «глухарки», опасны не меньше действующих! С теми все понятно, а эти вроде как невинные, и тут же – бах! Кровь ручьем! Шея набок! Если бы Майю Короб посадили под замок, сколько бы людей сейчас жили, а?

Он заметил реакцию Мартина и сменил тон:

– Прости, я ведь это не в укор говорю. Ты все правильно сейчас сделал, их надо запирать, нельзя не запирать. И, заметь, недовольных будет меньше, ты из их рук козыри все повыбьешь. А недовольные, ты знаешь, это социальная база для всякой дряни типа «Новой Инквизиции»… Молчу, молчу!

Он был неплохой человек, но иногда совершенно невыносимый.

Могила Майи Короб была покрыта высохшей травой. Стандартная табличка потускнела. Ни портрета, ни единого цветка. Мартин стоял, глядя в пространство, пока не услышал шаги за спиной.

– Простите, – сказал кладбищенский лум, не старый еще человек в темном осеннем плаще, с непокрытой головой, с внимательными ясными глазами. – Если вам не нужно утешение – я уйду.

Осколок древней традиции, утешитель на кладбище – а на самом деле сторож чужого горя. С древности люди знали, что мертвых надлежит отпускать, иначе навь, приняв их облик, явится к живым.

– Я еще не решил, нужно ли мне утешение, – сказал Мартин.

– Я не настаиваю. – Лум виновато улыбнулся. – Просто я никогда не видел, чтобы кто-то приходил к этой могиле… кроме вас. Она была сирота?

Мартин кивнул.

– Вы ее учитель?

– Я ее убийца, – сказал Мартин.

Лум, в своей жизни повидавший много, растерянно отпрянул:

– Значит, вы Мартин Старж…

Мартин опять кивнул:

– Вы думаете, мне не надо сюда приходить?

– Я думаю, – осторожно сказал лум, – что ее убийца – та ведьма, которая ее инициировала.

– Это философия, – отозвался Мартин. – Простите, мне пора. Возможно, я попрошу об утешении в следующий раз.

Он зашагал к выходу. В воротах кладбища, под черной кованой аркой, его догнал порыв ветра – и пробрал до костей.

В его квартире все напоминало об Эгле: ее тапочки в прихожей. Подушка до сих пор пахла ее духами, на чашке остался еле различимый след помады. Мартин повертел чашку в руках и снова не стал мыть: пусть прикосновение Эгле побудет с ним. До пятницы долгих три дня; непонятно, как он раньше жил без Эгле.

Коротко звякнул дверной звонок. Мартин на секунду подумал, что Эгле услышала его мысли – сорвалась посреди недели и прилетела.

За дверью никого не было. Мартин удивился: в этом доме арендовала квартиры солидная публика, никаких детей, способных на шалости с дверным звонком, он здесь представить не мог. Особенно поздним вечером. Входная дверь в подъезд надежно запиралась.

– Кто там? – спросил он громко.

Сверху, от чердака, потянуло сквозняком. Мартин поднял голову; двумя, а может, тремя этажами выше на лестнице стоял некто, кого Мартин не мог прочитать, определить, – мог только почувствовать на расстоянии.

Ведьма?

– Эгле, ты балуешься, что ли? – спросил он неуверенно. – Спускайся!

Ответа не было. Сквозняк тек по ступенькам, как вода.

Мартин прикрыл дверь квартиры. Сделал шаг вверх по лестнице и остановился, будто ногу приклеили к ступеньке. Нет, он туда не пойдет. Нет, он вернется, запрется, отключит звонок. Ему не часто приходилось испытывать страх, и он поразился, какое же это мерзкое ощущение.

Он вернулся в прихожую и взял из сейфа пистолет. Присоединил магазин. Руки подрагивали. Мартин с удивлением разглядывал дрожащие пальцы; бедные ведьмы. Они это чувствуют всякий раз, когда к ним сворачивает на улице инквизиторский патруль. Человек не должен бы такое чувствовать.

Он запер дверь на ключ. Двинулся вверх по лестнице, держа пистолет в опущенной руке. Существо или явление, которому он не знал названия, поднималось выше, убегало либо заманивало. В доме было девять этажей, выход на чердак заперт. У Мартина ручьем лился пот по спине: теперь расстояние между ними сокращалось. Это была ведьма… но не только. Что-то еще. Он не мог понять.

Инстинкт подсказывал, что дотянуться до нее, проникнуть в сознание, ударить, оглушить – очень плохая идея. Пистолет… был бесполезен, он взял его затем, чтобы справиться со страхом.

Глубоко дыша, неслышно ступая, он поднялся на площадку девятого этажа и посмотрел вверх. На лестнице около чердачной двери стояли ноги в кроссовках. Девичьи. Мартин сделал шаг, еще – и увидел ее лицо.

Школьная форма. Белая блузка. Шейный платок. Бледные щеки, тоскливые испуганные глаза; Майя Короб смотрела на него, прижавшись спиной к запертой чердачной двери.

– Вы меня сдадите?

Он не сразу смог заговорить: голоса не было. В горле пересохло.

– Сдают чемоданы, – сказал он медленно. – Ты ведь не чемодан?

– Мартин, – сказала она шепотом, будто только сейчас его узнала. – Вы меня теперь… прогоните?

Мертвая ведьма. Инициированная. Мертвая. Вот почему он не мог поначалу понять, кто перед ним.

– Я тебя не звал. – Он осторожно отступил спиной вперед, не выпуская навку из виду.

– Пожалуйста, не прогоняйте. – Она сглотнула, будто живая. Просто девочка, просто ведьма. Несчастная, бледная, напуганная. – Мне больше некуда идти.

– Ты помнишь, кто тебя убил?

– Это неважно. – Она не лукавила, как если бы он спросил ее, какого цвета плитка была в школьном туалете. – Меня никто никогда не жалел, кроме вас. И еще мамы. Но мама давно умерла…

Он спустился на несколько этажей. Постоял, глядя на пистолет в своих руках. Потом вернулся, взял ее за ледяную ладонь и отвел домой.

Ее инициировала та самая бабка, о которой она ему рассказывала. Майя описывала инициацию как длинный путь по красной нитке – по натянутому канату. На последней части пути канат порвался, Майя упала в пропасть, но потом поднялась снова – будто заново родилась.

Что было потом, она помнила обрывочно. Помнила актовый зал, огонь на своей ладони и Мартина, идущего к ней по проходу между рядами.

– Я прошу прощения, – повторяла она через каждые пару слов. – Я не хотела.

– Ты можешь сейчас зажечь огонь на ладони?

– Нет. Я ничего такого уже не могу… Простите меня.

Сцену в школьной раздевалке она не помнила – но, когда Мартин спросил ее, начала рыдать. Он пересилил себя и погладил ее по плечу:

– Не бойся, я не отдам тебя никаким чугайстерам.

– Они сюда не войдут?

– Пусть попробуют.

Он сел за компьютер и снял маленькую квартиру в двух кварталах:

– У тебя будет свой дом. Я тебя отвезу.

– Я не хочу одна. – Она задрожала.

– Я буду приходить каждый день. Ничего не бойся. Я тебя защищаю.

Всю ночь он не смыкал глаз и еле дождался утра. Она сидела на стуле в кухне, положив руки на колени, иногда подрагивая, будто от холода. Он предложил ей чай, понимая, что это глупо, но она выпила две чашки, и ее бледные щеки порозовели:

– Спасибо. Мне лучше.

– Пойдем. – Он посмотрел на часы. – Там будет хорошо, там никто тебя не обидит…

– Но… они ведь ждут меня во дворе, – прошептала она, отчаянно глядя на него сквозь растрепавшуюся светлую челку. – Они за мной пришли.

Начинался день: для кого-то курортный, для кого-то рабочий. Парковка под домом наполовину опустела; Мартин выехал сквозь придомовой шлагбаум и тогда увидел их.

Желтый микроавтобус без окон стоял у тротуара. Трое в безрукавках из искусственного меха, с серебряными удостоверениями на шеях прохаживались с гуляющим видом, но, едва завидев машину Мартина, непринужденно преградили дорогу:

– Служба «Чугайстер» провинции Одница. Будьте добры, откройте багажник.

– На каком основании? – Мартин не шелохнулся.

– Тревога по нави. – Старший из тройки ближе подошел к водительскому окну. Уставился на Мартина сквозь стекло – на чугайстере были тонкие очки, меняющие оттенок: то розовые, то желтые, то медовые. Очки странно искажали его взгляд и, наверное, производили на людей гипнотическое впечатление, но Мартин посмотрел в ответ непробиваемо, бетонно, равнодушно:

– Я верховный инквизитор этой провинции. Чтобы обыскивать мою машину, вам понадобится очень веское основание.

Старший чугайстер смотрел еще секунду, потом махнул рукой по направлению к микроавтобусу. Тот отклеился от тротуара и встал поперек дороги перед машиной Мартина.

– Например, такое? – спросил старший чугайстер.

– Мы ведь не станем драться? – Мартин обнажил зубы в улыбке. – Я позвоню в полицию… и своим тоже позвоню. И они приедут.

Старший чугайстер снял очки. У него были умные, внимательные, чуть воспаленные глаза.

– Инквизиция – государство в государстве. Но служба «Чугайстер» – над государством. Мы стоим между живыми и мертвыми. Мы защищаем живых. А вы на чьей стороне, Мартин Старж?

Мартин оскалился шире и щелкнул кнопкой, открывающей багажник. Двое чугайстеров уже стояли наготове и одновременно заглянули внутрь; портплед, инструменты, аптечка, прочиталось на их желтоватых лицах. И запасное колесо.

– Оно того стоило? – брезгливо спросил Мартин у старшего из тройки. Тот снова надел свои очки:

– Номер службы «Чугайстер» – четыре единицы. Извините за беспокойство.

Фургон без окон отъехал, освобождая дорогу.

– Клав, – сказала Ивга за завтраком, – мне надо на пару дней съездить в Ридну.

– К тетке?

Ивга преодолела соблазн сказать «да». Ее тетка в Ридне временами приглашала в гости и слегка обижалась, что племянница не едет. Ивгино отрочество прошло в скитаниях, страхе и сиротстве, ни мать, ни братья не готовы были терпеть в доме ведьму, и только с теткой она до сих пор поддерживала кое-какие отношения.

Мать умерла пять лет назад. Братья с семьями до сих пор жили в поселке Тышка Ридненской области. Рядом с географической точкой, которая, по иронии судьбы, сейчас интересовала Ивгу больше всего на свете.

– Нет, – сказала Ивга. – Командировка от городского лектория. Они мне оплатят перелет, гостиницу…

– Там сейчас ужасная погода. – Он отодвинул тарелку. – Сыро, ветер, дождь со снегом. Лекторий может подождать до весны?

– Лекторий может. – Ивга вздохнула. – Я не могу. Мне нужен материал.

– И что, пары дней тебе хватит? – Он смотрел с непонятным выражением. Как всегда, когда Ивга не могла его понять, она начала тревожиться:

– Один маленький исторический объект. Рисунки на камнях, туристическое место. Не очень популярное. Зато красиво, горы…

Он провел ладонью по седым волосам на макушке:

– Так… ну да… – Он взял свою чашку, рука чуть дрогнула. – И когда ты едешь?

Ивга осторожно, беззвучно выдохнула:

– Завтра. Я буду звонить очень часто, чтобы ты не волновался.

– Я не волнуюсь. – Он отхлебнул кофе, не глядя на нее. – Там, конечно, холодно, мерзко в это время года… Но дороги хорошие.

Он по-прежнему на нее не смотрел. Она не могла даже представить, какого усилия от него требовал этот поступок – отпустить ее сейчас. Быть последовательным в своем доверии.

– Клав, – сказала Ивга. – Ты великий человек, и я не шучу сейчас.

Он с трудом улыбнулся:

– Когда вернешься… Давай пригласим в гости Мартина с его девушкой. Чудесная девушка, она тебе понравится.

– Госпожа Север, с таким характером непонятно, как вы собираетесь работать в команде. Вы наемный работник в этом проекте! Никто не спрашивает вашего мнения по поводу концепта, просто будьте добры поступать как предписано договором!

Соглашаясь на эту работу, Эгле знала, что не будет легко. Но такой катастрофы не предвидела.

– Вы переносите все действие на двадцать лет позже?!

– Этого требует драматургия!

– Но историческая фактура…

– Сколько людей в кинозале разбирается в истории костюма? Двое из тысячи? Трое?!

– У меня репутация, – сказала Эгле. – Я могу доработать то, что уже сделано, чтобы фальшь не бросалась в глаза… Но не могу подписаться моим именем под явной халтурой!

– Тогда дорабатывайте!

Да чтобы вы сдохли, подумала Эгле, и все, кто присутствовал в совещательной комнате, шкурой почувствовали ее пожелание. Выходя, она услышала за спиной: «Слушайте, а нанимать ведьму…» Она хлопнула дверью, отсекая конец фразы.

Рисунок ткани, оттенок перламутра, стеклянный блеск меховой вставки. Структура вышивки. По годам: сто лет назад, двести, триста, позавчера. Им все равно, конечно. Ее идея, послужившая приманкой в этот проект, все равно уже изменилась до неузнаваемости. Непонятно, что ее держит здесь, кроме договора.

Она вытащила телефон. Набрала номер и чуть не заплакала:

– Мартин!

– Мартин! – ее голос был полон горя. – Тут кошмар случился…

– Что?! – Он похолодел.

– Они переписали сценарий. Непонятно, как теперь выкручиваться, там работы на сто лет… Я не смогу прилететь в пятницу! Сволочи! Я уже со всеми тут переругалась…

Слышно было, как ее переполняют горе и злость. Кому-то очень не поздоровится в городе Вижне.

– Эгле, – сказал Мартин. – Я сам прилечу на неделе. Не расстраивайся. Ну пожалуйста. Я давно мечтал прийти к тебе в гости.

– У нас тут холодно. – Она нервно засмеялась. – Март, я так тебя жду.

Он закончил разговор и зажмурился в приступе колоссального облегчения: Эгле не прилетит в пятницу. Значит, Мартин может оставить Майю у себя. Значит, он дождется, пока из двора уберутся чугайстеры. Значит, есть надежда.

Вечером Мартин малодушно затягивал с возвращением домой. Закончил с бумагами. Спланировал командировку в Вижну. Проведал спецприемник. Заехал в офис – пустой. Подумал, что сможет переночевать здесь на кушетке, а завтра под инквизиторским плащом не будет видно несвежей рубашки.

В половине первого ночи он переступил порог своей квартиры. Майя сидела там, где он ее оставил – на кухне, положив руки на колени. Когда он уходил, она опустила голову и впала, кажется, в оцепенение, зато теперь смотрела с такой радостью, что ему стало стыдно: зачем он так долго тянул?!

Лицо ее менялось, как небо на рассвете: отхлынула серая краска от щек. Загорелись глаза, ярко-голубые, ярче, чем он помнил. Стали розовыми губы, неуверенно растянулись:

– Здравствуйте…

– Привет. – Он подошел, поколебавшись, протянул ей руку.

Ее ладонь была еще холодной, но теплела с каждым мгновением.

В Ридне, с ее непроходимыми туманами, глухими лесами и пещерными городами, ведьмы редко убивали – как если бы люди были для них не дичью на охоте, а молочным стадом, которое можно доить. В сказках и преданиях повторялся бродячий сюжет: ведьма заключает с односельчанами договор, в разных вариантах выгодный, не выгодный, коварный либо честный. В Ридне веками не было Инквизиции – та пришла из Вижны, после очередной войны и передела земель. И, разумеется, Инквизиция объявила войну как ведьмам, так и старым преданиям.

В Ридне, в захолустном поселке родилась Ивга. Из Ридны она сбежала, как из горящего дома: ведьм во времена ее отрочества травили все, не только инквизиторы. В Ридну она теперь возвращалась.

Самолет полчаса кружил над городом, укрытым туманом как полотном. Ивга мысленно смирилась с посадкой на запасном аэродроме, но пилот решил приземляться и сделал это, хоть и неприятно подпрыгнув при касании. Прямо у выхода в город стоял инквизиторский патруль. Ивга протянула свое регистрационное свидетельство.

– Добро пожаловать в Ридну, госпожа Старж, – угодливо сказал полноватый круглолицый инквизитор. Он смотрел так, будто готов был бежать за букетом к ближайшему ларьку. – Навещаете родню?

– Научная командировка, – сказала Ивга, глядя на свой документ в его руках. Ей нечасто приходилось иметь дело с патрулями.

– В случае надобности обращайтесь, Инквизиция округа Ридна готова предложить любую помощь. Транспорт, гид…

Как это трогательно, подумала Ивга, а вслух только вежливо поблагодарила и пошла по направлению к прокатной конторе.

Туман. Промозглая сырость. Наполовину растаявший снег на обочинах. Клавдий не преувеличивал, описывая здешнюю погоду, – нет, он был излишне оптимистичен.

– Отлично долетела, – сказала Ивга в трубку.

– Повезло, сразу за вашим бортом аэропорт закрыли, – сказал он. – Туман.

Конечно, он следил за ней. Не мог не следить. Пока что это выглядело как естественное желание мужа вовремя узнать, что самолет жены удачно приземлился.

Машина напрокат была оплачена заранее, но девушка за конторской стойкой развела руками: «Кузнечика», который заказывала Ивга, не было в гараже. Девушка предлагала «Графа», машину премиум-класса, но старой модели. Без доплаты. Ивгу не очень устраивал этот обмен, но выбора не было.

Выйдя из конторы с ключами, она почти столкнулась с инквизитором в штатском – тот смотрел нарочито в противоположную сторону. Ивга направилась на парковку – инквизитор затрусил за ней. Ивге сделалось неприятно.

«Граф» казался слишком большим, неповоротливым, непривычным. Она выехала на окружную дорогу, чтобы не углубляться в город, и почти сразу заметила слежку. Немудрено было не заметить.

Ивга притормозила у обочины. Черный внедорожник с затененными стеклами проехал мимо и остановился впереди, в нескольких десятках метров.

– Клав, – сказала она в трубку, не зная, какой ответ получит. – За мной тут хвост. Это так задумано?

«А чего ты хотела, – мог бы он сейчас ответить. – Думаешь, я оставлю тебя без присмотра?»

– Нет, – сказал он после паузы. – Подожди пять минут.

Клавдий не знал, чем руководствовался Руфус из Ридны. Хотел выслужиться? Вряд ли, Руфус не дурак. Хотел получить компромат на Ивгу, а значит, на Клавдия? Маловероятно. Скорее всего, просто перетрусил: как бы чего не вышло.

– Руфус, – сказал Клавдий в телефонную трубку. – Моя жена не под конвоем. Ваша самодеятельность – грубое вмешательство в частную жизнь.

– Э-э-э… Что вы имеете в виду?

Значит, все-таки дурак, сокрушенно подумал Клавдий.

– А, я понял. – Руфус верно истолковал его молчание. – Но… у нас сильный туман, зима, женщина одна путешествует… Я подумал, хоть немного помощи, поддержки, вдруг гололед… Машина заглохнет… Собьется с дороги…

– Я так рад, что вы поняли, – сказал Клавдий.

Черный внедорожник сорвался с места, взвизгнув колесами, будто водитель вспомнил о молоке, забытом дома на включенной конфорке. Моментально пропал из виду. Ивга вдохнула, выдохнула, взялась за телефонную трубку:

– Знаешь, туман расходится. Возможно, будет солнце во второй половине дня. Ну и конечно, я одета так, что могу зимовать в берлоге.

– Присылай мне фоточки, – сказал он как ни в чем не бывало. – Я ненавижу Ридну, но кто знает, может, глядя твоими глазами, я ее полюблю?

Она добралась до поселка Тышка уже в сумерках. Очень, очень короткие дни в это время года; Ивга думала, что скоро привыкнет к габаритам «Графа», но арендованная машина с каждым километром казалась все несуразней и тяжелее. Фары тонули в потоках тумана. Ничего, сказала себе Ивга, завтра встану пораньше и все успею.

Либо поселок не изменился за прошедшие сорок лет, либо туман скрадывал изменения. Тот же воздух, те же очертания крыш, те же флюгера. Проезжая по центральной улице, она почувствовала, как селение Тышка Ридненской области сгущается вокруг – обступает ее вместе с туманом, окружает, берет в оборот. Ивга обомлела: она вернулась в детство. В несчастливое, тревожное, почти сиротское время.

Напротив школы чувство сделалось таким сильным, что Ивга чуть не врезалась в столб: ничто не было забыто, оказывается. Ее мучители одноклассники, прижигающие «ведьмин знак» на спине зажигалкой. Садистка директриса. А с виду просто школа, милое одноэтажное здание с высоким крыльцом. Ивга много раз видела его в кошмарах.

