Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя.

Звёзд не видно. Ни единой. Хотя взрослые утверждают, что они есть. Даже если сильно-сильно всматриваться – небо тёмное, в расплывчатых разводах разных оттенков серого. Но если очень крепко зажмуриться, а потом резко открыть глаза…

– Same amala oro kelena… Oro kelena dive kerena. Sa o roma, o daje…

Нянюшкина песня летит ввысь, к шпилям Собора, голос Ганны мягок, как пух под крылом птицы из отцовского кабинета, слова на непонятном языке завораживают, зовут вверх. На макушку ложится тёплая ладонь, треплет светлые пряди.

– Вам пора, месье Бойер, – негромко говорит Ганна.

– Веро ещё не вышла. – Мальчик упрямится, капризно кривит губы.

– Мы вернёмся позже, нас привезёт месье Каро. Так велит обряд. Идите же, непоседа.

Мальчик бросает взгляд на окна Собора, мерцающие тёплым светом свечей, вздыхает и спускается по выщербленным широким ступеням. На ходу считает: одна ступенька, две, три… После седьмой сбивается. В шесть лет не зазорно забыть, что после семи идёт восемь. Он оборачивается, чтобы окликнуть Ганну, но нянюшка исчезает в дверях Собора.

– Подайте…

На пути ребёнка вырастает старый нищий в линялом рубище, протягивает руку. Мальчик испуганно отшатывается в сторону, чуть не падает, запнувшись о ступеньку Собора, и спешит к ожидающей его машине. Нищий провожает его блёклыми слезящимися глазами, осеняет крестным знамением.

Звонко стуча каблуками, мальчик подбегает к электромобилю и ныряет в салон. Плюхается на сиденье, елозит, устраиваясь поудобнее. Ему нравится, как скрипит искусственная кожа обивки.

– Ты мнёшь мне платье, – сурово замечает мать. – Веди себя прилично.

Мальчик отодвигается в угол, подальше от материнской юбки, от бесчисленных оборок, кружев и бантов. Он не выносит, когда она отчитывает его – всегда сухим, безжизненным тоном. Хочется думать о звёздах – там, выше Купола. И о том, какая красивая его сестра в подвенечном наряде.

– А когда мне можно будет вот так, как Веро? – Он дёргает отца за расшитый рукав куртки.

– Когда подрастёшь. – Тот улыбается – одними уголками рта.

– Ну когда?

– Лет в шестнадцать, – нервно отвечает мать. – Уймись.

– Изабель, – с укоризной окликает её супруг. – Всё ведь хорошо?

– Да-да. Просто расчувствовалась и разволновалась. Едем?

Месье Бойер включает мотор, электромобиль мягко трогается с места. Из темноты перед машиной возникает фигура – в накидке поверх униформы.

– Советник Бойер, подождите!

Шум двигателя стихает. Месье Бойер опускает боковое стекло:

– В чём дело?

– Срочное послание, – выдыхает гонец. Кладёт в руку Советника конверт – и растворяется в ночи.

Мальчик вскакивает с места, заглядывает через спинку переднего сиденья и отцовское плечо. С хрустом ломается сургучная печать на письме, шелестит серая шероховатая бумага. Мать в сердцах дёргает мальчика за пояс бархатных штанишек:

– Да сядь же на место!

В тот же момент кольцо, подаренное четырнадцатилетней Веронике Бойер к помолвке, падает с ладони девочки. Подпрыгивая, словно живое, оно катится по каменному полу Собора и, на мгновение задержавшись на краю, скрывается в глубокой расщелине. Вероника коротко ахает, меняется в лице.

Конверт в руках Советника Бойера отчётливо щёлкает и взрывается, залив салон электромобиля ослепительным светом.

Мяч с силой ударяется об пол, возвращается в детские ладошки. Шестилетняя рыжеволосая девочка кидает игрушку сидящему на диване молодому человеку в джинсах и батистовой белой рубахе:

– Стамбул, – звонко разносится по комнате.

Доминик Каро ловит мяч, медлит.

– Э-э-э… Амелия, Лондон же был?

– Был.

– Тогда Лихтенштейн.

– Не годится, – хмурится девочка. – Это княжество, а мы играем в города.

– Лувр! – хитрит её партнёр по игре.

– Дядя Ники, это нечестно.

Тот крутит мяч на кончике пальца, роняет на пол. Амелия подхватывает игрушку, смотрит с укоризной.

– Луго. Лион. Лахти. Лос-Анджелес. Лас-Вегас. Лаппенранта, – чеканит почти по слогам.

– Ну всё, ты меня сделала, малявка! – Ники смеётся. – И каков твой выигрыш?

– Ты сегодня никуда не едешь, сидишь дома и учишь города, – выносит суровый вердикт Амелия.

Ники встаёт с дивана, потягивается, ерошит коротко стриженные тёмно-русые волосы. Внезапно хватает диванную подушку и запускает ею в Амелию. Девочка ловко прячется за спинку кресла, подушка вылетает в открытое окно.

– Месье Каро, это недостойный взрослого поступок! – верещит Амелия, ползком перебираясь под стол.

Молодой человек ловит её за подол пышного розового платья, выуживает из убежища. Ставит перед собой и, насвистывая, поправляет помятые оборки и бантики на юбке, заправляет рыжую прядь под расшитую жемчугом сетку для волос.

– Мадемуазель Каро, – Доминик включает менторский тон, – напоминаю вам, что взрослым замечания могут делать только взрослые. И уж никак не шестилетние конопатые кареглазки. Я вами обижен, удаляюсь в изгнание в спортзал.

Амелия гневно фыркает, толкает его в живот двумя руками и, подхватив подол платья, выбегает из комнаты.

– Запрись в своём спортзале и сиди там, учи города! – слышится из коридора. – Ты наказан, наказан, наказан!

– Конопуха противная, – бубнит под нос Ники, подбирает мяч и бросает его об стену. Ловит, отправляет обратно. И ещё раз. И ещё.

Дребезжат в старинном шкафу чашки из тонкого фарфора, угрожающе кренится набок картина в бронзовой раме. Мяч то глухо ударяет в стену, то звонко бьётся о ладони. Во время очередного броска с комода на пол падает тяжёлый старый подсвечник. Чертыхнувшись, Ники кидается водружать его на место, а когда оборачивается, видит стоящего в дверях старшего брата.

– Доминик, какого чёрта?

Тридцатипятилетний Бастиан Каро очень зол. Чёрные густые волосы, обычно аккуратно причёсанные, сейчас взлохмачены, небритая щека нервно подёргивается, глаза близоруко прищурены.

– Мне на совещание ехать послезавтра, я работать пытаюсь! – рычит он, потрясая свитком из грубой кукурузной бумаги. – Вали отсюда подальше и круши стены там!

Доминик изображает на лице самую любезную из улыбок и прячет мяч за спину.

– Э-э-э… извини, братец, мы с племянницей заигрались в города, – виновато оправдывается он.

Бастиан усмехается, кивает.

– Я всё никак не привыкну, что ты у нас в семье вечный ребёнок. Ничем не занят, ветер в голове, – язвительно говорит он.

Младший брат всё ещё улыбается, но карие, как и у Бастиана, глаза грустнеют.

– А чем мне заниматься, если я для всех – лишь запасной вариант тебя? Ты заседаешь в Совете Семи, мне там места нет. И всех талантов – трепать языком и очаровывать баб.

– Месье Каро? – вежливо окликают Бастиана из коридора.

Он оборачивается и поспешно проходит в комнату, пропуская служанку. Женщина в белой косынке и форменном серо-голубом платье заходит, неся поднос с кистью винограда, бокалом вина и тремя кукурузными лепёшками, бережно ставит ношу на маленький столик с резными ножками.

– Месье Доминик, вы распорядились, – говорит служанка кротко, почтительно кланяется.

– Спасибо, Мари, – кивает Ники. – Возьми пару ягод, они вкусные.

Женщина качает головой, пряча глаза.

– Да они и так их воруют на кухне, – фыркает Бастиан и указывает служанке на дверь: – Всё, свободна.

Мари снова кланяется, приседает в реверансе. Доминик пользуется моментом и наступает ей на длинную юбку. Женщина охает, услышав треск рвущейся ткани, испуганно выбегает прочь. Каро-младший хохочет, довольный своей выходкой, и падает на диван.

– Везде есть свои плюсы, братец! Ты весь такой серьёзный, по уши в работе, респектабельный весь… А я просто живу. Так, как мне нравится.

Он отщипывает от виноградной кисти тёмно-фиолетовую ягоду, кидает в рот.

– Поехали вечером со мной к плебеям? Покажу, на что готовы трущобные девки за одну такую ягодку.

– Меня тошнит от одной мысли о сексе с подобными… – Бастиан морщится, щёлкает пальцами и подыскивает нужный термин: – Грязнухами.

– Может, ты, братец, неправильно сексом занимаешься? И девочек тамошних недооцениваешь. Попадаются и настоящие сокровища. Всё поинтереснее твоей скучной жены.

Бастиан разворачивает мятый свиток, снова скручивает в трубку. Проходит в комнату, неслышно ступая по мягкому ковру, присаживается рядом с братом на диван. Делает маленький глоток из бокала с вином, закусывает лепёшкой.

– Жена, Ники, – это аксессуар. Положено Советнику иметь жену и ребёнка – изволь соответствовать. А уж скучная она или нет – дело десятое. Без неё я бы сейчас не занимал свою должность. Её дело – растить Амелию, сопровождать меня на официальных приёмах и дома не мозолить мне глаза. А то, что она глупа, – не мои проблемы.

– Ну глупой я её не называл. А что она скучная – это как раз твоя вина, Бастиан. Побольше внимания ей, что ли. Ущипни пару раз за задницу, скажи, что у неё классные сиськи, закажи портнихе для неё платье, как у уличных девок. Это освежит ваши отношения!

Поперхнувшись от услышанного куском лепёшки, Бастиан Каро смотрит на младшего брата насмешливо.

– О, эксперт выискался! На своих трущобных потаскухах мастерство оттачивал?

– Ну у меня с женщинами всяко лучше твоего, – невозмутимо откликается Доминик. – Ты же не станешь это отрицать?

– Не вздумай свои «отношения» приводить в дом!

– А и приведу! – с вызовом отвечает Ники и залпом допивает вино.

Через час его электромобиль отъезжает от резиденции Каро в сторону Восточного пропускного пункта.

Дорога пустынна. Жители Ядра посещать Второй и Третий круг без крайней необходимости не любят, велорикши стараются не ездить по темноте, потому Доминик безбоязненно выжимает из своей машины максимальную скорость. Позади электромобиля исчезают в облаке пыли километры кукурузных и соевых полей, летят из-под колёс мелкие камни. Ники смотрит на прадедовы часы, охватывающие левое запястье, хмурится.

Электромобиль проносится мимо фруктового сада, сад сменяется широкой полосой виноградников. Фрукты и виноград – роскошь, доступная только обитателям Ядра, элите Азиля. Простолюдины довольствуются лишь соей и кукурузой. И комплексными добавками, разработкой которых занимается Советник Каро – старший брат Доминика, Бастиан.

Доминик поправляет на сиденье жестяную коробку, набитую виноградом, улыбается своим мыслям. Что для членов его семьи и их ближайшего окружения – просто еда, для жителей Второго и Третьего круга – настоящие сокровища. И пусть старший брат бесится в своё удовольствие, считая, что Ники разбазаривает добро.

По обеим сторонам дороги растёт кукуруза. Высоченная, увенчанная крупными початками. Ещё месяц – и можно будет собирать первый из трёх годовых урожаев. Свет фар, выхватывающих из темноты дорогу, слабеет. Аккумулятор электромобиля переходит в режим экономии энергии. Но Доминик не сбавляет скорости. Он точно знает, что заряда хватит до станции на пропускном пункте между Вторым и Третьим кругом. Расстояние просчитано им идеально и проверено десятки раз. Ещё полчаса по пустой дороге – и он у цели.

Наконец-то далеко впереди брезжит свет, поля заканчиваются. Доминик сбавляет скорость, проезжает мимо длинных ангаров, в которых хранят урожай, маленьких домиков обслуживающего персонала, насосов, что гонят воду от реки к садам и полям. На развилке сворачивает направо – к пропускному пункту. За спиной остаётся дорога, ведущая к городскому саду, жилым кварталам, заводам и кафедральному Собору Азиля.

Электромобиль переезжает мост через реку, медленно едет вдоль десятиметровой бетонной стены, которая длится в обе стороны, насколько хватает взгляда, и останавливается перед массивными подъёмными воротами. Доминик вылезает из машины, подходит к решётке ворот и звонит в закреплённый на стене колокол. Почти мгновенно с другой стороны подбегает охранник в тёплой куртке, почтительно кланяется, вращает колесо механизма, поднимающего металлический частокол.

– Доброго вечера, месье Каро! – одышливо пыхтит стражник.

Доминик напускает на себя высокомерный вид, приветствует его кивком и возвращается в электромобиль. Машина проезжает через ворота, паркуется возле генератора.

– Зарядить полностью, – распоряжается Ники.

– Слушаюсь, месье.

Забрать с переднего сиденья коробку с виноградом, поплотнее запахнуть короткую куртку. Чем дальше от Ядра Азиля, тем холоднее ночи и жарче дни: особенности грязной, бедной кислородом атмосферы. Доминик косится на тонкую трубочку носового катетера, идущую вдоль правой скулы охранника и исчезающую за ухом – там, где закреплён на шее воздушный фильтр. Без фильтра на окраине не выжить. Действие защитного купола Азиля здесь слабое, долго дышать воздухом с примесью диоксида азота опасно. Это одна из причин, по которой матушка Доминика закатывает истерики, когда её младший сын удирает в трущобы.

Ники смотрит на подрагивающие стрелки часов, едва различимые в свете газового фонаря, хмурится и припускает бегом по направлению к городской окраине. Он не любит опаздывать.

Старательно огибая прохожих, не забывая улыбаться и подмигивать встречным девушкам, Ники минует маленький жилой квартал и оказывается на пустыре, отделяющем высотки от городской свалки.

«Как можно жить в этих домах? – думает Ники, морщась от запаха отбросов. – С такой-то вонищей по соседству. Особенно летом, когда жара. А ещё говорят, преступники прячутся на свалке от полиции под грудами мусора. Не верю. Вон какие тут крысы здоровенные, наглые. Готов поспорить, стаями на людей нападают и жрут».

Доминик пересекает пустырь, внимательно глядя под ноги, проскальзывает за калитку, рукавом куртки цепляется за проволочную сетку, дёргает так, что вся ограда ходит ходуном. Охранник бросает на него сердитый сонный взгляд, но даже не пытается остановить. За месяц он привык, что этот парень постоянно заявляется сюда по вечерам. И ему точно нужны не вещи, которые можно обменять на рынке. Ники следует мимо череды припаркованных на ночь мусоросборочных машин, перепрыгивает через рельсы, по которым вагонетки, наполненные барахлом, гонят в подземные цеха на переработку. Мельком косится на отсортированное за день, но пока не погруженное: аккуратные горки раздельно лежащего тряпья, пластика, битого стекла, металла, целлюлозных отходов. В стороне на корточках сидят пятеро мальчишек и разбирают на детали что-то напоминающее стеллаж. Ники думает, что вся техника Азиля зависит от мусора. Большинство отходов идёт на топливо, ещё часть – на вторичное использование. Забавно: месяц назад он об этом даже не знал.

Доминик обходит маленькое административное здание, возле которого, как обычно, мнутся перекупщики старья. И, судя по внешнему виду, перекупщикам живётся неплохо.

«А ведь и правда: можно вообще не работать, – размышляет Ники. – Просочился на свалку, поковырялся в том, что сюда свозят, нашёл ту же старую посуду или одежду, из которой вырос ребёнок, – и неси себе, выменивай на купоны. Правда, если охранник тебя заловит и при тебе не будет разрешения от администратора, можно и по шее получить».

Конечно, Ники Каро приходит сюда совсем не за мусором. Здесь, на сортировке, работает по вечерам главная причина недовольства его родителей. Вот же она – робко мнётся на границе тени и света тусклого уличного фонаря.

Делая вид, что не видит её, Ники украдкой косится на длинные ноги в ярких сапожках и застиранных штанах, замечает тёмное пятно на коленке: прилип кусочек водоросли. Взгляд скользит выше – по бурому, растянутому от долгой носки свитеру, прижатым к груди кулачкам. «Она каждый раз так меня встречает. Стоит в полутени, сжав кулаки на груди, – думает Доминик – и не может сдержать улыбку. – Вот сейчас…»

– Ники-кун, – окликает его робкий голос обладательницы мешковатого свитера.

– Кейко-о-о! – радостно вопит Доминик, раскидывая объятия. – А я тебя высматриваю-высматриваю… Думал – ушла, не дождалась, нашла другого.

Даже при плохом освещении видно, как девушка краснеет. Раскосые тёмно-карие глаза наливаются слезами, губы обиженно сжимаются. Ники становится стыдно за глупую шутку – но лишь на мгновение. Он подбегает к Кейко, осторожно обнимает её.

– Ну же, прости. Я так не думал. Глупо пошутил, извини.

Она молча кивает, утыкается лбом ему в плечо. Доминик оглядывается, ловит заинтересованные взгляды перекупщиков и быстро шепчет в прикрытое длинными тёмными волосами ухо девушки:

– Пойдём отсюда, пока вон тот мужик от зависти не лопнул. Я кое-что тебе привёз.

Кейко неуверенно пожимает острыми плечами:

– Не надо подарков, Ники-кун. Я и так…

– И слушать ничего не желаю, – закатывает глаза Доминик. – Подарки – это моё личное и добровольное дело. Так? Ну и вот. Не понравится – выбросишь. Или отдашь своей злюке-сестрице.

Молодой человек вкладывает ей в ладонь плитку прессованных сухофруктов и увлекает девушку за собой. Они покидают свалку, идут узким пыльным переулком, спотыкаются обо что-то в темноте. Доминик разражается фонтаном неизысканных ругательств, Кейко нервно смеётся.

– Валите отсюда, чёртовы гуляки! – откликается из-под груды мусора сонный голос.

– Ты бы не спал на земле, приятель, – нейтральным тоном советует Ники. – Синий лёд…

И резко смолкает, уворачиваясь от летящего булыжника.

– Катись, умник! – несётся из-под хлама. – Какая разница, как подыхать!

Ники уже не слушает, быстрым шагом удаляется прочь. Кейко почти бежит за ним, то и дело оглядываясь назад. Догоняет, бережно касается локтя. Парень с грустной усмешкой обнимает её за плечи, целует в щёку.

– Уведи меня куда-нибудь, Кей. Давай сбежим. Достали все.

– Куда ты хочешь?

На секунду он задумывается, сбавляет шаг.

– Две вещи никогда в жизни не видел: море и небо. Отведёшь?

Кейко грустно качает головой. В раскосых глазах читается испуг.

– Нельзя. Там опасно для тебя.

Ники гладит щёку девушки, касается трубочки носового катетера.

– Кей, мы ненадолго. Я знаю, что воздух не убивает сразу, если ты без защиты. Ты в безопасности, а за себя я не боюсь. – Он делает паузу, видит нерешительность на лице Кейко и вкрадчиво тянет: – Ну пойдё-ом… Ответственность за последствия я беру на себя. Хорошо?

Он ни на миг не сомневается, что она исполнит его просьбу. Брату Советника Каро никто не отказывает. В этом секторе Третьего круга Азиля – точно. Можно даже не прибегать к безотказно действующим словам, произносимым с лёгкой укоризной: «Ну ты же меня любишь?» Бабская фраза, но на влюблённых дурочек действует стопроцентно. Доминик Каро не раз в этом убеждался.

Кейко Дарэ Ка вежливо улыбается и протягивает ему руку.

– Только ненадолго, Ники-кун, – просит она. – Ночью снаружи холоднее, чем под защитой Купола. Там ветер сильнее.

Вскоре они подходят к границе Азиля. Остаются за спиной редкие огни спящего Третьего круга. Земля суха и абсолютно безжизненна, под ботинками похрустывает подёрнутый инеем гравий. Доминик останавливается перед высоченной колонной одной из опор Купола, задирает голову и пытается рассмотреть в темноте границу между небом, привычным ему с рождения, и тем небом, которое он так хотел увидеть. Кейко ёжится от пронизывающего ветра, приплясывает рядом, дышит теплом в озябшие ладони.

– Не вижу, – разочарованно выдыхает Ники. – Всё такое же.

– Мы ещё не вышли из-под края. Осталось чуть-чуть, – мягко говорит Кейко. – Идём.

Ещё на триста метров прочь от города, и девушка останавливает Доминика.

– Смотри теперь.

Ники ставит на землю коробку, которую взял с собой, плотнее запахивает куртку и всматривается в небо. Сперва довольно трудно рассмотреть что-то сквозь запылённый воздух, но постепенно Доминик начинает различать в вышине яркие светящиеся точки. Он вытирает слезящиеся от ветра и пыли глаза и снова вглядывается в темноту над головой.

– Кей… Я вижу! Искры над нами – это же звёзды!

Восторженный голос срывается, становится трудно дышать. Накатывает тошнота и головокружение – то ли от осознания того, какая бездна развернулась над ними, то ли от пребывания вне Азиля. Кейко быстро оказывается рядом, обнимает, старается удержать Ники на ногах.

– Фух, я в порядке, в порядке! – сопротивляется Доминик и снова задирает голову. – Ну это же невозможно не хотеть увидеть! Ради этого стоит… Уффф…

– Уходим, – сухо отрезает девушка. – Если тебе станет ещё хуже, я тебя не донесу.

На этот раз он не возражает и позволяет увести себя. Медленно бредёт, опираясь на хрупкое плечо Кейко, старается дышать размеренно и спокойно. Девушка хмурится. Что ей до того, что Ники уносит с собой целую бездну, полную звёзд. Больше всего Кейко Дарэ Ка боится, что её бесценный Ники-кун останется здесь, надышавшись ядовитого воздуха, а она, тщедушная девушка с самого дна Азиля, ничем не сможет ему помочь.

Доминик плохо помнит, как они с Кейко добрались до её дома. И как ему удалось убедить девушку, что он в порядке и дальше пойдёт один. Удалось же – и отлично. Хорошо, что именно сейчас её нет рядом. Слишком непривычно ощущение заботы. Оно делает его слабее и уязвимее, а именно сейчас необходимо быть собранным и серьёзным. Предстоит важный разговор, от которого зависит очень много.

Подъём в темноте на третий этаж по лестнице без перил занимает вечность. Ники бодрится, старается дышать ровнее, держать спину прямо. Ему кажется, что лёгкие превратились в громадные каменные глыбы, и каждый вдох и выдох – это попытки сдвинуть с места здоровенные булыжники. Ноет каждая мышца, кружится голова.

Последняя ступенька. Доминик делает шаг вперёд, протягивает руку и опирается о стену. Стоит с минуту, ждёт, когда немного успокоится частящий пульс. Прислушивается: в недрах высокого здания плачет ребёнок. Звук разносится эхом, множится, становится выше, переходя в нестерпимый, сверлящий череп визг.

– Твою мать!!! – орёт Доминик, стискивая ладонями виски.

Сползает по выщербленной стене в воняющем мочой углу, ловит ртом воздух. Где-то хлопает дверь, бьющийся в голове визг лопается, оставив тупую боль. Ники стонет, ругается сквозь зубы. В лабиринтах коридоров слышатся шаги – мужские, тяжёлые. Дежурные? Охрана? Случайных людей в этом здании не бывает.

– Э-эй! – зовёт Ники. – Сюда!

Шаги на мгновение замирают, и Ники кричит снова. С удовлетворением отмечает: услышали, бегут. Теперь надо привести себя в порядок, напустить вид, подобающий отпрыску семьи Каро. Дышать ровнее.

Из темноты выныривают лучи тусклых фонарей, шарят по лицу Ники. Он поднимает руку, защищая глаза.

– Свои, – ворчит он. – Повежливее!

– Месье Каро? – окликает его знакомый голос. Точно, охранники. Небывалое везение.

– Помогите встать, – распоряжается Доминик, стараясь придать голосу твёрдость.

Крепкие руки поднимают его, один из охранников подставляет плечо. Второму Доминик вручает коробку.

– Проводите меня к Сирилю.

– Да, месье Каро. Он будет рад вашему визиту.

С поддержкой передвигаться гораздо легче. Даже дышать становится проще. Ники следует по длинному коридору, рассматривая знакомые граффити в свете фонарей. «А некоторым из них больше ста лет», – неожиданно вспоминает он.

– Люди смертны, искусство вечно, – думает Ники вслух.

– О чём вы, месье Каро?

– О том, что, когда мы все будем помирать от голода или эпидемии, надписи со стен будут смотреть, как корчатся венцы эволюции.

Охранник хмыкает, будто Доминик сказал что-то смешное. «Услышал забавные незнакомые слова», – с раздражением понимает Ники и спрашивает у верзилы:

– Ты читать-писать умеешь?

За него отвечает его до сих пор молчавший напарник:

– А оно нам зачем? Кому нужна грамотность в Третьем круге? Мы тут с малолетства работаем по шестнадцать часов. Мозгами тяжести на фабрике не потаскаешь.

– Что-то ты для фабрики слишком откормленный, – язвит Ники. – Или Сириль собственное производство открыл втайне от властей?

– Две работы – две пайки, – ровным голосом отвечает охранник и поудобнее перехватывает руку Доминика на своём плече.

Оставшийся путь они проделывают молча. Доминик больше смотрит под ноги или на покрытые надписями стены. Коридоры, лестничные пролёты, проходные брошенные квартиры… Хорошо прячется Сириль. Мало того что в здание просто так не войти – попробуй ещё найди здесь нужное помещение. Сомнительно, что это возможно даже при свете дня.

Ещё один поворот, шаткий мостик над обрушившейся бетонной плитой. За ним – неприметная обшарпанная дверь. Площадку перед входом освещает на редкость яркий фонарь. Глухо лязгает металлический засов, дверь открывается. Охранники оставляют Доминика и возвращаются к патрулированию здания. Ники напускает на себя бодрый вид и переступает порог.

– Доброй ночи, месье Каро, – приветствует его невзрачный мальчишка лет двенадцати.

– Как служба, Дидье? – подмигивает ему Ники, снимая куртку и пристраивая её на рогатую бронзовую вешалку в углу.

– Хозяин доволен, – сдержанно улыбается тот. И приподнимает перед визитёром край тяжёлой бархатной шторы, отделяющей прихожую от основных апартаментов.

Если бы Доминик не видел своими глазами, как виртуозно мальчишка управляется с ножами и с какой быстротой и точностью они поражают движущиеся цели, он посмеялся бы, что один из теневых правителей Азиля держит в телохранителях ребёнка. Но он видел, и увиденное заставляет его относиться к Дидье с уважением.

По ту сторону шторы полумрак. В воздухе – лёгкий запах дыма с уже знакомой Доминику Каро ноткой пряности. Зал кажется огромным, и не напрасно: он составлен из четырёх комнат, между которыми снесены перегородки. Обстановка сошла бы за бедную, если бы не стеллаж с книгами у одной из стен. Хозяин апартаментов – сухощавый седой мужчина лет пятидесяти – сидит в углу за письменным столом и курит старинную изогнутую трубку. И трубка, и стол, и книги, и серая рубашка на пуговицах, и аккуратная стрижка – великолепие, доступное лишь обитателям Ядра. Но это Сириль – один из миродержцев Третьего круга, и он может позволить себе любую роскошь.

Кроме легального пребывания в Ядре, мысленно поправляет себя Ники.

Увидев визитёра, Сириль откладывает трубку, поднимается с места.

– Дорогой гость! – восклицает он. – Странно видеть тебя здесь, а не в клубе. А где твоя девица?

Ники пересекает комнату, протягивает руку в знак приветствия. Рукопожатие Сириля крепкое, деловое. Тонкие губы трогает тень улыбки, но глаза остаются холодными. Формальная радость, привычная настороженность.

– Девицу отправил домой, у неё ранний подъём. Я по делу.

Ноги перестают держать Доминика, и он тяжело оседает на стул. Сириль хмурится, высокий лоб прорезают морщины.

– Плохо выглядишь. Что-то принял, нужен антидот?

– Ходил посмотреть на звёзды, – признаётся Ники. – Не думал, что это так скажется. Сириль, вот эта коробка – аванс за одну услугу. Там виноград.

– Куда ж вас понесло без фильтра, пылкий юноша?

Доминик каменеет лицом, распрямляет спину.

– Читайте нотации своим подчинённым, Сириль. Перед вами как минимум равный.

Хозяин усмехается – едва заметно. Кладёт трубку в тяжёлую стеклянную пепельницу на краю стола, проходит в глубь комнаты, где ведёт на второй ярус винтовая лестница, и зовёт:

– Элоди!

Наверху скрипит кровать, слышатся шаги, и сонный женский голос откликается:

– Что случилось?

– Оденься и принеси мне инъектор и коробку с третьей полки стеллажа. Небольшой пластиковый контейнер с синей крышкой. У нас гость, и требуется помощь.

Сириль возвращается к Доминику, усаживается, внимательно смотрит на тяжело дышащего молодого человека и спрашивает вполголоса:

– Так что у тебя за дело?

– Сперва скажите, что вы собираетесь мне вколоть, – недоверчиво бурчит Доминик.

– Эритропоэтин и оксигематин. Один нейтрализует действие диоксида азота на гем, второй усиливает выработку красных кровяных телец, – скучным тоном отвечает Сириль. – Давай уже к делу.

Ники медлит, подбирая слова, потом выдаёт:

– Мне нужно, чтобы ваш человек перебил моей девушке Код до уровня свободного доступа в Ядро. Или хотя бы до рабочего доступа.

Теперь уже Сириль медлит, не сводя с лица Доминика цепкого внимательного взгляда. Он молчит, и затянувшаяся пауза заставляет молодого человека продолжить:

– Я точно знаю, что у вас есть такие умельцы. Даже знаю, что это женщина. Потому и пришёл. За ценой не постою.

По лестнице спускается сутулая коротко стриженная женщина лет сорока. В левой руке она несёт пластиковый контейнер, правой придерживает на груди запахнутый халат. Сириль бросает на неё быстрый взгляд, склоняется к уху Доминика и шепчет:

– Тебе не жалко девчонку, Каро? За что ты с ней так?

– Она будет под моей опекой. Я так хочу. Остальное никого не касается, – тоном, не допускающим возражений, чеканит Ники.

Сириль сокрушённо качает головой.

– Ты платишь, Доминик. Я исполняю. Но расплачиваться придётся твоей косоглазой. Ты об этом подумал?

– Ты исполняешь? – с нажимом переспрашивает молодой человек.

– Да. Исполняю. И давай уже закатывай рукав. Мои люди доведут тебя до машины. А мы с женой наконец-то пойдём спать.

Штиль. Сейнер неподвижно замер в километре от берега – серый, последний раз крашенный в незапамятные времена, с изъеденными ржавчиной бортами и почти стёршимся названием – «Проныра». Под полуденным майским солнцем он похож на рыбу, которую старательно добывает для жителей Азиля, – тусклый, неприметный на фоне морской глади.

Капитан Франс Гревье и его команда отдыхают в кубрике. Невысокая скуластая Акеми как единственная женщина в их компании разливает по стальным мискам жидкий суп с йодистым водорослевым амбре. Разговоры привычно сводятся к трём темам: улов, выпивка и обсуждения очередного дурацкого сна белобрысого юнги Жиля.

– Не томи! – перекрывая общий хохот, громогласно требует Гревье. – Давай дальше! Огюст угадал? В листьях баба спала?

Жиль вспыхивает до корней волос и делает вид, что, кроме супа в миске, его больше ничего не интересует.

– Боннэ, дьяволёнок, рассказывай дальше! – орут рыбаки наперебой. – Что там было, в этих листьях? Боннэ, дала тебе эта красотка или нет?

Мальчишка молча орудует ложкой, левой рукой придерживая чёлку, закрывающую половину лица. Капитан толкает его в плечо:

– Боннэ, хорош ломаться! Давай дальше рассказывай! Или полетишь за борт!

– Вы п-помешались на б-бабах, вот так вот! – взрывается Жиль. – Д-даже в рыбе их видите! Не б-было н-никого в моём сне! К-куча листьев, и всё!

От хохота команды дребезжит половник в опустевшей кастрюле.

– За борт! – радостно орут четырнадцать глоток.

Молчит только Акеми, потягивая свою порцию супа из кружки. Она безразлично наблюдает, как Жиля хватают двое рыбаков, как боцман напяливает на мальчишку пробковый спасательный жилет и команда с довольным гомоном выносит свою жертву на палубу. Акеми провожает их взглядом и пожимает плечами: одно и то же почти каждый раз. Когда им надоест издеваться над мальчишкой? Жиль пришёл на сейнер почти два года назад, и с тех пор редкий выход в море обходится без вышвыривания мальца за борт по любому поводу. Боцман и помощник капитана даже соревнуются, кто дальше метнёт тощего юнгу. А вылавливать его всегда достаётся ей.

– Что – других нет? – возмущается всякий раз Акеми. – Я среди вас не младшая, плаваю не лучше всех. Почему всегда я?

Ответ каждый раз один и тот же: «Да потому что у тебя нет яиц!»

– Да чёрт бы вас побрал, – раздражённо ворчит Акеми, бросая кружку в бак для грязной посуды.

Дикий крик заставляет её выметнуться на палубу. Жиль орёт так, будто его рвут на части. Сейнер вздрагивает под ногами Акеми, её швыряет в сторону бака – туда, где свалены кучей снасти. Прежде чем на палубу обрушивается шквал холодных горьких брызг, девушка успевает заметить, что команда сгрудилась на корме и напряжённо вглядывается в серую водную гладь. Волна волочёт Акеми к противоположному борту. Кто-то из команды бросается к ней, хватает за воротник штормовки. Катетер воздушного фильтра цепляется за петлю застёжки, девушка вскрикивает от боли, прижимает тонкую трубочку к лицу пальцами.

Воцаряется тишина. Как будто случившееся секунды назад было мороком. Акеми отжимает на себе промокший насквозь свитер, заправляет за уши подстриженные пряди тёмно-русых волос и вдруг понимает, что юнги на палубе нет.

– А где Жиль? – спрашивает она.

Ей никто не отвечает. Вся команда по приказу Гревье бросается по местам. Акеми быстро надевает спасательный жилет, застёгивает его непослушными пальцами. Сейнер прибавляет скорости, даёт лёгкий крен на левый борт – идёт на разворот.

– Убираемся отсюда, быстро! – орёт Гревье.

Акеми уже на баке. Видит фигурку в пробковом жилете, похожую на поплавок, скачущий в волнах, и зовёт:

– Жиль! Жиль, плыви сюда!

Юнга что-то кричит в ответ, машет рукой, но судно набирает скорость, уходит всё дальше.

– Капитан, что вы творите? Вернитесь за ним, мы не можем его бро…

И, осёкшись на полуслове, вглядывается в воду. Под сейнером проплывает что-то громадное, молочно-белое. Секунда – и корабль сотрясает новый удар, куда сильнее предыдущего. Люди что-то кричат, мечутся. Акеми круглыми от ужаса глазами провожает гигантское нечто. В сотне метров от сейнера над морем взмывает белый хвостовой плавник размером с половину судна.

– Онамадзу[1]… – шепчет девушка в ужасе.

– Оно плывёт обратно!!! – орёт с мостика боцман.

Не раздумывая, Акеми швыряет в воду спасательный круг, прыгает за борт и отчаянно гребёт прочь от сейнера. Глаза крепко зажмурены, мысль, что глубина под ней становится белой, повергает её в ужас. Каждую секунду Акеми помнит, что в море она пловец никудышный, но желание жить придаёт сил.

Позади неё сейнер вздрагивает, поднимается над водой, на мгновение открывшей широкую спину морского гиганта. Корабль, кажущийся таким игрушечным, подбрасывает вверх. В воздухе его с резким скрежетом разрывает пополам, и обломки скрываются в бурлящей воде. Набежавшая волна накрывает Акеми с головой, но жилет и спасательный круг выталкивают девушку на поверхность. Она выплёвывает горькую воду, откашливается и озирается по сторонам.

Затянутое серой дымкой небо. Тусклое солнце. Берег, кажущийся близким, но до которого плыть и плыть. И холодная морская гладь от края до края.

Девушка пытается приподняться, опираясь на круг руками. Её колотит – то ли от страха, то ли от холода.

– Эй! – кричит она изо всех сил. – Э-эй!!! Помогите! Я здесь!

Взгляд скользит по поверхности воды, ища движение, но не находит и невольно обращается в глубину. Акеми кажется, что вот-вот во тьме под ней посветлеет и появится чудовищная белая рыба с громадной жадной пастью.

– Помогите! – визжит Акеми. – Кто-нибудь! Помогите!!!

Она старается вскарабкаться на круг коленями, срывается, погружается с головой. Открывает глаза и видит неясные тени далеко под собой. Выныривает, снова хватается за круг и замирает, тяжело дыша.

И слышит сквозь плеск волн резкий отрывистый свист.

– Я здесь! – кричит Акеми. – Сюда!

Свист прекращается, Акеми продолжает звать и слышит его снова. Где-то левее, недалеко. Она ложится на спасательный круг животом и гребёт в сторону звука. Страх отступает, вытесненный радостью: она не одна. Кто-то есть рядом – значит, они обязательно доберутся до берега. Только сперва надо доплыть до того, кто…

– Акеми! Акеми, это т-ты? – слышится сиплый от страха голос.

Теперь она видит его – скачущий в волнах поплавок пробкового жилета, отчаянно машущая рука. Он замолкает, кашляет, снова дует в свисток.

– Я вижу тебя, Жиль! – кричит Акеми и смеётся. – Сюда! Плыви ко мне!

Ещё несколько сильных гребков, и мальчишка совсем рядом. Акеми хватает его за руку, подтягивает к себе. Юнга бледный, губы синюшные, трясутся, глаза наливаются слезами.

– Не реви! – строго велит Акеми, прижимается лбом к его щеке, покрытой рваными рубцами безобразных шрамов, и беззвучно плачет.

– Сама ревёшь, в-вот так вот, – стуча зубами, укоризненно отзывается Жиль.

Она молчит. Держит мальчишку мёртвой хваткой и прокручивает в голове только одну фразу: «Мы живы и возвращаемся домой».

После часа в холодной воде песок на берегу кажется горячим. Хочется зарыться в него и уснуть, но Акеми даже передохнуть не даёт.

– Жиль, подъём. Не будешь двигаться – замёрзнешь насмерть. И вспомни, какой дрянью мы дышим.

Мальчишка собирает песок в горсти, прикладывается к нему здоровой щекой.

– Я устал. П-пара минут отдыха ничего н-не решит.

Акеми едва держится на ногах, дышит теплом на ладони. Она никогда не признается, как ей самой хочется сесть рядом с Жилем, выдохнуть и дать телу отдых. Сейчас важнее убраться с заброшенного пляжа. Переодеться в сухое. Заменить воздушные фильтры. Доложить о происшествии в море. Срочно найти работу. А уже потом добраться домой и упасть спать.

– Чего ты смеёшься? – хмуро спрашивает девушка.

Жиль сидит, обняв острые колени и уткнувшись в них лбом, плечи его вздрагивают. Если бы Акеми не знала его без малого два года, то решила бы, что он плачет. Но этот мальчишка при ней не плакал ни разу, хоть и были поводы даже для мужских слёз. Вот хотя бы час назад.

– Жиль? – ещё раз окликает она и отвешивает ему лёгкий подзатыльник.

Он откидывается на спину, раскинув руки, и хохочет уже в голос. Акеми встаёт над ним, уперев кулаки в бока, лицо её очень серьёзно.

– Или ты прекращаешь это глупое ржание, или я решу, что ты тронулся. Ну?

Отсмеявшись вволю, Жиль переводит дыхание, встаёт, тщательно стряхивает песок с заношенной мокрой одежды, смотрит на суровую Акеми – и его лицо снова расплывается в улыбке.

– Т-ты только п-представь, что мы ск-кажем в п-порту. Что нас зашибла рыба! Зд-доровая рыбина, вот так вот!

Акеми с трудом сохраняет серьёзность. Да уж, мальчишка прав. Звучит настолько бредово, что их запросто засмеют. Прозвище «Рыбой ушибленные» они заслужили. А потом накрывает осознание, что на берегу они вдвоём. И больше никого.

– Жиль, это очень смешно. Очень. Но из всей команды «Проныры», похоже, уцелели только мы. И теперь мы с тобой безработные. Ничего? – спрашивает она. И, не дождавшись ответа, бредёт в сторону города.

Мальчишка вздыхает и покорно плетётся за ней. Ноги вязнут в песке, в старых разбитых ботинках противно чавкает вода. Ветер сушит штормовку, студит тело под коротким свитером, из которого Жиль вырос ещё в прошлом году. От холода простреливает изуродованную левую часть лица, и мальчишка прикладывает к ней ладонь – так легче. Он смотрит на серые башни городских многоэтажек впереди и гадает: видел ли хоть кто-то с берега то, что случилось с сейнером? Если не найдётся свидетелей, кто поверит их рассказу?

– Акеми!

– Чего тебе? – не оборачиваясь, откликается она.

– П-погоди!

– Шагай давай!

У опоры Купола девушка останавливается перевести дух. Опирается спиной на массивную колонну, морщится от боли в икрах. И наблюдает устало, как Жиль, шатаясь, ковыляет по песку.

– Вот смотрю на тебя и думаю: ты младше меня почти на десять лет, а ползёшь еле-еле, как жирный старый элитарий. Стыдись!

Поравнявшись с ней, Жиль отвечает:

– В-вот смотрю я н-на тебя сейчас – и в-вижу злую п-подтирку для жопы. Хотя ты в-вроде д-добрая девушка, вот так вот, – и тут же бросается бежать.

Акеми позволяет ему удалиться на несколько метров, за это время стаскивает с ноги тяжеленный ботинок, тщательно прицеливается и швыряет. Башмак с металлической набойкой на подошве прилетает Жилю аккурат между лопаток. Мальчишка жалобно вскрикивает и падает в пыль. Удовлетворённо хмыкнув, Акеми усаживается под опору, подобрав под себя ноги.

Жиль кашляет, отплёвывается, быстро садится, хватает ботинок и готовится ловить второй. Акеми видит его перепуганное лицо и с трудом удерживается от смеха. Победитель не должен злорадствовать – только тогда победа будет чистой.

Секунды бегут, холод пробирается под одежду. Кожа покрывается мурашками, чешется от корочек присохшей соли. Ветер гонит волны мелкого песка и бурой пыли, заметает дорогу из бетонных плит, ведущих от города к пляжу. Высотки, ближе всех стоящие к границе города, слепо таращатся пустыми оконными пролётами. Жиль напряжённо смотрит на безмятежно сидящую у опоры девушку.

– Ну? – не выдерживает он наконец.

Акеми кивком указывает на ботинок в его руке:

– Принеси обратно.

Жиль сплёвывает в сторону, усмехается и сообщает:

– Квиты. А ещё д-друг называешься. Вот так вот.

Он подходит к Акеми, отдаёт ей ботинок. Дожидается, когда девушка обуется, помогает ей подняться.

– Бака, – почти нежно говорит она и ерошит светлые волосы мальчишки.

До города они идут молча. Акеми мрачно размышляет о предстоящем разговоре с хозяевами сейнера, Жиль насвистывает что-то заунывное, пиная попадающиеся по пути камешки. Постепенно они минуют заброшенный квартал, и на улицах начинают попадаться прохожие. Косятся с удивлением на парочку, провожают взглядами. Мокрый человек на улицах Азиля в погожий день – явление из разряда невероятных. В море выходят только единицы – те, кто ради кормёжки, одежды и медицинского обслуживания готов дышать дрянью, сокращающей жизнь лет на десять. А идущие со стороны пляжа двое вымокших и шатающихся от усталости рыбаков в спасжилетах – вообще знак беды. Море – единственный источник пищи, хоть как-то отличающейся от кукурузных лепёшек на воде и безвкусного белкового бульона с синтезированными добавками необходимых веществ, к которым привыкли жители Третьего круга Азиля. И когда добытчики морских даров возвращаются с видом побеждённых…

– Бесит, когда так пялятся, – рычит тихонько Акеми.

– Н-не злись. Их там не б-было.

– Вот именно! И зачем таращиться, будто перед ними отъявленные неудачники, которые просрали весь мир? – взрывается девушка.

Жиль сердито шикает на неё, тянет за локоть в переулок.

– Их т-там не было, – повторяет мальчишка. – Они н-не видели. Не п-поймут, вот так вот. Не т-трать зря силы.

Акеми глубоко вдыхает, мысленно считает до тридцати. Приступ гнева уходит, она снова спокойна и сдержанна.

– Давай пробежимся, если сможешь. Тут уже недалеко осталось, а нам бы согреться.

И снова хлюпает в разбитых ботинках вода и болят натруженные мышцы. Зато чужие взгляды пролетают мимо, как быстрые испуганные рыбёшки. Это уже не та рыба, что может тебя съесть. Это мелочь, недостойная внимания.

Жиль ловит на бегу посветлевший взгляд Акеми и украдкой улыбается. Его охватывает гордость всякий раз, когда удаётся выглядеть в глазах Акеми взрослым и рассудительным, а не обидным «бака». Жаль, что такие случаи пока выпадают редко. «Как Орб не несёт свои воды вспять, так и ты не становишься моложе», – вспоминает он сказанное отцом Акеми. Но это Жиля не расстраивает. Когда ты всего лишь подросток, перспектива необратимости взросления только в радость.

– Вот так вот, – словно читая его мысли, подмигивает мальчишке Акеми.

В столовой почти безлюдно. Проверяющая – рыхлая и бледная немолодая женщина – тихо дремлет у входа. Жиль шёпотом предлагает прошмыгнуть мимо неё, поесть, а потом выйти через служебный вход, вернуться и поесть ещё раз, но уже проставив на предплечье обеденный штамп. Акеми молча отвешивает ему подзатыльник, но мысленно признаёт, что план мальчишки не так уж и плох.

– Мадам, – обращается она к женщине. – Здравствуйте, мадам. Как нам найти месье Дюваля?

Проверяющая щедро зевает – её дыхание дурно пахнет. Поправляет синий форменный комбинезон, выбирается из-за стола и идёт в сторону кухни.

– М-мадам! – окликает её Жиль. – Нам бы п-поесть…

– Я не могу разорваться, – растягивая слова, отвечает женщина. – Сначала одно, и только потом другое.

И исчезает за углом, откуда доносится грохот посуды и плеск воды. Обеденный перерыв недавно закончился, и работники кухни торопятся перемыть миски и кружки за целой толпой народу. Жиль принюхивается, глотает слюну.

– Н-нам могут отказать в п-питании, к-как думаешь? К-кажется, талоны слиплись в к-кармане…

Акеми пожимает плечами.

– Мы теперь безработные. Наверное, могут.

– А если н-не сообщать, что…

– Бака! – обрывает его девушка. – Узнают – отправят на чистку канализации. Или на вредное производство. И пайку урежут вдвое.

Проверяющая вскоре возвращается, и с ней идёт мужчина лет тридцати в дешёвом, но очень аккуратном сером костюме. Акеми обращает внимание на его чистые, ухоженные руки и бережно подстриженные, тоже чистые волосы. И давит вздох.

– Здравствуйте, – обращается она к мужчине. – Это вы месье Дюваль?

– Да, я. А кто вы?

– М-мы с сейнера «П-проныра», – встревает Жиль раньше, чем Акеми успевает его одёрнуть.

Дюваль кивает, прищурившись.

– С бывшего сейнера «Проныра», ведь так?

Жиль и Акеми сокрушённо вздыхают.

– Мы не единственные уцелевшие? – осторожно интересуется девушка.

– Конечно. Иначе откуда бы мне знать, что сейнер затонул? Давайте сядем и поговорим. Голодны? Вижу, что да.

Жиль вытаскивает из кармана то, что осталось от талонов на питание, протягивает бурую бумажную массу Дювалю. Тот понимающе кивает, забирает бумажный комок и указывает Жилю и Акеми в сторону столовой:

– Пройдите. Я догоню.

Помещение столовой длинное и узкое, как лента водоросли. Жиль молотит жидкую кукурузную кашу так, будто не ел неделю. Акеми неторопливо потягивает из кружки кипяток с тремя ложками сахара и рассказывает Дювалю, что с ними произошло. Выпитые полстакана рома делают девушку весьма словоохотливой.

– Я не знаю, как описал эту тварь Пьер, но мне она показалась огромной. Таких громадин я в жизни не видела, месье Дюваль! Она сперва прошла под судном, качнула его. Я даже упала. А потом метрах в десяти от нас показался её хвост. Представляете себе рыбий плавник с пятиэтажный дом?

Дюваль кивает, хмуря кустистые брови. Акеми взбалтывает остатки сахара в кружке, делает ещё глоток.

– Она белая-белая. До сих пор перед глазами стоит эта белизна под водой. Пьер её видел?

– Хвостовой плавник, – подтверждает Дюваль.

Акеми отставляет опустевшую кружку, задерживает взгляд на рукаве куртки, который теперь украшает свежая прореха.

– Дальше я плохо помню. Прыгнула за борт, потому что поняла, что если останусь – погибну. Я видела берег, плыла туда. Потом нашёлся Жиль, и мы выбирались вдвоём.

– Эта ммм… рыба вас не преследовала?

– Нет. Мне кажется, мы слишком малы для неё.

Девушка теребит дырявый рукав, смотрит на Жиля, потом на свои руки – и спрашивает:

– А вы нам вообще-то верите?

Дюваль медлит, пожимает плечами… и только открывает рот для ответа, как с улицы доносится истошный вопль:

– Лёд!!! Все сюда!

Жиль подрывается с места первым, несётся на кухню. Акеми и Дюваль бегут за ним. В кухне несколько человек уже набирают воду в вёдра.

– Б-быстрее же! – торопит мальчишка, приплясывая на месте с пока ещё пустой кастрюлей в руках.

Набрав воды, все трое спешат на улицу. На углу соседнего здания толпится народ, по цепочке передают ёмкости с водой. Люди сосредоточены и взволнованы, из окон окрестных домов с любопытством глазеют дети.

– Смотрите под ноги! – кричит кто-то впереди Жиля.

Мальчишка успевает свернуть, едва не налетев на торчащий из-под земли бледно-голубой островерхий кристалл. Останавливается и льёт воду из кастрюли на идеальный блестящий шестигранник – бережно, тонкой струйкой. Кристалл дробится на острые брызги, которые тают, едва коснувшись земли. Вода иссякает, оставив от него кусок не больше детского кулачка. Жиль крошит кристалл подошвой ботинка, а потом озирается – не видит ли кто? – расстёгивает штаны и с наслаждением мочится на разбитый лёд. Покончив с кристаллом, он осматривается вокруг в поисках ледяных ростков. И мысленно считает до ста, помня, что новые «всходы» не появляются позднее минуты-двух от самого первого. Чисто. Видимо, кристалл, который он разрушил, был последним.

За несколько минут толпа рассасывается, люди возвращаются к своим делам. К Жилю подходит Акеми с пустым ведром. Он улыбается ей и гордо вскидывает подбородок.

– Я п-последний загасил! – хвалится мальчишка. – В-вот так вот!

– Я помогала растопить первый, судя по величине. Метровый.

– Н-никто не пострадал?

– На этот раз никто.

Они возвращают кастрюлю и ведро проверяющей в столовой и дожидаются Дюваля. Тот сейчас мало чем отличается от них: мокрый, всклокоченный, в грязных ботинках.

– Странно, – задумчиво говорит он. – Очень быстрый рост. Раньше такого не было.

– Сантиметров семь в минуту? – уточняет Акеми.

– Гораздо быстрее. Больше десяти.

Жиль удивлённо присвистывает.

– Здесь был кристалит, – уверенно кивает Акеми. – Без вариантов.

– Или л-лёд учится расти б-быстрее. Он умнеет.

– Бака! – фыркает девушка. – У льда мозгов не больше, чем у тебя.

Жиль обиженно сопит и отворачивается. Дюваль выдерживает паузу и касается плеча Акеми:

– Давайте-ка оба в соцслужбу. Сириль не будет вас содержать за свой счёт, будь вы хоть четырежды героями. Получите работу, замените фильтры, переоденетесь. За углом налево – остановка гиробуса, соцслужба отсюда в трёх секторах по часовой стрелке. Если вы нам понадобитесь, вас найдут.

Коротко кивнув вместо прощания, Дюваль уходит. Жиль и Акеми провожают его глазами, потом мальчишка решительно направляется к остановке.

– Эй, рыбой ушибленный! – кричит Акеми. – Без меня ни шагу!

Спустя полчаса скрипучий красный гиробус увозит их из Шестого сектора.

Любой житель Второго и Третьего круга Азиля старше тринадцати лет знает, как найти здание социальной службы города. Указатели есть на каждом перекрёстке, а не запомнить с первого раза облицованную снежно-белой плиткой помпезную десятиэтажку и эмблему на её фасаде – руки взрослого, вкладывающие в руки ребёнка яблоко, – простительно ну разве что младенцу. А что настоящее яблоко почти никто из обитателей Третьего круга никогда не видел, не так уж и важно. Соцслужба работает в каждом четвёртом секторе. И занимается трудоустройством горожан и обеспечением их жизненно необходимыми вещами: одеждой, лекарствами, мелкими предметами быта и жильём.

Акеми и Жиль проводят в этом здании четыре долгих часа. Сначала одна очередь – к терминалу, у которого их встречает чистенькая улыбчивая девушка.

– Здравствуйте, добро пожаловать! – щебечет она. – Я рада вас приветствовать в бюро социальной защиты и найма. Меня зовут Симона. Расскажите мне, по какому вопросу вы пришли, и мы выберем для вас соответствующий раздел помощи.

Акеми смотрит на неё с лёгким отвращением. Что-то неестественное кроется в улыбке этой миленькой чистюли, в её аккуратно уложенных светлых волосах, в подогнанной строго по фигуре отутюженной униформе. Жиль смущённо сутулится при виде красотки, поднимает повыше воротник куртки, пряча левую щёку.

– Мы остались без работы, нам бы заменить воздушные фильтры и по возможности переодеться в сухое, – безэмоционально диктует Акеми.

Не переставая улыбаться, Симона нажимает несколько клавиш под монитором терминала и просит:

– Пожалуйста, подходите по одному и позвольте системе опознать ваш код.

Акеми подходит к терминалу, становится спиной к нему на место, обозначенное на полу белым крестом. Склоняет голову, открывая вытатуированную на шее цепочку из цифр и тонких линий. Симона запускает сканирование и сообщает:

– Пожалуйста, стойте неподвижно. Вся процедура идентификации займёт не более тридцати секунд.

Меньше чем через минуту терминал издаёт мягкое гудение и выплёвывает в нишу под экраном, на котором высветились данные Акеми, три жетона разной формы. Симона подаёт их девушке и поясняет:

– Этот жетон – для получения нового воздушного фильтра, вам с ним на третий этаж, секция справа. Этот – на склад одежды, он у нас на первом этаже, вон там. И последний – в отдел трудоустройства, седьмой этаж.

Акеми кивает вместо слов благодарности, забирает жетоны и отходит в сторону подождать Жиля. Мальчишка повторяет ту же процедуру идентификации. Акеми смотрит на него, пока он стоит спиной к сканеру, и не может отделаться от ощущения, что Жиль чего-то очень сильно боится. Губы сомкнуты в прямую линию, взгляд направлен в пол, кончики пальцев сжаты щепоткой и словно что-то монотонно перетирают. Нервничает? Почему? Когда Жиль возвращается с полученными жетонами, Акеми прямо спрашивает, что с ним происходит.

– Н-напрягает, – хмуро отвечает мальчишка и отворачивается.

Они быстро заменяют капсулы воздушных фильтров на новые, получают по комбинезону и комплекту нижнего белья и по паре акриловых пледов. И, переодевшись по очереди в тесном, грязном туалете, следуют в отдел трудоустройства. В зале ожидания около восьмидесяти человек. Воняет потом, в одном углу кто-то надсадно кашляет, из другого доносится богатырский храп. Акеми вспоминает, что раньше здесь стояли длинные скамьи – но теперь их нет, и люди стоят вдоль стен или сидят на полу. Выяснив очерёдность, парочка усаживается, завернувшись в пледы, и готовится долго-долго ждать. Пока подходит их очередь, они успевают поспать, прижавшись друг к другу.

Первой в маленький кабинет заходит Акеми. Вежливо здоровается с немолодой женщиной, сидящей за компьютерным столом. У неё внимательный, цепкий взгляд и морщины около рта, придающие лицу жёсткое выражение.

– Присаживайтесь. – Она указывает на стул напротив двери. – Как ваше имя?

– Акеми Дарэ Ка, мадам.

Клавиши щёлкают под пальцами женщины, она задаёт вопросы, не глядя на визитёршу.

– Возраст?

– Двадцать три года.

– Профессиональные навыки?

– Общие, наверное, – отвечает Акеми с запинкой.

– Где работали прежде?

– Посудомойкой в одиннадцатом секторе, потом три с половиной года рыбачила на сейнере «Проныра».

– Почему менялось место работы? Вас увольняли?

– Нет. В море было опаснее, но там лучше с кормёжкой. С сегодняшнего дня я там не работаю. Потому что сейнер затонул.

– Как это случилось? Халатность экипажа?

Акеми мнётся. Тон женщины вроде бы доброжелательный, но девушку не оставляет ощущение, что её пытаются очернить.

– Халатности не было. Сейнер столкнулся с… – она снова запинается, подыскивая слова. – Это прозвучит странно и нелепо, но… Нас потопила какая-то громадная тварь.

Лицо женщины остаётся бесстрастным. Щёлкают клавиши, звучит следующий вопрос:

– С кем вы живёте? Одна или есть семья, дети?

– Я живу с отцом и сестрой. Детей нет.

– Какой у вас уровень доступа?

Акеми молчит. Во рту сухо, она не может произнести то, что отрежет её от любой работы, кроме посудомойки или уборщицы. Женщина-соцработник наконец-то поднимает глаза от компьютера.

– Какой у вас уровень доступа? – мягко повторяет она.

– Третий.

Щёлк, щёлк, щёлк… Девушке кажется, что это не клавиши стучат под пальцами, а кто-то бросает в неё камни.

– Какой уровень доступа был вам присвоен в тринадцать лет?

– Второй.

– По какой причине его понизили?

Акеми упирается взглядом в стену перед собой. Внутри неё кипят слова, готовые хлынуть потоком дерзостей и горьких обвинений, к горлу подступают злые слёзы. «Надо быть как камень, – думает она, стискивая зубы. – Камни не испытывают эмоций, камень твёрд. Камень не делает зла». Она старается расслабиться, дышать ровнее и глубже.

– По какой причине вам понизили уровень доступа?

– Агрессия, – глухо отвечает Акеми.

Женщина хмурится. Всего мгновение – но Акеми успевает это заметить.

– Вы посещаете церковь?

– Нет. Я не католичка.

Снова щёлкают клавиши, отмеряя секунды. Девушка ждёт следующего вопроса с затаённой тоской.

– Акеми, я напомню, что раз в пять лет вы можете подать заявку на пересмотр вашего уровня доступа.

– Да, мадам, спасибо.

Губы женщины трогает лёгкая улыбка.

– Я просмотрела вакансии, на которые вы можете претендовать. Учла влияние места работы на возможность повышения уровня доступа. Есть только один вариант, но он очень неплох.

– Какой?

– Работник траурного зала крематория. Это в вашем родном секторе, не придётся ездить через весь город.

Акеми молчит, и это молчание подводит черту под диалогом.

– Приступаете с послезавтрашнего дня, а завтра о вас сообщат управляющему, – бодро говорит соцработница. – Адрес: сектор одиннадцать, Четвёртая линия. Чтобы отработать одежду и плед, первые две недели ваш рабочий день будет составлять двенадцать часов с одним выходным в неделю, далее – по десять часов с одним выходным в неделю. Всё, вы можете возвращаться домой. Если что-то понадобится, вы всегда можете к нам обратиться.

Девушка покидает кабинет с таким подавленным видом, что Жиль пугается:

– Т-ты чего?

– Иди, – шепчет Акеми и вяло машет рукой в сторону двери. Бредёт туда, где лежат их вещи, садится на пол в позу для медитации и закрывает глаза.

«Я должна стать камнем. Только так я всё преодолею…»

Через несколько минут её трясёт за плечо вернувшийся Жиль. Лицо у него раздосадованное, хоть он и пытается бодриться.

– В-вставай, уходим. Я т-теперь работник ц-целлюлозной фабрики, в-вот так вот, – сообщает он. – Хотя я ч-честно просился охранять склад п-продуктов или в-велорикшить в п-парке для элитариев на Вт-тором круге. А т-тебя куда?

– А меня – в самое спокойное место этого города, – бодро говорит девушка. – Ну что, по домам?

Жиль мнётся, переступая с ноги на ногу.

– Чего? – с подозрением спрашивает Акеми.

– М-мой сосед бабу п-привёл. И д-день, и н-ночь… – бурчит Жиль, щёки его покрываются пунцовыми пятнами. – М-можно я разок у вас п-переночую?

– А к отцу Ланглу чего не вернёшься?

Вместо ответа мальчишка нагибается и подбирает с пола плед. Сворачивает его аккуратно, закидывает на плечо и идёт к выходу. Акеми хочется догнать его и остановить, но она этого не делает.

Камень не должен сомневаться. Ни на мгновение.

Ники Каро лежит, зарывшись в накиданные на кровать подушки, и мечтает оказаться где угодно, только не дома, в своей постели. Он вернулся в особняк Каро в пять утра: доехал с трудом, помял крыло электромобиля, задев фонарный столб, бросил машину у гаража одним колесом на газоне, оставил открытой входную дверь и наследил на любимых матушкиных персиковых коврах. Сейчас у Доминика ноют все мышцы, и он радуется только тому, что догадался, вернувшись, запереться в своей спальне на два замка. С девяти утра мадам Каро каждые полчаса требует открыть дверь и объясниться. Периодически к ней присоединяется супруг, и они клянут младшего сына дуэтом. Ники скрипит зубами, глубже закапывается в подушки и пытается дремать, когда голоса родителей смолкают.

Стук в очередной раз вырывает его из зыбкой дрёмы. Доминик рывком садится на кровати, швыряет в сторону двери подушку и в ярости орёт:

– Да пошли вы в жопу!!!

Стук возобновляется, но на этот раз он исходит не от входной двери, а со стороны окна. Кряхтя и охая, Ники спускается с постели, раздёргивает тяжёлые шторы и видит Амелию, сидящую снаружи на подоконнике.

– Бог ты мой, конопуха, второй этаж! – восклицает Доминик.

– Если ты меня не впустишь, я прыгну и убьюсь, – мрачно заверяет она.

Ники поднимает раму, и довольно улыбающаяся девочка оказывается в его комнате. Поправляет пышную розовую юбку, смотрится в пыльное зеркало и озирается по сторонам.

– Ну у тебя и бардак! – выдыхает она восхищённо. – Ты что – убил и съел горничную?

Обходит комнату, поднимает с пола подушки, забрасывает их на кровать. Трогает ножкой в белом чулке валяющийся ботинок, рисует пальцем в пыли на столе. Доминик со вздохом опускается в кресло у окна.

– Ты как сюда забралась?

– Залезла на яблоню.

Амелия берёт в руки небольшой свёрток из целлюлозной бумаги, перевязанный синей лентой:

– Это мне, да?

– Положи. Это для моей девушки.

Она фыркает, но слушается. Шелестит юбкой, залезая на подлокотник кресла, придирчиво рассматривает Ники.

– Что? – бурчит он.

– Папа сказал, что ты конченый придурок, – торжественно объявляет Амелия. И тут же получает шлепка по губам.

– Не смей ругаться, гадкая конопуха! Рот зашью!

– Папа при мне сказал – значит, можно повторять. Если бы он сказал, а я подслушала – то ага, нельзя, – говорит Амелия обиженно. И тут же спрашивает: – А что такое «конченый придурок»?

Ники задумчиво чешет макушку. Он никак не может решить, что правильнее сделать: надрать поганке уши или ответить на заданный вопрос. Интуиция подсказывает, что вернее всего было бы врезать старшему брату, но так как Бастиана нет поблизости, этот вариант отпадает. Амелия смотрит на дядю выжидающе, и в её взгляде Доминику чудится насмешка. Внезапно Ники ощущает небывалый прилив сил. Улыбается и беззаботно отвечает племяннице:

– Конченый придурок, милая, – это я. Я окончательно и бесповоротно делаю, что хочу, и это раздражает окружающих. Например, твоего папу. И маму, наверное, тоже.

– Маму не раздражает. А вот бабушка сейчас так противно визжит на первом этаже, что о-ля-ля! – Амелия воздевает руки, пародируя жест, которым великосветские дамы выражают восхищение. И продолжает: – Дядя Ники, почему, когда я хулиганю, никто не кричит, а когда ты…

– Я не хулиганю, – строгим голосом перебивает её Ники. – Я заявляю о себе.

Амелия вздыхает и ложится поперёк кресла, спиной на колени Доминика. Болтает ногами, смотрит на небритый подбородок дяди снизу вверх.

– Это одно и то же. Просто детей наказывать можно, а взрослых нет, и на взрослых остаётся только орать. Вот вы и называете одно и то же разными словами.

– Мадемуазель Каро, вы непростительно умны для своего возраста. Вы где-то прячете пузырёк с волшебными таблетками, от которых растёт интеллект?

Амелия перестаёт болтать ногами, переворачивается на бок, тычет пальцами в пуговицы на рубашке Доминика.

– Что растёт?

– А, не такая умная, – хмыкает Ники, поднимает Амелию под мышки и ставит на пол перед собой. – Интеллект – это ум.

– Угу, взрослое слово, – кивает она. – Нет никаких волшебных таблеток. Волшебство есть только в маминых сказках, а там всё выдумано. А я просто много читаю.

– Портишь свои прекрасные карие глаза. Кстати, ты зачем сюда явилась?

Амелия пожимает плечами и направляется к выходу, стараясь идти вдоль полосы узора на ковре.

– Конопуха! – напоминает о заданном вопросе Доминик.

Маленькие детские руки тянут дверную ручку вниз, потом дёргают сильнее, но дверь заперта и не поддаётся.

– Открой, – сурово требует Амелия, не поворачиваясь к Ники.

Он отпирает оба замка, услужливо распахивает перед девочкой дверь. Амелия гордо вскидывает подбородок и выходит. На пороге оборачивается и говорит:

– Хоть ты и неуч, но ты мой друг. И когда все вокруг кричат, что ты ужасно себя вёл, мне не хочется кричать то же самое. Я приходила, чтобы сказать, что больше на тебя не дуюсь. А ты мне даже не обрадовался.

И убегает, глухо топоча босыми пятками по ковровым дорожкам и поддерживая пышную юбку. Ники глядит ей вслед и чувствует себя уязвлённым. Потом с грохотом захлопывает дверь, прислоняется к ней спиной и переводит дыхание. Взгляд скользит по стене напротив, увешанной фотопортретами предков, стоявших у истоков создания Азиля. Двести лет истории.

– Уверен: вас никто не считал кончеными придурками, – с вызовом обращается к ним Доминик. – И вряд ли только потому, что никто из вас не был лишним ребёнком. Вы заставили себя уважать, ведь так? И я докажу, что показывать зубы в этом доме способна не только шестилетняя девчонка.

Ему кажется, что люди с фотографий смотрят на него с одобрением.

Ники переодевается в свежую одежду, выбрав вместо привычных джинсов и лёгкой рубахи костюм для официальных визитов, кивает своему отражению в зеркале и с улыбкой касается лежащего на столе свёртка, перевязанного синей лентой.

– Сегодня, Кей.

Обеденный перерыв в заседании Совета Семи близится к концу. Бастиан Каро доедает остатки изысканного порционного киша с морской рыбой, отряхивает крошки с брюк салфеткой, покидает своё место и подходит к окну. Столовая находится на высоте четырёхсот семидесяти метров над землёй, охватывая башню Оси кольцом, и весь Азиль виден как на ладони. Если идти вдоль стеклянной внешней стены, видны поля, фабрики, далёкое море и все двенадцать секторов Третьего круга, отделённые друг от друга бетонными стенами с КПП. Это необходимо на случай вспышек опасных болезней: всегда можно закрыть сектор на карантин. Ядро города утопает в зелени, в которой видны крыши аккуратных домов местных жителей. Дома настолько надёжны, что по прошествии двухсот лет существования Азиля им почти не нужен ремонт. Бастиан мысленно благодарит архитекторов из далёкого прошлого, смотрит на табло электронных часов и спешит подняться на десять этажей выше, в зал заседаний. Возвращаясь из столовой, он не пользуется лифтом: Советник обязан быть в превосходной физической форме. Многие жители Ядра настолько разожрались от хорошей жизни, что один лишь взгляд на них будит волны брезгливости. Если судьба избрала тебя для руководящей роли, ты обязан быть образцом для подражания – вот принцип, которому Советник Каро следует неотступно. Подтянутое, тренированное тело, острый ум, прекрасная память, максимальная самоотдача в работе. Когда ты – один из семерых, отвечающих за выживание целого города, приходится жить делом, которому служишь. Особенно если твой город – вероятно, последний оплот человечества.

Бастиан вспоминает разговор, состоявшийся год назад, во время одного из светских раутов. Обсуждали попытки обнаружить уцелевших вне Азиля. Нащупать осколки цивилизации, как выразился Пьер Робер – третий Советник и муж сестры Бастиана, Софи. Он отвечает за системы безопасности Азиля, работу с данными и уцелевшей компьютерной сетью. Пьер утверждал тогда, что ещё сорок лет назад на радиосвязь выходили убежища из Австралии, Канады, Китая, Арабских Эмиратов и с северо-востока России, но потом произошла поломка, которую не удалось устранить, и связь пропала. Несколькими десятилетиями раньше общение происходило более чем с десятком стран.

«Мой предшественник говорил, что они умолкали по очереди, – рассказывал Пьер. – У одних разразилась эпидемия. У других – война. Третьи пропали внезапно. Наверное, мы для кого-то тоже исчезли без видимой причины».

Но потом, когда Робер вышел из комнаты, де Ги, старейший из Советников, сказал, что радиосвязь с внешним миром в Азиле вышла из строя слишком давно. Что не осталось тех, кто мог бы помнить её работающей. И что Пьер слишком молод, а молодости присущи ложные надежды.

«Никого больше нет. Мы последние. Помните об этом каждую минуту», – сказал де Ги.

Бастиан Каро помнит. Но почему-то не верит в то, что Азиль – единственный город, где есть жизнь. «Мы должны выжить и найти способ выйти на связь с другими убежищами. Даже если прав де Ги, а не Робер, это ничего не меняет, – думает Бастиан. – Это наш город, и мы обязаны сберечь его для выживания человечества».

Ещё несколько ступенек, поворот направо, сорок семь шагов по красной ковровой дорожке, что лежит на полу из пёстрого мрамора. Тяжёлая дверь с сенсорным замком. Бастиан прикладывает к считывающей панели ладонь, замок коротко щёлкает, впуская Советника в зал совещаний. За длинным столом в неудобных жёстких креслах с высокими спинками сидят четверо коллег Бастиана. Не хватает только вечно опаздывающего Советника Фейада. И традиционно пустует по средам место Седьмого во главе стола. Старинные механические часы гулко и коротко бьют, приглашая продолжить совещание. Бастиан проходит на своё место, садится и достаёт из папки на столе несколько листков желтоватой бумаги, исписанных мелким, ровным почерком.

– Я позволю себе начать, не дожидаясь месье Фейада, – с лёгкой полуулыбкой обращается к присутствующим Бастиан. – Так как почти ничего нового я не скажу, не думаю, что он пропустит что-то важное.

Последняя фраза вызывает улыбки, Пьер Робер негромко смеётся. Бастиан сохраняет невозмутимое выражение лица и принимается за доклад.

– Итак, вкратце расскажу о ситуации с продуктами питания. Темпы расхода прошлого урожая соответствуют запланированным, население Второго и Третьего кругов получают кукурузную муку, сою, дважды в неделю картофель и сушёные яблоки в виде компотов. В сублимированном бульоне с растворёнными необходимыми микроэлементами и аминокислотами население города недостатка не испытывает. Как и в бурбоне. До следующего урожая остаётся примерно месяц, тех продуктов, что находятся в запасниках, при заданной норме расхода хватит ещё на три месяца. К сожалению, хуже стала ситуация с морепродуктами. Вчера мне доложили о крушении одного из наших рыболовецких судов. Значит, рыбы и водорослей в Азиль будет поступать значительно меньше.

Приоткрывается входная дверь, в зал совещаний протискивается Советник Фейад. Одышливо пыхтит, всем своим видом выражает, что очень спешил. Бормоча извинения, он садится в своё кресло и шумно возится, раскладывая перед собой бумаги. Бастиан выдерживает паузу и обращается к опоздавшему:

– Месье Фейад, вы готовы присоединиться к работе?

– Да-да, конечно, – поспешно отвечает он.

– Что у нас с демографией и состоянием здоровья населения за месяц? Стоит ли добавлять в церковное причастие афродизиаки или контрацептивы?

Советник Фейад откашливается, хватает со стола исписанные листы, пробегает взглядом по строчкам.

– Эммм… Уважаемый Совет, демографическая ситуация за март несколько пошатнулась… Изменилась. Немного.

Бастиана раздражает несобранность Фейада, его комканая речь. Но приходится слушать, вылавливая из бессвязного потока слов нужную информацию.

– Значит, так, – бормочет Фейад, шурша бумагами. – Где ж у меня это… А, вот. В четвёртом секторе Третьего круга после эпидемии повымерло сорок три человека. Родилось вроде как шестнадцать. В первом, седьмом и десятом, кажется, всё стабильно. В двенадцатом и восьмом пожары забрали тринадцать жизней, в девятом секторе померло семь человек, потравившись рыбой. В общей сумме родилось в Третьем круге где-то около ста восьмидесяти младенцев, умерших побольше – двести двадцать девять. Второй круг более благополучен, там родилось пятьдесят восемь карапузов, умерло за месяц двенадцать человек.

– Добавлю как ответственный за безопасность, – поднимает руку Советник Робер. – В результате криминальных разборок потери по Третьему кругу составляют девять человек за март официально и двадцать два неофициально. Тринадцать из двадцати двух остаются неопознанными. Во Втором круге криминальная обстановка спокойная, как обычно. Бунтов не было, народ в целом спокоен, наши информаторы докладывают, что неприятностей нам с вами ждать неоткуда.

По залу проносится одобрительный гул, Советник Фейад торопится сесть и собрать в стопку свои бумажки. Бастиан Каро смотрит на колонки цифр «прибыло-убыло», хмурится. Почему никто не сказал ему об эпидемии в четвёртом секторе Третьего круга? На этих самых людях, которые гибнут десятками от болезней, держится Азиль. И наверняка никто не пытался им помочь. Снабжение лекарствами тоже на Бастиане – так почему никто не удосужился сказать ему, что требуется помощь?

– Месье Фейад, что за эпидемия была в четвёртом секторе? – спрашивает он, чётко проговаривая каждое слово. – Какие меры принимались для ликвидации болезни? Чем лечили людей?

– Ну… Это было что-то бактериальное. Вроде как холера. Наверное. Её лечить-то бесполезно, месье Каро, вы же сами знаете, – оправдываясь, мямлит Фейад.

Бастиан борется с острым желанием разораться и швырнуть в Фейада чем-нибудь потяжелее. Спокойствие даётся ему с трудом.

– Советник Фейад, верно ли я понимаю, что никаких мер для лечения людей не предпринималось? – задаёт он ещё один вопрос.

– Я лично распорядился собрать всех заболевших в карантин, – еле слышно отвечает Фейад.

– Почему я только сейчас слышу, что сорок три человека погибли без лечения? – Бастиан сам не замечает, как повышает голос почти до крика.

– Месье Каро, – останавливает его Советник Лефевр. – Мы же не в суде. Давайте не будем давить друг на друга, а постараемся предотвратить повторение подобных инцидентов и подумаем, как помочь другим.

Советник Фейад поддакивает, обрадованный появлением неожиданного заступника. Бастиан мысленно считает до тридцати – очень медленно, дожидаясь, когда стихнет гнев, потом поднимает руку, прося слова.

– Да, месье Каро, – одобрительно кивает Лефевр.

Бастиан встаёт, поправляет безупречно подогнанный по фигуре сюртук.

– Уважаемый Совет. Я хотел бы напомнить вам: всё то, что мы имеем, держится на труде низших слоёв общества. И, конечно, на искусстве распределения между людьми того, что нам удаётся добыть и создать. Если некому будет добывать и созидать, вся система рухнет. Я это к тому, что даже о нищете с окраин надо заботиться. Если не контролировать эпидемию, она выкосит весь Азиль. И нас с вами не пощадит. Я очень надеюсь, что вы все меня поняли правильно.

Совет одобрительно гудит, Фейад сутулится, смотрит в стол перед собой. Его отражение в отполированной тёмной поверхности выглядит печально.

– Месье Каро, – окликает Робер. – А что там с крушением судна? Причины произошедшего, варианты решения проблемы?

– Как мне доложил Сириль, которому принадлежало судно, сейнер «Проныра» столкнулся в море с чем-то похожим на гигантскую рыбу. Из всей команды уцелело четверо, их показания совпадают, и у Сириля нет причин не верить этим людям. И если дело обстоит именно так, как нам представили, выход в море представляет опасность и для других судов.

– Ну и запретить все эти морские прогулки, – басит Советник Лефевр. – Официально же у нас никто не занимается мореходством, слишком это опасно для здоровья. Пусть население питается тем, что растёт на нашей земле.

– У меня другое предложение, – возражает Бастиан. – Если водоросли и рыба – неплохое дополнение к скудному рациону наших горожан, то доступ к морю перекрывать нельзя. Надо обезопасить оставшиеся четыре судна. А большая рыба – это много еды. Уважаемый Совет, я предлагаю найти и убить эту тварь. Мы обсуждали это с Советником Робером. У нас есть гарпунная пушка. Дело за метким выстрелом, как я понимаю.

Советник де Ги поднимает руку, покрытую старческими тёмными пятнами. Бастиан умолкает, предоставляя ему слово.

– Вы молоды и горячи, месье Каро. – Речь старшего из Советников звучит монотонно и тягуче. – Идея, которую вы предлагаете, выглядит очень простой. Но задумайтесь: кто из жителей владеет навыками забоя подобных тварей? Кто умеет обращаться с гарпунной пушкой? Привести её в порядок и установить на судно – небольшая проблема. Но что люди будут делать с ней дальше?

Советники молчат, ожидая ответа от Бастиана. По их лицам он понимает, что никто не собирается ничего предлагать. Ответственность за предложение всецело на нём, и лишь ему одному искать выход из ситуации. И от него требуют решения здесь и прямо сейчас.

– Я не боюсь браться за то, чего никогда прежде не делал. Отсутствие опыта – не позор, это поправимо практикой. В городской библиотеке наверняка имеются нужные книги, и я их отыщу. И собственноручно добуду вам эту чёртову рыбину, – твёрдо говорит Бастиан Каро. – Дайте мне два дня на поиск информации, и уже в пятницу я предоставлю вам перечень того, что мне необходимо.

– Заседание Совета Семи объявляется закрытым, – шелестит де Ги, и его слова тонут в аплодисментах, предназначающихся Советнику Каро.

Бастиан возвращается домой пешком. Ему нравится дышать весенним воздухом Азиля, проходя по мосту над Орбом, смотреть на бегущую воду, идти и любоваться цветением садов Ядра. Лепестки вишен начали опадать на прошлой неделе, и их нежно-розовые роскошные облака готовы вот-вот смениться белой кипенью распускающихся яблонь. В палисаднике соседей девушка-садовница поливает ярко-синие ирисы и вежливо кланяется, заметив Советника Каро. Бастиан игнорирует её приветствие, размышляя, что совсем скоро решётку соседской ограды полностью скроют виноградные листья и для того, чтобы полюбоваться цветущими клумбами, придётся заглядывать в гости.

«Велю Веронике развести у нас перед домом какие-нибудь цветы, – думает Бастиан. – Какой толк от роз на заднем дворе, если их не видно от парадного входа? И если жене так нравится возиться с цветами в городском парке, почему бы ей не высадить хоть что-то на газоне?»

Мысли о Веронике вызывают привычное раздражение. За восемь лет брака Бастиан так и не смог к ней привыкнуть. Первые два года девочка-подросток, ходившая за ним по пятам и глядевшая влюблёнными глазами, раздражала настолько, что Бастиан искал сотни поводов вернуться домой попозже и уйти пораньше. Спасала работа: молодой Каро заступил на место погибшего отца Вероники и постигал сложную науку управления Азилем. Спали супруги в разных спальнях: мысль о сексе с женщиной, у которой ещё даже грудь не оформилась, вызывала у двадцатисемилетнего Бастиана тоску. Их полноценная брачная ночь случилась лишь через год после свадьбы, когда молодая семья получила разрешение на ребёнка. «Формальности должны быть соблюдены, – строго приказал Бастиану отец. – Всегда помни, что ты сейчас занимаешь своё место лишь благодаря браку с ней!»

Когда в Саду отец Ланглу передал им новорожденную Амелию, Вероника взяла дочь с выражением лица, которое Бастиан истолковал как разочарование. В тот момент он впервые испытал желание ударить жену. «Забыла своё место? – орал он на неё дома. – Не нравится, что это мой ребёнок и я выбрал её матерью не тебя? Катись к чёрту, это моё право! Знаешь, какие хилые дети рождаются у шестнадцатилетних соплюх? Не смогла родить моего ребёнка – сумей растить и воспитывать!» Вероника плакала, сжавшись в углу, и её плач, искривлённые дрожащие губы и распухшие от слёз веки всё сильнее выводили Бастиана из себя. Как можно не ценить его заботу о её здоровье? Он избавил её от тягот беременности, от родовых мук, от риска умереть, не сумев разродиться, а эта маленькая идиотка посмела косо посмотреть на его, а значит, и свою дочь!

Выговор отлично подействовал на Веронику. Она прекратила таскаться за мужем и смотреть на него обожающими глазами. Всецело посвятила себя дочери. «Хоть что-то у неё получается!» – язвительно отмечала мадам Каро, мать Бастиана. Вероника возилась с крошкой Амелией с утра до позднего вечера, сама купала, сама переодевала, сама готовила на кухне младенческие смеси, учила подросшую дочку читать, считать. Ей помогала только Ганна – нянька, в своё время вырастившая саму Веронику. Она была единственным советчиком и наставником в воспитании малышки, семья Каро лишь контролировала процесс и результатами была удовлетворена.

Бастиан думает о дочери, и губы трогает лёгкая улыбка. Идеальное дитя. Умное не по возрасту, активное, любознательное, интересующееся делами отца едва ли не больше всех в семье. Он часто шутит, что готов создать прецедент, сделав дочь первой в истории Азиля женщиной-Советником. «Мой рыжий талисман», – нежно думает он, вспоминая, как Амелия сидит на краю его стола, когда он работает. Её завораживает процесс появления на бумаге букв и столбиков цифр из-под отцовского карандаша. Пожалуй, дочь – единственное во всём мире существо, с которым Советник Каро не может быть строгим. Любящим отцом, потакающим малейшим её капризам и способным бесконечно любоваться очарованием своего ребёнка – да, с удовольствием и постоянно. Но никогда – строгим и суровым.

«В субботу свожу её в Ось. Покажу, где работаю. Пусть посмотрит на Азиль с высоты, на которую поднимались лишь единицы». – Бастиан кивает своим мыслям и прибавляет шаг. Не терпится вернуться домой и поцеловать рыжую макушку, пахнущую мужским парфюмом. Он прекрасно знает, где дочь стащила этот флакон и для чего. Она же папина девочка.

На углу улицы, у последнего поворота к резиденции Каро, Бастиан ненадолго останавливается и любуется высокой старой глицинией. Нежно-сиреневые лепестки цветущего дерева падают в подставленную ладонь, ложатся на лацкан тёмного сюртука. «Не верю, что такой красоты не осталось больше нигде в мире, – думает Бастиан. – Если Бог, которым отец Ланглу забивает головы прихожан, существует, он не позволит этому дереву остаться одному. Иначе зачем оно цветёт каждую весну?»

Ещё не переступив порог дома, Бастиан чувствует неладное. Издалека он видит брошенный на газоне электромобиль младшего брата, покорёженный фонарный столб – и радостное ожидание встречи с дочерью сходит на нет. А когда Советник Каро видит хмурую Амелию, сидящую на ступеньках крыльца, мрачное предчувствие овладевает им полностью.

– Здравствуй, конопушка, – обращается он к дочери. – Что стряслось?

Амелия закрывает собой входную дверь, растопырив руки и расставив босые ноги, набирает полную грудь воздуха и выпаливает:

– Пап, обещай, что не убьёшь дядю Ники до смерти, иначе туда нельзя!

– Он пьян и что-то разбил в доме? – интересуется Бастиан, подхватывая девочку на руки.

Дочь сурово сопит, строго хмурит реденькие светлые брови.

– Обещай, или мне придётся тебя пнуть!

Бастиан одной рукой открывает дверь, пытается войти в дом, но Амелия хватается за дверной косяк и не пускает его.

– Пап! Это важно! – гневно кричит она.

– Хорошо. Давай договоримся. – Он ставит дочь на ковровую дорожку у двери, присаживается на корточки. – Ты вводишь меня в курс дела, а я решаю, как мне поступить. Договорились, bien-aimé?[2]

Амелия вздыхает, нехотя кивает.

– Пап, дядя Ники сделал что-то настолько плохое, что бабушка визжит уже о-о-очень давно, а дедушка собирается его убить своими руками. Если я за него не заступлюсь, мне не с кем будет играть дома. Ганна медленно бегает и боится играть в прятки в музейных комнатах, а Клотильда и Люсиль глупые, с ними неинтересно.

Бастиан выдавливает улыбку, целует влажную ладошку дочери.

– Обещаю сначала всё выяснить, а потом поступить так, как должен поступить твой папа. Где сейчас все?

Розовый пальчик с обгрызенным ногтем указывает в сторону гостиной.

– Дядя Ники сидит там и молчит на дедушку. Бабушка… ну ты слышишь.

Причитания Ивонн Каро разносятся по всему дому. Бастиан морщится. Материнские истерики он предпочитает пережидать вне дома, но, похоже, сегодня не тот случай. Он разрешает Амелии покрутить глобус в своём кабинете, а сам решительно направляется в гостиную. Ковры на полу делают поступь Бастиана почти беззвучной, но как только он появляется в дверях, мадам Каро кричит, не оборачиваясь:

– Немедленно разуйся!

– Здравствуй, мама, – сдержанно произносит Бастиан, стряхивает с ног ботинки и переступает порог. – Отец, Доминик, доброго дня. Что тут происходит?

Фабьен Каро отходит от окна, обменивается со старшим сыном крепким рукопожатием и кивает в сторону пунцовой от гнева жены, меряющей шагами комнату:

– Ты как раз прервал матушку на самом интересном месте. Твой брат вернулся от трущобных девок едва живой и в побитой машине. Изгадил колёсами газон, наследил на коврах, и мать пытается объяснить ему, что он был категорически неправ.

Младший брат, одетый в свой лучший костюм, приветственно машет Бастиану с дивана. Ники чисто выбрит, причёсан и бледен как смерть. Бастиан щурится, рассматривая синяки под глазами брата, и спрашивает:

– Что на этот раз, Доминик? Наркотики, дешёвое пойло? К чему такой официальный вид?

– Здравствуй, Бастиан. Я как раз дожидался тебя, чтобы рассказать. Позови Веронику, я хочу, чтобы вся семья была в сборе.

– Вот уж Вероника тут точно лишняя, – возражает старший брат, но что-то во взгляде Доминика заставляет его замолчать.

– Приведи свою жену, – чеканя каждое слово, требует Ники. Улыбается и добавляет: – Пожалуйста.

Бастиан бросает на него уничтожающий взгляд и исчезает в недрах дома. Несколько минут спустя он возвращается в обществе супруги. Вероника привычно сутулится, смотрит в пол и то и дело заправляет за ухо прядь светло-пшеничных волос. Платье на молодой мадам Каро настолько пышное и бесформенное, что с первого взгляда невозможно судить, худа его хозяйка или склонна к полноте. Вероника едва слышно здоровается и присаживается на стул у двери.

– Теперь, когда все в сборе, ты скажешь наконец, что у тебя за новость? – обращается к Доминику отец.

Младший Каро кивает, встаёт с дивана и выходит на середину гостиной. Бастиан невольно вспоминает, как в детстве их с братом заставляли декламировать гостям стихи – точно так же, из центра комнаты. И лицо у Ники сейчас такое же, как в детстве, – сосредоточенное, предельно серьёзное.

– Ты, верно, хочешь извиниться? – с нажимом спрашивает мать.

– Ну разве что перед горничной, которой пришлось чистить ковёр, – слабо улыбается Доминик и тут же снова становится серьёзным. – Нет. Я хочу сообщить вам, что в ближайшее время женюсь.

– Всего-то? – смеётся Фабьен Каро. – Ты обставил эту новость так, будто речь не о браке, а о деле государственной важности!

Мадам Каро снисходительно улыбается.

– Хорошая новость, сын. Может, жена приберёт тебя к рукам, и твои глупые выходки с поездками на окраину прекратятся.

Бастиан молчит, внимательно наблюдая за братом. Что-то в глазах Доминика заставляет его испытывать дурное предчувствие. Какой-то нехороший огонёк.

– Отлично. Родители не против, молчание Бастиана – знак согласия, умничка Вероника никогда не обсуждает мои действия, – продолжает Ники. – Я рассчитываю увидеть искреннюю радость на ваших лицах во время свадебной церемонии.

В гостиную рыжим вихрем влетает Амелия, принимается скакать вокруг Доминика.

– Ура! Свадьба! – ликует она.

– Как зовут твою избранницу? – заметно смягчившись, спрашивает Ивонн.

Ники подхватывает Амелию под мышки, подбрасывает в воздух, ловит и сажает на диван. Тепло улыбается матери и отвечает:

– Её зовут Кейко, мама.

Месье Каро морщит лоб, вспоминая:

– Какое экзотическое имя. Это не младшая дочь месье Тиреля?

– Нет, это не младшая дочь Тиреля. Это младшая дочь Макото Дарэ Ка, он из семьи японских разработчиков системы водоснабжения Азиля. – В голосе Доминика звучит настоящая гордость. – Она лучше всех девиц Ядра, вместе взятых.

– А ещё у неё глазки вот так. – Довольная Амелия слегка приподнимает пальчиками внешние уголки глаз. – Дядя Ники рисовал её в альбоме, я видела!

Воцаряется молчание. Мать и отец поражённо смотрят то друг на друга, то на младшего сына. Бастиан гонит прочь внезапную догадку, но вопрос всё равно срывается с языка:

– Ты решил опозорить семью браком с косоглазой девкой с окраины?

Ники подходит к нему, смотрит прямо в глаза.

– Если ты позволяешь себе оскорблять свою жену, то я не позволю тебе – и никому вообще в этом доме! – дурно отзываться о моей невесте, – чеканит Доминик, сдерживая звенящую в голосе ярость. – Я изучил закон: нигде не сказано, что я не могу жениться на той, которую сам выбрал. Нигде не сказано, что живущие в Третьем Круге не могут стать полноправными жителями Ядра путём заключения брака.

– Ты не посмеешь! – выдыхает Бастиан.

– Сынок, – дрожащим голосом окликает Ивонн. – Выбирай любую девушку Ядра, не равняй себя с грязью…

– С грязью? Да вы зажрались, маменька! – театрально разводит руками младший сын. – Это такие же граждане Азиля, как и мы. Только по недоразумению мы не видим в них людей. Хотя пользуемся их трудом и… – Он склоняется к уху Бастиана и вкрадчиво вопрошает: – Мы же оба знаем, куда делась настоящая мать Амелии после извлечения плода из её чрева, верно?

Бастиан молча бьёт брата в лицо. Ники отшатывается, прижимает рукав к разбитым в кровь губам. Обводит взглядом ошарашенных родных, подмигивает сжавшейся от испуга Веронике.

– Туше, дорогие. Примите как факт, – усмехается он и покидает гостиную твёрдым шагом.

Ровно в шесть вечера Акеми сметает мягкой кистью пыль с букетов пластиковых цветов, гасит электрические свечи в траурном зале и спешит в каморку, где переодевается персонал. Стаскивает через голову помпезное чёрно-белое платье с рюшами, бережно вешает в шкаф, натягивает старый штопаный комбинезон неопределённого цвета, подхватывает штормовку и спешит к выходу. И в дверях едва не налетает на Сорси – хитроглазую деваху с выбритыми, покрытыми татуировками висками и рыжими волосами, скатанными в дреды.

– Гомен[3], – выдыхает Акеми короткое извинение.

Сорси пожимает плечами и затягивается синтетической сигаретой. Акеми со всех ног несётся к остановке гиробуса. Его красная бочкообразная туша как раз выруливает из-за поворота. Гиробус подкатывается к остановке, двери с шипением открываются, выпуская людей, а потом впускают внутрь ожидающих посадки.

– Подождите! – кричит Акеми, машет руками.

Водитель – старый знакомый отца Акеми – узнаёт её издалека, и гиробус трогается с места, лишь когда девушка оказывается в салоне.

– Добрый вечер, Акеми. Что вдруг мимо дома? – интересуется водитель.

– Надо в порт, – коротко отвечает она и проходит к задней двери. Общаться ни с кем не хочется.

Акеми смотрит сквозь пыльное стекло на обшарпанные стены жилых домов, на длинный забор целлюлозной фабрики. Накатывают воспоминания рабочего дня: маленькая девочка со страшно раздутым животом и умиротворённым синюшным личиком, плачущая над её телом молодая женщина, Сорси, тщетно успокаивающая горюющих родственников ребёнка. Отвратительный искусственный запах лилий, через который пробивается ещё более мерзкая и тяжёлая вонь мёртвого тела. «Старайся не дышать рядом с трупами, – наставляла Сорси новенькую. – Ты ж не знаешь, кто от чего умер. Дети мрут только от заразы. Руки мой чаще, помогаешь обряжать – надевай маску».

К горлу подкатывает тошнота и горечь, Акеми встряхивает головой, морщится. Считает мысленно, стараясь перебить неприятные воспоминания. Двадцать, сорок семь, сто тридцать девять…

Она никогда не думала, что умирает так много детей. Каждый день – один-два. Редко когда привозят только взрослых. Мёртвых детей куда больше, чем стариков. И они куда страшнее – маленькие восковые люди, будто ненастоящие. Касаться их невыносимо. Всё время кажется, что сейчас закрытые глаза распахнутся и в лицо тебе взглянет что-то жуткое, нечеловеческое.

Четыреста двенадцать, считает Акеми. Пятьсот семь…

Ей казалось, она не боится ни мёртвых, ни смерти. Когда умерла мама, Акеми было девять лет. Мама ушла тихо и быстро, и Акеми и Кейко долгое время верили, что она уснула. Отец в то утро сказал, что она очень устала и ей нужен отдых. Закутал маму в расшитое цветами сакуры покрывало и унёс. А когда вернулся, сказал дочерям, что мама обязательно вернётся. Просто нескоро. И добавил: «Ей бы хотелось, чтобы вы вели себя достойно».

Люди не умирают, они просто куда-то уходят. Кажется, Кейко верит в это до сих пор. Счастливая глупая Кейко. Акеми тоже верила. Теперь ей приходится раз за разом в этом разубеждаться самым худшим образом – обмывая тела, укладывая их в металлический ящик с двойным дном и отправляя за дверцы топки крематория. По должности ей полагается утешать родственников и быть с ними ласковой и доброй, но она молчит всю церемонию. Попытки говорить пробуждают приступы тошноты. Пусть говорит Сорси. Акеми молча поправляет нелепые целлюлозно-бумажные цветы, стараясь не касаться лишний раз холодных тел.

«Я больше не могу», – шепчет Акеми, закрывая глаза.

Найти Дюваля. Броситься в ноги, переломив собственную гордость. Просить, умолять пристроить её на любой корабль. Нет корабля – Акеми согласна паковать бесконечные бурые ленты водорослей по пластиковым бочкам. Она готова мыть посуду в столовых или полы в общественных зданиях. Только бы не возвращаться туда, где удушливо пахнет лилиями – до тошноты, до потемнения в глазах.

Гиробус проезжает по мосту через Орб. Как обычно, перила облеплены детворой. Кто дальше плюнет, кто что-то увидит в лениво текущей воде и чей камешек издаст самый громкий плюх. Акеми вспоминает, как летними вечерами они приходили сюда всей семьёй. Мама бережно опускает в воду двухлетнюю Кейко, а малышка верещит, хохочет, летят в стороны холодные брызги.

«Папа, подбрось меня, я нырну! Пожалуйста, папа! Мама, смотри, как я умею!»

После того как мама ушла, отец больше не водил их к Орбу. Ни разу. Акеми тайком бегала сюда одна. Ей хотелось научиться плавать лучше всех. И она научилась. Мальчишки завидовали и пару раз пытались поколотить. Обидно, когда какая-то косоглазая на спор догоняет вплавь лодку отца Ланглу, оставив остальных участников спора безнадёжно позади.

– Я плаваю лучше всех, – говорит себе Акеми, выходя из гиробуса и шагая в сторону порта. – Я знаю, где больше рыбы. Я сотни раз выходила в море. Меня не могут не взять на борт.

«Я не вернусь туда, где мёртвые дети пахнут мёртвыми цветами», – повторяет она мысленно. Она в этом уверена.

В порту, когда-то растянутом на километры вдоль берега, а теперь состоящем из четырёх ангаров, ремонтного дока и пары продуваемых всеми ветрами двухэтажных зданий, пустынно. Стоят на приколе три баркаса, покачиваются на волнах плоскодонки. Акеми решительно направляется в здание, где днём можно найти хозяев порта.

Она долго стучит в запертую дверь, напрасно дёргает позеленевшую от времени и сырости ручку. Все давно разошлись по домам. Девушка спускается с крыльца, внимательно смотрит на стоящие у причала суда и, заметив движение на борту одного из баркасов, со всех ног мчится туда.

– Месье, добрый вечер! – кричит она молодому мужчине с аккуратной кудрявой бородкой. – Могу ли я поговорить с капитаном?

Тот вешает на крюк свёрнутый канат и оценивающе смотрит на Акеми.

– Что надо-то?

– Хочу наняться в команду.

