— Боже мой! — сказала мама и крепко сжала Милькину руку. Он споткнулся, пытаясь оглянуться на ходу, но мамина ладонь мягкой шорой встала у щеки, заслонив от ужаса.

— Черт возьми, — пробормотал отец и все-таки обернулся.

Женщина бросалась к идущим вдоль моря, как только что бросилась к ним. Она что-то спрашивала и отмеряла ладонью рост. Это был рост Мильки, чуть-чуть повыше, и хотя Олег видел сына секунду назад, он инстинктивно глянул в его сторону снова.

Милька стоял рядом — в блещущем свете закатного солнца, бившем из-под декоративной тучки, стоял маленький, испуганный, живой. Все было в порядке, и только женщина в темном до колен платье выкрикивала имя своего сына, и бросалась к людям, идущим вдоль берега, и о чем-то умоляла их, отмеряя в воздухе рост мальчика, которого не было нигде.

Люди останавливались, рывками оглядывали пейзаж, растерянно разводили руками, шли дальше; через несколько шагов снова останавливались, смотрели, качали головами… Но что можно было сделать?

Олег отвернулся.

— Пошли. — Он тихонько провел пальцем по лопатке жены. — Идем.

— Ужас, — сказала Оля через несколько секунд.

Они шли к молу вдоль радостной кромки прибоя, как шли полминуты назад, но мир уже рухнул за их спинами и дышал теперь в затылки смертным холодом.

— Может, еще найдется, — сказал отец маме, и мальчик понял: это было сказано для него.

— Да, может быть, играет где-то с мальчишками, — сказала мама плоским голосом. Ее рука твердо лежала на плече, уводила прочь.

Над молом, то зависая, то ныряя и выходя из пике, с треском скакал воздушный змей, и мальчишки чеканили мячик. Длинные тени нарезали пляж, на котором не изменилось почти ничего.

Освежив пропотевшее побережье, бриз обернулся бухающим о камни штормом — с убегающей пенкой волны и киношным разлетом брызг в контражуре солнца; бриз выманил на променад обитателей курортного городка. Сняв туфли и закатав брючины, они вышли пройтись перед ужином, до мола и обратно, догоняя собственные косые тени… Теряя силу, вода омывала лодыжки и уходила в море, легким росчерком меняя сюжеты на песке.

В одну секунду все это стало блестящей оберткой ужаса.

Из воздуха разом выкачали счастье, которым был наполнен этот вечер, — и как глупо и странно было теперь идти к этому молу! Молча упереться в гору камней и побрести назад… Беда легла на берег Схевенингена, и нельзя было сделать вид, что ее нет. Но отец попытался.

— Пойдем в «Пианину», — сказал он. — По соку, да?

«Пианиной» было маленькое кафе «Royal» на улочке за церковью, они ходили туда покупать улитки с изюмом и пить шоколад. Быстро отомкнув ларчик папиной шутки, Милька смеялся в первый раз до коликов и потом всякий раз всхрюкивал, наслаждаясь фокуснической подменой, дурацким женским родом папиной «пианины», окончательно превращавшим короля в толстую тетку…

Но сейчас любимая шутка оцарапала душу: Милька в секунду разгадал папину хитрость.

Отец вышагивал прочь от моря. Сухой песок поскрипывал под ступнями.

— Я сейчас, — услышала Оля, и ее ладонь ощутила пустоту. И током, впрок, пронизал безумный страх оттого, что Милька сам теперь решает, когда выскользнуть из ее руки. И ничего нельзя было сделать с этим, только молиться.

Оля молилась несколько раз в жизни — своими словами прося кого-то, чтобы все было хорошо. В адресата она не верила, но были минуты, когда ничего другого не оставалось.

Мальчик бежал обратно к морю, по пояс в котором, разгребая руками серые массы волн, тяжело ходила женщина. Она звала сына, но имя тонуло в гуле шторма. Толпа на берегу густела, и конная полиция уже спешивалась неподалеку.

Полицейские что-то кричали женщине в волнах, говорили в рацию, опрашивали зевак. Какой-то серфингист, в черной полуспущенной коже комбинезона, указывал свободной рукой в сторону мола. Женщина в набрякшей одежде вышла из волн и без сил опустилась на линии прибоя. И Олег обмер, потому что узнал ее.

Этим утром они переезжали в другую гостиницу. Милька, груженный своим рюкзачком, катил мяч по горбатой дорожке вдоль домов — и наткнулся-таки на людей. Женщина, ловко выставив руку, спружинила столкновение.

— Сорри! — крикнул Олег и добавил по другому адресу: — Милька, получишь по шее!

Женщина улыбнулась, растянув кожу на скуластом лице, и показала большой палец: все в порядке. До смешного похожий на нее мальчишка — та же веснушчатая порода, длинная кость и скулы — метнулся вбок и догнал ускакавший мячик. Ловко развернувшись, в одно касание, он отпасовал его Мильке, но тот ударился о столбик ограды и снова ускакал прочь. Теперь уже женщина крикнула что-то укоризненное своему сыну, а Олег симметричным движением показал большой палец — и все рассмеялись.

Сейчас, в набухшем водой платье, она сидела на линии прибоя и невидящим взглядом обводила стоящих вокруг. Олег еще раз обшарил взглядом пляж: глаза уже знали, кого искать. Но долговязого мальчишки не было нигде.

Оля молча ткнулась лицом в мужнино плечо.

Милька тоже узнал женщину и стоял теперь, словно окаменев, но чувства разом впечатывали все: огненный порез заката под тучкой, резкий крик чайки, женщину на песке, сморщенный, полоскаемый прибоем подол ее платья, полицейского, буквы на шевроне, равнодушный взгляд коня, повернувшего голову к морю, бурчащий чужим языком звук рации… Новый крик чайки закольцевал растянувшееся мгновение.

— Идем, — услышал он над собою. — Мы не можем помочь, Милька. Не надо смотреть. Идем.

Она откликалась на него мгновенно и глубоко — в уличном муравейнике, в кафе, в лифте… Был ли в этот момент в лифте кто-нибудь еще, значения не имело. Он любил проверять свою власть над нею: в самый неподходящий момент мог провести пальцем по полоске плоского живота над джинсами, и готово дело — она закрывала глаза и подавалась к нему.

Он был крупный красивый хищник и мог позволить себе выбирать добычу — это была вторая забава его жизни. Первой была живопись: Марко давно и удачно промышлял на этих просторах. Впрочем, удача — объяснение для простаков; Марко просто знал, что будет в цене завтра. В юности он рисовал сам, но вкуса оказалось больше, чем таланта, и в гору его повели работы приятеля. Редкий разгильдяй, тот малевал картинки для блошиного рынка — и Марко первый разглядел в них то, что потом стало «трендом».

Он любил клеить местных студенток и досужих туристок — в галереях, насованных, как соты, в ульи старых амстердамских домов. Любил вылавливать их у полотен, быстро обматывать легчайшей паутиной разговора и уволакивать в свою мастерскую, где, кроме подлинного Магритта и кучи забавного барахла, имелся старый диван, таивший в себе неповторимое умение проламываться посреди процесса, — что придавало штатному коитусу характер неповторимой страсти.

В сущности, это уже давно было привычкой, а не счастьем, но весенний воздух Амстердама брал свое.

В тот день, шарфик на пиджак, он вел по первому апрельскому солнышку две стройные ножки с попкой. К оным прилагался пухлый, громко смеявшийся ротик. Ротик потребовал мохито, и они зашли в бар на Кайзерграхт. Марко взял мохито и обреченно сел рядом. Ротик пил и без умолку щебетал — и Марко вдруг ясно почувствовал, что ничего этого не хочет. Ни ножек, ни попки, ни тем более ротика с щебетом.

А хочет, чтобы эта дура исчезла вместе со своим зеленым пойлом, а рядом с ним за столиком — не этим, выбранным подальше от глаз, а снаружи, над лодкой возле моста, — сидела женщина, которую бы он любил. И чтобы она смотрела на канал, и блики играли на прекрасном лице, а он смотрел бы на нее. И чтобы они молчали, и было хорошо.

Он даже увидел все это в виде холста — канал, велосипеды, прицепленные к ограде, двое за столиком, блики на женском лице… Пожалуй, это мог быть неизвестный Сислей.

Но Марко никого не любил, и его тоже никто. С тех пор как адвокаты вытащили его, немного контуженного, из-под развалин первого брака, он не позволял никому и близко подходить к той черте, за которой женщина вправе требовать чего-либо, кроме презерватива до и душа после. Ни одна из тех, кто побывал в мастерской, не переступила порог его квартиры. Статус отношений он не подчеркивал, но содержал в строгости.

— Слушай, — сказал он. — Ты допила?

— Невтерпеж, да? — сказал ротик и громко рассмеялся.

Его губы сложились, чтобы сказать «пошла вон», но он успел отредактировать текст.

— Что-о?

— Пошла вон, — все-таки сказал он.

— Дурак, — сказала хозяйка попки. И всосав с донышка остаток мохито, с грохотом встала. — Дурак! — объявила она на весь бар. И вышла.

Марко аккуратно допил свой эспрессо, невозмутимо рассмотрел рисунок на чашечке и уместил ее точно во впадинке блюдца. Затем аккуратно протер салфеткой кофейный след и положил салфетку в пепельницу. И только тогда поднял глаза.

На него уже не смотрели. В баре ничего не изменилось — лишь детина у двери оставил в покое игральный автомат и вышел поглядеть вослед ногам с попкой.

И только официантка за стойкой смотрела на Марко во все свои серые глаза. Пойманная с поличным, девушка не отдернула этих теплых глаз, а улыбнулась и развела руками, извиняясь — то ли за собственный внимательный взгляд, то ли, от имени всех баб, за эту дуру… И он усмехнулся и тоже развел руками: мол, бывает.

Тут уже она отвела глаза — и с той же тщательностью, с какой он оттирал кофейное пятно, начала драить пивной кран. А он все смотрел на нее. Потом оставил на столике деньги и вышел. И, выходя, обернулся. Снова пойманная с поличным, официантка рассмеялась и качнула головой.

Марко махнул ей рукой и завернул за угол.

Он прошелся вдоль каналов, радуясь свободе. В мастерской с наслаждением рухнул в продавленное кресло и несколько минут сидел так, осматривая новыми глазами свой сексуальный бункер. Он давно тут не был один — и вдруг рассмеялся, сообразив это. Если перевесить доски с офортами на потолок, подумал Марко, то днем можно будет рассматривать серию прямо из кресла, закинув голову: свет падает правильно…

Он закинул голову и пару минут рассматривал потолок. Обнаружил трещинку в углу. Встал и трещинку рассмотрел. Зашел на кухню, взял с блюдца крекер, сжевал его, запил водой из чайника. Постоял немного, вышел из мастерской — и пошел обратно в тот бар.

Она увидела его сразу и замерла с пустой чашкой в руке, и кипяток несколько секунд бил из аппарата в поддон. Мимо того же кретина у автомата Марко прошел к стойке и, чувствуя лопатками его взгляд, сел и попросил кофе.

— Эспрессо? — спросила она.

— Все равно, — ответил он, и официантка залилась краской и отвернулась.

Тонкий профиль, нежная склоненная шея под мальчиковой стрижкой. Марко опустил голову, чтобы сглотнуть волнение незаметно. Посмотрел на ее пальцы, увидел обручальное кольцо. Девушка поставила кофе и быстро глянула на него внимательными глазами, и Марко подумал: нет, не показалось.

— Дурак вернулся, — сказал он заготовленную фразу.

И она рассмеялась легким смехом и закрыла лицо руками.

Потом, когда они бережно перебирали по минутам тот день, Ингрид говорила: именно в ту секунду она поняла, что пропала. Или — нашлась…

В глазах у незнакомца стояла печаль. Большой, уверенный в себе самец, он прокладывал дорогу к ее нутру совершенно неотвратимо, но не было в нем мужского деревянного хамства, от которого Ингрид каменела и переставала быть женщиной.

Она перестала ею быть в замужестве. После нескольких сеансов утомительной физкультуры супруг с полным знанием дела сообщил Ингрид, что она фригидна, и дальнейшая семейная жизнь с его стороны проходила под знаком досады. Восемь лет Ингрид чувствовала себя бракованным товаром, который подсунули порядочному человеку и не возвращают только из-за просроченной гарантии.

В дни, когда они изображали счастливую пару, она уставала так, что валилась потом в постель почти без сознания. А Йохан был неизменно вежлив и аккуратен — и продолжал всюду водить ее с собой, по-хозяйски приобнимая и поглаживая на людях, и добавлял деньги из своей зарплаты, и эта точность подчеркивала его незыблемую порядочность.

Когда же он возвращался домой поздно, то сам выглядел хмурым и обиженным — приличный человек, вынужденный изменять жене, чтобы отдать долг физиологии… Не ангел же бесплотный! Йохан закаменел в своей страдающей добродетели, а она лишь молила бога, чтобы ее дефект не был виден всему миру.

Иногда она подходила к зеркалу и пыталась договориться с собой. Живут ведь люди без музыкального слуха… или без ноги… Ну что поделать, если так получилось: не чувствует. Ей было уже двадцать девять, и она знала, что иначе не будет. Знала до той минуты, когда этот мужчина — крупный, чуть тяжеловатый, с первым проблеском седины на висках — вернулся в бар, сел за стойку и посмотрел на нее своими темными глазами.

Стесанный жернов луны висел над краем неподвижного моря. Оно отзывалось из темноты внезапным плеском и снова пропадало. У ресторанов, над тусовочным пятачком напротив казино, небо было подсвечено лампионами, оттуда пульсировала попса, и Олег поморщился от мысли, что это на полночи.

На него снова накатило раздражение. Он затянулся напоследок и, нащупав пепельницу на балконном столике, задавил окурок. Надо бросать курить. Надо бросать курить, начать делать зарядку, перестать нервничать по пустякам… Он переставил пепельницу с окурками подальше от приоткрытой балконной двери.

В темноте комнаты, склонившись над постелью, Оля шепталась с Милькой. Он знал, о чем они шепчутся, и не хотел мешать.

Какой-то человек внизу стоял у перил и смотрел в черноту моря. Фонарь освещал толстую спину и загривок. Человек стоял так уже давно.

А ведь у него был отец, вдруг подумал Олег про утонувшего мальчика. И он, может быть, еще ничего не знает. Эта женщина — она должна была вернуться одна в гостиницу, снять трубку и решиться набрать номер…

— Алло.

Перехват дыхания, и губы не могут выговорить свинцовые слова… Такая тоска. Не надо пускать это внутрь, подумал Олег. Нельзя пускать все это внутрь. Но не было такой стражи, чтобы не пускать.

…Когда, разрывая сиреной сизый воздух сумерек, в сторону мола проехала «скорая помощь», он оборвавшимся сердцем понял: это к ней. К женщине с помутившимся взглядом, сидевшей на линии прибоя.

Угасал роскошный день, и темнел последний сантиметр вина в бокале, и остывал непосильный кусок мяса на доске. Они помирились, и Олина ладонь легла поверх его руки, и в ящик вчерашнего дня был заколочен дурацкий отель со всеми их ссорами — и все было бы хорошо, если бы не память об этих раненых женских глазах.

И не Милька, зверенышем сидевший на песке поодаль.

Теперь сын тихонько всхлипывал в темной комнате, и Оля, склонившись над диванчиком, что-то шептала ему в самое ушко. Она знала слова утешения.

У Олега их не было.

«Бедный ты, бедный, — жалела его, еще студента, тетка Сима на поминках деда, — тебе нас всех хоронить…» И Олег хоронил и хоронил, а два года назад похоронил и Симу, но эта печаль держала мир в равновесии: те уходят, другие рождаются…

Такое, как сегодня, парализовывало душу. Ни логики, ни правил не было в этом, а только ужас букашки под сапогом, телеграмма Бога Иову: будет так, а почему — Мое дело! И облепленная деловитыми мухами мертвая рыба на песке смотрела костяным глазом, приглашая поучаствовать в лотерее…

Смерть была законной жиличкой под равнодушным небом, у нее были десятки лиц, и нельзя было угадать, как и когда рухнет мир от какой-нибудь ерунды: пьяного идиота в джипе, свинца или свинчатки, цифры в анализе…

Олег вспомнил, как ходили навещать однокурсницу — в больницу, откуда она уже не вышла, и знала, что не выйдет. Как она смотрела на них из-за невидимой, но уже всеми ощутимой черты, и в глазах темной тяжелой водой стоял вопрос: почему я?

Олег вспомнил другое и потянулся за новой сигаретой.

Девочка училась в параллельном классе, и он даже не знал ее имени, только в районе сплетения становилось сладко-тоскливо, когда со звонком она пересекала школьную рекреацию — вот же вылезет слово из прошлого!

В пустой летний день они случайно встретились в метро — и через час, примагниченные, тыкались друг в друга губами в запущенном саду на Басманной. Прилежные ученики, они быстро прошли эту начальную школу и стояли на лестнице в подъезде, на два этажа выше ее квартиры, замирая при каждом звуке, и ее прохладные пальцы путешествовали по его телу…

Олег все-таки закурил.

Тучный человек все стоял у перил, глядя в темноту моря. От казино неслись тяжелые удары синтезатора. По дорожке променада с грохотом проехала пара на мотоцикле, совсем молодые. Она обхватила его сзади и вжалась всем телом, подняв восхитительные бесстыжие ляжки…

Девочка погибла через день после его отъезда на каникулы, и он ничего не знал. С вокзала, еле дотерпев до дома, бросился к телефону и набрал семизначный, выученный наизусть в балтийских дюнах шифр своего блаженства, и ровный женский голос ответил ему: «Ани нет».

Глухой от счастья, он не расслышал черной бездны в этом «нет» и спросил, когда она будет. Потом мама Олега спросила, что случилось, а он не мог говорить. Невидимая рука держала его за горло; он пытался вдохнуть и не мог.