К бывшему родному дому она даже подъезжать не стала.

Гостиница была всего одна, древняя, неуютная, с шумным кабаком на первом этаже и скрипучими коридорами на втором. Кровати в комнате было лет сто, матрасу – сто двадцать, стоял холод, обогреватель работал едва-едва, окно не открывалось.

– Клав, – сказала она в трубку. – Я на месте. Фотки будут завтра.

Снаружи было темно, холодно и ветрено. Ивга спустилась в кабак под гордой вывеской «ресторан», выбрала столик в углу и заказала не то ранний ужин, не то поздний обед. Меню, против ожиданий, оказалось очень достойным.

Вопила из динамиков музыка. На одном экране шел боксерский поединок, на другом музыкальный клип, на третьем новости с репортажем о ядерных испытаниях. Зал быстро наполнялся, местные собирались здесь по вечерам – а куда еще ходить.

Плотные мужчины в лоснящихся пиджаках, женщины в вечерних платьях, с ресницами, гнущимися под слоем туши. Экспедиция Ивги обернулась путешествием на машине времени; Ивга не была к этому готова. Ей захотелось снова позвонить Клавдию, протянуть нитку к привычному миру, но она понимала, что звонки каждые двадцать минут не успокоят Великого Инквизитора, а он и так несколько взвинчен.

– Ивга Лис, да? Это Ивга Лис?!

Незнакомый мужчина плюхнулся на стул напротив.

– Снизошла до родного поселка? Птица высокого полета, а! Снизошла! Шикарно выглядишь! – Он повертел головой, разыскивая кого-то в зале. – Лысый! Иди сюда! Ты помнишь Ивгу Лис?!

Он был, судя по виду, менеджером среднего звена на лесопилке или на сыроварне. Приличный человек, с обручальным кольцом на пальце, семейный; Ивга вежливо улыбнулась. Она понятия не имела, кто это. Она видела его впервые.

– Я прямо не поверил, – продолжал непрошеный собеседник, – когда ты захомутала Великого Инквизитора, подумал, не, не может быть, однофамилица… А это правда ты!

Из глубины зала явился Лысый – тоже плотный, соответственно прозвищу лысеющий, с одутловатым, бесформенным лицом. Уставился на нее, широко раскрыл глаза:

– Ни фига себе! Это ведьма из нашего класса!

Кто-то повернул голову, кто-то нет. Грохотала музыка. Официантка принесла Ивге ее заказ. От блюда с печеной курицей поднимался пар. Менеджер и Лысый уселись напротив, хотя никто их не приглашал.

– Красотка, – сказал Лысый, разглядывая Ивгу. – Моя жена так не выглядит.

– А чего ей, – понимающе кивнул Менеджер. – Жизнь-то у нее легкая, хорошая. В Вижне ведьмам – самая жизнь.

– Простите, я вас не узнаю, – сказала Ивга. – Столько лет прошло. Напомните, как вас зовут?

Они переглянулись и снова уставились на нее:

– Ты не помнишь?! Да не прикидывайся!

Ивга начала есть. Курица была отличная, свежая, сочная; Ивге было бы совсем хорошо, если бы эти двое не глазели на нее через стол.

– Годы, – сказала она, прожевав. – Мы все меняемся. Вы меня узнали – замечательно. Я вас не могу вспомнить, простите.

Менеджер отшатнулся, как от пощечины:

– Я совал тебя! Носом! В дерьмо! Жег зажигалкой! Ты меня не помнишь?!

Ивга честно вгляделась в его лицо. Хотелось бы его порадовать, но – нет:

– Не помню. Скажи имя, не кокетничай.

Тот встал, чуть не опрокинув стол, и ушел в глубину зала. Лысый вздохнул, помялся:

– Не держи зла, вообще-то…

– Не помню, – сказала Ивга. – На кого держать зло? Кто ты?

Он смотрел на нее с кривой улыбкой, не веря. Пережил унижение. Встал и отступил:

– Сучка!

Теперь все вокруг повернули лица. Без страха, без беспокойства: ссоры и драки были частью досуга. Это же кабак, чего вы хотите.

– Потаскуха! – кричал лысый. – В школе такая была! И осталась! Дешевая шлюха! А где пригрелась-то – под носом у Инквизиции!

Он был страшно уязвлен. В голове у него прямо сейчас достраивалась и укреплялась картина мира, которым заправляют ведьмы. Ведьмы жируют, присваивая здоровье и молодость, славу и деньги, в то время как простые честные люди лысеют и спиваются на ненавистной работе. А Инквизиция смотрит мимо.

– Все равно не вспомнила, – холодно сказала Ивга, когда он на секунду замолчал. – Понятия не имею, кто вы такой.

Он ушел в противоположный угол обеденного зала – сбежал. Люди вокруг вернулись к своим делам, но теперь Ивга ловила взгляды: она сделалась всем интересна. Все потихоньку ее обсуждали.

Она спокойно закончила ужин. Расплатилась. Поднялась в свою комнату, накинула на дверь крючок, оценила его крепость. Подняла скрипучий стул и использовала его ножку как щеколду в древней ручке двери.

Много лет назад старший брат сказал ей: «Поезжай. Если вернешься, будет хуже и тебе, и всем». Призраки родного поселка растеряли над ней силу… Но не до конца. Нет, не до конца.

На парковке возле офиса к Мартину подошла женщина – ей было лет сорок, выглядела она на двадцать с небольшим, любой предмет ее гардероба готов был хоть сейчас на подиум, а позади стлался шлейф дорогих духов. Она страшно нервничала, все ее силы уходили на то, чтобы не выдать волнение:

– Господин Старж, я прошу прощения, уделите мне минуту времени… У меня к вам огромная просьба.

Мартин сделал вопросительное лицо.

– О частной консультации. – Женщина понизила голос. – Приватной. На дому.

Мартин поднял брови.

– Это не… безвозмездно. – Женщина подобралась. – Мой муж не последний в городе человек. Не хотелось бы тащить нашу дочь в инквизиторский офис.

– Зачем тащить, – сказал Мартин. – Пусть сама придет. Сколько ей лет?

– Тринадцать. – Женщина просительно улыбнулась, и было видно, что ей не часто приходилось кого-то вот так умолять. – Совсем ребенок.

В десяти шагах стояла машина, ценой сравнимая с небольшим самолетом. На заднем сиденье угадывался девичий силуэт.

– Это она? – Мартин прищурился.

– Да. – Женщина не сводила с него глаз. – Господин Старж…

– Она не ведьма, – сказал Мартин.

– Что?!

На ее лице отразилась сложная гамма чувств: Мартину привиделась запутанная история, включавшая слезы, бессонные ночи, побеги из дома и сердечные капли.

– Она мотает вам нервы, – доверительно сказал Мартин. – Но в инквизиторский офис можете ее сводить, в воспитательных целях.

Женщина застыла на месте, закатила глаза, закрыла лицо руками в жесте колоссального облегчения; Мартин пошел к своей машине, но через секунду она его догнала:

– Вы уверены?!

Ничего глупее невозможно было спросить.

– Торжественно клянусь, – сообщил Мартин.

– Господин Старж, – проговорила она со слезами на глазах, – что я могу для вас сделать?

– Есть одна просьба. – Он выдержал паузу. – Дайте пройти, пожалуйста.

Он заехал в книжный магазин и купил две книги для подростков. Одну Мартин сам любил в четырнадцать лет, другую посоветовал продавец. Майя сидела на кухне, положив руки на колени, в сумерках; когда он щелкнул выключателем, она совсем по-человечески прищурилась.

– Почему ты не включаешь свет? – спросил он мягко.

– Я боюсь, что они увидят. – Она покосилась на окно с задернутыми шторами.

– Разумно. – Он кивнул. – Я буду оставлять настольную лампу с утра… Вот, держи. – Он отдал ей книги. – Почитай. А то тебе скучно весь день одной.

– Спасибо. – Она выглядела искренне обрадованной и благодарной. – Как здорово.

Больше всего он боялся, что Майя откроет книгу, уставится на одну строчку и будет так сидеть, оцепенев, как прежде. Но она в самом деле начала читать, переворачивая страницы, чуть улыбаясь, иногда вздыхая. Прежняя картина, наводящая жуть, – ребенок сидит, застыв и съежившись, – сменилась нормальной, умиротворяющей сценой: девочка читает.

Мартин расхаживал по квартире, из комнаты в комнату, от окна к окну. Смотрел на ее склоненную голову, на просветленное лицо; Майя казалась сейчас гораздо живее и счастливее, чем в их первую встречу в школьном актовом зале. И точно здоровее, чем в их последнюю встречу, в том же зале, за несколько секунд до ее гибели.

Пусть она и не живет сейчас, думал Мартин, но она точно существует. И, может быть, ей легче и лучше вот так, чем в несчастном, проклятом отрочестве. Нужно купить еще книг… Она не будет взрослеть, ну и не надо. Главное, защитить ее, прикрыть от чугайстеров. А те, как назло, патрулируют квартал, появляются и исчезают.

Эгле не должна ничего знать. Как ни противно ему иметь тайны от Эгле. Но она не поймет. Она никогда не была инквизитором, не стояла там, в актовом зале, не выносила мертвую девочку на руках…

Он снова подошел к окну, приоткрыл занавеску; у въезда во двор стоял знакомый фургон. Мартин задернул штору. Покосился на Майю; та не отрывала глаз от книги.

Просто выждать, сказал себе Мартин. След остынет, чугайстерам наскучит, они уберутся. И когда Эгле приедет снова – она никого не застанет. Майя уже переберется на съемную квартиру, Мартин будет навещать ее каждый день. Носить ей сладости. Новые книги. Девочка так радуется всякий раз, когда его видит. Много ли радостей было у нее в жизни?!

Он чувствовал неопределенность, неправильность в своих рассуждениях, но никак не мог сообразить, что же с ним не так.

Место, куда она направлялась, прежде было туристской достопримечательностью. Во времена Ивгиного детства туда ходил синий автобус от ближайшей станции, дважды в день. Потом живописная пещера, привлекавшая туристов, завалилась, и не на что сделалось смотреть.

Ивга выехала затемно и теперь тянулась в сплошном тумане, в крайнем правом ряду. Несколько раз ей казалось, что ее преследуют, чужие фары приближаются сзади. Ивга увеличивала скорость, тогда машина начинала «плясать» на скользкой дороге; фары всякий раз исчезали, чужой автомобиль сворачивал, но Ивга теперь жалела, что не прихватила с собой инквизитора в сопровождение. Или не потребовала водителя.

Два или три раза ее слепили фарами идущие навстречу большегрузы. Светало, туман неохотно расползался, стелился белыми тяжелыми жгутами. Стекло то и дело запотевало. Ивга жалела теперь о том, что не послушала Клавдия и не осталась дома.

Белая скала выступила из-за поворота дороги, как прима на оперную сцену. Ивга вздохнула с облегчением: она боялась проехать мимо в тумане. А теперь до места остается совсем чуть-чуть.

Ложбина между двумя каменистыми гребнями была заполнена прошлогодней листвой, гнилой и мокрой, и снегом, черным, как листва. Ивга шла, проваливаясь почти по щиколотку. Ее добротные зимние ботинки были хороши для городской грязи, но экспедиция в зимнюю Ридну станет, скорее всего, их последним вояжем.

Здесь веками жили пастухи и охотники. Их уклад не менялся от поколения к поколению. Ведьмы жили здесь же, воруя молоко от коров, наводя порчу, но, кажется, иногда и врачуя. Тысячелетняя скала называлась в те времена «Белая ведьма», ей оставляли подношения – плоды, цветы, мед, сыр, считалось, что это отведет ведьмин гнев и обеспечит дарителю снисходительность ведьминого рода.

Ивга замерла: ей показалось, она видит впереди на земле остатки подношения. Она подошла ближе; разорванный мусорный пакет, старые жестянки, поваленная доска с туристическим указателем: «Природный объект пещера Белый Клык»…

Ивга вздохнула: традиции потеряны безвозвратно.

Она поднялась выше тумана, и серое небо, будто проснувшись, начало стягивать с себя облака. Выглянуло солнце. Ивга наконец-то начала фотографировать: из-под пелены и мути впервые проявилось нечто, заслуживающее интереса. Несколько самых живописных снимков она тут же отправила Клавдию и зашагала дальше, наконец-то успокоившись: погода налаживалась. На склоне, кроме нее, не было ни души, тропа отлично просматривалась. Ее бывшие одноклассники злопамятны, но трусливы.

Она дошла до бывшего входа в пещеру, здесь не было ничего интересного. Ивга поднялась еще: те самые древние надписи на осадочных плитах, кое-какие рисунки, их фото можно обнаружить в любом краеведческом альбоме. «Эта земля принадлежит ведьмам» – сообщал один текст, а другой был тот, ради которого она сюда приехала.

За последние годы плита, кажется, растрескалась и расселась еще больше и выглядела теперь хуже, чем на фотографиях. Ивга открыла свой рюкзак, расстелила клеенку на земле, разложила инструменты: ультрафиолетовую и красную лампу, кисточки, маркеры, клей, алебастр, мягкую пленку для изготовления отпечатков, штатив для съемки, линейку, рулетку, саперную лопатку, сито…

Солнце светило теперь вовсю. В какой-то момент Ивге пришлось даже снять куртку. Она освещала плиту и фотографировала со всех возможных ракурсов, наносила черную и белую пудру для контраста, стирала, пыталась делать слепки; она осматривала землю в поисках отколовшихся фрагментов, просеивала сквозь сито верхний слой почвы. Она разве что не облизывала эту плиту, и несколько раз ей казалось, что вот-вот пелена рассеется и текст станет понятным – но спустя несколько часов Ивга устала, проголодалась и не продвинулась ни на шаг. Тяжелая и нервная поездка в Ридну выглядела все более напрасной с каждой минутой.

Ивга опустилась на камень, вытащила из рюкзака термос и бутерброд, пообедала, окруженная потрясающими горными видами; ей стоило закрыть глаза – проклятая плита возникала перед мысленным взглядом. Мир, голод, зола? Скверна, печать, век, род? Эта земля принадлежит ведьмам, за века ничего не поменялось. Зачем они трудились, высекая буквы здесь на камне, и кем они были – если ведьмы в основном безграмотны?

Чистая инициация. Чистая. Свобода, радость. Полет и звезды. Ивга поймала себя на странном чувстве – ей было хорошо на этой горе, несмотря на то что надежды ее не оправдались. Здесь был особенный воздух, здесь по-другому светило солнце; Ивга с удивлением поняла, что тропинка у камней не заканчивается – она ведет еще вверх, выше, в зеленые заросли.

Возможно, она явилась сюда вовсе не ради расколотой плиты – а ради чего-то большего.

Чем круче становилась тропка, тем легче было идти. Ивга шагала, размеренно дыша, и улыбалась. Ей хотелось петь.

Она прыгала с камня на камень, почти невесомая. Солнце било прожекторами сквозь ветки старых сосен, и в лучах алмазной пылью висел мельчайший снег. Выше по склону тропа была совсем белая, Ивга шла, будто по расстеленной скатерти. Ее цель была совсем рядом.

Что-то темнело на камнях у дороги. Ивга сосредоточила взгляд, замедлила шаг, остановилась.

Городской рюкзак на окраине тропы, школьный или студенческий. С игрушкой-брелоком на ручке. Теперь уже не разобрать, поросенок это или розовый слон. Судя по виду, рюкзак лежал здесь больше года, полузасыпанный бурой хвоей. Осевший под дождями. Рюкзак, за которым не вернется его владелица.

Ивга содрогнулась. Огляделась, будто пытаясь понять, как сюда попала и что собирается делать. Стащила с плеч собственный дорожный рюкзак; рядом, в двух шагах, чернел едва различимый проем между замшелыми камнями. Вокруг ее ног уже крутился смерч из хвои, снега, редких бурых листьев, в глубине горы тонко пели нежные голоса, и на склонах вокруг звучало отголоском: «Ко мне, дети мои. Ко мне»…

Ивга мертвой хваткой ухватилась за ветку сосны, нависшую над тропинкой. Иголки впились в руки и немного прояснили сознание.

«Я только посмотрю». – «Не подходи, Ивга». – «Я только посмотрю».

Она подошла к проему короткими старушечьими шажками. Вытащила телефон. Посветила в темноту фонариком. Увидела крохотную пещеру: пол был гладкий, будто отшлифованный, и на нем ясно выделялся отпечаток – тень огромной ракушки.

Давным-давно, когда в мире не было ни ведьм, ни инквизиторов, эти камни лежали на морском дне. Улитка с раковиной-сифоном почти в человеческий рост сдохла и отпечаталась на камне. «А в Ридне, – писал в своей книге древний Зануда, – в местах силы, они проходят свой путь, в одиночку, без товарок, тогда идут не по нитке, а по спирали, и, дойдя до центра ее…»

Ивга закричала в голос и отпрянула, оступилась, чуть не упала; ее рюкзак валялся рядом с брошенным. Два рюкзака, старый и новый, лежащие рядом, были одной из самых страшных вещей, которые она видела в жизни.

Она дождалась их, сидя в арендованной машине, включив мотор, греясь, и все равно зуб на зуб не попадал.

Они прилетели на вертолете, чего Ивга совершенно не ожидала. Вертолет сел на дорогу, перекрыв трассу. Больше шума, устало подумала Ивга. Больше инквизиторов.

От них несло раздражением, охотничьим азартом и страхом. Ивга опустила стекло; к машине подошел невысокий, щуплый, с бесцветными глазами, неприятный, и потребовал учетное свидетельство. Ивга молча выполнила его законное распоряжение; ее документ обновлялся лично Клавдием, и его имя стояло на подписи.

– Вам будет нелегко объяснить, госпожа Старж, что вы тут делали, – сказал инквизитор с бесцветными глазами.

– Можно посмотреть на ваш жетон, пожалуйста?

В Ридне ведьмы не были столь наглыми. Либо никто из них не был замужем за Великим Инквизитором; неприятный человек покраснел, надулся, потом вытащил свой жетон и ткнул Ивге чуть ли не в лицо: он оказался куратором Ридны собственной персоной.

– Спасибо, – сказала Ивга. – Господин Руфус, мне очень легко объяснить, что я тут делала. Я собирала материалы для городского лектория Вижны, находясь в официальной командировке. Я делала фото, которые понадобятся мне для иллюстрации.

Она показала ему фотографии на экране своего телефона.

– Такие фото есть в любом справочнике, – сказал он, сглотнув.

– Существуют авторские права. – Ивга улыбнулась ему, будто старательному, но тупому студенту. – Я не могу использовать чужие материалы в серьезных академических исследованиях.

По тропе в сумерках спускались оперативники. Один нес старый рюкзак, завернутый в прозрачную пленку. Даже в полумраке Ивга видела их лица – потрясенные. Ошалевшие. Очень мрачные.

– Первый раз такое вижу, – вполголоса сказал один.

– Залить бетоном проклятую ракушку, – хрипло отозвался другой. – Дежурить до утра, а утром – машину бетона…

– Машина туда не проедет…

Вокруг вертолета, стоящего посреди шоссе, собиралась пробка – в обе стороны.

Дворец Инквизиции в Ридне был недавно отремонтирован, полы сверкали, в кабинете куратора стояли пальмы и пели птицы в клетках – Руфус из Ридны был сибаритом, оригиналом и по-настоящему хорошим администратором. Клавдий сидел перед ним в кресле для посетителей, и Руфус старался не встречаться с ним взглядом.

– Патрон, я знаю, вы меня с трудом терпите как полезную скотину в этой адской провинции. Я к вам тоже отношусь по-всякому, вы в курсе. Но… Я бы свою жену, будь она ведьмой, никогда бы не… Там страшное место. Там такой… качественный… густой, наваристый… ведьмин дух, что я сам чуть не прошел инициацию. Я не понимаю, как она удержалась, чтобы не…

– Спасибо, – сказал Клавдий голосом, от которого его подчиненные обычно писались в штаны. – В особенности за то, что столь замечательное место находилось без охраны, рядом с туристическим объектом, и что вашу работу вынуждена была сделать женщина, не имеющая к Инквизиции никакого отношения. Последуют организационные выводы.

Он встал, больше ничего не слушая.

Ивга сидела в приемной, очень усталая, с телефоном возле уха. Увидев Клавдия, слабо улыбнулась:

– Я решила убедиться, что они сдали мою прокатную машину. С них же станется пообещать и не сделать…

– Полетели. – Клавдий подал ей руку.

В маленьком служебном самолете она обняла его, как только закрылись двери:

– Я не знала, что именно я там найду. Клянусь, не имела понятия. Я ездила фотографировать камни.