Бородач опирается руками на кормовой релинг, с усмешкой рассматривает девушку.

– У меня есть опыт, – твёрдо говорит Акеми. – Я ходила на «Проныре».

– И где теперь твой «Проныра»? Топай отсюда. Дырка на корабле – плохая примета.

– Месье, прошу вас…

– Проваливай! – резко обрывает он и уходит, давая понять, что разговор окончен.

Акеми чувствует себя оплёванной. На то, чтобы злиться, сил уже не осталось, и она медленно бредёт по пирсу прочь. Спускается к самой воде, подбирает в полосе прибоя редкие куски водорослевых лент. Есть хочется так, что внутренности сводит. Акеми пробует пожевать буро-зелёный лист, находит его мерзким, но другой еды на сегодня не предвидится. Она сглатывает горьковатую массу, суёт в рот ещё один обрывок. Жуёт яростно, песчинки скрипят на зубах. Глотай, Акеми, если не хочешь разреветься, как малолетняя соплячка. Или ты не хозяйка своим эмоциям?

В плечо ударяется камешек. Маленький, не больно. Акеми вздрагивает, оборачивается, испуганно шарит взглядом вокруг. В серых сумерках от опоры Купола отделяется щуплая фигура, приветственно машет девушке рукой.

– Боннэ? – удивлённо окликает Акеми. – Ты зачем здесь?

– З-затем! – радостно улыбается Жиль и вприпрыжку спешит навстречу. – З-за т-тобой следил, вот так вот!

Девушка теряется, пытаясь понять, шутит он или всерьёз, и поспешно запихивает комок водорослей в карман штанов. Бывший юнга останавливается в метре от Акеми, рассматривает её, склонив голову набок. Улыбка на его лице гаснет.

– Т-ты… Чего с-случилось?

– У меня – ничего, – как можно безразличнее отвечает Акеми. – Гуляю после работы. Тебя сюда как занесло?

Жиль мнётся. Пожимает острыми плечами, пинает камушки носком ботинка.

– Я ночую т-тут, п-под лодкой, в-вот так вот, – признаётся он наконец. – Ну, и увидел т-тебя. И х-хотел п-поздороваться.

Девушка оглядывается, смотрит туда, куда указал мальчишка.

– Под той лодкой? Ты что – так и не вернулся домой?

Он молча кивает. Даже в сумерках видно, как краснеет правая сторона лица. Акеми становится неуютно. Собственные проблемы начинают казаться мелочами жизни.

– Тут же сыро, бака! И действие Купола слабое! – сердито восклицает она. – В городе места мало? Боннэ, ты…

– Бака, з-знаю. Тут м-мокро, но лёд не растёт. – Жиль вздыхает. – Метни б-ботинок, если т-тебе от этого б-будет легче.

Он отступает на несколько шагов в сторону и покорно поднимает руки. Акеми смотрит на мальчишку, и от его виноватого взгляда что-то внутри неё плавится. Секунда на раздумья – и она протягивает ему ладонь:

– Идём. Я устала и хочу домой. А ты поживёшь пока у нас.

Просияв, Жиль срывается с места и несётся к своей перевёрнутой лодке.

– Я сейчас! – кричит он радостно.

И возвращается в обнимку с большим бумажным кульком. Из него одуряюще вкусно пахнет кукурузными лепёшками.

– Б-бери, Акеми. Т-ты же голодная…

Девушка заглядывает в пакет – и не может сдержать удивлённого возгласа:

– Как много! Жиль, откуда столько?

– Спёр, – коротко отвечает бывший юнга.

– Я не возьму, – хмурится Акеми и направляется прочь от пирса.

Жиль догоняет её, суёт в руку лепёшку.

– Ешь. Я п-помню, что ты не б-берёшь чужое. Я честно сп-пёр. В уплату за работу, в-вот так вот. Это п-после обеда осталось. Т-ты не п-поверишь, куда бы это всё д-дели…

– Куда? – машинально спрашивает Акеми, не оборачиваясь.

Жиль почти бежит за ней, придерживая кулёк у груди. Акеми борется с желанием впиться в лепёшку зубами, но не может себе позволить этого при юном воришке. Пусть поймёт, что она возмущена его поступком.

– У н-начальника столовой с-свинья. Д-две. И в-всё, что остаётся со стола, идёт им. В-вот так вот. Я и з-забрал – чтобы д-досталось тем, к-кто заслужил.

После недолгих размышлений, кто более достоин кукурузных лепёшек – свинья или голодная молодая женщина, Акеми решительно суёт кусок лепёшки в рот.

– Остальное – в семью, – строго говорит она. – Как плату за кров. И поторапливайся, не то придётся пешком через весь город идти. Гиробус ждать не будет.

Акеми Дарэ Ка стоит у приоткрытого окна и смотрит с высоты двенадцатого этажа. Вечерний Азиль кажется тёмным и тихим, но Акеми точно знает, что в это время на пыльных улицах Третьего круга ещё кипит жизнь. Возвращаются со второй смены работники целлюлозной фабрики и завода пластмасс, из прачечных и швейных мастерских, целыми семьями расходятся по домам посетители вечерней проповеди Собора. Она смотрит в темноту за окном, пытаясь понять, почему ей так беспокойно.

– Акеми, – окликает её отец.

Девушка вздрагивает, извиняется и ставит на низкий столик жестяной поднос с тремя маленькими чашками, похожими на половинки ярких шаров. Ярко-жёлтую больше всех любила мама. Теперь эта чашка негласно принадлежит Акеми. Отцовская чашка синяя, как небо над морем после бури. Алую чашку любит Кейко. Когда она пьёт, ладони обхватывают чашку так, будто сестрёнка греет об неё руки. Сейчас Акеми ставит красную чашку перед Жилем. Он гость, а Кейко всё равно нет дома. Где-то ходит со своим драгоценным Ники-куном.

Отец благодарит Акеми, опускается на колени пред столиком, жестом приглашает дочь и Жиля присесть. Жиль долго пытается усесться так, как это делает хозяин дома, но ему непривычно, и мальчишка сопит и ёрзает.

– Жиль, ты можешь сесть так, как удобно, – улыбается Макото. – Акеми, принеси гостю подушку, пожалуйста.

– Н-не, спасибо! Я как п-привык, можно? – смущается мальчишка.

И устраивается по-турецки – острые коленки выглядывают из прорех штанов. Потом заглядывает в чашку – и удивлённо восклицает:

– Ух ты! Чай!

– Пробовал такое, да? – В голосе Макото слышится удивление.

– Ага! Д-давно уже, но п-помню… Откуда у в-вас такая роскошь?

– Это подарок моей младшей дочери. А самой Кейко это принёс её молодой человек.

Макото произносит это спокойным повествующим тоном, но Акеми прекрасно знает, что отец не одобряет отношений Кейко и Ники. «Вы не ровня, – качая седой головой, говорит он младшей дочери всякий раз, как та заводит речь о парне. – Пойми и прими, пока не нажила проблем». Кейко всякий раз покорно кивает, но этими кивками всё и ограничивается. Акеми всецело согласна с отцом, но на её попытки поговорить с неразумной младшей сестрой неизменно следует жёсткий ответ: «Не лезь и не завидуй».

«Зато у нас есть чай», – утешает себя Акеми и отпивает из чашки.

Макото пьёт маленькими глотками, наслаждаясь вкусом малодоступного в Азиле напитка, прикрывает глаза от удовольствия. Жиль свою чашку уже опустошил и теперь вовсю набивает рот кукурузной лепёшкой.

– Подавишься, – ворчит Акеми, глядя на его округлившиеся щёки.

Жиль в ответ что-то мычит, изображая всем своим видом, как ему хорошо и что он готов съесть раз в сто больше. Взгляд Макото теплеет, губы трогает улыбка. Акеми думает, что улыбающийся отец выглядит лет на десять моложе. После смерти мамы радость на его лице стала большой редкостью. Привычный семье и соседям Макото Дарэ Ка немногословен, спокоен и лицом скорее напоминает статую, а не человека.

– Ты вытянулся, но не вырос, – говорит он Жилю.

Мальчишка вспоминает, что полтора года назад, при своей первой встрече с Макото, он неприлично ревел из-за того, что ему не хотят доверять серьёзную работу. И краснеет: на правой щеке проступает густой румянец, левая же, покрытая сеткой шрамов, остаётся привычно-бледной.

– Расскажи, как тебе работается, – меняет тему Акеми.

– Н-на сейнере было лучше. Хотя б-бы кормили досыта. Н-на фабрике т-только и делают, что гоняют. П-принеси это, отнеси т-то… З-зато со мной работает муж-жик, который от-тбывал два года в п-подземке. Ст-только рассказывает интересного! – Мальчишка оживляется, подаётся вперёд, к Макото, сверкая глазами. – Вы знали, что п-под землёй есть сады? И еду там растят для элит-тариев. Он г-говорил, что там от электричества светлее, чем д-днём. И что он св-воими глазами видел запасы. И их там горы! Он рассказывал п-про кур. Ряды к-клеток длиной в высокий дом!

Акеми смотрит на его восторженное лицо – и её накрывает непреодолимое желание остудить мальчишкин пыл. Она отставляет в сторону пустую чашку и негромко говорит, глядя на свои сложенные на коленях ладони:

– Он всё это выдумал. Заключённых заставляют делать самую чёрную работу в городских отстойниках. Перебирать и перерабатывать мусор и наши отходы. Не мог он видеть что-то иное. В бульон, которым нас всех кормят в столовых, идут трупы. А из костей мертвяков делают костную муку и клей. – Она поднимает глаза и смотрит в лицо ошарашенного мальчишки. – Нет никаких садов. Есть только громадный цех, в котором из мёртвых готовят еду для живых.

– Акеми… – начинает было Макото, но девушка перебивает его.

– Это правда, отец! Зачем в ящике, в который укладывают тела для кремации, открывается дно? Почему мы потом никогда не находим в них ничего, даже праха? И какой смысл Сорси врать, что из топки трупы падают именно в цех, а уже потом над пустым ящиком разжигают огонь?

Макото выпивает чай одним большим глотком и приказывает дочери:

– Выйди.

Акеми и сама рада уйти. Прорываются наружу слёзы, что копились давно и не находили выхода. Закрыв лицо руками, она выбегает из квартиры, усаживается на лестничные ступеньки и беззвучно плачет.

Оставшись один на один с перепуганным Жилем, Макото Дарэ Ка подходит к мальчишке, похлопывает его по плечу и мягко говорит:

– Прости её, дружок. Ей тяжело там, где она сейчас работает. У вас свои легенды, у них свои. Относись к этому так, как подсказывает тебе разум. Он, знаешь ли, умеет защищаться не хуже тела.

– Я не верю! – выдыхает Жиль; плечи его мелко дрожат.

– Не верь. Правды и лжи на свете много, и в чистом виде они редко встречаются. Лучше пойдём, я покажу тебе, где разместиться.

Жиль следует за хозяином квартиры в маленькую комнату. Здесь почти пусто: лежат на полу два матраса с подушками и лёгкими одеялами, в углу у окна – тумбочка, накрытая чёрной тканью. Там на незамысловатой подставке покоится что-то похожее на украшенный серебристым рисунком чёрный полуметровый тубус, оканчивающийся оплетённой рукоятью. Жиль проходит в комнатушку, приближается к тумбе, оборачивается – и на его лице, только что испуганном и растерянном, восторг.

– Месье Дарэ Ка, это же… это же м-меч?

Макото коротко кивает. Мальчик складывает ладони перед грудью и отвешивает глубокий поклон мечу. И снова поворачивается к хозяину:

– Разрешите мне взгл-лянуть? Пожалуйста. Я умею.

Получив одобрение, Жиль достаёт из кармана штанов мятый лоскут ткани, бережно берёт им меч, долго рассматривает ножны.

– Месье Дарэ Ка, я не умею в-восхищаться как н-надо, но какая к-красивая работа! Я могу посмотреть дальше?

Изумлённый, что уличный мальчишка знает этикет японского меча, Макото медлит с ответом. Жиль смотрит то на него, то на меч, глаза его восхищённо сияют. Будто встретил старого друга.

– Да, можно, – говорит наконец Макото.

Жиль перекладывает ножны в левую руку, всё так же на тряпицу, убирает правую руку в рукав и через ткань берётся за рукоять короткого меча. Медленно, жадно рассматривая каждый сантиметр клинка, вынимает оружие из ножен. Макото напряжённо следит за мальчишкой. Поразительно: тот держит клинок на таком расстоянии, чтобы не замутнить лезвия дыханием.

– Месье Дарэ Ка, сколько же лет этому в-вакидзаси?[4]

– Он старше Азиля. На несколько столетий. Этот меч – достояние моего рода.

– Как клинок сияет! Мне к-кажется, он дороже всех сокровищ… и даже немного ж-живой.

Пока мальчишка восторженно любуется мечом, в комнату заглядывает хмурая Акеми.

– Ото-сан[5], к нам гость, – сухо сообщает она и уходит.

Макото коротко извиняется и спешит за ней. Жиль бережно убирает меч в ножны – держа их вертикально, меч в правой руке, ножны в левой, как и предписано этикетом. Вернув вакидзаси на подставку, мальчик снова кланяется, с улыбкой шепчет: «Спасибо» и напряжённо прислушивается к голосам, слышным с лестничной клетки.

Гость напряжённо мнётся на пороге, стараясь не выдавать волнения. Кейко – счастливая, сияющая, уже хлопочет на кухне. Чёрные волосы, забранные в два детских хвостика, бьются по плечам, руки порхают над стареньким чайником. Акеми сидит на кухонном подоконнике, молча смотрит на сестру.

Макото протягивает руку.

– Здравствуйте. Месье Каро, верно?

Ники отвечает на пожатие, и ладонь у него влажная, холодная. Парень нервничает. Чего-то боится.

– Здравствуйте, месье Дарэ Ка. Да, я Доминик.

– Проходите, месье Каро. У нас тесновато, но…

– Не беда, – улыбается Ники. – Я всё понимаю.

«Как же, – с неожиданной злостью думает Акеми. – Понимает он. Чистюля пришёл поглазеть, как плебеи живут».

Она рассматривает парня с разделяющего их расстояния, и он всё больше ей не нравится. Ровесник Акеми, он слишком хорош собой, слишком чистый, слишком хорошо одет. Его вежливость, его неуверенность кажутся девушке фальшивыми. Белозубая улыбка раздражает. Когда Доминик проходит в кухню, Акеми хочется забраться на подоконник с ногами. Чужой запах – свежий, дерзкий – указывает на высокий статус гостя и подчёркивает убогость и тесноту их жилища. Враждебность – всё, что чувствует сейчас Акеми.

– Это для вашей семьи.

Ники передаёт хозяину дома перевязанную шпагатом коробку. Макото благодарит, ставит её на столик, внимательно смотрит на парня и задаёт главный вопрос:

– Месье Каро, что же привело вас сюда?

Ники бледнеет, проступают под глазами тёмные тени. «Волнуешься, – ехидно думает Акеми. – Ну, помучайся, подёргайся». Кейко наигранно увлечена мытьём чайных чашек, слишком рьяно натирает их мыльной тряпицей, слишком сильно плещется в тазу вода. Тоже нервничает, понимает старшая сестра. Знает, зачем её красавчик в гости напросился.

– Месье Дарэ Ка, – решается Доминик. – Я к вам по делу… Чёрт, сказать труднее, чем я думал. Простите мне моё волнение. Я приехал просить разрешения жениться на Кейко.

Тряпица шлёпается в таз с мыльной водой. Кейко замирает, прижав к груди чашку – мамину, жёлтую. Акеми с трудом сдерживается от желания разораться и прямо сейчас выставить Каро вон. Нельзя. Должен сказать отец. А тот молчит, медля.

Доминик стоит у обшарпанной стены – прямой, как арматурный прут, бледный и с такими же перепуганными глазами, как и у Кейко. «На что ты рассчитываешь? – кричит Акеми мысленно. – Неужели ты думаешь, что если по происхождению имеешь всё, то и её получишь?»

– Доминик, – мягко начинает отец. – Я не могу ответить ни так, как хочу сам, ни так, как ожидаете вы. Я знаю, что скажет моя младшая дочь. И хотел бы, чтобы вы хорошо подумали. Потому что, сделав предложение, вы подумали очень мало.

– Я думал месяц, – севшим голосом отвечает Доминик. – Я уверен в своём намерении.

– Кейко, Акеми, я прошу нас оставить, – обращается Макото к дочерям, и те немедленно выходят в соседнюю комнату.

Макото прикрывает дверь в тесную кухню, становится напротив Доминика:

– Я не знаю, какой вы человек, Доминик Каро. Но нам вы чужой. Зачем вам моя дочь? Наверняка в Ядре множество девушек, красивых и равных вам.

– Много. Но я люблю Кейко. И уверен в этом.

– Этого мало. Как вы представляете вашу совместную жизнь?

Доминик облизывает пересохшие губы.

– Я продумал, месье Дарэ Ка. Я договорился с мастером, он перебьёт Кей Код доступа. Жить мы будем в доме жены моего брата. Кейко ни в чём не будет нуждаться. Я хочу, чтобы она была счастлива.

Лицо Макото грустнеет, он сокрушённо качает седой головой.

– Если вы действительно хотите ей счастья, не делайте этого. Оставьте её здесь, приезжайте к ней – но забудьте о женитьбе. Я не могу запретить, но я отец, я вправе просить об этом.

– Вы просите меня бросить Кейко здесь? Позволить ей дышать отравой, работать по двенадцать часов в сутки и тихо чахнуть, недоедая? – Парень смотрит Макото в лицо, голос его крепнет, распаляется. – Вы, отец, просите меня лишить вашу дочь шанса на лучшую жизнь? Вы просите меня бросить моего любимого человека?

Дверь кухни распахивается, влетает злая как чёрт Акеми.

– Прошу прощения, ото-сан, но я не могу молчать. Потом буду готова понести наказание.

Она толкает Доминика в грудь, припечатывая к стене.

– Так, чистюля, буду говорить на понятном тебе языке. Выметайся отсюда и не смей приближаться к моей сестре. И ни слова о любви – ты понятия не имеешь, что это такое. У вас её нет и быть не может. Те, кто рождён вне материнской утробы, любви не знают и не узнают никогда. Возвращайся к себе и забудь сюда дорогу.

Акеми ловко заворачивает Доминику левую руку за спину и ведёт к выходу из квартиры. В соседней комнате Кейко что-то кричит и колотит кулаками по запертой двери. Акеми спускается вместе с парнем к выходу из подъезда и выкидывает Доминика на улицу.

– Если она тебе действительно дорога, ты не пожалуешься полицаям. Ты же не хочешь проблем семье своей девушки, Ники-кун? – язвительно цедит Акеми. И добавляет: – Рукав почисть. Весь в грязи.

Доминик оборачивается, смотрит на неё с усмешкой.

– Дура, – говорит он беззлобно и холодно. – Мы с Кей уже всё сами решили. Ваше мнение ничего не значит. Я всего лишь нанёс визит вежливости, так велят приличия. Спасибо за тёплый приём. И ещё: я-то как раз рождён матерью. По недосмотру. Так уж получилось, ма-де-му-азель.

Не оборачиваясь, он уходит прочь по тёмной улице. Акеми с наслаждением плюёт ему вслед и с грохотом захлопывает дверь подъезда. Поднимаясь по лестнице в квартирку под самой крышей, Акеми думает, что скажет сестре. И никак не может подобрать слов.

Доминик бредёт вдоль Седьмой линии одиннадцатого сектора к выходу из Третьего круга. Чем дальше он от дома Кейко, тем более упорядоченными становятся его мысли и спокойнее сердце.

«Это не поражение, – думает он. – Самое главное – Кей сказала „да“ и приняла мой подарок к свадьбе. С мастером договорено, адрес Кей знает. Я заберу её из этой дыры, как только отец Ланглу нас повенчает. Осталось договориться с ним. Он не откажет, он нормальный человек. Мы будем вместе, переберёмся в дом Бойера. Детей заведём. Граждане Ядра имеют право на детей в порядке очерёдности. Мы встанем в очередь сразу же, как поженимся. На следующий же день. Мы имеем право быть счастливыми, как и все любящие люди Азиля. Даже в умирающем мире можно найти счастье».

За поворотом на Шестую линию Ники видит, что у стены дома в свете газовых фонарей блестят синие кристаллы и кричит, насколько хватает голоса:

– Лёд! Люди, лёд! Сюда!

В окнах окрестных домов вспыхивает свет, на первых этажах распахиваются окна. Ники спешит к одному из них, какая-то женщина протягивает ему таз с водой, он хватает его, бежит к кристаллам, выливает воду на них. К Доминику уже спешит народ, каждый тащит с собой наполненные ёмкости – от бидонов до ночных горшков. Лёд заливают, остатки кристаллов затаптывают, уничтожая малейшие их следы. Кто-то благодарит Ники, хлопает по плечу. Немолодая женщина спрашивает, не заблудился ли месье. Нет, отвечает Ники, я хорошо знаю ваш сектор, всё в порядке, – и следует дальше. У ворот пропускного пункта он машет рукой уже знакомому охраннику, забирает со стоянки электромобиль, проверяет уровень заряда и выезжает из Третьего круга.

Дорога его идёт через старинный мост над петляющим Орбом и заканчивается через несколько минут возле тёмной громады Собора. Ники оставляет машину, медленно поднимается по ступеням широкой лестницы, ведущей к дверям храма, и прислушивается, замерев. Ему мерещится тихое пение, доносящееся откуда-то сверху, хотя он точно знает, что в это время служба уже закончена. За разноцветными витражами храма мерцают тёплыми огоньками свечи, окутывая Доминика ощущением мира и покоя. Ники бросает взгляд на прадедовы часы и ощущает укол совести: почти полночь, а он обещал Веронике забрать её в десять. С Кейко он совсем забывает о времени.

– Всё равно дома ей хуже, чем здесь, – оправдываясь, говорит он сам себе и нажимает неприметную кнопку звонка слева от двери главного входа.

Среди ночи Бастиана будит испуганный крик Амелии. Он мгновенно покидает тёплую постель и спешит в комнату напротив. Вероника уже там, прижимает к себе плачущую дочь, гладит растрёпанные рыжие кудряшки. В тусклом свете ночника обе напоминают привидения.

– Что такое, bien-aimé? Что произошло? – сонно бормочет Бастиан, касаясь мокрых щёк дочери.

– Зверь! Я видела зверя! – всхлипывает девочка, отталкивает мать и тянет руки к отцу. – Защити меня, папа!

Бастиан поднимает Амелию, она обнимает его за шею, обхватывает ногами. Вероника смотрит на неё с тревогой.

– Малышка, у тебя ничего не болит? – спрашивает она тихо.

Амелия не отвечает, только льёт слёзы за воротник отцовской пижамы. Бастиан прижимает её лоб к своей щеке – не горячая ли?

– Уйди, – коротко приказывает он жене, и Вероника покидает детскую.

Бастиан, не спуская дочь с рук, включает свет в комнате и в коридоре. Амелия понемногу успокаивается – щурится, судорожно вздыхает. Отец вытирает ей нос платком, заботливо положенным им же самим под подушку накануне. В последнее время Амелии частенько стали сниться кошмары. Врач, осмотревший девочку, сказал, что это возрастное.

– Впечатлительная ты моя, – ласково шепчет Бастиан в нежное розовое ухо. – Ничего не бойся. Папа с тобой. Папа защитит.

– Не оставляй меня тут, папа, – хриплым от переживаний голосом просит Амелия. – Я боюсь. Возьми меня в свою комнату, зверь не ходит туда. Смотри, он нянюшку съел… и маму съест.

Проклиная про себя кормилицу Ганну, которой не оказалось на положенном месте, Бастиан уносит дочь в свою спальню. Строит гнездо из одеял и подушек, бережно укладывает в него Амелию и устраивается рядом. До рассвета ему снится что-то тревожное, и утром он просыпается разбитым и с больной головой.

За завтраком Вероника получает от мужа очередной выговор под молчаливое одобрение свёкра и свекрови. Она сидит за длинным семейным столом напротив мужа и всем своим видом выражает почтение и раскаяние.

– Хватит пичкать дочь книжной дрянью! Я не знаю, какую чертовщину ты ей подсовываешь читать, но ночные кошмары – следствие этого чтения! – стучит кулаком по столу Бастиан. – Вместо того чтобы играть со сверстниками, Амелия по полдня сидит с тобой в библиотеке. Ей нужны активные игры, живое общение, а ты чему её учишь? Жопу растить?

– Женщины Азиля – хранительницы памяти о прежнем мире. Амелия всего лишь читает книги о животных, – еле слышно оправдывается Вероника, глядя в тарелку.

– У самой негде память хранить, так решила Амелией компенсировать? – ядовито интересуется Бастиан, нарезая куриное филе мелкими кусочками. – Прекращай делать кашу из мозгов ребёнка! Подрастёт – пусть хоть что читает, а сейчас нечего! Води её гулять, ходите в гости, в картинную галерею, бассейн. Или мне и эту роль на себя взвалить?

– Хорошо, Бастиан, – послушно шепчет жена.

Каро-старший удовлетворённо кивает, мадам Каро улыбается старшему сыну самой доброй из своих улыбок. Бастиан чувствует небывалый прилив сил и продолжает воспитательную беседу:

– Кстати, где сегодня ночью была твоя толстозадая кормилица? Почему её не было в комнате, когда Амелия заплакала?

– У Ганны заболел младший сын, он совсем ещё маленький, и я позволила ей взять выходной…

– С каких пор ты стала распоряжаться в этом доме? Хозяйкой себя почувствовала?

– Нет, Бастиан.

– Хозяйка здесь одна – моя мать. И если кто и может отпустить прислугу, жалованье которой платим мы, а не ты, так только она. Забыла?

– Прости, пожалуйста…

Бастиан доволен произведённым эффектом. Прочитать нотацию безмозглой Веронике – лучший способ выпустить пар и избавиться от головной боли, что терзает его с ночи. Лучше только побоксировать с тяжёлой грушей в спортзале. Или спарринг с кем-нибудь из старых друзей.

– Давно пора уволить эту безалаберную цыганку, – подаёт голос Ивонн Каро. – Подыскать ту, что будет работать добросовестно и честно отрабатывать свой хлеб.

Реплика попадает в цель. По щеке Вероники сползает крупная слеза.

– Мадам Ивонн, – срывающимся голосом просит молодая женщина. – Пощадите меня! Не увольняйте Ганну, она вырастила меня, она последнее, что осталось от моей семьи!

Ивонн игнорирует её, поглощая завтрак – яичницу с зелёным горошком и куриной грудкой. Вероника роняет слёзы в тарелку, промокает уголки глаз салфеткой, стараясь успокоиться.

– Пожалуйста, мадам Ивонн…

– Она не справляется со своими обязанностями, – безапелляционным тоном отвечает свекровь.

В этот момент в гостиную входит Доминик. Видит эту безобразную сцену, хмурится.

– Слушайте, ну хватит издеваться над ней! Вам так нравится, когда она соплями стол заливает и ходит с вечно красными глазами? Бастиан, это твой единственный способ самоутвердиться в семье? Матушка, вы заключили пари, кто быстрее выжмет из неё слезу? Отец, и ты всё это одобряешь?

Ники плюхается в кресло, закидывает ногу на ногу.

– Хочу полюбоваться на этот дурдом со стороны. Благородное семейство отыгрывается на жене старшего сына вот уже… Какой год, Веро? Седьмой или восьмой?

– Доминик, не лезь не в своё дело, – раздражённо отзывается отец. – Пришёл завтракать – садись за стол.

– Поем на кухне. Там атмосфера приятнее. И это… Не будьте говном до конца. Оставьте Веронике её няньку. А то переусердствуете – и доводить станет некого.

Доминик встаёт, ловко подхватывает со стола половину курицы, суёт её в бумажный пакет и покидает гостиную. Ивонн медленно багровеет, хватает ртом воздух и наконец выдаёт:

– Да как ты смеешь так с родителями разговаривать?!

– Вот они – прелестные плоды общения с плебеями, – невозмутимо комментирует Фабьен Каро. – Мало я его драл в детстве… Бастиан, я сказал что-то смешное?

Бастиан с трудом убирает с лица улыбку.

– Прошу прощения, отец. Просто представил себе этого шута в Совете.

Родители смотрят на него с недоумением, и Бастиан тут же поясняет:

– Я собираюсь возглавить операцию по поимке твари, уничтожившей один из наших рыболовецких сейнеров. Наверное, вы это уже прочли в свежих газетах. И в случае, если я не вернусь, по решению Совета Семи брат займёт моё место в Совете. Я представил себе Ники на заседании – это абсурд, мягко говоря. Мама, не стоит так пугаться. Скорее всего, нет там никакой твари, это всё выдумки простолюдинов. Так что будет всего лишь морская прогулка. Кстати, Вероника, ты нашла мне ту книгу о белом ките, что я просил?

– Конечно, Бастиан.

– Если ты закончила завтрак, пойди и отнеси её в мой кабинет. И посмотри, проснулась ли Амелия.

– Да, Бастиан.

Оставив завтрак почти нетронутым, Вероника спешит в библиотеку, которая занимает весь третий этаж особняка Каро. Это место в доме – её любимое. Она знает каждый из двух сотен высоких стеллажей, помнит, где какая книга стоит, любит тонкий запах книжных страниц. Здесь можно затеряться. Можно забыть о тоске, в которой приходится жить последние годы. Можно уйти ненадолго в мир, существующий лишь в шелесте пожелтевших страниц, но от того не менее реальный.

В почти забытой прежней жизни, где остались родители и маленький брат, Вероника почти не читала. Жила обычной жизнью девочки из благородной семьи. Знала только игры со сверстницами, куклы да платья. В четырнадцать лет всё изменилось. В ночь её свадьбы в машине родителей случилось короткое замыкание, и Вероника осталась сиротой. Первое время наивная девочка искала тепла и поддержки у мужа – красивого, умного и такого взрослого. Юная Вероника была влюблена в него по уши с того момента, как их представили друг другу, но…

Вероника решительно встряхивает головой, отгоняя воспоминания. Прочь. Ксавье учит жить светом. Не прокручивать раз за разом в памяти боль и тоску. Ценить те искры Бога, что есть у тебя в жизни. Терпеливо принимать все испытания, что выпадают. И никогда не прекращать надеяться.

Она проходит до стола, за которым привыкла читать, берёт верхнюю книгу из стопки, подобранной для мужа. «Моби Дик», история охоты на призрачного белого кита. Вероника понимает её иначе: дело не в ките. Дело в одержимости местью и неспособности свернуть в сторону с пути, который ведёт к погибели. Зачем эта книга Бастиану?

Прежде чем уйти из библиотеки, Вероника выдвигает нижний ящик стола и достаёт подарок отца Ланглу на её пятнадцатилетие: толстый, растрёпанный томик Виктора Гюго – роман «Отверженные». Обводит пальцем тиснёные буквы на обложке, подносит раскрытую книгу к лицу, вдыхает запах, закрыв глаза. Это её сокровище, любимая вещь, с которой началось её путешествие по мирам, придуманным за сотни лет до того, как она сама родилась на свет. Вероника прижимается к обложке щекой – маленький тайный ритуал – и возвращает книгу в выдвижной ящик. Надо торопиться. Бастиан терпеть не может, когда она задерживается с выполнением поручений.

По пути в апартаменты супруга Вероника заглядывает в маленькую комнату Ганны. Сорокалетняя смуглокожая кормилица причёсывается перед зеркалом, собирая в косу вьющиеся смоляно-чёрные волосы.

– Доброе утро, деточка, – белозубо улыбается своей воспитаннице Ганна. – Как тебе спалось?

– Спасибо, моя милая nourrice[6], всё хорошо. Я просто хотела узнать, приехала ли ты. После завтрака надо погулять с Амелией. Может быть, стоит съездить в городской парк? Там сейчас всё так красиво цветёт…

– Я найму рикшу, – кивает Ганна.

Амелию Вероника находит в кабинете Бастиана. Растрёпанная со сна дочь сидит за отцовским столом, подложив на стул несколько подушек, и что-то старательно рисует карандашом. Когда мать осторожно заглядывает через плечо девочки, с листа сероватой бумаги скалится чёрный Зверь с десятками жадных глаз и протянутыми к ней руками.

Три дня спустя Советник Каро в сопровождении личной охраны посещает завод по производству акрила. Как и большинство производящих предприятий города, завод находится под землёй, между третьим и четвёртым секторами Третьего круга. На пропускном пункте у Бастиана спрашивают личный код – и нарываются на искреннее возмущение:

– Какой код у Советника? Вы вчера родились?

Один из заводских охранников бежит искать управляющего, второй мужественно принимает гнев Бастиана на себя.

– Извините, месье. Я обязан проверить код, это моя работа, – твердит он, глядя в лицо Советнику без тени страха. – Здесь так положено, месье.

Вскоре возвращается его напарник, за ним спешит, прихрамывая, управляющий.

– Месье Каро! Миллион извинений! – кричит управляющий на ходу. – Охрана сменилась, я не успел их предупредить о вашем визите.

– И что? – хмуро бросает Бастиан.

– Обещаю – эти двое будут уволены. Прямо сейчас. Я распоряжусь.

Бастиан задумчиво оглаживает аккуратно подстриженную бороду, смотрит на охранников. Молодые парни, лет двадцати. Худые, как щепки. У того, который общался с Советником, повреждена кисть левой руки.

– Где тебя так? – кивает на травмированную руку Бастиан.

– На переработке отходов, месье. Год назад. Заклинило конвейер, надо было лезть внутрь. Кто-то должен был, вот меня и запустили как самого худого. Я его починил, но…

– Был уволен за нарушение техники безопасности, – быстро заканчивает за него управляющий. И сурово рявкает на охранника: – У меня вылетишь за халатность!

Советник лезет в карман, вытаскивает блокнот, карандаш, что-то быстро пишет, отрывает листок и суёт парню.

– Это завтра отнеси в соцслужбу. Небольшая, но благодарность – от меня лично. Там моя печать, поэтому всё, что в списке, ты получишь без проблем. Управляющий!

– Да, месье Каро?

– Если кто-то из этих двоих потеряет работу, я об этом узнаю. И вы лично будете за это отвечать. Вашей обязанностью было предупредить своих людей о моём визите. Как и представиться мне при встрече, между прочим.

Даже в синеватом, искажающем цветовосприятие местном освещении заметно, как управляющий краснеет.

– Виноват, месье Каро, – лепечет он. – Я Николя Пелетье, управляющий отделом…

– Пройдёмте в ваш кабинет, Пелетье. Не топтаться же на проходной.

Шаги гулко отдаются в длинном тоннеле. Свет тускл, лампы надсадно гудят над головой. Проходящие мимо люди волокут тележки с тюками, ёмкостями, трубами. Бастиан хмуро рассматривает остатки облицовочной плитки на стенах, шагает, стараясь не наступать в подозрительные лужи под ногами.

– У вас что – канализация течёт? – спрашивает он семенящего впереди Пелетье.

– Бывает, месье Каро. Она то там, то тут…

– Почему не присылаете заявку ремонтникам? – грозно хмурится Бастиан. – Ждёте, когда рабочие захлебнутся в грязной жиже?

Пелетье оглядывается через плечо, сутулится.

– Мы присылаем заявки регулярно. Но оборудование изношено, в том числе канализационные трубы, – оправдывается он.

До кабинета управляющего Бастиан молчит. У двери Советник просит охранников подождать – и, как только они с Пелетье остаются один на один, выговаривает хозяину кабинета всё, не стесняясь в выражениях.

– Я вернусь к вам через неделю в сопровождении ответственного за работу завода. Спрошу и с вас, и с директора. Его счастье, что он болен и не смог сегодня присутствовать, но передайте ему мои слова: любая неисправность повлечёт за собой гибель людей и парализует необходимое для города производство. Если вы оба этого не понимаете – вы не должны занимать руководящие должности. В противном случае вы преднамеренно ставите существование производства Азиля и жизни его жителей под угрозу. Если у вас есть хоть капля ума, за неделю вы приведёте всё в норму. В противном случае ни один суд вас не оправдает. Вам понятно, Пелетье?

Круглое лицо управляющего принимает испуганно-плаксивое выражение. Пелетье умоляюще сжимает руки на груди.

– Месье Каро, я вас умоляю! Я всего лишь заместитель, посредник между вами и своим начальством…

– Я спросил, понятно ли вам? – Тоном Бастиана можно резать стекло.

– Да, месье.

– Вот и прекрасно. Пелетье, мне нужно найти одного из ваших рабочих. Я знаю только имя. Его зовут Тома Йосеф.

Управляющий энергично кивает. Предлагает Советнику массивный стул, а сам ныряет за рабочий стол и включает замызганный компьютер. Машина гудит, стол мелко подрагивает. Бастиан косится на это с беспокойством. «Не рвануло бы, – думает он. – Всё тут какое-то… На грани. И оборудование, и люди. Как хорошо, что мне приходится инспектировать иные объекты».

Пока Пелетье ищет информацию о нужном человеке, Бастиан рассматривает кабинет. И находит его тесным, захламлённым и очень душным. Стеллажи вдоль стен завалены стопками бумаг, пластиковыми контейнерами, на одной из полок – ворох лоскутов материи. Ниша под потолком набита папками, на корешках надписи «Отчёты», «Брак», «Жалобы», «Выговоры», «Снято с производства», «Расходные по цеху тканей»… В углу сиротливо притулился куб тумбочки, на нём – тарелка с недоеденным то ли завтраком, то ли обедом. Судя по зеленоватой массе, облепившей ложку, это что-то с водорослями.

– Вы ведёте документацию и на бумаге, и в компьютере? – спрашивает Бастиан.

– Да, месье Советник. Так сохраннее. Кажется, я нашёл нужного вам работника. Тома Йосеф, тридцать девять лет, заливщик. Он?

– Понятия не имею, – равнодушно пожимает плечами высокий гость. – Зовите, раз нашли.

Управляющий убегает на поиски рабочего. Бастиан вытирает платком вспотевший лоб и расстёгивает две верхние пуговицы рубашки. Духота давит на виски, пробуждая тупую боль. «Побыстрее бы выбраться. – Бастиан морщится. – Как же давит чёртово подземелье. Почему так мало воздуха? В теплицах и на птицефабрике нет такой духоты». Накрывает видение: вот он сидит в крохотной комнате, а над ним – громадная толща земли, глины, камня. Тысячи тонн. И стены кабинетика – как та же бумага. Ничего не стоит смять одним движением.

«Возьми себя в руки, – приказывает себе Бастиан. – Система надёжна. Строили на века. Стоит уже двести лет, работает исправно. Прекрати себя накручивать».

Минуты, проведённые в ожидании Пелетье, кажутся часами. Бастиан пытается отвлечься на чтение валяющихся на столе бумаг – но кривые строки путаются перед глазами, пляшут, вызывая новые вспышки головной боли. Советник закрывает глаза, глубоко дышит, считает мысленно до пятисот. За дверью дожидается личная охрана, хочется позвать их – но что он им скажет? «Мне страшно, у меня приступ клаустрофобии, утешьте меня?» Вздор. Бастиан тихо смеётся – над самим собой. Пятьсот один. Пятьсот два. Ничего, совсем скоро он окажется в привычной обстановке. И всё пережитое забудется. Пятьсот три…

– Месье Каро? – слышится за дверью – нерешительно, осторожно. – Это управляющий. Мы можем войти?

– Входите. Ваш же кабинет, – ворчит в ответ Бастиан, втайне испытывая облегчение. Всё, он больше не один.

Лицо Пелетье – воплощённое желание услужить высокому гостю. Сама любезность, радушие и душа завода. Управляющий переступает порог, жестом приглашая войти рабочего.

– Месье Каро, вот наш паренёк.

«Паренёк» на три года старше Бастиана, но выглядит куда моложе. Неопределённого цвета роба с болтающимся на груди респиратором, мешковатые брезентовые штаны, крепкие жилистые руки. Жидкие чёрные волосы собраны в хвост на затылке, на бледном лице – спокойные ярко-синие глаза.

– Здравствуйте, Советник Каро. – Голос Тома Йосефа негромок и шероховат.

Бастиан первым протягивает ладонь, обменивается с рабочим крепким рукопожатием.

– Месье Йосеф, вас дома не застать, вот я и нагрянул сюда. Мне порекомендовали вас как человека, который может изготовить стальной гарпун, – сразу переходит к делу он.

– Смогу. Сколько гарпунов нужно и к какому сроку?

Уверенный тон Йосефа импонирует Бастиану, и Советник сдержанно улыбается.

– Скажите, вы прежде занимались подобным делом?

– Если бы не занимался – как бы вы обо мне узнали? Я двадцать лет помогаю рыбакам.

– Сами в море выходили?

– Бывало.

– Почему перестали?

– Семья появилась. Им кормилец живой нужен. Век рыбака короток.

Бастиан удовлетворённо кивает.

– Через неделю мы идём добывать тварюгу, которая потопила один из наших сейнеров. Я лично в этом участвую. Тома, вы нужны мне в море.

Йосеф молчит, рассматривая пол у себя под ногами. Пауза затягивается, и Бастиан начинает терять терпение.

– Если вы согласны – за вознаграждением я не постою. Если нет – так и скажите. Я найду способ прикончить тварь и обезопасить в море кормильцев своего города.

– Откажешься – вылетишь с работы, – спешит вставить Пелетье.

Рабочий усмехается, качает головой. Смотрит на Бастиана, словно что-то прикидывая.

– Вы же не зря именно ко мне пришли, Советник? И не только мои руки нужны в этом деле, верно?

– Верно. Если слухи не врут, – отвечает Бастиан, стараясь быть спокойным.

– Не врут.

Бастиану становится неуютно под взглядом Йосефа. Как будто он держит раскрытую ладонь над неуклонно растущим кристаллом синего льда. И вот-вот коснётся кожи ядовитое остриё, взвихрится по нервам невыносимая боль, вывернет суставы судорогой, и…

– Советник? – словно издалека, доносится до него голос Тома.

– Душно у вас, простите, – хрипло отвечает Бастиан.

– Я сделаю всё, что нужно, месье Каро, – говорит Йосеф буднично. – За неделю. Только я обязан спросить.

Он становится напротив Бастиана, слегка склоняется к его уху. Пелетье смотрит на них, открыв рот и не понимая, что происходит. «Он не в курсе, кто у него работает», – проносится у Бастиана в голове, и от этого осознания становится странно весело.

– Советник Бастиан Каро, вы осознаёте, что с моей помощью сильно рискуете? – почти шепчет Йосеф.

– Если это гарантирует успешный исход задуманного – да, я готов, – твёрдо отвечает Бастиан. И добавляет: – Не мне вас бояться. Я не суеверен.

Тома отступает в сторону, кивает.

– Я не представляю угрозы, Советник. Речь не обо мне.

– Через неделю я пришлю за вами. Будьте готовы, – чеканит Бастиан, ставя точку в разговоре, и быстрым шагом выходит из кабинета управляющего.

Во время всего пути наверх ему мерещится оценивающий взгляд Тома Йосефа. «А ты не боишься, Советник?»

– Бред, – тихо шепчет Бастиан сам себе, и слова его тонут в эхе шагов. – Это всего лишь сказки, которые наплодили вокруг себя потомки цыган. Я образованный человек, я не верю в это. Наверняка Сириль имел в виду что-то иное, когда сказал… Как он сказал? Как же там было – о звере, которого выпускает Йосеф? Нет никакого зверя. Это про страх. Страх – самый опасный зверь. Я уверен в том, что делаю. В моих силах защитить Азиль. И нет места страху. У зверя нет власти надо мной. Я Советник. Я стою над всем этим.

Если бы в Азиле ещё помнили слово «бродяга», то Ники Каро причислили бы именно к ним. Ему невыносимо дома, но и в среде, где живёт его Кейко, нет для него места. Он болтается по всему городу, тратя время на развлечения в подпольных клубах, вечера проводит с Кейко, а домой возвращается только поесть и переодеться. Все контакты с семьёй Ники сводит исключительно к играм с Амелией. И только в обществе дочери Бастиану удаётся поймать младшего брата.

Качели на заднем дворе негромко поскрипывают. Бастиан идёт на голосок Амелии, которая то смеётся, то что-то бурно обсуждает, и находит их с Домиником за игрой в карты. Они устроились лицом друг к другу, свесив ноги по обе стороны сиденья, и так увлечены, что не замечают подошедшего Бастиана.

– Когда жульничаешь, прячь карты незаметно или держи их вот так, – показывает Ники; Амелия пробует повторить, роняет карту на землю, хохочет.

Ники наклоняется поднять, протягивает племяннице шестёрку треф и продолжает:

– Роняешь карту – делай всё возможное, чтобы её никто не успел увидеть.

– У тебя червовый валет, дама бубён, червовые восьмёрка и шестёрка и два туза, – ехидно сообщает Амелия. – Сказать, каких мастей?

– Вот ты мерзкая пигалица! – восклицает Ники восторженно. – Как с тобой дальше играть, когда ты жульё почище меня?

– Ты чему ребёнка учишь? – рявкает Бастиан с максимальной суровостью. И с затаённым удовольствием наблюдает, как младший брат вздрагивает и испуганно озирается.

– Привет, папочка! – машет рукой Амелия. – Я попросила научить меня чему-нибудь плохому.

– Вижу, дядя Ники справляется с задачей на отлично.

Бастиан проходит между аккуратно подвязанных розовых кустов, садится на качели между дочерью и братом. Ники опирается боком на спинку сиденья, напускает на себя равнодушный вид. Амелия весело болтает ногами, поправляет в руке веер из карт. Ники подаёт ей остаток колоды и просит:

– Конопушка, отнеси их в папин стол в кабинете, туда, откуда стащила. Давай, дружок. Чуть позже доиграем.

Девочка нехотя сползает с качелей, собирает карты, суёт их в карман на расшитом подоле красного платьишка и послушно уходит в дом. Бастиан дожидается, когда она скроется из виду, и лишь потом поворачивается к младшему брату. Ники слегка покачивает качели, уперев в землю носок ботинка, и демонстративно смотрит в сторону. Делает вид, что куст расцветающей сирени – самое интересное, что есть на свете.

– Брат, – мягко окликает Бастиан. – Я должен с тобой поговорить. Это важно.

– Не хочешь, но должен? – не отрываясь от созерцания куста, усмехается Ники. – Видимо, это действительно важно.

Бастиан вздыхает. Общение с Домиником год за годом становится всё сложнее, а поведение младшего – всё нетерпимее. Если слова ещё можно не слушать, а разницу во взглядах – терпеливо игнорировать, то поступки Каро-младшего откровенно позорят семью в глазах жителей Ядра. На днях Бастиан выслушал на Совете всё, что правящие Азилем думают по поводу предстоящей свадьбы Доминика. Насмешки, презрение и заявленное в форме ультиматума: «Разберитесь с ним, пока не стало поздно».

– Должен, – жёстко отвечает Бастиан. – Потому что ты мой брат, каким бы кретином ты ни был.

– Забавно. Моё мнение о тебе такое же, – вскидывает подбородок Ники. – Ну давай, излагай.

– Благодарю за одолжение. Я хотел услышать ответ на один вопрос. Доминик, зачем ты так себя ведёшь?

Ники переносит ногу через сиденье качелей, садится ровно. «Чтобы уйти в любой момент», – понимает Бастиан.

– «Так» – это как?

– Для чего всё это показушное бунтарство? Тебе больше нечем заняться? Мать не выходит из дома неделями, ей стыдно соседям в глаза смотреть, отец весь седой от твоих фокусов. Тебе не пять лет, а ответственности за поступки – никакой. И смысла в них никакого, только нервы семье выматываешь!

Бастиан оглаживает подстриженную бородку, сжимает руку в кулак. Накатывает желание приложить младшего брата как следует, и он с трудом подавляет в себе этот порыв. Спокойнее. Вечером можно будет выпустить пар в спортзале. А через пару дней – сходить на состязание по кулачному бою. Сейчас – терпеть.

Он смотрит на Доминика. Небритое, осунувшееся лицо, обветренные губы, тёмные тени под глазами, ясно очертившиеся скулы. Костяшки пальцев левой руки стёсаны, под ногтями грязь, из-под лёгкой куртки виден ворот несвежей рубашки. Ботинки пыльные, носы у них сбиты.

– Ники, – мягко обращается к брату Бастиан. – Это ни к чему хорошему не приведёт. Посмотри на себя. Выглядишь ужасно. Чем ты питаешься?

– Тем, что у нас можно взять на кухне.

– Ты проводишь среди плебеев слишком много времени. У тебя синяки под глазами. Там же сплошная дрянь в воздухе, брат!

– Дооооо, в воздухе дрянь, девки все заразны, всюду грязь! – пафосно вскидывает руки Доминик. – Бастиан, люди живут не только в Ядре. Такие же, как мы. После свадьбы у нас с Кейко будет право на своё жильё, и мы переберёмся в дом Вероники. Или там тоже дрянь в воздухе?

Он вскакивает, делает было шаг, но Бастиан рывком осаживает его обратно.

– Пойдёшь, когда ответишь на мой вопрос!

Ники меняется в лице, раздражённо сбрасывает руку брата.

– Хочешь знать, зачем мне это? Я след оставить хочу. – Его голос резко садится, и Доминик почти шепчет: – Я хочу свою жизнь – лишнего ребёнка, никчёмного человека в Ядре – прожить так, чтобы обо мне хоть кто-то вспоминал с теплом. Я хочу семью, в которой будет любовь, а не расчёт. Я хочу своего места в этом мире. И я добьюсь этого сам. Не как ты, не как отец, не как любой мужчина, рождённый в Саду и живущий в Ядре на полных правах. Вам всё дано сразу: должность, еда, обеспечение. Вам хотеть-то нечего…

– А ты, стало быть, несчастный и бесящийся с жиру лишний элемент? – язвительно спрашивает Бастиан.

– Для тебя и семьи я точно лишний. Но не для Кейко. Она меня любит.

– Лю-у-убит? Вот как! Дурень, да ты смешон! Мне трудно поверить, что после меня Советником может стать такой клоун!

– Смейся. Быть клоуном лучше, чем убийцей.

Бастиан тут же смолкает, взгляд его темнеет от ярости.

– Ты что несёшь…

Доминик пользуется моментом, спрыгивает с качелей и делает несколько шагов в сторону.

– Правду слушать неприятно, аж кулаки чешутся? – ядовито спрашивает он. – Я не зря спросил, куда делась биологическая мать Амелии. Это чтобы семью не позорить, верно, братец? А я её помню, тоже пару раз к ней заглядывал. Редкой красоты была девица. И смеялась звонко. Как её звали?

Он смотрит на Бастиана, застывшего, как изваяние, и смело продолжает:

– Ну что ж поделать, раз в Ядре так принято! Заделал дитя – плод в Сад, доращивать, а мать в биореактор. Только я не такой, как ты. И не такой, как отец. И эта твоя «честь семьи» – пустой звук, за которым прячутся гнилые дела. И если ты не вернёшься завтра со своей морской прогулки, я на твоё место не сяду. Пусть ищут себе другого беспринципного подонка!

Шуршит под удаляющимися шагами гравий на дорожке. Свет и тень от листьев сирени образуют на площадке перед качелями причудливые узоры. Доминик давно ушёл, а Бастиан всё сидит, неподвижно глядя себе под ноги. И снова он как будто находится в маленькой хрупкой каморке под тяжеленной толщей земли, глины и камня. И нет из этой каморки выхода.

Расстегнуть воротник рубахи. Откинуться на спинку качелей, закрыть глаза. Дышать глубоко, чувствуя каждый глоток. Со дня на день распустится сирень, в воздухе разольётся её сладкий аромат… Спокойно. Надо глубоко дышать, просто глубоко дышать. Нужно собраться и выбросить из головы все семейные дрязги. Завтра важный день. Необходимо быть в форме.

«Как её звали?» – звучит в памяти издевательский вопрос.

Как её звали, ты помнишь, Бастиан Каро? Как звали твою любовницу, мать Амелии, которую по твоему приказу…

– Гад… Ненавижу! – хрипит Советник сквозь стиснутые зубы. Срывает сюртук, швыряет его на качели и бегом несётся к дому.

– Гийом! – зовёт он слугу – крепкого, жилистого рабочего. – В спортзал, срочно!

Спустя сорок минут Бастиан вспоминает, что должен съездить к отцу Ланглу для имплантации воздушного фильтра. Конечно, проще было бы довериться медикам Ядра, но священник делает это куда чаще – а значит, у него и опыта больше. Заодно надо бы узнать, нет ли чего нового по исследованиям синего льда.

Советник Каро благодарит Гийома, чьё лицо после спарринга напоминает жуткую багрово-синюю маску, выписывает ему пятидневный отпуск и выдаёт бутылку вина из погреба. Пар выпущен, и Бастиан чувствует себя лучше. Он принимает душ, быстрым шагом поднимается в свой кабинет на втором этаже, меняет мокрую от пота рубаху и надевает сверху лёгкую куртку. Попутно находит в шкафу довольную Амелию.

– Карты не здесь лежали, – замечает он с наигранной суровостью.

– Я их уже убрала и играю в волшебный город, – радостно рапортует дочь, вися на перекладине для верхней одежды, как на турнике. – У тебя в шкафу теперь есть заветная дверца, вот. Только это секрет.

И действительно – на внутренней стенке старинного шкафа чем-то белым намалёвана кривобокая дверь.

– Отлично. Конопушка, если соберёшься туда в гости – предупреди, где тебя искать, – усмехается Бастиан.

– Если я соберусь туда, то никому не скажу. Это же секретное место. Зверь туда не ходит. А ты куда?

– Мне надо к отцу Ланглу ненадолго.

Амелия пробкой вылетает из шкафа, с грохотом захлопывает за собой дверцы.

– Возьми меня с собой!

– Не в этот раз. Вот тебе задание: найди дядю Ники…

– Я заманю его в спортзал и запру до твоего возвращения.

– Умница, – кивает Бастиан, целует дочь в веснушчатый нос и уходит.

Два часа спустя он уже поднимается за Ксавье Ланглу в процедурный кабинет в университетском крыле собора. Эхо шагов Бастиана разносится по пустующим в вечернее время коридорам, освещённым длинными мерцающими лампами под сводами, а отца Ланглу в лёгких сандалиях на босу ногу абсолютно не слышно. Бастиан косится на его громоздкую фигуру – и поражается, как тот может настолько легко и бесшумно передвигаться.

«Как её звали? – крутится в голове вопрос, заданный младшим братом. – Я же помнил её имя… Как её звали?»

– Советник, – мягко окликает отец Ланглу. – Вас что-то беспокоит?

– Нет-нет, – поспешно отмахивается Бастиан. – Просто задумался.

Священник открывает неприметную дверь, делает широкой ладонью приглашающий жест.

Просторную комнату, облицованную белой каменной плиткой, заливает яркий свет. Четыре операционных стола, разделённые лёгкими переносными ширмами, металлический стол с парой стульев, в глубине кабинета – шкаф с хирургическими инструментами за прозрачными дверцами. Слева от шкафа – ещё одна маленькая дверь, незаметная за сияющей белизной.

– Лаборатория, – поясняет священник, проследив взгляд Бастиана. – Растворы, порошки, растительные компоненты. Там я готовлю нехитрые лекарства и провожу исследования. Проходите, Советник. Я принесу фильтр и анестетик.

– Тут так светло, – озираясь, отмечает Бастиан. – Не верится, что у Собора автономное энергоснабжение.

– А вы верьте, – отвечает отец Ланглу из лаборатории. – Это действительно энергия, получаемая от городской канализации. Просто распределение её продумано особым образом.

Священник возвращается, неся с собой фильтр в вакуумной упаковке, флакон с распылителем и пару резиновых перчаток.

– Я взял для вас новый, ещё из запасников. – Его голос из-под целлюлозной медицинской маски звучит слегка приглушённо. – Обычно мы используем эти системы повторно, просто прочищаем фильтрующий состав и как следует дезинфицируем. Присаживайтесь. Процедура безболезненная, но довольно неприятная. Это быстро. Я наловчился ставить фильтры своим прихожанам на дому за минуту.

– Вы ещё и по домам с проповедями ходите?

– Не совсем так. Я обхожу вверенные мне два сектора, навещаю тяжелобольных и тех, кто не может прийти в церковь. Это тоже моя работа.

Бастиан садится на металлический стул у стола, нервно ёрзает, наблюдая за приготовлениями.

– Отец Ланглу, есть что-то новое по синему льду?

Широкие плечи священника поднимаются и опускаются под чёрной свободной рубахой. Лица его Бастиан не видит и истолковывает этот жест как неопределённый.

– Смотря что считать новым, месье Каро. Химический состав я так и не могу распознать достоверно, тут нужен неповреждённый кристалл. Те жалкие осколки, что я смог добыть, при анализе дали воду с растворёнными в ней солями и частицы органических веществ, входящих в состав волокон клетчатки. Но что странно – в тех фрагментах, которые не успели растаять, вода образовывала структуры, присущие растениям. Если учесть мммм… поведение льда, то это действительно похоже на рост растения.

– Только эта дрянь – не растение, – бурчит Бастиан.

– Я стараюсь присутствовать, когда люди находят синий лёд. Он чаще появляется там, где грязнее воздух и слабее защитное действие Купола. На территории Ядра лёд ни разу не появлялся, верно?

– Угу.

Отец Ланглу бережно извлекает из упаковки фильтрационную систему, опрыскивает трубочку носового катетера анестетиком.

– Можно выдвинуть предположение, что появление и рост льда связаны с какими-то соединениями, имеющимися именно в загрязнённом воздухе, то есть с весомой долей диоксида азота. Я по образованию химик, но поведение этого псевдольда ставит меня в тупик. Реакция с водой типична, но вот рост кристаллов… Волей-неволей поверишь в божественное провидение. Готовы, месье Каро? Откиньтесь на спинку стула и глубоко вдохните, когда я введу носовой катетер. Дальше дышите открытым ртом. Я добавил к лекарству немного наркотика. Это поможет вам расслабиться. Запрокидывайте голову, Советник. На счёт «три»… Раз, два…

Бастиан закрывает глаза, послушно вдыхает, ощущая едва заметный аромат ладана. Катетер неприятно царапает носоглотку, продвигаясь ниже, заставляя хватать воздух ртом, морщиться.

– Спокойнее, спокойнее, – ворчит отец Ланглу. – Да, это неприятно. Но не больно же. Месье Каро, ещё вдох. У бифуркации трахеи[7] системе надо раскрыться. Давайте. Глубокий резкий вдох!

Вдох вызывает приступ сильнейшего кашля. Бастиан давится, священник с трудом удерживает его на месте.

– Дышите! Всё нормально, это реакция на посторонний предмет. Спокойнее, месье Каро! Дышите ртом!

Бастиан открывает глаза и видит за плечом отца Ланглу молодую женщину. Синие глаза, огненно-рыжие волосы, бледная кожа. На тонкой шее поблёскивают дешёвые бусы.

– Ты… Магдалена… помню! – шепчет Бастиан. И проваливается в обморок.

На резком просоленном ветру саднит рассечённую бровь. Качает. К горлу то и дело подкатывает горький комок. Холод пробирается под латексную куртку, застёгнутую на все пуговицы. Спасательный жилет сковывает движения, раздражает. Хочется спуститься в каюту, запереть дверь и лечь. Но нельзя. Он Советник, он обязан быть примером спокойствия и силы. Он должен присутствовать, наблюдать, участвовать, а не отсиживаться по углам.

Бастиан ёжится и украдкой дышит на озябшие ладони. Оглядывается, ловит сочувственный взгляд Тома Йосефа.

– Замёрзли, месье Каро? У капитана есть виски, глотнёте?

Виски. Вонючая кукурузная дрянь, которую в здравом уме ко рту подносить не станешь. Нет уж.

– Благодарю, Тома, но я откажусь. Полагаю, просто надо привыкнуть, – сдержанно отвечает Бастиан.

Слегка пошатываясь, Советник Каро проходит на бак и смотрит на идущий впереди баркас. Маленький, быстрый, баркас этот – исключительно запасной вариант. На случай крушения того траулера, где сейчас находится Бастиан. Советник опирается о накрытую брезентом гарпунную пушку и смотрит на гребешки волн, расходящиеся от кормы баркаса. Вопреки ожиданиям, море не произвело на Бастиана никакого впечатления. Он столько раз видел море на картинах в городском музее – и там оно представало грозным, могучим, своенравным, словно живое существо. Воочию же он увидел лишь серую, шумно дышащую гладь со стойким запахом йода.

– Вам бы здесь рассвет встретить, месье Каро, – говорит Йосеф. – Такие краски…

Встречать рассвет на фоне качки Бастиану совершенно не хочется. Он искренне надеялся до полудня расправиться с тварью, ради которой согласился на это некомфортное путешествие, и отправиться домой. Но эхолоты, установленные на обоих судах, ни в какую не хотят видеть в толще воды крупные подвижные объекты.

Бастиан вытаскивает из-под брезента длинную стальную стрелу, изготовленную Йосефом. Зазубренный наконечник тускло отблёскивает под лучами солнца. По всей длине гарпуна – затейливая вязь незнакомых букв. «Надо узнать, что тут написано», – думает Бастиан и возвращает его на место, к шести ещё таким же. Поправляя брезент, задевает лезвие гарпуна рукой и тут же отдёргивает её – порезался. Рана неглубокая, но обильно кровоточит, роняя густые тёмные капли на брезент и палубу. Бастиан зажимает порез левой рукой, оглядывается в поисках кого-нибудь из команды, и замечает впереди, на корме баркаса, молодую женщину с тёмными волосами до плеч. Она сидит, держась за леер и спустив ноги за борт, и с интересом наблюдает за Советником. Бастиан бросает в её сторону раздражённый взгляд и уходит с бака.

В кают-компании моряки азартно режутся в карты. Но, увидев Советника, сметают карты под стол и отчаянно делают вид, что были заняты чем-то чрезвычайно важным.

– Есть чем руку перевязать? – хмуро спрашивает Бастиан, и большая часть присутствующих принимается шарить по углам и ящикам в поисках чистого куска ткани.

Кто-то протягивает Бастиану тряпицу, и он оборачивает кровоточащую ладонь.

– Капитан, который час?

– Четверть третьего, месье Каро.

И на приборах до сих пор пусто. «Нет никакой громадной рыбины, – думает Бастиан. – Сейнер утонул из-за неисправности, а выжившие придумали сказку, чтобы не нести ответственность за произошедшее». Нет, не вяжется. Слишком серьёзно отнёсся к рассказанному Сириль. Он человек грамотный и здравомыслящий, иначе не правил бы Третьим кругом. Значит, надо идти вперёд и ждать, когда эхолот хоть что-то обнаружит. «Если он вообще работает», – добавляет Бастиан мысленно.

Сколько ещё продлится это плаванье в обществе холодного ветра и затянутого тучами неба? В море они с рассвета, берега не видно уже давно, кругом сплошной серый цвет – вода и небо. Непонятно даже, где граница между ними.

– Капитан?

– Да, месье Советник?

Бастиан силится вспомнить имя этого коренастого пожилого человека с плохими зубами и нестриженой гривой седых волос – и не может. То ли их в спешке не представили друг другу, то ли качка ослабляюще действует на память.

– Надо поговорить.

– Моя каюта в вашем распоряжении, месье Каро.

Воспоминание о крошечном кабинете управляющего Пелетье заставляет Бастиана поморщиться.

– Нет, лучше на палубе.

Оба поднимаются наверх по узким ступенькам. Бастиан опирается спиной о спасательный круг, закреплённый на стене рубки, и спрашивает:

– Время идёт, а мы так ничего и не нашли. Каковы дальнейшие действия?

– Месье Каро, море большое. Вы хотите, чтобы оно вот прямо сию минуту выдало все свои секреты? – сипло отзывается капитан. – Так не бывает.

– Хорошо. Вы планируете ночевать в море?

– Возможно, придётся, – осторожно отвечает тот.

Бастиан делает глубокий вдох. Фильтр мешает вдохнуть полноценно, вызывая желание сорвать его к чёртовой матери.

– Вы осознаёте, что в темноте мы беспомощны? – спрашивает Бастиан, старательно сдерживая эмоции.

– Ну да. Но болтаясь по морю туда-сюда, мы ничего не добьёмся, кроме траты времени.

– Советник! – зовёт с носа Йосеф. – Капитан! На баркасе оживление.

– Что на приборах? – спрашивает капитан, заглядывая в кают-компанию.

– Тишина, – отвечают ему.

Советник уже на носу, тревожно всматривается вперёд. На баркасе люди столпились у левого борта, машут руками, что-то кричат. Взгляд Бастиана выхватывает среди них женскую фигурку. Темноволосая стоит в стороне от остальных, неподвижная и, как кажется Советнику, напряжённая.

– Что там? – шепчет Бастиан. – Что ты почувствовала?

На палубе траулера появляется один из моряков и с удовольствием сообщает:

– Там рыба. Здоровенный косяк!

– Чего ждёте? – рявкает капитан. – Вам показать, где трал? Рассказать, как рассчитывать точку постановки? Быстро!

На палубе начинается беготня, траулер идёт на разворот, потом замедляется. Бастиан отходит к гарпунной пушке, чтобы не мешать. «Косяк рыбы. Ну хотя бы что-то в город привезём, – думает он. – Стоило столько готовиться ради чёртова косяка рыбы…» Моряки на корме оживлённо переругиваются, проверяя узлы, крепления и предвкушая добычу.

– Отдать трал! – приказывает капитан.

Громадная сеть погружается в воду, траулер снова ускоряется. Царящая вокруг эйфория кипучей деятельности передаётся и Бастиану. Ведомый любопытством, он делает несколько шагов к корме – и в этот момент ветер доносит до него пронзительный женский крик. Советник резко оборачивается, тревожно вглядывается в серую рябь за бортом. Ничего, кроме волн. Бастиан бросает сердитый взгляд в сторону баркаса – и видит, как женщина торопливо проверяет на себе застёжки спасательного жилета.

– Трусливая дура, – раздражённо бросает Бастиан.

Сердце колотится, ладони становятся влажными. Ветер по-прежнему треплет волосы, но холода Бастиан больше не ощущает. Он снова смотрит на море – и внезапно понимает: что-то изменилось. Это на грани предчувствия – то, чего пока не видно невооружённым глазом.

– А вот и он, – слышит Бастиан за плечом спокойный голос Тома Йосефа. – Расчехляем пушку, Советник.

Вдвоём они стаскивают брезент. Бастиан то и дело оглядывается на воду, но ничего подозрительного не видит.

– Волны. Качка усилилась, чувствуете? – поясняет Йосеф. – И Акеми не зря задёргалась. Смотрите внимательно, Советник!

Бастиан подходит к борту, хватается за леер. Да, шатает сильнее. Неужели не выдумка?..

Метрах в двухстах от траулера над морем взбухает холм. Он куда светлее воды и неба и отчётливо виден. Секунда – и холм пропадает. У Бастиана пересыхает во рту.

– Там! – кричит он и машет рукой. – Капитан, слева!

Подбегает капитан, глаза его азартно горят. Он становится рядом с Бастианом, вглядывается в едва различимый горизонт.

– Что вы увидели?

– Холм. Светлый холм, который быстро исчез, – отвечает Советник, не сводя глаз с моря.

– Месье Каро, мы загнали в трал здоровенный косяк. Развернёмся – рискуем потерять часть улова. Вы уверены, что вам не показалось?

И, подтверждая слова Советника, водную гладь слева по борту взрывает снежно-белый хвостовой плавник. Даже сейчас, вдалеке, он кажется огромным.

– Чёрт возьми… – поражённо шепчет капитан. И бежит в рубку, на ходу что-то крича матросам. Те спешно принимаются выбирать трал.

Траулер разворачивается в очередной раз и идёт туда, где показался плавник. Баркас остаётся позади и справа.

– Советник, сюда!

Бастиан подбегает. Тома толкает его к пушке.

– Месье Каро, время дорого. Ещё раз. Смотреть – сюда. Наводить вращением колеса, вот этого. Вот это нажимать, но только когда уверены, что попадёте. У вас семь попыток, но твари хватит одного удара нам в борт. Вы поняли?

– Да, – отвечает Бастиан одними губами.

– Или я встану к пушке…

– Сам, – твёрдо отрезает Каро.

Чёрный крестик прицела мечется по воде, ища цель. В глазах рябит от однообразных волн, ощущение тошноты усиливается.

«Возьми себя в руки. Дыши ровно. Ты человек, охотник. Ты сильнее».

Белая спина выныривает впереди метрах в пятидесяти. Бастиан крутит колесо наводки. Нет, не успел.

– Куда плывёт эта тварь? – кричит он Йосефу. – Мы её догоняем или она идёт на нас?

– Не знаю!

Бастиан щурится, высматривая среди волн движение. Есть! Гарпун со свистом вылетает, разматывая витки каната, и исчезает где-то далеко впереди. Йосеф быстро перезаряжает пушку, Бастиан вглядывается в море.

«Мимо. Чёртова тварь, я тебя всё равно одолею!»

Снова движение у самой поверхности. Светлый блик становится чётче, ярче, приближается. Тварь идёт прямо на траулер.

– Советник, я его вижу! Стреляйте же! – кричит Тома.

– Иди сюда, – шепчет Бастиан и выпускает второй гарпун. Тот исчезает в глубине одновременно со светлым пятном.

– Попал? Я попал?

Йосеф перезаряжает, бросается к борту. Бастиан смотрит в прицел, ждёт появления плавника. Гладь моря недвижима. На корме моряки подтаскивают ближе трал, что-то кричит женщина на баркасе.

– Он вернётся, – слышит Бастиан слова Тома сквозь шум волн и ветра.

От напряжения и холода немеют пальцы, глаза застилают слёзы, в висках гремит сумасшедший пульс. «Где ты, тварь?» – безмолвно кричит Советник, шаря взглядом по гребешкам волн. Ушла? Затаилась? Где появится? Когда? Секунды текут так медленно…

Громадная белая морда выныривает справа от траулера. Бастиан разворачивает пушку, ломая ногти, крутит колесо прицела. Уходит в воздух третий гарпун. Тварь скрывается в серой мгле моря. И только по натянутому, как струна, канату Бастиан понимает, что он попал. Тома тоже это видит и успевает крикнуть:

– Держитесь!

Резкий рывок вправо сотрясает траулер. Несколько человек падают, прокатываются по палубе. Йосеф, едва удерживаясь на ногах, заряжает четвёртый гарпун.

– Оно под нами! – кричит кто-то.

Бастиан хватает гарпун, отталкивает Тома и несётся к борту.

– Советник, назад! – орёт вслед Йосеф.

Держась левой рукой за леер, Бастиан склоняется над водой и видит, как проявляется под траулером призрачно-белое тело. Тряпка на правой ладони размоталась, и бордовые капли скользят по гарпуну, срываясь вниз. Короткий сильный замах – и гарпун вонзается в спину твари. Гигант вздрагивает, уходит в глубину. На поверхность всплывает воздушный пузырь, вода окрашивается розовым. Бастиан оседает на палубу, пытаясь отдышаться. Перед глазами всё пляшет, тошнота становится невыносимой, но что-то заставляет его встать, добраться до пушки, схватить ещё один гарпун и вернуться назад.

Слюна во рту с привкусом железа. Мало воздуха. Всё сильнее колотится сердце. Бастиан Каро улыбается и ждёт. Он точно знает, что соперник скоро вынырнет, и тогда он убьёт его. Это его миссия, его смысл существования – убить белую морскую тварь. Убить. Своими руками. Тварь.

Гигант медленно всплывает, словно подъём отнимает у него последние силы. Ярче становится белый блик в толще воды, и вот уже различима громадная уродливая морда с приоткрытой пастью. У самой поверхности тварь разворачивается боком, и на Бастиана смотрит неморгающий круглый глаз. На мгновение накрывает ощущение, что Советник видит в нём своё отражение. Резкий замах – и Бастиан вгоняет гарпун глубоко в это маленькое тёмное зеркало.

Подбегают моряки, кто-то бережно берёт Советника под руку, отводит в сторону, усаживает на свёрнутый петлями канат. К нему подходят, жмут руку, что-то восторженно говорят. Подносят чашку с чем-то горячим. Бастиан делает глоток, и ему становится так спокойно и хорошо, как не было уже очень давно. С удовлетворённой улыбкой он наблюдает, как моряки с заострёнными металлическими штырями завершают его деяние.

В нём теперь – сила мира. Он победитель. Победитель получает всё. Опьяняющее превосходство – вот что он сейчас ощущает.

Акеми возвращается за полночь – усталая, с большим свёртком в руках. Стараясь не шуметь и не включая свет, она проходит на кухню, пристраивает свёрток на подоконник и садится на пол. Обнимает колени, утыкается в них лицом – и надолго замирает. В коридоре скрипит дверная петля, слышатся шаги. В дверном проёме появляется светлый силуэт – Жиль.

– Акеми, это т-ты? – спрашивает он шёпотом.

– Угу, – мрачно отзывается девушка.

Мальчишка проходит в кухню, неуверенно ступая в темноте, и присаживается на корточки напротив Акеми.

– Чего т-так долго? Ты г-где была? Макото волновался, – сердито шепчет он.

– Зарабатывала.

– У т-тебя выходной же… – Он неуверенно протягивает руку, осторожно касается плеча девушки. – Эй…

Она стряхивает его руку, садится прямо, вытянув ноги.

– Я в порядке. Просто устала. Зато у нас есть еда. Много.

Жиль обиженно сопит, раздосадованный, что упустил что-то важное, принюхивается.

– Т-ты воняешь. Ужасно. В-вот так вот. Т-ты что – пила?

– Ну так… немного.

Акеми вяло усмехается, ловит мальчишку за руку, дёргает на себя. Жиль ойкает от неожиданности, падает животом поперёк её колен.

– Я сейчас тебя тоже обнюхаю, бака! Ф-фу! Как ото-сан спит с тобой в одной комнате, грязнуля?

Жиль барахтается, что-то сердито шипит. Акеми беззвучно смеётся, шлёпает его по ягодице.

– Давай-ка вставай, и пойдём.

– К-куда ещё?

Акеми поднимается с пола, подталкивает Жиля к выходу.

– Раз мы оба воняем, надо мыться. В душевой в такое время никого. Разве что потрахаться кто заглядывает, но меня это не волнует. Вперёд, мой пропахший потом дружок!

– Н-не! – отчаянно шепчет Жиль, пытаясь вильнуть в сторону, но хватка у Акеми мёртвая.

Ловко направляя его то тычком, то пинком, девушка гонит мальчишку вниз по лестнице до самого подвала. Всю дорогу Жиль оборачивается, смотрит на неё полными мольбы глазами и ноет:

– Ну н-не надо… Пошутила – и хв-ватит… Акеми, ну!

Но она неумолима:

– Завтра день первого урожая. Послезавтра – свадьба Кейко. Собираешься прийти грязным, как эти… как их… Во! Свиньи!

– Отвяж-жись, пьяная ж-женщина! – возмущается Жиль и делает очередную попытку удрать, поднырнув ей под руку.

Акеми ловко хватает его за локоть, а второй рукой – за ухо.

– Мыться. Смирись и шагай.

В подвале Акеми отпускает ухо мальчишки и гремит кулаком по обитой жестью двери:

– Эй! Кто там есть – выметайтесь!

Выждав несколько секунд, она распахивает дверь и прислушивается. Удовлетворённо кивает, заталкивает внутрь притихшего Жиля и щёлкает выключателем на стене. Помещение заливает тусклый свет. Жиль со страхом рассматривает сырые стены в разводах плесени, косится на рядок жестяных коробов-шкафов у стены и пару длинных металлических скамеек. Между шкафами – проход в душевую, и слышно, как шлёпаются на пол капли воды из неплотно завёрнутого крана. От жутковатой атмосферы кожа мальчишки тут же покрывается мурашками.

Акеми удовлетворённо кивает:

– Никого. Отлично же. Проходи, располагайся. То есть раздевайся.

Она запирает дверь на задвижку, снимает свитер, аккуратно сворачивает его и пристраивает в угол скамейки. Долго возится с застёжками на поясе и бретелях комбинезона, что-то бурча под нос. Жиль потихоньку перебирается в угол, подальше от неё, присаживается на скамью, обхватив руками плечи.

– Мыло и мочалки – при входе слева, – говорит Акеми. И, покончив с раздеванием, делает шаг в сторону душа. Потом бросает взгляд на Жиля и возмущённо спрашивает: – Ну и что сидишь до сих пор? Мне тебя одетого мылить? Или самой шмотьё с тебя стаскивать?

– Н-не, – мотает головой мальчишка, старательно глядя в сторону, но взгляд поневоле возвращается к Акеми.

– Так. Я мою голову, ты раздеваешься и… Что «не»? Хочешь, чтобы я соседей позвала? Хватит уже, не дитя малое, – строго выговаривает ему Акеми и исчезает в душе.

Жиль какое-то время всё так же сидит, глядя перед собой округлившимися глазами и слушая, как льётся в душе вода, а потом быстро раздевается и, скромно прикрываясь руками, трусит на помывку. Опасливо обходит небольшой, но глубокий бассейн с тёмной застоявшейся водой, поскальзываясь на мокром полу, приближается к ряду душевых кабин, разделённых бетонными перегородками с облупленной плиткой. Останавливается на почтительном расстоянии и разглядывает тело Акеми, окутанное водяными струями. Та спокойно смывает с волос мыло, стоя к мальчишке спиной.

– Ты тут? – спрашивает она, не оборачиваясь.

– Т-тут.

– Хватит пялиться, бери мочалку, спину мне потри.

Он что-то мямлит, но шум воды заглушает слова. Акеми заканчивает с мытьём головы, поворачивается. От одного вида мальчишки ей становится и грустно и смешно одновременно.

– Ну, Жиль, ну ты чего? Женщину не видел ни разу? – мягко спрашивает она, стараясь не улыбаться.

Он прячет глаза, но отвечает недрогнувшим голосом:

– Д-да много раз! Чт-то я т-тебе – девственник, чт-то ли?

– Да вот кто ж тебя разберёт, – прячет улыбку Акеми. – Раз для тебя голая женщина не в новинку, должен уж знать: то, что ты там под руками прячешь – нормально. Иди, помоги спину вымыть. Иди-иди, я отвернулась.

Она бросает ему намыленную мочалку, упирается руками в стены кабинки и ждёт.

– Разглядывать будешь или?..

Шлепок жёсткой мочалкой пониже спины неожиданно обжигает кожу. Следующий удар приходится по лопаткам.

– Я т-тебе не дев-вственник! – звенящим от обиды голосом заявляет мальчишка. – Д-дура ты! У м-меня д-дети есть уже! Шесть лет и семь!

Акеми жутко тянет захохотать, но мокрая мочалка охаживает спину весьма чувствительно. Хочется развернуться и приложить развоевавшегося мальца как следует, но она представляет, насколько нелепо всё это будет выглядеть, и терпит.

Ещё один удар проходится по спине – последний. Выждав несколько секунд, девушка спрашивает:

– Ну всё? Успокоился?

Жиль тяжело дышит и, кажется, всхлипывает. Не оборачиваясь, Акеми протягивает руку – и неожиданно касается его пальцев. Пальцы дрожат.

– П-прости… Я н-не хотел, я…

Саднит кожу. Да, бил мальчишка от души. Ну и как с ним теперь?

– Я осторожно.

Ладонь бережно скользит по коже, старательно обходя отметины, оставленные мочалкой. Всё равно больно, но Акеми терпит. Улыбается. Прислушивается к своим ощущениям. Бедный мальчишка… Как пылинки с неё теперь смахивает. Когда пальцы прикасаются к её спине, его рука вздрагивает.

– Всё, Жиль. Дальше я сама. Спасибо.

Так же стоя к нему спиной, она забирает мочалку, намыливает. Оттирает грязь с локтей, тщательно трёт шею, колени. Струйки воды стекают по телу, забирая с собой остатки куража. Ох, зря она это сделала. Нельзя так с мальчишками. Ни с взрослыми, ни с детьми.

– Ты дуешься? – спрашивает она вполголоса. И, не дожидаясь ответа, добавляет: – Извини.

– П-попа у т-тебя красивая. В-вот так вот, – мечтательно отзывается мальчишка.

– Да-аааааа! – тянет Акеми, и оба смеются.

Пару минут спустя девушка вовсю трудится с мочалкой над ойкающим Жилем.

– Не вертись! Мыль пока свою дурную голову! – ворчит Акеми. – Ещё один поворот – и я порежусь об твои рёбра! Чего ж ты тощий такой… А грязи сколько!

– Щеко-о-отно! – вопит мальчишка, захлёбываясь смехом.

После помывки оба устраиваются спиной к спине на краю маленького бассейна. Акеми как никогда тянет поговорить.

– Жиль, я давно спросить хочу.

– Сп-прашивай, – расслабленно отзывается он.

– А ты точно ответишь?

– В-вот спина у тебя уютная. Тёплая.

– Ясно. Не захочешь – не ответишь. Жиль, откуда у тебя шрамы?

Он долго молчит, и Акеми решает, что ответа не дождётся.

– Я п-почти не помню.

– А семья?

– Я один. Н-наверное, я сирота. М-меня отец Ксав-вье растил.

– Это я знаю. А почему ты от него ушёл? Жил бы при Соборе, бед не знал.

На этот раз пауза, разделяющая вопрос и ответ, ещё длиннее.

– А т-ты почему б-без мужика до сих пор?

– А не хочу, – фыркает Акеми.

– В-вот и я не хочу.

– А чего хочешь?

– Чт-тобы т-ты перестала в-видеть то, о чём сп-прашиваешь.

Она оборачивается, смотрит на его согнутую худую спину. Кожа настолько сильно обтягивает рёбра и позвонки, будто они вот-вот её проткнут. Уродливые шрамы тянутся с щеки на шею и плечо, раздвоенным языком лижут левую лопатку. И – пожалуй, впервые за время их знакомства – Акеми всерьёз задумывается, что же с ним произошло. И прекрасно понимает, о чём Жиль просит.

– Я тебя вижу куда лучше, чем их. Они мне никогда не мешали.

– В-врёшь, – грустно отзывается он.

– Не вру. Просто я лет на девять тебя старше. Это кое-что меняет, – вздыхает Акеми. – Давай-ка вытираться и наверх, спать. Мне ещё утром рыбу надо засолить.

– К-какую рыбу?

– Я тебе не сказала. Я в море ходила. Советник Каро убил Онамадзу. Я помогала тушу разделывать, вот мне и дали с собой сколько унесу.

Акеми встаёт, идёт в раздевалку за старенькими простынями, которые жильцы используют как полотенца. Одну бросает Жилю, другой вытирается сама. Когда она одевается, мальчишка трогает её за плечо.

– Т-ты грустная.

– Ты тоже что-то не весел.

– Мне в-важнее ты. В-вот так вот.

Акеми расправляет закатанные по локоть рукава свитера, кладёт на место мочалку, вешает простыни на просушку.

– Знаешь, Жиль… Без Онамадзу море осиротело. Хоть моряки и поговаривают, что, скорее всего, Онамадзу был не один… я чувствую, что они неправы. Я очень люблю море. А сейчас мы будто отняли у него что-то важное.

В праздничный день в Соборе душно и многолюдно. В толпе прихожан заметно оживление, то тут, то там пробегает шепоток. Вероника Каро рассматривает блики света, играющие над амвоном, и слушает голос отца Ланглу, царящий в храме. Время от времени она закрывает глаза, чтобы почувствовать, как сильный и раскатистый голос Ксавье заполняет пространство Собора, окутывает её и устремляется ввысь, под своды. Вероника жадно впитывает каждое слово и ощущает себя счастливой и лёгкой. Она вспоминает картинки из книг и представляет себе летящую птицу – большую, быструю, скользящую по бескрайнему простору воздуха. Сильные крылья птицы будят ветер, и Вероника подставляет лицо потоку свежего воздуха.

– Мама! – сердито шепчет Амелия. – Не спи!

Молодая женщина вздрагивает и открывает глаза. Дочь, в тёмно-синем бархатном платье с расшитым шёлковой нитью лифом, сидит рядом на скамье и болтает ногами.

– Амелия, не надо так делать, – негромко просит Вероника.

– Мне скучно!

– Слушай отца Ксавье. Он же интересное говорит.

– Я не всё понимаю из его слов. И умею интереснее рассказывать про Бога, – упрямо дует губы девочка и ковыряет носком туфли стоящую впереди скамью.

Сидящий на той скамье мужчина оборачивается, получив туфлёй по пояснице.

– Эй! – грозно шикает он на озорницу.

– Слушай отца Ксавье! – приказывает Амелия, сдвинув брови, и замирает, подавая пример.

Вероника снова вслушивается в голос отца Ланглу. В сегодняшней проповеди он мало говорит о служении Богу и много – о том, как важна для человека радость. Радость даёт силы, говорит Ксавье. В радости – смысл бытия и творения мира, смысл продолжать жить и растить детей, работать, засыпать и просыпаться. Умейте радоваться, в ваших улыбках, обращённых друг к другу и к миру, – частичка любви Божьей. Как бы ни было трудно – не забывайте о праздниках, держитесь за светлое и хорошее в каждом дне. Сила Божья – в свете, который люди носят в сердцах, и в мире есть лишь три вещи, способные поддерживать этот свет в дни тяжких испытаний. Это любовь, вера и радость. Идите, говорит отец Ланглу, идите, и пусть ваши сердца сегодня наполнит чистая радость.

Месса заканчивается, прихожане встают со своих мест. Кто-то идёт к выходу, кто-то проходит к амвону за благословением. Амелия рвётся на улицу, но Вероника мягко берёт её под руку и ведёт к отцу Ланглу. Пока они стоят в очереди, девочка прыгает по мозаичному полу Собора возле матери.

– Мам, почему тут у всех лица становятся такими глупыми? – спрашивает вдруг Амелия, остановившись.

– Не глупыми. Тут люди счастливы, им становится легче, печали уходят.

Девочка смотрит на неё недоверчиво.

– И ты тут счастлива?

– Да, – улыбается Вероника и смотрит ввысь, где, подсвеченные, танцуют в воздухе пылинки.

– А почему дома – нет? – продолжает Амелия.

Улыбка матери гаснет, просветлённый взгляд прячется под дугами ресниц. Вероника беспомощно пожимает плечами, поправляет покрывающий голову капюшон.

– Я и дома счастлива, – ровно отвечает она.

Амелия фыркает совершенно по-отцовски и продолжает скакать по узорчатым квадратам на полу. Вероника смотрит на неё с грустью. «Его улыбка, его характер. Его губы, нос и горделивая осанка. Бастиан, ты не дал мне ни шанса воплотить себя в ребёнке…» – горько думает молодая женщина. Очередь делает шаг вперёд, и Вероника следует за ней, бережно придерживая подол длинного серо-голубого платья.

Приглядывая за дочерью, Вероника рассматривает прихожан, ищет знакомые лица. Вот месье Морель с младшей дочерью, вот старенькая мадам Готье. У выхода из Собора с кем-то громко разговаривает месье Руж, владелец водоочистительной системы Азиля. Маленькие Серж Готье и Луизетта Морин что-то рассматривают позади одной из колонн центрального нефа. «Лишь бы не кошка», – беспокоится Вероника. Эти симпатичные зверьки, истребляющие крыс и мышей по всему городу, ужасно злы и могут поранить детей при попытке взять их в руки или просто потрогать. Луизетта выглядывает из-за колонны, встречается взглядом с Амелией и машет ей рукой. Амелия морщит нос, показывает язык и отворачивается.

– Милая, – окликает Вероника. – Как некультурно.

– Она мне не ровня! – высокомерно заявляет дочь. – Она считает меня глупой, потому что мне неинтересно, сколько шкафов с платьями у неё и её мамы. А я думаю, что глупо – не знать, как называлась страна, которой был раньше Азиль.

– Малышка моя, быть умной – хорошо. А быть умной и воспитанной – хорошо вдвойне.

– Папа мне такого не говорил.

Авторитет отца для Амелии непререкаем, Веронике только и остаётся, что оставить попытку урезонить дочь. Конфликтовать с Амелией – нарываться на гнев Бастиана. А уж этого хочется меньше всего.

Шаг отделяет Веронику от отца Ланглу. Она стоит, тайком любуясь его неторопливыми, плавными жестами, фиксируя в памяти движения губ, спокойный взгляд, тёмных, как ночное небо, глаз. Вероника впитывает в себя его образ, как спасение, чтобы в минуты отчаяния обращаться к своей памяти, как к лекарству.

– Благословляю, брат мой, – и тот, кто отделял Веронику от священника, отходит в сторону.

Она делает шаг вперёд, припадает на одно колено. Склоняет покорно голову.

– Благословите, святой отец.

Его жёсткая ладонь ложится ей на макушку. От руки так тепло, что хочется схватить её и изо всех сил прижаться щекой. Присвоить. Только себе, больше никому-никому. Как спасение. Как освобождение.

– Встань, дитя моё.

Отец Ланглу незаметно кладёт кругляш гостии на алтарь, и его взгляд, обращённый к Веронике, становится строже. «Это тебе нельзя», – читается в нём. Мгновение – и прямую линию губ трогает тень улыбки, а на ладони лежит маленькая красная карамелька. Ксавье осеняет Веронику крёстным знамением, подносит сладкий кусочек к её рту. Губы Вероники принимают карамель, касаются пальцев священника поцелуем. Он не спешит убирать руку. Для него это так же важно и свято, как и для маленькой женщины в серо-голубом платье.

– Сад, – коротко выдыхает Ксавье, и Вероника опускает ресницы: приду.

Она отходит, берёт за руку Амелию, и они покидают Собор. На улице уже ждёт Ганна в пёстром лоскутном сарафане и с полугодовалым Клодом в слинге.

– Младенчик! – радостно вопит Амелия и тянется к нему. – Nourrice, можно мне его подержать? Какие у него щёчки! Я так люблю младенчиков, но у нас их почти не бывает…

– Пойдём, моя дорогая, – белозубо улыбается Ганна. – Посмотрим, как красиво сегодня в парке. И пустим Клода поползать по травке.

– Нянюшка, – окликает её Вероника, – я помогу отцу Ксавье украсить церковный садик и присоединюсь к вам. Амелия, у озерца сегодня дают специальные кульки с кормом для золотых рыбок.

– Вот это да! – обрадованно восклицает девочка. – Идём кормить рыбок! Скорей, няня!

Ганна с детьми огибают Собор справа и идут в парк – именно там в праздники проходят народные гулянья с танцами, бесплатными угощениями и фейерверками. Вероника машет им вслед и, когда они исчезают за поворотом, быстрым шагом возвращается в Собор. Праздничное служение окончено, и лишь студенты-служки прибираются в наосе. Не замеченная никем, молодая женщина проскальзывает в боковой неф, проходит между рядами высоких мраморных колонн, сворачивает в правое крыло и поднимается по винтовой лестнице на верхний ярус Собора. Там в полутьме длинного коридора она безошибочно находит среди десятка одинаковых дверей нужную и вежливо стучит.

– Войдите, – отзывается знакомый баритон.

Вероника переступает порог кельи и останавливается, натолкнувшись на суровый взгляд Ксавье Ланглу.

– Веточка, ты не должна быть здесь, – качает головой Ксавье. – Мы же договорились встретиться в саду.

– Я принесла тебе историю.

Ксавье убирает в стенной шкаф надетую на манекен казулу[8], смотрит на гостью долгим, внимательным взглядом – и на его хмуром лице расцветает улыбка. Не сдерживаясь, Вероника бросается к нему в объятия, льнёт щекой к груди.

– Погладь меня. Немедленно погладь, или мир прямо сейчас взорвётся и перестанет существовать, – то ли просит, то ли уже требует она. – Ты можешь спасти его, просто коснувшись меня.

Его ладони трогают волосы Вероники, пальцы погружаются в светлые локоны, как в чашу со святой водой. Ксавье легко дует ей в макушку, почти касаясь губами растрёпанных прядей.

– Нет, моя Веточка. Мир устоит, ибо на то Божья воля. Иначе Он не пустил бы тебя сюда.

– Получается, я удерживаю мир, да? – спрашивает она, вдыхая сладкий запах дыма и благовоний, пропитавших альбу[9] священника.

Вместо ответа он обнимает Веронику и слушает, как частит её сердце. «Соскучилась, – понимает Ксавье. – Грейся, Веро. Оживай».

– Почему ты не дал мне гостию? – вдруг спрашивает молодая женщина.

– Там добавка, которую тебе нельзя. Она поднимает людям настроение, но… Просто нельзя.

– Я хочу рассказать тебе новую историю, – вспоминает Вероника.

Ксавье нехотя выпускает её из объятий.

– Пойдём украсим сад, – предлагает он. – Развесим гирлянды и игрушки для детей. И ты расскажешь. Только подожди, мне надо переодеться.

Вероника присаживается на край жёсткого топчана с тощим матрацем и шерстяным одеялом. Ксавье снимает альбу, убирает её в шкаф. И резко оборачивается, услышав испуганный вздох Вероники.

– Что такое?

– Твоя спина. – В голосе молодой женщины – неподдельный ужас, глаза наливаются слезами. – Кто это сделал с тобой?

Ксавье качает головой, быстро надевает просторную чёрную рубаху, пряча иссечённую спину.

– Не стоит так пугаться, Веро. Иногда я несу наказание таким образом.

– Перед кем?

– Иногда перед самим собой, иногда перед Господом.

– Ты… сам?

– Сам. Поэтому прошу относиться к этому, как к… моему праву на странность. Хорошо?

– Как к части твоей многогранной религии? – немного успокоившись, спрашивает Вероника.

– Да, Веточка. Именно так.

Она грустно поджимает губы. Подходит к священнику, застёгивает ему манжеты, тщательно продевая маленькие пуговицы в грубо обшитые петли. Он чувствует себя виноватым перед ней – как и всякий раз, когда, как ему кажется, он выпадает из привычного ей образа. Как в тот день, когда она застала его в саду во время тренировки с длинным деревянным мечом.

– Прости.

– Я приняла, Ксавье. Надо привыкнуть, – спокойно отвечает она. И добавляет: – Это же ты. И таким тебя создал Бог. И это твоё право быть собой.

– Спасибо. Идём? Я очень хочу услышать историю. О ком она будет?

Она берёт его за руку, слегка сжимает пальцы.

– Это будет история Хосе и Фортунаты.

Маленькие ухоженные руки ловко укладывают на ветви кустарника гирлянду из светодиодных лампочек. Веронике даже представить страшно, сколько этой гирлянде лет. «Ей помогает сохраняться заключённая в ней радость», – думает молодая женщина и прислушивается к детскому смеху, доносящемуся из городского парка. Сегодня парки и лужайки Второго круга открыты для всех жителей Азиля. Праздник. Пусть отдыхают и радуются. В мире простых людей слишком мало ярких огоньков и сочных красок.

– Когда-то давным-давно в Старом Мире была одна маленькая страна. Наша Франция была с ней соседней. И было в этой стране очень мало радости, потому что правил ею тиран и мерзавец. Больше всего на свете правитель этой страны любил грязь. И делал всё, чтобы грязи было больше в жизни каждого гражданина, – негромко рассказывает Вероника, украшая следующий куст бумажными фонариками.

И однажды в маленьком городе этой несчастной страны появился бродячий цирк с простым названием «Карнавал». Он остановился прямо в центре города, раскинул яркий шатёр и каждый вечер манил людей сиянием огней и афишами, сулившими чудеса за мелкую монетку. Те, кто видел представление, которое маленький цирк давал по средам, рассказывали, что в шатре творится настоящее волшебство.

Жил в этом городке один чистильщик обуви по имени Хосе. Он столько слышал о чудесах «Карнавала», что захотел посмотреть на них сам. В один из дождливых ноябрьских вечеров он вошёл в расписной цирковой шатёр и занял место среди зрителей. На посыпанную песком арену вышел сам хозяин цирка с молодой девушкой и объявил: «Бесценные зрители! Сегодня в нашем цирке вы увидите особую программу: волшебные сны Фортунаты! Наше представление уникально, это не ловкость рук, это настоящая магия!»

Директор цирка подал девушке стеклянный флакон и ушёл. На арене осталась маленькая фигурка в белом платье, расшитом блёстками. Зрители замерли, ожидая, что же будет. Хосе не отрываясь смотрел на девушку, и внезапно их взгляды встретились. И в глазах юной Фортунаты Хосе увидел тоску и ужас. Мгновение спустя циркачка выпила содержимое флакона до дна и упала на песок арены.

В шатре погас свет, воцарилась тишина. Было слышно, как шумит снаружи дождь. И вдруг сквозь шум дождя послышались шаги: кто-то большой шлёпал по лужам. Где-то в вышине, под самым куполом цирка, захлопали невидимые крылья. Стало светлее, замерцали, плавая в воздухе, огоньки. Они становились всё ярче, к ним присоединились разноцветные вспышки и сполохи. Они метались по арене, плясали вокруг лежащей Фортунаты, сплетаясь друг с другом и порождая причудливые образы. Спустилась из-под купола рогатая птица с пылающим оперением, ворвались в шатёр легконогие полулюди-полузвери, преследуемые чем-то тёмным, постоянно меняющим очертания. Завертелась-закружилась перед глазами изумлённых зрителей карусель сияющих огней и волшебных существ, заставляя поверить в невероятное. Пока люди восторженно разглядывали живые картины, порождённые сном девушки, Хосе смотрел на Фортунату. Девушка плакала во сне, билась на песке. Сердце Хосе переполняла нежность и жалость.

Чем ярче расцветал сон Фортунаты для зрителей, тем сильнее душил её собственный кошмар. Зрители аплодировали, кричали: «Браво!», а Хосе кричал: «Пощадите! Разбудите её!» Когда гигантский чёрный зверь настиг своих легконогих хрупких жертв, Фортуната выгнулась и захрипела. Огни цирка окрасились алым. Хосе вскочил со своего места, бросился на арену, но его опередили циркачи: из-за кулис выбежали два близнеца-силача и унесли девушку.

И Хосе потерял покой. Днём и ночью он думал о хрупкой темнокудрой девушке, чьи кошмары служили потехой зрителям. Он ещё четырежды ходил на представления Карнавала по средам, надеясь, что в этот раз сны Фортунаты будут наполнены покоем и радостью, но всякий раз оказывался свидетелем её мучений. И наступил тот день, когда он осмелился подойти к директору цирка и попросить: «Пощадите её. Вы же видите, как ей плохо…»

Директор промокнул лысину большим фиолетовым платком, подкрутил печально обвисшие усы и ответил: «Юноша, оставьте её. У каждого из нас своё предназначение в мире. Её предназначение – спать и поглощать кошмары этого мира. Она не создана для иной жизни, кроме той, что знает здесь». Тогда Хосе сказал: «Отпустите её со мной. Я подарю ей новую жизнь. Я небогат, но сделаю всё, чтобы Фортуната была счастлива». И тогда директор цирка вежливо, но твёрдо попросил его уйти и забыть дорогу к «Карнавалу» навсегда.

