43 года и 7 месяцев правил Иван III Великий, с 1462-го по 1505 год. Много. И хорошо, что много. Так же много он успел и сделать, создав первое русское государство и увеличив в разы его территорию. Русское государство сразу было задумано и создано Иваном III как империя, вытеснившая империю монгольскую, хотя формальный статус императора у русского государя появляется только начиная с Петра I Великого. Все последующие русские государи и преемственные программы развития русской государственности, включая и современную нам четвёртую, путинскую, программу, продолжают линию Русской империи.

Характеризуя идеологию государственной программы, выдвинутую Иваном III, мы будем опираться в отношении периода его собственного правления на фундаментальные исследования выдающегося историка Ю.Г. Алексеева (1926–2017). Алексеев не только выполнил тщательную работу историка, но также выступил и в роли идеолога русской государственности, истолковав установленные факты в контексте её исторического развития. Ведь с точки зрения идеологии важны не только сами события, но и то, как мы их понимаем, осознаём и что они значат для нашего собственного самоопределения спустя сотни лет. Давность таких событий не только не ослабляет их воздействия на нас, а напротив – подчёркивает их статус действительных оснований всего строя нашей жизни.

Когда Иван III пришёл к власти в Москве, её окружал пояс из полутора десятка говорящих на одном языке, принадлежащих к одной вере, но самостийных княжеств. Когда государь ушёл – была уже только Россия.

Было пятнадцать стран – осталась одна. Это не краткое описание правления Михаила Горбачёва. После Горбачёва империя рассыпалась как пазл на полтора десятка кусков. При Иване III же она собралась в монолит из полутора десятков фрагментов. Они не просто были соединены вместе (в истории такое случается часто), а как бы переплавлены и влиты в одну форму.

Да, по названию это ещё не была Россия, хотя имя «Россия» уже используется в эпоху Ивана Великого. Но, как писал Карамзин в XIX столетии, «Россия нынешняя образована Иоанном». Простое перечисление сделанного этим великим князем и самодержцем московским убедительно подтверждает тезис русского идеолога.

Иван III вернул русским независимость. И фактически, и формально. Это свершилось после почти двух с половиной столетий подчинения ханам Орды, унизительных процедур и ритуалов, выплат даней и «выходов». Иван III утвердил: больше – никогда. И стало так.

Он раздвинул пределы русской земли настолько, что исследователи даже не могут прийти к единому мнению – насколько же именно? Существуют разные оценки этого расширения – от шестикратного до десятикратного. Как бы то ни было, расширения рекордного, беспрецедентного для истории державы.

Он построил нынешний Кремль. И тем самым сделал адрес «Москва, Кремль» в буквальном смысле знаковым для европейской дипломатической почты. Название «Рос(с)ия»[7] впервые появляется в летописях и документах именно в это время. Окончательное закрепление в качестве самоназвания произошло уже при Иване Грозном в 1547 году непосредственно в его титуле «Царь российский».

Иван III дал нам герб. После Ивана III двуглавый орёл в разных геральдических вариантах остаётся символом России более пятисот лет – за исключением фазы советского государства.

Иван III первым принял титул «государя всея Руси». По сути это было не столько фиксацией реального факта, сколько проектом. Многие земли Киевской Руси в его правление не удалось ещё привести под русские скипетр и державу. Но программа для потомков была задана. Она действует и по сей день. Перефразируя уже цитированного Карамзина, можно сказать, что нынешняя Россия не только образована, но и в определённом смысле предопределена Иваном III.

Невероятно, сколько успел сделать этот человек, больше половины жизни которого прошли в убеждении, что в году 7000 от сотворения мира (он же 1492-й от Рождества Христова, тридцатый год правления государя) наступит конец света. Тем не менее Иван III не сбавлял темпа ни до того, ни после. Воевал. Покорял. Интриговал. Комбинировал. Создавал и перевооружал современную армию. Закладывал основы промышленности и горного дела. Формировал первую русскую «оборонку», ВПК своего века. Даже заложил первый русский «небоскрёб» – колокольню, названную его именем. В этом названии («Иван Великий») его имя осталось навечно. Потому что при жизни Ивана звали и Великим, и Грозным. Но в историографию он вошёл бесстрастно-статистическим «Третьим», что требует, на наш взгляд, исправления и возвращения титула «Великий» в литературно-историческое именование этого Государя.

Вспомним исторический контекст, хотя бы несколько имён и топонимов. В год рождения будущего Ивана III Иоганн (Иван) Гутенберг запускает первый печатный станок – и человечество делает первый шаг на пути к информационной эре. В год 7000 (1492) вместо «конца света» Колумб открывает Америку, расширив вдвое планету для человечества. Иван III был современником Леонардо да Винчи, Рафаэля и Микеланджело. При нём Византия пала, а Испания родилась.

Последнее заслуживает более подробного комментария. Родилась Испанская империя в объединительной войне против арабского мусульманского завоевания (сравните с борьбой русских с монгольским нашествием). Именно объединение земель (королевств) Пиренейского полуострова и было основным актом испанского имперского строительства.

Последующий захват континентов за океаном принёс богатство и формальный рост территории, распространение католичества и испанского языка, но оказался только «брутто» ростом, не прибавив существенным образом ничего к «нетто» имперской идеологии. Подлинный имперский статус испанские земли приобрели только в Европе. А в Америках – только статус колоний. Освоить их Испанская империя не смогла. В будущем та же судьба ждала и Британскую империю, которая не смогла полностью освоить даже Ирландию, поскольку более-менее полноценное объединение связывает только Англию, Шотландию и Уэльс. Сегодня и это собственно имперское объединение под угрозой распада. Заморские же колонии Британией были потеряны (причём дважды), как и Испанией.

Объединение французских, немецких и итальянских земель также упёрлось в отсутствие достаточного для имперского развития географического пространства на континенте, которое не может быть компенсировано заморскими владениями. Немцы (Бисмарк и Гитлер) это поняли, как и то, что государство, не способное развиться в империю, будет в конечном счёте обречено на поглощение другой имперской политической системой и обречено на утрату государственного суверенитета. Но дело не только в ограниченности пространства. В Европе нет универсальной культуры, обладающей достаточной ёмкостью и гибкостью для равного предоставления имперских возможностей сотням разных народов. Предпринятая в последние десятилетия попытка построить общеевропейскую культуру (так называемые «европейские ценности») столкнулась с очевидными препятствиями. С ригидностью национальных культур. С утопизмом и извращённым характером самих «ценностей». С сохранением всех прошлых исторических противоречий. А русской имперской культуре уже более пяти веков, и она распространилась на самую большую территорию в мире.

По итогам развития государств в мировой истории выжили в качестве государств только империи, и все они континентальные. Китай. Россия. Индия. САСШ. Все остальные страны зависимы и входят в ту или иную зону имперского влияния, сохраняя статус государств лишь условно, как самоуправления частью внутренних дел. Но некоторые из них до сих пор не могут изжить «имперскую память» – фантомы погибших или нереализованных имперских проектов, как, например, Польша.

Иван был сыном великого князя Московского Василия II Тёмного. «Тёмным» (то есть слепым) его отец стал в результате кровавых династических распрей и удельных разборок. Детство Ивана проходило то в палатах, то в темницах. В шестилетнем возрасте он провёл с отцом почти год в заточении в Угличе. Но уже в следующем году вместе с Василием Тёмным, возвратившим себе престол, Иван вернулся в Москву. Уже в двенадцать лет Иван номинально возглавляет полки, участвовавшие в войсковой операции против Дмитрия Шемяки – узурпатора, в своё время ослепившего его отца. Вернувшись из похода, двенадцатилетний княжич вступает в династический брак с десятилетней Марией Борисовной, дочерью тверского князя. Несколько лет Иван был соправителем, а по сути – глазами слепого отца. Он присутствовал на всех тайных переговорах, участвовал во всех важных событиях, с отрочества вникал в содержание государственных дел. Эта школа не прошла даром.

Будут ещё годы междоусобной борьбы между русскими князьями, но стремление к единству и суверенитету становится сутью существования Московского княжества и судьбой тех, кто принимал и разделял это стремление. В.О. Ключевский замечал, что русский удельный князь был крамольником по своей природе. Русская земля по-прежнему представляла собой пёструю мозаику княжеств и городов, связанных сложной системой договоров и феодальной традицией.

Иван Васильевич как первый русский государь (строитель государства), а не просто русский князь (персона власти) боролся не с крамолой отдельных князей, как все его предшественники. Он очень последовательно, осторожно, продуманно боролся с самой удельной системой – за централизацию власти и создание государства. Собирание земель – это буквально соединение Новгорода, Твери, Рязани, Ярославля, русского севера с Москвой. Война и дипломатия – суть государственной деятельности Ивана Васильевича. Те, кто печалится о «гибели русской демократии», то есть Новгородской республики (на самом деле олигархии), должны помнить, что последняя была собой довольна, расширяться не хотела и собирать русские земли не планировала.

Тем самым первый русский государь оказался не «первым среди равных» – таким же феодалом, как другие, только сильнее и хитрее. Нет, он искал не просто подчинения и верности себе других князей, пусть даже и всех. Его целью было другое – единая система власти и права, в которой все, включая и его самого, её создателя, будут служить русскому теперь уже государству. Поэтому изначально речь не могла идти и не шла о каком-либо договоре о распределении власти.

Весной 1462 года Иван стал великим князем Московским. Завещание его отца было составлено в полном соответствии духу и букве удельной традиции: Иван получил 16 городов, его младшие братья – 12. Земли Московского государства были в очередной раз перекроены по уделам. Сама Москва осталась в совместном владении всех сыновей Василия II.

Всё шло как обычно. Однако ущерб (и хозяйственный, и, как сказали бы сегодня, моральный), нанесённый предшествовавшими десятилетиями усобиц московской земле и её населению, требовал каких-то решительных шагов для того, чтобы подобное не повторялось. Налицо были «усталость от хаоса» и «запрос на стабильность». Иван III был намерен действовать. Сейчас, наверное, сказали бы, что он предложил народу и элитам решение – сильная рука единого властителя в обмен на мир и благосостояние. Но никого о согласии со своей программой Иван не спрашивал. Он просто её осуществлял. Доверие к нему рождалось в ходе реализации программы. Так как доверие возникает из соответствия делаемого – ожидаемому, надежде. Высока степень соответствия – тогда есть доверие. Низка – и нет его. Такой вот простой секрет власти, верно понятый Иваном III.

Эпоха удельной раздробленности русских земель, в начале правления Ивана III казавшаяся данной раз и навсегда, всего за треть столетия его княжения опустилась в «закатную позицию». Собирание земель проходило в самых различных формах – военной, дипломатической, даже коммерческой, но неизменно быстро и решительно.

Таким образом, само возникновение феодализма в России – системы власти, основанной на договоре и присяге (а значит и изменах) феодалов – было пресечено Иваном III в зародыше. Зарублено на корню. Феодальный строй в России так и не сложился, что и определило перспективу непрерывного развития русской империи. Европе пришлось мучительно и долго изживать «пережитки феодализма». Именно им она обязана своим современным отсутствием единства.

Ростовское, Угличское, Рязанское, Белозёрское, Вологодское, Дмитровское, Ярославское княжества и земли вошли в состав Московского княжества, в его единое политическое и правовое пространство мирным путём (что совершенно нехарактерно для феодальной Европы).

Мирный характер процесса как раз означал, что объединение основывалось не на договорах (всегда заключаемых в ходе междоусобной войны), а на проекте и плане. Вместо привычной, регулярно воспроизводившейся процедуры смены прежнего удельного князя на следующего произошла ликвидация этого института как такового. Началась быстрая унификация законов и порядков, местные элиты влились в состав московского правящего класса. Эти территории довольно легко приняли новые правила игры.

По-иному шёл процесс потери властной персональности наиболее крупными и сильными княжествами и землями, имевшими вековые традиции обособленного существования. И не потому, что эти княжества не были Русью или имели повышенный силовой и, соответственно, переговорный потенциал, а прежде всего потому, что были предметом интереса других стран. Ивану Васильевичу пришлось иметь дело не с самими русскими княжествами, а с иностранными государствами, которые хотели получить власть над русским пространством. Всё как сегодня – на пространстве бывшего СССР у нас сложности не с самим этим пространством, а с претензиями на власть над ним со стороны наших цивилизационных конкурентов. Русский государь Иван Великий показал себя эффективным политиком не только во внутреннем, но и во внешнем контуре.

Господин Великий Новгород, боярская республика торговой аристократии, с неизбежностью был радикальной альтернативой самой стратегии Ивана III в собирании «русского мира». Вот где бесчинствовал договор! Но не только это было неприемлемо для проекта русского государства, выдвинутого Иваном III. Невозможно противостоять превосходящему внешнему противнику, если внутри всё время нужно договариваться, заниматься политикой, всё время укреплять шатающийся трон (что всегда было проклятием европейских королей). Но плюс к этому огромная территория, неисчерпаемые природные ресурсы, неисчислимые богатства Новгорода – это было именно то, в чём нуждался великий князь Московский для укрепления единого русского государства и для противостояния основным внешнеполитическим соперникам – Ливонскому ордену, Литве, Большой Орде. Ликвидация новгородской демократии была принципиальным и безальтернативным шагом в создании русской континентальной империи.

Боярская республика в принципе не могла поставить целей формирования большого единого русского государства. Интересы бояр были, прежде всего, частными или в крайнем случае групповыми. Сверхбогатый боярский «демократический» Новгород не смог противопоставить самодержавной Москве никакой альтернативной идеологии и цели, соразмерных вызову истории и устремлениям народа.

У новгородской элиты просто не было стратегической альтернативы московским целям создания единого государства и возрождения целостной Руси. Она не могла планировать имперское развитие. Единственная альтернатива – подчинение Литве, но для большинства новгородцев и половины новгородской элиты это было неприемлемо. Они осознавали себя русскими и православными. Население Новгорода в значительной степени разделяло устремление Москвы к единому большому государству, однако значительная часть новгородской элиты искала защиту своей власти как раз у врагов.

Такая ситуация хорошо нам знакома по современной истории постсоветского пространства, то же самое происходило и во время Смуты начала XVII столетия, в разрыве между династиями Рюриковичей и Романовых. Наличие промосковской и прозападной партий вовсе не изобретение нашего времени. Под лозунгом независимости отпавших земель всегда устанавливается предельно жёсткая вассальная зависимость от противников и цивилизационных конкурентов России. Элиты делают это в обмен на сохранение частичной власти над своим «уделом» (феодальная модель власти) и с обязательством наносить максимальный ущерб интересам нашей страны. Сегодня значительная часть постсоветского пространства находится в ситуации одного типа с Новгородом XV века.

В 1471 году антимосковская (она же пролитовская) партия, возглавляемая вдовой посадника Марфой Борецкой, пошла на заключение договора с королём польским и великим князем литовским Казимиром IV. Москва отреагировала немедленно – начался военный поход на Новгород, который возглавил сам великий князь. 14 июля московские полки разгромили новгородское ополчение на реке Шелонь. Эти военные операции и осада самого Новгорода привели к тому, что в городе взяла верх уже промосковская партия (вот так демократии обычно и воюют). Под её давлением новгородская элита пошла на заключение с Иваном III Коростынского мира, по которому помимо выплаты огромной контрибуции и территориальных уступок Новгород брал на себя обязательство не заключать с Литвой никаких договоров.

Интересны условия: Новгород сохраняет реальное самоуправление в обмен на отказ от сотрудничества с другим государством. Жаль, что такой нормы и таких требований по отношению к Украине и Беларуси не было записано в Беловежском соглашении в конце XX века. А тогда Новгород сохранил почти все атрибуты самостоятельности, за исключением судебной сферы: здесь часть полномочий перешла к великому князю.

Может быть, новгородское боярство и думало, что защищает свою исконную правду, однако, защищая её, обращалось к Литве, к чужой вере, к чужой власти. Если бы победила литовская партия, новгородцы довольно быстро перестали бы быть русскими и совсем быстро перестали бы быть православными.

Всего через несколько лет, в 1477 году, часть новгородского боярства попыталась превратить судебную власть Москвы в пустую формальность. В ответ Иван Великий потребовал упразднения институтов посадничества и веча. Новгород, находящийся в осаде объединённых сил Москвы, Твери и Пскова, капитулировал в январе 1478 года. Вече было отменено, властные функции переданы наместникам великого князя, вечевой колокол и архив перевезены в Москву. Были проведены расправы (то есть суды) над лидерами пролитовской партии, конфискованы огромные массивы земель, принадлежащих церкви и боярам. Иван сумел резко уменьшить влияние и возможности новгородского архиепископа, который для политической жизни республики всегда был важной фигурой.

Радикальной мерой было и массовое переселение элит. Тысячи представителей новгородской боярской знати и торговой верхушки по разным поводам и на разных условиях были переселены в «материковую часть» великого княжества Московского. В 1484 году начались первые переселения бояр в Москву. Они продолжились в 1486–1488 годах. Вместо конфискованных наследственных вотчин новгородцы получали на новых местах от великого князя поместья – уже только в пользование. При этом на их место были переселены подданные Ивана III, в отношении лояльности которых опасений не было. Им делались пожалования из фонда конфискованных земель, разумеется, тоже на поместной основе.

Так складывалась вместо удельной поместная система, где получение благ прямо связывалось с функцией служения. Служба государю и, что то же самое, стране и государству становится основным способом принадлежности к правящему сословию. Этот процесс шёл всё правление Ивана III, а его результаты были закреплены в праве – в Судебнике 1497 года.

Документ был посвящён прежде всего процессу, ведению устного состязательного суда, введён судебный протокол. Суд встал над спором сторон в качестве арбитра, обвинитель нёс бремя доказывания. Понятие преступления сместилось от обиды (причинения вреда частному лицу, хотя бы и князю) к лихому делу (нарушению правопорядка, государственного строя и воли государя). Введён впервые термин «поместье» как обозначающий владение землёй, обусловленное государственной службой. Подобного системного правового кодекса тогда не было ни в Англии, ни во Франции.

Операция великокняжеской власти против Новгорода имела несколько стратегических целей, которые были успешно достигнуты. С одной стороны, в Новгороде был скорректирован «национальный состав» элиты. Во-вторых, что было уже трендом более широкого масштаба, начался процесс «сплавления» воедино ранее обособленных элит различных княжеств и земель. В-третьих, произошла кардинальная ломка характера крупного землевладения: место боярских вотчин, ресурса для сохранения порядков новгородской «старины», всё решительнее занимали поместья, жалованные на условиях службы великому князю, то есть Москве.

Драматичным (и в значительной мере схожим с судьбой Новгорода) был и процесс включения в московскую орбиту Тверского княжества.

В 1483 году князь Михаил Борисович, как за десятилетие перед этим верхушка Новгорода, попытался переориентироваться на Литву, заключив договор с Казимиром IV. Как и в случае с Новгородом, Иван III организовал военную экспедицию против «изменника» (в 1477 году войско самого Михаила Борисовича принимало участие в аналогичной кампании Москвы против Новгорода – Иван III эффективно использовал феодальные настроения и привычки междоусобной прошлой эпохи).

Михаил Тверской счёл разумным капитулировать и заключил осенью 1484 года вассальный договор, по которому признавал себя «младшим братом» Ивана III. Но, как и в случае с Новгородом, Тверской князь не хотел отдавать власть центру и продолжил интриги с вовлечением внешних игроков (опять Литвы). Получив очередные свидетельства тайных сношений Михаила Борисовича Тверского с Казимиром, в сентябре 1485 года Иван III взял Тверь в осаду.

Многие видные представители тверской элиты (как и новгородской в 1477 году) перешли из осажденного города «под руку» московского князя. Михаил Борисович бежал в Литву, Тверь сдалась. На этом с феодальными компромиссами было покончено. Горожане принесли клятву верности непосредственно князю Московскому. Великим князем Тверским был посажен Иван Молодой – сын и наследник Ивана III – уже как государственный служащий. Часть тверской элиты, как и новгородской примерно в это же время, была переведена в Москву. При сохранении некоторых элементов «суверенного декорума» (например, боярской думы) Тверское княжество стало фактически провинцией государства Московского.

Расширение территории единого русского имперского государства шло и в направлении малонаселённых, но очень богатых районов северо-востока, до этого находившихся в сфере влияния Новгорода.

В 1472 году была покорена Великая Пермь. В последние десятилетия XV столетия шло активное продвижение в Приуралье. В Зауралье московские войска и купцы достигли района Югры, на рубеже веков Москва взяла под контроль бассейн Печоры. В конце 80-х годов был проведён успешный поход на сохранявшую высокую степень автономии Вятку. Эта отдалённая и очень богатая «вечевая республика», традиционно ориентировавшаяся на Новгород, теперь тоже была включена в состав княжества Московского. Жители принесли присягу Ивану III. «Торговые люди» Вятки были приписаны к общему сословию, часть вятской элиты была переселена в Москву.

Процессы собирания земель и объединения элит проходили параллельно и были логически взаимосвязаны. Единое государство должно было быть таковым не только как массив территории. Тем более что в новую московскую элиту вливались и русские представители верхушки ещё не присоединённых земель (например, князья «Верховских княжеств» Великого княжества Литовского, активно перебегавшие на московскую службу). Должна была качественно измениться психология аристократии: государственное/глобальное начало должно было взять верх над родовым/локальным.

Бывшие удельно-владетельные суверены становились теперь лишь подданными великого князя. Необходимость принять новый порядок вещей им диктовали соображения личной безопасности и материального благополучия, но во многом также и желание быть причастными через службу к формированию нового государства, возрождению общей православной Руси, о которой элиты знали через летописи и свои родословные. Идеология русской государственности, заложенная Нестором за несколько сотен лет до этих событий, оказалась очень важной и очень практичной в деле строительства нового русского государства.

Эпоха раздробленности русских земель завершилась. Немногочисленные оставшиеся уделы были уже лишь только символической, культурной данью порядкам «старины».

Вооружённые конфликты и политические противостояния с иноземными соперниками составили, безусловно, куда более значительную долю испытаний из всех выпавших стране в период княжения Ивана III. Внешняя политика Московского княжества второй половины XV века оказалась драматичной по сюжету и ошеломительной по результату.

Особенностью международного положения Москвы в начале княжения Ивана было то, что государство окружали соседи, которые считались (и, наверное, реально были) значительно мощнее его. Причём Литва, Ливонский орден, Большая Орда, Казанское ханство были не только сильными – они ещё и находились совсем рядом. В ста километрах от Москвы на юг уже начинались татарские владения, на таком же расстоянии на запад – Великое княжество Литовское. Для поездки на дачные участки многих сегодняшних москвичей пятьсот лет назад им бы понадобилась виза. Серпухов, Калуга, Кашира были пограничными городами, Литва лежала сразу за Можайском, Вязьма была уже в Литве.

Безусловно, наиболее исторически значимым, поистине судьбоносным достижением Ивана III на международной арене было возвращение русским землям независимости от Орды. «Стояние на Угре» 1480 года означало конец 237-летнего ордынского ига. Этому событию в исторической литературе уделено столько внимания, что нет смысла подробно останавливаться на фактической стороне вопроса. Вспомним пунктирно главные события.

Часто встречающееся определение «конец ига Золотой Орды» некорректно уже потому, что к этому моменту единой Золотой Орды не было. Она распалась минимум на шесть частей ещё в первой половине XV века. Ядро улуса Джучи оставалось в виде так называемой Большой Орды, которой в момент «стояния на Угре» правил хан Ахмат. Но её окружали уже независимые ханства – Крымское, Казанское, Сибирское, Астраханское, Ногайская орда.

В 1472 году Ахмат предпринял первый поход на Русь. Однако он не сумел перейти через Оку и отступил. Воодушевлённый успехом, Иван III прекратил выплату дани Орде. Событие вызывающее и, с точки зрения ордынской власти (и экономики), совершенно недопустимое. Значение этого события настолько велико, что в нашей памяти оно закреплено через художественные произведения как легендарное топтание ханской басмы. Отказ от признания ордынской власти и провозглашение суверенитета состоялись именно в момент «топтания басмы», а дальше этот суверенитет нужно было отстаивать и доказывать.

В 1480 году Ахмат, заручившись поддержкой Литвы в лице Казимира IV, вновь двинулся на Московское государство. Одновременно с этим Ливонский орден напал на Псков, а братья Ивана, Андрей Большой и Борис (обиженные на него ещё со времени уже упомянутого раздела Дмитровского княжества), изъявили готовность поддержать Литву.

Москву брали в кольцо. Сформировался внутренний заговор. Против непокорного Ивана встало «всё цивилизованное человечество» в надежде вновь «разорвать Русь на клочки», сделать её части своими территориями. А заговорщики хотели быть правителями этих частей от имени новых хозяев. Ничего не напоминает в дне сегодняшнем?

Посулами и переговорами Ивану удалось предотвратить предательство братьев. Между тем в начале осени Ахмату удалось перейти через Оку. «Линия фронта» (этот термин вполне применим к ситуации, потому что вопреки историческим стереотипам «стояние» было не просто пассивным выжиданием, а серией постоянных боестолкновений) стабилизировалась по реке Угре. Все попытки татарского войска переправиться через неё были отбиты русскими войсками под командованием сына великого князя – княжича Ивана Молодого. Литва не могла оказать реальной поддержки Ахмату, поскольку столкнулась с вторжением войск союзного Ивану III Крымского ханства (результат внешней политики Ивана). С наступлением холодов, будучи неподготовленными к зиме, татары оставили свои позиции и вернулись в Орду.

Помимо получения полной независимости Москва добилась в итоге «стояния на Угре» устранения Большой Орды как фактора восточноевропейской международной политики и как своего реального конкурента. На протяжении следующего десятилетия Иван III сам предпримет два похода на Большую Орду (в 1485 и 1491 годах).

Таким образом, свержение ордынской власти не было осуществлено в «один ход». Легендарный вызов Святослава Игоревича противнику «иду на вы», «разрывание» ордынской басмы Иваном III и изгнание им ордынских послов, Мюнхенская речь Владимира Путина в 2007 году – всё это действия одного порядка: акты возвращения (провозглашения) нашего суверенитета и непризнания чужой, внешней власти. Дальше этот суверенитет необходимо всё время доказывать и защищать.

Во время Мюнхенской речи Путина мы наблюдали на лицах правителей Запада такие же примерно выражения, как и на картине Н.С. Шустова «Иван III свергает татарское иго, разорвав изображение хана и приказав умертвить послов» (1862). Хотя Путин, конечно же, никаких приказов в отношении участников конференции не отдавал.

В истории многие ситуации воспроизводятся в одинаковой логике, хотя и на разном материале. Начиная с военного нападения Саакашвили на Южную Осетию (2008), бесславно завершившегося через пять дней принуждением Грузии к миру, и по сей день длится наше новое «стояние на реке Угре» за наш суверенитет и свободу от чужой власти.

Отношения Москвы с другими осколками Золотой Орды складывались по-разному. Особенностью отношений с Казанью были не столько успехи военных предприятий, сколько дипломатическая виртуозность Москвы. Ивану III несколько раз удавалось сажать на казанский престол «своих» ханов. После прихода к власти в 1484 году одного из них, молодого Мухаммеда-Эмина, Иван III добился прекращения выплаты дани Казанскому ханству. Для возвращения Мухаммеда-Эмина на престол, который тот потерял в результате переворота, русское войско взяло Казань в июле 1487 года. Иван III ввёл на этом основании в свою титулатуру имя «князь Болгарский».

Отношения Московского княжества с Ливонским орденом некорректно рассматривать в категориях «межгосударственных», поскольку орден формально не обладал государственным статусом. Именно поэтому победа русских войск в походе на Ливонию в 1481 году (в отплату за нападение ордена на Псков годом ранее) была зафиксирована в договоре, формально подписанном от имени Великого Новгорода.

Между тем именно в этом договоре Иван III впервые был поименован как «князь всея Руси». Договор не закреплял за русскими территориальных приобретений, хотя в ходе боестолкновений их передовые отряды подходили под самую Ригу. Однако значение короткой войны 1481 года было огромным. Это была первая наступательная операция Москвы на западном направлении и первая победа на нём. Итоги войны позволили Москве возвести первую каменную крепость на Балтике – Ивангород (1492 год), которая стояла «лоб в лоб» напротив расположенной на другом берегу реки Нарвы.

В 1501–1502 годы проходила вторая война Ивана III против ордена как союзника Литвы. Весы качались попеременно в обе стороны: ливонцы осаждали Ивангород и Псков, русские доходили до Ревеля. Но решительных успехов не удалось добиться никому. В 1503 году было заключено перемирие на шесть лет.

Самым серьёзным соперником Москвы на западе было Великое княжество Литовское (ВКЛ). Его особенностью было то, что в ВКЛ входило огромное количество русских земель, оказавшихся в его составе после катастрофы Батыева нашествия.

Официальным языком ВКЛ был западнорусский, русская (русинская или рутенская) верхушка была частью литовской знати (даже по переписям XVI века, уже после отпадения от ВКЛ большей части русских княжеств, количество литовских и рутенских «всадников» было почти одинаковым).

Несмотря на главенство в Великом княжестве католической церкви, процент православных во всех слоях населения был очень большим. «Чересполосица» между Русью и Литвой проходила и по землям, и по человеческим судьбам. Бояре западных княжеств и земель Руси бежали в Литву при конфликтах с государевой властью. В то же время православные русские князья восточной части ВКЛ традиционно переходили на службу московскому князю и бежали на Русь. Фактически (да и формально) Литва была «второй» или «другой» Русью. Но, как гласит мотто классического кинобоевика, «остаться должен был только один».

Иван III провёл с Литвой две успешные войны. Первую – в 1487–1494 годы. По её итогам Московское княжество получило ряд пограничных городов, важнейшим из которых была Вязьма. Иван III также выдал за литовского князя Александра (сменившего в 1492 году на престоле своего отца Казимира IV) свою дочь Елену. В 1494-м впервые в договоре с Литвой великий князь Иван Васильевич был официально назван «государь всея Руси». Этот титул признал суверенный князь Литовский. Для Ивана Васильевича этот титул был частью политической доктрины единства русских земель и русского государства, символом исторической преемственности русской государственности.

Потом были вторая война и перемирие 1503 года – крупнейший успех внешней политики Русского государства. Литва потеряла ни много ни мало треть своей территории, правильнее сказать – вынуждена была вернуть. Русь получила выход к Днепру. Впервые западный соперник Руси был в буквальном смысле слова разгромлен.

Как писал Карл Маркс, «изумлённая Европа, в начале царствования Ивана даже не подозревавшая о Московии, затиснутой между Литвой и татарами, была ошеломлена внезапным появлением огромной империи на её восточных границах»[8]. Важнейшая фиксация, с которой мы полностью согласны: империя. Этот масштаб государства сразу был положен в основание русской государственной программы.

На южном стратегическом направлении Москва имела дело с ещё одним осколком Золотой Орды – Крымским ханством. Крымский хан Менгли-Гирей был союзником Ивана III (они заключили два договора – в 1472 и 1480 годах), но союзником ненадёжным. В основе московско-крымского союза лежало осознание наличия общих врагов – Большой Орды и Литвы. В каких-то случаях крымские войска оказывали Москве реальную помощь, а в каких-то надежда на их помощь оказывалась напрасной (как, например, в сражениях с Литвой за Смоленск в 1502 году). Южное направление надолго станет проблемным для Российского государства. Окончательно невозможность приемлемого сосуществования оформится совсем скоро – при попадании Крымского ханства в вассальную зависимость от Османской империи. Интересы собственно ханства будут подчинены имперским интересам Порты, а сами крымские татары станут лишь инструментом причинения вреда Русскому государству. Эту проблему придётся решать веками, и решена она будет только при Екатерине II Великой.

Тем не менее, столкнувшись с появлением у Крымского ханства заморского хозяина, Турции, Иван Васильевич начинает строить отношения уже с этим хозяином, понимая, что проблема не в крымских ханах, а в тех, кто ими руководит. Москва отправляет в Стамбул первого русского посла Михаила Андреевича Плещеева в 1496 году. Это действие было знаменательным во многих смыслах.

На приёме у султана ему предписывалось «поклон правити стоя, а на колени не садитися». В присутствии послов других держав представитель России не должен был садиться ниже ни одного из них. Такое поведения русского посла произвело должное впечатление на султана. Соглашения между странами были заключены, и султан отправил в Москву ответное посольство. Русский суверенитет был признан.

В 1483 и 1492 годах в Москву прибывали грузинские посольства. Налаживались связи с государствами Северной Европы: в 1493 году с Данией был заключён направленный против Ганзы и Швеции договор «о братстве, любви и союзе». Однако именно военно-дипломатическая деятельность Ивана III на стратегических направлениях (Литва, Ливония, Казань, Крым) была наиболее успешной и важной для будущего Русского государства. Более того, можно сказать, что Иван III «запрограммировал» эти направления для своих наследников минимум на три столетия вперед.

Для Ивана IV Грозного дед наметил «казанское» направление. Примечательно, что сам Иван III держал его под контролем, но после его смерти в отношениях с Казанью снова начались проблемы. Продолжил Иван Грозный и «работу» с Ливонским орденом в рамках намеченной стратегии.

Для Екатерины Великой стратегическим завещанием, сделанным за триста лет, оказалось «крымское» направление. Иван III проявил в отношениях с Крымским ханством и Османской империей чудеса дипломатии, направленной на недопущение возрождения единой Орды. И вновь, как и в случае с Казанью, его наследники не удержали наработки великого предка. После Ивана III Крым, ставший вассально зависимым от Стамбула, начинает регулярно совершать набеги на Русь.

Екатерина Великая не только окончательно решила проблему Крыма, но и восстановила домонгольские западные границы Русского государства. Вернула всех восточных славян в один державный контур. Раздел Литовской Руси с Польшей, произведённый императрицей, вполне мог проходить под девизом, взятым из письма Ивана III правителям Польши и Литвы: «Ведомо гораздо самим королём, Владиславу и Александру, что они вотчичи Полского королевства да Литовские земли от своих предков. А Русская земля от наших предков из старины наша отчина».

Наконец, для Петра Великого исторической миссией стала начатая именно Иваном III борьба за полноценный выход к Балтийскому морю. Каменный Ивангород, заложенный в 1492 году, стал по большому счёту пилотной версией Петербурга. Торговые русские корабли доходили до Дании, военный флот в 1495–1496 годы сражался против шведов и штурмовал Выборг. В 1496-м русские корабли совершили фантастический рейд вокруг Кольского полуострова, захватив в Белом море шведские суда. Рейд по Северной Финляндии привёл к тому, что проживавшие там племена принесли вассальную присягу Ивану III.

Московское княжество – морская держава?! До Ивана III это звучало бы как бессмыслица. Но начатая им глубокая модернизация многих сфер жизни страны делала реальным то, что было сказкой до него.

Основаниями возводимой Иваном III государственности и власти были:

1) православие, при котором Русь оставалась единственным оплотом истинной веры, религия и церковь конституировали русский народ;

2) служба государю как основание для социальной стратификации;

3) формирование русского многонационального и многоконфессионального союза народов, утверждение его цивилизационной сущности как принципиально имперской, обеспечивающей развивающееся сосуществование культурно разного;

4) военно-оборонительная сущность Русского государства.

Иван III начинает титуловаться как великий князь Московский и государь всея Руси. Важны обе части этого имени – и «государь», и «всея Руси». Иван Васильевич мыслит себя наследником Руси Древней, а государство – преемственным.

Ю. Г. Алексеев так пишет об этом:

Собирание русских земель, как и титул государя всея Руси, не могло быть формальным. Дело не в том, что новгородцы, тверичи или рязанцы должны были признавать титул великого князя Московского, они должны были принять его власть и быть готовыми добровольно подчиняться. Собирание земель стало возможным лишь в той мере, в какой оно было установлением подлинной власти.

Для народа, живущего в удельных княжествах, не было никакой принципиальной разницы между москвичами, рязанцами и тверичами. Не было её и с новгородцами и, по большому счёту (если признавать другую веру возможной), даже с населением Казанского ханства.

Препятствием к объединению был не народ, а его удельные правители, которые видели в объединении только утрату власти. Князья торговались с Иваном III за долю власти, за возможность быть посредником между народом и великим князем. Иван Васильевич эту «торговлю» отверг.

Все последовавшие в дальнейшей нашей истории трагические события прямо связаны с продолжением попыток этой «торговли» элит с государем. Можно сформулировать и стратегическую цель наших цивилизационных соперников на протяжении последних 500 лет истории – вернуть русских к состоянию феодальной раздробленности, к способу жизни до государства Ивана III. Другие государства будут предпринимать попытки оформлять удельных князей на нашей территории как своих вассалов.

В 1489 году прибыл в Москву посланник императора Фридриха III и предложил Ивану Васильевичу королевскую корону и вассальную зависимость соответственно. Ответ русского государя был следующим: «Мы… государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей. А поставление имеем от Бога, как наши прародители… А поставления, как есмя наперед сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим». Говоря современным языком, была продекларирована полная суверенность Русского государства, основанная на исторической преемственности, а предложения императора признаны неприемлемыми.

Иван III отверг западную корону, дав понять, что для него этого слишком мало. В ответном письме императору он сообщил о своей преемственности «с передними римьскими цари, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в Византии».

Это была не случайная историософская конструкция. При желании под неё можно было подвести непоколебимый фундамент. Ещё в 1472 году Иван III женился вторым браком на Зое (Софье) Палеолог, племяннице последнего византийского императора Константина XI. В 1479 году родился их сын Василий – будущий великий князь. Всего Софья родила Ивану пять наследников мужского пола. Особенностью ситуации было то, что, с одной стороны, после падения Византии в 1453 году самой сильной в мире православной (то есть истинно христианской) страной была Русь. С другой стороны, кроме детей Ивана и Софьи наследников последней династии «второго Рима» не было ни в одном из правящих домов Европы.

Фактически заявить свои права в качестве преемницы Византии теперь могла только Москва. Больше никто в Европе не имел такой санкции на «римское» наследие. Этот факт стал одним из оснований для разработки в дальнейшей геополитической и идеологической концепции «Москва – Третий Рим», которая также уходит корнями в княжение Ивана III, хотя и считается, что она была создана старцем Филофеем в 1523 или 1524 году, уже после смерти Ивана Васильевича.

Конечно, концепция «Москва – Третий Рим» была первым, но при этом очень масштабным и глубоким идеологическим оформлением результатов правления Ивана III, первым осознанием нового качества построенного единого Русского государства. Иван Васильевич лично никак не проявил своего отношения к разрабатываемой при нём концепции, но после его смерти она надолго стала идеологическим стержнем Российского государства и могла выполнять эту важнейшую функцию именно благодаря деятельности и реальным достижениям его создателя. Идеология следовала из того, что делал государь, и указывала, что делать его наследникам.

Дело не только в миссии хранения православия, которую принимала на себя Россия как единственное, мощное и конкурентоспособное православное государство. Дело ещё и в имперском принципе, при котором империя понимается как способ взаимно развивающего сосуществования народов, реализованный в Византии. И, как мы думаем, главное – тысячелетний формат существования «двух первых Римов». Государство Ивана III принимало исторический вызов – создавалось как минимум на тысячу лет. Ведь Рим – вечный город вечной империи. И Москва – Третий Рим не только как последний оплот православия, но прежде всего как долгое государство.

Большинство историков считают, что именно в период Ивана Васильевича сформировалось русское самодержавие. Оно не тождественно само по себе русской государственности, но одно у нас исторически невозможно без другого. Ключевое понятие для нашей истории и нашей страны. Именно Иван III вводит его в качестве действующего и определяющего. Вокруг этого понятия сломано много копий, его считают негативным как марксисты, так и либералы. Появление этого понятия связывают со второй супругой Ивана III византийской принцессой Софьей Палеолог и переносом смыслов с греческого: αυτοκρατεία – автократия, от αὐτός (сам) + κρατέω (властвовать) – самовластие. И, соответственно, самодержец – αυτοκράτορ (букв. «сам властвует», «сам держит власть»).

Как минимум два значения стояли за этим титулом:

1) суверенитет и международная независимость, ставшая для Руси важнейшей ценностью после выхода из-под ордынской власти;

2) единодержавие, где власть является неделимой сущностью, которая принципиально не может расщепляться.

Вся полнота власти принадлежит одному только государю, только он наделяет ей других и только для исполнения службы и выполнения приказов. Но при этом государь сам служит государству и народу. Поэтому отношения между государем и народом не требуют никаких посредников, «несущих на себе часть власти». Государство как бы рождается из государя и государем. Власть полагается принципиально неделимой и заключённой в государе, который и полагает ей границы и основания. Но сам государь есть важнейшая часть государства. Власть помещается в государство через государя.

Не рассматривались Иваном Васильевичем никакие соправители, даже если это были наследники. Иван III имел все основания носить принятый им титул «самодержец всея Руси».

В этом можно усмотреть троякий смысл.

С одной стороны, термин «самодержец» предъявлял претензию Московского князя на великую историко-религиозную преемственность. После падения Византийской империи Русь оставалась единственным в мире православным государством (кроме маленькой Грузии), и это нашло отражение в титуле.

Далее титул задавал «пространственную амбицию» Москвы на будущее, программируя продолжение её борьбы за «монополию на русскую идентичность» с немногочисленными осколками удельной эпохи и с Великим княжеством Литовским, в чьём составе оставалось ещё много западнорусских земель (да и в самом официальном названии ВКЛ присутствовало добавление «…и Русское»).

И, наконец, главное: такой титул мог носить только глава централизованного государства с унифицированными порядками, с единым политическим, управленческим, правовым и идеологическим пространством.

Однако самодержавие не тождественно абсолютизму, с которым его часто и неверно отождествляют. Оно нисколько не тождественно и тирании, которую весьма произвольно связывали с самодержавием и русские либералы, и позже почти вся советская идеологическая традиция. Людовик XIV, утверждавший: «Государство – это я», действительно декларировал главный принцип абсолютизма, когда в одной персоне сливаются и власть, и государство, становятся тождественны и неразличимы. Французский монарх присваивал государство себе, поглощал его. Русский государь отдаёт себя государству, включается в него. Государство есть форма реализации и существования власти, её воспроизводства. Людовику XIV никогда бы не пришло в голову, что он должен служить. И вообще что-либо делать. За него и его отца работали кардиналы римской католической церкви. Если власть и государство неразличимо сливаются, то исчезновение одной сущности автоматически уничтожает и другую.

Власть, находящаяся вне государства, не воспроизводится (с этим значительно позже столкнётся наша коммунистическая власть). Подменяя собою государство (чистая тирания) или отождествляя себя с государством (абсолютизм), власть, однажды в конце концов разрушаясь, наносит вред и государству.

Русское самодержавие не отождествляет с собой государство, как западный абсолютизм, и не полагает себя над государством (рассматривая его в качестве средства – как традиционная и тем более современная управляемая демократия). Русское самодержавие является гарантом русской государственности, видя в государстве форму своего существования. В определённом смысле это взаимозависимые, но разные, симбиотически взаимодействующие сущности.

Самодержавный принцип власти и добровольное подчинение народа этой власти – мощный и конкурентоспособный принцип. Реализовав в правлении Ивана III принцип самодержавия как принцип цивилизационной самоорганизации, русские достигли очень многого. Они сразу развернули суверенное имперское пространство, которому суждено было только расти.

Исторической особенностью Российского государства, непрерывно за всю его пятисотлетнюю историю обеспечивающего восстановление и преемственность власти (решаемых ею задач), а также цивилизационную преемственность русского человека даже при радикальной смене политических систем, стал вынужденный оборонительный характер государственной стратегии и соответствующий этой стратегии военный тип государства. Русский правитель всегда должен был быть хорошим военачальником. Русские воевали за себя сами, а не пользовались наёмниками, как Византия или олигархии Европы, плохо по этой причине кончившие. Монголы преподали русским уроки военной и политической верности и преданности, чем пресекли славянскую культуру междоусобиц, политического и военного предательства. Монголы заставили русских объединиться в борьбе и поставить перед собой задачу освоения континентального пространства распавшейся монгольской империи. Суровые природные условия, протяжённость территории, трудности обороны суши при отсутствии водных преград сформировали принцип сотрудничества и взаимопомощи всех народов, входящих в русскую цивилизацию, которая отвергла узкие рамки национального государства и расширялась как русская ойкумена. Свой Александр Македонский нам не понадобился. Мы пошли другим путём. Нашествия монгольское, тевтонское, турецкое, польское, шведское, французское, немецкое были отражены, а русская территория в этом процессе стратегически увеличивалась, чем определен и сегодня её самый большой в мире размер.

Вот краткое, но впечатляющее перечисление того, что сделал Иван III, в чём опередил своё время.

Создана и вооружена современная армия. Лёгкие доспехи, огнестрельное оружие, дворянская конница. Мобильная артиллерия, причём уже не импортная: в Москве заработал Пушечный двор – первая казённая мануфактура. Пороховые заводы. Новые крепости (кремли) в различных городах Московского государства.

Разумеется, Московский Кремль. Краснокирпичные башни и стены итальянского дизайна. Грановитая палата. Успенский и Благовещенский соборы. Ошеломляющее каменное ядро нового государства. В этом заслуга и Аристотеля Фиораванти – приехавшего в Москву в 1475 году «посла» эпохи Возрождения, строившего соборы и крепости, чеканившего высококачественную монету, собиравшего бронзовые пушки на колёсах, создавшего кирпичный завод для возведения Кремля.

Горное дело: с 1492 года разрабатываются серебряные и медные копи в Предуралье.

Модернизация управления. Первые приказы.

Между прочим, государственная монополия на спиртное.

Открывается мир, раздвигаются границы. Афанасий Никитин совершает своё «хожение за три моря» именно при Иване III.

Ожидавшийся в 1492 году конец света, как известно, не наступил. Нужны новые пасхалии и новая идеология. Именно при Иване III архиепископ Геннадий создает первую полную переводную Библию на славянском языке.

Особый смысл приобретает во времена становления первого Русского государства такой принцип как «служба государева». Сшивая задачами службы новообретённые пространства, Иван III формирует новый тип государственной элиты. Она становится элитой не по принципу знатности и родовитости, а по качеству исполнения служебного долга. Пример «начальству» подаёт сам государь. Этот принцип будет воспроизводиться, а реализация его развиваться в государственных проектах Петра I Великого, Ленина-Сталина, его ещё предстоит осуществить в достаточной полноте в государстве Владимира Путина, но подъём современного русского государства идёт именно через этот механизм.

Часто подлинный смысл скрывается за внешними, «материальными» проявлениями так называемой поместной системы. Но при этом нужно понимать, что поместье становилось зримым результатом службы, а не наоборот, наличие вотчины – правом для претензии на власть, как это было прежде в русской древности.

Именно тогда складывается и институт «местничества». Он был основан на критериях знатности происхождения рода, а именно: а) давности службы рода великим Московским князьям; б) должностного положения предков в системе государственной (военной) иерархии.

То есть «служилый человек», чьи предки знатнее, не только имел больше шансов, но и обязан был соответствовать своим предкам и передать имя и право на «место», не допустив их поругания. Недобросовестное служение ставило клеймо не только на того, кто его допустил, но и сильно ограничивало возможности наследников.

При этом «споры о местах» стали традиционным содержанием внутренней политики для боярско-княжеских родов, а государь должен был выступать в функции арбитра. Любопытно, что и всю последующую историю, и даже в настоящем такие споры продолжают оставаться одним из основных содержаний внутренней политической жизни в нашем государстве. Ничего страшного. Главное, чтобы у государя хватало мудрости и воли каждому из «спорящих» указать его место. Это его работа.

Интересно, что функция служения становится основным механизмом складывания существенно имперского характера единого Русского государства.

Служить Москве идут татары. Ещё Василий II принимает на службу сыновей Улу-Мухаммеда Касима и Якуба и после их успехов в разгроме Шемяки даёт (1452 или 1453) им в кормление Городец-на-Оке, ставший Касимовым – центром Касимовского ханства. Размеры войска Касима были достаточно велики – топонимы нескольких десятков сёл в этом районе до сих пор имеют татарскую этимологию. Иван III, конечно, оценил возможности татарской конницы – сын Касима царевич Данияр нанёс решающий удар новгородцам в битве на Шелони (1467). Данияр стал любимцем государя. С одной стороны, татарские роды на русской службе ослабляли противников России, раскалывая их по родству, важному для кочевников. С другой – они делали русского великого князя, которому служили, всё более очевидным наследником Золотой (Белой) Орды – белым царём, как его начали называть татары и ногаи. Государство Ивана III формируется как принципиально многонациональное и даже многоконфессиональное, притом что православие является основной религией – религией большинства. Этническое происхождение и вероисповедание имеют вторичное значение по отношению к государственной службе в Русском государстве с самого начала, безотносительно к сильным православным теократическим тенденциям в развитии государства, основанного Иваном III.

Окончательно многонациональный и многоконфессиональный характер нашего государства будет оформлен при Иване Грозном, а докажет свою прочность и основательность государство в преодолении Смуты (первой русской Смуты) и польского внешнего управления в начале XVII века. Именно Русское государство вместе с вооружённым народом и Русской православной церковью станут силами, которые восстановят суверенитет и саму персону русского государя.

Ломка вотчинных обычаев была кардинальной, и в ретроспективе русской истории она не имела прецедентов. Наследные аристократы-бояре, ранее владетели практически неотчуждаемых вотчин, становились теперь помещиками, то есть «всего лишь» пользователями великокняжеской земли – и лишь на время службы князю. На этот период помещику отдавались холопы, а также оброчные крестьяне, потребные и для его содержания, и как боевые единицы его отрядов в военное время, когда по приказу великого князя помещик должен был выступать в поход «конно, людно и оружно». То есть помещик отнюдь не «рантье», помыкающий «рабами». Он «отец» и «воинский начальник» своих людей.

Поместье (эта норма впервые появляется в «Судебнике» 1497 года) можно было отобрать у владельца когда угодно. Земля, таким образом, окончательно превращалась в инструмент центральной власти, становясь двигателем карьерных лифтов для «слуг княжих», успешных в военных или административных сферах. По факту выходец из простонародья, получивший поместье за доблесть или рвение, был теперь вполне сопоставим с отпрыском боярского рода, потерявшим право унаследовать удел и тоже имеющим поместье. Огромный фонд княжеских «оброчных» (или «чёрных») земель, населённых непосредственно подчинёнными (но лично свободными, в отличие от холопов) великому князю крестьянами, был мощным ресурсом для распределения пожалований и фактором лояльности новой элиты.

Служба стала основанием для богатства. А большая собственность перестала быть самостоятельным достаточным основанием для доли во власти. Власть стала пониматься как неделимая. Русская элита отныне должна служить, а не править. Этот ключевой принцип закладывал Иван III в основание своего государства, и попытки элиты уклониться от исполнения этого принципа будут одной из основных причин бунтов, дворцовых переворотов и революций на протяжении всей нашей дальнейшей истории. Они станут и основным содержанием конфликта с традиционной «земельной» элитой государя Ивана IV Грозного.

Иван III Великий начал ломать древнерусский правовой обычай. Он уже не был тем «обычным» князем, который не вмешивается в хозяйственные дела подвластных, ограничиваясь «военным налогом». Государство, охватывающее огромную территорию, которая многократно больше любого самого крупного прежнего княжеского удела, мобилизующее на свою защиту население в целом, а не только княжеские дружины, делающее своей основой не семейно-клановые отношения личной верности/предательства, а функциональные отношения службы, не ограниченные родовыми границами, требовало принципиального развития правовой системы – Судебника как единого свода законов. А также единого государственного идеологического документа – Московского летописного свода как общей исторической концепции русского единства. Иван III возглавил творческий процесс конструирования государства, создания программы его дальнейшего развития, а не только и не столько военные походы на соплеменников и единоверцев. Собирание земель – это не просто их политическое присоединение или завоевание, а формирование единой государственной территории.

Иван III строит высококонкурентоспособное правовое государство Нового времени (в европейском понимании исторической периодизации) на русском материале с принципиальными русскими преимуществами. Система управления государством только складывалась, появились первые признаки «приказной организации», первые бюрократы – дьяки.

Вся территория страны была поделена на уезды, они в свою очередь делились на волости и станы. Уездами и городами правили государевы наместники, а волостями и станами – волостители, у них в подчинении находились администраторы – тиуны и доводчики. За свою службу денежного содержания они не получали, содержась за счёт доли от собираемых в казну доходов.

Иван Васильевич успел издать свод законов, отразивший основные итоги его политики. Судебник Ивана III систематизировал весь опыт и результаты строительства нового государства, придал ему необходимую для государственного правления правовую форму. Появился важнейший признак государства, а именно нормирование власти законом. «Русская Правда» Ярослава Мудрого этой задачи не решала. Судебник тем не менее опирался на следующие основные источники: редакция «Русской Правды» XV века, «Кормчие книги» XIV–XV веков, новгородская и псковская судные грамоты XIV–XV веков (законы «для бизнеса», судебный процесс в условиях демократии). Наличие «Русской Правды» в числе источников прямо указывает на преемственность русской государственности.

В XVI век Русская земля вступала как единое централизованное государство, в котором старые удельные порядки сохранялись только в виде реликтов. Издание Судебника подводило прочную базу под всю дальнейшую законодательную деятельность в грядущем столетии. Это был один из программных текстов первого долгого Русского государства. Утверждение, прежде всего, процесса, состязательного устного суда (откуда следует и название документа) даёт основание говорить не только о законе, но и о правовой системе.

«Лета 7006 года месяца септемвриа уложил князь вел[ик]ий Иван Васильевич всея Руси с детми своими и с бояры о суде» – таков заголовок этого уникального памятника. Показательна и первая статья Судебника. Она собственно и учреждает суд как особый институт государства, и судей как беспристрастных и неподкупных.

«СТАТЬЯ 1. Суд осуществляется боярами и окольничими в присутствии дьяков. Судьям запрещается брать за производство суда и ходатайств взятки, а также решать дело несправедливо из-за мести или дружбы со стороной».

Кроме процессуального порядка судебных разбирательств и учреждения суда остальные статьи Судебника можно разбить на две группы: преступления против личности и преступления против имущества.

В Судебнике была впервые определена чёткая система наказаний. Но Судебник определял не только порядок суда и наказание. Он регулировал деятельность и самого государства. Дьяки, без которых бояре теперь не могли принимать решения на государственной службе, стали первыми государственными служащими. Закреплена поместная система как альтернатива наследственной элите. Введены принципиальные положения, регулирующие новую, государственную суть организации жизни всех сословий, включая крестьянство.

Ещё раз подчеркнём: Судебник регулировал самые основы русской жизни. Особенной популярностью у советских историков всех последующих периодов пользовалась 57-я статья о знаменитом «Юрьевом дне». Вся советская историография (а также русская либеральная историография XIX века), подчиняясь марксистской догме, видела в ней «дальнейшее и неуклонное закабаление крестьянства классом эксплуататоров». Однако, как нам представляется, всё было с точностью до наоборот. Крестьянин был «крепок за землёй» прежде всего по естественно-хозяйственным причинам. Судебник предоставлял крестьянам гарантированное государством право перейти от помещика к помещику при исполнении ряда обязательств. С другой стороны, государство ограничивало законом своеволие боярина или помещика не отпускать крестьян. Это был как раз правовой заслон на пути закабаления, а не его расширение. В основание правового регулирования земельных отношений крестьянина и помещика была положена защита сельскохозяйственного производственного цикла.

Крепостничество – многовековой институт в истории нашего государства, который и либеральной, и марксистской мыслью (а это мысли одного философского корня) выписывался как некое «абсолютное зло» и даже как некоторый якобы фундаментальный культурный признак русского народа – стремление к «рабскому подчинению». Однако крепостничество на Западе было не менее жёстким.

Во-первых, крепостничество на Руси никогда не было тотальным. Были территории, где его не было вообще, начиная с русского Севера и заканчивая казачьими регионами. Существовали черносошное крестьянство и самоуправляемая крестьянская община. Максимальные долевые значения помещичьих крепостных по отношению к общему крестьянскому населению достигаются при Петре Великом (около 55 %). И в начале XIX века (около 57 %). А на момент отмены крепостного права – лишь 36 %. Во-вторых, крестьянин – это тот, кто имеет неразрывную связь с землёй, без работы на земле крестьянство не существует как таковое. Работа крестьянина на земле – это и есть его жизнь. С другой стороны, необрабатываемая земля для условно владеющего ею дворянина не позволит ему обеспечивать своё главное дело – служить «конно и оружно». Установление крепостного права происходило параллельно с формированием служилого сословия от Судебника Ивана III до Соборного уложения Алексея Михайловича. Прикрепление крестьянина к земле первоначально имело хозяйственный (способ производства), политический (крестьянская служба) и экономический (разделение труда) смысл, а не смысл личной зависимости. И закреплялось юридически как способ обеспечения государевой службы дворянства (крестьянство в определённом смысле тоже было частью этой службы). Создание института крепостничества происходило внутри государства Ивана III (от его Судебника) к урочным и заповедным летам Ивана Грозного и было окончательно оформлено Соборным уложением Алексея Михайловича Тишайшего.

Однако с того момента, когда государственная (военная) служба перестала быть основной обязанностью дворянина, исчез и сопутствовавший институт службы крестьянской. Этот институт прекратил своё политическое существование. Крепостничество превращается в хозяйственно-экономический институт, нужный лишь для обеспечения образа жизни дворянства и извлечения дохода (с уплатой налогов). Однако дворяне хотели получить и политический дивиденд от своих новых вольностей. Они были заинтересованы в установлении личной зависимости крестьян, чтобы иметь основания утверждать, что таким образом они «гарантируют их лояльность» существующему порядку вещей. И считаться на этом основании опорой трона.