Он видел – она говорила чистую правду и больше всего боялась, что Клавдий ей не поверит. Он погладил ее по голове:

– Проехали.

На самом деле он пережил несколько очень плохих часов, бросил важнейшие дела в Вижне и теперь чувствовал себя отвратительно. Ему навязчиво казалось, что он сам, своими руками, едва не швырнул весь мир в топку.

– Ты хоть понял, что это вообще такое?! – У нее лихорадочно блестели глаза.

– Что бы это ни было, его зальют бетоном.

– «Это» способно воспроизводить само себя. В преданиях Ридны повторяется сюжет о девушке, которую мачеха зимой послала в горы на погибель, а та нашла в пещере «ведьмин круг», прошла по спирали и стала действующей ведьмой. Она пела обрядовую песню, а эхо задавало загадки, но для чистой инициации надо знать правильные ответы…

– Ивга, – сказал он хрипло.

– Там надо поставить оцепление. – Она дрожала. – Патрулировать на дронах. Там нужны камеры, датчики…

– Хочешь пост куратора в провинции Ридна?

– Нет. – Она нахмурилась. – Ничего не поможет. Огромная территория. Надо рассказывать ведьмам, что туда нельзя ходить… ах, дрянь, кто-то ради этого и пойдет… Надо, наоборот, никому ничего не говорить…

Она замолчала, задумалась, потом посмотрела ему в глаза:

– Не буду врать. Там был момент… Меня потащило, будто в водоворот. Тогда я… я взяла твое доверие, которое ты дал мне, уцепилась, как за веревку, и выплыла.

У него не нашлось слов. Ивга сглотнула, вглядываясь в его лицо. Нервно засмеялась:

– В старости буду писать мемуары, вот так вот… пафосно. Знаешь, Клав, мы до сих пор очень мало знаем о ведьмах.

– Я предпочел бы знать еще меньше, – сказал он сипло.

– Потому что ты знаешь о них только дичь, только страх, только грязь… Послушай, в этой моей находке есть надежда. Инициируя друг друга, ведьмы передают оскверненный обряд по цепи, я думала, цепь прерваться не может. Но теперь, когда я знаю, что инициация в одиночку – не легенда…

Она поймала его взгляд и испуганно помотала головой:

– Никогда. Твое доверие слишком ценно, чтобы я им злоупотребляла… Ты говорил, мы пригласим Мартина с его девушкой?

– Это кто такое сделал?! – Эгле не верила своим глазам.

– Приказали. – Ее ассистентка отводила глаза.

– Кто приказал?! Я здесь приказываю, что неясно?!

Обшлага на мужских костюмах, детали, застежки, пояса, с которыми Эгле возилась последние несколько недель, были полностью перешиты. Вместо тщательно состаренной, подлинно фактурной тесьмы был теперь фабричный галун, как если бы под видом исторического кино решили снять школьный спектакль.

– Спросите у начальства. – Ассистентка по-прежнему на нее не смотрела. – Я человек маленький.

Эгле галопом выскочила из костюмерной. Бегом, не дожидаясь лифта, взбежала на три этажа выше. Ногой распахнула дверь в кабинет, не обращая внимания на секретаршу в приемной:

– Почему кто-то вносит изменения в мои костюмы? Это… это что, диверсия, саботаж?!

Стол был завален эскизами. Напротив исполнительного продюсера сидел длинноволосый художник, чьего имени Эгле в первую секунду не вспомнила.

– Госпожа Север, – продюсер натянуто улыбнулся, – будьте добры стучать, когда входите. Впрочем, это уже не имеет большого значения…

Эгле посмотрела на эскизы. Перевела взгляд на лицо длинноволосого:

– Я повторяю свой вопрос…

– А я дам вам сразу все ответы. – Продюсер поднялся. – Я хотел поговорить с вами деликатно, наедине, но раз так уж вышло… На проекте другой художник. Вы можете быть свободны.

– Вы… Это не так просто, – Эгле поперхнулась. – Тяжбу не хотите?

Он закатил глаза к потолку:

– Вы мне грозите тяжбой? Кому – всему юридическому отделу? Нас не устраивает ваша работа! Ваш перфекционизм – ваша личная беда! Радуйтесь, что вам успели выплатить аванс и часть оговоренной суммы…

Длинноволосый смотрел на Эгле с мягким снисхождением. Эгле захотелось содрать улыбочку с его губ, как заплату, и засунуть в глотку.

– Рада избавиться от вашего провального проекта, – сказала она, удержавшись от драки. – Моя репутация дороже, чем весь ваш драный бюджет.

Она вышла, хлопнув дверью так, что содрогнулись пятнадцать этажей.

Мартин отключал телефон во время приема в своем офисе, а в пятницу у него прием до трех… Потом он обычно едет встречать Эгле в аэропорт. Так было много недель подряд; сегодня не поедет, потому что думает, что Эгле занята.

Она остановилась посреди улицы. Закурила. Криво улыбнулась: а что. Нет худа без добра. У нее возникла идея, которая развлечет их обоих. Она представила его лицо, как он удивится и как крепко ее обнимет. Она представила теплые мурашки, которые потекут по ее коже, она представила губы Мартина на своих губах, и ее улыбка сделалась вполне счастливой.

В пятницу он вернулся пораньше и обнаружил, что посуда, брошенная в раковине, вымыта и стоит на полке.

– Не надо убирать, ты же не домработница.

– Я просто хотела сделать что-то для вас. – Она села на свое место, положила ладони на колени. – Что-то хорошее.

– А книжка? Ты дочитала?

– Только половину.

– Интересно?

– Да! Там один мальчик нанялся юнгой на корабль…

Зазвучал дверной звонок – нетерпеливо, несколько раз. Майя подпрыгнула на стуле и прижала книгу к груди, в глазах у нее был ужас.

– Не бойся, – сказал Мартин. – Никого не ждем, чужого не пустим.

Звонок повторился. Мартин указал Майе на дверь в кабинет:

– Посиди пока тихо. Не выходи!

Майя торопливо кивнула. Мартин пошел к входной двери, глянул в глазок…

На лестничной площадке стояла Эгле, улыбалась во весь рот и нетерпеливо махала рукой. У нее были ключи от его квартиры, звонок служил символическим сигналом, как рев парохода, входящего в порт, как выстрел пушки по случаю парада.

Мартин распахнул дверь; Эгле стояла на пороге с большим чемоданом на колесиках:

– Удивился, да? Обалдел?! Сюрприз!

Он обнял ее, пряча лицо. Погрузился в облако родного запаха, почувствовал ее волосы на щеке, ее ладони на плечах. И, как обычно в первый момент их встречи, ее немного потряхивало, знобило:

– Март, я, короче, без работы. В шоке от того, как они со мной обошлись. Ну и хрен с ними, они провалятся, а я не пропаду… Жалко идеи, хорошая была… Зато теперь я могу быть с тобой!

Они стояли, обнявшись, долгую минуту – она заново привыкала к нему. В этот раз никак не могла согреться. Наверное, потому, что он не был спокоен.

– Март, ты же не злишься?!

Она отстранилась, испытующе заглянула ему в глаза. Мартин старательно улыбнулся; Эгле потянулась, чтобы поцеловать его, – и замерла:

– Ты что, не рад?

– Входи. Я просто… обалдел, да, но ты того и добивалась… Добро пожаловать! – Он сам себе казался скованным и суетливым.

Ее настроение стремительно менялось: она растерялась. Через секунду обиделась:

– Я не вовремя?

– Да ты что?! Я просто… я не ожидал. Почему ты не позвонила, я бы встретил! Для меня радость – привозить тебя домой…

– У тебя гости? – Она безошибочно поглядела на закрытую дверь кабинета.

– Нет. – Он редко врал, и всегда получалось чудовищно, трехлетки лучше справляются.

– Март, – Эгле смотрела на него теперь со страхом, – что случилось? Кто у тебя там?!

– Заходи. – Он отступил, приглашая ее на кухню.

– Если проблемы, я тогда уйду. – Она взрывалась, как пороховой склад, от малейшей искры. – Ключи оставить?

– Эгле… у меня кое-что произошло. – Мартин умоляюще заглянул ей в глаза. – Просто… не спрашивай.

– Твое дело, – сказала она после паузы. От взвинченной радости, которую она принесла с собой, теперь ничего не осталось. Она была несчастна, как бывает несчастна только Эгле Север с ее бешеной эмоциональной амплитудой.

Тогда Мартин сделал то, в чем раскаялся очень скоро и о чем жалел много раз. Он приоткрыл дверь кабинета:

– Майя… не бойся, это свой человек. Ее зовут Эгле. Эгле, познакомься, это Майя. Все нормально.

Он сразу же закрыл дверь, чтобы девчонка чувствовала себя в безопасности.

– Это ведьма? – шепотом спросила Эгле. – Ты что, халтурку взял на дом?!

Мартин приложил палец к губам.

Эгле вошла за ним на кухню, сдвинув брови, будто что-то напряженно вспоминая. Хотела заговорить – и замерла с открытым ртом:

– Как ее зовут?!

Мартин вздохнул.

Эгле застыла, с ужасом глядя на него. Подняла к лицу руки, посмотрела на ладони, будто не зная, что с ними делать. Потом вцепилась себе в волосы, Мартин испугался, что она начнет рвать их и не остановится, пока не вырвет все с корнем.

– Когда?! – сипло прошептала Эгле. – Когда она пришла?

– Четыре дня назад.

– Ты сошел с ума? Кто из нас позвонит чугайстерам – ты или я?!

– Если кто-то из нас позвонит чугайстерам, – сказал Мартин, – это… очень неверное решение. Которое будет иметь… чудовищные последствия для нас обоих.

Эгле впилась в него глазами. Мартин кротко посмотрел в ответ – они играли в гляделки долго, почти минуту.

– Это не Майя, – начала Эгле, и было видно, как она подбирает слова, как хочет быть убедительной. – Это навка, пустая оболочка, заполненная мороком. И она здесь затем, чтобы тебя убить.

– Четыре дня прошло. Никаких попыток.

– Все будет выглядеть как несчастный случай. Тебя ударит током или ты выпадешь из окна и сломаешь шею. Мартин, ты знаешь, что такое навки.

– Я контролирую ситуацию.

– Ты не можешь ничего контролировать! – Эгле орала шепотом. – Это не ведьма, это навь!

– Я не отдам ее чугайстерам, – сказал он, чувствуя, как берется инеем горло. – Это решенный вопрос.

– Мартин, – ладонью правой руки она мяла и терзала левую, – я… не могу поверить, что ты настолько спятил. Что мне сделать, чтобы ты очнулся? Посмотри на меня! Если тебя убьют, что я буду делать?!

– Меня не убьют. – Ему тяжело было видеть ее в таком отчаянии. – Успокойся. Я ведь тоже не маленький мальчик. Почему ты мне не веришь?

Она отстранилась:

– Март, это предательство. Ты меня предаешь сейчас.

– Ну зачем ты такое говоришь? – Он задохнулся. – Я уже снял для нее квартиру! Я перевезу ее, и…

– И что дальше?! – Она не дождалась ответа, метнулась по кухне, от окна к плите и обратно, опустила руки:

– Ладно, я не знаю… я пойду тогда.

– Эгле…

– Я не знаю, – повторила она растерянно. – Мне надо… дать тебе время… может, ты все-таки передумаешь…

Она пошла к выходу. Мартин догнал ее:

– Эгле, у нас все по-прежнему.

Она подхватила свой чемодан и вышла, не глядя на Мартина. Захлопнув дверь перед его носом.

Она бежала не останавливаясь, чемодан на колесиках раздражал ее, грохоча по плитке тротуара. Наконец она запыхалась и сбавила шаг. Прохожие поглядывали вопросительно: наверное, она выглядела как человек, только что переживший конец света.

На перекрестке стояли трое в безрукавках из искусственного меха. Эгле будто дернуло электрическим током: увидев их, она не могла отвести глаз. Зачем здесь чугайстеры, случайно? Или идут по следу нави?

Трое остановили проходившую мимо женщину, перекинулись с ней парой слов, отпустили. Потом самый высокий, лет сорока, в тонких дымчатых очках, перегородил дорогу Эгле:

– Девушка, уделите пару секунд.

Эгле привычным движением вытащила учетную карточку.

– Спрячьте ваши документы. – Чугайстер отмахнулся. – В глаза мне будьте добры посмотреть…

Эгле ответила ему мрачным, тяжелым взглядом. Она не испытывала страха перед чугайстерами, только гадливость.

– Приятного дня. – Он сразу же потерял к ней интерес.

Она отошла на десяток шагов и остановилась. Что же, она так просто бросит Мартина… оставит наедине со смертью?!

Она обернулась. Чугайстеры курили, цепко поглядывая на прохожих.

– Эта женщина хотела, чтобы вы меня сдали? – тихо, напряженно спросила Майя у него за спиной.

– Не бойся, не сдам. – Мартин не повернул головы. Работал телевизор, грохотала музыка, на экране красивые полуголые люди отдыхали у бассейна: Одница – город-праздник.

– Спасибо, Мартин, – еще тише сказала девочка. Что-то в ее голосе заставило его обернуться.

Майя стояла в двери спальни – юбка в складку, белая блузка, школьная безрукавка. В опущенной руке она держала пистолет – служебный пистолет Мартина.

– Не надо было брать эту штуку. – Он попытался вспомнить, запирал ли сейф накануне и куда дел магазин и обойму. – Это опасно. Ты не умеешь с этим обращаться.

– Умею, меня отец научил, – сказала она шепотом, но не шелохнулась. Пистолет казался большим и тяжелым в ее тонкой опущенной руке.

– Отдай мне, пожалуйста. – Он встал.

– Та женщина, которая тебя не любит, – не твоя мать, – сказала девочка.

Потолок провернулся у него над головой, будто старая виниловая пластинка. Стены качнулись. Девочка с пистолетом осталась незыблемой, как точка отсчета.

Эгле отперла дверь своим ключом и остановилась на пороге. Из спальни грохотал тяжелый рок и, странным образом в него вплетаясь, звучал тонкий голос:

– Ты сын Матери-Ведьмы, Заново Рожденной Матери. Я твоя сестра. Все ведьмы твои сестры. Мать сидит на Зеленом Холме и ждет своих детей. И нас с тобой тоже.

Девочка стояла в дверном проеме спиной к Эгле, сжимая пистолет в опущенной руке.

– Мы пойдем к ней вместе. – Ее глаза светились ярко-синим вдохновенным светом. – Не бойся. Поверь мне, пожалуйста. Это очень важно, чтобы ты мне пове…

Ее сильно толкнули в спину, в следующую секунду сбили с ног и швырнули на пол. Эгле, оскалившись, навалилась на Майю сверху, выкрутила руку, принуждая выпустить пистолет:

– Звони! Скорее!

Казалось, она готова была разбить Майе голову или перегрызть горло. Мартин никогда не видел Эгле в таком состоянии. Слова Майи все еще звучали у него в ушах.

– Отпусти ребенка. – Он поднял с пола отлетевший в сторону пистолет. – Тебе что-то померещилось? Ты сошла с ума?

– Это ты сошел с ума! – в отчаянии кричала Эгле. – Звони чугайстерам!

– Не вмешивайся, – сказал он очень холодно. – Это мое дело.

Они прибыли через минуту – те самые трое в безрукавках из искусственного меха. Двое поднялись ко входу в квартиру, третий остался во дворе. Эгле застыла на лестнице между первым и вторым этажом, не решаясь ни подняться, ни спуститься.

– Уходите, – сказал Мартин через запертую дверь.

– Вам придется отпереть, – сказал чугайстер в дымчатых очках. – Или мы войдем без спроса.

– Я вооружен, – равнодушно отозвался Мартин.

Эгле не выдержала напряжения, бросилась по лестнице вниз, вылетела из подъезда как пробка. Если он будет стрелять… а он ведь будет. Чем это закончится для Мартина?!

Прошла минута – выстрелов не было; неужели люди, невольно притянувшие навку из могилы, все как один, сходят с ума?! Наверное, не все, кто-то же звонит чугайстерам… Но сотни погибших, якобы случайно упавших с крыши, утонувших в ванне, попавших под машину, – кто скажет точно, сколько несчастных случаев на самом деле убийства, за которыми стоит навь?!

Третий чугайстер невозмутимо расхаживал у своего фургона без окон. Покосился на Эгле; наверное, она выглядела красноречиво, потому что он счел нужным благосклонно кивнуть:

– Не беспокойтесь. Мы профессионалы.

В этот момент на втором этаже распахнулось окно и девочка в школьной форме, прыгнув, как белка, повисла на пожарной лестнице. Ее клетчатая юбка неловко задралась. Перебирая руками, торопливо подтягиваясь, она устремилась вверх, на крышу.

Чугайстер метнулся с места, добежал до лестницы, подскочил неестественно высоко, уцепился за железную ступеньку, догнал Майю и схватил за щиколотку. Майя вскрикнула. В окне появился Мартин, шире распахнул раму, девчонка протянула к нему руку – но чугайстер ловко перехватил ее за пояс и оторвал от лестницы. Его коллега в дымчатых очках выбежал из подъезда и оказался внизу в тот самый момент, когда чугайстер на лестнице сбросил Майю, будто мешок на погрузке. Чугайстер в очках поймал ее, закинул на плечо и понес к фургону.

Мартин взлетел на подоконник и прыгнул со второго этажа. У Эгле оборвалось сердце. Мартин выпрямился, шатаясь, в палисаднике. Чугайстеры, все трое, были уже у фургона.

Майя закричала снова, ее крик оборвался. Хлопнула дверца. Фургон сорвался с места, как на старте гоночного трека, – за секунду до того, как Мартин догнал его. Прошло едва ли десять минут с момента, как Эгле набрала на своем телефоне четыре единицы.

Вслед за фургоном Мартин выбежал со двора. Эгле ждала; он вернулся минут через пять, хромая. Не глядя на нее, вошел в подъезд. Эгле, как привязанная, поплелась за ним.

– Мартин, это иллюзия. Она не ребенок. Она не человек. Это навь, она давно не живая… Она ничего не чувствует…

Он не оборачивался.

Дверь в квартиру была приоткрыта. Мартин вошел и захлопнул ее. Эгле постояла на лестничной клетке – у двери, брошенный, стоял ее чемодан.

Потом она отперла дверь своим ключом и вошла.

В прихожей на полу лежали детские книги.

В кабинете у открытого окна стоял Мартин. Смотрел во двор. Пространство в квартире было залито не просто холодом – льдом. Эгле становилось все труднее дышать: воздух, проникая в горло, выжигал внутренности, как серная кислота.

– Да, это я им позвонила. Нет, я не хочу тебя терять.

Мартин стоял к ней спиной, от него тянуло лютым инквизиторским морозом, и Эгле больше не могла находиться с ним в одной комнате.

Не найдя больше слов – ни одного, – она молча положила ключи на полку в прихожей и вышла.

У нее не было в Однице ни родных, ни друзей – никого, кроме Мартина. А теперь не было и Мартина; она шла по чужому городу, яркому, шумному, залитому огнями. Вечер был теплый, почти летний. Страстно танцевали фонтаны, переплетаясь струями. Вертелось колесо обозрения над бульваром. Гостиницы спорили друг с другом роскошью, экзотикой, архитектурной изобретательностью: висячие сады, поющие водопады, колоссальные аквариумы, макеты исторических зданий – этот город умел поражать воображение. Эгле шла, волоча за собой чемодан, боясь остановиться хоть на секунду.

Чемодан цеплялся колесами за тротуар, будто приговоренный, которого тащат на казнь. В какой-то момент силы кончились, ноги перестали ходить, Эгле села на каменный парапет и закурила.

Катились машины. Внутри спортивного черного «Волка» грохотали басы, грозя проломить днище и вывалить автомобильные внутренности. Белый кабриолет откинул крышу, выставив на всеобщее обозрение алый бархатный салон. Проехала полицейская машина, затененные стекла казались черными очками. С ревом прокатилась волна мотоциклистов. Эгле смяла пустую пачку: сколько прошло времени? Который час и куда ей идти?

– Сегодня хороший день, – сказала пожилая женщина, подтянутая и стройная, в элегантном легком пальто и соломенной шляпке. Эгле похвалила бы ее вкус, если бы могла в этот момент с кем-то разговаривать. Но женщина не спешила уходить: она протянула Эгле пластиковую бутылку с водой, и Эгле поняла, что умирает от жажды.

Она выпила все до дна и облизнула губы:

– Спасибо.

– Хороший день, – повторила ее собеседница. – Чтобы пройти свой путь.

У нее были яркие молодые глаза на загорелом морщинистом лице.