Назавтра прекрасной сновидице передали цветок с запиской, в которой значилось: «Я тебя заберу. Если хочешь забыть кошмары – бежим вместе со мной завтра в полночь». В назначенное время Хосе ждал девушку невдалеке от кибиток, в которых жили циркачи. Больше всего на свете он боялся, что ждёт напрасно. Но в полночь она появилась в оконце крайнего фургончика – светлая, тоненькая и печальная. Хосе подбежал, шёпотом окликнул её. «Я не могу, – печально зашептала она. – Отец говорит – если я уйду, будет большая беда». И тогда Хосе сказал то, что считал самым главным: «Я люблю тебя. И сберегу от любой беды». Фортуната открыла окошко и вылезла.

Когда они выбегали с территории цирка, их кто-то окликнул. Это был директор цирка. Он бежал за ними и умолял Фортунату вернуться. «Вы не ведаете, что творите! Ты погубишь её и накличешь беду! – кричал он. – Её судьба предопределена, и нет иной! Фортуната, вернись!» Но, конечно, его никто не стал слушать.

Хосе боялся, что их станут искать, и предложил Фортунате покинуть городок. Они взяли самое необходимое и на рассвете ушли. Хосе хотел найти работу и жильё в другом городе. «Я отведу тебя к морю, – говорил он девушке. – У нас будет домик в маленьком саду, хочешь?» Фортуната кивала, соглашаясь.

Месяц они скитались по всей стране, под проливным дождём, ночуя в заброшенных зданиях, прижимаясь друг к другу, чтобы сберечь тепло. Хосе по пути подрабатывал, помогая то тут, то там. Сильные руки и добрый нрав помогали ему заработать, чтобы купить еды. Фортуната была грустна. «На мне проклятье, – говорила она. – Мне всё время страшно. Отец не стал бы лгать». Её настроение передалось и Хосе. Он старался приободрить девушку, говорил, что вместе они всё преодолеют. Надо только добраться до моря.

К морю они вышли в начале января. Сильный ветер гнал по низкому небу обрывки туч, посыпая грязь под ногами редкой снежной крупой. Фортуната куталась в старое одеяло, грела дыханием пальцы себе и Хосе. Мечта лежала перед ними холодной, мутно-серой амальгамой. Над обмелевшим заливом тоскливо кричали чайки. Хосе и Фортуната забрались на валун и сели, снова прижавшись друг к другу.

«Верни её домой», – раздался позади надтреснутый старческий голос.

Пара испуганно обернулась. У валунов стояла пожилая сутулая женщина в заношенном пальто и накинутой на плечи чёрной вдовьей шали.

«Что вы знаете о ней?» – спросил Хосе.

И женщина ответила словами директора цирка: «Её судьба предопределена, у неё нет иной».

Хосе закутал Фортунату поплотнее в одеяло и подошёл к женщине. Та смотрела на море, подслеповато щурясь, узловатые пальцы перебирали чётки. Щёлкали секундами отполированные бусины.

«Кто вы?» – спросил Хосе.

Вместо ответа та покачала головой.

«Возвращайтесь. Так будет лучше».

Подошла и Фортуната. Заглянула в выцветшие глаза женщины и тихо сказала:

«Я знаю, что вы можете нам помочь. Пожалуйста. Мы так хотим быть счастливыми и свободными…»

«Фортуната, моё милое дитя, если я сделаю это, твоё счастье будет недолгим», – снова покачала головой женщина.

«Я понимаю. Но всю жизнь, сколько себя помню, я испытываю постоянный страх, ни одной ночи не прошло без кошмаров. Ради того, чтобы ощутить любовь, не отравленную страхом, я готова заплатить».

Пожилая женщина повернулась к Хосе.

«Скажи, ты согласен с ней?»

«Да. Её счастье – моё счастье!» – пылко воскликнул он.

Женщина зябко подышала на руки в дырявых перчатках и проговорила:

«Будь по-вашему».

Она шагнула к Фортунате и сильно ударила её в грудь. Девушка коротко вздохнула, закашлялась – и выплюнула клочок бумаги, испещрённый корявыми строчками. Он упал в подставленную ладонь пожилой женщины, ярко вспыхнул голубоватым пламенем и пропал.

«Теперь ты свободна», – прошелестел усталый голос.

Лицо Фортунаты просветлело, на щеках появился румянец. Она и Хосе бросились было благодарить женщину – но та вдруг оказалась медленно бредущей вдоль кромки воды далеко-далеко от них.

Молодая пара нашла недалеко в скалах пещеру. Они развели там костёр и быстро отогрелись. Весёлые блики пламени освещали камни, превращая убежище в уютный дом. Хосе и Фортуната поужинали чёрствым хлебом и кислым вином из фляги и уютно устроились на расстеленном одеяле.

«Завтра утром мы пойдём в ближайший город. Там нас ждёт дом нашей мечты, – говорил Хосе, поглаживая кудри Фортунаты. – Зима не вечна, скоро будет солнечно. И теперь я точно знаю, что всё у нас будет хорошо».

«Я больше не боюсь, – улыбнулась девушка. – Словно разжалась рука, что держала меня за горло, не давая сказать главное: я люблю тебя и больше не боюсь. И я тоже знаю, что всё будет хорошо».

И они занялись любовью. И уснули лишь под утро, согретые теплом костра, обнажённые и свободные. А утром…

Вероника замолкает. Пальцы, держащие подвешенное на нити яблоко из папье-маше, разжимаются, и игрушка катится Ксавье под ноги. Он нагибается, поднимает её и протягивает молодой женщине.

– Что было утром, Веро?

– Утром Хосе проснулся.

– А Фортуната? – нахмурившись, спрашивает священник.

Вероника смотрит под ноги, будто что-то вспоминая, и отвечает не сразу.

– Когда Хосе проснулся, с ним рядом лежала кукла. Большая кукла в человеческий рост, изображавшая темнокудрую девушку в белом платье, расшитом блёстками. Лицо куклы было сделано с особым мастерством и изяществом, и в распахнутых синих глазах, сиявших на нём, застыло выражение блаженства и счастья.

Ксавье закрывает пластиковый ящик, в котором лежали гирлянды и игрушки, относит его на скамейку. Когда он возвращается, лицо его задумчиво.

– Скажи… Фортуната, выходит, стала тем, чем была?

– Да. Она была талисманом, куклой, созданной искусным мастером. Поглотительницей кошмаров. Забирала себе ночные страхи других людей. А когда Фортуната получила свободу… Она обрела истинный облик.

– Откуда в тебе эти истории, Веточка? Почему нельзя было сделать её героев счастливыми? – мягко спрашивает Ксавье.

Молодая женщина поправляет заколку в волосах и пожимает плечами.

– Это не мои истории, они возникают в голове сами. Их герои… Я сожалею, Ксавье. Но мне дано лишь рассказать то, что с ними случилось. Они где-то жили. И с ними было то, что было.

Он бережно берёт её за руку, прячет прохладные пальцы в своих ладонях.

– Отпусти эту историю, Веточка. Она прозвучала и покинула тебя. И пусть придёт новая. Где все будут счастливы. Пойдём, Веро. Нас ждёт хороший день, наполненный светом и радостью.

Жиль Боннэ лежит ничком в сочной зелёной траве парка, прильнув левой щекой к земле. Глаза его закрыты, на губах – блаженная улыбка. Подходит Акеми с кульком жареного картофеля и парой куриных крыльев, усаживается рядом с мальчишкой.

– Боннэ, хватит валяться. Все нормальные люди на праздник пожрать и повеселиться идут, а ты в траву вцепился. Пойди возьми еды со стола, когда ещё так свободно поедим.

– Когд-да ещё можно так п-полежать, – не открывая глаз, отвечает Жиль. – Я люб-блю этот парк, в-вот так вот. И мне н-нравится запах т-травы.

Акеми усмехается, кладёт у него перед носом ломтик картофеля. Мальчишка приоткрывает глаз, пытается достать картошку языком. Акеми срывает травинку, пододвигает ломтик ближе. Жиль приподнимает голову, хватает травинку зубами.

– Бака! Выплюнь! Картофель вкуснее, – смеётся Акеми.

На цветок в тени от белобрысых вихров Жиля садится пчела. Мальчишка осторожно приподнимается, опираясь на локти, и зачарованно рассматривает насекомое. Маленькие лапки пчелы желты от пыльцы, она деловито копается в недрах цветка.

– В-во внутреннем саду Собора есть п-пасека, – шёпотом рассказывает Жиль. – К-когда я б-болел, отец Ксав-вье лечил м-меня мёдом. И рас-сказывал про п-пчёл. К-как они работают, как живут и д-делают мёд. Т-ты знаешь, что у них св-воё г-государство?

– Не-а, – равнодушно отзывается Акеми. – Когда с детства работаешь, как-то не до пчёл. Я их вижу только на праздниках, когда всем можно приходить сюда.

Мимо пробегают двое детишек лет четырёх, радостно вопя и пиная тряпичный мяч, и потревоженная пчела улетает. Жиль сокрушённо вздыхает, садится, поджав под себя ноги в залатанных старых джинсах, и слегка касается тонких лепестков цветка. Кончики пальцев становятся жёлтыми.

– Я п-пчела! – радостно восклицает Жиль и касается кончика носа Акеми. – С-сейчас ужалю!

– Я тебе сейчас палец откушу, – мрачно обещает девушка. – Я этого пакостника отмыла, штаны отстирала и заштопала, а он – «ужалю»!

Она треплет его по макушке, ероша светлые пряди. Жиль смешно вытягивает тощую шею, подставляя голову под нехитрую ласку, щурится. Акеми закрывает ладонью его изуродованную шрамами щёку, пытаясь представить мальчишку без них.

– Красивый ты малый, – улыбается она. – Отмыть, причесать, приодеть – и от девок отбою не будет.

Жиль меняется в лице, шарахается. Наскоро пятернёй зачёсывает длинную чёлку на левую сторону лица.

– Н-не издевайся.

– Я не издеваюсь. Кто ж виноват, что так случилось…

Мгновение – и Акеми остаётся одна. Мальчишка быстрым шагом идёт куда-то в сторону – туда, где гуляют празднично одетые горожане, играют дети и соблазнительно пахнет съестным. Пожав плечами, Акеми направляется за ним.

Девушка чувствует себя неуютно. Непривычно, когда вокруг тебя зелень, нарядно одетые люди, чистенькие, упитанные дети, а воздух настолько свежий, что его хочется пить. Странно быть одетой в лёгкий длинный сарафан, а не в чёрно-белое траурное платье или привычный домашний комбинезон. Дико, когда руку протяни – и вот еда, самая разная, и её не надо отрабатывать и выменивать по купонам, которые все работающие получают в конце недели. И вино в пластиковых бутылках. Красное, ароматное и терпкое, а не отвратительный кукурузный виски, который вечерами глушат жители Третьего круга. Второй круг кажется другим миром – красочным, живым, щедрым, но в то же время чужим и обманчивым. Как призраки, о которых Акеми знает из маминых сказок.

«А не завидуешь ли ты, дорогая?» – вкрадчиво шепчет внутренний голос.

– Нет, – решительно отвечает себе Акеми.

Она вспоминает тот день, когда лишилась доступа во Второй круг. Ей было тринадцать, она посещала курсы шитья дважды в неделю. И в один злосчастный вечер нарвалась на любителя молоденьких девочек. Неизвестно, что сделал бы он с Акеми, не сумей она дать отпор по всем правилам, как учил её отец. К несчастью, мужчина, напавший на неё, был из элиты, и Акеми Дарэ Ка выставили в итоге не пострадавшей стороной, а агрессором. В наказание девчонка получила понижение уровня доступа до минимального и метку в личное дело.

«И ненависть к проклятым элитариям на всю оставшуюся жизнь», – добавляет мысленно Акеми, зло косясь в сторону девиц из Ядра, разодетых в роскошные платья.

«А завтра твоя младшая сестрёнка, твоя Кейко-звёздочка выходит замуж за одного из этих лощёных клоунов, – напоминает внутренний голос. – И ты ничем не сможешь ей помешать».

Акеми бредёт через поляну к столам, накрытым возле живой изгороди из роз, отделяющей цветочный сад Собора от городского парка. Цветы ещё не распустились, но кое-где уже видны ярко-алые бутоны. Ещё неделя – и тут будет очень красиво. Только Акеми цветения не увидит. Людям с её уровнем допуска вход в городской парк Второго круга разрешён лишь по большим праздникам, шесть раз в году. «Зато я увижу осеннее цветение, – ободряет себя девушка. – Оно не менее красиво. И листья на деревьях будут как пламя…»

Она набирает в целлюлозный кулёк жареной рыбы с блюда на столе и берёт к ней зелёную веточку с приятным пряным запахом. Надо хоть что-то новое попробовать. Праздник же. Кто-то несколько дней подряд готовил угощение для всех людей Азиля. Это традиция – сильные заботятся о слабых.

– Т-ты п-почему мрачная? – окликает из-за плеча Жиль.

– Тебе все причины перечислить?

– Одну. Г-главную. Но сперва п-поешь. Сытая т-ты не т-такая сердитая, в-вот так вот.

Акеми вздыхает и принимается поглощать рыбу. И находит её удивительно вкусной. Жиль в это время что-то потягивает из кружки. Девушка принюхивается и возмущённо восклицает:

– Боннэ, ты где это взял?

– В-всем н-наливали…

– Бака! Дай сюда! Тебе ещё нельзя!

Жиль одним глотком допивает содержимое кружки и нахально заявляет:

– К-как н-на тебя голую см-мотреть – так м-можно, да? А к-как вина – так ещё н-нет?

– Возьми рыбу, закуси, тебя ж развезёт! – стонет Акеми, безнадёжно пытаясь запихать мальчишке в рот кусок.

Окружающие посмеиваются, глядя, как Жиль отпрыгивает от неё на полшага, уворачиваясь и строя рожицы. Акеми путается в длинном сарафане и то злится, то смеётся.

– Бака! Пьяного я тебя домой не потащу! А начнёт тошнить – попадёшь на штраф за… за… – она останавливается, придумывая, за что же. – За свои выходки!

И в этот момент понимает, что мальчишка смотрит куда-то в сторону и совершенно её не слушает. Стоит, опустив руки, и лицо у него такое, будто его водой окатили. Акеми становится рядом, пытается проследить его взгляд.

– Жиль?..

В саду Собора, в стороне от трапезничающих горожан, посреди лужайки кружится молодая светловолосая женщина в серо-голубом платье. Вокруг неё вьются довольные дети: подбегут, похлопают в ладоши – и отскакивают, озорно хохоча. Глаза молодой женщины завязаны шарфом, она ловит детей, ориентируясь на их звонкий смех и голоса. На скамье под цветущей сиренью сидит широкоплечий темноволосый священник и со счастливой улыбкой наблюдает за их игрой.

– Жиль, эй… – ещё раз окликает мальчишку Акеми. – Это отец Ланглу, да?

Тот еле заметно кивает. На лице – странная смесь радости и замешательства.

– Не ходи, – тихо просит Акеми. – Если плохо расстались – не ходи туда.

Мальчишка делает шаг в направлении сада. Акеми торопливо хватает его за рукав рубахи, тонкая ткань трещит и ползёт под пальцами.

– Жиль, не надо! – почти кричит Акеми – но мальчишка уже бежит туда, где светловолосая женщина играет с детьми на поляне под внимательным взглядом священника.

Водоворот смеющихся малышей подхватывает Жиля, несёт. Он бежит вместе с детьми, хлопает в ладоши и оказывается всё ближе к женщине с завязанными глазами. Миг – и он совсем рядом, хватает её за руки и кружит по поляне. Она пугается, губы трогает робкая улыбка. Акеми со своего места видит, как женщина что-то говорит, но Жиль ей не отвечает и лишь улыбается.

– Что ты творишь? – бормочет Акеми. – Перед Ланглу хочешь блеснуть, бака безмозглый?

Женщина встряхивает головой, пытаясь сбросить закрывающий глаза шарф. Жиль ловко перехватывает её за талию, пробегает пальцами по рёбрам и бросается наутёк, на бегу подобрав что-то с земли. Женщина оступается, взмахнув руками, неловко оседает в траву. Священник спешит к ней, бережно поднимает, о чём-то спрашивает. Акеми пытается поймать пробегающего мимо Жиля, но пальцы хватают воздух.

– Боннэ, стой! – вопит она сердито и бежит за ним.

Жиль сворачивает за стену густого кустарника и останавливается, тяжело дыша. Тут Акеми его и догоняет.

– Эй!

Жиль поднимает на неё сияющие светло-голубые глаза. Таким счастливым Акеми его никогда прежде не видела.

– Хорошо тебя накрыло, угу. – Девушка с укоризной качает головой. – Дурацкий способ заявить о себе. Пьянчужка!

– Д-дура, – беззлобно отмахивается Жиль. – Я п-просто счастлив. В-вот так вот.

И с довольной улыбкой валится в траву и закрывает лицо руками. Больше Акеми не удаётся вытянуть из него ни слова – и она, плюнув, оставляет его в покое и отправляется бродить по парку.

Белые рубашки мужчин, цветастые платья женщин, радостно носящиеся друг за другом дети. Щедро украшенные гирляндами и флажками деревья. Цветники вдоль аккуратных дорожек. Подростки, играющие в волейбол. Беспечные, лёгкие, весёлые. Будто нет на свете синего льда, прорастающего сквозь полы первых этажей и таящего в себе смертельную опасность. Будто нет яда в воздухе и купонов на вещи и еду, нет труда по двенадцать часов в сутки на фабриках и системах городского жизнеобеспечения. Когда вокруг тебя праздник, трудно поверить, что завтра вернёшься к полуголодному существованию в городских трущобах. Всё, что было прежде, – дурной сон, пока несёт тебя яркая карусель праздника в городском парке.

У озера, где разбили танцплощадку, Акеми видит Кейко и Доминика Каро. Они сидят у старого дерева: Кейко в ярко-голубом шёлковом платье до колен прижимается к Ники спиной, а тот обнимает её за плечи и что-то шепчет на ухо. Они замечают Акеми, сестра машет ей рукой, зовёт:

– Иди к нам!

«Подойду – наговорю гадостей», – понимает Акеми. От одного вида Доминика ей становится противно. В памяти всплывает сказанное отцом: «Если ты не в силах ничего изменить – отойди и не делай хуже».

– Празднуйте! Я пойду поищу Таву! – улыбнувшись, кричит она сестре и проходит мимо.

– Что за Тава? – спрашивает у Кейко Доминик.

– Наша соседка. У неё полно детишек, и мы с Акеми помогаем ей по вечерам.

Ники прикасается поцелуем к нежному уху Кейко, сильнее прижимает её к себе.

– Подумать только, уже завтра… – шепчет он.

Сердце замирает, когда он думает о предстоящей свадьбе. Это будет его семья, его волеизъявление, его достижение. Кейко больше не будет гнуть спину на двух работах. Он оденет её в шикарные платья, наймёт личную прислугу. Ею, экзотической красавицей, он гордится. Он введёт её в высший свет, сделает предметом зависти всех благородных семейств Ядра.

– Представляешь, у тебя завтра начнётся другая жизнь, – говорит Ники, перебирая пряди её блестящих волос.

Кейко смущённо поводит плечами. Нет, конечно, не представляет. Она с рождения знает только голод и работу, работу и голод. Мысли о завтрашней свадьбе наполняют её тревожным и одновременно сладким ожиданием. «Лишь бы никто не заметил, что Код доступа перебит», – думает она и трогает поджившую татуировку на шее.

– Там всё нормально. – Доминик замечает её жест. – Через компьютер тебе тоже всё исправили, не волнуйся. Никто не подкопается.

– Ники-кун, а как же семья? Я их навсегда оставлю?

– Нет, ну ты чего? Будешь их навещать. Отец так и не одобрил нашу затею?

Кейко грустно качает головой:

– Не одобрил. Акеми скандал устроила, когда это платье увидела и узнала, что это твой свадебный подарок.

– Смирятся ещё, – уверяет её Ники. – А знаешь что? Ты такая необыкновенная в этом платье. Пойдём потанцуем.

– Нет-нет, только не при людях! – пугается Кейко. – Я же совсем не умею…

Ники встаёт, подаёт девушке руку.

– Идём. Послушаем музыку и посмотрим, как другие танцуют. Вечереет, сейчас зажгут огни, красиво будет.

На танцплощадке маленький оркестр играет вальс, кружится в танце одинокая пара. Присмотревшись, Доминик с удивлением узнаёт отца Ланглу и Веронику.

– Вот так сюрприз! – восклицает он. – Кей, это Вероника, жена моего старшего брата. И отец Ланглу, он нас завтра венчать будет. Не думал, что хоть один из них умеет танцевать. Смотри, а здорово они…

Кейко не сводит глаз с вальсирующих. Нежные звуки музыки превращают высокого мужчину в чёрном и маленькую светловолосую женщину в волшебное видение из снов детства.

– Какие они красивые… – шепчет Кейко заворожённо.

– Видел бы братец сейчас свою скучную жену, – кивает Доминик. – Хороша, правда. Я вас познакомлю с Вероникой. Я уверен, что вы друг другу понравитесь. И она научит тебя танцевать всем на зависть. И дурак Бастиан, что остался праздновать в Ядре. Тут куда интереснее. О, вон Амелия бежит, дочка брата.

На танцплощадку влетает рыжеволосая девочка в белом платье, перепачканном травой и землёй. Подбегает к танцующим, дёргает женщину за подол. Волшебство момента исчезает, пара разжимает руки, отступает друг от друга. Девочка прыгает вокруг матери, что-то щебечет. Священник прощается с лёгким поклоном и уходит в сторону Собора. Кейко кажется, что ему грустно.

– Ники-кун, – окликает она молодого человека.

– Да, Кей?

– Я тебя очень люблю.

Он обнимает её, привлекает к себе и мечтательно смотрит куда-то вверх.

– Сегодняшний день закончится, а наш праздник будет длиться и длиться. Мы проживём долгую жизнь, яркую, как карнавал, и такую же счастливую. Мы создадим свою историю. Всё начнётся завтра, милая.

Поздний вечер. Люди расходятся по домам, от души отпраздновав день первого урожая. Пустеет городской парк во Втором круге, тихо мерцают огоньки гирлянд в кронах деревьев и в переплетённых ветках кустов. На истоптанной траве – мусор, забытые детьми игрушки, обгоревшие палочки бенгальских свечей и фейерверков, яркие ленты серпантина. Полицейские патрулируют улицы, призывая к порядку любителей виски и вина, проверяют, не остался ли во Втором круге кто-нибудь, не имеющий сюда доступа в обычные дни.

Ники Каро подвозит до дома Кейко, и они долго сидят на заднем сиденье электромобиля, не в силах расстаться. За одним поцелуем следует другой, куда слаще предыдущего, попробуй тут остановись…

– Лё-о-о-од! – доносится из переулка истошный вопль.

Парочка вздрагивает, отпрянув друг от друга.

– Пойдём. Надо помочь. – Кейко поправляет на себе одежду, дёргает ручку на дверце машины.

– Ну что ж такое! Как ни приеду к тебе – обязательно эта дрянь. Без нас справятся. – Ники мягко тянет Кейко к себе.

– Нет. Пока все гуляли, могло много нарасти, до беды недалеко.

И вот уже оба бегут туда, откуда слышатся крики. Поворачивают за угол – и останавливаются, поражённые зрелищем.

Проход впереди перегорожен ледяной глыбой высотой в три этажа. Синие кристаллы щетинятся в разные стороны, неярко бликуют в тусклом свете единственного фонаря. В нескольких шагах от ледяной стены толпятся люди. Вслед за Ники и Кейко подбегают ещё трое, таща ёмкости с водой.

– Что встали? Заливаем! – кричит немолодой мужчина с вёдрами в обеих руках.

– Погоди, – отвечают ему из передних рядов. – Размоем низ – верх на нас обрушится. Зовите полицейских, тут водомёты нужны.

– Какие водомёты? Пока полиция подтянется, льда станет в два раза больше! – возражает рослый детина в брезентовом комбинезоне.

Он хватает одно из принесённых ведер с водой и выплёскивает на глыбу. Лёд шипит, раскидывая по сторонам острые брызги. Толпа шарахается прочь. Доминик закрывает собой взволнованную Кейко и шепчет:

– Иди домой, милая. Тут становится опасно.

– А ты? – спрашивает она, хватаясь за рукав его футболки.

– Я дождусь полицию. Интересно же, как с этим справятся.

Мерцающая в полутьме глыба начинает трещать. От места, куда попала вода, ползут вверх, увеличиваясь, прожилки. Медленно-медленно, словно во сне, от глыбы отделяется здоровенный кусок, унизанный блестящими многогранниками, и оползает вниз.

– Осторожно! – отчаянно кричит Кейко.

Острые кристаллы летят в толпу. Люди бегут прочь, кто-то падает, кричит, извиваясь в судорогах, и замирает, глядя в небо остановившимся взглядом. Доминик тащит Кейко за угол ближайшего дома. В проулке с грохотом рушится оставшаяся часть ледяной глыбы, взметая в воздух тысячи ядовитых кристаллов. Люди разбегаются – испуганные, беспомощные. В ушах звенит от отчаянных криков.

– Двигайся, – умоляет Ники девушку. – Не останавливайся, беги!

– Лё-о-од! – слышится справа впереди.

Доминик сворачивает на параллельную улицу, пальцы, сомкнутые на запястье Кейко, становятся скользкими. Больше всего он сейчас боится отпустить её руку.

– Ники, стой, – просит Кейко. – Не беги, пожалуйста!

Они останавливаются, тяжело дыша. Ники шарит взглядом по земле, ищет в пыли смертоносные синие кристаллы. Не находит, но не может отвести глаз от пыли под ногами. «Если я пропущу и мы наступим…» В полутьме слабый отблеск ледяных граней мерещится всюду. «Оно везде. Оно тут, у нас под ногами, кругом…»

– Ники, посмотри на меня. – Голос Кейко возвращает Ники к реальности. Она берёт его лицо в ладони, целует, ерошит коротко остриженные волосы. – Успокойся. Я с тобой.

– Страшно, Кей… Как тут можно жить? – Из пересохшего горла вырывается сиплый шёпот.

– Мы не живём, а выживаем. Успокойся. Пока все были на празднике, лёд разросся. Тут так часто бывает.

Из подъезда выбегает полуодетая женщина с тазом воды, едва не налетает на девушку.

– Что стоите? Куда нести?

– Мадам, полицию бы… – робко отвечает Кейко.

– Дура косая, пока дозовёшься полицию, тут всё льдом порастёт! – рявкает женщина. И спешит со своей ношей туда, где слышны испуганные голоса людей.

Кейко обиженно закусывает губу, провожает её взглядом.

– Она права. Ники, поезжай домой. Я нужна там, – твёрдо говорит она. И прежде, чем Доминик успевает что-либо возразить, исчезает за углом.

– Завтра в десять утра! – доносится до молодого человека её звонкий голос.

Ники хочется догнать её, и он даже делает шаг… но на краю зрения мелькает под ногами что-то светлое, и парень испуганно шарахается в сторону. Сердце колотится, ноги отказываются повиноваться. Доминик прижимается спиной к стене, закрывает глаза.

«Как брат учил? Сосчитать до тридцати… и что потом? Я не могу туда, я не пойду… Но там же Кей, я её не брошу…»

Из подъезда высыпает целая компания с различными ёмкостями, в которых плещется вода. Доминик оказывается на их пути, и волей-неволей приходится следовать за ними. И лишь несколько минут спустя он понимает, что идёт не туда и вообще не ориентируется в переплетении узких переулков.

«Где я? Как теперь обратно-то? Чёртов Третий круг! Увезу отсюда Кей и не позволю возвращаться обратно никогда-никогда!»

Доминик мечется от перекрёстка к перекрёстку, натыкаясь на людей. Кто-то возвращается домой, кто-то спешит с вёдрами воды на крик: «Лёд!», кто-то вышел подработать.

– Эй, месье! Не желаете любви с лучшей девушкой в квартале? Месье, всего-то за пяток купонов. Не жмоться, красавец, сказочное удовольствие гарантировано!

– Смотри, куда ноги несут, сопляк!

– Месье желает девушку? Может, мальчика? За небольшую доплату могу предложить детишек…

Накатывает новая волна ужаса. Ночь обезличивает, прячет глубоко в карманы тёмных одеяний все знакомые здания и ориентиры. Всё труднее дышать, кружится голова. «Я заблудился», – думает Ники со странной смесью ужаса и эйфории. Действительно, смешно: столько раз бывать тут и в светлое, и в тёмное время суток – и с перепугу потеряться настолько, что вообще не понять, где находишься.

– Месье! – окликает Ники прохожего. – Месье, подскажите, где я нахожусь? Что это за линия, в какой стороне Второй круг?

Прохожий шарахается от Доминика, его сотрясает сильный кашель, от которого в воздухе разливается зловоние. Кажется, что человек гниёт заживо. Ники отшатывается от него, налетает спиной на столб, обозначающий остановку гиробуса. «Указатель. Здесь должен быть указатель», – взгляд лихорадочно шарит в поисках таблички, но не находит.

– Где я? Господи, да что же это… – тихонько стонет Доминик.

Безымянные перекрёстки. Тусклый свет одиночных фонарей. Тёмные провалы окон. Одинаковые безликие высотки. Под ногами битое стекло, пыль, мусор. Белая футболка пропиталась потом, липнет к спине. Живот подводит от острого чувства страха и одиночества.

– Кей-ко-оооооооооо!!! – отчаянно орёт Доминик.

Ответом ему – лишь отзвуки пьяных голосов вдали. Ники садится на растрескавшийся тротуар, обнимает себя за плечи.

– Соберись. Соберись! Успокойся и думай, как выбраться, – шепчет он.

Решение приходит довольно скоро. Надо следовать вдоль одной из линий. Она выведет или к пропускному пункту, или к черте города. Всё просто, Ники, как ты сразу не додумался.

Он встаёт, отряхивает от пыли джинсы и быстрым шагом идёт по улице. «Только прямо, никуда не сворачивая», – бодро напутствует он сам себя. Эхо шагов дробится, множится в подворотнях, и Ники кажется, что он не один, его – целая толпа.

– Вместе веселее, да!

И вот уже меньше чем через полквартала он узнаёт знакомые места. Впереди светится вывеска ночного клуба Сириля – безумное сочетание розового и ядовито-зелёного. Если прислушаться, становятся различимыми низкие ноты музыки и смех девиц возле заведения.

«Вот и отлично, – с облегчением вздыхает Ники и прибавляет шагу. – Заночую у них, утром освежусь, отыщу электромобиль и поеду к Собору. И никакого льда там не будет».

– Месье Каро? – окликают его за спиной.

Доминик останавливается, оборачивается.

– Да?

Сильная рука хватает его за плечо, толкает в тёмный переулок. И прежде, чем Ники успевает вырваться или вскрикнуть, тело пронзает острая боль. Ноги подкашиваются, Доминик падает на колени – и успевает увидеть, как быстро темнеет светлая ткань у него на животе. И рукам становится мокро и горячо. Во рту солоно, подкатывает что-то мутное, мерзкое. Ники коротко кашляет, выплёвывая полным ртом жидкое и тёмное. Он поднимает голову в попытке рассмотреть того, кто…

Серебряный блик кажется ему ослепительным. Острое лезвие рассекает горло, перерубая артерии и вены, и не оставляет Доминику Каро даже надежды.

Последняя яркая вспышка в сознании Ники – нежно-голубые ленточки в тёмных волосах Кейко Дарэ Ка.

Страшную новость семья Каро узнаёт на следующий день.

Объявляют перерыв в заседании Совета Семи, и советники спешат покинуть душный зал заседаний. В коридоре Советника Каро и Советника Робера останавливает невысокий коренастый человек с цепким взглядом и блестящими тёмными волосами, зачёсанными назад. Серый полицейский мундир сидит на нём безупречно.

– Здравствуйте, Советник Робер. Месье Каро, я Артюс Канселье, начальник полиции. Где мы можем поговорить? – И выражение его лица заставляет Бастиана насторожиться.

– Случилось что-то? – напряжённо спрашивает он.

Канселье коротко кивает.

– Бастиан, Артюс просто так не приходит, – негромко говорит Робер. И показывает рукой дальше по коридору: – Там есть небольшой кабинет, пройдёмте.

Как только за мужчинами закрывается дверь, Бастиан нетерпеливо спрашивает:

– Что произошло?

– Присядьте, пожалуйста, Советник. Месье Робер, да и вы тоже.

Голос начальника полиции монотонен и лишён всяческих эмоций. Будто Канселье специально тренировался. Но почему-то от этой монотонности становится не по себе.

– Месье Каро, вы знаете, где и с кем был ваш брат накануне?

– Понятия не имею, – фыркает Бастиан. – Он вечно ошивается в Третьем круге. Что он ещё натворил? Чёртов бездельник…

– Советник, – перебивает его Канселье, – Доминик Каро убит. Его тело несколько часов назад обнаружено в восьмом секторе Третьего круга.

Бастиану становится трудно дышать. «Нет, бред какой-то. Или розыгрыш, с этого болвана станется…» – думает он. И спрашивает, стараясь, чтобы голос звучал спокойнее:

– Вы уверены?

Начальник полиции кивает:

– Его опознали местные проститутки из ночного клуба.

– Вы настолько доверяете шлюхам?

– Погодите, – вмешивается Робер. – Канселье, кто работает на месте преступления? Есть подозреваемые? Уже задержали кого-нибудь?

– Советник, я послал в восьмой сектор своих лучших людей. К сожалению, опрос местного населения пока ничего не дал. – Начальник полиции поворачивается к Бастиану: – Месье Каро, мне пойти с вами, чтобы сообщить семье о…

– Нет! – яростно рявкает Бастиан.

– Извините. Мне нужно, чтобы кто-то из ближайших родственников опознал тело.

«Я должен увидеть всё сам. Это не может быть Ники. Это ошибка…»

Бастиан нервно меряет кабинет шагами, трёт подбородок. Хочется ущипнуть себя побольнее и проснуться. Убедиться, что всё, происходящее здесь и сейчас, примерещилось.

– Советник Каро! – нетерпеливо окликает его Канселье. – Я всё понимаю, но у меня мало времени. Мне надо возвращаться обратно.

– Я еду с вами. Советник Робер, прошу передать Совету мои извинения за отлучку. И пожалуйста: посторонним – ни слова о происшествии.

Домой Бастиан возвращается к ужину. Останавливает электромобиль за углом резиденции, складывает руки на руле, поникает головой и закрывает глаза. Он сидит так до тех пор, пока по боковому стеклу не начинает постукивать кулачок Амелии.

– Папа! Папа, ты спишь? Папа, ты чего? – взволнованно зовёт дочь.

Он выходит из машины, подхватывает дочь на руки и идёт по мощёной дорожке к крыльцу. Амелия висит на нём, обхватив ногами за талию и руками за шею.

– Пап, у тебя молчанка, да? Или ты больше не любишь свою bien-aime?

Бастиан молча целует её в щёку.

«Как я им сообщу? Что скажу?» – стучит в висках в такт шагам.

В гостиной Бастиан отсылает Амелию созвать всех, тяжело опускается в кресло и ждёт. К нему подбегает одна из горничных:

– Чаю, месье Каро?

– Нет, спасибо. Созови всю прислугу. Побыстрее.

Когда в гостиной становится многолюдно и подходят родители Бастиана и Вероника с Амелией, Советник Каро встаёт, дожидается, пока наступит тишина, и сообщает, чётко проговаривая каждое слово:

– Сегодня ночью был убит мой младший брат Доминик Каро. Это всё, что я хотел вам сообщить.

Бастиан поднимает взгляд на родителей. Оба стоят неподвижно, с прямыми спинами, только у Фабьена Каро мелко дрожат руки, а Ивонн смотрит в одну точку перед собой, и лицо её белее манжет на платье.

– Отец. Мама. Простите. Теперь я ваш единственный сын.

В толпе слуг сдавленно рыдают горничные. Мужчины стоят, опустив головы. Вероника вцепилась в дверной косяк обеими руками и беззвучно плачет. Амелия смотрит на взрослых круглыми глазами и первая подаёт голос:

– Папа? Где дядя Ники? Что ты сказал такое, я не понимаю…

Она подходит к Каро-старшим, дёргает за платье бабушку:

– Бабуля, ты что? Мы во что-то играем, да?

Ивонн кладёт ей ладонь на макушку, девочка уворачивается, рука бессильно падает. От взгляда деда Амелия пятится, натыкается на ручку кресла. Оборачивается, поправляет поясок платья. Внимательно вглядывается в лицо отца.

– Папа? Ты сердишься на дядю Ники? Не надо, пожалуйста. Когда вы все такие, мне страшно. Я отругаю его, если он провинился… Папа?

– Милая. Дяди Ники больше нет. – Слова будто продираются сквозь горло, царапаясь, раня.

Амелия отчаянно трясёт головой.

– Он что – ушёл? – звонко и яростно кричит она, отступая к двери. – Он решил, что может бросить нас? Папа! Я его так отругаю, как никогда! Ему стыдно будет, и он вернётся!

И с топотом бежит по коридору, открывая все двери на своём пути, и зовёт:

– Дядя Ники! Где ты? Дядя Ники!

У входа в спортзал Амелия спотыкается и растягивается во весь рост, обдирая коленку. Встаёт, сердито шипит, хромает в зал.

– Дядя Ники! Ты тут? Отзовись, я не играю больше! Я упа-ла-аааа!

Слова растворяются в отчаянном рёве. Амелия бьёт кулаком по боксёрской груше и медленно плетётся в комнату Доминика. Там она падает на его незастеленную кровать, визжит, скулит и орёт так отчаянно, что её слышат все в доме.

– Вернись! Так нечестно! Ты не можешь! Верни-ись! Дядя Ники, не бросай меня! Ты же мой друг! Друг! Дядя Ники!

Взрослые расходятся из гостиной. Вероника бежит за успокоительными каплями, но Бастиан останавливает её на пороге комнаты, где рыдает дочь:

– Нельзя. Дай ей выплакаться и смириться. Иначе будет только хуже.

– Бастиан, ей очень плохо. Нужна ласка, помощь и сочувствие, – мягко настаивает Вероника.

– Хватит растить из неё своё бесхребетное подобие! – взрывается Советник Каро. – Достаточно с этой семьи одного избалованного ребёнка, которого выпотрошили ночью, как рыбу! Не можешь воспитывать, как надо, – обслуживай и не вмешивайся, поняла?

Жена отшатывается, расплёскивает на платье содержимое стакана. В коридор выбегает растрёпанная Амелия, расталкивает отца и мать, смотрит на них с настоящей взрослой ненавистью и выкрикивает:

– Вы! Оба! Отвратительные! Я не хочу вас больше любить! Оставьте меня в покое! Это теперь моя комната! И вещи мои!

И прежде чем остолбеневшие родители успевают опомниться, дочь захлопывает за собой двери комнаты Ники и поворачивает в замке ключ.

Поздно вечером Бастиан приходит в отцовский кабинет. Фабьен сдержан, внешне спокоен, но уполовиненная бутылка виски на столе говорит о другом. В кабинете идеальный порядок, но отец то и дело переставляет вещи, берёт со стеллажа книги, меняет их местами, перекладывает бумаги на столе.

– Сядь, сын. – Он указывает на тяжёлый резной стул напротив себя. – И расскажи, что знаешь.

– Мама как? – спрашивает Бастиан, глядя на вытертый ковёр под ногами.

– Мама призвала врача, напилась лекарств и спит. Она любила этого засранца. Виски?

– Нет, спасибо. Мне как никогда нужна ясная голова.

Фабьен наливает себе полбокала, выпивает в три глотка. Морщится, смотрит на сына выжидающе. Бастиан смотрит в пол.

– Амелия забаррикадировалась в комнате, – тихо сообщает он.

– Захочет в туалет – выйдет, – усмехается Фабьен.

Снова воцаряется молчание. Отец не решается спросить, сын – рассказать. За окном покачивается ветка сирени, седая в свете фонаря. В глубине дома гулко бьют часы.

– Ему перерезали горло, – тяжело роняя слова, начинает Бастиан. – В животе рана. Глубокая. Свидетелей пока не нашли. Начальник полиции сказал, что ранения не ножевые. Предположительно тесак или что-то вроде меча.

– Скорее тесак, – кивает Фабьен Каро. – Откуда у этой голытьбы меч? Хотя… За те сорок пять лет, что я занимаю пост главного судьи города, я всякое видел. В том числе и раны, нанесённые мечом.

– Его оставили в морге полицейского управления одиннадцатого сектора. Тело не отдадут, пока всё не опишут. Кремировать придётся там же, в Третьем круге. – Бастиан делает паузу, задумчиво продолжает: – Электромобиль нашли брошенным в том же секторе, но далеко от места, где погиб брат. Что заставило его оставить машину и идти куда-то?

– Он с кем-то был. С тем, кто убил его.

Бастиан сжимает кулаки так, что хрустят суставы.

– Я знаю с кем. И клянусь, отец, я ей этого не прощу. Найду и собственноручно выпотрошу.

Фабьен подходит к сыну, кладёт руку ему на плечо. Неяркий свет настольной лампы делает черты лица острее, усиливая морщины и тени, и судья от этого выглядит лет на пятнадцать старше.

– Бастиан, будь осмотрителен. Существует Закон. Виновных найдут и накажут. Не вздумай в этом мараться. Помни, кто ты, Советник.

Бастиан поднимает голову и смотрит отцу в глаза.

– Я сын главного судьи. Я помню, в чьих руках здесь Закон. Я не подведу.

– Слышишь, ты точно не мужиком родилась?

– Точно. А что?

Сорси отступает назад на шаг, придирчиво рассматривает Акеми. Та отставляет в сторону ведро с половой тряпкой, выпрямляется.

– На тебе это платье сидит, как на мужике, – сообщает Сорси. – Пояс вечно кое-как завязан, один рукав выше другого, рюшки по краю внутрь завернулись. Всю прошлую неделю ходила мятая, с пятном на видном месте.

Акеми с плеском роняет тряпку в ведро, полощет, эмоционально отжимает. Сорси подпрыгивает, устраивается на постаменте для усопших, закинув ногу на ногу. Руки в перчатках-«сетках» ворошат искусственные цветы, от рыжих дредов разит куревом, татуировки на плечах и шее похожи на кружева.

– Ну не обижайся! – примирительно тянет Сорси. – Ты сегодня до тошноты неразговорчива, а мне скучно.

Акеми выливает грязную воду в унитаз, расстилает тряпку у порога траурного зала. Как хорошо, что сегодня мало похорон. Обычно после праздников наоборот. А тут затишье. Хотя Сорси это не на пользу. Когда ей нечем заняться, она трендит без умолку. От неё можно спастись, только развив бурную деятельность. Когда Акеми работает, напарница к ней не суётся, предпочитая компанию пластиковых лилий и роз.

– Ой, чё расскажу! – обрадованно восклицает рыжая, когда Акеми возвращается. – Ночью рядом с дядиным клубом элитарчика молоденького прирезали. Представляешь, какой шум поднимется? Полицаи клуб вверх дном перевернули, я мимо шла на работу, видела.

– Туда ему и дорога, элитарчику твоему, – ворчит Акеми, хмуро глядя в окно. – Пусть сидят в своём Ядре и не суются к нам.

– Сурова ты, девка! – встряхивает дредами Сорси. – Они нам всякое интересненькое и вкусненькое носят в обмен на секс. Их мадамы, видимо, не умеют весело трахаться.

Акеми фыркает в сторону и бросает на напарницу презрительный взгляд:

– И сколько ты абортов сделала в обмен на интересненькое и вкусненькое?

– Вот ты злюка косая! – В голосе Сорси звенит неподдельная обида. – И что с тобой сегодня?

Акеми бессильно опускает руки, присаживается на подоконник. Накатывает подзабытое с детства желание уткнуться лицом в плечо кого-то неравнодушного, расплакаться и рассказать о том, что не даёт покоя. Вот только слёз Акеми Дарэ Ка себе позволить не может.

– Моя сестра сегодня замуж выходит за такого вот элитарчика, – с горечью говорит она.

– Да ты что? – Глаза Сорси становятся круглыми, как плошки. – Вот это новость! Ты не шутишь? Постой, шутить ты не умеешь. Офигеть! И ты чего – не радуешься?

Акеми аккуратно завязывает пояс платья сзади на бант. Расправляет засученные рукава и слезает с подоконника.

– Я не вижу повода для радости, – честно отвечает она.

– Значит, тупо завидуешь, – уверенно заявляет Сорси.

До конца рабочего дня Акеми думает: а может, Сорси права? Может, её эмоциями управляет вовсе не любовь к Кейко, а самая простая зависть? К ней – младшей, нежной, робкой, более красивой, чем старшая сестра, и, наверное, более любимой. Кейко с самого рождения опекали и отец, и мама, и сама Акеми, конечно же. Младшей сестричке отдавали и лучшие кусочки, и игрушки, и одевали, как сказочную красавицу, насколько это было вообще возможно в семье Дарэ Ка. Акеми же растили защитой и опорой. Отец всё старался воспитать в ней дух воина. Неудивительно, что Сорси спрашивает, не мужиком ли та родилась.

«Что заставляет меня так остро воспринимать её брак? – размышляет Акеми, возвращаясь с работы по пыльной, душной улице в толпе усталых людей. – Кейко любит его – и это хорошо. Он заберёт её туда, где она не будет нуждаться ни в чём. Забудет про голод, нищету и… и о нас тоже забудет, наверное».

От последней мысли щемит в груди. Нет, Сорси. Это не зависть. Это болезненное чувство родства и безграничная любовь. Невыносимо думать, что с сегодняшнего дня Кейко будет жить где-то, куда нет входа ни отцу, ни старшей сестре, и домой больше не придёт. Никто не будет подолгу вертеться перед зеркалом, затейливо вплетая ленточки в смоляно-чёрные, как у мамы, волосы. Никто не будет напевать, готовя нехитрую еду в выходные. И так смеяться в доме Дарэ Ка тоже никто не будет. Так, как Кей-тян, – звонко, от души, заразительно.

И сколько бы ты ни думала, что ей будет хорошо с любимым мужчиной, легче тебе не становится. Наверное, и отец сегодня не торопится домой. Без Кейко там слишком тихо.

Акеми заходит в столовую, обменивает купоны на кукурузный хлеб, плошку острого соуса и упаковку прессованных трав, которые так хорошо заваривать по вечерам в кругу семьи. Подумав, девушка делает большой крюк через половину сектора и идёт на местный рынок. Там она долго блуждает среди толпы покупателей, бездумно глядя на однообразный предлагаемый товар. Наконец, тратит несколько купонов на мыло, зубной порошок и две смены нижнего белья – для себя и отца. Остаётся ещё десяток накопленных за месяц работы купонов, и Акеми с горечью понимает, что могла бы потратить их на подарок к свадьбе Кей-тян, но об этом надо было думать раньше.

С рынка Акеми возвращается домой пешком. Ей хотелось бы к морю, но она думает, что дома ждут отец и наверняка Жиль, и оставляет мысли о море. Успеется. Сейчас хочется быть с семьёй.

Семья. Она уже воспринимает бестолкового Жиля как часть семьи. Прижился мальчишка. Его присутствие в семье ненавязчиво, чаще даже приятно. Он и помолчать умеет, и шутку ввернуть вовремя. Никому не мешает: посидит в кругу семьи и уходит в отведённый ему угол в комнате Макото, а утром чуть свет тихонечко идёт на работу. Ещё бы приучить его к гигиене и отбить тягу воровать у других всё, что плохо лежит… В доме Дарэ Ка ничего не пропадало, но в дом Жиль чего только не приносит. В основном еду, иногда яркие безделушки, какие-то бусины, заколки, пластиковые контейнеры. Всё отдаёт в хозяйство, ничего себе не оставляет. Макото неоднократно мягко отчитывал его за присвоение чужого – но, похоже, у парнишки это в крови. Акеми с ним не церемонится: видит, что приволок чужое, – по шее. Жиль никогда не обижается. Понимает, что заслуженно получает.

«Будем теперь втроём, – думает Акеми, считая шаги по запылённому тротуару. – Надо привыкать».

Подходя к дому, она замечает отца. Макото в зелёной спецовке работника водоочистной станции стоит у входа в подъезд. Издалека отец кажется Акеми маленьким и потерянным.

– Ото-сан! – окликает она его, приблизившись. – Ты чего тут?

– Я только вернулся. Решил постоять и подождать тебя, – вежливо улыбается Макото, но по его глазам понятно: он тоже не хочет возвращаться домой, где нет Кейко.

Они поднимаются на последний этаж, открывают дверь… и оба застывают на пороге.

Кейко Дарэ Ка в простеньком домашнем платье-кимоно сидит на кухонном подоконнике.

– Кей-тян! – первым восклицает Макото. – Ты дома! Я очень рад тебе, дочка.

Девушка складывает ладони в приветственном жесте, молча кланяется отцу и сестре. «Что-то не так», – отчётливо понимает Акеми, и тревога медленно наполняет её душу. Чем дольше она вглядывается в безмятежное лицо сестры, тем беспокойнее становится самой. Акеми кладёт пакет с покупками на стол, приближается к сестре, бережно касается сложенных на коленях маленьких ладоней. Руки Кейко холодные, несмотря на жару и духоту в квартирке под самой крышей.

– Я тебя люблю, имо то[10], – произносит Акеми.

– Анэ…[11] Он не пришёл, – едва слышно шепчет Кейко.

Акеми обнимает сестру, прижимает её к себе и слушает, как бьётся её сердце – слишком спокойно, слишком размеренно. Ох, Кейко-звёздочка, как же некстати вспоминается утренний разговор с Сорси!.. Нет, это просто совпадение. Гуляка Ники действительно забыл. Забыл, струсил, напился и проспал. Да. Вот так и есть.

Бегут минуты, сёстры сидят на подоконнике, обнявшись. Акеми поглаживает распущенные волосы Кейко, убаюкивает её. Макото сидит перед низким столиком, закрыв глаза. Тишина в квартире звенит, как натянутая бечева. За окном понемногу темнеет.

Входная дверь открывается так тихо, что возвращения Жиля никто не слышит. Только когда он окликает каждого члена семьи Дарэ Ка по имени, его наконец замечают. Жиль включает свет в прихожей, и Акеми вздрагивает, едва взглянув ему в лицо. И понимает, что за слова сейчас прозвучат.

Мальчишка опирается спиной на обшарпанную стену в коридоре, хватает воздух ртом и всё никак не может сказать.

– Молчи! – умоляет Акеми, прижимая к себе Кейко, словно пытаясь спрятать. – Не надо! Не говори сейчас! Нет!

Жиль коротко выдыхает, но сказанное тонет в звенящем крике Акеми. Единственное слово – последнее – отчётливо слышат все:

– …убит.

Два дня спустя тело Доминика Каро перевозят в крематорий одиннадцатого сектора. Пока Сорси провожает в траурный зал двоих полицейских с крытыми носилками, Акеми получает краткие наставления от немолодого комиссара:

– Родственники приедут попрощаться через полтора часа. Отнесись как положено, погибший паренёк – брат одного из Советников.

– Знаю, – тихо вздыхает Акеми.

– Если мне доложат, что ты или эта рыжая оторва сделали хоть что-то не по высшему классу, – обеих на спецработы отправлю.

– Месье комиссар, – говорит Акеми, сложив руки на белом переднике форменного платья. – Это траурный зал крематория. Что здесь может пойти не так? Мы с Сорси – не более чем функции. Думаете, хоть кто-то из родственников умерших нас замечает?

– Я предупредил! – строго хмурит брови комиссар.

Акеми молча кивает и бредёт в подсобку за ведром и половой тряпкой. Это уже привычка: хочешь избежать ненужных разговоров – мой полы. Сегодня Акеми хочется мыть полы подальше отсюда в ближайшие два-три часа.

– Говорят, этот парень с кем-то из ваших, косых, встречался, – снова подаёт голос комиссар.

– Да пусть говорят, – пыхтит девушка, не отрываясь от шарканья тряпкой по полу.

Дешёвый, но новенький и отлично начищенный ботинок наступает на тряпку совсем рядом с рукой Акеми. Она поднимает голову, стараясь смотреть равнодушно. Комиссар внимательно изучает её лицо и чего-то ждёт.

– Ногу уберите, – вздыхает Акеми. – Тут должно быть чисто.

– Вы же все друг друга знаете, не так ли?

Девушка вытаскивает тряпку из-под ботинка, швыряет в ведро. Удовлетворённо отмечает, что брызги попали на брюки комиссара.

– Не так.

– Ну не верю. Если даже я знаю, что в этом секторе выходцев из Японии и Китая всего пять семей…

– Это не значит, что мы все общаемся, – отрезает Акеми.

От продолжения разговора её спасают вернувшиеся полицейские. Комиссар указывает им кивком на выход, награждает Акеми долгим пристальным взглядом. Девушка давит раздражённый вздох, отворачивается и продолжает возить тряпкой по чёрно-белым плитам пола. Она напряжённо вслушивается в звук удаляющихся шагов, замирает, сидя на корточках; и только когда снаружи стихает шорох колёс электромобиля, Акеми оставляет тряпку в покое. Уходит в подсобку, тщательно моет руки, стараясь не намочить засученные рукава, а когда возвращается, обнаруживает в комнате перед траурным залом Кейко.

Младшая сестра стоит, прислонившись к стене у входной двери, и тяжело дышит. На раскрасневшихся, покрытых пылью щеках пролегли дорожки от слёз, но глаза у Кейко сухие. Она ловит удивлённый взгляд Акеми и коротко выдыхает:

– Жиль сказал.

Акеми приносит из подсобки кружку воды, протягивает сестре:

– Попей. Потом пойди умойся. Умывальник у нас вон там.

Кейко делает несколько глотков, возвращает кружку. Медленно обводит взглядом комнату, задерживаясь на стоящих вдоль стен скамейках и вешалке для одежды, и робко смотрит на приоткрытые двери траурного зала. Акеми снова мучает желание закрыть сестру собой.

– Ну зачем ты пришла? – с мольбой спрашивает она. – Мученица…

– Кто-нибудь ещё пришёл его проводить? – не сводя глаз с дверей, откликается Кейко.

– Семья должна приехать через час. Тебя с работы не уволят?

– Я три ночные отработаю. Хозяин отпустил.

– Кей-тян, я прошу: попрощайся и уходи. Полицай тобой интересовался…

– Пусть, – перебивает Кейко. – Это только моё, анэ. Моё и его. Я пройду?

Акеми кивает и добавляет:

– Там Сорси.

– Попроси её нас оставить, пожалуйста.

Стараясь не смотреть на тело, обёрнутое белой материей, Акеми заходит в траурный зал. Сорси хлопочет, расправляя складки ткани и раскладывая цветы, что-то умиротворённо напевает. Потом берёт с подоконника банку с ароматизированной водой и брызгает ею вокруг постамента. В воздухе разливается проклятый запах лилий.

– Сорси, – окликает рыжую Акеми. – Там пришла моя сестра. Позволь ей побыть тут, пока не приехали родственники.

– Ей-то зачем? – автоматически откликается Сорси – но мгновение спустя таращится на Акеми изумлёнными глазами: – Так она это… Он её парнем был, да? И у них свадьба… о-ля-ля… Всё, ухожу-ухожу.

Обе покидают траурный зал. Встретившись с Кейко в дверях, Сорси разглядывает её с нескрываемым любопытством, и Акеми приходится шикнуть.

– А что я? Я ничего! – вскидывается рыжая. И тихо добавляет: – Красивые. И он, и она. Мне очень жаль, Акеми.

«А мне не жаль! Он свою жизнь потерял и ей жизнь испоганил. И исправить ничего уже нельзя», – хочет ответить та – но стискивает зубы и молчит.

– Выйдем отсюда. Я курить хочу страшно, – и Сорси уводит Акеми туда, куда не долетает аромат мёртвых цветов.

Они сидят на щербатых ступенях крыльца. Сорси курит вторую сигарету подряд, Акеми смотрит вверх. В вышине просматриваются перекрытия, соединяющие между собой части полусферы Купола. Они придают ему сходство с перевёрнутой грязно-белой чашкой, покрытой изнутри сеткой трещин. Невольно вспоминается детская страшилка, что по ночам Купол тихо звенит, потому что души умерших не могут вылететь из-под него и бьются, ища выход.

Есть ли душа у тех, кто рождён в машине, а не пришёл в мир из материнского чрева? Акеми привычнее думать, что нет. Тогда как может такое существо любить? И как можно любить того, кто холоден и лишён чувств уже с рождения? Акеми прислушивается, и сердце её сжимается от тоски: Кейко поёт колыбельную, которую пела им мама. Ему уже всё равно, думает Акеми, но если бы он был жив, смог бы он почувствовать, сколько тепла и любви несёт в себе эта песня?

– Я уверена: смог бы, – отзывается Сорси.

– Я вслух, что ли? – вздрагивает Акеми.

– Угу.

Рыжая щелчком откидывает окурок в сторону, садится к напарнице ближе. Трёт бритые татуированные виски.

– Я вдруг поняла, что я его помню, – вздыхает Сорси. – Он раньше часто в клубе ошивался. Девки его обожали. Милый мальчик, без понтов и высокомерия. Потанцевать любил, никогда не скупился на угощение. Если подруги не врали, в постели просто прелесть. Он многим нравился. Но выбрал почему-то твою сестру. Где эта тихоня его подцепила?

Акеми старательно гонит воспоминание, как плакала Кей-тян, когда она выставила парня прочь из их дома. И волей-неволей обращается к тому, что сказал тогда Ники Каро с изрядной долей горечи: «Я-то как раз рождён матерью. По недосмотру». Выходит, и среди элитариев люди есть?..

Тычок локтем в бок отвлекает Акеми от воспоминаний.

– Они в прачечной познакомились. Кейко стирала нашу одежду, а он на себя что-то вонючее пролил, – отвечает она.

– О-ля-ля! «Мама, папа, я встретила парня, он так вонял!» – смеётся Сорси.

Акеми грустно улыбается. Да, примерно так оно и было. Все тогда посмеялись и забыли, но неделю спустя этот парень встретил Кейко у дома, подарил виноградную гроздь… и всё завертелось.

– Сорси… Кто мог его убить? За что?

Рыжая пожимает острыми плечами.

– Вряд ли кто-то из клуба. И вообще из наших. У него были хорошие отношения с дядей, об этом все знали. Не тронули бы. Да и повода я не вижу. Он с картёжниками иногда тусовался, но там все знали, что он под защитой Сириля. Даже если бы сильно задолжал… не, ерунда. У сестры не было поклонников? Ну, типа, ревность и прочая фигня?

– Не было.

– Может, кого из клубных девок обрюхатил, а её хахаль и… – Сорси выразительно проводит ногтем поперёк горла.

– Бред. Убить человека проще, чем сделать аборт?

– Верно, – вздыхает Сорси. И обе умолкают надолго, каждая погружённая в свои мысли.

За три минуты до назначенной церемонии кремации перед крыльцом останавливаются два тёмно-синих электромобиля. Из первого выходит пожилая чета: чопорная женщина в расшитом жемчугом сиреневом платье со шлейфом и мужчина с цепким взглядом светло-серых глаз, одетый в чёрный строгий костюм. Женщина брезгливо морщится, глядя на растрескавшуюся пыльную землю под ногами, мужчина властным жестом подзывает Сорси:

– Аккумуляторы подзарядить сможешь?

– Да, месье. Только отгоните машины за угол, налево. Там у нас питающие кабели.

Вниманием Акеми, почтительно замершей у входной двери, полностью завладел хозяин второй машины, в котором она сразу узнала Бастиана Каро. Его манера держаться, осанка, одежда, аккуратно подстриженные волосы, бесстрастное лицо – всё несёт на себе печать власти. Он выходит сам, открывает заднюю дверь электромобиля и помогает выбраться рыжей, как огонёк, девочке лет пяти-шести, а потом обходит машину и присаживается у переднего колеса. Долго что-то рассматривает, хмурится.

– Чёрт бы побрал этот лёд, – произносит раздосадованно. – Отец, бампер ободран, но покрышка цела.

Из второй машины выходит ещё одна женщина. Молоденькая блондинка, одетая куда скромнее спутницы Каро-старшего. Судя по покрасневшим глазам, она – единственная, кого смерть Доминика по-настоящему расстроила. «Неужели жена Советника? – с удивлением думает Акеми. – Такая невзрачная и юная…»

– Что стоишь?

Резкий окрик заставляет Акеми вздрогнуть и услужливо распахнуть дверь перед Каро-старшим.

– Простите, месье. Проходите, пожалуйста.

– Женщины – вперёд, – распоряжается он и отходит к старшему сыну: – Отгоним машины на зарядку.

Мать Доминика беспокойно комкает в руках носовой платок, мнётся у входа.

– Там сильно пахнет? – шёпотом спрашивает она у Акеми.

– Нет, мадам. Разве что лилиями.

– А девочка не испугается? Кстати, где она? Амелия!

Та мгновенно оказывается рядом. В руках у неё ветка сирени. Настоящей сирени, рвать которую жителям Третьего круга запрещено. Акеми ловит себя на мысли, что ей очень хочется потрогать живые цветы и листья.

– Я могу пройти? – звонко спрашивает девочка.

– Да, мадемуазель. Позвольте я вас провожу.

Увидев визитёров, стоящая на коленях перед постаментом Кейко резко поднимается, отшатывается прочь. Акеми незаметно делает ей знаки уйти, но та забивается в угол и смотрит оттуда полными слёз глазами. Старшая сестра отходит в сторону, стараясь встать так, чтобы закрыть Кейко от других.

– Дядя Ники… – звенит в тишине слабый, испуганный голосок. – Проснись, мы тут все за тобой приехали…

Девочка стоит на цыпочках, стараясь заглянуть в мёртвое, неподвижное лицо. Руки в кружевных белых перчатках укладывают ветку сирени рядом с телом и трогают погребальную ткань. Рыжие ресницы машут часто-часто: то ли их обладательнице что-то в глаз попало, то ли собирается плакать. Мать Ники что-то бормочет, обмахиваясь платком, тоскливо смотрит в сторону двери. Жена Советника хлюпает носом, стараясь сдержать слёзы.

– Мам, зачем его так завернули? – спрашивает малышка. – Как куклу…

За спиной Акеми протяжно всхлипывает Кейко.

– Я так не могу! – нервно вскрикивает старшая Каро и идёт было к выходу, но натыкается на мужчин и Сорси и возвращается обратно, тараторя: – Фабьен, давайте закончим быстрее и поедем обратно. Мы опоздаем к приходу гостей!

В маленьком траурном зале мгновенно становится тесно и душно. Семья стоит вокруг постамента, Сорси и сёстры Дарэ Ка – у стены, не мешая. Акеми исподтишка рассматривает тех, с кем они едва не породнились. Старший Каро обнимает жену за плечи, та кривит рот, как заведённая повторяя: «Уйдём. Уйдём…», супруга Советника что-то тихо шепчет, обращаясь к мёртвому. Акеми напрягает слух и улавливает:

– …теперь за меня заступится? Ты один… был другом… Как же я теперь?..

Из-под материнской руки выглядывает девочка, внимательно глядит то на одну из сестёр Дарэ Ка, то на другую. Скорбное выражение на мгновение покидает её лицо, уступая место радости узнавания:

– Кейко! Ты же Кейко, верно? – Она подбегает к сестре Акеми, хватает её за руку. – Я тебя видела! Дядя Ники рисовал твои портреты. У него целый альбом рисунков тебя!

Кейко Дарэ Ка кивает, слезинки часто падают на мозаичный пол. Девчонка порывисто обнимает её за талию, прижимается щекой к животу и бормочет приглушённо:

– Ты его береги. Как проснётся, передай, что Амелия тоже его любит.

– Амелия, отойди от неё немедленно! – приказывает отец.

Акеми переводит взгляд на Советника – и её тут же охватывает необъяснимый страх: Бастиан Каро смотрит на Кейко с кривой улыбкой на губах и непонятным торжеством.

– Брат, – говорит он, не сводя глаз с девушки. – Брат, я клянусь тебе: тот, кто виновен, заплатит. Сполна.

Голос, полный тщательно сдерживаемой ненависти, гремит в зале. Акеми не выдерживает, отступает назад, закрыв спиной сестру. И чудится ей, будто лицо Советника расплывается и через него проглядывает жуткая морда мёртвого Онамадзу. Теперь взгляд Бастиана словно прожигает в ней дыру, заливая душу холодом предчувствия.

Страшный взгляд. Опасный. Как стремительно растущий кристалл синего льда под беззащитно раскрытой ладонью.

– Я клянусь, брат, – хрипло повторяет Бастиан Каро. – Прощай.

И первым покидает траурный зал.

Ночью в квартире Дарэ Ка никто не спит. Акеми и Жиль пытаются убедить отца и Кейко, что дома оставаться опасно.

– Ото-сан, надо уходить как можно скорее! – просит Акеми отчаянно. – Я уверена, что за нами придут первым делом.

– Акеми, мы ни в чём не виноваты, – размеренно и спокойно возражает Макото. – Закон в Азиле един для всех. Я уверен: полиция разберётся во всём очень быстро и накажет виновных.

Жиль, жующий кусок рыбы, завёрнутый в тонкую лепёшку, мычит и качает головой, демонстрируя, что его мнение не совпадает с мнением главы семьи.

– Закон есть для нас, есть для Второго круга и, возможно, для части жителей Ядра. Но, ото-сан, нет закона для таких, как Советник Каро. Ты просто не видел его лица вчера. Он расправится с нами только потому, что его брат погиб в нашем секторе.

– Анэ, – тихонько окликает её Кейко. – Я остаюсь здесь. Я виновна. Ники не стало из-за меня. Не хочу прятаться и не вижу смысла. Ото-сан, уходите вместе с Акеми.

Она ставит перед собой на низкий столик любимую чашку, лёгкими движениями поглаживает её ободок. Глаза Кейко прикрыты, лицо ничего не выражает. Волосы уложены в строгую причёску, закреплённую маминой палочкой-заколкой. Девушка одета в чистое самодельное кимоно, и со стороны кажется, что она ждёт гостей.

«А ведь и правда – ждёт, – с ужасом понимает Акеми. – И никуда не уйдёт отсюда».

– К-кей-тян, они ж-же убьют тебя, – озвучивает её следующую мысль Жиль.

– Пусть, – отрезает она.

– Ото-сан! – умоляюще обращается Акеми к отцу. – Не молчи!

– Я останусь с Кейко. Вы идите.

Она открывает рот – возразить, раскричаться, потребовать, чтобы отец и сестра были благоразумны, но… Макото вскидывает руку, обращённую к старшей дочери раскрытой ладонью, обрывая её нерождённый протест. «Это моё право – право решать. Это то, что ты обязана уважать», – говорит этот жест, и Акеми вынуждена повиноваться.

Она сутулится, поникает головой. На глаза наворачиваются слёзы, но девушка сдерживается из последних сил.

– Куда же я пойду… Вы – всё, что у меня есть. Ото-сан, имо то… – шепчет она.

Мир сужается до размеров квартиры под самой крышей дома. Сейчас вся реальность Акеми помещается в маленькой красной чашке в руках сестры. И самое ценное, что есть, – мудрый взгляд отца, нежная улыбка Кейко, родной запах на подушке…

– Город большой, он спрячет тебя, – уверенно говорит дочери Макото. – У нас есть друзья.

– И я б-буду с т-тобой, – пытается улыбнуться Жиль.

Акеми не выдерживает. Садится на колени перед неподвижной Кейко, берёт её за руки.

– Кей-тян, родная, одумайся, – сбиваясь, умоляет она. – Сейчас больно, но и эта боль уйдёт. Надо жить, имо то! Нельзя так… Давай уйдём, спрячемся, переждём в тихом месте и начнём всё заново! Кейко, у тебя всё впереди, нельзя сдаваться!

Младшая сестра смотрит ей в глаза жутким, пустым взглядом. Как будто та, которую Акеми знала восемнадцать лет, ушла, оставив лишь оболочку.

– Мне некуда бежать. Перебитый Код доступа меня выдаст первому же встреченному полицейскому. Я не хочу тянуть тебя за собой, Акеми. Но я обречена. Оставь меня и уходите вместе с Жилем.

– М-месье Дарэ К-ка…

– Жиль, я сказал, – строго отрезает пожилой японец.

Мальчишка машет руками: вы не так поняли, я не о том!

– П-простите, я зн-наю, как для в-вас это важно… Н-но меч! Его найдут, и… – сбивчиво пытается объяснить он.

Макото кивает, соглашаясь.

– Если верно то, что говорят люди, реликвия нашего рода станет причиной ложного обвинения.

Он тяжело встаёт, придерживаясь рукой за стену, и медленно уходит в комнату. Словно за эту ночь глава семьи постарел лет на двадцать. Акеми провожает отца тоскливым взглядом и решается ещё раз воззвать к рассудку Кейко:

– Подумай, имо то! Хотел бы твой парень, чтобы ты на своей жизни крест поставила?

И снова губами Кейко отвечает кто-то чужой и равнодушный:

– Мы никогда не узнаем, чего бы хотел Ники. Довольно, анэ. Так лишь больнее нам обеим.

Акеми Дарэ Ка обходит квартиру, ведя ладонью по стенам. Гладит трещинки на краске, знакомые с детства. Впитывает в себя дух дома, старается запомнить запахи. В спальне, которую они делят с Кейко, она долго сидит на полу между матрасами, закрыв глаза. Жиль уже ждёт в дверях, но никак не решается окликнуть девушку. Вместо него это делает Макото.

– Акеми.

Когда она подходит, отец вручает ей меч, завёрнутый в чистую белую ткань.

– Это честь рода. Береги. Не запятнай её.

Девушка с поклоном принимает меч, обнимает отца, потом возвращается на кухню, осыпает щёки сестры поцелуями. Миг – и Акеми уже на пороге. Оборачивается, кусая дрожащие губы, и просит:

– Ото-сан, имо то… Сквер на перекрёстке через три линии от рынка, вы помните? Там, где мы с мамой любили качаться на качелях. Каждый вечер я буду ждать в девять вечера. Я буду приходить туда, пока жива.

Она покидает дом так стремительно, что Жиль догоняет её только у выхода из подъезда. Темнота мешает ему рассмотреть её лицо, но что-то подсказывает мальчишке, что именно сейчас этого делать не следует. Он безмолвно следует за девушкой по пустынным улицам, гадая, куда она идёт, и всё никак не может этого понять.

Позади остаётся спальный район одиннадцатого сектора и целлюлозная фабрика, которую Жиль успел возненавидеть. Акеми пересекает мост через медлительный сонный Орб, спускается к воде. Садится на закованный в бетон берег, кладёт рядом вакидзаси и даёт волю слезам.

Жиль усаживается поодаль, отколупывает от изъеденной временем плиты мелкие камушки и швыряет их в воду. Орб глотает их с тихим, ленивым плеском. Жиль поглядывает на плачущую Акеми, и постепенно его накрывает ощущение неправильности происходящего. Ну как так – суровая Акеми, старшая подруга и бесспорный авторитет, сидит и размазывает рукавом сопли. Жиль крепко-крепко зажмуривается, щиплет себя за руку, но бесполезно – это не сон. Мальчишка закрывает уши ладонями, трясёт головой.

Когда ответственный за смену исхлестал его ремнём из-за недостаточно хорошо помытых полов, ему не было так плохо. И когда сосед по комнате вышвырнул его за дверь, прикарманив все талоны на питание, – тоже не было. И даже когда он наконец-то осознал, что Ксавье Ланглу больше не может о нём заботиться без риска для них обоих – даже тогда так отвратительно на душе не было. Акеми – его друг, его эталон спокойствия, один из столпов его мироустройства… и она сидит и плачет, горько и безутешно.

Ещё один камешек исчезает в чреве реки. Жиль набирает полную пригоршню мелких бетонных осколков, швыряет разом. Бульканье камней, падающих в воду, не может заглушить плача Акеми. Её слёзы заставляют мальчишку метаться между желанием сбежать и не слышать и желанием сделать что-то, что заставит Акеми замолчать. Жиль встаёт, вытирает грязные ладони о джемпер с растянутым воротом и решительно направляется к воде. Там он как следует мочит рукав. Подходит к девушке и оглушительно орёт, склонившись над ней:

– Хва-тит!

И когда Акеми поднимает на мальчишку залитое слезами лицо, Жиль выжимает над ней напитанный водой рукав. Холодные струйки текут за шиворот, рыдания обрываются судорожным вздохом. Даже в темноте видно, насколько Акеми ошарашена этой выходкой. Жиль удовлетворённо кивает и вопрошает, всё так же нависая над ней:

– Т-ты Каро оплакиваешь? Н-нет? Тогда с х-хрена ли ты ревёшь, как с-сыкуха м-малая? Что – п-помер кто? Н-нет? Т-тогда заткнись и в-возьми себя в руки! В-вот так вот!

На смену удивлению приходит вспышка ярости. Тяжёлый ботинок девушки бьёт по правой голени Жиля, и мальчишка падает, катится под откос к воде. Но успевает перевернуться и сесть, шипя от боли.

– Н-не подходи! – кричит он, вскидывая ладонь в жалкой попытке защититься.

– И не собираюсь! – зло огрызается Акеми. – Срань ты бессердечная, кретин маленький! Ты ничего не понимаешь! Ничего!

Она подхватывает с земли меч и решительно карабкается под опору моста. Долго возится, укладываясь, натягивает на голову капюшон штормовки и пытается уснуть. Тоска и злость на дерзкого мальчишку гложут Акеми, не дают забыться сном.

«Что он понимает, чёртов бездомный сирота! Что он вообще может понять в этом возрасте? Он ничего не знает о том, что такое семья и каково это – потерять в один момент всех, кто дорог. Что он может знать об отчаянии? О потере дома? Я одна, я совершенно одна, я не знаю, куда идти, как жить и как защитить себя. А он позволяет себе такое…»

Постепенно Акеми успокаивается, злое пламя, заставляющее её сердце наполняться яростью, притихает. Она прислушивается к плеску волн, набегающих на берег, пытаясь услышать Жиля, но снаружи слишком тихо. «Скорее всего, он ушёл», – вяло думает она и наконец-то погружается в дрёму.

Сон её короток и полон тревог. На рассвете девушке видится что-то страшное, громадное, не имеющее чётких очертаний. Она вздрагивает и просыпается, дрожа от пролезшей под штормовку сырости. Акеми озирается, не понимая спросонья, где находится, почему так холодно и так жутко затекли мышцы. И память предательски подсовывает ей картину ночного прощания с отцом и Кейко.

Акеми выбирается из-под моста – и едва не спотыкается о спящего под соседней опорой Жиля. Да и неудивительно, что она чуть не наступила на мальчишку – вокруг такой туман… Акеми смотрит на Жиля и удивляется, насколько младше он выглядит, когда спит. И внезапно мысли девушки обретают чёткость.

«Да что же это я творю? Я рыдала полночи о семье, которая жива, и о доме, который сама же покинула. Я бросила тех, кого люблю больше жизни. Я струсила, сбежала, отвернулась от них. Они же там, им нужна защита, помощь, им нужна я!»

Она бежит по улицам так быстро, словно за нею гонится призрак Онамадзу. Задыхаясь, едва не падая на поворотах и врезаясь в ранних прохожих, Акеми Дарэ Ка несётся домой. Очертя голову перебегает дорогу перед полицейским электромобилем, срезает путь через задний двор общественной столовой, распугав трёх кошек и перевернув мусорный контейнер с объедками. Забегает в подъезд родного дома, проскакивает два этажа – и только тут замечает соседей, передающих по цепочке ёмкости с водой.

– Акеми, постой! – кричит Тава, соседка с восьмого этажа. – Туда нельзя! Сгоришь!

Кто-то хватает девушку за руку, отталкивает с дороги, пропуская мужчину с большой кастрюлей воды. Акеми давится воздухом, оползает по стене, не выпуская из рук вакидзаси.

– Что?.. – только и может выдавить она.

– Тава-сан, уведите её! Я на ваше место!

Тоненькая сорокалетняя японка благодарно кланяется рослому плечистому Люке с пятого этажа, подхватывает ничего не соображающую Акеми под локоть и ведёт вниз по лестнице.

– Акеми-доно, идём, – повторяет она раз за разом. – Побудешь с моими малышами, пока мы потушим.

И только когда Тава усаживает её на скамью в душевой рядом с перепуганными детьми, до Акеми доходит, что творится там, наверху.

– Тава, это же наша квартира горит, да?! – с ужасом восклицает она.

Женщина хмуро кивает и крепко держит её за плечи. Трое девочек от двух до десяти лет обнимают Акеми, прячут испуганные личики в складках штормовки.

– Там же ото-сан… и Кейко…

– Акеми, послушай. – Голос Тавы твёрд и лишён эмоций, и поэтому Акеми повинуется и ловит каждое слово. – Там никого нет. Твоего отца и Кей-тян увезли полицейские. А потом всё загорелось. Я очень сожалею, девочка. Мы ничего не смогли сделать.

Акеми опирается спиной и затылком на холодную неровную стену и становится камнем, бесконечно долго падающим в глубокое, пахнущее мёртвой рыбой море.

Веронике Каро нездоровится.

Она ходит по дому, поглаживая поясницу, то прогибая спину, то склоняясь низко и опираясь руками о колени. Боль то отпускает при движении, то накатывает сильнее. Помогло бы полежать, это уже спасало пару раз, но Бастиан на взводе уже третий день и срывается на жену, стоит той только прилечь. Отлежаться удаётся, лишь когда он на работе, и то не всегда: Амелия капризничает, угомонить её стоит больших трудов.

Тяжелее всего дался визит в дом Каро многочисленных гостей. Все более-менее значимые семьи Ядра явились вчера выразить соболезнования по поводу смерти Доминика. Ивонн страшно нервничала, боялась, что они не успеют вернуться из крематория вовремя, что слуги испортят еду, растащат без её надзора всё мало-мальски ценное и сровняют дом с землёй. Свекровь Вероники искренне считает, что все, кто живёт вне Ядра, – ворьё и недоумки и без строжайшего контроля не способны ни на что. Контроль она осуществляет сама и привлекает в помощники Веронику.

В день прихода гостей Веро приходится несколько часов присутствовать на кухне. Ивонн привела её туда чуть ли не за руку, причитая, что ей одной придётся развлекать гостей, это так тяжело… Вероника кивает и идёт помогать Ганне резать мясо, мыть овощи, раскладывать готовую еду по тарелкам, подавать на стол. Когда Бастиан видит жену, снующую с подносом и посудой, в фартуке поверх дорогого платья, он едва не лишается дара речи. Подлавливает Веронику возле кухни, забирает у неё тарелки, отводит в кабинет и в привычно ехидной манере высказывает:

– Ну надо же! И давно жена Советника подрабатывает судомойкой? Быстро привела себя в надлежащий вид – и к гостям! И туфли надень – те, что я тебе подарил на годовщину свадьбы.

Допоздна Веронике приходится держать спину прямо и улыбаться людям, для которых она – всего лишь довесок к умному, респектабельному и обаятельному Бастиану. Когда уходит последний гость, Вероника с трудом добирается до спальни, где сбрасывает в угол ненавистные жёсткие туфли, в кровь сбившие ей ноги. Ганна помогает ей расшнуровать утягивающий пояс, и Веро ложится в кровать, тихо постанывая от боли в спине и ступнях. За ночь боль утихает, но с утра, стоит лишь Веронике встать с постели, возвращается снова.

– Деточка моя, тебе бы доктора, – волнуется Ганна.

– Нет-нет! Только не это! – испуганно машет руками Вероника. – Само пройдёт, нянюшка. Не беспокойся.

Ганна качает поседевшими чёрными кудрями, приносит самые мягкие туфли, что есть в гардеробе Вероники, прикладывает к сбитым ступням воспитанницы мокрую тряпицу. В недрах дома что-то с грохотом падает, катится по полу. Этот звук заставляет Веронику покинуть кресло и бежать в облюбованную Амелией комнату Доминика. Так и есть: дочь зачем-то полезла в шкаф и уронила кипу книг, коробку с красками и какие-то жестяные баночки. Час спустя Вероника снимает Амелию с дерева, с толстой ветки которого девочка пытается наладить проход в окно на втором этаже. Ещё чуть позже Амелия ушибает палец молотком, старательно заколачивая двери детской. С трудом получается отвлечь дочь чтением «Вождя краснокожих». Веронике удаётся полежать и даже немного вздремнуть, когда довольный ребёнок удаляется обдумывать прочитанный рассказ. В полудрёме Веро слышит звонкий голос дочери, требующий от прислуги немедленно сделать ей рогатку.

Приезжает с заседания суда Каро-старший, и Вероника робко просит у него разрешения поехать к обедне в Собор:

– Месье Каро, отец Ланглу отслужит поминальную по Доминику, мне бы хотелось присутствовать.

– Поезжай, – кивает глава семьи. – Это дело нужное. Молодой Робер едет туда через полчаса, я попрошу, чтобы он тебя подвёз. Иди собирайся.

На заднем сиденье электромобиля Пьера уютно, почти как в собственной кровати. Веронике хочется поджать колени к животу и забыться сном, но Советника Робера тянет поговорить. Подходит очередь его семьи на ребёнка, и детская тема владеет будущим отцом всецело.

– Жена вот хочет девочку. Чтобы с тёмными густыми волосами, пухлыми щёчками и большими глазами. Насмотрелась картинок в книгах, спит и видит наследницу Жозефину. А я за мальчика. Чтобы наследовал мою должность. Чтобы можно было обучать его старинной географии, истории, азбуке Морзе, программированию… Через неделю поедем с супругой на забор яйцеклетки и генетическое планирование. Не передраться бы до этого дня, решая, кого же мы заведём, – сияя, рассказывает Пьер, то и дело отвлекаясь от дороги и оглядываясь на Веронику.

– Бастиан не одобряет, когда я читаю Амелии историю, – сдержанно говорит она. – Считает, что прошлое надо оставить прошлому. И что я забиваю ребёнку голову ерундой.

Пьер пожимает острыми плечами, обтянутыми ярко-синей шёлковой рубахой.

– Ну я его не очень понимаю, если честно. Почему бы не рассказать о прошлом, если оно действительно интересное? Учитывая, что интересное будущее нам вряд ли светит. А с другой стороны, девочку бы женским штучкам обучить. Рукоделие там всякое, манеры, танцы.

Вероника представляет себе дочь за вышивкой и не может сдержать смешка.

– Увы, это всецело дочь своего отца. Её больше интересует, куда можно залезть и где что-нибудь открутить. И показать всем, какие чудесные знания в её рыжей голове. У неё прекрасная память, море энергии и потенциал лидера.

– А то я ваш рыжий ураган не знаю! – кивает Пьер. И неожиданно спрашивает: – Веро, что у вас с Бастианом за проблемы?

Молодая женщина вздрагивает: сонливость как рукой снимает.

– У нас нет никаких проблем, – отвечает она чересчур поспешно.

Советник Робер останавливает машину на обочине, поворачивается к Веронике.

– Мотору надо остыть. Давай выйдем, постоим минут пять?

По правую сторону дороги тянутся аккуратные ряды кустиков сои. Вдалеке работники осматривают посадки, подсыпают под кусты удобрения. Пьер срывает стручок с ближайшего растения, вертит его в пальцах.

– Удивительно, сколько всего можно создавать из этих стручков, – задумчиво произносит он. – Население Второго круга в основном кормится соевыми продуктами. И сыр, и творог, и сладости. Ты пробовала соевый сыр?

Вероника качает головой. Она смотрит на поле и думает о том, что случится, если однажды урожай погибнет. Если его поразит болезнь или люди не соберут сою вовремя. Ей вспоминается, как Ксавье рассказывал о таком случае. Лет пять назад на растения напал таинственный вирус, и к тому моменту, как разработали лекарство, спасать было уже нечего. И во Втором круге был голод. Вероника тогда возразила, что не помнит такого, что никогда недостатка в питании не испытывала. А Ксавье грустно кивнул и сказал, что Ядро питается на порядок лучше всех остальных и потребляет в разы больше, но продукты для элиты поступают из подземных теплиц и закрытых садов, куда обычным людям хода нет.

«Простые люди никогда не видели ни мяса, ни винограда, ни изысканных сладостей, ни овощей. Большинству достаётся соя, кукуруза и курица, изредка кусочки сахара. Всё остальное, необходимое организму, люди получают из пищевых добавок, – рассказывал Ксавье. – Всё, что нужно для синтеза этих добавок, хранится в запасниках под Азилем. Ты не знала?»

Вероника не знала. Если кукурузные лепёшки она пробовала на общегородских праздниках, то о существовании соевых продуктов ей вообще не было известно. И о голоде. И о том, что Ядро за неделю съедает больше, чем весь остальной Азиль за месяц. Она вспоминает, что на праздниках никогда не видела среди простолюдинов полных людей.

– Вероника? – окликает её Пьер.

– Да? – переспрашивает она, отвлекаясь от размышлений.

– Я тут подумал: а почему бы тебе к нам в гости не приходить? У Софи полно подружек, вам будет о чём поговорить. Ты же дома сидишь целыми днями. Если тебя где и видят, то только с дочерью или в церкви. Женщинам всё же надо иметь время и для себя.

Пьер говорит вполне искренне, но его слова вводят Веронику в замешательство. Она замирает на краю дороги, глядя на пыльную траву у своих ног, примятую подолом длинного платья. За годы, проведённые в доме Каро, она настолько привыкла быть незаметной и ненужной, что простое приглашение в гости теперь вызывает дискомфорт. Пьер замечает её растерянность – и спешит примирительно вскинуть руки:

– Я не хотел тебя обидеть. Извини, Веро, я вижу, что сказал что-то не то.

– Мне нравится в церкви, – тихо, словно оправдываясь, отвечает она. – Там… очень спокойно. Как в детстве: когда залезаешь в старое кресло, сворачиваешься калачиком и представляешь себе, что ты невидим.

Соевый стручок в кулаке Советника Робера хрустит, ломаясь. Пьер долго обдумывает, что сказать, на высоком лбу собираются морщинки.

– Я же не просто так спросил, что у вас с Бастианом. Не видеть – очень легко, когда тебе всё равно. И невозможно закрывать глаза, когда у небезразличных тебе людей творится что-то не то. Бастиан мой хороший старый друг, да и тебя я знаю очень давно. И вижу, какое между вами отчуждение. И как ты год за годом становишься всё тише. Даже сейчас: ты не дома, никто над тобой не нависает, а ты горбишься и как будто прячешься. Я как друг хочу помочь тебе… и ему. Если в твою жизнь впустить немного света и общения с людьми твоего уровня, станет легче.

Вероника охает и неловко приседает, зажмурившись. Боль накрывает с новой силой, разливается внутри.

– Ты что? – пугается Пьер.

– Поедем, пожалуйста. Спина очень болит, мне даже стоять тяжело.

Они возвращаются в электромобиль, и до Собора Пьер не произносит ни слова, напряжённо глядя на дорогу. Вероника смотрит на клубы пыли, вздымаемые машиной, и поглаживает поясницу. «Я увижу Ксавье – и мне тут же станет лучше», – как молитву, повторяет она мысленно.

Робер останавливает электромобиль прямо перед ступенями, ведущими в Собор, и подаёт руку Веронике.

– Веро, ты серая совсем. Может, к врачу?

– Укачало, – отвечает та одними губами и пытается улыбнуться. Улыбка выходит жалкой гримасой.

Шурша подолом по мраморной широкой лестнице, она поднимается к дверям. Останавливается, чтобы набросить капюшон, поднимает на Пьера взгляд, полный благодарности:

– Спасибо тебе большое. Ты за меня не волнуйся, пожалуйста. Я привыкла жить так, как живу. И здесь мне и вправду хорошо. Мне будет стыдно, если твоя супруга и её подруги сочтут меня скучной, но в компании я действительно не приживаюсь.

Понимая, что любые слова будут лишними, Пьер Робер грустно кивает и открывает перед ней дверь.

В Соборе сегодня прохладно и немноголюдно. Вероника и Пьер споласкивают руки в чаше у входа и занимают свободные места на скамейках. Отец Ксавье уже стоит за амвоном, смотрит сквозь очки в раскрытое перед ним Святое Писание. Люди негромко переговариваются – но стоит отцу Ланглу поднять голову и окинуть паству внимательным взглядом, как все разговоры смолкают.

Сегодня отец Ланглу говорит о любви.

Любовь – это дар Господень, говорит он. Это та сила, что питает мир. То, что отличает человека от животных. То, что спасает нас и заставляет бороться за жизнь. Любовь – это мера человеческой души. Мы приходим в этот мир в любви, бескрайней любви матери к ребёнку. Родители питают и взращивают её нежный, слабый огонёк в наших душах, чтобы в своё время он разгорелся и осветил жизнь смыслом. Невозможно жить, не любя. Перестать любить – это перерезать нить, связующую человека и Бога. Без любви мы блуждаем во тьме и страхах; мы ищем путь, но без света наши дороги ведут в никуда.

Берегите любовь в ваших сердцах, говорит отец Ланглу. Это величайшее извечное сокровище, и обладатель его вызывает у слабых людей зависть. Не кричите о своей любви, не будите тьму в нечестивых сердцах, не обрекайте себя на беду. Лелейте её, как величайшую из тайн со дня Сотворения Мира. Пусть любовь живёт в ваших поступках, в вашем дыхании, на кончиках пальцев, во взмахе ресниц. Не дайте ей сорваться с уст, но напоите её светом свою жизнь и тех, кто вам дорог.

Почитайте имя любви, как Имя Божье. Не поминайте его всуе, не нарекайте любовью похоть, гордыню, тщеславие. Любовь есть чистый свет ваших душ, тепло ваших сердец, и нет в ней места для пороков. Почитайте любовь земную, дарящую жизнь. Любовь – это дар, помните об этом. И любого хранителя сокровища ждут на пути испытания. Выдерживайте их достойно. Даже когда ваш путь лежит сквозь тьму, он будет верным, если вы идёте к свету. И мир, и души ваши да не убоятся тьмы и будут спасены.

Вероника слушает, безмолвно шевелит губами, повторяет слова отца Ксавье. Как никому другому, ей близко и понятно то, о чём он говорит. Но почему-то именно сегодня проповедь не приносит облегчения и покоя. Потому и бегут, обгоняя друг друга, слёзы по бледным щекам Вероники Каро.

Когда отец Ланглу заканчивает проповедь, Вероника вдруг сдавленно стонет, привстаёт со скамьи – и валится на мозаичный пол без сознания. Священник обрывает свою речь на полуслове и бросается к ней. Пьер уже хлопочет над Веро, пытаясь привести её в чувство. Прихожане собираются вокруг распростёртой на полу молодой женщины, кто-то испуганно ахает.

– Советник Робер, срочно врача, – жёстко распоряжается отец Ланглу. – Я подниму её в Сад, там можно оказать помощь. Не медлите же! Вероника… Веро! – Голос срывается, переходя в еле различимый шёпот: – Miserere mei Deus, secundum magnam misericordiam Tuam…[12]

Пьер подчиняется беспрекословно, бросается к выходу. Священник поднимает обмякшую, словно кукла, Веронику на руки и быстро уносит её за череду мраморных колонн. И чёрная плитка мозаики скрывает от посторонних глаз ярко-алое пятно там, где упала Вероника Каро.

– Чего ты там возишься, чёртов прохиндей?

Эхо летит по трубам вентиляции, искажает зычный голос начальника цеха, придавая ему гремящие ноты. «Как будто в ведро башку сунул и орёт», – думает Жиль и усмехается. Пусть вопит, сыплет оскорблениями, да хоть слюной брызжет. Кроме Жиля, по этим трубам всё равно никто не пролезет, а значит, начальнику придётся заткнуться и подождать, пока мальчишка доползёт до вытяжки и выяснит, с чего это она перестала работать. Без вытяжки встала вся работа в трёх цехах, и Жиль сейчас чувствует себя героем, спасающим Азиль. Вот уже полчаса он ползёт на животе по тёмным трубам, освещая себе путь трубкой со светильным газом и ориентируясь на голоса под ним.

– Боннэ, отвечай! Ты сдох там, что ли?

Мальчишка подтягивается, упираясь ладонями в грязное нутро трубы, отталкивается пальцами босых ног. Душно. Пот течёт по телу, жутко чешется под правой коленкой.

– У-ууууууу! – мрачно воет Жиль, барабаня по трубе кулаками, и хохочет.

– Ползи давай! Ещё метров пять вперёд – и слева смотри вытяжку! – откликаются голоса из цеха.

Жиль переводит дыхание, продвигается дальше. Усталость берёт своё, в голову лезут всякие страхи: а ну как он тут застрянет? Или кошка навстречу выскочит… Жиль встряхивает волосами, ушибает затылок о трубу. «Застряну – придётся им меня вытаскивать. А это потолок разбирать, трубу пилить. Или я умру и буду вонять на всю фабрику», – от этой мысли неожиданно становится весело. И зря Акеми вечно критикует его худобу.

Мысль об Акеми заставляет сжать кулаки и зажмуриться, не давая глупым слезам подступить и близко. Жиль чувствует себя последним дураком. Как же он умудрился так крепко заснуть, что не услышал, как Акеми ушла? Квартира выгорела дотла, соседи говорят, что полиция арестовала Кейко и месье Дарэ Ка, а идти туда, где Акеми работала, боязно. Будут спрашивать, почему девушка скрывается. И он невольно её подставит.

Жиль шмыгает носом, часто моргает. «Это пыль. Нечего хлюпать!» – строго приказывает он себе.

– Боннэ! Ну, что там?

– Ползу! – огрызается он и продолжает движение вперёд.

Впереди – наконец-то! – брезжит неяркий свет. Жиль выключает фонарь, вешает его на шею. Несколько усилий – и он у цели. Труба расширяется, переходя в вытяжку. Жиль свешивает руку с края вниз и кричит:

– Н-на месте!

– Над тобой решётка, отвинчивай! – командуют из цеха.

Мальчишка переворачивается на спину, несколько секунд напряжённо сопит, шаря правой рукой по бедру, где широкой эластичной лентой прикреплена отвёртка. Наконец металлический прут с плоским концом оказывается у него в ладони. Останется только как-то закрепиться самому, чтобы достать до решётки. Жиль подтягивается, держась за скобу, садится на самом краю, подбирает под себя ноги. Теперь можно упереться в края перекрёстка вентиляционной шахты, расставив ноги, и работать. Тут Жиля ожидает неприятный сюрприз: металлические заусенцы больно впиваются в босые ступни. Значит, надо всё делать быстро.

Он ловко вывинчивает крепящие винты, складируя их за щёку, снимает решётку и смотрит вверх. Как объяснил ему местный инженер, что-то мешает датчику, который подаёт сигнал механизму, автоматически отключающему вентиляторы. Это чуть выше решётки, можно запросто достать рукой. Пальцы осторожно ощупывают выемки и выступы около датчика, колени дрожат от напряжения.

Привыкшие к тусклому свету глаза засекают движение, и Жиль отдёргивает руку, едва не уронив вниз отвёртку. По краю небольшой ниши, как раз напротив мигающего красным глазком датчика, мечется крыса. Мелкая, тощая, как сам Жиль. Видимо, зверь свалился откуда-то сверху и чудом зацепился за край, и теперь датчик реагирует на его мельтешение.

Жиль рычит сквозь стиснутые зубы, надеясь напугать крысу. Бить её отвёрткой почему-то страшно. Крыса скачет туда-сюда, мерзко пищит, шевелит усами. «Ей некуда деваться, – понимает Жиль. – Она же сейчас на меня прыгнет!» И, подтверждая это, зверёк переваливается через край ниши и падает мальчишке на голову. Жиль орёт так, что внизу мгновенно собирается половина цеха.

– Боннэ, что там? Что стряслось?

Жиль трясёт головой, силясь скинуть гадину, но крыса путается в волосах, царапает когтями. Мальчишка зажимает отвёртку между зубов и хватает тварь освободившейся рукой. Крыса пищит, извивается в цепких пальцах, и больше всего Жиль сейчас боится, что она успеет его укусить и он заболеет какой-нибудь дрянью. Зажмурившись от отвращения, он изо всех сил сжимает пальцы, удерживая бьющееся визжащее тельце. Короткий хруст – и крыса обмякает, судорожно вздрагивает и больше не шевелится. Жиль брезгливо отбрасывает её, и она со стуком летит вниз по трубе. Судя по взрыву ругани, приземляется крысиный труп аккурат на начальника цеха.

Жиль дожидается, пока уляжется дрожь в руках, и наскоро крепит решётку винтами.

– Поторопись там! Вытяжку включат через пару минут!

Через пару минут? Значит, вся дрянь, которую она вытаскивает из цеха, окажется у Жиля во рту и носу. Мальчишка понимает, что надо срочно вылезать, но совершенно не представляет себе, как выбраться за такой короткий срок.

– Эй! Я н-не успею! – кричит он, морщась от боли в ступнях.

– Тебе придётся прыгать! – отвечают ему снизу. – Уже послали за одеялом, тебя поймают! Как скомандуем – сигай вниз, понял?

– Да! П-побыстрее! Ноги б-больно!

Снизу доносится возня, начальник всё ещё материт дохлую крысу, потом что-то глухо хлопает, и Жиль слышит разноголосое:

– Натягивай! Тот край держи крепко! Подложите что-нибудь сюда, малый грохнется так, что мало не покажется! Тащи сюда вон ту гору обрезков, они спружинят!

Секунды тянутся слишком долго, и Жиль не выдерживает:

– Не м-могу! Скорее!

– Прыгай! – кричат ему снизу.

Жиль коротко выдыхает для храбрости, отпускает руки и летит вниз. «Переломаюсь весь – и некому будет помочь Акеми», – мелькает в голове.

Он выпадает из трубы ровно в натянутое одеяло. От рывка кто-то отпускает край, и Жиль падает на кучу мягких целлюлозных отходов, которые немного смягчают удар. Всё равно ушибается, шипит от боли, поднимаясь на ноги.

И первое же, что получает, выпрямившись, – мощную оплеуху от начальника цеха.

– За крысу, – коротко поясняет тот. И сдержанно добавляет: – А за работу спасибо.

Перед окончанием смены начальник отводит Жиля в сторону и вкладывает в ладонь десяток купонов.