Таким образом, фактическое усиление личной зависимости (а также направленные на него отдельные юридически оформленные запреты: менять помещика, жаловаться, добровольно уходить в рекруты и т. п.) происходит не только из стремления усилить экономическую эксплуатацию или реализовать патологические наклонности психики. Но прежде всего из необходимости представить государю и государству вместо действительной службы в армии и госаппарате фиктивную политическую роль. Причём помещики взяли на себя обеспечение лояльности крестьян (подавляющей массы населения) не перед государем (перед ним народ и так был полностью лоялен до самой пропагандисткой кампании «Распутин живёт с царицей» в 1917-м), а именно перед государством, перед социальной системой в целом.

Потому-то личная зависимость крестьян никогда не была юридически оформлена как рабство. Ни в писаном законе, ни в обычном праве (последнее требует и от рабов признания себя таковыми). Ведь иначе положение помещика в отношении крестьян свелось бы только к собственности, но не власти. А режим собственности политически защищается только государством, но никак не собственниками. Помещики же обязывались поддерживать именно власть, что подтверждалось их обязанностями в отношении крестьян, весьма существенными в экономическом и гуманитарном плане. Перед рабами никакой обязанности быть не может.

Так родилась ложная государственная идеология (то есть государственная утопия), построенная не на праве, а на его пробелах или неприменении. Эта утопия и её политическое функционирование, как правило, и имеется в виду в нашей историографии под неточным именем «крепостное право». Её надо отличать от набора собственно норм закона, описывающих крепостной правовой статус крестьян.

Великая крестьянская реформа, которую уже на закате долгого государства Петра Первого осуществит наконец-то Александр II Освободитель, ликвидирует правовую конструкцию крепостничества, но не освободит государство (и государей) от крепостнической политической утопии. Политическая реформа не будет включена в пакет остальных либеральных реформ, сопровождавших крестьянскую реформу. Это и обойдётся Николаю II потерей трона и жизни, подведя черту под второй фазой русской государственности.

Утрата баланса в правах и обязанностях сословий и есть потеря справедливости.

Именно как элемент хозяйственно-экономической деятельности крепостничество, потерявшее свой изначальный смысл службы, уже во второй половине XVIII века стало серьёзной проблемой Российского государства.

Нельзя сказать, что русские государи не осознавали проблему крепостной системы как политическую.

Первое слово о проблеме сказал Пётр III, первым давший вольность дворянству. Решить её пыталась ещё Екатерина Великая, дворянскую вольность подтвердившая. Многое сделал Николай I. Александр II Освободитель освободил крестьян, но проблема земельной собственности, а не только политической конструкции государства, осталась одной из важнейших причин вовлеченности крестьянства в революцию и Гражданскую войну 1917 года. Подробно эту ключевую для нашей истории проблему мы рассмотрим ниже при обсуждении реформ Александра II Освободителя.

Принятие Судебника 1497 года Иваном III создало необходимую полноту нового Русского государства, завершило и оформило его учреждение. Судебник помещал государеву самодержавную власть внутрь государства и его правовой формы. Очень важно, что это был закон, идущий от нашей же жизни, опиравшийся на нашу государственную программу, созданную нами самими для нас самих.

Русский человек исходил традиционно из того, что судить нужно по правде и что следует руководствоваться совестью. Русская община внутри себя ставила принцип совести выше любых других. Именно совесть, в отличие от справедливости, в правовом обычае защищает не частные, а общие интересы. Поэтому примерно с XV века утвердилась на Руси традиция челобитных от любого человека самому государю. Он должен принять решение по совести там, где закон не работает, или судья предвзят, или администратор злонамерен и не исполняет своей службы. Таким образом, русский государь если и вставал над законом, то не как тиран или абсолют власти, а как воплощение совести государства, как правовой идеал нового исторического целого.

Государь рассуживал, опираясь на нравственные основы, на православную традицию, на принципы, не записанные в позитивном законе. Важно, что возможность обратиться к государю воспроизводится в нашей цивилизации вот уже 500 лет. При разных государях (хотя само слово «челобитная» считалось устаревшим уже в XIX веке) и при разных формах нашего государства и права (в том числе и при народных царях, генсеках). И сегодня «Прямая линия» с Владимиром Путиным ежегодно выполняет важную функцию – помогает русскому государю рассуживать по совести, исполнять свою сугубо русскую обязанность. Мы всегда должны помнить о том, что закон не будет правом, не сможет установить и справедливость, если не согласуется с нравственными и моральными (этическими) регулятивами.

В отношении церкви Иван III ведёт себя беспрецедентно для русской истории. На соборе 1503 года фактически прямо говорится, что великий князь хочет секуляризации церковных земель и – в качестве компенсации – перевода духовенства на государственное содержание! То есть применяет к церковному клиру тот же системный подход, что и к земельной аристократии. В отношении собственности и власти церковь для Ивана III ничем не отличается от бояр. Не должно быть ни уделов, ни феодалов. С точки зрения доходов земельные ресурсы церкви избыточны. Ведь РПЦ не должна обеспечивать войско ни людьми, ни лошадьми.

То есть Иван III потребовал прямого государственного управления социальной функцией церковных дел. Внешне это выглядело как поддержка одного из соперничавших в церкви направлений – нестяжателей, оппонентов иосифлян, проповедовавших, при личной скромности, богатство монастырей. Государь пытается использовать внутренние идеологические разногласия в РПЦ. И это был один из немногих случаев, когда Иван III потерпел поражение. Несмотря на совершённый и весьма характерный для него решительный политический шаг. Руководство церкви, традиционно лояльное к нему, ещё резче и совершенно однозначно выступает против. Мотивы клира понятны. Но почему государь вынужден отступить? Почему с властью и имуществом церкви не удалось поступить так же, как с боярскими?

Церковь обладала огромным духовным авторитетом в народе, что давало ей непосредственную власть над народом, параллельную власти государя и независимую от последней. Церковь не только создала русский народ, но и руководила им в критические моменты русской истории, когда само наше существование было поставлено под вопрос: в битве на Куликовом поле (первая победа над монгольскими завоевателями), в походе Минина и Пожарского на Москву (изгнание поляков). Это было не просто благословение и освящение действий воинов и их начальников, не просто противодействие страху смерти, это было полноценное духовное лидерство.

Из этого народного авторитета и лидерства церкви рождались её теократические амбиции. Римская католическая церковь прямо распространяла свою власть на королей и других монархов через инструмент личного полного отпущения грехов, в том числе путём торговли индульгенциями. Православие подобной практики не признаёт на догматическом уровне. Поэтому папский престол в Риме ставил себя выше всех монархов, претендовал на то, чтобы назначать их, воевал с ними. РПЦ себя выше не ставила. Но претендовала на равенство и сложное распределение функций власти с государем и его государством.

В Византии это непростое сочленение власти церкви и государя разрешалось через конструкцию «симфонии»: византийский басилевс считался защитником православия, а значит и царём всех православных всего мира. Но церковь – именно поэтому – во многом влияла на его решения. Таким образом, имела место византийская теократия, определявшая в том числе и запутанность внутренних политических интриг.

Совмещение фигуры духовного авторитета (самого по себе ограничиваемого и оспариваемого государями в применении к их собственным политическим поступкам) и роли старого политически самовольного боярства (да ещё и ресурсоизбыточного) не могло не рассматриваться как реальное неприемлемое препятствие развитию долгого государства. Духовный авторитет церкви не позволил провести требуемую секуляризацию церковной собственности, подчинить её общему правовому порядку.

Освобождение государства от контроля и влияния церкви сдвинется с мёртвой точки только в процессе и после церковного раскола, а его результат будет полностью оформлен и закреплён Петром I при вхождении во вторую фазу развития Российского государства.

Реформа Иваном III отношений государства и церкви на соборе 1503 года заканчивается, так и не начавшись. А в декабре 1504 года в Москве и Новгороде проходят казни еретиков. На речном льду сжигают последователей ереси «жидовствующих». Мы помним это как пример, в котором ослабление власти кесаря в мире земном тут же позволило властвовать на земле и церкви.

Сложность взаимодействия тонких материй светской и церковной власти отразится позднее в подробностях трагедии русского раскола. Проблема старообрядчества – до сих пор не до конца решённая нами проблема, и проявилась она в позднем государстве Ивана III при Алексее Михайловиче.

Вопрос секуляризации церковных земель на корню решит Пётр I, а заодно и полностью – через Синод – подчинит себе церковь с пресечением патриаршества. Подобным образом избавилась навсегда от претензий Римской католической церкви на земную власть британская корона.

Если Пётр I подчинил себе церковь, то большевики – при формальном её отделении от государства – на деле желали полного её упразднения, построив альтернативную церковь, светскую веру в коммунизм, фундированную верой в отсутствие Бога – атеизмом. Она и должна была занять место РПЦ, знаменуя возвращение к теократической власти.

Но Русская православная церковь выжила. Освобождение от конкуренции с государством помогло ей в собственном развитии. Как нам представляется сегодня, РПЦ в определённой мере осознала и осмыслила опыт взаимодействия с Русским государством и светской властью. Что нашло отражение в социальной доктрине РПЦ: «Во всём, что касается исключительно земного порядка вещей, православный христианин обязан повиноваться законам, независимо от того, насколько они совершенны или неудачны. Когда же исполнение требования закона угрожает вечному спасению, предполагает акт вероотступничества или совершение иного несомненного греха в отношении Бога и ближнего, христианин призывается к подвигу исповедничества ради правды Божией и спасения своей души для вечной жизни».

Последние годы жизни Ивана III ознаменовались сумятицей в вопросе престолонаследия. Сначала князь отправил под домашний арест обвинённого в заговоре сына Василия (от Софьи) и объявил своим наследником внука Дмитрия (сына своего первенца Ивана Молодого). Но политическая борьба придворных партий вновь вывела в фавориты Василия. Фигуры на доске поменялись местами: теперь Василий был объявлен наследником, а Дмитрий отправлен в темницу, откуда уже не вышел.

Но если завещание трона Иваном III могло вызывать недоумение и вопросы, то его политическое завещание было чеканно чётким. Духовная, подписанная великим князем в 1504 году, выстраивала кристаллическую решетку новой организации самодержавной власти в Московском государстве.

Впервые великий князь (Василий III) получил в наследство всю Москву, которая раньше была в совместном владении всех сыновей верховного правителя. Уделы формально сохранялись. Но теперь они скорее выглядели как разбросанные по территории государства огромные поместья, нежели консолидированные княжества, обладающие потенциалом соперничества с центральной властью. Братья великого князя теперь тоже становились его подданными, а не равными ему.

Только у великого князя теперь сохранялось право вершить суд в Москве. Только он мог теперь чеканить монету. Только к нему целиком должны были переходить выморочные владения бездетных братьев.

Историки при всех спорах едины в следующем относительно итогов правления Ивана III:

Власть Московского князя установилась («собирание земель») на единой территории, в разы превышающей ту, что досталась Ивану III в наследство. Москва стала столицей единого Русского государства.

Полное восстановление суверенитета (освобождение от власти Орды) Русского государства. Учреждение титула «государь всея Руси».

Учреждение «самодержавия» или «единодержавия» как особого, русского, способа прямого осуществления отношений «власти – подчинения», обязывающего служить и государя.

Учреждение новой формы собственно государства через создание особого служилого сословия и развитие русского права, без которого государство невозможно. Учреждение системы «приказов» и русской бюрократии.

Зарождение первой общерусской идеологической концепции «Москва – Третий Рим».

Двуглавый орёл как символ русской цивилизации, которая наследует культуре Византии. Россия – не Восток и не Запад, но имеет две головы, чтобы смотреть в обе стороны.

Появление самоназвания нашей страны: Россия.

Историческое наследие Ивана III гораздо шире, чем духовное. Он оставил объединённую страну, завещав и дальше укреплять её единство. Он собрал жёсткую конструкцию власти и принял меры к её сохранению, ввёл власть в контур государства. Он начал модернизацию, рывком бросившую державу вперёд. Он на порядок увеличил территорию страны, и это были первые мгновения «Большого Взрыва», от которого начала расширяться «Русская Вселенная».

Иван на два фронта боролся с двумя сопоставимыми по размерам с Московской державой «русскими альтернативами» – Литвой и Новгородом. У Литвы он отобрал ключевой массив русских земель, Новгород полностью присоединил, отвергнув олигархическую модель правления как непригодную для масштабов задуманной государственности. У будущей России больше не было «исторического плюрализма». Путь теперь оставался только один – «московский». Италия, Византия, Орда – Иван III взял жизнеспособные элементы государственности от всех современных ему социальных систем. От одних – технологии, от других – идеологию, от третьих – устройство власти и государства. Но эти заимствования были инструментом, а не образцом и уж тем более не самоцелью.

Сейчас модно распространять якобы «цитату»» Черчилля о Сталине: «Принял страну с сохой, оставил с атомной бомбой». Красиво. Но насчёт сохи – это не совсем правда. В Российской Империи были авиастроение, современная индустрия, рекордные темпы развития. Иван III же на самом деле принял зависимое, бедное, малонаселённое лесное княжество (границы нынешней Московской области больше выдаются на юг и на запад, чем тогдашние государственные). А оставил крупнейшую в Европе независимую, единую, модернизированную державу/империю. Он создал её почти из ничего всего за треть века – много для человеческой жизни, но очень мало для истории.

Ивана III нужно ценить и уважать, но нельзя идеализировать (как и любого государя). Он был сыном своего времени – жёстким, а временами совершенно безжалостным. Он фактически ввёл военно-централизованную систему государственного управления, которая является становым хребтом нашей страны и сегодня.

Иван III был стратегом. Гроссмейстером большой игры. Учитывая число соперников – виртуозом военно-политической интриги. Он видел на десять ходов вперед – когда буквально, когда интуитивно – и во внутренней политике, и во внешней. Он наметил директрисы, по которым Россия двигалась на протяжении веков.

Но главное – он собрал Россию, а не просто земли. По большому счёту – и мы обязательно должны это понимать и помнить – мы и сейчас живём в Большой Исторической России, созданной Иваном Васильевичем. В долгом государстве. Живём в ней не в силу одной лишь памяти, а потому что многое из созданного им тогда существует и работает и сейчас.

Решительная модернизация и обновление формы долгого государства Ивана III было произведено Петром I Великим только через 200 лет. За эти два столетия молодое российское государство расширилось, преодолело несколько кризисов и окрепло.

Внук Ивана III, тоже Иван Васильевич, только Четвёртый, он же Грозный, стал объектом внимания и для историографии, и для общественного интереса, и для культуры в гораздо большей степени, чем его дед. Прежде всего из-за того, что Грозный превращён утопической пропагандой врагов в идола русофобии — как внутренней, так и внешней. Вторым таким идолом сделали фигуру Иосифа Сталина-Джугашвили.

Для западного сознания он вообще Ivan The Terrible (Иван Ужасный), чему немало способствовали тенденциозные, карикатурные описания царствования Ивана Грозного его западными современниками. Хотя если его сравнивать с правителями ряда западных стран того же времени, то царь российский по своему нраву и деяниям не то что не превосходил их в «ужасе», но многократно им уступал.

Иван Грозный первым из великих князей всея Руси венчался на царство и стал именоваться «царь и великий князь всея Руси» или кратко «царь российский». Это поднимало престиж самодержавия внутри самой страны и в явной и недвусмысленной форме укрепляло власть государя над всей княжеско-боярской аристократией. С другой стороны, это выводило российское самодержавие на один уровень и с императорами-современниками, и с историческими императорами Византии, и царями ордынскими. Православный компонент имел огромное значение, поскольку Россия была единственной православной страной, сохранившей свой суверенитет и полную политическую независимость.

Титул «царь и великий князь всея Руси» уже в 1555 году признала Англия, затем Испания, потом Дания. Противником признания титула была Польша, которая опиралась также на позицию папского престола в Ватикане. Этот спор с поляками будет долгим и пройдёт через Смутное время и свержение польских ставленников с нашего трона.

Иван Грозный продолжил дело своего деда Ивана III (Великого) и достиг на этом пути строительства и укрепления долгого Российского государства больших и значимых успехов. Территория страны увеличилась при нем ещё почти в два раза и к концу его правления стала соразмерной территории всей остальной Европы, на которой располагалось множество западных государств. Формирование самого большого в мире государства начал Иван III, а при Иване Грозном это стало реальностью.

В Состав России вошли Казанское и Астраханское ханства. Чуть позже Сибирское. На юге начато освоение Дикого Поля (будущей Новороссии): строится Большая засечная черта. Осуществляются походы на Азов и даже на Евпаторию. Крымский хан доходит до Москвы в 1571 году, однако уже через год в битве при Молодях (1572) русские войска при едва ли не подавляющем численном перевесе противника (80 тысяч против 20) наносят армии крымского хана и турецким янычарам сокрушительное поражение. Более того, противник полностью уничтожен физически. А ведь перед этим турецкий султан назначил будущих начальников чуть ли не над каждой русской деревней. Эта битва входит в исторический ряд великих побед русского оружия. Победа при Молодях сделала невозможным турецко-крымское иго взамен ордынского. Южный сосед, который очень чувствительно досаждал Русскому государству, после этого поражения даже оставил свои притязания на Астрахань и Казань.

На западном направлении приобретения территорий были невелики. Три ливонские войны, Литовская война, война со Швецией. Много сил Иван Грозный отдал достижению цели, поставленной ещё его великим дедом, – открыть выход к Балтийскому морю и, главное, организовать самостоятельную торговлю без посредников со странами Запада. Что прямо противоречило интересам Швеции и Ганзейского союза. Многие историки считают, что формирование образа «царя-чудовища» и «России-кошмара» на Западе было результатом целенаправленной информационной кампании, произведённой первоначально по заказу и на средства именно этих интересантов. Иван Грозный формирует на Балтике наёмный флот, пытается строить порты и крепости, однако проблему торговли с Европой придётся решать уже Петру I, поскольку сил закрепиться на Балтийском побережье Ивану Грозному не хватило.

Кроме территориальных приобретений Иван Грозный активно занимался укреплением и развитием самого Российского государства. В 1549 году состоялся первый Земский собор, на котором обсуждался представленный царём план преобразований.

Новый Судебник 1550 года был существенно расширен и систематизирован с учётом судебной практики. Впервые в обновленном Иваном IV Судебнике было установлено наказание за взяточничество (мздоимство). Юрьев день для крестьянства был сохранён.

Учреждается система приказов, в основе которой лежал или отраслевой, или территориальный подход.

Проводится налоговая реформа, которая вводит общую единицу налогообложения – меру земельной площади («соху»). Норма налогообложения также была закреплена в обновлённом Судебнике.

Осуществляется реформа местного самоуправления, ликвидировавшая институты наместников и волостей. Главами местного самоуправления теперь становятся городовые приказчики, старосты и целовальники, которые избираются из числа служилых людей и черносошного крестьянства.

Все эти реформы в целом укрепляли Российское государство, но важнейшими из них были военные реформы и реформы порядка служения. Сильно ограничивался институт местничества. В военное время он был практически ликвидирован. Устанавливались строгая подчинённость и принцип единоначалия в войске. Все воеводы подчинялись воеводе Большого полка. В мирное время ограничивался круг лиц, которые могли «тягаться о местах». Ещё более значимым представляется принятие «Уложения о службе», которое утверждало обязанность всех помещиков выходить на военную государеву службу «конно, людно и оружно». «Уложение» четко нормировало порядок выхода на службу в соответствии с величиной земельных наделов в поместьях. Более того, если служилый человек превышал требуемые нормативы, он получал денежную компенсацию, а за невыполнение норматива должен быть наказан – от битья кнутом до конфискации поместья. Служба для помещиков была закреплена как главная их обязанность, а все права предоставлялись только при выполнении этой обязанности.

Интересно, что в русской историографии это рассматривалось как «закрепощение сословий» с явной негативной коннотацией, начали, мол, с помещиков, а закончили крестьянством и посадскими людьми уже в XVII веке. С нашей точки зрения, проблема совсем в другом. После Петра I у дворянства становится всё меньше и меньше обязанностей службы и всё больше и больше прав, тогда как у крестьян и посадских происходит ровно обратное – обязанности растут, а объём прав сокращается. Социальный организм страны достаточно стабилен до тех пор, пока права и обязанности разных сословий сбалансированы. До тех пор, пока права дворянства уравновешивались службой, эти права признавались справедливыми народом в целом. «Уложение о службе» – качественный пример баланса прав и обязанностей для служилого сословия.

Вопросы власти, самодержавия, служения и государства как такового – центральные вопросы правления Ивана Грозного. Замечательный документ истории и русской политической культуры – переписка Грозного с князем Курбским – ставит проблему власти на русской земле как в теоретическом, так и в практическом измерении. Курбский считает, что власть и её бремя государь должен разделять с «лучшими» представителями княжеско-боярской аристократии. Грозный настаивает на единстве и неделимости самодержавной власти и ответственности самодержца перед Богом и перед самим собой за свою службу. Поскольку именно государь есть совесть государства, терпит за всех православных, а не аристократы с их сугубо личным интересом и тем более не «умники» вроде самого Курбского. Не интеллигенция. Интеллигенция может выражать интересы культуры и образования. Если сможет. Но государственный ум принадлежит не ей. Курбский решительно добивается права аристократов и даже всего служилого сословия свободно менять себе государя, а царь рассматривает это «право» как предательство (помощь врагу) и измену (предательство с переходом на сторону врага).

Иван IV даёт действительный ответ на вопрос о русском типе государства. Интересно, что Курбский ориентируется в рассуждениях на польскую сословную монархию (реально – олигархию), а Грозный утверждает право России самой определять тип, форму и принципиальное устройство власти и государства на своей земле. Польский «соблазн» овладеет вслед за Курбским значительной частью русского боярства и совсем скоро станет одной из причин крупнейшего кризиса первого Русского государства, который мы знаем под названием «Смутное время», Смута. Впоследствии «польская болезнь» поразит и декабристов.

Иван Грозный активно ставит опыты с властью и государством. Это неизбежно для творческого процесса, когда создаётся новое. То, что историография привычно называет опричниной, было попыткой вынесения власти за рамки государства. Но одновременно и поиском системных, независимых от земель, общегосударственных институтов. Опричники и государь стояли над государством и законом, реализуя чистую власть и рассматривая государство как свой объект и инструмент. Но и создавая новое государство. Позднее, в XX веке, тот же принцип реализуют большевики в России, поставив партию вне государства и над ним (тоже строя новое, народное государство). А вслед за большевиками – и западная управляемая демократия, тотальный кризис которой мы наблюдаем сегодня, которая попыталась построить управляемый социальный хаос при сведении государства к минимальной роли технического инструмента. То есть Иван IV был радикальным новатором, далеко опередившим своё время. В отличие от Петра I, вынужденного обеспечивать догоняющую модернизацию. Что не могло не обострить конфликт Ивана IV с церковью и персонально с патриархом.

Иван Грозный признал опыт опричнины неудачным. Довольно быстро выяснилось, что власть, стоящая над государством, не воспроизводится и вырождается, поскольку меняется её природа – насилие помощников, исполнителей критически вытесняет добровольное подчинение, и власть как особая сущность, как фундаментальное социальное отношение начинает разрушаться. Кроме того, появляется сомнение в единстве государства и государя, а именно государство является фактором социальной стабильности и «аргументом» в пользу власти государя на русской земле, жизнь на которой требует постоянного тяжёлого труда и воинского подвига.

Ещё один «эксперимент», который длился всего несколько месяцев, – это назначение на Московский престол касимовского (о Касимове смотри выше) крещёного царевича Симеона Бекбулатовича. Может ли персона власти в России быть номинальной и только формально находиться внутри государства, а подлинная власть при этом скрываться «в тени»? Отрицательный результат был получен довольно быстро. Царь в России может быть только настоящим. Симеона Бекбулатовича будут использовать ещё раз при боярском заговоре против Бориса Годунова, а использование самозванцев станет одним из механизмов Смуты.

Вклад опытов Ивана Грозного по испытанию способов личного действия русского государя вошёл в царскую этику и самоопределение наших монархов вслед за вкладом св. равноапостольного князя Владимира. Цари династии Романовых, которая сменила Рюриковичей после Смуты, оставались верны русскому царскому этосу. Они всегда были доступны и открыты, что в XIX веке позволило террористам (начиная с декабристов) без труда совершать публичные покушения на жизнь самодержцев и их убийства. Замечательно, что Николай II не просто дал себя арестовать, он последовательно сохранял моральную чистоту позиции русского монарха-самодержца, отвергнув роль политика и борца. Посмертно он получил за последнее многочисленные упрёки в слабости (и чуть ли не глупости), мол, вникать надо было в интриги. Но любители задним числом давать советы личностям исторического масштаба, тем более русскому государю, должны знать как минимум следующее: тем самым последний русский царь сохранил в культурной и моральной чистоте недосягаемый образец русской самодержавной власти в её единстве с государством, возвёл его «на небо» нашей культуры. Николай II совершил в человеческом измерении то же самое, что и Сократ, что и Джордано Бруно. Но также и абсолютный акт православной веры. Мало того, с ним осознанно разделила судьбу его семья. Тем самым утвердив на той же культурной высоте, что и метафизика царства, святость семейной любви и верности, значение семьи для русской цивилизации. Поэтому царственные страстотерпцы причислены РПЦ к лику святых.

Хотя Грозному так и не удалось полностью пресечь и укротить претензии на власть со стороны боярской аристократии, но даже при прерывании наследственной линии Рюриковичей именно Российское государство выстояло и возродилось, хотя Смута и подвела его к черте, казалось бы, необратимого разрушения. Решающее слово сказали русский народ и сформировавшая его церковь, уже получившие опыт государственной исторической жизни и деятельности имперского масштаба. Государство и государь были в полной мере восстановлены, а народ по-настоящему проявил свою многонациональность.

Российское царство, сложившееся во времена Ивана Грозного, было разнородно и с внешней точки зрения ничем не объединено, кроме власти сильного царя. Приняв на себя миссию Третьего Рима, Москва утвердилась как столица нового государства, включившего в себя Московию, Казанское, Астраханское и Сибирское ханства. Уже этот базовый для последующего исторического развития имперский состав России был очень пёстрым национально, конфессионально и, конечно же, социально. Именно народное единство этого нового, срединного между Востоком и Западом континента, государства (которое само народным ещё долго не станет) проверялось на прочность Смутным временем и иноземными вторжениями. Действительно, «чудо» состояло уже в том, что страна, казалось бы, представлявшая собой сшитое на живую нитку лоскутное одеяло, не распалась. Люди разных сословий и классов, вероисповеданий, языков, культур и национальностей не погрязли во вражде, а объединились, выстояли в борьбе и победили, явив противнику новую, никогда до этого не существовавшую культурно-историческую сущность – российский (русский – по его определяющей и программирующей воле) многонациональный и многоконфессиональный народ. В войсках Минина и Пожарского – в народном ополчении – против интервентов сражались все национальности и конфессии, населявшие территорию Московского царства. Праздник 4 ноября – День народного единства – исторически связан с победой народного ополчения и освобождением Москвы. Этот праздник можно было назвать Днём рождения русской политической нации. Или Днём совершеннолетия российского многонационального народа, спасшего и защитившего свою страну, государство и самодержавие. Совершив это, российский народ произошёл из русских, татар, башкир и многих других этносов и осознал себя.

И сегодня, в XXI веке, российский народ – это всё то же, ещё более развитое этническое и конфессиональное многообразие, использующее в качестве основного языка русский язык, в качестве руководства – историческую волю русской культуры и морали, воспитанное в культуре единого государства-империи и континентальной страны-ойкумены. Современная Россия исторически сразу учреждалась Иваном III Великим, а оформлялась Иваном IV Грозным как империя. То есть как форма совместного исторического сосуществования принципиально различных, разнородных социокультурных организованностей.

Никакая демократия, как разделение власти, такую степень разнородности, разноформатности просто не выдержит. Единство русского/российского народа испытывалось многократно. Все без исключения попытки завоевать Россию в качестве одного из важнейших инструментов такого завоевания испытывали средства раскола российского народа. Либо по национально-конфессиональным признакам, либо по социально-классовым, либо по тем и другим. И именно народное единство, позволяющее сознательно отбросить все навязанные или спровоцированные противоречия (этнически однородным группам это политическое сознание не требуется, и у них его нет, вместо него – органика, род и кровь), каждый раз становилось тем последним неприступным рубежом, который враги так и не могли преодолеть. Имперской форме как способу интеграции культурного разнообразия противостоит форма национального государства. Эта форма, наоборот, является унифицирующей, она фиксирует принцип жёсткой иерархии связей и структур управления – в отличие от имперской формы, принципиально гетерархической и построенной на взаимозависимостях, а не сдержках и противовесах. Именно национальные государства породили самые жестокие дискриминационные режимы, в том числе немецкий фашизм-нацизм.

Государство Ивана III преодолело кризис Смутного времени, учредив через избрание новую правящую династию. Борьба Ивана IV со всеми попытками феодальной знати преобразовать государство его деда в форму аристократической олигархии (демократии) имела для нашей истории определяющее значение, поскольку после Смуты русский народ в составе всех сословий обратился к уже классической для России собственной форме государства, созданной Иваном III. Это сделал Земский собор 1613 года, в котором принимали участие не только родовая аристократия и дворяне, но и делегаты от купечества, черносошных крестьян, ремесленного посада и казачества. Среди множества претендентов выбор пал на Михаила Романова. Важен сам факт призвания и признания нового царя, который сам по себе восстанавливал власть, государство и персону государя как необходимое условие существования российского народа.

Царствование Алексея Михайловича Тишайшего (1645–1676) – одновременно и вершина развития долгого государства Ивана III, и время поисков новых форм государственности. С одной стороны, в Соборном уложении 1649 года оформляется и правовым образом закрепляется чёткая социальная сословная структура общества. С другой стороны, ростки вестернизации, которую мы привыкли связывать с правлением Петра Великого, уже присутствуют при Алексее Михайловиче. Это и полки иноземного строя (рейтарский и гусарский), и первый русский военный корабль «Орёл», и европейские газеты, которые начали регулярно поступать в Москву, и церковная реформа, которая обернётся для церкви неразрешимой проблемой, а для народа исторической трагедией раскола. Раскол стал одной из предпосылок крестьянской революции, одной из форм отчуждения народа и от РПЦ, и от государства. Однако раскол способствовал окончательному освобождению государства от теократических претензий церкви.

Соборное уложение, разработанное двухпалатным Земским собором за несколько месяцев, было подписано всеми без исключения членами собора. Плач нашей интеллигенции на протяжении веков об отсутствии в нашей истории конституции не оправдан. Соборное уложение Алексея Михайловича можно было бы – метафорически[16] – считать таковой, хотя уложение не регулировало «права и обязанности царя», а именно этого (часто только этого) желали «умники» разного рода. Главный смысл этого правового акта состоял в оформлении социальной структуры российского общества и в достаточно чётком определении прав и обязанностей всех его сословий: дворянства, духовенства, посадских (горожан) и крестьян. Царь же держал себя сам в ответе перед Богом, русской моралью и традицией. Он и был совестью государства, его милосердием и мудростью, а когда нужно – его волей и суровостью.

Русское самодержавие было решением античной дилеммы тирании и закона, а не её воспроизводством, правильной взаимосвязью и пропорцией этих начал власти (авторитетов). То, чего не мог обеспечить и разрешить закон (а он не может многое – это ясно понимали древние), делал царь. Кризис. Уникальная ситуация. Поле боя. Во всех этих случаях роль закона минимальна, а иногда и контрпродуктивна. Ничто не мешало полученный опыт решений ad hoc использовать после для развития правовой системы. Так и поступали.

Смутное время и польская интервенция, последующие столкновения и войны на западном направлении (и не только на нём) требовали развития и укрепления именно самодержавной власти и практики единоначалия. Оборонительная война становится осознанным нами основным внешним фактором, формирующим нашу государственность. Соборное уложение закрепляет жёсткие наказания (вплоть до смертной казни) за умаление власти государя и нанесение ей вреда (за лихое дело). С 1654 года изменяется и царская титулатура: «Божьей милостью Великий Государь, царь и Великий князь всея Великие и Малые и Белые Руси самодержец». Уроки Смуты усвоены, поскольку после смерти Алексея Михайловича царевне Софье не удастся захватить власть и реализовать мятеж. Государем станет Пётр I.

Программа освоения континентальной территории и создания страны-ойкумены, запущенная Иваном III, реализуется и во второй половине XVII века. В январе 1654 года состоялась общевойсковая рада в городе Переяславле, на которой были одобрены условия вхождения Малороссии в состав России, а гетман Богдан Хмельницкий и его войсковая старшина, а также представители 166 городов обязались присягой быть «вечными подданными Его царскому величеству всероссийскому и наследникам его». Русско-польские войны, увенчавшиеся Андрусовским перемирием, а затем в 1686 году «Вечным миром» с Польшей, закрепили в составе России всю левобережную Малороссию вместе с Киевом, а также Смоленские, Черниговские, Стародубские и Северские земли. Люди, живущие на этих землях, чьи предки добровольно попросились в государство российское и добровольно признали власть российского государства, и сейчас имеют право быть частью большого русского многонационального народа.

На восточном направлении разворачивалось освоение Сибири и Дальнего Востока. Именно в это время состоялись знаменитые походы Семёна Дежнева и Ерофея Хабарова. Начался процесс установления границ России и Китая. Всего за 100 лет от походов Ермака (1584) до войны с Китаем (1689) Российское государство Ивана III, закрепившись на территориях планетарного масштаба, в Сибири и на Дальнем Востоке, сформировалось как великая срединная империя. Освоение этих территорий не было полностью мирным, но русские люди принесли на эти земли принципы мирной общинной жизни, веротерпимости и равного отношения друг к другу независимо от этнического происхождения. И уж точно ни один народ не был истреблён или превращён в рабов. Русские принесли на эти пространства Русский мир.

Базовая идеологическая концепция того времени «Москва – Третий Рим» обеспечивала ясность миссии Российского государства, однако порождала многочисленные вопросы. Является ли русское православие подлинным или всё-таки греческая версия не только имеет право на существование, но и ближе к византийскому образцу? Считать ли русское православие изолированной от внешнего мира структурой или же открытой для других православных народов и их традиций? Если Москва претендует быть центром всего православного мира (есть в этом что-то от «мировой революции» марксистов-интернационалистов и «социалистического лагеря» послевоенного СССР), то значит ли это, что следует принять греческий обряд и греческие редакции священных текстов? Чтобы не было препятствий для расширения Русского мира и Российского государства как в территориальном смысле, так и в смысле влияния. Как должны развиваться отношения церкви и государства в рамках «Третьего Рима»?

Эти вопросы стали предметом обсуждения кружка «ревнителей древнего благочестия», в котором вокруг Алексея Михайловича и его духовника Стефана Вонифатьева собрались и те, кто станет авторами и руководителями церковной реформы, и те, кто окажет ей отчаянное сопротивление, уйдёт в раскол и станет старообрядцем. Окольничий Фёдор Ртищев, архимандрит (позднее патриарх) Никон, протопопы Неронов, Аввакум, Даниил, Логгин. Тут на почве богословской дискуссии выросла политическая проблема.

Царь был основным «двигателем» церковной реформы, и уже 1649 году на Церковном соборе предложения кружка были рассмотрены. Но отвергнуты. Не помогла и поддержка государя. Дискуссии в кружке становились все более жёсткими и привели сначала к расколу самого кружка. Протопопы Даниил и Аввакум выступали ревнителями «древнерусской старины» и опирались на решения Стоглавого собора 1551 года, призывали проводить исправления обрядов и книг на его сугубо русской основе, а Никон, Ртищев и сам государь отстаивали приоритет греческой версии.

Политическая перспектива воссоединения с Малороссией (относившейся в тот момент в церковных делах к Киевской митрополии Константинопольского патриархата) дополнительно мотивировала грекофильское крыло к решительным действиям. В Москву приезжают приглашённые учёные богословы из Киево-Могилянской академии для работы над текстами и обрядами, а ставший к тому времени митрополитом Новгородским Никон явочным порядком начинает внедрять изменения в грекофильском стиле без одобрения Церковного собора РПЦ.

Летом 1652 года Никон становится патриархом, и реформа начинает двигаться полным ходом не только в направлении изменения обрядов и книг, но и в плане организации «симфонии властей» как бы по византийскому образцу. Никон всё более и более претендует на власть земную, а не только духовную. В исключительном центре его внимания находится сохранение за церковью её земель и имуществ, неделимая юрисдикция и власть церкви в их пределах, право и практика наставлять и поправлять государя. На этом фоне дискуссионный вопрос об обрядах и текстах богослужебных книг решается походя, как второстепенный. Никон с плеча рубит богословский гордиев узел церковной реформы, начавшейся с подготовки церковных текстов к печати. В 1653 году патриарх издал документ «Память» (и разослал его всем приходам и монастырям), который изменял богослужебный чин и церковные обряды: двоеперстие заменялось трёхперстием, земные поклоны – поясными, многогласие – единогласием. Собственное – богослужебное – дело церкви было принесено в жертву её теократическим амбициям, стремлению к светской власти.

Реформы Никона не были приняты большинством клира и русского народа, а также значительной частью дворянства и аристократии. Никон насаждал их силой (он уже всё решил), тем углубляя и усугубляя раскол. Через решения Церковных соборов самые жёсткие противники реформы были отлучены от церкви или сосланы на покаяние. Проблемы это не решило – значительная часть русского народа стала старообрядцами, которые в результате не признавали ни официальную РПЦ, ни Российское государство. Никон же использовал церковную реформу для укрепления патриаршей власти, распространяя её как можно дальше на светскую жизнь. Он считал себя соправителем Алексея Михайловича и дошёл до того, что даже самовольно титуловался государем.

Этого и Тишайший царь терпеть не стал. Конфликт между царём и патриархом завершился отречением последнего с последующим утверждением отречения на Церковном соборе 1660 года. Так закончилась последняя попытка русской патриархии претендовать на земную власть. Раскол сформировал политическое недоверие государства к церкви. Именно на неё легла основная ответственность за раскол. Но государство в расколе решительно и безоговорочно поддержало церковь. Тем самым установив над ней контроль. Пётр I решит эту проблему окончательно, уже административно подчинив управление церковными делами государству, предоставив патриаршеству следующие почти 200 лет оставаться неопределённой возможностью[17]. Оно будет окончательно возобновлено только советской властью, чтобы уже не иметь ничего общего с РПЦ (как и с любой конфессиональной организацией).

РПЦ утратила идеологическую роль в государственном строительстве. В дальнейшем РПЦ будет только «затыкать дыры» в тех вопросах, где государство окажется идеологически несостоятельным (например, в государственной утопии опоры самодержавия на помещиков).

Церковный собор 1666–1667 годов утвердил окончательно все реформы Никона и предал лидеров старообрядчества анафеме как еретиков. Хотя догматы ими не были затронуты. Речь шла не более чем об обряде. Скорее, сама церковь впала в ересь обрядоверия. Раскол церкви (а значит, и русского народа) стал необратимым. Пётр Великий, модернизируя государство, вынужден будет считаться с этим. Обсудим это ниже.

Проблемы, вызванные расколом, определяющим образом повлияют на нашу историю, станут частью механики революций 1917 года. Тем не менее одна из политических целей реформы будет достигнута уже в 1686 году, сразу после заключения «Вечного мира» с Польшей. Константинопольский патриарх Дионисий согласился на переход Киевской митрополии в подчинение к Московскому патриархату[18]. Другие же политические цели, мотивировавшие реформы Никона, так никогда и не были достигнуты.

Принятие современных Никону (а вовсе не древних, изначальных) греческих обрядов и текстов Русской православной церковью не привело к единству православных церквей и ощутимому укреплению их близости. А вот нам создало множество проблем, которые мы распутываем до сих пор. Только устойчивость и надёжность созданного Российского государства, а также фактический народный характер власти самого государя позволили нам в XVII веке избежать всеохватывающей религиозной гражданской войны.

Долгое государство Ивана III за более чем 200 лет своего существования достигло на континенте успехов ничуть не меньших, чем экспансия Испании или Англии за морями (и потому стратегически гораздо более значимых), но вместе с тем вышло к стратегическому пределу своих возможностей. Дальнейшее развитие упиралось в необходимость освоения морского пространства и геополитики, применения новых технологий, использующих естественные науки и инженерию, не только в военном деле, но и в экономике. А значит – требовалось развитие стратегии. В идеологии Ивана III государство не могло решить такую задачу. Потребовалось создать новую версию российской государственности – всемирно признанную империю Петра Великого.

Освоение научного и инженерного мышления должно было стать новой основой конкурентоспособности нашей цивилизации и ключевым ресурсом стратегической обороны. И стало. Эта задача будет успешно решена в своё время долгим государством Петра I. Продолжив петровскую модернизацию (уже в сочетании с модернизацией народа), третье постпетровское русское народное государство Ленина-Сталина выиграет самую страшную в мировой истории войну, а четвёртое государство – Владимира Путина – впервые в нашей истории получит стратегическое военное превосходство над Западом. Мы не только освоим естественнонаучный метод мышления, но и практически проведём грандиозный эксперимент в сфере социально-гуманитарной науки по управлению историческим процессом (советский проект, «Красный проект») и тем самым первыми в мире выйдем к границам научной формы организации человеческого знания об обществе.

Созданное Иваном III государство было конкурентоспособно, обеспечивало на исторически значимом отрезке времени свою основную задачу – выживания и развития русского народа и русской цивилизации, но вместе с тем породило и две проблемы, которые не сможет решить и следующая версия русского государства, созданная Петром I.

Раскол и крепостная государственная утопия (не право) запустили процесс отчуждения народа от государства и государственной элиты. Это отчуждение на протяжении 200 последующих лет с большим или меньшим успехом компенсировалось только народностью самого государя (но не государства) и невозможным для Европы уровнем доверия народа государю, народной идеологией самодержавия. Однако компенсация не может длиться бесконечно долго. «Царь добрый, а бояре плохие» – это настоящая культурная доминанта русского национального самосознания, а не просто поговорка. Но перестала действовать и она.

Отчуждение государства от народа станет основной причиной краха второго 200-летнего долгого российского государства – империи Петра Великого. Грандиозную попытку построить народное государство предприняли в XX веке большевики. И справились с нею, сойдя с дистанции лишь на последнем этапе, когда не смогли сами передать власть народному государству.

Крымская война, ставшая предпоследней русской войной с Турцией, дала, как считается, решающий толчок масштабным реформам русского государства, называемым Великими. Эта оценка окажется более справедливой, если понимать её прежде всего как оценку ситуации императором Александром II, которому пришлось эту войну заканчивать и анализировать её результаты. Именно позиция власти и государя, а вовсе не общественное мнение (существовавшее в весьма угнетённой форме, определяемой запретами Николая I на общественную дискуссию и желавшее России максимально возможного ущерба и поражения) определили системный характер реформ, как мы сказали бы современным языком.

Название реформ оправдывает себя также и потому, что они являлись практическим воплощением замыслов и усилий не только действующего императора Александра II Освободителя, но и всех русских императоров начиная с Павла I. Мучительно и настойчиво они искали решение – прежде всего на пути убеждения в необходимости принципиальных изменений всего дворянства и чиновничества. Крымская война, которая не привела к потере территорий (Крым и Камчатку англичане захватить не смогли, а Санкт-Петербург атаковать не решились), стратегическое значение которой для России в рамках её исторической борьбы с Турцией нельзя было переоценить, ярко высветила тактическое отставание от Европы в области организации вооружённых сил, вооружения, промышленности, науки. Наследнику Петра Великого (каким был каждый русский император) было ясно, что отставание в технологии войны смертельно опасно. И (это было введено в русскую государственную практику также Петром I) чтобы совершить рывок в военной сфере и реализовать его в военных победах, закрепляемых политически, нужно менять всю структуру общества и государства.

Дело, однако, не только в позитивных целях повышения конкурентоспособности страны. Реформа должна была предотвратить революцию снизу путём ослабления давления на крестьянство и разумного ограничения интересов помещиков, дворянства в целом и чиновничества, обращения их образа жизни в русло более интенсивного и эффективного служения интересам России. И этот политический мотив Великих реформ возник отнюдь не только при подведении итогов Крымской войны, он формировался на фоне исторически нарастающего недовольства крестьянской массы, периодически выплёскивающегося бунтами и волнениями.

За отсутствием достаточно развитой и многочисленной буржуазии вместо буржуазной революции в России второй половины XIX века самим престолом и правительством в форме Великих реформ была организована буржуазная эволюция – попытка искусственно создать предпосылки для экономики, основанной на капитале. Определённый эффект был достигнут – в последней четверти XIX столетия начался промышленный бум, продолжавшийся с переменным успехом вплоть до 1917 года. Но не только лидерская группа торговцев и промышленников, вышедших преимущественно из крестьянства, но и вся крестьянская масса хотела полной хозяйственной самостоятельности и самодеятельности, а значит достаточного количества земли. Всей земли. Именно это было требованием крестьянской совести, а вовсе не правовой справедливости, которая означала раздел земли, а значит политическую борьбу за раздел, который не мог не кончиться в пользу дворянства в условиях его политического господства и влияния на формулы справедливости. В отношении крестьян освобождение оказалось недостаточным для стабилизации их нового экономического и социально-политического состояния.

Политическим, экономическим и социальным стержнем всего комплекса реформ стала крестьянская реформа – сердце всей либерально-освободительной политики Александра II. Именно в ней сфокусировалось основное социальное противоречие русской эпохи – между уходящим за ненадобностью с исторической сцены помещичьим дворянством (потребность была в продвинутом, честном, образованном чиновничестве и эффективной буржуазии) и восходящим на эту сцену народом, то есть крестьянской массой (другого народа у нас не было). Именно ход крестьянской реформы во многом синхронизировал все прочие преобразования и задавал им темп.

Поэтому крестьянская реформа сама по себе заслужила имя великой. Её подъём определил успехи и восхождение России. Её баланс в пользу помещичьего класса и нацеленность на уход от земельного вопроса вместо его сущностного решения предопределили падение второго русского государства – государства Петра I, которое не смогло стать народным и в этом обрести силу и новое дыхание. Русский государь оказался к февралю 1917-го заложником правящего класса и погиб вместе с ним. Вопросы, поставленные крестьянской реформой, до сих пор имеют идеологическое значение, а очерченные ею проблемы отношения власти, народа и элиты до сих пор актуальны.

Рабство. Именно так называют положение крестьян в царской России и сегодня самые нечестные демагоги с откровенно русофобскими установками. Однако так же его называли и наши государи. Сами помещики. Передовая общественность времён крепостного права, по крайней мере в XIX веке. Торговля людьми была узаконена (а когда запрещалась, запрет с лёгкостью обходился), жаловаться на помещиков «в собственные государевы руки» было высочайше запрещено, а подчинение помещику сложившимся порядком, подтверждённым в законе, предполагалось беспрекословным. Фактически помещик мог калечить, убивать, насиловать, разделять семьи, заставлять работать сколько сочтёт нужным. Если это не рабство, то что? И о чём спорить, если и «обвиняемые» согласны, сами «признают вину»?

Однако понять проблемы русского социума и вызов, стоящий перед долгим государством Петра I, будет трудно или даже невозможно, если в целях исторического анализа и реализации принципов исторической преемственности не подвергнуть сложившийся идеологический штамп проблематизации. В те же самые годы XIX века для отмены рабства в точном, нормативном смысле этого слова в США потребовалась гражданская война Севера и Юга. В России Гражданская война шла не за свободу, а за землю полвека после освобождения. Само освобождение произошло в России без войны. Рабство в США вводилось и устанавливалось именно как таковое, поэтому его прекращение сводилось к простой отмене, что не исключало в дальнейшем расовой дискриминации, которая осталась вечной ностальгией по рабовладению. Россия же пришла к состоянию крепостного права историческим путём. Как таковое его никто не вводил. И «отмена» его никак не могла быть одномоментным актом. Собственно не об отмене вообще шла речь. Потребовалось организационное и правовое воздействие на целый комплекс общественных отношений, значительная часть которых находилась за пределами реального правоприменения либо вообще не была формализована и охвачена законом, не говоря уже о праве.

Для людей совести и государей в первую очередь положение крестьян было неприемлемо. Но эти люди были в очевидном общественном меньшинстве. Так что немногочисленное и весьма наивное «общественное мнение» (которое правильнее называть литературным, поскольку к реальному обществу оно имело минимальное и отдалённое отношение) ничего не могло прибавить для тех, кто и так считал необходимым прекращение крепостного состояния. А тем, кто в страшном сне не допускал утраты своего помещичьего положения (то есть для подавляющего большинства сословия), это мнение было безразлично и потому большей частью неизвестно. Тем не менее именно сочинители – начиная с Радищева и его путешествия – дали этическую квалификацию крепостному праву, поскольку оно не было, как общественное отношение, собственно правом.

Помещик обладал (с определённого исторического момента) фактическим господством над крепостными, но это господство никогда не было признано и акцептовано в полной мере – и тем более формально – страдающей стороной, не было закреплено правом именно как «рабство». Без этих двух последних элементов конструкция рабства отсутствует. Как крепостной становился крепостным? Из-за своего рождения от крепостного. Это похоже на рабство, но вот как первый раб стал рабом? Каково первичное основание? В Древнем Риме рабом становится военнопленный или же продавший себя в рабство должник. Тут всё ясно. Классическая ситуация «раб – господин» (Гегель называл её «диалектикой») основана на отказе становящегося рабом от своей личности (в случае военного пленения этот отказ был ценой избежания смерти на поле боя). Этим ситуация господства отличается от ситуации власти, основанной на её признании и добровольном ей подчинении. Господин не имеет власти над рабом, он владеет им как вещью. Власть тут просто не нужна. У владения рабом по существу нет ограничений, между тем как у любой власти они есть, и власть принимается именно в их пределах. Лишение раба личности должно быть гарантировано и обеспечено всем общественным порядком и закреплено в правовой норме. Такое правовое положение на Руси действительно знала «Русская правда», где речь шла о холопе. Однако представлять себе миллионы русских крепостных крестьян именно как холопов было бы совершенно неверным – даже в отношении тех из них, кто был переведён на положение дворни, крепостных слуг без земли и крестьянской усадьбы.

Личность крестьянина никогда не была целиком изъята помещиком и никогда не была без остатка отдана самим крестьянином помещику.

Вопреки распространенному мнению[42], в Древнем Риме рабы не были расходным материалом. Это было ценное, к тому же самовоспроизводящееся (подобно домашнему скоту) имущество. Поэтому к рабам относились по-хозяйски, рачительно и достаточно бережно, с учетом их квалификации, то есть полезности для хозяев[43]. Кто-то из хозяев к кому-то из рабов мог относиться и по-человечески, признавая за ним личность, но это всегда было эпизодом индивидуальных отношений, выражающим одностороннее волеизъявление хозяина, а не обычаем. Обычай же, устойчивая практика личности в рабе не видела, хотя «лицом» в чисто юридическом смысле римское право его признавало, например, имуществом раба хозяин его распоряжаться не мог. Поэтому у рабов не могло быть семьи, хотя пары, в целях воспроизводства, конечно же, составлялись, причём чаще по выбору хозяина. А при отсутствии семьи не нужно было и семейное жилье. Хозяин всегда мог пользоваться любой рабыней (или рабом-мальчиком, если таковы были его склонности).

На рабов существовал постоянный спрос, поэтому существовал обширный рынок, имевший развитую инфраструктуру. Было много профессиональных участников этого рынка. Были даже «племенные заводы» – имения, хозяева которых занимались продуманным скрещиванием и производством рабов на продажу, тренируя их и обучая чему-то для поднятия цены.

В России крестьян никто и нигде не «захватывал», вырывая из свободного состояния, и на землю не сажал – они всегда там были. Торговлей крестьянами никто не занимался «в виде промысла», так как прибыли тут ожидать не приходилось, купля-продажа крестьян – это были обыденные частные сделки: один помещик продавал лишнее, а другой, такой же, покупал нужное. Сделки эти имели силу только внутри страны, да и то не везде. Никто новых крепостных не «производил» на продажу. Так что слово «рынок» можно было применить к такой торговле лишь чисто формально.

При продаже у крестьянина менялись место жительства и условия работы, перемена помещика могла пройти и незамеченной. Крестьяне создавали семьи, их право на это никто никогда не оспаривал. Супругов крестьяне, как правило, выбирали по собственной воле. Помещики, бывало, вмешивались, но обычно из собственного интереса. «Права первой ночи» в России никогда не было, а помещиков-сластолюбцев, вводивших его по своему произволу или создававших «гаремы» наложниц, само дворянское общество осуждало. Крестьяне доживали до естественно возможной старости. Их берегли. Помещик должен был заботиться о крестьянах в голодные годы, страховать от неурожая едой и семенами. Они обладали орудиями труда, сельскохозяйственными животными, имели семейное жильё. Хотя как раз его права в отношении этого имущества защищены не были. Хозяева не покушались на него за ненадобностью, но, например, при продаже крестьянина он большей его части лишался. Поэтому стяжательство в крестьянской среде распространено не было. Но всё равно крестьяне были не расходным материалом, а человеческим капиталом поместья, частью общего капитала помещика, наряду и совместно с землёй.

Само употребление слова «раб», коннотированное по смыслу с работой, имело следующие связанные употребления и акценты. «Раб божий» – то есть отдавший свою личность Богу – это и крестьянин, и помещик, члены одной церкви и посещающие один храм в одно время. Слово «раб» во французской версии присутствовало в терминологическом определении Петровской эпохи в отношении служащих создаваемого нового государственного аппарата, но этот его переносный смысл существовал и в Древнем Риме. Предполагалось, что служащий, serviteur – «раб государства» – отдаёт ему себя, свою личность. Но в государстве, как и в Боге, личность служащего не умирает, не потребляется господином, не «расходуется», а приобретает иное, более высокое существование. В Боге – существование бессмертное и небесное, в государстве – тоже не смертное, но земное: общезначимое, историческое. В этом отношении первый раб, служитель государства[44] – сам государь. Государство стоит на государе, а не государь на государстве. Самодержавие в том, что держава стоит на царе и царём жива, а не наоборот. Так всегда и было в русской практике. Без этого никакая русская империя, никакое русское царство не состоялись бы.

Крестьянин знал, где граница сохранённой за ним личности. Крестьянин не только работал, но и жил на земле. Крестьянин считал себя жизнью земли. И этой жизни – если говорить не об эксцессах, а о крестьянской массе в целом – его никто не имел права лишить и не лишал. Крестьянин так проводил границу признаваемой власти помещика, а значит, и сохранную границу своей личности: «мы – за землёю, а уж земля – за барином». Земля должна была охранять крестьянина от покушения помещика на его жизнь. И она охраняла. Заменить крестьянина никто не мог. Он был полезен лишь в силу своего образа жизни.

Помещик регулярно и повсеместно (но не тотально) покушался на личность крестьянина через попытки забрать у него время труда и отдыха, необходимое самому крестьянину. Покушался на его личность помещик, также удовлетворяя свои неэкономические прихоти – сексуальные, тягу к развлечению, жестокости, насилию и пр.

При всех встречавшихся злых делах помещики со-жительствовали со своими крестьянами, их взаимные отношения рассматривались и принимались обеими сторонами (каждой по-своему) как традиция патриархального уклада. Сам по себе этот уклад не ставился под сомнение. Требовали его правильного исполнения.

Когда отклонение от нормы – не правовой, а социальной – подходило к пределу терпения – возникали волнения и бунты. Которые, разумеется, подавлялись. Но они же служили власти основанием, чтобы: тактически – вмешаться и до известной степени урезонить помещика, а стратегически – задуматься о необходимости реформы отношений помещиков, крестьян и государства не только в отношении личности крестьянина, но и в отношении земли. Последнее немыслимо в отношении рабов – что римских, что американских. С них хватило бы и свободы. Но крестьянин без земли не мог существовать. Поскольку он всегда жил ею и на ней.

Восстание Спартака ни к чему, кроме необходимости его как можно более жестоко подавить, римские власти не подтолкнуло и подтолкнуть не могло. И никто больше не решился его повторить. В России всего лишь за сто лет произошли две крупнейшие «крестьянские войны» (Разина и Пугачева), главным мотивом которых было упразднение крепостного состояния крестьянства. А после жестокого подавления каждой из них не только казнили предводителей, но и меняли что-то к лучшему в условиях жизни крестьян. Пусть не всех (земли добавили только государственным крестьянам), пусть не радикально, но меняли. И произвол помещиков тоже старались ограничить. Но главное, рождались замыслы более решительных реформ.

Показательно, что слово «раб» тогда-то и стало нами, русскими, применяться в отношении крепостных. Это словоупотребление было фигуральным, смысловой центр его помещался в пространстве этики, а не права. Это было самообвинение, признание моральной ущербности существующего порядка вещей. Нельзя торговать людьми, нельзя их насиловать. Вот о чём шла речь. «Рабство» в русском обществе никогда не было предметом самодовольной гордости, а «рабы» не считались общественным богатством, как в древнеримской и американской цивилизациях.

Будь русские крестьяне доподлинно рабами, они не могли бы по собственной воле объединиться со своими «хозяевами». Рабы не стали бы воевать в народном ополчении, восстанавливать государство и власть, как это было в 1612-м, не были бы партизанами, как в 1812-м. Рабы бы просто сбежали. И русская элита, русское дворянство видели, чувствовали и ценили в крестьянине русского человека.