Он приходил в ее подъезд и стоял у бесполезных перил, приходил в сад на Басманной и пол-осени просидел на парапете, обшаривая глазами опустевшее пространство… Ее нигде не было. Вообще — нигде. Ни голоса, ни пальцев, ни губ, ни шепота — ничего. А на кладбище он не поехал, потому что там ее, он знал, не было точно.

Нигде не было теперь и веснушчатого мальчишки, еще этим утром бежавшего за мячом, смеявшегося, собиравшегося жить… А была только звериная тоска и бесполезность всех человеческих умений, кроме одного: смиряться.

Олег так и не научился этому, и не мог никого научить, и всякий раз спасался бегством. Он курил на балконе, пока Милька всхлипывал в темной комнате, обхватив руками мамину шею.

Человек у перил развернул тучное тело и пошел прочь от моря, широко ставя ноги.

Он не любил свое тело. С детства ощущал его досадным привеском и все время помнил, как выглядит со стороны. И даже теперь, шагая от моря в переменчивом свете окон и фонарей, Курт держал в уме курильщика на гостиничном балконе и видел себя его сторонними глазами: толстого, неуклюжего, сопящего при ходьбе…

И, по давней привычке разговаривать с собой, пробурчал:

— Ну и с-смотри. Идет жи-ывой жи-ы-ырт-трест. Прошу п-полюбоваться.

Проклятое тело! Он хотел избавиться от него насовсем, вместе с предательским заиканием. Дыра заросла бы мигом; через месяц никто бы и не вспомнил — был г-н Кальварт, не было г-на Кальварта…

Его никто не любил.

Он знал это так же твердо, как когда-то знал порядок папок в служебном ящике с документацией, и давно свыкся с людским отторжением. Помнил кожей вечное раздражение, исходившее от матери: она хотела им гордиться, а он не оправдывал ожиданий, и к десяти годам стало ясно, что не оправдает.

Отец вел с ним педагогические беседы, объявляя темы, как на уроке: сегодня мы поговорим о долге, Курт. И у Курта все съеживалось внутри, ибо о чем бы ни говорил с ним отец, все приходило к обсуждению его, Курта, дефекта в этой области.

Еще отец заставлял делать зарядку — и он возненавидел зарядку.

Возненавидел ребят в классе — они с самого начала поставили его крайним в своей крысиной иерархии и не брали в игры: жиртрест, отойди. И он отходил.

Почтовые марки были его друзьями — тонкими щипчиками складывать их в блоки было наслаждением. Не реже двух раз в день он открывал пахнущий кожей альбом и, страница за страницей, проходился по зазубренным прямоугольничкам, проверяя, чтобы зубцы шли ровно. «Идиот!» — всплескивала руками мать, застукав его с щипчиками. «Ну идиот», — бурчал он, нюхая альбомную кожу. Так было даже легче.

Только сестра любила его, но сестра умерла этой зимой, и Курт остался один на свете — с матерью, давно уже сенильной старушкой, почти не выходившей из комнаты. Она смотрела телевизор и комментировала вслух. Курт приезжал к ней иногда, ища в душе следы сыновней любви, но находил там только немного жалости.

Ему было сорок шесть, и жизнь его состояла из борьбы с расползавшимся телом, бессмысленной службы и бесконечных вечеров в компании с собственным отражением в трюмо. Он брал с полки историю наполеоновских войн или том великих биографий — и погружался в грезы, пока не слипались глаза, а если был футбол, то смотрел футбол. Курт любил футбол и даже вел табличку чемпионата. Иногда он играл по маленькой в тото и пару раз выиграл.

А еще была — Вера.

Вера брала у сестры уроки фортепиано по вторникам и субботам, и Курт, случайно увидев ее, начал приходить в эти дни.

Он сидел в отцовском кабинете, перекладывая бумаги, и слушал робкие звуки разбора, и мягкий голос сестры, и снова пассажи — то прихрамывающие на трудных местах, то словно пробивающие невидимую пробку заикания и легко несущиеся к коде. Тогда сердце его наполнялось радостью.

Потом он выходил к чаю и молчал за столом — когда он волновался, стена в горле становилась непреодолимой, и никакие упражнения не помогали.

Вере было теперь двадцать с небольшим, а впервые он увидел ее шестнадцатилетней. Высокая мягкая грудь под сарафаном изменила его жизнь. В этой жизни появилась мечта. Он хотел погладить ее грудь. Нежно сжать в руке и что-то сделать дальше. Что — Курт представлял, ворочаясь в постели в стыдном поту. Это стало почти обязательным условием засыпания, и иногда ему казалось, что он прожил с Верой много лет.

В жизни Курта были реальные женщины. Две. Если подходить к вопросу формально, то — три. Он где-то читал, что половой акт засчитывается, даже если ничего по-настоящему не было, но была разрядка. (Он вообще любил читать.) Так что — три женщины, три!

Но только Вера насмерть завладела его шарообразной головой и бычьим сердцем, уже начинавшим давать перебои при ходьбе.

Когда сестра заболела, к тревоге за нее добавилась тоскливая пустота. Не стало вдруг ни вторников, ни суббот. Курт не видел Веру почти полгода — столько прожила сестра в онкологической больнице.

На похоронах он был как в тумане. Берта лежала в гробу и не могла подсказать ему, что делать, а Курт понимал только, что видит их обеих в последний раз — и сестру, и девушку с высокой мягкой грудью.

Ему было очень жалко себя.

Вера пришла с большим печальным букетом и сама была так печальна и хороша, что Курт совсем онемел.

За столом сидели почти молча — только подруги сестры, помогавшие с поминками, негромко распоряжались блюдами. Мать, давно ничего не понимавшая и только что с большим аппетитом евшая рыбу, вдруг осмотрела собравшихся ясными глазами и завыла. Ее бросились утешать, овал стола распался, и Вера подсела к Курту. Он замер, проклиная кусок, некстати оказавшийся во рту.

Но Вера ничего не говорила, а только гладила его рукав, и у Курта появилось время прожевать.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо в-вам.

— Я ее очень любила, — сказала Вера.

— Он-на вас т-тоже.

— Да. Я знаю. Вы — держитесь…

Курт кивнул, преодолевая желание поцеловать руку, лежавшую на рукаве его черного костюма. Он искал слова, но когда уже почти придумал их, Вера встала и отошла, на прощанье коснувшись его плеча. Остаток поминок, в решимости отчаяния, он исподлобья следил за нею, готовый к действию.

Когда начали расходиться, Курт, улучив момент, оказался возле девушки.

— Вы на…на… поминаете мне о сестре, — сказал он, кося вбок. — Мне очень нр-равилось, ка-а…

Тут звук заклинило насмерть, и он стоял, повторяя на выдохе свое «ка-а…» и в отчаянии глядя, как подходит прощаться какая-то подруга покойной сестры.

— Как я играю? — помогла Вера.

Он хотел переключиться на слово «да», но для экономии времени просто затряс головой.

— Спасибо. Мы обязательно еще увидимся, — сказала Вера и снова погладила его по рукаву. — Вы приходите на мои выступления. Я играю по субботам в еврейской общине.

Он боднул головой воздух и, счастливый, ткнулся губами ей в руку. И отошел, бормоча сказанный ею адрес.

До субботы не было часа, когда бы он не думал о предстоящем. Концерт, непременный Бетховен, возможность проводить Веру; ее рука, ее грудь у самого плеча; разговор о сестре, о музыке, о нем самом… Он ведь хороший. И неплохо зарабатывает в этой конторе, а если что, возьмет еще работу. Разница в возрасте, конечно… Но это не страшно. Вот, например, Гете…

Он предвидел проблемы с ее матерью — она была ровесницей Курта, но почему-то выходило, что и мать не будет против.

В субботу он увидит Веру и договорится о новой встрече!

— Курт и-и… дет на сви… дание! — нараспев повторял он, размеренно шагая к остановке. Машину он не водил — отсоветовал инструктор. У Курта было хорошее зрение и даже немножко реакции, но иногда он как бы задумывался и в эти секунды видел себя совсем со стороны. Руки-ноги в это время жили отдельно от него, и инструктор очень кричал…

Нет, автобус — это гораздо лучше. Главное — не пропустить остановку.

Но в ту субботу он приехал заранее и занял очень хорошее место, у прохода в третьем ряду. Потом начали собираться еврейские старички и старушки — они рассаживались, с подозрением косясь на Курта. Потом вышла какая-то фрау из муниципалитета и что-то говорила, а Курт только сидел и удивлялся тому, что пропускает футбол и ему это не жалко…

Потом появилась она и села за рояль. Свет из окон падал Вере на спину; волосы, собранные в пучок, подчеркивали линию плеч и шеи. Курт почти не слышал, что она играла, но чувствовал, как музыка насыщает его силами для будущего.

Он первым подстерег Веру у выхода и сказал слова, которые подготовил заранее. «Сестра на небесах гордится вами». У него даже получилось произнести это ровно, почти не заикнувшись. Вера покачала головой и сказала с непонятным укором:

— Вы добрый человек, Курт…

— Спасибо, что пришли, — сказала она, чуть помолчав.

— Это ва-ам спасибо…

Тут в плане у Курта стояло предложение проводить Веру, но на него вдруг навалилась эта напасть и он опять впал в ступор, ясно увидев себя со стороны, — толстого, нелепого, мнущегося возле красивой женщины…

Какая-то толстая еврейка уже громко благодарила Веру за чудную игру, рядом дежурил ее пришибленный сынок с букетиком фиалок. Курт похолодел — только тут он сообразил, что забыл купить цветы. И, словно подчеркивая крах его предприятия, полил дождь.

Фиалковый сынок, наущаемый мамашей, сообразил раскрыть зонт над собой и Верой и, сунув ей в руки букетик, залепетал ерунду. Довольная мамаша кивала под своим зонтом. Курт мок возле них, дожидаясь непонятно чего.

— Ну, я поеду… — с полувопросом произнес он, вклинившись в комплименты.

— Спасибо, что пришли, — сказала Вера и покраснела, потому что уже говорила это. И разглядев мокрого и несчастного Курта, вдруг предложила:

— Подождите, я вас подвезу. Да идите же, промокнете!

И махнула рукой в сторону дверей.

Через несколько минут Вера подъехала за ним на своей маленькой «хонде».

Курт сидел рядом, мокрый и взволнованный. Он был наедине с нею. Совсем не так, как думал, но — наедине!

— Ну, — сказала Вера, осторожно выводя из ступора своего нестандартного кавалера. — Расскажите что-нибудь.

— Та-ак глупо, — сказал он наконец. — Я-а да-аже не при-инес цветы.

Она рассмеялась.

— И замечательно. Я рада вас видеть просто так.

— И я. М-может быть, я могу вас пригла-асить куда-ни… будь?

Она посмотрела на него, сколько позволяла дорога, и сказала:

— Милый Курт…

Голос звучал немного печально.

— Ну, хорошо. По чашечке кофе, да?

В кафе он настаивал, чтобы Вера непременно взяла десерт, Вера немного сердилась, но потом сдалась, и Курт был доволен. Он заговорил о себе — Вера слушала рассеянно, потом спросила про маму. Курт подавил в себе приступ дурноты и исполнил печальный речитатив верного сына.

Вера снова погладила его по руке, как тогда, на поминках.

Когда она остановила машину у его дома, Курт в три приема попросил разрешения как-нибудь ей позвонить, и она, помедлив, сказала: конечно, звоните. Его немного резанула эта пауза и это легкое движение плечами, но он решил об этом не думать. Она ведь сама дала свой телефон!

Телефон он сразу переписал в книжечку. У него был хороший почерк.

Он подождал несколько дней, чтобы было именно «как-нибудь», а не назойливо. Вера была занята. Он позвонил назавтра — она не могла. Посоветоваться было не с кем, и на третий день Курт позвонил снова.

— Курт, — сказала Вера, — мне так неловко, но правда же… Я очень занята.

И он спросил:

— Чем?

— Ку-урт, — укоризненно протянула она, и в трубке настала тишина.

— А… лло, — сказал он.

— Да. — И снова тишина.

— И… Извините меня, — сказал он.

Еще подождав и ничего не дождавшись, Курт повесил трубку.

Ему было очень плохо. Он маялся целый вечер — все думал, что же ему теперь делать, и придумал очень хорошо: назавтра (как раз была суббота) Курт купил букет небольших роз с трогательной веточкой гипсофила и снова поехал к евреям.

Оставить для нее, а самому уехать. Без записки, а только с визитной карточкой — изящно и благородно. Она оценит.

Изящно не получилось: Курт пропустил остановку, а пока ждал автобуса и возвращался, все пошло прахом. Он наткнулся на Веру, уже отдав букет, и от неожиданности отпрянул в дверь, и вышло, будто он за ней следит…

Но главное — Вера приехала не одна.

Она вышла из победительного «Мерседеса», а следом пискнул ключами замка высокий шатен с отвратительной телефонной закорючкой в ухе. В глазах у Веры заметалась паника — шатен же, одним взглядом оценив парализованного Курта, одарил его гуттаперчевой растяжкой губ.

— До… брый день, — выговорил Курт.

— Добрый день, — ответила Вера. — Это Курт, — сказала она чуть погодя. — Мартин.

Шатен наклонил голову, доброжелательно рассматривая третий угол ниоткуда взявшегося треугольника. Эта вялая доброжелательность окончательно добила Курта: его существование даже не было помехой.

— Пришли на концерт? — спросила Вера, потому что надо же было что-то сказать. Пока, мучительно выбрасывая из глубины горла звуки, Курт пытался справиться с ответом, они стояли и смотрели на него: она с ужасом, шатен — с живым интересом.

— Не… не… нет! — крикнул наконец Курт.

— А мы пришли на концерт, — сообщил шатен и, приобняв девушку за спину, по-хозяйски провел ее в дверь. Последнее, что видел Курт, — рука с перстнем, мягко скользнувшая к ее ягодицам.

Если бы Курт пил, он бы напился в этот день до забытья, но умения забыться у него не было и он до ночи сидел на диване, щелкая пультом телевизора и разговаривая со стенами.

Мир не принимал в расчет его мычащие возражения. Двое суток Курт жил, как в плохом сне: жернова памяти медленно проворачивали его через позор последней недели, и рука шатена раз за разом скользила по Вериной спине и оглаживала ее попу.

Бог знает когда он вышел бы из этого морока, но кто-то над ним решил, что клин клином вышибают, и во вторник умерла мать. Ему позвонили из попечительской службы, и Курт поехал в дом, который теперь принадлежал ему, — как будто некий куратор озаботился раздвинуть пустоту его жизни до новых пределов.

Он осваивался в этом безвоздушном космосе — в своем окончательном, пожизненном одиночестве. Он привыкал к нему медленно, то и дело застывая посреди улицы памятником неуместности.

Словно назло Курту, крепла весна и вокруг бесстыже обнимались — все, кроме него. Уплывая из реальности, длинно целовались за столиками кафе; схваченные желанием, приникали по двое к стенам домов… Вечером, бродя вдоль канала, он увидел беззвучный танец в желтом квадрате окна. Мужчина и женщина занимались друг другом с привычной нежностью, не удосужившись задернуть занавески…

Курт, не торгуясь, продал родительский дом со всей утварью, перевезя к себе только книги и в приступе внезапного гнева разбив фарфоровую грудастую пастушку, обнаруженную в материнской горке: пастушка, волосы в пучок, целовалась с высоким стройным пастушком. Б-б-блядь!..

Став немножко богатым, Курт повадился играть в тото уже не по маленькой, а по средненькой, а на выходные стал ходить на стадион. На стадионе было весело, и когда «Фейеноорд» выигрывал, даже хотелось жить.

Но матч кончался, хмельная пена оседала, и надо было куда-то идти. Разговаривать с трюмо он больше не мог, а друзей у него не было — никто так и не хотел брать его в свои игры… Несколько раз, когда тоска начинала идти горлом, он собирался с духом, чтобы позвонить Вере. Даже позвонил однажды — уже набрал номер, но на грани гудка задавил трубку, как мышь…

Она позвонила сама — в начале июля.

— Здравствуйте, Курт.

Сердце его бухнуло и отозвалось сладким нытьем в животе. Он задохнулся попыткой ответа, но она его пощадила и продолжила, как ни в чем не бывало:

— Вы не звоните, вот я и решила позвонить сама. Нельзя терять старых друзей, правда?

Она была весела — как-то уж чересчур весела, и он догадался, что никакого шатена больше нет, и снова задохнулся — уже от надежды. Курт предложил встретиться, и Вера легко согласилась.

Как же она была хороша — вся такая летняя, в легком бежевом платье с брошью! И волосы собраны в пучок, как тогда, на концерте, и глаза блестят каким-то незнакомым блеском. Вера говорила обо всем и ни о чем, спрашивала и понимающим кивком угадывала его спотыкучие ответы. Узнав о смерти матери, сказала: «Бедный Курт», — положила руку на рукав, погладила обшлаг…

И он тоже спросил, приступая к главному:

— Как вы?

Вера улыбнулась.

— Я хорошо.

— А-а…

Она торопливо накрыла его вопрос:

— Все хорошо, Курт.

Глаза ее в секунду заполнились слезами, и одна стремительно скатилась по щеке.

— Простите… — Она запрокинула голову и, нащупав в сумочке салфетку, промокнула глаз. И улыбнулась. — Видите, как я раскисла.

— Ве… э-э… ра, — сказал он.

Она снова погладила его по рукаву.

— Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь.

— Д… да.

— Ну вот и славно. Возьмите мне вина.

Курт взял по-гусарски бутылку бордо и сырную тарелку с орехами и виноградом — и через несколько минут уже плыл в потоке нового сюжета.