– Держи. Без тебя бы мы не справились, – негромко говорит он. – Возьми себе хорошие ботинки на рынке.

Лицо Жиля расплывается в благодарной улыбке, глаза сияют. Никогда прежде он не получал от этого человека ничего, кроме пинков и затрещин. И тут – надо же! – такая благодарность! «Найду Акеми, отдам ей, – решает мальчишка. – И тогда она сможет хоть на что-то питаться пару дней».

Выйдя за ворота фабрики, он вдруг понимает, что понятия не имеет, где теперь искать Акеми. И самому ему некуда идти, потому что дома у него снова нет. Отсутствие дома Жиля не так уж и огорчает: ночью не холодно, можно спать и под открытым небом, а заброшенных домов и мест, где тощий подросток сможет переночевать, в секторе предостаточно. Когда ты третий год живёшь на улице, главное – уяснить одно правило: не спи на земле. Остальное всё ерунда, если не жалеть себя и помнить, что могло быть гораздо хуже.

«Акеми сейчас куда труднее, – думает Жиль, перешагивая через трещины на рассохшейся земле. – Она домашняя, на улице жить не умеет. Наверняка она работы лишилась. Её сейчас любой может обидеть. Надо найти её и помогать».

А как найти человека, который не хочет быть найденным, Жиль понятия не имеет. Вряд ли она пойдёт в порт – там её быстро обнаружат и арестуют. Тем более что Акеми – одна из двух женщин, которые выходили в море за последние несколько лет. Нет, в порт она не сунется. А куда ей ещё деваться? Вряд ли соседи будут её прятать, им всем дороги их жизни.

– Д-думай, бака, – бурчит мальчишка, на ходу дёргая длинные пряди чёлки. – Куда б-бы я сам п-пошёл?

Он задирает голову, разглядывает окна жилых высоток, скользит взглядом по серым коробкам складов, по фабричному бетонному забору. Пожимает острыми плечами:

– К отцу Ланглу, н-наверное… Да! К н-нему!

Просияв, Жиль резко поворачивается на пятках и со всех ног несётся к ближайшей остановке гиробуса. Полчаса спустя он уже на пропускном пункте, подставляет шею под сканер.

– Ты б помылся, что ли, – смеётся охранник. – Код доступа читается с трудом, грязнуля!

– Шутка у-устарела, – огрызается мальчишка. – Я м-мылся пару д-дней как. В-вот так вот!

Он проскакивает через турникет, минует короткий коридор в толстенной стене, опоясывающей Второй круг, ещё раз предъявляет Код у выхода из коридора – и вот он уже совсем в другом мире. В мире, где есть растения, где можно дышать без фильтра и где работу оплачивают так, что мальчишке-бродяге об этом можно только мечтать. В мире, который Жилю пришлось покинуть два года назад.

Быстрым шагом он пересекает дорогу, с опаской косясь на приближающегося велорикшу, перебегает широкий мост через Орб и выходит на мощёную дорожку, ведущую напрямую к Собору. Дорожка вьётся среди клумб с лекарственными травами, и Жиль сбавляет шаг, жадно втягивая ноздрями ароматы, витающие в воздухе. Когда-то он знал все эти растения наперечёт. Но кому нужны эти знания по ту сторону стены, там, где растёт только лишайник и низкорослая колючка, которая, кажется, рождается уже сухой и серой?

Клумбы заканчиваются, сменяясь газоном, сплошь усеянным цветущим медоносным клевером. Жиль видит пчёл, перелетающих с цветка на цветок, улыбается и машет им рукой, как старым знакомым. «Они похожи на нас, живущих в Третьем круге: работаем с утра до вечера, создаём что-то, запасаем…» – думает мальчишка.

Ещё один перекрёсток – и он уже скачет вверх по ступеням Собора. У входа оборачивается: точно ли пуста стоянка для рикш и электромобилей перед храмом, нет ли у отца Ланглу поздних гостей? Убедившись, что на стоянке никого нет, Жиль приоткрывает тяжёлую дверь и проскальзывает внутрь. В притворе задерживается, прислушиваясь к доносящимся из наоса приглушённым голосам, и несмело заглядывает в большой зал. Четверо служек-студентов лениво моют пол. Жиль никого из них не знает, поэтому мнётся, не решаясь окликнуть. Наконец один из них замечает мальчишку:

– Эй! Тебе чего?

– Мне отца Л-ланглу. Я п-посыльный, – заикаясь сильнее обычного, выдавливает Жиль.

Вопрошающий меряет мальчишку презрительным взглядом, выпячивает пухлую нижнюю губу и отворачивается. За него отвечает другой:

– А он просил не беспокоить. У него как богатенькая прихожанка оприпадилась на проповеди, так он сам не свой.

– Чт-то?!

– Мамзелька в обморок завалилась, – не оборачиваясь, уточняет губастый. – Так что неси своё послание обратно.

Жиль выбегает из Собора, забыв даже почтительно перекреститься на выходе. Сердце гремит так, что, кажется, сейчас пробьёт тонкие рёбра и выпрыгнет из груди. Мальчишка огибает Собор с жилой стороны, ловко карабкается по одному ему известной лестнице, скрытой космами плюща, и ныряет в маленькое оконце на втором этаже. Оно всегда открыто – об этом помнят и заботятся. Гремя разбитыми ботинками по пустым коридорам, Жиль несётся к келье отца Ланглу, стучит по двери кулаком:

– Учитель! Учитель! Это Жиль!

Дверь заперта, изнутри ни звука. Мальчишка переводит дыхание, выжидает несколько минут – и спешит спуститься по винтовой лестнице в одной из дальних башен Собора. Ею обычно никто не пользуется, поэтому вероятность встретить служителей очень мала. Здесь главное – не подвернуть ногу на расшатанных камнях ступенек и не споткнуться в темноте о плети плюща на полу. Память услужливо подсказывает, сколько оконец вдоль лестницы осталось до низа, где прячется коварная ступенька и в какую дверь надо как следует ударить плечом, чтобы выйти.

Мальчишка кубарем вываливается в один из внутренних двориков Собора – прямоугольное замкнутое пространство десять на пятнадцать шагов, усыпанное мелким светлым гравием. Сюда не долетает ни звука, здесь царит покой, пустота серых от сырости и времени каменных стен и полумрак. Гнетущее место, но нет его лучше, чтобы побыть наедине с собой и Богом внутри себя. И Жиль не ошибся, рассчитывая найти отца Ланглу здесь.

– Учитель!

Эхо мечется в колодце стен, словно живое. Сидящий в позе для медитации посреди каменистой площадки мужчина оборачивается. Видит Жиля – и поникает головой. Молча ждёт, пока мальчишка подойдёт сам.

Жиль сразу выпаливает:

– Н-нужна п-помощь! – и только после этого внимательно вглядывается в лицо отца Ланглу.

Глубокие морщины избороздили лоб, углы рта опущены, глаза, обычно живые и ясные, как пеленой подёрнуло. И спина – всегда такая мощная и прямая – сгорблена, словно на широкие плечи священника давит что-то незримое и тяжёлое. Никогда прежде Жиль не видел отца Ланглу таким. А это значит только одно. Что-то жуткое.

– Чт-то случилось? – севшим голосом спрашивает мальчишка.

– Чем тебе помочь, сынок?

Жиль так отчаянно мотает головой, что чёлка бьёт по глазам. Испуг, овладевший им после общения со служками, усиливается, перерастая в панику. Он давится словами, пытаясь сказать, морщится.

– Дыши. – Голос Ксавье Ланглу спокоен, как щелчки метронома. – Вспомни, чему я учил. Вдох. Выдох.

С трудом восстановив дыхание, Жиль выдавливает:

– Эт-то с-ссс… н-ней?

– Да.

Жиль становится на колени, размазывает по лицу слёзы. Пальцы сжимаются в кулаки, собирая полные горсти мелкого камня.

– Т-ты-ыыы обе…щал!!! Т-ты…

– Жиль. Дыши.

– Гд-де она?

– В госпитале Второго круга. Она жива, ей вовремя помогли.

– А ребёнок? Ч-что с-ссс…

Священник молча качает головой.

– Я ж-же ушёл ради… т-того… Чт-тобы вы были… Я в-верил, ч-то с т-тобой… безопасно… – Жиль запрокидывает лицо к небу, глядящему на них сквозь пыльный Купол, и воет: – Бо-о-ог! Чт-то она т-тебе сдела-лаааа?! За что-ооо?! Т-тыыы…

Слова мечутся в каменном мешке, множатся эхом и падают обратно, бессильные, тяжёлые. Чтобы услышать их, надо склониться ближе к земле; но Бог так высоко, и Жиль только напрасно тратит силы. Потому Ксавье Ланглу и молчит, когда душа его исходит криком – страшным в этом немом отчаянии.

Поздней ночью Жиль Боннэ добирается до порта. Прихрамывая, спускается к пляжу, снимает разбитые ботинки и бредёт босиком вдоль линии прибоя – к старой перевёрнутой лодке, что служит его летним убежищем. Шелестят волны, набегая на берег, оставляют в полосе прибоя свои сокровища: обрывки водорослей, ракушки. Жиль осторожно переступает через крупную мёртвую медузу: а вдруг ядовитая? Прошлым летом он неосмотрительно пнул одну такую и получил сильнейший ожог – до волдырей на коже. Из-под ног мальчишки разбегаются мелкие крабы. Если бы Жиль не был таким измотанным и подавленным, он наловил бы их и сварил в закопчённой консервной банке на костре из сухих водорослей. Мяса в малютках-крабах мало, но бульон имеет хоть какой-то вкус. Сгодится, чтобы заглушить вечно голодный живот.

Мальчишка вытаскивает на берег несколько длинных водорослевых лент, тащит их к лодке и бросает рядом. Высохнут – сгодятся в качестве топлива. Отсчитывает пять шагов от цифры «7» на левом борту, роет сырой песок. Пальцы натыкаются на горлышко плотно закупоренной фляги, и Жиль удовлетворённо кивает: запас пресной воды на месте. Он вытаскивает флягу, обмывает её от песка в море и делает несколько освежающих глотков. Стоя по колени в воде, долго смотрит на спящий город. Со стороны Азиль похож на черепаху, виденную когда-то в детстве на картинке в книге. Город под панцирем, живой внутри и похожий на камень снаружи.

Где-то там далеко светятся окна госпиталя во Втором круге. Даже если бы Жиль смог найти лазейку и пройти за высокую стену, окружающую госпиталь, ему не удалось бы отыскать нужное окно. Её окно. Их, источающих мягкий тёплый свет, слишком много, а она одна.

Мальчишка тяжело вздыхает, лезет в карман штанов, подпоясанных скрученным шпагатом. Сжимая что-то в кулаке, выходит на берег, садится у лодки, опершись на неё спиной, и только тогда разжимает ладонь. В свете луны поблёскивает маленькая заколка – бабочка с крыльями из цветных стёклышек и перламутра. Жиль подносит её к губам и просит:

– Т-ты живи, п-пожалуйста. Я б-боюсь за тебя, в-вот так вот…

Из-под лодки доносится звук, приглушённый шелестом волн, но чуткий мальчишка тут же реагирует:

– Кт-то здесь?

– Жиль, это ты?

Мальчишка прячет заколку в карман и ныряет под лодку. Его тут же хватает маленькая крепкая рука, и из темноты раздаётся знакомый смешок:

– Бака, я знала, что ты придёшь сюда.

– Акеми! – радостно восклицает Жиль и обнимает невидимую в темноте девушку. – Я т-так рад, чт-то ты тут! Я т-тебя искал, в-вот так вот!

От неё пахнет потом и гарью. Акеми отодвигается, освобождая мальчишке место.

– Ложись. Устал же наверняка.

– Т-ты была дома? – настороженно спрашивает Жиль.

– Была, – коротко отвечает она. – Теперь дома нет.

Оба возятся, устраиваясь поудобнее. Жиль выкапывает под собой ямку, укладывается на бок, подтянув колени к животу. Акеми проверяет, на месте ли обёрнутый в ткань вакидзаси, переворачивается на живот, пристроив голову на скрещенные руки, и проваливается в сон.

Утром она просыпается позже Жиля, на четвереньках выползает из-под лодки. Встаёт, потягивается, хмуро потирает затёкшую за ночь шею и ищет мальчишку взглядом. А вот же он – плещется нагишом в море, используя в качестве мочалки пригоршню крупного песка. Акеми машет ему рукой и вежливо отворачивается. Пока Жиль купается, она вытаскивает из-под лодки узелок с вещами, собранными для неё заботливой Тавой. В нём расчёска, кусок мыла, смена белья и несколько купонов на еду. Акеми причёсывается, стаскивает майку и штаны, наскоро забегает в одних трусах в море и восклицает:

– Боннэ, тут сплошные медузы!

– А т-ты их не т-трогай, – невозмутимо отвечает он и ныряет в волну.

Вымытые и одетые, они садятся рядом на сухом песке.

– Ты во сне кричал, – мрачно сообщает Акеми.

– Извини.

– У тебя всё нормально?

– Н-не очень, – сознаётся Жиль.

– Ты не влюбился? – спрашивает Акеми. И, не дождавшись ответа на свой вопрос, говорит: – Пойду к Сирилю. Я весь день думала, куда теперь деваться, и поняла, что кроме него мне никто не поможет.

– Я с т-тобой.

– А тебе лучше к отцу Ланглу. Я теперь не смогу о тебе позаботиться.

– Я сам м-могу, – отрезает Жиль тоном, не терпящим возражений. – Идём к Сирилю вм-месте. Вот т-так вот. Т-ты без меня от п-полиции не спрячешься, как н-надо.

До вечера Акеми отсиживается в заброшенном ангаре на окраине города. Жиль возвращается после работы, приносит кукурузных лепёшек, коробку соевой лапши и здоровенный синяк слева под рёбрами, который мрачно рассматривает, пока Акеми ест.

– Это откуда? – интересуется девушка.

– П-пытался найти отца Л-ланглу в обход уродского с-служки. П-подумал, что он см-может тебя п-приютить, но…

– Чего «но»? – невнятно спрашивает она, жуя лапшу.

– Т-тебе н-нельзя в Собор. Попа слишком к-красивая.

Упаковка из-под лапши летит прямиком в мальчишку. Тот пытается увернуться, неловко нагибается, охает и прикрывает синяк ладонью.

– Д-дура!

– Не ори!

Жиль и Акеми молча буровят друг друга свирепыми взглядами, и мальчишка не выдерживает первым. Губы разъезжаются в подпорченной шрамом улыбке, и его начинает трясти от хохота.

– Да-аааа, – тянет Акеми. – Мы друг друга стоим. Ну что, давай думать, как нам не попасться полицаям?

– Тут д-думать нечего, – со знанием дела произносит Жиль. – Т-только в обход стены, не ч-через п-пропускные пункты. Н-наверняка твои п-приметы им уже с курьерами п-передали. Я т-тебя проведу.

Когда на город опускаются сумерки, они покидают ангар и закоулками добираются до ночного клуба Сириля. Перед входом Акеми доверяет Жилю меч и просит подождать её на улице. Охрана пропускает девушку внутрь, и через пять минут она возвращается и кивает мальчишке:

– Заходи.

В этот час в заведении почти никого, кроме нескольких стриптизёрш и четверых мужчин – из Второго круга, судя по одежде. Акеми и Жиль следуют за одним из охранников узким длинным коридором, сперва спускаются в подвал, полный каких-то больших пластиковых бочек и ящиков, затем поднимаются на пару этажей по металлической лестнице. Проводник открывает перед ними дверь, делает приглашающий жест.

– Ожидайте здесь. Месье Сириль подойдёт, как только освободится, – говорит он скучным тоном.

За порогом обнаруживается небольшая комната. Стены выкрашены тёмно-бордовым, окна закрыты тяжёлыми шторами. Обстановка скромная, но выдержана в единой цветовой гамме: два дивана, разделённые между собой пластиковым низким столом, акриловый ковёр под ногами, множество разбросанных по полу подушек. В воздухе висит крепкий запах спиртного и курительной смеси.

Убедившись, что их оставили вдвоём, Жиль шёпотом спрашивает:

– Чт-то ты им ск-казала?

– Что я Акеми Дарэ Ка и мне очень нужна помощь.

– И всё?

Она уверенно кивает. Жиль хмурится, подходит к окну, отодвигает штору.

– Ч-четвёртый этаж, – сообщает он.

– И что? – фыркает Акеми.

– И рамы н-накрепко заколочены.

Акеми садится на диван, вытягивает ноги.

– Уймись, уличное создание. Ты паниковать начинаешь, как только попадаешь в четыре стены. Сириль – наш, он душа Третьего круга. Он нам поможет.

– А с к-какой ст-тати?

– Жиль! Достал уже своей подозрительностью! – злится Акеми.

Вместо ответа мальчишка по очереди подходит к каждому из трёх окон и пытается открыть рамы. Бесполезно. Рассмотреть то, что находится под окнами здания, тоже не получается. «Даже если расколотить стекло, мы отсюда не выберемся. Комната на углу дома, пожарная лестница далеко», – с тоской понимает Жиль.

Дверь открывается, и входит Сириль. Его сопровождает мальчишка лет двенадцати, одетый, несмотря на жару, в драные джинсы и длиннополую куртку. Негласный правитель Третьего круга чисто выбрит и свеж. Лиловая акриловая рубаха, заправленная в тёмные брюки, шуршит в такт шагам. Взгляд Сириля светел и внимателен, улыбка доброжелательна.

– Доброго вечера, мадемуазель, вам и вашему спутнику. Расскажите, что за беда у вас? – вежливо осведомляется он, присаживаясь за стол напротив Акеми.

– Здравствуйте, месье Сириль, – оживляется та. – Меня зовут Акеми Дарэ Ка, я сестра невесты Доминика Каро. Мою родню арестовали вчера ночью, и я боюсь, что арестуют и меня. Я пришла к вам просить помощи и убежища.

Сириль часто кивает, складывает пальцы обеих рук замком.

– Дарэ Ка, значит… Я пытался образумить Доминика, но он так меня и не послушал. И вот как всё вышло… Акеми, какие обвинения предъявлены вашей семье?

– Не знаю. Я… я в бегах. Сразу, как почувствовала, что… – она сбивается. «Ты их бросила, – выстукивает сердце. – Бросила их и сбежала».

– Ясно. И вы думаете, что участь отца и сестры постигнет и вас? Вижу, что так и думаете. – Сириль выдерживает паузу. – Хорошо. Чем вы можете быть мне полезной?

Акеми оторопело хлопает глазами. Такого вопроса она не ожидала. Жиль, стоящий за её плечом, с тихим шипением выдыхает через стиснутые зубы. Сириль ждёт, секунды бегут. Мальчишка в драных джинсах откровенно скучает, откинувшись на спинку дивана.

– Ну что ж, – нарушает молчание Сириль. – Раз с ответами на простые вопросы всё так сложно, думать буду я. Как человек, ответственный за покой и безопасность жителей Третьего круга. Это потребует некоторого времени.

Он встаёт с дивана с лёгкостью, какой не ожидаешь от человека преклонного возраста, щелчком пальцев подзывает своего спутника и покидает комнату. На пороге оборачивается.

– Пока вы мои гости, эти апартаменты – ваши. Ради вашей же безопасности я не рекомендую вам отсюда выходить. Моё заведение посещают разные люди. Договорились?

Акеми кивает.

– Славно. Дидье принесёт вам ужин и постельное бельё. А я подумаю, что можно для вас сделать. Доброй ночи.

Дверь закрывается почти бесшумно. Жиль и Акеми снова одни в комнате с тёмно-бордовыми стенами.

Утром Жиль расталкивает спящую сном ребёнка Акеми.

– П-подъём. Т-сссс…

– Вот чего тебе опять надо? – недовольно ворчит она.

– Светает. Н-надо выбираться.

– Совсем бака? Куда выбираться? Мы Сириля ждём! – возмущённым шёпотом отвечает девушка.

– Б-будет т-тебе Сириль, – кивает мальчишка. – И с ним в луч-чшем случае п-полиция.

Акеми поворачивается на другой бок в твёрдой решимости доспать. Жиль тянет её за руку, девушка рычит и брыкается.

– Отвали! Я встану, встану! И пощады тебе не будет!

Недовольная, она садится на диване и сверлит Жиля ненавидящим взглядом.

– Почему я не дала тебе утонуть, когда тебя первый раз за борт вышвырнули?

– Обувайся, – невозмутимо говорит Жиль.

Акеми застёгивает сандалии, кладёт на колени меч и рядом – узелок с вещами. Смотрит, как Жиль что-то выслушивает возле двери.

– И?

Он возвращается, садится перед ней на корточки. Его настороженный вид и отпечаток бессонницы на лице заставляют Акеми занервничать.

– П-послушай. Нас охраняют. И н-не думаю, чт-то как гостей. П-проверим?

– Зачем?

– П-проснись! – огрызается Жиль. – Если мы сейчас н-не сб-бежим, вт-торого шанса не б-будет. Ты с м-мечом обращаться умеешь?

– Нет.

– Т-тогда распутай его св-верху, чтобы м-можно было выхватить из ножен.

– И что дальше?

– П-пошли.

– Так что делать-то? – шепчет она.

Жиль пожимает плечами.

– Н-не знаю. Выходи в коридор.

В этот момент дверь открывается, впуская вчерашнего мальчишку. Жиль и Акеми замирают, где были.

– Доброе утро, – приветствует их вошедший. – Вы куда-то собирались?

– П-привет, Дидье, – машет рукой Жиль. – Что-то т-ты рано.

– Работа, – по-взрослому коротко отвечает тот. И становится у выхода, убрав скрещённые на груди руки под отвороты куртки.

Акеми смотрит то на Жиля, то на мальчишку. Ну пришёл посланник Сириля, и что? Но уж очень странное выражение лица у Жиля: вроде и улыбается, а в глазах – мёртвый штиль, ничего хорошего не предвещающий. Жиль смотрит Акеми в лицо, словно хочет что-то сказать, и встаёт – плавно, медленно, разворачиваясь к ней правым боком, опуская и отводя назад руку с растопыренными пальцами. «Меч!» – понимает Акеми. И одним движением срывает ткань с лежащего на коленях вакидзаси.

Дальнейшее происходит настолько быстро, что потом Акеми долго не может вспомнить – действительно ли Жиль выхватил меч и толкнул её ногой так, что она опрокинулась на диван, или она сама отпрянула и перевернулась вместе с диваном. В два прыжка мальчишка оказывается у двери, и вакидзаси ложится на левое плечо Дидье, касаясь остриём пульсирующей жилки сбоку горла.

– Тихо-тихо, – цедит Жиль сквозь зубы, глядя Дидье в глаза.

Акеми выбирается из-за дивана и видит застывших друг напротив друга мальчишек: Жиль с вакидзаси в чуть отведённой назад правой руке, а левая касается груди соперника раскрытой ладонью, Дидье – бледный, с опущенными руками, прижатый спиной к входной двери, и косится на Акеми широко раскрытыми глазами.

– Боннэ, ты придурел? – возмущённо вскрикивает девушка. – Он же ребёнок! Убери меч!

– Диван.

– Что? – переспрашивает она.

– Оглянись на д-диван.

В обшивке перевёрнутого дивана торчат две короткие рукоятки метательных ножей. Акеми сглатывает и заходит Жилю за спину. Двенадцатилетний малец больше не кажется ей жертвой. Никогда ещё дети не внушали ей страх. Никогда – до сего момента.

– В-вот так вот. Н-не ребёнок, – спокойно констатирует Жиль. – Лучший н-ножевик в охране Сириля.

– Уж получше тебя, – заносчиво бросает Дидье.

– Угум. Т-только м-мечник из т-тебя вообще никакой. Ск-казать, почему?

Дидье, задетый за живое, сжимает губы в тонкую злую линию. Симпатичное лицо искажает гримаса раздражения.

– М-мечник не м-может быть трусом, – с удовольствием сообщает Жиль. – А ты б-боишься смотреть в г-глаза т-тем, кого бьёшь. Учитель б-был прав.

– Он убить меня пришёл? – оторопело спрашивает Акеми.

– Г-где ножи?

– В диване торчат, на ладонь выше пола, – обернувшись, говорит девушка.

– В-вот и думай, где б-бы они были, хоти он т-тебя убить.

– Я бы в грудь лупил, – ухмыляется Дидье. – А не по ногам.

Акеми осторожно обходит Жиля сбоку и заглядывает Дидье под куртку. Так и есть: на перевязи – по четыре метательных ножа с каждой стороны. И на брючном ремне ещё по два. Девушка аккуратно снимает их один за другим, относит и кладёт на стол.

– Слил т-тебя Сириль, – констатирует очевидное Жиль. – Убедилась? В-вот так вот. А т-ты вякнешь – уши от-трежу.

Акеми рвёт простыню на длинные полосы. Притихшего Дидье укладывают на пол на бок и крепко связывают ему руки и ноги крест-накрест, подтянув их друг к другу. Малец часто-часто моргает, со свистом втягивая воздух сквозь зубы, когда Жиль затягивает узлы.

– П-подскажешь, как б-быстрее отсюда выйти – оставлю т-тебе все ножи, – ехидно говорит ему Жиль.

– Ты вор. Нет тебе веры, – отвечает, как сплёвывает, тот.

Вместо ответа Жиль собирает ножи, заворачивает в остатки простыни. Дидье наблюдает за ним злыми глазами, дёргается в путах.

– Он тебе жизнь оставил. Разве за это не благодарят? – сурово говорит Акеми.

– Направо третья дверь, не заперто. Там пожарная лестница снаружи, – вздыхает Дидье.

– Молодец, – ободряюще улыбается Акеми и запихивает ему в рот лоскут ткани. – И ещё: был бы ты постарше – цены бы тебе не было.

Жиль бережно возвращает вакидзаси в ножны, оборачивает в тряпицу и первым покидает комнату, оставив метательные ножи на столе. Когда Акеми выходит, Дидье утыкается лицом в ковёр и по-детски протяжно всхлипывает.

Мальчишка не обманул: комната за третьей дверью справа пуста, и окно выходит аккурат на пожарную лестницу. Стараясь как можно меньше шуметь, Акеми и Жиль спускаются в заваленный мусорными мешками двор, добираются до угла, пригнувшись и держась у стены дома, и, выбравшись на улицу, со всех ног бегут прочь. Минуты через три Акеми начинает задыхаться и отстаёт.

– Спину п-прямо! – командует Жиль. И хлопает её ладонью между лопаток.

Акеми резко выдыхает, останавливается и чуть не падает.

– Не могу…

Жиль хватает её под локоть, поднимает рывком:

– Хочешь жить – б-беги! – и тащит за собой в очередной проулок.

В безлюдном дворе они останавливаются перевести дух и прислушаться: нет ли погони.

– Сириль всех поднимет, – тяжело дыша и опершись руками о колени, размышляет Акеми. – Надо выбираться из сектора.

– Н-нас повяжут на п-пропускном пункте, – качает головой Жиль. – Тебя – т-точно.

– Давай думать, кто нас выведет. У кого возможности. Кому доверять можно.

Жиль смотрит на неё с усмешкой, и Акеми начинает чувствовать себя дурой.

– Самый умный, да? – язвительно кидает она.

– Н-не завидуй.

Девушка оглядывается в поисках того, чем можно запустить в мальчишку. Как назло, ничего подходящего. Разве что мусорные баки и их содержимое – но ради того, чтобы сбить спесь с Жиля, пачкаться не хочется. Как и тратить силы на разборки, когда надо убираться подальше отсюда.

– Слушай, умник, а откуда ты этого Дидье знаешь?

– Т-так кто ж его не знает, – уклончиво отвечает Жиль. – Он п-приметный. Сын св-воего отца. Т-ты с ним на этого… рыбу х-ходила. К-кузнец Йосеф.

– Ну-ка, не темни. Ты мечом махал, этот малолетний потрошитель ножи кидает так, что мне жутко стало. Детки, вы откуда такие взялись?

– З-зачем т-тебе это знать?

– Чтобы понять, могу ли я тебе доверять.

Жиль отворачивается, поправляет сползший с плеча растянутый джемпер.

– Н-не доверяй.

Двор стремительно пересекают три юркие крысы, заставив мальчишку шарахнуться в сторону.

– Т-трупоеды! – морщится Жиль и сплёвывает под ноги.

Внезапно Акеми светлеет лицом, довольно улыбается.

– Жиль, ты умничка! Это же отличная идея! Мы идём к Сорси.

Глаза мальчишки округляются.

– С-сорси – т-трупоед?

– Нет, но ей нравится возиться с мертвяками. И, пожалуй, эта ненормальная вполне способна нам помочь.

– П-племянница Сириля? Т-ты чего?!

Девушка решительно направляется дальше по переулку, и Жилю ничего не остаётся, кроме как следовать за ней. И снова блуждания по задворкам, в обход стены, где воздух ядовит и пылен.

Слежку они замечают слишком поздно: когда до цели остаётся метров триста. Пятеро крепких мужчин, быстро двигаясь через пустырь, идут к крематорию со стороны шестого сектора. Жиль тоскливо осматривается по сторонам: спрятаться негде, дома со спасительными проходными и подворотнями – далеко впереди, позади же – безжизненная пустыня мира вне Купола. Остаётся только вперёд.

– Акеми, б-беги! Опередим их! – командует он. И со всей мочи несётся к невзрачному одноэтажному зданию.

Девушка тоже видит группу перехватчиков – и выжимает из натруженных ног максимально возможную скорость. «Поймают – точно конец», – мелькает паническая мысль.

В дверь крематория они с Жилем вваливаются одновременно, столкнувшись, и падают на пол аккурат под ноги обомлевшей Сорси.

– Офигеть, – изрекает она, стряхивая сигаретный пепел на пышную чёрно-белую юбку. – Ты опоздала на работу, милочка.

Акеми кое-как поднимается, хватает напарницу за расписанные татуировками плечи. Сорси с интересом разглядывает её раскрасневшееся от быстрого бега лицо, косится на Жиля.

– Помоги, – умоляет Акеми. – За нами люди Сириля… Хотят сдать Каро. Если не ты – больше никто.

– Ух ты! – обрадованно восклицает Сорси. – Круто! Двигай за мной, живо.

Она ведёт их через траурный зал, открывает дверцу печи.

– Полезайте оба, быстрее!

– Т-ты охренела? – в ужасе вопит Жиль, шарахаясь прочь.

Акеми ловит его за шиворот, тащит за собой.

– Не хочешь умереть девственником – делай, что говорят опытные женщины, – грозно приказывает она и запихивает мальчишку в холодное нутро печи.

Ей и самой не по себе. Идея Сорси действительно похожа на бред. Но уж лучше быстро сгореть, чем попасть живой в руки тех, кто явно будет убивать медленно и с удовольствием.

– Акеми, запомни, – Сорси подталкивает её под локоть, помогая забраться внутрь, – Рене Клермон. Найди его там, скажи, что ты от меня.

– Рене Клермон, – повторяет Акеми. – Да. Рене Клермон.

– Только не смей с ним трахаться! Узнаю – найду и сама убью!

С этими словами Сорси захлопывает тяжёлую дверь, поворачивает засов и закрывает заслонку оконца в двери. Акеми и Жиль прижимаются друг к другу, ожидая, что их вот-вот обдаст струёй пламени. Секунда, другая… Запускается механизм транспортёра, подтаскивая их под форсунки, из которых вот-вот польётся огонь. Решётка под ними вибрирует, потом внезапно расходится в стороны, и Жиль с Акеми с криками падают вниз.

Ударившись обо что-то холодное и жёсткое, Акеми стонет и пытается скорее подняться на ноги. Где-то рядом в темноте шипит сквозь зубы Жиль. Внезапно включившийся яркий свет заставляет обоих зажмуриться и закрыть лица руками.

– Оп-па! – изумлённо восклицает кто-то рядом. – У нас тут живой продукт!

– Продукт? – переспрашивает Акеми, прикрывая ладонью глаза. – Какой продукт?..

Дикий вопль мальчишки заставляет её быстро проморгаться и взглянуть под ноги.

Обнаружив себя стоящей на горе окоченевших трупов посреди бетонного куба метров десять на десять, Акеми с трудом давит рвотный позыв, спотыкается и кувырком летит вниз, где её подхватывают чьи-то руки.

– Не блевать! – слышит она предупредительный вопль – и её тут же выворачивает отвратительной горечью.

– Мадемуазель, ну что же вы… Как же теперь знакомиться?

Кто-то бережно поддерживает её за талию и убирает со лба мокрые от пота пряди волос. Она зачем-то сопротивляется, отталкивает от себя заботливые руки – и утихает, лишь услышав голос Жиля:

– Т-ты не поверишь, но п-похоже, мы в безопасности! Или в Аду, х-хотя какая т-теперь, в жопу, разница…

– …Таким образом, большинством голосов предложение Советника Меньера отклоняется. Предлагаю перейти к обсуждению следующего вопроса.

Голос Седьмого из-под маски звучит гулко и монотонно, эхом пульсирует в висках. В зале душно и жарко, совещание длится четвёртый час и никак не закончится. Бастиан делает глубокий вдох и бросает быстрый взгляд на сидящего слева от него Робера. Пьер сосредоточенно водит карандашом по листу бумаги. Со стороны кажется, что он записывает что-то за Седьмым, но Бастиан точно знает, что Советник Робер рисует маленькие карикатурные портреты присутствующих на заседании. Он всегда так делает, когда ему становится скучно. На висках Пьера поблескивают капли пота, коротко остриженные рыжие волосы сально блестят. «Даже этого аккуратиста жара не щадит», – думает Бастиан. И прислушивается к тому, что говорит Седьмой. Надо быть в теме разговора.

– Коллеги, я ещё раз призываю вас всех к экономичному расходованию ресурсов, – монотонно гудит Седьмой из-под блестящей стальной маски. – Запасники не бездонны, восполнять те же химические вещества почти неоткуда. Да, город прекрасно приспособлен под самообслуживание, да, мы используем по максимуму переработанные отходы – но есть то, что мы не можем воспроизвести. Потому я призываю вас не тратить полимеры на производство модных тряпок для ваших жён и не устраивать пиршеств по любому поводу. На вас смотрят люди попроще. Задумайтесь, что они видят. И как увиденное сказывается на их отношении к вам и вашим семьям. Месье де Ги, я сказал что-то смешное?

Семидесятилетний Советник де Ги кивает, продолжая улыбаться. Тёмно-лиловая ткань мантии шелестит, когда её владелец привстаёт со своего места.

– Уважаемый Седьмой, – скрипит де Ги. – Мы не знаем, сколько вам лет и каков ваш житейский опыт, но могу сказать: сколько я живу на свете, чернь вечно завидует нам, как бы скромно мы себя ни держали. Это вечное: раз ты из Ядра – ты богач. И всё, что ты имеешь, отобрано у плебеев. Можно отдать этим крысам из Третьего круга всё и остаться ни с чем, но они этого не оценят. И продолжат считать нас зажравшимися свиньями. Ваша просьба отдаёт наивностью.

Гордо вскинув подбородок, старейший Советник снова садится в кресло. Седьмой складывает руки перед собой, переплетая пальцы.

– Вы не поняли меня, де Ги, – спокойно и твёрдо возражает он. – Я не призываю всё поделить и всех уравнять. К сожалению, люди устроены так, что в наших условиях приходится держать население в строгости и не давать доступа к ресурсам. Иначе мы все обречены на смерть от голода в течение месяца-двух. Я просил о другом. Будьте мудры и умеренны в своих потребностях сами, дабы не возбуждать в простых людях зависть и гнев.

«Интересно, – размышляет Бастиан. – А из каких слоёв общества Седьмой? Вряд ли Третий круг: для этих крыс он слишком образован и здравомыслящ. Второй круг? Вероятно. А если судить по речи и манере поведения – он наш, из Ядра. Но кто?»

Седьмой поменялся шесть лет назад. Его предшественник был менее решительным, более склонен к поддержке мнения большинства Советников. Новый Седьмой обладал развитой логикой, великолепно оперировал историческими фактами, не боялся спорить, даже когда пятеро Советников имели одно мнение и их оппонентом оставался только один человек. Предыдущий Седьмой мало знал о происходящем в низах. Этот же иногда излагал информацию и цифры, которыми не располагали ответственные за ту или иную сферу Советники. За кратчайшее время нынешний Седьмой вырос из обладателя запасного голоса до председателя Совета, имеющего решающее мнение. Бастиан Каро считал его лидерство более чем уместным и обоснованным. И мало того – всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что хотел бы видеть Седьмого в роли своего наставника.

Внезапный протяжный хрип заставляет всех присутствующих вздрогнуть. Жослен Фейад с треском рвёт на шее белоснежный воротничок, сипло дышит, наваливаясь на стол всем телом. Пьер Робер тут же бросается к входной двери, чтобы впустить хоть немного воздуха. Бастиан сдвигает в ряд несколько стульев, и Фейада укладывают на них.

Седьмой покидает своё место и быстрым шагом выходит за дверь. Складки плаща, колыхаясь в такт его шагам, создают подобие ветерка, и Бастиана на мгновение отпускает тяжёлая, мутная духота.

– Врача в зал заседаний! – разносится по коридорам Оси сильный голос Седьмого.

– Не надо врача! – хрипит Фейад. – Я здоров! Оставьте меня в покое!

Он яростно отталкивает Каро и Робера, пытающихся его удержать, падает, на четвереньках отползает к стене, где садится, тяжело дыша. Обводит присутствующих безумным взглядом и кричит, будто выплёвывая обрывки фраз:

– Руки прочь! Я здоров! Я не уйду с поста! Это место – моё! Я достоин! Не позволю его отнять! Я Советник!

– Вот только психа нам в команде не хватало, – презрительно цедит Робер и отходит в сторону, пропуская к Фейаду Седьмого и примчавшегося врача.

Бастиан отходит к столу, спокойно собирает в стопку свои бумаги с отчётами, укладывает их в старинную кожаную папку. В суете вокруг толстяка Фейада он чувствует себя лишним. «А ты хорош, Жослен, – думает он с усмешкой. – Тюфяк тюфяком, а за пост мёртвой хваткой держишься. Только если захотят тебя переизбрать – не поможет. А захотят обязательно, если ещё раз дашь слабину».

Седьмой возвращается на своё место, ждёт, когда шум в зале заседаний немного притихнет, и обращается к Советникам:

– Коллеги, на сегодня я считаю наше заседание закрытым. В таком душном и жарком помещении кому угодно станет плохо. Мы вернёмся к обсуждению проблем города через три дня. Советник Фейад, я желаю вам скорейшего выздоровления. Не пренебрегайте помощью врачей.

Высокая фигура Седьмого склоняется в вежливом полупоклоне и исчезает в лифте в самом тёмном углу зала заседаний. Этот лифт, ключом к которому владеет лишь один человек, наравне с маской и старомодным плащом помогает Седьмому сохранять инкогнито. Никто не знает, откуда он приходит и куда уходит. Так велит традиция.

Вместе с остальными Бастиан покидает душный зал, проходит по вытертой ковровой дорожке до лифтов и сворачивает на лестницу. Он тоже следует заведённой традиции: спускаться только пешком. Десятком этажей ниже его догоняет Советник Робер.

– Каро, погоди! – окликает он.

Бастиан терпеливо дожидается, пока Пьер преодолеет лестничный пролёт и отдышится.

– Теряешь форму, – сурово отмечает Советник Каро. – Вроде такой же подтянутый, но откуда одышка?

– Так духотища же! И тебя бегом догонял. Ты куда сейчас?

– Возьму машину – и во Второй круг.

– А я тебя хотел пригласить на бокал бурбона с отличным стейком.

– В другой раз, дружище.

Пьер ерошит пятернёй рыжеватые волосы. Свет, падающий из окна, подсвечивает розовым его оттопыренные уши, и Бастиан вспоминает, как в школе любил подносить к затылку будущего Советника пару светодиодных лампочек. Воспоминание заставляет его губы растянуться в улыбке.

– Ну тогда в другой раз, конечно, – разводит руками Пьер. – К Веронике едешь? Как её самочувствие?

– Уже лучше, – сдержанно отвечает Бастиан. – Врач сказал – ничего серьёзного, женская хворь.

– Ничего серьёзного? – изумлённо переспрашивает Робер. – Если бы я своими глазами не видел, может, поверил бы врачу.

– Она сама виновата, – равнодушно отвечает Бастиан, продолжая спуск по ступенькам. – Бросила пить таблетки. Эти, которые наши женщины принимают поголовно для красоты и здоровья. Горничная сказала, что мадам их не пьёт с полгода, прячет в комод.

– Зачем?

Бастиан пожимает плечами.

– Кто ж знает, что может женщине в голову прийти. Но, судя по всему, отмена таблеток по ней и ударила.

– Ты не говорил с ней об этом?

– Нет. Не хочу выслушивать бессмысленный лепет в ответ.

Пьер останавливается, опирается руками о перила винтовой лестницы.

– Бастиан, остановись. И послушай.

Советник Каро поднимает голову, устало смотрит на друга.

– Давай без нотаций, Пьер. Я сейчас не готов быть покорным слушателем.

– Я понимаю тебя, Бастиан. Но и ты пойми: сейчас твоей жене нужно человеческое отношение. Тепло, чуть больше ласки и заботы. Она у тебя одичала, Бастиан. Зажатая донельзя. С ней даже говорить тяжело.

– Она всегда такой была.

Пьер с сожалением качает головой.

– Я твой друг. А ещё моя работа – наблюдать и анализировать информацию. И некоторые вещи лучше всего видны со стороны. Вероника нуждается не просто в твоём формальном присутствии в её жизни. Она живая, Бастиан. И за последний год я ни разу не видел радости на её лице. Сдержанность, почтительность, скрытую печаль – да. Как у вышколенной служанки. Но не у жены благополучного процветающего Советника.

Бастиан молчит, стиснув зубы. Пьер прав в каждом слове – но, чёрт возьми, как тяжело это признать!

Советник Робер спускается ниже и становится рядом с Бастианом. Смотрит в бесстрастное лицо друга и говорит негромко:

– Я прекрасно знаю, каково тебе выслушивать от меня всё это. Внутри ты бесишься – или я совсем тебя не знаю. Но, дружище, если я тебе этого не скажу, не скажет больше никто. Подумай о дочери. Если Вероника дойдёт в своём одиночестве до края и что-то с собой сделает, что ты скажешь Амелии?

Молчание затягивается, и Пьер нарушает его первым:

– Цветы. У нас в саду они невероятно красивые. Загляни к нам перед тем, как ехать к Веронике, Софи нарежет для неё букет. Что она ещё любит? Подари ей хоть что-то, от чего её взгляд потеплеет. Бастиан, тебе нужен брак с этой женщиной. Ты это знаешь лучше меня. Прими меры, пока не стало поздно.

Коротко кивнув на прощание, Пьер открывает дверь, ведущую на этаж, и уходит, оставив Бастиана в раздумьях. Тот медленно спускается, придерживаясь перил рукой, мысленно считая каждую ступеньку. Перед тем, как открыть дверь, ведущую из Оси на улицу, он садится на бетонные ступеньки и сидит так несколько минут. Затем резко встаёт, поправляет сюртук, отряхивает брюки от мусора и выходит из здания безупречным – как и полагается Советнику.

Дома Бастиан наскоро перекусывает холодной ветчиной и лепёшками и едет во Второй круг. Проехав по набережной Орба мимо Собора, притормаживает на развилке, смотрит в сторону госпиталя – и электромобиль, набирая скорость, уносится в направлении здания суда.

– А, сын! Проходи. – Фабьен Каро откладывает в сторону папку с бумагами, отодвигает клавиатуру компьютера. – Я уже домой собирался. У тебя ничего не случилось?

Бастиан качает головой и входит в кабинет главного городского судьи. Садится в мягкое, знакомое с детства кресло возле отцовского стола, кладёт руки на подлокотники. Пальцы поглаживают вытертый коричневый бархат, взгляд рассеянно блуждает по портретам на стенах, полуопущенным тёмно-бордовым шторам на окнах, выдвижным ящикам картотеки, занимающим всю стену напротив рабочего места судьи Каро. Ребёнком Бастиан любил смотреть, как отец выдвигает длинные узкие ящики, перебирает папки руками в белых перчатках. Было в этом что-то завораживающее, словно ритуал, исполненный тайного смысла.

– Помнишь, когда мне было шесть, я мечтал стать твоим преемником? – спрашивает Бастиан, глядя в сторону окна.

– Помню. Настолько тебе нравилась картотека, – улыбается Фабьен. – А ещё я помню, как ты ревел, когда я сказал, что судьёй тебе не быть.

– Да. Ты тогда сказал: «Ты встанешь выше меня». Или что-то вроде этого.

– Только ты всё равно ревел, засранец маленький, – смеётся судья Каро.

Бастиан покидает кресло, хозяйской поступью проходит по отцовскому кабинету к картотеке, выдвигает ящик и пробегает пальцами правой руки по папкам с досье. Лёгкая улыбка касается его губ.

– Забавно. Уже тогда ты собирался поставить меня у руля Азиля, а я знал, что всё, принадлежащее тебе, станет моим. – Он оглядывается на отца и негромко спрашивает: – Мы имеем равное право быть здесь, верно?

– Верно-верно, – миролюбиво ворчит Фабьен. – Ты так и не сказал мне, зачем пришёл.

Бастиан шлепком ладони посылает ящик на место, прислушивается, как скользят по направляющим рейкам маленькие колёсики, касается весов в руке статуи Фемиды, заставляя их качаться.

– Я пришёл услышать от тебя, как продвигается расследование убийства брата. Не хочу обсуждать это дома.

– Я полагал, тебя информируют. – В голосе судьи звучат удивлённые нотки.

– Кому в Совете этим заниматься? Этот… Канселье, верно? Да, Канселье, который отвечает за дознание, находится в подчинении Робера, но малыш Пьер перед ним на цыпочках ходит. Потому я в неведении и приехал сюда.

Губы судьи превращаются в тонкую серую нить, между седыми бровями залегают морщины, придавая худому лицу скорбный и одновременно волевой вид. Фабьен жестом предлагает сыну присесть, и Бастиан послушно возвращается в кресло с коричневой обивкой.

– Пока толком ничего. Жёсткий допрос ничего не дал. Или чёртов японец железобетонный, или… Свою вину он отрицает. Признал, что был против брака дочери с Домиником. Утверждает, что никакой личной неприязни не испытывал, но был категорически против брака как факта.

– Думал, что мы сожрём его доченьку на свадебный ужин? – ухмыляется Бастиан.

– Образно выражаясь, да. Обыск в их жилище ничего не дал. Абсолютно ничего. За каким-то чёртом полицейские недоумки сожгли квартиру после обыска. Более тщательный досмотр мог что-то обнаружить, а они нас этой возможности лишили. Я распорядился уволить всех, кто причастен к пожару.

– Канселье тоже?

– Хватит сарказма, – сурово хмурится Фабьен Каро. Держит паузу, барабанит пальцами в белых перчатках по столу. – Ты сбил меня с мысли. Так…

– Стареешь, – бросает в сторону Бастиан, но отец пропускает это мимо ушей.

– Наша несостоявшаяся belle-fille[13]. Медицинский осмотр показал, что версия убийства в качестве мести за поруганную честь потерпела крах. Девица вообще нетронута.

– Не ожидал от Доминика, – вскидывает брови Бастиан. – Кто мне только не говорил, что по трущобам носится целый выводок его ублюдков.

– Факт остаётся фактом. Папаша и дочь свою вину отрицают, ведут себя достаточно спокойно. Сейчас прорабатываются версии убийства на почве ревности. Или всё же это сделал отец, или старшая сестрица, которая до сих пор где-то успешно прячется. Сириль был готов передать её нам из рук в руки, но она удрала у него из-под носа. А носится наша красотка как раз с японским мечом, который полицейские так безрезультатно искали в их квартире.

– Думаешь, Доминика убила она?

– Очень похоже на то. Её сестру и отца взяли совершенно спокойно, сопротивления они не оказывали, как и положено порядочным гражданам. А эта скрылась, прихватив меч.

– Интересно. Хотела быть на месте младшенькой? Красиво жить в Ядре, чувствовать себя выше всех… крыса помойная. – Бастиан с такой силой сжимает пальцы в кулак, что хрустят суставы. – Что предпринимают для её розыска?

– Шестой и восьмой сектора оцеплены, на КПП строжайший досмотр. Полиция прочёсывает район, Сириль обещал содействие.

– Сириля я лично за яйца возьму. Или он нам вылавливает эту крысу, или я пройдусь по его владениям с проверкой. И не только с проверкой, – мрачно обещает Бастиан. – Что дальше планируется делать с подозреваемыми?

Судья Каро складывает бумаги в ящик стола и пожимает плечами.

– Отца упрячем на работы по обслуживанию реактора. У девки перебит Код, её можно подвести под высшую меру за пособничество террористам.

– Каким террористам?

– Тебе напомнить значение термина?

– Отец, это слишком. Как бы отрицательно мы ни относились к этой семейке, не стоит перегибать палку. Кто перебил ей Код и зачем?

– Те, кто готовил теракт в Ядре, – с нажимом отвечает Фабьен Каро. – Который не состоялся только благодаря нашей доблестной полиции и службе госбезопасности. Ясно?

– Что за… Какие, к чёрту, террористы? Отец, что за бред ты несёшь? У нас что – есть те, кто может… ну… взрывать людей, травить посевы, преднамеренно разрушать промышленные объекты?

– Не исключено. Это версия Канселье. Некая группа внедряла таким образом девку в Ядро, чтобы у них был среди нас свой человек. И Доминика убили, когда он об этом узнал. Поймаем старшую сестрицу – накроем террористов. Что непонятного?

Бастиан задумчиво изучает потёртый паркет под ногами, ищет мелькнувшую было мысль. Версия напыщенного служаки Канселье кажется ему, мягко говоря, неправдоподобной. Террористы? Глупее не придумать. Кому придёт в голову проворачивать подобное в городе, который погибнет в считаные недели, если отступится от принципов и норм управления? Или всё же нашлись идиоты, которые уверены в обратном?

– Отец, – начинает он осторожно. – Ты всю жизнь учил меня быть рассудительным, последовательным в действиях и просчитывать все возможные варианты. Сам знаешь, я это умею в совершенстве. Я пока не готов предоставить тебе всю логическую цепочку своих размышлений, но я не верю в теорию Канселье.

– Интуиция? – прищурив левый глаз, с ехидцей спрашивает Каро-старший.

– Интуиция тоже. Я поговорю с девицей. Это же не запрещено? Хотя кто мне запретит… Я поговорю с ней сегодня же.

– Зачем?

– Хочу абстрагироваться от эмоций и личной неприязни и посмотреть, что из этого получится. В конце концов, я работаю на благо людей, а не наоборот.

– Какая связь?

– Поговорю с девицей и составлю своё обоснованное мнение. Либо Канселье прав – и я сработаю на благо многих; либо прав я, и мне удастся восстановить справедливость в отношении одной и заодно развеять довольно бредовую теорию. Итак, кто может меня сопроводить?

С тяжким вздохом Фабьен Каро покидает место за рабочим столом, поправляет сюртук и делает приглашающий жест в сторону двери.

– Идём. Найду тебе провожатого.

Тюремный блок пристроен вплотную к стене, разделяющей Второй и Третий Круг. Молоденькая адвокат, приставленная к Бастиану в качестве проводника и робеющая от любого его взгляда или обращённой к ней реплики, оставляет его на пропускном пункте и отправляется на пост охраны вызывать начальника тюрьмы. Бастиан присаживается на скамью у стены и прикрывает глаза. Раздражает, когда рядом с тобой люди, настолько от тебя благоговеющие. Как Вероника в первый год замужества: восторженный взгляд, улыбка и румянец во всю щёку, стоит только окликнуть.

«Навещу её завтра. Или послезавтра, – раздумывает Бастиан. – Дела делами, а супружеские отношения требуют того».

– Месье Каро? – окликает его пожилой подтянутый мужчина с пышными старомодными бакенбардами.

– Да, я, – безразлично отзывается Бастиан.

– Вы хотели видеть Кейко Дарэ Ка?

– Кого? А, да. Хотел.

– Прошу следовать за мной в комнату для свиданий. Заключённую приведут туда.

– Нет. Я требую препроводить меня к ней. Хочу видеть, в каких условиях у вас содержатся люди. Кстати, вы кто?

– Начальник тюрьмы…

– Достаточно, – обрывает его Бастиан. – У меня плохая память на имена. На лица куда лучше. Идёмте.

Узкие длинные коридоры. Двери, за которыми подобало бы прятать радиоактивные отходы, а не людей. Тусклый свет, из-за которого всё, включая лица постовых, кажется серым. Лестничные пролёты, не знающие уборки, цементная крошка, хрустящая под ногами. Через три минуты блуждания по тюремным коридорам Бастиана накрывает знакомое ощущение заживо погребённого под толщей земли. Снова наваливается духота, частит пульс. «Хватит уже! – строго приказывает он себе. – Ещё не хватало впасть в позорную зависимость от поганой архитектуры. Подумай, каким тебя видят люди, и возьми себя в руки». Самовнушение помогает, но ненадолго. Как только по приказу начальника охранники открывают дверь одной из камер, на Бастиана обрушивается волна жуткой вони. Моча, экскременты, пот…

– Что здесь с канализацией? – давя рвотный порыв, спрашивает Бастиан.

– Видимо, где-то засор, – равнодушно откликается начальник тюрьмы.

– Вы людей здесь содержите или скот?

– Скот почище будет, – бубнит один из охранников и тут же получает подзатыльник от напарника.

– Кейко Дарэ Ка, на выход! – рявкает начальник тюрьмы, приблизившись к открытой двери.

Бастиан Каро заглядывает внутрь через его плечо. В тесном полутёмном помещении толпится пять силуэтов, в которых с трудом угадываются женщины. Тихий шёпот, сдавленные смешки, и почти тут же – взрыв хохота.

– Да к косой целая делегация! – восклицает одна из заключённых, рослая и широкоплечая. – Слышь, просыпайся! К тебе жених пришёл.

Взгляд Бастиана шарит по камере, натыкается на ряд полок вдоль стены, подобие унитаза рядом.

– А кровати где? – растерянно спрашивает он.

– Кейко Дарэ Ка, на выход! – повторяет начальник.

Из-под нижней полки выбирается ещё одна заключённая. Сокамерницы со смехом расступаются, кто-то даёт ей тычка в спину, и она почти падает под ноги охранников. В грязной оборванке с исцарапанным лицом Советник Каро с трудом узнаёт маленькую японку, что плакала в крематории, прощаясь с его братом.

Девушка покорно поворачивается лицом к стене, подставляя запястья под браслеты наручников. Бастиан смотрит на покрытые синяками руки, робу в бурых пятнах, едко воняющую потом, и чувствует, как внутри закипает ярость.

– Девушку – в душ и переодеть. Говорить с ней буду в нейтральной обстановке. Распорядитесь выделить нам кабинет, – распоряжается Бастиан тоном, от которого начальник тюрьмы беспокойно облизывает губы.

Охрана уводит поникшую, тихую Кейко. Бастиан провожает её взглядом, затем поворачивается к начальнику тюрьмы.

– Я узнаю, в чьём вы ведомстве, и если в течение трёх суток вы не приведёте в порядок канализацию и за неделю не вычистите камеры… Клянусь, я вас самого сюда засажу.

– Месье Каро, я понимаю ваш шок. Вы слишком заботитесь о людях, которые того не стоят, – стараясь сохранять спокойный тон, отвечает начальник. – Вы понятия не имеете, какой сброд здесь содержится. Вы думаете, это женщины? Это убийцы собственных детей, шлюхи и воровки. Нормальные люди, о которых следует заботиться, не попадают сюда.

– Я сказал, – раздражённо рявкает Бастиан. – Могу повторить, если вы не услышали. Здесь содержатся люди. И им требуется элементарная гигиена и человеческие условия содержания. Моё требование законно, извольте исполнять. И проводите меня наконец туда, где я смогу поговорить с заключённой.

«Что я ей скажу? И как мне с ней говорить? Господи, это же должно быть так просто – вопрос, ответ, диалог…»

Бастиан Каро меряет шагами комнату для свиданий. Уютную, просторную. С лоскутным ковром на полу, занавесками на окне и пёстрыми подушками, набросанными на диван. Как будто в десятке шагов нет тесных грязных камер, в которых на постелях нет даже белья.

«Как же люди тут выживают? Некоторые проводят здесь месяцы до суда. Как не сходят с ума, не умирают от инфекций? Как здесь возможно не потерять рассудок и остаться человеком?»

Обшлаг рукава задевает скатерть на столе, на пол падает газета. На всю первую полосу – фото Доминика. Фотография прошлогодняя, с какого-то городского праздника. На ней младший брат смеётся, запрокинув голову. Бастиан поднимает газету, пробегает взглядом по заголовкам и, скомкав, швыряет в угол.

Приоткрывается дверь, заглядывает молоденький парнишка в кое-как подогнанной униформе:

– Месье Каро, начальник прислал узнать, не нужно ли чего.

– Нужно. Что у вас на обед было сегодня? У вас, не у заключённых.

Паренёк задумчиво смотрит в потолок, припоминая.

– Картофель, месье. С курицей. И компот.

– Принеси порцию. И в приличной посуде. Для меня.

С готовностью кивнув, парень удаляется исполнять.

Бастиан снимает сюртук, вешает на спинку стула, расстёгивает воротничок белоснежной рубахи. Слишком жарко для официоза. Надо бы приоткрыть окно, впустить хоть немного воздуха. Бастиан сдвигает вверх оконную раму, смотрит на тюремный двор сквозь прутья решётки. Площадка перед окном вытоптана, ни единой травинки. Двор обнесён высокой бетонной стеной, по верху – витки колючей проволоки.

– Отличный пейзаж. Надеюсь, из окна начальства тот же вид, – произносит Бастиан.

Он присаживается на диван и ждёт. Рассматривает переплетение полос на ковре под ногами и старательно гонит от себя мысль, что никакого диалога с Кейко у него не получится.

«Я должен найти слова. В конце концов, это всего лишь девчонка из Третьего круга», – думает он, крутя на безымянном пальце массивное кольцо с крупным чёрным камнем.

Бесшумно открывается дверь, и Кейко появляется в комнате так тихо, что он скорее угадывает её присутствие, нежели слышит осторожные шаги. Поднимает голову – и видит перед собой худенькую японку в чистой прямой рубахе-безрукавке до колен. Лицо девушки настолько безмятежно, что кажется, будто Бастиана эта встреча волнует куда больше, нежели её.

– Здравствуй, Кейко.

– Здравствуйте, месье Каро, – спокойно отвечает она.

Бастиан делает глубокий вдох. «Доброжелательный, спокойный тон, – напоминает он себе. – Выключай Советника. Выключай, или ничего не получится».

– Присаживайся, где хочешь. Я пришёл просто поговорить.

Она коротко кланяется, усаживается на стул напротив дивана. Спина прямая, руки сложены на коленях. Взгляд Бастиана непроизвольно задерживается на её пальцах: распухшие костяшки с содранной кожей, левую ладонь девушка старательно прикрывает правой.

– Я могу тебя попросить? Только честно.

– Да, месье Каро.

Он пытается улыбнуться, но выходит искусственно.

– Пожалуйста, не надо меня бояться.

Её улыбка куда более искренняя и смелая.

– Я вас не боюсь. И никого не боюсь. Вы мне больше ничего не сможете сделать.

– Я и не собираюсь, поверь.

– Тогда почему вы здесь? Я всё рассказала дознавателям, мне нечего добавить.

Бастиан задумчиво оглаживает подстриженную бородку. Так, надо выводить разговор в иное русло. Для начала – быть с ней честным.

– Я хочу, чтобы нашли и наказали того, кто убил моего брата, – начинает он, тщательно проговаривая каждое слово. – Чтобы кара коснулась только тех, кто виновен. Понимаешь?

– Да. Я виновна?

Её прямой вопрос ставит Бастиана в тупик. Будь Советник на эмоциях – не задумываясь, ответил бы «да». Но сейчас, когда работает лишь рассудок, правильного ответа не приходит.

«Отвечай честно, Бастиан, давай. Время теряешь».

– У меня нет точного ответа, Кейко. Сейчас, в данный момент, ты для меня – жертва обстоятельств. Ты – его прихоть, игрушка, которой не место в нашем доме. Если бы он привёл тебя в семью законной женой, я бы мог… нет, я бы тебя ненавидел. Но всё получилось иначе. Неразумно испытывать негатив к тебе теперь. И во мне его нет. Я тут потому, что… – Он сбивается, умолкает, потом продолжает: – Ты знаешь, в чём тебя обвиняют?

– Нет. Мне не сказали.

– Ты знаешь слово «терроризм»?

– Нет, месье.

«Осторожнее, Бастиан. Выбирай слова, тщательно формулируй вопросы. Да, это всего лишь версия, но если она вдруг верна – ты сам всё испортишь».

– У тебя много друзей?

Кейко моргает, пытаясь понять, зачем её об этом спрашивают. Улыбается.

– Нет, месье. Две японские семьи в нашем доме, и всё.

– А на работе? Кем ты работаешь?

– С шести утра до полудня я присматривала за малышами в группе от полугода до пяти. С часу дня до девяти вечера я сортировала мусор на городской свалке. По выходным помогала сестре в порту. Сматывала водорослевые ленты, складывала рыбу в контейнеры. Меня многие знают, но… но кому нужна дружба с косоглазой?

Логично. Даже в своей среде девчонка была на отшибе. Господи, Канселье, ты всё-таки идиот.

– Кейко, а сестра? У неё есть друзья?

– Те же, что и у меня. И мальчик с сейнера, на котором она ходила раньше.

Возвращается парнишка-посыльный с подносом. Ставит на стол тарелку картофельного пюре с аппетитно пахнущей половинкой жареной курицы и высокий тонкостенный стакан компота, кладёт рядом салфетку, нож и вилку.

– Нож забери, – распоряжается Бастиан.

Когда парень уходит, он кивает Кейко в сторону стола:

– Садись, поешь. Я не знаю, чем вас кормят, но не думаю, что досыта.

– Спасибо, месье Каро. Я не голодна, – торопливо отвечает девушка и опускает глаза.

– Давай, садись. Я же вижу, как ты слюной давишься.

Кейко послушно присаживается за стол, неуверенно берёт вилку и почти тут же откладывает её в сторону.

– Можно я просто попью?

– Конечно. Это всё тебе принесли.

Бастиан смотрит, как она пьёт, держа стакан обеими руками и торопливо глотая, и это зрелище успокаивает его. Да, девчонка не боится. И похоже, действительно честна. Похоже.

– Кейко, ты ешь, а я пока расскажу. Про слово, которое ты не знаешь. Терроризм – это когда группа людей старается причинить вред как можно большему числу окружающих. Специально. Наш мир, который существовал двести с лишним лет назад, погиб из-за таких людей. Вроде как они делили бога. Половина мира считала, что бога зовут Христос, половина с ними не соглашалась. И из-за этой ерунды террористы распылили в воздухе самовоспроизводящееся нечто, которое разрушало хлорофилл. Вижу, что тебе непонятно, поясню. Раньше в мире было много растений. В Третьем круге их почти нет, но ты же наверняка бывала на праздниках во Втором круге? Видела деревья, цветы, травы. Хлорофилл – это основа растений. Когда погибли растения, погибли и животные, которые ими питались, а вслед за ними – животные, питающиеся животными. Мы успели спрятаться под Куполом, который обезвреживает это вещество, и запасти семена растений и зародыши животных. И потому спаслись. А большой мир погиб.

Глаза Кейко расширяются настолько, что она перестаёт походить на японку. На лице – выражение ужаса.

– Зачем было это делать, месье Каро? Оно же убило… убило столько…

– Вот именно. Ради своей правды люди идут порой на немыслимые мерзости. Кейко, следствие обвиняет тебя в том, что ты помогала террористам. Людям, готовым уничтожить Азиль.

Стакан выскальзывает из пальцев и разлетается на полу вдребезги.

– Простите, – шепчет Кейко и принимается быстро собирать осколки.

– Оставь, пожалуйста. И послушай меня, – останавливает её Бастиан.

Он подходит к девушке, носком ботинка откидывает в сторону крупный кусок стекла.

– Кейко, кто и зачем перебил тебе Код доступа?

Девушка выпрямляется, отступает на шаг.

– Это был человек Сириля. Его попросил Ники… Доминик. Сказал, что без нового Кода мне даже с ним в Ядро не пройти. Это молодая девушка, она приходила ко мне домой и всё сделала там.

Бастиан удовлетворённо кивает. Всё просто. Какая тут теория заговора и мифические террористы?

– Скажи, те люди, с которыми ты работала и дружила, могут подтвердить… – Он умолкает.

Никто не будет опрашивать людей её круга, чтобы подтвердить алиби. Каро-старшему это невыгодно, остальным – не надо. Лишняя работа, ненужный человек.

– Месье Каро? – окликает девушка.

– Я позабочусь, чтобы тебя перевели в другое место. Ты не боишься быть одна?

– Нет.

– Хорошо. Я возьму твоё дело под собственный контроль. Да, я не имею никакого отношения к сфере закона и суда, но я всё-таки не последний человек в городе.

– Зачем это, месье Каро? – спрашивает Кейко, глядя ему прямо в глаза.

– Я повторюсь. Мой брат убит, и я хочу, чтобы наказание понёс тот, кто это сделал. Но я не хочу допустить, чтобы пострадали невиновные. – Он медлит. И заканчивает: – С тебя и так достаточно.

Девушка молчит, уголки её губ опускаются. Словно Бастиан сказал что-то совсем не то.

– В чём дело? – не выдерживает он.

– Месье Каро… Вы слишком добры ко мне. Но… поздно. У меня больше нет дома. Мой ото-сан арестован и в тюрьме, как и я. Я не знаю, где моя Акеми и что с ней. И если я выйду отсюда, меня никто не возьмёт на работу, никто не даст мне приюта, – спокойно говорит Кейко, глядя поверх плеча Советника. – Мне не с чем жить, месье Каро. Я… я благодарна вашей семье. Ники дал мне любовь и смысл в жизни. И подарил красивую сказку, что даже такая, как я, может жить иначе. И я поверила. Когда веришь, светлее на душе и легче.

Она опускается на стул, поникает головой.

– Когда мы познакомились и Ники-кун предложил мне встречаться, он сказал слова, которые я запомнила: «Когда мир обречён, какой смысл жить, если не ради любви?» Для кого-то это просто красивые слова, а я действительно жила любовью. И в каждом дне был смысл. Ожидание, радость от его приездов, тепло, которым он делился со мной… Вера в чудо. Свет. Мне было достаточно одной его улыбки. Теперь у меня не осталось ничего. Мне бы не хотелось, чтобы вы тратили время и силы зря. Я собираюсь признать свою вину по любому обвинению, которое мне предъявят.

В горле ком. Осознание того, что девчонка всё понимает и идёт на подобное, шокирует.

– Сколько тебе лет, Кейко?

– Восемнадцать.

– Послушай, всё можно изменить!

– Если верить, месье Каро.

Она зябко сутулится, хоть в комнате и жарко. Бастиан давит вздох, проходит к открытому окну. С улицы доносятся крики и смех играющих по ту сторону тюремной стены детей, пахнет мокрой пылью: это служащий поливает из жестяной лейки чахлые кусты, растущие вдоль дорожки. «Там жизнь, – горько думает Бастиан. – Там великое множество вероятностей и шансов…»

– Кейко… Есть ли что-то, о чём ты хотела бы узнать или попросить? – спрашивает Бастиан, глядя в окно.

– Есть.

Он возвращается обратно, присаживается перед девушкой на корточки.

– Тогда я тебя внимательно слушаю.

Она долго молчит, глядя на переплетённые на коленях пальцы рук. Бросает на Бастиана быстрый взгляд, словно хочет спросить: не обманешь? Исполнишь?

– Если это возможно, месье Каро. Когда меня привезли сюда, у меня забрали очень дорогие мне вещи. Это голубая бусина-колокольчик и пластиковое колечко с красным стёклышком. Бусина – подарок мамы, я носила её в волосах, сколько себя помню. А кольцо мне подарил Ники.

– Тебе всё вернут. Даю слово. И переведут в чистую камеру, где ты будешь одна, – хрипло говорит Бастиан. – Только и я хочу тебя попросить…

В дверь деликатно стучат, заглядывает недавний парень:

– Месье Каро, прошу прощения, время.

Бастиан забирает со спинки стула сюртук, кладёт руку на худенькое, острое плечо Кейко.

– Девушка в свою камеру не вернётся. Я требую выделить ей более комфортные условия. Позовите сюда начальника тюрьмы, а сами быстро принесите вещи, которые у неё отняли здесь. У вас пара минут, мне дорого время.

И когда паренёк убегает, ненадолго оставив их вдвоём, Бастиан касается подбородка Кейко, заставляя её смотреть ему в глаза, и заканчивает фразу:

– Я хочу тебя попросить: верь мне и борись. Я постараюсь тебя отсюда вытащить. В память о брате.

– Найдите того, кто убил Ники, – просит Кейко. И добавляет одними губами, когда Бастиан отводит взгляд: – И меня.

Советник Каро едет домой из Второго круга и думает о Кейко Дарэ Ка. Отцу он не стал ничего рассказывать, сказал только, что девчонка невиновна и версия Канселье – полный бред. Фабьен Каро на это ответил, что Бастиан не иначе как перетрудился и повредился умом, и его жалости больше достойны помойные кошки, а не смазливая косоглазая тварь, угробившая его младшего сына.

Два электромобиля несутся по дороге к Ядру, обгоняя друг друга и слепя дальним светом в зеркала заднего вида. Отцовская машина всё же уходит в отрыв; Бастиан гасит скорость и ведёт свой электромобиль спокойнее.

– Вылетишь с трассы – туда тебе и дорога, упёртый старый хрыч, – ворчит он, глядя на удаляющиеся огни фар впереди.

Странное ощущение не даёт ему покоя. Вроде бы всё в порядке, все дела улажены. Он лично проводил Кейко в одиночную камеру, убедился, что в ней чисто и на койке лежит комплект постельного белья. При нём же девушке передали бубенчик и кольцо. И прежде чем за Кейко закрылась дверь, она улыбнулась ему и сказала:

– Спасибо, месье Каро. Вы были добры.

Но что-то не так. Бастиан хмурится, трёт переносицу. Предчувствие мечется внутри, и его не поймать, не заставить оформиться в чёткие мысли. Отвлекают огни отцовских фар, мелькающие столбы дорожных ограждений. Советник Каро вспоминает: он уже испытывал подобное. То же чувство владело им перед тем, как он увидел в море ту самую гигантскую рыбину.

– Да к чёртовой же матери! – рычит Бастиан. Притормаживает – и разворачивает машину в обратном направлении.

Через полтора часа он уже долбит кулаком по воротам тюрьмы.

– Советник Бастиан Каро. Срочное дело! – бросает он сонным охранникам. – Мне необходимо сопровождение в блок одиночных камер.

– Не спится же каким-то идиотам, – ворчит в сторону охранник – но Бастиан пропускает его реплику мимо ушей.

Бьётся в узких бетонных коридорах эхо шагов, гремит пульсом в ушах. Моргающий мутный свет под потолком раздражает до тошноты. «Да что с тобой? – пытается взять себя в руки Бастиан. – Посмотри на себя со стороны. Каким тебя видят люди? Вспотевшим, нервным типом, одержимым непонятным порывом? Хорош Советник, нечего добавить».

Заспанный молодой охранник отпирает дверь камеры, включает свет.

– Заключённая, просыпайся! – командует он зычно.

Стоящий за его спиной Бастиан сперва видит тёмные пятна на полу, потом в нос ударяет кислый запах рвоты с примесью железа. И только потом взгляд выхватывает маленькую фигурку, скорчившуюся в углу.

– Пропустите! Кейко!

Три широких шага – и он уже рядом, касается её плеча, переворачивает девушку на спину. Губы, рубашка на груди – в тёмно-коричневых пятнах, глаза полуоткрыты, кожа на горле расцарапана, под ногтями – запёкшаяся кровь. Бастиан переносит Кейко на лежанку, укладывает, ищет пульс на шейной артерии. И не находит. Под ботинком что-то ломко хрустит. Охранник наклоняется, поднимает с пола маленький прозрачный осколок.

– Месье… стекло.

– Сделайте что-нибудь! – От собственного крика звенит в ушах. – Позовите врача!

В камере в считаные секунды становится людно. Бастиана отводят в сторону, что-то говорят. Он не слышит слов. Только тихое звяканье голубого бубенца, вплетённого в чёрные волосы девушки.

«Спасибо, месье Каро. Вы были добры».

Свешивается с койки покрытая синяками правая рука с пластиковым колечком на безымянном пальце. На ладони поблёскивают мелкие осколки. Бастиан видит их, даже когда закрывает глаза.

– Советник! Месье Каро! Вам нехорошо? – доносится до него словно издалека.

– Я в порядке. Пошлите ко мне домой «молнию», что я заночую здесь, – отвечает он.

– Простите, Советник. Не уследили… Виновные будут нака…

– Я виноват в этом. Только я.

Рано утром Бастиан отвозит завёрнутое в белое полотно тело Кейко в крематорий шестого сектора. Дожидается, когда придёт на работу татуированная деваха с рыжими дреддами и пробитыми пирсингом бровями, отзывает её в сторону и просит:

– Я знаю, что её сестра работала с тобой. Если увидишь её, передай мои слова: я искренне сожалею. Я ошибался насчёт Кейко, пытался всё исправить. И не успел.

Он уходит, и взгляд рыжей девицы жжёт ему спину.

Заряда аккумулятора в машине хватает ровно до КПП между Вторым и Третьим кругом. Пока электромобиль заряжается, Бастиан заходит в Собор. Садится на скамью и неподвижно сидит, глядя на статуи Христа и Богоматери.

– Месье, могу ли я вам чем-то помочь?

Служка заглядывает ему в лицо – и отшатывается прочь, натолкнувшись на взгляд Советника Каро. Потерянный, тоскующий взгляд.

Проходит пять дней. Бастиан с удвоенным рвением проверяет вверенные ему объекты, инспектирует склады продовольствия, пищевые комбинаты, пункты распределения продовольствия. Везде одно и то же: руководство старается урвать себе побольше, и в итоге до рядовых работяг доходит в лучшем случае две трети положенного. Советник Каро свирепеет, одного за другим меняет ответственных, по ночам строчит полные сдержанной ярости отчёты. Единственное, что поправляет его истрёпанные нервы, – общение с Амелией. В отсутствие матери девочка совершенно одичала. Бегает по дому полуодетая, непричёсанная, няньке в руки не даётся, дерзит бабушке. Дважды Бастиан снимал её с дерева, один раз охрана пропускного пункта сдала ему беглянку, когда та пыталась уйти из Ядра. «Пустите меня! Я к маме иду!» – гневно вопила Амелия, отбиваясь от трёх охранников, когда те передавали её отцу с рук на руки.

Ради дочери Бастиан старался не задерживаться на работе. Вернувшись домой, он сперва отправлялся на её поиски по бесчисленным комнатам и укромным уголкам и, найдя, вёл её с собой обедать. За обедом Амелия рассказывала отцу о проведённом дне, делилась какими-то идеями, ябедничала на слуг. Бастиан слушал, кивал, отвечал – часто невпопад. По вечерам он читал ей книги со сказками, которые дочь исправно таскала из библиотеки на чердаке. Засыпала она в его кабинете, в массивном кресле с потёртыми кожаными подлокотниками. Он бережно переносил её в детскую, укладывал, подтыкая одеяло «гнездом», как любила дочь, и только потом возвращался к своим бумагам.

Газеты сообщали о митингах в Третьем круге. Единичных, слабеньких, но… Странно, но смерть Кейко тронула многих. Писали разное: одни подавали гибель девушки как несчастный случай, другие – как изощрённое убийство. Бастиан бесился, жёг газеты прямо на стеклянном столе, потом заставлял горничных проветривать кабинет и оттирать толстое закопчённое стекло столешницы.

И спустя почти неделю Бастиан вспоминает, что ни разу не справился о здоровье Вероники.

– Забрал бы уже жену из госпиталя, – с укоризной говорит ему мать. – А то и работа на тебе, и дочь. Возвращай Веронику домой, пусть займётся привычными делами. Хватит ей уже прохлаждаться.

На следующий день Бастиан заглядывает в особняк Роберов и вскоре выезжает из Ядра с букетом белых лилий на заднем сиденье.

Веронику он обнаруживает в холле третьего этажа госпиталя. Она сидит с ногами на кушетке и читает книгу в потрёпанной обложке. Привычное домашнее серое платье висит на ней мешком, скулы резко очертились, под глазами залегли тени. Бастиан тихонько подходит и кладёт цветы ей на колени. Вероника вздрагивает и поднимает голову.

– Здравствуй, – без улыбки говорит Бастиан. – Я за тобой приехал. Собирайся.

– Здравствуй.

Вероника трогает длинные белые лепестки лилий, вдыхает сладкий, резкий аромат, и на её глаза наворачиваются слёзы. «Дал же бог такую слабонервную жену», – думает Бастиан со вздохом. А вслух говорит:

– Врач говорит, я могу забрать тебя домой.

– Две минуты, Бастиан. Я заберу остальные книги и переобуюсь.

Она бережно, стараясь не помять, берёт цветы, зажимает книгу под мышкой. Встаёт, придерживая подол, и медленно идёт в сторону палаты, шаркая безразмерными больничными тапками.

Он дожидается её в машине. Казённая обстановка нервирует, подсовывает болезненные воспоминания. Хищно поблескивающие осколки в мёртвой ладони Кейко. Робкая улыбка Магдалены у входа в операционную, его лживое: «Это займёт всего пять минут, четыре из которых ты будешь спать…» Накатывает спазм в висках. «Разбуженная совесть», – думает Советник Каро.

По дверце электромобиля кто-то мягко, но настойчиво стучит. Бастиан открывает глаза. В окно машины с его стороны заглядывает беззубый старый нищий:

– Пожертвуйте…

– Да нет у меня ничего с собой! – раздражённо отмахивается Бастиан. – Разве что жена. Вон идёт, забирай.

Нищий смотрит на него неожиданно ясно и строго и отходит, с укоризной качая головой. Вероника садится в машину, одной рукой прижимает к груди стопку книг, в другой держа лилии.

– Откуда это у тебя? – кивает на книги Бастиан.

– Отец Ксавье принёс.

– Псалмы разучиваешь? – усмехается он.

– Нет. Это Жюль Верн, «Двадцать тысяч лье под водой», это Харпер Ли, «Убить пересмешника», это…

– Пристёгивайся.

Машина мягко трогается, набирая скорость, скользит прочь от госпиталя. Вероника сидит тихо, рассматривая цветы, лежащие на коленях.

– Как ты себя чувствуешь? – вспоминает Бастиан.

– Пусто, – отвечает жена одними губами.

– Зря ты таблетки бросила. То, что я с тобой не сплю, не повод пускать всё на самотёк. Сама видишь, чем всё обернулось, – спокойно говорит он, не отрывая взгляда от дороги.

Пальцы Вероники сжимаются в кулаки, ломается хрупкий стебель цветка. Она отворачивается к окну, долго молчит, собираясь с силами, и наконец решается. Смотрит на мужа и просит:

– Бастиан, отпусти меня.

Советник Каро настолько резко жмёт на тормоз, что Веронику швыряет вперёд. Подняв тучу пыли, электромобиль останавливается на краю соевого поля. Бастиан кладёт руки на руль, внимательно смотрит на жену.

– Ты что-то сказала, дорогая?

– Я прошу у тебя развода. Я имею на это право, – твёрдо говорит она.

Искусственная кожа руля протяжно скрипит под пальцами. Бастиан делает глубокий вдох, короткий выдох. Улыбается так, что Вероника вжимается в сиденье.

– Ты имеешь право жить на шее нашей семьи в доме нашей семьи. Твой доход равен нулю, всё имущество твоей семьи по закону принадлежит мне. Да, в прошлом году ты стала совершеннолетней и имеешь право на половину имущества. Только эту половину определять мне.

– Мне ничего не нужно. Отпусти меня, я ничего не возьму.

Голос Вероники предательски дрожит, на серую ткань платья падает солёная капля. Взгляд Бастиана – насмешливый, высокомерный – выжигает её изнутри. Ладони становятся липкими, пальцы дрожат. Лилии на коленях пахнут удушающе сладко.

– Я… я не могу так больше. Ты же не любишь меня, Бастиан! Зачем я тебе? Отпусти, я просто уйду, мне ничего…

– Всё сказала? – грубо перебивает он её. – Теперь слушай меня. Пока я твой муж, никуда я тебя не отпущу. Вздумаешь разводиться через суд – вспомни, кто мой отец. Тебе ничего от меня не нужно? Зато нужно мне. Наша очередь на второго ребёнка – следующая. Я говорил с врачом, зачать ты способна. Ты родишь мне сына. Наследника. Как бы нам обоим ни было противно, раздвигать ноги ты будешь каждый вечер, пока не понесёшь. Если будет возможность, мы перенесём плод в Сад, и там он дозреет. Если нет – выносишь сама. Родишь, воспитаешь лет до шести – и проваливай к чёрту. Но до тех самых пор и думать не смей о разводе! Ты поняла меня, дрянь неблагодарная?

Бастиан умолкает, глядя, как Вероника беззвучно плачет, закрыв лицо руками, и добавляет ровным тоном:

– Всё, тема закрыта. У меня выдалась тяжёлая неделя, не беси меня своими рыданиями. И Амелии нужно, чтобы её мамочка улыбалась.

Он бросает ей на колени носовой платок, и электромобиль продолжает свой путь по дороге к Ядру.

В подземном тоннеле пустынно. В красноватом аварийном освещении поблёскивают линии рельс. Жиль идёт по тоннелю, осторожно обходя брошенные вагонетки. Лишь шорох гравия под ногами и негромкое гудение компрессоров и ламп высоко под сводами нарушают тишину. Воздух прохладен и непривычно свеж, отсутствие вечного привкуса пыли, царящего в Третьем круге, делает его чужим, заставляет настораживаться. Впрочем, чужое здесь всё. И мальчишке, привыкшему к странностям городских джунглей, неуютно.

Сколько они уже в Подмирье? Три дня? Пять? Больше? Сложно судить о времени там, где нет смены дня и ночи. Ориентироваться можно только по людям: вот зазвучали голоса, тоннели наполнились народом, загремели вагонетки, лязгают механизмы лифтов, развозящих рабочих по подземным ярусам Азиля, закипела работа – условно наступило утро. Свело голодной судорогой желудок при запахе съестного – значит, хорошо перевалило за полдень. Опустели тоннели, врубилось аварийное освещение – дожили до вечера.

Повезло ли им с Акеми? Наверное, да. Когда прошёл первый шок от зрелища горы трупов в так называемом Пищеблоке, местные работники провели их чередой узких ходов, спрятанных то за холодильными камерами, то за хламом в подсобках, в подобие подземного района. Громадный ангар, заставленный контейнерами, а за его стеной – вырытые ходы, ведущие к норам-спальням, в которых ютятся люди. Которым, как и Акеми, и Жилю вместе с ней, возвращение в надземный ярус города грозит большими неприятностями.

– Всем, кто сюда через крематорий попадает, можно доверять. Даже живым, – заявил юморной здоровяк Поль Люсье – тот самый, под ноги которому свалились в Пищеблоке Акеми и Жиль. – Значит, обустраивайтесь тут. Работой мы вас обеспечим, прокормим. Девки-то нам завсегда пригодятся!

– Я н-не девка! – возмутился было Жиль, но его вопль потонул в хохоте нескольких десятков глоток.

Почти сутки новеньких не трогали. Выделили по спальному месту и оставили в покое. К вечеру Поль пригласил их на общий ужин:

– Давайте к столу. Познакомитесь с нашей компанией, расскажете, кто вы и откуда…

Акеми, у которой в животе бурчало от голода, наотрез отказалась.

– Глупындра! – хохотнул Поль. – Ты думаешь, мы тут трупы жрём? Так это шутка, про Пищеблок-то! Всё, что сюда падает, на самом деле не пропадает. Мыло, биотопливо, даже лекарства кое-какие город имеет благодаря мертвякам. А жрать… Ну… да. Но не мы. Наше дело – приготовить и отправить дальше в переработку.

С каждым его словом Акеми всё сильнее бледнела и наконец не выдержала:

– Не мог бы ты заткнуться, пожалуйста. И так плохо.

Поль довольно осклабился, явив нехватку нескольких зубов.

– Ну раз ты такая нежная, жуй землю. Она жирная, питательная.

Боком протиснулся в узкий проход лаза и ушёл. Жиль подумал – и последовал за ним. Через полчаса вернулся, таща две миски: с жареными корешками и грибами и с куриной похлёбкой.

– Ешь, – уверенно сказал он и поставил еду перед Акеми. – Он п-правду ск-казал. Тут н-нормальная п-пища.

Девушка благодарно улыбнулась и за считаные минуты расправилась с ужином. Жиль отнёс посуду и вернулся.

– Т-ты это… Если я т-тут заночую, н-не против?

Акеми безразлично махнула рукой, завернулась в потрёпанное одеяло, влезла в выдолбленную в стене нишу и уснула. Жиль, за неимением иных вариантов, улёгся на полу у входа, положив позади себя прикрытый тканью вакидзаси.

Сон у Акеми Дарэ Ка оказался очень крепким. Потому она и не узнала, что несколько раз за ночь к ней пытались наведаться незваные гости. У гостей жадно блестели глаза, и на губах играла улыбка, предвкушающая нечто приятное. Но улыбка гасла, да и взгляд становился другим, когда посетители обнаруживали перед своим носом лезвие короткого меча, серебряно мерцающее в свете ночника. И нехорошая ухмылка Жиля заставляла гостей тут же покинуть крохотную спальню Акеми.

С утра явился Поль. И сообщил, что нашёл для новоприбывших работу. Акеми он пристроил на птицефабрику, а Жиля – грузчиком на железнодорожную ветку.

– Ты это… Не воруй хотя бы первую неделю, – сурово сказал Поль Акеми. Получил в ответ уничтожающий взгляд и сник.

За несколько дней, проведённых в Подмирье, Жиль твёрдо уяснил одно: законы тут куда более суровые, чем уличные. Случись что – бежать-то особо некуда… А случиться могло что угодно. Местные обитатели продолжали наведываться к Акеми по ночам, но их количество постепенно уменьшалось. Как-то не хотелось проверять, кто их встретит – девушка с распростёртыми объятиями или несущий вахту мальчишка с острым клинком. Подкатывали с предложениями и днём, но Акеми давала жёсткий отпор. Пытались задобрить Жиля:

– Слышь, парень, шёл бы ты сегодня спать в другое место. Три дня полпайки отдавать буду.

Жиль притворялся глухим и подобные предложения игнорировал. И всё чаще думал, что надо искать выход наверх. Проще простого было бы смешаться с толпой работников, которые возвращались в свои семьи после смены – но тогда Жиль не смог бы вернуться обратно в Подмирье: не пропустил бы контроль на пункте проверки документов. Код-то в списках грузчиков не значится, вот так вот… а значит, надо искать что-то другое.

Сегодня ночью, пока Акеми дежурит в громадном ангаре, полном клеток с несушками, вытаскивает из-под кур тёплые, с прилипшими нежными перьями яйца и складывает их в отдельные ящики, Жиль обходит один из тоннелей. Каждый день он помогает толкать по рельсам гружёные вагонетки, присматривается ко всем дверям, что встречает по пути, и не упускает случая взглянуть, что же за ними. В основном находит техподсобки и шахты с механическими лифтами; несколько раз нарывался на трапезничающих людей. Делал испуганное лицо и мямлил, что искал туалет.

Бетонные тоннели выглядели бесконечными. А выхода наверх всё не было.

«Такого быть не может, – убеждает себя мальчишка, перешагивая через дохлую крысу, слегка присыпанную шлаком. – Есть где-то выход. В тех же подсобках может быть неприметный ход за горой хлама. Здесь полно ниш. В каждой из них может быть лаз, ведущий вверх. Надо искать. Ищи, Жиль, выбирайся. Это не то место, где ты проведёшь всю оставшуюся жизнь. Ищи».

Взгляд скользит вдоль перевитых между собой кабелей. Память подсовывает картинку из книги: дерево, которое удерживают в земле толстые корни. «Кабели – это корни Азиля. Город растёт и питается из земли», – размышляет Жиль. Останавливается, принюхивается, морщится. Воздух без примеси пыли кажется чужим и пугающим. Странно: местные не носят респираторов и не пользуются фильтрами. Но при этом большинство мается жёстким кашлем.

Тоннель впереди расширяется, превращаясь в просторный подземный зал с высоким потолком и бетонной площадкой в центре, огороженной хлипкими металлическими решётками. Жиль подходит, легко перепрыгивает ограждения. Посреди площадки уходит далеко вглубь широкая шахта. Мальчишка ложится на живот, заглядывает вниз, рассматривает огоньки фонарей, мерцающих в темноте. «Будто смотришь в воду, когда ночью проплываешь над морскими огнями», – думает он. Интересно, что там за уровень?

Он отползает от края, встаёт, оглядывается. Двери, пропускающие рабочих из Второго и Третьего кругов, тут странные: монолитные, прочные, глухие. Жиль пробует просунуть между створками кончик пальца – бесполезно. Прислушивается: за стеной ясно слышится гул. Такой звук издаёт вода, бегущая в трубах под сильным напором. Водопровод – тут? Зачем он на такой глубине?

«Наверное, близко какое-то производство, которому нужно много воды, – думает Жиль, поглаживая ноздреватую грязную шкуру стены. – Целый мир тут упрятан, вот так вот. Говорил же отец Ксавье, что Азиль на самом деле куда больше, чем кажется. Как этот… который лёд, но не опасный».

Он садится, приваливается спиной к стене. Усталое тело просит отдыха и сна, в животе опять бурчит голодная пустота. Жиль прикидывает, насколько далеко он ушёл от их нового жилища, и понимает, что времени на отдых нет, только на возвращение обратно.

«Вот посижу немного и пойду, – убеждает он себя. – А завтра найду вагонетку, в которой поедет груз грибов, и набью полные карманы. Или уговорю Акеми спереть курицу. Или всё равно что, лишь бы можно было съесть…»

Мальчишка закрывает глаза и представляет, как находит целый ангар с едой, набитый до потолка. Горы кукурузных лепёшек, целое море соевой лапши, контейнеры, полные куриного мяса, аппетитная каша с грибами. Он протягивает руки, погружает их в большущий ящик и вынимает полные пригоршни сухофруктов – сладких, ароматных, и их так много, что можно всю жизнь прожить, объедаясь ими.

Когда Жиль в очередной раз вынимает из ящика сухофрукты, в его руках оказывается здоровенная медуза – скользкая, стрекучая. Мальчишка с отвращением отшвыривает её от себя… и просыпается. С коленей стремительно спрыгивает крупная серая крыса и стремглав несётся через весь зал. Жиль с воплем вскакивает на ноги, сердце колотится, в голове – настоящий хаос. Несколько секунд озирается по сторонам, пытаясь вспомнить, как оказался здесь. Сон не отпускает, перед глазами всё ещё стоит контейнер, полный сухофруктов. Жиль отчаянно ерошит волосы, дёргает себя за уши, трясёт головой, прогоняя видение.

– Ч-человек – н-нарост вокруг ж-желудка, – мрачно цитирует он услышанное однажды от отца Ксавье и спешит, прихрамывая, к одному из тоннелей.

На работу он успевает вовремя. И до обеденного перерыва толкает по путям тяжёлые вагонетки, стараясь не думать, как же сильно хочется есть. Он пытается сосредоточиться на разговорах напарников, стараясь выловить из них хоть что-то о пути наверх, но внимание рассеивается, и мысли всё равно возвращаются к еде. Жиль несобран, то и дело ошибается и огребает выговор за выговором:

– Под ноги смотри, паразит тощий! Куда ты её толкаешь, не на ту ветку, болван! Кто этот узел вязал? Хрен свой вот так же завяжи, идиот!

Дважды Жиль роняет на себя мешок с мусором, и гниющие отходы из прорех щедро осыпают его плечи, по шее течёт вонючая жижа. Рабочие ржут, наблюдая за его попытками отмыться водой из лужи с две ладони величиной. Жиль молча скрипит зубами, игнорируя насмешки. Потому что точно знает: ответишь таким, заикнёшься пару раз – ещё и передразнивать начнут на каждом слове.

За обедом к мальчишке подсаживается один из живущих в том же ангаре, что и Жиль с Акеми. Сперва молча жуёт, наблюдая исподлобья, потом подкидывает к его миске половинку кукурузной лепёшки. Жиль на мгновение отрывается от поедания лапши с кусочками грибов и бросает на соседа опасливый взгляд. Широченные плечи, руки, до локтей покрытые сеткой шрамов, бритая наголо голова на короткой толстой шее. Изо рта у мужика пахнет так, что Жиль с трудом сдерживается, чтобы не отпрянуть.

– Бери, – коротко командует этот тип, кивнув на лепёшку. – Вижу же, что жрать хочешь всё время.

Жиль качает головой, старательно глядя в свою миску.

– Бери-бери. Обратно не попрошу. Как тебя звать, тощий?

Мальчишка медлит, пытаясь сообразить, чего нужно от него этому вонючему здоровяку. Тот усмехается, хлопает его по спине мощной рукой.

– Не бойся ты! Сосед же, а соседей обижать не принято. Так как звать-то?

– Жиль.

– А я Люсьен. Пять лет уже тут живу. Ты сирота небось?

Мальчишка молчит. «Если и правда живёт тут пять лет – а не похоже, что соврал, – значит, знает, где тут выход. Наверняка знает», – думает он. Выходит, это нужный человек, и надо бы с ним пообщаться. Но осторожность не даёт расслабиться. Жиль поднимает на мужика не по-детски суровый взгляд и спрашивает:

– Т-тебе что надо?

Люсьен фыркает, пальцем пододвигает половинку лепёшки к ладони Жиля.

– Это не мне надо, а тебе. Голодный, без друзей, при аппетитной девке. Как думаешь, долго ты тут протянешь?

– Т-тебе не всё равно?

– Да у меня сын наверху, – с деланым безразличием отвечает Люсьен, отвернувшись. – Примерно твоих лет.

Пока никто не видит, Жиль прячет лепёшку в карман. Молча доедает лапшу, старательно облизывает ложку и допивает последние капли бульона из миски. Встаёт, относит посуду в мойку и уходит из столовой. Люсьен неотступно следует за ним. Жилю даже не нужно оборачиваться, чтобы знать, что он здесь. Мальчишка торопится вернуться на свою железнодорожную ветку: там людно, а значит, этот вонючий тип не будет его доставать.

– Жиль, да постой ты! – басит в спину Люсьен.

– Отвали, – не оборачиваясь, огрызается мальчишка.

– Слушай, – Люсьен обгоняет Жиля, преграждает ему путь, – давай отвезём вон ту вагонетку. Справа у стены, видишь? В ней остатки с кухни. – Потом внимательно вглядывается в глаза Жиля – и делает понимающее лицо: – А, ты мне не доверяешь. Боишься. Понятно. Ну, давай позовём ещё кого, чтобы тебя не пугать. Так согласен?

Жиль задумывается. Объедки с кухни – это здорово. Хоть немного утащить себе.

– Угу.

Люсьен машет рукой людям впереди:

– Эй, один кто-то, сюда!

Втроём они толкают мусорный контейнер в боковой тоннель. Запах лапши и варёных грибов перешибает даже вонь Люсьена.

– Стоп-стоп, – вдруг командует здоровяк. Обходит вагонетку, присаживается у передних колёс. Говорит хмуро: – Не, ну ты посмотри…

Жиль подходит, склоняется, чтобы рассмотреть, что там такое… и получает кулаком под дых. Падает, ловя воздух ртом, не в силах даже крикнуть. Люсьен легко сгребает мальчишку в охапку, забрасывает на плечо – и шагает в неприметную дверь, услужливо открытую напарником.

Старшая работница смены проходит по залу, энергично встряхивая колокольчик, и его мелодичный зон возвещает окончание рабочего дня. Акеми бережно приподнимает ещё одну несушку, правой рукой ощупывает тёплое гнездо под ней, вытаскивает пару яиц, кладёт их в тележку рядом с собой. Пёстрая курица встревоженно кудахчет, косится на девушку круглым тёмным глазом. Акеми насыпает в кормушку горсть питательной смеси, закрывает сетчатую дверцу. Помечает клетку ярким флажком, чтобы её сменщица знала, где она остановилась. Вот и всё. Осталось отвезти яйца приёмщику, и можно отправляться домой.

Девушка проходит между рядами клеток, толкая перед собой наполненную яйцами тележку. Куры сопровождают её возбуждённым кудахтаньем. Акеми улыбается, вспоминая, как впервые взяла несушку в руки. Она оказалась такой лёгкой, маленькой и непривычно мягкой. Сердце птицы колотилось как сумасшедшее, курица покорно замерла в человеческих ладонях. «Будь поувереннее и держи бережно, – напутствовала Акеми старшая сменщица. – Когда ты боишься, они тоже нервничают. Чувствуют». Над Акеми первое время посмеивались: с каждой несушкой она обращалась с таким почтением, будто та была не курицей, а важной особой, и потому работала медленнее всех. Но прошло несколько дней, девушка втянулась в общий ритм, и насмешки прекратились. У аккуратной и ответственной Акеми даже самые норовистые несушки вели себя хорошо и не пытались долбануть по пальцам крепким клювом.

В своей новой работе она находит странное удовольствие. Никто не отвлекает её от собственных мыслей, не пристаёт с расспросами. Здесь можно расслабиться и перестать постоянно ждать подвоха от тех, с кем приходится делить жилище. Можно вызвать в памяти время, когда была жива мама, и Кейко была маленькой, и отец учил Акеми плавать…

«Ото-сан, Кейко, простите меня. Я ничего не сделала, чтобы защитить вас. Пусть Жиль и говорит, что ничем нельзя было помочь, но… Мне надо было остаться. Мы были бы вместе сейчас. Мы же всегда были вместе…»

Акеми часто моргает, словно в глаз что-то попало, вытирает слёзы тыльной стороной руки. Пусть никто не видит – камни не плачут. Не умеют, потому что права на слёзы им никто не давал.