«Крепость» крестьянина за землёй имеет естественные глубокие корни – и не просто исторического, а эволюционного масштаба, восходящего к истокам цивилизации. Осёдлость крестьянина определяется сельскохозяйственной технологией и культурой. Обработанная земля, освоенная селитьбой, становится основной ценностью. Тогда-то и возникает государство, защищающее её. И за это крестьянин не может не быть должен государству. Зачем крестьянину менять место жительства и пашни? Если плоха земля. Или невыносима местная власть. Право сделать это раз в году на Юрьев день (на самом деле это не один день, а короткий период) разумно и оправданно – сельскохозяйственный цикл должен быть завершён. Тут никакого «рабства» ещё нет. А произвол и злоупотребление властью имеют место во всех социальных системах во все времена.

Помещик закрепляется за землёю искусственно – ему её дают. Боярин когда-то мог сам стать князьком, завладев вотчиной силой оружия и/или политическими интригами. Тогда он претендовал на собственную автономную юрисдикцию, как феодалы Запада, хотя феодалом не становился: для этого нужно было бы в целом феодально организованное государство, чего в России не случилось. Помещик, напротив, самостоятельной политической роли не играл, будучи лишь частью политической силы в рамках сословной солидарности всех помещиков. В этом состояла и сила, и слабость самодержавия по сравнению с феодальной системой. Каждый помещик полностью зависел от решений государя, стоявшего неизмеримо выше помещика. Помещик должен был служить. Для службы ему давалось поместье, на доходы от которого он должен был содержать себя (со всеми и всем, что «прилагается»), вооружать и выставлять ополчение, обеспечивать подати. Внутренней политики, основанной на противостоянии «монарх – феодалы», тут быть не могло. Помещик-дворянин (то есть придворный, дворовой, слуга), в отличие от вотчинного боярина, был так же «крепок земле», как и крестьяне. И помещик, и крестьяне были крепостными царя. Управлять крепостными помещик должен был в государственном интересе. В этот период речь ещё шла о власти помещиков над крестьянами как о политической реальности. У крестьян должны были быть основания добровольного подчинения помещику, входящие в конструкцию государства.

Модернизация государства, его аппарата управления, армии, предпринятая Петром I, введение рекрутского набора, стратегические войны и масштабное строительство, развёрнутые им, имели определяющие последствия для отношений «помещик – крестьяне», вызванные изменением всего социума и места в нём упомянутых сословий. Дворяне не могли вполне удовлетворить царя одной лишь верностью (хотя на фоне боярских интриг в начале царствования Петра I личная преданность окружения была важна – как и во все времена). Им предстояло научиться новой военной и государственной службе на европейский манер. Внутри сословия была принудительно запущена конкуренция на незнакомых основаниях. С другой стороны, ополчение было более не нужно. Крестьяне стали простым трудовым ресурсом. Требовалось получить от них как можно больше – и этот ресурс использовался беспощадно, чем задавалось принципиально новое отношение к крестьянину. Власть над крестьянами начинала служить своего рода компенсацией помещику за необязательные усилия на службе, тем самым девальвируясь как власть. При этом пределы изъятия ренты были щедро повышены примером государства, которое в этом изъятии себя не ограничивало вообще. Патриархальное основание власти помещиков над крестьянами в рамках единой государственной службы исчезло. Но элита продолжала использовать его призрак.

После смерти Петра I во время начавшейся череды женских правлений и соответствующих «временщиков» (или теневых властных групп) у трона монолитное уже дворянство, недовольное временем Петра, вспоминало его с ужасом. Оно выступало единым фронтом, поддерживало сомнительный в своей легитимности трон, клянясь ему в верности в обмен на всё возрастающую компенсацию «за службу». Оно требовало компенсации уже и «за прошлую службу», за якобы (или действительно) понесённые при этом «тяготы и лишения».

В конце концов дворянство было освобождено от обязанности служить, одновременно получив самые широкие возможности фактического произвола в отношении крестьян. В 1762 году император Пётр III, на краткое время прервавший череду женских правлений, вынужден был подписать соответствующий манифест о дворянской вольности, а после его убийства Екатерина II была вынуждена подтвердить достигнутое дворянством свободное состояние. Оформлять произвол над личностью крестьянина юридически как рабство было политически невыгодно. Тогда бы исчезла политическая иллюзия власти над крестьянами (фактически утраченной), а вместе с ней и соответствующее политическое влияние дворянства в целом.

Критики крестьянской реформы, глядя на исторические даты указов «О вольности дворянской», отметили, что тем самым реформа запоздала ровно на сто лет. Раз освобождены дворяне, то нет оснований не освобождать крестьян из крепостной зависимости. Что верно. Но не тут-то было. Екатерина Великая, как и предыдущие «немецкие» российские монархи, не понимала устройства русского общества и исходила из утопической концепции, что опору государства должно составлять дворянство, а для этого власть помещика над крестьянами должна быть как можно более полной. В этом явно просматривается попытка перенести на русскую почву знакомое ей с детства «двухэтажное» властное устройство европейских феодальных государств, возникших на исторической почве завоевания одних народов другими. Утопичность такого воззрения состояла в том, что помещики, поглощённые собственными, отнюдь не государственными интересами, никакой опорой быть уже не могли (напротив, ожидали, что это государство обеспечит опору для них), а также уже не обладали властью над крестьянами.

В итоге у помещика появилась возможность выместить на крестьянах всю свою психопатологию, повысить, насколько возможно, изъятие продуктов крестьянского труда, ублажить себя лично. При этом помещик получил в одном лице официальные полномочия приказывать, судить и наказывать (гражданские и уголовные нормы при этом не различались), а также устанавливать «местные порядки». Жаловаться царю непосредственно – «в собственные руки», как подавали челобитные встарь – стало нельзя под страхом жёсткого наказания. Уйти в солдаты, как при Петре I, тоже. Теперь личность крестьянина оказалась полностью исключена из политической системы, а отсутствие законченной правовой системы (когда законы полны и непротиворечивы, а их соблюдение контролирует суд) неизбежно предавало эту личность произволу и злоупотреблению помещиков своими полномочиями. Немало сделал для прикрытия реальности произвола известный писатель, историк и идеолог Карамзин, соединявший в своих сочинениях представления об идиллии сельской жизни с трезвостью хозяйственного расчёта «крестьяновладельца» (должен заботиться об исправности крестьянина как источника хозяйственных благ) и теоретической «добротой» помещика. Карамзин много сделал для литературного обоснования «помещичьей утопии».

Принципиальные противоречия и пробелы закона, необязательность его исполнения создавали как высокую неопределённость личного положения крестьянина, расширявшую сферу его личной зависимости от помещика, так и неограниченные возможности его эксплуатации (ввиду отсутствия её нормативных пределов). Такое положение дел прикрывалось риторикой патернализма: «помещик – отец своим крестьянам», в то время как патриархальный уклад реально давно остался в прошлом. Если такое отношение на деле и реализовалось помещиком индивидуально и по доброй воле, то поступавшие так дворяне составляли незначительное меньшинство и никакой политической силы в совокупности собой не представляли. Они могли лишь поддерживать личным примером этический принцип, отвергаемый подавляющим большинством.

Между тем крестьяне вовсе не соглашались и не принимали такую всеобъемлющую власть помещика. Подчинение помещику силой обеспечивал не сам помещик, а государство. Что исключало лояльность к последнему. Во все времена крепостного положения был жив и общераспространён политический идеал крестьянина, его идеология (то есть такое представление, которого не может быть у раба). Согласно этому идеалу воля помещика должна быть ограничена властью царя. Власть помещика крестьянин если и готов был принять, то лишь в объёме реальной заботы помещика о земле, которой живёт и на которой трудится крестьянин, и о самом крестьянине.

Крестьяне в 1613 году царя выбирали. Перед этим восстановив русский трон. Так что дело не в «сказке о добром царе», а в исторически реальном правосознании. Оно в течение всего периода крепостного состояния (которое и заслужило клеймо «русского рабства» из-за личной зависимости) зримо подтверждалось значительно лучшим общим положением государственных крестьян, получивших и при реформе в среднем вдвое больше земли.

Политическое презрение элиты к народу и самой личности крестьянина стоило крепостному режиму череды крестьянских волнений, бунтов и войн, завершившихся массовыми погромами дворянских усадеб в 1905 году (когда уже вся земля, предназначенная реформой крестьянам, перешла к ним полностью, а неисполненные выкупные обязательства были аннулированы). А увенчалось в 1917-м крестьянской революцией, отдавшей в руки крестьян всю землю. С чего и началось политическое и социокультурное развитие и преобразование крестьянской массы. Правда, перед этим крестьян массово вооружили и провернули через мясорубку Первой мировой войны, полностью обесценившей человеческую жизнь.

А начиналось всё в бунтах против наиболее тяжких притеснений. Многие представляли собой чистый протест против действий помещиков, вспыхивая локально. Однако в XVII столетии крестьянские войны Болотникова (1606–1607) и Разина (1667–1671) охватывают большие пространства и обнаруживают явную демонстрацию стремления крестьян к установлению «правильной» царской власти, а помимо того выражают крестьянское представление о желаемой «воле» – казацком образе жизни. Казаки составляли значительную часть восставших. В рядах восставших непременно присутствовал «правильный» царь (очередной «Дмитрий Иванович» и чудом спасшийся «Алексей Алексеевич» соответственно). Крестьянская война Пугачёва (1773–1775), в войске которого движущей силой также были казаки, прямо поддерживалась самозванством лидера восставших, объявившего «правильным» царём уже себя самого.

Все крестьянские войны были монархическими. С точки зрения восставших царь должен был защитить крестьянина от произвола помещиков. Произвол помещика был прежде всего общественным, а не государственно-правовым явлением (так, примером чисто общественной структуры, не связанной с государственно-правовым оформлением, являются индийские касты). Общество (элита) в России в этой фазе государственного развития определяло отношение государства к народу без всякого демократического представительства, за счёт политического консенсуса, умеренно противодействовали которому только государи.

Политический идеал крестьянства был сформулирован крестьянским писателем петровского времени Иваном Тихоновичем Посошковым (1652/1653 – 01.02.1726) родом из дворцового села Покровского (на территории современной Москвы), крестьяне которого, приписанные к Оружейной палате, работали в различных мастерских царского двора. Посошков – автор проекта комплексного переустройства государственного порядка и общественной жизни ради блага страны «как в духовности, так и в гражданстве». Посошков писал, что «крестьянам помещики – невековые владельцы», «они владеют (крестьянами) временно», «а прямой их владетель всероссийский самодержец». В силу этого «царю, паче помещиков, надлежит крестьян беречи» и «царским указом хранить, чтоб крестьяне крестьянами были прямыми, а не нищими, понеже крестьянское богатство – богатство царское». Посошков считал необходимым нормировать отношения крестьян и помещиков, желательно по инициативе последних, причём важнейшими нормами должны были, по его мысли, стать реально применяемые ограничения барщины и оброка. Исчерпывающе ясная постановка вопроса.

Помимо несоответствия коренному самоощущению народа крепостное положение было неэффективно как политически – в силу переэксплуатации власти (государя и остаточной власти помещиков) и государственного принуждения, расходуемых на извлечение ренты, так и экономически – в силу неэффективности труда, лишённого внутренней мотивации. И даже если применение власти и государственного принуждения для извлечения ренты могло как-то повысить последнюю, оно не могло привести к развитию самого труда, к переходу на более эффективные схемы землепользования, не говоря уже об индустриальных технологиях в позднейший период существования помещичьего землевладения.

Те же крестьяне, которые в промышленно развитых регионах России уже не работали на земле, платили оброк на отхожих промыслах, который фактически вытекал уже только из одной лишь личной зависимости. Если в европейском социальном порядке крестьянин, поселившийся в городе и занявшийся ремеслом и торговлей, автоматически становился свободным (в силу исторической борьбы автохтонного города и захватившего его государства пришельцев), то в русском городе этого не происходило, поскольку в отношении проникновения государственной власти он ничем от деревни не отличался.

Возвращение императоров на российский престол, по сути, началось с Павла I. Правда, реально это были уже не Романовы, которых, начиная с Петра III, сменили Гольштейн-Готторпы, лишь формально, по династическому договору признававшиеся Романовыми. С Павла I линия династического наследования идёт строго по мужской линии без каких-либо ухищрений. Именно государи этой линии прилагали все усилия к освобождению крестьян. Двигали ими в этом, как кажется, следующие мотивы: 1) понимание экономической необходимости; 2) желание соответствовать политическому идеалу крестьянства и тем самым фактическое признание этого идеала в качестве идеологии, а не утопии; 3) пример Пруссии и Австрии – восходящих наций немецкой культуры, по-родственному понятных и близких; 4) упрёки совести.

Как в послепетровское время основы власти монарха понималась в России самими монархами? В манифестах о вступлении на престол Елизаветы, Петра III и Екатерины II крестьяне прямо исключались из числа «верных подданных». Их политический статус приравнивался к нулю или даже отрицательной величине, учитывая крестьянские бунты и войны. Именно Павел I в своём манифесте о вступлении на престол призвал к принесению присяги все сословия без различия, в том числе и крепостных крестьян. Это могло показаться формальностью кому угодно, но только не самим российским императорам.

Таким образом, само наличие крестьянского вопроса было признано прежде всего на политическом уровне. Павел I дал старт поискам его решения. В этом государи принципиально отличались от подавляющего большинства помещичьего сословия, старавшегося в течение столетия просто не признавать само существование проблемы, и препятствовавшего любым попыткам её решения.

Либерал-монарх Александр I, искавший, но не нашедший (за неготовностью элиты) возможность дать России демократическую конституцию, полной мерой дал эти публичные гражданские блага Швейцарии, крестьянской стране. В Альпах об этом хорошо помнят. Но крестьянскую политику на родине он всё-таки сдвинул с места, причём в начале царствования, задолго до русской истории с Наполеоном, хотя и на фоне Великой Французской революции и первых успехов узурпатора. Указ Александра I от 1803 года «О вольных хлебопашцах» принципиально открыл путь крестьянской реформе, ввёл её первые политические и административные механизмы. Если помещик действительно добр, то он может освободить крестьянина, но только с его согласия и с землёй, за последнюю при этом полагается выкуп. Все три элемента – согласие крестьянина, запрет безземельного освобождения и выкуп – стали модельными и вошли качестве ключевых элементов в реформу Александра II.

Разумеется, реализация указа была совсем не массовой. Но вольные хлебопашцы появились на свет, стали примером самой возможности перехода зависимых крестьян в свободное состояние (свободные крестьяне – на Севере, в Поморье – имелись в России и до этого ввиду полной хозяйственной незначимости земли в этом регионе).

Декабристская попытка убить Николая I при восшествии на престол (в чём помимо ненависти лично к государю, диктаторской мании Пестеля, дворянского желания получить «французские» и «английские» свободы и стать ещё менее должными государству просматривается и польский след[45]) привела к тому, что любая общественная дискуссия была категорически запрещена. Цензура запрещала употребление не только слов «общество» и «гражданин», но и слов «отчизна» и «врач». Запрет – при трёх десятилетиях правления – во многом определил ублюдочность сформировавшейся интеллигенции, её ориентацию на искажённые литературные идеалы, оторванность от реальности социальных и политических проблем. Но это вовсе не означало прекращения самой реформационной политики. Последняя, напротив, интенсифицировалась чередой создаваемых с целью выработки решения бюрократических секретных комитетов. Итогом противоречивого, непростого процесса под давлением идеологов помещичьего дворянства стало отступление от идеи полного освобождения, провозглашённой Александром I. Победила концепция «исправления» крепостной зависимости, устранения злоупотреблений и произвола, прекращения неэкономической личной зависимости, нормировки барщины и оброка (к чему призывал ещё Посошков, правда, более сотни лет назад). Крестьяне, по консенсусу комитетов, должны были выйти из состояния фактического владения ими в состояние «обязанное».

Вместо фактических полномочий владельца людей у помещика должны были появиться юридически фиксированные права требования, установленные против крестьянских хозяйственных обязанностей. Устанавливал это, правда, не договор (как у Александра I), а императивное требование государства (Посошков это и предлагал). Но нельзя не заметить перевода отношений «помещик – крестьянин» в гражданско-правовой план, ущербный без свободы договора, но с изъятием уголовно-правовых элементов регулирования этих отношений из рук помещика и передачей их исключительно в ведение государства. Указ об обязанных крестьянах и подготовка инвентарей (по сути – балансов помещичьих владений) были практическим результатом правления Николая I в отношении изменения крепостного положения крестьян. Не таким уж малым, как может показаться.

И вот почему. С одной стороны – явный оппортунизм перед лицом помещичьего класса. Который по-прежнему рассматривается как основа государственной власти. А последняя, по сути, сводится к признанию государя помещиками, якобы «властными» над крестьянами. Признание государя крестьянством постулируется, благо политический идеал последнего стоит незыблемо, что и позволяет провозгласить «народность» как один из столпов государственного порядка в целом. Но вот с другой стороны – и кабинету, и государю ясно, что на помещиков и бюрократию эта «народность» вовсе не распространяется. Государство в целом признаётся крестьянством лишь условно, как то, что нужно государю, но не само по себе.

В Россию приглашается Август Гакстгаузен, который исследовал положение крестьян в Пруссии (там полное освобождение крестьян от обязанного положения к середине XIX века полностью завершилось). И вот что он фиксирует: обычное право русского крестьянина, имеющее общинную основу (как и весь уклад жизни), категорически не соответствует романо-германскому гражданскому праву, построенному на балансе индивидуальных прав и ответственности.

Иными словами, реформа должна была преодолеть правовую неопределённость положения крестьянина в России. Но для этого нужно было определить не только его собственное исключительное положение, но и правовой порядок гражданского оборота в целом, положение всех его участников. Отделить его от уголовного правоприменения. Снабдить независимой и эффективной (справедливой, быстрой, исполняемой) судебной защитой вместо затяжного административно однородного пересмотра дел начальством в «судебной обёртке». Крестьянина нужно было освобождать от фактических притеснений, но то пространство гражданского права, куда освобождать, отсутствовало. При этом сама идея того, что отношения крестьян и помещиков вообще будут нормированы, сведутся к обязательствам и их мере, была глубоко противна мироощущению большинства дворянства, хотя и отражала бы их действительные интересы, если бы таковые помещиками осознавались.

К моменту начала Великой крестьянской реформы Александром II Пруссия и Австрия свои программы гражданского освобождения крестьян и наделения их землёй за экономически оправданный, посильный, реалистичный выкуп давно завершили. Основная предпосылка этих программ – обязанное состояние, которого ещё только желал достичь Николай I, – уже имелась в наличии. Поскольку они готовились немцами в то самое время (вторая половина XVIII века), когда Екатерина II, всячески потворствуя дворянству, делала всё возможное для максимального практического закрепощения крестьян не только «за землёй», но и «за помещиком». В том числе путём невозможности освободиться через добровольное поступление в рекруты, что предусматривал Пётр I. Неудивительно, что именно Екатерине Великой пришлось иметь дело с пугачёвщиной, крестьянской войной беспрецедентного масштаба.

Александр II вынужден был столкнуться с массовыми волнениями крестьян. Они не были военными действиями, не выдвигали «правильного» царя. Но эти волнения были убедительнее крестьянских войн прошлых двух столетий. Начались они ещё при его отце в 1847 году, когда чуть ли не вся Витебская губерния, доведённая до отчаяния трехлетними неурожаями, не получила помощи от помещиков (из которых многие сами были разорены).

Крестьяне, обнадёженные начавшейся инвентаризацией поместий и слухами о воле (якобы даваемой за участие в строительстве Николаевской железной дороги), а также истолковавшие переселение казённых крестьян из пострадавшей губернии как распространяющееся в том числе на помещичьих, распродали за бесценок скот, имущество и массово двинулись в путь. Перед походом покупали ружья, порох, лили пули, лемехи перековывали на пики. Двигались толпами по 100–300–500 человек.

Другое движение весны и лета 1854 года превратило ограниченный организованный государственный набор в морское ополчение (началась Крымская война) в неограниченный и неорганизованный. Толпы крестьян двинулись в Петербург и даже Москву без всякого согласия помещиков (которое требовалось с подтверждениями каждые пять месяцев) и с обширных территорий, призыв с которых не предусматривался.

Всё повторилось в 1855-м – уже по поводу призыва населения в государственное ополчение. В 1856 году «поход за волей» повторился в направлении Таврии (сразу после того, как Крым отстояли от англичан и французов).

Все эти движения приходилось подавлять военной силой, воюя и с внешним врагом, и с собственным народом, лояльность которого была остро необходима. Причём именно лояльность государству, а не только государю.

Волнения 1854, 1855 и 1856 годов, непосредственно связанные со слухами о воле (подготовительная деятельность в этом направлении ни Николая I, ни тем более Александра II не осталась тайной), резко отличались от волнений 1826 года (при воцарении Николая I), также воодушевлённых повсеместно ожидаемым от нового государя освобождения крестьян.

Тридцать лет назад волнения были изолированы друг от друга и возбуждались прежде всего местными причинами, а иллюзия возможной воли лишь разжигала их. В 1854, 1855 и 1856 годах крестьяне уходили со своих мест независимо от их отношений с помещиками, в дом числе с «добрыми», которым крестьяне были даже благодарны. Не было ни сговора, ни агитации. Мы бы назвали такое движение системным. Ожидание воли стало всеобщим, стало организующим началом общественного сознания крестьян, русского народа. Он готов был присягнуть и государству, а не только царю, если бы получил волю, в которую входила и земля. Как входила она и в название известной революционной организации («Земля и воля»), вдохновлённой идеями Герцена и Чернышевского и ставившей целью крестьянскую революцию. Но не достигшей этой цели, поскольку для крестьян формула была иной: земля = воля. Совершила же эту революцию позднее совсем другая революционная организация, которая оперировала народом и включила его в состав народного государства, а не агитировала за анархизм и коллективизм в ложном предположении, что народ организует себя сам.

Ближе всего к разумной постановке политических целей подошёл Чернышевский: земля должна быть государственной, а обработка её – коллективной. Такими и стали в немыслимые будущие времена колхозы. Конечно, постановка вопроса Чернышевским была сугубо теоретической. Но комиссии, учреждённые Александром II и действовавшие на базе предложений территориальных комитетов (вся эта система исключала какое-либо крестьянское представительство), выражавшие «добровольное», в соответствии с прямым высочайшим указанием, стремление дворянства к реформе и близко не подошли к подобной теории. Земля устроителями реформы без каких-либо сомнений мыслилась в дворянской собственности, хотя в действительности не являлась таковой.

Во-первых, в силу того, что изначально давалась государством для службы, от которой помещики отказались. А во-вторых, помещики пребывали в осуществлении своих фактических полномочий в той же правовой неопределённости положения, что и крестьяне. Ведь и помещики первоначально были «крепки за землёю», а не земля «за ними». При неисполнении службы земля могла быть изъята государем. Но по мере обретения «вольности дворянской» к земле попривыкли.

В совокупности своей дворянство (не привлечённое к чиновничьей должности или воинскому делу), почитавшее «за службу» как раз произвол в отношении крестьян, «держание их в узде», не представляло уже собой политическую основу государства. Единственный их общий интерес оказался глубоко частным – приватизация земли, юридическое оформление и закрепление собственности, прежде всего там, где земля была плодородна и высоко ценилась. Чем и стала в земельном отношении крестьянская реформа. Там же, где основу дохода помещика составлял оброк с отхожего промысла, помещик желал получить выкупной платёж как раз за личность крестьянина, поскольку фактически получаемый размер дохода никак не мог бы быть обеспечен с имеющейся земли.

Русская элита исторически за время существования русского государства, начиная с Ивана III, эволюционировала по схеме: «бояре → служивые дворяне → военные, чиновники, помещики». Соответственно эволюционировал статус поместья: «средство службы → награда за службу → плата за лояльность → собственность как привилегия». Последний статус мог быть как-то оправдан при экономически и юридически обоснованных размерах собственности, посильном выкупе, а также при стимулах для дворянства вести ответственную деловую активность. Эти начала не нашли себе места в практике реформы. Помещики в большинстве своём рассматривали землю как источник ренты, а не капитал предпринимательской деятельности.

В Пруссии и Австрии предметом выкупа была не земля, а крестьянская обязанность. И вытекающая только из работы на земле. Личные обязанности не выкупались, а упразднялись. В российской реформе формально выкуп личности был запрещён. Но фактически осуществлялся через обязательный выкуп неплодородной земли, не нужной крестьянину, через завышенную цену выкупа крестьянской усадьбы, через завышенную цену земли. Цена выкупа земли была смещена далеко в пользу помещиков, утратив связь с экономической основой будущей хозяйственной деятельности. Справедливая мера выкупа так и не была сформирована. Выкуп два десятилетия не был обязателен для помещика (Александр II Освободитель решил этот вопрос перед самой своей гибелью от рук террористов), а, не выкупив землю, крестьянин не мог освободиться, ему приходилось оставаться в обязанном состоянии.

Отношение к вестям о близком освобождении у крестьян и у помещиков было диаметрально противоположным. Большинство помещиков твёрдо верили, что день освобождения крестьян не настанет в каком-либо обозримом будущем, что без дворян крестьяне взбунтуются и не захотят работать. И что тогда будет делать царь?

Сразу после доведения до сведения населению Манифеста 19 февраля 1861 года помещики погрузились в мрачное уныние и тревогу о будущем. А в крестьянском «море» начались новые волнения – крестьяне не верили тексту манифеста и в особенности положениям по его реализации, совершенно обманувшим их ожидания. Взаимное непонимание и невозможность разговора населения с элитой и государственной властью выявились с вопиющей очевидностью.

С таким раздраем в сословных настроениях страна и перешла к реформе. Будущее показало, что реформа, шедшая сорок лет, не удовлетворила никого. Лояльность дворянства собственностью куплена не была, что показало вынужденное отречение Николая II. Народ нужной ему земли не получил. Собственное сословие не услышало Герцена, предлагавшего отдать землю крестьянам добровольно. Крестьянское представительство в первой Думе поставило земельный вопрос со всей ясностью. И не было услышано элитой, сторону которой занял и император. Зато крестьяне были услышаны Лениным.

Полномочия помещиков были отняты у них, нормированы и распределены, но по инстанциям государственной бюрократии. В том числе за счёт разделения крестьянских учреждений на бюрократическую часть – волость и сельское общество, занимающееся хозяйством. Соответственно, привлекать крестьян к участию в государственной деятельности соразмерно их огромной экономической роли государи не решились. Напротив, все усилия были направлены на то, чтобы эта роль как можно медленнее осознавалась крестьянством. Чему способствовал культурный разрыв между бюрократией и дворянством, с одной стороны, и народом – с другой. Усилия интеллигенции тут мало чему могли помочь. К делу она отношения не имела. Понимания проблемы тоже не было – оно замещалось чисто литературным «опытом». Взгляд со стороны ошибочно выдавался ею за моральную оценку, хотя последняя невозможна для того, кто не участвует в процессе. Такое действительное и значимое участие могло быть основано только на знании – и именно эту позицию для вмешательства в ход истории, в отличие от всей читающей «прослойки», заняла боевая организация большевиков, совершившая переход от терроризма к социальному действию.

Лояльность крестьян государству не была достигнута. Политическая связь элиты и народа построена не была.

Собственный процесс развития долгого государства Петра Великого – модернизация дворянства (созданного из бояр и других сословий государством Ивана III) – остановился. Дворянство удалось преобразовать в бюрократию и военную иерархию, но заставить помещиков конкурировать с бюрократией и военными не получилось. Развить дворянство, не вошедшее в чиновничество и военный истеблишмент, до буржуазии не удалось. Да и задача такая не ставилась. Остановившееся в своём подъёме государство Петра не выдержало нелояльности народа и разрыва с ним.

Вопрос о земле, о возможности реализовать искони присутствующее в крестьянском сознании право на всю землю остался нерешённым.

Реформа превратила крестьянство в революционную силу, пригодную не только для бунта. Появилась возможность опереться на неё в реальной претензии на власть.

Александром II были осуществлены и другие Великие реформы – беспрецедентные по масштабу реформы Российской Империи, проведённые в его царствование в 1860-е и 1870-е годы – помимо крестьянской и в связи с ней:

Финансовая реформа (1863, начиная с 1860-го) – создан Государственный банк, введены гласность бюджета, контроль расходов, казначейство (объединение и учёт государственных доходов в одной кассе).

Реформа высшего образования (1863, подготовка с 1856-го) – университеты получили академическую свободу.

Земская реформа (1864, проект с 1859-го) – учреждены бессословные выборные органы местного и регионального самоуправления, получившие полномочия в делах просвещения, здравоохранения, содействия торговле, устроения дорог.

Судебная реформа (1864, разработка с 1861-го) – полностью изменено судоустройство, введены независимый от администрации суд и система защиты права в её современном виде.

Цензурная реформа (1865, начиная с 1860-го) – цензура была централизована и передана из Министерства народного просвещения в Министерство внутренних дел.

Реформа городского самоуправления (1870, начиная с 1862-го) – городские дела и хозяйство стали самостоятельными, введено бессословное демократическое управление ими.

Реформа среднего образования (1871) – резко усилено преподавание математики, латыни и греческого, усилена подготовка к университету, установлена цель «основательного мышления» против поверхностной пропаганды революции.

Военная реформа (1874, перевооружение с 1856-го, реорганизация с 1862-го) – осуществлён переход от рекрутской ко всеобщей воинской повинности, произведена смена технологий.

Однако и после этих реформ встал вопрос о причинах народнического терроризма. По заданию Александра II «диктатором сердца» графом М. Лорис-Меликовым был составлен доклад, впоследствии названный историками «Конституцией Лорис-Меликова», направленный, по его замыслу, на укрепление связи государя с народом. В нём предлагалась реформа законодательных процедур. Она предполагала создание временных коллегиальных органов, образуемых ad hoc для обсуждения законопроектов по конкретным направлениям, имеющим особое общественное значение, таким как:

• завершение реформ, не доведённых до конца (были и такие);

• экономические реформы, позволяющие либерализовать внутреннюю политику;

• организация доступных для всех образования и здравоохранения;

• расширение свобод для научных сообществ и университетов и т. п.

При этом верховная власть и все законодательные инициативы в стране по-прежнему должны исходить исключительно от императора, однако в обсуждении законодательных инициатив должны принимать участие представители всех слоёв общества (значит, и крестьянства).

Этот проект, конечно, не был «конституцией», но способен был в случае принятия придать конституционный характер всему комплексу Великих реформ (см. III.4.1).

Государь должен был вынести его на рассмотрение Совета министров, если бы не погиб трагически всего за три дня до этого. Возможно, именно подготовка к принятию проекта послужила спусковым крючком в политическом механизме теракта. Очень уж «своевременно» был убит главный друг народа, государь, отца которого пытались убить декабристы, в чём и был главный политический смысл и единственная практическая цель восстания 1825 года, не достигнув которой оно бесславно угасло в течение дня.

С началом контрреформ Александра III конституция, разумеется, введена не была. Началась «патриотическая» реакция. Впрочем, контрреформы также никого не устроили.

Покушение на сына Освободителя, Александра III, фатально сократило дни его жизни.

Убиты были Николай II, Пётр III, Павел I. Смерть Александра I – либерала, поощрявшего реформаторские замыслы Сперанского, – как минимум загадочна. Столыпина убил агент полиции. На жизнь Петра I Великого покушалась Софья.

Элита, войну которой объявил Пётр Великий, боролась с государями в течение всего срока существования долгого государства Петра. Их не подкупила «вольность дворянская», тем более не смогла подкупить замена полноты фактического личного произвола на меньшее и худшее, с их точки зрения — частную собственность.

Императрицы – даже Екатерина II – шли дворянству навстречу. Что опять-таки неудивительно – теневые группы власти при них эффективно отстаивали интересы своего класса. Государи – начиная с Павла I – последовательно искали механизм если не возвращения дворянства к полноценному служению, то по крайней мере снижения его давления на население. Дворянство считалось опорой трона, но глухая внутренняя война продолжалась. Дворянство нужно было уговаривать и вознаграждать. С народом можно было не разговаривать вовсе – вплоть до 1905 года. Когда же этот разговор начался в первой Думе – он очень не понравился элите.

Великие реформы – и прежде всего крестьянская – были (вместе с их замыслом и подготовкой) политикой, последовательно проводимой с желанием добиться от дворянства и бюрократии возвращения к работе на интересы государства в целом. Однако реформу ослабляла зависимость государя от солидарности правящего класса.

К этике служения в полной мере обратилась только власть следующего русского государства – Ленина – Сталина.

Великие реформы ослабили давление правящего класса на народ и дали частичный выход экономическому и гражданскому активизму, создали предпосылки для формирования частных капиталов в России, положили начало появлению института гражданства вместо подданства, впервые создали реальность права наряду с реальностью закона, однако были сдержаны правящим классом – дворянством и бюрократией.

Уже к концу царствования Александра II под влиянием консерваторов самые новаторские реформы – судебная и земская – были существенно ограничены. Контрреформы, развёрнутые его преемником Александром III, тормозили и свертывали самые социально и экономически значимые реформы: крестьянскую и городскую. Однако даже если бы все Великие реформы были реализованы в максимальной идеальной полноте, они не привели бы ни к признанию за крестьянством прав самодеятельности, соответствующих его экономической роли, ни к его соразмерному гражданскому участию в государственном управлении.

Эволюция сверху оказалась недостаточной, но она подготовила революцию снизу, направленную не столько на государя, сколько на правящий класс, от которого государи так и не смогли дистанцироваться. Николай II отказался превращаться в политика. Помещики и чиновники из дворянства не хотели и не могли договориться с народом. Но и государь не смог «перейти на сторону» народа. Следующая государственная форма сохранит только бюрократию как систему, введённую Петром Великим, но полностью откажется от дворянства как сословия, отказавшегося служить, пусть даже государственная бюрократия первоначально и создавалась из этого материала.

Теперь её материалом станет сам народ. Признание государства народом возможно только для народного государства. Этой цели крестьянская реформа в рамках самодержавия достичь не могла.

Крестьянская реформа нашла своё прямое продолжение в революции 1917 года.

Сама попытка понять русскую революцию через параллели с французской выдаёт в рассуждении подход, который мы называем «научной историей», то есть взгляд на историю как на результат действия неких универсальных и безличных закономерностей. Однако с последовательно исторической точки зрения он не выдерживает критики.

Во-первых, такой взгляд антиисторичен в принципе. Ведь презумпция универсальности «исторических закономерностей» позволяет считать, что как бы ни возникла «революционная ситуация» 1917 года, дальнейший ход событий как бы предрешён. Поэтому предшествующий их ход можно отсечь, ограничившись рассмотрением самих «революционных процессов» как состояния системы в определённый момент времени. Иначе говоря, можно считать, что результат революции – в данном случае советское государство – не является также и результатом всей предшествующей истории России. Именно так смотрят на вещи те, кому кажется, что в 1917 году (или в 1922-м, с окончанием Гражданской войны) вся прежняя история России была «сброшена с парохода современности» и необратимо закончилась. А равным образом и те, кто считает, что нечто похожее произошло снова в 1991 году и мы опять «пишем историю с чистого листа». Можно было бы сказать, что они все – просто идейные последователи большевиков и им отмерится той же мерой, какой они меряют сами. Это было бы, однако, ошибкой, поскольку большевики как раз с историческим контекстом своей деятельности очень даже считались и искусно его использовали, что мы постараемся показать ниже. Да и марксизм не был наукой об обществе, повторяющей методологию естественных наук о природе. Он включал в себя утопические построения об обществе французского происхождения, наследовал классической немецкой философии, политически интерпретировал экономические трудовые теории стоимости из самой развитой экономической страны – Англии.

Во-вторых, непонятно, почему из рассмотрения исключается Первая русская революция 1905 года. Не потому ли, что это нарушило бы надуманную схему этапов революционного процесса, подсмотренную во Франции? А ведь даже советская историография не отказывала 1905 году в историческом значении. Да, Первую русскую революцию рассматривали как отдельный эпизод, поскольку считали её неудачной попыткой то ли буржуазной, то ли пролетарской революции. Но она была удачной! Во всяком случае те, кто её задумал, срежиссировал и разыграл по нотам, были в этом убеждены. Поскольку получили от государя фундаментальные уступки, первую Государственную Думу. А неудачей она казалась только тем, кто хотел подвести её под готовую теоретическую схему «буржуазной» или «пролетарской» революции.

И в-третьих, в Российской Империи никакой «буржуазной» революции произойти не могло за отсутствием буржуазии. Западноевропейская буржуазия, подарившая миру революцию как инструмент политического действия, сформировалась в результате имплантации в феодальное (ксенократическое) государство существовавших до него городов – чужеродного пережитка Римской империи. Подобно фантастическим существам из фильма «Чужой» они выедали это государство изнутри до полного его разрушения. В противоположность этому русские города были плотью от плоти нашего же русского (метрократического[52]) государства. Они возникали и росли вместе с ним[53], живя с ним – и со всем народом – по одним и тем же обычаям и законам. Торгово-промышленный элемент русского общества сформировался на той же крестьянской основе, что и основная часть русского народа. «В России нет замкнутого буржуазного сословия с выработанным самостоятельным воспитанием, общественным положением, с муниципальным и корпоративным духом самодовольного и гордого сословия, имевшего такое влияние у германских и романских народов на развитие культуры в Средние века», – так ещё в середине XIX века писал автор единственного научного исследования российского общества того времени, «тот самый» барон А. фон Гакстгаузен[54].

Напомним, даже самые первые российские промышленники, приобретшие вес в обществе, – Строгановы – были тёмного, но точно не знатного происхождения. Для обозначения их социального статуса был придуман даже специальный термин – именитые люди, чтобы не давать повода относить их к боярам, боярским детям или дворянам. Демидовы, Шустовы (поднявшиеся, подобно Строгановым, на соляных промыслах) и многие другие крупнейшие промышленники России происходили из крестьян. И сама организация промышленного дела в России была тесно связана с крестьянским жизненным укладом. Строгановские и демидовские предприятия создавались при деревнях, крестьяне которых работали на предприятиях вне сезонов полевых работ. Лишь очень постепенно заводской труд становился основным, а деревни перерастали в посады[55].

Такой уклад сохранялся и в XIX веке. Крупнейшая промышленная империя России – Мальцовские заводы – была размазана по десяткам деревень глубокой провинции – в сопредельных уездах Калужской, Орловской и Смоленской губерний. В неё входили стекольные (в том числе знаменитые Гусевский и Дятьковский хрустальные заводы), кирпичные, деревообрабатывающие и машиностроительные предприятия. Чтобы всё это нормально работало, хозяевам мальцовской империи пришлось стать основоположниками промышленного железнодорожного транспорта в России, связав все заводы железными дорогами и создав первое производство узкоколейных паровозов и вагонов. Местные крестьяне трудились на этих предприятиях «без отрыва от земли». Да и сами хозяева успели побывать монастырскими и кабинетскими крестьянами, утратив права состояния ввиду принадлежности к расколу. Понятно, что ходатайствуя при Екатерине II о восстановлении в дворянстве, эту пикантную деталь они замели под ковёр.

На Мальцовских заводах существовал особый стиль отношений хозяев и рабочих, известный как «русский патернализм». Он предусматривал не только создание для работников школ и больниц, но и внимание к графику полевых работ, для участия в которых рабочим предоставлялись продолжительные отпуска. Тот же стиль господствовал на текстильных мануфактурах Иваново-Вознесенска, Коломенском паровозостроительном заводе, разнообразных фабриках Москвы, принадлежавших купцам-старообрядцам. А при фабриках, расположенных в городах, строили вполне благоустроенное жилье для рабочих, получившее в советской историографии уничижительное название «рабочих казарм» просто потому, что это были общежития, так как семьи большей части рабочих оставались в деревнях.

Неразрывная «связка города и деревни» была свойственна не только патриархальным Мальцовским заводам и иже с ними. Казённые Адмиралтейский и Обуховский заводы приостанавливали работы на время посева и уборки хлебов. Особенно это затрагивало кораблестроительные верфи, нуждавшиеся в многочисленных рабочих невысокой квалификации. Именно поэтому для постройки одинаковых броненосцев в Санкт-Петербурге требовалось вдвое больше времени, чем в Гавре.

Так что в России не было не только буржуазии, но и пролетариата. Это не было тайной ни для большевиков, ни для кого бы то ни было из современников, как не является тайной и для сегодняшних историков. Поскольку нашло отражение в многочисленных тогдашних исследованиях по «рабочему вопросу», опиравшихся на вполне надёжную эмпирическую базу.

Итак, в России не могло быть ни «буржуазной», ни «пролетарской» революции за отсутствием соответствующих социальных слоёв.

Однако все деятели, стремившиеся к переменам в российском обществе – от умеренных либералов до крайних революционеров, – вынужденно пользовались понятийным аппаратом социально-политических теорий, созданных на Западе и опирающихся на западный же исторический и эмпирический материал. В результате представления о сословной и классовой структуре общества, характерные для указанных теорий, стали в России общепринятыми и формально накладывались на структуру российского общества. Российское общество сословно? Да. В нём присутствует торгово-промышленное сословие? Присутствует. Значит, это буржуазия. И так далее.

Впрочем, Российская Империя была сложно устроенным, фактически федеративным государством. Включавшим в себя территории с различными составом населения, экономическими укладами, культурными традициями и даже политическим устройством[56]. Соответственно, в «Российской Федеративной империи» были не только исконные великорусские области, Урал и Сибирь с их старообрядческим и крипто-староверческим торгово-промышленным сословием. Были Остзейский и Привислянский края с их вполне по-европейски устроенной буржуазией, немецким практицизмом и польской пронырливостью, Новороссия с немецкими колонистами и бурно растущей горно-металлургической и машиностроительной промышленностью[57]. Но эта подлинная буржуазия как раз участия в революции и не принимала.

Что же случилось на деле?

Революция точно имела место. И действительно, только одна. Эта революция была крестьянской. Для понимания этого следует разобраться с её движущими силами.

Для понимания специфики российской революции необходимо понимать общественное устройство подавляющего большинства населения Российской Империи, то есть уклад деревенской жизни. В его основе лежал міръ – русская поземельная община. Тот самый міръ, которым «судили и рядили» и «на котором и смерть красна». Русская поземельная община присутствовала при рождении российской государственности и составляла её фундамент. Она до такой степени воспринималась как нечто само собой разумеющееся, что веками оставалась непонятой и как бы невидимой для той части общества, которая формировала эту государственность и отождествляла себя с ней.

Ее изучение или, скорее, ознакомление с ней началось лишь в 40-е годы XIX века, стало наиболее глубоким при подготовке крестьянской реформы Александра II и постепенно сошло на нет к началу XX века под влиянием возобладавшего «модернизаторского» мнения, что община является якобы консервативным пережитком, мешающим общественному прогрессу. В результате её роль в истории России до сих пор остаётся недопонятой и недооценённой.

Поэтому здесь нам придётся дать несколько важных констатаций.

Прежде всего следует помнить, что сельская община – это неотъемлемый атрибут метрократических государств. Она, собственно, является их строительным материалом. Поэтому инструменты её самоорганизации органично вплетены в систему властных отношений. Эти отношения в метрократическом государстве не иерархичны. Поэтому община если и является посредником в отношениях властителей и народа, то лишь в том смысле, что она соединяет их, а не разобщает. В такой общине (назовем её «первичной») возделываемая земля является не просто объединяющим началом, а главным основанием её самоидентификации, её «телом». И в этом качестве она неотчуждаема и неделима.

Ксенократическое государство, сохраняя общину как главным образом экономический институт, вначале обрубает её связь с верховной властью, а затем постепенно демонтирует. И главным орудием демонтажа является разрыв её органической связи с землёй. «Феодализация», собственно, и состоит в том, что распоряжаться землёй начинают верховная власть (по праву завоевателя) и местные владетели (по делегированию от неё, через омаж).

В противоположность этому русское государство и возникло как метрократическое, и воссоздавалось в этом исконном качестве[58].

Поэтому в допетровской России феодализма не было: и крестьянин, и помещик были равно прикреплены к земле, хотя и разными способами. Крестьянин – как член общины, чьим телом она была, а помещик – как временно назначенный (испомҍщенный) получатель части производимых ею благ в воздаяние за осуществляемые им государственные функции. Дворянская реформа Петра I должна была придать логическую цельность и завершённость именно этой модели. Попытка не удалась из-за того, что в стремлении уравнять вотчинное и помещичье землевладение им обоим (указом от 18 марта 1714 года) был придан постоянный (бессрочный) характер. Из этого логически вытекала обязанность дворянской службы во всех нисходящих поколениях, что дворянство столь же логично приравнивало к тяглу. Дарование вольности дворянству нарушило симметрию земельных отношений. Крестьянин стал воспринимать помещика, как «міроҍда», то есть живущего задарма за счёт общины. Этот взгляд сохранился до самого конца старого режима. Как известно, ответом на это был массовый уход крестьян с помещичьих земель. Лишение крестьян их «вольности», то есть закрепощение во всё ужесточавшихся формах, стало экономически неизбежным дополнением к «вольности дворянства». Введение такого «двойного стандарта», идущего вразрез с традиционным крестьянским мировоззрением, стало следующим, после церковного раскола, клином, вбитым властью между собой и народом.

В ходе исследований[59], предшествовавших реформе, был, в частности, выяснен ряд важных черт жизненного уклада русской поземельной общины этого времени.

Важно понимать, что, по крестьянским представлениям, владеть можно лишь тем, что создано собственным трудом. Что касается земли, лесов, вод, то, по народному убеждению, на них вообще не может распространяться право собственности: они не созданы людьми, а значит, не являются продуктами труда. Это отношение к земле унаследовано от первичной общины: «земля – Божья, и ни у кого в собственности находиться не может». В связи с этим несанкционированное использование («потраву») крестьянами помещичьих угодий обычай признает нормальным, какие бы санкции за это ни предусматривались государством.

Крестьянский труд был всегда коллективным – общины в целом, крестьянской семьи или артели – части общины, обособившейся для ведения ремесленного промысла вне периодов сельских работ. Поэтому предоставление крестьянским семьям индивидуальных наделов нужно было именно для того, чтобы семья могла распоряжаться плодами своего труда.

Размер наделов менялся с учётом изменений в составе семьи – по количеству как работников, так и едоков. Состав наделов периодически пересматривался с учётом качества входящих земельных участков таким образом, чтобы ни одна семья не считала себя поставленной в худшие условия работы, чем другие. При этом определённые виды работ выполняются совместно не только на общинных, но и на надельных землях. Всё это указывает, что надел – это не что иное, как инструмент организации коллективного труда, обеспечивающий семьям его сопоставимые условия.

Сообразно этому несение повинностей, уплата податей и другие обязанности, как бы их ни формулировало государство, исполнялись общиной также коллективно, для чего в ней имелись различные формы проявления солидарности. Такими были, в частности, общинные «резервные фонды», которые, насколько можно судить, первоначально предназначались для компенсации последствий неблагоприятных обстоятельств (неурожаи, стихийные бедствия и т. п.). С появлением податей, вносимых деньгами, такие фонды стали формироваться не только в натуральной, но и в денежной форме. Средства этих фондов помимо прямого назначения нередко предоставлялись семьям, артелям или даже отдельным членам общины для организации промыслов, торговых или промышленных предприятий под обязательство использовать часть получаемой прибыли для пополнения фондов или обеспечения каких-либо общинных нужд.

Такое финансирование ошибочно трактовалось обнаружившими его исследователями середины XIX века как «народный кредит». Однако по своей природе оно ближе всего к такой конструкции англосаксонского общего права, как «траст» (trust) – «доверительная собственность». Она состоит в том, что какое-то имущество передаётся (на ограниченный или неограниченный срок) определённому лицу (trustee) для организации, по его собственному усмотрению, какой-то доходной деятельности. При этом определённая часть полученного дохода должна направляться на удовлетворение нужд другого лица или лиц (beneficiaries — «выгодоприобретателей»). В нашем случае, когда выгодоприобретателями становятся все члены общины, уместно назвать это явление «народным трастом». Именно он, как выяснилось, обеспечил возникновение в России торгово-промышленного сословия непосредственно из крестьянской среды.

Для государства, да и вообще для европеизированной части российского общества, обнаружение всего этого стало подлинным открытием. Оказалось, что крестьянский обиход был совершенно обособлен от социальной среды высших классов и разночинного населения, то есть от всего общества, обязанного своим существованием империи. Крестьянство хранило эту обособленность, отгораживаясь от этой части общества во всём, отсутствовало даже такое явление, как подражание представителями низших классов поведению высших[60], присущее всей Западной Европе.

Крестьянство сохраняло в своей среде также глубоко традиционное обычное право, несовместимое с развиваемой в империи правовой системой, основанной на римском праве. Каковое было воспринято как от западноевропейского гражданского права, так и от канонического права официальной церкви, пришедшего вместе с ней из Византии.

В основе крестьянского «народного правосознания» и вырастающего из него обычного права лежала концепция «совести». Европейски мыслящими людьми она часто – ошибочно – трактуется как «справедливость». В основе европейского понимания справедливости лежит требование, чтобы никто не был ущемлён ради получения преимущества другим. Такое понимание формулируется на основе соотнесения индивидуальных потерь и приобретений, поэтому оно универсально, то есть может быть применено к любым людям (безотносительно к сообществу, к которому они принадлежат). В противоположность этому совесть предполагает требование, чтобы никто не мог получить преимущество за счёт ущемления сообщества. Иными словами, «справедливость» оберегает индивида, а «совесть» – міръ.

Наблюдение за практикой крестьянских по составу волостных судов, созданных в результате реформы 1861 года, показало, что подавляющее большинство решений принималось ими не по закону, а в соответствии с народным правосознанием – «по совести». Совесть же, будучи основанием суждения присяжных, послужила и причиной народного доверия их суду.

Как видим, суть дела вполне ясна[61], ясна она была и архитекторам крестьянской реформы 1861 года во главе с великим князем Константином Николаевичем, решительно воспротивившимся намерению некоторых западнически ориентированных реформаторов немедленно приступить к демонтажу общины. В результате община не только сохранилась, но и приобрела определённую легитимность, как институт народного самоуправления и как фискальный объект. В обоих этих качествах её сохранение позволяло упростить административные процедуры, то есть снижало нагрузку на государственный аппарат, но при этом община продолжала оставаться непрозрачной для государства и обособленной от других пластов российского общества, кроме торгово-промышленной среды, бывшей, как мы отмечали выше, надстройкой именно над крестьянством. Это обстоятельство имело, как мы увидим далее, большое значение для исторической судьбы торгово-промышленного сословия в Российской Империи.

Раскол, вбивший первый клин между Русским государством и народом, усугубил «невидимость» общинных отношений. Дискриминация приверженцев старой веры, их притеснение, временами переходящее в гонения, заставило заметную часть старообрядцев устремиться в места, где административный контроль был слабее: на Север, Урал, в Сибирь. Уходили семьями, подчас целыми общинами, к моменту воцарения Елизаветы Петровны дворянство, не будучи в силах этому помешать, жаловалось на обезлюдение целых уездов. Одиночки бежали в казачьи области: в Кубанском и Терском войсках старую веру можно было исповедовать открыто, да и в Донском на это смотрели сквозь пальцы. Но большинство всё же оставалось в родных местах. При этом значительная часть крестьянства фактически придерживалась старой веры, декларируя свою принадлежность к официальной церкви лишь формально и по необходимости[62]. Такое крипто-староверие было повсеместно распространено в губерниях Центральной России, где проживало подавляющее большинство земледельческого населения страны[63]. Сохранение в тайне этого обстоятельства обеспечивалось, с одной стороны, подкупом священнослужителей и чиновников, а с другой – замкнутостью общинного обихода, недопущением в свою среду «чужаков». Поэтому в основу крестьянской стратегии выживания легло мастерство лицемерия и коррупции, в котором оно достигло высокой степени совершенства. Таким образом, весьма значительная часть населения великорусских областей и восточной окраины Российской Империи составила особый, неуловимый, потаённый народ.

Социальная практика старообрядчества состояла в том, чтобы, скрывая свою подлинную внутреннюю жизнь, накапливать ресурсы, позволяющие ослаблять или преодолевать бремя притеснения.

Это выражалось в активной хозяйственной экспансии – как экстенсивной (освоение новых территорий по окраинам империи), так и интенсивной (освоение новых занятий, промыслов, производств, приёмов торговли и торговых путей). Результатом стало возникновение торгово-промышленного сословия (будем для краткости называть его «купечеством»). Солидарность же старообрядчества приводила к тому, что и при смене экономических отношений в его среде продолжал поддерживаться исконный общинный уклад. Поэтому купечество оставалось (до определённого момента) неотъемлемой частью потаённого народа. Оно составило, если воспользоваться ленинским словцом, авангард крестьянства, на деле доказывающий его способность успешно захватывать новые сферы деятельности и жизненные поприща, сохраняя верность прежним обычаям и нравственным регулятивам.

Особое место в исследовании этого вопроса занимает работа профессора А.В. Пыжикова, которая позволяет по-новому взглянуть на эту важнейшую страницу истории[64].

Успешно воспользовавшись в своих целях меритократическим настроем петровского государственного строительства, купечество стало заметным фактором экономического развития России и тем самым привлекло нежелательное для себя внимание властей. Николай I не пожелал мириться с его непрозрачностью и непредсказуемостью. Он усилил дискриминационные меры против старообрядцев и вывел-таки торгово-промышленное сословие из «тени»[65] в имперское правовое пространство. Одновременно произошла фактическая экспроприация значительной части старообрядческих общинных фондов: эти средства были юридически признаны собственностью управлявших ими лиц. Что осложнило отношения между сословиями внутри старообрядческих общин, но не привело к их решительному разрыву. Идя навстречу намерениям властей, купечество мимикрировало, продолжило набирать силы, но сохранило привычный уклад своей жизни. Крестьянство же усилило сопротивление существующим порядкам, заставив власти перенести на него центр своего внимания и приблизив реформу. Тем самым завеса тайны, скрывавшая потаённый народ, приподнялась лишь «с одного края», породив сохранявшееся до начала XX века пристальное внимание к «крестьянскому вопросу», оставив купечество на периферии интересов правительства и большинства политиков.

Между тем его роль в российской экономике и влияние продолжали возрастать, достигнув кульминации в царствование Александра III. Этот государь прославился выбором непревзойдённых министров финансов, а именно они в ту эпоху отвечали за состояние национальной экономики. Н.Х. Бунге, И.А. Вышнеградский, С.Ю. Витте поддерживали убеждённость Александра в необходимости государственного протекционизма для развития национальных производительных сил. Протекционистские таможенные тарифы, разработанные Д.И. Менделеевым, обеспечивали конкурентное преимущество российским производителям промышленной продукции (а это как раз и было купечество Москвы и Центральной России).

Дело в том, что цены на их продукцию номинально были выше, чем на импортную, поскольку эти производители несли заметные социальные обязательства в отношении своих общин (включая принадлежавших к ним работников их предприятий), несмотря на то, что связывавшую их финансовую пуповину перерезал ещё Николай I. Некоторые историки утверждают, что московские купцы после отмены протекционистских тарифов стремились отказаться от уже принятых ими социальных обязательств, выступая против «зубатовщины»[66]. Но это вовсе не так – они сопротивлялись навязываемым им социальным обязательствам европейского образца по отношению ко всем рабочим как таковым. Их они закономерно воспринимали как дополнительные, ведь от обязательств по отношению к собственной общине никто их освободить не мог, а власти с их наличием считаться не собирались.

Неудивительно, что они продемонстрировали полнейшую солидарность с царём и правительством. Содействовали этому и сдвиги в сторону веротерпимости во внутренней политике государства.

Но длительное сохранение протекционистской политики было невозможно[67] – и не только из-за тарифных контрмер европейских стран, импортировавших российское зерно и иные виды сырья. Великорусское купечество, конечно, это «соль земли русской». Но и всяческая «немчура» – это тоже титульные нации империи[68], чьи нужды монарх не вправе игнорировать. Переход Витте к более гибкой тарифной политике был вызван главным образом пониманием необходимости сбалансированного развития всех краёв империи.

Переиздавая свою брошюру о теории Ф. Листа, Витте стремился объяснить публике, что протекционизм оправдан в период начального роста национальной экономики или каких-то её секторов и отраслей, но не может служить для увековечения чьего-либо монопольного положения. В стране, где вся экономика построена на частнопредпринимательской основе, его призыв мог быть услышан. Но купечество увидело в политике правительства угрозу не только и не столько своему личному преуспеянию, сколько вековому укладу жизни, всему потаённому народу, который по-прежнему ощущало за своей спиной. Стоял ли он за ним и в самом деле, стало ясно много позже. Но купечество вступило в борьбу за его выживание, а потому не могло позволить себе отступить. Вскоре стало ясно, что традиционные для него коррупционные методы не действуют, поскольку на этот раз им пришлось преодолевать не обычную инерцию незаинтересованных чиновников, а по существу равносильное сопротивление носителей иных экономических интересов. По той же причине не могли дать эффекта и попытки убеждения – тут надо было бы договариваться, но этим умением купечество не славилось. И оно стало готовиться к сопротивлению: ему нужно было другое устройство государства, которое гарантировало бы защиту купечества и міра и удовлетворение их нужд (как они их понимали).

В существующих условиях купечество стремилось оказать на персону власти (императора) такое давление, при котором государь был бы поставлен перед собственным выбором между утратой власти и восстановлением доверия со стороны народа. И купечество стало действовать так, как привыкло: оставаясь невидимым и дёргая за ниточки. А для этого нужны были такие союзники, кто готов был действовать явно или тайно.

Стратегическим партнёром купечества стал еврейский капитал.