– Тебя больше ничего не держит, просто сделай шаг. В конце пути ждешь себя ты-сама, ты-настоящая. Достойная и свободы, и любви. Пойдем?

Эгле наблюдала за всей этой сценой отстраненно, будто глазами оператора за камерой: вот она сидит на каменном парапете и выглядит так, будто только что упала с неба вместе с чемоданом. Вот ведьма – настоящая действующая ведьма, все происходит по сценарию, о котором много раз предупреждали инквизиторы: к вам подойдет незнакомая женщина… ее внешность зацепит ваше внимание… Эгле много раз воображала себе эту сцену. Ее коллеги, неинициированные ведьмы, бывало, спьяну признавались: она подошла ко мне, а я… кошмар, я чуть не согласилась… нет, я – никогда!

Ведьма была эффектна, особенно шляпка. Но Эгле чувствовала что-то вроде разочарования: для кино эта сцена должна была выглядеть ярче, эксцентричнее, по-другому.

– Пойдемте, – сказала Эгле. – Все равно этот вечер у меня совершенно свободен.

Отец звонил пять раз, Мартин не ответил. Потом перезвонили из канцелярии Дворца, Великий Инквизитор желал немедленно с ним говорить.

– Что случилось? Почему ты не отвечаешь на звонки?!

– Это личное, – с ненавистью сказал Мартин.

– Ты что… расстался с Эгле?!

– Перестаньте меня контролировать! – От его крика задрожали стекла, а соседи, вероятно, недоуменно переглянулись за толстыми звукоизолирующими стенами. – Не смейте меня контролировать!

Он бросил трубку.

Потом перезвонил в канцелярию и сделал то, чего никогда прежде не делал: заказал себе экстренный служебный рейс на Вижну.

Огромный тоннель был проложен под горным массивом больше ста лет назад. Заместитель куратора округа Ридна, Лоран Сорока, сидел за рулем в сквернейшем расположении духа. Мелькали фонари по обе стороны гладкой трассы. Ровно и с одинаковой скоростью, будто вагоны, катились машины вперед и назад. Заместитель куратора думал о своем предшественнике, Иржи Боре, и о колоссальном подлоге, который они учинили вдвоем с куратором Руфусом.

Все вскроется. Все непременно вскроется, Старж уже напал на след. Лоран напрасно дал себя уговорить давнему другу и патрону. Никакая карьера этого не стоит.

Лоран первым нашел тело Иржи Бора – на съемной квартире, где тот жил в процессе развода с женой. Заместитель куратора лежал на кухонном столе, среди опрокинутых кофейных чашек, держа в зубах собственное сердце. Место смердело кровью и ведьмой.

Она скрылась бесследно. В ситуации, когда Мартин Старж задержал ведьму в одиночку, Руфус упустил убийцу, а ведь погиб не рядовой оперативник, а второй человек в иерархии округа. Приличный куратор должен бы подать в отставку после такого провала, но Руфус сказал: «Я им такой радости не доставлю», – имея в виду обоих Старжей, старшего и младшего.

Утром Руфус официально сообщил сотрудникам, что Иржи Бор умер дома от сердечного приступа. Все знали, что заместителю куратора тяжело давался развод. Никто не рассматривал с лупой свидетельство о его смерти.

Лоран своими руками мыл кухонный пол на съемной квартире Бора. Его тошнило, но не от вида крови. Его бросало в тоску при одной мысли об этой ведьме – непринужденно вырезавшей инквизитору сердце.

Руфус сказал: «Я никогда тебе этого не забуду. Когда я займу кресло Старжа, ты станешь куратором Ридны». И продвинул его по службе, и Лоран поддался соблазну; жена, считавшая его неудачником, подобрела, даже сыновья-подростки смотрели теперь по-другому. Но, право слово, как же он раскаивался теперь. В каком страхе он жил. Как мучила его совесть.

Облава за облавой – и ничего. Ведьма будто растворилась, а может быть, покинула Ридну. Лоран втайне на это надеялся. Собственное сердце Лорана Сороки, не очень молодое и не вполне здоровое, было очень дорого ему. И в зубах оно не поместится.

Машина шла по левой полосе подземного шоссе. Мигали сигналы, запрещающие остановку. Зарешеченными темными ртами дышали вентиляционные отверстия. Из одного из них вырвался бумажный стикер и, порхая, как бабочка, присел на ветровое стекло прямо перед глазами Лорана.

Черной тушью на стикере был нанесен клин-знак, старинное орудие ведьмы. Инквизитор-оперативник успел бы себя защитить, но Лоран был инквизитором-функционером. Теряя сознание, он вывернул руль, насмерть сбил мотоциклиста и врезался в бетонный отбойник между полосами.

Под сводами старейшего тоннеля провинции Ридна прозвучал женский хохот.

Пахло морем, ржавчиной, рыбой. Высоко под потолком загорелась единственная тусклая лампа в железной оплетке. Эгле с порога оглядела лодочный ангар, пустой; у дальней стены помещалась железная катушка, серый металлический канат тянулся через все помещение к ногам Эгле.

– Как-то это безрадостно. – Эгле чувствовала, как мерзнут пальцы в зимних ботинках. – Я думала, будут чудеса.

– Ты пока не знаешь, – серьезно сказала ведьма, – понятия не имеешь, что такое чудеса. Твои глаза заклеены, твои веки зашиты.

Чемодан Эгле остался в камере хранения небольшой гостиницы в центре. Глупо идти на инициацию с чемоданом барахла. Но глупо и бросать чемодан посреди улицы; рюкзак с ноутбуком на спине теперь мешал ей, казался лишним, оттягивал плечи. Эгле положила его у стены на бетон – оранжевый легкий рюкзак казался здесь ужасно неуместным.

Ведьма щелкнула зажигалкой. Зажгла красную свечу в стеклянном стакане:

– Свора не вечна. Знаешь, что это значит?

– Нет. – Эгле взяла из ее рук свечку.

– Это значит, наши враги умрут все до единого.

– А если мы умрем раньше? – Эгле не знала, что ее дернуло за язык. Ведьма внимательно на нее посмотрела:

– Ты пройдешь свой путь и все узнаешь сама.

– Как-то лаконично, я думала, будут инструкции…

Ведьма улыбнулась:

– Придет время умирать – умирай. Придет время родиться заново – рождайся. И когда ты дойдешь до конца, ты откроешь глаза и увидишь. Иди!

Ее голос был как прикосновение. Эгле, сама не желая, посмотрела в противоположный конец ангара: железный канат лежал на бетонном полу, как… нет, не лежал, а был натянут в вышине, над головами множества восторженных зрителей, и все смотрели вверх, и все аплодировали заранее, шептали ее имя, знали все ее работы. Детали. Трогательно, до нитки, до эскиза. Им было важно, они тратили время своей жизни, разбирая работы Эгле Север.

Она пришла сюда, чтобы проверить границы дозволенного, посмотреть, как далеко сможет зайти, и потом отступить, конечно. Она хотела ненадолго сбежать из своей жизни, которая за пару минут превратилась в ад. Переступая порог, она была уверена, что сбежит из ангара тоже, но ангара-то больше и не было: вокруг Эгле вертелся и набирал силу другой мир, и она осознала, что к этому-то миру всю жизнь стремилась, подозревала о его существовании, мечтала, видела во сне. Настоящий, притягательный, теплый, полный любви…

Ходить по канату легко.

Чтобы узнать мобильный телефон Эгле Север, занесенный в базу неинициированных ведьм, Клавдию достаточно было открыть компьютер. Он боролся с собой, понимая, что Эгле не рада будет его слышать, что такой звонок станет вмешательством в ее личную жизнь, а может, и насилием.

Мартин сказал: «Не смейте меня контролировать» – и прервал разговор. С тех пор Клавдию казалось, что между ними разорвана связь. Он больше не чувствовал Мартина; там, где прежде крепилась эта нить, теперь была пустота. И это, разумеется, достойная отплата за суетливое внимание, постоянную опеку, готовность сразу звонить, отзываясь на неприятности взрослого сына. И Мартин, наверное, рад.

Клавдий нашел телефон Эгле в базе и задумался, с какого бы номера ей позвонить, чтобы не напугать, но в этот момент зарокотал стационарный рабочий аппарат на столе, и референт соединил Клавдия с Руфусом из Ридны.

– Да погибнет скверна…

По первым же словам Клавдий понял, что дела у Руфуса очень плохи.

Слушая его хриплый простуженный голос, Клавдий поймал себя на не вполне пристойном злорадстве: удачно, что столь чудовищная история случилась именно в Ридне, у Руфуса, с его непомерным самомнением.

– Опознали мотоциклиста, – обреченно продолжал Руфус, – он тоже из наших, участковый инквизитор, двадцать три года…

– Ведьму взяли?

– Патрули…

– Я спрашиваю, ведьму взяли или нет?!

В дверь постучали, и заглянул бледный референт:

– Патрон, там висит еще звонок из Бернста… У них проблемы.

Поворачивая ключ в двери, Ивга уже знала, что Мартин в доме. Холодный ветер, мурашки по коже, ломота в костях.

– Мартин? – Она остановилась на пороге.

Горел камин. Он стоял, протянув руки к огню: в Однице и Вижне слишком непохожий климат. Он тоже замерз сегодня вечером, этот полузнакомый инквизитор, вселившийся в ее сына. Чужой человек, когда-то бывший тем мальчиком, чье фото стоит на каминной полке.

– Разве ты не должен быть сейчас на службе? – Она не подходила ближе, шла вдоль стены, огибая его по широкой дуге. Тепло камина не спасало: им обоим сейчас было очень холодно.

– Мама, – сказал Мартин, никогда не любивший предисловия, – что вы с отцом от меня скрываете?

Ивга пожалела, что вернулась сегодня домой.

– Скрываем? – Она тянула время. – От тебя?

– От всех, – он не собирался отступать. – И от меня среди прочих.

– Почему ты не спросишь у отца? – Она старалась не смотреть ему в глаза.

– Потому что это касается тебя.

– Так допроси меня. – Она оскалилась. – Тебя ведь учили?

Длинную секунду ей казалось, что он сделает ровно так, как она ему посоветовала. Но он опустил взгляд:

– Вы с отцом усыновили меня?

– Что?!

Она расхохоталась, и на секунду ей сделалось легче. Неужели он пришел к ней с этой глупостью, с этим абсурдным вопросом? Он, наверное, не понимает, почему она так веселится теперь…

– Мартин, – она оборвала смех, – посмотри на себя, на меня, на отца. Тут даже не надо генетической экспертизы. Хотя, если ты хочешь экспертизу – мы можем это сделать хоть сегодня. Ты убедишься, что ты наш родной сын… если это для тебя так уж важно.

Она внимательно следила за его лицом, но не заметила ни облегчения, ни радости, ни даже удовлетворения от полученного ответа. Наоборот, он сделался еще сосредоточеннее.

– Ты считаешь «Откровения ос» описанием вымышленных событий или реальных?

Вот тут Ивге сделалось страшно до обморока. Ее рука непроизвольно потянулась к телефону в кармане.

– При чем тут «Откровения ос»?

– Ну ты же специалист.

– Я ученая, а не инквизитор! «Откровения» – литературный памятник. Пришествие Ведьмы-Матери – художественный образ, убийство ее Атриком Олем – метафора, отражающая вечную и жертвенную борьбу Инквизиции со злом…

Если я прямо солгу, подумала Ивга, он сразу заметит.

– Мартин, – она повысила голос, пытаясь за раздражением скрыть страх, – у меня был тяжелый день. Ты приехал из Одницы впервые за полгода, чтобы поговорить о литературе?! Будь добр, мой руки, садись за стол, давно пора ужинать…

– Я не хочу есть. – Он не двинулся с места. – Я посижу… дождусь отца. Можно?

– Это твой дом, – сказала Ивга сухо. – Делай что хочешь.

Она поднялась в спальню, стараясь не трястись хотя бы явно. Ее сын, идеалист, молодая ищейка, взял след, который от него прятали все эти годы. Если Клавдий между жизнью Ивги и безопасностью человечества выбрал первое, то насчет Мартина она вовсе не была так уверена.

Клавдий долго не отвечал, Ивга начала тревожиться: обычно на ее звонки он реагировал моментально.

– Клав, здесь Мартин. Он…

– Почему он не в Однице?! – По его голосу Ивга поняла, что все ее дурные предчувствия готовы сбыться. Либо уже сбылись.

Эгле стояла в самом начале дороги, у каната, натянутого над головами восторженной толпы. Оставалось сделать первый шаг, самый первый. Тогда возврата не будет. Эгле подалась вперед, оторвала подошву от пола…

И увидела Мартина у противоположной стены ангара. Он стоял, будто в луче прожектора, Эгле могла различить каждую прядь светло-русых волос на мокром лбу, шрам на скуле, щетину на впалых щеках. Он был здесь – но Эгле знала, что его здесь нет.

Ее пальцы разжались. Свеча в подсвечнике-стакане грянулась о бетонный пол. Зазвенело стекло, свеча погасла, удивительный мир пропал. Вокруг Эгле был ангар, под потолком вполнакала горела лампочка, запертая в клетку.

– Нет, – сказала Эгле. – Спасибо, но… нет.

Ведьма смотрела, как ни странно, без осуждения. С сочувствием:

– Почему?

– Не хочу. – Эгле облизала растрескавшиеся губы.

– Жаль, – сказала ведьма. – Я думала, мы встретим их вместе.

– Кого?!

Снаружи, очень близко, взвыла сирена – не полицейская. Инквизиторская.

– …Но встретишь их ты одна. – Ведьма кивнула. – И, когда они пожизненно тебя запрут, вспомни, что это твой выбор.

Было почти темно, вокруг на галечном пляже стояли вытащенные из воды катамараны – как туши морских животных. Вдоль пляжа, вопя сиреной, светя фарами, разбрасывая гальку из-под колес, летела инквизиторская машина. И, разумеется, они уже заметили Эгле, бежать было поздно.

Двое выпрыгнули из машины – оперативники в рабочем режиме. Эгле почувствовала обоих, как колючую проволоку под высоким напряжением, и протянула регистрационное свидетельство:

– Все в порядке. Вот мои документы.

Ей посветили в глаза фонарем.

– «Глухая», – сказал один инквизитор другому. И тут же, без паузы, накрыл Эгле оперативным приемом, ввинчиваясь в мозг.

Она упала и на несколько секунд отключилась. Пришла в себя, лежа на гальке: пахло морем и железом. Кровь хлестала из носа, заливая блузку и куртку-пиджак. В ангаре метался свет фонаря:

– Инициация! Суки!

– Что вы делаете? – прошептала Эгле, пытаясь подняться. – Я законно… на учете…

Тот, что ударил, наклонился над ней, навис, черный на фоне полутемного неба:

– Где она?!

– Я не знаю, о чем вы… – начала Эгле, и он снова хлестанул ее, не касаясь:

– Ты заговоришь, тварь!

«Ты зло, ты грязь, наказание будет суровым». Эгле показалось, что все повторяется, только на месте самозваных инквизиторов теперь настоящие. И неоткуда ждать спасения, потому что Мартин больше не придет.

– Убийства инквизиторов в трех провинциях, Ридна, Альтица, Бернст. Твои личные дела меня не касаются. Почему ты не на рабочем месте?

В камине горел огонь, ярко и весело, как на праздник. Отец в трубке не кричал – он никогда не кричал, когда был серьезен. Чем хуже шли дела, тем тише, суше, прозрачнее делался его голос:

– Если к полуночи тебя не будет в Однице, там сменится куратор.

Связь оборвалась. Мать стояла на лестнице и смотрела вниз, совсем как в тот день, когда Мартин впервые увидел в ней ведьму.

– Я поеду, – сказал он, стараясь не смотреть ей в глаза. Не причинять лишней боли.

– Пожалуйста, будь осторожен, – сказала она шепотом. – Береги себя. Я очень прошу. Серьезно.

– Не волнуйся. До свиданья. – Он вышел, тщательно закрыв за собой входную дверь.

Кирпичная дорожка блестела в свете фонаря. Покачивались голые зимние ветки. Еле слышно поскрипывала скамейка-качалка, пустая, и стояла на краю стола забытая чашка.

– Мартин!

Распахнулась дверь за его спиной. Он обернулся. Секунду они смотрели друг на друга.

– Ничего, иди. – Мать отступила вглубь дома. – Если они убивают инквизиторов… Мартин. Я тебя очень прошу.

– Меня не убьют, – сказал он тихо.

– Я не прошла инициацию. – Скорчившись на гальке, Эгле больше не пыталась подняться. – Я не могу вам ответить. Я не знаю.

– А если я спрошу по-другому?! Если я…

Инквизитор покачнулся и замолчал, будто удивленный. Потом упал на колени, повалился на бок рядом с Эгле: в спине у него торчала рукоятка. Серебро с рубином, дорогущий реквизит. Эгле несколько секунд ничего не видела, кроме этой рукоятки.

Тонкие пальцы с длинными ногтями обхватили рукоятку и без усилия извлекли кинжал. Эгле мельком увидела клеймо оружейника и поняла, что это не реквизит, а подлинник, музейный экспонат. Ведьма снова пропала, будто растворилась в воздухе вместе со своим оружием. Это не может быть ничем, кроме дурацкого сна, подумала Эгле.

Фары упирались в стену ангара, яркий свет мешался с темнотой, в машине работал мотор и орала рация: «Пятнадцатый, почему молчим?! Пятнадцатый! Ответьте!» Мертвый инквизитор не спешил отзываться. Его коллега, почуяв неладное, выбежал из дверей ангара. Ведьма возникла прямо из темноты перед ним, провела кинжалом, как дирижер палочкой, и отступила в сторону. Второй инквизитор пробежал еще два шага и упал, тщетно пытаясь зажать руками рассеченное горло.

– Ты видишь, Эгле, – сказала ведьма, рассматривая свой кинжал, пока на лезвии шипела, испаряясь, кровь, – нет, пока что не видишь…

Ни пятнышка не было на ее светлом пальто, ни пряди волос не выбилось из-под шляпки. Всматриваясь во что-то, видимое только ей, ведьма улыбалась, молодела на глазах, разглаживались морщины:

– Заново Рожденная Мать сидит на Зеленом Холме и ждет своих детей. Смерти нет. Не тяни с выбором.

Эгле, залитая своей и чужой кровью, сидя на гальке рядом с двумя инквизиторскими трупами, не сразу поняла, где она раньше слышала подобные слова.

Известие о гибели двух инквизиторов в Однице застало Мартина в аэропорту Вижны. Ради того, чтобы выпустить его самолет на взлетную полосу, задержали регулярные рейсы.

В последние несколько дней Мартин совершал ошибки одну за другой, и мир вокруг разваливался, как посудная лавка, в которой слон раз за разом принимает неверные решения. Отдавая приказ о чрезвычайном положении в Однице – по телефону, – Мартин был почти уверен, что и это ошибка.

Он испытывал странное раздвоение: прекрасно понимая, что девочка-ведьма, которую он привел к себе домой, на самом деле не девочка и не ведьма, а тень, приманка, проекция Майи Короб на его больную совесть, – понимая это, он был уверен, что и второй раз поступил бы точно так же. Всей его инквизиторской подготовки не хватило, чтобы противостоять нави. И Эгле – Эгле, которая пыталась его спасти, – стала жертвой его психоза.

И снова раздвоение: он понимал мотивы Эгле. Простить ее – не мог. Как если бы она отдала мучителям живого настоящего ребенка.

Он точно знал, как это происходило: Майю привезли на полигон службы «Чугайстер». Земля была плотно утрамбована – ни травинки. Майю бросили на землю, сами встали хороводом вокруг – пятеро или шестеро. Ее отца среди них не было. Наверное, другая смена.

Они начали танцевать все вместе, положив руки друг другу на плечи. Как будто запустили по кругу огромную циркулярную пилу, сделанную из темноты и дыма. Черные иглы втыкались в Майю, превращались в нити, тянули и растаскивали ее на части, пока она не истончилась и не вывернулась наизнанку. Осталась пустая оболочка, которую положили в небольшой пакет на молнии. Мартин не понимал, откуда в его голове взялись и картинка, и даже запах фиалок, витающий в воздухе, – возможно, прощальный подарок от Майи Короб.

Телефон Эгле был отключен, Мартин не знал, где она. До сих пор в Однице? Или успела вылететь? Если не успела, ее загребут вместе со всеми.