Девушка подкатывает тележку с яйцами к вечно сонной Катрин, снимает и вешает на крючок фартук-торбу с питательной смесью, вежливо прощается. Остаётся за спиной просторный светлый ангар, пора возвращаться домой. Акеми давит вздох. То, что теперь приходится считать домом, до сих пор кажется ей дурным сном. Грязь, полуголодное существование среди воняющих немытым телом мужчин, вечные проблемы – где взять воды и где справить нужду. Если бы не помощь Жиля, Акеми бы отчаялась. Мальчишка старательно исследовал Подмирье, таскал стирать их одежду к подземной реке и охранял её сон. Всё реже звучало в его адрес «бака», и Акеми нет-нет да и тянулась ласково потрепать светлые волосы. «Ты теперь моя семья», – сказала она ему на днях. Правда, за ответ: «Ну, родню н-не выбирают, в-вот так вот», – Жиль получил по шее, но это уже мелочи.

Акеми вместе с другими работниками птицефабрики идёт по бетонному тоннелю, ориентируясь по синим стрелкам, нарисованным светоотражающей краской. И считает разветвления и повороты. На седьмом перекрёстке она останавливается перешнуровать высокие ботинки с открытыми носами. Нарочно медлит, выжидая, пока все пройдут вперёд, и, оставшись одна, ныряет в левый проход. Бредёт в полутьме, касаясь рукой стены, считает двери. За шестой – подсобка, в которой следует отодвинуть в сторону лист жести, и откроется проход вниз, на более глубокий уровень, где находится её новый дом. Пальцы с обкусанными ногтями скользят по шероховатой стене, ожидая встречи с металлическим дверным контуром. Внезапно Акеми прислушивается: на мгновение ей кажется, что в заброшенном тоннеле она не одна. Девушка оборачивается и напряжённо вглядывается в полумрак. Нет, показалось. Может, крыса… или кошка. Или уровнем выше что-то упало и отзвук проник сюда. Акеми пожимает плечами, делает шаг вперёд – и наталкивается на высокого мужчину, преграждающего ей путь.

– Здорово, красава! – радостно восклицает тот.

Прежде чем она успевает сообразить, что делать, позади неё открывается дверь; мужчина толкает Акеми внутрь и заходит следом.

– Ну что, познакомимся поближе?

Девушка быстро озирается: нагромождение контейнеров, узкие ряды проходов между ними, балки под потолком – метров пять, можно рискнуть забраться. Нет, не выйдет: контейнеры высокие. Меча с собой нет – днём он прикопан под лежанкой в отнорке. Значит, бежать. Акеми бросается в ближайший проход, но тут же ей навстречу из-за ящиков выходит ещё один мужчина.

– Ты куда? – почти ласково спрашивает он.

От удара в спину девушка ничком падает на холодный пол. В четыре руки её переворачивают на спину, один человек садится ей на ноги, другой крепко держит за запястья.

– Не будешь рыпаться – тебе даже понравится, – подмигивает ей бритоголовый здоровяк, блокирующий её колени. – Потерпи. Живёшь с нами – уважай нас.

Его руки быстро справляются с поясом на коротком кимоно девушки, распахивают на ней одежду, обнажая маленькую крепкую грудь. Акеми отчаянно дёргается, пытаясь высвободиться, и получает обжигающую пощёчину.

– А будешь плохо себя вести – заголим задницу и твоему пацану, – почти ласково обещает тот, кто держит её за руки. – Будь умницей. Вряд ли ему понравится смотреть, как мы тебя будем воспитывать.

От одного упоминание Жиля её накрывает жгучим стыдом и горечью. И тут же изнутри поднимается волна холодной ярости. Акеми полностью расслабляется, закрывает глаза. И когда один из мужчин склоняется над ней и она чувствует его дыхание на своей щеке, девушка резко приподнимается и бьёт его лбом в нос. Короткий вопль – и насильник отпускает её руки; и тут же второй мужик получает кулаком в зубы. Акеми яростно брыкается, отпихивает его от себя, вскакивает на ноги и с размаху бьёт одного ногой в пах, другого – в голень.

– Жиль! – зовёт она, озираясь. – Жиль, где ты?

Её сбивают с ног подсечкой, наваливаются сверху. Акеми дёргается и бьётся, не давая поудобнее себя ухватить, впивается зубами здоровяку в руку. «Убьют и меня, и Жиля», – мелькает в голове отчаянное. Кровь из разбитого носа соперника капает ей на щёку, стекает по шее. Саднит пальцы, ободранные об челюсть здоровяка. Акеми шипит, как кошка, молотит кулаками, брыкается, стараясь посильнее попасть по ногам. Собственная боль только распаляет её.

– Достаточно! – доносится откуда-то сверху, и Акеми тут же оставляют в покое.

Девушка отползает к рядам ящиков, тяжело дыша, поднимается на ноги, и лишь потом озирается в поисках источника голоса.

Её спасение стоит на крышке одного из контейнеров, держа в правой руке её, Акеми, фамильный меч, и смотрит на девушку с восхищением. Непонятно, почему паренька, который на вид не старше Акеми, эти беспринципные уроды послушались. Крепкий, скорее среднего роста, светлая безрукавка поверх ярко-голубых джинсов, короткие, живописно растрёпанные тёмные волосы, чисто выбритое лицо, синие глаза – ещё ярче, чем у Жиля; громоздкий толстый браслет на левом запястье… нет, парень точно не из местных. «Начальство?» – ёкает у Акеми сердце.

– Ну ты даёшь! – восторженно выдыхает темноволосый. И улыбается так открыто и по-доброму, что Акеми тут же перестаёт паниковать. – Скромная птичница, где ты этому научилась?

Девушка вспоминает про распахнутое кимоно, и щёки вспыхивают неловким румянцем. Она наскоро завязывает пояс, косится на двух полудурков, охающих поодаль, и отвечает:

– Когда в команде сейнера ты одна без яиц – быстро учишься.

Парень спрыгивает с ящиков, протягивает ей левую руку:

– Прости за проверку, но это было необходимо.

Акеми недоверчиво разглядывает открытую ладонь.

– Меч. Верни, это моё.

Он передаёт ей вакидзаси, прищёлкивает языком:

– Отличная штука. И что – умеешь с ним обращаться?

Акеми прячет меч за пазуху, игнорирует вопрос и задаёт свой:

– А если бы я её не прошла?

– Чего, проверку? Ну дожила бы остаток своих дней так, как это обычно бывает с бабами. Обслуживала бы мужиков всё свободное время.

Всё это произносится с такой же обезоруживающей улыбкой и настолько безмятежным тоном, что Акеми снова вскипает:

– Какой же ты урод…

– Да ну? А говорят, симпатяга, – смеётся он. И тут же серьёзнеет: – Быть уродом часто необходимо. Потом поймёшь.

Парень оборачивается и кричит кому-то в углу ангара:

– Малыша отвяжи!

– Жиль! – вскрикивает Акеми.

– Да цел он, – улыбается парень.

Жиль появляется из-за нагромождения ящиков, несётся к Акеми, на ходу отплёвываясь и кашляя. Девушка порывисто обнимает его, ощупывает беспокойно:

– Ты в порядке?

– Д-да, – торопливо кивает Жиль. И бросает на спасителя Акеми уничтожающий взгляд: – Г-говнюк ты! Я т-тебе самому п-при случае рот паклей набью! И п-прирежу, св-волота!

– Да-да, обязательно. – Парень фыркает и снова переключается на Акеми: – Я Рене.

– Угу, – кивает девушка. – Жиль, идём.

Им позволяют уйти беспрепятственно, один из мужиков даже услужливо открывает перед ними дверь. На пороге Акеми вдруг останавливается.

– Т-ты чего? – удивляется Жиль. – Идём же…

– Рене. Его зовут Рене, – бормочет девушка. Она оборачивается и переспрашивает: – Рене Клермон?

Парень манерно раскидывает руки, кланяется.

– Давай-ка обратно, Жиль, – шепчет Акеми на ухо мальчишке. – Это тот человек, которого нам велела разыскать Сорси.

Жиль смотрит на неё исподлобья, качает головой.

– Н-не стоит. Хреновый это человек, в-вот так вот.

– А куда нам возвращаться, подумай, – еле слышно говорит она. И идёт туда, где, прислонившись спиной к ящику, стоит и ждёт Рене.

– Ну что, я в тебе не ошибся, – радостно восклицает тот. – Предлагаю пройти в более уютное место и пообщаться. А уж как тебе поступать дальше, решишь сама.

Акеми кивает, неловко жмёт протянутую ей руку – и оглядывается через плечо, услышав отчаянный вопль:

– Дура! – и гулкое эхо быстро удаляющихся по тоннелю шагов.

– Он подросток, я сам таким был, – понимающе комментирует Рене. – Остынет. Ну, идём?

– Идём, – отвечает девушка. И неожиданно для себя улыбается.

Всё-таки зря она его ударила. Ладно бы подзатыльник или шлепок по заднице, но не с размаху же, так, что мальчишка отлетел, держась за щеку, и стремглав унёсся куда-то. И отбитая ладонь потом гудела.

Акеми злилась всю ночь. Что ему до того, с кем она ушла и почему не рассказывает подробностей? Какая разница, почему у неё вид такой довольный… Может, его с собой везде теперь таскать? Чего он вообще о себе возомнил?

– Ты мне не парень! – рявкнула тогда Акеми. – Я тебе ничем не обязана, поэтому заткнись и не лезь не в своё дело!

Жиль после этих слов побледнел так, что ярко-красным проступили все шрамы на левой стороне лица.

– Зн-наешь, если б-бы т-тебя вч-чера от-трахали те двое, мне не б-было бы т-так противно, как…

Тогда-то она его и ударила. И вот уже пять дней Жиль не появляется дома. Акеми сперва не придавала этому значения, но потом начала волноваться. Нет, ночевать одна она больше не боялась: судя по всему, Рене действительно распорядился её не трогать, и обитатели Подмирья перестали к ней соваться. Но вот то, что её юный приятель неизвестно где пропадает, волновало её куда сильнее. Он же тут совсем один, кроме неё, нет у него никого. И да – Акеми мучила совесть. Нельзя было с ним так, ох, нельзя.

В очередной раз возвратившись с работы и найдя их с Жилем обитель пустой, Акеми не выдерживает и идёт к соседям.

– Люсьен, доброго вечера. Вы Жиля не видели? – спрашивает она здоровяка, стараясь дышать ртом.

– Я что – нянька ему? – фыркает тот, но, наткнувшись на умоляющий взгляд Акеми, оттаивает: – Вроде мелькал вчера на погрузке.

– Пожалуйста, если увидите его, передайте, что я беспокоюсь. И жду его.

Она вежливо кланяется и уходит. Собирает грязное бельё, наволочку с подушки, потрёпанное полотенце и несёт стирать к подземной реке. Тихонечко спускается по вырубленным в стене ступеням в узкий лаз на нижележащий уровень, долго стоит у двери, прислушиваясь, прежде чем выйти в тоннель. Осторожность нужна каждую минуту. Особенно после того, как заканчивается рабочий день и люди расходятся по домам, покидая подземные цеха и ангары. У сторожей любой человек, встреченный в неурочный час, мигом вызовет подозрение. Бояться нечего, только когда ты в своём подземном селении, скрытом где-то в стороне от цехов между уровнями. И то вошло уже в привычку разговаривать вполголоса, постоянно прислушиваясь к звукам, доносящимся из-за стены склада.

Акеми бесшумно проходит до нужного поворота, толкает тяжёлую дверь и оказывается на металлическом балкончике над чёрной гладью реки. Отсюда можно спустить на тросе канистру и набрать воды для стирки, но девушке надо помыться, и она спускается по винтовой лестнице вниз. Осторожно ступая, Акеми проходит по наклонному бетонному жёлобу, озирается, прислушивается: точно ли она здесь одна? Быстро скидывает кимоно, майку и короткие штаны и с наслаждением заходит в прохладную воду. Ныряет, проплывает несколько метров, возвращается обратно. Течение здесь слабое, но кто знает, что водится в этой реке. Жиль как-то приволок отсюда жутковатого вида рыбину: слепую, зубастую, с шипастыми плавниками. И очень вкусную. Суп из неё получился наваристым, сладковатым.

«Вот вцепится в мягкое место такая тварюка – и что ты будешь делать? – с опаской думает Акеми, стоя на берегу и натирая мокрые волосы брусочком мыла. И тут же эту мысль сменяет другая, куда более любопытная: – А как Жилю удалось поймать ту рыбину? На что, интересно?»

Она черпает воды тазом, опускается на колени, тщательно смывает с волос мыло. Вытирает насухо покрытую мурашками кожу, треплет полотенцем остриженные выше плеч волосы. Теперь надо быстро выстирать вещи – и можно возвращаться.

Когда она полощет бельё в реке, то краем глаза замечает движение на балконе. Акеми быстро оборачивается, но никого не видит.

– Жиль? – зовёт она в надежде.

Тишина. Лишь выше по течению раздаётся слабый всплеск. Рыба. Всего лишь рыба. Акеми нагибается, чтобы сложить выстиранное тряпьё в таз, и получает по спине маленьким камешком.

– Жиль! – восклицает она уверенно и оборачивается. И улыбка застывает на её лице нелепой гримасой.

В нескольких шагах от девушки на бетонной плите сидит Рене Клермон.

– Привет. Это всего лишь я, – миролюбиво машет рукой тот.

– Ты откуда взялся? – настороженно интересуется Акеми.

– Оттуда.

Там, куда указывает Рене, нет ничего, кроме бетонной стены.

– Думаешь, я глупая? – прищуривается Акеми. – Или ты призрак, который…

– Ага. Ходит сквозь стены.

Рене встаёт, отряхивает джинсы и забирает у Акеми таз с бельём. Замечает её недоверчивый взгляд, улыбается белозубо:

– Когда мы расставались прошлый раз, ты так не смотрела. Ну ладно, это была обычная уличная магия. Идём.

Подойдя к стене, Рене толкает её ладонью, и на глазах у изумлённой Акеми часть бетонной конструкции бесшумно отъезжает вбок, открывая проход.

– Рама с маскировочной тканью. Сверху – тонкий слой бетона, на ощупь не отличить. В толще стены автоматические двери, но сейчас они все открыты. Последние лет пять – точно, – поясняет Рене. – Прошу, мадемуазель.

Акеми следует за ним, касаясь рукой стены в темноте. «Ничего удивительного. Он же сказал, что работает инженером и знает весь подземный Азиль как свои пять пальцев. Значит, может вывести отсюда Жиля. Только где его теперь искать?»

– Рене, – окликает она.

Тот останавливается так резко, что Акеми налетает на него. Утыкается лбом в плечо – и спешит отпрянуть, унося с собой тонкий пряный запах с ноткой чего-то сладкого.

– Эй-эй, всё в порядке? Не ушиблась? – заботливо спрашивает Рене.

– Нет. Я хотела… – начинает она – и замолкает.

Даже если Рене и видел где-то Жиля, он не сможет вернуть его к ней. Значит, и спрашивать нечего.

– Хотела что?

– Да так. Ты что тут делал?

Темнота скрывает лицо Рене, но последовавший за вопросом тихий вздох очень настораживает Акеми. Парень ощупью находит её руку, сжимает.

– Я тебя искал. Есть кое-что, что касается тебя и в какой-то степени всех, кто находится здесь. Идём. Держись правой стороны, это прямая дорога к посёлку.

Они поднимаются вверх по лестнице, идут длинным узким коридором, поворачивают направо, снова лестница…

– Кто это всё построил? – шёпотом спрашивает Акеми.

– Те же люди, что два столетья назад создали Азиль. Под городом мощнейшая система хранилищ, пещер и тайных ходов. Одно от другого легко изолируется, управление где-то в Ядре. Власти готовили для себя убежища, но из тех, кто сейчас правит Азилем, о них вряд ли кто-то знает.

– А откуда знаешь ты?

– А я инженер, – отвечает Рене так, будто инженер – это Господь Бог. – Вот мы и дома. Свет видишь? Такая же ширма, только на вашем складе.

Они выходят, Рене осторожно закрывает проход и заливисто свистит. Обитатели Подмирья покидают свои убежища, собираются на площадке между нагромождёнными ящиками. Акеми смотрит по сторонам, ожидая появления Жиля, но тщетно. Мальчишки нигде нет.

Рене передаёт Акеми таз с бельём, дожидается, пока все соберутся. Обводит толпу оборванцев серьёзным взглядом. Без задорной мальчишеской улыбки Клермон кажется Акеми незнакомым и пугающим. Он ждёт, пока все замолчат, и только тогда начинает говорить, чеканя слова:

– Братья. Сегодня я принёс известие, касающееся каждого из нас. Известие, на которое нельзя не отреагировать действиями.

Он поворачивается к Акеми, и та отшатывается под взглядом синих глаз, полных сожаления и горечи.

– Акеми, твоя сестра мертва. Не выдержала пыток в тюрьме. Её тело вчера утром подбросили к крематорию шестого сектора.

Рене достаёт из нагрудного кармана пачку свёрнутых газетных листков, передаёт в толпу.

– Кто умеет – читайте. И правду, и то, как подаёт это Ядро.

Камень внутри Акеми даёт трещину. И в разлом устремляются все звуки этого мира. Девушка стоит в центре площадки, оглушённая и не понимающая смысла сказанного Рене.

– Братья! Доколе мы будем терпеть, что с нами обходятся, как с мусором? Доколе мы будем прощать им жизни наших детей и честь наших женщин? Доколе будем довольствоваться крохами там, где холёные элитарии жрут досыта?

Рене распаляется всё сильнее, толпа поддерживает его криками.

– Пора положить этому конец! Сегодня смерть одной невинной девушки, завтра – другой, третьей! К чёрту закон, который защищает только власть! К чёрту власть, которая жирует на наших костях!

– Равенства! – кричит кто-то, и этот крик подхватывают десятки глоток.

– Закон должен защищать невиновных, а не убийц! – продолжает Рене. – Вам нужен справедливый закон?

– Да! Справедливость!

– Вы готовы нести справедливость туда, где царит беззаконие?

– Да!!!

Рене расправляет плечи, обводит толпу взглядом, и глаза его сияют. Грязные, оборванные люди смотрят на него с обожанием и жаждой.

– Свободы! Справедливости! Равенства! – кричат они.

Клермон жестом призывает к тишине. Толпа шумит, словно штормящее море, но шум понемногу утихает. Рене подходит к застывшей в стороне Акеми, вкладывает в её ладонь голубой фарфоровый бубенец.

– Сорси просила передать это тебе.

Трещина в камне ширится, осыпаются её края. Боль вскипает, поднимается из самых глубин, разъедает сердце, лижет разум языками пламени. Акеми запрокидывает лицо, чтобы никто не видел, как ей плохо, но слёзы переполняют её и ползут по щекам. Звуки, вырывающиеся из сведённого спазмом горла, мало похожи на плач. Акеми не слышит себя, она забыла все слова, горе льётся из неё стонами, тихим придушенным воем. Колокольчик в ладони – это то, чем теперь стала Кейко, её звёздочка Кей-тян, родная её сестрёнка. Кто-то злой и жестокий смял образ юной маленькой японки, изломав любимые нежные черты, стиснул в гигантском кулаке всё, что раньше жило, пело, радовалось и носило имя Кейко Дарэ Ка. И еле слышно позвякивающий бубенчик теперь жжёт руку Акеми.

«Я вас бросила… бросила…»

Кружится над головой сводчатый потолок ангара. Пульсируют алым, свиваясь в причудливые узоры, расплывающиеся огни. Взгляд мечется, пытаясь сложить из мельтешащих черт родной, ускользающий образ. Глаза бессильно закрываются, и лишь тогда проступает из темноты под веками лицо смеющейся маленькой девочки с голубым колокольчиком в тонкой косице.

«Анэ! Смотри, как я высоко, анэ!»

Отец подбрасывает Кейко в воздух, она летит, раскинув руки, ввысь, к Куполу. И всё тише становится звонкий, радостный смех.

– Акеми… Акеми!

Кто-то осторожно трясёт её за плечо. Девушка протяжно всхлипывает, открывает глаза. В свете, таком безжалостно-ярком после спасительной тьмы, растворяется видение из далёкого детства. Рене заботливо подносит к губам Акеми кружку.

– Глотни. Давай, станет легче.

На площадке, кроме них, больше никого нет. Парень отводит Акеми к груде сломанных ящиков, усаживает, сам садится на корточки напротив. Смотрит, как она пьёт, проливая воду на одежду. Берёт в ладони её левую руку, стиснутую в кулак так крепко, что побелели ногти.

– Посмотри на меня. Давай, Акеми, включайся.

Его тон из успокаивающего становится жёстким и требовательным. Что-то внутри Акеми заставляет её вынырнуть из зыбкого бредового состояния и взглянуть в лицо Рене. И впустить его слова в самый центр себя.

– Я могу сделать так, чтобы виновные заплатили сполна. Я знал Ники, он был хорошим парнем. И ни он, ни Кейко не заслужили такой смерти. Я могу наказать виновных. Это не пустые обещания. За мной народ, Акеми. И твоё горе – их горе. Наше горе. Нас очень много. Мы – сила. Ты слышишь меня?

– Да, Рене.

– Тогда скажи мне, чего ты хочешь. Скажи сама.

В её взгляде нет ничего, кроме тьмы. И в самой глубине серых глаз под покровом этой тьмы разгорается ярость. Губы вздрагивают, рождая короткий ответ:

– Мести.

Рене Клермон кивает, улыбается легко и задорно и касается бледного лба девушки поцелуем.

– Ты будешь нашим символом, Акеми. Моим личным штандартом.

Проходит несколько дней – настолько пустых и одинаково серых, что погружённая в себя Акеми их не запоминает. Словно кто-то вымарал их из её жизни. Поспать – позавтракать в хмурой компании местных – уйти до вечера на работу – лечь спать. О Жиле ничего не слышно, Рене не обещал скорого появления.

Акеми ничком лежит в своём отнорке, спрятав лицо в ладонях, и слушает удары собственного сердца. Ритмичный фоновый шум, создаваемый вентиляционной системой, в полудрёме кажется шумом моря. Будто сердце Акеми Дарэ Ка погружается в глубину и отсчитывает метры от поверхности.

Окружающие думают, что она больна. Старшая смены отправила вчера с работы, дала три дня на поправку. Зачем? Чего исправлять? В ней, Акеми, всё в порядке. А то, что нужно, уже не исправить – ни за три дня, ни за целую пропасть дней.

Люсьен носит ей еду. Протискивается в её убежище, сопя и матерясь, ставит миску с кашей или картофелем на ящик у лежанки, жалостливым голосом басит: «Поешь, детка. Помрёшь же…» Вчера пришёл с кем-то ещё, просил Акеми посидеть в компании, выпить и просто отвлечься. Она даже головы не подняла – не то чтобы ответом удостоить.

– Сломалась девка, – разочарованно вздохнул Люсьен. И сказал своему спутнику: – Ладно, пошли отсюда.

Когда они ушли, Акеми скатилась с лежака на пол и принялась яростно отжиматься.

– Три… Прекратить слёзы! Семь… Взять себя в руки! Шестнадцать… Отставить нытьё! Сорок четыре… Ты сможешь! Пятьдесят девять… Ты не будешь одна. Семьдесят… Ты не сломаешься!

До ста она не дошла – устали руки. Но взбодриться это помогло.

«Рене вернётся на днях, – размышляет Акеми, пришивая внутренний карман к кимоно. – Он сказал, что у него есть чёткий план действий, простейший в воплощении и эффективный. Что это значит – понятия не имею. Но Рене уверен, что, если всё пройдёт хорошо, элитариям не поздоровится. Он просил доверять ему – надо постараться. Даже если не хочется. А тебе же хочется, верно?»

От вздоха девушки тихо звякает бубенец на суровой нитке между ключицами. Она касается его ладонью.

– Нет, не волнуйся, Кей-тян. Я не повторю твоей ошибки. Мы с Рене просто единомышленники, – шепчет Акеми и улыбается.

Шорох за спиной заставляет девушку резко обернуться. Игла неловко втыкается в палец, заставляя вскрикнуть. Акеми откладывает шитьё и суёт палец в рот – просто чтобы не улыбаться слишком радостно.

– П-привет, – бурчит Жиль, неловко переминаясь с ноги на ногу.

– Только не говори, что случайно зашёл.

– Н-нет.

– И не убегай.

Она медленно тянется к рукаву его перепачканного ржавчиной и мазутом джемпера. Жиль часто дышит, не отводя взгляда от её руки, но с места не двигается. Акеми привстаёт с места, хватает самый край рукава. Мальчишка вздрагивает, отшатывается – но Акеми уже рядом, привстав на цыпочки, обнимает его, прижимает к себе.

– Всё. Ты вернулся раз и навсегда. Понял? Ты понял меня?

И не давая ему ответить, целует мальчишку в нос, щёки, губы… снова, снова. Глаза у Жиля становятся перепуганными и абсолютно круглыми, он пытается высвободиться – но попробуй уйди от девушки с такой мёртвой хваткой. Всё, что ему остаётся, – зажмуриться и отвечать на всё более смелые поцелуи.

Деликатное покашливание заставляет их отпрянуть друг от друга.

– Извиняюсь. Не думал, что у вас всё так ээээ… сложно.

Акеми и Жиль заливаются краской. Мальчишка отворачивается, горбится, обхватывает себя за плечи, будто ему холодно. Девушка пару секунд хватает ртом воздух, подбирая нужные слова.

– Рене, это… Я просто очень обрадовалась, что он вернулся, – неловко объясняет она.

– А что ты оправдываешься? Ну целовалась с молокососом, с кем не бывает? – фыркает визитёр. – Мне-то что? Я вообще не за этим пришёл.

Акеми оттесняет Жиля в угол, мальчишка залезает с ногами на лежак и оттуда угрюмо рассматривает Рене. Тот засовывает руки в карманы, ободряюще улыбается девушке:

– Вообще я за тобой. Пошли, если готова.

– Куда пошли? – непонимающе спрашивает она.

– Мы о чём с тобой на днях говорили? Не ты ли просилась подальше отсюда? Ну, вспоминай, вспоминай.

Акеми бросает взгляд на Жиля, потом на Рене.

– Я не пойду без него.

Лицо Рене становится серьёзным. Исчезает белозубая улыбка и задорный блеск в глазах. Сейчас парень похож на человека, который пытается разрешить в уме несколько сложных проблем сразу.

– Акеми, путь долгий, сходи за водой, пожалуйста. А мы с малышом немного потолкуем. – Рене перехватывает встревоженный взгляд девушки и миролюбиво уточняет: – Спокойно поговорим. Никто не пострадает.

Акеми вытаскивает из ящика маленькую канистру и покидает отнорок. Рене удовлетворённо кивает, садится на край лежака и принимается складывать кимоно с пришитым карманом. Жиль всё так же сверлит его хмурым взглядом.

– Где ты был? – не глядя на мальчишку, спрашивает Рене.

– Н-не твоё дело, – огрызается Жиль.

Парень кивает.

– Допустим. Только от твоих ответов сейчас зависит всё.

– Что «в-всё»?

Рене достаёт из ниши над лежанкой сумку, кладёт в неё кимоно.

– Малыш, раз уж ты вернулся сам, то не думаю, что ты собираешься снова бросить её одну. Я прав?

– Прав.

– Если ты хочешь быть с ней рядом, тебе лучше вести себя так, чтобы у меня возникла хоть капля доверия. Как я могу доверять тому, кто шляется ночами по Подмирью, непонятно что вынюхивая?

Жиль стискивает зубы, зло сопит. Рене усмехается:

– Так-то, дружок.

– Д-дружок у тебя в шт-танах! – взрывается мальчишка. – Я хочу в-выбраться отсюда, в-вот так вот! И она х-хочет!

– Ну, это и так понятно. Я вас обоих отсюда выведу. Как бы паскудно ты себя ни вёл, малыш. А дальше два варианта: или ты катишься к чёртовой матушке, или ведёшь себя хорошо и остаёшься с нами, – спокойно разъясняет Рене.

Он засовывает руку под подушку, вытягивает завёрнутый в ткань вакидзаси. Жиль не выдерживает, бьёт его по руке, заставляя оставить меч:

– Н-не смей трогать!

И тут же жёсткая пощёчина откидывает мальчишку обратно в угол. Жиль прикусывает губу, жмурится от боли. Рене морщится, трясёт ушибленной рукой. В этот момент возвращается Акеми. Смотрит на обоих изумлёнными глазами, сурово хмурится.

– Это что было, а?

– Мы повздорили, – уклончиво отвечает Рене. – Обменялись мнениями друг о друге. Так, по-мужски.

– Г-говнюк, – шипит Жиль, как только Акеми отворачивается.

– Сопли на кулак намотай, – вполголоса парирует Рене и подмигивает мальчишке: – Вот так вот.

– А ну вышли отсюда оба! – раздражённо рявкает на них Акеми. – Дайте переодеться!

Рене выходит первым, взъерошенный и злой Жиль следует за ним. Они отходят к груде контейнеров, Рене принимается что-то искать по карманам. Жилю всё неймётся:

– Акеми с т-тобой не останется. Она св-волоты не терпит. Д-думаешь, обаял её, т-ты…

– Уймись. Я вижу, у тебя от одной мысли о ней в штанах тесно становится. Только смирись, малыш: два дня максимум – и эта девчонка сама прыгнет ко мне в постель.

Жиль вспыхивает, бледнеет, пытается что-то сказать – но лишь хватает ртом воздух. Глаза наливаются слезами, и он спешит отвернуться. Когда выходит Акеми и Рене уводит их по скрытым в стенах тоннелям, Жиль плетётся позади. В мелькающем впереди неярком отблеске карманного фонаря ему всё время кажется, что девушка взяла Рене за руку… или что тот обнимает её за талию.

«Может, не стоило возвращаться? – уныло думает Жиль, глядя в кромешную тьму под ногами. – Она ему доверяет, я ей уже не нужен. Но она – мой друг! Ради неё я каждую ночь ищу лазейки, которые могут вернуть нас наверх. Я облазил Подмирье на километры вокруг, в шахты спускался, своими глазами видел хранилища, где растут сады и содержат животных… а ей это уже не нужно. У неё новый герой, который…»

– Жиль? – обрывает его мысли оклик Акеми.

– Иду, – вздыхает он и прибавляет шагу.

«Пусть я ей не нужен. Она нужна мне. Если этот гад обманет её, кто же защитит мою Акеми?»

И налетает на девушку, невидимую в темноте.

– Эй! – ворчит она и хватает его за руку. – Постой. Ждём Рене.

Жиль сжимает её пальцы – осторожно, ободряюще. Всё-таки не этот самоуверенный тип сейчас чувствует тепло её ладони. Вот так вот!

– Г-где он?

– Велел тут дожидаться. Ушёл проверять ловушки.

– К-какие ловушки?

– Понятия не имею. Он так сказал.

Жиль принюхивается: слабым движением воздуха слева приносит несусветную вонь. Мальчишка пытается вспомнить, что может быть в этом направлении. Кроме цехов по переработке пищевых отходов, на память ничего не приходит. Да, от канализации не так мощно разит тухляком. «Может, он живой мертвяк и пошёл звать своих? И сейчас нас сожрут!» – весело думает Жиль.

– Ну и вонища, – сдавленно комментирует Акеми.

– Кто-то сд-дох. М-может, Рене?

– Бака. Перестань. И так не по себе…

– Не верь ему, – просит Жиль.

Пальцы Акеми переплетаются с его пальцами, ладони соприкасаются. Девушка молчит.

– Я т-тебя прошу.

– Жиль, он единственный, кто нам помогает. Помогает там, где Сириль струсил. Что за неприязнь у тебя к нему, объясни?

Жиль открывает рот для ответа – и вдруг понимает, что ответить нечего. Рене пока не сделал ничего такого, чем можно было бы доказать его дурные намерения.

– Он н-на твою попу смотрит, – отчаянно бросает мальчишка. – И н-не только н-на попу. В-вот так вот!

Акеми едва слышно смеётся.

– Ревнуешь? А мне казалось, у тебя есть подружка…

Вынырнувший из-за угла луч фонарика заставляет обоих болезненно зажмуриться. Рене возвращается, таща плотно завязанный подёргивающийся мешок. И сияет так, словно мешок набит тысячами купонов.

– Это что? – осторожно спрашивает Акеми.

Жиль прислушивается: из мешка доносится сдавленный писк.

– Т-там что – к-крысы?!

– Ага. Восемь штук, – с гордостью сообщает Рене. – Сильные, твари. Гляди, как бьются! Да не бойся ты, мешок крепкий.

– Я к-крыс жрать не стану!

– Тихо ты! Будешь так орать – заставлю съесть хвостик.

– Рене, это зачем? – одёргивая Жиля, сурово вопрошает Акеми.

Парень поднимает повыше шевелящийся мешок и направляет луч фонарика сперва на него, потом на Акеми с Жилем.

– Орудие мести, – объявляет он торжественно. – Вы же не откажетесь сделать небольшой крюк по пути домой? Ну же, оно того стоит! Акеми, там нас ждёт старый друг твоего отца. Он с радостью согласился нам помочь.

Девушка решительно встряхивает остриженными волосами и с готовностью выдыхает:

– Да! Идём!

И снова они следуют за Рене. Акеми крепко держит Жиля за руку, только вместо тепла и потаённого удовольствия от её прикосновений мальчишка чувствует, будто его куда-то волокут на верёвке. Куда они идут и зачем Рене мешок с крысами – остаётся только гадать.

В очередной раз споткнувшись в темноте, Акеми не выдерживает:

– Зачем эти ходы, если не видишь, куда идёшь? Так и шею сломать недолго.

– Расчёт в том числе и на это. Часто за тобой следует тот, кому ты не рад, – откликается Рене, поправляя прибор ночного видения, закрывающий половину лица. – А вообще тут есть освещение.

– Т-так что не вк-ключишь?

– Я эти места знаю на ощупь даже без визора. Свет здесь может быть оружием. Но сейчас он мне только помешает. А вы и так следом идёте, вам незачем.

– Ты настолько нам не доверяешь? – интересуется Акеми.

Идущий впереди Рене снимает визор и останавливается так резко, что девушка и Жиль налетают на него. Луч фонарика бьёт в глаза, заставляя обоих болезненно жмуриться.

– Поняла теперь, почему в темноте спокойнее?

Вместо ответа Акеми шипит, потирая стёсанный о стену локоть.

– И о доверии: если честно, мальчишке я не доверяю абсолютно.

– К-как и я тебе, – бурчит Жиль, прикрываясь от света ладонью.

– Ты можешь дать фонарь мне? – с напором спрашивает девушка.

Вместо ответа Рене берёт её за руку:

– Так будет лучше?

– Лучше – при свете. Если в лицо не светить.

– Какая ты строгая, – вздыхает парень, разжимая пальцы. – Рычаг выключателя мы прошли две минуты назад. До следующего ещё метров семьдесят, правая стена, примерно на высоте плеча. Только нам выходить через полсотни метров.

Позади них Жиль спотыкается об ступеньку, ругается шёпотом. Акеми дожидается, когда он поравняется с ней, находит в темноте его ладонь.

– Держись. Выйдем – подсчитаем друг на друге синяки и шишки, – весело шепчет она.

Жиль давит вздох, тайно мечтая, что Рене удачно упадёт и что-нибудь себе сломает. Например, шею. Можно ему даже в этом помочь – но кто тогда их отсюда выведет?

Внезапно его осеняет: если вся земля под городом настолько изрыта тоннелями, должен же хоть один вести в Ядро!

– Рене, – окликает он. – А в Ядро т-ты путь знаешь?

– А кто ж его не знает. Через пропускной пункт, по верху. Элементарно.

– Н-не! П-под землёй же…

– Тебе зачем?

– Просто интересно, – теряется Жиль.

– Стоп, пришли, – резко командует Рене. Суёт фонарь Акеми в руки, хлопает Жиля по плечу: – Давай, малыш, сдвинем вбок вон ту стенку.

Вдвоём они налегают на бетонную плиту, где-то в глубине стены слышится отчётливый щелчок, и часть её послушно отъезжает в сторону. Рене удовлетворённо кивает и делает приглашающий жест в сторону открывшегося прохода:

– Вуаля. Прошу на выход, там посветлее.

Старшие шагают из тоннеля первыми; Жиль подтягивает штаны, потуже завязывает пояс, потом догоняет Акеми и Рене и опасливо выглядывает из-за их спин.

Первое, что он ощущает, – сырость. Кажется, будто воздух в полутёмном помещении пропитан водяными парами – прохладными, освежающими. Жиль протягивает руку, касается стены, и на пальцах остаются капли влаги. Под ногами металлические мостки, уходящие дорожкой в глубину просторного зала. Мальчишка крутит головой в поисках источника ритмичного глухого гула – но, похоже, он идёт отовсюду. Жиль снова прикладывает ладонь к выпуклой поверхности стены и ощущает сквозь холодный металл пульсирующую вибрацию.

– Т-там вода? – шёпотом спрашивает он.

Клермон кивает и машет рукой, приглашая следовать за ним. Они пересекают зал по мосткам, проложенным над толстыми трубами, и останавливаются у двери. Рене присаживается на корточки, шарит рукой под металлическим настилом, вытаскивает два обрезка трубы, один протягивает Акеми:

– Скажу: «Бей!» – лупи изо всех сил. Но надеюсь, это не понадобится. Паскаль должен был убрать сторожа. Пошли.

Жиль с тревогой вглядывается в лицо Акеми; девушка перехватывает его взгляд, подмигивает: всё в порядке, расслабься. Только почему-то спокойнее не становится. Не оставляет ощущение, что он один совершенно не понимает, что здесь происходит и где оно – это «здесь».

«Большие трубы. В трубах вода. Что это может быть? – лихорадочно соображает Жиль. – Очистные сооружения около фабрики? Пущенная по другому руслу подземная река?»

За дверью, открывшейся без малейшего шума, вправо и влево идёт длинный коридор, освещённый мягким, слабо мигающим светом. Рене без лишних слов направляется направо, остальные следуют за ним. Жиль с интересом рассматривает надписи на стенах – и с удивлением понимает, что не может их прочесть. Он трогает Акеми за рукав, кивает на непонятные слова:

– Это ч-чего? П-почему не читается?

– О, да ты ещё и грамотный? – удивлённо реагирует Рене. – Это, дружок, английский язык. Когда-то он правил миром, его знали почти все. У меня с ним плохо, дома словарь где-то валялся. Почему-то все обозначения в здании насосной станции – на этом проклятом языке.

Через десяток метров коридор расходится надвое. Рене останавливается, суёт руки в карманы жилета и хмуро бурчит под нос:

– Так… Вспомнить подземную схему. Где-то тут должен находиться переход к водонапорной башне. Где-то над водоводами… Ага, это налево.

Стараясь ступать потише, они поднимаются по винтовой металлической лестнице. Она ощутимо вздрагивает под ногами, постанывает. Акеми испуганно хватается за перила с облупившейся краской, смотрит вниз.

– Рене, что там? – указывает она в шахту.

– Водоводы. Я ж говорил. Течение Орба, пропущенное через систему очистки. Отец не водил тебя сюда?

– Нет. Ото-сан работал с насосами на водозаборе.

Голос Акеми звучит приглушённо и грустно. Жиль смотрит ей в спину, на лопатки, проступившие под тонкой майкой. «Горбится, – думает он. – Мысль об отце её до сих пор терзает». Хочется протянуть руку, коснуться Акеми, поддержать её – но при Рене она точно на него огрызнётся. Жиль огорчённо подавляет вздох, сплёвывает через перила и провожает плевок внимательным взглядом.

«А вдруг этот тип нас убьёт и скинет в шахту?» – и Жиль ёжится от этой мысли.

– Эй малыш! – окликает его Клермон. – Бы-бы-бы-быстрее.

И если бы Акеми после этого не усмехнулась, не было б так противно.

За порогом их встречает ночь. Тишина, неяркие огни дежурного освещения. Щекочет ноздри терпкий запах травы, подсушенной летним зноем.

– Второй круг? – неуверенно спрашивает Акеми.

Рене подносит указательный палец к губам, кивает и машет рукой: давайте за мной. Почти бесшумно, держась подальше от света, они пробегают вдоль длинной стены станции к ограждению из металлической сетки. У калитки Рене останавливается, надевает перчатки, присаживается на корточки и шарит в траве под изгородью. Извлекает из зарослей ключ, отпирает замок на калитке и пропускает вперёд Жиля и Акеми.

– Вон к той одноэтажной постройке, – шёпотом командует он. – Закрою и догоню.

Удалившись от Клермона на солидное расстояние, Жиль шёпотом окликает Акеми.

– Чего? – хмуро отзывается она.

– В-вы что зад-думали?

– Скоро увидишь.

– Ск-кажи сейчас! – требует он.

Вместо ответа Акеми тихо смеётся, и от этого смеха кожа у Жиля будто мурашками покрывается. Он пытается рассмотреть выражение лица девушки, но оно скрыто тенью.

– Т-ты смеёшься, как…

– Как человек, который знает, чего хочет, – перебивает его Рене, внезапно появляясь за спиной. Хлопает мальчишку по плечу, указывает на дверь: – Туда. Должно быть открыто. Руками ничего не трогайте, отпечатков не оставляйте.

В помещении с низким потолком пахнет сыростью. Монотонно и глухо шумит поток воды где-то под ногами. Яркий луч фонарика освещает толстые туши громадных труб, выныривающих из-под бетонного пола в двух шагах от входа, и узкий металлический мостик, проложенный прямо над ними.

– Вот тут, малыш, берёт своё начало городская водораспределяющая сеть, – повествует Рене, шаря лучом фонаря по хитросплетениям линий на схеме у входа. – Самая здоровенная труба несёт воду к подземным уровням Азиля, вон та, чуть меньше, справа – к полям. Вот те четыре питают Третий круг. Но нам нужна вон та, белая, третья слева. Это поилка Ядра.

Клермон энергично встряхивает свой мешок, прислушивается: ни звука, кроме гула воды, гонимой насосами по трубам. Удовлетворённо кивнув, Рене поднимается на мостик.

– Так вот. Вся вода, что идёт по этим трубам, уже тщательно очищена и безопасна для употребления. И именно здесь, в этом неприметном бетонном здании, находится маленькая слабина этой великолепной системы.

Он делает несколько шагов, останавливается над белой трубой и подсвечивает её фонарём.

– Видишь эту камеру на трубе, Акеми? Она для забора проб воды. Надо же контролировать, что будут пить элитарии. Заметь, ни на одной из труб такой камеры больше нет. Иди сюда, поможешь.

Акеми кладёт у входа завёрнутый в тряпки меч, быстро взбегает на мостик и встаёт рядом с Рене. Даже в полутьме видно, как возбуждённо сияют его глаза.

– Сама сделаешь или доверишь мне? Да не бойся, они там дохлые все. Я добил.

Девушка несмело протягивает руку к мешку с крысами, замирает и качает головой:

– Не могу, прости.

– Понимаю. Ты ещё не готова, – кивает Рене. – Подержи фонарь, свети вот сюда.

Клермон спокоен, негромко напевает за работой. Руки в толстых резиновых перчатках ловко отпирают механические задвижки дверцы, сдвигают створку в сторону. Шум воды становится громче, в свете фонарика Акеми виден отблеск потока в метре под ней. Рене мягко отстраняет девушку в сторону, развязывает горловину мешка и вытряхивает мёртвых крыс в трубу. Подумав, отправляет мешок туда же.

– Привет элитариям! – со смешком произносит Рене.

Акеми зло сплёвывает в отверстие и нервно улыбается. Клермон закрывает створку, возвращает задвижки в пазы. Смотрит на Акеми снизу вверх и подмигивает.

– Ну что, мы молодцы? – с задором спрашивает он.

Девушка присаживается рядом с ним, кладёт фонарь на мостик, обтирает потные от волнения ладони о комбинезон и целует Рене в губы.

– Осмелела, – смеётся Рене и привлекает её к себе.

– Сорси меня убьёт, – выдыхает Акеми, обнимая парня за шею.

– Это за что же?

– Сказала, что если я с тобой трахнусь…

– Обязательно, – подтверждает Рене, ероша ей волосы. – Как только выберемся отсюда.

Резкий всхлип со стороны входа заставляет их отпрянуть друг от друга.

– Жиль? – окликает Акеми.

Луч фонаря выхватывает из темноты бледное лицо мальчишки. Жиль стоит, прислонившись спиной к дверному косяку и тяжело дыша, и не сводит с Акеми застывшего взгляда. Тощие плечи ходят ходуном под грязным джемпером. Девушка касается руки Рене и одними губами произносит:

– Идём.

Жиль не даёт им приблизиться. Как только они спускаются с мостика, мальчишка словно приходит в себя. Срывается с места и исчезает в темноте за дверью.

– Не зови, – опережает девушку Рене. – Сторож мог быть и не один.

Акеми долго смотрит во тьму, потом вздыхает и поднимает с пола вакидзаси.

– Пойдём искать этого недоумка, – ворчит Рене. – Влипнет – сдаст и нас.

– Не влипнет, – уверенно качает головой Акеми. – И не сдаст. Успокоится – позволит себя найти.

Рука с причудливым браслетом на запястье ложится ей на плечо.

– Тогда почему бы нам просто не пойти домой?

– Куда это – «домой»? – удивлённо переспрашивает Акеми.

– У тебя его нет, но есть у меня. Значит, это и твой дом тоже.

Девушка растерянно молчит – но губы самопроизвольно растягиваются в улыбке. По краям трещины в камне, что внутри Акеми Дарэ Ка, распускаются первые бледные цветы.

Над сонным Азилем медленно встаёт багровое, по-летнему огромное солнце. Лучи света пробираются сквозь запылённую полусферу Купола, прогревая остывший за ночь воздух, и заставляют прохладную темноту отступить в подворотни и глухие закоулки. Дождь, что прошёл незадолго до рассвета, слегка освежил зелень трёх городских парков, сады Ядра и поля, раскинувшиеся на десяток километров, и теперь капли влаги искрятся в листве под солнечными лучами.

Раннее утро играет в старинных витражах Собора, заглядывает в окна тесных келий, пытается достать до дна узкого двора-колодца, скрытого в глубине храма. Ксавье Ланглу поднимает отяжелевшие после ночного бдения веки, смотрит вверх. Золотистое пятно света медленно опускается по стене – и замирает ровно на половине пути от жестяного козырька крыши до гравия у ног священника, словно стесняясь нарушить его одиночество.

Тяжёлый вздох. Расправляются широкие плечи. Осыпаются мелкие, влажные от росы камушки со штанин встающего с колен отца Ланглу.

– Ты нужен этим людям, – летит к небу спокойный, сильный голос. – Ты не говоришь со мной, но я уверен: кто-то слышит тебя. Как интуицию, как голос рассудка, как вдохновение. Человек редко слушает человека – но он не может не прислушаться к Богу внутри себя. Говори с ними. Я вижу – моих сил недостаточно, чтобы питать человечность в людях умирающего мира. Я не хочу верить, что зверь в их душах сильнее, – но отчего тогда нет в человеческих сердцах света, мира, созидания? Почему вместо того, чтобы удержаться на плаву, люди всё сильнее раскачивают лодку, в которой плывут? Ты дал нам этот город как спасение, подарил человечеству ещё один шанс. Для чего Ты это сделал? Что хотел сказать нам?

Светлое пятно на стене меркнет: солнце закрыло длинное серое облако. Отец Ланглу с минуту стоит, прислушиваясь к чему-то, словно в ожидании ответа, и, не получив его в очередной раз, покидает маленький внутренний дворик Собора.

«Ты никогда со мной не говоришь. Как можно быть голосом Бога для людей, когда Бог внутри меня молчит? – размышляет священник, шагая по длинным коридорам и поднимаясь по стёртым каменным ступенькам. – Со мной говорит лишь моя совесть. Та, что оправдывает поступки, которые Ты не одобришь. Но кому, как не Тебе, знать, что я не мог поступить иначе. Ты знаешь о лжи, которая спасла жизнь ребёнку. Ты знаешь, какой смысл для меня несут слова: „Я есть рождение и есть смерть“. Ты знаешь о плотской страсти, которая наполняет смыслом и светом жизнь несчастной юной девушки. Знаешь, как именно я уверовал в то, что Ты есть любовь. Ты всё это знаешь. Только молчишь, и за молчанием твоим я чувствую осуждение. Я мог бы полностью отрешиться от мирского и посвятить свою жизнь служению Тебе. Но моя роль – питать и хранить в сердцах людей человечность, а в городе – стабильность. Своими словами. Своими деяниями. Всё чаще мне снится, что я – это город. И всё чаще мне думается, что я один в ответе за то, что происходит на улицах Азиля. Я в ответе за всех этих людей, до которых невозможно достучаться словами. А достучаться необходимо, потому что наша маленькая лодка раскачивается всё сильнее».

В умывальне Ксавье, чтобы проснуться, плещет в лицо холодной водой, чисто бреется, а потом неторопливо идёт в маленькую кухонную пристройку. Завтрак его – омлет из трёх яиц на порошковом молоке и кукурузная лепёшка с полупрозрачным ломтиком ветчины – проходит в тишине и одиночестве. Никто в Соборе не поднимается в такую рань. Служки заступают на свою работу в семь, студенты заполнят коридоры левого крыла к восьми часам утра. А у отца Ланглу дел так много, что на сон отпущено не более пяти часов.

После завтрака Ксавье переодевается в стерильную пижаму и навещает инкубаторы Сада. Это его святая святых, место, где как нигде более он ощущает присутствие Бога. Колыбель жизни, воплощение чуда. Ксавье вглядывается в мерцающие мягким светом лампы аппаратуры, поддерживающей температурный режим и обмен веществ у будущих младенцев. Улыбается тридцатидвухнедельной девочке, парящей в невесомости своего микрокосмоса. Благословить каждый из зреющих плодов Сада. Остановиться в дверях, прислушиваясь к мерному гудению приборов.

– Я есть рождение… – задумчиво произносит священник и тихо прикрывает за собой двери.

В своей келье он переодевается в дорожную одежду: чёрные брюки и рубаху свободного кроя с белым воротником-стойкой. Кладёт в сумку Библию, растрёпанный толстый блокнот с адресами прихожан, которых собирается посетить, и спускается к выходу из Собора. Проходя центральным нефом, смотрит под ноги на чёрно-белый мозаичный пол. И вспоминает, что Вероника всегда старается наступать лишь на светлые участки. Это один из множества её маленьких ритуалов.

Ксавье думает о Веронике – и мысли эти наполняют его горькой нежностью. Он думает о сказках, что она рассказывает всякий раз, приходя к нему. О её лёгких руках, чьи прикосновения так любят храмовые цветы. О шагах, столь тихих, что часто он скорее угадывает, чем слышит её приближение. О взгляде, вмещающем в себя всю любовь и терпение этого мира. И о бездне отчаяния, скрывавшейся за молчанием Вероники, когда он навещал её в госпитале.

У них был бы сын. Но Бог распорядился иначе. Даже совершенная аппаратура Сада не смогла удержать жизнь в хрупком тельце.

Ксавье останавливается на лестнице. Делает глубокий вдох, выдыхает. Необходимо держать себя в руках. Не надо другим видеть, что у тебя за душой. «Твоё дело сейчас – слушать о людском горе и боли и находить слова утешения для каждого из нуждающихся в нём, – строго одёргивает себя священник. – Для них ты – посредник между людьми и Богом. Никто не должен видеть в тебе обычного человека с такими же, как у всех, страстями и проблемами. Помни и не забывай ни на минуту».

Каменные ступени под ногами сменяются брусчаткой, а та через пятнадцать шагов – тропинкой, проложенной через подстриженный газон. Мост через сонно журчащий Орб – ещё тридцать шагов. Триста метров вдоль высокой бетонной стены, разделяющей Второй и Третий круг. Ксавье Ланглу проходит перекрёсток у пропускного пункта, останавливается у ворот и звонит в тёмный от времени колокол. Пожилой охранник впускает его, даже не проверив код. Привык, что каждое утро ровно в половине седьмого отец Ланглу идёт навещать тех своих прихожан, что не могут дойти до Собора.

– Доброго утра, отец Ксавье!

– Здравствуйте, Пьер. Как здоровье ваших детишек?

– Младшая перестала кашлять. Спасибо вам за лекарство, отец Ксавье!

– Берегите друг друга, Пьер.

Привычный благословляющий жест – и священник идёт дальше. Вместо брусчатки под ногами теперь лента грунтовой дороги, и в сандалии тут же набиваются мелкие камешки и жирная пыль. Ксавье сверяется со списком адресов: в Первом секторе три дома, семь во Втором и четыре в самом отдалённом районе – двенадцатой линии Третьего сектора. Значит, сперва надо обойти ближайшие дома, затем подняться на лодке до Третьего сектора.

До двух часов дня отец Ксавье выслушивает бесконечный поток всевозможных человеческих бед и жалоб.

– Боль. Постоянная боль. Сколько можно… Я не могу так больше, я хочу наложить на себя руки! Единственное, за что держусь, – мои пятеро детей. Кто позаботится о них, когда я умру?..

– Я хочу его смерти, святой отец. Я счастлива, когда его нет дома. Возвращается – бьёт меня, бьёт детей. А всё это дешёвое пойло… Без него – работяга, добрый муж, но стоит ему выпить – это зверь. Я боюсь, что однажды не выдержу и убью его сама.

– Отец Ксавье, я в отчаянии. Я не нахожу себе места. Могу работать, я честный человек, старательный, но никто не берёт! Говорят, что я стар и много болею, что такой не нужен никому. Но у меня же семья. Да, сейчас я болен и не могу даже до двери дойти, но я же поправлюсь, верно?..

– Всё вокруг пустое. Зачем жить, когда знаешь, что не к чему стремиться, когда мир умирает с каждым днём? Какой смысл работать, есть, пить, дышать, если всему этому вот-вот придёт конец? Зачем обрекать своих детей на полуголодное нищее существование? В чём смысл существования, отец Ксавье? Вот вы – зачем вы живёте? Ради чего?

Он отвечает им – когда стандартными фразами, которыми привык утешать отчаявшихся, когда цитатами из Святого Писания. Но в глубине души он чувствует их правоту и свою беспомощность. Зачем говорить старику, чьи ноги гниют от гангрены, что Бог даст ему утешение и скорое облегчение, если вы оба точно знаете, что это ложь? Зачем напоминать о любви и внутреннем свете тому, кто каждый свой день встречает с мыслью, что Азиль не вечен и вымрет, когда кончатся запасы, накопленные два века назад? Ксавье тщательно подбирает слова. Он говорит с каждым из этих людей, стоящих на краю, стараясь облегчить их боль или хотя бы разделить её. И когда он уходит, исчерпав весь свой запас утешений, людям всё-таки становится легче.

Половина тех, к кому приходит Ксавье Ланглу, никогда об этом не говорят. Им привычнее маска страданий, чем признание, что слово и сочувствие приносит облегчение. Ксавье уходит, унося с собой людские беды и сомнения. И сердце его стынет под холодным гнётом чужого горя.

Обратный путь он проделывает на лодке. Сидит, сложив вёсла и позволив ленивому течению Орба нести себя к Собору, который считается его домом. Смотрит в одну точку перед собой и лелеет в памяти один-единственный образ – тоненькой светловолосой девочки-подростка, обнимающей старинную книгу.

«Веточка моя. Моё спасение. Моя вера, моё чудо. Моё сокровище, тайна моя. За тебя держусь, тобой только живу, родная… – беззвучно шепчут губы священника. – Все молитвы мои – о тебе, за тебя, Веро. В каждом слове моём, в каждом дыхании – ты. Я всякий раз жду твоих сказок, как чуда. Ради тебя стоит мир. Ты – его хранитель».

По возвращении его встречают встревоженные, но довольные собой служки-студенты:

– Отец Ланглу, мы в кухне воришку поймали. Ведёт себя нагло, трём нашим синяков наставил, в руки не даётся, но и не убегает. Мы его там заперли и решили вас дождаться.

За кивком Ксавье прячет улыбку. Так, как рассказывают служки, может вести себя только один человек в этом городе. Священник просит студентов дать ему самому разобраться с воришкой, и те уходят.

Первое, что видит Ксавье Ланглу, когда открывается дверь кухни, – это засевший в углу за мешком с картошкой тощий белобрысый подросток с исчерченной шрамами половиной лица. Мальчишка тут же вскидывает руку с зажатым в ней грязным клубнем. Видит Ксавье – и счастливо вздыхает. Картофелина возвращается обратно.

– Ты зачем такой спектакль устроил, сынок? – спрашивает священник с укоризной.

– Есть хот-тел, – виновато откликается Жиль и шмыгает носом. – Учитель, мне б-бы исповедоваться. Я у в-вас хлеб спёр. В-вот так вот…

– Именно исповедоваться?

Мальчишка молча кивает, отводит взгляд:

– Я т-так прямо не могу. К-когда глаза в г-глаза.

– Ну пойдём, – вздыхает Ксавье.

Пока они идут по коридору, Жиль несколько раз косится на священника вопросительно. Наконец тот не выдерживает:

– Жиль, спроси, что хотел.

– Т-ты взял кого-то в ученики? – напряжённо выдаёт мальчишка.

– Нет. Это твоё место. И оно останется твоим.

Жиль хочет что-то ещё сказать, но сутулится, сжимает кулаки и проходит дальше молча.

Сквозь ажурную решётку исповедальни мальчишки почти не видно. Лишь сверкают в полутьме белки испуганных глаз.

– Я н-не знаю, как быть, – нервно запинаясь, начинает он. – Учитель, я знаю кое-что п-плохое. Я н-не могу ск-казать что, п-потому что там дорогой мне человек. Если я ск-кажу п-прямо, она п-пострадает. Она н-не виновата. П-просто когда мы в отчаянии, мы ч-часто глупеем. П-потом понимаем, чт-то н-натворили, но п-поздно.

– Жиль, – мягко окликает Ксавье. – Дыши, говори нараспев. Не волнуйся.

– Мне ст-трашно, учитель. – Голос мальчишки резко садится, Жиль откашливается, прочищая горло. – П-плохое будет. Из питьевой воды п-придёт. И пострадают мн-ногие люди. Ск-кажите им, м-молю! Сп-пасите Веронику…

– Что с водой, Жиль? – встревоженно спрашивает Ксавье – но тот молчит, только дышит часто.

Хочется встать, ногой распахнуть хлипкую дверь исповедальни, вытащить мальчишку из тесной кабинки и, взяв крепко за руку, как прежде, отвести в комнату, что служила ему домом целых шесть лет.

– С тобой тоже что-то плохое, верно? Жиль, можешь не отвечать. Послушай меня: возвращайся. Здесь я смогу тебя защитить, слы…

Едва слышный шорох. Бледный свет, проникающий сквозь решётку, на мгновение заслоняет мелькнувшая тень. До Ксавье Ланглу доносится звук быстро удаляющихся шагов. В исповедальне, кроме священника, больше никого нет.

Бастиан Каро расслабленно лежит в шезлонге на краю бассейна. Взгляд лениво скользит по поверхности воды, следуя за плывущей Софи Робер, урождённой Каро. Бастиан поднимает правую руку со стаканом бурбона и смотрит через него. Огни, подсвечивающие крытый бассейн резиденции Робер, играют на гранях тяжёлого старого хрусталя, отвлекают от забот, завораживают.

– Что-то раскормил ты жену, – со смешком кивает Бастиан Пьеру. – Гляди, какие от неё волны!

– Да нормально Софи выглядит, перестань! – Робер машет рукой из своего шезлонга. – Это в вашей семье худоба в цене.

– Это всё мать. Она считает худобу и здоровье синонимами. Хотя Амелию вечно пичкает сладостями. – Бастиан ставит стакан на плиточный пол, садится на край шезлонга. – Кого вам пообещал отец Ланглу?

Пьер с удовольствием тянется, мечтательно улыбается.

– Мальчишку. Перенос эмбриона в Сад прошёл отлично, генетический анализ утверждает, что наследник родится безупречным. Правда, Софи вся извелась от скуки за те три дня, что пришлось провести в Соборе.

– Ну что делать, раз перенос эмбриона требует наблюдения медиков.

– Осталось подождать каких-то полгода. Моя очередь изводиться, – смеётся Пьер.

– Кормилицу присмотрел?

– Этим Софи занимается. Кандидаток много. Все хотят есть от пуза и жить в Ядре. Я бы сошёл с ума, пытаясь понять, которая из них сможет достойно вырастить ребёнка.

Бастиан тянется за стаканом, делает большой глоток, морщится.

– Амелию растила кормилица жены. В семье она никому не нравится, но Вероника держится за неё мёртвой хваткой. Я бы её с удовольствием выгнал. Своенравная цыганка, никакого почтения хозяевам. Ведёт себя так, будто не мы ей господа, а наоборот.

– Вообще, они свободные люди. – Пьер делает жест в сторону домика прислуги. – Полноправные граждане Азиля. Но…

– Да-ааааа, – насмешливо тянет Бастиан. – Только одни ведут себя достойно и работают на благо города, а другие давятся у ворот Ядра за место на наших кухнях. Не люблю таких.

– Ты просто жену ревнуешь, – усмехается Пьер. – К няньке.

– Эту? К толстозадой цыганке? Да я боюсь, что они мне дочь испортят!

Остатки бурбона Советник Каро уничтожает в два глотка. Пытается поставить стакан на столик между лежаками, промахивается. Хорошо, что Пьер успевает подхватить старинный хрусталь в полёте.

– Дружище, я полагаю, тебе достаточно, – мягко говорит он Бастиану.

– Мне надо расслабиться, – бормочет тот. – Сам же сказал: необхо-ди-мо.

Софи медленно поднимается из воды по лесенке, поправляет мокрый узел каштановых волос.

– Бастиан, полотенце сзади тебя, – мелодичным, как у матери, голосом произносит она. Подсветка бассейна придаёт её коже серебристый оттенок, делая облик женщины неестественным, призрачным.

Он неуклюже встаёт, тянет на себя висящее на спинке шезлонга тёмно-синее полотенце, но ноги сами несут его вбок, к скользкому плиточному бортику. Нелепо взмахнув руками, Советник Каро валится в бассейн…

…и летит сквозь подсвеченную бледными огнями толщу воды в центр чёрного зрачка убитой им громадной рыбины. Водоворот, разбуженный рыбой, затягивает его, несёт по краю воронки, подталкивая всё ближе к середине, где ждёт хищная бездна. Голубые огни вспыхивают вокруг, и тут же перед глазами разливается чернота. Испуг заставляет тело подчиниться инстинктам, и Бастиан рвётся к поверхности, выдыхая остатки воздуха из лёгких.

Он выныривает у бортика, кашляя и отплёвываясь, и его тут же хватают крепкие руки Пьера и помогают выбраться из бассейна.

– Чёрт, у тебя там монстр! – выдаёт Бастиан через нервный смех. – Там кит, которого я убил!

– Тут только один монстр, – ворчит Софи, набрасывая на голову брату полотенце. – И тот безобразно пьян. Пьер, зачем ты его так накачал бурбоном?

– Так надо. Теперь я могу видеть мёртвых рыб, – пафосно отвечает Каро.

Кулачок Софи врезается между лопаток Бастиана, облепленных вымокшей рубахой.

– Я от слуг слышала, что допиваются до чертей! – ядовито комментирует она, другой рукой орудуя полотенцем. – Ты превзошёл всех: допился до дохлой рыбы. Пьер, ну что тут смешного?

Советник Робер отворачивается, не в силах удержаться от хохота. Уж очень непривычен ему вид обычно сдержанного и спокойного Бастиана, который сейчас с трудом на ногах держится, и возмущённой Софи, отвешивающей брату тумаки.

– Зачем ты его напоил? – негодует Софи, обращаясь к мужу. – Что у вас за радость – так надираться?

– Ему надо было расслабиться, – улыбается Пьер. – Да и это, мммм… Забавно, наверное.

– Не смешно, – обиженно хмурится Бастиан. – Мне надо домой.

– До-ооооооо! – тянет Софи. – Так тебя там и ждут, вот такого. Мокрый, пьяный. Ночуешь у нас. Я распоряжусь.

Одним рывком брат отбирает у неё полотенце, отшвыривает в сторону. Взгляд его обретает ясность, речь – чёткость:

– Я. Должен. Быть. Дома, – уверенно произносит он.

– Хотя бы переоденься!

– Нет. Дойду в своей одежде.

Пьер и Софи обмениваются взглядами; Пьер прекращает улыбаться, кивает жене, и та уходит в дом.

– Ты один не дойдёшь, – обращается Робер к другу. – Моя охрана тебя проводит.

– Я? Не дойду? Да тут минут пятнадцать ползком…

– Не шуми. Темно уже, безопаснее будет с провожатыми.

– Я сам!

– Да сам, сам, – миролюбиво вскидывает ладони Пьер. – За тобой просто присмотрят. Они у меня парни деликатные.

Бастиан старательно обжимает на себе мокрый костюм, выливает воду поочерёдно из левого и правого ботинка, придаёт лицу бесстрастное выражение и направляется к выходу. В голове шумят и плещутся волны, им в такт вторит тяжёлыми ударами сердце. Фразы прощания скачут по волнам, расплываются, и требуется усилие, чтобы собрать слова воедино и произнести:

– Доброй ночи, Пьер. До встречи послезавтра.

Громоздкое «послезавтра» цепляется за язык, никак не желая выговариваться. Бастиан предпринимает несколько попыток и в итоге молча машет Роберу рукой. И идёт к калитке, внимательно глядя под ноги, на дорожку из светлого ракушечника.

«Странно. Никогда не замечал раньше, какая кривая тут тропинка», – удивлённо думает он.

У калитки его бережно подхватывают под локти охранники Робера.

– Месье Каро, мы вас просто проводим.

– До угла, – строго уточняет Бастиан. – Дальше сам.

Летняя ночь тепла, но промокшего Бастиана пробирает озноб. Он точно знает, что ветра нет, морской бриз сюда не долетает, но его не оставляет ощущение холодных воздушных потоков, гуляющих под одеждой. Это отрезвляет, заставляет двигаться быстрее, и Бастиан почти рад, что мёрзнет. Улицы Ядра пустынны, знать расходится по кроватям рано, и никто не видит, как Советник Каро, похожий на выловленную из реки растрёпанную куклу, пошатываясь, бредёт по мостовой. Двое охранников следуют в полушаге позади Бастиана, готовые подхватить его, если тот споткнётся. Советника раздражает их присутствие, но он молчит.

На углу, где дорога сворачивает и ведёт через мост к резиденции Каро, Бастиан останавливается и, не оборачиваясь, напоминает:

– Уговор. Дальше я иду один. Благодарю за заботу. Все свободны.

Он стоит и прислушивается к удаляющимся шагам охранников и шелесту волн в своей голове. «Волны улягутся, как только проклятая рыбина перестанет бить хвостом», – думает он, морщась. И бредёт дальше, хлюпая размокшими ботинками и щурясь на свет тусклых фонарей. Впрочем, на мосту снова не горит ни один.

На широких каменных перилах над водами Орба сидит парочка. Увлечённо целуются, сплетясь в объятиях, почти скрытые темнотой. Советник Каро деликатно отводит глаза, но тут его окликает знакомый голос:

– Братец!

Бастиан в ужасе отшатывается, спотыкается о торчащий булыжник и падает на мостовую. А когда волна страха отступает и он осмеливается поднять голову и взглянуть на окликнувшего, фонари на мосту уже светятся – так ярко, что ночь превращается в день.

В двух шагах от Советника стоит Доминик Каро. Покрытые пылью ботинки, подвёрнутые до лодыжек синие джинсы. Рубаха, заляпанная бурым. Бастиан заглядывает брату в лицо – и поспешно отводит взгляд. И смотрит на женщину, стоящую за правым плечом Доминика. Ярко-алый сарафан из нежнейшего дорогого шёлка, едва прикрывающий колени (да! Он помнит, как дарил ей отрез ткани на нарядное платье!). Бледная тонкая кожа. Огненно-рыжие пряди волос, от одного прикосновения к которым Бастиану всегда становилось жарко. На бескровном лице Магдалены Советник читает сочувствие.

– Вы не можете быть тут! – сдавленно хрипит он. – Вас уже нет!

– Ты просто пьян, братец. Потому всё мы можем.

Голос Ники звучит монотонно и мёртво. Бастиан вспоминает, что брат никогда не говорил столь безэмоционально. «Это не Ники! Это не может быть он!» Силясь отогнать морок, Бастиан трясёт головой.

– Страшно? – вопрошает Доминик. – Брать на себя ответственность за содеянное – страшнее.

Магдалена за его плечом молчаливо кивает, соглашаясь. И отворачивается.

– Какая ответственность? О чём ты? Я делал лишь то, что приносило благо семье и городу!

Мёртвое лицо Ники Каро искажает презрительная гримаса.

– Кому ты врёшь? – С его губ слетает тихое шипение. – Найди другие слова. Хватит лжи.

Бастиан кое-как поднимается на ноги, делает шаг вперёд.

– Какие слова тебе ещё нужны? Я не виноват перед вами ни в чём! – кричит он.

Резкий звук – то ли удар, то ли хлопок – заставляет Советника Каро обернуться. Он стоит на ступенях тёмной громады Собора, а на мосту полыхает электромобиль. И бьётся внутри живой воющий факел. У перил моста исходит криком то, что минуты назад было человеком, а теперь пламя превращает его в кусок горелой плоти. Ники Каро встаёт на перила… и это уже не брат Бастиана, а ребёнок в полыхающей одежде. Миг – и он падает в тёмные воды Орба, раскинув руки.

– Я не винов… – слова застревают в горле Бастиана.

Там, где только что стояла Магдалена, Советник Каро видит свою дочь. Амелия смотрит на отца, и лицо её искажено ужасом.

– Ты рыбу убил, – то ли спрашивает, то ли утверждает она.

Руки Бастиана пусты – но он чувствует, что сжимает гарпун. И разжать пальцы невозможно. Холодный стальной прут с острым жалом на конце словно врос в ладони. И Амелия видит его.

– Малышка моя… – шепчет Бастиан и делает шаг к дочери.

Девочка испуганно вскрикивает и несётся прочь. Она бежит бесконечно долго – бьются над плечами огненно-рыжие кудри, мелькают белые домашние туфельки. И Бастиан стоит и смотрит, не замечая, что ноги несут Амелию к проклятым каменным перилам моста через Орб.

– У тебя есть власть, – звучит из пустоты голос Доминика. – Власть и гордыня вместо нужных слов и умения видеть. Что тебе дороже?

– Амелия, стой! – в отчаянии кричит Бастиан и бросается за ней.

Миг – и он снова на неосвещённом мосту недалеко от резиденции семьи Каро. Один.

«Подумай о тех, кто дорог, – звучит в голове монотонный голос Ники. – Кто позаботится о них – ты или я?»

В дом Бастиан влетает, грохнув входной дверью так, что из комнаты охраны мгновенно выскакивает дежурный. Советник сбрасывает ботинки, пробегает вверх по лестнице, оставляя следы на ковровой дорожке, швыряет с балюстрады мокрую рубаху. И натыкается на отца. Невзирая на полночный час, Каро-старший одет в рабочий костюм.

– Где ты был? – спрашивает Фабьен таким тоном, что сын тут же понимает: что-то случилось.

Остатки хмеля покидают Бастиана мгновенно.

– У Роберов. Вероника что – не предупредила?

Отец принюхивается, глаза его превращаются в узкие злые щели.

– Пил?!

– Могу я раз в год…

– Не можешь! – раздражённо рявкает Каро-старший. – Твои дочь и жена больны, а ты…

Бастиан не дослушивает. Он быстрым шагом проходит в комнату Амелии, и две минуты спустя появляется с девочкой на руках в сопровождении бледной рыдающей горничной.

– Её рвёт… – давясь слезами, перечисляет служанка. – Поносит с обеда… И часа два как впала в беспамятство. Месье Каро, она горит вся… Мадам Вероника слегла, с ней то же самое…

– Кто ещё болен? – спрашивает Советник, не сбавляя шага.

– У нас – только горничная мадам Ивонн. У соседей тоже дети, месье Сент-Аман, месье и мадам Бошан, у четы Гуле пятеро слуг…

– Дай мадам порошок глины и побольше воды. И ждите врача.

Фабьен уже у выхода. Открывает дверь, пропуская Бастиана с его ношей.

– Поедем на твоей машине, она быстрее. Садись с Амелией на заднее сиденье. Где Вероника?

Бастиан бросает на него короткий взгляд, смотрит на мокрую от пота и бледную до синевы дочь, завёрнутую в одеяло.

– Выезжаем. Время дорого.

Прикосновение к плечу вырывает Бастиана Каро из зыбкого сна. Он резко поднимает голову, ударяется затылком о металлическую перекладину носилок-каталки, вдыхает едкий запах медикаментов и только после вспоминает, где находится. Он сидит на полу под дверью кабинета дежурного врача, в лечебнице, из которой совсем недавно забирал Веронику. По ту сторону двери – его Амелия; для неё не нашлось места в палатах, а оставлять дочь в коридоре Советник Каро отказался наотрез.

– Месье Каро, доброе утро, – с дежурной вежливостью приветствует его доктор.

Бастиан щурится, всматривается в пожилое небритое лицо со следами бессонной ночи. Внутри словно сжимается невидимая рука, и Советника накрывает страхом: что он сейчас услышит?

– Как вы себя чувствуете?

– Не я. Амелия…

Голос чужой, скрипучий. Бастиан сорвал его ночью. Звал? Требовал? Он не помнит подробностей.

– Стабильна. Но по-прежнему тяжёлая.

Советник встаёт, морщась от боли в затекшем теле. Босой, в одних измятых брюках, воняющий перегаром, на мгновение он испытывает укол стыда. Разбитые костяшки пальцев на левой руке – кого он ударил? За что? Быстрый взгляд на врача: нет, этот точно в порядке.

– Доктор, я прошу извинить моё безобразное поведение этой ночью, – негромко говорит он, стараясь дышать в сторону.

Прямую линию губ врача трогает улыбка – понимающая, сочувствующая.

– Месье Каро, будь мой ребёнок на грани жизни и смерти, возможно, я вёл бы себя точно так же. Вам принесут халат, накиньте и пройдите, пожалуйста, вон туда.

– Процедурная? Зачем? – хрипло удивляется Бастиан.

– В Ядре чрезвычайная ситуация. Полагаю, вам надо быть в Совете как можно быстрее. Я хочу помочь вам немного восстановиться. Заодно обсудим состояние Амелии.

– Я могу её видеть?

– Сможете. Сейчас у неё доктор, который меня сменяет, мы скорректируем наши действия и лечение, и я подойду к вам. А теперь прошу прощения, мне надо идти к другим пациентам.

И лишь после этих слов Бастиан наконец обращает внимание на происходящее вокруг. Больничный коридор заставлен каталками с лежащими людьми. Тихие стоны и гул работающей на полную мощность вентиляционной системы создают пульсирующий непрерывный фон. От духоты и запаха рвоты и испражнений Бастиана мутит. Туда-сюда снуют женщины в белой униформе, подбегая то к одной каталке, то к другой. Кому-то судно, кому-то укол, кого-то пытаются привести в чувство. Мимо провозят каталку с неподвижным телом, накрытым простынёй. Советник закрывает глаза, давит на веки кулаками. Подошедшая молодая женщина в больничной униформе подаёт ему застиранный халат, от которого спасительно пахнет дезинфекцией. Чрезвычайная ситуация… Что произошло, чёрт подери?

– Месье Каро! – окликают его откуда-то дальше по коридору. – Накиньте халат и проходите сюда, побыстрее.

Бастиан послушно идёт на голос, стараясь не смотреть вокруг. В процедурной присаживается на кушетку, заворачивает рукав.

– Я введу вам смесь препаратов, убирающую последствия алкоголя, – поясняет врач, затягивая жгут на плече Советника. – Похоже, именно благодаря принятому спиртному вас эпидемия не коснулась.

– Поясните.

– В Ядре свирепствует кишечная инфекция. Судя по всему, источник – питьевая вода. Пострадали в основном дети и взрослые с ослабленным здоровьем. Алкоголь убил возбудителя в вашем организме, потому вы и в порядке.

Стальное жало иглы погружается под кожу, заставляя Бастиана поморщиться и отвести взгляд. Прохладная жидкость медленно течёт по вене, рука тяжелеет, словно она чужая и пристёгнута к плечу незримым ремнём.

– Что с моей дочкой?

– Серьёзная потеря жидкости, интоксикация. Болевой синдром мы сняли, даём антибиотики. Я очень надеюсь на то, что наших запасов хватит…

Советник резко обращает к врачу лицо. Взгляд суровый, тяжёлый, заставляющий доктора вздрогнуть.

– Это моя дочь. Меня не волнует, что там у вас с запасами, но вы её вылечите. Ясно?

Инъектор вводит последние капли лекарства, с щелчком втягивает в себя иглу. Привычным движением врач прижимает клочком бинта ранку на сгибе локтя Бастиана, отступает в сторону и лишь после этого отвечает – негромко, но чётко:

– В клинике семьдесят три человека в тяжёлом состоянии. Из них пять десятков детей. Точно таких же, как ваша дочь. Равных ей. Если бы вы не вели себя настолько… небезопасно для моих сотрудников, я бы разместил её на свободном месте в коридоре, а не в рабочем кабинете. Перед болезнью все равны, месье Каро.

Советник пристально смотрит в безмятежное лицо немолодого врача. Медлит, но всё же спрашивает:

– Вы хотите этим сказать, что моим ребёнком целенаправленно заниматься не намерены?

– Необходимую помощь она получит в том объёме, которую клиника может ей дать. Но не более.

Стиснув зубы, Бастиан почти бегом покидает процедурную и идёт в кабинет, где находится Амелия. С минуту стоит возле кушетки, на которой лежит его дочь – маленькая, тихая, с лицом не бледным даже, а серым. Глаза Амелии закрыты, дыхание тяжёлое, и, кажется, даже огненно-рыжие кудри потускнели. Эта кукла настолько не похожа на шумную и непоседливую дочь Советника Каро, что её страшно даже касаться.

«Кто позаботится о них – ты или я?» – снова слышит Бастиан жуткий вопрос Доминика.

Советник хватает со стола листок бумаги, исписанный мелким почерком, пробегает взглядом по строкам. В этот момент в кабинет заглядывает пожилая медсестра.

– Подойдите, пожалуйста, – просит Бастиан. – Посмотрите: это все лекарства, назначенные моей дочери?

Женщина внимательно изучает листок, кивает.

– Да, месье. Сейчас все наши пациенты это получают.

– Благодарю. Вас не затруднит найти для меня посыльного?

– Конечно, месье. Что-то ещё?

– Да. Мне надо узнать, нет ли среди пациенток Вероники Каро.

Оставшись наедине с дочерью, Бастиан меряет шагами тесный кабинет, то и дело задевая то стул, то кушетку, то край письменного стола. На ходу он пишет на обороте листа назначений для Амелии записку для Совета. Карандаш затуплен, бумага местами рвётся, Бастиан нервничает.

«Как мне быть? – размышляет он, в сотый раз с грохотом зацепив хромоногий стул. – Мой ребёнок, моя единственная дочь, самое дорогое, что у меня есть. Как мне помочь ей, как заставить мир вращаться вокруг неё, чтобы она выздоровела? Дать взятку врачу? Я всё готов отдать, лишь бы этот принципиальный тип занимался моей Амелией лично и не отвлекаясь на других больных. Запугать его, посулить увольнение? Нет, нельзя. Я оплот этого города, я не имею права терять лицо. Но это же моя Амелия, и я не могу оставить всё так, как есть! Должен же быть какой-то выход, должен…»

В приоткрытую дверь кабинета заглядывает медсестра:

– Месье?

– Ну что там?

– Мальчик-рикша готов отвезти ваше поручение.

– А моя жена? Она здесь?

– Нет, её нет среди пациентов.

– Отлично. Значит, она сможет позаботиться о дочери дома. Мадам, пусть посыльный доставит эту записку начальнику охраны пропускного пункта Ядра. Оттуда прошу передать её в Ось.

Бастиан мнётся, глядя на испачканные на коленях брюки, и добавляет:

– К сожалению, у меня с собой нет ни купона, чтобы поблагодарить посыльного за работу. Пусть он оставит свой адрес, я что-нибудь придумаю.

Медсестра улыбается, и улыбка делает её лет на десять моложе.

– Не беспокойтесь, месье Каро. Посыльный – мой сын, он выполнит это поручение как моё, не нужно ничего.

Следующие несколько часов Бастиан пытается хоть чем-то себя занять. Находиться постоянно рядом со спящей Амелией – невыносимо. Тело требует движения, разум – информации. Советник то пристально изучает карту дочери, в которую доктор каждый час вписывает сведения о её состоянии, то выходит в коридор, надеясь что-то узнать о произошедшем в Ядре. Медики общаются с ним неохотно, ссылаясь на занятость, и даже на вопросы об Амелии отвечают слишком коротко:

– Стабильна. Восполняем жидкость. Она под снотворным.

Время переваливает за полдень, и в клинике появляется Каро-старший. Он безупречно выбрит, деловой костюм, в котором он ездит на работу, сидит идеально, о стрелки на брюках, кажется, можно порезаться. При виде сына худое лицо Фабьена багровеет, правая щека нервно дёргается.

Бастиана на мгновение обжигает стыдом. Хорош же он сейчас – полуголый, непричёсанный, босой. И пахнет от него так, что сына главного судьи Азиля можно не глядя причислить к жителям Третьего круга. Неудивительно, что отца так корёжит.

– Что? – хмуро бросает Бастиан, глядя на Фабьена исподлобья. – Ты вспомнил, что я тут с ребёнком, и решил привезти мне смену одежды и обуви?

Судья Каро одёргивает лёгкий пиджак и возвращает лицу беспристрастное выражение.

– У меня рано закончилось слушание, и я заехал проведать внучку. А вот что здесь делаешь ты, Советник? – Последнее слово отец словно подчёркивает жирным чёрным карандашом. – Какого чёрта ты всё ещё здесь?

Его голос тих, тон кажется спокойным и не привлекает внимания окружающих, но Каро-младший знает, какая буря эмоций скрывается за этой отцовской манерой.

– Здесь моя единственная дочь. И мой долг как родителя – быть с ней, – сдерживая агрессию, чеканит Бастиан. – Утром я отправил в Совет записку, что ситуация не позв…

Быстрым движением Фабьен Каро хватает его за горло, ногой распахивает дверь за спиной сына и вталкивает его внутрь. Они оказываются в тесной комнатушке, заваленной грязными простынями. Не удержавшись на ногах, Бастиан падает в гору белья. Отец стоит над ним, и лицо его кривится от гнева.

– Я тебе, сопляку, быстро напомню, что такое долг. Забыл, где твоё место? Я тебя не для того протащил в Совет, чтобы ты сопли лил над больной дочкой! Ты соображаешь, что творишь, полудурок? Хочешь, чтобы тебе напомнили, что ты занимаешь чужое место, и выбили кресло из-под задницы? Ты сейчас должен быть в Совете! С самого утра, идиот! – Фабьен орёт так, что его голос срывается. – Ты человек государства! Ты не имеешь права ни на семью, ни на болезнь, когда твоих действий требует Азиль!

Время отматывается назад. Бастиану снова девять лет, он заперт в тёмной кладовой, плачет и бьётся об дверь. И снаружи до него доносится высокомерный голос отца:

– Ты не имеешь права вести себя, как жалкий грязный плебей. Род Каро всегда был элитой, и я не позволю…

– Па-а-апа! Открой! – воет Бастиан. – Я больше не буду! Пожалуйста!

Темнота наваливается, обхватывает голову ватными мягкими руками, набивается в рот клочьями пыли. Задыхаясь от ужаса, он бьётся о запертую дверь, а голос отца монотонно отчитывает его, вгоняя каждое слово в память, как гвоздь.

– Ты – Каро. Ты не имеешь права на ошибку, на слабость, на просчёт. Ты обязан служить этому городу и славить свой род. Ты – элита этого мира. Каким бы жалким и порочным ты ни был в душе – никто не должен об этом знать! Вставай, вытирай сопли и шагай в машину! Тебя отвезёт шофёр, с ребёнком побуду я. Твоё присутствие здесь совершенно излишне.

Бастиан поднимается, шаря по стене, как слепой. Медленно расправляет плечи, делает вдох. Обращает к отцу лицо, бледное и бесстрастное, как маска, и спокойным тоном, достойным рода Каро, распоряжается:

– Я прошу тебя проследить, чтобы, как только Амелия очнётся, её перевезли домой со всеми необходимыми лекарствами. Пусть ею занимается мать, а не чужие люди.

Фабьен одобрительно кивает и провожает сына удовлетворённым взглядом.

– Так-то лучше. Свежая рубаха и ботинки на заднем сиденье. Пшёл.

Дорога кажется бесконечной. Отцовский шофёр ведёт машину до тошноты медленно, словно не взрослого мужчину везёт, а годовалого младенца, который ползает по всему салону. Бастиан нервничает и, отвернувшись к окну, незаметно прикусывает костяшки пальцев.

За окном воздух жёлт от пыли, поднятой с дороги. К Ядру спешат сотни рикш, и каждый из них везёт воду. Кто в пластиковых канистрах, кто в кувшинах, притороченных к раме велосипеда. «Почему не наладят водоснабжение с помощью помпы и шлангов? – думает Советник Каро с раздражением. – Провести разводку от системы орошения полей – дело нескольких часов. Доставленную воду кипятить, раздавать уже на месте. Почему до этого никто не додумался, чёрт подери?» И тут же отвечает сам себе: потому что это должен был сделать именно ты. Это твоя обязанность – налаживать снабжение города водой, пищей, лекарствами, предметами быта.

Взгляд цепляется за велорикшу, который везёт с десяток бутылок воды. Они привязаны к шесту, лежащему на узких плечах. Рикша придерживает шест руками, при этом умудряясь каким-то образом ехать ровно. Вода плещется в грязных пластиковых ёмкостях, и Бастиан на мгновение задумывается: снаружи эта грязь или внутри бутылок? Словно почувствовав взгляд Советника, рикша оборачивается. Худое лицо, тёмное от работы на летнем солнце, расцветает ухмылкой, и рикша поспешно кивает проезжающей мимо него машине. Шест с бутылками качается, заставляя человека всё же схватиться одной рукой за руль велосипеда.

– Вы тоже это видели? – нарушает молчание Бастиан.

– Что, месье Каро? – откликается водитель, не отрывая взгляда от дороги.

– Как он посмотрел… Я не понимаю. Такая смесь торжества, злорадства и подобострастия…

– Не обращайте внимания, месье Каро. Это низы. Вам всегда будут смотреть вслед с… с тем, за чем проще всего спрятать зависть.

Бастиан хмурится, щиплет себя за переносицу. Долго молчит, провожая глазами группу дорожных рабочих, потом всё же задаёт вопрос, который вертится на языке:

– А вы завидуете нам? Вот лично вы?

Водитель пожимает плечами, обтянутыми серо-зелёной униформой.

– Чему завидовать, месье Каро? Мне достаточно того, что я имею. Иметь больше не хочу – это небезопасно, – отвечает он, не глядя на Советника. – Я сыт и одет, моя семья ест каждый день, ваш отец дал мне работу. Мы живём в зоне, где не нужно носить фильтры, можем каждый день посещать парк, мой ребёнок получает образование в школе Второго круга.

– Откуда тогда зависть в других? Да такая, что граничит с ненавистью…

– Месье Каро, я вам расскажу один случай. Год назад, во время праздника урожая, к нам залез воришка. Подросток из Третьего круга, лет двенадцати. Он съел все наши припасы на неделю. И украл мою бритву и вращающуюся рамку с картинкой внутри. Там цветок был какой-то. А потом напакостил в доме. Измазал стены, простите, дерьмом. Мальчишку поймали, вещи нам вернули. Мне даже позволили поговорить с ним. Я спросил, зачем ему бритва и рамка. И он ответил: «У меня их никогда не было». И ещё я спросил, зачем он изгадил наш дом. Знаете, что он сказал?

– Что? – заинтересованно отзывается Бастиан.

– «Вы слишком хорошо живёте».

– Я не понимаю.

Водитель на миг отвлекается от дороги, заглядывает Бастиану в лицо.

– Всё просто. Когда у тебя нет ничего, проще ненавидеть тех, у кого есть хоть что-то. На ненависть не надо ни ума, ни приложения усилий. Проще отнять у другого и разломать, чем достичь чего-то своим трудом. Вы знаете отца Ланглу?

– Конечно.

– Я постоянно хожу его слушать. Вот он как-то сказал, что в каждом из нас живут в постоянной борьбе Зверь и Человек. И путь Зверя легче, но он ведёт вниз. А путь Человека труднее, но это путь к Богу. Я понятия не имею, что такое Бог и за что отец Ланглу призывает его любить, но думаю, Бог – это то, что не стыдно оставить своим детям. Кто-то носит в себе зависть, гнев, агрессию – и таких большинство, потому что так легче. Это как винить в своих неприятностях кого угодно, но не себя, понимаете?

Советник кивает. И указывает в сторону стены, опоясывающей Ядро:

– У пропускного пункта толпа. Чего они хотят?

– Месье Каро, я бы на вашем месте не стал это выяснять сейчас. Вы без охраны.

Бастиан раздражённо дёргает щекой, взгляд его наполняется высокомерием.

– Я не идиот выходить к ним пообщаться, – говорит он резко и холодно.

Вытаскивает из бардачка машины тазер-кастет, проверяет уровень заряда аккумулятора: почти полный. Подъезжая к толпе у ворот, электромобиль сбавляет скорость до пешеходной. Человек двести сидят в тени стены или стоят вдоль обочины. У их ног громоздятся ёмкости с водой. Стоит машине остановиться – и по дверям принимается барабанить множество рук.

– Чистая вода, месье! Всего пятьдесят купонов! Месье, у меня дешевле – отдам две канистры за семьдесят! Купите воды, месье, напоите семью!

Голоса сливаются в сплошной гул. Бастиан делает глубокий вдох и медленно выдыхает, подавляя раздражение. «Они пытаются продать нам то, без чего мы не протянем и суток. Это как продавать воздух, которым ты дышишь каждую секунду, – думает он. – Нашу беду они обращают в способ наживы. И это люди, о которых я забочусь каждый день?»

Створки ворот КПП медленно разъезжаются, пропуская отряд полицейских с щитами и дубинками. Они быстро оттирают толпу от машины Советника, и электромобиль въезжает на территорию Ядра.

– Да чтоб вы передохли там все, скупердяи! – несётся вслед.

Кто-то метко швыряет в машину бутылку, она гулко бьёт по крышке багажника. Толпа разражается свистом и улюлюканьем.

– Пейте свою мочу, уроды! Хлебните кровушки своих детей!

Бастиан с каменным лицом смотрит в точку перед собой. Как только электромобиль останавливается перед шлагбаумом, он резко распахивает дверь, выходит и направляется туда, где полицейские оттесняют толпу.

– Месье Каро, стойте! – орёт ему вслед начальник КПП. – Советник, там опасно!

В ушах звенит не то от жары, не то от воплей. Мокрая от пота рубаха прилипла к спине, воротничок стал тесен. Тазер в опущенной руке странно лёгок, почти невесом. А шагать тяжело, на ногах словно оковы. Бастиан проходит через арку ворот, останавливается за спинами полицейских. Всматривается в лица людей по ту сторону щитов. Молчит.

Вопли смолкают, толпа глядит на Советника Каро. Ждут.

– Пейте нашу Кейко! – орёт кто-то из задних рядов, и Бастиан вздрагивает.

Реплика требует реакции, какого-то ответа, но ему нечего сказать. Или…

– Моя дочь… – Голос срывается, приходится прокашляться, чтобы продолжить. Это вызывает в толпе смех и свист. – Моя дочь сейчас в госпитале. И десятки других детей, которые ни в чём не виноваты.

– Бог мстит вам за беспредел, Каро! Это вам за наших братьев и сестёр!

– Плох тот Бог, что отыгрывается на детях. Но ещё хуже люди, способные этому радоваться. Вы болеете – мы даём вам помощь, ничего не требуя взамен. А что делаете вы? Продаёте нам воду за месячный заработок рабочего?

Последняя фраза тонет в дружном вое сотни глоток. Из толпы в сторону Бастиана летят комья земли и пустые пластиковые бутылки. Полиция теснит людей, пуская в ход дубинки. Бастиан Каро стоит и смотрит, как, огрызаясь, отступает безликая толпа. Мысли в голове мечутся, как будто их гонит ветер.

«Мой долг – заботиться о людях, кормить их, обеспечивать всем необходимым. Я должен служить на благо людей. Людей… Это – люди?»

– Месье Каро, – начальник КПП переминается за его спиной с ноги на ногу, – месье Каро, простите, но лучше вам…

– Я знаю, что лучше, – сухо перебивает его Бастиан.

Поворачивается и возвращается в машину. Пять минут спустя он уже заходит в вестибюль Оси. Сегодня здесь многолюдно: в глазах рябит от полицейских мундиров, у стены, где отмечают выдачу пропусков для посетителей и размещается информация о местонахождении кабинетов, мнётся с десяток подчинённых Бастиана. Внимательный взгляд сразу замечает ответственных за выдачу со складов средств первой помощи и лекарств, распорядителя провизии по Третьему, Четвёртому и Пятому сектору Третьего круга и бледного как мел начальника водоканала. Навстречу Советнику Каро тут же бежит одна из вездесущих секретарей – пухленькая брюнетка Николь Бриан. Она из тех немногих неугомонных женщин Ядра, которые считают, что и мадемуазель тоже надо работать.

– Месье Каро, слава богу! Мы уж было решили, что вы тоже заболели!

В её голосе столько искренней радости, что Бастиан позволяет себе на мгновение улыбнуться и немного сбавить шаг.

– Я в порядке, мадемуазель Бриан. Был в госпитале с дочкой. Кто из Совета здесь?

Николь скачет за ним и бодро перечисляет:

– Месье Робер, месье де Ги, месье Лефевр, месье Седьмой.

– Отлично. Через полчаса пришлите ко мне в кабинет десять свободных посыльных.

Бастиан поднимается в зал заседаний. Впервые за несколько лет он пользуется лифтом – сегодня важна каждая сэкономленная минута. От лифта четыре шага до угла, оттуда до двери зала заседаний – двадцать три шага по узкому коридору без окон.

Советник Каро заходит без стука, приветствует присутствующих вежливым поклоном. В зале трое – осунувшийся, всклокоченный Пьер Робер, начальник полиции Канселье и Седьмой, мрачной чёрной фигурой возвышающийся во главе стола.

– Прощу прощения, господа. Я приехал, как только смог.

– Принято, месье Каро, – гудит из-под маски Седьмой. – Мы в курсе ваших обстоятельств. Пока вы отсутствовали, я взял на себя часть ваших полномочий. Распорядился о скорейшем монтаже системы подачи воды с полей в Ядро. Население Ядра оповещено о необходимости кипячения воды и недопустимости приобретения её у обитателей Второго и Третьего круга.

– Благодарю, месье Седьмой. По пути сюда я как раз столкнулся с группой таких продавцов воды. Их настрой мне не понравился.

Робер издаёт смешок, в котором ясно звучит истеричная нотка, и утыкается лицом в ладони.

– Что? – хмуро спрашивает Бастиан.

Вместо Пьера отвечает Канселье:

– Советник… У нас проблемы. Точнее, у вас.

– А, вы уже виноватых назначили? Ну-ну. Разъясните.

Бастиан усаживается на своё место за столом, складывает руки на груди. Канселье встаёт по стойке «смирно» и докладывает:

– По факту вспышки тяжёлой инфекции была проведена проверка одной из линий водоснабжения. Той самой, что питает Ядро. Эту ветвь блокировали, взяли пробы для анализа и слили воду полностью. Пробы брали всюду, где возможен доступ, и здесь, в Ядре. Врачи подозревают сальмонеллёз или дизентерию, но пока у нас нет подтверждения. Но источник заражения найден. Мёртвые крысы.

– Как они попали в систему? – спрашивает Бастиан, уже предвидя ответ начальника полиции.

– Однозначно не попрыгали туда самостоятельно, вскрыв замок на камере для взятия проб. Техники, обнаружившие крыс, вытащили и мешок, в котором те находились до того, как попали в воду.

– Это называется «теракт», – бесцветным голосом сообщает Пьер Робер.

– «Пейте нашу Кейко…» – невольно вырывается у Бастиана.

– Браво, Советник. Вы тоже видели эти надписи на стенах в трущобах? – ухмыляется Канселье.

– Не видел. Слышал от… Чёрт! – Не сдержавшись, Бастиан бьёт кулаком по столу.

– Вот именно, – кивает Робер. – Я распорядился усилить полицейское патрулирование и охрану Ядра. Охраняют и систему доставки воды, которую сейчас собирают. Вводится комендантский час на территории Второго и Третьего круга.

– Второго тоже?

– Да, месье Каро, – кивает Седьмой. – В госпитале полно жителей Ядра, в том числе детей. А агрессивный настрой низов вы лицезрели сегодня сами. Ситуация неприятная. И мне она видится серьёзнее, чем выглядит на первый взгляд.

Советник Робер тоже кивает и угрюмо произносит:

– Господа, я предлагаю уже разойтись по своим местам. Месье Каро, мы тут с семи утра заседаем, координируем, принимаем новости, анализируем…

– Понимаю. Акеми Дарэ Ка арестовали?

Начальник полиции качает головой. Бастиан буровит его взглядом, в котором мешается презрение и сдерживаемая ярость.

– Тогда я требую у вас, месье Робер, права на проведение сегодня же обыска в японских семьях. – Каро чётко выговаривает каждое слово. – В сопровождении вооружённой охраны. Не щиты и дубинки, Советник. Дайте нашим людям оружие, понимаете? Раз плебеи так держатся за своих, я заставлю их выдать нам эту тварь добровольно. Это необходимо было пресечь превентивно и выловить девку сразу!

– Протестую! – вмешивается Седьмой. – Там старики, дети…

– Пьер, ты дашь мне разрешение и людей? – с нажимом спрашивает Бастиан. – Сперва мой брат, теперь моя дочь и несколько десятков других детей из нашего круга. Пьер, если ты не позволишь – я пойду туда один, слышишь?

Пьер Робер смотрит сперва на Бастиана, потом переводит взгляд на Канселье, затем обращается к Седьмому:

– Извините, Советник. Но тут мы с месье Каро в большинстве. Да, Бастиан. Я даю добро.

Течение Орба мягко покачивает лодку, мерный плеск воды под веслом убаюкивает. Голова тяжёлая, но глаза не закрываются, хочется смотреть и смотреть вверх. И пытаться увидеть небо сквозь узор конструкций Купола. Маленькие руки комкают край старого плаща, укрывающего девочку от прохладного ветра. Ветер поёт в вышине тихо и грустно, и река вторит ему.

– Как ты, дитя? – слышится голос отца Ксавье.