В исторических судьбах старообрядчества и российского еврейства много общего. Только к концу XX века, после появления современных методов лингвистического анализа и особенно расшифровки генома, стало ясно, что области компактного проживания евреев-ашкенази на Востоке бывшей Речи Посполитой – это не конечный пункт стези изгнания, из Испании через Германию (как до сих пор ещё пишут в еврейских энциклопедиях). Большинство проживавших там ашкенази – это просто русские крестьяне, некогда избравшие необычный путь избавления от закабаления польской шляхтой. Гиюр показался им не слишком высокой платой за это. Но оказавшись после разделов Польши в Российской Империи, они стали «пасынками жизни»[69] и познали другие формы притеснения. Черта оседлости и другие поражения в правах, конечно же, были формой дискриминации. И хотя эта дискриминация была не этнической (переход из иудаизма в православие снимал все ограничения), она была мощным мотивом для участия в революции.

В итоге их положение оказалось похожим на староверческое: отличие веры, обособленность от социального окружения, общинная солидарность, государственная дискриминация, торгово-промышленная деятельность как основной путь из угнетённого состояния. Мистические и эсхатологические мотивы, формы молитвенной практики, начётничество, свойственные характерной для них версии иудаизма – хасидизму, также сближают их с практикой староверов-беспоповцев. Неудивительно, что во многих регионах за пределами черты оседлости староверы и евреи шли рука об руку, часто образуя коммерческие партнёрства. Так что и в стремлении радикально изменить условия жизни и покончить с дискриминацией со стороны государства они оказались естественными союзниками.

От роли еврейского капитала в крестьянской революции в России следует отличать революционный национальный вопрос, в том числе роль еврейства без капитала. Ущемлёнными себя чувствовали самые разные инородцы. Чего стоила только одна история латышских стрелков. Массовой кузницей революционных кадров была Грузия. Поляки и финны не могли дождаться падения империи. Большевики смогли снять националистическое напряжение путём юридического оформления фактического федеративного устройства, приняв на себя обязанность формирования национальных государств, связанных на деле не общим государством, а лишь властью коммунистической партии.

Главным явным союзником купечества стала либеральная интеллигенция, в рядах которой немало было и выходцев из самого старообрядческого купечества. Освоив западные социально-политические теории, эта интеллигенция восприняла с ними и характерный для буржуазии Западной Европы взгляд на революцию как на способ расширения своего политического влияния, а не приобретения власти. Поэтому за революциями Запада обычно следовал более или менее продолжительный период существенного ослабления государственной власти, завершавшийся приходом к власти наиболее успешного из конкурировавших за неё претендентов. Поэтому вопросы приобретения власти и послереволюционного государственного устройства в этих теориях не находили должного отражения. Центр тяжести революционной борьбы они усматривали в сфере политической: убеждения различных слоёв общества в необходимости (до переворота) и справедливости (после него) революционных перемен.

Активисты «прогрессивного направления» усвоили эту точку зрения теоретически, «по прописям», оставалось приобрести практический опыт. Что и произошло, когда в результате судебной реформы 1864 года был введён суд присяжных. Он быстро занял доминирующее положение в системе судопроизводства. По оценке А.Ф. Кони в 80-е годы XIX века, «суду присяжных в России подсудно втрое больше дел, чем во Франции, и вчетверо больше, чем в Австрии». В суде присяжных успех дела определяется не столько юридической обоснованностью позиции, сколько умением убедить присяжных в своей правоте. Суд присяжных с его культом судебного красноречия стал подлинной школой политических активистов, а в определённых случаях – при рассмотрении дел, имевших общественно-политический резонанс (как дела Бейлиса или Засулич), – непосредственно предоставлял политическую трибуну. В результате любой юноша, стремящийся к политической карьере, первым делом направлял стопы на юридический факультет. Воспитанные на этой почве профессора и присяжные поверенные (адвокаты) активно участвовали в формировании политики купечества, часто публично представляли его интересы, в том числе в качестве гласных (депутатов) органов местного самоуправления.

Семена, посеянные в суде присяжных, дали всходы уже в первой Государственной Думе, где присяжными поверенными было более половины депутатов. А плоды эти всходы принесли в феврале 1917 года – неслучайно эту фазу революции в России часто назвали «революцией присяжных поверенных». Да, убеждать эти люди умели. Вспомним, как депутаты Петросовета носили на руках А.Ф. Керенского. А толку-то? Надо ли удивляться, что созданное ими Временное правительство оказалось столь кратковременным. В строгом соответствии с прописями буржуазных революций (а наша таковой не была) прежнюю власть они разрушили, а судьбу новой власти предоставили решать свободной игре политических сил. Они, правда, пытались эту свободу ограничить: дезавуировали Л.Г. Корнилова, которого сами же и призывали на помощь, ославили В.И. Ленина немецким шпионом. Но простое отрицание не может вести к цели. Не предложив позитивной альтернативы, Временное правительство предопределило как собственную судьбу (ничто), так и судьбу России (большевиков). А отвергнутые ими силы всё равно остались в игре: Ленин возглавил советскую власть, а Корнилов – «белое» движение.

Особо важную роль играли литераторы и артисты. Драматурги, прозаики и поэты – «инженеры человеческих душ» – обрушили на все пласты читающей публики поток первоклассных произведений, живописующих «свинцовые мерзости российской жизни», чтобы засеять её умы семенами несогласия, недовольства, а затем и сопротивления. Сытины, Солдатенковы и Сабашниковы щедро платили Горьким, Чеховым и Куприным, печатали их огромными тиражами и продавали – в лавках, в разнос и по почте. Они же печатали учёные труды – отечественных и иностранных авторов, либералов, позитивистов и марксистов – по социологии и политэкономии, из которых должно было становиться ясно, отчего нам в России не живётся так хорошо, как в «передовых странах», и как это изменить. Всё это – по мизерным ценам, доступным и бедному студенту. А простой, малограмотной публике предназначались комиксы – лубочные истории с картинками, изъясняющие всё то же совсем простыми словами и расходящиеся по городам и весям в коробах офеней.

И конечно, из всех искусств для них важнейшим был театр (пока кинематограф оставался лишь аттракционом). Даже тем, кто помнит театральный апофеоз 60-х годов XX века, трудно представить место театра в общественной жизни того времени. И это не только Станиславский[70] с «На дне» в МХТ, это и сам Мамонтов с «Хованщиной», воспевающей раскол и народный бунт, и Зимин с «Борисом Годуновым» без цензурных купюр: «Нельзя молиться за царя Ирода!» Это и великолепные провинциальные театры, от Ярославля до сибирского Бийска, и бесчисленные любительские театры, театральные студии и кружки, по нескольку в каждом вузе и народном доме, в гимназиях, реальных училищах и бог знает, где ещё. Подобно тому, как до распространения звукозаписи музицировали в каждой семье, так и когда умами владели немногим доступные знаменитые театры, множество людей играли для себя и своих близких. И, пропустив драму через себя, проникались её содержанием.

Вот уж мозги-то всем промыли, куда до них нашему «зомбоящику»!

Ополчившись против существующего государства, купечество сразу же обратило внимание на революционные организации. Руками их членов можно было совершать рискованные, но необходимые действия, не рискуя собственным положением и репутацией. Поэтому вскоре на эсеров (социалистов-революционеров) и эсдеков (социал-демократов) излился золотой дождь. На средства, пожертвованные купцами, печаталась литература, оборудовались подпольные типографии, закупалось оружие, даже проводились партийные съезды. Масштабы сотрудничества росли по мере того, как обострялась внутриполитическая обстановка. Или скорее наоборот. Департамент полиции был осведомлён о ряде эпизодов такого сотрудничества, но свидетельств противодействия ему у нас нет. Может быть, в департаменте считали, что купцы так пытаются обеспечить собственные деловые интересы, по аналогии с собственными действиями (вспомним Дегаева и Азефа, работавших на охранку), но, скорее всего, ему просто были непонятны истинные масштабы бедствия. К наступлению XX века все эти эшелоны союзников, антигосударственная интеллигенция и революционеры-террористы были полностью отмобилизованы, а общественное мнение сформировано в нужном направлении.

Тем временем положение крестьян продолжало ухудшаться: неуклонное уменьшение размеров крестьянских наделов с ростом населения вызывало снижение продуктивности хозяйств и общее обнищание крестьян, в первую очередь – Центра России и Поволжья. С началом Русско-японской войны ситуацию осложнила невозможность участия в сельских работах многих молодых мужчин, мобилизованных в армию.

С крестьянской точки зрения присоединение помещичьих земель к общинным и их вовлечение в общий хозяйственный цикл было не просто предпочтительным (по сравнению с предложенным ему правительством переселением), а единственным мыслимым вариантом. К тому же энергия старообрядческой пассионарности, увлёкшей их на окраины России, была полностью исчерпана к середине XIX века. Так что переселяться куда-либо ни семьями, ни тем более «всемъ міромъ» никто не собирался. Тем более что регулярно расходились поветрия слухов о том, что землю вот-вот отдадут, царь-батюшка обо всём-де уже распорядился, но баре с чиновниками саботируют. Когда слухи в очередной раз оказывались ложными, начиналась новая волна бунтов, что и произошло в 1904 году. Повторялась история с отменой крепостного права.

Поэтому основные революционные партии сочли сложившуюся обстановку благоприятной для открытого выступления. Для революционеров война открывала окно возможностей. Именно они видимым образом сыграли главную роль в последующих событиях, известных в отечественной историографии как Первая русская революция. Однако и купечество не удовольствовалось ролью «невидимых кукловодов». Так, ряд видных фабрикантов инициировали забастовки и стимулировали рабочих к активному участию в них, выплачивая им пособия за время простоя. А во время Московского вооружённого восстания они не только раздавали рабочим оружие, но и формировали отряды боевиков, нанимая для этого городских маргиналов (так называемых «босяков») и криминальные элементы[71]. Так что рабочие волнения 1905–1907 годов (в отличие от крестьянских) были постановочным, политтехнологическим явлением, организованным самими владельцами предприятий и поддержанным революционными партиями, также финансируемыми купечеством. Зато резонанс рабочих выступлений происходил в гораздо более идеологически влиятельной интеллигентской, культурной и околокультурной среде.

А главное – все эти труды были вознаграждены. Высочайший манифест от 17 октября 1905 года даровал России конституцию и Государственную Думу. Их появление купечество и главный его союзник – либеральная интеллигенция – восприняли с энтузиазмом, как результат оказанного ими давления на верховную власть и приглашение к строительству нового государства. Они обоснованно считали, что одержали полную победу.

Нельзя сказать, что они знали, каким новое государство должно быть. Но анализ программ[72] тех мгновенно созданных политических партий, где купечество задавало тон, обнаруживает несколько безусловных требований:

• прекращение духовной монополии официальной церкви вплоть до свободы совести и вероисповеданий;

• сохранение общинного землепользования (или землевладения);

• пополнение общинных земель за счёт помещичьих и государственных;

• сохранение общинных институтов самоуправления;

• сохранение патерналистских отношений (то есть продолжения общинного уклада) в промышленности;

• последовательное проведение протекционистской экономической политики в защиту российских производителей[73].

В политическом смысле это требовало крестьянско-купеческой (при подразумеваемой ведущей роли купечества) монополии на управление государством. Верховная власть должна была эту монополию защищать. В сумме это всё означало прекращение «потаённого» состояния народа и восстановление гармонии между ним и верховной властью.

Справедливость такой оценки подтвердили результаты выборов в первую Государственную Думу. В ней было 102 «трудовика» – члены так называемого «Трудового союза», включая 80 депутатов-крестьян. Вместе со 176 депутатами от купеческого «крестьянского авангарда» – Партии народной свободы («кадетов») – они составили твёрдое парламентское большинство: 278 из 448 (62 %). С учётом охотно присоединявшихся по многим вопросам 45 прочих купеческих либералов, 41 эсера и эсдека такое большинство можно было считать подавляющим.

Вскоре при начавшемся обсуждении вариантов аграрной реформы «трудовики» обнародовали чисто крестьянскую программу, предусматривавшую безвозмездную передачу крестьянам всех помещичьих и кабинетских (государственных) сельскохозяйственных земель. Впервые потаённый народ заявил о себе открыто. Но вот «восстановления гармонии» не произошло: широкая думская поддержка крестьянской программы предопределила последовавший роспуск Думы. Разработку и проведение реформы поручили Столыпину. Избирательный закон изменили, чтобы не допустить вновь широкого крестьянского представительства. Купечеству стало ясно, что крестьянская революция в России ещё не победила. Прокрестьянские силы во главе с купеческими либеральными партиями ответили на это «Выборгским воззванием», вновь сосредоточились и стали готовиться к продолжению борьбы. Ленину же осмыслить происходящее ещё только предстояло.

Всё, что мы сказали выше о выходе Ленина и вместе с ним – большевиков за пределы современных им марксистских воззрений, даёт основания некоторым критикам эмигрантского, белогвардейского толка и их домашним эпигонам утверждать, что марксизм вообще был для большевиков лишь декорацией, формальным прикрытием их истинных взглядов и намерений. «Фиговым листком» большевизма считает марксизм и такой далёкий от политико-идеологической полемики современный русский мыслитель, философ русской истории Д.Е. Галковский[88], последователь В.В. Розанова. И совершенно напрасно.

Марксизм существенным образом обеспечивал большевистскую «волю к власти». Он выступил как идеальное (мыслительное) основание власти нового типа – научное знание об обществе и историческом процессе, которое вовсе не является заблуждением. С точки зрения знания марксизм утверждал, что политически конкурентоспособной станет именно социальная система без частной собственности,что и было сделано (концепции ликвидации государства и семьи «в работу» не пошли). На этой основе и было впервые построено народное государство.

Но главным ресурсом марксизма в русской революции и большевистском правлении был методологический принцип введения в политическую практику «научного субъекта» – того самого, который существует постольку, поскольку мыслит. Ведь кроме него – с научной точки зрения – не существует более ничего. Всё остальное – всего лишь «то, что есть», бренные вещи, кажимость, иллюзия, но никак не Бытие. Любую вещь наука стремится разобрать, раскурочить, как ребёнок игрушку, и тем самым превратить в нечто иное: «А на самом деле там атомы» etc. Постулат Декарта (Cogito ergo sum) определяет тот «метафизический остаток», который имеется в науке как специфическом способе мышления и работы со знаниями, а значит, и основу научной идеологии. Субъект научного мышления, построивший идеальный объект «народ», не нуждается в мандате представительства, чтобы действовать от его, народа, имени. Да и нет у народа никакого другого имени, кроме данного ему этим субъектом. Народ ведь сам себя не знает. «Воля народа» выводится субъектом научного мышления из объективного знания, а вовсе не из того, что народ «хочет» или «говорит». Непониманием этого объясняется драма народников последней трети XIX века: они пошли «в народ», чтобы «познакомиться с ним», «просветить» его, «рассказать» ему то, что ему, народу, нужно. Но народом они поняты не были и вернулись ни с чем. Представительствовал от лица народа и общался с ним в русском государстве всегда только государь – напрямую, без посредников. Прильнуть к народу российской интеллигенции не удалось. Поэтому государь превратился для неё во врага.

В России народом были крестьяне, а не мастеровые. Выше мы уже писали, какое место труд занимал в мировоззрении крестьянства. Труд был самим существом его жизни, трудиться было – как дышать. Так что народ есть воплощённый труд, трудящиеся. Построив идеальный объект «труд» (что и сделал Маркс), можно построить и объективное знание о народе.

Крестьянство было в точном смысле слова самодеятельным. Никто не приказывал крестьянину, когда ему сеять, когда жать, никто не организовывал его работу (за исключением вмешательства помещиков, связанного с барщиной). Всему он учился в семье. Община («міръ») страховала его от жизненных рисков, да и помещик зачастую ей в этом помогал (и был обязан). Но личной свободы крестьянин не имел до отмены крепостного положения. Сама же эта отмена освободила его лишь для того, чтобы подвергнуть превратностям незнакомого ему экономического (денежного) хозяйства. Землю надо было выкупать. Барин больше не покровительствовал крестьянину, не помогал в критической ситуации. Крестьянин окончательно стал «сам по себе».

Так труд приобрел всю полноту власти над трудящимися. Ведь их состояние производно только от труда, они захвачены трудом, труд составляет их сущность. Власть труда над трудящимися и есть их естественное, добровольное состояние, возвращение им их сущности, снятие отчуждения (ключевое марксистское понятие). При условии, что своим трудом будут управлять они сами. Что труд не искажён ничьим вмешательством. Что труд свободен. То есть, с точки зрения науки, объективирован, освобождён от всего, что искажает его природу. «Свободный труд» есть отношение человека к природе, не искажённое отношением к другому человеку, то есть борьбой. Коллективные отношения в процессе свободного труда суть нечто противоположное борьбе, это – солидарность. Борьбу с внешним теперь уже (после освобождения) миром, использующим (=эксплуатирующим) труд, берёт на себя власть труда, для этого нужно, чтобы она обособилась, обрела собственное лицо (в чём политически и состоит освобождение труда). Этим лицом стала партия, особая организация, способная осуществлять власть труда в чистом виде и встать над любыми другими социальными организациями. Трудящиеся же получают возможность вместе работать на общий результат, не отвлекаясь на распределение продукта, которое осуществляется властью труда на основе знания того, кто, сколько и как трудился. В крестьянской общине власть труда осуществлялась без всякой партии. Но это делалось локально. Глобальная реализация того же принципа оказалась возможной только с помощью партийной политической монополии.

Но, как мы знаем, отношения власти-подчинения не операциональны, а экзистенциальны. Поэтому для того, чтобы технически узнавать и распределять в масштабах континента, а не деревни, власти необходим специальный механизм – народное государство. В соответствии с марксистской моделью социума государство рассматривается как «базис», основной или даже единственный экономический организм (организация), основная функция которого – жизнеобеспечение народа, его трудоустройство (в такой схеме хозяйствования – это одно и то же). Коммунистическая же партия (= «партия трудящихся»), олицетворяющая и осуществляющая власть труда (не представительство!) и концентрирующая в себе все политические процессы, становится «надстройкой», но при этом – и политической монополией. Таково устройство народовластия, созданное в СССР.

Так складывается красный проект: «советское государство + коммунистическая власть», сокращённо «советская власть». Государство в этой схеме является не продолжением власти, обеспечивающим её применение к народу, а продолжением народа, как область применения власти труда. Благодаря этому государство отождествляется с народом, государственным человеком становится каждый. Труд же становится государственной службой. Такого не было в государстве Петра Великого на всём протяжении его существования; там крестьяне, мещане, купцы оставались вне государственной организации, хотя и под её воздействием. Они в государстве не участвовали.

Народ в советском государстве буквально стал материалом, из которого заново отстраивалось русское государство после его разрушения в ходе революции. Резко увеличившее объём государство втянуло русский народ без остатка. Пытавшиеся уклониться в основном эмигрировали. Те из них, кто остался, подлежали «исправлению». Советское государство обучило, воспитало и перевоспитало народную массу. Поставило её к станку. Отправило на фронт и превратило в народ-победитель. Вооружило её достижениями русской и мировой культуры. Сделало людей народа учёными и военными, учителями и врачами, чиновниками и политиками. Благодаря последнему состав участников политической монополии также стал массовым, что превратило политику до известной степени в народную. Это выразилось прежде всего в существовавшей до конца 20-х годов практике общепартийных дискуссий по ключевым вопросам текущей политики. Эти дискуссии указывали также на сохранение научного подхода к политической практике партии, то есть на готовность корректировать её политический курс на основе анализа последствий принимаемых решений. Их прекращение отмечает момент, когда в марксизме-ленинизме догма победила дух науки, превратив это учение в светскую религию (см. II.3.2.6).

Другим проявлением «народной политики» стало использование людьми политических приёмов в повседневной «бытовой» конкуренции друг с другом: при движении на «социальных лифтах», при распределении благ. Это выразилось в том, что резко расширился круг человеческих поступков, заслуживавших не объяснения простыми житейскими мотивами, а политической квалификации.

В сочетании с другим явлением – народным контролем, о котором речь пойдёт ниже, это породило также массовые доносы друг на друга в органы безопасности, благо уровень всеобщей грамотности был достигнут сравнительно быстро. С доносами кто-то должен был разбираться, как-то оценивать их обоснованность, решать, нужно ли что-то делать (и если да – что именно). Иными словами, государство нуждается в правосудии, и раз уж государство – народное, то правосудие тоже должно быть народным.

Напомним, народ (то есть крестьянство) веками жил по правилам, решительно отличавшимся от романо-германского официального права империи. И получив право судить (в волостных судах) самостоятельно, по этим своим собственным правилам и судил. А в государственном правосудии симпатией народа пользовался суд присяжных, так как присяжные выносили своё суждение тоже на основании внутреннего убеждения, «по совести». Поэтому советская власть придала всем судебным и квазисудебным органам (которых поначалу было много) коллегиальный характер. Но не стала сразу же создавать какую-либо писаную единую правовую систему для их деятельности, предоставив им самостоятельно решать, какими соображениями руководствоваться – «совестью», целесообразностью или «понятиями» (то есть неписаными правилами, обычаем). И обоснованно назвала все это «революционным правосознанием».

Его замещение законами и формализованным правом происходило постепенно, по мере изменения самого образа жизни народа, освоения всё большим числом людей логики своих новых ролей в народном государстве. Следы этой зависимости принимаемого решения (выносимого приговора) от контекста рассуживаемой ситуации, а не от нормы права сохранялись ещё долго. Вот два ярких примера.

Лев Троцкий в интервью иностранному корреспонденту так выразился о пассажирах «философского парохода»: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно». Десятилетием позже, когда были созданы пресловутые «шарашки», они обосновывались диаметрально противоположной, но столь же «неправовой» мыслью: «Мы этих людей посадили потому, что расстрелять их повод был, но терпеть было необходимо». Сходными были и основания для использования ГУЛАГа не как «места изоляции от общества», а как резервуара трудовых ресурсов, мобилизуемых (то есть перемещаемых) по мере необходимости.

Иными словами, любое судебное решение воспринималось в первую очередь как организационно-техническое мероприятие, ведущее к достижению определённой цели. А значит, в качестве ещё одного инструмента строительства народного государства.

Переработка народа государством, превращение труда в государственное дело стало модернизацией народа – в отличие от модернизации элиты (знати) Петром I, которую продолжало основанное им государство до самого конца своего существования. В человеческой истории такое мероприятие проводилось впервые. Процесс модернизации народа стал основным механизмом развития народного государства, программой его строительства, содержанием подлинной советской идеологии. Получившееся государство стало народным – организацией, состоящей из народа и работающей с целью его жизнеобеспечения (включая безопасность). Гитлеровскую Германию победили советский русский народ и советское русское народное государство – вопреки ожиданиям нацистских идеологов, что русские встретят Гитлера как освободителя. Немцы всерьёз считали, что русские «рабы» обрадуются смене «господина» на более великого, цивилизованного, достойного. Однако русские никогда рабами не были – даже в своём крепостном состоянии, о чём говорит размах крестьянской партизанской активности при наполеоновском нашествии, к которому европейский гений Бонапарта оказался совершенно не готов. Европейцы всегда считали «русским рабством» верность народа государю и Отечеству, готовность послужить, государственные и военные качества русской личности. Теперь называют теми же словами верность народа собственному народному государству. Что ж, пусть заблуждаются и дальше.

Модернизация народа была, возможно, самым важным мероприятием по подготовке к продолжению войны с Германией. Всё остальное – рывок в науке, технике, промышленности (неразвитые народы развитых не побеждают) – было бы невозможно без модернизированного населения. Вести «войну моторов» могут только люди, помимо их мотивации, технически грамотные в своей массе. Вопреки ходячему мнению коммунизм добавил русским не героизма, которого было хоть отбавляй и в Первую мировую (чего стоит одна «атака мертвецов» под Осовцом, когда русские шли на немцев в штыки без противогазов через облака хлора), а системной организации, организационного мышления. Совершенно иначе по сравнению с Первой мировой работал тыл – не сидели на военных подрядах паразиты-коммерсанты, которые от военных сверхприбылей финансировали революцию. Русские сражались теперь и за своё государство, которое они – вопреки власовской пропаганде (представленной и философом-эмигрантом Ф. Степуном, и ныне здравствующим писателем Д. Быковым) – не отделяли от своей страны, Родины, никак не противопоставляя её Отечеству.

Советское государство было построено усилиями всего народа и под руководством коммунистической властной монополии как политически амбивалентное. Неотъемлемое от народа, оно обеспечивало его связь с властью, но воспроизводить власть и ставить цели само не могло. Политика была исключительной прерогативой партии. Таким это государство впоследствии осталось и после самоликвидации КПСС. Сначала, при Б. Ельцине, его пытался захватить контур внешнего политического управления, но оно упорно сопротивлялось такому использованию, чем сформировало предпосылки для восстановления суверенитета. Повторилась история 1612 года, только без народного ополчения. В дальнейшем народное государство было адаптировано к рыночным экономическим механизмам при сохранении командных позиций государства в экономике, политически эмансипировано В. Путиным, освоило процедуры воспроизводства власти в собственном контуре.

В конечном счёте советское народное государство строилось как централизованное управление народным достоянием, в состав которого не только вошли земли, леса и воды, и без того воспринимавшиеся народом в этом качестве, но и поступила вся национализированная[89] и обобществлённая частная собственность.

Но промышленные активы нельзя раздать рабочим в пользование, как землю единоличникам. Их невозможно и постоянно перераспределять в зависимости от изменения в составе семей рабочих, как в общине перераспределяют землю. Поэтому советский хозяйственный механизм распределял только совокупный общественный продукт. Часть его распределялась через общественные фонды потребления: сначала между территориями или отраслями, но в конечном итоге доводилась до конкретных предприятий. К предприятиям был привязан «социальный пакет», включающий социальное обеспечение, организацию досуга, распределение дефицитных благ, в том числе жилья, зачастую – здравоохранение и образование. Тут потребление должно было дойти до отдельного человека, сохранив свой коллективный характер. Делать это понятным и приемлемым для всех способом, «по совести», стали трудовые коллективы, во многом унаследовавшие общественную роль и ряд характерных черт дореволюционной общины. Что опиралось на глубокую традицию – ведь именно так стремилось организовать жизнь своих рабочих старообрядческое купечество. Трудовые коллективы стали также питательной средой для внедрения советской трудовой морали (см. ниже). Сформировавшийся в этой среде социокультурный паттерн – советский образ жизни – стал настолько органичным, что пережил крушение советской власти, во многом сохраняясь и поныне. Именно он заслужил презрительную кличку «совок» со стороны маргинальных групп, для которых западная пропаганда индивидуалистического потребления как смысла жизни стала иконой.

Для управления промышленностью и вышеописанным «комплексом жизнеобеспечения», связанным с ней, была постепенно создана централизованная администрация. Впоследствии она приняла «в своё ведение» и обобществлённое сельское хозяйство, когда оно было перестроено на этот уже советский индустриальный манер.

Следует сказать несколько слов о юридической природе понятия «народное достояние».

Первым инструментом государственного управления народным достоянием стали государственные тресты.

В русских учебниках и энциклопедиях при разъяснении смысла слова «трест» упор делается обычно на то, что это «монополистические объединения». Но и в этом случае нужно помнить, что трест (англ. trust – доверительная собственность) – это организация, управляющая разными предприятиями, принадлежащими разным собственникам, но как единым целым, по общему плану, таким способом, как если бы они все были её собственностью. Это и называют доверительной собственностью: собственники передают тресту свои активы, а сами остаются «бенефициариями» (выгодоприобретателями), то есть получают свою долю дохода от общей хозяйственной деятельности.

Первые такие тресты были созданы в России ещё во время мировой войны как способ управления германскими, австрийскими и т. п. предприятиями, подвергнутыми секвестру, как собственность противника в войне. При секвестре (в отличие от национализации) имущество не изымается у собственников, они лишь ограничиваются (обычно временно) в правах распоряжаться этой собственностью. Если, в частности, речь идёт о предприятии, то управляют им в период действия секвестра специально назначенные государством лица.

Тресты были сохранены советской властью как способ управлять имуществом уже политических противников («эксплуататорских классов»), обращённым в народное достояние или общенародную собственность. Оба эти термина взяты нами из разных по времени советских конституций. То есть в качестве титульного собственника тут рассматривается весь народ, являющийся, однако, лишь выгодоприобретателем, получателем благ, созданных в результате использования этой собственности по назначению. А управление всем этим, как единым целым и по общему плану, становится одной из основных функций народного государства.

Следует признать, что понять этот способ организации советского хозяйства в рамках института собственности невозможно. А институт собственности лежит в основе романо-германской правовой системы, исторически принятой Российской Империей и унаследованной от неё РСФСР, СССР и Российской Федерацией. «Народный траст» так и остался непонятым самими советским хозяйственниками и учёными. Соответственно, это помешало созданию адекватной теории советского народного хозяйства («политэкономии социализма»).

Централизованный характер управления хозяйством стал в позднем СССР предметом разносторонней критики. Наиболее распространённым стало утверждение, что государственное плановое хозяйство экономически-де менее эффективно, чем частное и конкурентное. Однако по первоначальному замыслу такая централизация была направлена именно на повышение его экономической эффективности за счёт использования как раз преимуществ монополии. В том числе устранения неизбежной в конкурентных условиях избыточности производимой товарной массы (перепроизводства). А это означает, в частности, наиболее экономное использование имеющихся ресурсов. Что в условиях разрушенного войной и революцией хозяйства было совсем неглупо.

Впрочем, эти соображения стали учитываться много позже. Первые шаги большевиков ознаменовались провалом попытки обойтись без денег при «военном коммунизме» и тактическим отступлением к рыночной саморегуляции при НЭПе. Это показало отсутствие у них работоспособной экономической концепции. В чём не было ничего удивительного.

Экономическая мысль Маркса была направлена на лучшее понимание функционирования капиталистической экономики. Она не задавалась вопросом, каким станет хозяйство, когда изъяны капитализма будут устранены. Да она и не могла бы ответить на этот вопрос за отсутствием соответствующей практики. Тем более не задавались этим вопросом экономисты немарксистского толка. При таких обстоятельствах восстановление рыночной организации хозяйства с последующим – поэтапным, путём проб и ошибок – поиском подходящих решений казалось единственно возможным образом действий.

В какой сфере следовало искать эти «подходящие решения»? Ещё накануне мировой войны обозначились две противоборствующие концепции развития хозяйства – «технократическая» и «бюрократическая». Вопрос был в том, чья предпринимательская воля будет направлять развитие производственных структур: инженера, стремящегося добиться наиболее рационального применения всех факторов производства, или менеджера, добивающегося наибольшего финансового эффекта. Каждая из позиций имеет свои преимущества, и выбор между ними далеко не очевиден. Это не было «соревнованием между плановой и рыночной экономикой», но поначалу казалось, что плановой экономике технократический подход[90] ближе.

Он и был на первых порах использован для планирования в РСФСР/СССР. Мало кто, кроме узких специалистов, знает, что план ГОЭЛРО содержал детальную проработку требований ко всем отраслям российского национального хозяйства: сколько и какой продукции они должны произвести, причём не только непосредственно для выполнения программы электрификации, но и друг для друга, чтобы обеспечить собственную способность всё это произвести. Это могло быть сделано только на основе сведения межотраслевого баланса, теорию которого создал русский учёный В.К. Дмитриев ещё в конце XIX века. И это было выражением технократического, инженерного подхода к организации хозяйства. Возможно, именно поэтому к составлению плана ГОЭЛРО, в его ленинской версии, были привлечены только инженеры, но не экономисты.

Попытки положить в основу планирования экономические подходы также предпринимались. Но без обращения к межотраслевому балансу они оказывались слабо согласованными для взаимосвязанных производств. Такие задания порождали хаос, потери и производили впечатление не управления, а как раз анархии, хотя сводить баланс тогда уже умели[91]. Не случайно многие советские экономисты – пионеры планового подхода были осуждены за вредительство, тем более что почти все они были выходцами из меньшевистской среды[92]. Впрочем, политическую критику большевистского руководства вызывали и вполне здравые, но тоже последовательно «экономические» подходы к планированию, развивавшиеся в стенах КЕПС[93] и Конъюнктурного института Наркомфина. Особенно это касается основателя последнего Н.Д. Кондратьева, выявившего несбалансированность плана первой пятилетки и предсказавшего вызванный ею продуктовый дефицит. Глубокий знаток сельского хозяйства, он был ославлен, а затем и осуждён как «глашатай кулацкой партии» за то, что предлагал считаться со сложившимся укладом крестьянского хозяйства и учитывать при планировании «естественные» циклы мирового хозяйства.

Менее понятно, почему при создании методологии планирования не была использована созданная А. Богдановым (Малиновским) тектология («всеобщая организационная наука»), являвшаяся последовательным воплощением именно инженерного, «технократического» подхода и предвосхитившая многие концепции возникшей через полвека кибернетики. Некоторые исследователи считают[94], что это произошло из-за претензий этой теории на универсализм. Она была воспринята современниками как «философствование» и попала под каток критики Ленина, не забывшего своих прежних разногласий с её автором. Но, возможно, причина была в том, что эта теория объясняла, как могут существовать саморегулирующиеся системы, действующие самостоятельно и не нуждающиеся в непосредственном контроле и управлении. А вышеупомянутые «экономические» подходы к планированию были подвергнуты критике как раз за то, что они рассматривали хозяйство как экономику, то есть именно такую самостоятельно функционирующую систему, которую следует регулировать, а не командовать ею.

Большевики же успели убедиться на примере аграрного сектора, что экономика, предоставленная самой себе, власти не подчиняется, отказывается добровольно обеспечивать требуемый уровень производства, сопротивляется. Раз сопротивляется, значит контрреволюционна. Значит, саморегулирование – питательная среда контрреволюции и должно быть изгнано, а всё хозяйство страны должно быть перестроено так, чтобы делать «что велено». И в пределе не только хозяйство. «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё – наша задача» (Мичурин). «Течёт вода Кубань-реки куда велят большевики» (знаменитый лозунг). Сверх-власти должно подчиниться всё.

Занятие такой позиции возымело далеко идущие последствия в виде «сталинского плана преобразования природы», запрещённых наук (генетики и кибернетики), провала всех попыток внедрения хозрасчёта (см. II.3.4.3) и т. д.

В результате первые эпизоды успешного применения планового подхода имели, как и план ГОЭЛРО, характер скорее государственных программ. Программное начало преобладало над балансовым и при составлении планов довоенных пятилеток – в этом проявилась общая установка на подготовку страны к неизбежной грядущей войне (см. II.3.3.3). Именно в этом отношении плановая система в целом смогла продемонстрировать все преимущества сверхкрупной экономической монополии, прежде всего в мирохозяйственном аспекте, эффективно воспользовавшись плодами Великой депрессии в США и выиграв в экономической конкуренции с Германией.

Да, большие нарекания вызывало состояние сельского хозяйства, производство продуктов питания, лёгкая промышленность, производство товаров народного потребления в целом. Может быть, частный предприниматель лучше, разумнее распорядился бы на многих локальных участках. Но все частные предприниматели, вместе взятые, не могли бы обеспечить требуемую согласованность действий. О чём и сказал В.И. Сталин в 1933 году:

Нельзя обойти вниманием и ещё одно важное следствие превращения хозяйственного управления в важнейшую функцию государства. После революции формирование организационной структуры государственного управления шло по двум разнонаправленным путям. Органы, аналогичные по функциям органам, ранее существовавшим при империи и Временном правительстве, часто приходилось воссоздавать заново на новой кадровой базе ввиду отказа прежних чиновников сотрудничать с советской властью. Органы управления хозяйственными структурами – от дирекций отдельных предприятий до трестов – большей частью продолжали действовать не только при прежнем персонале, но нередко и при участии бывших владельцев. Это особенно заметно при изучении архивной документации: в первом случае мы почти всегда видим разрыв в её ведении, во втором – её непрерывность вплоть до сохранения формуляров и нумерации. Это верно даже в отношении таких экзотических случаев, как Викжель/Викжедор – центральный орган профсоюза железнодорожников, фактически управлявший всем железнодорожным транспортом во время революции (до создания НКПС в 1918 году).

Необходимость постоянно работать вместе с «бывшими» при крайнем дефиците квалифицированных специалистов и в условиях, когда и случайная ошибка, и намеренный саботаж могли иметь тяжёлые последствия, породила явление, которое мы называем «народным контролем». Речь идёт о выявлении и критике чьих бы то ни было упущений в работе, объявленных не только правом, но и обязанностью всех работников.

Часто критика была публичной (на профсоюзных и партийных собраниях) или прямо в лицо на рабочем месте, но нередко выливалась и в доносы. Последнее может выглядеть разрывом с вековой крестьянской мудростью, выраженной максимой «доносчику – первый кнут». Но в действительности донос был зримым доказательством народности советского государства, отсутствия сословного, кастового разрыва между управляющими и управляемыми. Сообщали не чужим, а своим. И поэтому народный контроль был с готовностью принят народом, то есть теми, кто сам себя к нему причислял, не претендуя на какое бы то ни было особое положение или превосходство. Так что нас не должны по-интеллигентски удивлять самообличительные и покаянные эпизоды приснопамятных политических процессов 30-х годов: народ и партия не могут ошибаться. Если они тебя осуждают, значит ты не прав!

Красный террор исключил из русского социума (уничтожив или отправив в эмиграцию) определённую часть тех, кто составлял становой хребет его прежней сословной структуры. Государство Петра Великого было принципиально сословным. Но суть этого принципа за время его существования радикально изменилась. Меритократический дух, господствовавший при его начале, делал сословия динамичными. Служить не возбранялось никому, а заслуги приносили дворянство не только «именитым людям», но и простолюдинам. Но, приобретя дворянство, служить они были обязаны, и не сами только, а «со всем нисходящим мужским потомством»[96]. Долг приобретали они, а не преимущества. А уже исполнение долга вознаграждалось по достоинству.

То есть социальные функции и связанные с ними занятия были закреплены за сословиями, но не давали сословиям монополии на них. Дарование «вольности дворянству» перевернуло петровскую сословную систему с ног на голову. Оно не отказывало выходцам из низших слоёв общества в праве служить – отсюда всё возраставшее число «разночинцев». Оно лишь ограничивало их право передать по наследству плоды своих заслуг. В этом смысле показательно непрерывное повышение классных чинов, дававших право на личное и потомственное дворянство. Что и означает, что «плоды заслуг» ценились уже не в координатах чести и достоинства, а в координатах благ и преимуществ. В результате то, что при Петре I понималось народом и ценилось, при Николае II стало им презираемо. Потомки творцов величия России дожились «до мышей».

Русское купечество не смогло и, как мы уже писали, не захотело стать сословием, пришедшим к власти, и слиться с аристократией, как буржуазия Англии и Франции. Так что и дворянство, и купечество были обречены и сметены крестьянской революцией с исторической сцены.

Народное государство Ленина-Сталина (последний и оформил его как преемника Российской Империи) отвергло любую – формальную или фактическую[97] – сословную структуру. В отличие от западноевропейской буржуазной демократии, чьи институты представительства блокируют влияние народной массы на общественные процессы, народное государство делало эту массу реальным их участником.

Отмечая это принципиальное различие, некоторые историки готовы утверждать, что послереволюционная (а значит, и современная) Россия не имеет ничего общего с Российской Империей. По существу, это проекция ещё эмигрантской, белогвардейской идеологии. Если следовать её логике, то выходит, что ушедшие сословия, от которых остался на сегодняшний день только «хруст французской булки», были единственными носителями как русской государственности, так и русской культуры. Утверждается, что без них и то и другое исчезает, поскольку якобы политически пассивное (это не так) и малограмотное (что верно) население ничего из этого не усвоило и в сегодняшний день не принесло.

А вот это уже неверно. Populus Romanus (который sPqR[98]), создавший Римскую империю, давно канул в Лету. Латынь же и римское право существуют и используются во всём мире. Культура существует в самостоятельном пространстве трансляции, параллельном миру социальных ситуаций. Так что уничтожить её не так-то просто. Китайские товарищи потому и прибегли к «культурной революции», что социальная революция не смогла выкорчевать корни китайской культуры, прежде всего конфуцианства, главной китайской государственной морали. Но советская Россия не пошла по пути КНР. Перевоспитывать русскую интеллигенцию никто не стал. От неё требовалась только политическая лояльность. А социальная революция ничего с русской культурой сделать не могла в силу сущности самой культуры. Напротив, эта культура стала достоянием народа, что дало толчок её собственному развитию.

Неверно и то, что якобы все носители культуры (в широком смысле этого слова) погибли или покинули страну. Все мы понимаем, что в определённый период нашей советской истории скрывать своё происхождение из «бывших эксплуататорских классов» было необходимо. Среди скрывших[99] своё подлинное происхождение за обтекаемой советской формулой «из служащих» мы найдём и почитаемого писателя Д. Гранина, и Маленкова – соратника Сталина, и директора Эрмитажа Пиотровского, и генсека Андропова. Кое-кого из наших предков тоже. Большой личный опыт говорит нам: очень многие представители высших сословий присоединились и к строительству народного государства, и (в несколько меньшей степени) к участию в политической монополии. Воссоздание российского государства как народного, а не сословного стало общим делом бывших крестьян, поднимавшихся по лестницам карьеры и образования, и представителей бывших элит, их по этим лестницам ведших.

Крестьян было значительно больше, но не потому, что от элиты осталась только часть, а в принципе. К началу XX века всех читателей великой русской литературы в статусе «лиц с высшим образованием» насчитывалось всего несколько сот тысяч. Новый контекст освоения культуры отличался от старого не столько потерей части старой элиты, сколько культурным и социальным восхождением масс – десятков миллионов людей, ранее вообще не существовавших для культуры и государственного управления в качестве носителей. За народом признавалась только одна такая роль: считалось (прежде всего в среде интеллигенции), что «народ-богоносец» якобы хранит православную веру и мораль.

Как раз это история России подвергла серьёзному сомнению. К православию официальной церкви народ, склоняющийся к староверию, был в лучшем случае равнодушен. Именно поэтому «воинствующий атеизм» советской власти не встретил массового сопротивления населения – его воспринимали как справедливую кару имперской церкви за её никонианство. Образцом морали народ тоже не являлся – это показали и вакханалия стихийного насилия в начальный период революции, и та относительная лёгкость, с которой позже народ принял массовое участие в репрессиях. Для вовлечения граждан в государственную деятельность пришлось создавать советскую трудовую мораль (о динамике её развития и деградации см. ниже).

Мы знаем[100], что культура существует благодаря специальным институтам её воспроизводства: образованию и воспитанию. Доступ народа к ранее не существовавшим для него пластам культуры – то есть воспитание в духе цивилизации – это доступ к систематическому образованию. А это уже не первую тысячу лет означает прежде всего овладение главным инструментом воспроизводства культуры – письменностью.

Мы уже упоминали о том, что в Российской Империи основная масса народа была безграмотна. По переписи населения 1897 года грамотным был всего 21,1 % населения, со значительными диспропорциями между высшими и низшими сословиями, городскими и сельскими жителями, мужчинами и женщинами, а также между различными территориями. Детальные данные многократно опубликованы и были проанализированы ещё до революции, так что обсуждать их здесь нет смысла. Отметим только, что выводы из этого были сделаны уже тогда: принятые меры по развитию образования привели к довольно быстрому росту грамотности. Вполне репрезентативные данные об этом по империи в целом отсутствуют, но об этом росте можно судить по тому, насколько увеличилось число грамотных среди призываемых в армию новобранцев. В 1913 году оно составило 67 % от их общего числа, против 42,3 % в 1897-м, то есть выросло более чем в 1,5 раза. Хотя эти цифры касаются лишь мужского населения младших возрастов, но они ясно говорят о том, что в предшествующие годы уже 2/3 детей в стране получали какое-то образование. Впрочем, это действительно были в основном мальчики; девочек, даже при наличии материальных возможностей, отдавали учиться много реже. Однако подавляющее большинство населения старше 50 лет оставалось неграмотным.

Советская власть сделала ликвидацию неграмотности важнейшей задачей социального развития уже в 1919 году, создав параллельно школам (и часто при них) курсы ликвидации неграмотности для взрослых (ликбез). В итоге, согласно переписи населения 1939 года, процент неграмотных, сохранявшихся за счёт старших возрастов, опустился в СССР ниже 10 %. При этом большинство остальных диспропорций, упомянутых выше, были устранены.

Но на этом фоне советской власти пришлось столкнуться с другой важной проблемой, решение которой имело далеко идущие последствия.

Население Российской Империи было одним из самых молодых среди цивилизованных стран: по переписи 1897 года дети в возрасте до 15 лет составляли более половины всего населения. Россия последней из этих стран перешла к так называемой вестернизированной модели воспроизводства населения на основе малодетной семьи, которая стала возможной благодаря снижению детской смертности. Такой семье важно вырастить и воспитать каждого ребенка, который ценен для семьи как залог продолжения рода с самого рождения.

В условиях же высокой детской смертности[101] отдельный ребенок для семьи становился ценностью лишь по прошествии раннего периода высокого риска смерти – обычно к 10–12 годам, когда шансы дожить до детородного и социально активного возраста становились достаточно велики. Каждому, кто знает своих предков хотя бы до второй половины XIX века, известно, что тогда в семьях в среднем рождалось по 5–8 детей (часто и больше, независимо от сословного и имущественного положения), из которых продолжали род не более половины. И по отношению к детям, не достигшим сознательного возраста, господствовало отношение «Бог дал – Бог взял». Современному человеку невдомёк, что сравнить ребёнка с ангелочком значит не умилиться его прелести, а констатировать, что он не жилец[102]. Существовала и практика если не убийства явно нежизнеспособных детей[103], то предоставления их своей судьбе, оставления без ухода в безлюдном месте[104]. Убыль населения компенсировалась высокой рождаемостью. Церковь и государство поддерживали этот режим, осуждая прерывание беременности. Но в отношении сирот и детей, оставшихся без попечения родителей по иным причинам (незаконнорожденных, подкидышей и т. п.), Церковь последовательно стремилась сохранять их жизни.

Сиропитание (греч. ὀρφανοτροφή) считалось в христианском мире – и в этом его важнейшее отличие от других цивилизаций – одной из высоко ценимых добродетелей. Но формы её реализации в разных частях христианского мира были различны. В Византии, с момента приобретения христианством государственного статуса, сиропитание стало одной из обязанностей государства. Титул орфанотрофа носили многие высшие должностные лица империи, епископы, патриархи, а впоследствии – как почетное именование – и некоторые императоры.

Но в Западной Европе оно оставалось делом частной благотворительности, поддерживаемой Церковью (что отчасти объясняется её плачевным материальным положением в раннем Средневековье, см. V.5.2)[105]. Лишь в эпоху Просвещения и под влиянием масонской идеологии призрение сирот стало находить поддержку государства.

На Руси крестьянская община несла основное бремя призрения сирот, появлявшихся в её составе. Она обеспечивала их пропитанием, сохраняла для них семейное имущество и земельный надел. Знать заботилась о сиротах из своей родни, если считала это нужным (что было далеко не всегда, соблазн поживиться выморочными вотчинами был велик).

Русское государство в период его формирования и начального укрепления влияло на процессы воспроизводства населения избирательно, регулируя уровень жизни отдельных его групп сообразно текущим политическим нуждам. А также старалось предотвратить массовые бедствия или смягчить их последствия, например, выдавая зерно из резервов в неурожайные годы.

Петр I попытался создать в России систему призрения детей, оставшихся без родительского попечения. Но она не пережила своего создателя, и лишь Екатерине II удалось создать подобную систему на основе синтеза византийской традиции, русского обычая и идей Просвещения. Созданные по инициативе её доверенного секретаря и соратника И.И. Бецкого[106]Императорские воспитательные дома были призваны не только воспитывать сирот, незаконнорождённых детей и подкидышей всякого сословия, но и помогать им появиться на свет, для чего при них были созданы родильные отделения для женщин, не собиравшихся сохранять ребёнка при себе. По замыслу Бецкого воспитательные дома должны были формировать в России «третье сословие»: по указу императрицы все их воспитанники становились лично свободными, а полученное воспитание обеспечивало им вполне благоприятные условия для «жизненного старта», как мы бы теперь сказали. Созданные первоначально в Москве и Санкт-Петербурге, они впоследствии влились во всероссийскую систему Учреждений императрицы Марии Федоровны[107]. Замысел Бецкого был во многом утопическим, поэтому осуществить его смогли только большевики, рождённые, чтоб сказку сделать былью. И, как это обычно бывает, сбывшаяся сказка оказалась весьма далёкой от своего прообраза, но об этом ниже.

Принцип комплектования приютов в Российской Империи был явочным, в них попадали дети, переданные кем-то: матерями-отказницами, обывателями и церковнослужителями, обнаружившими подкидышей, полицейскими чинами и служащими МПС, выявившими безнадзорных сирот, городскими староверческими обществами[108], родственниками и т. п. Крестьянские сироты в орбиту деятельности этих приютов практически не попадали (кроме тех, кто странствовал вместе с родителями или родственниками, а потом их потерял). Вне неё оставались также дети и подростки, инкорпорированные криминалитетом (кроме попавших в облавы или оставшихся не при делах после разгрома своих шаек полицией или конкурентами). Таким образом, в приютах оказывались те дети, которых действительно некому было опекать или хотя бы кормить.

В 1911 году в приютах Российской Империи содержались 14 439 воспитанников, а в 1917-м – 29 650[109]. Учитывая, что большая часть этого прироста была следствием мировой войны, можно уверенно считать, что на 1913 год их число не превышало 20 тысяч, что составляло 0,03 % – крайне малую часть детей соответствующей возрастной когорты населения[110].

Это означает, что воспроизводство народа в Российской Империи как в биологическом, так и в культурном отношении протекало «стихийно», вне контроля государства, поскольку никакие особенности воспитания столь незначительной группы на него повлиять не могли.

Для последующих сравнений нужно оценить и масштабы криминализованного контингента. К сожалению, в нашем распоряжении нет вполне сопоставимой статистики, поэтому ограничимся косвенными оценками. За период 1898–1907 годов за уголовные преступления были осуждены 12,5 тысячи детей и подростков в возрасте 10–17 лет. По оценкам криминалистов того времени, детская преступность удваивалась за 10 лет. Поэтому число осужденных в 1913 году детей и подростков можно оценить в 3700. Поскольку с 10 лет тогда наступала уголовная ответственность, а фактически вовлечение в криминальную среду наступало раньше (с 7–8 лет), число выявленных правонарушителей можно приблизительно оценить в 5 тысяч. Так как выявленные правонарушения – это надводная часть айсберга, общее число детей и подростков в криминальной среде на 1913 год можно оценить в 50 тысяч. Этих детей больше, чем приютских, по все равно это 0,08 % и даже меньше с учетом неравенства когорт (7÷17 вместо 0÷15). К тому же мы знаем из тех же криминологических работ, что определённая часть детей-правонарушителей происходила из приютов или имела семьи, но для наших целей этим обстоятельством можно пренебречь. Их наличие – серьёзный симптом состояния общественной морали, но не социальная угроза.

Зная это, мы можем обратиться к первым годам советской власти. К концу Гражданской войны страна была наводнена толпами (или лучше сказать – полчищами) беспризорных детей и подростков, потерявших своих близких на полях сражений и в хаосе беспредела и оказавшихся самыми нищими в обнищавшей стране. Большая их часть была криминализована, образуя подростковые шайки или примыкая к группировкам взрослых преступников. К 1921 году их было 6 миллионов[111] – это 11 % той же возрастной когорты 0÷15 лет. Это в 140 раз превосходило масштабы детской преступности и в 370 раз – ёмкость всех приютов царской России перед мировой войной!

Огромное количество подрастающих людей выпало из организованной социальной жизни и из циклов культурного воспроизводства. Кем станут они? Так и пополнят ряды организованной преступности? Нужно помнить, что перед войной численность когорты 0÷15 превосходила численность трудоспособного населения и составляла почти половину населения страны. После Гражданской войны ситуация оставалась похожей, хотя удельный вес когорты 0÷15 снизился с 48,1 % до 37,8 %[112]. Но все равно почти 5 % асоциального взрослого населения стали бы для страны катастрофой.

Поэтому партия решительно взяла курс на социальную реабилитацию всей этой массы детей. Хотя и поручила работу, сообразно фактическому положению вещей, органу, созданному для борьбы с преступностью, – ВЧК. Постановлением президиума ВЦИК от 27 января 1921 года была организована Комиссия по улучшению жизни детей – для помощи в отношении продовольствия, жилищ, топлива и т. д. учреждениям, которым вверяется забота о детях (в первую очередь беспризорных) в целях обеспечения детей всем необходимым, охраны их жизни и здоровья. Так впервые воспитание детей стало государственным приоритетом.

Решать эту задачу традиционными методами – создав 18 тысяч приютов дореволюционного образца – было немыслимо. Требовались новаторские решения, которые и были найдены в результате многочисленных экспериментов.

Прежде всего следовало отделить беспризорников от разлагающей их криминальной среды. Помимо традиционных приёмов вроде развёрстки их по трудовым коллективам и крестьянским дворам[113], определённую их часть приходилось вывозить в другие места (за пределы зон влияния банд, из которых они изымались) и концентрировать в специально созданных колониях (поселениях).

Но решение главной задачи – социальной реабилитации беспризорников – с этого только и начиналось. Оно состояло в постепенном вытеснении стихийно складывающихся соперничающих группировок[114] прозрачной системой публичного самоуправления с трансформацией колоний в коммуны. Смысл этого в том, чтобы в системе детских мотиваций в необходимой мере заместить конкуренцию солидарностью, сотрудничеством, которые лежат в основе общественной жизни. Комплекс разработанных для этого педагогических и социотехнических приемов известен как система Макаренко.

В результате этих мер численность беспризорников к концу 1920-х снизилась в 40 раз. Параллельно создавались стационарные воспитательные учреждения (детские дома), перехватывавшие новые генерации сирот, не позволяя им влиться в число беспризорников. К середине 1930-х детская беспризорность перестала быть массовым явлением.

Однако выработанные в процессе борьбы с беспризорностью педагогические приёмы нашли более широкое применение.

В полном соответствии с научным подходом большевиков к преобразованию общества за революцией последовали 15 лет активных поисков модели общего образования на основе изучения мирового опыта, осмысления собственного опыта, накопленного в ходе ликвидации неграмотности, педагогических экспериментов и серьёзных оригинальных исследований. В этот период испытанию практикой подверглись практически все известные педагогические доктрины.

В сфере построения учебного процесса и содержания обучения эксперименты достаточно быстро прекратились, подтвердив достоинства германской образовательной модели, принятой в дореволюционной России. Очистив её от рудиментов социального неравенства и отделив её от церкви (что в Германии сделал ещё Бисмарк), советское общество получило лучшую общедоступную школу в мире. Иначе обстояло дело в сфере воспитания.

История методов воспитания свидетельствует, что приюты всегда были главным местом для педагогических экспериментов. Тут не было риска внезапного появления разгневанных родителей и опекунов, заявляющих, что воспитатель что-то делает «не так». А попечители приютов – такие же интеллигентные люди, как и сами экспериментаторы – охотно внемлют разумным аргументам. Да и проверяют они больше кормёжку, чтобы убедиться, что персонал не слишком много своровал (все отчеты Императорского человеколюбивого общества в основном про это). Все Песталоцци и Ушинские совершили свои лучшие открытия именно в приютах, тогда как из «регулярных» школ их быстро изгоняли.

Но открытые ими педагогические приёмы ввиду их действенности достаточно быстро овладевали сначала другими интернатами, а затем и остальными школами. Из приюта в массовую школу – таков магистральный путь развития педагогической теории и практики.

Проблема устранения стихийных группировок существует в любых детских сообществах – учебных, соседских, досуговых и т. п. Это одна из важнейших проблем воспитания.

В дореволюционной школе она решалась за счёт надзора за поведением детей[115] и дисциплинарных мер – до телесных наказаний включительно. В советской массовой школе это было невозможно. Всеобщее образование потребовало больше педагогов, чем их было в стране.

Поэтому система Макаренко быстро нашла применение в общеобразовательных школах, профессиональных училищах, оздоровительных лагерях, учреждениях внешкольного дополнительного образования и самодеятельного творчества. Согласно закону педагогики «из приюта – в школу».

Советскую школу сейчас критикуют за «обобществление воспитания». Но это было абсолютно необходимо из-за недостаточной воспитанности родителей учеников во многих семьях (а скорее в их большинстве). Только так можно было добиться, чтобы следующие поколения превосходили предыдущие по культурному уровню. Поиски выхода породили крупнейшую педагогическую инновацию XX века: внедрение в школу уже существовавшей к тому времени детской общественной организации[116]. Создававшаяся первоначально как чисто политическая, она быстро трансформировалась в организационно-педагогическую – в организационную инфраструктуру ученического самоуправления, воспитательной работы и внеклассной активности учащихся[117]. Она великолепно укладывалась в принципы системы Макаренко и быстро стала важным её инструментом. А за внешкольными учреждениями прочно закрепилось название домов пионеров.

Нужно отдавать себе отчёт в том, что это – порождённая конкретными историческими обстоятельствами солидаристская педагогика. Именно поэтому она смогла вернуть человеческий облик и человеческое достоинство миллионам людей, а затем стала главным инструментом модернизации народа. И в конечном счёте наделила советский народ теми гражданскими качествами, которые вскоре помогли ему преодолеть тяжелейшие испытания. А вот способна ли воспитать гражданина столь популярная ныне индивидуалистическая педагогика в стиле Дистервега[118], мы очень сомневаемся.