Шатен оказался полноценным негодяем, и добродетель Курта воссияла в этой нравственной тьме, как алмаз в луче света. Качая головой на Верин рассказ, словно отказываясь верить в глубину людской низости, Курт тонко подчеркивал это отличие — но внутри вместо гнева коброй поднималась зависть.

Соблазнить юную женщину, напользоваться ею и, напоив на корпоративной тусовке, передать в руки собственному шефу… — во всем этом была победительная сила, в которой природа отказала Курту. Мир принадлежал этим шатенам, не ведающим ни стыда, ни поражений, а ему оставались унылая добродетель и вечерний онанизм.

Вера искала плечо друга и нашла его. На последней трети бутылки он пересел к ней и подставил плечо в буквальном смысле. Вера, всхлипывая, сползла немного с сиденья и допивала бордо, уткнув голову в угол диванного валика.

— Я хитрая, — говорила она. — Я не на машине. Можно, я немножко напьюсь?

— П-пейте. То… олько осто… а-а-а… рожно!

Выплакавшись, Вера выбросила из себя напряжение, и через рукав пиджака Курт чувствовал теперь тепло ее податливого тела. В нем росло что-то небывалое. Он был в сантиметре от собственных грез.

Рассказ Веры страшно возбудил его, но, потянувшись допивать бокал, она прервала историю на самом грязном месте, и Курт, жадно ловивший сюжет, так и не понял главного: досталась ли Вера по-настоящему второму негодяю?

Теперь недосказанный эпизод этот крутился в разгоряченной его голове, но — о ужас! — в этом тайном кино он был не спасительным рыцарем, врывающимся, чтобы защитить девичью честь от мерзавца, а самим этим мерзавцем и был.

И в мельчайших подробностях представил вдруг, как, заперев дверь, подступает к теплой, беззащитной Вере и кладет ей руку туда…

Курт зарычал и прокашлялся. Он был весь в поту.

— Я вы… зову та-а-акси, — сказал он.

— Так-си… — повторила Вера. — Спасибо, Курт. Вы славный. И Берта… Бедная Берта…

Она снова заревела.

В такси Вера дремала, уткнувшись головой ему в плечо. Курт боролся с дыханием, вдыхая тонкий аромат ее волос. Как стайер, он выжидал момент для решающего рывка. У двери, задохнувшись от нахлынувшего фрейдизма, Курт помог Вере вставить ключ в замок.

— Спасибо, Курт, — сказала она и извиняющимся образом поскребла пальцами по лацкану пиджака. — Простите меня, я так напилась…

— Бе…дная Ве…ра, — сказал он, открывая дверь за ее спиной и мягко вталкивая ее в квартиру.

Повторяя про бедную Веру и постепенно сокращая дистанцию, Курт гладил ее по голове, и, пристроив у стенки, гладил уже по плечам, и целовал волосы, и, не веря себе, добрался до нежной впадинки под ухом.

— Курт, — ее руки вдруг уперлись ему в живот.

— Ве-э…

— Курт, не надо.

Руки попытались оттолкнуть его, но только страшно распалили желание. Отбросить эти две соломинки было делом секунды. Она что-то кричала, но Курт уже ничего не слышал — сопя, он освобождал ее грудь от ткани и бретелек. Невидимые кулачки молотили его по лицу и плечам, но он не замечал и этого, а только атаковал сладкое упругое тело, чувствуя чудовищный напор плоти, требующий немедленного выхода.

В коридорной полутьме метались хрип и визг. Курт не знал, где тут постель, и просто повалил ее на пол, надежно придавив собой. Он успел высвободить свой набухший инструмент и, вне себя от возбуждения, уже шарил в немыслимом шелке ее трусиков, когда сопротивление вдруг прекратилось и он услышал тонкий звук плача.

Вера выла, покорно лежа под ним.

Полоска фонарного света проникала в коридор, как будто из другой вселенной. Курт начал возвращаться в сознание.

Вера выла, закрыв лицо ладонями и мотая головой по полу. А на ней колодой лежал он — тяжело задыхающийся, полураздетый и ничтожный. На месте неумолимого инструмента валандалась глупая пиписька.

— Ве… ра, — сказал он, неуклюже приподнимая тучное тело.

На его голос она зашлась в новом приступе воя — на одной высокой непрерывной ноте.

— Ве… ра, — сказал несчастный Курт. — Я-а… люб… лю. Вас.

И похолодел, услышав смех.

Когда он нашаривал ручку и справлялся с собачкой замка, и когда потом воровски прикрывал снаружи входную дверь, она продолжала биться в смеховой истерике, закрыв лицо руками и мотаясь по полу тряпичной мальвиной.

Милька засыпал, обессиленный впечатлениями дня и убаюканный маминым голосом. Он был безутешен и счастлив, потому что впереди была целая жизнь и мама обещала ему, что все будет хорошо.

Оля мерно гладила голову сына, и Милька, уже совсем сонный, взял ее ладонь и утянул себе под щеку. Теперь она лежала рядышком ласковой пленницей, дожидаясь, пока он уснет окончательно.

Мальчик вдруг прерывисто, глубоко вздохнул, и Оля вздрогнула в испуге, но все было хорошо: Милька снова сопел ровно. Уснул, кажется, — подумала она, но решила пока не вынимать затекшую ладонь.

А в Милькиной улетающей в сон голове докручивалось, смешиваясь с небылью, странное кино этого дня. Папа с мамой, обнявшись, уходили по берегу прочь от беды — и сидели в плетеных креслах, чокаясь большими бокалами на тонких ножках, а Милька лежал на дне, мертвый и несчастный, и холодная вода покачивала его волосы…

— Милька! — позвала мама. И, подождав его у кромки волн, настоящего, живого, нежно поцеловала в макушку. И Милька еле сдержался, чтобы не заплакать, потому что ведь мама не знала, что он утонул… Он вздохнул глубоко-глубоко и, не открывая глаз, еще крепче прижал мамину ладонь к щеке.

Назавтра был новый день, и тысячи других дней потом, но тот вечер, тот шторм в Схевенингене навсегда остался c ним — словно под увеличительным стеклом и весь разом.

Как молочной пенкой взбегали на песок волны, как шли, обнявшись, молодые мама с папой и летела вдоль кромки прибоя чайка, ничего не знающая ни о смерти, ни о любви.

весна-лето 2008 года

Бобе Жутовскому, с любовью

Чертово Домодедово! Как встали на Каширке, так хоть иди пешком.

Песоцкий вообще Домодедово не любил — и ехать к черту на кулички, и дорога в аэропорт неотвратимо пролегала мимо онкологического центра, где в восемьдесят седьмом за месяц сгорела мать… Пейзажи эти дурацкие, муравьиная жизнь за окном «мерса», проспект Андропова, прости господи… Не любил!

Доползли, Христа ради, до МКАДа, там просветлело, и водила дал по газам. Вылет задерживался, но уже и с задержкой уходили все сроки. Да еще эти «Тайские авиалинии»! С «Аэрофлотом» он бы договорился, задержали бы еще… Для него, бывало, задерживали.

Но — не везет так не везет! В шереметьевском VIPe имелась у Песоцкого одна волшебная мадам, которая донесла бы до трапа, как на ковре-самолете, а тут все пошло наперекосяк. С табло рейс уже убрали, и пока Песоцкий рыскал в поисках регистрации, взмок он уже не от волнения, а от ненависти.

Человек с бейджиком разговаривал через губу, и Песоцкий сорвался:

— Вы что, меня не узнаете?

— Узнаю, — ответил тот. И посмотрел не то чтобы нагло, а… Нет, нагло он посмотрел, нагло!

Подержав на педагогической паузе, Песоцкого пустили на регистрацию — «билет и паспорт давайте» — и тут все и случилось.

Он полез в наружное отделение и похолодел от пустоты под пальцами. Дрожа, набрал шифр, снял замочек, рванул чемоданную молнию — паспорта не было! Выгреб на пол всю эту пляжную ерунду — майки с шортами, ласты, маску с трубкой, вынул шнур зарядного устройства, пакет со сценариями, провел ладонью по бортикам — пусто. Песоцкий медленно выдохнул и снова полез в наружное отделение.

И нашел, разумеется! Лежали себе преспокойно и паспорт и билет в потайном кармашке. Рывком он протянул их служащему и стал ворохом закидывать вещи обратно.

— Чемодан давайте скорее! — крикнула девушка из-за стойки.

— Идемте со мной, — сказал служащий и, не оборачиваясь, пошел в сторону гейтов. Песоцкий, на корточках корпевший над замком, опрометью бросился следом. На ходу бросил багаж на ленту, схватил из протянутой руки паспорт с посадочным…

— Только скорее! — крикнула вслед девушка.

— Спасибо! — ответил он, улыбнувшись на бегу знаменитой своей телевизионной улыбкой. Ему часто говорили, что он похож на Джорджа Клуни, и так оно и было.

Умница улыбнулась в ответ:

— Счастливого полета!

Припуская с шага на бег, Песоцкий следовал за провожатым. Только на эскалаторе напряжение отпустило наконец: успел. Теперь посадят, никуда не денутся. Уже пройдя паспортный контроль, он вспомнил о незапертом чемодане и махнул рукой: в конце концов, ничего там ценного не было…

И тут только пустые ладони пробило холодным потом: ноутбук!

Песоцкий прирос к полу, потом дернулся назад — но куда теперь было назад? Провожатый по ту сторону рентгена всей застывшей долговязой фигурой вопрошал: кто тут торопится — я или вы?

Песоцкий вошел внутрь, не сразу понял, чего хочет от него девушка за экраном монитора… Наконец дошло: встал на «следы», поднял руки вверх.

Он шел на посадку, пытаясь восстановить произошедшее у стойки. Если ноутбук остался на полу, это фигово. Да, пока рылся в чемодане, поставил рядом, а потом? «Идемте со мной» — и? Песоцкий даже повторил в воздухе свой жест.

Ну точно! — кинул второпях в чемодан, вместе с вещами… Слава богу!

Уже растянувшись в кресле бизнес-класса, Песоцкий сообразил, что у него нет с собой и мобильного, — сам же, в машине, положил в сумку с ноутбуком. Но мобильный был не к спеху, а вот десять часов впустую — это глуповато.

Ну и черт с ним, подумал он. Помечтаю!

С приятным перебоем в сердце Песоцкий вздохнул всей грудью — и улыбнулся.

У него было о чем мечтать. И довольно предметно.

Черно-белый молодой Бельмондо садился в открытую машину и резко брал с места… Камера отъезжала наверх-назад, раскрывая панораму, и Песоцкий с замиранием сердца подумал, что такого кадра в фильме не было. Да это же неизвестный дубль Годара!

Потом он сам оказался оператором, едва успев удивиться этому обстоятельству, потому что кран с камерой продолжал медленно взлетать. Стало страшновато. Кабриолет вымыло из кадра, внизу проплывали поля, рассеченные сельской дорогой; блеснул изгиб реки. Было уже очень высоко; таких кранов не бывает, подумал Песоцкий и в ту же секунду почувствовал пустоту под ногами, опасный наклон тела и собственный вес, неумолимо тянущий к земле.

Бухнуло сердце, и он открыл глаза, еще чувствуя игольчатое покалывание в ступнях.

Ого. Вот это да.

Песоцкий лежал, медленно возвращаясь в реальность.

Она состояла из очередного дня, наливавшегося светом за шторой, — со знакомой ящеркой на перилах террасы, с немецкой семьей в соседней хижине, с морем, исправно приходившим из ночной самоволки, с мохнатой ногой пальмы у ступенек и детскими голосами на пляже.

Реальность состояла из него самого, лежащего на большой постели, — живого, не разбившегося… Но какой красивый был кадр!

Песоцкий еще полежал немного, дегустируя сладко-щемящий вкус улетевшего сна, а потом повернулся на бок и снова закрыл глаза, чтобы додремать.

Он открыл глаза совершенно выспавшимся. Полежал, отбросил одеяло и мягким рассчитанным движением попал ногами в новые шлепанцы. Дошлепал до ванной, умылся, отфыркиваясь. Муравьиная дорожка за умывальником работала бесперебойно — два десятка черненьких энтузиастов выкладывали точный прямой угол у душевой перегородки; два десятка других шарашили навстречу по тому же маршруту. У них был вечный аврал.

Вечный аврал был и у Песоцкого, еще недавно.

Он надел свежую майку, натянул хулиганские шорты с морским коньком на причинном месте, захватил со столика на террасе солнечные очки и побрел на завтрак.

Экипировался Песоцкий наутро после исчезновения чемодана, съездив еще разок к причалу с банкоматами. Много ли нужно в тропиках?

Много.

Нужна цепочка пальм, плавно уходящая вдоль линии прибоя, и эти лодки на грунте, среди мелкого барахла, оставленного отливом, и груды камней вокруг… Нужны мальчишки, стоящие на камнях с удочками, и медный кругляк закатного солнца, и блещущий свет утренней глади… Уже доедая дежурный кусок арбуза, Песоцкий хмыкнул, вспомнив о чемодане. К стойке портье он не подходил пятый день. Найдется — сообщат…

Блаженная невесомость овладела им не сразу. Сначала досада еще вспухала глупым атавизмом, и мозг, как обезглавленная курица, еще порывался куда-то бежать, что-то делать… Но делать было — нечего. Даже телевизоров тут не было, чтобы никакие breaking-news не могли отвлечь постояльцев от смены света и сумерек, медленного поворота божьего реостата…

Все повторялось, и завораживало повторением, и напитывалось каким-то тайным смыслом.

Песоцкий давно вызубрил голыми ступнями пятисотметровую линию прибоя. Можно было выйти из моря с той стороны каменной гряды, на полоску следующего пляжа, можно было даже поплыть на катере и часами пялиться на рыбок, но это ничего не меняло.

Воспоминания брели за ним по мелководью; воспоминания пили с ним коктейли и ложились спать рядом… И весь дежурный аттракцион очередного дня — прокаленный песок, и джазок под камышовым навесом, и прохладная невесомость над коралловой грядой, и супчик на веранде — not spice? — yes… — и дневной сон в прохладном бунгало, и вечерний сеанс в широкоэкранном кинотеатре заката, в старом деревянном кресле у костровища — весь этот пятизвездочный аттракцион был только оболочкой для тоски, прочно заселившейся в душу Леонарда Песоцкого…

Седоватый длинный господин коротко хмыкнул и откинулся на спинку старого дивана. Потом положил последнюю страницу на рассыпанную кипу других, отхлебнул из большой облупленной кружки — и аккуратно, чтобы не расплескать на листы, поставил кружку на диванную клеенку, возле забитой пепельницы.

— Вот примерно так… — сказал ему сидевший на подоконнике — диоптрийный человечек с мягкими чертами лица.

За спиной очкарика, за окном, угадывались в полной тьме огромные сосны. Была тишина, какая бывает только на старых подмосковных дачах, — вбирающая в себя щелканье электрощитка, прерывистую ноту сверчка, скрип дерева, гудок дальней электрички…

— Ну ты оторвался, — качнул головой долговязый читатель.

Очкарик неопределенно пожал плечами.

— Прямо кино, — продолжал долговязый. — Остров этот, московское ретро…

— Ага, — скривил лицо очкарик. — Сейчас продюсеров набежит давать под это деньги.

С дивана кхекнули коротким смешком, а потом уточнили:

— А Песоцкий — это ведь?..

— Ну да… — И очкарик назвал имя.

Чай плеснул-таки на клеенку: долговязый хохотал, сползая по дивану. Автор, метнувшись с неожиданной ловкостью, успел переложить рукопись на стол, подальше от лужицы.

— Ты чего?

— Да я другого имел в виду!

Тонкий смех-скулеж влился в хохот долговязого.

— И он тоже! — соглашаясь, махал рукой диоптрийный. — И этот! Они все…

Отсмеявшись, налили уже не в кружки — и не чай. Ночь длилась, гудела печка, и не видимый собеседникам дым поднимался в крещенское небо.

— Романтик ты все-таки, — сказал долговязый, раскинувшись на диване. — Как был, так и остался. Насовал мерзавцу рефлексий, даже жалко его стало… На человека похож.

— Все люди, — не отшучиваясь, твердо ответил автор.

— До известной степени, — заметил долговязый. И вдруг сладко, со стоном-скрипом, потянул затекшие члены. И, отзевавшись, по-дружески предложил:

— А убил бы ты его, а? Самое милое дело!

— Чур тебя, — серьезно ответил диоптрийный человечек, и помрачнел, и мотнул головой, выбрасывая из нее неуместное.

— А что? Красивый финал… Отнесут на закате в рефрижератор…

— Не хочу, — отрезал автор. — Да и не умею я этого. Пускай живет!

Все это началось той памятной, уже давней зимой — когда вдруг дрогнул и потек грязью ледниковый период первого десятилетия.

Он что-то предвещал, этот январь, он белел оппозиционными ленточками и дразнил надеждой — и Пинский, в летчицкой любимой курточке, припрыгивающей своей походочкой спешил вдоль замерзших бульварных пробок, балагурил в «Жан-Жаке», заскакивал в дружественную редакцию — погреться, пообмывать кости смердящему дракону и накатить, на радостях и по случаю того, что без колес…

Но в тот вечер он поехал домой загодя, и у метро зашел в «Алые паруса» — дорого, но жрать-то надо иногда!

Жены у Пинского давно не было, а последнюю сожительницу вынесло из его жизни пару лет назад, когда выяснилось, что за монтажным столом гораздо интереснее.

Сожительница попробовала поиграть чувством вины, погубленная молодость и всякое такое, но где села, там и слезла: и молодости там никакой не было, и Севино чувство вины, все, сколько оставалось, ушло в память о матери.