Амелия медленно опускает ресницы и слегка улыбается. Не потому, что ей хорошо, просто её так учили отвечать взрослым. Делать вид, что всё в порядке, чтобы не волновать никого попусту. На самом деле ей очень плохо. Плохо настолько, что она не владеет собственным телом. И к ней в голову приходит то, чего она не звала.

– Я видела, что сделал Бог, – еле слышно отвечает она. И добавляет, подумав: – Он совсем не добрый.

– Иногда – добрый. Иногда – нет. Но справедливый всегда, – отвечает отец Ксавье.

– На кого он похож?

– Трудно сказать. Мне думается, на каждого из нас.

– Так не бывает. Нельзя быть всеми.

– Это Бог, мадемуазель Каро. Он может всё.

Амелия беззвучно вздыхает. Кладёт руки на живот, собирает плащ в складку. Задумчиво проминает складку в середине и внимательно рассматривает результат. Ксавье Ланглу наблюдает за действиями девочки, пытаясь понять, что та делает. Амелия ловит его заинтересованный взгляд и спрашивает:

– Бог бы догадался, что это?

– Конечно.

– Так неинтересно. А если бы я решила обмануть и сказала бы, что ответ неверен?

– Полагаю, он бы тебе подыграл.

– Я думаю, что про удава, который проглотил слона, знаем только мы с мамой, – ревниво заявляет девочка.

Ксавье уверенно кивает.

– А я думал, это шляпа, – говорит он.

Карие глаза Амелии становятся абсолютно круглыми, рот в изумлении приоткрывается. Ксавье отворачивается, чтобы спрятать улыбку, и делает вид, что осматривает берег.

– Скоро ты будешь дома, малышка. Вон уже соевые поля заканчиваются, осталось мимо кукурузы проплыть – и границы Ядра, – мерно работая веслом, говорит священник.

Девочка с усилием приподнимается, вытягивает шею, всматриваясь вдаль.

– А почему мы не по дороге поехали?

– Так быстрее. И на дороге трясёт. И пыль, – отвечает Ксавье. А мысленно добавляет: «И путь по реке для дочери Советника безопаснее».

Амелия ложится обратно, на дно лодки, поднимает вверх руку, мрачно рассматривает исколотые вены. От грубых игл на тонкой коже остались синяки.

– Как сливовый джем, да, отец Ксавье?

– Это пройдёт, маленькая. Когда спасаешь жизнь, иногда необходимо причинить боль.

Рыжие ресницы опускаются. Девочка на ощупь шарит по жестяному дну плоскодонки, чертит пальцем узоры.

– Отец Ксавье, а что там, вдоль берегов?

– Соя растёт, кукуруза. Из них делают еду для бедняков, бумагу, масло, предметы для быта.

– Всё-всё – соя и кукуруза? – удивляется Амелия.

– Почти. На территории Ядра ещё растёт виноград, картофель и ягодные культуры, а ниже по течению Орба, за Ядром – яблоневые сады.

Священник хмурится, напряжённо разглядывает стайку кошек, пожирающих что-то на берегу. Что-то принесённое рекой. Небольшое, не крупнее самих зверьков. Отец Ланглу неловко поворачивается, весло ударяет по обшивке лодки, от резкого звука кошки бросаются врассыпную. На серых камнях остаётся то, что раньше было новорождённым младенцем – истерзанное полуразложившееся тельце. Ксавье закрывает глаза. Он видел такое не раз и не два, но привыкнуть к этому невозможно. Умерших матери оплакивают и относят на кремацию. Тех, кто был любим и дорог. Почему ненужных детей всегда вышвыривают в реку?

«Прости ей, Господи. И прими маленькую душу в объятия свои. И дай мне слова, чтобы я мог достучаться до сердец тех, кто творит подобное. Что стало с миром, который Ты создал? Что мы с ним сделали? Почему одни за своих детей готовы на убийство, а другие убивают новорождённых своими руками? Почему Ты даёшь детей тем, кто их не желает, и оставляешь ни с чем тех, кто молит тебя о материнстве? Да, я упрекаю Тебя – но сколько можно носить в себе вопросы, на которые Ты не отвечаешь? Ты, справедливый, правильный…»

– Отец Ксавье, – окликает его Амелия. – У вас что-то болит?

Он отвечает: «Нет» – и поспешно улыбается, словно стыдясь своих мыслей. Как она узнала? Детская непревзойдённая интуиция – или он позволил себе минутную слабость и всё, что он чувствует, отразилось на лице? Амелия наблюдает за ним из-под прикрытых век и будто чего-то ждёт. Он опускает весло в воду, направляя лодку ближе к середине реки. Серые, безжизненные воды Орба лениво продолжают свой путь к морю.

– Когда люди опускают плечи и голову вот так и из больших и сильных становятся маленькими – у них болит, – тихо произносит Амелия. – Я видела это в госпитале. Там болит у всех, даже у тех, кто лечит. Месье, который ухаживал за мной, иногда заходил в комнатку, где я лежала, садился у окна вот так. А до этого мама так делала. А потом попала в госпиталь. Отец Ксавье, вы не болейте. Я не умею рулить лодкой.

– Я в порядке, мадемуазель Каро. Просто что-то попало в глаз.

Амелия ложится на бок, кутается в плащ с головой и засыпает. Ксавье молча работает веслом, стараясь не шуметь и ни о чём не думать. Так проще, так спокойнее. Он считает до миллиона – своего рода медитация. Изредка поглядывает на мирно сопящую во сне Амелию и гонит от себя воспоминание: укрытое плащом тело, бессильно откинутая детская рука, под ногтями – запёкшаяся кровь; священник осторожно заглядывает под плащ, смачивает водой тряпицы на лице ребёнка. Восемь лет прошло – а Ксавье Ланглу всё ещё помнит, как ловил каждый его вдох, молясь, чтобы он не стал последним. И как тяжело давались слова, адресованные врачу в госпитале Второго круга: «Не спрашивайте ни о чём. Спасите ребёнка. Я найду, как отблагодарить».

Река изгибается, впитывая в себя приток – такой же серый и безжизненный, как сам Орб. Отец Ланглу направляет лодку левее, поглядывая на обрывистый берег. Поля заканчиваются, в полукилометре высится стена, кольцом окружающая Ядро. Беспокойство внутри нарастает. Ксавье прислушивается, стараясь погружать весло в воду как можно тише, скользит напряжённым взглядом по зарослям, покрывающим прибрежный холм. Да, до ворот пропускного пункта и до бунтовщиков далеко, но дитя в его лодке настолько слабо и драгоценно, что Ксавье не имеет права на риск. Ни малейшего.

Плоскодонка бесшумно огибает холм, и отец Ланглу правит к отмели. В нескольких метрах от берега он снимает сандалии, закатывает брюки до колен и позволяет течению увлечь лодку в арку под стеной Ядра. Звуки становятся гулкими, дневной свет меркнет. В глубине десятиметрового тоннеля виднеется решётка, отрезающая кому-либо водный путь. Ксавье Ланглу кладёт весло, переступает за борт и бредёт в тоннеле по мелководью, таща за собой лодку. Плоскодонка качается, волны шуршат галькой на берегу, и эти звуки будят Амелию. Она моргает, сонно смотрит вверх и пугается, увидев вместо привычной серой сетки Купола грубую каменную кладку.

– Отец Ксавье! – зовёт она, и эхо звонкой птицей мечется в тоннеле.

– Я здесь, маленькая мадемуазель, – немедленно откликается тот. – Мы почти добрались. Осталось только открыть волшебную дверь.

Ксавье вытаскивает лодку на сушу, подходит к самой решётке и встаёт на носки, вытягиваясь во весь свой огромный рост. Амелия смотрит на него с затаённым восхищением.

– Вы как медедь в книжке, – восторженно шепчет она. – Большо-о-ой!

– Медведь, – поправляет её священник, пряча улыбку.

Рука скользит по грубым камням, нажимая их в определённой последовательности. Внутри стены что-то щёлкает, и решётка с глухим рокотом поднимается.

– Вол-шебст-во! – комментирует Амелия. И прислушивается, наслаждаясь тем, как звук её голоса отражается от каменной кладки. – А мне стало лучше!

Священник возвращается в лодку, выкидывает на берег сандалии и бережно поднимает девочку на руки.

– Я могу взять с собой плащ? – спрашивает Амелия. – Буду дома играть в путешествие по реке. Закутаюсь, лягу в папин шкаф и стану думать, что я в лодке…

Конечно, он разрешает.

Амелия устраивается, ловко усевшись на сгибе локтя и обняв отца Ланглу за шею. Ксавье поправляет на ней застиранную ветхую рубашку, которую девочке выдали в госпитале, подаёт ей плащ, обувается на берегу и проходит дальше по тоннелю. На ходу он дёргает неприметный рычаг, и решётка шумно опускается на место.

– А зачем эта штука? – любопытствует Амелия, тыча в преграду пальцем.

– Чтобы дурные люди не прошли сюда.

– Они застрянут, да? А я пролезу, – уверенно заявляет она. – Я люблю лазить. По деревьям, на чердак, по канату в спортзале, под столом…

Она беспечно болтает, покачивая босыми ногами, а священник молча несёт её туда, где брезжит дневной свет. Он проходит по самой кромке воды вдоль бетонных плит, ограждающих русло Орба, поднимается по неприметной лестнице – и вот они с Амелией уже посреди главной улицы Ядра. Ветер шумит в кронах деревьев, в воздухе разливается аромат свежей выпечки и цветов из сада Роберов, солнечные блики пляшут на лопастях яркой вертушки над крыльцом дома де Ги. На перилах моста развалилась и лениво вылизывается ручная кошка мадам Дюмон – всегда ласковая с хозяйкой и жутко агрессивная с кем-либо другим. Посреди мостовой валяется красный пластиковый мяч. Милая, привычная местным жителям картинка, но…

– А где дети? – хмурится Амелия.

– Наверное, обедают, – спешит успокоить её отец Ксавье. – Давайте и мы поспешим домой. Наверняка мадам Ганна приготовила вам что-то вкусное.

Без детей, носящихся по улице под присмотром нянь, Ядро выглядит вымершим. Взрослые, встреченные по пути к особняку Каро, вежливо кланяются священнику и провожают притихшую Амелию взглядами, полными горечи и зависти. Девочка нервно дёргает завязки, удерживающие на плечах рубаху, и утыкается лицом в шею Ксавье.

– Мне нужно к папе…

Ксавье Ланглу прибавляет шагу. Ему тоже не по себе от этих взглядов, от этого тягостного молчания и от того, как испуганно прижимается к нему рыжеволосая малышка. Последние метры, отделяющие крыльцо дома Каро от тротуара, он почти бежит.

Дверь ему открывает горничная.

– Здравствуйте, отец Ланглу. Ох, мадемуазель Амелия!.. Я позову хозяев.

Ивонн уже в прихожей. Заламывает руки, картинно закатывает глаза:

– Слава богу! Моя крошка, моя деточка! Отец Ксавье, спасибо, что привезли её! Ей нечего делать там, среди плебеев, правда же, моя сладенькая?

– Ей эти плебеи жизнь спасли, – сурово замечает священник, опуская Амелию на ковровую дорожку.

Девочка расправляет на себе больничное одеяние, принимает у отца Ксавье плащ и неуверенно мнётся на месте.

– Где папа? – наконец, спрашивает она.

– Папа три дня дома не появляется, – фыркает Ивонн. – Очень занят. Элен! Где ты там, Элен? Принеси с кухни то, что осталось от обеда, упакуй в пакет. Отец Ланглу, возьмите еды для ваших прихожан. Амелия, куколка, что такое на тебе надето? Кошмар какой, немедленно снимай!

– Я голая там! – с неожиданной злостью рявкает «куколка», и в её голосе отчётливо слышны отцовские интонации.

В глубине коридора слышатся торопливые шаги, которые Ксавье узнал бы из тысячи. Вероника спешит, чуть касаясь рукой стены и путаясь в длинной юбке. Когда она выходит на свет, у священника сжимается сердце: серый цвет лица, обмётанные губы, проступившие линии скул.

– Зачем ты встала, ненормальная? – раздражённо вопрошает Ивонн. – Сказала же: плохо – лежи.

– Моя дочь дома, – отвечает Вероника. – Я должна её встретить.

– На это нянька есть.

– А я – мать, – неожиданно твёрдо возражает она. И поднимает глаза на Ксавье: – Здравствуйте, отец Ланглу.

– Здравствуй, Веро. Неважно выглядишь.

– Мне сегодня уже лучше. Конопушка, привет. Пойдём, я положу тебя в кроватку? Я для тебя книг приготовила, а nourrice принесёт чашку бульона… я соскучилась, дочь.

Амелия гордо шествует от двери к матери, неся в объятиях пыльный плащ, как боевой трофей. Ксавье провожает её внимательным взглядом, потом обращается к Ивонн:

– Мадам Каро, вы разрешите пройти? Я хотел поговорить со своей воспитанницей.

Ивонн делает любезное лицо и удаляется в свои апартаменты. Ксавье подходит к Веронике и девочке, улыбается:

– Мадемуазель Каро, разрешите, я вас отнесу в вашу комнату?

– В детскую, – уточняет Амелия. – К дяде Ники я пока не хочу.

Устроив девочку среди пышных подушек и сменив ей больничную рубаху на домашнюю сорочку, Вероника оставляет дочь с Ганной и выходит в коридор, где её терпеливо дожидается Ксавье. Прохладные пальцы касаются запястья священника, скользят в рукав.

– Веточка, – шепчет он с укоризной. – Нет. Идём на свет, я кое-что тебе принёс.

В своей маленькой комнате Вероника закрывает за Ксавье дверь, приваливается спиной к косяку.

– Просто побудь здесь…

Жёсткая широкая ладонь гладит спутанные волосы девушки. Ксавье терпеливо ждёт, пока она успокоится, потом шарит за пазухой, достаёт круглую склянку размером с два кулака и протягивает Веронике. Внутри в прозрачной жидкости плавает крупный цветок, похожий на яркую бабочку.

– Я побуду. С днём рождения, Веточка. Я не забыл.

Её взгляд – благодарный, светлый, счастливый – способен оживить целый мир. Она принимает подарок, как величайшее из сокровищ, как живое существо, как святыню. Улыбка, расцветающая на бледных обмётанных губах, стоит пути длиной в половину жизни. Единственный поцелуй – короткий и робкий – гасит тоску, что гложет Ксавье Ланглу от расставания до встречи.

Нет ни слов, ни смысла искать слова. Он молча опускается в кресло, она садится на пол, обнимает его колени и прижимается к ним щекой. И пальцы играют с пшеничными прядями её волос, и неяркий свет мерцает в крохотных каплях на кончиках ресниц, и Ксавье Ланглу любуется Вероникой Каро, будто имеет на это право.

И мир замирает хрупкой бабочкой над раскрытой ладонью.

Причудливые, нелепые постройки сектора громоздятся ярусами, уходят ввысь, взгляд блуждает в лабиринтах балок, тросов, перекрытий – и не находит выхода. Не видно даже рисунка Купола – только части одной гигантской конструкции. Ветер колышет то ли развешенное для просушки тряпьё, то ли флаги. В глубине сооружения из пластика, металла, бетона и ещё чёрт знает чего вспыхивают огоньки. Мерцают то там, то тут, приковывают к себе взгляд, завораживают.

– А-ааанэ-эээ… – доносится откуда-то сверху – тихое, словно дыхание.

Акеми вздрагивает, озирается. Поскрипывают покачиваемые слабым ветром, ржавые рекламные вывески над головой. Странно: надписи на них японские. Акеми не может их прочесть, но она точно помнит, как выглядят слова, начертанные на её родном языке. Девушка оглядывается, пытаясь понять, где находится, и вспомнить, откуда пришла. За её спиной, насколько хватает взгляда, расстилается пустырь. Если приглядеться, начинает казаться, что где-то там, в темноте, левее, крематорий, в котором работала Акеми.

– Анэ-ээээ… – уже ближе, в нескольких шагах.

И нежный звон бубенчика. Голубого фарфорового бубенца, вплетённого в чёрную тугую косу.

Акеми становится страшно, потеют ладони. «Кейко нет», – шепчет память. Но её голос невозможно не узнать, ошибки быть не может!

– Кей-тян? – неуверенно зовёт девушка.

И слышит бубенчик.

– Кейко, это ты? – кричит Акеми. И замирает, вслушиваясь.

Ничего. Только поскрипывают на ветру жестяные вывески в вышине да хлопает висящая на одной петле дверь. Над ней приветливо вспыхивают огоньки. Акеми решительно делает шаг вперёд.

– I-chi…[14] – нараспев произносит знакомый до боли голос.

Девушка оказывается прямо перед дверью, но успевает выставить перед собой руки, чтобы не удариться. Дверь, ледяная на ощупь, бесшумно распахивается, как только ладони касаются её. Акеми осторожно заглядывает внутрь… и понимает, что смотрит на улицу с высоты третьего этажа. Внизу по узкому проулку пробегает темноволосая девушка в голубом кимоно.

– Кей-тян! – зовёт Акеми, протягивая руки.

– Ni-i… – доносит ветер в ответ.

Голубое кимоно исчезает за поворотом. Акеми оборачивается в поисках выхода – и не видит за своей спиной абсолютно ничего. От неожиданности она теряет равновесие, спотыкается о порог, внезапно ставший подоконником, и, взмахнув руками, падает в оконный проём…

…и приземляется на корточки посередине балки, соединяющей собой две заброшенные высотки. Осторожно встаёт, выпрямляется во весь рост и зовёт:

– Кей-тян! Где ты?

Девушка в голубом стоит, закрыв лицо ладонями, справа от Акеми – там, где балка переходит в глухую стену.

– Sa-an… – произносит она.

Балка стремительно удлиняется, становится шире – и вот Акеми уже на пустынной дороге, конец которой теряется в мерцающей холодными искрами темноте. И уверенно бежит туда, где виднеется тонкий девичий силуэт.

– Подожди! Постой! Не прячься!

– Shi-i…

Рукав голубого кимоно мелькает среди нагромождений сломанных ящиков и контейнеров. Позади Акеми что-то с грохотом рушится – но она не оглядывается и упрямо бежит вперёд.

– Имо то, постой! Во что мы играем, что это?

В метре от Акеми стремительно вырастает ледяная стена. Девушка с трудом успевает затормозить, падает на колени. Сверху летят куски смертоносного льда, разбиваются вдребезги рядом с Акеми, но ни один из осколков не задевает её.

– Кей-тян! Я не боюсь!

– Go-o…

Сестра стоит перед ней – статуя, искрящаяся нежнейшим голубым льдом. Ладони плотно закрывают лицо, серебрится в тёмных волосах иней. Акеми делает шаг навстречу.

– Я нашла, имо то. Не прячься. Я не боюсь. Хочешь – дотронусь?

– Ro-ku… – тихо тянет Кейко.

Расстояние между сёстрами не сокращается, как бы Акеми ни тянулась, сколько бы шагов вперёд ни делала. Кейко остаётся недосягаемой, и Акеми вдруг понимает – сестра не желает, чтобы её трогали. «Лёд. Это же лёд! Кей-тян не нужна моя смерть… она что-то хочет показать».

– Послушай меня. Мы играем, верно? Мы с тобой в детстве так считали, когда прятались. Ты водишь, Кей-тян?

Та медленно качает головой, и бубенчик, вплетённый в косу, оживает.

– Если не ты водишь… кто тогда?

– Schi-i-ichi… – Глухой, жутковатый рык заставляет сестёр вздрогнуть.

Кейко мигом садится на корточки, прячет лицо в коленях, Акеми невольно повторяет то же самое. Исчезает ледяная стена, девушки сидят под перевёрнутым мусорным ящиком. Сквозь щели в нём мерцают колючие голубые огоньки. Акеми накрывает необъяснимым, как в детстве, липким ужасом, она жмурится, сжимается, стараясь стать незаметной. В ударах собственного сердца ей слышатся шаги – мерные, тяжёлые, приближающиеся.

«Если Кейко не водит, то кто водит? Кто? Мы прячемся… Мы обе жертвы, добыча!»

– Кей-тян, – шепчет она. – Кей-тян, кто там? Во что мы играем, имо то?

Акеми заставляет себя сделать глубокий вдох, потом выдох. Собраться, как учил отец. Страх – только внутри. И лишь в её силах справиться с ним. Ладонь скользит по бедру, нащупывает самодельные ножны, тянет вакидзаси за рукоять.

– Кей-тян, мы выиграем, – успокаивая и сестру, и себя, говорит Акеми. – Какие правила?

Кейко трясёт косами, и её испуганный голос повторяет и повторяет в голове Акеми: «Не играть! Тебе нельзя играть! У Зверя нельзя выиграть!»

– Hach-h-hi… – рокочет над ними леденящий голос, и мощный удар раскалывает контейнер пополам.

Акеми бросается в сторону, перекатывается по холодному бетонному полу, обдирая плечо, ныряет за спасительный угол. От тяжёлого запаха разлагающейся рыбы подкатывает тошнота, вид громадины, которую она лишь зацепила краем глаза, сеет ужас.

– Нет-нет-нет, – твердит Акеми. – Я не боюсь, я не должна!

Вдох. Выдох. Девушка вылетает из укрытия, на бегу выхватывая клинок из ножен. И останавливается в изумлении. Среди размётанных обломков мусорного контейнера сидит Кейко, низко опустив голову и держа в руках любимую чашку. А рядом с ней стоит мужчина в дорогом сюртуке и начищенных до блеска ботинках. Черты его лица расплываются, чётко видна лишь жуткая разинутая хищная пасть. Рыбья пасть.

– Убегай, девочка с игрушечным мечом, – насмешливо булькает Зверь. – Я убил Онамадзу, тебя ли теперь бояться?

Акеми выставляет вакидзаси перед собой, упрямо смыкает губы. «Я не боюсь. Я человек, а человек сильнее Зверя!» Существо медленно, с завораживающей грацией двигается к ней.

– Беги! – приказывает тварь, нависая над Акеми.

– Kyu!!! – звонко кричит девушка и выбрасывает вперёд руку с клинком.

Лезвие входит по самую рукоять. Акеми осоловевшим взглядом смотрит на оседающую на пол тварь. Как всё просто! Человек сильнее Зверя! Смотри, Кейко!

– Смот… – начинает было Акеми – и умолкает, испугавшись собственного голоса.

У издыхающего чудовища женское лицо. Раскосые серые глаза, японские высокие скулы. Тёмные волосы, остриженные до плеч. Плечи по-мужски крепкие и широкие – сказались занятия плаваньем в мутных водах Орба. Поверженный Зверь сжимает в правой руке короткий меч.

– Jyu! – торжествующе выдыхает Акеми. Звук получается смазанным, больше похожим на рык – нелегко говорить пастью, полной острых рыбьих зубов.

Девушка в голубом кимоно баюкает в ладонях алую чайную чашку и едва слышно напевает:

– И-чиии… Ни-и… Са-ан… Си-и…

Зверь ложится у её ног и засыпает с открытыми глазами. В вышине поскрипывают старые жестяные вывески, хлопают по ветру не то линялые флаги, не то развешенное на просушку тряпьё. Яркие голубые огоньки мерцают среди многоярусных построек заброшенного сектора.

Го-о…

Ро-ку…

На-ана…

От собственного вопля звенит в ушах. Акеми садится в постели, загнанно дышит. Её колотит, подушка и простыня мокры от пота. Руки трясутся, когда она натягивает на себя одеяло, чтобы хоть как-то согреться.

Реальный мир понемногу возвращается, обретает привычные запахи, черты и краски. Тикают старинные часы в углу маленькой комнаты. В лучах утреннего солнца, проникающего сквозь щели жалюзи, танцуют пылинки. С рисунка на стене улыбаются Акеми незнакомые чёрно-белые люди. Со стеллажа, заваленного чертежами и всякими деталями, металлическими и пластиковыми, свисает полотенце. На длинном обитом жестью столе царит хаос из проводов, перчаток, респираторов, подсумков и вездесущих в этом доме железок. По полу раскиданы пёстрые подушки, в углу на табурете брошен скомканный плед и её, Акеми, комбинезон.

Кутаясь в одеяло, девушка сползает с просторной – почти на полкомнаты! – кровати и бредёт на кухню, перешагивая через разбросанные вещи. Сон не отпускает её, и больше всего сейчас она боится услышать, как нежный голос Кейко произносит нараспев очередную цифру – потому что тогда исчезнет то, к чему она вот уже несколько дней старательно привыкает, и Акеми окажется где-нибудь в незнакомом и пугающем месте. На краю крыши, например.

Сейчас ей нужно что-то материальное, чтобы успокоиться. Такое, что можно потрогать руками, понюхать, попробовать на вкус. Что не может оказаться плодом её воображения. Акеми берёт с полки пластиковый стакан, черпает воду из стоящего в углу бака, пьёт. Вода кажется ей очень вкусной. Совсем не такой, какая течёт из кранов в Третьем круге. Здесь она свежее, нет ощущения маслянистости и отчётливого привкуса ржавчины. Хоть Рене и говорит, что эту воду тоже надо отстаивать и кипятить, для Акеми она великолепна. И самое приятное: здесь вода в домах есть всегда, без перебоев.

Девушка возвращает стакан на место и садится на широкий подоконник, подвинув в сторону ящичек с зеленеющей рассадой. И пытается вспомнить, что это растёт и для чего используется. Трогает нежный листок одного из растеньиц, нюхает кончики пальцев: на них остался яркий, необычный аромат. Кажется, это для травяного чая. Рене говорит, во Втором круге все что-то выращивают. Возле каждого дома разбит огород. Это разрешено и даже поощряется. Единственное, что власти требуют от людей, – часть семян от урожая, чтобы было что выращивать в следующем сезоне.

Приоткрыв оконную раму, Акеми с наслаждением вдыхает уличные запахи. Зелень, освежённая ночным дождём, пахнет божественно. Девушка задумчиво касается правой щеки, привычно пытаясь поправить трубочку воздушного фильтра, и только тут вспоминает, что Рене удалил его ещё четыре дня назад. Сказав: «Дыши чистым воздухом. Каждый человек в Азиле этого заслуживает».

Жизнь во Втором круге кажется сказочной. Воздух чист, кругом цветущая зелень, вместо пустырей – парки. Дети учатся в школах, и не год, как в Третьем круге, а лет по пять-семь. Еду тебе не по порциям выдают, а раз-два в неделю идёшь в соцслужбу или в лавку и набираешь на заработанные купоны всё, что нравится. Когда Рене на днях пришёл с полным пакетом продуктов, которые Акеми видела разве что на городских праздниках, изумлению её не было предела. Пока она уплетала яичницу, Рене смотрел на неё с грустью.

– Тебе кажется, что мы живём как боги, да? – спросил он тогда. И когда она с жаром кивнула, продолжил: – А на самом деле мы не имеем и десятой части того, что есть в Ядре. А чем они лучше нас, скажи? Думаешь, они умнее? Ни черта! Им лень даже учиться. Если у их спиногрызов ломаются игрушки, они зовут слуг – и те чинят, хотя господа и сами могли бы. Просто у элиты мозги заросли жиром от лени. И что – достойны такие иметь всё? А тогда почему они это «всё» имеют, а мы – нет?

«Мне большего и не надо», – хотела тогда ответить Акеми. Но смолчала. Потому что Рене прав. Азиль может всех накормить досыта – и увиденное в Подмирье это доказало сполна. Все могут жить в чистом Втором круге и не дышать отравленным воздухом в трущобах. И места хватит на всех: дома тут уютны, просторны, и люди не ютятся в тесных квартирках с плесенью на стенах.

«А нас делят на годных и негодных, – с горечью думает Акеми, рассматривая прожилки на листиках рассады. – Прошёл тест – годен, живи в сытости, получай образование и хорошую работу. Не прошёл – паши за чертой, пока не сдохнешь. Мама же прошла этот тест когда-то. Но осталась из-за папы… и умерла от болезни лёгких так рано. Проклятый тест на агрессию и умственные способности! Это не мы придумали, это всё чёртовы элитарии!»

Распахивается входная дверь, впуская в кухню летнюю жару, солнечный свет и Рене. Каждое утро в будни он совершает пробежку по району, а в выходной к пробежке добавляются получасовые упражнения во дворике за домом. Вот и сейчас он мокрый от пота, рубашка прилипла к телу.

– Привет! – улыбается Клермон. – А что с твоим лицом?

– Задумалась, – виновато отвечает Акеми.

– Думать надо, думать – хорошо, – кивает Рене. Сбрасывает в углу лёгкие кроссовки, стаскивает рубаху через голову: – Я в душ!

Акеми провожает взглядом его спину – и ловит себя на мысли, что ей очень не хочется сейчас быть одной. Она возвращается в комнату, застилает одеялом кровать, кидает поверх него подобранные с пола подушки и идёт на весёлое насвистывание Рене, слышное сквозь шелест воды. Прежде чем сдвинуть в сторону полупрозрачную пластиковую дверь, Акеми несколько секунд медлит, глядя на свои голые ноги и улыбаясь.

– Заходи уже, – подстёгивает Рене её решимость.

И вот она уже внутри, и прохладные струи воды рисуют на коже первые дорожки, и крепкие руки Рене прижимают её запястья к стене, и дыхание перехватывает от будоражащего предчувствия. Акеми подаётся вперёд, жадно льнёт к его губам. Рене смеётся и медленно ведёт коленом вверх по внутренней стороне её бедра.

– Вот же голодная самка! Где твоя мораль, Акеми Дарэ Ка? – вкрадчиво шепчет он. – Помыться не даёшь спокойно. Как тебя воспитали?..

– Заткнись! – то ли требует, то ли умоляет Акеми, пытаясь высвободить руки и корчась от всё возрастающего желания. – Пусти-иии… ах!..

– «Пусти» – и что дальше?

Пальцы Рене разжимаются, скользят по коже Акеми, ладони обхватывают ягодицы, стискивают их. Девушка вскрикивает, и Рене тут же гасит её крик поцелуем.

– Тсссс… Не то Сорси услышит и примчится…

Оба смеются, вспоминая, как Акеми вопила в их первую ночь – так, что явились разбуженные соседи. И девушка кубарем скатилась под кровать, решив, что пришла Сорси и обязательно её прикончит.

Вода из душа льётся ледяная: Акеми так удачно оперлась ладонью на смеситель. И нет сил убрать руку – пальцы словно судорогой свело; и одна мысль скачет в голове: «Не упасть. Не упасть! Не упасть…» Скользкий пол, мокрая кожа, губы горят, дыхание сбивается то ли от ледяной воды, то ли…

– Не… ори! – выдыхает Рене ей в ухо. – Уроню…

Акеми впивается ногтями в его спину, закусывает губы. Рене двигается быстро и жёстко, его руки словно тисками охватывают её тело – не вырваться, да она и не хочет, не пытается. Только и может, что льнуть ближе и задыхаться от глубоких резких толчков внутрь. Как удары, как поединок, в котором ей не победить. Ледяные струи разбиваются о кожу, но ни на малость не могут пригасить жадный жар, бушующий в крови. Акеми кажется – она слышит, как вода шипит и рвётся вверх струйками пара, едва соприкоснувшись с её кожей: настолько ей сейчас жарко, и остро, и невыносимо. Крик рвётся наружу, и невозможно уже сдерживаться; Акеми ощущает во рту вкус железа и соли – прокусила губу – и больше не может. Кричит в голос, выгибаясь в сильных руках, чувствуя себя заполненной до самого краешка; критическая масса, взрыв, опустошение. Холодная вода заливает её запрокинутое лицо, Акеми захлёбывается, кашляет… и обмякает на плече любовника. Рене удерживает её на весу одной рукой, другой звонко шлёпает по ягодице и усмехается:

– Оглушила. Понравилось?

Она пытается что-то ответить, но голос пропал, и всё, что получается, – сдавленный писк. Рене бережно ставит её перед собой, выключает душ и опирается выпрямленными руками о стену.

– Вот и замечательно. Тебе напомнить, как мне сделать хорошо?

Акеми неуместно краснеет и послушно опускается на колени, скользя ладонями по его напряжённым бёдрам. Не сказать, чтобы девушке очень нравилось это делать, но ни ей, ни Клермону не нужна её беременность. Об этом они договорились ещё в первую ночь.

– Умница… – хрипло выдыхает Рене через пару минут. – Полотенце возьми.

Акеми сидит на корточках в углу душевой, обняв себя за плечи. Ей холодно, ноги подкашиваются. Ей и невероятно хорошо, и необъяснимо пусто. И так некстати память подсовывает воспоминание: худенький высокий подросток в растянутом свитере греет руки о чашку водорослевого супа. Зубы выстукивают дробь, с мокрой чёлки шлёпаются в суп капли, пальцы с обкусанными ногтями поворачивают чашку то одним боком, то другим. Мальчишка зло зыркает в сторону палубы, где вся команда потешается над его полётом за борт. Акеми смотрит на его красный от холода нос, снимает с себя штормовку и накрывает тощие плечи. И ловит полный молчаливой благодарности взгляд и тёплую, удивительно белозубую улыбку.

Девушка встряхивает головой, воспоминание гаснет. Она тянется за полотенцем, прячет в него лицо. Вздыхает.

– Эй, – окликает её заглянувший Рене. – Я завтрак делаю. Ты чего, Акеми?

– Я поступаю неправильно, – монотонно отвечает она.

– В смысле? Секс?

– Нет. Я за Жиля волнуюсь.

– А.

Рене задвигает дверь в душевую и удаляется на кухню. Акеми сушит волосы полотенцем, одевается и присоединяется к нему. Пока Рене колдует над яичницей с травами, девушка ходит по кухне, переставляет с места на место то стакан, то мисочку с сахаром.

– Он мой друг, пойми. Я чувствую свою ответственность… и его обиду. Он же никому не доверяет так, как мне. И он не нужен никому в этом городе.

Рене невозмутимо раскладывает еду по тарелкам, ставит их на стол, делает приглашающий жест. И когда Акеми занимает своё место за столом, начинает спокойно говорить:

– Давай будем реалистами. Ты – взрослый человек, свободная женщина. Он – подросток на пороге взросления. Год-другой – обзаведётся подружкой. Ну… если повезёт, с его-то лицом. Так вот. Ты не можешь постоянно быть ему нянькой. Позволь себе тоже жить, Акеми. Ты ему ничего не должна. И он тебе. Обида, говоришь? На что? На то, что ты ушла со мной? Это был твой выбор, и мальчик обязан его уважать. Если он тебе и вправду друг, а не просто мечтал с тобой потерять девственность. Кстати, его выбором было бегство. Кто кого бросил, а?

– Умеешь же ты запутать, – с укоризной бросает Акеми и принимается за еду.

– Не злись.

Он подсаживается ближе, берёт левую ладонь Акеми и дышит теплом в самый её центр.

– Эй, не прячься. Я вижу, что тебе нелегко. Слишком серьёзные перемены, всё так быстро… Я тебя защищу и сделаю так, чтобы твоя жизнь стала лучше. Ты мне нужна. Я с тобой честен. Веришь?

Акеми коротко кивает. Проводит пальцем по толстому широкому браслету на запястье Рене и спрашивает:

– А это из чего?

– Кожа животных.

– Ты когда-нибудь снимаешь эту штуку?

– Нет.

Что-то в его тоне заставляет Акеми задать ещё один вопрос:

– А что это?

Рене смотрит на неё долгим, испытующим взглядом. Улыбается – но от этой улыбки появляется тягостное предчувствие.

– Я покажу. Только обещай доверять мне и не пугаться.

Девушка машинально кивает. Он сдвигает незаметную крышку на браслете и вытряхивает на ладонь из продолговатой ниши горсть мерцающих голубых кристаллов. Акеми тянется было посмотреть, заносит руку, чтобы взять один… Слышит окрик: «Не тронь!» – и одновременно с этим осознаёт, что именно она видит. И шарахается прочь, опрокидывая табурет и сметая со стола тарелку с остатками завтрака.

В раскрытой ладони Рене Клермона переливаются смертельно опасные для всех жителей Азиля кристаллы синего льда.

Сверкающие кристаллы сползаются на поверхности кухонного стола в груду, словно живые, стоит Рене провести над ними рукой. С едва слышным потрескиванием льдинки становятся единым целым и начинают расти. Акеми из угла со страхом наблюдает за льдом, борясь с желанием схватить стакан и плеснуть на смертоносные кристаллы водой.

– Успокойся. – Улыбка Рене снова тёплая и ободряющая. – Главное – не трогай. А мне оно вреда не причинит. Вот, смотри.

Он отламывает кусочек льда, кладёт на тыльную сторону ладони, указательным пальцем другой руки чертит витиеватую линию, уводящую вверх, к рукаву футболки. Синий кристалл стремительно растёт в длину, точно следуя по обозначенному пути, словно по коже течёт струйка жидкости. Миг – и кончик кристалла исчезает в рукаве, а основная линия выпускает из себя тоненькие голубые отростки, быстро покрывающие руку Рене подобием изморози.

– Это не неприятно, – заверяет Рене. – Мы с ним отлично ладим. Оно не то чтобы разумное, но очень чувствительно к… ммм… общению без слов. Ты подойди поближе. Взгляни.

Акеми отрицательно трясёт головой:

– Ты можешь это убрать?

Он пожимает плечами, встряхивает левой кистью – и ледяной рисунок меркнет, исчезает, шлёпаясь на пол прозрачными каплями обычной воды. Остаётся лишь маленький кусочек, который Рене отправляет в углубление браслета. Ледяной букет на столе медленно расцветает, набирая силу, искрится на солнце острыми гранями. Рене протягивает к нему раскрытую ладонь – и рост кристаллов ускоряется, ледяные стебли изгибаются, как живые, тянутся к тёплой плоти. Парень опускает руки, становится лицом к ледяным щупальцам, и Акеми зачарованно смотрит, как прозрачно-голубой панцирь покрывает обнажённые плечи и грудь Рене, а сияющее кольцо смыкается вокруг шеи. А потом лёд уходит – так же медленно втягивается обратно в себя.

– Гляди ещё, – заговорщически подмигивает Рене.

Он отступает на шаг, поворачивается спиной – и в прыжке бросает себя на ледяной куст. Акеми в ужасе вскрикивает и сжимается в комок, но страх её напрасен: из середины глыбы выстреливают тонкие сияющие нити. И образуют что-то вроде сети, которая подхватывает падающего Рене, принимая форму его тела.

– Мы с ним отлично ладим, видишь? – повторяет, смеясь, парень и выбирается из ледяного гамака.

Девушка во все глаза смотрит, как, потрескивая, синий лёд уменьшается до нескольких маленьких кристаллов, которые Рене Клермон бережно прячет внутрь браслета. Во взгляде Акеми – ужас и восхищение. В увиденное слишком трудно поверить. Это как если бы при тебе человек спокойно пошёл по воздуху. И ладно бы случайный прохожий, которого ты видишь в первый и, скорее всего, в последний раз.

– Я только что трахалась с кристалитом, – озвучивает свои мысли девушка.

– Боишься заразиться?

Парень хватает Акеми, рычит и игриво кусает за плечо. Оба смеются, она обнимает его за шею.

– Я в ужасе, если честно.

– А ты будь проще. Если бы я тебе это не показал, ты никогда бы не догадалась.

Акеми подбирает с пола остатки яичницы, ставит на место тяжёлый табурет. И украдкой поглядывает, как падающие из окна лучи подсвечивают правое ухо Рене нежно-розовым. Вот как теперь к Рене относиться? Бояться дотронуться, восхищённо припасть к ногам, сдаться с ним вместе в полицию? Кто он вообще, этот парень? Человек? Чудовище?

Сон. Хрупкая фигурка сестры, одетая синим льдом. Осколки, не причиняющие вреда Акеми. Если убить Зверя… уничтожить чудовище… Нет, тот путь был неверным! Лёд не причинял ей вреда. Не причинял. Лёд…

Заметив напряжённое выражение лица Акеми, Рене корчит дурацкую рожу. Девушка фыркает и отворачивается, чтобы скрыть улыбку.

– Я всё вижу, – ехидно комментирует Рене. – Ну, давай выкладывай. Ты меня боишься теперь?

– Нет. Ночью мне…

– А надо бы, – неожиданно жёстко перебивает он. – Понимаешь?

Она не понимает. Вернее, отрицает для себя саму возможность понимания. Это же Рене, он обещал заботиться о ней, он защищает её… Да, её пугает лёд – но не Рене, нет. Был момент замешательства, но теперь точно одно: нет, Акеми его не боится. Неспроста был сон.

– Хорошо, ты самый страшный, – поспешно соглашается она. – И давно ты такой… особенный?

Рене стирает тряпкой воду со стола и только потом отвечает:

– Не знаю. Чтобы выяснить, кристалит ты или нет, надо прикоснуться ко льду.

– Но это же верная смерть, если ты не… Рене, зачем ты его трогал?

Он выжимает тряпку над тазом. Выкручивает старательно – так, что на напряжённой спине проступают позвонки. Акеми молчит и ждёт. Вариантов много, но ей нужна правда. И она понимает, что с такой правдой человека торопить нельзя.

– Вероятно, ты думаешь, что я ненормальный, – начинает Рене, словно не к ней обращаясь, тщательно подбирая каждое слово. – Что я с кем-то поспорил на что-то ценное. Или спьяну решил показать свою смелость. Или пытался покончить с собой. Нет. Я просто заступился за друга. Пять или шесть лет назад, когда мы учились в университете. Он повздорил с элитарием, который был на год младше. Они сцепились, я разнял. И вроде как эту историю все забыли. А на празднике урожая мы оба получили сзади по удару дубинкой. И пришли в себя в трущобах. Я не помню, сколько было этих… Нам разъяснили, что нехорошо обижать жителей Ядра. Избили так, что мы не могли даже стоять. Кажется, мой друг умер ещё до того, как нас швырнули на лёд. Потому что он не кричал.

Он смолкает, берёт таз с водой, распахивает дверь пинком, выплёскивает воду за порог и заканчивает:

– Я выжил. Лёд залечил все мои раны и сломанные кости. А дальше всё было так, как ты думала, Акеми. Я двинулся на всю голову, искал с ним встречи, говорил с ним… и однажды оно меня услышало. Услышало и отозвалось.

Таз с грохотом возвращается под стол, и Рене наконец-то поворачивается к Акеми. Улыбается жалко, словно извиняется за всё, что ей пришлось выслушать, и раскидывает объятия:

– Иди сюда…

А потом, прижав к себе девушку, целует её в макушку и вкрадчиво спрашивает:

– И ты что – поверила в эту историю?

– А ты что – всё выдумал?

– Ну я же прелесть, – смеётся Рене.

Он точно знает, что эта девушка примет его таким, какой он есть. Он в этом уверен.

День они тратят на готовку: Рене учит Акеми жарить невероятно вкусные пончики и курицу со стручками молодой фасоли. В маленькой кухне жарко, не спасают даже настежь распахнутые окна и входная дверь. В воздухе разливается запах кукурузного масла и выпечки, тёмно-русые волосы Рене кажутся седыми от муки, Акеми то и дело облизывает сладкие липкие пальцы. И девушке настолько хорошо и беспечно, что до самого вечера она не вспоминает ни о своих неприятностях, ни о Жиле, ни о ночном кошмаре. И нет-нет да и ловит себя на мысли, что ей хотелось бы так жить всегда. Чтобы пахло вкусной едой, чтобы дышалось легко, чтобы воды было вдоволь… и самое главное – чтобы Рене Клермон был с ней.

– Ре-не, – окликает она его – и улыбается, когда тот оборачивается.

– Придумала, зачем звала? – поддевает её парень.

Смех. Добрый, беззаботный, счастливый. Молодая пара в яркий летний выходной. Пончики на обед, не вылезая из кровати. Скомканные простыни в крошках. Полоса света на спине сладко дремлющей Акеми. Пальцы Рене, монотонно перебирающие пряди её растрёпанных волос.

Идиллию нарушает стук в дверь. Деликатный, негромкий – но Акеми откуда-то знает, что в тот момент, когда незваный гость обозначил себя, день прекратил быть добрым. Рене вскакивает, быстро натягивает штаны, бросает Акеми одну из своих сорочек и спешит к входной двери. Девушка облачается в рубашку, вдыхая пропитавший ткань запах хозяина, приводит кровать в идеальный вид и прислушивается.

– Здорово, Шаман, – слышится из кухни низкий мужской голос. – Не помешаю?

– Проходи.

Тяжёлые шаги приближаются. Акеми в замешательстве прячется в душевую.

– Плохие новости, – мрачно объявляет гость. – Моих ребят около Ядра разогнали полицаи. А сегодня ночью в Шестом секторе выловили всех узкоглазых. Руководил облавой лично Советник Каро.

– Та-а-ак… – тянет Рене, и Акеми чудится торжество в его голосе. – Заработало. Народ шумит?

– Шумит, куда он денется.

– Из твоей сотни никто не пострадал?

– Нет, все действовали слаженно, рассосались очень быстро. За исключением мелких царапин и пары синяков, повреждений нет.

Акеми хмурится, пытаясь уловить суть диалога. Ей пока ясно только одно: в её родном секторе власти устроили массовые аресты. И это всё из-за неё. Пока она тут прохлаждается в неге и роскоши, несколько маленьких японских семей арестованы. Девушка прижимается спиной к влажной стене. И снова её охватывает гнетущее чувство вины – как в ту ночь, когда забрали отца и Кейко.

«Что я могла сделать? Что изменило бы моё вмешательство? Будь я там, вышло бы всё иначе?» – спрашивает себя Акеми. И не находит ответа.

– Если бы я сдалась, это спасло бы их? – шёпотом спрашивает она внезапно возникшего перед ней Клермона.

– Первое: не реветь при гостях. Второе: нет, не спасло бы. О ком бы ты ни говорила, – строго чеканит Рене. И тянет её за руку: – Выходи, не прячься.

Она покорно идёт за ним, вытирая слёзы тыльной стороной руки. Гость – немолодой, лысеющий крепкий мужчина – лежит, по-хозяйски развалившись на кровати, и смотрит на Акеми разочарованно.

– Шаман, это твоя очередная Мишель? – интересуется визитёр.

– Знакомься, Акеми: это Тибо Будро. Он замечательный художник и потрясающий воображение хам, – бодро сообщает Рене. – Работает на одну из газет, приносит нам свежие новости. Тибо, это Акеми Дарэ Ка.

– Угу. Та самая, – понимающе кивает Тибо, рассматривая девушку. – А выглядит как твоя очередная Мишель. И одета так же.

Акеми мгновенно вскипает. Сжимает кулаки, собирая пальцы, как на днях учил её Рене. Поднимает на насмешника презрительный взгляд. Клермон становится за её спиной, обнимает за плечи.

– Дорогой мой друг, то, как она одета, тебя совершенно не касается. Акеми, переоденься на кухне. И взбодрись. Пора представить тебя семье.

Если лечь животом на парапет крыши высотки и посмотреть вниз, мир изменится. Он потеряет привычный размер, обретёт новую форму и станет недосягаем, как странный сон. Люди станут похожими на крошки хлеба, рассыпанные по столу. Исчезнут голоса, лица, необходимость смотреть под ноги из страха наступить на ярко-голубой кристалл льда. Останется дыхание фабрик, плоская сетка улиц, напоминающая линии на ладони, и единственный цвет – желтовато-серый с вариациями оттенков. Летом весь Третий круг покрыт пылью, она повсюду. Даже здесь, на крыше. Отец Ксавье говорил, что весь мёртвый мир теперь такой – пыльный и лишённый цвета.

Жиль бросает ещё один взгляд на вечереющий город, осторожно сползает со щербатого парапета и ложится на спину, раскинув руки крестом. Мир внизу перестаёт существовать, остаётся лишь огромное небо, расчерченное изогнутыми линиями конструкций Купола. Жиль знает, что на самом деле эти линии – толстенные металлические балки, в которые встроены фильтры, очищающие воздух от диоксида азота. Если прислушаться, можно услышать, как Купол тихонько гудит, выполняя свою работу.

«Он действует по принципу зонта: чем ближе ты к центру, тем лучше зонт защищает тебя от дождя. А по краям защита слабее, ты намокаешь, хоть и находишься под зонтом. Так же и Купол: воздух проникает в город не только через систему очистки в балках, потому в Третьем круге он содержит солидную примесь диоксида азота. Людям приходится носить фильтры, чтобы гем в их крови не разрушался», – звучит в голове голос священника.

Полтора года назад Жиль на себе прочувствовал, каково находиться вне Купола без защиты. Они попали в шторм на «Проныре» и вернулись на десять часов позже запланированного. К тому моменту фильтры у всей команды исчерпали резерв и гнали в лёгкие неочищенный воздух. Жиль плохо помнит, как они сошли на берег. Страшно болела голова, перед глазами плыли тёмные пятна и точки, сердце колотилось в груди, то замирая, то разгоняясь заново. Их всех тогда на три дня заперли в госпитале, кололи уколы, давали дышать воздухом из баллонов. Жиль поправлялся хуже всех, и за ним ухаживала Акеми. Бледная, с синяками под глазами, она тогда показалась Жилю сказочно красивой.

«Она всегда красивая. Когда злится, когда плачет, когда серьёзна, – с тоской думает Жиль, глядя сквозь пальцы на диск солнца, клонящийся к закату. – Кейко тоже была красивой, но Акеми – настоящая. Настолько, что я её вижу, даже когда она далеко. Только глаза закрыть – и вот она. Даже больно становится».

Жиль закрывает ладонью шрамы на лице, пытается улыбнуться.

– У т-тебя всё б-бу-удет хорошо, – сообщает он невидимой Акеми. – И родятся к-красивые дети. В-вот так вот.

Вдох обрывается на середине, превращаясь во всхлипывание – протяжное, детское. Жиль зажимает себе рот, катается по крыше в пыли. Вездесущие мелкие камешки обдирают плечи и кисти рук, грязь скрипит на зубах. Нет, не легче. Жиль встаёт и, пошатываясь, идёт к парапету. Останавливается на самом краю, смотрит в небо, вытирая лицо тыльной стороной руки. Сейчас линии Купола кажутся ему решёткой. Раньше, если он долго всматривался в небо с крыши и потом переводил взгляд вдаль, ему виделся мост, огромный длинный мост, конец которого терялся вдали. Он тогда верил, что мост ведёт в другой мир, несомненно – лучший. Верил, но больше не верит.

«Нет там ничего. Пустота. Если бы что-то было, разве не приходили бы оттуда мама и папа?» – думает Жиль и переводит взгляд вниз.

Длинные тени ползут от домов, город размазывается в грязное пятно. Где-то внизу люди, которым нет до Жиля никакого дела. Копошатся, как блохи. Грязь и блохи – вот вам и дом, который остался у человечества. Зачем туда возвращаться?

Подниматься на выщербленный ветрами край не страшно. Абсолютно. Там, внизу – просто рисунок. А когда ты сам станешь частью этого рисунка, ты уже ничего не почувствуешь. И перестанет болеть от голода живот, и не нужно будет думать, что ботинки протёрлись до здоровых дыр. И красть еду больше не потребуется.

Порыв ветра подталкивает в спину. Жиль раскидывает руки, стараясь сохранить равновесие. И вдруг вспоминает о заколке в виде бабочки, спрятанной в глубине кармана.

Шаг назад. Сесть, прислонившись спиной к двери, за которой витками вниз уходит лестница. Выровнять дыхание, сглотнуть раз и другой. Достать из кармана застиранную тряпицу, размотать. Посадить на ладонь хрупкое создание из серебра и цветного стекла, погладить кончиками пальцев.

– Д-дурак я, – покаянно шепчет бабочке Жиль. – Я т-тебя никогда н-не б-брошу…

Спускаться по лестнице оказывается почему-то труднее, чем подниматься. Когда Жиль шёл на крышу, он был пуст, свободен от мыслей, стремлений, планов. Теперь разом навалилась одуряющая голодная слабость и страх. Работы нет и не будет, поесть столовские остатки из мусорных контейнеров не удаётся вот уже третий день. Говорят, Каро урезал продуктовое снабжение Третьему кругу. Сволочь.

Жиль сжимает кулаки и зло сплёвывает через ветхие перила.

«Мало им Кейко. Акеми не сдастся – и они отыграются на других, – думает Жиль, механически шагая по ступенькам. – А я её не сдам. Никому и никогда».

К трём часам ночи хромающий и шатающийся от усталости мальчишка подходит к заведению Сириля. С минуту долбит по крепкой двери и усаживается на крыльцо. Ёжится от ночного холода, натягивает на голову капюшон безрукавки, обнимает себя за плечи. Громыхнув, дверь открывается, выпустив на улицу высокого детину с выбритыми полосами на висках – знаком охраны Сириля.

– Ты стучал? – спрашивает охранник, нависая над мальчишкой.

Жиль молча кивает.

– Что надо?

– Д-дело к Сирилю, – отвечает Жиль, не поднимая головы.

– Вали отсюда, – ворчит детина и разворачивается, чтобы уйти, но Жиль хватает его за штанину.

Охранник склоняется, замахиваясь, но Жиль с лёгкостью уворачивается от оплеухи, не сходя с места.

– Пшёл отсюда!

Носок ботинка врезается мальчишке в тощий бок. Жиль проглатывает боль, поднимает на охранника взгляд, ухмыляется и произносит:

– Д-давай ещё раз.

И когда верзила примеряется пнуть его второй раз, Жиль резко дёргает его на себя за голень. Охранник падает, как мешок с мусором, матерится и охает. Мальчишка слегка отодвигается в сторону, ждёт.

– Я останусь т-тут. И п-передай Сирилю: д-далёк от нас суд, и п-правосудие не достигает до нас; ждём св-вета, и вот тьма, – озарения, и х-ходим во мраке[15], – говорит он, когда охранник поднимается на ноги.

Детина бурчит что-то неразборчивое и исчезает за дверью. Жиль прислоняется спиной к шершавой бетонной стене и закрывает глаза.

«Он вспомнит. Обязан. Учитель говорил, что договор между ними нерушим», – думает мальчишка, поглаживая ушибленный бок.

Он успевает задремать, когда дверь снова открывается. Сильная рука вздёргивает его за шиворот, на голову набрасывают не то мешок, не то тряпку, правую кисть заворачивают за спину. Жиль и не думает сопротивляться: покорно плетётся туда, куда его направляют. Всё хорошо, говорит он себе, всё правильно. Он не считает повороты, подъёмы по лестнице, спуск вниз. Зачем всё это запоминать, если не видишь смысла возвращаться обратно?

Лязгает дверной засов. Звук шагов приобретает иной оттенок: коридор сменился комнатой. Толчком в плечо Жиля заставляют сесть, и он неуклюже плюхается на стул. Тут же на запястьях за спиной смыкаются металлические браслеты. Мешок с головы снимают, и заливающий комнату свет бьёт в глаза.

– Доброе раннее утро, – звучит из-за плеча знакомый голос. – Не чаял тебя ещё раз увидеть. Что тебя сюда привело, Жиль?

– Мне н-нуж-жна работа.

– Наглец. – Голос Сириля теплеет. – Твоя косая подружка обеспечила весь сектор неприятностями, а ты работу просишь. Мне проще тебя сдать полиции. Или ты пришёл рассказать мне, где девка?

– Зн-нал бы – не п-пришёл, – угрюмо отвечает мальчишка.

Сириль обходит его, становится напротив, загораживая свет. Он в халате из искусственного шёлка, волосы всклокочены. Видимо, его подняли с кровати. Теперь Жиль может рассмотреть комнату, в которой находится. Ничего примечательного: бетонный куб четыре на четыре метра, одна мерцающая лампа под потолком и вторая – за спиной Сириля, на большом пластиковом ящике. Судя по сопению позади Жиля, у двери ещё и телохранитель стоит.

– Это легко проверить, дружок, – качает головой Сириль. – Никто не может терпеть боль долго. Если потребуется – ты быстро скажешь, где она и с кем.

– Зн-наю, не д-дурак. Будь я с ней – не искал бы раб-боту у т-тебя. – Собственный голос успокаивает, Жиль говорит всё увереннее. – Но она ушла, а я один. В-вот так вот.

– Ну-ну. – Сириль присаживается на корточки перед мальчишкой. – И теперь наш бравый вояка не может нигде приткнуться, кушать нечего даже в мусорных баках, а любая попытка устроиться на работу через соцслужбу выдаст тебя властям. Но подыхать не хочется, и ты хватаешься за последний шанс. Так?

– Да.

– А почему ты думаешь, что я тебе помогу?

Жиль медлит, внимательно изучая лицо Сириля. Спокойное, немного печальное лицо немолодого человека, от которого сейчас полностью зависит его, Жиля, судьба.

– Вы м-могли не впустить. Пропустить мимо ушей т-то, что я п-передал. Но у вас д-договор. Сейчас неспокойно, и в-вам нужны бойцы. И вы – ч-человек слова.

– А ты – лучший мечник из учеников Ланглу, – кивает Сириль. – Я помню. А что ты не пошёл в Собор?

– Там я н-на свету. Тут б-буду в тени.

– Логично. Да. Пожалуй, ты мне пригодишься. Но с условием.

Сириль подходит к ящику, выключает раздражающую глаза лампу и продолжает:

– Полгода ты не выходишь из этого здания. Вообще. В крайнем случае – только с моего позволения и в сопровождении. Для меня это вопрос моей безопасности. Для тебя – вопрос жизни. Ну?

Испытующий, цепкий взгляд словно пытается просверлить в Жиле дыру. Мальчишка отводит глаза.

– Я с-согласен.

Сириль кивает и улыбается углами рта. С Жиля тут же снимают наручники, наскоро обыскивают. Он стоит посреди комнаты, обессилевший и поникший. Вот и всё. Теперь ты при деле, парень. А она… не в первый раз уходить с пути дорогого человека, чтобы не мешать.

– Так, – распоряжается Сириль охраннику. – Мальца – в комнату Дидье с комплектом одежды и постелью. Жиль, завтрак в восемь. И придётся тебе ладить с моими людьми. И потерпеть, если они решат на тебе отыграться за былое. Понял, боец?

Жиль равнодушно кивает и покорно выходит в коридор. Сириль гасит в комнате свет и возвращается в свою кровать. Ни один, ни другой не испытывают сомнений в верности принятого решения.

– Ты зря сюда пришёл, – неторопливо помешивая ложкой кашу с соевым «мясом», говорит Дидье.

Жиль молчит, смотрит в свою тарелку. Лучше всего не отвечать – так Дидье быстрее отвянет. Если ему нравится раз за разом садиться напротив в столовой и изводить бывшего приятеля язвительными речами – это его проблема, но никак не Жиля. К тому же Сириль велел терпеть – и Жиль терпит вот уже третий день. Молча моет полы на трёх этажах и несёт вахту в самые поганые часы, когда спать хочется больше, чем жить. Всё это вполне терпимо, когда над душой не стоит поганец Дидье. В первую же ночь он от души отпинал Жиля – но, видимо, этого ему было мало. Стоило мальчишкам оказаться вне поля зрения Сириля, и Дидье из кожи вон лез, чтобы зацепить Жиля побольнее.

– Думаешь, раз ты старше, чем я, тебе тут что-то светит? – вполголоса спрашивает он, поправляя воротник добротного жилета из искусственной кожи. – Думаешь, словишь шанс, выпендришься – и тебя заметят? Ха! Тебя взяли только потому, что у нашего прежнего мойщика сортиров кулак в унитазе застревал.

Старательно считая про себя до ста, Жиль доедает суп, облизывает ложку и подчищает остатки в тарелке куском лепёшки. Руки чешутся засветить мальцу в ровно выбритую полоску на аккуратно подстриженном виске, но нельзя. Хотя это так просто, когда соперник на голову ниже тебя ростом и явно себя переоценивает.

– Попрошу, чтобы тебе жратвы меньше давали. Подольше протянешь на своём месте, – продолжает Дидье.

Он откидывается на спинку стула и, красуясь, напрягает бицепсы то одного плеча, то другого. Жилю откровенно наплевать, в какой Дидье форме. Ему сейчас куда важнее не дать этому придурку в нос.

– Боннэ, а что ты в Собор не вернулся? Вроде все, кому бабы не дают, там собираются.

Жиль медленно выдыхает. Берётся двумя руками за край стола, резко скользит на пятке под стол, подцепляет носком перекладину стула Дидье и дёргает на себя. Мальчишка с грохотом падает. К нему спешит кто-то из взрослых, но Жиль оказывается рядом первым.

– Н-не за меня. За Учителя, – бросает он. И плюёт на пол возле лица Дидье.

Разнимают их с трудом, растаскивают по комнатам и запирают до возвращения Сириля. Жиль садится у стены и злорадно хохочет, слушая, как по соседству бесится и шипит, как разъярённый кот, потрёпанный Дидье. «Как поднялся, так и шмякнешься», – думает Жиль, и на душе у него легчает. Нет, Дидье вовсе не мерзавец. Просто его мало били за то, что он говорит, не думая. Ничего, у Жиля полно времени, чтобы это исправить. Он садится на пол в углу, подтягивает колени к груди и дремлет. И видит на грани сна и яви, как город, на который он смотрит с крыши высотки, затягивает Синим льдом. И с каждым ударом сердца кристаллов становится всё больше и больше.

Жиль открывает глаза, встряхивает головой, отгоняя сон. Прислушивается: за дверью слышатся торопливые шаги множества ног, приглушённые голоса, возня. Он хмурится, поднимается с пола, разминая затекшие руки и ноги. Снаружи кто-то долбит по двери, требует открыть. Жиль молчит, тревога охватывает его всё сильнее. В коридорах происходит что-то непривычное. Полиция с обыском? Неужели набрались наглости и нагрянули сюда? Так вроде у Сириля с властями договор… Жиль торопливо оглядывает комнату. Пусто. Спрятаться негде, обороняться нечем. Он забивается в угол, который не просматривается от входа, и старается дышать как можно тише. Вовремя: за дверью гремит связка ключей, кто-то колупает замок, и секунды спустя в комнату врываются люди.

Трое мужчин с закрывающими нижнюю половину лиц шарфами и косынками, двое вооружены обрезками труб, у одного в левой руке тесак. У Жиля мгновенно пересыхает во рту. Он шарит взглядом по лицам и одежде троицы. Уличные банды? Нет, не они, у тех всегда есть отличительные признаки, будь то нашивка на одежде или особые причёски. У этих нет ничего, что выделяло бы их из толпы. И уж точно это не люди Сириля.

Мальчишку вытаскивают из угла, швыряют на пол. Жиль не сопротивляется, только пытается прикрыть голову руками. Покорность не спасает: его несколько раз от души пинают, заставляют подняться, схватив за волосы, и волокут в коридор. Там мальчишка спотыкается обо что-то большое, податливое, теряет равновесие и прежде, чем его снова вздёргивают на ноги, успевает увидеть распростёртое поперёк коридора тело охранника с пробитым виском. «Liberté»[16], – пишет на стене седой мужчина с полузакрытым алой косынкой лицом. Свобода, успевает подумать Жиль, но при чём тут свобода? В Азиле каждый себе хозяин, зачем здесь это слово?

Его гонят дальше, мимо распахнутых настежь дверей, мимо комнат, из которых слышится возня, приглушённые крики. «Кто эти люди? – с ужасом думает Жиль. – Что происходит?» Тот, кто конвоирует Жиля, выталкивает его на лестничную клетку, ударом между лопаток направляет по ступенькам вверх, ведёт мимо наспех намалёванных «liberté» и «libre»[17]. Отец Ксавье как-то сказал, что когда эти слова появляются на улицах, они не предвещают ничего хорошего.

«Люди, которые пишут о свободе на стенах, искажают её смысл, – говорил он. – Слова превращаются в маску, за которой скрываются мерзкие дела».

Снова коридоры. В воздухе стоит запах крови. Обычно на этом этаже оживлённо – здесь Сириль всегда принимает гостей, а сменяющие друг друга охранники играют в карты в комнате отдыха. Теперь здесь гнетущая тишина. Жиля охватывает ужас. «Сейчас будет поворот налево, четвёртая дверь. Если мы туда, а дальше через переход на этаж вверх… нет, только не туда! Нет!»

Мальчишка поскальзывается на чём-то разлитом по полу, дёргается, получает очередной болезненный тычок в спину.

– Рыпнешься ещё раз – разобью башку об стену и не посмотрю, что пацан, – рявкает его конвоир.

«Почему меня не убили? – мечется сумасшедшая мысль. – Почему?»

На узком мосту, переброшенном через обрушенные бетонные блоки, который тут все называют просто переходом, Жиль закрывает глаза. Его охватывает апатия и слабость, ноги двигаются с трудом.

– Смотри, куда прёшь! Перешагивай!

Ещё тело. И через пару шагов – ещё два. Жиль не вглядывается – нет никакого желания опознать в этих трупах кого-то из новых знакомых.

Возле двери, входить за которую Жилю было строго запрещено, стоят четверо со скрытыми под шейными платками лицами. Оживлённо переговариваются, посмеиваются.

– Трупы убрать не судьба? – напускается на них тот, кто ведёт Жиля. – Так и будут под ногами валяться?

– Не было приказа, – ворчит один из четвёрки. И кивает на Жиля: – Этот зачем?

– Разберёмся. Был заперт, не похоже, что это свита Сириля. И велено детей брать живыми.

– Давай его сюда.

Жиля отпускают, жестом велят повернуться и поднять руки. Он повинуется.

– Заходи. Медленно и спокойно. И будь вежлив, парень.

Переступая порог, Жиль старается смотреть вверх. Только не на пол. Слишком страшно. За бронированной дверью полутёмная маленькая комнатка, на стенах обои – старые, потёртые, но и они – небывалая роскошь для Третьего круга. Пыльная штора вместо двери, за ней – яркий свет. Когда глаза немного привыкают, Жиль видит у стены напротив стеллаж с книгами – огромный, во всю стену. В воздухе едва уловимо пахнет табаком: Сириль курит трубку, Жиль помнит это. И цепляется за этот слабый запах, не желая ощущать ничего другого.

– Ну ничего ж себе! – восклицает знакомый голос, заставляя Жиля повернуться.

У массивного стола стоит Рене Клермон с открытой книгой в руках и улыбается. Жиль борется с желанием оттолкнуть того, кто находится за его спиной, и бежать прочь очертя голову.

– Акеми, ты погляди, кто у нас, оказывается, на Сириля работает.

И только тут Жиль замечает сидящую в кресле у винтовой лестницы девушку. Лицо её закрыто ладонями, поперёк колен лежит металлический прут. Конец прута испачкан в чём-то тёмном. Поневоле взгляд Жиля опускается ниже. На потёртом ковре у ног Акеми лежит Сириль. На лице застыла гримаса боли, глаза широко распахнуты, пальцы рук сведены судорогой. Сириль мёртв, как и трое его телохранителей.

– Акеми! – Крик Клермона заставляет её вздрогнуть.

Она убирает руки от лица, и Жиль видит две тонкие дорожки от слёз на бледных щеках. И взгляд – опустошённый, равнодушный. Не на мир направлен – в себя.

За дверью гремят шаги по железному мостику, и в кабинет Сириля затаскивают упирающегося Дидье – по пояс голого, с громадным кровоподтёком под левым глазом и разбитым ртом.

– А вот и наследничек, – комментирует его появление коренастый лысеющий мужик, потрошащий ящики стола.

Дидье видит тело Сириля на полу, бледнеет, бросается к нему.

– Месье Сириль! Месье!.. – Голос срывается, мальчишка давится, зажимает себе рот.

– Шаман, этот стервец уложил пятерых, – сообщает тот, кто привёл Дидье.

– Хороший мальчик. Славный боец. Достойный сын своего отца, – чеканя каждое слово, произносит Рене, с интересом разглядывая мальчишку. – Дидье, мне нужны такие люди. Будешь на меня работать?

– Шаман, ты… – начинает коренастый.

– Тибо, заткнись! – обрывает его Клермон. И снова обращается к Дидье: – Ну?

Мальчишка молчит. Стоит на коленях над телом, протягивает руку, закрывает Сирилю глаза. На запястье Дидье откуда-то сверху падает тёмно-красная капля. Жиль поднимает голову и видит тонкую руку, свисающую со второго яруса. На руке – яркий браслет из ниток, Жиль запомнил его, когда мадам Элоди при знакомстве погладила его по голове.

Она пахла травами – как в Соборе, в комнатке, где отец Ксавье хранил лечебные растения. Жиль даже помнил некоторые из них. Розмарин, мята, ромашка, герань…

– Нет.

Жиль не сразу понимает, что это говорит Дидье. Слишком твёрдо для двенадцатилетнего мальчишки звучит это коротенькое слово.

– Подумай, – хмурится Клермон. – Правильный ответ не только сохранит тебе жизнь, но и…

– Нет!

Дидье встаёт, гордо расправляет плечи, сжимает кулаки так, что белеют костяшки пальцев. Рене мрачно кивает, разводит руками.

– Шаман, ты это… – бурчит Тибо. – Не надо. Перебей ему руки или глаза лиши, но не тро…

Дидье бросается на Клермона, как распрямившаяся пружина, но тот отшвыривает его к ногам Жиля – как игрушку.

– Акеми. Дай сюда меч, – требует Рене, не сводя с Дидье глаз.

Она повинуется с таким же пустым взглядом. Рене вынимает вакидзаси из ножен, делает шаг.

– Я тебя последний раз спрашиваю. Ты со мной?

Кончик меча касается подбородка Дидье. Мальчик поднимается с пола, выпрямляется, оглядывается на Жиля. И кажется взрослее своего старшего приятеля лет на десять.

– Я не трус. И не предатель, – говорит сын кузнеца Йосефа.

– Да, – отвечает Жиль еле слышно.

Рене разворачивает мальчишку спиной к себе, перерезает ему горло и отталкивает прочь вздрагивающее тело. Жиль оторопело смотрит, как кровь Дидье пропитывает ковёр.

– А теперь ты расскажи, что здесь делал, – слышит он голос Рене словно издалека.

Слов нет. Язык превратился в неподвижный инородный предмет, губы словно смёрзлись, заперев любые звуки. Вокруг шумит и рокочет море. Жиль беспомощно моргает, понимая, что теперь он один. Совсем один, и никто…

И даже не слышит, как кричит и плачет Акеми. И не сразу понимает, чьи руки смыкаются вокруг него. Мир возвращается слишком медленно, Жиль не успевает дышать, смотреть, думать, слышать…

– Рене, родной, хороший, любимый, не трогай! – причитает Акеми, прижимая Жиля к себе так крепко, как будто хочет спрятать внутри себя. – Что хочешь делай, только не убивай его, я тебя умоляю! Это же Жиль, это мой Жиль, разве ты не узнаёшь?

На неё хмуро смотрят, отводят глаза. Рене вытирает вакидзаси о кресло, убирает меч в ножны, хлопает Акеми по заду:

– Всё, хватит. Прекращай орать, забирай своего засранца и пошли отсюда. Тибо, общий сбор. В здании чисто?

– Ну да, кого не перебили, тех я ледком посыпал. Оставил привет полиции, – ухмыляется коренастый.

– Валим. Лица прикрыть – и через подвал, как пришли, – распоряжается Рене.

Он покидает кабинет Сириля последним. Вытряхивает из браслета кристалл льда, подращивает его на ладони, ломает пополам и бросает на пол. С тихим потрескиванием Синий лёд начинает расти. Рене склоняется над телом Дидье Йосефа и с сожалением говорит:

– Мне действительно жаль. Ты достойный сын, ученик и преемник. И ты бы жизнь положил, чтобы достать меня и поквитаться. Потому иначе я не мог. Лети под Купол с миром.

Синий лёд тонкими щупальцами поглаживает сжатые в кулак пальцы Дидье. Рене ощущает в этом что-то похожее на осуждение. И прежде чем уйти, он брезгливо давит каблуком лёд возле тела Дидье.

– Месье Каро? – вежливо окликает юная секретарша в очередной раз.

Это двадцатый. Или двадцать первый. А может, и больше.

Бастиан сидит за столом, заваленным бумагами, закрыв руками лицо. Отчёты, доклады, сводки… Третьи сутки он не вылезает из полицейского управления Второго круга, куда стекается вся информация о происходящем в трущобах. Да, Советник Каро не на своём месте. Но он считает себя причастным к событиям последних дней и активно работает вместе с Пьером Робером.

Чёртово утро. Чёртова полиция. Чёртово кресло, скрипящее под задницей. Чёртова трёхдневная рубаха, воняющая потом. Чёртова ситуация, в которой не только Бастиан чувствует себя бессильным.

«Когда всё это началось? Что истинная причина? Кто виновник того, что люди друг друга режут на улицах и ненавидят тех, кто их кормит? Почему я из снабженца превратился в карателя? Почему мне приходится таскать с собой оружие и ходить по улицам в окружении охраны?» – морщась от головной боли, размышляет Бастиан.

«Пейте нашу Кейко», – лозунг, которым пестрят стены Второго и Третьего круга. Напились уже. Сполна напились. Под сотню жертв. Тридцать девять детей, сорок семь взрослых. Старики в основном. Совет лишился де Ги и Фейада. Когда Бастиан осознал, что осталось лишь пятеро градоуправленцев, на него обрушилось понимание, насколько их мало – жителей Ядра. И как легко их – защищённых высокой бетонной стеной и полицией, имеющих куда лучший доступ к лекарствам и продуктам, чем все прочие, – уничтожить.

Просто швырнуть дохлых крыс в трубу, несущую воду в их дома.

«Пейте нашу Кейко»…

Сейчас он своими руками задушил бы Акеми Дарэ Ка. Только, как невесело пошутил Робер, руки коротки.

«Где же ты, тварь? С кем ты? Почему ты до сих пор где-то свободно разгуливаешь? Кто ж такой тебя взял под опеку, что полиция не может тебя выловить?»

Две недели назад Бастиан урезал в три раза поставку продуктов в родной сектор девицы. Выставил условие: выдача Акеми в течение суток. Сириль честно обещал помощь, и Бастиан верит, что помог бы. Но и Сириль не знает, где прячется чёртова тварь. Робер распорядился взять под стражу всех японцев, но и это не дало результата.

«И я, как дурак, не верил в террористов… – Бастиан давит кончиками пальцев на виски, ощущая пульсацию крови. – Считал это отцовской паранойей. А это реальность. Эти нелюди убили Ники. Отравили воду. И затаились где-то, как крысы. И щерятся мне в спину…»

– И поступать с ними я буду, как с крысами, – цедит он сквозь зубы.

– Месье Каро, – жалобно-плаксиво тянет секретарша.

– Ну что ещё? – вздыхает Бастиан, убирая руки от лица.

Судя по взгляду, брошенному на него девушкой, выглядит он жутковато.

– Вам бы позавтракать…

– Вы меня за этим двадцать раз окликнули?

Девушка становится сперва пунцовой, потом бледной. Поправляет форменную курточку, испуганно улыбается. «Я – страшный зверь, – ухмыляется мысленно Бастиан. – Юные плебейки цепенеют от одного моего взгляда. Давай, валяй, бойся».

– Час назад пришёл месье Канселье. Что-то страшное случилось в Третьем круге вче…

– И вы только сейчас мне это сообщаете?

Лавина бумаг с шелестом низвергается со стола, отброшенное кресло с глухим стуком врезается в стену. Бастиан быстрым шагом проходит по коридору в кабинет главы полиции, распахивает дверь. Хозяин кабинета прерывает беседу с двумя офицерами, хмурится при виде Советника.

– Вам здесь не место, месье Каро, – не терпящим возражений тоном заявляет он.

– Я это третий день слышу, – отмахивается Бастиан. – Что произошло в Третьем круге?

– Я прошу вас выйти из кабинета.

Бастиан вежливо улыбается, вытаскивает на середину кабинета стул, садится.

– Я предпочитаю послушать. Чтобы выпроводить меня отсюда, вам придётся заручиться письменным разрешением Советника Робера. Чем терять время на пререкания, введите меня в курс дела.

Спокойствие даётся Канселье с трудом. Он поправляет воротник рубашки, приоткрывает створку окна и только после этого докладывает:

– Вчера около семи часов вечера неизвестными были убиты Сириль, Альбер и Элуа. А также члены их семей и охрана.

До Бастиана не сразу доходит смысл сказанного.

– Погодите… Все трое королей трущоб?! В семь вечера?!

– Да. И вы окажете городу огромную услугу, если не будете соваться в это дело.

В кабинет заглядывает та самая робкая секретарша:

– Месье Канселье, слайды с мест преступления готовы.

Начальник полиции кивает и указывает Бастиану на дверь:

– Вы можете подождать месье Робера в приёмной. А ещё лучше – поезжайте домой, Советник Каро. Там безопаснее.

Бастиан, ошарашенный новостью, даже не находит, что ответить. Покидает кабинет, бредёт коридорами в маленькую комнатушку, где среди пыльных папок коротают время его охранники.

– Доброе утро, месье Каро! – радостно приветствуют его шестеро парней. – Какие указания?

– Сходите позавтракайте. Меня можно оставить тут до появления Робера, – отвечает Бастиан. Садится на подоконник и смотрит на улицу сквозь мутное толстое стекло.

За окном проливной дождь. На бетонном выступе ограды сидит одинокая фигура раннего посетителя, ожидающего начала приёма. Бастиан прищуривается, разглядывая его, точнее, её: огненно-рыжие мокрые волосы, сплетённые в плотные валики, кажутся ему знакомыми. Где-то он уже видел эту женщину…

Усталость берёт верх над памятью. Бастиан прислоняется лбом к прохладному стеклу и проваливается в короткий неспокойный сон. А проснувшись, снова видит рыжеволосую: она что-то кричит, вырываясь из рук телохранителей Советника Робера. Пьер, идущий по залитой дождём дорожке к входу в управление полиции, останавливается, оборачивается. Смотрит на женщину, коротко распоряжается – и вот она уже бежит за ним следом.

Бастиан встречает их в вестибюле. Пьер суров, бледен, сосредоточен. Рыжая – густо накрашенная девица лет двадцати – что-то рассказывает ему, давясь слезами, он внимательно слушает.

– А, Советник Каро! Идите скорее сюда, – окликает его Пьер.

Когда Бастиан подходит, Робер кивает на посетительницу:

– Мадемуазель Сорси Морье приходилась Сирилю племянницей. Вы же… уже знаете, да?

Чем дольше Бастиан смотрит на мокрую заплаканную Сорси, тем сильнее крепнет уверенность, что он где-то её уже видел. Уж очень запоминающаяся внешность: яркие волосы, чудная причёска, татуированный висок, аляповатый макияж…

– Мадемуазель хотела что-то рассказать, не так ли? – мягко спрашивает Пьер, кладя руку девице на плечо.

Сорси бросает опасливый взгляд на Советника Каро, решительно кивает.

– Я расскажу, – хрипло говорит она. – Дядя не был святым, но он не заслужил такой смерти. Он нас защищал и помогал, как мог…

Она протяжно всхлипывает, кашляет в кулак. На ней короткое платье из блестящего синего латекса, и оно скрипит от любого движения. Бастиан брезгливо отступает на полшага в сторону.

– Пойдёмте, милая. – Пьер натянуто улыбается, увлекает девицу за собой. – Вам бы высушиться, и мы побеседуем. Месье Каро, полагаю, вам тоже стоит поприсутствовать. Мадемуазель Сорси работала с Акеми Дарэ Ка, помните такую?

Бастиану стоит большого труда сохранить спокойное лицо. Сейчас он чувствует себя полным болваном. Как можно не узнать девицу, которой твои люди две недели назад заламывали руки, а ты сам грозился её пристрелить? Правда, тогда юная нахалка выдержала все эти запугивания с небывалым спокойствием. «Что вы орёте? Я её не видела почти месяц, откуда мне знать, где она сейчас?» Кремень девка.

Чего же она сейчас так трясётся и рыдает?

– Конечно, Советник. Мы уже общались однажды.

Сорси отворачивается, касается узкой ладонью левого плеча. Помнит, рыжая стерва, как Бастиан её тряс, будто тряпку.

– Мадемуазель что-то вспомнила? – насмешливо спрашивает он.

Пьер бросает на него укоризненный взгляд: не дави, мол. Втроём они проходят в комнату с грязно-зелёными обшарпанными стенами, где из всей мебели – привинченный к полу стол и несколько колченогих стульев рядом. Советник Робер указывает Сорси на один из них:

– Присаживайтесь, мадемуазель. Хотите чаю? Вы наверняка замёрзли.

– Нет. Я расскажу и уйду. Мне надо работать, – тихо отвечает она.

«Уйдёшь ты, как же, – фыркает про себя Бастиан. – Под стражу – и в камеру. Лживая дрянь».

Советник Робер усаживается напротив девушки, достаёт из ящика стола лист бумаги и карандаш. Бастиан опирается плечом о дверной косяк и готовится слушать. Сорси, сутулясь, роняет слёзы на исцарапанную поверхность стола. Давит пальцем одну из капель, вздыхает, собираясь с духом. И начинает говорить.

– Его зовут Рене. Рене Клермон. Возможно, у него не одно имя. Он не из Третьего круга. Я встречалась с ним в клубах больше года. Секс и всё такое. Мне с ним нравилось. Он весёлый, умеет красиво говорить. Такой… огненный. На него подсаживаешься сразу, как на синтен.

– Синтен? – приподнимает бровь Робер.

– Вещество такое, наши умельцы его чуть ли не из мусора делают. Помогает видеть краски там, где их нет.

– Угу. И гробит людей за три-пять лет, – уточняет Бастиан.

– Вам-то что, – глухо отвечает Сорси. – Бабы ещё нарожают. Без рабочей силы не останетесь.

– Рене Клермон, – напоминает Советник Робер, постукивая карандашом по столу.

Сорси кивает, губы её кривятся – то ли от презрения, то ли от попытки сдержать слёзы. Бастиан рассматривает накрашенные чёрным лаком ногти, татуировки, покрывающие её плечи, лоб и выбритый висок, оттянутое грубой серьгой правое ухо, проколотые металлическими штырьками ноздрю и верхнюю губу – и с трудом сдерживается, чтобы не поморщиться.

– Он одержимый, – продолжает Сорси. – Не свихнутый, нет. Он нормальнее всех, кого я знаю. Он бредит какой-то мифической свободой. Чтобы все жили, как господа.

Последняя фраза вызывает у Бастиана усмешку. «Наивные трущобные крысы… Ну проживёте вы господами неделю, сожрёте и выпьете всё, до чего дотянетесь, а дальше? Вы ж двинетесь своими недалёкими умами от вседозволенности, вы ж перережете друг друга за лишнюю побрякушку, у нас отобранную…»

– Я тоже смеялась, месье Каро. Дураком его называла. Мечтателем. А у него в голове своё было. Всё, что он у меня спрашивал, он обращал себе на пользу. Он со многими общается. Ради того, чтобы получить знания. Он очень умный. И знает, как людей зажечь. И знает город, как никто другой. – Она распаляется всё сильнее, голос крепнет. – Вы сидите в своём Ядре, за стенами, и думаете, что там безопасно? Это Рене отравил вашу воду. Я не докажу это никогда, но уверена в этом. Он ждал момента. Ему нужна была ситуация, которая… которой он бы воспользовался. Вы сами её подготовили, убив Кейко и заперев косых в тюрьмах. Он пользуется гневом Акеми, он сеет в сердцах людей зёрна этого гнева. И чем сильнее вы будете давить на нас голодом и контролем, тем мощнее будет ответ. Он собрал целую армию.

– Это он убил королей трущоб? – хмуро интересуется Пьер.

– Да. Никто другой бы не подобрался.

– А смысл?

– Оставить вас без посредников. Теперь вам неоткуда получать поддержку в Третьем круге. Никто не сможет уговорить людей хранить мир.

– Мы его выловим, – уверенно говорит Бастиан. Сорси смеётся ему в лицо:

– Никто не сдаст вам Рене. На это способна только я. И только потому, что женщина.

Пьер отодвигает бумажный листок, хлопает в ладоши.

– Хорошо! Вот мы все очень напуганы, да. Страшный Рене, народный гнев, стадо людей, вооружённых палками. Я понял всё, кроме одного: ты пришла сюда в слезах, всё рассказала… зачем?

Девица со скрежетом двигает стул ближе к столу, подаётся вперёд, как можно ближе к Советнику Роберу. Лицом к лицу. Кляксы размытой туши делают её похожей на ведьму из детских сказок.

– Когда я сюда шла, я надеялась. Надеялась на ум и силу управленцев Азиля. И вместе со мной надеялись те, кто не хочет бойни на улицах. Только я ошиблась. Вы ничего не сможете сделать. Пока вы морите нас голодом, разрастается ненависть к вам. Попробуете подавить нас силой?

– И подавим, – со спокойной уверенностью вставляет слово Робер.

– Сколько вас? Тысяча, две, три? Против вас встанет весь Третий круг. И, возможно, Второй. Вы ещё не поняли? Теперь это город Рене Клермона.

– Надо было её под арест взять.

Пьер смотрит в окно на пляшущий по каменным плитам тротуара дождь. Голос его угрюм, лицо задумчиво.

– Плюнь. Обычная дерзкая девка, – дёргает плечом Бастиан.

– Ты не понял. Она нам сдала своего мужика. Не думаю, что после этого она проживёт долго. Здесь она была бы в безопасности.

– Нашёл, кого жалеть.

– Чистый расчёт, никакой жалости. Девка много знает об этом… Рене.

– Мы тоже будем о нём много знать, когда полиция его возьмёт. Если возьмёт живым.

Уверенный тон Бастиана вызывает у Пьера вздох. Советник Робер приглаживает обеими руками непослушные рыжие вихры, барабанит по вискам кончиками пальцев. Похоже, нервничает.

– У меня ощущение нереальности. Абсурдности происходящего, – признаётся он, выдержав паузу.

– У тебя? – усмехается Бастиан. – У ответственного за безопасность?

Дождь усиливается, потоки воды несутся по тротуару, таща мелкий мусор. Ветер бьёт в окно, хлопает форточкой.

– Вот ты вспомни… Месяц назад кому-нибудь из нас могло прийти в голову, что в городе живут настоящие террористы? Двести шестьдесят девять лет стоит Азиль, и никогда не было подобных инцидентов.

– Память – штука странная. Людям свойственно забывать, что значит для них этот город. И что значим мы друг для друга. Где-то в книге жены увидел фразу «раскачивать лодку». Эти идиоты будоражат народ, не понимая, что…

Появление Канселье обрывает Бастиана на полуслове. Начальник полиции мрачен до черноты.

– Советник Робер, – он коротко кланяется Пьеру. – Вы должны на это взглянуть. Да и вам, месье Каро, не помешало бы…

От опущенных плотных штор в кабинете пыльно и душно. Бастиан дышит через рукав рубахи, не сводя глаз с экрана, на котором под щелчки проектора сменяют друг друга слайды. Фотосъёмка излишне контрастна, и потому изображения вызывают обострённое чувство отторжения и тошноту.

Тела. Брошенные друг на друга, похожие на груды тряпья. Щелчок, меняется слайд. Вспоротые животы, размозжённые головы. Ещё щелчок. Тёмные брызги крови на стенах. Наспех намалёванное «Свобода» и «Свободны!». Следующий слайд. Прозрачные глыбы, громоздящиеся в комнате с мебелью, которую вне Ядра могли позволить себе единицы.

– Стоп, – командует Робер. – Это что?

– Лёд, – отвечает сквозь зубы Канселье – как сплёвывает.

Бастиан вглядывается в изображение на экране. И видит вмёрзшие в лёд трупы. Мёртвые лица, перекошенные гримасой боли. Открытые глаза под бликующей прозрачной гладью. Щелчок, смена слайда. Женщина лет сорока пяти, щекой лежащая в луже крови. Щелчок…

– Это было из дома Сириля. А вот отснятое в доме Элуа, – комментирует начальник полиции.

Распятый на дверях голый мужчина с перерезанным горлом. Детское тело с обёрнутым вокруг шеи жгутом из светлой ткани. Бастиан заставляет себя смотреть на всё это.

– Хватит! – не выдерживает Пьер.

Он закрывает лицо ладонями, выдыхает с долгим глухим «Ааааааааааа…».

– Вам дать воды? – Тон Канселье – само равнодушие.

– Это младшая дочка Элуа. Ей пять… ей было пять… – бормочет Пьер. – Её звали… звали…

Бастиан смотрит прямо перед собой. И видит не картинки на полотняном экране, а свою дочь. Рыжие кудри, заботливо расчёсанные Вероникой. Веснушки, щедро усыпавшие нос и щёки. Розовую круглую пятку, торчащую из-под пышного одеяла. Загадочных существ, нарисованных на обоях детской рукой. Гнездо из одежды, построенное в стенном шкафу. Тряпичных кукол, раскиданных по всему дому. Вышитую подушку на высоком стуле в столовой. Стопку пыльных затрёпанных книг со сказками. Отметки карандашом на двери детской: рост в два года, три, четыре, пять, шесть…

– Мы следующие, – глухо произносит Бастиан, заставляя всех обернуться.

В глазах Пьера Робера мечется ужас. Меньше всего Бастиан хочет, чтобы подчинённые видели ответственного за городскую безопасность таким – похожим на растерянного мальчишку. Он делает шаг вперёд, становится перед другом, закрывая его от всех.

– Пьер, – шёпотом окликает Робера Бастиан. – Возьми себя в руки. Мы все сейчас зависим от тебя. Понимаешь?

На лице Пьера сменяют друг друга страх, сомнение, беспомощность. Покажись он таким перед толпой – и всё, Ядро обречено.

– Бастиан, я боюсь… – давится словами он. – Я не знаю, что…

– Так! – рявкает Советник Каро. – Требую оставить нас с месье Робером наедине ровно на пять минут!

Удивительно, но его слушаются. Даже Канселье выходит, не сказав ни слова. И когда Пьер Робер поднимает голову, он встречается глазами с кем-то, лишь внешне напоминающим Бастиана Каро.

– Так не бывает… – жалко лепечет Пьер. – Дети… они своих же детей, своего же круга… женщин… Ты видел? Ты ведь тоже это видел?!

Воротник белой рубашки Советника Робера трещит в пальцах. Хватка у Каро мёртвая, сожмёт руки на шее – мучиться недолго. Лицо напоминает маску – страшную, злую, с оскаленными зубами и чёрными провалами вместо глаз. Ноги Пьера легко отрываются от пола – а через мгновение пальцы Бастиана разжимаются, и он бросает Советника Робера на пол, словно мешок с тряпьём.

– Восемьсот двадцать три жителя Ядра, – сдерживая ярость, чеканит Бастиан. – Плюс семь, зреющих в инкубаторах Сада. Плюс те из Третьего и Второго круга, кто не желает участвовать в резне. В сумме около ста двадцати тысяч человек. Твоя истерика может убить нас всех.

– Бастиан, ты что…

Пьер отползает от него в угол, спиной вперёд. Медленно поднимается, придерживаясь за стены руками и не сводя с Каро перепуганных глаз.

– Не будь ты мужем моей сестры, я придушил бы тебя. Засунул бы в задницу кулак и управлял бы тобой, как перчаточной куклой. Раз ты ничего не можешь, трус.

Робер жмурится, будто не слова летят в лицо, а плевки. Бастиан стоит в нескольких шагах от него – взъерошенный, жуткий в своей ярости.

– Сейчас мы оба выйдем отсюда и пойдём на оружейный склад. Ты сам об этом распорядишься. Вооружим не только свою охрану, но и всех полицейских Азиля. Ты меня понял?

Пьер поспешно кивает, поправляет растерзанный ворот рубашки. Они выходят вдвоём – оба спокойные, уверенные в себе. Как и подобает Советникам. Самообладание вернулось к Роберу, и о пережитой истерике свидетельствует лишь порванный воротник. Пьер распоряжается отправить людей в арсенал. Бастиан молча стоит за его левым плечом, едва заметно кивая в такт словам Советника Робера.

Когда Пьер умолкает, на несколько минут в управлении полиции воцаряется полный хаос. Канселье раздаёт распоряжения сразу десятерым заместителям, те, в свою очередь, громогласно подзывают своих подчинённых, люди в полицейских мундирах бегут по всем трём этажам здания, бряцая пластиковыми щитами.

– Слушать всем! – отрывисто рявкает Канселье. – На заводы, фабрики – тройные патрули! Пропускные пункты вооружить! Донести до населения: с двадцати двух до шести – комендантский час! Всех, замеченных на улице в это время, – под арест! Включая баб и детей старше десяти лет!

– С работодателей – поимённые списки и адреса тех, кто не вышел на смену, – дождавшись паузы, подхватывает Бастиан.

Канселье косится на него, кивает своим людям:

– Приказ Советника Каро – выполнять! По спискам проверить всех! И ко мне на отчёт каждые восемь часов!

– Артюс, – окликает Канселье Советник Робер. – По поводу ареста Рене Клермона…

– Уже распорядился, – кивает тот.

Пьер светлеет лицом, губы на мгновение трогает улыбка. «Будто всё так просто, – думает Бастиан, вслушиваясь в удаляющиеся шаги в коридоре. – Взять зачинщика – и всё закончится. А может, и правда? И постепенно всё забудется, люди вернутся к своим привычным делам…»

Вслед за группой полицейских, ведомых Робером, Бастиан бегом пересекает залитую дождём площадку перед входом в арсенал. Вода превратила вытоптанную голую землю в жидкую грязь, и теперь ботинки Бастиана ровным слоем покрыты ею. Ещё три дня назад Советник Каро не позволил бы себе появиться на людях в грязной обуви, с немытой головой и источающим амбре крепкого мужского пота. Всего три дня назад Бастиан ощущал себя одним из хранителей города – спокойного, мирного Азиля, в котором всё было налажено, как в мастерски сделанных часах. Знай себе заводи вовремя и следи, чтобы шестерёнки смазывали маслом. А теперь кто-то сунул меж деталей механизма клин и старательно налегает на него, стремясь свернуть к чёртовой матери доселе идеально работавшую систему.

Вспомнились прадедовы часы, что ровно тикали на запястье Доминика, когда Бастиан приезжал на опознание. Брат уже был несколько часов как мёртв, а часы всё шли. Жили по инерции.

Бастиан поднимает голову, и капли барабанят по запрокинутому к Куполу лицу. Отвратительный дождь. Тёплый, с дрянным привкусом. Будто в небо швырнули тех самых крыс, что отравили воду в Ядре. И теперь по одежде и лицам струится вода, несущая новую заразу. И, захлёбываясь, сбиваются часы Азиля.

Бастиан смотрит, как Пьер Робер открывает кодовый замок двери оружейного склада. Три двери, три кода. Код от первой известен всем офицерам полиции. За второй хранится оружие посерьёзнее дубинок и пистолетов с резиновыми пулями, и её код Пьер доверил только Канселье. Что за третьей дверью, Бастиан точно не знает, но этот код Советник Робер хранит в секрете от всех.

По ту сторону мощной бронированной двери их встречает бдительная охрана. Канселье и Робер обмениваются с ними короткими репликами, и Пьер проходит дальше по ярко освещённому коридору мимо запертых металлических шкафов. Перед ним одна за другой поднимаются две решётки, перекрывающие проход, и Советник Робер исчезает за поворотом. Вскоре Бастиан слышит его голос:

– Сюда!

Слишком яркий свет люминесцентных ламп режет глаза. Воздух в подвальном помещении, в которое ведёт ещё одна дверь с кодовым замком, сырой и спёртый. Бастиана охватывает ощущение, что он в воде. Нырнул глубоко – и над ним колышется тяжёлая, холодная толща. Он хватает ртом воздух, пережидает приступ уже знакомого страха. «Соберись. Ты сильнее своего страха. Это всего лишь склад под землёй. Дыши ровнее».

Вид стеллажей с оружием, тянущихся на многие десятки метров, заставляет Бастиана забыть о страхе. Он идёт вдоль рядов ящиков с патронами, мимо остро пахнущих оружейной смазкой автоматов, ружей, пистолетов, оторопело разглядывая тускло поблескивающее смертоносное железо.

– Этого хватит, чтобы вооружить каждого жителя города… Пьер, зачем тут столько оружия? Мы же никогда ни с кем не воевали… Господи…

Робер качает головой, глядя на поражённого Бастиана, и хозяйским жестом поглаживает по красновато-бурому стволу лежащий в ящике гранатомёт.

– Когда я увидел это впервые, я задал тот же вопрос. И не получил ответа. Азиль битком набит оружием. Одних автоматов несколько десятков модификаций. Пистолеты я даже не считал. В городе пять подобных схронов, четыре находятся глубоко под землёй. К сожалению, под Ядром склада нет. И я не подумал раньше, что надо бы перевезти к нам хоть немного. – Он смотрит, как Канселье раздаёт полицейским автоматы, и негромко добавляет: – В Ядре почти никто не умеет стрелять. И нам с тобой надо обучить людей как можно быстрее. Кстати, ты же умеешь со всем этим обращаться, да?

В вопросе звучит столько затаённой надежды, что Бастиан не может ответить правду.

– Да. А с чем не умею – разберусь в процессе, – говорит он. И ободряюще улыбается.

Серебристо-синий электромобиль Советника Робера медленно движется по улицам Второго Круга в направлении Ядра. Может и быстрее, но впереди ползёт везущий оружие грузовик. Бастиан Каро рассматривает проплывающие мимо дома сквозь заляпанное грязью стекло кабины.

На улицах в лужах играют дети. Хохочут, поднимая тучи брызг, бегают наперегонки, загребая воду сапожками. Снуют между проезжающих машин, вызывая взрывы ругани у водителя грузовика.

– А ну, прочь! – орёт он, потрясая кулаком из открытого окна. – Всех на колёса намотаю, спиногрызы чёртовы, потаскухино племя!

Детвора с довольными визгами отпрыгивает с дороги, шлёпает грязными ладонями по светлым стенам домов, оставляя отпечатки и разводы, и снова мчится по лужам за машинами.

– Вот же дурные нелюди! – рычит водитель.

– У вас дети есть? – спрашивает Бастиан, не сводя взгляда со скачущих в грязи малышей.

– Нет. Нечего плодить нищету. А что?

– Ничего. Я по лужам никогда не носился, но вдруг подумал – и понял, что моей дочери это бы понравилось.

Водитель фыркает, обдавая Бастиана мельчайшими капельками слюны. Каро морщится, лезет в карман за платком.

– Как представлю себе малюсенькую элитарочку, всю такую в кудряшках и розовых тряпочках, да в луже…

В стекло со стороны Бастиана плюхается ком грязи, заставляя водителя смолкнуть на полуслове и тут же взорваться потоком брани.

– Трёхнутые ублюдки, кошачьи потроха, мать вашу растак, чтоб вас всех чёрт побрал и лихорадка повыкосила!