Быстро умолкли призывы «сбросить Пушкина (читай – всю прежнюю русскую культуру) с парохода современности». Да, состав корпуса произведений литературы и искусства, обеспечивающего воспроизводство культуры школой, подвергся некоторой модификации по сравнению с дореволюционным временем. Но беспрецедентные масштабы книгоиздания в послереволюционные годы, выраставшие как грибы общедоступные библиотеки – всё это позволило не потерять ничего. А ведь литература – ядро русской культуры, её ум и сердце.

Если бы не культурная программа советской власти, то великие достижения и русской, и мировой литературы, музыки, живописи так и остались бы предметом интереса узкого круга избранных. А. Блок, например, до самой смерти оставался поэтом для поэтов – как и многие другие авторы Серебряного века. Да и знакомство с творчеством Пушкина, Гоголя, Достоевского могло бы остаться узкоэлитарным. Хотя могло и не остаться: утверждённая государем в 1912 году реформа народного образования обещала стопроцентную грамотность к 1930 году, а мечта о том, что «простой народ… Белинского и Гоголя с базара понесёт», никогда не покидала образованного класса России. Впрочем, реформа обещала достичь этого за 15 лет без войны. А большевикам хватило семи в условиях войны.

И конечно, не были бы созданы – начиная с самых первых послереволюционных лет – великолепные произведения литературы и искусства, воспринимаемые сегодня как неотъемлемая часть мирового культурного наследия.

Дело, однако, не только в литературе и искусстве. Народная масса получила широкий доступ к культуре профессиональной деятельности, включая государственное управление. Можно сказать, что развитие русского социума, восхождение народа к народовластию пошло не по греческому пути, где основным умением культурного человека была способность к политике, убеждению других, а по римскому – через способность самостоятельно принять решение и осуществить собственное действие. Этот вектор совпал с имперским направлением всей русской истории. Греческая цивилизация не пошла дальше междоусобицы полисов и закончила надеждой и идеей, вручённой Аристотелем Александру Македонскому: создать ойкумену, единое пространство для существования человека. А римская – увенчалась созданием империи, наложившей свой отпечаток на всю дальнейшую историю человечества.

Критики советского строя налегают на то, что два знатока Пушкина – дореволюционный приват-доцент и лучащийся здоровьем спортсмен-комсомолец – это два совсем разных знатока. Ну да! Но, думается, этот парень, радующийся жизни, был бы дороже и ближе Пушкину, чем профессор-декадент, нечувствительный к реальности и истории собственной страны.

Выше мы уже писали о фундаментальных причинах кризиса научного подхода большевиков к преобразованию общества. Партия достаточно долго кризису сопротивлялась. Видимым выражением сопротивления были внутрипартийные дискуссии по важнейшим вопросам политики и идеологии, проходившие в 1920–1927 годы.

В советской и постсоветской исторической литературе их обычно трактуют как проявления внутрипартийной борьбы. Это отчасти верно, поскольку различные точки зрения на обсуждавшиеся вопросы принадлежали лидерам и группам, таким образом желавшим увеличить своё влияние в партии. Но в основе их, безусловно, лежало стремление к лучшему пониманию происходивших в обществе процессов. Однако в период болезни и особенно после смерти Ленина на содержание дискуссий всё большее влияние стала оказывать конкуренция за место лидера партии. В связи с этим среди аргументов в споре стали преобладать не имеющие отношения к содержанию апелляции к авторитету и широте поддержки того или иного деятеля. Отрыв дискуссий от научных оснований стал очевиден к XV съезду РКП(б) (1927), после чего дискуссии были прекращены. Отныне «правильность» ответов на те или иные вопросы стала окончательно решаться голосованием, то есть не столько их научной и практической обоснованностью, сколько их доступностью для понимания голосующих делегатов съезда.

Важно понимать, что за годы, прошедшие после революции, партия из замкнутой группы интеллектуалов, вполне сведущих в марксистской теории, превратилась в массовую организацию, в которой большинство составили практики, «сознательные борцы», то есть выходцы из рабоче-крестьянской среды, проявившие себя на фронтах Гражданской войны и в ходе создания и укрепления советской власти. Для них научные аргументы значили значительно меньше, чем доказательства практической целесообразности тех или иных действий известного им масштаба.

В этих обстоятельствах важно было скрыть отказ от научного подхода, чтобы не вбивать клин между «старыми» и «новыми» партийцами. Но в любом случае на смену ему должен был прийти непререкаемый авторитет принятого большинством мнения. Его нельзя было уже подвергать сомнению или требовать его пересмотра, «ревизии» – отсюда пошло употребление слова «ревизионизм» как самого страшного коммунистического ругательства. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!» – это стало декларацией нового порядка, при котором тезисы учения, ранее бывшие рабочими гипотезами науки об обществе, становились догмами, основополагающими утверждениями новой «коммунистической веры», светской религии. Этот порядок сложился не сразу, но в итоге место науки и идеологии в основаниях коммунистической власти заняла вера в «светлое коммунистическое будущее», которой должен был присягнуть каждый не только коммунист, но и беспартийный гражданин. Достижение единомыслия граждан стало политическим идеалом власти, поэтому ей понадобился контроль над публичным (и приватным желательно тоже) обращением мыслей, чтобы исключить любую возможность доступа народа к каким бы то ни было альтернативным воззрениям. Попробовали также ввести, по аналогии с христианством, что-то вроде института покаяния («самокритику»), но он успеха не имел[119] из-за попытки придать ему обязательный, а не добровольный характер.

Было бы, однако, неверно считать, что перерождение идеологии в светскую религию началось в 1927 году. Этот рубеж – веха такого поворота во внутренней жизни партии. В отношениях же партии и народа всё началось много раньше. Дело в том, что власть должна быть понята подвластными. В русской истории уже были массовые отказы от повиновения, вызванные потерей понимания (это прежде всего Раскол). Но и введение крепостного права основано на непонимании государями народа. Научные представления об историческом будущем могли обосновывать структуру власти внутри политической монополии и для неё самой, хотя мы только что показали, что и с этим они переставали справляться. Но в значительно меньшей степени (или даже вообще ни в какой) они могли обеспечить повиновение крестьянской массы, поскольку были ей недоступны и непонятны. В противоположность идеологии народного государства, реализованной в полном объёме. Коммунизм же всё более становился тем, чем он и был изначально. Утопией. Но утопия, сделанная основанием сверхвласти, политической монополии, становится светской верой без Бога.

Ценность идеологии (то есть прикладного социального знания) для политики в том, что она даёт массе людей способность самостоятельно и сознательно действовать в ситуации риска и неопределённости. Политические силы, в том числе носители власти, давая идеологию массам, могут опереться на эту самодеятельность при решении своих задач. Но те, кто не способен (по любым причинам) это знание усвоить, остаются беспомощными (для себя) и бесполезными (для власти).

Если часть рабочих усваивала «азы марксизма» в кружках, дающих хотя бы иллюзию понимания, то крестьяне воспринимали всё через призму вековых представлений, на язык которых научные истины не могли быть переложены. Да и были в массе своей просто неграмотны. Крестьянская самодеятельность была укоренена в обычае; там же, где обычай неприменим, обращались к вере. При этом Священное Писание им было недоступно, и истины Христовой веры они воспринимали через практические наставления грамотеев-начётчиков. Вот и теперь, когда всё вокруг стремительно теряло связь с обычаем, они нуждались в практическом наставлении применительно к конкретным переживаемым житейским ситуациям. Чтобы такое наставление было воспринято, нужно было завоевать признание крестьянской массы.

Основания для этого были, похоже, серьёзными. Доверившись Ленину и вслед за ним большевикам, они не могли заподозрить, что новая власть будет действовать так прямолинейно, не ограничивая себя правом и тем более сугубо крестьянской совестью. Красную Армию, городское население, работающее на заводах и фабриках, обеспечивающих армию, нужно было кормить. Сделать это можно было за счёт диспаритета цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию, а когда он перестал работать, то за счёт прямых изъятий. Крестьянство готово было разочароваться в большевиках и отказать им в повиновении. У. Буллит[120] свидетельствует, что Ленин в разговоре с ним как представителем президента САСШ был готов согласиться на сокращение России до пределов Московского царства в обмен на мир с международной интервенцией и создание на остальной территории империи региональных «демократий» – настолько «красный царь» был не уверен в народной поддержке новой власти. Буллит был «левым» и сочувствовал большевикам, так что у нас нет оснований сомневаться в этом свидетельстве.

Восстановить народное доверие можно было только используя народную нравственность. Государственная народная мораль была реализована коммунистами в масштабе всего общества и применена к народу его же именем в качестве закона. Поскольку, как мы писали выше, «зачистка» прежнего официозного православия прошла сравнительно безболезненно (народной войны «за православную веру» не случилось), народная нравственность проложила дорогу светской религии, занявшей освободившееся место. В итоге советский народ принял собственное народовластие безоговорочно, как то, о чём мечтал.

Но и народная вера, давно ушедшая в раскол, массовая и вместе с тем потаённая, никуда не делась. Она сохранила своё «катакомбное» состояние, а с ним и место в сердцах множества русских людей и коммунистов. На фронтах Гражданской войны, Халхин-Гола, «зимней» и Отечественной войн мало было бойцов и командиров, не носивших нательный крест или ладанку, подчас рядом с партбилетом. И не добавлявших про себя к кличу «За Родину, за Сталина!» слова «и за веру Христову». Личное исповедание Сталина остаётся тайной. Наркомвоенмор Климент Ворошилов спас от разрушения храм Святого Климента в Замоскворечье. Но в атеизме младших поколений партийной верхушки уже не было сомнений. Такого радикального безбожия, применённого к власти и социальной организации, история до них не знала, хотя современный западный истеблишмент их и в этом уже превзошёл. Трудно не увидеть за радикальным безбожием их ревность к Богу, притязание занять его место. В нём выражалась демиургическая, а не властная позиция политического коммунизма.

Свою борьбу за народное доверие советская власть начала с того, что поддержала народное представление об отказе от института собственности. Она даже распространила этот отказ на хозяйство в целом, придав ему религиозное значение в рамках светской и безбожной коммунистической веры. Что не помешало большевикам лишить крестьянское хозяйство органически присущей ему самодеятельности. Хотя именно она и наполняла смыслом труд как ядро крестьянской нравственности, как источник совести. «Советизм», новый способ организации жизни, созданный для поддержания общественного хозяйства, вырвал крестьянскую трудовую нравственность из её привычной сферы применения, абстрагировал её и превратил из нравственности в мораль. Он распространил её на промышленность, где ранее она была неуместна, так как промышленный труд не самодеятелен, а организован административно. А затем вернул её в деревню уже в новой промышленной редакции и сделал обоснованием превращения аграрного сектора в индустриальный – в колхозы и совхозы. Но труд, не будучи самодеятельным, уже не мог быть источником и основанием нравственности. Так труд превратился в абстрактную, навязываемую извне моральную норму.

Советская трудовая мораль, абстрактная норма, извлечённая из исторической народной жизни (но и оторванная от неё), разрушенной в ходе преобразования общества, была применена к наёмному, эксплуатируемому труду, описанному и понятому Марксом как результат «отчуждения». С резко возросшей, по сравнению с царской Россией, нормой эксплуатации. Моральный долг трудящегося состоял в том, чтобы отдать все свои силы по приказу коммунистической партии и по найму у советского государства безо всякой иллюзии договора (который и так, по Марксу, есть фикция в трудовых отношениях) на благо всего народа, прежде всего его будущих поколений. Ради построения коммунизма, ибо именно так понималось это будущее благо.

Нельзя не заметить, что такой «наём» следовало бы назвать «мобилизацией». И действительно, в условиях, когда необходимость мобилизации очевидна, советская мораль обеспечивала должный уровень трудовой мотивации. Впрочем, её для этого и создавали. Не выдержала она испытания спокойным, мирным временем, когда нужда в мобилизации отпала или по меньшей мере перестала быть очевидной для всех.

Нужно отметить ещё один важный результат введения советской трудовой морали. Если для крестьянина «народ», «міръ» был его конкретной общиной и дан был ему непосредственно, то советскому человеку его собственный советский народ был дан первоначально лишь теоретически. Чувственно-конкретную форму, реальность он обрёл много позже на основе переживания исторического опыта мобилизации и сплочения в ходе Великой Отечественной войны, великих строек, освоения целины и даже ГУЛАГа. Советская трудовая мораль освятила включение в единообразные трудовые отношения всего населения, сделала политически тождественными опору власти на трудовые элементы и на народ в целом. Тем не менее государственная трудовая мораль несла в себе две проблемы: связь с коммунистической утопией и абстрактность, несамодеятельность труда (из которой вырастала формальная равноценность труда всех трудящихся, «уравниловка»). Эти проблемы привели государственную трудовую мораль к кризису и распаду.

Сталин ликвидировал Троцкого в 1940 году. Почему это было важно для Сталина? Глуповатая «бытовая» точка зрения, навязываемая антисталинской пропагандой, проста и незамысловата: опасался конкурента, мстил, получал удовольствие от убийства. Между тем Троцкий писал две статьи в день, которые становились известны всему миру (по крайней мере той его части, где «увлекались» социал-демократией и коммунизмом). А ими «увлекались» везде. Если Сталин олицетворял «римский» культурный вектор в русском коммунизме – сделай всё сам(это и есть ленинское наследие – большевики должны взять власть, а поскольку они суть никто, то сделать это можно только взяв сверх-власть), то Троцкий[121] сфокусировал в себе «греческую» позицию: нужно убедить других. А последнее при современных ему средствах коммуникации и массовой информации можно было делать, находясь далеко от места действия.

Троцкий убеждал продолжать революцию. Он утверждал, что достичь коммунистического общества в одной пусть и очень большой стране стратегически невозможно. Приняв решение работать с одной страной, Сталин мог лишь продолжать её историю. А это история империи. Троцкий остался вождём, тогда как Сталин стал императором. В отличие от Наполеона, ему для этого не пришлось никого завоёвывать. Место было вакантно. Взявшись за власть (а значит и за строительство государства, пусть и находящегося в подчинённом положении), Сталин предопределил русский, исторический путь своей деятельности.

Сталин был ленинистом, он твёрдо следовал завету Ленина: взять, держать и укреплять власть. Коммунизм у него из цели превратился в метод, в средство удержания власти, из расплывчатого ориентира в неопределённом будущем — в процесс изменения людей в настоящем. Пределы этого изменения были достигнуты с окончанием Великой Отечественной войны – Сталин продолжил дело Петра Великого, модернизировав уже не элиту, а всё население страны, которое испытало куда бо́льшие перегрузки, чем элита двумя столетиями ранее. Гитлера победил реальный русский коммунист, русский человек, поднявшийся до отождествления себя с народным государством, которое он строит, и ставший личностью, а значит, действующий в истории.

Из-за такого переосмысления коммунизма Троцкий считал Сталина отступником от идеалов революции и обличал его в этом. Коммунизм, по Троцкому, должен двигать революцию. Коммунизм для революционера должен быть идеалом. Его нельзя строить.

Троцкому нужен был хаос – он был идейным противником и оппонентом Ленина. Пусть и эта страна сгорит в пламени всеобщего отрицания, и все остальные. Троцкий действительно собирался разрушить весь мир. До основания (какое оно, интересно?). А затем… Вот тогда и посмотрим, чья вера сильнее. И какая. В этом выражался подлинный космополитизм Троцкого.

Революционер троцкистского толка, стремящийся к мировой революции и только через неё и после неё к коммунизму, призывал бы немецкий пролетариат перейти на «общую сторону» борьбы с капиталом. Родину он защищал бы постольку поскольку – как стартовый плацдарм «мирового пожара». Но немецкий пролетарий уже послал русского пролетария куда подальше ещё в Первую мировую. А польский, финский, английский и французский сделали то же сразу после революции.

Третий (Коммунистический) интернационал, сокращенно Коминтерн, был создан в 1919 году по инициативе Ленина именно для восстановления «пролетарской солидарности». Он объединял коммунистические и рабочие партии разных стран, видевшие образцы для подражания в партии большевиков и её революционной тактике. Тогда перспектива мировой пролетарской революции ещё представлялась реалистичной, именно в этом была первоначально главная цель Коминтерна. Партии, входившие в Коминтерн, должны были поддерживать все вновь образующиеся социалистические республики. После завершения Гражданской войны в России и поражения революционных выступлений в странах Европы (Венгрии, Германии, Болгарии) стало ясно, что единственный объект такой поддержки – это СССР. Начиная с пятого конгресса (1924) деятельность Коминтерна стала постепенно фокусироваться на продвижении интересов СССР. Что встретило сопротивление со стороны Троцкого и его сторонников. Хотя они пользовались влиянием в ряде коммунистических партий, преодолеть указанную «сталинистскую» тенденцию им долго не удавалось. Поэтому в 1930 году они взяли курс на раскол Коминтерна, создав «Международную левую оппозицию». Пропаганда Троцкого о Сталине как изменнике делу революции нашла путь к сердцам европейских «революционных масс». Раскол Коминтерна обесценивал его в качестве инструмента внешней политики СССР. Преодолеть раскол путём репрессий против деятелей оппозиции не удалось. Поэтому Сталин дистанцировался от Коминтерна, свернул работу с ним и при первом удобном случае[122] распустил.

Тут проявились масштабы и природа опасности, которую представлял Троцкий. Он был опасен не как конкурент. О, если бы он только претендовал на власть! Тогда всё было бы значительно проще. Он был бы своим. Но власть Троцкому была не нужна. Ему нужно было влияние. И влияние это было деструктивным, оно ослабляло имперское ядро сталинской политики, нацеливалось на разрушение патриотического содержания сталинизма.

Покончить с Троцким и троцкизмом до нападения Германии на СССР было очень правильно. Предусмотрительно. Та часть репрессий, которая (в отличие от борьбы с иностранной агентурой, саботажем и вредительством) имела собственно политическую направленность, в основном и была борьбой с троцкизмом. Ни в коем случае нельзя преуменьшать значение реальной опасности троцкистских настроений и организационных усилий. Троцкистское движение даже после войны продолжало разрушать коммунистический авторитет СССР – победителя нацизма. Маоизм европейских левых (переориентация их на Мао Цзэ-дуна) в условиях конфликта Китая с СССР был во многом делом рук троцкистов. Так что, конечно, никакой паранойей Сталин не страдал. Попробуйте вести деятельность с подобными рисками – и увидите, как дорога́ возможность любого предупредительного действия.

Немецкое влияние на Россию можно отсчитывать с Немецкой слободы и Анны Монс, которых посещал юный Пётр, будущий император. Можно – с возвращения его потомков на русский трон через Курляндию. А можно – с присоединения самой Курляндии, а также Лифляндии и Эстляндии, вследствие чего остзейские немцы стали русскими. С прихода на русский трон Гольштейн-Готторпов. Немецкое влияние было многоканальным.

Русские учились в немецких университетах:

Ломоносов веком ранее учился в Германии у Вольфа (которого Пётр I звал в Россию). Именно германская правовая система стала образцом для подражания и источником рецепции правовых норм и понятий для государства, основанного Петром Великим. По превосходному немецкому образцу в России создавали среднее и высшее образование. Русская философская мысль начинала с освоения Гегеля и Канта, а не с Платона и Аристотеля, так что русское восприятие немецкого марксистского синтеза английских идей (социал-демократии и политэкономии) с гегельянством было вполне подготовлено.

Основной торговый оборот России перед мировой войной шёл именно с Германией. Возрастающее отрицательное сальдо его баланса вносило существенный вклад в ухудшение общего внешнеторгового баланса России. Это, в частности, вынудило Николая II снизить таможенные тарифы для немецких товаров, ранее защищавшие от них внутренний рынок, из-за введения немцами встречных заградительных пошлин на ввоз русской пшеницы. Именно это побудило русское купечество отбросить верноподданнические настроения и взять курс на свержение самодержавия (см. II.3.1.3).

И наконец, встаёт в полный рост вопрос о войне с Германией. До сих пор существует точка зрения, что будь Николай II «умнее», прояви он «волю» противостоять проискам английской дипломатии и агентуры, воевать с Германией он бы не стал. Возможно. А Германия с нами?

Немецкие земли конца XVIII – начала XIX века представляли собой сухопутный «архипелаг» королевств, княжеств, герцогств, мелких курфюршеств и карликовых квазигосударств. Весь этот конгломерат из трёх с половиной сотен разномастных оргструктур объединялся рамками Священной Римской империи германской нации (СРИГН[124]). Она была основана в 962 году германским королём Оттоном I как преемница империй Древнего Рима и франков Карла Великого. 31 октября 1517 года Мартин Лютер прибил к вратам храма в Виттенберге свои тезисы против папства и католицизма. Реформация и последовавшая Тридцатилетняя война лишили СРИГН центральной власти (власть императоров стала номинальной) и раскололи её на протестантский север и католический юг. Их лидерами стали, соответственно, такие сильные, но недоразвившиеся локальные государства, как Пруссия и Австрия.

Наполеон перекроил германское пространство по своему усмотрению и de facto уничтожил СРИГН. В ходе последующих войн из более чем 200 государственных образований, существовавших на территории СРИГН, сохранилось лишь 40, сильно изменивших свои территорию и статус. Окончательным устройством германских дел занялись на Венском конгрессе победители Наполеона, среди которых Пруссия и Австрия, конечно, присутствовали, но доминировала Россия.

Всё это стало для немцев великим национальным унижением. Вызрело широкое понимание неизбежности германского объединения «собственными силами», Пруссия и Австрия возглавили этот процесс, конкурируя друг с другом.

В отличие от католической Австрии, действовавшей традиционными, чисто политическими методами, Пруссия дала германскому объединению основание, глубоко укоренённое в немецкой мысли. Путь к нему начался с интеллектуального изобретения средневекового мыслителя Экхарта Хохгайма, прозванного Мейстером Экхартом (1260–1328). В поисках рационального понимания главных тайн христианского учения – триипостасности Бога и двуприродности Христа – он ввёл понятие «Божественной природы» или «Божественности» (Gottheit). Она должна была пониматься как безличное универсальное начало, выражениями которого являются личностно окрашенные ипостаси Бога и природа Христа. Из чего вытекали, в частности, такие следствия:

Это учение было отвергнуто церковью и по итогам инквизиционного процесса осуждено папой Иоанном XXII. Однако впоследствии оно если и не было всецело воспринято немецкой Реформацией, то на взгляды Лютера оказало серьёзное влияние. Позже именно оно в философии Гегеля стало источником концепции «Абсолютного духа» (самим явлением которого в истории Гегель покончил с Богом), а затем развилось до атеизма и человекобожия.

Проникновенная гегелевская «Жизнь Иисуса» с большой любовью к герою всем своим содержанием передаёт основную мысль: Иисус Христос – одухотворённый человек. Фауст Гёте стал универсальным героем германского духа. Его стремление к бесконечному Шпенглер с естественным немецким чувством превосходства приписал европейской культуре в целом под именем «фаустовского начала». Новалис и Гёльдерлин измыслили романтическую немецкую душу (на уровне мещанского воспитания превратившуюся в немецкую сентиментальность, доходящую до невыносимой пошлости или жестокости – смотря по обстоятельствам). Немецкая музыка от Баха до Брамса как никакая другая намечала переход от веры в Бога к духовности – безбожному устремлению к идеальному.

Гегель же объяснил вполне ясно, что наличная прусская государственность есть не более и не менее, чем воплощение Абсолютного духа. В практическом приложении это означало, что именно немцы достигли вершины возможного человеческого развития. Немецкая культура указывала на абсолютное цивилизационное превосходство немцев. Оставалось лишь политически реализовать его.

В 1864 году победоносная война Германии и Австрии против Дании за Шлезвиг и Гольштейн позволила Отто фон Бисмарку сделать Пруссию доминирующей силой в Германии. В 1866-м Германский союз, созданный 8 июня 1815 года на Венском конгрессе победителей Наполеона, прекратил своё существование с победой Пруссии (и Италии) уже над Австрией в Семинедельной войне. Так Пруссия стала единственным лидером объединения германского пространства. Окончательно решил «австрийский вопрос» Гитлер (сам австриец) путём аншлюса (поглощения) Австрии Третьим рейхом 12–13 марта 1938 года. Чудовищный разгром Франции во Франко-прусской войне 1870–1871 годов (спровоцированной Бисмарком, но начатой Наполеоном III) поставил точку в вопросе о том, кто главный не только в Германии, но и в континентальной Европе. Не считая России, о роли которой речь пойдёт чуть ниже.

Окончательно сложилась идеология германского превосходства. Немецкий народ с его высшей культурой и мощным вооружённым государством заслуживает большого имперского пространства. В этом Германия должна опираться на небо. Не в смысле авиации, хотя и в этом смысле тоже. Англичанам досталось море, русским – земля. У Германии же есть только небо – небо её мыслителей, её ума, её культуры. Таков немецкий подход к борьбе, немецкий способ самоопределения и мышления. Это и её способ добиться превосходства на деле. Поэтому уже в 80-е годы XIX века Германия превзошла Англию в статусе ведущей технической страны мира[126]. Ведь создать империю необходимо военной силой, а возможно – лишь с использованием всех возможностей немецкой науки и техники. И вот уже не только немецкие пушки, но даже немецкие дредноуты стали лучшими в мире. На это раньше всегда претендовали англичане, но Ютландское сражение Великой войны потом доказало это на практике. Прусский учитель создал немецкого солдата и выиграл для Пруссии – и Германии – её войны.

С Россией всё было непросто: её Остзейский край (Курляндия, Лифляндия и Эстляндия) многими в Германии считался частью естественного жизненного пространства немецкой нации. Это превращало Россию в ближайший следующий объект её имперских притязаний. Поэтому Россия не могла не столкнуться с немецкой гегемонией. Настолько не могла, что вступила в противоестественный союз с Англией и Францией. Никакие родственные связи с Гогенцоллернами или выгоды от экономического сотрудничества с немцами не могли перевесить того факта, что за полвека в Европе из германского студня выродился чудовищный монстр, приравнявший органные трубы к пушечным стволам.

Да и остзейские «немцы» больше не принадлежали Германии и немецкому народу. Они давно стали русскими, что и доказали с началом войны воинским искусством и мужеством, проявленным на фронте, и даже сменой фамилий, что было актом самоидентификации[127], а не проявлением страха перед возможными преследованиями.

Весь ход событий на русско-немецком фронте, начиная с Брусиловского прорыва (май-сентябрь 1916 года) и до января 1917-го, показывает, что Германия (Большая Пруссия) была обречена на военное поражение от России. Снарядный голод, сдерживавший русскую армию в начале войны, был преодолён. Предотвратить неизбежное могла только русская революция, и немецкий Генеральный штаб сделал всё, чтобы ей помочь, располагая разветвлённой агентурной сетью в России (мы ничего подобного в Германии не имели). О силе русского оружия говорит тот факт, что и после отречения царя (потери Главнокомандующего) при полной неразберихе в столице, распропагандированной армии фронт не рухнул за несколько дней или недель (на что рассчитывали немцы). В конечном счёте революция подкосила – и очень быстро – и саму Германию, приведя её не только к поражению от союзников России, но и к национальному позору либеральной Веймарской республики.

Монстр восстал из мёртвых после всего-то 15 лет небытия. Разумеется, ему помогли. Англосаксы прежде всего. Дело было только за тем, чтобы направить его в нужную сторону – против русских. Для этого Гитлеру отдали Чехословакию, сразу удвоившую базу военной промышленности Третьего рейха. Разумеется, предварительно гарантировав Чехословакии безопасность, чтобы она не дёргалась и немцы имели преимущество внезапности. Британская политика умиротворения Гитлера заключалась в умиротворении его относительно Британии. Но когда СССР, последним из европейских стран, всё-таки заключил с Германией договор о ненападении («пакт Молотова – Риббентропа»), оказалось, что война немцев с русскими откладывается по крайней мере тактически. Тогда, после двадцатилетнего антракта, сменившееся в Лондоне правительство (Черчилль: «А я ведь говорил!») открыло второе отделение мировой войны в Европе, объявив её Германии. Это вовсе не означало начала решительных боевых действий. Гитлер милостиво и дальновидно позволил англичанам эвакуироваться из Дюнкерка, сконцентрировавшись на подчинении Франции и других континентальных стран. Это было именно подчинение, а не завоевание. Особенно полезные страны были сохранены в нейтральном статусе – Швейцария (деньги, переговоры), Швеция (сталь), Испания (международный трафик). Однако даже коварный Черчилль понимал: немецкий монстр должен быть уничтожен. Либо до его победы над русскими, либо после. Поскольку Европа признала цивилизационное превосходство немцев, она стала нацистской.

«Немецко-фашистские захватчики» – термин советского политического лексикона. Немцы себя фашистами не считали и не называли. В качестве самоназвания термин «фашизм» использовался в Италии. В немецкой идеологии фашизму соответствует немецкий (прусский[128]) социализм, понимаемый как абсолютная солидарность нации (включающей и народ, и элиту) по формуле «все за всех», которая достижима (и это уже Гитлер) только при условии расового очищения, прежде всего при устранения еврейского элемента. Такой социализм – это национал-социализм (сокращённо – нацизм), основа программы NSDAP (Национал-социалистической немецкой рабочей партии). Все немцы должны быть объединены в рамках одного государства. Немцам нужно жизненное пространство. Эти цели должны быть достигнуты военным путём. Германия должна восстановить свою мощь. Капитализм и коммунизм равно неприемлемы. Нацизм понравился немцам, и они проголосовали за него. А потом поддержали абсолютизацию власти Гитлера и его партии. И дело не только в унижении прежнего поражения и вызванных им экономических бедствиях. Гитлеровская программа преемственно и без каких-либо противоречий продолжает программу Бисмарка. А та в свою очередь вырастала из германского стремления политически реализовать культурное превосходство.

Новым во всей преемственной линии претензий Германии на гегемонию в европейской части континента было применение расовой теории. Очень любопытно, что немцы не смогли без неё обойтись, хотя американцам никакая теория не была нужна для того, чтобы практически истреблять «краснокожих» индейцев и заковывать в кандалы рабства «чернокожих» негров. Японцам не нужна была расовая теория, чтобы истребить за тот же военный период больше «жёлтых» (как и сами японцы) китайцев и корейцев, чем смогли ликвидировать немцы из числа всех народов, до которых удалось дотянуться. Имела место только расовая практика. Причём не менее, а более жестокая, чем немецкая. Азиатская. Реализованная народом, в принципе не знавшим христианства. В этом и была загвоздка: расовое чувство немцев (выросших в христианской цивилизации) пришлось специально культивировать в чисто политических и военных целях. А без теории – задействования ума – у немцев это никак не выходило.

Интерпретация немецкого превосходства в расовых терминах, сконцентрированная на евреях (и цыганах) – это технический приём, который сегодня мы называем политтехнологией. Она необходима, чтобы добиться политической цели быстро, путём известного введения в заблуждение. Блиц-кригу предшествовал блиц-кампф – быстрая борьба. Что можно сделать быстро, чтобы добиться необходимых электоральных результатов? Изолировать и перебить евреев. Забрать их имущество. Отработать на них технологию уничтожения больших масс людей в принципе. Немецкий народ должен был научиться быть расово беспощадным. Вот чего ему не хватает.

Именно расовая теория, представленная как «личная борьба вождя» (Mein Kampf), привела Гитлера к власти – это был его личный политтехнологический трюк. Но как политическая сила нацистская партия продолжала традицию Оттона I, Мартина Лютера и Отто фон Бисмарка, кайзеровскую (имперскую) традицию. Третий рейх – не метафора, а действительная идеология немецкого государства и народа. Она являлась выражением воли, исходящей из немецкой культуры и истории. Расовая теория же была лишь вульгарно-материалистической формой, в которую был облечён возвышенный немецкий культурный идеализм. Данью эпохе и политической ситуации.

Даже без всякого фашизма и нацизма немецкая военно-политическая машина должна была перемолоть и уничтожить Россию, перебить и поработить миллионы русских. Избранная для этого стратегия блицкрига отрабатывалась на старых проверенных европейских соседях, битых уже в войнах предыдущего века. Которые принимали немецкую власть (сдавались), поскольку считали немцев культурными и цивилизованными. Точнее, тоже культурными и тоже цивилизованными, то есть как они сами. А объявленная во всеуслышание расовая теория внушала, что им-то ничего не грозит, удар направлен против носителей другой культуры и другой цивилизации, а точнее – их отсутствия. В этом суть блицкрига как стратегии.

Мы тоже считали немцев развитой нацией, но для нас это не было основанием принимать их власть над собой. Мы-то понимали (может быть, ощущали безотчетно), что тоже представляем другую культуру и другую цивилизацию. Поэтому к русским, в отличие от европейцев, расовая теория как политтехнология оказалась неприменима.

В СССР вторглись миллионы немцев. Это не какая-то особая общественная страта, профессиональная или политическая организация (последняя лишь руководила вторжением). Это был немецкий народ, это была Германия, собранная из германского рассеяния всего-то за полвека (с 1815-го по 1866 год). Прошедшая опыт революции (внутреннего саморазрушения) и поражения от внешних врагов (после всех удач второй половины XIX века), но поднявшаяся вновь. Фашизм/нацизм был лишь одним из инструментов этого подъёма, своего рода допингом. Немцы решили сравняться с англосаксами (американцами в САСШ и британцами в Индии) в расовой практике. Но, создав для этого расовую теорию, они выдали себя с головой, объявив всем, чем именно они будут заниматься. А ускоренная реализация теории дала нежелательную для «имиджа» нации чрезмерную концентрацию «негативных эффектов» – массовых убийств, зверств, геноцида, концлагерей и проч. Всего того, что англосаксы делали в бо́льших масштабах, но гораздо медленнее, дольше, не привлекая особого внимания.

Вот с кем и с чем мы воевали. Политкорректность, навязанная коммунистическим интернационализмом (который обанкротился ещё в Первую мировую – немецкий пролетарий ещё как воевал с «русским пролетарием», а точнее – с крестьянином), не позволяла зафиксировать точно и недвусмысленно, кто именно наш враг. Ведь народ в религии человекобожия и есть бог. А значит, он этически неподсуден. Немецкий народ, давший миру Шиллера и Мюллера[129], не может быть плохим. И на Нюрнбергском трибунале не было культурной и цивилизационной возможности судить немцев. Судили фашистов и нацистов. В результате основная масса преступников ушла от суда и наказания. Все, кто был фашистами и нацистами, с великой радостью в одночасье перестали ими быть, растворившись в неподсудном немецком народе. Но суду истории он подсуден. Историческая вина перед русским народом лежит именно на немецком народе. На объединённой этим народом Германии. И на Европе, признавшей и принявшей власть немцев и пришедшей к нам вместе с ними. И пока эта вина не искуплена. Никакие репарации и труд военнопленных содеянного не компенсируют. Русские не только не стали наказывать немецкий народ (а вот англосаксы стали: немцев – бомбардировкой Дрездена, японцев – Хиросимы и Нагасаки), русские немцев простили. Как христиане. Как православные. Но если появится хоть малейший намёк на то, что повторение случившегося возможно, мы по праву победителей вольны сделать с ними всё, что посчитаем нужным. Vae victis[130]! Только этой решимостью мы можем воздать долг памяти своим павшим. И срока давности он не имеет.

Неизбежная сосредоточенность на фашистско-нацистской оболочке, форме, политтехнологии немецкого феномена уводит нас от его содержания и не позволяет понять подлинную роль немцев в нашей истории XX столетия – от революции до Победы, от победы до падения КПСС и СССР. Но кончилось всё в традициях русской стратегической обороны: немецкий вопрос решали – и решили – и царская Российская Империя, и коммунистический Советский Союз. Одним и тем же методом. Преемственно. Так же был решён и японский вопрос, на что понадобилось на десять лет больше. Мы отказались от завоевания о. Хоккайдо – там слишком много местного населения, в отличие от Курил. Но освобождение Калининградской области (Восточной Пруссии) от немцев наглядно показывает японцам, что в принципе это не проблема. Нам ещё только предстоит разобраться в глубинном историческом смысле нашей Победы, создать полноценную историческую память, знание, а не только запись впечатлений и переживаний участников и очевидцев. Выстроить идеологию Победы. Поэтому Победа занимает всё большее место в фокусе сознания современников (и вовсе не потому, что у СССР «нет другого наследия» или «путинизму больше не на что опереться»). Не знающий своего врага политически бессилен и обречён.

Война с Гитлером была войной с немцами, немецким государством. Поэтому разделение нацизма и Германии в годы войны и подготовки к ней глубоко аисторично.

Фашизм разного толка в межвоенный период существовал повсеместно в западном мире, не исключая Великобританию и США. Но только в Германии он показал всю свою силу и опасность, всю притягательность для немцев, поскольку выбор Германией нацизма/фашизма как способа самореализации немецкого народа был результатом и выражением немецкого духа (со всеми его великими поэзией, философией, музыкой, наукой и промышленностью), доведённого до социально-политической реализации. Немецкого духа как абсолютного!

Но русская власть и народное государство оказались сильнее и мудрее самого сильного и умного европейского государства. Русский ум оказался сильнее немецкого благодаря своему этическому содержанию. Русские всё-таки не перешли той черты нигилизма, которую пересекли немцы, когда можно всё. То, что не было доделано нами в Первую мировую, было сделано в Великую Отечественную.

Когда Сталин в своём докладе об итогах Первой пятилетки (см. II.3.2.4) подчеркивал, что цель нашей индустриализации – не оказаться безоружными «перед лицом вооружённого новой техникой капиталистического окружения», не стать объектом «военных операций внешних врагов», он отнюдь ещё не подразумевал Германию под этими «врагами» и «капиталистическим окружением».

Напротив, до определённого момента Германию рассматривали как своего рода «товарища по несчастью» – страну, пострадавшую от мировой войны и ограниченную в своих возможностях происками внешних врагов. Не были осуждены ни пораженческая позиция большевиков в мировой войне, ни Брестский мир. Германия первой из стран Запада установила дипломатические отношения с РСФСР/СССР, обе страны совместно преодолевали международную политическую изоляцию. В 1926–1933 годы происходило активное военно-техническое сотрудничество СССР и Германии, направленное на преодоление запрета Германии (по Версальскому мирному договору) иметь военную авиацию и подводный флот.

Главными врагами тогда были Великобритания, Франция и Польша. Что было исторически преемственно. Традиционно. Великобритания стала главным антагонистом СССР в мире, активно действуя против него явно и тайно. Во Франции царило широкое недовольство отказом РСФСР/СССР от обязательств по займам российского правительства, размещённым в стране перед мировой войной. Она также активно помогала Польше. Польша же переживала эйфорию от обретённой независимости и победы (как они это трактовали) в войне 1920–1921 годов над Россией – «традиционным врагом и угнетателем». Под влиянием Ю. Пилсудского происходила милитаризация страны, формировались великодержавные притязания на распространение Польши «od morza do morza»[131].

К 1929 году большинство ключевых горных, металлургических и машиностроительных предприятий страны возобновили свою работу, достигнув и в ряде случаев превзойдя уровень производства 1913-го. Однако дальнейшему ходу индустриализации препятствовал прежде всего низкий технический уровень производства, обусловленный износом и устареванием оборудования. Большие трудности сопровождали строительство новых предприятий, предусмотренных планом ГОЭЛРО. Было очевидно, что без широкого импорта оборудования, а также некоторых стратегических материалов ситуацию изменить не удастся.

Существовал также значительный дефицит инженерно-технических кадров, для ликвидации которого прилагались большие усилия. К 1925 году возобновили работу все существовавшие в стране технические и сельскохозяйственные вузы. Технические вузы сохранили воспринятую Россией ещё в первой половине XIX века немецкую образовательную модель Гумбольдта/Шлейермахера и обеспечивали уровень подготовки, не уступавший аналогичным учебным заведениям Европы (в США тогда таких вузов не было вовсе)[132].

Следует подчеркнуть, что убыль их профессорско-преподавательского состава за время Гражданской войны и разрухи была вопреки бытующим мифам минимальной. Советская власть признавала важность сохранения этого контингента и не только обеспечивала профессоров пайками, но и в первую очередь привлекала их для решения постоянно возникавших практических задач, требовавших высокой квалификации. Справедливости ради следует сказать, что как раз среди научно-технической интеллигенции многие и до революции разделяли «левые» убеждения, происходя из среды революционного студенчества или солидаризируясь с ним.

Но дело было не просто в том, чтобы восстановить систему высшего образования. Мы уже писали, что рывок в науке, технике, промышленности был бы невозможен без модернизированного населения. Поэтому систему высшего образования необходимо было сделать средством модернизации народа. Её надо было такой спроектировать впервые.

Для обеспечения «входного потока» вузов ещё в 1919 году были созданы так называемые рабочие факультеты («рабфаки») – образовательные учреждения, за 3–4 года готовившие к поступлению в вузы рабоче-крестьянскую молодёжь, не имевшую не только стандартного среднего, но и почти совсем никакого образования. Рабфаки создавались преимущественно при средних школах и вузах, то есть там, где имелся необходимый педагогический состав. Краткие сроки подготовки достигались как за счёт высокой интенсивности обучения (8 часов классных занятий и более), так и за счёт отказа от большинства непрофильных общеобразовательных дисциплин. В 1925 году была также создана Всесоюзная промышленная академия («Промакадемия») – вуз, специально ориентированный на выпускников рабфаков, учебный процесс в котором был адаптирован на специфику этого контингента. Он предназначался не просто для подготовки инженерных кадров. Он по образцу военных академий должен был готовить технически сведущих организаторов промышленности, будущих руководителей предприятий, трестов, главков.

Выпускники рабфаков составили 40 % суммарного приёма всех вузов в 1925 году. В дальнейшем по мере укрепления советской школы этот процент постепенно снижался, и в середине 30-х рабфаки были закрыты.

В наше время циркулирует несколько мифов, связанных со становлением советского высшего образования.

Первый – отсутствие возможности получить высшее образование для выходцев из «бывших эксплуататорских классов». Он основывается главным образом на свидетельствах ряда известных личностей и касается тех, кто по разным причинам не мог или не хотел такое происхождение скрывать. В то же время анализ биографических интервью (проведённых при участии одного из авторов) нескольких сот известных учёных, инженеров и организаторов промышленности, окончивших советские вузы с 1923-го по 1940 год[133], показывает, что неподобающее социальное происхождение имели 2/3 опрошенных. Скрыть его не составляло труда, так как дореволюционные метрические выписки, в которых фиксировалась сословная принадлежность родителей, часто утрачивались в период революции, Гражданской войны и разрухи. При их восстановлении «неудобную» запись легко опускали. Никаких других подтверждающих документов обычно не требовалось.

Второй – низкая квалификация выпускников советских вузов – целиком и полностью является вымыслом. Об этом свидетельствует не только многочисленность выдающихся учёных, инженеров и организаторов промышленности, окончивших эти вузы. Об этом говорит и превосходный технический уровень созданных ими машин, приборов, систем вооружения и т. п. Но не в меньшей степени об этом говорят сами современники.

В 20-е годы – период особенно острого кадрового голода – в страну активно приглашались инженеры из-за рубежа. Нам не удалось обнаружить каких-либо официальных данных об их численности, в том числе потому, что большая их часть нанималась на период реализации какой-либо программы или стройки. Учитывая эту «ротацию», можно на основе суммирования известных данных по отдельным отраслям и объектам считать, что за период с 1925-го (до того иностранные специалисты работали преимущественно на иностранных же концессиях) по 1936 год (когда практика их приглашения существенно сократилась) в СССР проработало не менее 12 тысяч иностранных инженеров. Причём преимущественно из Германии и США. После 1929 года, с началом Великой депрессии, стали преобладать американские инженеры. Это связано не только с наступившей в США массовой безработицей, но и с важным событием, о котором речь пойдет несколько ниже.

Пока же попытаемся оценить сравнительную квалификацию советских и американских инженеров. Многочисленные документы (от личных воспоминаний до материалов судебных процессов по делам «о вредительстве») уверенно свидетельствуют о постоянных и массовых разногласиях между советскими и американскими специалистами. Они концентрировались вокруг двух важнейших тем: сроков выполнения работ и применения нестандартных, «не апробированных» технических решений. И конечно, сопровождались взаимными обвинениями в некомпетентности и непрофессионализме. Обычно это толкуется в пользу иностранцев, ведь они «рабфаков не кончали».

Для понимания истинной подоплёки нужно знать некоторые факты.

Советские инженеры после рабфака проходили в техническом вузе полный курс обучения, дающий серьёзную теоретическую подготовку и воспитывающий дисциплинированное мышление. Это позволяло им одинаково свободно оперировать с любым содержанием, освоенным наукой. В соответствии с требованиями вышеупомянутой немецкой модели считалось, что инженер, независимо от избранной им специализации, должен быть способен решать технические задачи в любой области техники, будь то строительство, металлургия или электротехника, включая и такие области техники, которых ещё не существовало в период его обучения. При этом он должен был уметь придумать, спроектировать и при необходимости построить любое техническое устройство. Изобретательство (теперь говорят – «инновативность») считалось неотъемлемым признаком инженерной профессии.

В противоположность этому в США до мировой войны было всего два технических вуза (MIT и Caltech), последний из них находился ещё на этапе становления. Подавляющее большинство инженеров в США были самоучками, освоившими профессию на собственном опыте или в качестве «подмастерья» старшего коллеги. Существовали технические общества («саморегулируемые организации» – как мы бы теперь сказали), подтверждавшие квалификацию таких инженеров-практиков. При такой «подготовке» технический кругозор этих инженеров ограничивался знакомыми им из опыта техническими решениями. Их способность творчески отступить от рутинной, обкатанной схемы, а тем более создать новую, была крайне ограниченной. Неудивительно, что они поражались количеству изобретений и рацпредложений, поступавших от советских коллег.

Можно сказать, что между русскими и американскими инженерами существовал устойчивый когнитивный диссонанс, временами доходивший до полного взаимного непонимания. Это, впрочем, наблюдалось до и во время мировой войны: хорошо известны очаги подобных конфликтов, возникавшие, например, при постройке крейсера «Варяг» на верфи Крампа в Филадельфии или же при попытке запустить производство российской «трёхлинейки» на заводах Ремингтона.

Трактовкой этого явления, якобы свидетельствующего о низкой квалификации именно русских инженеров, мы обязаны пресловутому Э. Саттону, автору нашумевшей пропагандистской книги[134], которая должна была ослабить шок, вызванный на Западе в 60-е годы обнаружившимся техническим превосходством СССР.

Упорное сопротивление американских специалистов новшествам имело ещё одну причину: они понимали, что в случае неуспеха их могут обвинить в саботаже. Однако парадоксальным образом именно их сопротивление так порой и было истолковано.

Иную подоплёку мы обнаруживаем в случае споров о сроках выполнения намеченных работ. Американские инженеры привыкли работать по чётким графикам, основывающимся на нормативах затрат труда и времени. Иначе работать в условиях, когда труд работников оплачивается в соответствии с этими нормативами, невозможно. Поэтому освоиться с непостижимой гибкостью производственных графиков, перевыполнением норм, соцсоревнованием они не могли. Советский же инженер, бывший в первую очередь советским гражданином, знал, что перед лицом нависших угроз «промедление смерти подобно», и был готов на всё, чтобы сроки, елико возможно, сократить (что американцы иронически называли “90-day wonder”). Это было ярким проявлением качеств советского человека и его неразрывности с народным государством.

Похожей была и природа разногласий в отношении технической документации: ради сокращения сроков советский персонал был готов при возможности работать по недостаточно детальному, даже эскизному проекту, а при большой нужде – вообще без такового. Выработанная способность советского инженера так работать оказалась бесценной во время Великой Отечественной войны: при запуске «с колёс» эвакуированных заводов, при создании и постановке на конвейер новых моделей вооружения и т. п. Правда, привычка к этому сохранилась и потом, в мирное время, что оказалось уже не так полезно.

Но вряд ли индустриализацию удалось бы успешно осуществить одной лишь ценой чрезвычайных усилий. Некоторые объекты, предусмотренные планом ГОЭЛРО, оставались недостроенными, хотя намеченные сроки истекли. Стало ясно, что даже на основе широкого импорта оборудования и материалов задача индустриализации не может быть решена.

СССР, все ещё испытывавший крайний дефицит инженерно-технических кадров, не мог спроектировать нужные ему заводы самостоятельно – просто не успевал. Германская инженерная среда, в то время самая передовая в мире, славилась своей обстоятельностью, и советские темпы были для неё непосильны. Англия и Франция были враждебными государствами. Оставались США, к тому времени уже впавшие в Великую депрессию. Здесь советский спрос быстро родил предложение.

Найденный выход имел эпохальное значение. Речь идёт о возникновении инжиниринга в его современном значении. Напомним, что в Великобритании, странах Британского Содружества и США «engineering company» – это просто подрядная строительная организация, как это было и в XIX веке. Появление нового качества было связано с деятельностью тех из них, которые брались возводить объекты «под ключ» и имели для этого собственные проектные бюро. Скачок состоял в распространении сферы их деятельности с гражданского строительства на строительство промышленных предприятий.

Это произошло в США, но под влиянием советской индустриализации. Сигнал о возникновении в СССР такой потребности был доведён до деловых кругов США через «Амторг»[135]. Первой ласточкой, прилетевшей из-за океана в 1930 году, стала инжиниринговая компания Albert Kahn, Inc. Инициатива была вознаграждена: компания стала главным консультантом советского правительства по промышленному строительству и получила заказов на 2 млрд долларов. Но, невзирая на отсутствие дипломатических отношений, за ней потянулись и другие инжиниринговые компании, в основном более узкого профиля (так как оригинальными подходами Кана пока никто, кроме него, не владел).

Компания Кана впервые применила «блочную» технологию проектирования, при которой новое предприятие создавалось путём компоновки технологических блоков, основанных на известных технических решениях или прототипах, использованных на действующих предприятиях. В некоторых случаях предприятие даже строилось в США, а затем демонтировалось и вновь возводилось в СССР. Так, например, был построен Сталинградский тракторный завод. По ходу дела решались и нешаблонные задачи. Например, переход к метрическим мерам вместо принятых в США дюймовых не являлся, как может показаться, чисто формальной процедурой: подчас требовалась серьёзная модификация и конструкции изделий, и технологических процессов, вплоть до изменения рецептур сталей. Известен также ряд случаев[136], когда в проекты заводов для СССР закладывались более прогрессивные технические решения, не востребованные в США из-за депрессии.

В результате был накоплен ценный опыт комбинирования традиционных и новых технических решений в рамках отлаженной процедуры проектирования, которую можно назвать индустриальной не только по назначению, но и по способу организации. Инжиниринговые компании оказались способными поставить проектирование предприятий «на поток».

Такой подход оказался настолько продуктивным, что впоследствии стал широко применяться во всем мире. Но первым его тиражировал Советский Союз. По образцу компании Кана была создана советская модель отраслевого проектного института, а первыми руководителями и ведущими сотрудниками возникших вскоре разнообразных ГипроНИИ стали две тысячи советских инженеров, поработавших у Кана и освоивших его прогрессивную технологию проектирования предприятий.

Развившаяся на этой основе советская технология комплексного проектирования и строительства промышленных предприятий оказалась настолько эффективной, что услуги советских проектных организаций оставались широко востребованы в мире до 70-х годов: по их проектам строились заводы не только в Восточной Европе и Китае, но и в Австрии, Франции, Индии.

Следует отметить, что, несмотря на отсутствие дипломатических отношений, уже администрация президента США Г. Гувера способствовала развитию экономических связей с СССР. При нём же для этого появились дополнительные стимулы.

В октябре 1929 года в США разразилась Великая депрессия – лопнул финансовый пузырь денежной эмиссии, в которую вошли и эмитируемые частным порядком акции и ценные бумаги деловых обществ. Биржа рухнула, похоронив состояния и людей, многие из которых прыгали из окон знаменитых американских небоскрёбов. Развитие американского капитала завершилось. Внутренние ресурсы страны были использованы до конца.

Гувер с возникшей ситуацией не справился и уступил свой пост решительному Ф. Рузвельту. В октябре 1933 года в один день принимаются два закона: об изъятии у населения под страхом уголовного наказания металлических денег и о внесении поправки в «Закон о торговле с врагом», которым всё население страны в отношении торговых сделок приравнивается к врагу и тем самым вводится режим внутренней оккупации. Эта поправка обязала всех принимать в оплату долговые расписки – ноты Федеральной резервной системы. В злосчастном 1932/33 сельскохозяйственном году в США произошёл собственный американский голодомор, жертвами которого стали более семи миллионов человек. Цифра надёжно определяется, если реформировать очевидно подделанную демографическую статистику за всё следующее десятилетие, где скачкообразную убыль населения «размазали» по внезапно рухнувшим вдвое темпам прироста, которые потом столь же внезапно и сразу «восстановились».

С учётом этих обстоятельств понятной будет подноготная аналитических рассуждений того человека, который собственно и организовал наше партнёрство-союзничество со США в 1936–1938 годах. Благодаря этому человеку американцы вошли в ситуацию Второй мировой войны стратегически подготовленными.

Джозеф Эдвард Дэвис (Joseph Edward Davies; 29 ноября 1876, Уотертаун, Висконсин – 9 мая 1958, Вашингтон) – американский государственный деятель и дипломат. Был видным членом администрации президента В. Вильсона, близким другом Ф. Рузвельта.

В августе 1936 года Дэвис был назначен первым послом США в СССР. Отправляясь в Москву, он, видимо, разделял с большинством американцев расхожие предрассудки относительно России и был несказанно удивлен, столкнувшись с цивилизацией:

Мы думаем, что это заставило Дэвиса отбросить предвзятость и в остальном, что обнаружил он в СССР.

Вот подборка его высказываний по вопросам, имеющим прямое отношение к нашей теме.

Тогда Дэвис воспринимал подобные процессы только как эпизоды политической борьбы в СССР, но после нападения Германии на СССР у него возникли и другие ассоциации.

Миллионер, адвокат, личный представитель президента США Ф. Рузвельта был послан в СССР, чтобы разобраться, можно ли иметь с русскими дело. То есть заключать с ними выгодные американцам сделки. А то, что доктрина Монро себя изжила и США придётся выйти за пределы своей добровольной изоляции, было ясно. Нужен был новый источник дохода и ресурсов. Капиталистический способ производства в замкнутом пространстве себя исчерпал. Предстоящая война выглядела многообещающе.

Можно пытаться сделать из Дэвиса «сталиниста», почему бы и нет? Так поступают демагоги и у нас, и в США, чтобы обесценить его точные, глубокие, правильные оценки. Да что там, ведь и Рузвельта политические оппоненты обвиняли в «коммунизме» за известные черты его экономической политики.

Но ведь ни Рузвельт, ни Дэвис вовсе не были коммунистами. В отличие от своего предшественника У. Буллита, Дэвис не был даже «левым» в западном понимании. Значит, и Сталин – не коммунист? Это Дэвис и сообщает Рузвельту. Он понял, что в России (СССР) взят курс на русскую империю, а коммунизм – только способ осуществления власти. Русские платёжеспособны. У них есть золото. Они суверенны и деятельны – ликвидировали не только немецкую резидентуру, но и «пятую колонну» (в прошлую войну это не удалось). Они устойчивы – внутренний враг (троцкизм, стремление продолжать революцию) подавлен. Политические репрессии? Ну да. То же самое и мы бы сделали, дорогой Франклин. Не только на месте русских, но и у себя. Да разве мы уже не сделали нечто подобное? Русские способны и готовы воевать, пусть ещё и не всё необходимое ими сделано, но это лишь вопрос непродолжительного времени. Вероятнее всего, они победят.

Оценки Дэвиса получили одобрение, что способствовало успешному завершению им переговоров о торговом соглашении между СССР и США. За этим последовал решительный позитивный поворот в отношениях между странами.

Кое-кто удивляется, как это Рузвельту – потом, на излёте войны – удавалось удерживать в рамках, а порой и ставить на место такого искушённого политика, как Черчилль. Мы думаем, что ответ лежит на поверхности: Рузвельт во внутренней политике придерживался мнения, что хорошая игра – это честная игра. Может быть, при помощи таких людей, как Дэвис, ему удалось понять единственную важную вещь: это бывает верно и во внешней политике. Во всяком случае в глазах Сталина и русских. Которые всегда так считали и почувствовали в Рузвельте[141] партнёра – в подлинном, а не нынешнем метафорическом смысле. Быть может, это был последний момент, когда обе наши страны, обе власти и оба народа были настолько близки к взаимопониманию. Куда уж постичь это Черчиллю, для которого политика всегда была построением планов внутри планов внутри планов…

Как бы то ни было, результат состоявшегося выбора курса оказался судьбоносным и для российской индустриализации, и для исхода будущей войны. С привлечением иностранных подрядчиков и на основе западных технологий были построены в первую очередь стратегически важные предприятия чёрной и цветной металлургии, тяжёлого и транспортного машиностроения, электротехники, станкостроения и химической промышленности.

Упоминавшийся Э. Саттон и его сегодняшние эпигоны на Западе, да что греха таить, и в России утверждают, что результаты индустриализации СССР на 100 % сводятся к приобретению западных технологий и достигнуты усилиями иностранных компаний. Сказанное выше вполне доказывает, что это не так.

Но это не так и строго фактически. Многие предприятия были спроектированы и построены СССР самостоятельно. В основном это были предприятия, необходимые для которых иностранные технологии оказывались недоступными из-за их военного значения (например, предприятия оптики и точной механики). В дореволюционной России было единственное такое предприятие (будущее ЛОМО), спешно созданное в Санкт-Петербурге в самый канун мировой войны для производства прицелов, дальномеров, биноклей и другой продукции военного назначения. Тогда изделия производились по лицензиям известной английской фирмы «Барр и Струд». После революции доступ к этим технологиям прервался, поэтому усилия советских инженеров были сосредоточены на изучении наиболее важных изделий и поиске способов воспроизвести их необходимые свойства опытным путём. Преимущества русской инженерной школы позволили удержать это производство на мировом уровне за счёт разработки оригинальных рецептур оптического стекла и технологий его обработки. Для этого ещё в 1919 году был создан Государственный оптический институт. До начала войны были построены два новых оптико-механических завода.