Она не дожила до его успеха, а огорчал ее Сева по юности глупо и безжалостно, чем сильно сократил дни, кажется. Память об этом гнила теперь в Пинском, отравляя наладившийся ход жизни, протекавшей в долгожданном признании — и в одиночестве, скрашенном обществом морской свинки и попугая.

Попка, недавний подарок друзей, был заранее обучен кричать «антинародный режим»; при этом не переставал, гад, кланяться — природу не обманешь.

Пинский взял пару салатов, плов на ужин и пару куриных ляжек на завтра, прихватил литр мангового сока — гулять так гулять! Даже и перцовки взял, клюкнуть под вечерний футбол, маленькое холостяцкое счастье.

У кассы он лоб в лоб столкнулся с другой тележкой и в размышлении, не забыл ли чего (а забыл, конечно: кефир надо было взять на завтрак), — сдал назад, поднял голову и увидел темные глаза, смотревшие прямо в него.

Женщина тут же отвела взгляд и быстро повернула к кассе, и он почти испуганно повернул следом: со стороны бакалеи уже перла тетка с лисой на голове.

Мысль о забытом кефире испарилась, как лужица в атомном взрыве.

У женщины были красивые, точно очерченные губы и нежная шея. Больше он ничего запомнить не успел. Да, губы и шея. И глаза, протопившие в нем лунку до самого сердца. Сейчас он видел только стрижку и аккуратное маленькое ушко над воротником шубки. У него свело челюсти от внезапного желания. Он ясно представил, как разворачивает эту женщину к себе, распахивает шубку…

Он даже оглянулся — не заметил ли кто-нибудь того, что произошло, — так ясно он представил себе все это. Сердце бухало по всему телу.

Она вдруг обернулась и коротко посмотрела ему в глаза, и он отдернул взгляд, а когда посмотрел снова, она снова стояла спиной. Затылочек, стрижка… Интересно, как пахнут ее волосы, подумал он. Дел на две секунды: отодвинуть в сторону тележку, сделать шаг, и вдохнуть этот затылочек, и запрокинуть к себе это лицо с губами…

Он вздохнул и громко прокашлялся — и еще с полминуты потом кашлял для конспирации. Но никто не заметил его волнения, никому не нужен был этот театр. Она выкладывала продукты на ленту — и, увидев профиль с угаданным изгибом шеи, он снова отвел взгляд.

Кассирша быстро обрабатывала товар. Сейчас возьмет сдачу и уйдет, с тоской подумал Пинский. Язык лежал во рту камнем.

Женщина протянула кредитку и начала укладывать продукты: баночка артишоков, масло, сардины, кофе… Все это — ни на миг не повернувшись навстречу его взгляду.

Ну давай, в отчаянии прикрикнул на себя Пинский, давай уже скажи что-нибудь, тупица! Уйдет ведь сейчас.

— Странно, — сказала женщина. — А что пишет?

У нее был мягкий голос с хрипотцой.

— Неверный пин-код.

У Пинского счастливо перестукнуло сердце.

— Сейчас! Я же записывала…

Женщина начала копаться в сумочке, но ничего не нашла и спросила, подняв голову:

— А сколько там?

— Одна тысяча сто семьдесят три рубля двадцать копеек, — отчеканила кассирша. Пинский взмолился, чтобы денег не хватило, и их не хватило.

И тогда он сказал как можно спокойнее:

— Могу я вам одолжить?

Брюнетка даже не повернула головы.

— Евро возьмете?

Кассирша сложила губы червячком.

— Ну хорошо, — сказала женщина, — я оставлю это и это… Так — хватит? Вот: восемьсот пятьдесят…

— Слушайте, — сказал Пинский, проклиная пыхтевшую сзади «лису». — Ну возьмите вы деньги! Триста рублей, ерунда. Отдадите потом…

Женщина наконец подняла на него глаза, и Пинского обдало дрожью: нет, не показалось.

— А то как же вы без артишоков!

Она не улыбнулась, но ничего не сказала.

— Пробивайте все вместе! — решительно сказал Пинский кассирше, подвигая своих куриц. Женщина сделала протестующий жест, потом качнула головой:

— Спасибо. Я отдам.

Хрипловатая волнующая трещинка была в ее голосе.

— Обязательно, — обрадовался Пинский. — С процентами!

Он расплачивался, проклиная медленную сдачу, а женщина перекладывала продукты в пакеты. Потом уже он возился со своим пакетом, а она ждала чуть в стороне. Пакет не разлеплялся, пальцы дрожали.

Проклятье с этими пакетами, сказал он. Давайте я помогу, предложила она — и разделалась с ними в два счета, и протянула ему. На руке у нее было обручальное кольцо. Тонкие красивые пальцы, аккуратные лунки маникюра. Он снова задохнулся от желания, представив эти пальцы на себе.

— Не мужское дело — пакетики, — сказала она.

— Да уж.

— Спасибо! Вот: пятьсот рублей и двадцать евро…

Рука с деньгами закрывала сюжет.

— Хороший курс, — сказал он, хватаясь за соломинку.

Она наконец улыбнулась.

— Ну перестаньте, — сказал он, — мне же приятно! Сто лет не угощал девушек артишоками!

Бесцеремонный от отчаяния, Пинский положил ее пакет в свою тележку — и покатил к выходу. Женщина шла чуть сзади, на теплом расстоянии. Он украдкой глянул на нее: она смотрела перед собой. Смотрела сосредоточенным взглядом человека, решающего в уме арифметическую задачу.

За дверью ударил в лицо холодный ветер. Ужас, сказал он. Бегом. И быстро скатил тележку по пандусу, за угол.

Прижав подбородок к груди, он укутывался поплотнее, пытаясь найти зацепку для разговора. Она запахивала шубку, подымала воротник, прятала глаза… Время загустевало вокруг них, слова были только выдохом и значили не больше клочьев пара изо рта. Вы на машине? Да. Где она? Вот эта. Неплохо. Да.

— Десять рублей за то, что положу продукты в багажник, — сказал он.

— У меня нет десяти рублей, — ответила она, посмотрев вдруг прямо в глаза Пинскому внимательным неулыбчивым взглядом.

— Тогда не положу, — сказал он, не отводя глаз от ее, темных.

Нежные губы были приоткрыты, глаза смотрели в него, не отрываясь… Сейчас получу по морде, весело подумал Пинский и сделал шаг вперед, навстречу этим губам.

Мир исчез и вернулся откуда-то через минуту.

— Ах, так? — хрипло сказала она, отдышавшись. — Ах, так?

И шагнула к нему сама.

С февраля в ее рабочий график вошли дневные отъезды на переговоры.

Пинский маялся, как наркоман, с утра наматывая круги по квартире, в ожидании дозы, без которой уже не мог.

С порога они набрасывались друг на друга в странной молчаливой игре, где каждый знал свою роль назубок. Страну за окном колотило, зимняя эйфория свободы выдыхалась, и сырой воздух пустел темной дырой будущего… Время неотвратимо сползало к апатии, крови и удушью, и только в постели на восьмом этаже жизнь хорошела от раза к разу, и бодрый попка, всегда не вовремя, кричал про антинародный режим…

— Сучка, — шептал ей Пинский, — в третий раз хочешь, да? В третий?

И его тайная гостья говорила — «да».

Но однажды, уже на середине пути, голая, она оттолкнула его и не далась, заставив самого лечь на спину, взведенного и подыхающего от желания. И медленно достала из сумочки причиндалы, которые он видел только в кино. Он рассмеялся и дал себя привязать, и она ласкала его, но не пускала.

— Давайте познакомимся, — прошептала она наконец, нежно сжав его яйца. Он взвыл от ярости и похоти. — Пинский Всеволод Павлович?

Фамилию он назвал ей однажды сам, уточнив с усмешечкой: почитаешь в Википедии… Она и почитала. Мелкий с рюкзачком, да он у них в заводилах! Известный документалист, призер фестивалей в Лимасоле и Амстердаме… В 2006 году подписал обращение «Путин должен уйти»…

— Вы чего-то хотите, Пинский? — спросила она, лаская его, раскинутого иксом на клеточке постели.

— Да…

— Громче, — голосом учительницы попросила она.

— Да!

— Очень? — уточнила она.

— Да!

— А чего вы хотите, Пинский? — спросила она и прикоснулась губами к его шее. — Наверное, революции?

— Гадина!

— Револю-юции, — сладко повторяла она, путешествуя грудью вдоль прогнувшегося тела. — Вот как хорошо… Это, наверное, так приятно… револю-юция…

— Гадюка, возьми меня! — взмолился распростертый на постели.

— Вы хотите не революции, Пинский? — удивилась она и, наклонившись, провела язычком по его животу. Он взвыл, подавшись к ней бедрами.

— Тс-с… — сказала она. — Тихо. Значит, меня, да?

— Да.

— Меня?

— Да!

— Это хорошо, Пинский… Это сейчас… Только скажите: «Путин — наш президент».

— Тварь! Гадина!

— «Путин — наш президент», — напомнила она.

— Что ты делаешь? — простонал Пинский.

Она положила ладонь ему на лицо, и он, покорный, взял губами ее пальцы.

— Ну вот и славно, — согласилась она. — Не хочешь, не говори.

И, легко встав, ушла в ванную.

— Гадина! — кричал он на весь дом. — А-а-а! Иди сюда, гадина!

В общем, им было хорошо.

Вымытые улицы лежали в счастливой испарине, и солнце сканировало легкие облачка.

Булыгина выходила из отеля, стоявшего у кромки совсем другого, не московского парка; переходила улицу, глядя сначала направо, потом налево… Мимо фонтанов и собачников догуливала до местных туристических Мекк с их красными автобусами, конногвардейцами, швейцарцами в шапках… Она шла затеряться в лондонской толпе, забыть витринный позор последних дней.

И она, и муж понимали: ее поездка к дочери — только повод для паузы.

Мертвый мир установился в доме Булыгиных с того утра — ни ссор, ни жизни. Музей мадам Тюссо, восковая копия брака. Спали врозь. Муж словно окаменел, одним нервным движением щек предупреждая любые попытки контакта.

Ей было плохо, ему еще хуже.

В Кремле удалось отбиться: блядское ничтожество Булыгиной легло в основу компромисса, и в сосуд ее вины теперь по капле змеилась горькая обида…

Из агентства ее не уволили, решили не поднимать волну. Победа над «белоленточниками» располагала к снисходительности: жизнь продолжалась, а ведь могла закончиться, ох, как могла! Но бунтовщиков сломали о колено, оставалось купить слабых и добить упертых, чем с энтузиазмом занималась дивизия государевых людей.

И чем подлее был их недавний страх, тем веселее текущий энтузиазм…

На работе вслед Булыгиной смотрели теперь дольше обычного, лапали взглядами чуть не в открытую, примеряя к любовнику, чье имя знали, кажется, все. Подчиненные девочки шушукались за спиной, одна, дурочка, даже посмела пропищать что-то вроде слов поддержки.

Булыгина посмотрела на нее с веселым интересом: о чем ты, милая? Бедняжка проглотила язык и запунцовела.

Только Харитонов стал к ней брезгливо-равнодушен — совсем, можно сказать, потерял интерес, но интерес-то она вернула: проходя мимо, прислонилась к нему бедром, очень достоверно вскрикнула, и, громко сказавши: «хам!» — засветила-таки долгожданную плюху по пухлой физиономии.

То-то было радости офису, то-то новых разговоров в курилке!

С пощечиной отлегло, но ненадолго: рана была глубже мести, и уже в Лондоне Булыгина проснулась среди ночи, потому что ей приснилось, что она Харитонова — ест… Она лежала в ночной гостиничной тишине с открытыми глазами и сладко бьющимся сердцем рептилии, вспоминая всем телом, как только что, там, во сне, рывком вырывала из сустава мягкое бедро и в несколько приемов заглатывала жирное податливое тело…

И она улыбнулась в темноте своей тайне — своей последней тайне, которую делила с предателем, мелкой тщеславной гадиной.

Она презирала его, но воспоминания продолжали разрывать ее тело. Память возвращала пробитые похотью секунды; Булыгина хотела вернуться в ту пахучую кожу, как хотят домой…

Потом была суббота, дорога к дочери и тихий городок на десять улочек. Внезапно подросшая, почти незнакомая, дочь встретила ее едва уловимым, но ясным безразличием: все в порядке, ма. (Булыгина вдруг вздрогнула: неужели знает? Но нет, вроде бы нет…)

Ее детеныш, ее девочка, она разговаривала впроброс и исподволь поглядывала на часы.

Булыгина думала переночевать там, но через три часа уже ехала назад, уговаривая себя: все в порядке, все в порядке… За окном мелькали ухоженные поля, и воздух был выкачан из пустого пейзажа.

На ночь глядя, намаявшись в номере, она сорвалась в Сохо в твердом намерении взбодрить себя приключением — черт возьми, свободная красивая женщина! Пропади все пропадом! Джин с тоником и вишенка!

Из-за поворота барной дуги ее немедленно начал гипнотизировать какой-то тучный страдалец с мешками под глазами — о нет, только не это, в игнор, в игнор…

А вот полуседой атлет, стриженный ежиком, с пинтой темного пива в крепкой руке, — это совсем другое дело. Вот, уже и посмотрел. Хорошо ли я сижу? Отлично сижу, вполоборота, правильный ракурс…

Она как будто смотрела авантюрное кино из чужой жизни.

Повернувшись, Булыгина помахала бармену и оставила руку там, наверху, чтобы объект атаки успел разглядеть ее всю; потом потянулась за спичками, чуть коснувшись грудью стойки.

Красавец уже смотрел на нее, не отрываясь, и она случайно — о, конечно, случайно! — встретила его взгляд…

Служивый человек, меченый оспой, курил, сидя в «жигулях» с видом на постылый сиреневый BMW. Его учили убирать следы, да и денег стоит маячок-то. А замигал маячок совсем недавно — в гараже небось стояла машина.

Барыня путешествовали-с! Шмара…

Служивый докурил, вышел и вразвалочку, поглядывая по сторонам, направился в сторону иномарки. Брелок со скачанным сигналом был уже в пальцах, когда иномарка вдруг пискнула сама.

От офиса стремительно шла — почти бежала — Булыгина. Она летела прямо на него, и он успел испугаться, но нет, она же не знала его в лицо! Повезло, подумал служивый. Еще полминуты — и такая бы началась канитель…

Он хлопнул себя по лбу, как человек, который что-то вспомнил, вернулся к «жигулям» — и, сам не зная зачем, быстро вырулил следом за ее машиной.

Он гнал за ней в слабом летнем потоке. Его вело предчувствие, и вело не зря: в сердце растеклась темная радость, когда он догадался, куда она едет.

О! Вот сейчас он и отыграется.

Судьба плюнула в душу оспяному старлею весной, но вдруг улыбнулась широкой летней улыбкой, и он ехал за провинившейся шмарой — ехал, предвкушая немыслимый расчет…

1. Майские праздники. Голоса

— «Как у-упои-ительны в России-и… вечера-а…»

— По пивасику?

— …имеет префект Восточного округа…

— Это реально круто!

— «Оттянись с Радио-Кекс!»

— Чурка, ушел отсюда, быстро!

— «Россия — щедрая душа!»

— Мега-ржач!

— Отстой конкретный.

— «…по цене одного!»

— Я думала…

— Мне похер, что ты думала!

— «И вальсы Шуберта, и хруст французской бу-улки…»

— Урюк! Ушел отсюда — чего не ясно?

2. Голоса в больнице

— Не получилось! Не получилось!

— Опять он завел свое, а? Ну ты подумай!

— Что у тебя не получилось, урод?

— Все нехорошо, нехорошо!

— Щас будет тебе хорошо!

— Достал уже, заткнись!

— Заключение отрицательное!

— Какое, мля, заключение?

— Да сунь ты ему в скрипальник, заманал уже!

3. Из истории болезни

«Мужчина, на вид 50–55 лет, переведен из больницы № 33, куда был доставлен по “скорой помощи”. На приеме: выглядит истощенным, подавлен, плачет, повторяет слова “не получилось” и “заключение отрицательное”. Своего имени не помнит, на вопросы отвечает неадекватно, критика слабая…»

4. Фейсбук, пользователь Semyon Kaloshin

«Приятель-психиатр рассказал: привезли ему в больничку чувака по профилю. Лысенький, ростом с мальчика, плачет и невнятицу лепечет. Закачали ему в вену всякой дряни, заснул и во сне начал петь. Вот что поют приличные люди? А этот завел “Первый концерт” Чайковского! Громко так, причем чисто. Лежит, зенки закатил и шарашит во весь голос на ля-ля. Его чуть насмерть не забили. Растет уровень культуры, растет!»

Понравилось 17 пользователям.

5. Фейсбук, переписка

Пользователь Георгий Дубко — пользователю Boris Goldberg

«Здорово, Златогорский! Тут у меня интересный случай по профилю. Не знаешь ли, что может означать вот такой ряд чисел — 331, 965, 1284?»

«Жора, дорогой, у тебя гугл отрубился?

Это скорость распространения звука — в воздухе, гелии и водороде, в метрах в секунду. А тебе что, физика привезли?»

«Да вот не знаю, кого мне привезли, как раз пытаюсь понять. Прости, что затупил с гуглом, — смешно».

6. Телефонный разговор

— Интересный случай вы описываете, Георгий. Я бы пока поставил логорею на фоне нервного истощения…

— Так я и поставил, Андрей Михайлович! Но поразительный случай! — знает период обращения земли с точностью до секунды, скорость звука в разных средах. Лежит и бормочет справочники… Чайковского поет и по-латыни разговаривает!

— Chartae standum est.

— Нет, этого вроде не было.

— Я говорю, «документ важнее свидетельства». Надо бы записать.

— Так я записал, конечно! Обижаете.

7. Разговор в кабинете главврача

— Надо заканчивать с этим.

— Николай Петрович!