Бастиан не обращает на него внимания. Он смотрит на щуплого подростка, провожающего кортеж издевательским хохотом и неприличными жестами. Светло-русая, выгоревшая под солнцем чёлка закрывает половину лица, но на какое-то мгновение Бастиан ловит взгляд мальчишки – и цепенеет от ненависти, полыхающей в его глазах. И сразу же становится понятно, что будет дальше.

Мальчишка поправляет за ухом трубочку воздушного фильтра, оглушительно свистит – и по грузовику градом лупят комья грязи и камни. Глухой резкий звук – это лопается боковое стекло за плечом Бастиана. Шофёр шумно выпускает воздух сквозь зубы. И, не отвлекаясь от дороги, локтем выбивает люк в задней стенке кабины.

– Так, месье Советник. Полезайте-ка вы в кузов. Там вас хотя бы не видно этим…

– Это всего лишь дети, – холодно отрезает Бастиан.

Ему всё же не по себе. Одно дело, когда тебя ненавидят взрослые, другое – когда той же заразой поражены и дети. Яблоко, падающее рядом с яблоней. Дурная кровь, бегущая по венам. Ненависть, впитанная с молоком матери.

«Ничего не возникает из ниоткуда, – размышляет Советник Каро, разглядывая сквозь паутину трещин серую громаду стены между Вторым и Третьим кругом. – Отцовский шофёр говорил, что виной всему, что происходит сейчас между нами и трущобниками, – зависть. Оголтелое желание иметь всё при невозможности с нашей стороны это обеспечить. Мы никогда им не сможем дать того, что имеют единицы. Следовательно, зависть никогда не утихнет. Полиция подавит этот бунт… и что дальше? До нового всплеска ненависти? Чёрт…»

Что-то не так в этой версии. Бастиан трёт переносицу, провожает взглядом коряво намалёванное на стене «Рождённые матерью ценят жизнь». Да, ещё и это. Он неоднократно слышал, что в народе презирают жителей Ядра, пришедших из Сада. Кто-то же вбил им в головы, что рождённые в машине не наследуют эмоций, привязанностей, чувств… «Пусть так, – кивает своим мыслям Бастиан. – Только мы, недолюди, о вас заботимся, а вы, полноценные, режете своих же. Вы цените жизнь? Во сколько вы оценили жизнь моего брата? Сколько стоят жизни тех наших детей, что вы отравили?»

Огонь, поутихший было после воспитательной встряски, устроенной Пьеру, разгорается с новой силой. Как бы ни хотел мира Советник Каро, верный слуга народа Азиля, Бастиан Каро, брат убитого в трущобах Доминика и отец девочки, которую чудом спасли врачи, мира не хочет.

– Мира не будет, – произносит он вслух.

– Что, месье? – откликается водитель.

Бастиан не успевает ответить. Кортеж проезжает мимо пропускного пункта между Вторым и Третьим кругом, вползает на мост перед Собором – и в этот момент ворота КПП выпускают престранный агрегат на гусеничном ходу, с обложенной набитыми мешками кабиной и оснащённый спереди двухметровым вогнутым металлическим щитом. Агрегат несётся на кортеж, не сбавляя скорости.

– Что ещё за чёртов бульдозер? – оторопело спрашивает водитель грузовика.

Он изо всех сил пытается прибавить скорости, но тяжёлая махина с электромотором не способна ехать быстрее. Машина Советника Робера оказывается заблокированной между грузовиком и несущимся на него бульдозером. Бастиан открывает дверь, намереваясь выйти, но шофёр рывком возвращает его обратно:

– Куда, сдурел?

Из-под моста выбегают четверо – их лица наполовину скрыты за шейными платками. У одного в руке заткнутая тряпкой бутылка, он поджигает затычку, замахивается и швыряет бутылку в сторону грузовика. Она ударяется о массивный бампер, разливая жидкий огонь. В тот же момент бульдозер подминает под себя электромобиль Пьера Робера, со скрежетом волочёт его по дороге и через несколько метров останавливается. Робер жив, он пытается выбраться через разбитое окно, зовёт на помощь.

С бульдозера спрыгивают трое: двое мужчин и совсем юная большеглазая девушка, стриженная под мальчишку. Девица вскидывает самодельный арбалет, и короткий металлический штырь пробивает Советнику Роберу правое плечо. Пьер кричит, мечется, стараясь выдернуть стальное жало, глубоко сидящее в ране. Арбалетчица подходит к искорёженной машине, облокачивается на дверцу и склоняется над Пьером. Отцепляет трубочку носового катетера, шумно втягивает воздух.

– Надо же – и правда духами пахнет! – радостно восклицает она. – А у нас только потаскухи себя ими поливают, чтобы не вонять под мужиком. Так ты, оказывается, шлюха, а, Советник?

– Что вам надо? – стонет сквозь зубы Робер.

Вместо ответа девица хватается за арбалетный болт в его плече и дёргает в сторону. Пьер кричит, срывая горло, пытается оттолкнуть налётчицу левой рукой. Она скалит зубы, отступает на шаг, перезаряжает арбалет и стреляет Советнику Роберу в голову.

– Вот что, – хмуро бросает она и шагает к грузовику.

Шесть человек окружают машину. Один из налётчиков выволакивает из кабины перепуганного водителя, стучит кулаком по борту.

– Кто есть – на выход. Тем, кто сдастся, сохраним жизнь, – басит он.

В крытом брезентом кузове слышно движение, шёпот.

– Ещё раз повторяю: сдадитесь – пощадим. Считать не умею, потому выходите сейчас, или…

Брезентовый полог вздрагивает изнутри, приподнимается, являя паренька лет двадцати в форменной куртке. Он бледен от страха, баюкает ушибленную руку, жалобно смотрит на налётчиков. Трое держат его на прицеле арбалетов.

– Жалкое зрелище, – презрительно фыркает девица. – Спускайся и иди во-он к нему.

Парень неловко спрыгивает, переминается с ноги на ногу. Его толкают туда, где стоит на коленях водитель грузовика.

– Сколько вас там? – спрашивает немолодой коренастый мужчина.

– Четверо, – севшим голосом отвечает полицейский.

– Стрелять-то умеете? – не унимается девица.

У парня краснеют уши, он стыдливо опускает глаза.

– Давай дым, – говорит коренастый одному из спутников.

Тот послушно кивает, поджигает свёрток, который держал в руках, и швыряет в кузов. Из-под брезента медленно расползается едкий дым, слышится отчаянный кашель. Полог снова приподнимается, выпуская человека. Девица вскидывает арбалет, щелчок – и человек мешком валится под колёса грузовика с пробитым виском. Содрогаясь от кашля, через борт грузовика перелезает ещё один полицейский – и тут же получает обрезок стального штыря в грудь.

– Остался один, – мурлычет девица. – Ну, выходи. Я тебя жду.

Воцаряется тишина. Лишь тихо поскуливает стоящий на коленях парнишка. Четверо налётчиков стоят перед кузовом, выжидают. И вдруг тишину нарушает нарастающий звук: тоненький свист, идущий изнутри грузовика. Резко откидывается брезентовый полог, и из дыма возникает фигура человека в длиннополой куртке и маске-респираторе, закрывающей лицо. В руках человек держит предмет, напоминающий ружьё с гибким шлангом, ведущим к баллонам за плечами.

– В сторону! – глухо несётся из-под маски.

Шофёр и паренёк-полицейский в отчаянном прыжке бросаются к перилам моста. Стоящие возле кузова грузовика налётчики не успевают отреагировать, и спустя секунду их окутывает ревущая струя пламени, бьющая из странного ружья.

Визг. Жуткий, нечеловеческий визг. Живые факелы мечутся на мосту, падают в грязь, вздрагивают в судорогах и замирают. Один из пылающих людей прыгает в Орб. Вонь горелой плоти настолько остра, что ощущается даже через фильтры старого респиратора. Стеклянные глазницы маски делают человека с огнемётом сновидцем. Будто не человек он вовсе, а громадная морская рыбина, которой снится, что она заживо сжигает людей. Рыбина никогда прежде этого не делала, и ей непонятно, что она должна при этом чувствовать. Рыба смотрит сон и не чувствует ничего.

Палец, давящий на спуск, расслабляется. Миг – и будто не было свистящего огненного вихря. Лишь тихо потрескивают на обугленных телах язычки пламени и тянет бесконечное «Аааааааааа…» уцелевший полицейский. Морской хищник в человеческом облике протягивает пареньку руку и спокойно говорит голосом Бастиана Каро:

– Поднимайся. Глубоко дыши ртом. Надо оттащить с дороги тела. Мы обязаны довезти оружие в Ядро.

Рыбина плывёт к искорёженному электромобилю, склоняется над трупом Пьера Робера. Человеческой рукой закрывает мёртвому Советнику глаза, закрепляет огнемёт за спиной и вытаскивает тело через разбитое окно. Губы и язык не повинуются рыбине, она не может сказать ни единого слова из тех, что бьются внутри. Рыба ловит ртом воздух, ей тесно и душно в человеческом теле, ей тяжек груз людского разума и чужды эмоции, сдавившие её, словно корка льда.

Покрытый грязью и пеплом дорогой ботинок равнодушно наступает на обугленную кисть руки того, что раньше было девушкой. Рыбина пересчитывает трупы: пятеро. Удовлетворённо кивает, относит тело Советника Робера в колкую траву у дороги и уплывает прочь.

– Месье Каро… – тихо окликает полицейский. – Как же мы теперь?..

– Сейчас. Сейчас поедем. – Собственный голос похож сейчас на шелест листьев.

– А если к этим подмога? – спрашивает водитель.

– Мы обязаны доставить груз.

Бастиан Каро бросает взгляд на Собор, высящийся за мостом. По ступеням бегут четыре фигуры в тёмных одеждах. Бастиан хватается за огнемёт и только потом соображает, что это спешит к ним отец Ланглу и кто-то из служек. А вдоль стены между Вторым и Третьим кругом едут два полицейских электромобиля. Парнишка-полицейский бежит навстречу машинам, кричит, машет руками.

Советник Каро опускает огнемёт и бессильно садится в грязь на обочине. Одновременно наваливается пустота, запоздалый страх и осознание того, что его единственный друг мёртв.

– Пьер… как же так? Да что ж это… А как же Софи? Что я ей скажу?!

В витражах высоких окон Собора тень громадной рыбы беспокойно проплывает из стороны в сторону, ходит кругами, словно ищет кого-то…

Ветер сегодня с моря. Сырой и горячий. В комнатах душно, будто в теплице. У Ивонн снова болят суставы, и она срывает зло на прислуге. В такие дни, как сегодня, лучше ей вообще не попадаться. Топот лёгких ног по коридору, сдавленные рыдания. Не иначе, свекровь опять довела новую горничную.

Вероника откладывает книгу, подтягивает колени к груди. Ей уютно в любимом убежище – на старом комоде у окна, меж двух библиотечных шкафов. Но ощущение уюта пропадает, стоит вынырнуть из мира книжных страниц в перекошенный дождём полдень. Веронику вновь охватывает тревога, от которой она пытается избавиться уже несколько дней. Слуги шепчутся, что в городе беспорядки, людей вешают на фонарных столбах и их кровью красят оконные рамы. Говорят, полиция хватает на улицах всех без разбора и сажает в тюрьмы. Говорят, бесчинства охватили весь Третий круг, и уже во Втором неспокойно. Говорят…

В газетах всё более сдержанно. Да, беспорядки. Да, требования бунтовщиков неразумны и весьма расплывчаты. Да, дорогие граждане, оставайтесь благоразумными и помните, что от вашей работы зависит судьба города. Только газеты теперь выходят далеко не каждый день. Заставляет задуматься.

Бастиана нет дома четвёртые сутки. Внутренний голос вкрадчиво шепчет Веронике, что это лишь к лучшему и она заслужила ночи в благословенном одиночестве и без ежевечернего равнодушного: «Легла, рубаху вверх, ноги раздвинула». При одном воспоминании об отстранённом выражении лица мужа руки Вероники покрываются мурашками. Гадко. Дети зачинаются в любви. Бастиан же больше эмоций вкладывает в перекладывание бумаг на рабочем столе. Он умеет любить, Вероника точно знает. Она помнит, какими мягкими и красивыми становятся черты лица Бастиана, когда он общается с Амелией. Или даже когда тренируется в спортзале – с боксёрской грушей или спарринг-партнёром. Раньше Вероника мечтала, чтобы муж смотрел на неё с любовью. Потом – чтобы хоть иногда с нежностью. Ещё позже – чтобы просто не равнодушно.

Да, ей лучше, когда его нет. Но Амелия скучает по отцу. Она слишком много плачет в эти дни, раздражаясь по любому поводу. Ждёт, когда он вернётся. Ходит по дому тихой тенью. «Это всё болезнь, – думает Вероника. – Она ещё не совсем поправилась».

– Мам?.. – раздаётся в тишине библиотеки голос Амелии.

– Я тут, конопушка. Иди скорее, обниму.

Вероника спрыгивает с комода и спешит навстречу дочери. «Сейчас в тысячный раз спросит, когда вернётся папа…» Маленькие руки обхватывают её за талию, веснушчатая щека прижимается к животу.

– Какая ты маленькая, мам. Почти как я. – В голосе девочки звучит грусть. – Я по тебе соскучилась. Хочу историю.

– Про что бы тебе рассказать? – задумчиво спрашивает Вероника, поглаживая её рыжие волосы, уложенные в затейливую причёску. – Есть у меня одна история… Ты помнишь Маленького принца?

– Конечно! У него была Роза, и Лис, и барашек… Но он же умер, мам.

– Нет, милая. Он уснул. А когда проснулся, стал взрослым.

– Каким? – настораживается Амелия.

– Волосы у него потемнели, глаза из голубых стали как… как замёрзшее море. Тёмно-синие и холодные. Он забыл всех своих друзей, которыми так дорожил. Он хотел только роз. Чтобы они заполнили мир, вытеснив из его сердца память о той, что была когда-то единственной. И он развязал войну.

– Это зачем? Можно было просто розы посадить, – негодует девочка.

Вероника вздыхает, качает головой:

– Взрослые часто делают всё так, как сложнее. Они думают – это добавляет им значимости.

– Мне не нравится этот принц, мама.

– Мне тоже, конопушка. Но ты знаешь… Даже самые злые и нехорошие взрослые были когда-то любимыми детьми. И те, кто помнит их другими, любит их и прощает. Так и наш Лис. Он видел, как изменился его друг, он хотел поговорить с ним, рассказать, что можно жить совсем иначе. Но он никак не мог подойти к принцу близко. Слишком много людей окружало его друга.

– А они Лиса не приручали, и он их боялся, – покусывая палец, рассуждает Амелия. – И не мог докричаться. Слишком много голосов было вокруг.

– Верно. Но любовь оказалась сильнее страха. Когда огонь и железо пришли в те края, где жила семья Лиса, он бросился под копыта коней армии принца. Он бежал и кричал: «Остановись! Что ты делаешь? Ты убиваешь эту землю, ты убиваешь меня, ты и сам умрёшь! Розы, что вырастут на мёртвой земле, будут чёрными, они отравят тебя! Вспомни, кто ты!..»

Вероника умолкает, смотрит куда-то поверх головы дочери.

– Мама?.. – Голос Амелии дрожит. – Почему ты молчишь? Лис… умер?

– Он больше никогда не вернулся в свою нору, Амелия. Но принц услышал его. И повернул армию вспять. А на земле Лиса расцвели чудесные рыжие розы.

Девочка подходит к шкафу, задумчиво трогает корешки книг.

– Получается, Лис стал розами? Чтобы остановить войну, да?

– Да. Он смог показать принцу, что по-прежнему любит его и любит этот мир. И что готов сам стать розами, лишь бы его Маленький принц хоть на миг стал прежним.

– Давай дальше про Миу-Мию, королеву кошек? – оживляется Амелия. – Только пойдём в мою комнату. Ты будешь рассказывать, а я хочу рисовать Миу-Мию.

Ветер покачивает ветку старой яблони перед окном, остывает в чашке на подоконнике ароматный травяной чай. Шуршит по бумажному листу кончик карандаша, и неторопливо складывается история, и бесстрашная маленькая королева кошек спешит на помощь другу-мышонку в заколдованный лес на вершине Синей Горы. Бегут по узким тропам тонкие белые лапки, вглядываются в темноту зоркие янтарные глаза…

– Мам, ты же говорила, что они у Миу-Мии голубые! – слышит сквозь полудрёму Вероника голос дочери, вздрагивает, открывает глаза.

Амелия стоит, приложив ухо к двери, лицо сосредоточенное, хмурое.

– Прости, малышка, мама иногда забывает… Что такое?

– Папа вернулся. С ними какие-то ругательные месье. Мам, сильно ругательные.

Она смотрит на Веронику с затаённым испугом и шёпотом спрашивает:

– Если я тут подожду, пока они уйдут, а потом на папу напрыгну, он не обидится?

Вероника присаживается перед ней на корточки и пытается улыбнуться, но выходит фальшиво.

– Соскучилась по папе?

Амелия отводит взгляд, растерянно пожимает плечами. Уголки рта ползут вниз.

– Что случилось? – тоже шёпотом спрашивает Вероника.

Амелия всхлипывает, бросается в её объятия. Вероника прижимает девочку к себе, утыкается лицом в рыжие завитки волос. От дочери пахнет печеньем, детством. Печенье со смородиновым вареньем делает только Ганна. Накрывает болезненным воспоминанием: четырёхлетний братишка сидит, запустив руку в стеклянную банку, и ревёт: кулак, в котором зажаты остатки сладкой ягодной массы, ну никак не желает покидать банку…

– Я боюсь, – всхлипывает Амелия. – Мне снилось, что у папы когти и зубы… Мама, вдруг он превратился? Его так долго не было дома…

– Не бойся, – горячо шепчет Вероника. – Я с тобой, конопушка. А сны – это только сны. Всё с папой в порядке, ты же его любимая bien-aimé. Давай я схожу посмотрю, можно ли папу беспокоить. А ты тут подождёшь.

– Нет-нет-нет! – трясёт кудрями зарёванная девочка, тянет Веронику за юбку прочь от двери. – Не уходи, мама, не оставляй меня одну!

– Ну что ты? – Ей самой неуютно, дико, почти страшно от слёз ребёнка. – Амелия, я позову няню. Послушай…

Она присаживается на корточки, берёт руки Амелии в свои ладони, дует на пальцы девочки.

– Знаешь, что сделала бы Миу-Мия? Она бы спряталась под юбки nourrice. – Вероника улыбается, стараясь, чтобы выглядело искренне. – Я в детстве всегда так делала. Особенно когда была гроза.

Амелия хмурится ещё секунду, потом решительно вытирает слёзы и кивает:

– Зови нянюшку!

Тихой тенью Вероника выскальзывает за дверь, босиком бежит по ковровой дорожке до комнатки Ганны, стучит в дверь:

– Nourrice, милая, срочно к Амелии! – И, дождавшись ответного «Иду!», торопится дальше, туда, откуда слышатся мужские голоса.

Она спускается в холл и сталкивается с Натали, испуганной пухленькой горничной. Белый передник Натали залит кофе, на подносе жалобно звякают две разбитые и три уцелевшие чашки из нежного розового фарфора. Руки горничной так сильно дрожат, что Вероника забирает у неё поднос.

– Натали, что случилось? – спрашивает она мягко.

– Война, – еле слышно выдыхает та.

– Какая война, что ты несёшь? – возмущённо восклицает Вероника, ставит поднос на пол у ног Натали и бежит в прихожую со всех ног.

В просторной прихожей сейчас не протолкнуться. Полицейские в серо-голубых мундирах вносят и расставляют вдоль стен какие-то ящики, Ивонн мечется между ними и причитает:

– О, только не возле этой портьеры! Вы знаете, сколько лет этой ткани? Нет-нет, здесь не ставить, несите дальше! Боже милостивый, что ж вы с коврами делаете?!

Бастиан, Фабьен и невысокий полицейский – плотный, с нервным лицом и зачёсанными назад почти чёрными волосами – что-то оживлённо обсуждают за принесённым в прихожую столом. Бастиан грязен, от него несёт гарью и немытым телом, глаза блестят, как в лихорадке. Вероника осторожно подходит, тихонько здоровается и прислушивается к разговору. К счастью, на неё никто не обращает внимания.

– Вы видели это сами! – почти кричит Бастиан, нависая над полицейским чином. – Эта машина – сама по себе оружие! Если такая влетит в ворота Ядра, она снесёт решётку к чёртовой матери!

– Видел, – спокойным приятным баритоном отвечает полицейский. – И прекрасно понимаю, что этот аппарат собрали где-то прямо под нашим носом. Я распорядился прочесать все пустующие ангары Третьего Круга. Скорее всего, машина не одна. Ворота КПП были открыты, охранников мои люди не нашли. Либо убиты, либо они на стороне мятежников.

Фабьен Каро потирает узкий подбородок, поросший сизой щетиной, и перебивает полицейского тихим голосом, в котором слышна еле сдерживаемая ярость:

– Канселье, всё то, что произошло, было спланировано заранее. Надо быть идиотом, чтобы это отрицать. Почему вы позволили этому случиться? Вы же понимаете масштаб сегодняшней потери и уровень подготовки этих… – он щёлкает пальцами и заканчивает: – террористов.

Канселье выслушивает это молча, только желваки играют на скулах. «Не привык такое слушать, видимо», – думает Вероника.

– Месье Каро, вы сами ответили на свой вопрос. Высокий уровень подготовки. Эти люди нигде о себе не заявляли, потому…

– И что? – рявкает Бастиан. – Как вы собираетесь бороться с тем, чего предотвратить не смогли, с тем, чей уровень очевидно превосходит ваш? Хоть кого-то уже взяли, допрашивают, делают выводы?

– Выводы делают. Допрашивают. Взяли, – спокойно отвечает Канселье. – Я все силы бросил на обыски в Третьем круге. Мы уже примерно знаем, в каких норах прячутся наши крысы.

– Этого мало, чёрт возьми!

Бастиан с грохотом опускает кулак на стол. Канселье сдержанно кивает:

– Да, этого мало. У вас есть предложения, Советник?

В голосе полицейского Веронике чудится скрытая издёвка. «Наверное, это потому, что Бастиан лезет не в своё дело», – хмурится она.

– А вы готовы их выслушать?

Бастиан игнорирует тон Канселье, пододвигает к себе бумагу и карандаш, и сероватый лист быстро покрывается ровными строчками.

– Первое: прочесать пустующие помещения Третьего круга, – озвучивает он то, что пишет. – Второе: в срочном порядке обучить обращению с оружием всех мужчин Ядра. Третье: ввести в Ядре режим чрезвычайной ситуации. Мы распустим по домам всех слуг, кто пожелает уйти и…

– А справитесь сами? – хмыкает Канселье.

– Ядро вполне может существовать автономно.

– Отлично. А полиции что прикажете делать?

– Полиции прикажу делать своё дело. Искать предателей в своих рядах и чистить город от ублюдков, которым надоело жить в мире. А вам лично, Канселье, я бы не советовал мне хамить. Всему есть предел.

Вероника смотрит на мужа и почти восхищается им. Она верит: если Бастиан за что-то взялся – он сделает это хорошо. Он прекрасный управляющий. Он на своём месте. Каким бы он ни был мужем, он сильный мужчина. Когда-то юная Вероника была влюблена в его решительность, силу, здравомыслие. Когда-то…

К мужчинам подходит растерянная притихшая Ивонн.

– Прошу прощения, – натянуто улыбается она. – Перед нашим домом собираются соседи. Что всё это значит?

– Я распорядился собрать людей, мадам Каро, – отвечает Канселье. – Что ж, Советник Каро, принимайте командование на себя. Бумаги на сей счёт подготовят. Вы позволите поговорить с гражданами Ядра?

Бастиан устало кивает, поднимается из-за стола. Смотрит на мать, и его лицо на мгновение искажает гримаса боли.

– Мама. Отец, – негромко обращается он к ним. – Я не сказал. Пьер Робер убит.

Вероника тихо ахает, Бастиан резко оборачивается, видит её.

– Тебе что здесь надо? – раздражённо рявкает он. – Пошла прочь!

Сжавшись, Вероника отшатывается в сторону. Она не может поверить в то, что услышала. Пьер убит? Добродушный Пьер, который всегда был так внимателен к их семье, так любил свою жену и ждал сына, убит?! Что же творится там, откуда вернулся Бастиан? О чём говорили мужчины, что за ужас грядёт?

Молодая женщина выбегает на улицу и останавливается на ступенях крыльца. Весь двор, дорога, маленький садик перед домом заполнены народом. Все соседи здесь, не видно лишь стариков и детей. Толпа шумит, волнуется. Полицейские выгружают из грузовика у ворот какие-то ящики, ставят прямо в клумбу на хрупкие маргаритки. Отчаянно рыдает пожилая женщина, и Вероника не сразу узнаёт в ней мадам Робер. Никто не утешает её, люди лишь косятся да перешёптываются в стороне. Будто мадам Робер накрыта стеклянным стаканом. Вероника делает несколько шагов в её сторону – и замирает в нерешительности: «А что я ей скажу? Мадам Робер, мне так жаль, что Пьера больше нет?»

Восемь лет назад её саму никто не утешал. Она выла, уткнувшись в колени Ганны, рвала кружева на подвенечном платье в попытках выплеснуть своё горе. И Ганна молчала, лишь гладила юную мадам Каро по украшенным искусственными цветами локонам.

Вероника прячется в тень куста сирени, дышит слабым запахом влажной зелени. Нельзя плакать, Веро. Слёзы – плохой помощник. Просто слушай, что будет говорить людям суровый полицейский Канселье. И она дышит и слушает. И слышит только одно: «…закрыть дорогу в Ядро в обе стороны».

– Закрыть… – повторяет Вероника, как во сне. – Закрыть. Закрыть в обе стороны…

Сиреневый куст бережно поддерживает её под спину, листья мягко поглаживают щёку. Закрыть глаза, глубоко вдохнуть – и почувствовать лёгкий запах благовоний. Ощупью найти большие сильные ладони, поднести к губам пальцы с лёгким запахом воска и сандала. Замереть в ожидании, когда её окликнет родной голос: «Веточка…»

Закрыть дорогу в Ядро в обе стороны. Закрыть. И неизвестно, когда ещё она сможет увидеть Ксавье. И сможет ли когда-то вообще. И тоска, вселяемая этой мыслью, затмевает страх.

Ворота вот-вот закроют, как только будет отдан приказ…

Веронике не хватает воздуха. Она пятится прочь от толпы, прячась в тень каменной стены дома, мелкими шажками добирается до увитого плющом угла. Здесь она останавливается, накидывает на голову капюшон платья, бросает быстрый взгляд на окно детской. Мгновение – и Вероника со всех ног мчится по безлюдной мостовой в сторону пропускного пункта.

– Я жду объяснений.

Акеми хочется сжаться и исчезнуть. Когда Рене из обаятельного и улыбчивого в одно мгновение становится колким и холодным, словно прирученный им синий лёд, мир Акеми будто кто-то встряхивает. И всё в этом мире летит кувырком.

– Тибо, ты оглох?

В солнечных лучах, пробивающихся сквозь изломанные планки жалюзи, мечутся пылинки. Тибо, покрытый грязью и копотью, стоит перед Рене, смотрит в пол и тяжело дышит. Клермон гоняет по пальцам левой руки ярко-голубой кристалл, как гоняют монету. Акеми отворачивается к окну с пыльными остатками стекла в верхней части рамы. Ей не хочется видеть, как смертоносная ледышка скачет по пальцам, которые так нежны к её телу каждую ночь. И не хочется слышать этот его тон – будто кто-то давит ботинком осколки.

– Ты умудрился потерять двоих из своей десятки. Двоих отличных бойцов. Которых ты готовил сам. Обучал сам. В том числе обучал осторожности. Объясни, почему они погибли? По чьей вине?

Рене не кричит. Но лучше бы кричал, думает Акеми. Ей становится жутко, когда перед ней Шаман – холодный, расчётливый, чуждый проявлению любых эмоций.

– Обучить хорошего бойца можно и за неделю, Тибо. Хорошо. А как насчёт бульдозера, который вы там бросили? Как насчёт машины, от которой боевой мощи больше, чем от сотни человек?

Тибо молчит. Лишь плечи опускаются ниже и ручейки пота бегут по вискам. Акеми нехорошо от осознания того, как легко Рене отчитывает мужчину в два раза старше себя. Своего друга вроде как…

– Я виноват, Шаман. Я не прошу прощения, – отвечает Тибо твёрдо, но еле слышно.

– Подобные просчёты недопустимы.

– Я знаю.

– Знать и понимать – разные вещи. Свободен, два часа отдыха перед следующей операцией.

Клермон наконец-то отступает на шаг, прекращая нависать над Тибо, и последний спешит ретироваться. Рене оборачивается к Акеми, улыбается виновато и тепло, совсем по-мальчишески:

– Эй, ты-то чего забилась в угол? Расслабься, милая. Тибо напортачил, он и ответит по всей строгости. Тебе нечего бояться.

Акеми трясёт головой, хмурится.

– Ты такой… – умолкает, не в силах подобрать слова.

Рене прячет кристалл льда в браслет, тянет Акеми к себе за запястья.

– Какой? – вкрадчиво спрашивает он, заглядывая в глаза девушке.

– Страшный. Я уже говорила.

– Я тоже уже говорил. Что нельзя быть обходительным со всеми. Женщине нужна нежность, мужчине – сила. И с одними надо разговаривать на языке нежности, а с другими… Кстати, я тебе успел сказать, что ты восхитительна в этом платье?

Акеми понимает, что серьёзный разговор закончен и продолжать его Рене не собирается. Он ей уже всё сказал в тот самый первый раз, когда они вернулись в Подмирье, все в чужой крови, и привели с собой Жиля. В тот день Акеми плакала и причитала, что так нельзя, что ей это не нужно, что Кей-тян и ото-сан не желали бы… Рене увёл её в сторону и быстренько разъяснил, что символу гнева народного не годится так себя вести и что их цель – не месть за семью Акеми, а куда больше. «Мы идём к становлению нового режима, детка. Тут не место сантиментам. Знаешь, что это такое?» – спросил он. Конечно, Акеми не знала.

«Он хочет ск-казать, что у т-тебя не д-должно болеть, когда вокруг уби-ивают и к-калечат других», – мрачно пояснил Жиль, который был свидетелем их разговора.

Не должно болеть, когда убивают других, – они предатели и доносчики на службе у богатеев Ядра. Не должно волновать, откуда платье, – ведь оно действительно замечательно сидит даже на плоскогрудой Акеми. И не надо задавать вопросов там, где решает Рене. Только на душе от всего этого не легче.

– У тебя очень усталый вид, – говорит Рене, поглаживает девушку по щеке и поправляет проводок воздушного фильтра. – Пойди приляг. Нам убираться отсюда через полтора часа. Иди, я тебя разбужу.

Она выходит из комнаты с покрытыми плесенью стенами, проходит мимо дежурящих на лестничных клетках арбалетчиков и поднимается почти под крышу – туда, куда Рене отправляет своих людей на отдых. По пути слушает дом, пытаясь уловить привычные звуки и запахи жилого помещения. Тишина. Дом мёртв, заброшен уже много лет, и единственный звук здесь – тонкий заунывный вой ветра в закоулках помещений и шахт лифтов. Ветер выдул даже пыль, оставив чистый бетонный скелет, бряцающий хрупкими пластиковыми занавесками на окнах.

– И-ичи… – слышится тихо откуда-то снизу, где лестничные витки теряются в темноте.

Акеми шарахается, словно в неё плеснули кипятком, и несётся наверх, не глядя под ноги. Натыкается на одного из десяти бойцов Рене, останавливается отдышаться – и слышит нежное звяканье колокольчика. Она успевает только резко вздохнуть, и широкая ладонь зажимает ей рот.

– Ты что? – шипит на неё часовой. – Одурела?

Девушка молчит, стараясь унять дрожь, невольно вслушивается в тишину. Её отпускают и уточняют на всякий случай:

– Чего неслась-то?

– Колокольчик… – шепчет Акеми.

– Я стрелу уронил, – ворчит боец и шарит по полу. Поднимает арбалетный болт, демонстрирует девушке: – Нашёл.

На подкашивающихся ногах Акеми добирается до комнатушки под крышей, где запирается дверь и в окне чудом уцелело стекло. За порогом комнаты опускается на колени и прячет лицо в ладонях.

– Кей-тян… Ото-сан… – шёпотом зовёт она.

Шорох в углу заставляет вздрогнуть. Она оборачивается, одёргивает короткое платье, натягивая его на колени. Облегчённо выдыхает: закутанный в одеяло, у противоположной стены спит Жиль. Акеми бесшумно подходит, садится рядом, всматривается ему в лицо. От влажных волос Жиля пахнет гарью. За сомкнутыми веками беспокойно мечется взгляд, подрагивают сжимающие край одеяла пальцы с ободранными в кровь костяшками. Акеми склоняется и осторожно касается лба парнишки губами. Нет, не горячий. Просто видит что-то тревожное. Даже во сне бедолага не может расслабиться.

Со вчерашнего дня им так и не удалось поговорить. Рене отдал его в подчинение Тибо, Жиль разозлился и заявил, что никому здесь подчиняться не собирается. А когда Рене попытался дать ему затрещину, мальчишка легко отклонился в сторону и неуловимой подсечкой сбил Клермона на землю. Акеми хотелось наорать на обоих, но наорала она на Жиля.

– Ты, дурень, выбирай, – мрачно сказал ему Рене, когда Акеми утихла. – Или ты с нами, или ты лишний.

– Чего ж н-не прирезал сразу? – прошипел Жиль, сверля Клермона злым взглядом.

– Мамка твоя попросила! – взорвался Рене. – Тибо! Забери пацана к чёрту!

Акеми злилась всю ночь. Прежде всего на себя. Человек, который сам не знает, чего хочет, ничего не стоит. Это как серая гладь берега у реки: то ли камень, то ли нанос влажного ила. И не наступишь же, подведёт. Девушка забилась в тёмный отнорок и не откликнулась, когда Рене позвал её. Так и просидела до утра, мучаясь поиском ответа на вопрос: правильно ли вообще то, что она делает?

Рене вернулся рано утром, довольный, возбуждённый. Сонная Акеми вылезла из своего угла, услышав голос Шамана, и обняла – так просто, в присутствии полусотни его бойцов.

– Прости, – сказала она негромко. – Я исправлюсь, Рене. Я хочу быть тебе полезной.

Он улыбнулся, кивнул, люди одобрительно загомонили, кто-то присвистнул. Акеми уткнулась в пахнущий пылью жилет Рене и решила, что сделала верный выбор. Ей стало спокойно. Ровно до момента возвращения Тибо с уцелевшими бойцами его десятки.

– Где Жиль? Мальчик со шрамами на лице, вы его привели назад? – подбегала Акеми то к одному усталому бойцу, то к другому.

Грязные, мокрые люди отмахивались от неё. Негромко обсуждали минувшую бойню. Как догнали кортеж Советника, как Флёр ловко разделала гниду Робера. И как потом люди горели, словно бумага. Тибо сидел посреди подземного ангара, уставившись в одну точку. Наконец кто-то всё же ответил Акеми:

– Не было его с нами. Удрал, как только прибыли на место.

Акеми ждала, что он сам её найдёт. А он всё это время спал.

Девушка кивает своим мыслям, по губам пробегает тень улыбки. Акеми рассматривает лицо Жиля в рассеянном свете, пробивающемся сквозь жалюзи, и думает, что совсем не знает этого мальчишку.

Вот он перед ней как на ладони. Последние два года – постоянно рядом. Ходит за Акеми-сэмпай хвостом. А она не знает даже, откуда у него шрамы. Ей никогда не было интересно, где он проводит ночи, что ест, с кем водится и кто меняет ему воздушный фильтр. Она не заметила, как он вырос за эти два года, из тощего грязного мальчонки превратившись в юношу. Просто слишком привыкла, что у неё есть живая тень – сирота Жиль Боннэ. И он заботится о ней куда больше, чем она о нём. И терпеливо сносит все её язвительные речи, которых он в большинстве случаев и не заслужил вовсе…

– Спи уже, – бормочет Жиль, не открывая глаз. И улыбается.

– Сам спи, притвора! – вскидывается Акеми.

Она расшнуровывает и сбрасывает с ног тяжёлые высокие ботинки, растягивается на одеяле, положенном на голый пол, и почти мгновенно засыпает.

Будит её Рене. Запечатывает губы поцелуем, одной рукой подминает Акеми под себя, другая рука ныряет под платье, мнёт тонкую ткань трусиков.

– Тихо-тихо, – горячо шепчет он. – У нас мало времени.

Девушка помогает ему с пряжкой ремня, расстёгивает жилет, приникает щекой к груди, оставляет языком влажную дорожку на коже. Рене сдёргивает с неё бельё к щиколоткам, и секунду спустя её захватывает острое, горячее цунами. Он двигается резко и сильно, Акеми стонет от боли и удовольствия, дышит прерывисто, впуская его всё глубже. Рене переворачивается на спину, вскидывает Акеми на себя, стаскивает с неё платье. Жадные пальцы теребят напряжённые, наливающиеся цветом соски, Акеми откидывается назад, урча и постанывая, словно злая кошка… замирает и, охнув, прикрывает грудь ладонями.

– Нет-нет, – почти умоляет она. – Рене, дай платье, прошу, не…

– Да что с тобой?

– Жиль, – выдыхает Акеми. – Мы не…

– За дверью твой Жиль, успокойся, – раздражённо отвечает Рене. – Я очень вежливо попросил его посторожить. Давай-ка, малышка моя горячая, повернись…

Несколько минут спустя они выходят из комнаты. Жиль действительно сидит у стены и провожает растрёпанную Акеми пристальным взглядом. Девушка несёт свёрнутые одеяла и старательно делает вид, что ничего, кроме них, её не интересует. Рене, застёгивая на ходу жилет, подмигивает мальчишке:

– Спасибо, дружок. Акеми, знамя моё, спускайся вниз, мужикам общий сбор. Передай Брюно: двигаем под городом в Сектор восемь. А ты иди со мной, поможешь.

– Сам сп-правишься, – огрызается Жиль и спешит за Акеми.

Смех Рене, отражённый от стен мёртвого здания, больно бьёт в спину обоим.

Когда в подвале затихают шаги Рене Клермона, нижние этажи здания резко ощетиниваются сияющими нежно-голубыми иглами. Лёд растёт, с тихим звоном роняя на безжизненную землю мелкие осколки, стремительно набирающие силу. Два часа спустя здание, разорванное изнутри, с грохотом рушится, взметнув облако смертоносных ледяных игл – салют замершему в испуге городу от Шамана.

Пятьдесят человек шагают по подземным коридорам Азиля в кромешной тьме. Они знают этот маршрут, поэтому идут уверенно и быстро. Каждый помнит, сколько шагов от одного поворота до другого, где находятся лестницы, сколько ступеней и пролётов вверх или вниз надо преодолеть на пути к цели. Их учили пользоваться темнотой как прикрытием. Как оружием. Каждую десятку бойцов готовил один из десяти ближайших доверенных людей Рене. А те, в свою очередь, несколько лет тренировались с самим Рене. Никто не знает катакомбы Азиля лучше них, этим людям даже карты не нужны.

Акеми плохо знает Подмирье. Успела выучить только путь от дома Рене до склада, где он устроил её работать кладовщицей. Ей неуютно во тьме, постоянно хочется потереть глаза – кажется, что так сможешь хоть что-то увидеть. Редкие огоньки аварийного освещения кажутся Акеми маячками счастья и спокойствия. И больше всего она сейчас боится выпустить руку Рене. Он держит её крепко, по-хозяйски – за запястье. Нежно массирует пальцами время от времени, и Акеми становится тепло и хорошо. Их отношения дают ей ощущение, что она долго-долго искала прибежище – и наконец-то нашла.

«Я нужна ему. Он заботится обо мне, – думает она. И улыбается, пока никто не видит. – Так странно мы нашли друг друга – он и я. И пусть мы будем вечно…»

– Акеми, – обрывает её мысли оклик Жиля, идущего справа от неё. – Сп-просить могу?

– Конечно. И с каких пор тебе надо разрешение?

– Т-ты когда ела п-последний раз? – шепчет Жиль.

– Не помню. Я не голодна, – отвечает она тоже шёпотом. – А что?

– Откуда вы б-будете брать еду?

– А подумай, – вклинивается в разговор Рене. – Ты же вор, должен догадаться.

Акеми слышит, как Жиль усмехается.

– Из Ядра в-воруешь, да? Или у св-воих же? – ядовито спрашивает он.

– А ты сам у кого воровал?

– Ну хватит! – фыркает Акеми возмущённо. – Жиль, ну какая разница? Вот победим – и еды у всех будет полным-полно. И мы не будем зависеть от того, сколько Каро нам отвесит.

До конца пути Жиль молчит. Акеми нет-нет да и протягивает руку, проверяя, идёт ли мальчишка с ними. Хоть и уверена, что тот не собирается убегать.

Позади остаётся шум воды – они прошли под распределительной станцией. Хрустит под ногами шлак – группа минует мусороперерабатывающий завод близ Седьмого сектора.

– Всем стоп, – командует Рене. – Внимательно слушаем и расходимся. Десятки Клода, Тибо, Жана и Мартена поднимаются на поверхность и занимают оговорённые позиции в домах по Второй линии. Остальные идут со мной. Пообщаемся с народом.

Когда на лестнице, ведущей вверх, в подвал одного из домов, стихают шаги основной части группы, Рене тянет Акеми за собой.

– Здесь направо и резко вниз, – направляет он девушку. – Шесть ступенек.

Тонкий луч света шарит по бетонной стене перед ними. Акеми щурится, трёт глаза тыльной стороной руки. На высоте чуть больше метра в стене зияет ниша.

– Нам туда, – кивает Рене. И хмуро говорит кому-то позади Акеми: – Ты здесь какого чёрта? Я кому велел топать за Тибо?

Девушка оборачивается: ну конечно, кто ж ещё, кроме Жиля.

– Я т-тебе н-не подчиняюсь, – ехидно напоминает тот. – Я буду с Акеми.

– Смирись, Шаман, – хлопает Рене по плечу бритый наголо здоровяк. Девушка пытается вспомнить его имя, но тщетно. – У твоей девки две тени.

Рене отмахивается, передаёт фонарь Акеми и, подтягиваясь на руках, первым лезет в нишу. За ним следуют двое его бойцов. Жиль косится на девушку, потом становится под стеной на четвереньки.

– П-полезай.

– Встань, бака. Я подтянусь.

Он распрямляется, качает головой.

– Тогда п-подсажу.

Акеми медлит. Вздыхает, протягивает мальчишке фонарь. Задерживает взгляд на стёсанном до крови левом локте Жиля. Поправляет закреплённый за спиной вакидзаси. И только потом тихо говорит:

– Жиль, я тебя прошу как друга: не доставай Шамана. Он не обязан тебе нравиться, но ты должен уважать мой выбор. Я люблю Рене.

Она отворачивается от луча света, подпрыгивает и подтягивается, забираясь в нишу. И замирает на миг, услышав твёрдое:

– А я люблю тебя.

По ту сторону лаза Акеми бережно подхватывает Шаман.

– Я уже начал волноваться. Долго ты.

– Да, я неуклюжая, – пытается пошутить она и оглядывается по сторонам.

В темноте трудно что-либо рассмотреть, но гулкое эхо позволяет понять, что помещение большое и либо пустующее, либо полупустое. Холодно. Где-то звучно шлёпаются капли воды. Пахнет как на фабрике – смазкой для механизмов.

За спиной лёгкий шорох, луч света режет темноту – это спрыгнул из ниши Жиль. Он гасит фонарь и безошибочно суёт его в руки Рене.

– А можно включить? – спрашивает Акеми. – Хочу понять, где мы.

– В гараже, – расплывчато поясняет Рене. – И он получше будет, чем у всех Советников, вместе взятых.

Глухо лязгает железо, и в воздухе разливается неяркое свечение, проявляя контуры трёх ярко-красных агрегатов, стоящих вдоль стены. Агрегаты эти похожи на единожды виденный Акеми грузовик, только здесь вместо колёс – система деталей, одетых в подобие металлических лент. А впереди всей конструкции – вогнутый толстый лист стали высотой в два метра. Жиль подходит к одной из машин, трогает мешки, которыми обвешана кабина.

– Это зач-чем? – настороженно спрашивает он.

– Мешки с песком. Утяжеляют бульдозер, используются как броня. Что, малыш, не встречал на улице такую штуку?

– Вст-тречал. – Жиль подпрыгивает, хватается за скобу, приваренную сбоку кабины, заглядывает внутрь. – Робера ею это… Я видел.

Рене пожимает плечами. Видимо, он ожидал восхищения, удивления, а парень отреагировал, как на привычную пыль под ногами.

– Так, команда. Загружаемся, – распоряжается Шаман. – Мы с Акеми в центральный, мужики, вы – в первый и в замыкающий. Альбер, справишься?

– Обижаешь. Я ж его сколько раз запускал, – улыбается бритый двухметровый верзила.

– Отлично. Вы вперёд, мы следом. Действуем по намеченному. Знамя моё, я поведу, а ты держи крепче арматурину, которую я для тебя припас.

Рене подсаживает Акеми в кабину, запрыгивает сам. Жилю приглашение не нужно – он тут же занимает своё место позади японки. Рене неодобрительно косится, открывает рот, чтобы что-то сказать, но машет рукой и молча заводит двигатель. Урча механическим нутром, бульдозеры приходят в движение. Акеми закрывает дверь, указывает Жилю в угол тесной кабины:

– Сядь на пол, там безопаснее.

Жиль хватает девушку за шиворот, невзирая на её протест, толкает её в угол, а сам занимает место у двери.

– Т-так безопаснее.

Передний бульдозер въезжает на пандус и, набирая скорость, несётся на стеллажи, покрывающие стену напротив. Акеми зажмуривает глаза, чтобы не видеть момент столкновения, Жиль же, напротив, вытягивает шею, стараясь рассмотреть, что творится впереди. Машина разносит стеллажи вдрызг, с лёгкостью выбивает жестяной лист и исчезает в пробоине.

– Хе. – Рене широко улыбается испуганной Акеми. – Мы стену готовили полгода. Вычищали потихоньку бетон, прятали за жестью дыру. Ну что, погнали? Раскатаем полицию, как раскатали Робера!

С лязгом и грохотом бульдозеры выбираются из ангара. Жиль вертит головой, пытаясь понять, где они находятся. «Три высоких жилых дома, стена с граффити по левую руку… Это же завод! Вон в конце линии здание соцслужбы, – быстро ориентируется он. – Там жилой квартал, зачем туда?»

Гружёный мешками с песком агрегат ползёт медленно, взрывая траками грязь и превращая улицу в непроходимое болото. Акеми болтает из стороны в сторону, она встаёт, хватается за узенькое боковое окно, прорезанное в броне, выглядывает наружу:

– Что там впереди? Рене, куда мы едем?

Клермон задорно подмигивает и поочерёдно меняет положения рычагов, направляя бульдозер ближе к обшарпанной заводской стене. Два агрегата становятся так, что узкая улица почти перекрыта. Третий бульдозер разворачивается сзади них и также останавливается.

– Знаешь, зачем раньше использовались такие машины? Чтобы сносить и расчищать. А потом на этом месте строить что-то новое. Вот и мы сейчас будем делать то же самое.

На площади перед соцслужбой, метрах в двухстах от бульдозеров – толпа народа. Слышен свист, крики, ветер доносит запах гари, звенит разбитое стекло. Толпа шумит разгневанным морем, волнуется. На периферии мелькают полицейские мундиры и блестящие пластиковые щиты.

– Хорошо, – комментирует Рене. – Там человек семьсот, не меньше. Замечательно.

Акеми беспомощно моргает, смотрит на Жиля: тот бледен, хмур и, похоже, тоже не понимает, что происходит.

– Ждём, – тихо приказывает Шаман, не сводя глаз с толпы. – Просто ждём. Там сейчас работают Тибо и Мартен.

– Чего жд-дём?

– Скоро увидишь. Слушай, а пробегись туда и обратно, а? Заодно посмотри, откуда полиция подтягивается. Давай-давай.

Рене распахивает дверцу кабины, и Жиль нехотя спрыгивает сперва на трак, потом в жидкую грязь. Тоскливо смотрит на башмаки, погружённые в жижу на треть, вздыхает и идёт в сторону толпы на площади. Стоя за плечом Рене, Акеми смотрит, как удаляется мальчишеская фигурка в грязных брюках на бретелях и серой безрукавке с капюшоном, и вдруг осознаёт, что Жиль безоружен. Пожалуй, единственный в их команде, кому не дали даже железный прут.

– Верни его! – просит Акеми, дёргая Рене за рукав. – Там же опасно!

В здании соцслужбы гулко ахает взрыв, оконные стёкла сияющими брызгами летят в толпу. Истошно визжат женщины, людская масса приходит в движение. Над их головами расползается жирный чёрный дым, валящий со второго этажа. Серых мундиров становится больше, людей теснят щитами, там и тут мелькают дубинки.

Жиль останавливается. Оглядывается назад, прислушивается. И со всех ног бросается к стене жилого дома. Из-за угла выбегает отряд полицейских – человек пятнадцать, без щитов, только в касках, растягиваются цепью на всю ширину улицы, останавливаются. Жиль смотрит на странные ружья у них в руках – то ли из тёмного металла, то ли из пластика – и пытается вспомнить, что это и где он это уже видел. Со стороны площади бегут люди – мужчины, женщины, дети. У многих одежда в крови, кто-то падает и остаётся лежать в грязи. За ними несутся полицейские, лупят дубинками, не разбирая, наотмашь. Но вот один человек в сером мундире вздрагивает, застывает на миг – и оседает на колени, силясь вырвать торчащий из шеи арбалетный болт. За ним – второй, третий.

Жиль вертит головой, пытаясь увидеть, откуда летят стрелы, и засекает в окне жилого дома движение и металлический отблеск. Кто там? Бойцы Клермона?

Стоящие цепью полицейские по команде вскидывают оружие, что держат в руках, и… Воздух рвётся с треском, бегущие люди падают, словно кто-то подставил им подножку, и остаются лежать неподвижно. Жиль холодеет от ужаса, вжимается в стену. От него до полицейских с оружием – несколько шагов. Как только он побежит, он станет их целью.

Взгляд мечется, перескакивая со стрелков на их безоружные жертвы, шарит по окнам дома напротив. Люди бегут, падают, крик бьёт по ушам, не давая сосредоточиться. Страшно. На заляпанных грязью рубахах, платьях, рабочих комбинезонах распускаются багровые розы – совсем как те, что цветут в саду Собора. Расцветают – и через мгновение человек падает. «Тра-та-та-та!» – и ещё трое валятся лицом вниз, у женщины возле головы расплывается багряная лужа. Воздух бьётся в груди, страшно, страшно…

Позади стрелков с глухим рёвом трогаются с места два бульдозера, постепенно набирая скорость. Надо туда, понимает Жиль. И начинает медленно-медленно двигаться вдоль стены навстречу стрелкам. Только бы не заметили.

«Не смотрите сюда. Меня давно нет. Я тень, я вам кажусь. Вы меня не видите», – умоляет он мысленно, не сводя глаз с полицейских.

Шаг. Ещё шаг. Крошечный шаг, уводящий с линии обстрела. Каменная крошка впивается в спину сквозь одежду, в башмаках скользко и мокро. Только бы не упасть, думает Жиль, надо двигаться, надо уходить. А люди всё бегут и бегут прямо на стрелков, и их так ужасающе много, и упавших всё больше…

Один из полицейских оборачивается, видит приближающиеся бульдозеры, кричит, машет рукой – и обстрел переключается на машины. Жиля сбивает с ног бегущий парень с разбитым лицом, мальчишка падает на колени; а когда поднимает голову, видит в нескольких шагах от себя пластиковые щиты и дубинки.

– Жи-иииииииииииии-иль! – истошный вопль Акеми заставляет его вскочить и очертя голову нестись к бульдозерам.

Туда, где страшное отрывистое «тра-та-та-та» сделает его мёртвым.

– Акеми, ты не поможешь! Куда?

Сквозь грохот катящегося по улице бульдозера Акеми почти не слышит Рене. Она смотрит, как тощий заляпанный грязью подросток поднимается с колен и бежит к ним навстречу. И стоит одному из стрелков обернуться и полоснуть автоматной очередью…

Она пинком распахивает дверь и выглядывает наружу. В этот самый момент тяжёлая машина прорывает цепь полицейских, подминая троих под стальной нож-щит. Люди в ужасе бросаются врассыпную, выстрелы смолкают. Акеми смотрит вниз, туда, где месят грязь металлические траки. «Если я промахнусь, меня раздавит, – колотится внутри паническая мысль. – Если нет – я упаду и сломаю себе… Нет, сейчас!!!»

Не давая себе даже додумать, Акеми отступает к дальней стене кабины, разбегается и прыгает, швырнув перед собой арматурный прут. Перелетает через трак, приземляется на землю, проскальзывает, хватает прут. И слышит, как Рене протяжно и звонко свистит.

Вдох – впереди человек, непослушными пальцами меняющий магазин автомата. Выдох – до Жиля метров двадцать и четверо полицейских. Вдох – страх накрывает с такой силой, что мир теряет чёткость. Падает в грязь патрон – долго, бесконечно долго. У стрелка совсем юное лицо, он младше Акеми, младше Рене. Как Кейко. Выдох – пальцы смыкаются на обмотанном тряпицей конце прута, вдавливают его в ладонь. Вдох – девушка бросается вперёд.

Полицейский отступает назад, рот перекошен в крике. Акеми бьёт так, как учил Рене – первый удар по взметнувшейся вверх руке, второй – сбоку по шее. Не думать. Не останавливаться. Крепче держать прут. Страховать левой рукой в момент удара. Бить. Не думать. Бежать. Бежать.

Выстрелов она не слышит, видит только, как вздрагивает автомат в руках стрелка. Плечо обжигает – вскользь, дырка на рукаве останется. Впереди падает человек, взмахнув руками, как тряпичная кукла. Миг – рядом валится и стрелок, мешая кровь с грязью.

Прямо на Акеми бежит, хромая, старик в форме рабочего – ярко-оранжевые брюки, серая роба. Он тащит за руку мальчонку лет четырёх – заплаканного и покорного. Акеми уклоняется в сторону, уступая дорогу, а старик и мальчик словно налетают на невидимую стену – и валятся в грязь. Девушка уже не видит, как пули клюют их вздрагивающие тела. Она лупит наотмашь серый мундир, ещё и ещё раз, разрывая ткань в клочья, марая арматурину в алом.

Кто-то перехватывает её поперёк туловища, откидывает в сторону. Она бросается обратно, шипя разъярённой кошкой, и нарывается на пощёчину. Звуки возвращаются, накрывают волной: треск автоматных очередей, крики, сливающиеся в один сплошной вой, и голос Мартена:

– Назад, дура! Давай к Рене, прикрою!

Она шарит взглядом по толпе, ищет, не находит…

– Жиль! Жиль, где ты?

Ей кажется, что она кричит. На самом деле – лишь открывает рот, давясь слезами. Рыжий верзила Мартен закрывает её собой, поливая из автомата угол дома, укрывающий полицейских. За спиной нарастает рокот мотора надвигающегося бульдозера.

– Рене! Забирай девку! – орёт Мартен, рывком вздёргивая Акеми на ноги.

Бульдозер совсем рядом, обдаёт их брызгами и запахом топлива. Пули лупят по отвалу, высекая искры, вязнут в мешках с песком. Рене тянется к Акеми, держась одной рукой за скобу на кабине:

– Сюда! Толкайся – и вверх!

Но девушка ловко выворачивается, отталкивает Мартена и бросается в толпу – туда, где мелькнуло знакомое лицо с сеткой шрамов на левой щеке. Людской поток тащит её в сторону, она зло работает локтями, пробивая себе дорогу. Ещё шаг, ещё маленький шажок, ещё совсем немного…

– Пустите… Жи-и-иль!!!

Акеми спотыкается, теряет равновесие, роняет арматурину – и, беспомощно взмахнув руками, падает под ноги бегущим людям. Чей-то ботинок врезается под рёбра, сбивая дыхание и заставляя скорчиться в жидкой грязи, словно зародыш в утробе матери. И тут же сверху падает ещё кто-то. Акеми понимает, что её сейчас просто задавят и растопчут.

– Ползи, сэмп-пай…[18] двигайся, – слышит она у самого уха. – Т-туда, к стене.

Сил нет. Акеми просто лежит и ловит ртом воздух, словно рыба на песке. Жиль закрывает её всем телом, гладит по волосам, просит о чём-то… Над головами полосуют воздух автоматные очереди, в лицо летит грязь из-под ног разбегающейся толпы. Акеми ощупью находит руку мальчишки, сжимает его пальцы.

– Вставайте, быстро! – кричит кто-то.

Девушка с трудом разлепляет веки, приподнимается. Рене и Мартен стоят над ними; Клермон подхватывает под мышки Жиля, Мартен размахивает автоматом, не позволяя никому приблизиться к ним. Жиль и Рене поднимают Акеми и вчетвером бегут к катящемуся по улице бульдозеру. Шаман в два прыжка забирается в кабину, Жиль и Мартен подсаживают Акеми и залезают следом.

– Управление возьми, – распоряжается Рене.

Он присаживается на корточки рядом с лежащей на полу девушкой, стирает грязь с её лица.

– Акеми, послушай. Мне надо тебя оставить, я задержусь ненадолго и догоню вас. Мартен отведёт вас в безопасное место, верь ему.

– Куда ты? – охрипшим голосом спрашивает она.

– Закончу то, что начали. И оружие соберём.

Акеми хочет что-то сказать, но Рене уже нет в кабине. Девушка усаживается в углу, плечом к плечу с Жилем, и смотрит в прорезь окна. Тянет гарью. Криков больше не слышно, но от этого почему-то только страшнее. Бульдозер покачивает – Мартен ведёт его на разворот. В окне проплывает белое здание – соцслужба. Фасад лижут языки пламени.

– Красота, а? – не отрываясь от управления, восхищённо цокает языком Мартен. – Наша работа! Разворошили запасы, народу отдали одежду, одеяла, кучу талонов на еду. Десяток хорошеньких баб ребята оприходовали. Пока полиция прибежала, мы руководство притона с крыши побросали.

– Зачем? – глядя в пол, спрашивает Жиль.

– А чтобы люди распоряжались, а не дармоеды, – гордо басит рыжий. – Эх, славно развернулись! Жан умеет с людьми разговаривать, почти как Рене. Народ и так злой и голодный, ему и надо-то пару горячих фраз. Мигом подхватили, молодцы! Как мы полицаев разделали, а? Косая, ты видела, как они убегали? А мы их кого отвалом по стене размазали, кого на траки намотали! Глянь, ни одна сволочь за нами не побежала!

Девушка слушает и не слышит. Слова втекают в уши и растворяются внутри неё, не оставляя ни смысла, ни эмоций. Пульсирует боль в плече, саднит ободранные колени. «Арматурину потеряла, – думает Акеми. – Удобная была. Как меч».

Меч! А где вакидзаси? Девушка испуганно шарит ладонью за спиной, где спит в самодельной перевязи семейная реликвия, и выдыхает с облегчением: на месте. Краем глаза замечает, как Жиль жмурится и прикусывает сжатые в кулак пальцы.

– Эй, Боннэ, ты что?

Он мотает головой, закрывает лицо руками и отодвигается от Акеми.

– Ты его не трожь, – бросает через плечо Мартен. – И спасибо скажи. Его ногами метелили, а не тебя. Не закрой он тебя собой, нам с Рене некого было бы подбирать. Ничего, малыш, сейчас до места доберёмся, Клод тебя починит.

«Молодец, Акеми Дарэ Ка, – укоризненно отмечает внутренний голос. – Полезла спасать парня – и чуть его не угробила. Ты настоящий друг».

Ей становится так стыдно, что она сидит молча и неподвижно всю дорогу, терзаясь мыслями о собственной бесполезности. Отвлекается лишь дважды: первый раз – когда бульдозер сбрасывает скорость, чтобы разъехаться с битком набитым людьми гиробусом (как ей потом объяснит Рене, это те, кто пытался бежать из охваченного беспорядками сектора в соседние), второй – когда их начинают обстреливать из полицейского фургона. Акеми тащит к себе один из трёх автоматов, с опаской рассматривает, окликает Мартена:

– Как это стреляет? Надо куда-то нажать?

– Положи. Мы тут неуязвимы. Эти идиоты зря только патроны тратят.

Фургон катит за ними, не отстаёт. Мартен матерится сквозь зубы, въезжает в узкий переулок и останавливается.

– Вы, оба, – обращается он к Акеми и Жилю. – Если кто сюда полезет – тогда и стрелять. Ясно? Ждём подмогу.

Полицейские высыпают из фургона, обстреливают бульдозер из-за настежь открытых дверей кабины. То один, то другой пытаются подойти ближе, но короткие очереди автомата Мартена вынуждают их отступать.

– Думают – они нас поймали. Как же! – смеётся рыжий. – На самом деле это мы их поймали.

И действительно: спустя три минуты в переулок вползает второй бульдозер. И неумолимо приближается к фургону. Поняв, что попали в ловушку, люди в серых мундирах панически мечутся между перекрывшими переулок громадинами. Подталкиваемый отвалом фургон медленно движется на бульдозер Мартена. Водитель пытается подать машину назад, выжимая из двигателя всё возможное, но силы неравны. Кузов ломается легко, как пластиковый стаканчик под ногой.

– Сжальтесь! Прекратите!

Акеми зажимает уши, чтобы не слышать этих воплей. Это не люди, это твари. Твари, убившие Кейко, лишившие её отца, загнавшие её маленький народ в тюремные камеры. Не слышать. И душу закрыть наглухо. Это не люди. Это враги.

Мартен носком ботинка двигает к ней автомат.

– Добьём гадов? Наводишь – жмёшь спусковой крючок.

Он пронзительно свистит, из второго бульдозера ему отвечают таким же свистом. Пинком рыжий распахивает дверь кабины и выдаёт в сторону полицейских длинную очередь. Крики и мольбы обрываются, захлебнувшись.

Жиль сидит, скорчившись, в кабине и шёпотом считает вслух с закрытыми глазами. Больше всего сейчас он боится почувствовать, что Акеми не рядом. И что один из стрекочущих автоматов – в её руках. Он закрывает глаза ладонями, чтобы сквозь сомкнутые веки не проникали даже тени.

– Ст-то три… Сто четыре… Сто пять… Хв-ватит уже… Сто шесть… Сто семь…

Чья-то рука касается его плеча. Пожимает – грубовато, по-мужски.

– Всё, малыш, успокойся. Уезжаем. Всё позади.

И другое прикосновение – лёгкое, доброе поглаживание по голове. Если чуть потянет за чёлку, как она всегда делает…

– Акеми, – шепчет он еле слышно.

– Я тут. Держись.

Бульдозеры минуют границу между секторами, разметав хлипкие ограждения и распугав маленький отряд из четверых полицейских, и въезжают на территорию мусороперерабатывающего завода, где за ними тут же закрывают ворота. В одном из ангаров машины сползают в тоннель, и подвижная платформа мягко уносит их под землю. Сверху тяжёлый механизм опускает массивную дверь, на которую шестеро рабочих бросаются наваривать заранее подготовленный лист железа, ещё четверо убирают грязь, притащенную на траках. Будто бы и не проезжало здесь ничего.

К очередному убежищу они добираются часа два. Жиля по очереди несут на руках то Мартен, то Клод. Акеми и ещё два бойца идут, нагруженные автоматами.

– Слышь, Акеми, где ж ты такого приятеля откопала? В нём килограмм сорок от силы, – хмыкает Клод. – О рёбра порезаться можно.

– Не твоё дело, – огрызается она. – Не урони.

– Ты, Клод, осторожнее, – ехидно встревает Мартен. – Она у нас теперь крутая, жопу тебе прострелит – глазом не моргнёт. Кому ты будешь нужен с простреленной жопой?

– И то верно. Сколько ты завалила сегодня, Акеми?

Она молчит, стараясь шагать в размеренном ритме и беречь дыхание, как учил Рене.

– Всё ещё считает, – спустя минуту восклицает Клод, и они с Мартеном разражаются хохотом.

Подземные коридоры и переходы сменяются подвалом крупного здания. Один из бойцов открывает люк в потолке, выбирается и после небольшой заминки вытаскивает по очереди остальных. Акеми, к огромному её удивлению и облегчению, подхватывает Рене. Улыбается белозубо, обнимает девушку, целует в макушку.

– Живые. Молодцы мои. Поднимайтесь на крышу, там почти готова еда, – распоряжается он.

– Где мы сейчас? – спрашивает Акеми.

– О, это роскошное место, тебе понравится. – Рене ведёт её к лестнице, ведущей наверх. – Это, знамя моё, оздоровительный комплекс на отшибе Второго круга. Последние лет этак много пустует, но тут сохранились отменные душевые и даже бассейн. И всё работает. Я настаиваю, чтобы ты ополоснулась перед ужином. Полотенца и смену одежды я сам принесу. Как насчёт нового платья?

– Да, – улыбается Акеми. И тут же спохватывается и хмурится: – Нет. Сперва Жиль.

– О нём не волнуйся, у нас есть кому заботиться о раненых. Давай-давай. Третий этаж, направо.

Переодетая в чистое, вымытая Акеми с заботливо перевязанным чистой тряпицей плечом стоит на крыше и жадно вдыхает запах свежих кукурузных лепёшек и куриного супа. Жиль, накачанный синтеном, спит глубоким сном этажом ниже. Женщина, назвавшаяся медсестрой, заверила, что кости у мальчишки целы, а ушибы не так страшны, как выглядят:

– А четыре шва, что пришлось наложить, – это не беда. Он молодец, пока шила – даже не вякнул. Не волнуйся, проспит до утра, проснётся здоровым!

В пламени костра лица сидящих вокруг бойцов кажутся волшебными и родными. Рене что-то рассказывает, смеётся, ему вторит дружный жизнерадостный хохот. Акеми любуется им со стороны, и тёмный ужас пережитого ею несколько часов назад тает, улетучивается, сливаясь с густеющими сумерками.

«Кошмар закончился, – думает девушка. – Так, как сегодня, не будет больше. Будет только лучше».

– Бог, если ты есть, – шепчет она, глядя в темноту под далёким Куполом. – Пусть завтра не будет так страшно…

Под утро Акеми слышит сквозь сон, будто в недрах здания навзрыд плачет женщина. И просыпается – разбитая, с больной головой. Долго сидит на измятом одеяле, глядя в одну точку.

– Рене, – тихо зовёт она, но не получает ответа.

В бывшем массажном кабинете, который Шаман отвёл им обоим под спальню, Акеми одна. Она хмуро рассматривает синяки и ссадины, густо покрывающие руки и ноги, потом, морщась от боли в спине, сползает с трёх высоких топчанов, сдвинутых вместе. Под ногами валяется её вчерашнее платье, грязное и измятое. «Боевая шкурка», – улыбается Акеми, подбирает его и несёт в душ за дверью стирать. Война войной, а она всё же женщина.

Одетая в чистое, осторожно ступая тяжёлыми ботинками по раскрошенной плитке общего коридора, Акеми идёт проведать Жиля. Он всё ещё спит на матах в спортзале, куда Рене распорядился перенести раненых. Их двенадцать, большая часть пострадала от пуль. С утра с ними дежурит Клод. Бритый наголо здоровяк оказался доктором из Второго сектора.

– Как он? – шёпотом спрашивает девушка, кивнув в сторону Жиля.

– Притворяется, что спит, – отвечает Клод, зевая. – Пока мы его с Эжени вчера шили, я всё шрамы на нём рассматривал. Где он так обгорел, не знаешь?

– Не знаю, – пожимает плечами Акеми. И кивает в сторону дальней стены, где лежат на полу тела, укрытые окровавленным тряпьём: – Клод… Это наши?!

– Пятеро ушли. Двое точно выживут, твой сопляк больше притворяется, а ещё у троих раны настолько грязные, что в ближайшее время им светит заражение крови.

– Ты тише! – шикает девушка, возмущённая его бесцеремонностью.

– Без разницы. Они под синтеном, не слышат нас.

Акеми подходит к матам, служащим постелью Жилю, присаживается на корточки. Мальчишка лежит на животе, раскинув руки, лицом от Акеми, укрытый старыми простынями. Над левым плечом простыня намокла красным.

– Эй, Боннэ… Клод говорит, ты не спишь.

Он не отвечает. Дыхание остаётся глубоким, поза – всё такой же расслабленной.

– Жиль, я хотела сказать спасибо.

Она медлит, ожидая хоть какого-то подобия ответа. Потом осторожно собирает размётанные по худым плечам светлые пряди, заплетает тощую косицу.

– Я пойду. Поправляйся скорее.

Рене она находит на крыше. Он беседует с Тибо и незнакомым мужчиной лет пятидесяти, сухопарым и абсолютно седым. Лица у всех троих хмурые. Они сидят кружком, разложив перед собой желтоватые листки бумаги, что-то указывают на них друг другу, спорят вполголоса. Акеми не вмешивается, терпеливо ожидает в сторонке.

– Второй раз один и тот же трюк не сработает, помяни моё слово! – качает головой сухопарый. – Да, автоматы властей бессильны против твоих боевых машин, полиция психологически не готова была к такому повороту – и ты выиграл. Но там те же люди, что и мы с тобой, Шаман! Значит, когда мы вернёмся, они встретят нас чем-то новым.

– Дюран, мы их бьём как кур, даже без бульдозеров, – фыркает Рене. – И дальше будем бить с тем же успехом. Они стрелять не готовы. А мы – готовы. А когда ты готов, самодельный арбалет становится мощнее автомата.

– Катакомбы знаем только мы, – вставляет своё слово Тибо.

– Тогда объясни, как им удалось положить в катакомбах всю десятку Бертрана. Вот тут, – Дюран тычет пальцем в один из листков.

– Ответ напрашивается один, – после недолгих раздумий говорит Рене. – Планы катакомб наизусть учил не только я. Среди полицаев тоже есть проводник.

– Будь уверен! – кивает седой головой Дюран. – Мы все происходим из одного ростка, Рене. И ты не уникален в своём знании. Мало того: не в наших силах затопить катакомбы. Но…

– Я тебя понял. Да, к шлюзам доступ только из Ядра, чёрт бы их побрал!

– Зато у нас есть лёд, – ухмыляется Тибо.

– Он не сбережёт нас, когда в Подмирье хлынет вода, – хмуро отвечает Рене. – Но это значит только одно: с Ядром надо кончать побыстрее. Так, итожим и завтракаем. Оружие у нас имеется, техника на ходу, топлива до Ядра хватит с запасом. Вчерашняя ситуация показала, что перевес силы и количества на нашей стороне. Народ легко ведётся на лозунги, массу они нам обеспечат. Значит, нам надо максимально раскачать народ, открыть им запасники, и, пока полиция будет выковыривать людей из кладовых, мы идём к Ядру. Дюран, где, ты говорил, там слабина?

Шелестят листы бумаги в длинных узловатых пальцах. Дюран перекладывает схемы и карты с места на место и наконец указывает в одну точку:

– Вот. Через Ядро протекает Орб. Там решётка, не пройти. Но решётку всегда можно взорвать.

– Ага. А теперь стань на минутку элитарием.

Рене встаёт, потягивается, разминая затёкшие руки и ноги, улыбается стоящей у вентиляционной трубы Акеми.

– Если бы я был элитарием с мозгами, я бы бросил все силы на охрану этой бреши. Нет, мы там не пойдём.

– Будем стену бодать?

– Тибо, не до шуток, – машет рукой Дюран. – Шаман, если штурм – то только в этом месте.

– У меня другая идея появилась.

Рене достаёт из браслета ледяной кристалл, ломает пополам, кидает на крышу. Ростки льда выбрасывают тонкие щупальца-веточки вверх, тянутся к ладони Шамана.

– Не томи, – напоминает Тибо.

– Я вам потом всё скажу. В своё время.

– Послушай меня, – с нажимом говорит Дюран. – Что у тебя с продовольствием? Выкладывай, выкладывай.

– Своих людей я прокормлю, – уверенно заявляет Клермон. – Что ещё?

– Ты о народе думаешь? Ну дашь ты им эту свободу. А жрать люди что будут? Революция делается лозунгами, но голод – отличный усмиритель толп. Погляди: разнесли вы соцслужбу, всё разграбили. А кто будет кормить тех, кто тебе массу обеспечивает?

– Подмирье.

– А если заблокируют твоё Подмирье, шлюзы откроют – дальше что?

– Вот когда оно случится, тогда и будем думать. Сейчас планы иные, не сбивай. Так, все завтракать!

Тибо и Дюран уходят с крыши, Рене провожает их тяжёлым вздохом. Вешает на веточку ледяного дерева пару латунных ключей, отступает на пару шагов в сторону, любуется и спрашивает Акеми:

– Правда, мило?

Девушка кивает.

– И что его все так боятся… Я считаю, ему надо дать волю. Пока лёд не вырастет, мы не поймём, что он такое… Ты чего такая напряжённая, знамя моё?

Акеми рассматривает часовых на краю крыши и в здании напротив. Один из них машет ей рукой.

– Этот Дюран – он кто?

– Полицейский, – коротко бросает Рене. И, увидев, как округлились глаза Акеми, поясняет: – Помнишь, я тебе рассказывал про друга, которого убили, когда мы были студентами? Это был сын Дюрана.

Вдвоём они собирают на крыше всё, что может быть использовано для костра. Спускаются на технический этаж, ищут горючие материалы и там, среди гор цементной пыли. Акеми отбегает в закуток справить нужду, а вернувшись, вспоминает, о чём хотела спросить Рене:

– Я ночью плач слышала. Женский. Это кто?

– Женский? – удивлённо переспрашивает Клермон. – Видимо, кто-то из парней прихватил с собой трофей. Выясним.

Завтракают все в одном из спортзалов – большом и гулком, сохранившем большинство тренажёров. Сюда же приходят раненые, их поят оставшимся куриным бульоном. Жиль, сутулый и взъерошенный, сидит в самом углу на горке блинов для штанги и жуёт половинку чёрствой кукурузной лепёшки. В сторону Акеми он даже не смотрит. Ей от этого неуютно и тоскливо. Будто она, Акеми, виновата во всех его бедах.

– Так, внимание! – Рене поднимается во весь рост, прохаживается между полусотней бойцов. – Вопрос, на который я требую немедленного ответа. Кто приволок сюда бабу?

– Ты, – отвечает Тибо. Зал взрывается дружным хохотом.

– Остроумно, – кивает Рене. – Ночью плакала женщина. Не Эжени и не Акеми. Кто?

Смех стихает под тяжёлым взглядом Шамана. Воцаряется тишина – такая, что слышно, как на лестнице под ботинками часового шуршит цементная крошка. Бойцы глядят друг на друга, недоуменно пожимают плечами.

– Я тебе подарок хотел сделать, – раздаётся негромкий голос.

К Рене не спеша подходит парень лет двадцати. Широкую спину крест-накрест перечёркивают лямки пропылённых штанов, плечи и рябое лицо усыпаны крупными тёмными веснушками.

– Знаю, что нельзя, – спокойно говорит он. – Нарушил. Но на подарок взгляни, Шаман. Приведу?

Он выбегает из спортзала и вскоре возвращается, таща перекинутую через плечо женщину в длинном тёмно-красном платье. Когда её ставят на пол, она обводит собравшихся загнанным взглядом – и поникает светловолосой головой. Понимает, что помощи ждать неоткуда.

– Ну здравствуйте, мадам, – с галантным поклоном обращается к ней Рене. – Вы к нам надолго?

По толпе мужчин пробегает лёгкий гомон, смешки. Кто-то присвистывает. Акеми смотрит на женщину в красном во все глаза. Совсем юная, маленькая, щуплая, под стягивающей тонкие запястья верёвкой – синяки. Светло-пшеничная прядь волос прилипла к разбитым губам. Под синими глазами с наплаканными, припухшими веками – тени. Акеми смотрит, и её постепенно наполняет мрачное торжество.

– Вот так подарок! – громко и весело восклицает она. Подходит ближе, встаёт за левым плечом Рене. – Молодчина, боец! Где добыл?

– Мамзелька рикшу искала, чтобы её из Собора домой довёз, в Ядро. Ну и нашла, – радостно разводит руками «добытчик». – Правда, пришлось приложить её хорошенько. Чтобы убедить, что мы едем в нужную сторону.

– Ты знаешь, кто она? – спрашивает Акеми у Рене. – А ты знаешь? А вы?

Она обходит вокруг пленницы, восхищённо цокает языком.

– А может, она сама нам скажет? Мадам, давайте знакомиться. Я Акеми Дарэ Ка, сестра Кейко Дарэ Ка и старшая дочь Макото Дарэ Ка. – Слова срываются с губ, словно камни, раня саму Акеми. – Ваш муженёк, мадам, убил мою младшую сестру и отца сослал на работы в ядерном реакторе! Давайте же знакомиться, мадам, ну!

Голос срывается на визг, Акеми обеими руками бьёт женщину в грудь, сбивает её с ног. Рене вовремя хватает разъярённую японку за локти, заставляет сесть.

– Милая, уймись. Не лишай мужчин удовольствия от общения с благородной дамой. Как, вы говорите, вас зовут, мадам? Мы не расслышали.

– Вероника Каро, – тихо, как шелест.

Это имя эхом слетает с губ ещё одного человека. В своём углу встаёт с места Жиль и, пошатываясь, пробирается через толпу ближе. Туда, где под ногами мужчин сжалась в ужасе хрупкая белокурая женщина. Её страх забавляет их, бойцы смеются.

– Чувствуйте себя как дома, мадам Каро. – Рене просто источает любезность. – К сожалению, нам нечем вас кормить. Ваш муж прекратил снабжение мятежных секторов Третьего круга. Но смею вас заверить: пока вы не надоедите моим людям, вас не съедят.

– Что я вам сделала?

По щекам бегут крупные слёзы, Веронику колотит дрожь. Акеми вырывается из рук Рене, зло шипит.

– Ничего, мадам. Как и убитая вашей семейкой Кейко. И дети трущоб, что умирают от голода, – безэмоционально отвечает Клермон.

– Рене, отдай её мне! – яростно кричит Акеми. – Я прошу, отдай мне эту тварь!

– Нет, дорогая, – нежно улыбается Шаман и подмигивает Веронике. – Она слишком хороша для тебя. И ты быстро её сломаешь. Такие подарки дарят только мужчинам.

Идею встречают дружным одобрительным гулом и улюлюканьем. Рене довольно кивает, перехватывает Акеми поудобнее.

– Где тут у нас комната с кроватью пошире? Проводите мадам Каро туда, пусть отдохнёт. А мы чуть позже решим, кто будет её первым гостем. Сперва дела, потом развлечения.

«Терпи, Вероника. Не сопротивляйся, не зли их – и, возможно, у тебя будет шанс. Страх и боль – это только то, что внутри тебя. Вне тебя их не существует».

Она повторяет это мысленно раз за разом. Пока её ведут длинными коридорами, усыпанными кусками пластика, стекла и раскрошенной кафельной плитки. Пока сдвигают вместе две кушетки, пробудившие воспоминания о госпитале, где родился её сын, проживший несколько минут. Пока её жадно и грубо щупают сквозь платье. Она просто дышит и повторяет про себя: «Терпи, Вероника».

– Не тронь, Шаман не велел пока!

– Да не узнает он, не трусь! Сам пощупай…

– Оставь её. Такая же девка, как наши, только чистенькая.

– Ты её ещё пожалей.

Её легонько похлопывают по щеке. Ладонь широкая, шершавая, пахнет неприятно. Мозоли больно царапают щёку. От таких ладоней напрасно ждать защиты.

– Мамзель, я тебе сейчас руки развяжу. Сходи в уголок, отлей.

Ей стыдно и противно, но она повинуется. Не поднимает глаз на этих двоих соглядатаев, но точно знает, что они смотрят на неё.

«Мне должно быть безразлично. Я обязана сохранять спокойствие. Или я лишу себя единственного шанса…»

В четыре руки её растягивают на кушетке, привязывают, примотав запястья к ржавой трубе в изголовье. Вероника молчит, закрыв глаза. И лишь когда понимает, что осталась в комнатушке одна, беззвучно плачет. Она прислушивается к шагам и голосам, ждёт, холодея всякий раз, когда ей кажется, что кто-то подошёл к двери. Вскоре силы покидают её, и она погружается в зыбкую, болезненную дрёму.

Просыпается она резко, словно её толкнули. Солнечный свет из окна напротив бьёт в глаза, мешает видеть, но Вероника понимает, что в комнате больше не одна. Предчувствие того ужаса, что предстоит ей и начнётся прямо сейчас, заставляет её биться в путах и умоляюще скулить:

– Не надо, нет, нет, пожалуйста…

Свет меркнет, заслонённый чьим-то силуэтом, и над Вероникой склоняется худенький подросток. Светлые немытые волосы закрывают левую половину лица, но Веро видит уродливые шрамы, покрывающие щёку и лоб мальчишки, стягивающие внешний угол левого глаза.

– Т-тише…

– Нет-нет-нет, – молит она, мотает головой, ёрзает, стараясь спрятаться, отодвинуться.

Влажная, тёплая ладонь зажимает ей рот. Пальцы остро пахнут железом. Вероника пытается куснуть мальчишку, и он тут же убирает руку.

– Послу-ушай…

– Уходи! – Горло стискивает спазмом, и вместо крика получается жалкий писк. – Не трогай…

Он отходит на шаг, усаживается на кушетку у поджатых ног Вероники. Делает один глубокий вдох, словно собираясь нырнуть. Выдыхает. Вероника видит, что мальчишка пытается что-то сказать, но не может. И сама умолкает, всматривается в его лицо…

– Саме амала-аа… – негромко нараспев начинает парнишка. – Оро келена-а… Оро ке-ле-на…

– Дивэ келена… – подхватывает Вероника ошарашенно. – Са а рома, дайэ…[19]

Мальчишка улыбается, подносит палец к губам: тихо.

– Нянюшкина песенка… Ты откуда её знаешь?.. Жиль?! Ты ведь Жиль, правда? – шепчет она.

Он кивает, беззвучно смеётся. Перекидывает в правую руку короткий серебристый клинок с чёрной рукоятью, перерезает верёвку, освобождая запястья Вероники. Откладывает клинок, бережно разминает её бледные маленькие ладони, разгоняя кровь.

– Братик, – повторяет и повторяет Вероника. – Братик мой…

Жиль обнимает её. Вздыхает счастливо.

– Я так б-боялся, что не узнаешь. В-вот так вот. В-веро, слушай. Мы ух-ходим. Сейчас.

Она гладит его по спутанным волосам, кончиками пальцев касается изуродованной щеки. Трудно понять, слушает ли она его – потрясённая, ошарашенная внезапной радостью узнавания. Кивает невпопад, улыбается глупо, светло. Будто забыла, где находится.

– Как ты выжил? Почему ты не вернулся домой?

– П-потом. Надо уходить. П-почти все разошлись, мы можем сбежать. Готова? – Он берёт её лицо в ладони, строго смотрит в счастливые, сияющие глаза: – Веро, соберись! На п-подоконнике одежда, переодевайся, отв-вернусь.

Несколько минут спустя в комнате стоят двое похожих друг на друга мальчишек в старых зачиненных комбинезонах. Вероника брезгливо рассматривает на себе пропахшую чужим потом майку, прячет под кепку собранные в хвост волосы. Жиль неодобрительно косится на её лёгкие сандалии, прикидывая, каково ей будет бежать по осколкам и каменному крошеву.

– Идёшь за мной, – распоряжается он. – Тихо и б-быстро. Лицом н-не свети.

Он приоткрывает дверь, выглядывает в коридор, жестом зовёт сестру и выскальзывает из комнаты. Вероника следует за ним. За порогом она едва на спотыкается о лежащего охранника.

– Жив, – едва слышно отвечает Жиль на её испуганный взгляд.

Им невероятно везёт: на всём этаже – ни души. Часовые настолько увлечены присмотром за периметром здания, что внутри почти никого не осталось. На лестничной клетке между вторым и третьим этажом Жиль останавливается и прислушивается.

– Охрана на крыше и н-на первом этаже, – шёпотом сообщает он сестре. – Стреляют метко, в-вот так вот.

– Значит, нам надо пройти как можно ближе к стене? Чтобы в нас не попали с крыши?

Он кивает, улыбается. Пристально смотрит на Веронику.

– Ты чего?

– Издали ты – м-мальчик. Не узнают. Идём.

Вероника идёт за ним, как слепая, ловя каждый звук, вздрагивая от любого шороха. То и дело касается руки Жиля, улыбается, когда он оборачивается.

– Ну ч-чего ты? – шепчет он после очередного прикосновения к локтю.

– Жиль, а что мама постоянно теряла, помнишь?

Он задумывается на несколько мгновений.

– Тоненькие т-такие… Шпильки!

– Да, всё правильно…

На охрану они нарываются прямо около выхода.

– Стоять! – рявкает нервного вида невысокий мужик с седыми висками. – Это кто тут шатается?

– Жиль я, из д-десятки Т-тибо. И брат мой, Ален, – жалобно лепечет мальчишка, закрывая собой Веронику.

– И куда вас черти несут? – ядовито осведомляется охранник, перекидывая автомат в правую руку.

– Жрать хочется, сил нет, – выпаливает Жиль с жаром. – Хотели п-поискать ч-чего…

– А почему ты не со своей десяткой?

– Т-так ранен…

Охранник втягивает ноздрями воздух, и Жиль с ужасом понимает, что от Вероники пахнет чем-то сладким и нежным. Ещё мгновение – и автомат в руках охранника выдаст своё смертельное «тра-та-та-та». Жиль поворачивается, одновременно демонстрируя часовому повязку на левом плече и выхватывая вакидзаси из ножен, прикреплённых к правому бедру, и локтем толкает Веронику в сторону. Та отлетает и падает, а когда встаёт, Жиль уже стоит над неподвижным телом. Самый кончик меча окрашен алым.

– Мо-оси в-вакэ аримасэн…[20]

Жиль вытирает меч тряпицей, убирает его в ножны, внимательно смотрит на распростёртого на полу человека и пинает его под челюсть. Вероника зажимает себе рот, чтобы не закричать, и пятится, пока не упирается спиной в стену.

– Идём, – коротко командует Жиль, протягивая ей руку.

– Ты убил…

– Не убил, – резко обрывает он её испуганный лепет. – П-покалечил. Чтобы б-больше в людей не стрелял. М-меч – не для уб-бийства, меч для защиты, в-вот так вот.

Здание они покидают совершенно спокойно. Похоже, двое мальчишек бойцов Рене совершенно не интересуют. Жиль и Вероника проходят до перекрёстка, сворачивают за угол – и припускают со всех ног. Две минуты спустя Вероника спотыкается, падает и разражается рыданиями. Она плачет так громко и отчаянно, что из окон жилых домов выглядывают обеспокоенные люди. Жиль сидит рядом с ней, боясь даже плеча коснуться, и ждёт, когда она успокоится. Когда слёзы иссякают и рыдания переходят в тихие всхлипывания, Жиль негромко просит:

– Идём. Н-надо добраться к-к отцу Ланглу.

Она поднимает голову. Лицо грязное, всё в потёках от слёз.

– Откуда ты его знаешь?

– Он м-мой Учитель. Вырастил меня.

Жиль помогает Веронике подняться, отряхивает грязь с одежды, и они продолжают путь. Вероника с грустью смотрит на пустые детские площадки Второго круга, на закрытые ставни окон, затихшие улицы. Прохожие, попадающиеся навстречу, осторожны, хмуры и стараются пройти мимо них побыстрее. Отряд полицейских со сканерами и притороченными к сумкам противогазами с подозрением косится на брата и сестру. Вероника опускает голову, жмётся к Жилю ближе.

– Так странно, – говорит она. – Почему тут так пустынно? Люди такие чужие… Уличные бои же далеко, за стеной.

– Страх, – поясняет Жиль, не сбавляя шага. – Он идёт вп-переди. Это как д-дурной запах. Отец Ланглу г-говорил, что люди чувствуют боль до т-того, как… как п-предчувствие. И п-прячутся.

Вероника сворачивает с дорожки, идёт по мокрой траве газона.

– Надеюсь, это сюда и не придёт.

– Придёт, – тихо роняет Жиль. – День-д-два – и будет тут.

– Почему ты так думаешь?

– Я это знаю.

«Потому что никто не даст отпор, – думает Жиль, шагая по границе бетонного тротуара и сочной зелёной травы. – Потому что полиция не умнее Клермона и не знает его планов. Потому что Зверь сильнее человека, как бы отец Ксавье ни хотел иначе. Потому что грабить и отбирать куда проще, чем день за днём зарабатывать свой кусок».

– Жиль, чего они хотят? – задаёт Вероника главный вопрос.

– Они и сами н-не знают. Убивают всех, кто, как им к-кажется, живёт лучше, ч-чем они.

На крыльце двухэтажного коттеджа возится пара карапузов лет трёх. Увидев незнакомых людей, они замирают, как по команде. Из дома выбегает подстриженная молодая женщина в простеньком платье, подхватывает детей под мышки и убегает обратно. Дверь за ней с грохотом захлопывается, и почти тут же опускаются жалюзи на окнах. Вероника смотрит на всё это с недоумением.

– Почему?..

Вопрос Вероники повисает в воздухе. Жиль пожимает плечами и сворачивает на дорогу, ведущую к городскому парку. Они минуют жилой квартал из аккуратных маленьких домиков, проходят мимо трёх высоток, сияющих застеклёнными окнами, пересекают школьный двор. Здесь Жиль останавливается у яркой карусельной лошадки, трогает её улыбающуюся морду.

– Я зн-наю от отца Ланглу, что ты много ч-читаешь. Лошади п-правда умели улыбаться?

Вероника качает головой.

– Только в сказках.

– Зн-начит, это чтобы люди д-думали, что живут в ск-казке, – понимающе произносит Жиль. – И чтобы д-другие тоже так думали. И зав-видовали.

Шуршит гравий под подошвами сандалий. Вероника подходит близко-близко. Встаёт на цыпочки. Трогает пальцем тонкую трубочку носового катетера, гладит шрамы, уродующие лицо младшего брата.

– Жиль… Почему ты был среди них? Я же вижу, ты понимаешь, что они творят ужасное… Почему ты с ними?

Он улыбается – но в его взгляде столько горечи; да и улыбка выходит вымученной, кривой.

– Я не с ними. Я п-просто живу и п-путаюсь под ногами.

– Но ведь ты можешь уйти! В любой момент, Жиль! – Она хватает его за плечи. Жиль морщится от боли, и Вероника тут же торопливо восклицает: – Ох, прости! Ты и правда ранен?

– П-пойдём, – вздыхает он. – И п-пожалуйста, не сп-прашивай больше, почему я с ними. Т-ты не поймёшь. А я не уйду.

Он гладит лошадь по украшенной пластиковыми завитушками гриве и бредёт через школьный двор к зелёному массиву парка.

– Ты т-так же свободна, к-как и я, – произносит он, не оборачиваясь.

Вероника спешит за братом. Всю дорогу она ищет ответ на вопросы: почему её брат не вернулся домой, почему Ксавье ничего ей не сказал и что держит мальчишку в стае нелюдей. Шумят над головой старые деревья, прыгают по мощёной дорожке солнечные блики. Запах свежей травы делает всё, пережитое за ночь и страшное утро, дурным сном, успокаивает.

– Я должна была поговорить с ними, – вдруг произносит Вероника твёрдо. – Я могла бы стать посредником между ними и Ядром.

– И ст-тала бы, – отвечает Жиль, не оборачиваясь и не сбавляя шага. – То, что от т-тебя осталось бы, отп-правили бы в Ядро. Как п-послание.

Он прекрасно помнит, что люди Клермона оставили от семьи Сириля. И не сомневается, что с сестрой поступили бы ещё страшнее.

Вероника хмуро трогает разбитую губу, догоняет Жиля и берёт его за руку. Дальше они шагают молча. Лишь один раз Жиль останавливается: почти у самого Собора, на поляне, где устраивают гулянья в честь праздника урожая. Кивает в сторону цветников, пламенеющих алыми розами:

– П-помнишь, ты играла с детьми в жмурки? На п-празднике?

– Да.

Он лезет в карман штанов, достаёт тряпицу, бережно разворачивает её и извлекает заколку в виде серебряной бабочки. Протягивает Веронике.

– Это я т-тогда тебя за б-бока щекотал. И украл, вот… И тогда п-понял, что у вас…

Он осекается и умолкает. Серебряная бабочка подрагивает тонкими крыльями, словно живая. Вероника поникает головой.

– В тот день мы были счастливы, Жиль. Оставь её пока у себя, хорошо?

Воздух прорезает резкий свист. Мальчишка оборачивается: так и есть, полиция. Трое полицаев спешат к ним со стороны главных врат Собора. Жиль хватает сестру за руку, и они со всех ног несутся к цветникам. Вероника на бегу теряет кепку, но подбирать некогда, надо скорее…

Брат и сестра ныряют в зелёный лабиринт, который оба знают наизусть, пригнувшись, пробегают от одного поворота к другому, не забывая считать мысленно: третий вправо, пять вперёд, левый второй, вновь четыре вперёд, снова влево один, вперёд до упора и направо. Голоса полицейских за спиной чуть стихают, но Жиль уверен: они не отступятся. Они с Вероникой сворачивают во внутренний двор. Дверь чёрного хода заперта. Вот и стена, увитая плющом, скрывающим скобы-ступеньки, что ведут вверх. Мальчишка подсаживает сестру, шёпотом подсказывая, где находится следующая скоба. Вероника ловко добирается до широкого подоконника второго этажа, влезает в открытое окно.

– Давай, мой хороший! – тихонько умоляет она Жиля, тянет к нему руку.

Он отступает под сень кустов, качает головой. Поворачивается, показывая промокшую кровью повязку на плече, просит:

– Найди Учителя. От-ткройте дверь.

Вероника послушно кивает и исчезает в окне. Жиль забивается под ветки жасмина, ложится и вслушивается, как в глубине Собора звонко шлёпают по каменному полу бегущие ноги в лёгких сандалиях.

– Встаё-о-ом!

Мальчишку встряхивают за шиворот так, что капюшон безрукавки угрожающе трещит. Жиль беззащитно ойкает, зажмуривается, пытается закрыться руками.

– И куда мы так неслись, а? – грозно вопрошает полицейский лет сорока и отвешивает ему подзатыльник.

Жиль хнычет, неразборчиво ноет, тянет время. Он ужасно боится, что полицейские полезут под куст и найдут прикопанный наспех вакидзаси.

– Я н-ничего не сд-делал…

– Ноги расставь! Руки за голову!

Мальчишка слушается. Пока полицаи в четыре руки обыскивают его, он молча смотрит на окна Собора. Нашла ли Вероника отца Ланглу? А если его нет на месте? Священник часто уходит навещать больных прихожан. И вполне может быть сейчас где-то в трущобах. От этой мысли Жилю становится не по себе.

– Чт-то я вам сд-делал? – тянет он плаксиво. – Отпустите…

– Ты чего, крыса помойная, тут шастаешь?

Пинок по голени, тычок автоматом между лопаток – и мальчишка падает на колени. Тяжёлый ботинок опускается на пальцы правой руки, но Жиль шустро убирает ладонь, хватается за серые брюки полицейского.

– Я ничего н-не нарушал, я п-просто испугался и п-побежал… – умоляюще ноет он.

– А приятель твой где?

– Убежал.

– А кровь на плече откуда?

Ему даже ответить не дают – ботинок бьёт в беззащитный бок, заставляет скорчиться в траве, ловя ртом воздух. Полицаи смотрят на него сверху вниз, будто ждут, когда он шевельнётся, чтобы добавить ещё.

– Месье, что здесь происходит? – раздаётся над головой грозный мужской голос, который Жиль узнал бы из тысячи.

Ноги в тяжёлых ботинках тут же отходят в сторону. Жиль кое-как встаёт на четвереньки, поднимает голову. Дверь чёрного хода открыта нараспашку. На пороге стоит отец Ксавье, и из-за его спины выглядывает десяток любопытных детских лиц.

– Бродяжку поймали, отец Ланглу, – уверенно рапортует старший из тройки полицаев. – Видимо, лазутчик повстанцев. С фильтром-то – точно не из вашего круга.

Ксавье подходит, осторожно подхватывает Жиля под мышки, помогает подняться.

– Ты как, сынок? Цел? – обеспокоенно спрашивает он.

Жиль кивает. Полицейские мнутся с ноги на ногу, потом старший открывает рот, чтобы что-то сказать, но рык Ксавье не даёт ему и слова вставить:

– Повстанцев своих на улицах ловите! А здесь дом Божий! И за его стенами сейчас – более трёхсот таких вот мальчишек и девчонок от трёх до пятнадцати лет! И все они не из нашего круга, а из трущоб, которые вы разносите в каменное крошево!

Все три серых мундира багровеют ушами, мямлят невнятные извинения. Отец Ланглу награждает их тяжёлым взглядом и продолжает:

– Если вы – стражи народа и порядка, а не вооружённая банда, помогите детям. Приведите тех, кто остался без крова и родных. Я не прошу еды и вещей, я призываю позаботиться о тех, ради кого вы вышли с оружием на улицы.

– Ну извините, – разводит руками старший. – Этот тоже ваш?

– Мой.

Вслед за этим коротким словом, прозвучавшим уже из Собора, дверь перед полицейскими с грохотом закрывается. Шумно гремит по скобам засов. Всё, разговор окончен. Серым мундирам остаётся только уйти.

А по ту сторону двери Жиля бережно обнимают Ксавье и Вероника.

– Оп-пять ревела? – строго спрашивает Жиль, трогая пальцем мокрую щёку сестры.

Веро кивает, смеётся тихонько. Вокруг толпятся любопытные дети, галдят, дёргают священника за длинные полы сутаны. Ксавье что-то отвечает невпопад, а сам смотрит на Веронику и Жиля.

– Всё будет хорошо, – шепчет она, прижимаясь щекой к плечу брата. – Теперь всё обязательно будет хорошо…

Ксавье уводит их за собой, остановившись только чтобы закрыть окно на втором этаже и опустить металлические ставни.

– Теперь, когда ты дома, мы это окно забаррикадируем, – говорит он Жилю. – Собор теперь сам себе крепость. У нас самый надёжный дом, верно, ребята?

– Да-аааа! – верещит малышня, прыгая вокруг священника.