«Я твоя сестра. Все ведьмы твои сестры». Имели слова какой-то смысл или это предсмертные бредни девочки, которая хотела видеть в Мартине старшего брата? Он скрипнул зубами: Майя, с ее подростковой косметикой, с ее нарядной блузкой и счастливой улыбкой, была привязана к нему совсем не сестринской привязанностью, он это видел и намеренно, мягко держал дистанцию. «Женщина, которая тебя не любит, – не твоя мать»… А вот это, возможно, искаженные мысли самого Мартина, даже не мысли – ощущения, подспудные страхи… Как говорила та флаг-ведьма: «Твоя мать презирает тебя… Ты ее горе, ее клеймо…»

Он вспомнил, какое лицо было у его матери, когда она сказала: «Так допроси меня!»

Он вспомнил, с каким лицом примчался в Одницу его отец, когда ведьма в торговом центре убила Эдгара. Великий Инквизитор что-то знал, но с Мартином делиться не счел нужным. Новые убийства инквизиторов в разных провинциях были согласованны, скоординированны, но Мартин не мог представить, чтобы ведьмы договаривались о таких вещах заранее. Как – по телефону?! Ведьмы – одиночки, они почти никогда не объединяются в команды… разве что во время пришествия ведьмы-матки, но такой случай задокументирован только однажды в истории, и мемуары Атрика Оля – очень, очень ненадежный источник…

Но шесть инквизиторов убиты за один день, в разных концах страны, и, похоже, это только начало. Тогда что происходит?

Ему захотелось немедленно позвонить отцу, но самолет уже заходил на посадку.

Наступила зимняя ночь – в курортной провинции, но все-таки зимняя. Эгле рысью бежала вдоль берега – пляж в этой части города был темен и пуст. По дороге выше по склону проносились машины, волочили за собой, как хвосты, обрывки музыки. Еще выше светились огни кафе и ресторанов. Еще выше стояло зарево – там, за цепью холмов, затмевал собой звезды курортный город, который никогда не спит, даже зимой.

Заново рожденная мать сидит на Зеленом Холме и ждет своих детей. И она же, по странной случайности, мать Мартина, его настоящая мать. Две инициированные ведьмы, мертвая и живая, повторяют этот текст слово в слово. Допустим, навка просто заговаривала Мартину зубы…

А зачем ей вообще было говорить с ним? Зачем, в худших традициях убийц-неудачников, затевать разговор вместо того, чтобы выстрелить в затылок?!

Может, по плану Майи все должно было выглядеть как несчастный случай? Чистил оружие… Не проверил патронник…

Эгле перешла на шаг, и сразу сделалось холодно. Она устала, болели ноги – спорт, конечно, спортом, но в повседневной жизни она не бегала со спринтерской скоростью на стайерские дистанции. Как далеко она успела уйти за два часа? Судя по тому, что еще не догнали, – достаточно далеко.

Будто передавая ей привет, в небе зарокотали вертолеты. Эгле бросилась к пустой спасательной будке, упала на гальку, заползла под настил между сваями. Вертолеты прошли совсем низко, но возвращаться, кружить, зависать не стали. Кто бы ни сидел там на борту – чтобы засечь Эгле, у них не хватило чутья. Она подождала немного для верности, потом выбралась и продолжила путь.

Вспыхнул в небе над городом, завис на секунду инквизиторский знак, стало светло, как днем, Эгле заметалась на берегу, но знак в небе быстро погас. Отдыхающие, наверное, решат, что это фейерверк, оптическое развлечение. А инквизиторы, если они есть в радиусе километра, теперь заметили Эгле и идут к ней; она снова побежала и не останавливалась, пока окончательно не выбилась из сил. Прошло минут пятнадцать. Ее опять не заметили.

Кто сидит на Зеленом Холме? Где находится этот холм? Почему Мартин должен был, по убеждению мертвой ведьмы, об этом непременно узнать?

При мысли о Мартине ей захотелось рыдать в голос. Она сжала зубы и снова побежала. Растрепанные волосы мотались по плечам, заколка давно соскользнула; будь у Эгле чемодан, она сняла бы пиджак, сменила залитую кровью блузку, натянула бы длинный свитер с высоким воротником. Но теперь центр Одницы для нее закрыт; наверняка тела убитых уже нашли. Наверняка ввели особое положение, как в прошлый раз, когда погибли школьники. Наверняка хватают всех неинициированных, и на этот раз жестче, без реверансов. А Эгле залита кровью, в том числе инквизиторской. По-хорошему, эту проклятую одежду надо немедленно сбросить, утопить… и остаться голой на ночном пляже?!

Уж лучше голой.

Ведьмы обожают такие помещения – подвалы, ангары, пустыри, заброшенные стройки. Пару раз в месяц патруль обязательно наталкивается на следы обряда – ведьмы оставляют их будто специально. Как знак: мы здесь. Нас стало больше. Вот красная нить на полу, или канат, или проведенная мелом черта. Вот свечи. Все просто.

Здесь было, впрочем, сложнее. Поверх эмоций «заново рожденной» тяжелым облаком висела другая энергия – убийство. Ангар был выжжен изнутри и снаружи радостью ведьмы, протыкающей сердце одному инквизитору, перерезающей горло другому. Мартину было физически неприятно здесь находиться.

Он попросил убрать фонари: в темноте ему было проще реконструировать события. Когда появились инквизиторы? Почему ведьма застала их врасплох? Был обряд завершен или его удалось прервать?

Инквизиторов было двое. Но и ведьм было две. Одна отвлекала, другая напала из-под морока. Скорее всего, воин-ведьма. Судя по отчету судмедэксперта, она действовала с хирургической точностью, используя длинное, тонкое, изогнутое лезвие. Инквизиторов зарезали, как телят, а ведь оба были опытные оперативники. Потом ведьмы, старая и новообращенная, разошлись, и след за ними остыл, осталась только радость чистого разрушения, висящая над окровавленным пляжем, как небольшой ядерный гриб. Если бы Мартин прибыл сюда на несколько часов раньше…

Он увидел что-то на темной гальке. Наклонился и поднял: это была янтарная заколка для волос. Мартин узнал ее в первую же секунду.

Избавляясь от одежды, Эгле уронила телефон на камни. Сколько раз он уже падал, и ничего. А теперь экран покрылся трещинами, и трубка отказалась включаться.

Эгле сложила в рюкзак все, что на ней было надето, оставив на берегу только туфли с носками, ключи, банковские карты, учетное свидетельство и компьютер. Догрузила рюкзак камнями, зашла в ледяную воду и, трясясь, забросила подальше от берега. Она надеялась, что море не выдаст ее тайну по крайней мере несколько суток.

Заново обувшись, сложив документы в полиэтиленовый пакет, она побрела дальше – голая дама с компьютером под мышкой. Метров через пятьсот ей встретился катамаран, накрытый брезентовым чехлом. Эгле позаимствовала чехол; близился рассвет, ветер пробирал до костей, Эгле точно знала, что простудится, но это было меньшее из зол.

Рано утром, стуча зубами, она зашла в курортный магазинчик у шоссе и застенчиво призналась парню-продавцу, что перебрала вчера с друзьями, упала в море и чуть не утонула спьяну. Вся ее одежда испорчена, и срочно требуется купить новую.

Удивительно, но парень повелся на ее точно рассчитанное кокетство, поверил откровенной небылице, от чистого сердца напоил чаем и накормил бутербродами. В углу магазина работал телевизор: инквизиторские патрули на улицах Одницы. Задержанные ведьмы в автобусе, напряженные испуганные лица. Портреты погибших инквизиторов: на фото оба выглядели благородными защитниками невинных.

– Который раз за последние два месяца Одницу потрясает очередное преступление, совершенное ведьмами, – драматически вещала женщина за кадром. – Совершенно ясно, что попытка Инквизиции ужесточить контроль не имела успеха. Репрессии по отношению к неинициированным ведьмам выглядят суетливой попыткой догнать уходящий поезд…

Эгле вышла из магазина в пляжных шортах, футболке и куртке с символикой Одницы, в кепке, делавшей ее на десять лет моложе, и с информацией о рейсах автобусов в направлении Вижны. На автовокзал нельзя и носа показывать, но, если поднять руку на трассе, может сработать.

«Это предательство, Мартин. Ты меня предаешь сейчас».

Он бродил по кабинету во Дворце Инквизиции, и люди в черных плащах смотрели на него с портретов. Все, что он делал в эту ночь – отдавал распоряжения, расставлял патрули и просматривал отчеты, – происходило будто в киселе. Будто в тумане, будто в сиропе.

«Это предательство».

Обыкновенная история. Классическая. Эгле отомстила ему самым диким и непоправимым способом. Эгле больше нет, есть чудовище в ее облике, и виноват в этом Мартин. А ведь он заранее чувствовал, что добром не кончится, когда звонил ей из аэропорта. Когда пытался вызвонить ее много раз, а телефон молчал, отключенный.

О чем он думал там, в своей квартире, когда она оставила ключи и ушла? О Майе Короб, которую уволокли в машину чугайстеры? О матери, которая его презирает, о Великой Ведьме, которая ждет на Зеленом Холме? Только не об Эгле. В тот момент Эгле умерла для него. Она почуяла это, пошла и умерла… совершенно в ее духе. Импульсивно.

Мартин застывал всякий раз, когда ему докладывали о новой пойманной ведьме: он боялся, что Эгле возьмут, что ее притащат во Дворец Инквизиции, что Мартину придется с ней разговаривать – с тем, кем она стала. А больше всего он боялся, что прилетит отец и явится ее допрашивать.

Всего во время рейдов взяли трех действующих: слабые, с неглубоким колодцем, рабочие ведьмы, не способные при всем желании убить инквизитора. Они понятия не имели, что случилось в лодочном ангаре, их там не было. А Эгле была.

«Это предательство, Мартин».

Если она таким образом хотела его наказать… Да, она преуспела.

Два инквизитора убиты в Ридне, два в Однице, по одному в Бернсте и Альтице. «Твоя мать презирает тебя». «Твоя мать сидит на Зеленом Холме…»

Среди задержанных «глухих» Эгле тоже не было. Может ли быть, что она ускользнула от патрулей и успела покинуть провинцию Одница?

Он вошел в базу зарегистрированных ведьм. Эгле была на контроле две недели назад; ее участкового звали Эрлин Гор, тридцать третий инквизиторский участок города Вижна. Мартин позвонил ему официально – через референта.

На автовокзале в Вижне ее остановил патруль. Здесь чувствовалось напряжение, но не было разлитой в воздухе истерики, как в Однице.

– Вам не жарко? – саркастически спросил пожилой инквизитор, кинув взгляд на ее шорты. Тот, что помоложе, разглядывал картинки на трикотажной куртке: «Одница – солнечный берег». Эгле похолодела.

– Что вы делали в Однице? – спросил пожилой.

– Проведывала любовника, – сказала Эгле. – Но мы расстались. Я… немного не в себе.

Они переглянулись – ее искренность достигла цели. Пожилой со вздохом вернул свидетельство:

– Бывает. Люди расстаются, снова сходятся… Удачи.

До дома она доехала на такси. Вошла и упала на диван; ее рабочий кабинет был увешан самодельными постерами: много портретов Мартина, задумчивого, веселого, жесткого, дурашливого, в рубашке и без рубашки, в пляжном полотенце, в камзоле с кружевным воротником. Эгле, застонав, поднялась и стала обрывать тяжелые листы, они были плотные, глянцевые, они не желали рваться, они, кажется, цеплялись за стены…

А потом она увидела мигающий огонек автоответчика на домашнем телефоне.

– Я вам звоню весь день! С утра! Вы что, не знаете, что происходит?!

Ее инквизитор был небольшим, круглым, неопасным с виду человеком лет пятидесяти, Эгле привыкла считать его кем-то вроде дальнего начальства, докучливого, но в целом безвредного. Сейчас он был так взвинчен, что Эгле почувствовала колющую боль в висках и затылке. А защитного экрана, как у Мартина в кабинете, в виженском офисе предусмотрено не было.

– Я готов был объявлять вас в розыск!

– С каких пор за разбитый телефон объявляют в розыск? – Иглы втыкались все глубже в виски. Эгле говорила, не разжимая зубов.

Инквизитор одумался:

– Вы же знаете, что творится, – сказал тоном ниже. – В четырех провинциях чрезвычайное положение… Вы были в Однице? Вы знаете, что там?!

Он потянулся к пластиковому телефону на длинном шнуре, по виду – своему ровеснику. Набрал номер, сверяясь с запиской на столе. Заговорил совсем другим голосом, торопливо, даже угодливо:

– Она передо мной. Нет, не инициирована. Да, говорит, что приехала сегодня, разбился телефон… что?!

Он удивленно посмотрел на Эгле, потом на трубку. Поманил Эгле пальцем. Эгле подошла к его столу, стараясь не морщиться от боли. Гор протянул ей трубку.

– Алло, – глухо сказала Эгле, уже зная, с кем будет говорить.

В трубке было тихо. Секунда за секундой. Страшно длинная пауза. Что он, язык проглотил?!

У Мартина отнялся язык. Он не верил до последней секунды, не верил, что услышит ее голос, думал, это ошибка.

– Алло! – повторила она громче. – Я не инициирована и ни в чем не виновата!

Двое погибших, похоже, все-таки успели до начала обряда. И не дали ему свершиться. Заплатили жизнью за то, чтобы Эгле осталась человеком.

– Какие претензии ко мне?! – Она закашлялась. Видимо, простуда. И очень нервничает, оно и понятно.

«Я знаю, что ты там была».

Канал официальный, разговор пишется. Если кто-то еще узнает… В лучшем случае она свидетель, а могут посчитать и соучастницей. Сам же Мартин, будучи последовательным, должен изолировать ее пожизненно.

– Никаких претензий, – сказал он тихо. – Все нормально.

И положил трубку. И долго стоял, глядя на дознавателей на парадных портретах, ошарашенно спрашивая себя: я правда это делаю? Я покрываю ведьму, которая решилась на инициацию? Свидетельницу убийства двух инквизиторов?!

– Я могу быть свободной? – Эгле снова закашлялась. Не привезла бы она пневмонию из поездки в курортный край.

– Конечно. – Гор казался теперь пристыженным. – Я, право слово, не знаю, почему он так взбеленился. Нервы, нервы… Все на нервах…

По дороге домой Эгле купила новый дешевый телефон и активировала свой прежний номер. Голосовая почта была отключена, но Мартин звонил ей двадцать семь раз за прошлую ночь. Двадцать семь проклятых раз. Эгле сделалось нехорошо: допустим, он волновался за нее. Возможно, хотел что-то сказать… Но двадцать семь раз?

Гор сказал, что Мартин «взбеленился». Значит, Мартин боялся, что Эгле пройдет инициацию? Что он мог найти у лодочного ангара – он же совершенно точно там был?! У него инквизиторский нюх, чутье, интуиция; может быть, она как-то наследила? Кровь… Отпечатки пальцев на осколках подсвечника… У Эгле дыбом встали волосы – возможно, потому, что поднималась температура.

Вряд ли они станут анализировать кровь на ДНК. Да и не справятся – пара капель из носа Эгле потонула в лужах инквизиторской крови. Подсвечник разлетелся на мельчайшие осколки, отпечатков нет. Эгле забьется в нору и переждет, отлежится. Переживет сперва простуду, потом свою потерю. Ничего никому не скажет, а улик не будет. Даже если море выкинет на берег рюкзак с ее одеждой, пятна уже не поддадутся анализу… наверное. А ведьму с кинжалом не поймают и не допросят, хоть бы ее не поймали и не допросили…

Но Мартин точно что-то знает!

Способен ли он, спасая Эгле от инициации, засадить ее в изолятор бессрочно? Разумеется. Она же вызвала чугайстеров, чтобы сохранить ему жизнь. Вот, сохранила. Теперь он, возможно, захочет спасти ее – от нее самой. Долг – платежом.

Каким светлым и радостным был мир, что едва приоткрылся ей там, в ангаре. Почему она до сих пор здесь, на развалинах своей дерьмовой профуканной жизни, а не там, где полет и свобода?!

…Там заново рожденная мать сидит на Зеленом Холме. Казалось бы, ничего страшного, умиротворяющая и радостная картина. Но от ведьминых побасенок несет первобытным кошмаром. Хтоническим ужасом, тень которого падает на Мартина. Инквизиторов убивают не случайно, а с какой-то целью, и Мартин имеет к этому отношение. Но Эгле должна молчать, потому что сама, по своей воле, явилась вслед за ведьмой в проклятый ангар и своими глазами видела нож с клеймом на лезвии и серебряной с рубином рукояткой…

Голова сейчас лопнет от боли, и все проблемы решатся сами собой.

Прошли почти сутки с момента убийства двух инквизиторов, спецприемники были переполнены; следовало либо продлевать чрезвычайное положение, либо отменять его. Мартин бросил монету. Выпало – «отменить».

Он письменно проинформировал Вижну, что ведьма, убившая инквизиторов, в результате оперативных мероприятий не выявлена и не задержана. Мотивировал отмену чрезвычайного положения – «ввиду дальнейшей неэффективности». Про монету писать не стал.

По его расчетам, Эгле уже должна была восстановить телефонный номер. Он придумывал заранее, какой возьмет тон и что ей скажет. И как поймет по ее голосу, была ли попытка инициации спонтанной, инстинктивной реакцией на острую боль… Или обдуманным решением.

И если окажется, что Эгле приняла решение, – что тогда сделает Мартин?

Инквизиторы прошлого смотрели на него с портретов. Те были не чета Мартину. У них ведьма-убийца не шаталась бы по городу, а сидела в колодках, в подвале Дворца. У них Эгле не сбежала бы в Вижну, ее перехватили бы и заперли. В те времена неинициированная ведьма не считалась не то что невиновным – вообще не считалась человеком.

Я очень по-инквизиторски сейчас рассуждаю, сказал себе Мартин. Прямо как эти, с портретов. Наверное, мама не зря презирает меня и не зря боится. Если я начал выяснять – я пойду до конца; то, что она скрывает, может быть опасно для нее. Я могу быть для нее опасен.

В юности он прочитал все, что смог добыть, о жизни и судьбе Атрика Оля. Мартин был как фанат поп-звезды, только его кумир не пел на сцене, а переживал пришествие Ведьмы-Матери, сражался с ней и победил – ценой своей жизни. Мартин верил, что «теория роя» не легенда, что ведьмы, дождавшись прихода Великой Матки, превращаются в сплоченный рой, и единственный шанс для человечества – убить матку, тогда смертоносный рой распадется.

Мартин много раз представлял себя героем, сразившим Мать-Ведьму и спасшим человечество. Однажды он был так неосторожен, что проговорился об этом отцу. Клавдий высмеял его, как никогда, ни до ни после, не высмеивал. Мартин чуть не умер от стыда и обиды. Клавдий специально приехал через несколько дней в колледж и попросил у Мартина прощения. Это была, пожалуй, единственная серьезная ссора между ними…

Мартину сделалось душно в официальном кабинете; он спустился в гараж, сел за руль и поехал куда глаза глядят.

Город не менялся – суета прошлой ночи и этого дня, истерика по телевизору, инквизиторские патрули – все, кажется, было частью развлекательной программы. Получив дозу адреналина, публика вернулась к привычно расслабленному состоянию: тянулись по городскому центру потоки фар, красные и белые. Текла по тротуарам веселая толпа, а над ней возвышались гостиничные здания, рельефно подсвеченные, в виде замков, башен, кораблей. Танцевал фонтан, вертелось колесо обозрения. Как же я ненавижу этот город, подумал Мартин.

В воспоминаниях Атрика Оля Мать-Ведьма отнюдь не восседала на Зеленом Холме. Там были наводнения, чума, конец света; Атрик Оль смог убить Мать-Ведьму, у него были «железные клещи, которые выковала его воля». Но Атрик Оль на месте Мартина давно объявил бы Эгле Север в розыск.

– Здравствуйте, вы позвонили в канцелярию Дворца Инквизиции города Вижна. Если вы предполагаете, что пострадали от действий ведьм, нажмите «один». Если вы неинициированная ведьма и хотите получить консультацию, нажмите «два». Если вы член семьи ведьмы и хотите получить информацию о…

Эгле нажала двойку.

– Если вас интересует первичная постановка на учет, нажмите «один». Если вас интересует перевод из другой провинции на учет в районе Вижны, нажмите «два». Если вы хотите доложить о контакте с действующей ведьмой, нажмите «три». Если вы…

Эгле нажала тройку.

– Если вы контактировали с действующей ведьмой и получили приглашение на инициацию, нажмите «один». Если вы контактировали с действующей ведьмой в другом контексте, нажмите «два»…

Проклятые бюрократы! У Эгле поднималась температура, зуб на зуб не попадал, она кашляла, задыхалась, а робот в телефоне бубнил и бубнил, равнодушный к проблемам ведьм, инквизиторов и всего человечества:

– Введите номер вашего учетного свидетельства.