— Он третий день лежит в отдельной палате…

— Но вы же видите: он в общей не выживет! Он плачет, все волнуются. Они его уже били…

— Я их понимаю.

— Николай Петрович!

— На выписку, на выписку, хватит! Адрес узнали?

— Он ничего не помнит.

— Узнавайте, Дубко, и давайте заканчивать с этим. И еще — знаете, надо бы сообщить о нем…

— Куда?

— Сами знаете куда. Цифры эти, период Земли, калий…

— Гелий.

— Неважно. Нехорошо это все…

— Это несекретные цифры, Николай Петрович!

— Откуда нам знать. Вы сами говорите: странный тип.

— Я не говорил «странный тип»! Тут редкий случай, непонятный, надо бы понаблюдать …

— Во-во: понаблюдать. На выписку до конца недели! А я позвоню куда следует.

8. Первый разговор с капитаном Корнеевым

— Доктор, а как вы думаете: что он все-таки ищет?

— Не знаю. Шарит вокруг себя и волнуется. Спрашивает: где? А что — не говорит…

— Так-так… Скорость звука, значит?

— Не только. У него в мозгах огромный массив информации! Я думаю, это связано с какой-то манией…

— Может быть, может быть… Стало быть, «заключение отрицательное»?

— Да.

— Значит, «не получилось»?

— Он говорит: да. То есть — нет. Не получилось.

— А что не получилось, не говорит.

— Не говорит.

— Ну, будем выяснять.

9. Второй разговор с капитаном Корнеевым

— Что он попросил?!

— Сыграть ему что-нибудь в си-бемоль миноре.

— Что это?

— Музыкальная тональность.

— И что?

— Я взял у сестры детскую пианолу — это такая короткая…

— Ну!

— …И принес ему. Он сыграл гамму, сам, разрыдался и стал целовать мне руки.

— Вы меня за этим позвали?

— Вы просили держать в курсе…

— Просил. Как вы сказали?

— Тональность? Си-бемоль минор.

— Это какая-то особая тональность?

— Нет. Я не знаю. Вроде нет.

10. Диалог в больничной палате

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо. Хорошо.

— У вас был обморок и сильное истощение.

— Да. Я очень устал.

— Вы помните, как вас зовут?

— Да. Сырцов Сергей Иванович, паспорт 45 07 номер 445612, прописан по адресу: Москва, улица Верхние Поля, дом 48, квартира 126.

— Это необязательно.

— Группа крови — первая.

— Да-да… Сергей Иванович, вы здесь в полной безопасности. Вы отдохнете, мы вам поможем медикаментозно… Если хотите сообщить близким, что вы здесь, чтобы они не волновались, это можно сделать. Вы хотите позвонить близким?

Тишина.

11. Голоса из больничного холла

— Сегодня президент Российской Федерации…

— А-а-а-а! — Гаденыш лысый! Нет, ну ты подумай, опять! Опять, а?

— Встаньте немедленно с пола, больной! Да как же его…

— Сырцов.

— Сырцов!

— …подчеркивая особую важность всемерного укрепления духовного…

— Заключение отрицательное! Отрицательное! А-а-а!!!

— Нина, позвони Дубко!

— Отрицательное!

— Двойную мепротана, быстро!

— Ы-ы-ы!

— Я его урою, урода!

— Где он?

— Да вон, за кадкой спрятался.

— Ы-ы-ы!

— …уделять особое внимание…

— Ы-ы-ы!

— …вственному воспитанию подрастающего поколе…

— А-а-а-а-а-а!!!

— Да выключите вы телевизор!

12. Разговор в кабинете главврача

— Не совпадение, Николай Петрович! Приступы следуют за получением информации.

— Какой информации?

— Почти любой. Он болезненно реагирует на реальность.

— Реальность-то ему чем не нравится?

— Да всем практически.

— Вы это бросьте, Дубко! Реальность мы не лечим. И потом: что такого случилось сегодня, когда он у вас о решетку бился?

— Это он не у меня о решетку бился, Николай Петрович. Это он у вас о решетку бился, извините.

— Да я только зашел посмотреть!

— Ну и вот…

— Я вас, Дубко, уволю.

— За что?

— Еще не знаю.

13. Третья встреча с капитаном Корнеевым

— Экстрасенс?

— В некотором смысле. У него обостренная реакция на этический аспект…

— Доктор, давайте по-русски!

— Он чувствует пошлость. Я вам клянусь! Страдает от нее физически. От глупости плачет, от насилия теряет сознание.

— Его там бьют у вас, что ли?

— Нет, что вы! Уже нет. Он в принципе не переносит насилия, в принципе! Видит санитара — сразу теряет сознание. Истерическая реакция на ложь. Попсы слышать не может. От певца Трофима — судороги, от Лепса идет пятнами…

— Сколько ему лет, говорите?

— На вид за пятьдесят.

— Как же он тут жил?

— Не знаю.

— Значит, Сырцов Сергей Иванович?

14. Из материалов дела

«…По опросу соседей: живет один, из квартиры выходит редко. С соседями не общается. Часто, в т. ч. по ночам, играет на музыкальном инструменте…».

15. Из милицейской справки

«Сырцов Сергей Иванович, 1959 г.р., не судим, место рождения — пос. Босмандык, Казахская ССР, ныне Республика Казахстан. В Москве прописан с 1984 года…»

16. Из материалов дела

«По результатам осмотра квартиры: однокомнатная, малометражная, обстановка практически отсутствует. Холодильник почти пустой, большие запасы воды. В шкафу несколько упаковок крекера, банка кофе, чай, сахар. В комнате — кровать, тумбочка с нотами, плеер с дисками (классическая музыка), телевизор с телевизионной тарелкой “Космос ТВ”, большой пакет телепрограмм, включая иностранные. Пол завален газетами, многие статьи вырезаны или обведены фломастером. На подоконнике — металлический музыкальный инструмент серебряного цвета…»

17. Из служебной записки

«По результатам проверки считаю необходимым продолжить следственные мероприятия в отношении Сырцова С. И.

Подписано — капитан Корнеев».

18. Телефонный разговор

— Где он?

— Не надо так волноваться, доктор.

— Но вы мне обещали!..

— Я вам ничего не обещал. И пожалуйста, не надо на нас давить. Поверьте, дело серьезное.

— Где он?

— Где надо.

19. Допрос

— Странный у нас с вами разговор получается, Сергей Иванович. Ведь вы умный человек, правда? Вы же сами понимаете, что такого не бывает. После школы нигде не учились, так? Высшего образования нет. Работаете уборщиком на станции метро, ночь через три, так?

— Так.

— Книг в доме нет…

— Зачем вы заходили ко мне домой?

— Сергей Иванович, не стройте из себя ребенка.

— Это нехорошо! Нехорошо!

— Господин Сырцов! Отвечайте, пожалуйста, на мои вопросы. Откуда у вас такой объем знаний в области физики, химии, медицины, геологии?

— Из интернета.

— Зачем вам эти данные?

— Это неважно.

— Это важно, Сырцов. Какую информацию вы искали в газетах?

— О жизни на Земле.

— Вы хотите со мной пошутить?

— Нет.

— Что у вас не получилось?

— Что?

— Не получилось — что именно? «Отрицательное заключение» — по какому поводу? Что вы должны были выяснить? Как звучало ваше задание? От кого было получено? Вы меня слышите?

— Да.

20. Телефонный разговор

— К бумаге не притронулся.

— Что-нибудь просил?

— Воды и газет.

— Каких?

— Каких-нибудь, любых, свежих…

— И что?

— Дали газету. Глянул, начал выть.

— Что вы ему дали?

— «Комсомольскую правду».

— Там умер кто-нибудь?

— Где?

— В «Комсомольской правде»! Некролог там был?

— Вроде нет.

— А чего было?

— Щас гляну… Вот, три статьи. «Сшит самый большой флаг России», «Из чего сделана грудь Анны Семенович» и «Америку смоет цунами»…

— Все?

— Все.

21. Еще допрос

— Сырцов! Я ведь разговариваю с вами по-человечески. Но так будет не всегда. Тут бывает и по-другому.

— Я знаю.

— Вы не знаете, Сырцов! Мы вам устроим, чего вы не знаете.

— Можно вас попросить?

— Просите.

— Я хочу посмотреть вам в глаза.

— Хм… Так видно?

— Да.

— И что?

— Все очень плохо. Заключение отрицательное.

— Ах так. Ну ладно. Не жалуйся потом.

22. Утром

— Кочумает ваш Сырцов. Только в камеру завели, сразу вырубился.

— Вы его куда завели?

— Как вы сказали, к уголовным.

— И где он?

— В санчасти лежит, обколотый. Бредит, флейту просит.

— Чего?

— Просит флейту свою! Говорит, срочно.

23. Разговор в кабинете

— Результатов, как я понимаю, ноль.

— Почему ноль, товарищ полковник?..

— Потому что ноль! Потому что вы уже месяц скребете муму, товарищ капитан! А я доложил наверх, и там интересуются! Интересуются, Корнеев, понимаете? Кто он, на кого работает, какую информацию собирает? Причем тут гелий? Почему не боится? Флейта эта… Кто он, Корнеев? Даю еще три дня. Включайте мозги, капитан, и давайте результат — или пойдете в уголовку, «висяки» собирать!

24. Телефонный разговор

— Доброе утро, доктор. Это Корнеев.

— Доброе утро.

— Я хочу вам рассказать о Сырцове… Вы волновались тогда…

— Да.

— Вот я и звоню вам, чтобы вы не волновались. С ним все хорошо. Хотите пообщаться с клиентом?

— Он пациент.

— Ну допустим. Хотите?

— Да.

— Вот и прекрасно! Машина будет у вас через час.

— Но я на работе…

— С этим никаких проблем.

— Где он?

— Увидите.

25. Разговор в тюремном дворе

— Сергей Иванович, я ваш доктор. Вы помните меня?

— Да.

— Я уверен, что случилось недоразумение. Скоро все выяснится, и вас отпустят домой. Я попрошу, чтобы вам давали необходимые лекарства…

— Дело не во мне, доктор. Не во мне.

— Да. Я понимаю.

Молчание.

— Хорошо на воздухе, да? После дождя…

— Аллотроп кислорода.

— Что?

— Озон. Формула «о три», молекулярный вес — четыре девятки…

— Сергей Иванович, скажите, а откуда…

— Они держат людей взаперти, доктор! Специально. Живых людей — без свежего воздуха. Специально! Вонь, тьма… А снаружи праздник, все время праздник! «Звонят колокола»!

— Песня?

— Да. Там, на площади. Флаги, речи. Динамик — бум, бум! Невыносимо, доктор! Лица, как фарш. И все так громко, громко.

— Вы потеряли сознание — тогда, в тот день, — от этого?

Молчание.

— Мне нужна моя флейта, доктор.

26. Разговор в кабинете

— Зачем ему флейта?

— Не знаю. Вообще, музыка успокаивает… У Шекспира в «Короле Лире»…

— Погодите вы про Шекспира, доктор! Потом про Шекспира! Скажите ему: флейта будет, но сначала он должен ответить на вопросы.

— Господин Корнеев, я — врач!

— Я в курсе.

— Вы просили помочь…

— Нам!

— Я должен помогать пациентам! Я давал клятву Гиппократа…

— Доктор, не будьте занудой. Я тоже давал клятву. Давайте искать компромиссы. Объясните ему, что надо пойти на контакт!

— Он обещал все рассказать. Но он хочет сначала получить свою флейту.

— Почему я должен ему верить?

— Потому что он честный человек.

— Вы меня с ума сведете.

— Сам и вылечу.

— Да? Ну ладно. Скажите: будет флейта.

27. Разговор в чужой квартире

— Погляди-ка внутрь.

— Да нет там ничего, глядел уже.

— А ты дунь.

— Куда?

— Да вон, сбоку дырка… Дай мне! Пфу-у-у… Клац-клац.

— Перделка дудячая…

— Как на ней играют-то? Пфу-у-у… Клац-клац.

— Ладно, поехали!

— Погоди! Корнеев велел газеты собрать.

28. Телефонный разговор

— Корнеев! Меня опять сношали из-за твоего Сырцова. Ты потрошить его будешь или там санаторий у вас?

— Утром, товарищ полковник.

— Почему не сейчас?

— Сейчас он вообще никакой, товарищ полковник! Сидит, плачет, гладит ее…

— Кого?

— Флейту.

29. Ночной диалог

— Что тут у вас происходит?

— Подследственный Сырцов играет на флейте, товарищ старший лейтенант!

— Кто разрешил флейту в камере?

— Капитан Корнеев, товарищ старший лейтенант!

— Жесть какая, а? Во дает.

— Так точно, товарищ старший лейтенант. Жесть!

30. Фейсбук. Пользователь Ksenya Izmaylova

«Люди! У кого есть мыши-крысы в районе Мясницкой? Что-то мои зелюки сегодня ночью с ума посходили, пищали и на стены лезли. И звуки какие-то странные со стороны Лубянки. Это у меня общие глюки с мышами или ждать конца света?»

Понравилось 32 пользователям.

31. Утром

— Вы обещали все рассказать.

— Да. Конечно. (Пауза.) Вы готовы услышать правду?

— Говорите.

32. Признание подследственного Сырцова капитану Корнееву

Текст не сохранился.

33. Разговор под портретом

— Капитан, вы в своем уме?

— Товарищ полковник…

— Что «товарищ полковник»? Вы отдаете себе отчет? Вы сами слышите, что говорите?

— Да.

— Сдайте его обратно в психушку, сейчас же! И сами туда ложитесь! А мне рапорт, в письменном виде! Черт знает что! Про инопланетян мне рассказывать! Три недели муйней маялся! Рапорт, сегодня же!

34. Рапорт

«…сообщил, что является наблюдателем от галактики Бэ Моль и заброшен на Землю с целью определения ее дальнейшей судьбы. Также Сырцов пояснил, что к заключению пришел отрицательному и у нас тут все плохо. По его словам, белковая материя никуда не годится. О своем задании узнал недавно. До того думал, что он человек. Утверждает, что способом передачи информации на галактику Бэ Моль была флейта…»

35. Справка. Гриф: МВД Республики Казахстан, исх. № …

«По вашему запросу исх. № … сообщаем, что мать Сырцова С. И., Копытьева (Сырцова) Таисия Петровна, 1936 года рождения, в 1957—62 гг. занимала должность “уборщица-посудомойка” в спец. в/ч 11602-У и проживала в пос. Басмандык, находившемся в административном подчинении министерства общего машиностроения СССР (космодром Байконур)».

Последние два слова подчеркнуты красным карандашом.

36. Разговор по селектору

— Где Корнеев?

— Не знаю, товарищ полковник.

— Найдите мне его, быстро!

37. Допрос подследственного Сырцова в главном здании

— Что за эксперимент?

— Я уже рассказывал это. Тому человеку, который увез меня из больницы.

— Расскажите еще раз.

— Хорошо. Несколько пульсаций назад наша прекрасная цивилизация приняла решение облучить Землю бемолем.

— Чем?

— B-moll. Си-бемоль-минорная тональность. Основа гармонии! Видите, вы даже этого не знаете…

— К-хе… Продолжайте!

— Первые результаты нас очень обнадежили: понимаете, всего несколько тактов эволюции, буквально пара миллионов лет — и уже Иоганн Себастьян Бах! Помните? Па! — тирата-тутита… тадада — ти-и-и!.. та-тара-тада…

— Да-да.

— Вы помните?

— В общих чертах.

— Нет! Вы не помните! И хотите меня обмануть. Как это стыдно! Стыдно!

— К-хе… Э-э… Продолжайте!

— Мы ждали гармонической эволюции вида! Мы были бы тогда не так одиноки во Вселенной! А чего мы дождались? Иприта и группы «Рамштайн». На одного Россини — миллионы тонн бессмысленного белка. Ложь, жестокость и идиотизм. Какой печальный итог, не правда ли?

— Продолжайте.

— Сначала мы не хотели вмешиваться: цивилизация B-moll склонна к покою и созерцанию. Но когда вы со своим белком полезли наружу…

— Поясните это.

— Когда вы запустили спутник! Когда Земля начала экспансию в космос, на B-moll было принято решение повысить степень контроля. И тогда здесь появился я.

— Как?

— Меня вживили в белковую массу…

— Уточните это.

— Что?

— Про белковую массу!

— Мою материнскую плату звали Таисия Сырцова. Она обитала неподалеку от места вашего первого запуска.

— На Байконуре?

— Да.

— Ваша мать умерла?

— Нет. Не знаю. Это неинтересно.

38. Милицейская справка

«Копытьева Таисия Петровна (в девичестве Сырцова), 1936 года рождения, не судима, в настоящее время проживает по адресу: г. Астрахань, Камчатская ул., дом 38, кв. 12. Муж — Копытьев Семен Андреевич, умер в 1998 году…»

39. Астрахань. Разговор у подъезда

— За Таисией приходили!

— Менты?

— Не менты! В штатском трое. На иномарке увезли.

— Таисию?

— Ну!

— А она?

— А что ей? Она с Пасхи пьяная. Пела, матами несла их…

— Песец старой. Ща ее утрамбуют наконец.

— Не утрамбуют! Она их матами, а старшой вежливо так: Таисия Петровна, прошу садиться! А молодой вещи ее несет!

— Чего это, а? — Не знаю.

40. Допрос. Продолжение

— Откуда вы получали информацию по физике, химии, геологии?

— Из Википедии.

— Зачем?

— Мне было интересно, как тут все устроено.

41. Протокол беседы

«Я, Копытьева Таисия Петровна, в девичестве Сырцова, являюсь человеком. В 1957—62 годах работала уборщицей-посудомойкой в пос. Басмандык (космодром Байконур), где в 1959 году родила сына Сергея при следующих обстоятельствах. Находясь в общежитии вспомогательного состава, я вышла вечером на крыльцо покурить в степь, где увидела в темноте горящие фары. Голос сказал “иди сюда”, и я подошла, где все и случилось. Других подробностей не помню, будучи в нетрезвом состоянии. Кто это был, не знаю…»

42. Обсуждение

— Я не понял. Так это в итоге кто был?