Были и отрасли, где российская наука и техника уже занимали лидирующее положение. В первую очередь радиотехника. В этой области большие успехи были достигнуты ещё до революции. Безотносительно к вопросу о приоритете в создании радиосвязи вообще – в лабораториях Морского ведомства России были созданы лучшие в мире образцы радиотехнического оборудования. К началу мировой войны удалось приступить к оснащению ими вновь строящихся кораблей, а полная замена импортной техники не состоялась лишь из-за недостаточных масштабов производства. Россия была единственной из воюющих стран, где была создана эффективная система радиотехнической разведки. Она с высокой достоверностью отслеживала перемещения соединений германского флота, было организовано информирование об этом Британского адмиралтейства. На основании этих данных был, к примеру, спланирован перехват Грэнд Флитом Флота открытого моря[142], приведший к Ютландскому сражению.

Известно, какое значение Ленин придавал радиовещанию как способу распространения коммунистических идей. Ясно, что для широкого их распространения и дальней связи (что было важно в масштабах России) требовалась высокая мощность передатчиков. Для их создания по инициативе В.Д. Бонч-Бруевича в 1918 году была создана Нижегородская радиолаборатория, в стенах которой были разработаны оригинальные образцы радиоламп и технологии их производства.

В 1922 году заработала радиостанция имени Коминтерна с разработанными в Нижнем передатчиками. Она была тогда одной из самых мощных в мире.

А в 1923-м ведущие немецкие специалисты отметили достигнутый Нижегородской лабораторией явный прогресс по изготовлению мощных электронных ламп по сравнению со США, Англией и Францией (про себя они стыдливо промолчали). Вскоре было создано массовое производство радиоламп и других компонентов радиотехнической аппаратуры.

В 1925 году в СССР были созданы первые промышленные образцы магнетрона[143] – мощного генератора микроволн, ставшего в дальнейшем сердцем радиолокаторов. К началу 1934-го СССР опережал США и Англию в создании радиолокационной техники.

Были и другие отрасли промышленности, создававшиеся СССР самостоятельно по иным причинам.

Низкий уровень товарного производства зерна требовал перехода к промышленным способам ведения сельского хозяйства. Для этого следовало наладить производство необходимой техники. Производство многих вполне современных её образцов было унаследовано ещё от царской России. С производством тракторов вопрос вполне решался путём постройки заводов по западным образцам.

Сложнее обстояло дело с зерноуборочными комбайнами, без которых промышленное зерновое хозяйство было немыслимо. Конструкция комбайна тесно связана с органическими факторами хозяйства: климатом, почвами, сортами возделываемых культур. Большинство производителей комбайнов ориентируются на конкретные комбинации этих факторов, преобладающие в регионах, где ведут хозяйство их потребители. Главные производители зерна за пределами России ведут хозяйство в существенно более благоприятных условиях и на основе совершенно других сортов, для России непригодных. Поэтому выбор моделей комбайнов для России требовал специальных исследований.

Для этого в 1927 году одновременно с закладкой завода, получившего потом название «Ростсельмаш», были закуплены образцы комбайнов главных мировых марок: John Deere, International Harvester, Holt, Case, Gleaner, Massey-Ferguson. Они подвергались испытаниям на специально подобранных делянках, характерных для зернопроизводящих регионов России. На этом основании были выбраны наиболее подходящие модели. Они затем были разобраны, изучены с технической точки зрения, адаптированы к технологии их будущего производства. На этой основе были разработаны промышленные образцы, которые следует считать оригинальными, так как в них комбинировались технические решения, взятые от разных прототипов. Первый из них сошёл с конвейера «Ростсельмаша» в 1929 году. Этот завод, спроектированный и построенный без обращения к иностранным образцам, производил большое впечатление на иностранных посетителей, включая Дж. Дэвиса.

Нельзя говорить об индустриализации без обращения к теме коллективизации. Сейчас чаще упоминают её негативные аспекты, «перегибы». Общепризнанно, что коллективизация была призвана обеспечить сверхэксплуатацию сельского труда для резкого повышения товарного производства. Но нельзя отрицать и того, что коллективизация по своему замыслу должна была опереться на традиционное, общинное сознание крестьянства. Настраивая «обчество», міръ против индивидуалистического элемента, «кулака», коллективизация продолжала инерцию крестьянского протеста против Столыпинской реформы и должна была «выкорчевать» её результаты.

Нельзя сказать, что окончательно состоявшийся выбор был очевиден. Ему предшествовали длительные дискуссии. Все их участники, в принципе, были согласны, что подъём товарного производства необходим и что путь к этому лежит через кооперацию крестьянства. Последний вывод опирался, в частности, на беспрецедентные масштабы кооперативного движения в старой России. Перед мировой войной в России было 33 тысячи кооперативов. За время войны Россия заняла первое место в мире по числу сельских кооперативов (около 50 тысяч) и их членов. В этот период заметно выросло число кооперативов, создававшихся для совместной покупки и использования сельскохозяйственных машин, что исследователи связывают с желанием компенсировать убыль числа работников из-за призыва в армию.

После НЭПа наиболее авторитетные экономисты-аграрии – А.В. Чаянов[144] и Н.Д. Кондратьев[145] – отстаивали «естественный» путь к обобществлению сельского хозяйства через поощрение добровольной кооперации. При этом именно Чаянов в своё время доказал, что единоличное трудовое хозяйство имеет предел своей производительности. А Кондратьев продемонстрировал, что «естественный» ход экономических процессов прерывается в периоды войн[146]. Так что они понимали, что предложенный ими путь потребует значительного времени, а война может положить ему конец.

В противоположность этому Сталин оказался достойным преемником Столыпина, сказавшего:

Эти слова были обращены не к политикам, а к народу[147], от которого он ожидал солидарности с властью, а не противостояния ей. И Сталин приложил все силы, чтобы выкроить для России эти 20 лет, почти преуспев в этом (1921–1941), и пакт Молотова – Риббентропа служил этой цели.

Столыпину нужно было время, чтобы ему позволили поднять Россию. Сталину, знавшему, что времени нет, нужен был не постепенный рост производительности самостоятельных крестьянских хозяйств в ходе «ползучей» кооперации, а стремительный переход к индустриальному сельскому хозяйству.

«Защитники крестьянства» этого призыва не услышали. Поэтому переход к коллективизации был предрешён, и на конференции аграрников-марксистов (20–29 декабря 1929 года) Сталин обрушился на «антинаучные теории “советских” экономистов типа Чаянова», хотя мог бы повторить другие слова Столыпина: «Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества»[148].

Эти слова вообще заслуживают быть эпиграфом и лозунгом всего того, что мы называем сталинской модернизацией.

Была ли сталинская модернизация догоняющей? Она решала проблему отставания. Но не только за счёт переноса образцов продуктов, технологий и знаний. Применялись новые методы проектирования. А главное, ставилась цель подъёма мощи всего народа. Эта цель была заведомо опережающей. В этом сталинская модернизация стала достойным продолжением петровской модернизации. Догоняющий не мог бы победить в войне объединённые силы лидера всей Западной Европы. Индустриализация позволила советской промышленности стать вровень с наиболее развитыми экономиками тогдашнего мира в военном отношении. Советский народ поднялся на цивилизационную высоту, недоступную агрессору.

Сталинская модернизация создала в СССР наивысшую возможную концентрацию всех экономических сил – всеобъемлющую монополию. Только благодаря ей стало возможно, в частности, многократное превышение уровня производства таких сложных видов вооружения, как танки и самолёты, и над противником (Германией с подчинённой ей Европой), и над союзниками. Что обеспечило СССР решительную победу в войне. Эта монополия стала и главным конкурентным преимуществом в послевоенном соревновании СССР с Западом. Она позволила восстановить разрушенное хозяйство страны без «экономической помощи» США. В итоге эта помощь стала способом подчинения Европы (и Японии) интересам США, а мы сохранили свой суверенитет. Эта монополия позволила нам победить в гонке вооружений и тем принудить Запад к заключению ряда соглашений об их ограничении. Из-за неё Западу пришлось воздвигнуть «железный занавес», защищавший его не столько от политических и военных угроз, сколько от экономической экспансии СССР.

За этим сталинским способом модернизации стояли научные представления марксизма-ленинизма. Согласно его теории на высшей и последней стадии своего развития капитализм характеризуется высочайшим уровнем монополизации производства и эксплуатации труда. Такова теория экономики капитализма. Теории экономики социализма не было, но Сталин реализовал сверх-монопольный подход к производству и сверх-эксплуатацию труда, организованную сверх-властью партии. Эти три сверх-сущности были реализованы в том числе через механизм репрессий, который должен был заменить экономическую конкуренцию, отсутствующую в такой хозяйственной системе, в качестве метода стимулирования. Этот сталинский способ организации экономики троцкисты (Тони Клифф) называли «государственным капитализмом», а не «социализмом» и обвиняли Сталина в предательстве марксизма, несмотря на то, что кроме сверх-монопольного способа организации производства и сверх-эксплуатации труда был реализован чуждый капитализму принцип общественного (общенародного) распределения прибавочной стоимости вместо частно-капиталистического её присвоения. В какой-то момент в СССР такую систему стали называть социально-производственной. Теории для неё марксизм не создал – и не мог создать. Именно поэтому Сталин требовал от советской науки создания «политэкономии социализма», утверждая, что «без такой теории нам смерть». Однако официальная советская гуманитарно-экономическая мысль была уже скована догматикой вульгарного марксизма и решить поставленную задачу не могла.

Модернизация народа не просто сплотила его, обеспечила его солидарность с партией и государством, позволила выстоять в трудовых и боевых испытаниях. Она придала ему принципиально новое качество, которое позже назвали «новым типом исторической общности людей – многонациональным советским народом». И это не образчик «советской демагогии», а совершенно точная квалификация социального явления, действительно небывалого в истории.

Народ – это сообщество людей, политически оформившее свою целостность и самобытность путём создания государства. Уникальность пути, приведшего к образованию советского народа, в том, что составляющие его этнические группы («национальности») сохранили свою индивидуальность (культуру, обычаи, образ жизни) при единстве исторического самоопределения. Это стало возможным благодаря нескольким обстоятельствам.

1. Имперское пространство осваивалось русским народом путём диффузии, без порабощения коренных народов. Приносимые им элементы государственности образовывали общую рамку для совместной жизни (или, лучше сказать, общежительства) представителей различных этнических групп при самой различной – в зависимости от местных обстоятельств – степени их обособленности. Она могла варьироваться от раздельных поселений и анклавов компактного проживания до неразделимо смешанных поселений. В таких условиях, как мы знаем, всегда происходит интенсивный обмен культурными моделями и унификация образа жизни. При этом составляющие образа жизни, взятые у каждого этноса, смешиваются в различных пропорциях. Это процесс образования цивилизации, который уже к началу XIX века привёл к формированию особой русской цивилизации на всём пространстве тогдашней империи. Название «русская» вполне обоснованно, поскольку именно русские, их культура и государственность были объединяющим началом всей территории. Поэтому корпус общих культурных моделей во всех локальных культурах был преимущественно русским по происхождению.

2. Безусловно, этот процесс шёл неравномерно в пространстве и времени – в зависимости от продолжительности общежительства и тесноты общения. Это было неизбежно, так как общение русских с другими народностями протекало спокойно, в темпе обыденной жизни, без какого бы то ни было «культуртрегерства», столь свойственного западноевропейским народам и замешанного на их уверенности в собственном превосходстве. Такое общежительство основано на взаимном внимании и уважении и не имеет ничего общего с пресловутой «мультикультуральностью», основанной на толерантности (терпимости) – во всём её диапазоне, от стыдливой политкорректности до нежелания даже замечать «чужаков». Преимущества общежительства особенно заметны на примере православного миссионерства, которое нигде не было тотальным и насильственным, что позволило одним народам свободно принять Христову веру, а многим другим – сохранить свою исконную веру (от ислама и буддизма до шаманских и анимистических верований).

3. Советская модернизация народа — от всеобщего образования до вовлечения всех народностей бывшей империи в строительство народного государства (см. II.3.2.5) – ориентировала всех людей на достижение единой цели и приобщила их к решению крупных общезначимых задач. Советские социальные лифты были открыты для всех. Те народности, которые оказались не готовыми к пользованию ими, искусно втягивались в них: достаточно вспомнить многолетнюю плодотворную работу ленинградского Института народов Севера, давшего стране тысячи культурных и деятельных людей из тех народов, которые ещё недавно пасли оленей или ловили моржей. Всё это включило новые цели, задачи и средства их решения (в виде соответствующих знаний и опыта) в состав русской цивилизации. А перемешивание больших людских масс, происходившее в дни мира и войны, многократно ускорило цивилизационный процесс.

В результате целостность и самобытность советского народа продолжала формироваться на уровне цивилизации, а не на уровне культуры отдельного народа, как это происходит при становлении национального государства. По существу, русский народ, создав совместно с другими народами империи русскую цивилизацию, и сам расширился до её границ, стал многонациональным советским народом, как бы ни иронизировал над этим условный тов. Киссинджер из популярного анекдота. А понятие «русский» стало обобщающим именем всех охваченных его цивилизацией национальностей безо всякого умаления их индивидуальности и достоинства.

Это исторически беспрецедентное качество советского народа стало важнейшим фактором живучести русского народного государства. Именно поэтому оно было и остаётся главной мишенью тех, кто стремится к разрушению нашего государства. Сложность переживаемого нами в XXI веке положения заключается в том, что произошёл разрыв сомасштабности народа, государства и цивилизации. Исторически их границы всегда совпадали, потому что росли они вместе. Границы же современной России, её цивилизации (русского мира) и её народа драматическим образом разошлись. Тем важнее сегодня всеми силами сохранять достигнутое советским русским народом историческое качество.

Булат Окуджава написал эти строки в 1970 году. День Победы, отмечаемый 9 мая, стал нерабочим днём только спустя двадцать лет после самой Победы (начиная с 1965 года). Когда выросло первое поколение, самой войны не знавшее – даже в детском опыте. Когда боль потерь начала отступать перед новой жизнью, перед счастьем мира. За ценой мы действительно не постояли – и в эту точку сегодня бьют все идеологические противники существования русского государства, России, русского народа как таковых. Но первыми заявили о недопустимости для нас цены нашей Победы сами немцы.

Вот рассуждения ефрейтора 28-й Силезской лёгкой пехотной дивизии вермахта (Schlesische leichte Infanterie-Division) Вальтера Кринга, которые он изложил своему дяде в личном письме:

Итак: красные фанатики, неграмотные и подлые бандиты в тряпье, русская чернь, орды гуннов. Это мы с вами. В народной немецкой оценке. Не штурмбанфюрер СС пишет, а ефрейтор вермахта. Не о великих целях нацизма, а своей жизни. Чтобы считаться «культурными и цивилизованными», мы должны были немедленно (блицкриг!) сдаться. Как французы, норвежцы, датчане, чехи… Не оспаривать немецкое превосходство. Или хотя бы сбежать, как англичане, скажем, за Урал. В Сибирь. Освободить жизненное пространство (многие на Западе до сих пор считают, что у русских непропорционально много ресурсов, которых они недостойны). Принять власть немецкого гения над собой. Признать его. А он уж там решит, что с нами делать. Что, в печь? Ну в печь, так в печь… Дверцу только прикройте. Дует.

В этой точке сходятся мысль и чувство. Этика, эстетика и знание. Поэзия и философия. Восстанавливается античный идеал целостного человека. Вспыхивает личность. Осуществляется самоопределение. Происходит история. Когда Зенона (автора известного парадокса движения об Ахиллесе, который никогда не догонит черепаху) взяли в плен, он откусил себе язык (философ – это речь), чтобы его и не пробовали допрашивать. Мы такие, какие мы есть. По крайней мере, такова наша тысячелетняя история. Которую «не исправишь» месячным блицкригом. А вот наоборот очень и даже «очень и очень». Поэтому попытки умалить, унизить и осквернить русскую Победу не только лживы и аморальны, они ещё и отвратительны.

Русофобия, эксплуатирующая антисоветизм и антикоммунизм, навязывает нам понимание русского XX века как катастрофы, причём фатальной и окончательной, которой нельзя было избежать и выжить после которой невозможно. Вот только должны ли мы были «всего этого» избегать? И почему «выжить»? Жить. Существовать. Продолжаться. Быть. Развиваться. Это не катастрофа, а собственно история. Которая всегда была, есть и будет ценой существования. Смерть – неотъемлемая часть жизни, придающая ей смысл и ценность. Цену. Жизнью платят за другую жизнь. Это и есть любовь. Бедный Конрад, куда же его занесло… Русские круто обошлись в XX веке с самими собой. Это наше суверенное дело. Немцы жестоко обошлись с другими. Как же они могли победить русских, выиграть у них? Это ведь не игра – для нас. Русские разбирались со своими целями в истории – друг с другом. Имел место русский спор. Всегда традиционно сопровождавшийся дракой.

Немцам всё было ясно. Их величие было им очевидно. Немецкое человекобожие обожествило наличного немца. Русское человекобожие обожествило будущее человечество (о котором философствовал и В.С. Соловьёв, а не только К. Маркс), но никак не русских. Не самих себя. Напротив, русские – по русской же мысли – должны были этому будущему человечеству служить. И жертвовать собой. «Цивилизаторы» требуют судить русский народ за насилие над собой – чего не знает ни одна базовая правовая система мира. Немцы за их насилие над другими, не немцами, суда над собой ещё не понесли – Нюрнберг наказал лишь верхушку немецкого руководства. Пока пусть покупают у нас газ.

Катастрофа – это крушение национальной мечты, целей и идеалов. Никакой русской катастрофы нет и не было – русские добились того, чего хотели. Заплатив за это. Теперь мы получили шанс узнать, что же это было, чего же мы в действительности хотели. И чего добились. Русские увеличили размерность своего исторического опыта. Они побывали в будущем своей волей, не испытывая страха перед ним, тогда как другие народы увлекаемы в это будущее естественным ходом исторического процесса, и это приводит их в ужас. Они глубоко несчастны – и этого не вылечить никаким потреблением, хотя и его скоро не будет.

Подлинную катастрофу переживает как раз немецкий народ, хотя и не вполне осознаёт её, пытаясь забыться под наркозом «европейских ценностей» (проституция – достойная профессия, детей будут рожать мужчины, Коран написал Мартин Лютер – такая была Реформация и т. д.). Рухнула вся немецкая стратегия, от СРИГН до Бисмарка, провалилась в пропасть немецкого позора вся немецкая культура. Немец сегодня не читает Шиллера (если вообще читает), слушает не Брамса, а Леди Гагу, смотрит видеоряд, в котором немецкой осталась только реклама, даже играет не в Schlagball[150], а в японские и русские стрелялки. «Немецкость» пива и автопрома немецкой катастрофы никак не компенсируют.

Победа принесла нам «прибыли и убытки», «баланс» которых в принципе несводим, ведь война никогда не была для нас коммерческим предприятием. В противном случае мы бы начинали войны сами. Как вся «цивилизованная» Европа – испанцы, французы, австрийцы, венецианцы, генуэзцы… Как островитяне-англичане. Как американцы. Мы потеряли много людей. Это резко уменьшило возможности нашего хозяйства, внутреннего рынка. Такие потери невозможно компенсировать быстро, в отличие от освоения технологий или изобретения новых товаров, захвата чужих рынков. Снова, как и после Гражданской войны, была разрушена инфраструктура, целые города стёрты с лица земли. Поэтому во многом угас энтузиазм больших строек 30-х, вернуть который удалось лишь в 60–70-е, но теперь уже с государственно-капиталистическим оттенком – ехали на «севера», на БАМ не только «за туманом и за запахом тайги», как пелось в идеологически выверенной популярной песне, но и за «длинным рублём». Война подтолкнула и завершила процесс индустриализации и перенесла промышленный потенциал на Урал и в Сибирь. Сталинские военные программы развития науки и техники интенсивно развивались и после войны. Мы оказались перед лицом ответственности за контроль над половиной Европы, за реальное воздействие на весь мир. И получили нового, следующего после монголов, литовцев, поляков, шведов, турок, французов, англичан, японцев и немцев врага. Северо-Американские Соединённые Штаты (САСШ).

Победа стала своего рода финалом русской «илиады». Она завершила тысячелетний процесс формирования русского человека. Именно от этого рубежа начнёт развиваться полностью самодостаточный русский ум – из всеобъемлющей рефлексии и понимания Победы. Поэтому врагу так важно заставить нас самих извратить нашу Победу и забыть её. Через Победу, благодаря ей и после неё русский стал реально соразмерен миру, планете Земля. Русское стало мощным цивилизационным аттрактором. Оно способно превратить в себя, сделать своим самый разнообразный материал. Чтобы отличить себя от других, русскому необязательно уже смотреться в зеркало еврейства (чего-то принципиально отличного), как это делала русская философия конца XIX – начала XX века. Мы заглянули в XIX веке в немецкое зеркало и увидели в нём смутный призрак своих немецких мечтаний. Отшатнулись от него. Смотрели в XX веке в отражение американское. Кое-что нас там соблазняло. Но всё это в прошлом. Реальное формирующее воздействие на нас Великой Отечественной войны втянуло в себя всё, что в принципе могло быть создано коммунистической монополией. В том числе и советское народное государство. Победа собирает в себе всю нашу историческую преемственность и снимает все вопросы о нашей идентичности. Русский – наследник Победы.

Политическая монополия стала легальным политическим руководством, и в брежневской Конституции этот факт был закреплён в статье № 6: КПСС – руководящая и направляющая сила советского общества. Советское народное государство и русский народ слились в единое целое – это единство и было названо «новой исторической общностью людей, советским народом». Советское государство с войной справилось и доказало тем самым свою историческую дееспособность и силу. Между советским государством и коммунистической сверх-властью не мелькнуло и тени раскола или какого-либо недоверия. Это был гигантский потенциал политического развития. В сущности, после восстановления разрушенного войной хозяйства именно в силу указанных причин следовало бы поставить вопрос о действительных отношениях и связях между властью партии и советским государством/советским народом. О будущем этих отношений и связей.

У КПСС, массовой организации с опытом реального управления огромной страной в самых тяжёлых условиях, появилась реальная возможность (этим она отличается и от ВКП(б) – боевого авангарда рабочего класса и организатора побед, и от РСДРП(б) – немногочисленной секты теоретиков и боевиков-террористов) постепенно оставить властную позицию, начать процесс передачи власти советскому народному государству и его эмансипацию, оставив за собой позицию собственно социальной инженерии и управления, снизить накал коммунистического вероучения, абстрагировать и эстетизировать его (тем самым отстранив и сделав доступным для рефлексии), перевести в режим свободы вероисповедания наряду с традиционными конфессиями. Именно эту возможность давала Победа.

Ничего этого «вовремя» не случилось. Сегодняшняя КПРФ может позволить себе лишь последнее – совмещение утопии коммунизма с православием (или другой конфессией). Но к власти это не имеет никакого отношения. КПСС в конце концов сама добровольно оставила власть, но не путём смены позиции, а в ходе горбачёвской автоэвтаназии.

Границы власти русской коммунистической политической монополии простёрлись далеко за пределы СССР. Она поглотила и те государства, в создании и трансформации которых не участвовала до войны. Подчинила себе страны, не входившие (кроме Польши и Прибалтики) даже в Российскую Империю. «Братские компартии» стали приводным ремнём русской политической сверх-власти, в которой сами не участвовали. Считать их субъектами строительства соответствующих народных государств Европы нельзя – это был русский, а не их собственный проект. Вместо того чтобы интегрировать СССР в унитарное государство, восстановив Российскую Империю в советском народном варианте, КПСС продолжала эксплуатировать временную схему сборки имперских земель после распада империи в 1918 году за счёт гегемонии русской коммунистической церкви, строила не одно, а 15 государств по единой русской схеме. И распространяла тот же принцип на Восточную Европу, Азию, Африку, Латинскую Америку.

Этим СССР отличался от империи – имперским осталось лишь ядро, окраина была «приторочена» к РСФСР не столько государственными, сколько политическими связями. Ядро выступало донором по отношению к окраине, а СССР в целом – по отношению к странам Восточной Европы, странам третьего мира, «выбравшим социалистический путь развития». Империи так не поступают. Испанская и Британская грабили внешний мир и собственные колонии. Русская империя развивалась за счёт самой себя, осваивая собственную территорию. Но только собственную. СССР поддался соблазну экспорта коммунизма, вернувшись к троцкистской ориентации на «мировую революцию». Экстенсивная ориентация победила интенсивную. Ледоруб Рамона Меркадера нам не помог.

Австрия в 1955 году была деоккупирована на очень гибких условиях – нейтралитет и «мягкий», суверенный социализм без подчинения КПСС. Венгрия подобным образом «решить свой вопрос» в 1956-м уже не смогла. Точка невозврата была пройдена в 1968-м в Чехословакии, которая не хотела подчиняться русской сверх-власти и желала строить своё чехословацкое буржуазное, а не русское народное государство. Русская коммунистическая сверх-власть пресекла эти поползновения, подражая действительной имперской политике. Имперский же опыт нам подсказывает: какие там чехи и словаки, когда и Польша нам не нужна.

Но решая совершенно другую задачу, СССР во внешней политике продемонстрировал фактический отказ от имперского подхода. Начался обратный отсчёт времени существования русской коммунистической монополии. Мало кто слышал тиканье этих часов. СССР поднялся на высоту, которой не достигала царская Россия, – мирового лидерства в области техники, социальной и культурной модели, общепланетарного влияния. Это предъявило к нашей стране требования развития своей системы, которые мы не осознали и не выполнили.

Но наша Победа остаётся недостижимым для других народов рубежом исторического прорыва в будущее, финальной реализацией «Красного проекта» и достижимойдлянас высотой, которую нам предстоит взять снова:

По итогам Второй мировой войны у русского государства и народа сменился главный враг. Вместо Германии им стали САСШ (теперь США). Президент Рузвельт, по-видимому, был ради этого убит, иначе смена курса была бы невозможна. Как такое могло произойти между союзниками? Наивный вопрос: в истории и геополитике так и случается чаще всего. Противостояние «двух систем»: капитализма и социализма – так идеологии XX века интерпретировали соперничество СССР и США. Сегодня иллюзия экономических систем рассеялась – нет больше ни социализма, ни капитализма, есть системы социума, живущие за свой счёт (своих людей и природных ресурсов), и есть живущие за чужой счёт. Причём этот «чужой счёт» приобрёл буквальное зримое выражение в виде астрономического невозвращаемого долга.

СССР, не втягивавший, а отдававший ресурсы, жёстко конкурировал и к 70-м годам стал убедительно выигрывать в экономическом соревновании с США благодаря высочайшей монополизации собственной экономики, советскому «государственному капитализму» (по троцкистскому определению). Распределение было при этом общественным, и создавать (оплачивать) частные богатства было не нужно. Социализмом наш строй назывался благодаря не экономической, а политической сущности – сверх-власти (власти, стоящей над государством), абстрактной сущности труда, доведённой Марксом до метафизики (английские трудовые теории позитивистски трактовали труд только как меру стоимости) и воплощённой в воле партии.

Строй США и Западной Европы можно назвать капитализмом благодаря сверх-власти капиталистов (капитала). Однако нужно помнить, что капитал – это механизм извлечения прибыли из преимуществ обладания научным знанием, технологией. В тот момент, когда прибыль получается исключительно за счёт денежного обращения, за счёт манипулирования долгом (а современные деньги, доллар США – вопреки Марксу – вовсе не товарный эквивалент обмена, их сущность принципиально отрицательна, они фиксируют обращающийся долг, незакрытую сделку), собственно капитал – изобретение Нового времени – исчезает. Возвращается древняя олигархия с новыми возможностями эмиссии. И это уже не капитализм. Противостояние «систем капитализма и социализма» было лишь внешней формой более глубокого цивилизационного противостояния, как это понимали уже в 60-е такие американские идеологи, как Квигли. Снятие этой формы лишь обострило противостояние, что временно было замаскировано слабостью русского государства в 90-е годы, пока оно присваивало и осваивало функцию власти, оставленную ушедшей в прошлое коммунистической партией. Тогда как в США в этот период власть оставалась стабильной и беспроблемной по сравнению с Россией. Россия временно попала под внешнее управление США, что создало иллюзию, что русские наконец-то сдались. На деле в питательной среде «любви ко всему американскому» начал формироваться настоящий народный антиамериканизм, свойственный арабскому и латиноамериканскому миру.

Эмансипированное (= суверенизированное) Путиным постсоветское народное государство, восстановившее полноту властной функции (а именно это государство и стало продуктом советской фазы истории русской государственности), вовсе не отказалось от своих глобальных и континентальных интересов. Напротив, оно стало защищать их эффективнее, чем СССР. Сирийская операция стала реваншем за советские неудачи в Афганистане. Но сначала мы были союзниками.

Вообще-то ещё Екатерина II Великая критическим образом помогла молодой североамериканской демократии в борьбе за независимость от британской короны. И Александр II столь же решительно помог янки в гражданской войне. Но кто же помнит столь давние услуги!

Союзничество США и СССР складывалось перед самым началом Второй мировой войны на глубоко прагматической основе.

Вновь обратимся к Дж. Дэвису, который в 1940 году стал специальным помощником государственного секретаря, а в 1941-м возглавил созданный при президенте комитет по координации деятельности всех организаций, занимающихся вопросами помощи союзникам во время войны. После нападения нацистской Германии на СССР Дэвис заявил, что «мир будет удивлён размерами сопротивления, которое окажет Россия». Он стал одним из организаторов и почётным председателем Национального совета американо-советской дружбы. В одной из речей Дэвис сказал: «Среди всех Объединённых Наций не будет народа, более верного, более стойкого в деле поддержания и защиты постоянного мира в свободном свете, чем советский народ». Джозеф Дэвис настоятельно требовал открытия второго фронта в Европе. Потом он входил в состав делегации США на Потсдамской конференции 1945 года.

Джозеф Дэвис повсеместно защищал Сталина и его политику. В интервью он описывал американцам Сталина как строгого, справедливого руководителя, который печётся исключительно о благе государства и народа. Дэвис, присутствовавший на трёх показательных политических процессах, сказал: «Совершенно ясно, что все эти процессы, чистки и ликвидации, которые в своё время казались такими суровыми и так шокировали весь мир, были частью решительного и энергичного усилия сталинского правительства предохранить себя не только от переворота изнутри, но и от нападения извне… Чистка навела порядок в стране и освободила её от измены».

В своей книге «Миссия в Москве» (1942) он активно защищает сталинизм. По этой книге в 1943 году был снят одноимённый фильм. Во время войны этот фильм показывали в СССР. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1945 года Джозеф Дэвис, единственный западный дипломат в истории СССР, был награждён орденом Ленина с формулировкой «За успешную деятельность, способствующую укреплению дружественных советско-американских отношений и содействовавшую росту взаимного понимания и доверия между народами обеих стран».

Вот ещё некоторые его высказывания.

Дэвис был уверен: русские будут победителями. Они уничтожат немцев, а с ними и пол-Европы, к Гитлеру примкнувшей (подчинившейся, но это ведь то же самое). Надо быть с победителем. Мы далеко. Мы заработаем на помощи и русским, и Европе и пожнём плоды русской победы. И припишем её себе. Нам это нужно. Тебе, Франклин, это нужно.

По-нашему, так очень неплохо для «сталиниста».

Почему всё это важно?

США с самого начала нашего партнёрства-союзничества никогда не исходили из идеи борьбы с коммунизмом. Так же как из неё не исходил и Гитлер. И те и другие имели дело с русским имперским государством, которое ещё и стало народным, тем резко усилив свою стратегическую устойчивость и эффективность. Фразеология антикоммунизма выступала только в качестве политтехнологической демагогии. Её создатели исходили из того, что коммунизм – это тираническая власть. Что верно абстрактно. Но эта тирания (диктатура) использовала все преимущества тирании как средства разрешения кризисов и действий ad hoc и притом ограничивалась исключительно политической сферой применения своей власти, то есть при постановке целей. Борцы с нами считали, что населению такая власть не может нравиться, что оно должно всячески (вплоть до национального предательства) стремиться от неё избавиться. Освободиться. Что оказалось совершенно неверным. И во время войны, и после неё. При всём ропоте против ВКП(б) и недовольстве КПСС (вплоть до её самоустранения) так вопрос никогда не стоял. Антикоммунистическая пропаганда не смогла вбить клин между коммунистической сверх-властью и народом, поскольку народное государство из народа и состояло – целиком и полностью. И это народу нравилось. «Нерушимый блок коммунистов и беспартийных» реально существовал. И прекратил своё существование не за счёт разрыва связи, а счёт саморазрушения одного элемента – сверх-власти.

США по итогам войны подмяли под себя всю Японию. Мы вернули половину Сахалина, забрали Курилы – в компенсацию за поражение в Русско-японской войне – и даже Порт-Артур (на время). Оккупация Хоккайдо нам ничего бы не дала, хотя была возможна: сил не было ни на оккупацию, ни на зачистку, которая не имеет смысла без заселения. Да и в Европе пользу нам принесло только то, что стало территорией России – лучший кусок той самой Пруссии, который мы смогли заселить в ходе много десятилетних усилий – как и Крым (проблема стояла с царского времени).

Европу США заставили работать на себя – через кредиты плана Маршалла. Своими «обновлёнными» деньгами, которые уже сделали гигантский шаг в сторону освобождения от обеспечения. Американская надежда на немецкую науку и технику, импортированные из гитлеровской Германии, – ядерную бомбу и ракеты как средство гегемонии и подчинения русских вплоть до быстрой войны с нами (блицкриг, опять блицкриг – как быстро всё забывается!) – эта надежда не оправдалась. Сталинская наука и техника оказались не хуже – в плане бомбы, а по ракетной (космической) части – лучше, чем у Вернера фон Брауна. Дело приняло затяжной оборот. Мы воевали друг с другом в Корее, Вьетнаме, Анголе, Афганистане и много где ещё. С общим счётом в нашу пользу. Нашей проблемой стал распад сверх-власти, ставшей не нужной народному государству и народу. Утратившей адекватное социальное знание, а затем и светскую веру. После смерти Сталина его имперский курс дрогнул и вновь свернул на троцкистскую дорожку «мировой революции», внешняя политика потеряла чёткость чисто имперских императивов, перестав видеть в коммунизме исключительно средство, восприняв его также как ложную цель. Мы принялись строить народные государства (а без этого предложение коммунистической сверх-власти не имеет смысла) не для себя, а для других. А этого далеко не все народы хотели. А если и хотели, то сами. Самыми преданными нам (и преданными потом нами) стали те народы, которые своими собственными силами и своим оружием определяли свою судьбу, – Куба и Вьетнам. КНР и Северная Корея шли к народным государствам своим уникальным путём.

Этой слабости нашей позиции не мог не заметить главный оппонент – США. И антикоммунистическая пропаганда резко усилилась. Она была не целью, а средством. Однако сама по себе она не могла дать конкурентных преимуществ перед образцом советского русского народовластия. Она лишь ослабляла политическую монополию КПСС внутри страны и вне её. Пришлось заменять как-то работавшую сословную, цензовую представительную демократию управляемой массовой. Светской верой в демократию. Иначе конкуренция с СССР не имела шансов на успех. С этого начинается закат американского лидерства в цивилизации Запада.

Советский народ и советское государство окрепли в горниле Великой Отечественной войны и поднялись на историческую высоту Победы. С этой высоты открывался взгляд на всё тысячелетнее прошлое русского народа и пятисотлетнее – русского государства.

При всех потерях и несчастьях совершённый подвиг после 30 лет внешних и внутренних боёв наконец-то вывел русскую цивилизацию в пространство мирного существования – значительно более длительного, чем те 20 лет, что просил и не получил у истории Столыпин. Сталин предвидел минимум 50 лет мира и оказался прав. Мир не означал, что можно сложить оружие и успокоиться. Как раз наоборот, он требовал больших вкладов в военное дело и внешнюю политику. Но это был мир – забытое уже, по-настоящему счастливое состояние. Восстановление народного хозяйства во многом успел завершить ещё Сталин. Оно получило от войны финальный рывок индустриализации, сталинское наследие военной науки и техники.

Новый – советский – русский человек был окончательно сформирован Победой. Точнее, был сформирован до того предела, до которого оказалась тогда готова дойти коммунистическая власть. Что формировало советского человека? Борьба с немцем на своей территории – повторение монгольского ига в страшно ускоренном темпе, когда один год идёт за пятьдесят. Строительство народного государства, организация труда. Советский правопорядок. Интернационализм. Русская культура. Всё, в принципе, было уже сделано.

Перед советским народным государством встал вопрос о дальнейшем хозяйственном развитии, а перед партией – о механизме и способе воспроизводства своей специфической политической власти. Оно – в логике предшествовавшего хода истории и с точки зрения части руководителей партии – должно было осуществляться независимо от построенного народного государства.

Но были и другие точки зрения. Следующим формирующим этапом могло стать освоение народным государством механизмов воспроизводства и нормирования политической власти, методов и средств постановки целей, необходимых для этого представлений и квалификаций. Последнее означало бы трансформацию компартии в одну из инфраструктур государства. Ещё одной альтернативой мог стать уход партии в сферу социального управления, отличающего себя от власти, отдаваемой народному государству.

После смерти Сталина в руководстве партии были сторонники всех этих направлений развития. «Государственников» – сторонников огосударствления партии – возглавляли две почти равносильные фигуры – Н.С. Хрущев и Г.М. Маленков, прямо утверждавшие, что вождь партии должен не только фактически, но и официально быть главой государства. Среди «консерваторов», предпочитавших, чтобы всё и впредь шло как идёт, явного лидера не было (позже на эту роль выдвинулся Л.И. Брежнев). «Социотехническую» линию развития представлял со своими сравнительно немногочисленными сторонниками Л.П. Берия, что неудивительно, учитывая его богатейший опыт и виртуозность в закулисном дирижировании. Именно поэтому первые две группы, преобладавшие в Президиуме ЦК КПСС, считали его опаснейшим противником и поспешили сразу же от него избавиться.

После недолгого перетягивания каната верх взяли «государственники», чему немало способствовали напористость и бесспорные лидерские качества Хрущёва.

Хрущёв пришёл к власти спустя два года после смерти Сталина под общим лозунгом возвращения к ленинизму. Но было ли возможно такое возвращение? Собственно ленинизм был принципом создания коммунистической сверх-власти и всё. Сталин развивал структуру сверх-власти. Сталинская политика заключалась в воссоздании русской империи вместо «продолжения революции». И при этом сталинская политика была подлинно коммунистической, поскольку воссоздание империи должен был осуществить – и осуществил – новый человек, сформированный в процессе самой этой работы[154]. Коммунизм как программа, а не утопия означает формирование нового человека. Практический коммунизм есть историческое изменение человека.

Пока это изменение осуществляется, программа живёт, работает. Как только формирование нового человека закончится – закончится и «красный проект». После смерти Сталина программа коммунизма закончится, если дальнейшее изменение человека не будет осуществляться.

Значит, следовало продолжить движение к коммунизму – в этом и состоял проект, предложенный Хрущёвым. Он не мог просто опереться на прошлую практику как на идеологическую основу. И ленинизм, в собственном смысле слова, для этого тоже не подходил. Поэтому была предпринята серьёзная попытка создать теорию перехода от социализма к коммунизму. Разумеется, в первую очередь за счёт переосмысления творческого наследия марксизма[155], но оно заставило советских философов задуматься над его преемственностью в отношении других течений мысли[156]. Появились десятки серьёзных исследований как по истории философии, так и по актуальной проблематике, многие из которых сохраняют свою ценность и поныне (например, труды В.Ф. Асмуса, А.Ф. Лосева, Э.В. Ильенкова). В этом же ряду следует назвать и тех, чьи работы, написанные тогда, были впоследствии подвергнуты официозной критике или не увидели света[157]: Г.П. Щедровицкого, М.К. Петрова, А.А. Зиновьева, В.С. Библера, М.К. Мамардашвили и многих других, которых мы теперь называем постмарксистами. Вернулись из небытия труды советских философов, память о которых пала жертвой партийных дискуссий 20-х годов.

Одновременно формировался запрос на социологию – знание о реальном устройстве советского общества, не сводящееся к натягиванию на его глобус престарелой совы «исторического материализма». Но для создания работоспособной теории необходимо эмпирическое знание. Путь науки ведёт от общих теоретических предпосылок и гипотез к методологии, к основанным на ней конкретным исследованиям, а затем к развитию теории с учётом их результатов. И этот путь проделали именно тогда начавшие свою карьеру патриархи отечественной социологии – Б.А. Грушин[158] и Ю.А. Левада, возобновив в Советском Союзе (впервые с 1920-х годов) прикладные социальные исследования. Не для «обслуживания политической злобы дня», а именно для создания полноценной теории советского общества.

Ключевой вопрос о направлении дальнейшего исторического изменения человека вызвал особое внимание к проблеме отчуждения и его преодоления[159] (у Маркса, Гегеля и их предшественников). Её решение – в марксистском ключе – виделось советским философам в так называемом всестороннем развитии личности, то есть развитии, с одной стороны, её творческих способностей и, с другой стороны, её общественной самодеятельности.

Последнее для нас особенно важно, так как было положено в основу концепции прямого непосредственного народного правления как главного конституирующего принципа коммунистического общества (см. III.5.4), формируемого как раз путём развития всех форм общественной самодеятельности. Это соответствовало марксистской традиции, но, в её доленинской версии, такой процесс должен был сопровождаться отмиранием государства.

Однако коммунизм Хрущёвым заявлялся как конкретное социальное состояние советского общества через двадцать лет (время появления одного нового поколения). В мировую революцию Хрущёв точно не верил (как и никто из советского руководства) и в «мирное сосуществование» тоже (ни до «кубинского кризиса», ни после). Хотя честно старался его обеспечить по мере возможности. Коммунистический Советский Союз (ССКР, как писали братья Стругацкие) в этот период продолжит существовать параллельно капиталистическим[160] государствам. Так что судьба советского государства была в глазах Хрущёва предрешена: государству быть! Так он и записал в своём проекте конституции: Советское социалистическое общенародное государство. Какова в таком случае должна быть судьба КПСС?

КПСС – «партия всего народа», то есть институт народовластия – должна слиться со всенародным государством, а её сверх-власть стать властью государственной. Более чем логично и вполне практично. Можно было бы сделать иначе (см. ниже), но из теории вытекало именно это.

Из неё же вытекал ещё один конституирующий признак коммунизма: каждому – по потребностям. Вопреки позднейшим измышлениям никто из тогдашних теоретиков (идеологов) и в мыслях не имел, что «по потребностям» значит «по моему хотению». До знакомства с реалиями послевоенного капитализма – общества потребления, нормальный (то есть советский) человек и вообразить не мог, что у него могут вдруг появиться потребности, о которых он вчера и не подозревал. Конечно, если он сменил место жительства, род занятий, завёл семью и т. п., то потребности изменятся. При коммунизме для их удовлетворения у него было бы всё: оборудование для любимой работы (при коммунизме другой не будет) – какое угодно; книги – любые, по первому требованию; уютное, тёплое, комфортабельное жильё в Антарктике (если ему туда надо) – пожалуйста; оптимальный транспорт, если нужно куда-то ехать (общественный, личный – это условности, лишь бы всегда был доступен); удобная и красивая одежда, памперсы для новорождённого – всё, что на самом деле нужно. А по-настоящему новые потребности у человека возникают, когда он сам внутренне изменяется. И такие потребности в основном к его внутреннему миру и относятся – это потребности в новом знании, переживании прекрасного, смысле жизни.

Тут же вот: ты ничего не менял и сам не изменился, а потребности появились…

Да, Хрущёв познакомил советского человека с реалиями общества потребления. Но не для того, чтобы тот ими соблазнился. А для того, чтобы воодушевился: у них, чтобы иметь все эти блага, нужно горбатиться в поте лица на нелюбимой работе, жертвовать многим ради немногого, самого нужного. А у нас при коммунизме все эти блага будут доступны всем. Дело за малым – построить коммунизм. Хрущёву нужен был наглядный стимул для строителей коммунизма[161].

«Догоним и перегоним Америку!» – этот лозунг (и вся его американская эскапада) ровно так и был мотивирован. Что мы это сможем – не лыком шиты, – Хрущёв знал из жизни. И вскоре все в этом убедились: первый спутник, первая ракета на Луну, первый человек в космосе… Пока создавали атомное оружие, мы Америку догоняли, а тут – перегнали[162] и оставили её в остолбенении. Это что, Королёв сам всё организовал? Придумал – да. Но сделал это частью коммунистического проекта, поставив на службу замыслу все ресурсы народного государства, Хрущёв лично, своей волей. Вопреки всем, кто считал, что есть вещи более нужные.

Как обеспечил и строительство массового жилья для удовлетворения пока не новых, а застарелых, но так и не удовлетворённых потребностей народа. Чему тут же принялись подражать в большинстве «развитых стран»[163].

И делалось это совсем не для того, чтобы поразить весь мир, а для простого советского человека, которому нужны были зримые приметы будущего, чтобы поверить в коммунистический проект в целом и – добровольно – принять участие в его осуществлении.

Хрущёв дал России/СССР новый проект будущего. Так что его можно с полным правом считать последним из великих советских вождей – «красных императоров». Именно этот его статус был впоследствии удостоен ярлыка «волюнтаризма», в параллель «культу личности» его предшественника.

В создании целостного образа будущего большую роль сыграла советская фантастика, для которой эпоха Хрущёва стала временем расцвета. Представлялось очевидным, что именно наука и техника станут основой того рога изобилия, что освободит время трудящихся (раз не мешают частные капиталисты-посредники) для свободного личностного роста, творчества, подлинно человеческого существования (в точности по Марксу). Космос приблизился – и физическое небо, казалось, должно успешно и полностью вытеснить вымышленное небо христианской веры. А чем должен был бы заниматься освобождённый человек? Мирным подвигом. Освоением других планет. Всё той же наукой и техникой. Или искусством. Братья Стругацкие исследовали эту сторону коммунистического проекта, начав с восторженного прогрессизма, точно соответствовавшего духу времени.

Была ли это утопия, как теперь утверждают многие? Мы полагаем, что проект был осуществим.

Во-первых, он изначально создавался, как мы бы теперь сказали, по нормам проектной деятельности. Была проведена большая предварительная работа по систематизации и теоретическому освоению наличного знания, заполнению пробелов с проведением необходимых исследований (см. выше).

Во-вторых, была выработана логичная и обоснованная схема[164] действий, ведущих к его реализации. Для каждого из них формулировались цели и ожидаемые результаты, разрабатывались методы выполнения. Конечно, это не был какой-то один всеобъемлющий документ – каждый, кто участвовал в подготовке сколь-нибудь сложных проектов, это понимает. Во всяком случае у профессионалов сомнений в реальности проекта не было.

В-третьих, советский народ того времени, уже совершавший, казалось бы, невозможное, вряд ли уклонился от участия в нём, а это уже половина успеха.

Кроме того, следует учитывать, что по-настоящему сложные проекты, даже технические и уж тем более социальные, развиваются в ходе их реализации. Постоянно вносятся изменения и уточнения, меняются предлагаемые решения. А ведь коммунистический проект Хрущёва делал лишь первые шаги, когда был подстрелен на взлёте. Так что результаты выполнения проекта могли бы отличаться от его первоначальной версии не меньше, чем Як-36 отличался от «Турболёта»[165].

Но увидеть это нам было не суждено.

Почему не состоялся коммунистический проект Хрущёва?

Партия представляла собой сверхобщество, то есть общество в очищенном виде, занятое только властью и больше ничем. Перспектива утраты сверх-власти и связанного с нею надгосударственного и неприкосновенного статуса вряд ли могла вдохновить многих в партии. Становиться государством это общество не хотело. Лидер этой сверхобщественной структуры вынужден был выполнять также функцию русского государя, поскольку он едва ли не единственный осуществлял публичную связь партии с народом и народным государством, зависел от них. Все партийные руководители рангом ниже подчинялись вышестоящим партийным руководителям и руководили нижестоящими. Ни Брежнев, ни его продолжатели, в отличие от Ленина, Сталина и Хрущёва, вождями уже не были. Их зависимость от коммунистического сверхобщества компартии компенсировала зависимость от советского народа. Черненко, Андропов и Горбачёв (последний на 100 %) мыслили себя исключительно внутри организма власти и никак не соотносили себя с народным государством. Оно – выжило. Они – нет.

Поэтому от Хрущёва не только избавились, но и попытались вообще вычеркнуть его из советской истории. Это, как всегда, оказалось невозможным, так что пришлось идти проторённым путём создания искажённого образа. Причём не устрашающего, как в случаях Нерона, Ивана Грозного или Сталина, а пародийно сниженного, карикатурного. Стучать штиблетой по трибуне ООН, насаждать кукурузу в Сибири, сносить бульдозером выставку художников-авангардистов – кто способен на такое? Самодур, мужлан, некомпетентный к тому же. При том что мы знаем: штиблеты Хрущёву жали, он отдал их помощнику и к моменту выступления остался босиком – нечем было стучать; кукурузу он предлагал выращивать на Украине и в других достаточно тёплых местах; выставку же разогнали при Брежневе в 1974-м, а Хрущёв с художниками дискутировал в 1962-м на словах (правда, со всей большевистской прямотой, включая лексику). И, разумеется, на Хрущёва же и возложили ответственность за то, что коммунизм остался непостроенным.

Тактика очернения дала свои плоды: образ настолько усвоен массовым сознанием, что символом эпохи оно сделало не Хрущёва, а Гагарина. Хотя тот был всего лишь оружием сверхмассового поражения в руках Хрущёва: «боеголовкой, поразившей весь мир».

Так что замысел вычеркнуть Хрущёва из истории почти удался.

Но все же от Хрущёва советскому народу остались провозвестие идеального будущего и память об эпохе больших надежд и беспрецедентной для советского времени свободы мысли. Её-то советская интеллигенция и рискнула присвоить себе, наклеив ярлык «Оттепели»[166]. Ведь тогда она, казалось, обрела свою несбыточную мечту: что «можно будет всё, и за это ничего не будет»[167]. Соблазн свободы, не обременённой ответственностью.

Об истинном же значении сделанного Хрущёвым никто всерьёз не задумался. Даже авторов, несмотря на их симпатию к нему, к этому подтолкнуло лишь изучение деталей его конституционного проекта и обстоятельств его подготовки.

Изгнание Хрущёва означало отказ от реализации предложенного им проекта. Вместе с ним была отвергнута и концепция прямого непосредственного народного правления, особенно после событий в Чехословакии, воспринятых новым советским руководством как попытка осуществить его на практике. Но из песни (программы партии) слова не выкинешь, так что перспектива «построения коммунизма» осталась в силе.

И партия решила использовать прогрессистский энтузиазм для создания и поддержания прокоммунистического настроения народа. Речь пошла в конечном счёте о том, что советское государство, опираясь на успехи науки и техники (уже при Брежневе партийные идеологи говорили о «необходимости ускорения научно-технического прогресса»), сможет обеспечить населению (трудящимся, но трудятся все, поскольку обязаны) достойный уровень жизни. То есть удовлетворить наличного человека, дав ему в придачу мечту, но не создавая ничего реально нового.

Это был уже не практический коммунизм Сталина и не проектируемый коммунизм Хрущёва, а псевдокоммунизм, употребляемый в функции утопии как средства власти и организации социальной динамики. А ведь мечта у каждого своя.

В сухом твёрдом остатке сохранилось лишь смутное представление о «коммунизме» как о будущем времени, когда «у всех всё будет», но меняться никому больше не придётся. Поколение тех, кто мог бы осваивать властную функцию в структуре народного государства, но был освобождён новой линией партии от этой коммунистической работы над собой, выросло инфантильным, иждивенческим и с завистью смотрело на Запад, «где всё у всех уже есть и так». Переориентация на потребности наличного человека (материальные) с совершенно иных потребностей человека развивающегося (духовных) в условиях государственно-капиталистической организации хозяйства восстановила все известные ранее противоречия частнокапиталистической экономики, где труду «всегда недоплачивают». Как только человек перестаёт расти, он начинает оценивать свою зарплату и жизнь как недостойные. Так партия стала разрушать основания собственной мощи (о последствиях этого см. ниже).

Социологический посыл Зиновьева, что коммунизм-де уже есть, надо только его понять, принят не был. В изгнании теоретическая рефлексия привела Зиновьева к концепции сверхчеловеческого (ницшеанской по своей сути), а форму мышления он сменил со строго логической на литературную – вслед за теми же Ницше, Достоевским, Розановым. Предложение Г. Щедровицкого развивать теоретическую социологию (то есть теорию рефлексивных, социотехнических систем, включающих в себя исследователя и социотехника) было определённым шагом по преодолению марксистских представлений. Но также и путём в позицию социального управления, управления коллективным мышлением через развитие его содержания (в противовес западным технологиям манипулирования поведением, «промывания мозгов»). Партия отвергла и его, подтвердив тем самым, что в научном знании об обществе она не нуждается. Ввиду этого деятельность только что созданного Института конкретных социальных исследований АН СССР была подвергнута резкой критике и свелась в дальнейшем к обслуживанию сиюминутных политических нужд. Так партия лишила себя возможности понять, над кем и над чем она властвует, да и властвует ли вообще.

Между тем и одного лишь социологического знания для анализа ситуации того времени мало. Необходим гуманитарный аспект. Человек не выводится из суммы общественных отношений, это самостоятельный элемент системы «государство – общество – человек».

Провозглашённое революцией равенство, социологически понимаемое как ликвидация сословий (Франция) или классов (Россия), гуманитарно означает совсем другое. Люди не равны, потому что одни становятся личностями, а другие – нет. Роль личности в истории заключается прежде всего в том, что именно в истории личности и существуют (проявляются), они-то на историю и влияют. Как ни выравнивай социальные условия, а люди всегда их равенство нарушают, причём «в обе стороны»: одни вырываются в пространство личной свободы (действия) вопреки крайне неблагоприятным обстоятельствам, другие с «высокого старта» идут только вниз и кончают жизнь на социальном дне. Реальное равенство означало бы, что личностями станут все. Как это вообще возможно?

Ортега-и-Гассет обозначал проблему соотношения социального и человеческого следующим образом: социальные сдвиги в социуме идут в направлении, когда не-личностная масса всё больше будет подавлять личностный потенциал человечества. Масса – это антиравенство, то, что противостоит личностям не как не-равенство, а как ситуация, где некому быть равными или неравными, поскольку никого нет.

Русское коммунистическое решение проблемы равенства состояло в том, что индивид, в одиночку не способный стать личностью, становится ею в составе организованного коллектива. Для этого индивид должен с коллективом отождествиться, передать ему свою идентичность, а точнее – принять на себя идентичность коллективной личности. Коллективы-личности образуют структуру народного государства, обеспечивающего их равенство, их голос не нуждается в представительстве, достаточно прислать делегата, отождествлённого с коллективом индивида, который не говорит от имени коллектива – это сам коллектив говорит через делегата. Коллективы-личности, в отличие от партийных кланов, структурированы не вертикально, а горизонтально. Руководитель коллектива – такой же его член, как и все остальные. И даже не он может оказаться делегатом. Его роль только техническая, организационная, но не властная. Бунт советской интеллигенции против описанного гуманитарного порядка заключался в том, что личностный статус должен был, по её убеждению, автоматически следовать из индивидуальной обособленности. Этот путь никогда не закрыт, но индивид должен выдержать борьбу. Сам. Автоматически это произойти не может.

Собственно диссидентство заключается в требовании предоставить право на индивидуальный вариант личности. Однако права нужны только индивиду, а личность создаёт себя вопреки и правам, и их отсутствию. Диссиденты порядком подзабыли, каковы масштабы давления на индивида, предоставленного самому себе, со стороны общества, государства, истории. Абсолютное большинство интеллигенции не хотело знать, что лишь единицы прорвутся в личностный план и станут элитой, а остальные, утратив коллективный личностный статус, не добьются ничего и станут, соответственно, «никем», то есть, по точному выражению Гегеля, «навозом истории».

Провозглашённая после отставки Хрущёва концепция псевдокоммунизма вытесняла прекращённую коммунистическую программу изменения человека и замещала её обществом потребления, уже создававшимся на Западе опережающими темпами. То есть закладывала отставание. Мы, таким образом, переходили на западную траекторию истории.

Формирование нового человека при Сталине происходило, что называется, в боевых условиях: форсированная подготовка к неизбежной войне, нечеловеческое напряжение самой войны и тяготы послевоенного восстановления страны требовали жёстких и подчас жестоких методов организации жизни, они и воспитали этого нового человека. Однако «50 лет мира» все-таки были отвоёваны.

В этих условиях партии и народу предстояло решать совсем другие задачи. И реализация коммунистического проекта требовала приоритетного воспитания уже не столько стойкости и непреклонности, сколько других качеств личности советского человека – его творческих способностей и общественной самодеятельности (см. выше). Хрущёву и его сторонникам было ясно, что для этого сталинские методы непригодны, требовалось совершенно иное сочетание принуждения и побуждения людей к действию.