У Эгле дрогнула рука, она прервала звонок. Она отчего-то думала, что ей позволят высказать свою просьбу анонимно. Если не выйдет спрятаться, надо выбрать другую опцию, побезопаснее.

– Здравствуйте, вы позвонили в канцелярию Дворца Инквизиции города Вижна…

Эгле снова пошла по цепочке и выбрала вариант «перевод из другой провинции».

– Введите номер вашего учетного свидетельства.

Эгле, сжав зубы, ввела номер.

– Наши записи показывают, что вы уже состоите на учете в городе Вижна. По всем вопросам обращайтесь к участковому инквизитору.

Эгле чуть не запустила телефоном об стену. Вторая разбитая трубка за сутки – не слишком ли щедро? Видимо, сама судьба хранит ее от необдуманных поступков. Залечь на дно, молчать. Что лучшее может сделать ведьма? Не высовываться…

Она снова прилегла на диван. Закрыла глаза и почти сразу увидела Мартина на галечном пляже, с кинжалом в спине, витая рукоятка, серебро с рубином. Она вскочила, хватая воздух, кашляя, задыхаясь.

Они в одном городе. Мартин и эта ведьма. Мартин – и серебряный кинжал.

Он поднялся в холмы, в реликтовую сосновую рощу, в то самое место, где они с Эгле провели много счастливых часов. Ночной город внизу казался сундуком с сокровищами – россыпь огней, гирлянды улиц и скоростных дорог, и над всем этим великолепием одуванчиками цвели фейерверки. Здесь всегда празднуют. Даже когда время горевать.

Они приезжали сюда днем, чтобы погулять среди сосен. По вечерам, чтобы посмотреть на город, сверкающий, как безумная витрина. У самого обрыва Эгле выложила белыми камнями «Эгле плюс Мартин» и всякий раз обновляла эту надпись. А однажды необычайно теплым и солнечным днем, когда из-под кочек вышли муравьи, она написала «Эгле плюс Мартин» на песчаной прогалине, и краской послужило подтаявшее мороженое.

И муравьи оценили подношение. «Эгле плюс Мартин» было написано на песке красноватыми хитиновыми спинами, усами и шевелящимися лапами, и бесконечные живые дорожки тянулись к трем подземным муравейникам.

– Бескомпромиссное и авангардное искусство, – сказал тогда Мартин. – Пожалуй, слишком радикально для меня.

– Не вполне гламурно, – согласилась Эгле. – Но мне нравится. Это свежо.

Мартин засмеялся и обнял ее, и через минуту оказался перепачкан мороженым, и пришлось спасаться от муравьев, не знавших страха перед Инквизицией…

Он вытащил телефон. Всего-то надо было ткнуть пальцем в ее имя на самом верху списка. Время шло; на гигантском стадионе Одницы мельтешил огнями концерт. Били в небо цветные прожектора.

Он потерял ее по своей вине. Он потерял ее, так или иначе. Инициированная ведьма не вспомнит его. «Глухая», запертая в спецприемнике, плюнет ему в лицо.

Мартин остановился на самом краю, на обрыве, и длинную секунду смотрел вниз: ничего не стоило шагнуть туда, где в темноте щерились камни. Быстро. Надежно. А спишут, скорее всего, на ведьму…

Он поднял голову; прожекторы со стадиона метались в редких облаках, будто спицы. Ведьма здесь, на этих улицах. Ей хочется крови – крови инквизитора. Но Мартину, по счастливому совпадению, тоже очень хочется крови.

«А пойдешь ли по красну, девица, а пойдешь ли по красну? – А по белу я пойду, да по белу, да по белу я пойду, по белу. – А пойдешь ли по черну, девица, а пойдешь ли по черну? – А по белу я пойду, да по белу. – А пойдешь ли в гору, девица, а пойдешь ли под гору? – А по белу я пойду, да по белу…»

Ивга сидела в читальном зале библиотеки этнографии. Давно забытые диссертации были основаны на полевых этнографических исследованиях – то есть кто-то в горах Ридны еще пятьдесят лет назад помнил песни и побасенки, сложенные в древности. А может быть, и сейчас помнит, но не придает значения, понятия не имеет, что эти заговоры значат на самом деле.

Всего лишь допущение, сказала себе Ивга. С другой стороны, это можно объективно проверить: «улитка» либо начнет задавать свои вопросы, либо промолчит, и тогда обряд необходимо немедленно прервать…

Ивга испугалась своих мыслей. Она обещала Клавдию – «никогда». Пора признаться себе, что ее работа в тупике, не годится даже для статьи в журнале, потому что Инквизиция ее завернет… Ивга сидит здесь только затем, чтобы не думать о Мартине. Она пытается себя отвлечь – и все равно думает о нем снова и снова.

– Патрон, вы хотите патрулировать в одиночку?! – Молодая диспетчерша смотрела недоверчиво, будто в теле Мартина прятался кто-то другой.

– Мне просто нужна машина, – сказал он. – Срочно.

– Но… это против инструкции! Есть график… есть распорядок…

Он молча посмотрел ей в глаза; девушка заметно побледнела. Вытащила из сейфа ключи:

– Распишитесь… в журнале… – Она отводила взгляд, ее голос дрожал.

Странно, она ведь не ведьма, подумал Мартин. Чего испугалась? Что я могу ей сделать? Уволить? Тоже мне, нашла работу мечты…

Через минуту патрульная машина вырвалась из гаража, сверкая маяками, завывая сиреной. Именно так, с точки зрения той ведьмы, должна выглядеть лакомая жертва. Громче, ярче, кричи: здесь инквизитор, вот он. С беззащитной спиной. С уязвимым нежным горлом.

Мартин очень надеялся, что ведьма клюнет.

Из зеркала на Эгле смотрела бледная, больная девушка с распухшим носом и ввалившимися глазами. Аптечка на кухне содержала просроченный крем от загара и пару пластырей. Как на всякую ведьму, таблетки на Эгле почти не действовали. Но, кажется, пришло время оценить масштабы этого «почти».

Она влезла в зимнюю куртку, натянула шапку на самые уши, замоталась шарфом. Сдерживая кашель, вышла во двор, и здесь ей неожиданно стало легче – холодный, но свежий воздух позволял нормально дышать.

На улице горели фонари. Падал снег. Прокатился трамвай, светя окнами, прополз по рельсам быстро и почти беззвучно, как улитка на реактивной тяге. На бульваре зеленели елки. Мигали огоньки над входом в круглосуточную аптеку.

В другой стороне, у перекрестка, стоял инквизиторский патруль – трое. Они не смотрели на Эгле. Их занимало что-то на противоположной стороне улицы.

Она могла просто войти в аптеку. Вместо этого развернулась и подошла к ним; они почуяли ее и разом повернули головы. Эгле подняла перед собой свидетельство, как щит:

– Да погибнет скверна…

У них вытянулись лица: никогда прежде ведьмы их так не приветствовали. Эгле уже понимала, что творит безумие, но остановиться не могла – летела будто с ледяной горки:

– У меня есть информация для Великого Инквизитора, помогите с ним связаться, пожалуйста. Меня зовут Эгле Север. Он меня знает.

Темные окраины. Гаражи, ангары, стройплощадки. Излюбленные ведьмами места для инициаций. Орала сирена, сверкал проблесковый маяк, темнели на боках дознавательские знаки; Мартин чувствовал себя, как рыбак, отправившийся в море за акулой и обнаруживший под днищем кракена размером с океанский теплоход.

Он чуял ведьму на расстоянии, а она давно уже чуяла его. Патрульный автомобиль – яркая приманка. Дознавательские знаки этой ведьме не помеха. Машина представляется ей подарочной коробкой, оригинальной упаковкой, в которой спрятан деликатес.

Впереди затрепетали желтые ленты на берегу – вот оно что, она привела его в тот самый ангар, где до сих пор висит запах убийства. У этой ведьмы есть чувство юмора; Мартин отключил сирену и маяк, заглушил мотор и спрыгнул с подножки на гальку. Запахи хлынули в глаза и уши: кровь. Железо. Водоросли. Чужая злобная радость. Носом он чувствовал температуру воздуха – теплее на гальке, прохладнее над головой. В оперативном режиме восприятия мозг строит странные химеры.

Дверь в ангар стояла приоткрытой, гостеприимно, приглашающе. Желтые ленты шелестели на ветру. Мартин чиркнул по воздуху явь-знак – морока не было. Все обыденно и прочно: камни на берегу. Облупленная стена ангара. Приоткрытая дверь, и за дверью темнота.

Что, если ведьма водит его за нос? Если здесь никого нет, а она поджидает его, например, в машине?!

Мартин еще раз начертил явь-знак – на ладони левой руки. В машине никого не было. За углом ангара – тоже. Внутри… Мартин не чувствовал никого, кто скрывался бы в этом ангаре. Впрочем, погибшие инквизиторы подпустили ее совсем близко.

Он подошел к двери. Заглянул внутрь. Проверил явь-знаком – ангар казался пустым. На бетонном полу лежал железный канат – никто не удосужился свернуть его.

Что-то дрогнуло на краю зрения. Будто заплатка в реальности. Мартин отскочил, прижался спиной к стене, вскинул над головой левую руку с явь-знаком…

Тонкое лезвие вылетело из ниоткуда и воткнулось в его ладонь. Пробило кисть и застряло в железной стене. Ему хватило выдержки не дергаться – из таких захватов не вырываются физической силой. Но как ей удалось подобраться?!

В следующую секунду он увидел ее – и многое понял.

Перед ним стояла ведьма – белая от макушки до босых пяток. Голая. Седые волосы до колен небрежно прикрывали старческую наготу – ей было на вид лет двести. Крючковатый нос почти доставал до подбородка. Воспаленные веки краснели, как и глаза – радужная оболочка альбиноса, сквозь которую просвечивают сосуды. И этими красными глазами она разглядывала Мартина – поначалу со злорадством:

– Миленький. Юный. Вкусный, наверное…

В ее взгляде что-то изменилось: теперь она смотрела с недоумением:

– Да ты не простой… ты…

В ее взгляде появился ужас:

– Кто ты такой? Что ты такое?!

– Возможно, вы мне подскажете, – сказал Мартин, стараясь не двигаться. – С высоты прожитых лет.

От лезвия в пробитой ладони пошел растекаться холод, к запястью, к локтю. Мартин откуда-то знал: когда холодная волна доберется до сердца – оно остановится.

Следующие пятьдесят минут Эгле молча проклинала себя.

Ее доставили в ближайший офис со спецприемником, жуткий, похожий на тюремную больницу. Молодой инквизитор с серым от недосыпа лицом начал с того, что, остановившись перед ней в двух шагах, поймал ее взгляд и сознательно надавил, будто втыкая вязальные спицы:

– Девушка, не вы здесь ставите условия. Выкладывайте вашу информацию. Или получайте две недели административного ареста.

Огромным усилием воли Эгле удержалась, чтобы не хлопнуться в обморок.

– Всем будет лучше, – она не отводила взгляд, мобилизуя остатки своей защиты, возвращая «спицы» ему в зрачки, – если вы немедленно передадите Клавдию Старжу, что у Эгле Север есть информация для него. Это мое категорическое требование.

– Тогда я выписываю арест. – Серолицый упал в кресло у стола и подтянул к себе пачку бланков.

– Худшая ошибка вашей жизни, – сказала Эгле, и ей казалось, будто за нее говорит кто-то другой. – Если завтра ведьмы убьют вас, какую пенсию назначат вашим детям?

Она понятия не имела, есть ли у него дети, но он остановил уже занесенную руку и снова посмотрел на нее, и Эгле вдруг поняла, что детей у него трое, младшие – годовалые близнецы, жена не работает, страховка плохая, и вопрос «если меня убьют» далеко не умозрительный в последние пару дней.

Перед глазами у нее все плыло от боли.

Инквизитор приказал вывести ее из кабинета. Эгле провела мучительные десять минут в унылейшем на свете месте с дверью-решеткой и скамейкой у стены. Потом ее вывели и посадили в машину, в отделение без окон, Эгле не могла понять, куда ее везут. Только когда двери открылись, она обнаружила себя у одного из подъездов Дворца Инквизиции.

Дворец в Вижне не был древним, как в Однице, но огромным, со сложным переплетением коридоров внутри, и она очень скоро перестала считать шаги – ее вели вглубь, возможно, в подвал. Наконец, ее впустили в полутемный кабинет, и уже на входе Эгле почувствовала давление, как на страшной глубине. Головокружение, как над пропастью.

– Только не надо меня пытать с порога, – сказала с кривой улыбкой. – Я пришла сдаваться.

– Какое «пытать». – Клавдий Старж поморщился. Потом присмотрелся: – Эгле, вас что – били?!

Ведьма подошла совсем близко, не сводя с него красных глаз:

– Ты сын инквизитора и…

Она замолчала, будто вдруг забыв слово.

– Информация из открытых источников, – сказал Мартин. – Моя мать – ведьма.

Его рука была приколота к стене кинжалом, как записка булавкой на доске объявлений, как бабочка в коллекции энтомолога. Перед ним стояла флаг-ведьма, самая старая из всех, что он видел в жизни. Да что там Мартин – его отец, наверное, таких не видывал. Холод от кинжала в пробитой руке растекался дальше, у него было несколько секунд, чтобы спасти себя. Либо не спасти. Мартин трезво оценивал свои шансы.

Эта ведьма прожила столетия, не зная поражений. Ни одного. Сколько трупов у нее за спиной – никто не знает. Гора величиной с дом. Мартин один из лучших оперативников в своем поколении… был.

Она до сих пор его не убила. В этом разговоре было нечто важное для нее.

– Что же я такое? – Он мог еще втянуть ее в диалог. – И что такое вы? Возможно, мы раньше встречались?

Ведьма приподняла уголки губ, потом дрогнула, как отражение на воде, и поменяла облик: на месте голой алебастровой старухи появилась пожилая женщина в светлом пальто и кокетливой соломенной шляпке.

Доктор в зеленом хирургическом комбинезоне был столь же уместен в этом кабинете, как пчела в налоговой декларации.

– Как вы переносите анальгетики?

Эгле тупо молчала, поэтому он решил уточнить:

– Многие ведьмы носят с собой список лекарств первой помощи, которые на них действуют.

– Не ношу, не лечусь, у меня раньше никогда такого не было, – сказала Эгле. – Я вроде как молодой здоровый человек…

Клавдий Старж, стоя под вытяжкой в дальнем углу кабинета, нарисовал в воздухе знак огоньком сигареты. Зыбким барьером оградил себя от Эгле. Открыл новую пачку:

– Раньше вас не били по голове гаечным ключом.

– Ключом?!

– Метафора. – Он снова закурил. – Ваша чудесная защита висит лохмотьями и восстановится в лучшем случае через пару недель. Я надеюсь, вы мне расскажете, кто это сделал.

Эгле закашлялась. Старж торопливо затушил сигарету. Эгле махнула свободной рукой – не той, в которую доктор готовился воткнуть иголку:

– У меня обыкновенная простуда. Курите, я бы сама закурила… Я все расскажу, все. Я для этого и пришла.

Двести лет эта ведьма не совершала ошибок, чтобы совершить одну, сейчас. Зато фатальную.

Мартин прекрасно помнил описание Майи: старушка в шляпке. Так выглядела ведьма, которая провела школьницу сквозь обряд. В современной Однице соломенных шляпок не так много, особенно на пожилых ведьмах. Секунду назад Мартин готов был погибнуть – но теперь передумал.

Он ударил всей инквизиторской мощью, понимая, что второй попытки не будет. Он не был одним из лучших – он был лучшим оперативником в своем поколении. Любую ведьму такой удар убил бы на месте, но эта лишь отступила на шаг и потеряла равновесие на долю секунды. Этой доли ему хватило.

Правой рукой он выдернул кинжал – из железной стены, из пробитой ладони. На лезвии закипела, мгновенно испаряясь, кровь. Время вышло, ведьма пришла в себя и атаковала.

Из бетонного пола потянулись шестипалые руки – десятки, сотни. Вцепились Мартину в колени и щиколотки, потянули вниз, пытаясь уложить, распотрошить, разорвать на клочки. Падая, он успел вывести острием кинжала стоп-знак в воздухе и повалился на пол – на обезвреженный, безрукий пол ангара. Перекатился через плечо, не выпуская ножа; ведьма мгновенно переместилась в пространстве несколько раз – исчезая в одном месте и появляясь в другом.

Она атаковала без остановки – будто колотила паровым молотом. Один пропущенный удар, и Мартин оказался бы сплющен в лепешку, разорван на части, обезглавлен, обескровлен; он метался по ангару, с трудом удерживая ее в поле зрения, блокируя атаку за атакой, с удивлением понимая, что она не устает – и ничего не чувствует, кроме деловитой озабоченности: ею движет желание убить, без удовольствия и без злобы, устранить, ликвидировать, прекратить существование Мартина, как чуждого, вредного, невозможного и опасного существа. Он защищался и ждал, понимая, что шанс будет ровно один.

И за секунду до своего шанса Мартин вспомнил бледное лицо Майи. Зря, напрасно, ох как зря ведьма сообщила ему, кто она такая.

– …Он дал мне понять, что, если я позвоню в службу «Чугайстер», я для него… будто умру. Я струсила и не позвонила. Ушла… и по дороге подумала: я же бросаю его на смерть. Там были чугайстеры, мне стоило только подойти… Но я опять струсила. Решила вернуться, подумала, я могу хотя бы побыть рядом, подстраховать его…

Клавдий Старж курил, бешено затягиваясь, глядя на Эгле сквозь дым, уносящийся в вытяжку. Он явно знал о нави все, и гораздо больше, чем Эгле. У него было такое лицо, будто Эгле его пытала – каждым словом. Она заторопилась:

– …Но когда я вернулась, навка уже стояла с пистолетом. Я с голыми руками… на эту навку… думала, теперь-то он вызовет чугайстеров… но он был невменяемый. Тогда я вышла на улицу и… позвонила. Эта навка больше никому не причинит вреда. Но… я теперь для Мартина злейший враг.

– Я ваш должник, – сказал Клавдий Старж таким голосом, что Эгле вздрогнула. – Запомните. Вас никто пальцем не тронет, даже если сейчас выяснится, что это вы убили двух инквизиторов в Однице.

– Я не убивала! – Эгле подпрыгнула в кресле.

– Но вы там были, да?

– Откуда вы… – Эгле снова закашлялась.

– Из контекста. – Он стряхнул пепел в мраморную пепельницу. – Догадался.

– Можно мне сигарету?

– С таким кашлем – нельзя… Рассказывайте!

Снежно-белым сугробом она валялась на бетонном полу ангара. Волосы расстелились ковром, кое-где в них блестели капли крови, будто гранаты на диадеме. Мартин не обманывал себя – она еще очнется. Чудо, что он ее вырубил на несколько секунд. Преимущество было на ее стороне, но раунд за Мартином.

Он остановился над старухой. Он одновременно видел ее в ее настоящем обличье и чуял – как догорающий очаг, в котором тлеют и дымят поленья. Одним ударом он мог сейчас ее прикончить.

Серебряное лезвие с оружейным клеймом блестело, как новое.

– Вы знаете, какой процент ведьм, согласившись на инициацию «из любопытства», успевают вовремя остановиться?!

– Не знаю. – Эгле отшатнулась, такой яростью от него хлестнуло. – Половина?

– Половина, – сказал он сквозь зубы. – Половина процента, одна ведьма из двухсот! Как можно так наплевательски относиться к своей жизни… и чужой?!

– Простите, – пробормотала Эгле. – Я теперь считаюсь… нелояльной?

– Еще раз – я ваш должник, – сказал он сухо.

– Я не оправдываюсь. – Голос Эгле дрогнул. – Но в тот момент я была… в сдвинутом… состоянии рассудка. Охреневшая, если проще.

– Понимаю. – Он кивнул. – Я хотел вам перезвонить. Но решил в кои-то веки не быть тираном и не лезть в чужую жизнь… Вру. Начались убийства инквизиторов в провинциях. Я стал думать о другом.

Эгле вытерла мокрый лоб. Лекарство действовало. Ей, по крайней мере, не становилось хуже.

– Ваш звонок ничего бы не изменил. Вы же не думаете, что я прямо вот так все рассказала бы?

– Что уж теперь гадать, – пробормотал он сквозь зубы, набирая номер телефона. Ему никто не ответил, и он сказал вполголоса, на автоответчик:

– Мартин, перезвони мне, пожалуйста.

Он положил трубку.

– Человек, к которому явилась навка, иначе воспринимает реальность. Учитывая отношения Мартина и этой девочки – ответственность, привязанность, чувство вины… Очень, очень паршивый расклад, вы сказали «невменяемый» – Мартин таким и был.