— Да не помнит она! Пьяная была…

— Ну он хотя бы человек?

— Не помнит!

— Блин. Ладно, хоть не голубь…

43. Допрос. Продолжение

— Когда вы узнали о своем задании?

— Это не задание. Это миссия.

— Как и когда вы это узнали?

— Мне это передали прямо в голову.

— Когда это случилось?

— Несколько лет назад.

— Как часто происходили сеансы связи?

— Раз в неделю.

— Вы передавали информацию с помощью флейты?

— Да. А как же еще?

— Почему вы считаете, что это слышали в вашей галактике?

— Я получал подтверждение, что сигнал получен.

— Как происходило подтверждение?

— Прямо в голову.

— Кто передал вам флейту?

— Флейту я купил в магазине «Музтовары».

— Почему флейту?

— Мне передали, что надо купить флейту, и я купил флейту.

— Как вам это передали? Ах, ну да…

44. Протокол беседы. Продолжение

«Сын, Сырцов Сергей, родился в январе 1959 года и вырос вне брака слабым. Ел без аппетита, вопросов об отце не задавал, космонавтикой не интересовался. Часто плакал без объяснения причин. Отношений с сыном не поддерживаю с 1976 года, когда он уехал, по его словам, куда-нибудь отсюда. С моих слов записано верно, Копытьева Таисия Петровна. Дата, подпись».

45. Допрос. Окончание

— И вы передали окончательное заключение?

— Да. Окончательное отрицательное заключение.

— Когда?

— Три дня назад. Когда тот человек привез мне флейту.

— Вы передали заключение с помощью флейты?

— Да. Я же вам говорил!

— И что теперь?

— Ничего. Все.

— В каком смысле?

— Этот эксперимент закончен.

— Это был эксперимент?

— Да. Я же вам говорил!

— И… что дальше?

— Я думаю, в другой раз надо будет попробовать небелковую материю.

— Что значит «в другой раз»?

— Когда-нибудь.

— То есть… Погодите, а мы?

46. Крик в кабинете

— Млять! Млять! Млять!

47. Разговор под портретом

— Так точно, товарищ генерал! Свернут Солнечную систему, за ненадобностью.

— Как свернут?

— Он говорит: в коврик.

— Полковник, вы что, смеетесь?

— Никак нет! Свернут в коврик, поставят в уголок. Он так сказал.

— Когда?

— Вчера, товарищ генерал!

— Когда свернут?

48. Выволочка

— Какого зуя вы разрешили ему играть на флейте?

— Товарищ генерал…

— Я спрашиваю: какого зуя вы дали ему флейту, капитан Корнеев? А? Филармония здесь? Вы знаете, что вы наделали своей флейтой?

— Виноват, товарищ генерал! Готов искупить.

— Ка-ак? Как вы собираетесь это искупить?

— Я…

— Вы мудак, товарищ капитан, и закончите жизнь лейтенантом! Причем очень скоро.

49. В Администрацию президента РФ, строго секретно

«По данным разработки, является по отцу инопланетянином и заброшен для принятия решения о прекращении жизни на Земле. В настоящее время ведется работа по привлечению Сырцова С. И. к сотрудничеству…»

50. Мозговой штурм

— Может, его это… помножить на ноль?

— Поздно. Он про нас уже такое насвистел… Если с ним что-нибудь случится — нас свернут в коврик сразу!

— Нас и так свернут!

— Ч-черт… Что же делать?

51. Разговор в храме

— Может ли такое быть, отец Силантий?

— Вообще-то, не должно, Игорь Темучинович. Русь-то матушку Господь убережет по-всякому…

— Да тут не Господь, отец Силантий. Тут какая-то хрень из космоса.

— Всяка хрень от Господа. Будем молиться. А что говорит ваша наука?

— Наука уже молится.

52. Мозговой штурм

— Когда это будет?

— Да черт его знает!

— А он не говорит?

— Он сам не знает!

— И что, вот прямо полный крандец?

— Нет, мля, выборочный! Тебя оставят, на развод.

— Кстати, это было бы правильно.

— Не отвлекайтесь! Какие идеи?

— Делать ноги…

— Куда?!

— М-да…

— О! Надо его переориентировать на Америку!

— В каком смысле?

— В смысле крантов. Типа Америка во всем виновата. Власть денег, бездуховность, вся херня… Негров линчуют.

— Обаме расскажи.

— Нет, серьезно!

— А что, идея. Их в коврик свернут, а мы типа за гармонию.

— Идите в жопу, у меня там внуки!

— Не отвлекайтесь. Про Америку записал. Еще?

53. Из записки Аналитического управления при Администрации Президента

«…усилить контроль над флейтистами».

54. Циркуляр Минздрава РФ, разосланный в психиатрические учреждения страны

«Лечащему персоналу обратить особое внимание на содержание бреда пациентов ниже среднего роста, лысых, с голубыми глазами, имеющих склонность к музыке. Обо всех подозрительных случаях докладывать по горячей линии 8-800-……..»

55. Директива Совета безопасности РФ

В Центральный аппарат МВД РФ. Срочно, секретно.

«Обеспечить сбор информации о гражданах 1957—62 гг. рождения, родившихся в Казахской ССР и проживающих в настоящее время на территории Российской Федерации…»

56. Циркуляр Минкульта, исх. № ……, секретно

«1. Руководителям учебных заведений в трехдневный срок предоставить список учащихся по классу флейты, с адресами проживания и характеристиками.

2. Преподавательскому составу провести работу по выявлению лиц, тяготеющих к исполнению произведений в си-бемоль миноре…»

57. Из приказа по консерватории

«…всем студентам отделения духовых инструментов явиться в медпункт для сдачи крови. Ректор Рябинин».

58. Телефонный звонок

— Что мне с ними делать-то?

— С кем?

— Да мне тут инопланетян навезли, товарищ майор! Лысых, с голубыми глазами.

— Откуда?

— Двое с Марса, один с Венеры, остальные без определенного места жительства.

— Откуда привезли?

— Из Минздрава.

— Так допросите их!

— О чем?

— Откуда я знаю? Допросите и отправьте назад.

— Так не берут их назад! У них бумага — «доставить», а про «назад» там нет. Психи волнуются, плачут… И казахи не помещаются.

— Какие казахи?

— Обычные такие казахи.

— Куда они у тебя не помещаются?

— В «обезьянник», товарищ майор. А их везут и везут…

— Перестаньте засирать мне мозги, товарищ старший лейтенант! Сделайте что-нибудь и доложите по форме.

59. Сообщение РИА «Новости»

«Вчера в Астане послу РФ в Казахстане была вручена нота протеста в связи с массовыми задержаниями в России граждан Казахстана. МИД Казахстана глубоко-глубоко недоумевает и рассматривает это как недружественный шаг, способный осложнить».

60. Крик в отделении полиции

— Ты, млять, казахов от узбеков отличать научишься когда-нибудь, товарищ сержант? А? Что молчишь? Или ты думаешь: если чурка, то и казах? Ты документы их видел? Там что написано? Ты по-русски читать умеешь? Нет? Я тебя не аттестую, мордва бессмысленная…

61. Крики

— Пустите! Пустите, я вам говорю!

— Что вы делаете? Я народный артист СССР!

— Иди сюда! «Эсэсэсэ-эр…»

— Перестаньте немедленно! Не трогайте меня руками! Уберите руки!

62. Сообщение РИА «Новости»

«Сегодня в зале имени Чайковского, во время исполнения Первого концерта Чайковского (си-бемоль-минор) взяты с поличным пианист Денис Мацуев и оркестр Московской государственной филармонии (дирижер Юрий Симонов) в полном составе. Местонахождение задержанных их адвокатам неизвестно».

63. Из приказа по ФСБ РФ

«Обеспечить полную секретность мероприятий, проводимых в рамках операции “Бекар”, со всех привлеченных взять подписку о неразглашении…»

64. Заголовки на первых полосах

Газета «КоммерсантЪ»

«Флейтист подкрался незаметно».

Газета «Комсомольская правда»

«Инопланетянин живет на Лубянке!»

Газета «Жизнь»

«До конца света осталась неделя!!!»

«Спорт-Экспресс»

«Олимпиада в Сочи под вопросом».

65. Из статьи в газете «Завтра»

«Четыре русские империи рождались из таинственных вихрей. Из одинокого подвига и сокровенной молитвы. Пятую алкали в святом усилии ратники Приднестровья и страстотерпцы кровавого октября 1993-го. Аскеты лубянского ордена искали державные скрепы для земли русской в тумане либеральной Смуты — и нашли их под спудами Иоанновой могилы и в тюменских нефтяных недрах. Но гнилым студнем уже распалось русское пространство, зараженное атлантическим грибком, и выблядки Бжезинского и Олбрайт, картавя и пришепетывая, позвали коней Апокалипсиса на волжские равнины…»

66. Горячая линия. Кремль (Москва) — Белый дом (Вашингтон, DC)

— Добрый вечер, Владимир!

— Доброе утро, коллега! Хау ар ю?

— Да я-то файн…

67. Программа «Время». Закадровый текст

«В Москве свежо и солнечно. Синоптики обещают, что осень тоже будет теплой. В школах продолжается подготовка к новому учебному году, во МХАТе имени Чехова начались репетиции нового спектакля. В привычном режиме работают учреждения…»

68. Пять новостей на Яндексе

К Московской консерватории стягиваются подразделения башкирского ОМОНа.

На Поволжье и Урале продолжаются массовые драки скинхедов и азиатов.

Толпы мародеров взяли штурмом магазин «Ашан».

Оглашен приговор группе геев и правозащитников.

«Уралвагонзавод» посылает танк и семьсот рабочих для защиты президента России от инопланетян.

69. Перетяжка на Тверской улице

«Успей до конца! Специальное предложение! Коста-Брава, Майорка, Канары, Мальдивы — за полцены!»

70. Новости РБК

Обвал на токийской бирже.

Президент Беларуси Александр Лукашенко заявил, что готов выступить посредником в переговорах с инопланетянами.

Власти Голландии разрешили употребление марихуаны в детских садах.

Телекомпания ВВС приобрела исключительные права на показ конца света в прямом эфире.

Сенатор Маккейн назвал Обаму грязным нигером.

Организация «Хезболла» взяла на себя ответственность за все.

71. Разговор в Кремле

— А кто у нас руководит операцией?

— Генерал Постнов.

— Из управления Z?

— Он самый.

— Справится?

— Клим Игнатьевич-то? Должен. Больше некому…

72. Совещание в управлении Z

— Надо, чтобы ему тут понравилось!

— Что?

— Все! Надо, чтобы ему тут все понравилось. Причем срочно. Где он?

— У нас.

— Как у нас?

— На Лубянке.

— Зачем?

— Сидит.

— Что-нибудь рассказывает?

— Да все рассказал уже, теперь просто сидит.

— Семен Палыч, вы идиот?

— Сами вы идиот, Клим Игнатьевич.

— Они же нас грохнут! Он — наше все теперь! Вы ему жопу лизать должны!

— Ему?

— Да! Сейчас — ему! Перевести в пансионат, выполнять желания! Он вообще по жизни чего хочет?

— Гармонии.

— Так купите ему гармонию! Я за вас соображать должен? И ненавязчиво, ненавязчиво! Между прочим, само собой! Забота о людях! Нравственное прозрение, давняя любовь к музыке… И этого позовите, с бабочкой… Ну, этого… Млять, кто у нас с бабочкой?

— Набоков?

— Сам ты Набоков! В телевизоре, про музыку словами рассказывает…

— Бэлза.

— Вот! Бэлзу ему привезите, пускай про культуру пошелестят. Ну и вообще — гуманизм, фуе-мое, красота спасет мир! Ему должно тут понравиться, слышите?

73. Монолог в пансионате, на прогулке вдоль розария, под токкату и фугу ре-минор Иоганна Себастьяна Баха

— Ах, Сергей Иванович, дорогой наш Сергей Иванович, ну как же так? Ну почему же вы раньше не рассказали нам о вашей прекрасной цивилизации? Мы же так давно ищем поддержки в космосе. Ведь мы тут боремся, боремся… Бьемся как рыба об лед! За мир во всем мире, за духовность, за музыкальность! Кругом столько грязи, вы не поверите! Такое нравственное падение, такая жестокость, бескультурье… Но ведь только теперь все и начинается! Новые подходы, модернизация, культурный приоритет! Вы бы сыграли про нас что-нибудь хорошее, а? А тот человек, который с вами плохо обращался, — он уволен из органов, уже уволен! Мы с этим боремся сейчас. Уволен и сослан без права переписки! Он опозорил человечество! Мы его за это, млять, как зайца теперь гонять будем, пока не сдохнет… Потому что человек — это же превыше всего, правильно? Это звучит гордо, верно? Сергей Иванович, скажите что-нибудь, а то что я все один разговариваю?..

74. Анонс

«Плоды космонавтики». Нашему корреспонденту удалось встретиться с матерью пришельца! Читайте в одном из ближайших номеров «МК».

75. Отчет о проделанной работе

— Вот, Клим Игнатьевич, тут вся информация. Пансионат «Тайные дали» — наш, закрытый. Отдельный коттедж, номер люкс, окна на сосновый бор. Погода хорошая, облака разогнали, соседей тоже. На дорожках — тихая классическая музыка. Телевизор показывает пейзажи и балет. Новости записываем специально: счастливые дети, благодарное население, новобрачные возлагают цветы к памятнику Чайковского. На завтраке играет арфистка.

— Красивая?

— Сам отбирал.

— Потом привезешь, если успеем. Что мамаша?

— Мамашу держим отдельно, готовим.

— Скорее давайте. Как думаешь, пробьет его на жалость?

— Не знаю. Вообще, старуха еще та. Я бы ее первую уничтожил.

76. Из статьи в газете «МК»

«В юности Таисия Петровна (в ту пору просто Тая) работала на Байконуре. Она помнит улыбку Гагарина и холодные ветры казахстанских степей. На ее глазах разворачивалась эпическая сага покорения космоса. Больше полувека она молчала, опасаясь расплаты КГБ за свою неземную любовь, и только сейчас, на закате своих дней, решилась рассказать об этом дне недлинными скупыми словами… Когда, уходя, я оглянулась, она стояла на крыльце и смотрела в закатное небо, украдкой вытирая невольную слезу, и что-то шептала…»

77. Телефонный разговор

— Ну, чего?

— Да все то же, Клим Игнатьевич! Ханку жрет и сериалы смотрит.

— Погоди. Она вообще врубилась, чего происходит?

— Да мы рассказываем ей каждый день, с самого начала!

— И что?

— Ноль эмоций. Лупит глазами и на часы смотрит, чтобы сериал не пропустить. Дохлый номер. Старуха нам не поможет. Он, если ее увидит, такое сыграет, нас сразу грохнут!

78. Телефонный разговор

— Это Постнов. Ну, что?

— Молчит, Клим Игнатьевич. Депресняк у него.

— Баха ему играете?

— Все время, Клим Игнатьич. Их много оказалось, по очереди играем.

— Кого много?

— Бахов.

— Держите вопрос под контролем. И девку привезите ему хорошую, пускай натрахается, мозги расслабит…

— Привозили, пять штук на выбор!

— И что?

— Ничего хорошего. Увидел — завыл, спрятался за торшер…

— Вы каких привезли?

— Лучших по профессии! Не надо ему этого вообще.

— Ну мальчиков привезите.

— Да вообще ничего ему не надо! Он не по этой части.

— А по какой? А, ну да. Ну Спивакова ему привезите.

— С виртуозами?

— Да! Пять штук, на выбор.

79. Докладная записка

«Я, майор Полундро, докладываю, что 2 июля с. г. на прием в приемную ФСБ (Кузнецкий Мост, 22) пришел гр. Копытьев Степан Семенович, 1967 года рождения, называющий себя братом по матери инопланетянина Сырцова, находящийся в затруднительных условиях. Означенный Копытьев просит материальной помощи во имя жизни на Земле. В случае отказа утверждает, что ни за что не ручается…»

80. Из милицейской справки

«На ваш запрос № … сообщаем, что Копытьев Степан Семенович, 1967 года рождения, действительно является сыном от второго брака Сырцовой Т. П. и братом по матери инопланетянина Сырцова. В 1990 году судим по ст. 206, ч. 2 и ст. 146, ч. 1 (хулиганство, грабеж), приговор 3,5 года. В настоящее время проживает по адресу: Московская область, г. Мытищи, ул. Юбилейная, дом 27, кор. 3, кв. 40, работает в частном охранном агентстве “Центурион-Ярослав”».

81. Беседа за пивком

— Так вы никогда не виделись с братом?

— Так не надо нам видеться! Все здесь, в душе… Сердцем чувствуем. Родная кровь! А вы — виделись, не виделись… Эх…

Бульк. Бульк.

— Ваше здоровье.

— И тебе не хворать, паря.

Глум. Глум.

— А не надо было потому что обижать простой народ! Думали, все вам вот так сойдет, да? А братуха мой, Серега Сырцов, он все видел! Он теперь за всех честных людей спросит… Бога потому что надо было помнить!

— Что же теперь нам делать, как вы думаете, Степан Семенович?

— А что теперь? Теперь это… отвечать по всей строгости.

— Вы говорили, что можете на него воздействовать.

— На Серегу-то?

— На Сергея Ивановича.

— Да мне похер это — «воздействовать»… А поговорить по-человечески — чего ж… Не чужие люди! Посидим, порешаем вопросы…

— Первым делом, Степан Семенович, надо попросить его отложить окончательное решение об уничтожении.