Однако методы эти успели стать привычными, даже как бы само собой разумеющимися не только для руководителей партии, но и для многих низовых руководителей и простых граждан, не говоря уже о тех, кто практиковал эти методы по долгу службы. Следовало со всей определённостью поставить точку, причём сделать это публично, объяснив необходимость этого всем, кого это касается.

Для этого, однако, не нашли ничего лучшего, чем разоблачение «культа личности» Сталина. В разоблачении приняли участие все те, кто до этого организовывал репрессии, включая самого Хрущёва. Имелся вполне разумный рабочий процесс – пересмотр необоснованных приговоров и реабилитация несправедливо осуждённых. Выплачивалась небольшая компенсация.

Это вело к перекладыванию виновной роли с многочисленных организаторов репрессий на одну символическую фигуру — Сталина. Которого персонально могло интересовать лишь устранение узкого круга его собственных политических конкурентов и оппонентов (в отличие от самодержцев, лидер политической монополии обязан был быть политиком), но который, как и подобает государю, отвечал за всё перед народом. При этом маскировалась и вина массы простых людей, участвовавших в репрессиях в порядке реализации «народной политики» (личной конкуренции за места в народном государстве) и «народного контроля» (искреннего стремления помочь в выявлении ошибок и недостатков, нередко воображаемых).

В результате интеллигенция получила повод для выдвижения себя на роль «народной совести», хотя реальная народная совесть прекрасно знала о собственной роли народа в процессе репрессий, а роль Сталина в создании народного государства, восстановлении хозяйства и Победе приуменьшить в народных глазах было невозможно. Сталин был народным государем – в этом и заключался его «культ». Выступая против Сталина, интеллигенция выступала тем самым и против народа в извращённо-этической манере. Именно гуманитарная структура коллективных (организованных) личностей стала в позднем СССР предметом насмешек интеллигенции и получила презрительное прозвище не только на русском языке – «совки», но и на латыни — homo soveticus. Впоследствии, когда эта гуманитарная структура была частично разрушена, «выпавшие» из неё индивиды вновь вернулись в «массу» и оказались беспомощны перед произволом «элит». Но они так и не поняли, что с ними случилось. Им «страну подменили».

По В.Н. Земскову[168], реальный масштаб репрессий был следующим:

Число осуждённых за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления в 1921–1953 годы

В воображении интеллигенции, поощряемой политикой борьбы с «культом личности» (само имя Сталина постепенно выпало из этой формулы, чтобы не продолжать «культ» пусть и в негативном ключе), и благодаря секретности число погибших выросло до миллионов (договаривались и до десятков миллионов, сколько и война не унесла), а пострадавшим объявлялось всё население страны. О таком западная пропаганда и мечтать не могла.

«Народная политика» оказалась делом рискованным и кровавым – собственно, как и любая политика. Но подавляющая масса населения СССР (по данным того же В.Н. Земскова) – 97,5 % – не подверглась политическим репрессиям ни в какой форме. Открытие доступа к историческим архивам позволило принять участие в этих исследованиях и иностранцам.

Американец Роберт Терстон на основе своей работы в советских архивах выпустил в США научную монографию «Жизнь и террор в сталинской России. 1934–1941»[169]. Эта книга пока не переведена на русский язык. Основные выводы автора таковы:

 система сталинского террора в том виде, в каком она описывалась предшествующими поколениями западных исследователей, никогда НЕ существовала;

 влияние террора на советское общество в сталинские годы не было значительным; массового страха перед репрессиями в 1930-е годы в Советском Союзе не было;

 репрессии имели ограниченный характер и не коснулись большинства советского народа;

 советское общество скорее поддерживало сталинский режим, чем боялось его;

 большинству людей сталинская система обеспечила возможность продвижения вверх и участия в общественной жизни.

Антисталинская кампания, проведённая партией против самой себя, не могла не уменьшить народного доверия к партии. Она действительно ослабила партийную сверх-власть, сделав то, чего не могли добиться Гитлер, США и русская белая эмиграция. С этого саморазрушительного акта начался путь русской компартии к самоликвидации. Это был первый акт подготовки политического самоубийства КПСС. По иронии исторической судьбы окончательная самоликвидация произошла именно тогда, когда и должен был наступить «коммунизм». Ирония – это истина в гротескном оформлении: отказ от реальной исторической перспективы только к такому итогу и мог привести. Сверх-власть была ослаблена не только внутри страны, но и вовне – было потеряно доверие суверенной Коммунистической партии Китая, что открыло дорогу к советско-китайскому конфликту, которым не преминули воспользоваться США. КПСС утратила авторитет в среде европейских левых, переориентировавшихся на Мао Цзэ-дуна.

Борьба с культом личности означала и борьбу с личностями. При Сталине личностью не только можно, но и необходимо было быть. Другие были просто не нужны. Подвиг был «обычным» форматом личностного существования. Запрет на личностный способ существования, жизни стал запретом на продолжение развития советского человека, государственного человека в направлении власти.

Как мы уже писали, родовой дефект советской трудовой морали – её отрыв от самодеятельного начала. Из-за этого труд лишается собственной внутренней мотивации и должен стимулироваться извне. Советская мораль лучше всего проявляет себя при наличии угроз, трудностей, испытаний (всё это обеспечивает внешнюю мотивацию), но прекращает своё действие в нормальных, стабильных условиях жизни.

Попытка внедрить в трудовую мораль конкурентное начало – организовать «социалистическое соревнование» – тоже оказалась действенной лишь в условиях мобилизации (всего лишь формой последней).

Попытка превратить законом труд в обязанность, а уклонение от него – в уголовное преступление («тунеядство») себя не оправдала, как и любое использование негативных стимулов в отсутствие позитивных. Повседневный, рутинный, демотивированный труд становился всё менее производительным. В результате на предприятиях работников оказывалось значительно больше, чем этого требовала бы экономически рациональная организация производства. Снизить общее число рабочих мест было невозможно также потому, что всех трудоспособных граждан следовало трудоустроить, включить в коллектив по политическим причинам (см. выше). А также именно предприятия были обременены социальными обязательствами, «общественные фонды потребления» реализовались через трудовые коллективы.

Крупномасштабные трудовые кампании (освоение целины, «великие стройки коммунизма») давали ограниченный и временный эффект в мотивации труда. Как ни парадоксально, положительную роль играла необходимость поддерживать мобилизационную готовность важнейших отраслей народного хозяйства в условиях постоянной военной угрозы («холодной войны»). Но оборотной стороной этого оказывалось перепроизводство[170] продукции этих отраслей, что сводило на нет монопольный эффект советского хозяйства.

Могла ли вообще советская хозяйственная система работать без самодеятельности?

Стремление к прибыли – вовсе не основание самодеятельности, а лишь её финансовое измерение и форма в системе, где преобладают капиталистические отношения. Самодеятельность движет социалистическое хозяйство так же и в той же мере, как и капиталистическое. Изгнанная с поверхности самодеятельность ушла вглубь, существовала в превращённых формах, реализуясь за счёт добровольной сверхэксплуатации работников, смелости руководителей, «бравших на себя ответственность», «рационализаторских предложений». И даже за счёт «неучтённой продукции» или подпольных производств. На уровне народного хозяйства в целом она выражалась в госплановском «бюрократическом рынке» с конкуренцией отраслей и ведомств за ресурсы, а предприятий – за заказы. А в научно-технической сфере и ВПК она господствовала.

Недостаток моральных стимулов к труду партия оказалась вынуждена компенсировать идеей потребления, заимствованной на Западе. Начиная с Хрущёва, а при Брежневе – уже в полной мере потребление (то есть «достойная оплата труда» вкупе с «широким ассортиментом товаров народного потребления») вытеснило в качестве мотива экономического поведения граждан трудовую мораль как таковую. Эта мораль стала лишь формальной оболочкой для идеологии потребления. Не соответствуя последней по содержанию, она ветшала и в конечном счёте рвалась. Удовлетворить «растущие потребности» с помощью социалистического перераспределения невозможно в принципе. Оно годится лишь для преодоления бедности, для предоставления дотации (которая немедленно порождает иждивенчество, как только выходит за масштабы неотложной социальной помощи). Лишённое личного конкретного самодеятельного трудового обоснования, социалистическое перераспределение превращается в чистую дотацию – необоснованную, а значит несправедливую, и в конечном счёте в потери для хозяйства в целом, для всех.

Государство, лишённое политической сферы, было превращено в крупнейшую корпорацию, хозяйственную монополию, успешно конкурировавшую на внешних рынках, способную развить передовую программу вооружений, первой выйти в космос, создать гражданскую авиацию мирового уровня, обеспечить производство практически всей номенклатуры промышленных товаров.

В то же время эта хозяйственная монополия была обязана обеспечивать жизнедеятельность советского народа. И вот с этим – с традиционным производством продовольствия, одежды, жилья, бытовой техники – она справлялась плохо, и это при уже заимствованной западной морали потребления, сменившей трудовую.

Общее понимание этого у руководства партии и страны присутствовало. Поэтому в конце 60-х годов была предпринята попытка достаточно радикальной экономической реформы (часто называемой «Косыгинской»). Эта реформа предусматривала введение хозрасчёта на предприятиях (с возможностью образования прибыли) и в трудовых коллективах (со сдельно-премиальной оплатой труда). Реализация этих подходов создавала чисто экономические, лишь косвенно связанные с личным потреблением стимулы к труду и к рациональной организации деятельности предприятий. По сути это была попытка соединить квазирыночный микроэкономический механизм с плановым макроэкономическим механизмом советского хозяйства. Для того чтобы это стало возможно, должен был возникнуть «зазор» между плановыми заданиями и фактическим хозяйственным результатом деятельности предприятий (это называлось «расширением самостоятельности предприятий»).

Сейчас мы понимаем, что в этом не было ничего невозможного: плановые задания могли бы, например, стать «гибкими», задающими не набор жёстких обязательных показателей, а «контрольные цифры» и пределы допустимых отклонений от них. Беда состояла в том, что существовавшая тогда советская экономическая наука не владела адекватными теоретическими представлениями и категориальным аппаратом. В 1970 году в присутствии одного из нас академик Н.Н. Моисеев сказал А.Н. Косыгину: «Дайте мне реальную политэкономию социализма, и я обеспечу вас методами плановых расчётов». Напомним, что Сталин требовал того же примерно за 20 лет до этого разговора. Но к тому времени светская коммунистическая вера уже окончательно заменила науку, поэтому поиск новых подходов к описанию советского экономического порядка наталкивался на доктринальные ограничения. Например, работы подобного направления, выполнявшиеся в ЦЭМИ[171], вызвали суровую критику журнала «Коммунист» (то есть ЦК КПСС).

Неудивительно, что к началу 70-х эта реформа была свёрнута и восстановлено требование неукоснительного следования плановым заданиям. Крупным следствием этого было решительное изменение кадровой политики партии в промышленности. До этого, со времён Г.К. Орджоникидзе, кандидаты для назначения директорами заводов подбирались из старшего инженерного персонала (главных инженеров, главных технологов). Они же и были основными сторонниками реформы, обещавшей подарить хозяйственным руководителям собственное пространство если не экономической свободы, то хозяйственной самодеятельности. Теперь директорами заводов стали назначать, как правило, их заместителей по производству, то есть по существу – диспетчеров. Поскольку прекращение реформы означало окончательное низведения предприятий к статусу «цехов» единого мегапредприятия – USSR, Inc. Сейчас принято говорить, что косыгинская реформа пала жертвой «консерваторов» в партийном руководстве. Это не совсем верно: в отсутствие адекватной теории реформа была попыткой с негодными средствами и не могла дать заметных результатов. А «консерваторов» (или, вернее, «догматиков») следует винить в том, что такая теория не возникла.

В таких условиях «наиболее полное и своевременное удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей советских людей», записанное в качестве одной из главных программных целей деятельности КПСС, стало одновременно приговором самой КПСС. Постоянно растущие потребности никогда не могут быть удовлетворены в должной мере, а сама постановка такой цели указывает на недостаточное их удовлетворение. Достигнутый морально-хозяйственный кризис получил в советском народе унизительную кличку – «уравниловка». «Неудовлетворённые потребности» стали одним из наиболее весомых оснований для перестройки и её же кризиса. Они же – базовое основание всех «цветных революций» XXI века и протестов «креативного класса» и «недовольных горожан». Так бездумная имплантация внутрь нашей власти и нашего государства идеологем потребления, созданных Западом для конкуренции с нами, сформировала идеологически оформленную постоянную базу протеста и недовольства. Нам ещё придётся идеологически обосновывать, что ни власть, ни государство не могут иметь своей целью удовлетворение и обслуживание потребностей населения.

Троцкизм жив и сегодня. Как идеология чистой политики он развился до парадигмы американских неоконсерваторов (читай: могильщиков настоящих, традиционных консерваторов, чья потеря влияния привела к перекосу всей политической системы США в сторону демократов, а далее к явлению Д. Трампа в качестве президента). Неоконы вышли из теоретической школы Лео Штрауса, эмигрировавшего в США подальше от немцев. Практическим драйвером его либеральных построений является неотроцкизм: чтобы добраться до мировой революции, нужно сначала добиться тотального капитализма во всём мире, поскольку только на восстании мирового пролетариата против мирового же капитала мировая революция становится неизбежной. То есть нужно готовить предпосылки. И чем жёстче и несправедливее будут вести себя США в мире, тем ближе цель. А подбить на это элиты США, использовать их – как и страну в целом – совершенно реально. Это всего лишь дело техники. Политики. Убеждения. Знай и американские консерваторы, и демократы, чем дело кончится (будь они как Сталин), удавили бы не то что неоконов, а и самого Лео Штрауса. Сразу как он приехал. Культура политического и коммерческого убийства в США – едва ли не стержень политической культуры вообще. Но не знали. Не предвидели.

Сталин чётко понимал итоги войны для СССР как:

1) территориальные приобретения;

2) оккупацию с возможными эффектами контроля и выгоды;

3) приобретение глобальной зоны влияния.

Об этом и велись переговоры с США и Великобританией. Два других победителя – Франция и Югославия – никак не определяли этого раздела (и передела) мира.

В этой фазе послевоенного мирового политического процесса сталинские решения выглядят вполне по-имперски: отдайте нам наше. А чужое нам не нужно. Японию (вместе с Хоккайдо) можете забирать. И так далее. Сталинские территориальные приобретения в составе страны и сегодня – в отличие от ленинской Украины и других «республик» с дарованным им правом на «национальное самоопределение» (то есть право на государство) при условии принятия русского коммунизма в качестве сверх-власти. Национальные элиты построили за счёт русского коммунизма свои национальные государства и отвалили из-под империи. Эмансипировались в большей (Казахстан, Белоруссия, Азербайджан) или меньшей (Украина, Прибалтика, Грузия) степени. Конечно, глядя из сегодняшнего дня, может показаться, что Польше стоило бы отдать Галичину, греко-католическую униатскую провинцию вместо куска Германии, который нам бы пригодился не менее чем Калининградская область. Но ленинский проект СССР – федерация вместо унитарного государства, скрепляемая коммунистической сверх-властью, империей не был. Ленин основал только сверх-власть, считал её центром всего и не знал её реальных возможностей. Собственно империю начал восстанавливать Сталин, обнаружив границы коммунистического всевластия и озаботившись государством. Но с неимперской структурой СССР приходилось считаться и Сталину. И сама структура СССР в значительной степени программировала нашу послевоенную внешнюю политику.

Сталин решительно не принял реального суверенитета Югославии и особенно остро реагировал на него, потому что такой статус обоснованно вырастал из статуса Югославии как одного из пяти победителей во Второй мировой войне, причём не только титульного, как Франция, но и реального. Югославия русскую сверх-власть отвергла, хотя от идеологии коммунизма не отказывалась. Но это было не по-ленински. Москва должна командовать. Использовать сверх-власть на всей оккупированной территории по типу стягивания имперской окраины СССР (национальных республик) к имперскому ядру (РСФСР) было очень заманчиво. Югославия оккупирована не была. После смерти Сталина Хрущёв, провозгласив возвращение от сталинизма к неким «изначальным («ленинским») революционным ценностям», подхватил и троцкистскую болезнь. Он уклонился от имперского реставрационного курса и начал превращать «социалистические страны» Европы в облегчённую версию союзных республик. Зачем? Самоопределение стало расплывчатым, неоднозначным. С одной стороны, чтобы укрепить рубежи обороны (и это «имперский след» во внешней политике, но чисто имперское военное решение было бы другим). С другой стороны, расширение пространства сверх-власти представлялось её укреплением и развитием. Но тогда она должна была отказаться от монополии исключительно русского коммунизма. Однако все интернациональные структуры претендовали только на политику, но не на власть. И, в-третьих, казалось возможным «ускорить» исторический процесс (ведь был же он «ускорен» в России) и тем самым вернуться к стратегии мировой революции.

Последнее превратило СССР в донора за пределами собственной территории, в отличие от империй любого типа. За счёт русского коммунизма, его усилий (а значит и русского народного государства, его ресурсов) строились не только национальные государства русской имперской окраины, но и Восточной Европы, Латинской Америки, Азии и Африки. СССР стал экспортёром коммунизма, что немедленно было поднято на щит западной антикоммунистической пропагандой, хотя боролся Запад не с коммунизмом, а с русской империей по геополитическим и историческим мотивам. Партийный переворот, сменивший Хрущёва Брежневым, имел большое значение для развития народного государства, но не восстановил ясности русской имперской политики хотя бы на уровне сталинского подхода.

Хрущёв Сталина не смещал и не побеждал. Он поднялся на вершину социальной пирамиды лишь заметное время спустя после смерти вождя партии и государя империи. Объявил предшествующее правление преступным. Тем самым расфокусировал власть политической монополии, которая перестала быть полной автократией. Место персоны власти благодаря Хрущёву заняла группа власти, опираясь на которую Хрущёв и занял должность Сталина, но не его место. Хотя и его затем постарался отвоевать. Но Хрущёв уже оказался в зависимости от группы власти, что было платой за устранение конкурентов чужими руками, и недооценил эту зависимость. Однако уже появилась внутренняя политика, борьба за власть. В группе Хрущёву как лидеру группы следовало бы считаться с другими её членами. Делиться с ними властью. Учитывать складывающиеся альянсы и группировки. Маневрировать. Интриговать. Отчитываться. Но главное – понимать и учитывать, что в такой системе отношений власть реально распределена между членами группы, в то время как публичная ответственность лежит только на лидере. Лидер – «козёл отпущения». Отставка Хрущёва обнажила эту новую ситуацию в партии. Последующие генеральные секретари уже воспринимали её как норму. Чтобы роль ширмы было легче исполнять (вообще чтобы исполнять именно её), группа прославляет лидера (тут нет ничего общего с возданием почестей Сталину и поклонением Ленину), создаёт лидеру образ, «играет короля». Это уже не сталинский культ, а хорошо известный нам и ставший уже привычным PR. С приходом Горбачёва эта составляющая превратилась в 100 % обязанностей Генерального секретаря. Он не должен был делать больше ничего.

По этому критерию Горбачёв и был выбран. Завербовать такого человека по-современному как дилетанта (то есть когда он сам не знает, что завербован) не составляло большого труда для такого прожжённого политика, как Маргарет Тэтчер. Психологический «интерфейс» для управления Михаилом Сергеевичем построила его супруга Раиса Максимовна. Оставалось только перехватить управление.

Хрущёв наивно полагал, что, воспользуется группой, потом он её расформирует, поставит каждого участника на его место, будет править единолично. Именно это его политическое поведение группа власти впоследствии публично заклеймила как волюнтаризм. Но дело не только в том, что Хрущёв не был соразмерен Сталину личностно (в противном случае он пришёл бы к власти совсем иначе). Хрущёв ликвидировал саму сталинскую технологию власти. По сравнению с Юлием Цезарем и соперниками Сталина (который политически верно всегда считал их врагами) Хрущёву невероятно повезло. Он просто ушёл на заслуженный отдых и умер от старости на достойном государственном обеспечении. А сменил его Леонид Ильич Брежнев, который рассматривал группу власти как трудовой коллектив, от своего коллектива не отрывался — и именно этим был дорог сердцу советского человека и членов Политбюро ЦК КПСС. Брежнев полностью принял положение участника групповой личности, а точнее – её лица.

Внутренняя политика стабилизировались, члены группы поделили между собой «епархии» и старались не вмешиваться в дела друг друга. Если возникали конфликты – лидер Леонид Ильич разводил драчунов по углам до возникновения серьёзного кризиса. Этим он выполнял теневую, но зато подлинно политическую функцию собственно лидера. К концу своего правления по состоянию здоровья генсек делать это перестал, остался лишь один «мундир» (PR). Сферы влияния других участников были полностью разделены, а конфликты усилились и стали критичны для устройства власти в целом. Она потеряла характеристики «единой воли». Коммунистический тоталитаризм закончился. Единый субъект воли – стремления к идеальному и бесконечному – исчез. Власть раздробилась, удалилась в тень, стала невидима и поэтому перестала быть властью. Она превратилась во влияние. Ответственностью, подобной ответственности хотя бы лидера, не говоря уже о вожде и государе, действия членов группы власти уже не были обусловлены. Да и делать им особенно ничего не было нужно, кроме принятия (всего-то) стратегических решений. Отсутствие таковых проявляется не сразу, нижележащие уровни властной машины некоторое время могут работать по инерции, на заданных установках. Но начинаются ошибки, неудачи, провалы. Провальной (политически) стала афганская кампания, хотя её военное значение как защиты рубежа трудно переоценить.

Между тем раздел властной монополии (превращение её в политическую олигополию) проецировался и на народное государство, на управление системами народного жизнеобеспечения. План перестал быть сталинским планом – военным приказом достичь заданных показателей, достижимость которых могла быть проблематичной, но обоснование её оставалось делом командования. Ведомства шли от предприятий, а потом выносили наверх согласованную оценку своих возможностей. Этот консенсус «доводил до ума» Госплан, разрешая несогласованности и устраняя шероховатости. При этом ведомства фактически торговались при арбитраже Госплана за распределение ресурсов между собой. У них появились собственные интересы, что в сталинский период было немыслимо.

Вот этот процесс политической деградации коммунистической сверх-власти, утраты ею функции постановки целей (а стратегия и есть долговременная целевая программа деятельности) и получил название «застоя». Советский государственный капитализм в экономике (народный траст) утратил свою проектную фокусировку.

При этом всё равно были реализованы новые общестрановые проекты. Строительство БАМа, добыча газа и нефти на Севере с транспортировкой и продажей их в Западной Европе, хозяйственная кооперация в рамках СЭВ, освоение казахстанской целины, развитие энергетической инфраструктуры, ядерная программа, космическая (ракетная) программа, самолётостроение мирового уровня и объёма, развитие туристического кластера в Крыму и Сочи и многое другое. Последнее демонстрирует высокую хозяйственную эффективность созданного народом под партийным руководством советского народного государства. Идея необходимости его постепенной эмансипации витала в воздухе. Но вождя и государя, способного провести её в жизнь, уже не было. Может быть, нужно было, чтобы на каком-то этапе эти роли разделились и ими стали два разных человека? Ведь и Римом правили два консула. Однако не было создано и соответствующей теории социального управления, которая позволила бы КПСС оформить собственную специфическую роль при эмансипации народного государства.

Группа власти была не способна ставить и тем более решать подобные задачи. Каждый её член охранял свою зону влияния, вполне отдавая себе отчёт в том, что это гораздо безопаснее и выгоднее, чем участвовать в монолите сверх-власти. При всех словах о «бессмертном Ленине» правление Брежнева стало существенно антиленинским.

Ведь суть ленинизма состояла (мы писали об этом выше) в последовательно научном подходе к общественно-политической практике. Ленин, Сталин и Хрущёв, не колеблясь, меняли установки («курс партии») сообразно изменениям обстоятельств. А ныне трансформация их учения в светскую религию стала свершившимся фактом. Правильность тех или иных утверждений основоположников стала предметом веры.

В результате надгосударственная власть потеряла способность не только управлять изменениями, но и просто видеть их! При этом она вынужденно и неосознанно (её «сознание» исчезло вместе с централизующей власть фигурой вождя-государя) сохраняла предшествующие – восходящие к самым разным периодам истории партии – политические установки. А соблюсти их, в отрыве от изначального контекста, можно было лишь формально, то есть категорически. Вот несколько важных примеров.

Три проблемы жизнеобеспечения населения – обеспечение индивидуальным жильём, достаточным ассортиментом продовольствия и товаров народного потребления – советское народное государство не то чтобы не смогло решить. Оно не стало их решать, так как политическая монополия продолжала считать допустимым и «нормальным» уровень потребления, существовавший перед войной и восстановленный вскоре после неё. А тогда люди обходились гораздо меньшим, чем народное государство уже смогло дать к концу 60-х годов.

Югославский суверенный социализм мог бы послужить «экспериментальной площадкой» и отправной точкой для пошаговых хозяйственно-экономических реформ и развития народного государства, но сталинское «югославское вето» 50-х считалось всё ещё действующим, ведь в отсутствие вождя кто бы решился его снять.

Партия категорически не допускала в советское народное хозяйство мелкие частнокапиталистические элементы, поскольку Ленин в далеком 1920 году предупреждал об угрозе партии и советской власти, которую несёт «мелкобуржуазная стихия». Тогда «мелкобуржуазной» называлась инерция крестьянского уклада жизни, который теперь был уже благополучно демонтирован во исполнение этой самой установки.

Другим проявлением того же явления стало ужесточение контроля над обращением мыслей в обществе в целях искоренения любых взглядов, хоть в чём-то отступающих от партийных догм. Это выразилось не только в усилении цензуры (в литературе и искусстве) или в регламентации тематики исследований (в общественных и гуманитарных науках).

Весьма показательна происшедшая к концу 60-х смена курса в отношении научной фантастики. При Сталине и Хрущёве фантастику любили: она могла создать привлекательный образ коммунистического будущего, великих свершений советского народа, поощряла научно-техническое и социальное творчество масс. При Брежневе фантастика стала вызывать подозрения как один из потенциальных источников инакомыслия. Как ни парадоксально, наибольшее недоверие вызывало творчество как раз тех авторов, кто прочно стоял на коммунистических позициях (И. Ефремов, А. и Б. Стругацкие), так как уловить, в чём именно они «ревизуют» партийную догму, было затруднительно. Проще было просто их не печатать. Позже – в начале 80-х – стало казаться, что контроля за писателями недостаточно, попытались «пасти» уже и читателей, используя для этого неформальные читательские объединения, которые в нашей литературоцентричной стране действовали едва ли не при каждой библиотеке.

В том же ряду стоят не только сравнительно безобидный запрет карате (поскольку-де его наставники «растлевают души советской молодёжи», внедряя в них «не нашу» этику), но и сокрушительный разгром советского академического востоковедения в конце 70-х. Он был вызван похожими мотивами и коснулся главным образом русской буддологической школы, более 100 лет лидировавшей в мировой науке. Он триумфально увенчался «делом Б. Дандарона», увольнениями, эмиграцией и посадками большинства ведущих учёных. Последствия затронули индологию, синологию и тибетологию, которые в СССР по сути перестали существовать.

Между тем процессы распада сверх-власти изнутри её самой имели несопоставимо более мощный и угрожающий характер, а главное – были реальными, а не воображаемыми.

Расфокусировка коммунистической сверх-власти в СССР привела в международных отношениях к тому, что Китай:

• спасённый русскими от японцев благодаря стремительному разгрому Квантунской армии в Маньчжурии;

• в силу размеров и долгой истории и сам неизбежно становившийся суверенным (а мы суверенитета даже и Югославии не приняли и не простили);

• готовый принять русское коммунистическое руководство только при сохранении русским коммунизмом установки на победу коммунизма во всём мире (или хотя бы в Европе и США), —

отказался следовать за партией, утратившей вождя. Китай революцию не экспортировал – он углублял её у себя, тем самым формируя коммунистическую империю (в русском случае коммунизм сочетался с имперским подходом только как средство, но не цель). Русская революция истребила определённую (не слишком большую) часть носителей русской культуры, тех, кто не смог или не захотел укладываться в предложенные новым социумом рамки, но вовсе не саму культуру. Китай (Мао) осознал культуру как препятствие для социальной революции. Мао понял, что социальное и культурное развёртываются в разных пространствах, но культурное определяющим образом влияет на социальное. Внутреннее продолжение социальной революции требовало действительного уничтожения китайской культуры и конфуцианства как её государствообразующей основы. Молодёжь должна была отказаться от налагаемого воспитанием отпечатка этой культуры. В России ничего подобного китайской «культурной революции» не было и не могло быть. Советское государство и партия подняли русскую культуру на щит и заставили русский народ её осваивать. Тип культурного народного русского человека вышел иным, нежели элитарный дореволюционный тип – полуграмотным с точки зрения аристократа, но гораздо более дееспособным в применении культурных норм и образцов.

Разрыв «интернационального единства» с Китаем стратегически привёл к тому, что США, исчерпавшие доход от кредитов плана Маршалла по восстановлению Западной Европы, ещё до восстановления дипломатических отношений с Китаем приняли решение инвестировать в эксплуатацию китайского труда и природной среды. Китайский государственный капитализм бестрепетно допустил эти инвестиции и без малейших сомнений продал своих трудящихся (как и свою природную среду) на сторону. Впрочем, это не беспрецедентно: старый Китай продавал трудящихся на вывоз (кули построили все американские железные дороги). Коммунистический же Китай продал их «на корню», создав особые экономические зоны.

Но ещё раньше КПК развернула мощное кооперативное движение на селе. Сельское население – в отличие от Красной России – никак не могло быть стремительно перемещено в города. Его также невозможно было столь же быстро обучить и цивилизовать. Продукция кооперативов была чудовищна по качеству, но дешева и отдана прежде всего на внутреннее потребление. США наивно полагали, что в сложившейся «Кимерике» китайская часть будет задней частью кентавра – хвостом, а не головой. И не сможет, и не осмелится вести свой политический курс. Однако расстрел студентов в знаковом как для нас, так и для Китая 1989 году на площади Тяньаньмэнь ясно показал, что американцы стратегически просчитались.

Ясно, что нам подобные американские инвестиции не могли достаться по определению. Верно и обратное: то, что нам не было предложено ничего вообще, кроме гонки вооружений, означало, что США относились к нам исключительно как к опасному, сильному врагу и конкуренту в силу самого нашего существования. Китайцы притворились, что всегда будут оставаться слабыми и зависимыми. Коммунизм Китая (несопоставимо более жестокий и властный, чем русский) никогда не рассматривался США как повод для борьбы. Борьбой с коммунизмом США прикрывались исключительно для подготовки войны с нами.

Югославский путь хозяйственной реформы был нам политически недоступен, а китайский чужд.

Политический распад сверх-власти, переход от власти, как публичного действия и отношения, к декорации, за которой осуществляется теневое безответственное влияние, разделённое на обособленные зоны, а каждое решение принимается путём сговора, сопровождались утратой светской веры в коммунизм самой церковью коммунизма – коммунистической партией. По всей видимости, эти процессы взаимно усиливаются, выступая по отношению друг к другу в качестве механизмов. Но при этом они имеют собственные движущие силы.

После отставки Хрущева коммунизм как процесс формирования нового человека закончился (см. выше). Как идеальный ориентир в исторической бесконечности, как утопия он тоже не выжил. Догматически остановленная в своем развитии устарела марксистско-ленинская идеология, знание о социуме и возможных технологиях его трансформации. Сама практически построенная и реально исторически существовавшая структура социума «политическая монополия – народное государство» не стала предметом изучения. Не повезло и русскому социализму. Он не был оформлен как частичная самостоятельность, самоуправление народного государства в хозяйственно-экономической сфере при сохранении политической власти КПСС («власти труда»). То есть не состоялся. В отличие от Китая и Югославии, где социализм был реален. Утверждение Гитлера времён «25 пунктов» программы НСДАП о том, что русские «украли социализм» и не собираются его строить, было не лишено смысла. В немецко-фашистском понимании социализм был предоставлением равной защиты рабочим и малому бизнесу, а сам этот пункт не содержал в себе расовых коннотаций. Стратегией назревшего реформирования отношений между КПСС и советской властью могло быть оформление и развитие социализма в таком же смысле. Но идеологически проработать такой ход не получилось, поскольку сложившийся политэкономический порядок уже считался (необоснованно) реальным социализмом, а сам термин «социалистическая» нормативно присутствовал в титуле всех государств СССР.

Надеть «несоциалистический социализм», идеологически противоречивую конструкцию, не удалось на страны Восточной Европы (а Польша и Чехословакия вполне удовлетворились бы реальным социализмом, самоуправляемым народным государством с подконтрольным частным сектором – им пример Югославии был гораздо ближе, чем нам), что же говорить об Афганистане? О странах Африки? Транслировался только принцип сверх-власти, причём нашей, а не их собственной. Именно этого напряжения не выдержала система социалистического лагеря, а после него – Советского Союза. Военные расходы можно было реформировать, сократив оккупационные контингенты. Прекращение гонки вооружений нужно было США не меньше, а больше, чем нам. Мы задавили их экономику в конкурентной борьбе. Но вот что мы упустили: власть, а тем более сверх-власть не приносят на штыках.

Англоязычное по терминологии и англосаксонское по культуре различение power и soft-power растёт из полного отсутствия терминологического и частичного отсутствия понятийного различения силы и власти. У американцев и британцев с этим действительно путаница, различие и связь доступны только узкому кругу посвящённых в политику и государственное управление. С учётом этого можно сказать, что soft-power – это и есть, собственно, власть, технология организации добровольного подчинения, и тут дело не в PR и/или подкупе. Последнее – только гарнир к основному блюду. Механизм распада СССР был запущен в Чехословакии, поскольку мы не ответили на принципиальный вопрос – что это:

• территория нашей империи;

• зона нашей сверх-власти над другим государством;

• зона нашего влияния?

Для первого варианта танки в Праге за одни сутки – это нормальная, единственно возможная реакция. Как и в случае дудаевского мятежа в Чечне.

Если это зона сверх-власти, то почему нет единой компартии всего Варшавского договора и социалистического лагеря? Почему компартии созданы по государственному, страновому, национальному принципу? В этом варианте танки непонятны. По крайней мере когда они действуют против «братской компартии», и это известно абсолютно всем.

Если же это наша зона влияния, то танки неуместны – силой не влияют.

Со смертью Брежнева начинается стремительный распад КПСС. Декоративно он оформляется как «перестройка». Название декорации превратилось в неологизм, вошедший в языки мира через прямую транслитерацию наравне с «самоваром» и «спутником». Никакая хвалёная американская «советология», методологически мало отличавшаяся от гитлеровской «расовой теории» по степени почти сознательного самоообмана, ничего подобного не предусматривала.

Вслед за несколькими «скоротечными» генсеками «дежурным по стране» назначается М. Горбачёв, специалист по организации приёмов и застолий, свой парень, которого можно и нужно сыграть втёмную. Кстати, период нахождения «у руля» Андропова, перед этим главы КГБ, победившего-таки МВД, ясно показывает, что никакой великой роли русских «спецслужб» в управлении страной, которую приписывала им американская мысль, не было и близко. Американцы стали жертвой неконтролируемой проекции – приписали нам своё собственное социокультурное мироустройство.

В партии стали оформляться две теневым образом противостоящие друг другу группы – те, кто хотел партию сохранить, но не знал, как это сделать, кроме как повторяя заученные и ставшие пустыми формулы веры и идеологии, и те, кто партию решил ликвидировать и стать бенефициарами ликвидации, приватизировав имущество народного траста, управляемого народным государством (см. II.3.2.4). Если бы их противостояние носило открытый, публичный, политический характер, вполне возможно было бы формирование третьей силы из числа тех членов самой партии, которые бы сделали ставку на сохранение партии через изменение самой партии, смену её позиции с властной на социоинженерную. Понимание структуры и сущности такой позиции было уже сформировано русской советской философской, научной, методологической мыслью и не было невозможным. Однако обе группы публичности решительно не хотели – и в этом был их процедурный консенсус. Основная задача Горбачёва состояла как раз в том, чтобы отвлечь внимание от реального конфликта внутри политической монополии, подменить в появившейся общественной дискуссии реальную проблему реформирования партии выдуманной проблемой реформирования хозяйства,а также государства как его организационной оболочки.

Действительно, сколько благоглупостей было написано и обсуждено о «хозрасчёте» – «отраслевом» и «региональном» (последнее было воспринято окраинными республиками как сигнал к подготовке деклараций о независимости и «параду суверенитетов»). О «чувстве хозяина» (которое потом было интерпретировано как «понимание того, кто твой хозяин»). О «невозможности» демократии без частной собственности (хотя частная собственность обслуживает решение экономических, а не политических задач и прекрасно функционирует при диктатуре и автократии). И так далее и тому подобное.

Горбачёв свою задачу ликвидатора выполнил. КПСС скончалась – под глубоким общим наркозом. Вместе с ней ушёл в прошлое и СССР – союз народных государств, единственной реальной скрепой которого и была КПСС. Никакие хозяйственно-экономические связи (какими бы глубокими они ни были) между разными государствами не могут образовать из них единое государство. Эту задачу всегда решала, решает и будет решать в истории только власть. Перед «освобождёнными» государствами встала проблема не плановой и программной, а шоковой эмансипации. Все они – кроме России, имперского ядра СССР – эмансипировались лишь частично, выбрав для себя в качестве замены русского коммунизма внешнюю зависимость и став самоуправлениями, в основном под сверх-властью США. Некоторые пытались комбинировать зависимость от США с зависимостью от России, Китая, Германии в разных пропорциях. Такая политика получила неустоявшееся жаргонное наименование «многовекторной». История показала, что страны, практиковавшие «многовекторность», извлекли из неё для своих хозяйств/государств гораздо больший экономический эффект, нежели те, кто предпочёл гегемонию США. Но «многовекторность» также не даёт устойчивости государственного существования, поскольку не является историческим самоопределением.

В России (РСФСР – РФ) проблему политической эмансипации инфантильного народного государства решал и решил Владимир Путин. Доставшееся ему политически и властно некомпетентное советское народное государство он достроил до полноценной русской народной империи и стал классическим, традиционным русским государем.

В наследие от первых трёх фаз русского государства (государств Ивана III Великого, Петра I Великого и государства Ленина-Сталина) Владимир Путин получил следующие исторически выработанные и преемственно реализующиеся принципы русской государственности:

1. Ясное практическое понимание сущности власти как добровольности подчинения, взаимного доверия и ответственности властвующих и подвластных, ведущих и ведомых.

Прямые отношения государя с народом.

2. Реальное восприятие православия как основы широкого, открытого народного единства (с неограниченной ёмкостью населения) при семейном отношении к другим традиционным конфессиям.

3. Взаимоподдержка этнических групп, далеко выходящая за пределы терпимости или мультикультурализма. У нас все – свои.

4. Отсутствие какого-либо конфликта христиан и мусульман – особенно важно при количестве и роли последних.

5. Самостоятельная защита своей веры и образа жизни, неподчинение другим народам и государствам.

6. Традиционный отказ от обычаев политического предательства в пользу тотального политического единства (ещё по монгольскому уроку), обновлённый победой над Германией и немецким народом.

7. Стратегическая оборона большого континентального пространства. Только его и можно оборонять.

8. Воинская готовность народа и государя, принципиальный отказ от наёмничества. Обязательность успешной военной конкуренции.

9. Служилое назначение «полезных» элит, отказ от распределения власти между государем и элитами.

10. Отсутствие целей завоевания и ограбления мира, существование за свой собственный счёт.

11. Расширение культурного слоя общества за счёт сознательного усвоения культурных достижений, активных межкультурных контактов и модернизации воспитания.

12. Отказ от колониального подхода к собственной территории, стремление к освоению территории.

13. Государство – центр и стержень русской культуры и цивилизации, основная гарантия русской личной свободы (в обмен на служение), защита от давления общества на человека.

14. Равномасштабность русского государства и русской цивилизации.

15. Народный характер государства, стремящегося к эффективному народовластию вместо передачи власти элитам, поддержание всем народом компетенции государственного управления системами народного жизнеобеспечения. Лишних людей у нас нет.

Главная характеристика государства Путина в том, что оно исторически преемственно всем трём предшествующим долгим русским государствам (Ивана III, Петра Великого и Ленина – Сталина) и является следующим шагом исторического развития русской государственности. Поэтому в государстве Путина видно преодоление исторического кризиса европейского государства, проявившегося в революционном процессе и восхождении на вершины власти науки Нового времени и капитала (её политэкономического социального воплощения), подчиняющих себе государство. А также решение исторических проблем сугубо русской государственности, идущей по пути единства народа, государя и государства, остающейся непокорённой и незавоёванной, несмотря на превосходящую мощь противника.

Путинская государственная политика, продолжая наши традиции:

• стратегическую оборону русского жизненного пространства;

• отказ от внутреннего и внешнего колониализма;

• последовательное цивилизационное развитие и самодостаточность;

• персональный, личный и открытый характер власти государя;

• народный характер государства и основанную на этом характере лояльность народа государству,

должна была в то же время ответить на неотложные вызовы в период горбачёвской ликвидации КПСС и демонтажа СССР, а также в ельцинский период максимального умаления государственности при максимальном режиме открытости для внешнего, прежде всего американского, влияния.

Чтобы понять путинское правление на его двадцатилетнем рубеже (ещё 20 лет мира), нужно чётко уяснить природу переходного периода от СССР к путинской России, который сам проходил в два этапа – горбачёвский и ельцинский. Необходимо понять причины падения СССР и объём советского наследия, включённого в государство Путина наряду с наследием, усвоенным от царской России.

Основаниями власти коммунистической политической монополии были:

 марксистская общественная наука;

 народная идеология верности государю;

 народная этика русской крестьянской общины (совесть);

 модернизация народа;

 создание народного государства;

 противостояние захватчикам.

Каждое из них пережило собственную эволюцию, приведшую к разрыву той связи монопольной власти КПСС и народа, которая существовала в период расцвета этой власти (1921–1953 годы). Это произошло в результате превращения «марксизма-ленинизма» из науки об обществе (отличной по своей методологии от естественных наук) в светскую веру, перерождения народной этики в советскую трудовую мораль, вытесненную затем заимствованной с Запада потребительской моралью.

Этическая и научная составляющие переродились и утратили системную связь с другими основаниями власти, что стало очевидно в ходе горбачёвской «перестройки». После этого добровольное подчинение народа коммунистической политической монополии (то есть её власть) сохранялось лишь по инерции. Восстановить свою власть партия могла, только кардинально изменившись сама. Сделать это она и не смогла, и не захотела – и в итоге от власти самоустранилась.

В результате советское государство осталось без «политической крыши» и защиты. Вопрос, поставленный правлением Бориса Ельцина, заключался в том, было ли в советский период действительно создано новое качество русского государства, заслуживающее сохранения и развития, или же государственное творчество коммунистов и советского народа подлежит полной ликвидации, что равнялось бы своего рода «белому реваншу» и пересмотру результатов Гражданской войны 1918–1921 годов.

Был ли советский режим русским? Безусловно. Русский народ принял его в том своём общественном, моральном и культурном состоянии, в котором его оставила самодержавная Российская Империя. Русский народ применил его к себе, создав новое общественное, моральное и культурное состояние, сформировавшее советское государство, подчинённое коммунистической политической монополии, и советского человека, организованного трудовой моралью и вооружённого наследием национальной и мировой культуры. Русский народ сохранил решимость и энергию противостояния захватчикам и – шире – любым внешним силам, пытающимся определять его судьбу. И в этом противостоянии он опирался на народное государство, созданное коммунистами.

Все попытки противопоставить русский народ советской власти, предпринимавшиеся врагами русского народа и его государства, в том числе гитлеровскими идеологами, их наследниками и продолжателями, с тем, чтобы побудить к предательству и измене, неизменно встречали массовое непринятие такого противопоставления.

Советская власть была для советского русского человека своей властью со всеми её достоинствами и недостатками, сильными и слабыми сторонами. Народ на всём протяжении существования советской власти исходил из единства своей и её судьбы. Русский народ одобрил в конечном счёте самые жестокие её мероприятия и считал их правильными (разоблачение и пересмотр репрессивных практик вызвали народное разочарование, противоположное по своей нравственной природе ликованию и злорадству части интеллигенции). Более того, народ активно участвовал в них, массово осваивая политическое поведение, ранее доступное только ничтожному меньшинству в верхах государства и правящего класса.

Правящие, имущие, образованные классы империи, покинув историческую арену в результате революции, освободили разнообразные руководящие, элитные позиции в политике, хозяйстве и сфере культуры. Когда заработали сознательно и целенаправленно организованные советской властью массовые социальные лифты, те, кто «был ничем», «стали всем» на деле, а не только на словах песни-лозунга революции. Хотя любое буржуазно-демократическое правление, будь у него хоть малейший шанс сложиться и устоять в наших трагических обстоятельствах, безусловно, ограничилось бы словами, как это происходило при всех известных нам буржуазных революциях.

Любая революция предоставляет возможности для социального роста отдельным энергичным людям, «оказавшимся вовремя в нужном месте» (как Наполеон Бонапарт), которые в иных обстоятельствах не имели бы никаких шансов. Но нигде ранее в этот процесс не были вовлечены такие обширные массы людей «без рода и племени», как в революционной России. Где, скажите на милость, могла возникнуть такая фигура, как маршал Блюхер, ни один факт биографии которого даже всесильному НКВД не удалось установить[172], так что историки до сих пор спорят, был он военнопленным австрийским графом или русским беглым каторжником.

Антисоветчик и эмигрант Иван Солоневич, бежавший из советского исправительного лагеря, писал о народной монархии как о желанном будущем России после падения коммунизма. Но русский народ получил реализацию своей долгожданной мечты – народную монархию – уже в лице советской власти. Ленин, Сталин, Хрущёв и Брежнев стали народными монархами коммунистического извода. И поскольку построили народную монархию (автократию) и народное государство большевики-коммунисты, народ им верил и признавал в качестве политической монополии, ставшей основой монархического правления нового типа в русской истории. Это правление, по его отношению к государству и праву, не отменённым вовсе, но подчинённым стоявшей над ними власти, вполне точно можно назвать ограниченной тиранией в античном смысле этого слова. Преимуществом тирании (у римлян – диктатуры) всегда признавалась её способность действовать ad hoc, для достижения уникальных целей и разрешения кризисов.

После решительного уничтожения купечеством российского государства (в период с февраля по октябрь 1917-го) именно коммунистическая диктатура сохранила единство страны и восстановила государство, чем пресекла на корню намерения иностранных интервентов оккупировать и расчленить Россию. Сама эта идея, впрочем, не умерла, и англосаксонская политика сделала всё, чтобы Гитлер попытался в очередной раз воплотить её в реальность.

Исторический факт: Гитлер вторгся в пределы исторического русского государства, как делали это и до него другие завоеватели с Запада, из Европы, но он первым из них поставил целью радикально решить для Запада русский вопрос. А именно ликвидировать русский народ вместе с политической формой его существования, которой тогда был коммунистический режим. Считалось, что Российская Империя ушла вместе с самодержавием, что русского государства как такового больше нет. Гитлер рассчитывал, что русский народ встретит его как освободителя от «ненавистной» власти большевиков (так же как до него Наполеон – от тирании самодержавия и крепостничества).

Даже если бы дело и обстояло именно таким желательным для немцев образом в отношении наших власти и народа, русскому народу трудно было бы не заметить предстоящей собственной ликвидации на корню. Даже если гипотетически (для анализа) принять за истину ложное немецкое утверждение, что русский народ в массе своей считал большевиков злом, то даже в этом ошибочном предположении гитлеровцы очевидно были злом неизмеримо бо́льшим.

Но дело не только в русской смекалке. Народ свою коммунистическую власть народного государя не просто поддерживал – он не видел ей никакой альтернативы. Воюя с немцами, русские защищали не только свою страну как пространство исторической жизни, но и свой строй, своё государство, свою власть, свой социализм и коммунизм, за которые пришлось заплатить такую высокую цену. Причём защищали русские не неопределённое коммунистическое будущее, утопию и прожект (хотя такие слова говорились, и люди умирали в борьбе за это), а то реальное, достигнутое устройство общества – со всеми его ужасными и светлыми сторонами.

Непонимание этого фундаментального обстоятельства было главным стратегическим просчётом немецкой авантюры, что вкупе с серьёзными ошибками собственно военного планирования и недооценкой противника привело Третий рейх к блиц-краху вместо блиц-крига. Блиц-крах – это четыре года провальной войны с нами против тысячи лет, на которые замахивались немцы.

Коммунисты возглавили борьбу с захватчиками, своей кровью и героизмом доказали, что они суть плоть от плоти русского народа, который взялись вести по не изведанному ещё никем историческому пути. Война показала, что между коммунистами и русскими нет «зазора», разницы интересов или положения, которые можно было бы использовать для раскола русского социума и его разрушения. Результат всех таких попыток в ходе Великой Отечественной войны оказался диаметрально противоположен плодам подобной политики времён Первой мировой. Русские сплотились ещё больше, противопоставить партию и народ, Отечество и Родину не удалось.

На полях сражений Великой Отечественной войны коммунистическая власть, подчинённое ей советское народное государство и советский русский народ сражались как единое целое за единые цели единым фронтом без какого-либо разделения между собой и без малейшей тени какого-либо «союзничества»[173].

Важно то, что при этом процесс восстановления русской власти и государства перешёл в качественно новую фазу. Власть (коммунисты) доказала, что она не только построила дееспособное новое русское государство и стала во главе народных сил, как это и подобает власти с самых древних времён. Она ещё и решила ту историческую задачу, которую поставила, но не смогла решить царская Россия, – разгром милитаристской Германии, созданной ещё Бисмарком и уже подмявшей под себя всю Европу. Не все советские люди знали об этих событиях. Но не было советского человека, который бы не понимал, что произошёл кардинальный перелом в положении России в мире, перелом в её пользу, открывающий ей новые перспективы развития и стратегический простор.

Победа стала ещё одним уникальным основанием коммунистической власти. Победа вернула России то, что она потеряла, выйдя из Первой мировой с отрицательным результатом. Советская формула «Победу в Великой Отечественной войне одержал советский народ под руководством Коммунистической партии и товарища Сталина» соответствовала реальности и стала идеологической формулой окончательной легитимации власти КПСС после войны, даже когда Хрущёв изъял из этой формулы имя Сталина. Победа оставалась действующим основанием для надгосударственной власти партии, пока властвовали сами воевавшие коммунисты, включая Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева.

Однако дальнейшее существование этой власти было невозможно без полноценного исторического возрождения империи. СССР не был её возрождением, он был лишь оболочкой, сохраняющей имперское ядро. Он оставался временной политической конструкцией. После победы в самой тяжёлой войне в истории нашего народа он мог бы стать империей. Решив эту великую задачу, сполна оправдавшую существование коммунистической власти в форме диктатуры, партия могла бы слиться с собственным государством, которое она построила, или остаться при нём в качестве идеологического авторитета. Смерть Сталина создала предпосылки для подобного решения. Тогда партия, продолжив своё существование, должна была бы отказаться от принципа политической монополии, подчинить себя логике и законам государственного развития, с одной стороны, и социального управления – с другой. Если бы это случилось – появилась бы перспектива для дальнейшего развития «Красного проекта».

Этого не произошло. Добровольно сворачивать собственную диктатуру коммунисты не стали. Не стоит заблуждаться и насчёт возможности внутрипартийной демократии. Её не стало с того самого момента, когда партийная монополия приобрела квазирелигиозный и квазицерковный характер (напомним: XV съезд, 1927 год). В этом своём состоянии она больше не могла допустить достаточной для развития государства и необходимой для социального управления конкуренции знаний, идеологической динамики. Между тем та воля, которая была эффективна в революциях и войнах, оказалась не столь адекватной по отношению к задачам промышленного и социального развития.

СССР был и остался после войны союзом нескольких государств, удерживаемых вместе общим подчинением единой надгосударственной политической коммунистической монополии. Национальный характер этих государств (всех, кроме РСФСР), как и сами они, возник в результате трагического распада Российской Империи. Среди государств – участников СССР лишь Российская Федерация сохранила имперскую программу исторического существования и развития. Окраинные государства СССР участвовали в этой программе лишь по сопричастности, а не на собственных основаниях.

Для России ещё до войны, после сталинского отказа от мировой революции и поворота к имперскому возрождению, восстановление империи на новых исторических началах, казалось бы, отождествилось с коммунизмом. Для имперского ядра это было отчасти так. «В одной, отдельно взятой стране». Но не для окраин, которые видели в социализме и коммунизме как раз источник своей исторической эмансипации. Россия не грабила окраины, как поступили бы нормальные англосаксы, а инвестировала в них. Как показало дальнейшее развитие событий, использовать эти инвестиции в отрыве от России отколовшиеся национальные государства большей частью не смогли. Но национальные компартии работали, хотели они того или нет, и на создание национальных государств.

Победа укрепила народную монархию на то время, пока народным монархом оставался человек, лично воевавший на полях Великой Отечественной. Утрата представления о враге лишает политика – и политическую систему в целом – способности защищаться и защищать и, таким образом, лишает власть в любом её выражении главной функции, а значит – потенции к воспроизводству. Политическая верхушка КПСС, решившая в лице Горбачёва подружиться со США, утратила право и способность быть властью. Сами США никогда своей позиции врага не меняли – даже ради обманных манёвров разрядки, которые всегда ограничивались переговорами и соглашениями, но никогда не становились реальной позицией и историческими действиями, меняющими реальность.

Историческая ирония состоит в следующем.

СССР, пойдя на политическое сотрудничество с врагом, перестал понимать его как врага и даже записал в друзья, подписав тем самым себе смертный приговор (США не верили в наши дружеские намерения, а потому и не поняли подлинной причины нашего крушения).

Китай, напротив, сотрудничал со США лишь в сугубо экономической сфере и как со своим стратегическим врагом, вечным политическим оппонентом, которого надо обыграть. Китай никогда не верил ни единому слову США и воспринимал только действия – предоставление капиталов и рынка сбыта пусть и на почти кабальных условиях эксплуатации китайского труда и природных ресурсов и возврата всей полученной прибыли обратно в американскую экономику. Но так Китай провёл свою индустриализацию и получил промышленную компетентность, беззастенчиво воруя по ходу дела технологии и интеллектуальную собственность.

США пошли на сотрудничество с Китаем, ориентируясь на его враждебность к СССР, не допуская и мысли, что столь отсталая по сравнению с СССР страна когда-нибудь освободится от экономической зависимости от инвестора и политического гегемона в одном лице, выйдет на конкурентные технологические и экономические рубежи. А раз так, значит следом можно будет установить и политическую зависимость Китая, полноценное внешнее управление.

Расстрел студентов на площади Тяньаньмэнь в 1989 году дал ясный ответ на вопрос о том, будет ли Китай политически подчиняться США. Нет, не будет. Врага надо использовать, а не любить. Любопытно, что и такие разные режимы, как Куба, Вьетнам и Северная Корея, точно так же сохранили свои политические монополии и защищаемые ими новые народные государства (по существу – тоже народные монархии) именно потому, что в силу конкретных исторических условий никак не могли заблуждаться в отношении США – друг они им или враг. Враг. И точка.

Признание врага другом могло произойти лишь тогда, когда неразличимыми стали «добро» и «зло» как нравственные категории. Широкое распространение в позднем советском обществе такого «нравственного релятивизма» увенчало разрушительную деятельность вируса потребительской морали. Советская трудовая мораль при всей своей ограниченности всё же содержала абсолютную систему координат: добро всегда на стороне того, кто трудится. В противоположность этому потребительская мораль принципиально релятивистична, так как готова одобрить всё, что способствует потреблению. В этом нетрудно убедиться, наблюдая её новейшее состояние – с однополыми браками, транссексуализмом, трансгуманизмом и т. п. В этом же и причина её «вирулентности», заразительности – она ведь никого ни в чём не ограничивает, ничего не отнимает, а, как кажется, только «прибавляет», «обогащает спектр доступных возможностей». Она имеет что предложить любому человеку, никем не пренебрегает, ведь это потенциальный потребитель, именно в этом её «общечеловеческий» характер. Потребительская мораль – это универсальный соблазн.

Безграничность тематики общественных дискуссий эпохи «перестройки» как раз и свидетельствует о том, что к этому времени «нравственный релятивизм» овладел не только «беспартийными массами», но и самой партией. Умирая, она сохранила своё «единство с народом», растворившись в нём, отказавшись не только от руководящей роли (что поспешили занести в Конституцию), но и вообще от какой бы то ни было особой роли в обществе. Вместе с этим развеялась словно дым готовность добровольно подчиняться её указаниям, то есть её власть.

Признание врага другом не столько завершило, сколько просто обозначило завершение процесса падения русской коммунистической власти. После этого ей оставалось только застрелиться, как стреляется русский офицер, не справившийся с поставленной задачей или нарушивший присягу. То есть исполнить свой моральный долг, ведь моральное давление на русских коммунистов в общей их массе было несравненно большим, чем на их китайских коллег. Собственно, на последних подобного морального давления не было вообще. Поэтому они подавили диссидентов 80-х так же жёстко и решительно, как делали это Мао и Сталин. У китайцев никогда не было ничего, подобного цивилизационному институту совести. Их этика всегда имела общественный, моральный и нерелигиозный характер. Поскольку не было в Китае и бога, тем более Бога, ставшего Человеком, и веры в него. Китайцы не совершали фундаментального акта обезбоживания себя и народа, который совершили русские коммунисты (втайне продолжая верить), за его ненадобностью. А традиционные для Китая религии и этические системы они преследовали ровно постольку, поскольку видели в этом практический смысл.