– Но он меня когда-нибудь простит?!

Слово вылетело, как воробей, и Эгле тут же пожалела. Потому что Клавдий Старж молчал очень долго, казалось, несколько минут, хотя на самом деле секунды три.

– В любом случае нужно время. Истории с навками никогда не проходят бесследно, кто-то справляется с травмой, кто-то нет.

Он снова замолчал, думая о неприятном и страшном, играя желваками. Потом будто очнулся:

– Рассказывайте, что было дальше, пожалуйста.

Инквизиторская сирена заглушала рычание ведьмы, закованной в колодки, обложенной знаками, запертой в клетку. Пролетев через полгорода, воплем сирены расталкивая пробки, он за несколько минут добрался до Дворца Инквизиции, его машину встречали оперативники. Еще через две минуты Мартин обнаружил себя в подвале, с черным капюшоном на голове, напротив стационарных колодок, из которых на него смотрели полные ненависти старческие глаза:

– Я убила тебя, маленький ублюдок. Ты умираешь. То, что у тебя в руке, замучает тебя, ты будешь выть и кататься по полу…

Флаг-ведьмы часто лгут. Лжет ли эта – скоро выяснится.

– Продолжаем разговор. – Мартин мельком глянул на левую руку, наспех перетянутую бинтом. – Что я такое?

– Кусок дерьма, беспомощная дрянь, ходячая падаль…

Мартину снова привиделась Майя Короб, с ее испуганной улыбкой, с ее шелковым шейным платком.

– Отключите оперативную запись, – сказал Мартин, не повышая голоса. – Сейчас, чтобы я видел.

Красный огонек камеры под потолком погас. Техник не посмел ослушаться. В глазах ведьмы что-то изменилось, она смотрела на Мартина напряженно, почти со страхом.

– Кто инициировал девочку? – спросил он кротко.

Она молчала.

Не поднимаясь из-за стола, не делая ни движения, он дотянулся до ее нервных узлов. Ведьма задергалась и на секунду обмякла. Мартин вернул ее в сознание – силой:

– Кто?!

Ей некуда было деваться.

– Я могу нарисовать, – сказала Эгле. – У меня профессиональная зрительная память.

Клавдий нажал кнопку на столе:

– Принесите нам, пожалуйста, срочно… Эгле, вам что: карандаши, тушь? Краски?

– Карандаши нормально, – сказала Эгле. – Двадцать четыре цвета.

Она представила с некоторым злорадством, как все эти референты и устрашающие инквизиторы в черных плащах забегают сейчас по дворцу в поисках канцтоваров. Но коробку принесли через две минуты: двадцать четыре остро отточенных карандаша и чистый альбом для эскизов.

Она села у края огромного стола, разложила инструменты, прикинула композицию; память рук и глаз вдруг подсказала ей, что совсем недавно у нее была любимая работа и любимый человек и она была счастлива.

Ее скрутило, как жгут мокрого белья, слезы и сопли пролились на лист и испортили его. Клавдий Старж встал, импульсивно сделал шаг по направлению к ней – и отступил обратно.

– Одну минуту, – прошептала Эгле.

Он переправил ей по столешнице пачку сигарет и зажигалку. Не поднимая глаз, Эгле закурила – и склонилась над новым листком: изогнутый серебряный клинок с клеймом оружейника. Витая рукоятка, серебро с рубином:

– Это… подлинное… оружие. Вероятно, есть… в музейных… фондах. Вы можете найти, откуда его сперли…

Она подняла голову; Великий Инквизитор издали смотрел на ее рисунок, лицо его было спокойным, но Эгле испугалась:

– Что-то не так?

– Все нормально. – Он запрокинул голову, выдыхая дым в решетку вытяжки. – Просто я видел эту штуку раньше. Это может быть совпадением, а может и не быть…

Эгле поймала себя на том, что рисует кровь на клинке. Отложила карандаш:

– Я не все рассказала.

– Я знаю. – Он откинулся на спинку кресла.

Эгле затушила сигарету, перевела дыхание и заговорила. И при первых же словах поняла, что древний ужас, заключенный в словах о Ведьме-Матери на Зеленом Холме, ей не привиделся.

Глаза человека напротив сделались непроницаемыми, будто нарисованными на закрытых веках. Он не перебивал, не двигался и вряд ли дышал. Даже рассказ о навке, которая явилась к Мартину, не произвел на него такого впечатления.

Эгле говорила сипло, как пропойца:

– Я не вслушивалась, что там говорит несчастная девочка… то есть навка. В тот момент… Я увидела пистолет… Я не слушала. Но потом, когда ведьма на берегу, с ножом, повторила ту же фразу… Я вспомнила.

Клавдий слушал, оцепенев; вот зачем приезжал Мартин. Вот почему он задавал Ивге вопросы, которые так ее напугали. «Ты сын Матери-Ведьмы, Заново Рожденной Матери». Вот и подступили в упор давно ожидаемые, легендарные события, то ли битва, то ли казнь. Хорошо, если все-таки битва.

Он нажал на кнопку селектора на столе:

– Арно, отправьте сообщение в Одницу, лично куратору, официально, с дублями по всем каналам связи: экстренный вызов в Вижну, во Дворец Инквизиции. Свяжитесь с Одницей и организуйте ему самолет. Доложите мне, когда он выйдет на связь и когда вылетит.

– Я принесла плохие новости? – не своим, слабым голосом спросила Эгле.

– Не очень хорошие, – признался Клавдий.

– В этих словах есть смысл? Что это значит для Мартина?!

– Эгле, – сказал он, подумав. – Я страшно благодарен, что вы пришли с этим ко мне. Я не готов сейчас объяснять, что происходит, но очень прошу: никому без моего ведома этих слов не повторяйте.

– Эгле, ее зовут Эгле. – Ведьма захлебывалась, боясь замолчать хоть на секунду. – Она не твоя! Ты ее не присвоил! Она пройдет обряд, и ты не остановишь! Ничего не сможешь… Нет, стой! Я отвечу!

За последние минуты Мартин много узнал об искусстве допроса. И еще больше он узнал о себе как о допросчике и не мог отменить это знание. Не мог зажмуриться в ужасе.

– Где и как она пройдет обряд?

– Под небом. Под соснами. Станет одной из нас… Больше не знаю!

– Когда?

– Скоро! День или два… или уже сегодня… Не знаю!

Когда она говорила «не знаю», это означало, что информации нет. Флаг-ведьмы знают и чуют многое, но они не всеведущи, зато Мартин теперь знал о ее нервных центрах все. Хладнокровный, эффективный, мастеровитый палач.

Мартин позвонил референту прямо из подвала и отдал распоряжение. Потом вернулся к допросу:

– Поговорим о Зеленом Холме. Что это за место?

– Там Ведьма-Матерь сидит на вершине и ждет своих детей.

– Как туда попасть?

– Убить инквизитора. Тогда, покинув этот мир, ведьма придет к своей Матери.

– Загробное царство для ведьм? – Мартин ухмыльнулся.

– Нет. Нет. Это другой мир. Для нас. Когда твой мир сгорит – Зеленый Холм… станет повсюду.

Он спросил ее о ноже. Ведьма ответила, не сопротивляясь: нож был ритуальный, инквизиторский, сто пятьдесят лет назад ведьма выкопала его из могильного кургана, в котором, вероятно, покоился прах кого-то из ближайших сподвижников Атрика Оля.

– Сколько я вас перерезала этим клинком… Сколько инквизиторской крови ушло в землю, без славы, как на бойне…

Он подробно расспросил о ее предыдущих жертвах. Потом снова позвонил референту, и тот связал его с Руфусом из Ридны.

– У меня беседа с ведьмой, которая убила вашего сотрудника, – сказал ему Мартин. – Он действительно умер от проблемы с сердцем, вернее, от проблемы с отсутствием сердца в груди. Вы не отделаетесь одной отставкой, Руфус.

И, не слушая больше потрясенную тишину в трубке, он вернулся к допросу:

– Так что я такое?

– Ты падаль. Ты мертвец… Ты скоро сдохнешь в муках…

Она так бешено сопротивлялась, что Мартин понял: информация имеет ценность. Кровь из носа заливала ее губы, она билась в колодках, выла, но не отвечала.

– Это была прелюдия, – сказал Мартин с сожалением. – Теперь поднимается занавес и начинается первый акт…

– Стой! – Она сорвала голос. – Ты… нет… ты не тронешь ее, не убьешь… не успеешь…

– Кого я должен убить?

– Нет, нет… Мать-Ведьму… Ты сын, у тебя власть над ней…

– Я сын Ивги Старж!

– Проклятое имя, она от него откажется, когда пройдет обряд. Ты не успеешь…

– Моя мать пройдет обряд?!

Она хрипела, едва шевеля губами:

– Она пройдет свой путь. Скоро. Ты ее не тронешь. Ублюдок.

Мартин еще раз позвонил референту, отдал распоряжение и услышал, как дрогнул в трубке голос собеседника:

– Следует ли поставить в известность Великого Инквизитора?

– Нет, – сказал Мартин.

Ведьма сипела, обвиснув в колодках:

– Она успеет… раньше, чем ты до нее доберешься. Мать-Ведьма пройдет обряд, воссоединится с Той, что сидит на Зеленом Холме, две ее сущности сольются воедино, и восстановленный мир получит свободу. Настанет ведьмин час и Ведьмин век.

– А если я все-таки до нее доберусь?

– Нет. – Ее глаза остекленели.

– Но Великая Мать одинаково любит всех своих детей, – сказал Мартин медленно.

– Она не любит тебя, – прохрипела ведьма. – Она не пустит тебя, она тебя не звала…

– Либо вы чего-то не знаете.

– Нет! – Ведьма задергалась так, что встроенные в каменный пол колодки зашатались. В ее глазах был дикий ужас. А ведь он не пытал ее сейчас.

– Вы совершили ошибку, – сказал он с кривой усмешкой. – Понимаете какую?

Несколько секунд она смотрела на Мартина, беззвучно шевеля губами. Потом прохрипела:

– Убей меня. Отпусти на Зеленый Холм. Будь милосерден… брат.

– Я забираю вас с вашего участка, ходить на контроль будете теперь ко мне. – Клавдий развернул к себе экран компьютера. – Никто вам не станет задавать вопросов, а если станет – ссылайтесь на меня, и…

Он замолчал, уставившись на монитор. Эгле, глядя на его лицо, снова замерзла. Он молчал десять секунд, двадцать, Эгле начала дрожать, Клавдий Старж смотрел на монитор, она видела отражение в его глазах, но не могла, конечно, прочесть ни строчки.

– Я что, в розыске?! – Она поняла, что называет вслух свой главный страх.

Он вытащил телефон. Набрал один номер, потом второй, потом третий:

– Мартин, свяжись со мной немедленно.

Отключил связь. Наконец-то посмотрел на Эгле:

– Я сейчас вызову машину…

Ей было уже все равно.

Эгле Север, храбрая, как воздушный десантник, живучая, как мангуст в схватке с коброй, на глазах оседала, теряя смелость, силы, кураж, волю к жизни.

– Я сейчас вызову машину, – повторил Клавдий медленно, – и вас отвезут ко мне домой…

Она, кажется, не поняла, что он сказал. Или не поверила.

– Технически убрать вас из розыска возможно, – он перевел взгляд на монитор, – но это бюрократическая процедура. Несколько суток. И я должен понять, что он имел в виду. Вас я попрошу не торопиться с выводами и ни в коем случае не делать резких движений. Я думаю, он пытается вас защитить.

Она молчала. На мотивацию Мартина ей было в этот момент наплевать.

– Вам что-то надо забрать из дома? Вещи?

– Компьютер, – сказала она, еле шевеля губами.

– Хорошо, вас завезут домой на минуту. Лучше не затягивать.

Прозвучал сигнал, всплыло сообщение на канале срочных донесений: ведьма, находящаяся на его контроле, только что объявлена в розыск. В первую секунду он подумал, что речь идет об Эгле…

Потом он увидел в донесении имя. Закусил губу. У Мартина что-то происходит в его Однице. Что?!

Он набрал канцелярию Одницы, и ему наконец-то ответили.

– Да погибнет скверна, – сказал Клавдий ледяным голосом. – Свяжите меня с куратором сию секунду.

– Патрон, куратор не на связи, – сказал заместитель Мартина. – Он в подвале, допрашивает ведьму…

– Что он делает?!

– Допрашивает ведьму, патрон. С пристрастием. По-видимому, ту, которая убила наших сотрудников…

– Почему он не поставил меня в известность?! – прошипел Клавдий. Эгле отшатнулась, будто ее окатило осколками разбитого стекла.

– Я… не могу этого знать, патрон. – Заместитель Мартина заволновался. – Он просил… дать ему возможность закончить… не было распоряжений… других…

Клавдий оборвал связь. Не глядя, начертил в воздухе изолирующий знак, невидимую пленку, на время отделяющую Эгле от его ярости, недоумения и страха.

Ивга в телефонной трубке отозвалась мгновенно:

– Что-то случилось?

– Возможно, – сказал Клавдий. – Ты дома?

– В библиотеке. – У нее изменился голос, видно, она что-то прочитала по его интонациям. – Мне надо быть дома?

– Да. – Клавдий покосился на Эгле, которая, отвернувшись от него, застыла, будто в трансе. – У нас будут гости. Эгле Север. Она в розыске.

– Понятно, – ответила Ивга после крохотной паузы. – Выезжаю.

– Нет, погоди. – Он сжал зубы. – Есть еще обстоятельство. Отпусти водителя, мои люди за тобой приедут.

– Клав, – ее голос осип в трубке, – я тоже в розыске?

– Спокойно, – сухо сказал Клавдий. – Я должен получить от него объяснения. Дождусь его во Дворце, поговорю и сразу приеду. Держись.

– Не волнуйся за меня, – хрипло сказала Ивга. – Осторожнее… там.

Эгле смотрела мутными глазами. Клавдий изобразил улыбку, вытащил из кармана связку ключей:

– Светлый – от калитки, медный – от входной двери. Если прибудете раньше, просто дождитесь Ивгу, она подъедет скоро после вас.

Он бросил связку, надеясь вывести ее из оцепенения, и точно: она сперва инстинктивно поймала ключи, потом глаза ее прояснились.

– Вы что… даете мне ключи от своего дома?!

– Вы же мне доверяете, – сказал он устало. – Вы мне доверяете кое-что посерьезнее, чем дом.

Она разогнула спину. Хотела что-то сказать, судорожно закашлялась.

– Моя жена станет задавать вам вопросы, – сказал Клавдий.

– Я буду молчать…

– Нет, наоборот. – Он поколебался последнюю секунду. – Расскажите ей все, что рассказали мне. И еще больше, если вспомните.

В загородном поселке горели фонари, мягкий теплый свет ложился на свежий снег. Умиротворяюще падали редкие хлопья.

Дорога была вычищена до бетонного покрытия. Черная машина носила инквизиторские номера, но водитель был наемный, не инквизитор. Он высадил Эгле у высоких ворот и подсветил фарами, пока она отпирала калитку.

– Спасибо. – Она неловко махнула рукой, забросила на плечо рюкзак с ноутбуком и вошла во двор. Калитка закрылась с тихим лязгом.

За весь день, с самого утра, здесь побывали вороны, соседская кошка, мелкие птицы – наверное, воробьи. Эгле было странно идти по нетронутому снегу к этой двери, ступать на этот порог; вода в искусственном пруду не замерзла и казалась черной, как нефть.

Эгле поднялась по заснеженным ступенькам. Вставила ключ в скважину. Повернула, чувствуя, как прыгает сердце.

Автоматически загорелась лампочка подсветки, указывая, где выключатель. Эгле щелкнула – комната осветилась; Эгле осторожно закрыла входную дверь.

За небольшой прихожей – огромная гостиная, лестница вверх, пустой камин. Стол, стулья, диван, барная стойка. Дверь на кухню. Высокие окна, закрытые шторами. Тут бы снимать драмы из жизни аристократии прошлого века: кремовые стены, деревянный пол цвета мореного дуба. Продуманная композиция картин, фотографий, мелких деталей, светильников и свечей. На камине отдельно от прочих помещалось фото: мальчик лет двенадцати, с широкой улыбкой, с открытым и счастливым лицом.

Эгле сделала шаг – ей хотелось посмотреть на это фото вблизи. Остановилась, опустила взгляд на свои ноги: мокрые ботинки с налипшим снегом.

Положила ключи на тумбу под зеркалом. Мельком увидела в отражении себя: больная, всклокоченная, с воспаленными глазами… И на лбу, кажется, написано: «Ведьма в розыске».

Она опустилась на стул у самой входной двери. Эгле не будет пачкать этот дом мокрыми ботинками. Эгле подождет.

Всю дорогу Ивга ждала, что кто-то из ее сопровождающих получит телефонный звонок и машина свернет по направлению к спецприемнику. Казалось, готов реализоваться кошмар ее юности – несвобода. Клетка. Она честно пыталась понять, жив ли тот липкий страх тюрьмы, который и привел ее когда-то на верхушку смерча; страх был, но другой. Будто в небе проворачивались колоссальные жернова, будто весь мир завис на единственной нитке, будто что-то огромное должно решиться сегодня, сейчас, а люди не имеют об этом понятия. Пока. Стоя на краю пропасти.

Ее высадили у калитки, и черная инквизиторская машина уехала, не оставив у дома ни сторожа, ни наблюдателя. Спасибо, Клавдий, подумала Ивга, и у нее потеплело в груди.

Одинокий след вел через заснеженный двор. Рифленые ботинки, небольшой размер. Ивга пошла по следу, нарочно громко потопала, отряхивая снег, повернула ключ в замочной скважине:

– Добрый вечер…

Гостья поднялась со стула: выразительное умное лицо. Сиреневые волосы до плеч – ох уж эта современная мода. Она нездорова, простужена. Очень устала. Ослабела. Голодна.

На пороге стояла его мать, рыжеволосая с проседью. Похожая на дикую лису, которая так и не стала домашней. Ведьма, тридцать лет живущая с Клавдием Старжем: глядя сейчас в ее глаза, Эгле поняла почему. Эта женщина лишена страха. Она вообще ничего не боится. Она видела кое-что такое, чего Эгле не может представить.

У Эгле был счет к этой женщине. Но сейчас Эгле полностью зависела от нее.

– Извините за вторжение, – сказала она, стараясь меньше сипеть. – Я не совсем понимаю, как я здесь оказалась.

– Вы здесь потому, что Мартин объявил вас в розыск, – спокойно отозвалась хозяйка дома, запирая дверь. – Это именно то, чего следует ожидать от Мартина.

Эгле передернуло:

– Простите, но вы сейчас не правы. Мартин… самый добрый человек, которого я встречала. И если он инквизитор, это ничего не значит… наоборот.

– Вы, кажется, сильно простужены, – сказала Ивга Старж. – Я покажу вам гостевую комнату, она на первом этаже, очень удобно. И посмотрю, что у нас есть из лекарств.

– Мартин стал инквизитором, чтобы спасать людей.

– Мартин стал инквизитором, – хозяйка дома сняла мокрые ботинки и в носках по гладкому полу прошла на кухню, – чтобы реализовать свое представление о добре и зле. Пожалуйста, входите. У нас тепло. Можете снять обувь, если мешает, а можете не снимать.

Эгле оставила ботинки у входа. Она не знала, куда себя девать.

– Я сперва думала… что у него была романтическая история в отрочестве. Девушка, которая ему нравилась, потом прошла инициацию. Поэтому он решил…

– Ничего подобного. – Ивга включила свет на кухне, Эгле видела только ее тень и слышала шаги. – Юношеский максимализм. И еще, конечно, желание стать таким, как отец, и заслужить его одобрение.

– Господин Старж… поддерживал его решение?

– Господин Старж сопротивлялся как мог. Поначалу. А потом… Мартин оказался очень талантливым в их ремесле. – Ее голос сделался ледяным. – А когда человек талантлив, он отдается любимому делу, считая его миссией. Мартин привычно решает за других, что им во благо, что во зло…

Эгле вспомнила первую встречу с Мартином в кафе: «А я здесь затем, чтобы вы не инициировались. Никогда». Ей очень не нравилось, как мягко и властно, как непреклонно Ивга отравляла ее своей правотой. Да, Мартин умел снимать с себя инквизитора вместе с плащом – но плащ из тех, что со временем прирастает к коже.

– Он уже готов был бросить это дело, – сказала Эгле дрогнувшим голосом. – Отказаться… выйти из Инквизиции. Я его… уговорила в тот раз, что… не надо.

– Вы переоцениваете свое влияние. – Ивга по-прежнему оставалась на кухне, что-то переставляя, включая и выключая воду. – Потом он все равно вернулся бы. Для него в этом смысл жизни.