— Может, и отложим. Как пойдет. Только вы это… насчет чего договаривались…

— Завтра, Степан Семенович! Завтра обязательно.

— Не забалуйте смотрите.

— Родина не балует, Степан Семенович.

— А то давайте еще лимон зелеными сверху, а? Все равно ж конец света. Гы-ы…

82. Решение акционерного собрания ОАО «Газпромбанк»

«Ввести в состав правления ОАО “Газпромбанк” Копытьева Степана Семеновича…»

83. В Центробанк РФ, срочно, секретно

«Выделить государственной корпорации “Антикосмос” дополнительно 7 500 000 000 рублей (семь с половиной миллиардов рублей)…»

84. Табличка на двери (золоченая)

«Центральный научно-исследовательский институт повышения гравитационной устойчивости Академии наук Российской Федерации» (ЦНИИПГУАНРФ).

85. Экскурсия по поселку Петрово-Дальнее (Рублевское шоссе, Московская область)

— А это чей строится?

— С кариатидами? Это Ватрушева Эразма Петровича домик будет.

— Из Совбеза?

— Его. Он под инопланетян смету получил. Вот, борется.

— Со сметой?

— Ну!

86. Диалог в дверях

— Привезли, товарищ майор.

— Брата?

— Ага.

— Хорошо. В холле оставьте его. Шампанское, фрукты?

— Все готово.

87. Встреча братьев

— Здорово, братуха!

— А-а-а-а!!! Нет, не-е-ет!..

88. Решение акционерного собрания ОАО «Газпромбанк»

«Вывести из состава правления ОАО “Газпромбанк” Копытьева Степана Семеновича».

89. Диалог в машине

— Мы сейчас к вам заедем, за денежками.

— В каком смысле?

— В прямом. Денежки заберем и сдадим их обратно в казну, под протокол.

— Не, так не годится…

— Годится, гражданин Копытьев! И скажите спасибо, что мы вам ноги не отрезали ржавой ножовкой. «Братуха»…

— Ну, это… Игоряша…

— Тамбовский волк тебе Игоряша. А я товарищ старший лейтенант.

— Командир, может, договоримся?

— Конечно. Мы договоримся, что ты вернешь родине деньги и исчезнешь с горизонта. Не то ты у меня до конца света не доживешь.

90. Телефонный разговор

— Понял, оставайся на проводе.

Щелк, щелк.

— Это Постнов. Маму отменяем.

— Да? А я только пробился к ней…

— То есть?

— Ну, дошло до нее, чего происходит.

— Неужели.

— Так точно. Выразила готовность помочь по-родственному. Уже денег попросила и квартиру в Москве.

— Болт ей в голову, а не квартиру. Увози назад эту Сырцову!

— Она Копытьева…

— Нахер обеих.

91. Разговор на завтраке

— Вам нравится эта музыка?

— Да. Так хорошо…

— Правда?

— Да. Никогда не видела.

— Это арфа.

— Да. Красиво!

— Как вас зовут?

— Айгуль.

— А меня — Сергей Иванович Сырцов… Паспорт номер…

Вздох.

92. Телефонный разговор

— Вошел в контакт с уборщицей, товарищ генерал. Второй день разговаривают на завтраке.

— О чем?

— Ни о чем так особенно. Она арфу стояла слушала, а он заговорил. Зафиксировано четыре улыбки. Сегодня подошел и дотронулся до локтя.

— Та-ак…

— Пресечь?

— Ни в коем случае! Способствовать.

93. Из милицейской справки

«Сакиева Айгуль, 1977 г. р., уроженка г. Ош (Узбекская ССР), в РФ с 1990 года. В пансионате “Тайные дали” работает с 2007 года в должности “уборщица”…»

94. Разговор

— Садитесь, пожалуйста, Айгуль!

— Мне нельзя.

— Почему?

— Нельзя.

— Простите…

— Вы хороший человек. Редко бывает хороший человек.

— Я не человек. Почему вы смеетесь?

— Вы так смешно сказали. «Не человек»…

— Я похож на человека?

— Очень!

— Вы так смеетесь… Айгуль…

95. Встреча на остановке

— Капитан?

— Дерьма кусок… Здравствуйте, доктор.

— Добрый день.

— Я пьян, я знаю…

— Все нормально.

— Ничего не нормально! Полечили больного, да?

— Нет. Не полечили.

— Флейта, «честный человек»… Слышали про вашего честного человека?

— Слышал… Слухи.

— Ничего не слухи, доктор! Нам всем кранты.

— Капитан, он просто человек, поверьте. Больной совестливый человек! А кранты нам — уже давно.

— Это да… Бэ Моль! Я йопнусь, доктор. У меня крыша едет. А вы обещали вылечить, хе-хе-хе!

— Тут все с ума сошли. А он просто человек, как вы не можете этого понять! Человек! Но я так и не успел найти ниточку к его болезни.

Молчание.

— Где он?

— Не знаю…

96. Воспоминание. Голоса. 1967 год

— Шибздик, а шибздик, ты чего такой мелкий?

— Я не шибздик.

— Шибздик-шибздик!

— Кто твой папа, шибздик?

— У него нет папы.

— Гы-ы-ы!

— Так не бывает!

— У него мамка инопланетянину дала!

— Го-го-го!

— Марсианину!

— С рожками! Го-о-о!..

— Шибздик, покажи рожки!

— Гы-гы-гы!

— Го-го-го!

— Ы-ы-ы-ы… Ы-ы-ы-ы!..

— Не плачь, шибздик! Мы маленьких не трогаем.

— Гы-гы-гы! Го-го-го!

— Только саечку сделаем.

— С-саечка!

— Саечка!

97. Воспоминание. 1971 год

— Уроки сделал?

— Я потом, мам.

— Марш делать уроки!

— Я послушаю только…

— Нечего там слушать.

— Ма-ам…

— Я что сказала?

— Я хочу послушать…

— Выключи радио!

— Нет, мамочка, нет…

— Выключи сейчас же!

— Нет! Ну пожалуйста, не надо! Мамочка, не надо!

Щелк.

— А-а-а-а!..

— Прекрати выть, идиот!

— А-а-а!

— Не смей! Вот только попробуй! Вот только попробуй включить радио!

— Ы-ы-ы…

— Идиот!

— Ы-ы-ы…

— Кончай реветь! Через минуту чтобы сидел делал уроки!

— Ы-ы-ы… Ы-ы-ы…

— Смотри! Вернусь — не будешь делать уроки, излупцую!

Хлоп.

Щелк.

— …слушали «Третий концерт» Сергея Рахманинова для фортепиано с оркестром, ре минор, в исполнении Филадельфийского оркестра. Дирижер — Юджин Орманди. Солист — народный артист СССР Эмиль Гилельс.

— Ы… Ы… Ы…

98. Голоса в сумерках

— Они за вами следят. Все время следят. И сейчас.

— Да.

— Почему?

— Можно, я не скажу?

— Можно. Только боюсь.

— Айгуль, я перед вами очень виноват…

— Нет. Вы хороший, я вижу.

— Можно, я возьму вас за руку?

— Да.

99. Телефонный разговор

— У них тут любовь, товарищ генерал.

— С уборщицей?

— Так точно.

— Секс был?

— Вот, собственно, в настоящий момент.

— Ему хорошо?

— Не могу знать, товарищ генерал.

— Ему должно быть хорошо!

— Понял. Посодействовать?

— Отставить!

— Есть отставить.

— Следите — и держите меня в курсе.

100. Разговор в темноте

— Ну что вы… Что вы!

— Простите меня…

— Это ничего. Человек плачет… Ничего!

— Слезы. Орган секреции. Почему это происходит? Это так странно…

— Мой отец плакал, когда брата убили. Сидел, плакал. Брата убили, дом сожгли, все взяли… Его не убили. Потом умер.

— Бедная Айгуль…

— Гульнар — так похожа. Иногда вижу ее, тоже плáчу.

— Ваша дочь?

— Да.

— Там, утром, на дорожке?

— Да.

— Красивая девочка.

— Да. Хорошая…

— Сколько ей лет?

— Девять. Осенью будет десять.

— Осенью… Айгуль, мне так грустно!

— Какой сильный ветер. Как деревья шумят… Ой! Гульнар!

101. Диалог в машине с «крякалкой»

— Ураганное предупреждение, Клим Игнатьевич!

— Вижу.

— Ехать?

— А что говорят?

— Разное говорят. Гидрометеоцентр говорит: ветер северо-западный, до ста метров в секунду. А люди говорят: издец пришел, как обещали.

— Ехать!

102. Гадание по книге

Стр. 57, седьмая строка сверху.

«Раскачка, выворот, беда…»

103. Голоса у окна

— Боже мой!

— Я тебе говорила, говорила!

— Ну и ветрище. Кошмар…

104. Разговор в штабе

— Семенов! Хорош пить. Поднимай эскадрилью.

— Куда?

— Не знаю. Приказ министра.

— Там же ураган!

— Ну.

— Он что, мудак?

— А ты не знал?

— Знал. А с кем война?

— Ищут пока. Ты давай, выполняй приказ помаленьку… Рожу кирпичом — и начинай суетиться. А то война не война, а клизму поставят на обе половины.

105. Фейсбук. Пользователь Катя Тростиночка

«Прошу срочно перепост! Всем-всем-всем! Надо скрестить пальцы и повторять “фигули на рогули, бодай тебя комар”. И все будет хорошо!»

106. Телефонный разговор

— Звонарев говорит! Генерала дайте, срочно!

— Нет его.

— В каком смысле?

— В прямом.

— А когда будет?

— Уже не будет, я думаю.

— Но он играет! Передайте там: он играет!

— Кто?

— Сырцов! Он играет на флейте!

— На здоровье. Это не консерватория.

— А кто?

— Это реанимация.

107. Разговор в отделе Z

— Слышал про Постнова?

— Что?

— Да то. Помер.

— Как помер?

— Физически. Деревом убило, ночью.

— Да ладно тебе!

— Вот тебе и ладно. На машину упало, на Новой Риге…

— Само упало?

— Вроде само.

— Интересный поворот.

— Не то слово.

— И кто теперь?

— Без генерала не останемся.

108. Голоса на рассвете

— Красота какая! Миш, погляди.

— Ага… Живем!

— Надо же, как тихо…

— Давай трахнемся, раз все равно живем?

— Дурак ты.

— Сама дура. «Конец света, конец света…» Иди сюда…

109. Телефонный разговор

— Он спит, товарищ генерал! Разбудить?

— Зачем?

— Не знаю.

— Во сколько он играл?

— На флейте?

— На хуельте!

— Начал в 0:47, закончил в 1:05.

— Какая была музыка?

— Не знаю.

— Опишите!

— Музыку?

— Да!

— Ну такая…

— Понятно. Что там у вас сейчас?

— По графику, товарищ генерал. Завтракаем.

— С погодой как, спрашиваю!

— Все тихо.

— Проснется, узнайте у него осторожненько: это — он?

— Есть узнать, это он!

— Или не он.

— Или не он.

— Как фамилия?

— Сырцов!

— Ваша!

— Звонарев.

— Не надо ничего узнавать, Звонарев. Тебе — не надо ничего узнавать! Сиди засекай время.

110. Утренний разговор с неизвестным

— Доброе утро, Сергей Иванович, приятного аппетита. Можно мне присесть?

— Да.

— Как ваше настроение?

Молчание.

— Отличный день!

— Да.

— Солнце, свежо… А ночью такой ураган был, жуткое дело.

— Да. Страшно.

— Вам тоже? Хе-хе… А мы как испугались, представляете?

— Да.

— Вы так хорошо играли! Мы просто заслушались. Такая гармония! Столько в этом было добра, любви к людям…

— Уходите. Сейчас же уходите, пожалуйста!

— Конечно. Сейчас. Вы только скажите: ведь мы можем рассчитывать на новый этап в наших отношениях, да? Мы ведь очень стараемся.

— Да.

— Мы действительно осознали! Мы…

— Дело не в вас.

— Конечно! Главное, что вы остановили этот ужас. Ведь это сделали вы, да? Сегодня ночью — это вы?

— Я не знаю.

— Как… не знаете?

Молчание.

— Не знаю. Но я попросил о прощении.

— Для нас?

— Да. Получается, и для вас тоже.

— Спасибо вам! Спасибо! Мы вам очень благодарны! Постараемся оправдать высокое доверие. Кстати, Айгуль…

— Что?!

— Айгуль. Мы подумали: будет правильно повысить ей зарплату. И оформить российское гражданство. Гуманитарный аспект! Ну и вообще, теперь все будет хорошо, вот увидите. Ухожу, ухожу!

111. Голоса в штабе

— Йес-с!

— Господи!

— Слава богу…

— Сука, все нервы истрепал.

112. Последний разговор Сергея Сырцова с Айгуль Сакиевой

— Я не знаю, кто я… Так странно! Раньше знал, а сейчас — уже не понимаю…

— Это не важно. Важно, что солнце, день… Смотри!

— Что это?

— Это ты!

— Это Гульнар нарисовала?

— Да.

— Я такой?

— Да.

— Правда?

— Да!

— Надо же. На человека похож! Айгуль… Милая… Как ты хорошо смеешься… И как ты вкусно пахнешь…

113. Совещание в штабе

— Ну и что теперь с ним делать?

— Не знаю. Решайте…

— В смысле?

— Ну, не знаю… Он положительное заключение туда передал?

— Вроде да.

— «Вроде» или «да»?

— Говорит, передал!

— Ну и хорошо. Теперь надо что-то сделать, наверное… Пока он обратно не передумал.

114. Пансионат «Тайные дали». Голоса

— Да-а… Живет начальство!

— Звездатое местечко!

— Надо будет потом остаться, в теннис поиграть.

— Гы-ы…

— Отставить.

115. Голоса в номере люкс

— Кто вы?

— Сейчас расскажем.

— Это моя флейта…

— Конечно, ваша.

— Не трогайте мою флейту!

— Спокойно, Сергей Иванович…

— Положите флейту!

— Тихо, ты…

— А! Ы-ы-ы…

— Ноги держи ему. Держи ноги!

116. Разговоры на кухне (пансионат «Тайные дали»)

— Сидит опять раскачивается…

— Ага! Как емарь ее пропал, так и качается. Третий день уж. И молчит.

— Да ладно вам, девочки! Жалко же ее…

— А куда он делся?

— Этот? Не знаю.

— Игнатов сказал, в тот день приезжали какие-то, одинаковые…

— Молчи ты.

117. Голоса в электричке

— Добрый день! Вашему вниманию предлагаются необходимые в быту вещи: лазерная указка, фонарик на голову, электрошокер, нашлепки со светоотражателем! Вертолетик детский, производство Китай, тридцать рублей! Сборник «Тысяча судоку»! Кроссворды, сканворды, гороскопы на каждый день!

— Следующая станция — Расторгуево!

— Мамочка, не плачь. Все будет хорошо.

— Солнышко мое. Гульнар…

118. Вопрос без ответа

— Э! А где эта… Сакиева?

119. Программа «Время»

«В начале августа спецслужбы Российской Федерации предотвратили террористический акт, последствия которого, если бы он был осуществлен, даже трудно себе представить. Террорист, чья фамилия пока не называется, был уничтожен при попытке применения гравитационного оружия…»

120. Анонс на канале «Россия»

— Смотрите в вечернем эфире! Фильм Аркадия Мамонтова «Кто заказывал апокалипсис?» Антирусский космос: они пытались говорить с Россией языком шантажа! Операция, спасшая мир! Впервые — эксклюзивные оперативные съемки того, кто поставил человечество на грань катастрофы! Нити тянутся в Лондон… Оппозиция на службе у черной бездны… «Кто заказывал апокалипсис?» — сегодня, сразу после программы «Вести»!

121. Программа Андрея Малахова «Пусть говорят»

— Сегодня вы услышите то, чего еще никто не слышал! Леденящие душу подробности реального триллера! В нашей студии — подполковник Корнеев, человек, первым вступивший в смертельную схватку с инопланетянами за жизнь на Земле. Ваши аплодисменты!

— Вау-у-у-у!..

122. Программа «Время»

«Сегодня в Сочи Президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин встретился с группой офицеров ФСБ, участниками легендарной операции «Бекар». Участники поблагодарили президента за заботу о родине и личную помощь в проведении операции и подарили ему слиток серебра, изготовленный из оружия, которым террорист хотел уничтожить человечество…»

123. Частушка

«Я по улице прошлась,

Музыканту отдалась.

Ни куя, ни рожицы —

Но мало ли, как сложится!»

124. Сообщение сайта Лента. ру

«В храме Христа Спасителя, где в эти минуты проходит молебен за здравие руководства России, четвертый час ожидается прибытие руководства России. Перекрыты Кутузовский и Калининский проспекты, Тверская и Манежная улицы, Ордынка и Большой Каменный мост. Полностью, в обе стороны, замкнулись Садовое и Третье транспортное кольцо. Водители встречают кортеж приветственными гудками».

125. Культурная хроника

«Сегодня в “Крокус Сити Холле” состоялся концерт, посвященный памяти Героя России генерала ФСБ Постнова, погибшего при ликвидации гравитационного заговора музыкантов. В концерте приняли участие певцы Трофим, Григорий Лепс, Тимати и Надежда Бабкина. В завершение вечера на сцену вышел Иосиф Кобзон, который поет до сих пор…»

126. Новости кино

«Режиссер Джаник Файзиев приступает к съемкам блокбастера “Бескорыстие”. Смета фильма — $28 миллионов. Сюжет картины основан на реальных событиях этого лета…»

127. Из «Российской газеты»

«Недавно ряды партии “Единая Россия“ пополнились заслуженным врачом России, кавалером ордена Знак Почета, психиатром Синицыным, получившим известность при раскрытии гравитационного заговора музыкантов. Выступая на съезде партии, Синицын отметил необходимость в эти ответственные дни повысить бдительность и еще плотнее сплотиться вокруг руководства нашей страны…»

128. Гадание по книге

Стр. 196, шестая строка сверху.