– Отк-куда столько детей? – ошарашенно спрашивает Жиль. – Их п-правда триста?!

– Больше. Люди приводят. У большинства есть родители, которые боятся за них. Это дети Третьего круга. Здесь они нашли спокойный угол и пищу. Я обещал заботиться о них, пока жив, – рассказывает Ксавье, не спеша шагая по коридорам. – Старшие помогают мне с маленькими, стираем и еду готовим сообща. Заодно укрепляем Собор. Мне помогают студенты. Ректор распустил Университет, но часть ребят осталась.

– Отк-куда еда на всех?

Ксавье оборачивается и твёрдо говорит:

– Еда. Оружие. Медикаменты. Вода. Электричество. Это есть, и всем хватит. Достаточно вопросов, Жиль. Пойдём в медблок, я займусь твоим плечом. Веточка?

– Я с вами, – поспешно отвечает она.

В медблоке от яркой белизны слезятся глаза. Жиль сидит на кушетке, сутулясь, и с опаской наблюдает, как Ксавье пинцетом вытягивает из металлического ящичка какие-то инструменты и мотушку ниток. Вероника держит Жиля за руку, которую не выпускает ни на секунду с момента, как закрылась дверь чёрного хода.

– Расскажи, – просит она после того, как отец Ланглу обрабатывает её разбитую губу. – Я восемь лет тебя оплакивала, Жиль. А ты живой.

Жиль упрямо качает головой, спускает с плеч лямки штанов. Вероника помогает ему снять безрукавку. Спина мальчишки – сплошной старый ожог, покрытый ссадинами и лиловыми синяками. Священник мрачно рассматривает грубый шов на плече, быстро обрабатывает его вонючей прозрачной жижицей.

– Почему ты позволил себя бить? – сурово спрашивает он. – Не я ли учил тебя, как вести себя в толпе?

– Я защищал д-девушку, – цедит мальчишка сквозь стиснутые зубы.

– Ту самую, из-за которой ты в банде остаёшься? Японку Акеми?

Жиль вздрагивает, будто его ударили, бледнеет. Ксавье возвышается над ним, смотрит строго и прямо. От его взгляда не спрятаться, не уйти. «Таким взглядом можно дырки в человеке делать», – с тоской думает Жиль, а вслух спрашивает:

– Кто т-тебе сказал?

– Её напарница.

Ксавье снова отходит к столу с инструментами, берёт склянку и осторожно втирает остро пахнущую травами мазь в спину Жиля.

– Ты хочешь спросить, откуда я знаю Сорси? Она привела ко мне первую группу детей. Маленьких японцев, родителей которых арестовали.

– З-зачем?

Молчание тянется дольше обычной паузы между вопросом и ответом. Будто Ксавье взвешивает то, что собирается сказать.

– У всех нас рано или поздно появляются поступки, которые очень хочется искупить – потом, по прошествии времени. Веточка, что с тобой?

У Вероники дрожат губы, в глазах снова стоят готовые пролиться слёзы. Она присаживается на корточки перед братом, гладит его бессильно опущенные меж колен руки.

– Ведь это не она была там, откуда мы бежали? Жиль, скажи, что не она, пожалуйста…

Он молчит. Ему кажется, что любое произнесённое им сейчас слово сделает его предателем. Жиль отворачивается, не в силах вынести полного ужаса взгляда сестры. За него отвечает Ксавье Ланглу:

– Это судьба, Веро. Или Божья воля. Не осуждай, если не можешь понять.

Священник бережно укрывает спину Жиля тонкой тканью, приклеивает к коже её края. Заставляет мальчишку выпить бурую горечь из пузырька.

– Жиль, это опий, разбавленная настойка. Снимет боль, поможет уснуть. Умойтесь и поднимайтесь в мою келью. Я раздам детям обед и принесу поесть вам. А пока можете подремать. Отдых необходим.

В умывальне Вероника старательно моет брату голову мылом и отваром трав. Жиль терпит, ворчит сквозь зубы, когда мыльная пена лезет в зажмуренные глаза, но на самом деле ему приятно, что сестра с ним возится. Он брызгает на неё водой из жестяной лохани, хватает за коленки. Женский задорный смех разносится по каменным коридорам Собора, и Ксавье Ланглу замирает и улыбается, слушая его. Улыбается и Сорси, раскладывая по мискам густую кукурузную кашу с кусочками курицы; и губы детей Азиля, спрятанных за стенами Собора, тоже трогают улыбки.

Ксавье дожидается окончания обеда, помогает добраться до спален самым маленьким из ребятишек и поднимается в свою келью. Жиль спит в узкой, жёсткой койке священника, лёжа на животе. Вместо подушки у него под головой – колени Вероники. Молодая женщина что-то тихо напевает, поглаживая кончиками пальцев волосы и щёку брата. Ксавье тяжело опускается на стул возле койки.

– Ты так ничего и не рассказала, Веточка.

– Я хочу забыть, Ксавье. Забыть поскорее. – Её голос звучит глухо и отчуждённо. – Это страшные люди. Им не место в моей памяти. Если бы не Жиль, меня бы уже не было. Как получилось, что он попал к ним?

По лицу отца Ланглу пробегает тень, морщины становятся глубже.

– Плохой вопрос ты задала, Веточка. Мы с Жилем как могли берегли тебя от…

– Правды, – перебивает Вероника. – Ты учил меня не лгать.

– Я никогда тебе не лгал, моя девочка. Просто не говорил того, что может навредить…

– Как мне могла навредить правда о том, что мой маленький брат на самом деле жив?

– Не перебивай, Веро, – мягко говорит Ксавье. – Ты не дослушала. Правда могла убить вас с Жилем.

Вероника беспомощно моргает, пальцы, перебирающие светлые пряди на щеке Жиля, замирают.

– Я понимаю, что должен рассказать тебе это, Веточка. И боюсь. Потому что жизнь поделится на до и после сказанного. И в моём рассказе совсем не будет места для Бога.

Он отходит к окну, встаёт лицом к свету.

– Прости. Я не могу сейчас на тебя смотреть, Веро. И так легче говорить. Я начну с главного, пока ты ещё можешь слышать, слушая. Вероника… Электромобиль твоих родителей сгорел не из-за несчастного случая. Его сожгли. Жиль видел, как отцу перед отъездом передали письмо. И когда тот сломал печать, содержимое конверта взорвалось. Месье Бойер успел вытащить сына, дотащить до моста и сбросить вниз, в Орб. По невероятной случайности Жиль не утонул, его вынесло к берегу. Я нашёл его, когда плыл на лодке в Ядро, и отвёз в госпиталь. Его выходили, я забрал его в Собор и вырастил здесь.

– Почему ты не привёз его в дом Каро? Ксавье, я же не чужая…

– Убийство твоих родителей и Жиля заказал Фабьен Каро. Видишь ли, у меня есть хороший друг в управлении полиции… Было расследование, которое в итоге закрыли и забыли под давлением со стороны Главного Судьи. Веро, твой брак с Бастианом – часть плана. Так как женщина не может быть частью Совета Семи, а должность переходит к членам семьи по мужской линии…

Маленькая светловолосая женщина всхлипывает так громко и отчаянно, что Ксавье прерывает рассказ.

– А?.. – сонно моргает разбуженный Жиль.

Вероника торопливо целует его в макушку, и мальчишка снова погружается в сон.

– Если бы я вернул Жиля домой, Каро бы не оставили ему и шанса. Объявили бы, что маленький наследник рода Бойер умер от ожогов или инфекции. А если бы Жиль успел сказать тебе, что произошло, то и тебя бы тоже не пощадили. Вот почему я прятал его у себя, сколько мог. А два года назад он ушёл.

– Почему?

– Узнал о нас с тобой и решил, что так будет лучше. Лучше для тебя.

Священник подходит к койке, присаживается на корточки. Глядит на Жиля, старательно избегая смотреть на Веронику.

– Он всегда думал прежде всего о тебе. О тех, кто дороже всего. Всякое бывало за эти годы, но ты всегда была его смыслом жизни. Он искренне считает, что между вами существует живая нить. Он всегда старался незаметно быть неподалёку.

Бегут минуты. Полоса света на полу сдвигается на полшага. Жиль глубоко дышит во сне, беспокойно вздрагивают тонкие светлые ресницы. Ксавье Ланглу молчит, он опустошён до дна. Издалека эхом доносится детский смех, топот маленьких ног в пустоте коридоров. Вероника Каро, урождённая Бойер, сидит, глядя перед собой бессмысленным, пустым взглядом. Наконец губы, сомкнутые в прямую линию, трогает улыбка.

– Ксавье, я не вернусь в Ядро.

Морщины на лбу священника становятся глубже, углы рта самопроизвольно опускаются. Никогда прежде Вероника не видела его таким бессильным и потерянным.

– Нет.

– Я не вернусь в дом убийц моих родителей. – Она говорит спокойно и уверенно. – Останусь здесь, с тобой и братом. Я буду помогать тебе во всём, ты же знаешь.

– Знаю.

– Почему же тогда ты не рад?

– Потому что в Ядре твоя дочь. Потому что я не имею на тебя права. Потому что за стенами Ядра безопаснее, чем здесь. И я не сомневаюсь, что Собор будет атакован в ближайшее время.

– И в это время я хочу быть рядом с тобой. И ты не сможешь мне запретить. Я поняла, что хотел сказать Жиль, когда говорил, что я так же свободна, как он. Но ты прав: я должна попрощаться с Амелией.

– Веточка, нет. Это слишком опасно.

– Ночью, мы поедем ночью! Ганна всегда оставляет для меня незапертой заднюю дверь, Каро не ходят там. Меня никто не заметит, Ксавье!

Он колеблется. Бастиан Каро все эти дни не дома, у него дела во Втором круге. Нет, всё равно опасно, но… Вероника смотрит на него с мольбой и отчаянием:

– Я же больше никогда её не увижу, понимаешь?..

Ксавье не находит, что сказать. Понимает, что право матери для неё превыше осторожности, как бы он ни убеждал.

– Ты отвезёшь меня по реке? – в надежде спрашивает Вероника.

– Как только стемнеет.

– Да. Я только попрощаюсь с дочкой и вернусь.

Она сияет так, будто сегодня самый счастливый день в её жизни. Ксавье с грустью смотрит на Веронику – и цепляется за призрачную надежду, что всё-таки сможет её переубедить.

«Нельзя, родная. И я не могу, не имею права рассказывать, почему тебе нельзя оставаться со мной. Это только моя ноша. Тебя она сломает, хрупкая моя Веточка…»

– Амелия, отойди от окна. Почему ты до сих пор не в кровати?

Девочка со вздохом сползает с подоконника, шумно двигает за собой стул. Она знает, что эти звуки мешают отцу и незнакомому месье с нервным лицом и в одежде цвета пыли. Но сейчас очень хочется сделать хоть что-то назло. Хотя бы не уходить в свою комнату и елозить стулом погромче.

– Ситуация совсем дрянная, месье Каро. У нас нет связи с половиной секторов Третьего круга, – склонившись над разложенной на стеклянном столике картой, рассказывает «пыльный». – Во Втором паника, люди засели по домам. Производство встало, Университет распущен. Третий круг полностью объят беспорядками. Силы полиции не беспредельны. Мои люди деморализованы.

– Канселье, что мы делаем не так? Почему трущобные крысы теснят наших вооружённых бойцов? – Бастиан подцепляет указательным пальцем кофейную чашку, заглядывает в неё, морщится: – Пустая и грязная. Никакого порядка. Горничная!

Начальник полиции смотрит на него, приподняв бровь:

– А всё потому, месье Каро, что вы привыкли недооценивать людей. Все, кто не вашего уровня, приравнены вами к мусору и безмозглым предметам быта. И простолюдины это отлично понимают. И сейчас эти люди полностью руководят ситуацией в Третьем круге. Этот мир не брал оружие в руки более двухсот лет. И то, что большая часть людей старательно забывала – войны, убийства, геноцид, – меньшая часть в себе взращивала и оттачивала. Совершенствовалась в искусстве уничтожения по подвалам и задворкам. А среди них полно тех, кто куда умнее вас.

Он рассуждает настолько спокойно, что Бастиану кажется, будто они обсуждают не реальное положение дел, а теорию.

– Те, кто живёт в достатке, не заботится, как добыть и отнять. Расслабились. А неимущие иные, они готовы действовать. Вот пример. Вы сейчас наорёте на служанку за то, что не заменила вам опустевшую чашку на полную. При этом будете полностью уверены, что она смолчит, стерпит и постарается тут же загладить вину. А ей ничего не стоит выменять на подпольном рынке недельный заработок на дозу яда и швырнуть вам его в следующую чашку с кофе. Понимаете?

– Мари хорошая! – гневно восклицает Амелия и топает ногой. – Нельзя так плохо думать о людях! Вы сам такой, раз так говорите!

Мужчины смотрят на неё так, будто видят впервые. Канселье усмехается в сторону. Бастиан хмурится, встаёт со своего места, отвешивает дочери крепкого шлепка и ледяным тоном добавляет:

– Марш в кровать! Куда только твоя мать смотрит?

– Мамы нет! – верещит девочка, готовая расплакаться. – Мамы нет уже второй день! Ты ничего не замечаешь, папа! Только сидишь тут, перебираешь бумажки и пьёшь кофе с этим гадким месье!

– Ганна! – грозно зовёт Бастиан. – Ну-ка быстро сюда!

Прибегает заспанная полуодетая Ганна, трясёт распущенными седыми кудрями, подхватывает ревущую Амелию и уносит её на второй этаж.

– Простите, месье Каро, – на бегу бормочет она. – Я ж её уложила два часа назад…

Бастиан провожает взглядом колышущиеся цветные юбки няньки и возвращается к разговору:

– Вы начали говорить о недооценке противника. Если абстрагироваться от моей ленивой прислуги, в чём же она заключается?

– В хорошей подготовке и расчёте, Советник. Клермон понял, как поднять город. Умелые провокации в людных местах – и вот вам беспорядки. И пока силы моих людей брошены на их подавление, Клермон готовит что-то более масштабное. Интуиция, месье.

– Что у вас есть, кроме интуиции?

– Ничего. Сами видите, связи с Третьим кругом нет. Мы с вами сидим здесь и понятия не имеем, что там происходит, удалось ли взять кого-то из террористов. Я могу лишь предполагать. Кстати… а где ваша жена?

Советник Каро отмахивается:

– Судя всему, у соседей. Видимо, помогает Роберам. Больше ей деться некуда. Давайте всё-таки не уходить от темы.

– Моё мнение, месье Каро: отстреливать их по одному. Тех, кто ближе к Клермону. Они выделяются среди прочих, их не так много. Уничтожить костяк – остальные разбегутся сами.

– Клермон. Надо добраться до него. Кто-то из ваших людей сможет?

Канселье не успевает ответить. С улицы доносится сухой треск автоматной очереди и женский смех. Бастиан срывается с места, в секунды взлетает на второй этаж, выбегает на балкон. Канселье следует за ним быстро и бесшумно, словно тень.

С балкона дома семьи Каро разворачивается роскошный вид на сады Ядра. В свете ночных фонарей крыши соседних коттеджей похожи на острова, утопающие в тёмной пучине зелени. А где-то в глубине, под ветвями, ходит громадная хищная рыбина…

Бастиан вздрагивает, вытирает вспотевшие ладони о полы сюртука. Проклятое наваждение…

– Сколько семей живёт в Ядре, Советник?

– Около сотни, – отвечает Бастиан, вглядываясь в море листвы.

– Этого слишком мало.

– Мало для чего? – резко спрашивает Каро.

Канселье не отвечает, погружённый в свои мысли. Снова слышатся выстрелы, а следом за ними – возбуждённые весёлые возгласы.

– Идиоты, – цедит сквозь зубы Бастиан. – Это у Лефевров.

И быстрым шагом направляется к выходу. Пинком распахивает дверь, сбегает по ступенькам, хрустит гравием на дорожке. Сырой ночной воздух напоён ароматами цветущих лилий, но сейчас этот запах Советника Каро лишь раздражает. Грохнув решетчатой калиткой, Бастиан бежит между спрятанными в густой траве фонарями – туда, где слышатся голоса. Разгорячённый, взлохмаченный, он вылетает на площадку у бассейна, где веселится маленькая компания местной молодёжи.

Взгляд быстро выхватывает в мерцающем синеватом свете лицо старшего сына Советника Лефевра, двадцатилетнего Сельена. Парень расслабленно лежит в шезлонге и с улыбкой наблюдает, как шестнадцатилетняя Мари-Жанна Меньер с хохотом отбирает автомат у Люси Кариньян – по слухам, невесты Сельена. Девушки тянут оружие друг у друга, держа его так, что соскользни у Люси палец – и автоматная очередь пройдётся по четверым стоящим поодаль парням.

– Брось! – рявкает Бастиан так, что молодняк вздрагивает.

Девушки смотрят на него оторопело, Мари-Жанна продолжает пьяно хихикать. Бастиан подходит к ним так, чтобы дуло автомата было направлено в другую сторону, тянет руку к оружию.

– Люси. Убери палец с… чёрт, брось немедленно! Это не игрушка! – срывается он.

Девушки послушно роняют автомат ему под ноги. Металл оставляет трещины на истёртом узоре плитки у бассейна. Бастиан поднимает оружие, обводит взглядом притихшую компанию.

– Это чьё? – грозно вопрошает он.

– А моё, – с вызовом откликается Сельен.

– Тебе его для чего дали?

– А откуда я знаю? Пострелять поучиться.

Сельен закидывает ногу на ногу, тянется к блюду с виноградом на столике. Его друзья хмуро глядят по сторонам.

– Что мы такого сделали? – плаксиво тянет Люси.

Бастиан смотрит на неё – кудрявую розовощёкую блондиночку в полупрозрачном сарафане из дорогущей ткани – и понимает, что эта кукла не имеет никакого понятия, что такое оружие. И вряд ли когда-либо видела смерть.

– Люси. Смотри сюда. – Он старается говорить спокойно. – Ты же видела, как это стреляет, да?

Девушка кивает, подходит чуть ближе.

– Внутри этой вещи – не просто шум. Там маленькие кусочки металла, которые вылетают вот отсюда, – он показывает на отверстие ствола. – Если нажать вот эту скобку, где ты держала. И эти кусочки металла летят с такой силой, что пробивают человека насквозь. Ты это знаешь?

– Зачем это? – подаёт голос Мари-Жанна.

Виляя задом, обтянутым яркими брючками, она проходит к шезлонгу и усаживается у ног Сельена. Бастиана злит эта походка, запах коньяка от девчонки, складки под ягодицами на её штанах. И невероятно раздражает глупость на лицах парней и девок, легкомыслие следующего поколения Ядра.

– Вы что – не знаете, что происходит там? – Он кивает в сторону стены, кольцом охватывающей Ядро.

– А зачем нам это знать? – наивно спрашивает Сельен. – Газеты всё равно врут. Они преподносят информацию так, чтобы электорат был доволен. Но далеко не в истинном свете.

– Месье Каро, по-моему, вы зря волнуетесь, – примиряюще выставив перед собой ладони, говорит один из юношей – кажется, племянник де Ги. – Стена высокая, прочная, охрана у ворот надёжная. Захоти оборванцы сюда пройти – придётся им учиться летать. Мы тут в безопасности. У Ядра же автономное питание, так?

Бастиан смотрит на него и не находит слов.

– Пока мы кормим охрану, она защищает наши интересы, – слегка растягивая слова, рассуждает Сельен. – Вы же снабженец, Советник Каро. Кому, как не вам, об этом знать. В учебниках было про этих… собак, кажется. Что пока кормишь – слушаются и работают на человека. А когда зажираются – надо лишь временно перестать кормить.

– Ты плохо читал учебник, парень, – качает головой Бастиан. – Или не дочитал до нужного места. Голодные собаки могут и хозяев сожрать.

Над крыльцом дома зажигается подсветка, дверь открывается, выпуская хозяина дома – в шёлковом халате, с мятым спросонья лицом и убранными под сеточку светлыми кудрями. Франсис Лефевр торопливо шагает к компании у бассейна.

– Доброй ночи, Советник Каро! Что тут происходит?

– Доброй ночи, месье Лефевр. Обсуждаем с молодёжью вопрос поведения с агрессивными животными, – вежливо отвечает Бастиан.

– А что обсуждать? Опасное – уничтожить. Человечество выжило именно за счёт такой тактики.

Сельен корчит рожу, изображая несогласие, машет рукой.

– Нет, папа, тут тоньше. С этим, как его… не тем смыслом. Не помню слово. Месье Каро утверждает, что мы все должны взять оружие и пойти отстреливать нищету в трущобы. Я же говорю, что это не наше дело, и пусть наведением порядка занимается полиция.

– Полиция не справляется, – ледяным тоном произносит Бастиан. – Я и начальник полиции вам об этом сегодня объявили. И если за ночь наши люди не возьмут ситуацию под контроль, мятежники на днях подойдут к Ядру.

Старший Лефевр устало отмахивается от него, зевает, прикрывая рот рукавом.

– Вам надо больше спать, Советник. И перестать запугивать детей.

«Детей, – повторяет мысленно Бастиан. – Все вы тут ведёте себя, как малые дети. Пьер тоже верил в добро и адекватность людей. И это его убило».

Он смотрит в подсвеченную воду бассейна, борясь с желанием швырнуть туда сперва автомат, а потом самонадеянного отпрыска Советника Лефевра. Ярость пополам с отчаянием вскипают внутри.

– Чёрт бы вас побрал. – Бастиан чеканит каждое слово. – Неужели вы действительно не понимаете, насколько всё плохо?

– Идите домой, Советник. Увидите: если вы выспитесь, вам станет лучше. О вашем здоровье беспокоятся уже не только соседи.

Голос Лефевра источает елей и сочится издёвкой. Сельен неприкрыто ухмыляется, его подружка хихикает. Бастиан делает глубокий вдох, мысленно считает до тридцати, перехватывает автомат поудобнее и уходит. И старательно давит каблуками гравий на дорожке, чтобы не слышать смех за спиной.

За оградой его дожидается Канселье.

– Советник, – окликает он. – Прибыл посыльный из Третьего круга.

– Что там? – спрашивает Бастиан глухо.

Канселье суёт руки в карманы серого френча, качает головой.

– Пятый и Седьмой сектор под нашим контролем. Но больше ничего хорошего. Мятежники захватили водозабор. Выдвинули требования.

Ночная духота крепко берёт Бастиана за горло. Оружие в ладонях становится горячим и скользким, будто Советник стискивает в пальцах морского гада. Речь Канселье доносится словно сквозь толщу воды.

– Они требуют сдать Ядро. Или оставят вас без воды. Обещают взорвать несущую трубу завтра в полдень. Мои люди делают всё возможное, чтобы обнаружить, где заложена взрывчатка. Советник… вы слушаете?

Громадный морской хищник выдыхает остатки ненужного ему воздуха и, щерясь зубастой пастью, смотрит, как цепочка пузырей устремляется вверх, к скрытому Куполом небу.

Жиль уходит на четвёртый этаж пустующего университетского крыла, забивается в самый дальний лекторий, ложится в углу под скамью и беззвучно плачет. Время течёт слезами, минуты свиваются в часы – но горя не становится меньше. Боль не уходит, сидит с мальчишкой рядом, запустив острые когти в самую душу.

«Ты с ней даже не попрощался, – шепчет боль. – Ты притворился спящим, когда она целовала тебя, уходя. Даже глаза не открыл, вслед посмотреть. Ты был уверен, что она вернётся, и упустил последний шанс запомнить её живой».

– М-ммммммм! – глухо воет Жиль, впившись зубами в запястье и задыхаясь от слёз.

В дверях лектория молча стоит Сорси Морье. Ей до одури хочется подойти и утешить мальчишку, но Ксавье Ланглу строго-настрого запретил его трогать.

– Он восемь последних лет жил ради неё, – сказал священник. – Дайте ему выплакаться. Если это не выпустить – будет только хуже.

Сорси хотела сказать отцу Ксавье, что ему самому не мешало бы разрядиться, но побоялась. Уж очень пугающими были перемены в самом священнике. Опустевший взгляд, тоскующий и безнадёжный. Серебряные нити, за одну ночь щедро украсившие чёрные кудри. Походка – тяжёлая, шаркающая, будто отец Ксавье несёт на плечах незримый груз.

Когда он вернулся утром, перепуганная визитом мятежников детвора высыпала его встречать к чёрному ходу. Лишь стоило кому-то крикнуть: «Он пришёл!», как все без малого четыре сотни ребят и девчонок помчались на зов. Конечно, Жиль и Сорси были среди них.

Отец Ксавье жестом попросил тишины, и когда стихли звонкие приветственные вопли, осторожно поставил на пол свою ношу – маленькую рыжеволосую девочку в мокрой ночной сорочке. Девочка прятала под подолом что-то округлое и смотрела на других детей полными слёз глазами.

– Ребятки, это Амелия, – сказал отец Ланглу мёртвым, надтреснутым голосом, от которого у Сорси заныло сердце. – Она не чужая. Пожалуйста, будьте к ней добры. Мадемуазель Морье, у нас найдётся во что переодеть девочку?

Сорси кивнула и повела малышку в одну из келий, которую определили под хранение выстиранных вещей. Амелия покорно плелась за ней, и девушка нет-нет да и поглядывала на неё, пытаясь вспомнить, где уже видела эти яркие кудряшки. Девочка аккуратненькая, одёжка сшита из хорошей ткани, стеклянный шар, который она с неохотой вытащила из-под рубахи, когда переодевалась… всё это не вязалось с образом ребёнка из трущоб. Второй круг? Наверное. Но, как ни пыталась Сорси разговорить её, малышка не проронила ни слова. Девушка переодела её, отвела в молельный зал, где резвились ровесники Амелии, усадила на скамью и пошла искать отца Ланглу.

Ей навстречу попался Жиль. Прошёл, шатаясь, по коридору в сторону университетского крыла, свернул за угол, и до Сорси донёсся полный отчаяния стон. Девушка рванулась было за ним, но Ксавье поймал её за руку.

– Не надо, – тихо сказал он. – Не уберёг я Веронику. Вот так вот…

Она всё равно пошла за Жилем. Хоть отец Ксавье и не велел.

И теперь стоит и смотрит, как горе ломает мальчишку.

«Страшно это, наверное, – терять, – думает Сорси. – Я столько мёртвых видела… и столько живых, которые хотели бы поменяться местами с мертвецами. Но сама не теряла. А ведь это действительно жутко: когда ты никогда-никогда больше человека не увидишь. Это страшнее, чем предать. Предателю можно вслед плюнуть и пожелать, чтобы у него что-нибудь отсохло. Легче станет, проверено. А когда человека нигде нет больше, совсем нет… а он тебе нужен. И ты ему даже сказать не можешь, что он тебе нужен… Обязательно схожу к маме, когда кончится эта заваруха. Даже если она мне не обрадуется. Мне это очень нужно…»

Девушка цепляется рукавом за задвижку двери, тонкая ткань угрожающе трещит. Жиль, слыша посторонний звук, вздрагивает и поднимает голову. Видит Сорси – и мгновенно подбирается, как испуганная кошка.

– Извини, – сконфуженно мямлит рыжая. – Просто волновалась за тебя.

– Зря.

– Малый, пойдём к отцу Ксавье, а? Вы сейчас друг другу нужнее, чем когда-либо.

Жиль медлит, смотрит куда-то поверх подоконника, где виднеются за стеклом верхушки деревьев городского парка. Вылезает из-под скамьи. Сорси берёт его за руку, не встречая никакого сопротивления.

– Пошли. Надо быть вместе.

Отец Ксавье в умывальне – стирает детские вещи. Стоит, склонившись над ванной, голый по пояс, полощет чью-то рубаху. Девочка и мальчик лет двенадцати, близнецы, развешивают на верёвках выстиранное. Сорси смотрит на мешанину свежих и старых рубцов, покрывающую спину отца Ланглу, бледнеет, но тут же берёт себя в руки и бодро горланит:

– Эй, кто так стирает? Прачка пришла, освободите место! Это женское дело!

Она толкает отца Ксавье в бок и коротко бросает:

– Идите. Жиль тут.

Вдвоём они поднимаются в Сад – учитель и ученик. Здесь как всегда – свежо, чисто, светло и чуть потрескивает под ногами истёртый кафель. Сконструированная два столетия назад система, выращивающая детей вне утробы матери, безупречно надёжна. Ксавье переодевается у входа, даёт Жилю стерильный халат, закрывает тяжёлую дверь и привычно считывает показания приборов. Жиль смотрит на зреющих в инкубаторах детей, задерживается возле ребёнка Роберов. Смотрит на хаотичное движение крохотных рук в мутноватом розовом космосе, часто моргает.

– Мы с В-веро т-тоже отсюда?

Ксавье кивает. Жиль касается ладонью тёплого бока инкубатора и продолжает:

– Мне т-трудно поверить. В Третьем к-круге все г-говорят, что рождённые м-машиной ничего не чувствуют. Не м-могут любить. Что вместо души у н-нас кусок льда.

Жиль начинает задыхаться, голос срывается. Отец Ланглу молчит, внимательно слушая, к чему тот ведёт.

– Если м-мы бездушные… п-почему болит? Т-ты стал б-бы л-любить ту, к-которая просто кукла?

– Сынок. Это в людях зависть говорит…

– Учитель… Ты учил м-меня защищать жизнь. Раст-тил б-бойцом. – Паузы между фразами всё больше, слова даются Жилю с трудом. – Я зн-наю меч. Пистолет. В-винтовку. Почему т-ты не научил м-меня убивать?

Он захлёбывается глотком воздуха, закашливается. Ксавье присаживается перед ним на низкий стул.

– Ты защитил её, Жиль. Сберёг. Не смей себя винить. И послушай меня, пожалуйста. Сегодня я сделал то, на что не пошёл бы никогда при иных обстоятельствах. Потому что не смог простить смерть одного любимого человека и искорёженную жизнь другого. Жиль… Этот город, этот маленький мир ждут большие перемены. Если он найдёт в себе силы прекратить бессмысленную бойню. Сынок, в ближайшее время Совет Семи будет полностью переизбран.

– Каро уб-берут? – с надеждой спрашивает мальчишка.

– Да. Уберут всех, кто сейчас составляет Совет. И меня.

Надежда тает в глазах Жиля, сменяясь недоумением и страхом.

– П-почему?

– Потому что я заслужил это своим поступком. Послушай меня очень внимательно, сынок. Ты – наследник рода Бойер. И место в Совете – твоё по праву. И через полтора года, когда тебе исполнится шестнадцать, ты займёшь это место.

– Нет! – отрезает Жиль.

– Никаких «нет»! – повышает голос Ксавье. – Сейчас ты ещё слишком юн, торопишься, живёшь эмоциями. Но если не тебе управлять городом, то… Я растил из вас с Дидье достойных людей. Честных. Умных. Умеющих видеть, просчитывать ситуацию и действовать. Знающих жизнь вне Ядра. Потребности людей. Возможности города. Жиль, тебя я ввёл бы в Совет как полноправного наследника Бойера. Дидье – как своего преемника, Седьмого.

Мальчишка поражён. Он смотрит на отца Ланглу, будто видит его впервые. Человек, который сидит перед ним сейчас, – грозный, опасный, величественный. Непонятный. И Жиль не знает, как себя вести, стоит ли ему доверять теперь.

– Ты – Седьмой? – спрашивает он едва слышно.

– Да. Был назначен шесть лет назад предыдущим Седьмым – ректором Университета. Это что-то меняет для тебя?

Жиль долго молчит, потом неуверенно пожимает плечами.

– Сложно, – вздыхает он.

– Понимаю. Зато теперь ты знаешь ответ на вопрос, который задал вчера: откуда берётся еда для живущих в Соборе детей. Пожалуй, это единственная привилегия, которой я воспользовался за шесть лет. У меня неограниченный доступ к ресурсам. И несколько неприметных служащих, которые мне помогают.

– Тома Йосеф?

– Да, он один из них. Дай я закончу, Жиль. Ситуация, в которой мы сейчас находимся, очень опасна. Совет в том составе, как сейчас, просуществует ещё некоторое время. Пока не закончатся беспорядки в городе. И сегодня на Совете большинством голосов было решено воспользоваться детьми Собора как заложниками. Этого я допустить не могу. Собор я не сдам. У нас есть немного оружия, мы неплохо укреплены. Но мы долго не продержимся, Жиль. Детей надо прятать. Выводить отсюда. На подготовку штурма Собора полиции понадобится день-два. За это время я постараюсь разыскать тех, кто поможет мне вывести детей через Подмирье. Детей и тебя. Я рассказал начальнику полиции о том, что наследник Советника Бойера жив и находится под моей защитой.

– Нет-нет, – машет руками Жиль. – Я не стану… н-не пойду! Учитель, м-не не н-нужно место в Совете! Зачем оно теперь?

Отец Ланглу встаёт со своего места, возвышается над Жилем – грозный, широкоплечий, как вытесанный из камня.

– Жиль. Ещё одно твоё «нет», и мне захочется выдрать тебя ремнём, – строго говорит он. – Легче всего замкнуться в своём горе, холить боль внутри себя и всё отрицать. Ты мужчина. Ты мой ученик. И ты найдёшь в себе силы жить и работать ради тех, кого любишь. И лишь поэтому ты послушаешься меня в этот раз и сделаешь так, как я говорю.

– Это не вернёт Веро! – кричит мальчишка так громко, что вздрагивает и закрывается ручонками восьмимесячный мальчик в одном из инкубаторов.

Ксавье награждает Жиля суровым взглядом и направляется к выходу из Сада.

– Подумай, как бы ей понравилось то, что ты творишь, будь она с нами, – говорит он, не оборачиваясь.

Полчаса спустя Жиль находит отца Ланглу на кухне. Священник чистит картошку, аккуратно складывая ровные светлые клубни в большой котёл. Мальчишка садится рядом, берёт нож, срезает ленточку картофельной шкурки. Щёки Жиля пламенеют не то от жары, не то от стыда. Заговорить он решается, лишь перечистив десяток картофелин.

– Учитель, п-прости меня. Я, н-не подумав, сорвался, в-вот так вот… П-прости. Ты всё в-верно сказал. Я всё п-правильно сделаю. Только мне н-нужно закончить одно важное д-дело. Я уйду, н-но вернусь. Н-наверное, поздно н-ночью. Но я вернусь. Д-даю слово.

Священник понимающе кивает.

Час спустя худенькая мальчишеская фигурка с продолговатым свёртком в руке выскальзывает из приоткрытого окна кухни и спешит к воротам КПП Третьего круга.

Солнце садится. Тянутся по земле длинные руки теней домов, пыльная листва окрашивается золотом. Где-то вдалеке над морем громыхает: собирается гроза. Ветер пахнет гарью. Тибо сказал – горит один из цехов по переработке мусора. Тот самый, в котором тайком гнали топливо для бульдозеров. Рене, услышав это, опустил руки. Хотел разораться, но… Сказал только, что те, кто это устроил, идиоты. Что город нужен людям жилым, а не в руинах.

Акеми промолчала. Хотела сказать, что городу и люди живые нужны, а не… но не стала говорить. Рене не любит слушать мнения, отличные от его собственного. Или переубеждает так, что чувствуешь себя потом круглой дурой, или просто злится. И в последние дни это случается всё чаще.

– Рене, – окликает Акеми, глядя в окно через щели жалюзи. – Что идёт не так?

Он поднимает голову, отрываясь от бумажных листков с чертежами. Бледный, небритый, усталый.

– В смысле? А, ну да. Всё идёт не так, мадемуазель Дарэ Ка. К Ядру мы не пойдём, раз топлива нет. Так что всё, что нам остаётся, – отбиваться от полиции здесь и прятаться.

Она садится на край стола, постукивает каблуком ботинка по металлической ножке. Хочется сформулировать мысль, чтобы сказать правильно, но у Акеми никогда не получалось красиво говорить.

– Когда всё это затевалось, ты обещал, что всё случится быстро, просто и потерь почти не будет. Я думала, это будет месть Ядру, а страдают все вокруг. Посмотри, что творится во Втором круге. Это же и твой дом…

– Мой дом сожгли чёртовы полицаи! – рявкает Рене, сметая бумаги на пол. – Как и твой, помнишь?

– Помню. Но почему ты позволяешь другим грабить соседей?

– Своим людям я такого не позволяю! Я отвечаю за каждого из своей десятки, а каждый из них – за вверенных ему людей.

Рене хватает с пола исчёрканный грифелем листок, вглядывается в него, комкает, швыряет в угол.

– Если бы твой сопляк не смылся вместе с женой Каро, шансы были бы выше!

– А если бы ты не оставил её на потом, она не сбежала бы вообще! – не выдержав, орёт Акеми.

– Я что – должен был все дела бросать ради неё? Что я должен был делать? Отвечай!

– Да откуда я знаю?!

В дверной проём заглядывает обеспокоенный Тибо.

– Э, парочка, – басит он. – На ваше воркование все серые мундиры Второго круга сбегутся.

Рене зло треплет коротко остриженные волосы и бросает на Акеми раздражённый взгляд.

– Тибо, кто из нашей десятки вернулся?

– Клод, Мартен, Люка. Потерь среди их людей нет, но ничего хорошего не сообщают. Еды взять не удалось. Та ветка Подмирья, что ведёт к птицеферме, залита водой: на нижних уровнях глубина более метра. А официальный подход блокирован дверями. Похоже, Дюран был прав. И хочешь знать, что я думаю?

– Думай уже вслух, – раздражённо отзывается Рене, пробегая пальцами правой руки по жалюзи.

– Именно Дюран сдал своим бомбу под трубой, несущей воду Ядру.

– Обоснуй.

– Если верить Мартену, там сработано чисто и быстро. Полицаи знали, где и кого искать. И бульдозер увели явно по наводке. Его отлично прятали.

Рене с силой лупит ботинком по стене, выбивая куски штукатурки. Акеми с почтительного расстояния вставляет свою реплику:

– Жиль был прав. Люди есть хотят, вот и…

– Заткнись! Не упоминай этого сопляка при мне! – взрывается Клермон.

По стене игольчатым зигзагом бегут ледяные искры. Кристаллы щетинятся во все стороны, растут угрожающе быстро.

– Как найдут ублюдка – своими руками шею сверну! И не смей его защищать, женщина!

Тибо трясётся от хохота, тычет пальцем в сторону разозлённой Акеми:

– Да она его раньше прикончит, Шаман! Ты глянь на неё, а! Как же он у тебя нож упёр, Мишель?

– Не нож, а вакидзаси, – фыркает Акеми. Хватает с колченогой койки штормовку и шагает к выходу.

– Куда? – настороженно спрашивает Рене.

– Хочу пройтись. Тут слишком быстро растёт лёд.

– Намёк понял, – нейтральным тоном отвечает Рене. – И всё же ты куда?

– Маленький сквер с качелями в моём родном секторе, недалеко от рынка. Когда я прощалась с родными, я обещала быть там каждый день в девять вечера. Я думала, ты помнишь.

Клермон перешагивает через нежную голубую поросль на полу, протягивает Акеми руку:

– Я помню. Извини, детка, я погорячился. Не ходи одна, а? Ты ж приметная.

– Я осторожно. И одна я вызову меньше подозрений, чем с кем-то.

Она прижимается щекой к его ладони, целует запястье. Смотрит, как улыбается грозный Шаман, превращаясь снова в её любимого Рене. Ей становится немного легче. Акеми накидывает штормовку поверх короткого тёмно-синего платья и покидает двухэтажный коттедж на окраине городского парка.

Она идёт по вытоптанным газонам, мимо ягодных кустарников, с которых посрывали даже сочные мягкие листья. И с грустью смотрит на разорённые палисадники, в которых люди ещё неделю назад выращивали овощи и травы. «А теперь здесь растёт лёд», – тоскливо думает Акеми, глядя на торчащие из разворошённых грядок синие кристаллы. Зачем Рене и Тибо их всюду сеют?

«Нет. Это не кристалиты их сажают. Это лёд тянется в раненый, сломанный Азиль, чтобы его добить».

Она обводит взглядом притихшую улицу. Слышно, что в домах есть люди, но нигде во дворах не бегают дети, прохожие редки. Не видно даже полицейских и мародёров. Город спрятался сам в себя.

За поворотом три тела, сваленные друг на друга на тротуаре. Рядом мнутся четверо полицейских в противогазах, у одного из них в руках сканер. Он тщательно считывает коды с шеи каждого тела. Акеми обходит стороной, стараясь не дышать, но сладковатый запах разложения всё же достигает её ноздрей. Жара. Тела быстро начинают вонять.

«Что же творится в Третьем круге? – думает она. – Там, где шли бои?»

Во дворе одного из коттеджей появляется женщина лет сорока. Идёт откуда-то с заднего двора, несёт в горстях картофельные клубни и кусок тыквы под мышкой. Желудок Акеми отзывается мучительным стоном, она поневоле останавливается и смотрит на овощи. Последний раз они с Рене ели вчера утром, да и то – доедали остатки куриного супа и лепёшек.

– Уходи, – негромко, но твёрдо говорит женщина. – Не приближайся!

Акеми сторонится, прибавляет шагу. Ей вовсе не хочется, чтобы на крики женщины из дома выскочил мужик с ножом. А такой вариант сейчас более чем вероятен.

Полицейские патрули попадаются ей трижды. Акеми спокойно сворачивает в переулки или прячется за угол. Странно. Три патруля – всё равно что никого. Где вся полиция?

В Третий круг она проходит по берегу Орба. Бредёт, глядя под ноги, будто что-то ищет, и с опаской косится на группу уличных мальчишек, увлечённо ворошащих мусор. Под мостом – шесть трупов, наполовину лежащих в воде. Акеми останавливается и вглядывается в лица мертвецов. Один кажется смутно знакомым. Другой лежит лицом вниз, но косынка на шее выдаёт бойца Рене. Девушку накрывает приступ бессильной ярости.

Сколько людей погибло! А эти сволочи из Ядра сидят в сытости и комфорте, и никто-никто из них не несёт наказания! Акеми вспоминает ту чистенькую блондиночку, что для Рене поймал один из парней, – и кулаки сами собой сжимаются. И чёртов Жиль, проклятый предатель, её отпустил!

Выместив всю свою досаду в плевке, Акеми сворачивает от реки к жилому кварталу. И когда поднимает голову, видит скалы из синего льда, возвышающиеся там, где прежде стояли дома. Яркое голубое сияние режет глаза, солнечные блики играют на множестве острых изломанных граней.

– Что же это? – в страхе бормочет Акеми. – Откуда оно взялось?

Лёд она обходит стороной, боясь, что от глыбы отлетит кусок и обязательно угодит ей в голову. «Вернусь – заставлю Рене рассказать, что происходит со льдом», – думает девушка и внимательно смотрит под ноги, выбирая дорогу. Тел на улицах не видно, но сладковатый душок разложения здесь повсюду. Как и бурые кляксы крови. И щербинки от пуль на стенах. И аккуратные круглые дырочки в остатках стёкол в оконных рамах. Через полквартала ей встречаются люди. Акеми машет рукой, двое женщин и старик останавливаются. Девушка спешит к ним.

– Здравствуйте! Скажите, пройду ли я тут на Четвёртую линию? – спрашивает она. – Я не ожидала, что тут столько льда.

– Пройдёшь, – уверенно кивает женщина. – За Второй линией льда почти нет, а дальше вообще чисто. Вот, наросло за трое суток такое… Отсюда все ушли, кто смог.

До сквера Акеми идёт, не узнавая мест, знакомых с рождения. Безлюдные улицы делают сектор чужим, враждебным. Нет заводского шума, не смеются дети, никто не спешит к вечерне или заутрене… И, пожалуй, как никогда ей не хватает чихания дряхлого мотора старенького красного гиробуса.

В сквере Акеми садится верхом на карусельную лошадку, с годами потерявшую цвет и левое ухо. Отталкивается одной ногой – и карусель медленно приходит в движение.

– Ото-сан, – шепчет Акеми, закрыв глаза. – Имо то… Вот я, тут. Поговорите со мной, пожалуйста.

Негромкий голос окликает её по имени. Девушка оборачивается и видит паренька с падающей на левую щёку длинной чёлкой и собранными в косичку светлыми волосами. Он сидит на качелях в стороне от карусельных лошадок и смотрит на Акеми настороженно, без улыбки. Как отпущенная пружина, девушка срывается с места и набрасывается на мальчишку.

– Сволота! Да как ты посмел! – вопит она звонким от слёз голосом, отвешивая ему одну пощёчину за другой. – Ты, ублюдок! Ненавижу тебя!

Жиль стоит, раскинув руки и крепко держась за две железные трубы, между которыми висят качели. Терпит, молчит. Акеми бьёт больно, вымещая горечь, неудачи, зло. Он только жмурится и стискивает зубы.

– Зачем ты пришёл? – Акеми таскает его за безрукавку так, что ткань трещит и рвётся. – Ты меня предал, подонок, мразь! Лучше бы сдох под пулями, гад! Ворьё паршивое, ты мне всю жизнь испоганил!

Она выдыхается, удары становятся реже, слабее. Когда Акеми умолкает, чтобы отдышаться, Жиль открывает глаза и кивает себе за плечо:

– Я м-мразь и п-подонок. Я п-пришёл вернуть в-вакидзаси.

Меч, завёрнутый бережно в тряпицу, лежит на скамье. Акеми хватает его и косится на узелок рядом.

– Лепёшки, – коротко поясняет Жиль. – И к-курица, п-половинка. Т-твоё, бери.

Кончик вакидзаси смотрит мальчишке в грудь. У Акеми дрожат руки, она часто моргает.

– Ты пойдёшь со мной, понял? За всё ответишь…

– Отвечу, – говорит он спокойно.

Закладывает руки за голову. Смотрит куда-то влево.

– П-патруль.

Акеми со злостью хватает мальчишку за волосы и тащит за гиробусную остановку – жестяную, выкрашенную в ярко-зелёный.

– В-вон, открыто, – вздыхает Жиль, кивая в сторону двухэтажных построек за сквером.

Девушка осторожно выглядывает из-за павильона остановки, шмыгает носом. Видит, что патруль идёт в их сторону, толкает мальчишку в спину – и вдвоём, пригнувшись, они бегут до открытой двери. Акеми бесшумно затворяет за собой дверь, пинком гонит Жиля в глубь помещения. Подносит к губам палец, потом демонстрирует мальчишке кулак: ни звука! Жиль лишь слабо усмехается, перехватывает руку Акеми и тянет за угол, в соседнее помещение. Там оба спотыкаются и падают в большую кучу пахнущего мылом свежевыстиранного белья.

– Я меч уро… – сердито начинает Акеми, но Жиль зажимает ей рот.

Девушка урчит, трепыхается, трясёт головой, но Жиль лишь крепче прижимает её к себе.

– П-послушай меня, – шепчет он, склонившись к самому её уху. – П-послушай – и решай.

– Угу, – подумав секунду, кивает Акеми, и мальчишка разжимает руки.

Она отодвигается подальше, садится ближе к выходу, одёргивает платье и шарит рядом с собой в поисках меча. Жиль кидает в неё узелок с едой, девушка ловит и откладывает его в сторону.

– Объясняйся, – шёпотом говорит она.

Жиль молчит, обдумывая, что собирается сказать. Тишина быстро становится Акеми в тягость.

– Хватит время тянуть! – шипит она.

– Я не м-мог иначе, Акеми, – решается наконец Жиль. – Это м-моя сестра.

– Чего-оо?!

– Угу. М-моё настоящее имя – Жиль Б-бойер. Я в-врал, к-когда говорил, что н-не помню, откуда шрамы. Я д-должен был сгореть вместе со своими род-дителями в-восемь лет назад. Мой отец б-был С-советником.

– Я помню эту историю. – В голосе Акеми скользит задумчивость, будто она прислушивается не только к Жилю, но и к чему-то внутри себя. – Когда сгорел электромобиль после свадьбы… Так, ну-ка! Ты шпион?!

– Д-дура, – выдыхает Жиль. – Какая же ты д-дура… К-как же он т-тебе мозги засрал…

Он говорит. Медленно, заикаясь сильнее обычного. Рассказывает свою историю. Акеми слушает, и с каждой следующей фразой ей становится всё больнее и страшнее.

– Как же ты жил всё это время… Что ж мы натворили… – всхлипывает она, когда Жиль смолкает. – И что ж теперь будет?

Жиль сползает с бельевой горы, выглядывает из-за угла, смотрит в сторону входа в прачечную. Акеми становится рядом с ним, касается пальцев опущенной руки. Она знает, что именно хочет произнести, но совсем не знает, как начать говорить.

– Ты сп-просила, как я жил. Это не т-так важно. В-важнее сейчас, что жил я т-тобой, – тихо говорит Жиль, глядя на пятно света, падающего из маленького оконца. – Т-ты можешь не д-доверять, да. Я м-мог бы убить тебя или К-клермона, но я этого не… Т-твой выбор – это тоже т-ты. А ты… Ты так же св-вободна, как я. И в-врагом я т-тебе не стану. Никогда.

Он ведёт кончиками пальцев по её запястью вверх, почти не касаясь. А дойдя до плеч, порывисто обнимает девушку, прижимает к себе. Ладони Акеми ныряют под безрукавку, скользят вверх – туда, где колотится как сумасшедшее сердце под тонкими рёбрами.

– Не отпускай, – выдыхает Акеми, развязывая пояс на его штанах. – Вот мой выбор.

– Н-не отпущу, – обещает он.

Развешенные на просушку влажные простыни чуть колышутся от сквозняка из приоткрытого оконца. По ту сторону простыни – лёгкая живая тень. Жиль улыбается, водит рукой там, где под белизной ткани угадывается округлое плечо, щекочет горячую даже сквозь простыню ладонь. Акеми прихватывает его пальцы губами, выдыхает долго.

– За мной…

Его рука неотступно следует за её ладонью, исследуя сквозь тонкую ткань упругое, такое желанное тело. Пальцы поглаживают шею, с нажимом скользят ниже, вздрогнув, останавливаются на твёрдых, натягивающих ткань сосках. Акеми вскрикивает, когда Жиль приникает к ним ртом и жадно прикусывает, ищет его ладонь, направляет ниже. Простыня падает – и под руками мальчишки нежная кожа бёдер девушки, и пальцы касаются горячего, влажного. Акеми отступает на шаг, раскинув руки, валится на гору чистого белья.

– Иди сюда, – шепчет она. – Ну ты чего?

Жиль медлит, смотрит на неё поблёскивающими в полутьме глазами. Взгляд дикий, нерешительный.

– Я н-не… ни разу. В-вот так вот.

– Научу.

Губы у Акеми обветренные, с жёсткими клочками подсохшей кожи. Эти клочки чувствуются, как маленькие колючки под языком; Жиль мимолётно думает, что у него самого губы такие же. Это похоже на прикосновение чего-то, бывшего ранее единым целым, разъединённого и теперь стремящегося слиться вновь. Как сходящиеся, срастающиеся края раны. Почти больно.

Она учит его до глубокой ночи, до тех пор, пока у обоих хватает сил. А после, мокрые, счастливые, опустошённые, они лежат, вжавшись друг в друга, среди разворошённых простыней. Акеми тихонечко жуёт лепёшку, Жиль умиротворённо сопит ей в шею, и его рука поглаживает бархатистое бедро девушки.

– Т-ты не пожалеешь? – спрашивает он вдруг.

Акеми издаёт негромкий смешок.

– Я жалею только о том, что не сделала этого раньше. Думала, что это не…

– Неп-правильно?

– Угу. Села не в свой гиробус.

– Далеко он т-тебя завёз, – зевает Жиль.

– Бака, – нежно говорит девушка.

Жиль счастливо вздыхает, закрывает глаза.

– Мне н-надо идти, а т-ты меня замучила. В-вот так вот…

– Вместе пойдём. Отдохнём совсем чуть-чуть, и…

– Люблю тебя, – бормочет Жиль и проваливается в глубокий сон.

Если закрыть глаза – бело. Светло так, что начинаешь верить, что свет и тьма – совсем не то, чем их представляют. Зажмурься – и темнота, яркая до одури, начинает пульсировать. Задержи дыхание, считай медленно до тридцати – и на счёт «двадцать семь» сияние тьмы хлынет в тебя леденящим потоком.

Пляшут по пальцам колкие искры, дразнят, играют. Ему не нужно смотреть, чтобы видеть. Огоньки вспыхивают всегда в одной и той же последовательности, за годы он выучил её наизусть. Это обращение к нему. Так лёд зовёт Рене по имени.

– Чего ты хочешь от меня? Покажи, – обращается он к горстке кристаллов на ладони.

С каждым днём льду всё беспокойнее. Всё проще позвать его: лишь вспомнил – и вот он, чешуйками покрывает кожу на запястье, тонкими стебельками вьётся по рукам вверх, ласково льнёт к лицу.

– Я твой, – улыбается Рене ледяной колкой звезде, расцветающей на ладони. – Даже не сомневайся. Говори со мной.

Несколько дней назад Рене проснулся среди ночи от кошмарной головной боли. Сияние разрывало его изнутри, заставляло выть и метаться. Акеми проснулась, испугалась. Поутру рассказала, что дотронуться до кожи Шамана было невозможно – такой она была горячей. Боль трепала Рене всего несколько минут, а ему казалось – прошёл год. И исчезла так же внезапно, как появилась, оставив после себя чёткий образ – свобода.

Лёд обретал жёсткую, беспрекословную волю. Если раньше он позволял Рене командовать собой, теперь наоборот – требовал выпустить, бился где-то по ту сторону сияющей белизной тьмы. Рене скармливал ему целые улицы, отпускал и в заброшенных секторах, и в жилых. Лёд требовал Второй круг. Здесь он зарывался в землю, оставляя снаружи лишь сантиметровые макушки ярко-голубых кристаллов.

Рене говорил с Тибо. Думал, ему тоже знакомо это болезненное, сходное с жаждой ощущение. Но Тибо пожал плечами и сказал, что с ним лёд не милуется – но да, в рост идёт всё быстрее.

– Шаман, ты на нервах, вот он от тебя и шпарит, – подытожил тогда Тибо. – Всё просто.

– Не просто, – говорит Рене ледяной звезде. – Ты живёшь своей жизнью. Я лишь твой проводник.

Звезда выдаёт танец искр на кончиках лучей.

– Я вижу, – кивает Клермон. – Я уже понял, что это обращение ко мне. То, что идёт всегда первым. Что ты показываешь следом? Как мне тебя понять?

Синий лёд роняет на пол кристалл, который трансформируется в сияющий цветок.

– Я не понимаю, – покаянно качает головой Рене.

Цветок на полу рассыпается голубыми пылинками. Это похоже на человеческий вздох.

Рене смотрит в окно сквозь пластинки жалюзи. Рассвет. Третий день подряд рассвет напоминает разлитую кровь. Будто что-то изменилось в воздухе. Закаты в Третьем круге на самой окраине всегда такие – из-за количества пыли. Но Второй круг… Будто что-то назревает, формируется в Азиле – незримое, неосязаемое, на краю ощущений.

Шаман наспех расправляет одеяло на койке и идёт в ванную. Чистит зубы, смочив край тряпицы и окунув его в соду. Ополаскивает лицо. Вода уходит в слив, крутясь маленьким смерчем. Рене как заворожённый смотрит на водоворот. Вот оно. Воронка.

Он бросается обратно в комнату, ворошит разбросанные бумаги, по листку выкладывает на полу план города. Вот окраина, здесь льда больше, а вот тут он растёт слабее…

– Обозначить. Это надо как-то обозначить… – шепчет Шаман, выстраивая листки вокруг себя. Подбирает с пола кусок штукатурки, ломает его в руках, крошит, посыпает поверх плана города. Мало. Мало! Ботинок долбит по стене под окном, отколупывая штукатурку пласт за пластом. Рене таскает её в центр комнаты, выделяя те места, где разросся лёд. Здесь больше, здесь меньше, здесь едва-едва…

Он так увлекается, что не слышит вежливого стука в дверь. Смотрит на правильную окружность из рассыпанной на полу извести, хмурится задумчиво.

– Шаман! – гаркает за дверью Тибо. – Ты там чего? Открывай!

Клермон отпирает задвижку и сразу же возвращается к своему занятию.

– Так, не топтать! – распоряжается он, не оборачиваясь.

«Если это не окружность, а именно воронка, то центром её может быть точка, где находится то, что надо льду. Получается, это где-то тут, во Втором круге, рядом с Собором… Идти туда. Надо идти туда сегодня же, гнать всех с собой. Что я им скажу? Ничего. Приказы командира не обсуждаются».

За его спиной слышится возня – как всегда, когда в комнату входит много народу.

– Рене, мы её нашли, – сообщает Тибо. – Тебя тут сюрприз ожидает. Глянь, что ли.

Неохотно отрываясь от своих мыслей, Рене поворачивается к визитёрам. И его лицо, и без того хмурое, становится ещё мрачнее.

– Доброе утро, знамя моё, – обращается он к растрёпанной понурой Акеми. Переводит взгляд на Жиля, что стоит рядом с ней, и руки у него связаны: – Да уж, действительно сюрприз.

– Ты был прав. – Тибо проходит через комнату, осторожно перешагивая через карту города на полу. – Нашлась твоя Мишель там, где ты и сказал. Дрыхли с пацаном на пару в прачечной. Нагишом.

Рене внимательно рассматривает сперва Жиля в одних штанах, затем Акеми в штормовке на голое тело. Берёт Жиля за подбородок, поворачивает лицом к свету. Рассматривает ссадины, синяк на скуле, качает головой.

– Похоже, лупила от души. Это же она тебя так отделала?

– Мы его не трогали, – заверяет Тибо. – Только скрутили, чтобы не смылся по пути. А вот она Леона покусала.

Клермон с силой впечатывает мальчишку в стену, хватает за горло.

– Крысёныш, что улыбаешься? Ты её изнасиловал, поганец?

– Да! – отвечает Жиль, глядя на Акеми.

Девушка ловит его взгляд, на лице растерянность, она не понимает, зачем он это сказал, это же неправда…

– Акеми, детка, он тебя изнасиловал? – обращается к ней Рене.

– Да! – хрипло выдыхает мальчишка. – Да! Ск-кажи ему!

«Если я скажу „да“, Рене его убьёт, – с ужасом понимает Акеми. – Если „нет“… наверное, нас обоих».

– Жиль, родной, не надо… – умоляет она. – Рене, оставь его в покое!

– Надо же, как ты запела. – В голосе Шамана нет ничего, кроме усталости и разочарования. – И как же нам теперь быть, а, знамя моё?

Он отпускает Жиля – тот с трудом удерживается на ногах, ловит ртом воздух, тяжело дыша. Рене с сожалением качает головой, делает шаг к Акеми. Девушка пятится, часто моргает, кутается в куртку.

– Пожалуйста, не надо, – шепчет она. – Рене, не трогай Жиля, пожалуйста!

– Неужто так хорош в постели? А вчера ты была готова сама его убить.

– Он сестру защищал, – вырывается у Акеми невольно. – Потому и увёл её.

– О, да тут у нас, оказывается, элитарчик примазался! – делает круглые глаза Тибо. – Шаман, твоя Мишель променяла тебя на юного шпионыша! Понятно теперь, почему полицаи нас…

– Заткнись, Тибо! – рявкает Рене яростно. – Мартен, открывай погреб. – Он швыряет Акеми свою футболку. – Оденься. Как же ты… – Клермон сжимает кулаки, сплёвывает под ноги. – Отдал бы тебя парням, но падалью с друзьями не делятся. Что ж теперь делать с тобой, а?

Девушка молчит, глотая слёзы. Тибо обходит вокруг неё, прищёлкивает языком:

– А я бы её в расход пустил. Раз она у нас такой символ народный, пусть и закончит красиво. Под пулями, в стычке с полицией.

Жиль в два прыжка оказывается рядом с Тибо, лупит его ногой по голени, а когда тот падает, бьёт сверху по шее связанными руками, а снизу – в лицо коленом. Рене и Леон тут же валят мальчишку на пол, Акеми бросается к Жилю, но её перехватывает вернувшийся Мартен.

– В погреб! – распоряжается Клермон и пинает Жиля в поясницу. – В погреб девку! И обратно иди, поможешь.

– Нет, – отвечает боец. – Я в этом участвовать не буду. Иди к чёрту.

Мартен опускает Акеми в тёмную холодную яму под полом, вытягивает наверх лестницу. Девушка кричит, зовёт то Жиля, то Рене. Сорвав голос, умолкает, пытается выбраться, ломая ногти о бетонные стены погреба. Люк в полу открыт, и Акеми слышит звуки глухих ударов, как ругаются сквозь зубы Рене и его подручные и слабо вскрикивает Жиль.

– Помогите… – плачет Акеми. – Остановите их… Кто-нибудь, пожалуйста…

Внезапно становится тихо. Потом Акеми слышит шаги, и в погреб заглядывает Рене.

– Отойди в сторону, – сухо велит он девушке, и подошедший Леон сбрасывает Жиля к её ногам.

Акеми бросается к мальчишке, дёргает узлы из рваной простыни, стягивающие его руки. Жиль часто дышит, лицо залито кровью. Девушка торопится, пальцы скользят, не слушаются.

– Не… – едва слышно шепчет Жиль. – Положи… на колени.

Она кивает, переворачивает его на спину, головой устраивает к себе на бёдра. Рвёт на лоскуты футболку Рене, прикладывает куски ткани к разбитому лицу. Жиль попёрхивается, сплёвывает кровь полным ртом. Горячая тёмная жидкость стекает на земляной пол, пропитывает рукав штормовки. Акеми накрывает волна лишающего сил страха, она теряется, то дёргает путы на запястьях Жиля, то отжимает рваную футболку и снова убирает кровь.

– Мой родной, мой хороший, – плачет она. – Ну как же так… Что я наделала…

Вспоминает про вакидзаси в кармане куртки, достаёт его и перерезает узлы, стягивающие руки мальчишки. Жиль смотрит на неё с благодарностью, пытается улыбнуться.

– Они ниче… тебе не…

– Нет-нет, – торопливо заверяет Акеми. – Ничего не сделали, не волнуйся.

– Мне не… не больн…

Он снова кашляет кровью, пытается повернуться на бок, но тело не слушается. Девушка помогает ему, укладывает рядом с собой, поглаживает щёку кончиками пальцев.

– Только не засыпай, Жиль! Мой родной, не спи, – просит она. – Смотри на меня. Пожалуйста, смотри на меня. Храбрый мой, заботливый, не спи.

Он силится что-то сказать – и не может. Кровь капает с тряпки, которую Акеми придерживает у его рта, впитывается в землю. Взгляд широко раскрытых глаз устремлён на девушку – но проходит несколько минут, ресницы Жиля мелко дрожат, веки опускаются.

– Нет-нет-нет! – Акеми тормошит его за руку, целует исчёрканную шрамами щёку. – Не спи! Не засыпай, Жиль! Нет!

Вдох. Вдох. Вдох. Короткий хриплый выдох. Сердце колотится, слишком торопится, запинается раз, другой. Вдох. Ещё вдох – резкий, такой громкий, что Акеми вздрагивает.

– Открой глаза… – умоляет она тихонько. – Пожалуйста, посмотри на меня!

Она сидит, поглаживая раскрытую ладонь, и вслушивается в стук собственного сердца, пытаясь уловить хоть что-то ещё. Где-то в доме над ней ходят люди, что-то падает и гремит, хлопают двери. Акеми смотрит в одну точку – на крохотную, сияющую в падающем свете каплю на ресницах Жиля.

– Мне пора.

Девушка поднимает голову – и встречается с Жилем глазами. Мальчишка стоит рядом с ней, смотрит виновато.

– Я вернусь, сэмпай. Я скоро вернусь.

Голос гаснет, тает в тишине. Там, где только что стоял Жиль, лишь бетонная стена. И тут Акеми понимает, что шрамов на лице Жиля не было.

Она кричит так громко и отчаянно, что за ней в погреб спускаются Клод и Мартен. Пока Клод удерживает закатывающуюся в истерике девушку и засыпает ей в рот горсть синтена, Мартен присаживается на корточки, трогает артерию на шее Жиля. Сокрушённо качает головой и вздыхает:

– Всё. Эх, малыш… Лети под Купол с миром.

Ксавье Ланглу стоит в центре молельного зала и смотрит вверх. Там, высоко под сводами – небо и звёзды. Древние считали, что небо – обитель Бога. Ошибались. Бог живёт в людях. А небо – это его всевидящие глаза. Про это отцу Ланглу вчера сказала Амелия.

– Отец Ксавье, выходит, в Соборе Бога нет? – спросил кто-то из малышей лет десяти. – Если он в людях-то…

– Есть, – возразила Амелия. – Но тут он не видит, потому что небо нарисованное. Ему глаза замазали краской.

Дети зашумели, принялись спорить, почти до драки дошло. Только Амелия во всём этом не участвовала: ушла в дальний угол, забралась с ногами на скамью и уселась, поглаживая спрятанный под платьем шар.

Сказанное про краску не шло у Ксавье из головы с самого утра. Он сам, запертый в стенах Собора, чувствовал себя слепым. «Я будто вижу картинку, нарисованную на внутренней стороне век, – думает он. – Но это совсем не то, что видел бы, открыв глаза. Надо выйти отсюда. Только тогда я увижу».

Шуршат по мозаичному полу подошвы сандалий. Поступь лёгкая, женская. Отец Ланглу успел выучить её за неполные две недели.

– Полдень, отец Ксавье, – окликает Сорси из-за спины. – Мы ждём только вас. Ребята разбиты на группы, как вы и просили. Служки все ушли, я сама за ними заперла дверь.

– Хорошо. Ещё минуту, пожалуйста.

Нарисованное небо под сводами равнодушно смотрит на священника. Спрашивай – промолчит, не ответит.

– Пойдёмте, прошу! Там снаружи подтягиваются полицаи!

Сорси тянет его за рукав – настойчиво, отчаянно. Но это всё равно что пытаться сдвинуть скалу.

– Мадемуазель Морье…

– Он не вернётся! Вы же сами знаете, что не вернётся! – восклицает она. – Вы просите минутку уже второй час! Отец Ксавье, миленький, я точно так же его жду, как вы, но там в подвале дети! Они ждут вас, они без вас не пойдут!

Он кладёт тяжёлую широкую ладонь ей на макушку, всё так же глядя вверх. Сорси виснет у священника на руке, не переставая умолять:

– Пойдёмте! Я знаю, это ваш мальчик, он очень вам дорог, но… Мы сейчас все – ваши, отец Ксавье! Вы нам очень нужны, пожа-алуйста!

Снаружи по входной двери стучат, и голос Бастиана Каро требует:

– Отец Ланглу, откройте двери. Впустите моих людей, и никто не пострадает. Я гарантирую вам это лично. Детям будет обеспечена безопасность и неприкосновенность.

– Они пришли! Ну что же вы стоите!

Девушка с такой силой дёргает священника за руку, что оба едва не падают. Ксавье бросает взгляд на дверь: засов надёжен, на какое-то время незваных гостей задержит. Баррикады из скамеек, которые они со старшими детьми строили всю ночь, тоже помогут выиграть время. Солнечные лучи пробиваются в молельный зал сквозь витражи верхнего края окон – там, куда не удалось забросить мешки с землёй. Свет падает на рукоять катаны, лежащей перед отцом Ланглу на амвоне. Ксавье бережно устраивает меч в ножнах и спешит за Сорси. Девушка несётся впереди, придерживая под мышками закреплённые в кобуре автоматы. Ксавье был против огнестрельного оружия: это лишь спровоцирует полицию. Но рыжая заявила, что она умеет с этим обращаться и что детям нужен шанс на защиту. Священник на это промолчал, но винтовки у пятерых подростков отнял.

– Никакой стрельбы, ребята! Не испытывайте судьбу. Первые пули полетят в того, кто вооружён, – грозно сказал он.

Сорси на это лишь фыркнула.

Вдвоём они выбегают во внутренний дворик Собора, спрятанный от посторонних глаз в четырёх глухих стенах. Мелкие камешки в центре двора разметены, виднеется периметр двери, ведущей в подвал. Ксавье тянет ржавое толстое кольцо на себя, открывая вход в подземелье. Сорок три ступени вниз – и вот уже священника обступает толпа испуганных, притихших детей. Где-то впереди всхлипывают малыши.

– Ребята, посмотрите внимательно друг на друга, – просит Ксавье. – Никто не потерялся? Все здесь?

Дети перешёптываются, зовут друг друга по именам.

– Амелия?

– Я тут.

Она подходит к священнику, вкладывает маленькую руку в его ладонь. Вторая рука поддерживает спрятанный под платьем стеклянный шар. Вот как она с ним побежит? Но и куда она без него…

– Тома? Себастьен? Жан-Паскаль? – окликает отец Ланглу своих провожатых.

– Здесь, – звучит далеко впереди. – Идём?

– Идём. Ребятки, помните: очень тихо, быстро и слушаемся старших! – напоминает священник.

– Играем в путешествие! – таинственным голосом сообщает Сорси. – А кто первый скажет слово, тот моет полы в туалете!

Малыши хихикают, старшие дети сдержанно улыбаются. Процессия впереди приходит в движение, и Амелия уверенно тянет отца Ксавье за собой. Он идёт, погружённый в свои мысли, прислушиваясь к тишине, оставленной позади.

«Где же ты, сынок? Ты всегда держал своё слово, помнишь? Что же случилось, почему ты не вернулся? Если бы меня слушал Бог, я молил бы его, чтобы ты просто сбежал. Но Бог глух и слеп, а ты никогда бы так не поступил. Вы с Вероникой всегда были удивительно сильны и терпеливы. Я плохо знал вашего отца, но почему-то думаю, что вы оба похожи на него. Говорят, Советник Бойер был очень жизнелюбивым и справедливым человеком. И ты такой, Жиль. Ты тянешься к свету, ты сам и есть свет и несёшь его людям. Я никогда не говорил тебе, как тяжело мне было смириться с твоим уходом из Собора. Я разумом принял твой поступок, но сердце тебя так и не отпустило. Сынок, вы с Веточкой – мои вдох и выдох. Вы мои столпы мира. Если есть у Азиля живая душа, то я точно знаю: она разделена пополам и заключена в брате и сестре Бойер. И в ней – вся красота маленького, обречённого мира. Всё сосредоточено в вас: ум, терпение, жизнелюбие, верность, любовь, отвага и самоотверженность. Веточка, почему я всё ещё чувствую тебя здесь? Жиль, отчего мне кажется, что ты сейчас меня слышишь?..»

Где-то по краю области зрения скачет яркий блик. Словно маленький Жиль играет с зеркалом. В детстве это был его любимый трюк: пускать солнечный зайчик рядом с лицом Ксавье так, чтобы тот его не заметил.

Слезятся глаза. Жиль, не надо. Дети не должны видеть, как мой мир осыпается осенними листьями.

– Отец Ксавье, – Амелия щекочет пальчиком его ладонь, – ладно, я помою туалет. Можно я скажу?

В горле ком. Он просто кивает.

– Мама тут. Сказала, что всё будет хорошо.

Ксавье благодарно сжимает маленькую ладошку девочки. Странный ребёнок. В ней чужая кровь, но до чего же это дитя Веточки…

Тоннель впереди ветвится, и священнику приходится сосредоточиться, чтобы проследить за детьми, которые могут свернуть не туда. Кто-то из младших спотыкается, падает, и под сводами Подмирья раздаётся оглушительный рёв. К плачущему малышу спешит Сорси, подхватывает на руки, что-то шепчет, укачивает.

«Как же мы их всех доведём? – тревожится Ксавье. – И самое главное – куда?»

Он глядит на них – чистых, накормленных – и понимает, что неважно, куда они идут. Важнее, что никто не будет смотреть на его детей через прицел.

Метров через триста внезапно гаснет свет. По толпе проносится перепуганный визг, плач.

– Тише-тише! – пытается успокоить ребят Ксавье. – Мы вместе, ничего страшного нет. Это просто кто-то большой закрыл глаза. Закроем глаза. Это же не страшно?

Кто-то из провожатых впереди включает фонарь, и луч света гладит взволнованных детей по головам. Старшие держат самых маленьких на руках, следуя примеру Сорси. Ксавье переводит взгляд вниз: Амелия прижимается к его ногам. Амелия и ещё человек семь. Шагу невозможно ступить.

– Всё хорошо, – улыбается Ксавье. – Мы уже скоро придём. Это просто приключение у нас на пути. Идём за лучом света, скорее.

«Я не помню их имён, – с сожалением думает он. – Их так много, а я почти никого не помню. Это же так важно, когда к тебе обращаются по имени…»

Бетонный пол под ногами сменяется брусчаткой. Значит, они спускаются. Ещё метров семьсот – и выход на нижний уровень, который напрямую выведет их за черту Второго круга, на берег Орба. Там, где Ксавье оставляет лодку, когда посещает Ядро.

Амелия снова подёргивает священника за рукав. Он останавливается и склоняется к девочке.

– Что такое, конопушка?

Малышка напряжённо вглядывается в темноту позади них.

– Не надо туда.

– Куда?

– Туда, куда идём.

– Почему?

Лицо Амелии в пляшущем свете от фонаря выглядит пугающе. Тёмные, унаследованные от отца глаза смотрят куда-то за Грань. Ксавье почти не сомневается, что этот ребёнок видит больше других.

– Глубоко там.

Пока Ксавье размышляет над значением её слов, впереди возникает замешательство. Дети останавливаются, по толпе бежит гомон. Сорси с кудрявым мальчуганом на руках беспокойно озирается. Вдоль стены тоннеля к священнику пробирается один из старших мальчишек, Рауль.

– Отец Ксавье, дальше нет дороги, – докладывает он, стараясь держаться спокойно. – Там вода. Месье Йосеф просил вам передать.

Отец Ланглу пробирается вперёд, осторожно лавируя между детьми. Ловит их доверчивые взгляды, ободряюще улыбается. Нельзя показывать им, что всё идёт не так. Ни в коем случае.

Под ногами хлюпает, сандалии мгновенно промокают. Дети рядом переминаются с ноги на ногу, показывают друг другу вниз. Ксавье не нужно даже присматриваться, чтобы понять, что вода прибывает.

– Тома! – зовёт священник.

– Отец Ксавье, шлюзы! Они открыли шлюзы! – доносится со стороны идущих впереди. – Все назад! Уходите!!!

– Младших на руки! – командует Ксавье громко и спокойно. – Ребята, идём другой дорогой. За мной!

По щиколотку в воде он спешит назад, по пути подхватывая под мышки двух малышей лет четырёх. Несколько минут спустя его догоняет Сорси.

– Куда мы теперь? – спрашивает она. Голос дрожит.

– Возвращаемся к развилке. Попробуем выйти через левый тоннель.

– Куда он ведёт? – допытывается девушка. – Что там?

Ксавье Ланглу молчит.

«Там тупик, девочка. Туда Себастьен и Жан-Паскаль привозят нам продукты. Туда же приносят почту из Ядра для Седьмого. Там просто подземный ангар, в котором мы попробуем разместиться и сообща решить, как быть дальше».

На развилке священник останавливается, пропускает вперёд Сорси:

– Веди. Я дождусь наших проводников и посмотрю, не отстал ли кто из ребятишек.

Дети проходят в сторону ангара, и никто не замечает, как Амелия отделяется от своей группы и идёт вдоль стены назад, к Собору. Девочка смотрит вверх – туда, где мерцает крыльями маленькая серебристая бабочка, и неотступно следует за ней.

– Амелия! – спохватывается Ксавье Ланглу. – Малышка, где ты?

Со стороны ангара ему вторит истошный визг и треск автоматной очереди. Не раздумывая, Ксавье бросается туда, выхватывая катану из ножен.

Он успевает увидеть сгрудившихся в центре ангара детей. Сорси – живую, перепуганную, руками зажимающую рану на плече Жана-Паскаля. И людей с автоматами, сгоняющих ребятишек в испуганную, плачущую толпу. Что-то наваливается на Ксавье Ланглу сверху, шею давит проволочная петля, и яркий свет неоновых ламп ангара уплывает во тьму.

В полдень к Собору стекаются люди. Поодиночке, парами, группами. Молодые, пожилые. Женщины и мужчины. Одни бредут с пустыми руками, другие прячут под одеждой оружие. Рене Клермон и его люди тоже здесь, в толпе. Незаметны, безлики. Рене напряжён, сосредоточен, рассматривает полицейских, стоящих двойной цепью у храма. Рядом с Шаманом Акеми: потухший взгляд медленно блуждает по лицам окружающих, штормовка на голое тело покрыта подсыхающими пятнами крови, подвёрнутые чужие штаны то и дело сползают на бёдра.

Слух разнёсся быстро: полиция будет штурмовать Собор. Слово «дети» не сходит с уст, вспыхивает в толпе то там, то тут. Народ шумит, женщины с мольбами и проклятьями напирают на оцепление. Полиция с трудом сдерживает толпу пластиковыми щитами. Им приказано не стрелять. За их спинами сияет кристаллами синего льда стена и левая колокольня Собора. Он нарос за считаные часы и продолжает набирать массу, распускаясь полуметровыми сталагмитами на вытоптанной траве.

Советник Каро в бронежилете стоит на ступенях у пролома в стене Собора. Похрустывают под ногами осколки разбитого витражного окна. Глухо стонет на одной ноте остывающий мотор бульдозера. Осыпаясь с краёв пролома, стучат по отвалу камни. Изнутри храма – ни звука. Абсолютная тишина покинутого здания. Бастиан смотрит на лежащие в ладони часы: семь минут назад в Собор ворвались три десятка лучших бойцов полиции. Целую вечность назад.

– Советник, отойдите с открытого места, – окликает его Канселье.

Начальник полиции отходит от выстроенных двойной цепью подчинённых, напряжённо оглядывает толпу.

– Не рискуйте. У любого из стоящих по ту сторону может быть автомат, – негромко говорит он Бастиану.

– Не «может быть», а есть, – безразлично откликается Каро. – Убьют меня – получат своих отпрысков мёртвыми. Полагаю, они это понимают.

– Напомнить не лишне, – замечает Канселье.

Бастиан кивает. Спускается на несколько ступенек ниже. Вскидывает руки, призывая к тишине, и когда стихает гомон, начинает говорить. Слова всегда давались ему легко. Но не сегодня. Сегодня от его слов зависит слишком многое.

– Люди города! Послушайте меня! Я, Бастиан Каро, Советник Азиля, пришёл говорить с вами, – громко и чётко обращается он к толпе.

Его обрывают свистом и улюлюканьем. Из толпы летят камни, мусор, воздух прорезает одиночный выстрел. Полицейские вскидывают автоматы, но не стреляют.

– Вы можете не слушать. А я могу приказать открыть огонь, – спокойно продолжает Бастиан. – Мы можем всё оставить как есть. Мы можем разрушить город, можем уничтожить управляющую систему. Перебить друг друга. Хотите?

Толпа неуверенно шумит. Бастиан ловит заинтересованные взгляды, улыбается про себя: да, его будут слушать.

– Я хочу мира. Хочу, чтобы город жил. Чтобы люди могли работать и есть каждый день. Чего хотите вы, последний оплот человечества?

– Верни детей, подонок! – несётся из толпы. – Прекратите бойню! Накормите нас!

– Я вас слышу, – удовлетворённо кивает Бастиан. – Теперь и вы слушайте. Ни один волосок не упадёт с голов ваших детей. Снабжение продуктами и работа медслужб и соцобеспечения будет восстановлена. В кратчайшие сроки – и я лично отвечу за это. Из заключения сегодня же будут освобождены потомки Японии. Все обвинения с них сняты. Убийца моего брата найден и понесёт наказание.

Где-то в толпе вздрагивает Акеми Дарэ Ка и поднимает голову, прислушиваясь. Люди шумят, переговариваются. Бастиан держит паузу, дожидается, пока толпа усвоит сказанное. И когда шум немного утихает, продолжает:

– Это то, что Ядро в моём лице обязуется выполнить. Теперь условия, без выполнения которых ситуация останется прежней. Сдайте оружие и вернитесь на рабочие места.

– Добрый какой! Сам-то веришь себе? – выкрикивает звонкий женский голос.

Люди смеются. Над толпой снова проносится свист. Бастиан сдерживает вздох. Всё нормально, они имеют право на сомнения. Голодные, злые, напуганные. Они в своём праве. А он – в своём.

– Дослушайте.

На это раз он молчит дольше, дожидаясь полной тишины. Необходимо, чтобы не просто слушали, но и слышали.

– Совет Семи будет переизбран, – чеканя слова, говорит Бастиан. – По окончании режима чрезвычайного положения система управления Азиля будет пересмотрена. Вы сейчас узнаёте это первыми, раньше, чем жители Ядра. Сейчас перед вами я вношу своё предложение. Ядро оставит за собой часть управленческих функций. Часть же Совет передаст людям из вашего окружения. Три представителя Второго круга и по одному из каждого жилого сектора Третьего. И как быстро заработает эта система – зависит только от вас.

Собор за спиной Советника Каро оживает, расцветает детскими голосами и отрывистыми репликами взрослых. Бастиан тут же забывает о толпе, застывает, глядя в сторону обрушенного участка стены.

– Вот и отлично, – вполголоса комментирует Канселье. – Значит, расчёты верны. Вот и гарантии того, что стадо задумается и будет паинькой.

Первыми выходят трое в серых мундирах и с оружием в руках. За ними из пролома выбираются двое подростков, каждый ведёт за руки малышей лет трёх-пяти. Следом идут дети постарше, за ними ещё и ещё.

– Спускаемся и строимся у стены! – холодно распоряжается Канселье.

Толпа ахает, напирает на оцепление. Женщины выкрикивают имена своих детей, кто-то из ребят отвечает, дёргается в сторону матерей, но полицейские загоняют их в строй.

– Не стрелять! – громко напоминает Бастиан, не сводя глаз с вереницы выходящих из Собора детишек.

Взгляд шарит по лицам ребятни, ищет – и не находит. Бронежилет вдруг становится тяжёлым и жарким, пот стекает по спине, ворот рубахи давит горло. Так трудно оставаться Советником Каро, когда хочется броситься туда, в пролом, искать её, свою единственную bien-aimé, ради которой он сейчас здесь, а не отсиживается в Ядре. Но надо сохранять спокойствие, стоять на месте и смотреть в глаза каждому ребёнку, который выбирается по обломкам и спускается мимо него по ступенькам. «Это страшнее, чем самому быть в эпицентре перестрелки, – понимает Бастиан. – Нет ни напускного героизма, ни ненависти. Слёзы. Отчаяние. Страх. Эти дети запомнят, как ждали, что в любой момент по ним откроют огонь. Такое на всю жизнь останется».

Дети идут и идут. Хмурые подростки с напряжёнными лицами несут на руках зарёванных малышей. Девочки чуть старше Амелии держатся за руки, утешают друг друга, стараясь не смотреть на вооружённых полицаев. Дети спускаются по ступенькам и становятся вдоль стены, спинами к вооружённым людям и толпе. Бастиан ловит случайные взгляды, и ему становится тоскливо и жутко.

– Если и это моя ошибка… – шепчет он одними губами. – Где был верный выход?

Последними выходят взрослые: Ксавье Ланглу идёт, опираясь на плечо оружейника Тома Йосефа, рядом с ними Бастиан с удивлением видит рыжую подружку Рене Клермона. У девицы на руках кудрявый малыш лет трёх. Он смотрит Бастиану в душу тёмными, как спелая вишня, глазищами. Советник Каро отворачивается, жестом подзывает Канселье.

– Моя дочь, – запинаясь, говорит он. – Её нет среди них.

– Седьмой солгал? – приподнимает бровь начальник полиции.

Быстрым шагом Бастиан догоняет процессию, толкает священника в спину, обтянутую мокрой от пота рубахой. И мгновенно оказывается оттеснённым в сторону ребятнёй. Больше двух десятков детей становятся живым заслоном вокруг Ксавье Ланглу и Сорси Морье.

– Не трогайте! Прочь, месье! – звучат звонкие голоса мальчишек и девчонок. – Не прикасайтесь! Отец Ксавье, мы вас им не отдадим!

Один из полицаев даёт над головами детей автоматную очередь.

– Вниз! – командует Седьмой, и ребятишки послушно ложатся на ступени.

Бастиан поражённо смотрит на трёх девочек и четверых старших мальчишек, укрывающих собой Ксавье Ланглу и рыжую девку с орущим малышом на руках. Смотрит – и не может понять.

– Мари! – рыдают в толпе матери. – Пьер! Валери! Сезар! Кристо-оф!..

Дети у стены оглядываются, ищут взглядами родных. Одни робко улыбаются, другие плачут. Полицейские растерянно поглядывают на командование. Ждут распоряжений.

– Люди Азиля! – громко обращается Бастиан к толпе. – Ваши дети будут отпущены по домам, как только вы сложите оружие! Время пошло!

Меньше чем через минуту под ноги полицейских падают автомат и два арбалета. Женщина, что принесла оружие, виснет на краю пластикового щита и зовёт:

– Валери! Родная! Верните мою дочь!

Девчонка лет тринадцати, обнимающая Ксавье Ланглу, оборачивается.

– Я не уйду, мама! – кричит она. – Забери Жана вместо меня! За ним некому же… Жан Флёри! Жан! Скорее беги к моей маме!

Дети расступаются, пропуская светловолосого карапуза в одной длинной рубашке с обрезанными рукавами. Ребёнок бесстрашно проталкивается под ногами стоящих в оцеплении, и его тут же подхватывают чьи-то руки. На землю бросают обрезки труб, отобранные в столкновениях автоматы, самодельные арбалеты. Люди выкрикивают имена своих детей, волнуются. Странно: далеко не все дети тут же бросаются к матерям. Некоторых полицейским приходится отрывать от священника и его рыжей помощницы. Подростки напрочь отказываются уходить, стоят возле отца Ланглу плотным заслоном.

Бастиан отворачивается. Они не должны видеть, как мечется внутри него Зверь – пленённый в глубине зрачков белый морской хищник. Зверь тихо скулит, призывая ту единственную, что есть у него в этом мире.

– Канселье…

– Да, Советник?

– Доложите о жертвах операции.

– Жертв нет, месье Каро. Сработано чисто, стреляли в воздух, ни один ребёнок не пострадал. Среди взрослых двое ранено, но ничего серьёзного.

– Тогда где моя дочь? – не выдержав, кричит Бастиан.

Его вопль катится над толпой, заставляя людей притихнуть. Маленькая девочка в мокром, перемазанном грязью и ржавчиной светлом платье вздрагивает, услышав отцовский голос. Она только что вылезла из сточной трубы, выходящей из обрывистого берега прямо к Орбу, и теперь со страхом озирается вокруг. Ей надо выбрать, куда идти, но когда тебе шесть и ты в незнакомом опасном месте, решиться так трудно.

В тот же момент Рене Клермон прислушивается к чему-то посреди бушующей толпы, морщится, как от сильной боли, и, работая локтями, проталкивается в сторону набережной. Акеми Дарэ Ка покорно бредёт за ним. Синтен делает своё дело, и девушка смотрит на мир словно издалека, плохо осознавая, что вокруг неё происходит.

– Шаман! Куда? – окликает его растерянный Клод.

Рене улыбается, опустив голову. Улыбка выходит жутковатая.

– Последняя просьба, – с трудом выговаривает он. – Прикройте.

– Ты спятил? Тут вся полиция, толпа детей…

– А, и правда! Ну можете поцеловать ноги Каро и завтра вернуться на работу.

Шаман делает шаг вперёд, и толпа скрывает его. Несколько секунд – и он уже стоит перед кудрявой рыжей крохой на берегу Орба. Амелия опасливо смотрит на него снизу вверх, пятится, обнимая стеклянный шар под мокрым платьем.

– Здравствуй, искра. – Рене присаживается перед девочкой на корточки, протягивает раскрытую ладонь. – Вот ты какая, оказывается.

Амелия растерянно моргает, трогает его пальцы. Несмело делает шаг навстречу.

– Здравствуй, принц. Ты совсем такой, как в маминой истории. Сейчас ты скажешь, что меня хочет Бог, – говорит она. – Мне это уже снилось.

– Бог? – задумчиво переспрашивает Рене. – Ну… да, наверное.

– Я пойду с тобой. Но у тебя не получится.

Рене поспешно кивает, перехватывает малышку за руку и ныряет обратно в толпу. Тут к нему присоединяются Клод, Акеми и Мартен.

– Шаман, ты охренел? – Мартен негодует. – Отпусти девочку, уже ничего не изменить, мы проиграли!

– Это вы проиграли, – невозмутимо отвечает Рене, пробираясь вперёд. – Не я.

Клод вскидывает автомат вверх, даёт короткую очередь в воздух. Толпа ахает, люди кидаются врассыпную. Рене подхватывает Амелию под мышку и шагает прямиком к Собору. Акеми идёт за ним, и одна мысль крутится у неё в голове: «Почему она не сопротивляется?»

Хаос. Толчея. Сухо хлопают выстрелы, кто-то падает, увлекая за собой бегущих рядом. Акеми толкает перепуганная женщина с маленьким ребёнком на руках, девушка с трудом удерживается на ногах, теряет из виду Рене. Она шарит взглядом по кипящему людскому морю, мечется то вправо, то влево.

– Не стрелять!!! – гремит над толпой голос Бастиана Каро.

Он сбегает со ступенек, проталкивается через людское месиво к Шаману. С десяток полицейских спешат следом, расчищая дорогу. Рене останавливается в нескольких шагах, вскидывает девочку на руки, прижимает к себе.

– Дорогу! – требует он. – Не приближайтесь!

Амелия с любопытством смотрит на ярко-синие ростки, прорезающиеся сквозь браслет на запястье Рене. Ростки тянутся к её лицу, будто живые. Бастиан останавливается, словно налетев на стену, медленно поднимает руки вверх. Люди разбегаются, и вот уже Советник Каро и Шаман одни перед оцеплением.

– Отпусти её, парень, – просит Бастиан. – Она просто ребёнок…

Голубой сияющий стебелёк сплетается с медно-рыжим локоном. Амелия косится на него с опаской, покрепче прижимает к себе сосуд с цветком. Переводит взгляд на отца – и глаза её наливаются слезами.

– Я не пойду… – шепчет она. – Там Зверь.

– Отпусти её. Пожалуйста, отпусти.

– С дороги, Каро! И людей своих отзови.

Рене встряхивает Амелию, и ледяные стебли выпускают сияющие шипы. Девочка вскрикивает, жмурится от страха.

Растрёпанная, задыхающаяся Акеми Дарэ Ка налетает на Шамана с разбегу, будто пытаясь заслонить его собой. Мгновение они так и стоят втроём: Рене, держащий одной рукой Амелию, и обнимающая его за шею Акеми. Потом сияние льда на запястье Шамана гаснет, и кристаллы с тихим шорохом ссыпаются на истоптанную траву. Перепуганная Амелия выворачивается из захвата, обнимает свой драгоценный шар под подолом и стремглав несётся к Собору. Забыв обо всём, Бастиан бежит за ней.

Акеми опускает правую руку и делает шаг назад. Рене провожает её растерянным взглядом, смотрит вниз. Касается рукоятки маленького вакидзаси, погружённого в его живот, и оседает на землю. Акеми опускается рядом с ним на колени, тянется к мечу и так и замирает – правой рукой касаясь рукояти, левой зажимая себе рот. Плачет.

Площадь перед Собором заволакивает туманом. Пульсируя тёмной синевой, потрескивает лёд под стеной храма. Над Орбом туман сгущается, заставляя тех, кто не разбежался, в испуге отступить к ступеням Собора. Дети жмутся к отцу Ксавье, Сорси монотонно шепчет молитву.

Амелия скачет по ступенькам лестницы в колокольне, глотая слёзы. Она слышит, как за ней крадётся Зверь. Она чувствует его присутствие, знает, что он идёт по её следам.

– Мама! – кричит Амелия, и эхо разносит её зов по Собору. – Мамочка, помоги! Мама, мне страшно!

С барельефов колокольни смотрят на девочку равнодушные предки. Каждый из них занят своим делом. Учёные, врачи, строители, военные…

Лестница заканчивается маленькой каменной площадкой. Амелия жмётся спиной к балюстраде и отходит дальше от входа.

– Амелия, – зовёт Зверь. – Это папа! Где ты, bien-aimé?

Девочка мечется по площадке – и вдруг понимает, что прятаться больше негде. Она смотрит сквозь столбики каменного ограждения вниз, коротко вздыхает и достаёт из-под подола шар. Цветок плавает в своём маленьком мире, спокойно колыхая яркими лепестками. Амелия прижимается щекой к стеклянному сосуду, ставит его на поручень балюстрады. Разбегается, подпрыгивает, хватается за каменную завитушку и залезает следом. Осторожно переступая и балансируя раскинутыми в стороны руками, малышка идёт по перилам к одной из колонн. Там можно будет спрятаться, прислонившись спиной. Стать маленькой, как Миу-Мия. Зверь не заметит.

Перешагивая через сосуд с цветком, Амелия задевает его. Покачнувшись, девочка удерживает равновесие, хватается за колонну. Стеклянный шар кренится набок, прокатывается по перилам и падает вниз. Амелия провожает его взглядом, губы дрожат, по щекам катятся крупные слёзы.

– Плохой сон, – говорит она. – Зачем ты сбываешься?

У стены Собора отец Ксавье слышит её голос и поднимает голову. Видит маленькую фигурку девочки высоко вверху. Девочка садится на поручни, свешивает ноги вниз, через край. Зажимает пальчиками нос, будто собирается прыгнуть в бассейн.

– Амелия, нет!!!

– Богу не нужен Маленький принц, – завершает девочка. – Богу нужен Лис.

Всё случается одновременно: Бастиан Каро вылетает на площадку колокольни, отец Ксавье бросается к острым ледяным шипам у стены башни, и маленькая Амелия Каро легко отталкивается от колонны и, раскинув руки, прыгает вниз…

…в руки Ксавье Ланглу. Священник и девочка падают в сияющую ледяную синеву, распускающуюся под ними яркими цветами и нежно-зелёной листвой. Толпа перед Собором изумлённо ахает. Полицейские пятятся, многие бросают оружие и осеняют себя крестным знамением. Дети ликующе вопят и несутся вытаскивать отца Ксавье и рыжую малютку из зарослей зелени.

Акеми поднимает голову и прислушивается. Мир наполняется шорохами листвы и непривычным свежим запахом. Из-под ног лезет молодая трава – мягкая, шелковистая, совсем не похожая на колючки Третьего круга. Акеми смотрит вокруг: льда больше нет, только туман и цветы.

В проломе соборной стены туман сгущается, постепенно принимая очертания человеческой фигуры. Серое бесформенное платье, белокурые локоны, уложенные в строгую причёску, взгляд, тёплый и кроткий, устремлённый на Амелию и Ксавье.

– Мама!!! – радостно кричит девочка и со всех ног несётся к женщине, вышедшей из тумана.

Вероника подхватывает дочь на руки, прижимает к себе. Амелия осыпает её щёки поцелуями, оборачивается и восторженно зовёт:

– Отец Ксавье! Ну что же вы? Мама вернулась! Она настоящая!

Бастиан Каро садится на каменный пол колокольни и закрывает лицо ладонями. Всё, что есть у него отныне, – память о том, что теперь навсегда потеряно. Остался только дикий ужас, с которым оглянулась на него перед прыжком единственная дочь. И безмятежное лицо женщины, что восемь лет назад он назвал своей женой.

Молодая женщина с Амелией на руках медленно идёт к краю лестницы Собора и останавливается на верхней ступеньке. Обводит взглядом притихших людей и негромко говорит:

– Он сказал: хватит крови. Живите. Растите детей. Он дал вам Азиль как спасение, вы же сами превратили его в руины. Но Он милосерден. Он прощает. Он даёт вам жизнь, как самый ценный из Его даров.

– Смерти нет? – весело спрашивает Амелия, болтая ногами.

– Есть. Но если я правильно Его понял, Бог может и передумать, конопушка, – отвечает Ксавье Ланглу и улыбается. – Кто ж Ему запретит…

По мосту в тумане бредёт старый нищий, бережно баюкая в руках пустоту. Губы его медленно шевелятся, глаза сияют.

– Самэ ама-алаа… Оро келена, – звучит будто из ниоткуда. – Оро келе-ена-а, дивэ келена… Са о рома…

– Са о рома, бабо, бабо, – вторит Вероника. – Са о рома, о дайе…

На руках нищего возится и хнычет младенец. Среди белоснежных пелёнок мелькают маленькие ручки и ножки. Акеми медленно поднимается с колен, не в силах поверить в то, что видит.

Старик опускает младенца на землю. Смотрит на него с улыбкой.

– Возвращайся, – звучит голос из ниоткуда. – Иди же к ней. Живи.

Ребёнок перестаёт плакать, садится. Смотрит на Акеми и неуверенно встаёт на ноги. Делает первый шаг. Малышу год, ветер чуть колышет светлый нежный пушок на макушке. Ещё шаг – уверенный, настоящий. И ещё. И следующий. Четыре года. Пять. Вокруг талии малыша повязана пелёнка, но Акеми точно знает, что это мальчик. Шаг. Ему шесть, он плачет, пряча лицо в ладонях. Алые рубцы ожогов вздуваются на гладкой коже левого плеча. Шаг. Ещё шаг. У мальчишки безмятежно-синие глаза и волосы цвета спелой пшеницы, собранные в хвост на макушке. Шаг – и длинная чёлка падает на левую щёку, скрывая шрамы. Шаг. Другой. Третий. Худенький подросток встречается глазами с Акеми Дарэ Ка.

– Жиль… – зовёт она тихо-тихо, боясь до оторопи, что он не вспомнит её.

Мальчишка делает ещё два шага и останавливается. Акеми не выдерживает, несётся к нему, обхватывает с разбегу, стискивает в объятиях.

– Сломаешь, сэмпай, – шепчет он ей на ухо.

Акеми утыкается носом в родинку под его левой ключицей и выдыхает:

– Не вздумай…

– Не уйду. Больше никогда. Вот так вот.

Ветер разгоняет остатки тумана, и солнечный свет льётся на зеленеющие поля, шумящие листвой сады – на многие-многие километры вокруг города. Люди стоят и смотрят, как тают, исчезая, тонкие серебряные нити там, где прежде был Купол над Азилем.

Старый нищий медленно уходит прочь от поражённых, опьянённых чудом людей. Его догоняет Амелия, вежливо трогает за руку. Когда старик останавливается, девочка повисает на его шее и целует в щёку.

– Спасибо! – звонко кричит малышка и со всех ног бежит обратно – туда, где стоят, глядя на неё, мама и отец Ксавье.

Бог машет ей вслед рукой и улыбается.