Она остановилась в дверях с полотенцем в руках, по-прежнему прохладная и чуть насмешливая. Эгле поняла, что боится эту женщину куда больше, чем ее мужа.

– Можно личный вопрос? – Ивга чуть улыбнулась, будто спохватившись и желая теперь смягчить жесткость своих слов.

– Да. – Эгле съежилась.

– А как вы с ним близко… находитесь? – тихо спросила Ивга. – С ним же невозможно стоять рядом. Ведьме, я имею в виду.

– Я то же самое могу сказать про Клавдия Старжа.

Ивга моргнула. Окинула Эгле новым взглядом. Закусила губу.

– Я люблю его, – хрипло сказала Эгле. – Любила. Теперь, конечно, все по-другому… Он меня не простит, я, наверное… тоже. Когда я уходила, от него тянуло таким… будто…

– Холодом. – Ивга Старж содрогнулась, обхватив себя за плечи. Эгле почувствовала этот холод, как свой, и вздрогнула.

– Я тоже люблю Мартина, – сказала Ивга. – Хоть он в это не верит. Я потеряла его… но любить не перестала. Кстати, он объявил меня в розыск, как и вас.

И она оскалилась, будто лисица в капкане.

Поднявшись из подвала в кабинет, Мартин открыл платяной шкаф, где пылились черные мантии. Им было лет по сто. В зеркале на дверце шкафа Мартин увидел себя – в хламиде с накинутым капюшоном. С мутными глазами, запрятанными в прорези ткани. Надо было поднять правую руку и снять капюшон, но Мартину казалось, что тот снимется вместе с кожей и мясом.

Левая рука, пробитая серебряным кинжалом, болела теперь сильнее. Во время допроса он не чувствовал боли. Вся боль там в подвале была – ведьмина; Мартин стоял и смотрел на себя. Черный капюшон прилип ко лбу, пропитавшись холодным потом, но Мартин по-прежнему не спешил его снимать.

Он был уверен, что не узнает себя в зеркале. Откинул ткань, зажмурившись, сосчитал до трех и открыл глаза. Долго смотрел, пытаясь понять, что изменилось в его лице. Ведь не могло же оно остаться прежним. Ничто не могло остаться прежним.

Эгле. Мама.

От левой ладони поднимался холод. Мартин с трудом стащил с себя балахон; тот смердел пыточным подвалом, ведьмой и палачом. Сбросив его, Мартин ни от чего не освободился. Ему казалось, что от его одежды, лица и волос разит бойней на всю Одницу.

Очень хорошо, что рука так чудовищно болит и что маркированный инквизитор не восприимчив к анальгетикам.

Он потянулся к телефону.

На экране высветилось фото – то самое, что стояло на камине. Смеющийся мальчик лет двенадцати. Ивга чуть не выронила трубку; в последний раз звонок с этого номера поступал ей много месяцев назад.

– Привет, – сказала она так спокойно, как только могла.

– Мама, – отозвался Мартин, у него был напряженный, тусклый голос. – Ты где?

Ивга подавила соблазн ответить «В спецприемнике».

– Дома. – Она прокашлялась. В Вижне Мартин командовать не посмеет и наряд за ней не пришлет.

– Очень хорошо. – Его голос чуть просветлел. – Не выходи никуда, ладно? Я очень прошу…

– Не волнуйся, – сказала Ивга со сдавленным смешком. – Ночь, зима, снег. Куда мне выходить?

– Спокойной ночи тогда, – сказал Мартин почти шепотом. – Отдыхай.

Разговор закончился. Ивга выждала несколько секунд, потом вызвала другой номер:

– Я дома. Эгле со мной. Он только что звонил. Просто проверял, что я на месте… Нет, не беспокойся. Все хорошо.

Черный балахон так и валялся на полу кабинета. Мартин прошелся взад-вперед, баюкая пробитую руку. Отец, конечно, уже знал, что Мартин объявил маму в розыск, и, разумеется, это он спрятал ее в доме, куда Инквизиция не посмеет вломиться. Хорошо бы еще, чтобы туда не вломились ведьмы…

Инквизитор, контролирующий Эгле, обязан дозвониться ей. Приехать домой. Почему до сих пор нет новостей? Опять разбила телефон или…

Он сел за компьютер и проверил ее статус. У Эгле был новый контролирующий инквизитор – Клавдий Старж; пометка «В розыске» сменилась пометкой «Задержана».

Мартин вытер пот со лба, в который раз за последние несколько минут. Он надеялся, что отец знает, что делает. Или нет?!

Скрипнул рассохшийся паркет. Мартин быстро поднял голову; на другом конце кабинета стояла девочка в школьной форме. Сквозь ее тонкую фигуру просвечивала дубовая входная дверь.

Мартин молчал, стиснув зубы. Майя Короб виновато улыбнулась:

– Прости, пожалуйста. Я не хотела тебя пугать.

– Ты пришла за мной?

– Вообще-то да… ты же не боишься?

– Нет, – сказал Мартин. – Но я не готов. Мне нужно еще кое-что сделать.

– Хорошо, – сказала она, подумав. – До утра ты успеешь?

Мартин кивнул. По кабинету прошел сквозняк: дверь открылась.

– Патрон, – референт смотрел на Мартина из-за плеча Майи Короб, ничуть не смущаясь ее присутствием. – Там за вами самолет прислали. Вижна. Ждут. Торопят.

– Вы очень хороший человек, Эгле, – медленно сказала Ивга Старж. – Мне очень жаль, что все это случилось именно с вами.

По мере рассказа Эгле ее лицо становилось все бледнее, черные круги вокруг глаз – все темнее, взгляд все острее.

Эгле искала, что ей ответить, в этот момент у Ивги снова зазвонил телефон. Она ответила на звонок, голос был, как у сомнамбулы:

– Да, Клав. Да, я все поняла. Нет, не волнуйся. Да, хорошо, я дождусь… Да. Пока.

Она закончила разговор и некоторое время сидела, глядя мимо Эгле, в пространство. Потом будто очнулась:

– Вы хотите спросить, кто я? Я Мать-Ведьма. Вы хотите спросить, откуда мне это известно? Тридцать лет назад, во время роения ведьм, я прошла инициацию, считая, что другого выхода для меня нет.

Она замолчала, будто ждала вопросов.

– Но вы не действующая ведьма, – прошептала Эгле. – Или?!

– Нет, не действующая. – Ивга улыбнулась. – В нашей реальности моей инициации не было, как и роения ведьм, и многих других событий. Мир, в котором родились вы и Мартин, – мир после коррекции. Когда вы окончательно подумаете, что я свихнулась, – подайте знак, пожалуйста. Мы прервемся, чтобы поужинать.

Эгле молчала. Ивга Старж заварила травяной чай в рыжем, разрисованным лисами чайнике.

– А вы, Эгле, вы что-то помните о своей несостоявшейся инициации?

Эгле поколебалась, говорить или нет.

– Понимаю. – Ивга кивнула. – Не надо, я ведь вас не допрашиваю.

– Там было… хорошо, – сказала Эгле. – Принятие, свобода, любовь. Другой мир.

– Точно. – Ивга вздохнула. – Еще полет. И звезды, до которых можно достать рукой. Почему же вы повернули обратно?

– Мартин, – сказала Эгле. – Я увидела… его, как если бы он там был, в ангаре, и смотрел на меня. Я побоялась его потерять и отступила… Но я все равно его потеряла.

Ивга поднесла руку ко лбу – жестом внезапного отчаяния. Опомнилась, выпрямилась, покачала головой, тяжело посмотрела на Эгле:

– Как мне жаль.

– Что я не прошла инициацию?!

– Что Мартин инквизитор, – глухо сказала Ивга. – Выпейте чай, это облегчит ваш кашель, собьет температуру, вы сможете поесть.

– Но Клавдий тоже инквизитор, – сказала Эгле.

– Клавдий, – голос Ивги потеплел, – инквизитор поневоле. Он травматик, он пошел в это ремесло, чтобы себя наказать за якобы предательство… Нет, я не буду вам говорить, что там случилось, а сам он никому не рассказывает. Так вот, Клавдий, палач и чудовище, отказался убивать ведьму-матку, изменил инквизиторскому долгу, потому что любовь превыше долга. Тогда Мать-Ведьма, чья сущность – свобода, решила, что любовь превыше свободы, и вычеркнула из реальности полтора месяца человеческой истории. Аннулировала, отмотала назад до развилки – к нашей первой встрече с Клавдием. Не знаю, как это вышло у нее, потому что она – все-таки не вполне я… С этого момента события начали развиваться по другому сценарию. Ведьмы не стали роиться, их матка не прошла инициацию… Эгле, я серьезно, чай ведь остывает. Пейте.

Эгле взялась за чашку обеими руками. Она могла говорить только шепотом:

– Но если вы до сих пор не прошли инициацию, если вы здесь, то кто… на самом деле… сидит на Зеленом Холме?!

Ивга кивнула, будто радуясь правильно заданному вопросу:

– Я думаю об этом постоянно. И я спрашиваю себя: куда девались эти полтора месяца? Куда девались ведьмы, которые были в прежней реальности инициированы, а в новой – нет? Куда девалась я сама – то, во что я тогда превратилась? Там было очень много энергии… власти, силы… неужели все это бесследно исчезло?

За окном горел голубоватый фонарь, по стене ползли тени хлопьев.

– Если представить на минуту, – сказала Ивга, – хотя проверить это я, разумеется, не могу… Что прежний вариант реальности, который Ведьма-Мать, а может быть, я сама, сочла неудачным, бракованным… Не пропал бесследно. Что он откололся и существует параллельно. Я видела его во сне: Зеленый Холм, тепло, радость, свобода, мои дети… Допустим, что там, на холме, сидит моя тень. Часть меня, от которой я сознательно отказалась. Тридцать лет она молчала… Но что-то случилось, и ведьмы услышали зов.

– Она зовет и Мартина тоже?! Девочка сказала…

– Девочка соврала или ошиблась, – спокойно отозвалась Ивга. – А может быть… Видите ли, Мать-Ведьма очень чадолюбива. В этом смысле она гораздо лучше меня. Она любит всех своих детей, и любит одинаково.

Она приподняла уголки губ, погрузившись в себя. Эгле молчала несколько минут, не решаясь ее отвлекать.

– Мне страшно представить, – проговорила Ивга с усилием, – что все эти смерти – на самом деле из-за меня… из-за нее.

– Если бы из-за нее, – сказала Эгле, – инквизиторов убивали бы тридцать лет подряд. Вы сказали – «что-то случилось».

– Да, – пробормотала Ивга. – Начались мои сны…

Она запнулась. Сдвинула брови. Внимательно посмотрела на Эгле.

– Когда?! – Эгле похолодела.

– В ту ночь… Видите ли. Клавдий всегда знал, что происходит у Мартина в Однице, и рассказывал мне, если я просила. А тогда он не хотел рассказывать… поначалу. Я потом поняла почему. Это был день, когда «Новая Инквизиция» замучила свою первую жертву.

С Дарием, заместителем, Мартин говорил в машине по дороге в аэропорт. Было множество дел, которые следовало упорядочить, а боль в пробитой ладони туманила рассудок и мешала думать.

Инструктаж оперативного состава. Усиленное патрулирование. Меры безопасности. Полномочия, которые он оставлял заместителю. И еще: кто-то должен отправиться в офис Мартина и принять его ведьм на контроль. Ничего не забыл?

Перед взлетом он позвонил комиссару Ларри:

– Спасибо, это было хорошее время. Мы здорово вместе поработали.

Ларри ничего не понял:

– В смысле? Ты где?!

Мартин оборвал связь. Ларри узнает – позже.

Самолет поднялся над Одницей. В море тлели огоньки круизных судов, город сверкал, как гирлянда. По краям темнели горы с сосновыми лесами. Белой полоской прибоя тянулся пляж; Мартин залюбовался – несмотря на боль. Несмотря на тревогу и горечь; мысль о том, что он в последний раз видит Одницу, уже не казалась такой дикой. Он ненавидел этот город – и здесь он был счастлив, как никогда.

Он бы хотел увидеть Эгле хотя бы еще один раз. Хотя бы раз.

– Эгле, простите, я не… То есть я знала, что вторая жертва «Новой Инквизиции» выжила… Но Клавдий не сказал, что это были вы!

– Не сама по себе «выжила», – Эгле облизнула сухие губы, – меня спасли. Мартин спас мне жизнь, и, если хотите, он спас мою личность. Рассудок в том числе.

– Теперь я лучше понимаю, – проговорила Ивга. – Теперь я… да, конечно.

Горел огонь в камине, покрывались сизым пеплом поленья. Эгле хрипло дышала, сдерживая кашель.

– Я понимаю, – повторила Ивга другим голосом. – Человечество и ведьмы век за веком ведут войну, она то разгорается, то утихает. Мы с вами видели самое длинное в истории затишье. Все эти годы по отношению к ведьмам люди были… если не добры, то не особенно кровожадны. Но страх и ненависть к ведьминому роду никуда не девались, они накапливались… и вылились в «Новую Инквизицию». Не просто убийство – отвратительный ритуал… идея, ставшая ценностью для многих. Абсолютное насилие, вот что люди противопоставили страху перед ведьмами. И тогда ведьмы вспомнили о Великой Матери… и это только начало…

– Не пугайте меня, – сказала Эгле.

– Поздно пугаться. – Ивга улыбнулась, будто опомнившись. – Я хочу вам рассказать то, чего никто не знает. Кроме Клавдия, но он в это не верит… Мне надо кому-то передать… поделиться.

Клавдий получал сообщения от референта: Мартин вылетел из Одницы. Мартин приземлился в Вижне. Мартин едет из аэропорта во Дворец. За все это время, несколько длинных часов, Мартин ни разу не позвонил Клавдию, ни по служебной линии, ни по личному телефону. В его молчании было нечто зловещее.

Больше всего сейчас Клавдий хотел сорваться с места и ехать к Ивге. Но он должен был говорить с сыном не дома и не в присутствии матери. И, к счастью, полно было неотложных дел, которые удерживали его во Дворце: от Руфуса из Ридны упал, будто камень на голову, рапорт о немедленной отставке, это выглядело как паническое бегство. Ридна оказалась обезглавленной в самый неподходящий момент.

Глубокой ночью Мартин переступил, наконец, порог кабинета Великого Инквизитора, и Клавдий встал, будто его подбросили:

– Что с тобой?!

– Поцарапался. – Неловко действуя одной рукой, Мартин снял крышку с пластикового тубуса для чертежей, вынул серебряный кинжал и положил на стол перед Клавдием.

Да, Эгле Север изобразила эту вещь достоверно и точно.

Клавдий нажал кнопку селектора:

– Врача пришлите, пожалуйста.

Мартин поморщился. Его светлые волосы потемнели, слипшись от пота, и рыжий оттенок, унаследованный от Ивги, стал заметнее.

– Я так понимаю, – сказал Клавдий, – у тебя вопросы ко мне?

– Где Эгле Север?

– В надежном месте.

– Она…

– Она в порядке.

Мартин вдохнул и выдохнул. Сжал зубы:

– А мама?

– С мамой ты превысил полномочия, – спокойно отозвался Клавдий.

– Ты ошибаешься, – тяжело сказал Мартин, – когда доверяешь ведьмам.

– Я доверяю не «ведьмам». Я доверяю некоторым людям.

Вошел дежурный врач из клиники при Дворце. Мартин сел в кресло, врач снял окровавленный бинт с его ладони; Клавдию стало физичес-ки больно: рука его сына была пробита насквозь, и рана выглядела скверно.

– Я теперь не смогу играть на фортепьяно? – спросил Мартин с улыбкой.

– Неизвестно. – Врач сглотнул, глядя на рану. – Не исключено, что… если восстановить сухожилия… сможете.

– Тем более странно, что раньше никогда не играл. – Мартин подмигнул, вполне безумно.

– Могу предложить сильное обезболивающее, – после неловкой паузы пробормотал врач.

– Я маркированный инквизитор. – Мартин стер улыбку с лица. – Ни снотворных, ни анальгетиков. Пожалуйста, давайте закончим. Заклейте чем-нибудь, время идет.

Клавдий разглядывал серебряный клинок. Лезвие казалось неестественно чистым – с единственным оружейным клеймом.

– Я бы рекомендовал с этим в госпиталь, – сказал врач, закончив перевязку.

– Спасибо, – сказал Клавдий.

Врач вышел.

– Не волнуйся, – сказал Мартин. – Я прекрасно себя чувствую.

– Вижу. – Клавдий сжал зубы.

– Ерунда, – Мартин снова улыбнулся. – Та ведьма поплатилась сполна, не беспокойся.

Клавдий не узнавал сына. Чужой и страшный человек явился к нему в кабинет. Полный боли. И непредсказуемый.

– Почему ты не сообщил о задержании? Почему ты не выходил на связь несколько часов?! Ты помнишь, что по закону я должен ее допрашивать, а не ты?!

– Оперативная обстановка, – сказал Мартин протокольным голосом, – требовала немедленных действий.

– Ты ее пытал, – сказал Клавдий.

– Да. – Мартин приподнял уголки губ. – Не только ты это умеешь.

– Оно того стоило?

– Еще как. – Мартин жестко, неприятно оскалился. – Я получил важнейшую информацию. Уникальную. По итогам предпринял ряд шагов…

– Объявил мать в розыск?!

– Да, потому что ты этого не сделал. Ты все время знал, кто такая мама… и надеялся – на что? На чудо?!

Клавдий мысленно сосчитал до десяти. Дело оборачивалось хуже, чем он мог представить.

– До инициации, – он говорил медленно и подчеркнуто спокойно, – никто не может определить ни силу ведьмы, ни специализацию. Твоя мать не инициирована. Что я должен о ней знать?!

– Ты мне все время врал. – Мартин смахнул здоровой рукой пот со лба. – И ты, и она.

– Потому что правде ты бы не поверил. – Клавдий почувствовал, как уходит земля из-под ног.

– Я верил каждому твоему слову, – сказал Мартин. – Я всю свою проклятую жизнь верил каждому твоему слову.

Ей стало теперь значительно легче, кашель утих. Ушла противная слабость – как будто рассказ Ивги оказался универсальным лекарством.

– Потрясающе красивая идея. Я просто… просто снимаю шляпу. Это… на грани гениальности.

– Всего лишь идея, – глухо сказала Ивга. – Мечта.

– Очень красивая, – повторила Эгле. – Мир без скверны. Мир, где ведьмы исцеляют, спасают, создают… У меня голова кругом. Я никогда не поверю, что вы не пытались… не искали пути… перейти от исследований к делу.

– Экспериментировать с инициацией, – Ивга вздохнула, – все равно что ставить медицинские опыты на детях. Я могла бы начать с себя, но… если я ошибусь и «очищения» не случится, на свет явится ведьма-матка, и убить ее сможет только прямое попадание ядерной бомбы. Предложить пройти инициацию кому-то другому… я не готова.

Она устало покачала рыжей с проседью головой. Волосы у нее были как грива.

– Я самонадеянно думала, раз мне удалось изменить мир однажды – я смогу сделать это снова. Ведьмы переродятся, вечная война закончится. Потенциальная Мать-Ведьма сможет жить, ничего не боясь. Я взялась за эту работу, надеясь спасти себя, Эгле.

– Еще ведь ничего не потеряно. – Эгле очень хотелось в это верить.

Ивга улыбнулась еще печальнее:

– Вы еще не поняли, какую весть вы принесли? Ведьмы роятся, королева роя должна пройти инициацию или умереть. В первом случае миру, каким мы его знаем, конец. Во втором… надо быть Клавдием Старжем, чтобы дать мне пережить эту ночь. Надо очень любить и очень мне доверять. Но Мартин, в отличие от него, верен долгу.

– Мартин вас любит!

– И ради любви он меня убьет быстро и легко, – сказала Ивга, – как убил ту несчастную девочку.

– Тогда у него не было другого выхода!

– А сейчас и подавно нет. Я так долго боялась, что этот момент наступит, что теперь чувствую что-то вроде облегчения.

– Почему – Мартин?!

– Хотела бы я знать, – грустно сказала Ивга. – Может, потому, что он для этого был рожден? Я думала, все с нами происходит бессмысленно, жестоко, просто не повезло, сын – инквизитор… А у него была миссия с самого начала, он был запрограммирован…

– Кем?

Ивга пожала плечами:

– Не знаю. Возможно, реальность, которой я сделала больно, сопротивляется. Запускает предохранители… Клавдий со своей миссией не справился, тогда родился и вырос Мартин.

– Вы ужасно предвзяты, – сказала Эгле. – Вы к нему чудовищно несправедливы.