«Безумца диким лепетаньем…»

129. Приказ

«За появление на работе в нетрезвом виде и хулиганские действия, несовместимые со статусом медицинского работника, уволить врача Дубко Г. И.

Подпись: главный врач Синицын Н. П.»

130. Разговор в ординаторской

— Синицыну?!

— Ага. При всех, на летучке.

— Прямо по морде?

— Ну!

— Что-нибудь сказал?

— Сказал, но довольно коротко. Спросил только: «доволен, болван?» И сразу по морде.

— А тот?

— Синицын? Заверещал на всю больницу, удило пыльное. Всех психов распугал.

— Не, ну что за невезуха, а? Один раз в жизни такое, а я пропустил…

— Да, это надо было видеть… Настоящий буйный!

— Кто?

— Жора, кто.

— Жора нормальный…

131. В поликлинике

— Ну что же, Айгуль… У вас восьмая неделя беременности.

132. Из свидетельства о рождении

Имя новорожденного — Сакиев Альмир.

Мать — Сакиева Айгуль Альмировна.

Отец — прочерк.

133. Граффити на доме, где жил Сырцов

«ЗАЧЕМ?»

134. Разговор Георгия Дубко со своим котом

— Что пришел? Тоже хочешь? Ну на… Не пьешь? Правильно — мне больше останется. До конца света успеем… Будь здоров, котович. Слушай, а может, он и вправду был пришелец, а? Что молчишь?

— Мр-р-р…

135. Шесть лет спустя

День города. Голоса.

— …Москва встречает наших замечательных спортсменов, в нелегкой борьбе отстоявших…

— Ра-сси-я! Ра-сси-я!

— Дай краба, брат!

— Что вылупился, чуркестан?

— Да ладно, пускай смотрит…

— …программа воспитания патриотизма!

— По пивасику?

— Не, ну я конкретно в шоке!

— …путат Государственной думы, отец Игумений Питерский…

— Нарожали чернозобых! А ну, бегом отсюда, чуркестан, — и скажи отцу, чтобы прятался, нах!

— Да ладно, он по-русски не понимает.

— Все он понимает! Во как глазами зыркает, зверек.

— Альмир! Альмир, иди сюда!

136. Разговор в музыкальной школе

— Айгуль, у вас очень способный мальчик. Хороший слух, чувство ритма. И музыку чувствует… Только он неразговорчивый совсем. Правда, Альмир?

— Да. Он у меня молчаливый.

— Может быть, отдадим на скрипку? У нас есть очень хороший педагог, я могу поговорить…

— Нет. Он хочет играть на флейте.

зима-весна 2012 года

Савельев проснулся оттого, что кто-то рвался снаружи в балконную дверь.

Он лежал несколько секунд с оборвавшимся сердцем, прежде чем сумел вспомнить, кто он и где. Отель, Израиль… Как звать этот город? И что он здесь делает?

В чернильной мгле за стеклом чужое море, беснуясь, отгрызало куски пляжа, и дверь ходила ходуном. Спать было невозможно. Оставалось думать, и Савельев покорно лежал в дребезжащем мраке с открытыми глазами. Думать не получалось: страх расползался, как чернила по промокашке, древний бессмысленный страх. Кто-то ломился в дверь.

Савельев нащупал выключатель, и страх вытеснила внезапная злоба, когда ночник осветил пространство, в котором он лежал. Что за идиотский отель она ему сняла? Какая-то недоделанная кубатура, даром что на море. Что толку в этом море?

Он собрался с силами и пошел на войну с балконной дверью, но войну проиграл: рама начинала биться в падучей, едва он переставал вжимать ее в косяк. Сэкономили на стеклопакетах, евреи… Савельев оскалился в отчаянной усмешке: ну и что теперь делать, а? Третий час ночи! Он чувствовал себя идиотом.

Повело, называется, кота на грядки.

Таня эта обнаружилась в фейсбуке месяц назад. «Леонтовская студия, 1986 год…» Студию он помнил, помнил Леонтова — сутулого, в вечном свитере, давящего в пепельнице дешевые папиросы… Вроде бы умер он недавно. Вообще на отшибе доживал, ни слуху ни духу… Но говорили: вроде умер.

Да, Леонтов, кумир молодости. Он вспомнил его каркающий голос, свои стихи, Ленку Стукалову, пожизненный шрам на сердце, и следом, конечно, Гальперина. Вспомнил Элика Шадрова и свою детскую ревность: у того вдруг напечатали подборку в «Новом мире»…

А вот эту Таню помнил нетвердо, осталось только на краешке памяти теплое звукосочетание — Таня Мельцер — и ощущение, что целовались. Да, целовались, конечно, с кем он там не целовался! У него был табун поклонниц в этой студии, у юного гения, а что он гений, было решено с самого начала — гений, любимчик и мартовский внесезонный кот в законе.

Четверть века прошла, блин.

Далеко внизу, на краю избитого морем пляжа, в слабом круге одинокого фонаря, пыталась взлететь пальма.

Какого рожна, подумал Савельев. Ностальгия пробила, любви захотелось напоследок… Да, думал он, плавя лбом стекло оконное и успевая изойти тоской оттого, что эта строка не его, — да, любви! И ведь даже успел придумать, что она любила его всю жизнь, эта Таня Мельцер! А с чего вдруг женщина, после смерти мужа, отыскивает друга юности и зовет приехать?

А еще — ее юная знакомая, поклонница таланта, узнала об их былой дружбе и ищет встречи с Савельевым: не против ли он поужинать? Когда ж он был против молодых поклонниц? Вот и рванул навстречу сюжету, на сердечный авось.

А она прислала в аэропорт болтуна-неряху в кипе: «Таню вызвали на работу, она просит прощения, она потом вам позвонит».

От присланного остро пахло потом. Савельев довольно демонстративно приоткрыл окно, но чудак даже не заметил этого и всю дорогу терзал разговорами о литературе: что вы думаете о том, о другом… Дико раздражили Савельева эти расспросы — главным образом потому, что самого Савельева костлявый в кипе даже не упомянул!

Зато с трепетом спросил про Гальперина: вы с ним знакомы? как он, что? Даже по отчеству назвал врага, аж лицо скрутило у Савельева от этой соли на рану. Я ему что, справочное бюро?

— А вы меня не узнали? — вдруг улыбнулся водила.

— Признаться, нет, — холодно ответил Савельев.

— Я же в леонтовскую студию приходил, — обрадовал костлявый.

— А-а. — У меня к вам просьба будет… — завел водила, и Савельева наполнило привычной ненавистью: все вокруг писали стихи! Но энтузиаст хотел другого — поговорить пару часиков, под запись, о леонтовской студии для книги воспоминаний.

Кругом графоманы.

— Двадцать минут, — сухо сказал Савельев. — Завтра, в лобби.

— Где?

— На рецепции!

— А когда?

— Позвоните утром, — оттягивая эту обузу, сказал Савельев. — У вас же есть мой телефон?

— Да, Таня дала. Но… это… — Бедолага замялся. — Это дорого очень. Может, сейчас договоримся?

Савельев перевел дыхание: раздражение закипало неотвратимо.

— Хорошо. Завтра, в четыре.

— Годидзе! — Неряха аж причмокнул от радости, что провернул свое дельце, и на радостях дал газа. Савельев вцепился в сиденье: водить еще толком не умел неряха этот, машину дергало все время. Слава богу, довез целым в этот отель…

Нетания называется город, вспомнил Савельев, лежа в темноте под грохот балконной двери. Таня — Нетания… Но что за работа такая, что нельзя снять трубку?

Еле отвязавшись от пахучего мемуариста (поужинать приглашал, дурачок), Савельев добил вечер прогулкой, вернулся в номер и еще час бессмысленно шарил по интернету, косясь то на айфон, то в фейсбук. Потом интернет рухнул, и он тоже рухнул в ожесточении в постель — чтобы проснуться среди ночи с оборвавшимся сердцем.

Кто-то рвался в балконную дверь.

Савельев стоял в коридоре пансионата «Березки» с деревянной балбешкой ключа в руке, а сверху несся отчаянный крик о помощи.

Тоскливо ныло в животе, и дверь в номер была рядом. Раздайся крик чуть позже, Савельев бы ничего не услышал. Но он услышал, и притвориться было невозможно. Савельев повернулся — и шагнул на лестничную клетку.

Подошвы были будто смазаны клеем, но идти было надо. И, словно видя себя со стороны, он покорно пошел навстречу крику о помощи, а потом побежал, задыхаясь и перескакивая через ступени.

И уже за пролет от гибельных подмостков, задекорированных под новогодний бар советского пансионата, он вдруг ясно увидел, как тремя пролетами ниже какой-то другой Савельев, вжав голову в плечи, пытается попасть ключом в личинку замка…

Он успел усмехнуться этой картине.

Потом обнаружил перед собой слово «бар» с ненужной табличкой о времени работы, перевел дыхание, распрямился — и потянул на себя отполированную ладонями деревянную ручку. Шагнул внутрь и увидел — растерзанную сероглазую девушку, молящий взгляд этих глаз и трех распаленных самцов вокруг. Самцы разом обернулись к нему, и Савельев сказал:

— Отойдите от нее!

Он еще успел удивиться силе своего голоса.

Гипноз продержался несколько секунд, а потом тишина разбилась вдребезги. Его отшвыривали, но он пер на них снова и снова — и сорвал самцам их новогоднюю карусель, и тогда они начали его бить. Лена кричала, но вскоре крик стал доходить до лежащего глухо. Он пытался закрывать голову, но по ней уже били ногами, как по мячу, и голова моталась по полу.

Потом ничего не стало.

Потом был склеп без грамма воздуха, и, лежа под тяжкой плитой, он отчаянно пытался найти рифму к слову, которого не помнил. А вспомнить надо было скорее, тогда бы с груди подняли эту каменную плиту, но спасительного слова не было, и он снова терял сознание, чтобы очнуться в тяжком склепе.

Так прошла вечность, а потом началась другая. В этой второй вечности ему дали вдохнуть, и в белой пелене зазвучали голоса, но он не понимал слов. Везде была боль, и хотелось пить. Он застонал, и его поняли и дали воды, и тогда он догадался, что те, которые делают с ним что-то сейчас, не враги. И наконец уснул.

Когда он проснулся, мир состоял из тупой, уже привычной боли, размытого света и женской доброй руки на запястье. Он не знал, кто это, и не знал, кто он сам.

Зацепка таилась в далеком звоне чайной ложечки — ехал поезд, и звенела ложечка в стакане, и кто-то лежал на верхней полке и смотрел, как солнце гоняет блик по стакану. Покачивало вагон, и небо промелькивало сквозь сосны, но ни до, ни после этого ничего не было.

Прошло еще сколько-то времени (длившегося тут без ночи и дня, сплошным потоком размытого света), прежде чем он разобрал слово «Олег». Оно повторялось женским голосом, и он догадался, что это имеет отношение к тому, кто ехал на верхней полке. Его снова везли куда-то, и было больно, но потом пытка прекратилась, и в жизнь вошел другой запах, и свет стал другим.

Началась новая вечность, пропитанная уже знакомым женским голосом, который разговаривал с ним и называл «Олег». Были и другие голоса, тоже женские, но он научился различать этот. Легкая рука гладила плечо, а однажды его запястья коснулись мягкие губы, и это было очень хорошо.

Потом его посадили, но размытый туман поплыл вбок, и руки помогли ему лечь, и он очень устал. Его снова везли куда-то и светили прямо в мозг, и чужой мужской голос что-то говорил. Он разволновался, но женский голос был рядом, и нежная рука никуда не исчезла, и его вернули в его постель.

Этот запах и этот ласковый голос назывались теперь — «домой».

Он научился сидеть и не падать, и, хотя тело ныло, так было гораздо лучше, а однажды из тумана выплыли очертания женщины. Он протянул к ней руку, и женщина заплакала, и стала гладить его по руке, и называть Олег, солнце, а он гладил ее. Аятаня, говорила женщина, ятаня. Он не понимал, о чем она, а только гладил.

Мир стал проясняться. Пятно окна превратилось в нерезкое дерево и дом напротив. Кусок неба над крышей, сначала светлый и синий, потом розовел и темнел, и все начиналось сначала, и это было очень красиво. Просыпаясь, он ждал теперь, когда его посадят к окну.

Однажды откуда-то выпрыгнуло и заскакало смешное лягушачье слово «Москва» — и тут же связалось с ложечкой в стакане, и вытянуло за собой, разом, гулкое здание вокзала с острыми крышами, рогатый троллейбус, разворачивающийся на площади, смуглых людей с поклажей на тележках, ясное майское утро — и молодого человека с чемоданом в сильной жилистой руке. И душу сполохом озарило счастливое предвкушение жизни и непременного счастья в ней!

Тут больной догадался, что этого не будет больше никогда, и заплакал.

Его звали — Олег Савельев.

Таня часто повторяла это: «Ты — Олег Савельев. Ты!» — и гладила его, и плакала. И он кивал в знак согласия, потому что не хотел, чтобы она плакала. Он понимал теперь, что она говорит — не все, но многое, особенно если она говорила медленно.

Потом они поехали в большое путешествие. Таня пообещала, что все будет хорошо, что там будет красиво и тепло, и он выздоровеет и встанет на ноги. И он кивал, и обещал ей выздороветь. Он хотел сказать это словами, но слов не получилось, и Таня выбежала из комнаты, закрыв руками лицо. Савельев разволновался, что она не вернется, но она скоро вернулась, и гладила его, и говорила хорошие слова.

На новом месте было тепло, но сперва очень страшно, потому что Таня ушла, а он подумал, что она ушла насовсем, и стал кричать, и его кололи чем-то и кричали друг на друга, а он не понимал языка, и было совсем страшно. Но Таня вернулась, и целовала ему руку, и договорилась с ним, что сейчас уйдет, но обязательно вернется и всегда будет неподалеку. И она пришла, и все было хорошо.

Когда спадала жара, его вывозили по дорожке в сад. Это было хорошее путешествие — там, на скамейке, было легко дышать утром и вечером.

В саду он попытался думать. Это было непросто, и он очень уставал, но все равно ждал встречи с думательной скамейкой. Он хотел связать все, что с ним происходит, во что-то целое, но у него не получалось.

Так он прожил время света и время жары, время песка и время воды. Таня уходила, но он уже знал, что она вернется, и она всегда возвращалась.

Однажды он остановился, проходя мимо стекла. На него глядел незнакомый человек с искореженным лицом. Это был он, и он сам смог догадаться об этом! И решил расспросить Таню об этом человеке.

Таня рассказала, что это ее друг, что ему скоро будет тридцать лет и его зовут Олег Савельев (я знаю, сказал он, и она погладила его по плечу); сказала, что он очень хороший человек и что недавно с ним произошло несчастье, но скоро все будет хорошо. И он выздоровеет, она дает слово…

Но той же ночью случилось ужасное.

Он спал или делал вид, что спал, а кто-то, войдя, встал посреди комнаты и начал всматриваться в темноту. Больной лежал, боясь пошевелиться, чтобы незнакомец не догадался, что он тут. Но тот догадался и, медленно повернувшись в сторону кровати, сказал: ага, ты здесь. Слушай. Я тебе что-то расскажу…

Больной испугался во сне, проснулся и заплакал.

С тех пор он боялся оставаться в темноте, и даже при свете засыпать стало страшновато. Он знал, что человек вернется и ему предстоит что-то узнать. И точно: однажды, когда он уплыл куда-то под теплым присмотром ночника, в палату бесшумно вошел обещанный незнакомец и сказал: не бойся. Закрой глаза.

Ослушаться было нельзя, и гулом полета наполнило уши, а потом незнакомец сказал:

— Смотри.

Савельев открыл глаза, и невыносимо резануло светом. Звон тарелок ударил в уши, а потом он увидел великое множество людей за столами и среди них, почему-то, сразу — одного, с блюдом осетрины в руках.

Да-да, сказал голос, правильно. Узнаешь?

И он узнал.

Из узнавания потянуло холодом озноба, смешанным с каким-то казенным запахом, предвестием ужаса.

Полуосвещенная лестница вела наверх и заканчивалась металлической дверью, из-за которой несся женский крик о помощи. Идти туда было нельзя ни в коем случае, и подошвы были словно смазаны клеем, но он все шел, как во сне… все шел и шел…

А человек, кладущий себе кусок осетрины (кладущий очень осторожно, чтобы самое вкусное не отломилось), — этот человек стоял в ту ночь, сгорбившись, несколькими этажами ниже и пытался попасть ключом в личинку замка, и никак не мог этого сделать: дрожали пальцы.

— Это Савельев, — сказал голос провожатого. И повторил с расстановкой: — Это и есть Савельев.

— А я? — спросил больной.

— А тебя нет, — просто ответил голос. — Ты умер.

И больной проснулся.

Когда время песка, скрипя, поворачивается вспять

и нашаривает рука обезумевшие часы,

не спеши перейти рубеж темноты. Возвращайся в сон.

И не спрашивай у песка, почему он шуршит — в тебе.

Когда время воды придет колотиться в твое окно,

отгрызать обреченный пляж и трясти балконную дверь,

пришлеца ты в лицо узнать не пытайся — сойдешь с ума.

И не спрашивай у воды, далеко ли отсюда Стикс,

Но попробуй уснуть опять. Время света к тебе придет,

белый город встанет вдали, чтобы сниться теперь всегда.

Вдоволь воли, запас воды, бесконечный счастливый день…

И не спрашивай у небес, не напрасно ли это все.

Там Мельцер (1967–2013)

Перевод с иврита Олега Савельева

2014–2016