У нас же общеизвестный лозунг «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи», набивший оскомину и ставший поводом для дежурной иронии и ерничанья в советском быту, на деле выражал правду. Русские коммунисты действительно объявили себя совестью (которая у русских была), попробовали стать ею и занять место Бога.

С этой ролью справиться было невозможно. Но именно в этой роли они должны были воевать и хозяйствовать. Воевать в мирное время (не очень-то мирное, учитывая Вьетнам, Анголу, Афганистан и др., но уже не мировая война…) им постепенно расхотелось, а хозяйствовать по-настоящему они боялись, видя в хозяйственной свободе и самодеятельности народного государства угрозу собственной власти. Советская мораль, будучи внешней конструкцией и утратившей связь с историческими нравственными основаниями, лишилась народной поддержки, народная совесть и партийная «совесть» разошлись. Да и в практике советской хозяйственной жизни советская мораль вошла в непримиримое противоречие с мотивами потребления. Разумеется, ни Горбачёв, ни Ельцин, ни прочие члены верхушки политической монополии (за малым не сыгравшим роли исключением) уже не были коммунистами.

«Трудно быть богом» – так называлось программное и до некоторой степени прогнозное произведение братьев Стругацких, много сделавших для своего рода футурологии «коммунистического будущего» всего человечества. Герой повести действует извне по отношению к населению иной цивилизации, другой планеты. Последующее их творчество было отмечено пристальным вниманием к проблемам и ограничениям такого коммунистического образа действий – «прогрессорства». Этим ли они вызвали откровенную нелюбовь коммунистической власти, сказать трудно, но она, безусловно, была незаслуженной, так как именно коммунистической власти следовало задуматься над этим.

Русские большевики-коммунисты пытались действовать как боги по отношению к собственному народу и самим себе и до некоторой степени распространили своё влияние на другие страны. И заявленный вес не взяли. Власти в русской коммунистической попытке было больше, чем религиозного поиска, а религии – больше, чем социальной инженерии.

Последняя всё же имела место. И создала именно то, что в отличие от направленности веры и её сущности (каковые ошибочно отождествляют с ценностями) и следует считать ценностями. То есть тем, что ценно, что нужно наследовать и за что уплачена цена, то есть социальными активами. Политическая монополия коммунистов, построенная на основном метафизическом постулате науки «мыслю = существую», провозглашала абсолютную власть знания субъекта над социальным объектом. Она и выступала той инстанцией, которая была способна строить новое государство, тем самым радикально ускоряя ход исторического процесса, где государства формируются естественным путём.

Европейская буржуазия отказывалась в ходе исторического процесса брать на себя государственную обязанность служения, которую прежде несли свергнутая аристократия и лишённое прерогатив духовенство. Европейский капитализм (политическая монополия капитала) превратил государство в то, что его обслуживало, породив феномен современного чиновничества. Русские купцы вообще не задумывались, зачем нужна государственная организация власти, поэтому при формальном соблюдении всех как бы демократических процедур не только не построили государство, но и стремительно ликвидировали его вовсе.

Советское государство – народная монархия (другого государства русский народ бы не принял) – стало принципиальным ответом на общий кризис европейского классического государства Нового времени. А также альтернативой возникшим в ходе этого кризиса системам буржуазной власти (не собирающимся становиться государством из-за решительного нежелания брать на себя его историческую ответственность), низводящим государство до полицейского инструмента поддержания наличного порядка, лишающим его исторических целей и перспектив. В этом намерении – основное содержание революционных лозунгов буржуазной свободы, буржуазной демократии, не являющейся государством точно так же, как им не являлась демократия античного полиса.

Советское государство строилось совместно коммунистической партией и народом. Оно приняло на себя максимальный когда-либо известный объём ответственности. Но действовать без руководства КПСС было неспособно. Поскольку не было снабжено политической властью. А в 1990-м КПСС согласилась уже с конституционной отменой своей «руководящей и направляющей роли» (ст. 6 Конституции СССР), то есть добровольно и официально перестала быть властью и политической монополией. Её уход из позиции верховной власти поставил новую государственность, созданную усилиями советского народа, на грань существования.

Советское государство создавалось в том числе как механизм централизованного управления народным хозяйством. А оно в начале 80-х годов столкнулось со значительными проблемами. Сравнительное благоденствие предшествующего десятилетия, основывавшееся на стабильных доходах от нефтяного экспорта, позволяло не заниматься вплотную устранением диспропорций в развитии различных секторов народного хозяйства. Вызванный ими хронический дефицит потребительских товаров удавалось смягчить за счёт импорта, преимущественно из социалистических и «неприсоединившихся» стран. Резкое снижение мировых цен на нефть, вызванное целенаправленными действиями США и их сателлитов, подвело черту под этой политикой. Стал заметен и спад экспорта продукции тяжёлой промышленности, вызванный структурными сдвигами в мировой экономике. Снижение мировых цен на нефть привело в первую очередь к снижению валютного потока. Валюта нужна была как для собственных закупок, так и (это главное) для поддержания «мировой социалистической системы». Валюты нет – система начала трещать по швам.

Советская наука, как мы уже писали, не обеспечивала понимания экономической природы советского хозяйства. Ближайшим следствием этого была инерционность механизмов планирования, их неспособность достаточно быстро адаптировать хозяйство к происходящим изменениям внешних условий. Острота кризиса, ставшая очевидной для всех граждан из-за состояния потребительского рынка, подталкивала к поиску быстрых рецептов нормализации обстановки.

В этих условиях вполне здравая мысль о необходимости использования рыночных механизмов саморегулирования привела к принятию серии решений, которые в совокупности имели разрушительное действие.

Главную роль сыграла отмена государственной монополии внешней торговли (1987), которая мгновенно поместила советские предприятия, лишь недавно получившие формальную экономическую самостоятельность и не имеющие опыта работы даже на внутреннем рынке, в остро конкурентную среду мирового рынка. При этом они ещё оставались заложниками советских экономических механизмов (которые никто не отменял), создававших для них отрицательные «конкурентные преимущества», то есть ставивших их в заведомо менее выгодные условия в сравнении с иностранными конкурентами, в том числе ввиду лежавшего на них бремени социальных обязательств. Немногие сравнительно успешные во внешнеэкономической деятельности предприятия стали «насосом», обескровливавшим экономику в целом. Пал один из главных барьеров, тормозивших рост инфляции. Началось стремительное увеличение разрыва между ценами внутреннего и внешнего рынков, который наиболее сообразительные предприниматели немедленно использовали для собственного обогащения, перехватывая доходы от экспорта и оставляя себе сверхприбыль, формирующуюся на этой разнице цен. Кроме того, возможность получать и даже накапливать валютную выручку создавала серьёзный источник дохода в условиях резко ускорившейся инфляции рубля. А сами производители экспортируемой продукции этих средств лишались.

Одним из важных следствий этого стал расцвет валютного «чёрного рынка», чему способствовала и произошедшая декриминализация валютных операций. Венцом этого процесса стала так называемая «коммерциализация банков» (1989). До этого момента банковские учреждения на местах были не более чем отделениями Госбанка и нескольких «отраслевых» специализированных банков, технически обслуживающими денежное обращение. «Кредит» в этих условиях также был лишь способом технически оформить плановое и централизованное авансовое финансирование. «Коммерциализация» была попыткой предоставить этим учреждениям самостоятельность, в предположении, что они как-то «сами собой» превратятся в полноценные кредитные организации. Конечно, ничего этого не произошло. Поскольку Госбанк СССР продолжал их финансировать путём централизованного кредитования, а о введении какой-либо формы пруденциального надзора никто не позаботился, советская финансовая система фактически прекратила своё существование. Сами же эти «банки» превратились в инфраструктуру разнообразных финансовых спекуляций, включая обслуживание «чёрных рынков», в том числе валютного. Это фактически предрешило последующее длительное доминирование иностранной (а именно американской) валюты в постсоветской экономике. Что само по себе давало США (в лице Федеральной резервной системы) важный инструмент контроля за процессами в экономике России.

Примечательно, что в современной литературе по экономической истории того периода оба эти круга явлений никак не обсуждаются, а для широкой публики и вовсе остаются неизвестными. Об этом свидетельствует, в частности, отсутствие в русской «Википедии» не только отдельных статей о «государственной монополии внешней торговли» и «коммерциализации банков в СССР», но и упоминаний о них в статьях более общего экономического содержания. А при более широком поиске в интернете (который стал главным источником осведомленности публики обо всём) обнаруживается кое-что о введении государственной монополии внешней торговли, но практически ничего – о её отмене.

Ситуацию усугубили удивительные кампании: идеологический разгром советского кино, «борьба с алкоголизмом», мотивированные политически, но имевшие крупные отрицательные экономические последствия (кино и водка наполняли бюджет и обеспечивали зарплаты советских бюджетников). Мы, наверное, так никогда и не узнаем, что это было – обычное недомыслие или продуманная диверсия.

После всего этого СССР просуществовал какое-то время лишь по инерции, но участь его была решена окончательно. Политически спящие национальные государства-республики – созданные той же КПСС и руководимые ею же – проснулись (хоть и были очень слабы политически) и освободились друг от друга.

Лидером этого пробуждения оказался волею судеб Борис Ельцин, борьба которого за личную власть стала на первых порах механизмом эмансипации Российской Федерации как государства. Ельцин также похоронил мёртвую коммунистическую монополию. Именно она была запрещена как коммунистическая партия. Вновь разрешённые коммунисты к прежним уже не имели никакого отношения. Российское государство, созданное, сформированное, опекаемое и целенаправленно ослабляемое могущественной в прошлом, а ныне исчезнувшей политической монополией, вновь должно было стать собственным вместилищем политической власти.

Начать править своими умом и волей, а не партийными, надстроенными сверху, обеспечивать воспроизводство народа и власти, восстановить исторические основания своего существования, поскольку ресурс прежних оснований власти – общественной науки и светской веры без Бога – был полностью исчерпан. Правда, для всего этого российское государство должно было для начала выжить.

Такой проблемы, как ни странно, не было у бывших республик, хотя в Грузии и Таджикистане начались гражданские войны, Армения воевала с Азербайджаном, в Прибалтике резко дискриминировали русское расселение, а Украина вообще идеологически превратилась в лоскутное одеяло. Поскольку все они, несмотря на многие внутренние точки напряжённости, приняли для себя в качестве стратегии государственного строительства образцы национальных государств Европы из прошлого и позапрошлого веков, что обрекало их – после выхода из рамок русской имперской государственности – на неизбежный переход в сферу имперской гегемонии Запада, возглавляемого США. А США такие политически отсталые национальные государства, полностью контролируемые и управляемые извне, вполне устраивали.

Тезис неолиберальной пропаганды, направленный против самого существования свободного от политической монополии русского государства, утратившего окраины, но сохранившего тем не менее имперские границы, заключался в необходимости радикального ослабления этого якобы сверхсильного «монстра», изгнания его из сфер хозяйства, общественной жизни, идеологии и политики. «Сверхсильный монстр» хотя и был задействован повсюду, но сам ничего не мог и не знал. «Монстр» родился недоношенным и балансировал на грани жизни и смерти.

Принципиальная западная пропагандистская ложь состояла в скрытом перенесении на русское советское государство силовых и властных характеристик ушедшей политической монополии, не являвшейся государством и стоявшей выше как русского государства, так и многих других государств. Само же народное государство было крайне слабо во властном отношении. «Советы без коммунистов» немедленно выпустили почти все государственные дела из рук без особых понуканий со стороны противника, так как просто не могли справиться со свалившейся на них властью, не имея ни собственной теории, ни практики работы. Лишённое политического руководства русское государство радикально ослабило контроль даже над криминальным миром, не говоря уже о том, что его экономическая юрисдикция носила в лучшем случае ориентировочный, рамочный характер. Казалось логичным, что не только Запад и США, но и само российское руководство если не прямо исходит из дальнейшей перспективы неизбежного распада Российской Федерации, то уж точно допускает его высокую вероятность и готовится к нему. Крылатой стала без особых оснований приписываемая (см. III.6.1) Ельцину формула: «Берите суверенитета сколько хотите!» Правда, на деле этот лозунг как раз помог привести регионы к политическому подчинению центральной власти.

В 1917-м при обнулении русской власти и крахе российского государства на «запасном пути» оказался большевистский «бронепоезд» – организованная группа, подготовленная предшествующим общественным процессом, имеющая решимость и основания взять власть и строить государство заново с нуля (хотя первоначально и собиравшаяся по революционным канонам обойтись вовсе без него). В 1991 году никаких организованных сил, кроме отдельных персон, претендующих на власть и способных её удерживать, в России просто не оказалось.

В этих обстоятельствах власть и государство в России не смогли отказаться от активно навязываемой «помощи» и «опеки» извне. Можно сколько угодно фантазировать на тему о том, было ли это единственным выходом из положения, но в условиях того времени именно такое решение оказалось реализованным. Тем более что «помощь» была предложена Борису Ельцину, которого США обоснованно воспринимали как своего агента и фактического исполнителя в деле развала СССР. В американском политическом сознании это было оформлено телефонным звонком Ельцина к Бушу-старшему прямо из Беловежской Пущи с сообщением о решении о роспуске СССР.

Согласие Ельцина принять «помощь», приправленное очевидными в такой ситуации политическими декларациями, было воспринято США как присяга на верность. Окончательно это произошло в ходе известного выступления Ельцина перед Конгрессом, Сенатом и президентом США. На глаза высшего американского руководства навернулись слёзы счастья и умиления. В подобное невозможно было поверить. И тем не менее это происходило в реальности.

Разумеется, «помощь» должна была стать способом введения внешнего управления Россией, обеспечивающего демонтаж России вслед за СССР. Главной формой «помощи» и средством внешнего управления стали финансовые заимствования у МВФ и аффилированных с ним финансовых институтов. Заимствования предлагались «в пакете» с определёнными требованиями по «реформированию» экономики, государственных институтов, правовой системы и пр. Определённая часть получаемых средств могла быть направлена только на финансирование этих изменений, что, по замыслу кредиторов, должно было гарантировать их осуществление на деле. Кроме того, рост объёма заимствований должен был стать самоподдерживающимся, механизмы этого закладывались в конструкцию «реформ», в результате которых на территории страны должны были генерироваться убытки, покрываемые нарастающим внешним заимствованием. Что произошло в действительности, мы рассмотрим чуть ниже.

Американская идеология этого процесса предполагала его неизбежность и необратимость, а также наличие достаточного ресурса времени. Поспешность могла оказаться роковой – слишком стремительное развитие русского кризиса могло привести к непредсказуемому и неуправляемому эксцессу с применением русского ядерного оружия, которое вовсе не исчезло вместе с русским коммунизмом. То, что ресурс боевого дежурства имеющегося русского ядерного арсенала будет полностью исчерпан где-то к 2013 году, было хорошо известно. Поэтому за предстоящие 20 лет нужно было не допустить воспроизводства и развития этого арсенала, добиться столь долгожданного разоружения России.

После этого к ней можно было бы открыто применить тот подход, который в конце 1990-х был применён для демонтажа Югославии, единственного к тому времени суверенного европейского государства. Прежде всего должен быть ликвидирован русский ВПК, для чего следовало создать несовместимую с его существованием экономическую среду. За 20 лет должны быть свёрнуты все требующие долговременного и ресурсоёмкого формирования и исторического выращивания производственные компетенции. Нужно было вырастить новое поколение русских, которое воспримет американскую пропаганду «для варваров» как идеологию (сами американцы опираются совсем на иное прикладное социальное знание, нежели то, что они предлагают другим) и откажется от русской цивилизационной идентичности.

Осуществлять внешнее управление должна была, по американскому замыслу, новая русская элита паразитического типа, использующая Россию исключительно в качестве кормовой базы, а собственные экономические и жизненные интересы концентрирующая за её пределами. В терминологии советского времени такая элита, специально создаваемая в зависимых странах для осуществления внешнего управления ими, называлась компрадорской, будем её так называть и мы. При этом русские такую элиту должны были сами себе создавать. За свой счёт. Обеспечить эту «демократию» должны были политтехнологии и сверхконцентрация финансовых ресурсов в руках управляющей верхушки, имеющей базовую резиденцию и домицилий на Западе, в США. Общая численность населения России должна быть радикального сокращена за счёт свёртывания социальных гарантий, сокращения хозяйства, а также распространения болезней и вредных привычек, отказа от естественного репродуктивного поведения.

Следующий после распада СССР этап демонтажа русского государства предусматривал учреждение на бывшем русском жизненном пространстве нескольких десятков «независимых молодых демократий», не способных решительно ни на что, кроме конфликта друг с другом и призыва внешней интервенции. Общая стратегия внешнего управления, подготавливавшая это, строилась на навязывании русским идеологии национального государства (часто также называемого «нормальным» государством), которую избрали другие бывшие республики СССР. Действительно, ну почему Россия должна иметь какие-то исключительные претензии по сравнению со странами Европы, с Португалией, например? Именно во исполнение этой идеологической установки начались бессильные и пустые поиски «русской идеи» – прокрустова ложа, при укладывании в которое от русского народа должно быть отсечено всё жизненно важное.

Принятие установки на превращение русского государства в национальное автоматически провоцировало глубокий конфликт между национальными общинами России (и между их государственными образованиями). А также внешний межнациональный конфликт – с бывшими республиками СССР. Более антиисторической идеологии расправы над русским государством и придумать нельзя. Русское государство росло и развивалось как подлинная империя, как пространство содружества и семьи народов, как метрократия, не нуждающаяся для своего существования в промежуточных элитах, стоящих между народом и государем и самостоятельно правящих своими доменами и феодами. Попытка жёстко навязать России националистический сценарий распада выразилась в развёрнутой чеченской провокации, а сегодня – со значительно меньшим эффектом – она продолжается как попытка организовать войну Украины с Россией.

Итак, планы внешнего управления были составлены, займы выданы, остановка была за малым: компрадорская элита – будущий исполнитель этих планов – была пока лишь в проекте. Её ещё только предстояло вырастить, создав предварительно необходимые условия. Пока же исполнение плана оказалось в руках того самого «недоделанного», ущербного советского государства, которое заокеанские «архитекторы реформ» уже списали в расход вместе с безвременно усопшим Советским Союзом.

Но даже после исчезновения «центра власти» и «защитного кокона» коммунистической политической монополии это исторически принципиально новое советское народное государство никуда не делось и продолжало функционировать. Оно и составило основу «новой России», поскольку никакой другой основы просто не было.

Что вполне очевидно даже с чисто административной точки зрения. В процессе демонтажа СССР достаточно долго правительство новой «суверенной» РСФСР, располагавшее лишь «старыми» полномочиями Совмина союзной республики, сосуществовало с импровизированным Комитетом по оперативному управлению народным хозяйством СССР. Будущее новое правительство Российской Федерации (с 25.12.1991) постепенно формировалось путём инкорпорации этих учреждений (в полном, почти полном или фрагментарном виде) вместе с их функциями и «рычагами управления», подчас неформальными. Пополнялось оно оттуда, как и положено во время революции (контрреволюции), также отдельными чиновниками, доказавшими на деле свою преданность новой власти и должную компетенцию. По существу это означало, что правительство новой Российской Федерации было плотью от плоти советского государства, полностью сохранив присущее ему понимание того, что и во имя чего ему надлежит делать.

Хотя ещё в годы перестройки было разработано несколько конкурировавших программ экономической реформы (Л. Абалкина, Г. Явлинского, Е. Сабурова, Е. Гайдара), они основывались на соединении (в разных пропорциях) теоретических соображений советской и зарубежной экономической науки. Такое соединение не могло быть работоспособным, так что программы так и остались на бумаге, тем более что стремительный распад хозяйственной системы уже не оставлял времени ни для каких планомерных действий.

Все перечисленные программы предусматривали значительное сокращение управленческих функций государства в сфере экономики. Однако именно на фоне этого кажущегося стихийным обрушения советской хозяйственной системы обозначились «естественные» пределы отказа государства от управленческих функций. Часть таких функций «отвалились» сами собой, другая часть именно на фоне хаоса доказала свою необходимость.

Положение осложнялось тем, что параллельно это государство пытались заставить работать в контуре внешнего управления. Казалось бы, что может быть проще: советское государство было подвластно партии, теперь её не стало – становись на её место и рули. Тут-то и выяснилось, что механически занять «свято место» невозможно. Для этого нужно было бы начать давать государству такие установки, на выполнение которых оно было способно по своему устройству. Но это противоречило замыслу организаторов внешнего управления.

Например, советское государство было устроено так, чтобы поддерживать целостность страны и защищать её и народ от внешних угроз. А организаторы внешнего управления намеревались расчленить страну и присвоить всё, что в ней представляло для них ценность. И это само по себе составляло внешнюю угрозу. Так что просто занять место партии они никак не могли. К тому же они хотели бы, чтобы вся работа была сделана чужими руками и добровольно.

Те в России, кто искренне желал внешнего управления, для нужной работы не имели компетенции. Ликбез, организованный для них Международным республиканским институтом (IRI), Национальным демократическим институтом по международным вопросам (NDIFIA) и другими подобными «неправительственными организациями», делу не помог. Ведь для успеха их следовало учить тому, как работать с институтами именно этого советского по происхождению государства, их же учили устройству «демократических государств», а этого у нас нет.

Те, кто имел нужную компетенцию, но просто хотел половить рыбку в мутной воде, от такой работы отказывались, не видя в ней гешефта для себя. Они пополняли ряды коррупционеров по обе стороны начальственного письменного стола.

Но были и те, кто считал народное государство нашим достижением и боролся за него. Это государство унаследовало от советской власти и от всех прежних российских государств главную интенцию: мы никогда не подчинимся внешней силе, пытающейся нас покорить. Неважно, открытая ли это интервенция или скрытое проникновение.

Среди предъявленных России требований ключевое место занимало требование «демонополизации». Оно, преимущественно, выражало ужас ведущих экономик капиталистического мира перед возможными последствиями того, что советская USSR, Inc., пусть даже в форме Russia, Inc., сохранит свою монолитность и связанные с ней бесспорные конкурентные преимущества. Острие атаки было направлено на так называемые естественные монополии: электроэнергетику, «Газпром», железнодорожный транспорт. Именно их демонтаж был нужен для того, чтобы российская экономика в целом стала убыточной и порождала бы всё возрастающую потребность во внешних заимствованиях. Большие надежды возлагались также на то, что нефтяной сектор российской экономики в результате «демонополизации» не сможет стать вровень с нефтяным сектором «развитых стран», представленным крупнейшими в мире транснациональными корпорациями.

О «Газпроме» следует сказать особо. Требование разрезать газовый гигант и приватизировать по частям было весьма настойчивым и выдвигалось неоднократно. Но оно натолкнулось на решительный отпор самой газовой корпорации и правительства, во главе которого стоял её бывший глава В. Черномырдин. На их сторону встал и президент Ельцин. Президентское обоснование отказа в приватизации «Газпрома» в соответствующем указе было сформулировано так: «Газпром» является системой жизнеобеспечения населения России.

Да, это было как бы «консервативное» крыло сопротивления, стремящее сохранить и воспроизвести существующие системы народного жизнеобеспечения.

Из этих же соображений государство при приватизации оставило за собой ключевые элементы транспортной инфраструктуры (железнодорожную сеть, причальные стенки портов и взлётно-посадочные полосы аэродромов, магистральные трубопроводы), стратегические объекты военной и атомной промышленности, объекты, обеспечивающие космическую деятельность. Так российское государство (советского извода) день за днём заявляло инициаторам внешнего управления: ¡No pasaran! И тем самым подтверждало свою устойчивость и способность к самосохранению.

Конечно, фронт сопротивления был невидимым. Поэтому многое сделанное тогда осталось почти незамеченным.

Например, ползучий саботаж институциональных требований МВФ. По условиям соглашения с ним российское правительство раз в полгода должно было подтверждать их выполнение официальными докладами, в которых перечислялось бы, что за истекший период сделано, а что запланировано сделать. В связи с этим сложилась неформальная группа, готовившая эти доклады, опекавшая присланных для этого «экспертов» МВФ и загружавшая их мартышкиной работой. Один из авторов был постоянным участником этой группы и одно время ею руководил. Задача группы состояла в том, чтобы проекты законов и иных нормативных актов, подготовленные во исполнение требований МВФ, как можно дольше оставались на бумаге, не вызывая при этом нареканий. Например: не проходили правовую экспертизу («что вы хотите, верховенство права»); застревали в комитетах Государственной Думы («это же парламент»); принимались, но не работали («Расея, суровость её законов компенсируется их неисполнением»). В контекст искусно вставлялись украшенные соответствующей терминологией действительно нужные законы, которых «не заказывали», или просто безвредные декларативные документы. Всё это густо посыпалось «статистическими данными» (даже не поверив – кто возразит?). Так и шло.

Потому что люди, возглавлявшие правительство, прекрасно видели ту угрозу для России, которую представляла приготовленная для неё финансовая «чёрная дыра». В отсутствие полноценной денежной системы и работоспособной финансовой инфраструктуры падение в неё было неизбежным. А это означало банкротство и расчленение страны, утрату жизненных перспектив для всего ее населения. Иными словами, это была подлинная война на уничтожение, в которой сокрушительные удары наносят не пушки и ракеты, а деньги и финансовые инструменты. Предотвратить это могла бы только власть, способная сплотить вокруг себя и мобилизовать весь народ, как это сделала коммунистическая власть перед Отечественной войной и во время неё. Но такой власти в стране не было. Почти никто не понимал, что идёт война. И не было никого, кто смог бы это объявить и объяснить, на какие лишения придётся пойти ради победы. Напротив, всем казалось, что победа уже произошла и всё вот-вот наладится.

Поэтому абсолютно неизбежные меры, предотвращающие немедленный крах, предпринятые правительством Е. Гайдара, были объявлены «шоковой терапией», а правительство отправлено в отставку VII Съездом народных депутатов (декабрь 1991 года).

Обычно утверждают, что это было делом рук коммунистов, но мы так не считаем. Радикальных левых на съезде было всего 185 депутатов, из них 80 коммунистов. Результаты первого голосования по кандидатуре премьера указывают на то, что дело было в предательстве 54 «демократических» депутатов, нарушивших достигнутое накануне соглашение о формировании большинства по этому вопросу. К сожалению, на съезде не могло быть поименного голосования. Гайдара и его соратников они сравнивали с большевиками, а это для них был образ врага. Гайдар же – сын, внук и правнук большевиков – гордился таким сравнением[174]. Хотя большевиком в собственном смысле он, конечно, не был.

Момент фундаментальной трансформации российской хозяйственной системы прошёл, как часто это случается в истории, незамеченным. Ведь и Великая Французская революция произошла вовсе не в момент взятия Бастилии, охраняемой инвалидами, которые, опасаясь, как бы штурмующая крепость толпа не навредила сама себе, открыли ворота и были перебиты, а маркиз де Сад вышел на волю. Действительный переворот произошёл ранее и очень тихо – Сословия покинули зал Генеральных Штатов и собрались в помещении для игры в мяч (попросту в спортзале) уже без скамеек, стоя, как единая нация.

Неявно существующий общенародный хозяйственный траст, в котором находилось советское общенародное достояние, утратил своего учредителя и контролёра – КПСС. Так что общенародное достояние вдруг стало как бы «бесхозяйным имуществом». А советское народное государство (управляющий трастом) в момент правовой неопределённости переходного периода последовало общей логике законов, требующей обратить такое имущество «в доход государства». Оно определило свои полномочия как полномочия собственника, что и было закреплено законами «О собственности в СССР» и «О государственном предприятии (объединении) в СССР» (1987). Такое истолкование общенародного достояния как государственной собственности было воспринято как нечто само собой разумеющееся. Что, безусловно, усилило государство и дало ему в том числе политический ресурс. Собственно говоря, последовавшая массовая и быстрая приватизация огромных промышленных активов и всего жилищного фонда, к которой было столько вопросов политического плана, юридически была уже неуязвима. Действительно, а кто имеет право помешать собственнику – то есть теперь уже государству – распорядиться своей собственностью как ему это будет угодно?

Могло ли государство не присваивать общенародное достояние? Остаться управляющим? Делегировать новым хозяйственникам только управленческие функции вместо тотальной приватизации, уместной на первом этапе создания другой хозяйственной системы только для магазинов, парикмахерских, фермерских хозяйств, ремонтных мастерских и других подобных мелких предприятий, где собственник своим трудом непосредственно участвует в производстве? Для того, чтобы это стало возможным, траст должен быть явно обозначен и реорганизован, что помимо иной стратегии хозяйственно-экономического управления предполагало бы пересмотр исторической традиции российского права. Дезориентированное, лишённое идеологического видения, слабое, но живое русское государство к такой постановке вопроса практически было не способно. Как следствие, оно по инерции присвоило народное достояние для того только, чтобы немедленно начать раздавать его в первые попавшиеся частные руки, поскольку ни управлять, ни владеть им в огромной его части было просто не в состоянии.

Действительно, приватизация входила в число требований МВФ. По планам демонтажа России в ходе приватизации владельцами наиболее привлекательных активов должны были стать иностранные инвесторы. Кроме того, приватизация должна была создать ту самую компрадорскую элиту, которая должна была осуществлять внешнее управление Россией. Оформилась эта элита уже в «позднюю приватизацию» – через так называемые залоговые аукционы.

Здесь же мы отметим, что впоследствии (при Путине) многие крупные стратегические активы вернулись в государственную собственность, а другие крупные активы, оставшиеся в частном владении, были эффективно подключены к налоговой системе и к постепенно встающей на ноги системе государственного управления хозяйством в режиме «социальной ответственности бизнеса».

И конечно, часть новых «частных собственников», получив собственность «даром», через распределительный механизм сугубо социалистического типа (а другим инструментарием советское государство не владело в принципе), отнеслись к ней не как к капиталу, а как к выигрышу в лотерею. Они стремились не наладить эффективную работу полученных предприятий, а заработать на перепродаже их имущества. Если добро получено «даром», то выгодна и его продажа по заниженной цене. Началась ликвидация предприятий, для чего использовали только что введенный в России институт банкротства.

Но массовая ликвидация предприятий была одновременно и важным пунктом в программе внешнего управления, требовавшей деиндустриализации России. Банкротство же любого предприятия сопровождается накоплением его кредиторской задолженности, которая у кредитора является дебиторской. Когда в этот процесс оказалось вовлечено достаточно большое число предприятий, в стране возник «кризис неплатежей». Ближайшим его следствием становилось падение денежного обращения, обескровливание экономики, в том числе возрастание бюджетного дефицита. Это и должно было, по замыслу организаторов внешнего управления, вести к раскручиванию маховика внешних заимствований и в конечном счёте к банкротству всего государства. А оно влекло за собой различные меры давления извне – до прямого вмешательства с последующим расчленением страны.

Русское государство не могло этого допустить или даже помыслить о таком. Тут вновь сработало «консервативное сопротивление». На пути ожидавшейся лавины банкротств правительством В. Черномырдина был установлен фильтр с устрашающим названием «ВЧК». Он обеспечил индивидуальный подход к предприятиям, выявление подлинных причин их тяжёлого финансового положения, «расшивку» узких мест. В результате этого платёжеспособность предприятий смогла восстановиться – и кризис был постепенно преодолён.

Всё это даёт нам понимание того, что исторически новое качество советского государства как системы народного жизнеобеспечения органически сохранилось в недрах государства постсоветской России. Даже после прекращения коммунистической политической монополии оно продолжало нести на себе программу имперского возрождения, а отнюдь не превращения в национальное государство. Осознание исторической необходимости сохранять и развивать это историческое качество русского государства станет впоследствии основой путинской народной империи.

Советский народ верил советскому государству. Оно не во всём было способно выполнить свои обещания, планы, но оно делало именно то, что заявляло. Его идеология была публичной, она не имела никакого «второго дна». Массовый советский человек своим реальным благополучием, очень высоким по меркам человечества в целом и претендующим на конкуренцию с самыми развитыми странами Запада, был обязан именно советскому государству. И он понимал это. Советский человек также понимал, что и само советское государство существует его, советского человека, трудом, усилиями и совестью, является выражением его политической воли, сконцентрированной в КПСС. Эта гармония, синергия человека и государства при советском порядке вплоть до их полного тождества обеспечивалась извне властью и волей политического гегемона – коммунистической партии, помещающей себя не в систему «человек – государство», а вне её, в пространство научного знания о человеческой истории.

Партия, таким образом, структурировала себя как тотальное единство, как волю субъекта, господствующего над социальным объектом. Подобная структура в смысле абстрактного принципа присуща только одному человеческому установлению – церкви. Собственно, коммунистическая партия и строилась как церковь без Бога, её поле деятельности не ограничивалось СССР, но охватывало весь мир. Подобная структура исключает институт спора и договора. Это вовсе не значит, что между членами партии не может быть дискуссии, борьбы точек зрения и столкновения позиций. Напротив, всё это как раз имеет место – и в крайне ожесточённой форме личной борьбы не на жизнь, а на смерть. Но спор не может быть процедурой, нормативной формой организации партийной деятельности коммунистов. Позиция партии – единственно возможная позиция. Её и проводит в жизнь, реализует каждый коммунист. Кто выживет в беспощадной внутрипартийной борьбе, тот и сделает свою позицию позицией партии, единственной существующей позицией. Единство субъекта как онтологический принцип выше всякой солидарности, которая всё-таки имеет смысл, лишь пока имеют значение сами персоны, из которых она складывается. Солидарность – это всё-таки договор, но договор общественный, основанный на общей трудовой морали в случае советской, социалистической солидарности. Воля партии была гарантом соблюдения советского солидарного общественного договора.

Русский народ не свергал власть коммунистов. Она сама прекратила своё существование. Коммунистический проект был закрыт коммунистами же. Эмансипация русского государства и русского человека от над-государственной и над-человеческой политической партийной власти-опеки вовсе не предполагала возвращения к отметке января 1917 года. Русская цивилизация оказалась перед вызовом – сохранить, воспроизвести и развить те новые и необходимые свои исторические качества, которые стали результатом нашего народного коллективного творчества в ходе XX столетия. В обмен на участие в коммунистическом эксперименте с историей русский народ получил своё народное государство. И его предстояло сохранить. Однако в качестве бывших подопечных единой политической воли и советский народ, и советское государство сами по себе были политически крайне слабы и инфантильны.

Одно дело – знать, что твои родители поступают правильно, другое – поступать правильно самому. Наступил кризис советской солидарности. Мы решили попробовать существовать каждый для себя и за себя. На почве этой инфантильности вырос феномен «девяностых». Вместе с отказом от коммунизма пропаганда, распространяемая внешним управлением, предлагала отказаться от России, от русского государства как такового, от русской истории. Подобные предложения и предположения стали допустимы, обыденны и претендовали на статус здравого смысла. Нам предлагали вполне гитлеровскую мысль: если русский народ (читай: немецкий) не смог покорить мир или хотя бы Европу коммунизмом (читай: нацизмом), то он должен умереть. Население ждало от бывшего врага, чудесным образом превратившегося в друга, помощи, обучения и прямой дотации, обратилось от светской веры в коммунизм к светской вере в демократию, активно предлагаемой взамен со стороны США.

Государство, не сохранившее вклады граждан и отозвавшее почти все социальные гарантии, полностью утратило поддержку. Демократия рассматривалась как альтернатива государству (что соответствует изначальной сущности демократии), как средство его демонтажа. Разрушительный эффект исчезновения власти, строившейся на внешнем для государства тотальном единстве воли, был неизбежен, поскольку никаких институтов использования спора и дискуссии для укрепления государства СССР не выработал. Любая политическая дискуссия и спор рассматривались как покушение на партийное единство воли. Поэтому партия не смогла стать источником процедур спора и дискуссии, позволяющих укрепить самостоятельную позицию государства. Оно и не имело её перед лицом партии. То, что любой спор подобного рода должен строиться на базовом согласии о самой необходимости существования государства, что, в отличие от коммунистической гегемонии, именно государство может позволить себе спор и дискуссию, не делая их борьбой за власть (что неотъемлемо присуще демократии как альтернативе государства) – такое представление, такая идеология не могли быть выработаны в рамках политической монополии.

Могла ли КПСС внутри себя создать и адаптировать демократические механизмы политического усиления, стабилизации и эмансипации созданного ею народного государства? Исторический опыт русского народа говорит – нет, не могла. Это противоречило бы самой сущности политического субъекта коммунизма, понимающего себя как тотальное единство воли. И в этом нет ошибки – возможно, что лишь при таком единстве воли осуществимо историческое творчество, ведущее к созданию государства нового типа – народного государства, построенного как совокупность систем народного жизнеобеспечения и воспроизводства, управляемых самим народом. Но создав исторически новое государство, партия не смогла «войти в него», стать его функциональной частью, равно как и сохраниться рядом с ним в функции социального управления, но не власти.

Как следствие, в девяностые годы в рамках их феномена не мог не сформироваться своеобразный общественный договор, о необходимости которого так много говорила на протяжении столетий революционная европейская мысль. Он оказался полностью альтернативным общественному договору советского времени, построенному на трудовой народной солидарности. Мы – сами по себе, и каждый из нас – сам по себе, а государство (которое в народном сознании в этот период быстро отождествилось с ускоренно создававшейся внешним управлением паразитической элитой-посредником) – само по себе. Вы не трогаете нас, мы – вас. Вы обогащаетесь, мы выживаем. Вы ничего нам не даёте, вклады не возвращаете, мы не платим налоги. Вы не верите нам, мы – вам.

Если бы этот общественный договор полностью исчерпывал мотивацию русского человека девяностых, то никакой России больше бы не существовало. Однако «что-то пошло не так». Исследователям ещё предстоит раскрыть и описать подлинную глубину «феномена девяностых». Поскольку она – вовсе не в декларированной и на деле осуществляемой анархии во всех сферах жизни, а в обнаружившихся именно в рамках максимально возможной деструкции социума во многом ещё не осознаваемых установках и качествах того народного характера, который несёт на себе ядро русской цивилизации, код её выживания и воспроизводства. Можно назвать эти качества полнотой и целостью русского народа. Он не полон без любого из нас. Эти качества глубинного исторического народного самоопределения, «стояния на своём» проявились и в том, как коллективы военных предприятий, годами не получавшие зарплату, не разбежались (что представлялось неизбежным американскому экономическому уму и здравому смыслу вообще), а вместо этого в цехах варили вскладчину борщ на всех.

Русский народ проявил себя и в том, что все, от кого это зависело, отказались приватизировать «Газпром» (и не только его). И в том, как развернул свой самолёт Примаков, следовавший в США, получив сообщение о бомбардировке Белграда. Именно это глубинное ядро народного сознания или признаёт, или отвергает власть. Без опоры на это ядро русская власть существовать не может в принципе. Именно это ядро, осознав себя, сегодня формирует новое отношение к российскому государству как собственному достоянию, основанное уже не на вере, которая по сути своей не имеет и не должна иметь границ, а на доверии, которое как раз существует в определённых и осознаваемых границах.

Можно сказать, что если американская власть держится на «глубинном государстве», исповедующем тайную идеологию, то русская власть держится на «глубинном народе», на тех людях, кто непосредственно, исходя из своей нравственной сути, определяет своё отношение к государю и государству, минуя всякое представительство, всякого посредника. Русский государь олицетворяет собой русское публичное государство, которое, хочет оно того или нет, должно иметь публичную государственную мораль, максимально соответствующую народной нравственности.

В рамках института доверия русское государство будет взрослеть вместе с гражданином, выходить из «девяностых» и «демократии», которая – как система власти – строится на противоположных доверию основаниях. Демократический избиратель никому не верит – ни избранному, ни другим избирателям. Каждый сам по себе. Поэтому избранные должны меняться как можно чаще, а допускать к голосованию можно далеко не всех. Римские магистраты выбирались на год или два. С неизбежностью римская демократия превратилась в монархию по мере превращения в империю – масштабное государство, уже не сводящееся к власти немногочисленного римского народа над многими другими народами. Советская народная монархия, слабость которой компенсировалась коммунистической над-государственной властью, будет трансформироваться в народную империю – государство, способное существовать в качестве исторически нового политически и исторически самодостаточного, без надстроенной над ним тотальной воли политической монополии. Однако для этого должен был не только накопиться опыт «самостояния» народа, но и проявиться государственная культура России, появиться полноценный русский государь.

Как это ни странно, первым положил конец «демократии» в постсоветской России государь, порицаемый не менее Горбачёва за развал великого (без всяких кавычек) СССР, – Борис Ельцин, упорно продолжавший решать вопрос своей личной власти. Когда для утверждения этой власти нужно было расторгнуть договор об образовании СССР, он, не задумываясь, сделал это и даже не стал «забирать» Крым, поскольку американцам это бы не понравилось. Когда понадобилось присягнуть на верность США, он, не раздумывая, присягнул. Когда для той же цели потребовалось расстрелять высший орган представительной власти, он расстрелял его из танков – для полной ясности. Решительность этих действий мало вяжется с образом «светоча свободы», который пытаются создать Ельцину его политические наследники, агитаторы признания нашего поражения в борьбе с США за суверенитет российского государства. Однако именно эти действия послужили на деле выживанию России как целого.

Развал СССР был катастрофой для новой советской российской государственности, однако он был следствием роста на окраинах советской ойкумены (на фоне ослабления единой воли КПСС) национальных элит, которые мечтали о «полноценных» национальных государствах, осознанно и целенаправленно созданных коммунистами наряду с российским государством. Но Россия – в том числе в версии Российской Федерации – может существовать и развиваться только как империя. Национальные тенденции окраин и приобретение ими государственных форм самоорганизации – «вина» не Ельцина, а плата ещё за Первую мировую войну и Февральско-Октябрьскую (Великую) революцию 1917 года. Большевики проводили ленинскую национальную политику, чтобы удержать окраины бывшей империи в русле коммунизма, и сами в них подчеркивали национальный характер культуры, образования, государственного аппарата, возглавив этот процесс, взяв его в свои руки и тем самым вырвав на тот момент из рук врагов России и СССР – Польши, Австрии, Германии.

Борис Ельцин присягнул врагам. И стал главным менеджером США по управлению Россией. По крайней мере так считали в самих США. Что считал по этому поводу сам Ельцин, мы уже узнать не сможем. Однако на верность мы и монголам присягали, когда иного было не дано, а Иван Калита централизовал в своих руках сбор дани, тем самым впервые учредив именно внешнее управление русским пространством вместо ига, что и стало предпосылкой появления первого русского государства Ивана III.

Расстреляв мятежный «парламент» с американского одобрения, Борис Ельцин жёстко обозначил автократический характер своей власти, а заодно и специфику государства в русской исторической традиции. Он, как и Николай II, отказал Государственной Думе именно в статусе парламента как правящего собрания, а после зафиксировал институт автократической президентской власти в новой российской Конституции. США отнеслись к случившемуся без исторической прозорливости, будучи уверены в абсолютном стратегическом господстве, и сочли приобретение своим «менеджером» исключительных властных полномочий своим достижением. Расстрелянное Ельциным собрание по существу мало чем отличалось от разогнанного большевиками Учредительного. Точно так же оно не имело действительной цели и способности реально взять власть, а как коллективный орган было ещё и безответственно.

Да, впоследствии Ельцин пойдёт на радикальный допуск к политическому влиянию группы олигархов, которая, впрочем, решительно истратит это влияние вовсе не на политическое воздействие на целое (например, в направлении, желательном для США, с целью дальнейшего демонтажа РФ или же в каком-то ином), а всего лишь на продолжение приватизации, на притчу во языцех – залоговые аукционы. Да, замечательные, уникальные хозяйственные ресурсы были переданы в частные руки по бросовой цене. Правда, как мы уже прояснили выше, собственник мог отдать их в любые руки и даром. Но далее Ельцин уйдёт сам – пусть и под давлением проблем со здоровьем и собственной непопулярности. А уходя, учредит новый для народной монархии элемент воспроизводства власти, не имевший места ни в царской России, ни в советской, – передачу власти преемнику (как завещал ещё Пётр Великий) с последующим голосованием вотума доверия. Именно доверия, а не выбора меньшего из зол.

Разумеется, преемник доверие ещё должен был оправдать. Срок его нахождения у власти впоследствии показал, что с этой задачей он явно справился. Государство Путина извлекло народное советское государство из анархии девяностых, снабдило его собственной политической волей – суверенитетом, превратило в народную империю, основанную на доверии государю и широком народном консенсусе. Причём ещё до возвращения Крыма, которое само стало возможным благодаря подтверждённому уже в 2012-м путинскому консенсусу.

Неясным для США способом оказалась решённой задача перевооружения с получением впервые в истории элементов решающего военного превосходства над противником, военной недосягаемости. В экономику был возвращён принцип самодеятельности хозяйствующих персон, радикально расширен качественно и количественно состав тех, кто принимает хозяйственно-экономические решения, – так что казавшиеся США неотразимыми и абсолютно разрушительными санкционные меры воздействия полностью провалились относительно тех деструктивных целей, на которые они были направлены. Эмансипировав созданное коммунизмом народное государство от светской веры в коммунизм и догматически единой воли коммунистической церкви, Путин закончил русский гражданский конфликт «белых» и «красных», восстановив историческую Россию, за которую воевали «белые», но с включением реальных цивилизационных инноваций, осуществлённых «красными», и без религиозно-политической гегемонии последних.

Мы, как и все в мире, были и являемся свидетелями рождения обновлённого русского государства. Точнее, четвёртой фазы развития пятисотлетней русской государственности. Мы смотрим на этот процесс включенно, сами являемся его частью, поэтому предметом нашего рассмотрения, с одной стороны, будут события, которые нам самим пришлось пережить вместе со всей страной и народом, а с другой – мы будем проводить реконструкцию концепции путинского государства и стараться сформулировать его философские и идеологические основания.

Начатая в 1994 году по приказу Ельцина специальная войсковая операция по наведению в Чечне конституционного порядка переросла в затяжную кровопролитную войну, имеющую, с одной стороны, признаки гражданской, а с другой – ставшей обширным пространством террористической войны внешних сил против России с использованием радикальных исламистских организаций. Мы хорошо помним, что когда террористы совершали свои чудовищные преступления, так называемый цивилизованный мир продолжал называть их повстанцами и борцами за свободу. К моменту прихода Путина к власти Чечня превратилась в мощнейший инструмент давления на Россию с целью её распада. Казалось тогда, что нет никаких шансов ни прекратить эту войну, ни победить террористов. Практически никто не верил в возможность России решить эту проблему: ни внутри страны не верили, ни тем более за её пределами. Несмотря на всеобщее неверие в позитивное решение вопроса, Путин начал решать эту проблему ещё в статусе премьер-министра и решил её, уже будучи президентом.

Кавказ всегда был той самой «критической окраиной» России, которая служила нашим противникам первой мишенью и точкой приложения сил, испытывающих на прочность русское государство. Уязвимость региона перед внешними дестабилизирующими воздействиями не в последнюю очередь объясняется укладом жизни проживающих здесь народов, восходящим к догосударственной стадии развития общества. Российская Империя великолепно справлялась с этим, реализуя, по сути, феодальную модель отношений с этими народами. Что неудивительно, так как они были империей завоёваны, а управлять ими через местную родовую знать было проще всего. Тем более что ни этнических, ни религиозных ограничений для этого в Российской Империи не существовало. Так что эту знать императоры включали (почти автоматически) в состав русского дворянства, а она быстро приобретала его культуру, но, к её чести, не перенимала его спеси. Горцы не подлежали призыву в армию, но многие поступали на военную службу добровольно. Их верность была легендарна, из них комплектовали конвои императора и других августейших особ, а на фронтах войн XIX и XX веков горцы доблестно сражались за Россию[175].

При советской власти Кавказ был вовлечён в общие для всей страны процессы модернизации народа. Для языков Кавказа была создана новая письменность (на основе кириллицы, тогда как ранее использовалась арабская графика), для некоторых языков – впервые в истории. Была достигнута всеобщая грамотность в отношении как местных, так и русского языка. При этом русский и арабский (которым владело не только духовенство, но и многие другие образованные горцы) языки функционально как бы поменялись местами: русский стал языком образования и межэтнической коммуникации, арабский же был из этой сферы вытеснен, оставшись, конечно, языком религии. В итоге степень интеграции горских народов в состав советского народа возросла. Значительная часть городского населения восприняла многие (но далеко не все) элементы русской культуры и образа жизни. Возросла и доля образованного слоя в обществе. И воевать пошли уже не только конники: на фронтах Великой Отечественной войны прославились и танкисты, и летчики, и моряки-горцы.

Однако процесс модернизации горских народов в целом скорее сталкивался с серьёзными проблемами, которые диктовались и историей, и особым укладом жизни этих народов. Решение Сталина (подготовленное Берией) выселить некоторые народы из традиционных мест проживания в Среднюю Азию только усложнило этот процесс, ничего не решив. Соблазн применения простых решений всегда ведёт к усугублению проблем и долгосрочным негативным последствиям. Конечно, следовало проводить масштабную и кропотливую работу по выявлению коллаборационистов, по применению закона в отношении тех, кто действительно совершил преступление. Это казалось слишком сложным и долгим, и задачу упростили: объявили коллаборационистами целый народ. Решение несправедливое (всё равно что возложить ответственность за предателя Власова или полицаев на оккупированных территориях на весь русский народ) и проявившееся в момент распада СССР и далее в 90-е большими проблемами. Решения о высылке кавказских народов и крымско-татарского народа были действительными ошибками Сталина, в отличие от многих, которые ему приписывают. В том числе и поэтому процесс модернизации горских народов остался незавершённым.

Не достигли результата и две попытки индустриализации Кавказа (до и после войны). Вторая из них, предпринятая в 70-е годы, мотивировалась демографическими данными, показывавшими в республиках Кавказа самый высокий процент «избыточного населения»[176]. Это создавало иллюзию, что его нетрудно будет привлечь для работы на вновь построенных промышленных предприятиях. В итоге оказалось, что для этих предприятий нужно ввозить работников из других регионов. А местное население демонстрировало прочную приверженность традиционным занятиям: службе в армии и милиции, торговле и сельскому хозяйству. Не секрет и то, что часть этого «избыточного населения» освоила теневые промыслы и криминальные занятия, что легко понять, учитывая традиции «абречества»[177], считавшегося в старину на Кавказе довольно почтенным занятием.

Оба эти процесса начались при советской власти, но особенно интенсифицировались в перестройку и переходный период. Это стало результатом резкого падения уровня жизни местного населения. Оно было суммарным результатом действия нескольких факторов:

• возвращения в родные места потомков ранее депортированных, а ныне реабилитированных народов;

• общего упадка местного хозяйства (как и везде в первые постсоветские годы);

• снижения (временами до полного прекращения) бюджетных дотаций.

Последний фактор был наиболее значимым: в советское время это был главный способ компенсации территориальных диспропорций уровня жизни населения. Разрушение советского хозяйственного механизма, значительное сокращение бюджетных расходов (как по составу, так и по объёмам), непригодность сохранявшейся советской финансовой инфраструктуры для решения новых задач – из-за всего этого прежний способ работать перестал.

Конечно, напряжение в обществе от этого возросло. Наиболее острой была ситуация в Чечено-Ингушской АССР (оба титульных народа которой ранее были депортированы), где к вышеперечисленным проблемам добавлялась невозможность восстановить традиционную организацию[178] сельского хозяйства после их возвращения.

Ясно, что внешние силы, добивавшиеся расчленения СССР и России, не могли оставить эти обстоятельства без внимания. Постоянная инфильтрация в Чечню иностранной агентуры (рекрутируемой преимущественно из зарубежной диаспоры) резко усилилась с середины 80-х, и к моменту распада СССР её усилиями была сформирована значительная «пятая колонна». Она была введена в действие немедленно, были сформированы неконституционные самодеятельные «органы власти», и уже с июля 1991 года последовательно декларировалась независимость от СССР и России сначала ЧИАССР, затем, после отделения от Ингушетии, собственно Чечни (потом Ичкерии). Параллельно стали создаваться вооружённые формирования, первоначально снабжавшиеся оружием западными спецслужбами, а после вывода из Чечни российских регулярных войск там была оставлена большая часть оружия и военной техники, имевшихся на армейских складах. Впоследствии заявлялось, что такое решение было мотивировано уже состоявшимся разграблением этих складов, но, возможно, это был лишь первый акт торговли оружием между противоборствующими сторонами, продолжавшейся в дальнейшем большую часть времени чеченского кризиса.

Это прямо указывает на экономическую подоплёку всей его истории. Благодаря декларированной «независимости Чечни» различные группы носителей экономических интересов в самой России, частью прямо связанные с иностранными структурами, получили вожделенный «метр границы» для бесконтрольного и беспошлинного[179] трансграничного обмена. Его главными составляющими были, помимо оружия, наркотики, иностранная и российская валюта (в том числе фальшивая). И, конечно, люди – преступники и агентура, а после начала войны – и рабы.

Второй важной составляющей экономического содержания чеченского конфликта было массовое использование фальшивых банковских кредитных авизо для хищения государственных средств (так называемые «чеченские авизо»). Масштабы этих хищений были угрожающими для финансовой системы России, а значит, и для самой России. Именно заинтересованностью в применении этой схемы объясняется то обстоятельство, что «независимость» Чечни оставалась на бумаге до тех самых пор, пока схема не была раскрыта и её применение не было пресечено властями России (1994).

Затем кризис продолжился в форме вооружённого противостояния. Однако несмотря на его временами ожесточённый характер, он оставался прикрытием для вышеуказанных экономических процессов. Постоянная ротация войсковых и полицейских контингентов, перемещения командиров обеспечивали, как ясно любому профессиональному военному, безнаказанность непосредственным участникам происходивших транзакций.

Так под покровом войны скрывались широкомасштабные теневые операции, направленные на подрыв российской экономики. Для иностранных интересантов это было едва ли не важнее политической составляющей кризиса – угрозы территориальной целостности России и заявки на её дальнейшее расчленение.

Сменив на посту премьера С. Степашина, Путин понимал, что в первую очередь необходимо уничтожить её теневую экономическую составляющую. Сделав это, он развязал себе руки для политического разрешения кризиса, за что решительно взялся, вступив на пост президента и став верховным главнокомандующим. Дееспособной армии к тому времени у нас практически уже не было. В армейских штабах – разброд и шатание. Коррупция. Путин смог сформировать и боеспособный армейский кулак, и работу штабов. В момент вторжения бандитов в Дагестан мы уже действовали разумно, собранно и самоотверженно. Пример самоотверженности, кстати, подали сами жители Дагестана, вставшие, не жалея жизни, на защиту своей земли и семей от бандитов.

Для понимания сложности ситуации нужно знать, что война России с чеченскими террористами и бандитскими формированиями проходила на фоне ожесточённой гражданской войны в самой Чечне.

С самого начала кризиса сепаратистам Дудаева и его преемников противостояли серьёзные силы, периодически бравшие верх в самодеятельных «органах власти» Ичкерии, сохранявшие контроль над заметными территориями и ведшие ожесточённую борьбу за власть[180]. Следует отметить, что эти силы с первых своих шагов декларировали необходимость сохранения Чечни в составе России. Они видели в сепаратистах марионеток внешних (прежде всего для самой Чечни) сил, которым нет дела до подлинного самоопределения вайнахского народа. И они одновременно были лучшим из результатов советской модернизации. Они понимали преимущества совместной жизни с русским/советским народом, гарантировавшей им по меньшей мере отсутствие дискриминации и открытые перспективы, путь к которым перекрывали сепаратисты со своей откровенно антирусской политикой, доходившей до «этнических чисток».

Очень важно понимать подлинную природу этих сил. Так что нам не уйти от обсуждения религиозной стороны чеченского конфликта.

Широко распространено мнение, что конфликт питался, в частности, противостоянием «ваххабитов», с одной стороны, и последователей «правильного» («ортодоксального», «традиционного») ислама – с другой. Это кажется удобным и простым объяснением, однако, как любое простое решение, является ошибочным. Или, точнее, решением не является, так как ничего не объясняет.

Во-первых, никакого «ортодоксального» ислама не существует. В исламе существуют бесчисленные разновидности, каждая из которых считает себя ортодоксальной (правоверной, правильной, подчас единственно правильной). Некоторые из них широко распространены, а другие являются сугубо местными. Но все они, в местах своего бытования, являются традиционными, то есть существующими долгое время и преемственно. Среди них есть мощные, мирового масштаба течения (как суннизм и шиизм), но и они распадаются на отдельные направления, между которыми множество сходств и различий. Конечно, есть некоторое количество принципиальных положений, которые признаются всеми, что и позволяет говорить об исламе как об особом явлении веры и о мировой религии. Но даже они разными направлениями ислама толкуются по-разному, и ряд исследователей говорят о единстве ислама лишь условно[181]. При этом одни направления ислама признают друг друга, иные же относятся к другим непримиримо.

Ваххабизм[182] на Аравийском полуострове является вполне традиционным исламом. Более того, он официально признается основным в Саудовской Аравии, правящая династия которой присоединилась к этому учению на заре его существования. Его последователи сами называют себя салафитами – «последователями своих предков», то есть собственно традиционалистами. Это крайне минималистическая версия ислама, так как её приверженцы признают в сфере вероучения только те положения, которые разделяли первые три поколения последователей Мухаммеда, воспринявшие их «из его собственных уст». А это доступно пониманию даже самых бедных и необразованных элементов общества. Всё остальное салафиты считают бид'а – новшествами, в основном предосудительными. Ввиду этого они присвоили себе право упрекать кого угодно в отступлении от первоначального ислама, тогда как другие мусульмане их упрекнуть в этом не могут.

Во время Первой мировой войны англичане в поисках союзников против Османской империи на Ближнем Востоке обратили внимание на эту «практическую безупречность» ваххабизма, позволившую его последователям, эмиру Мухаммаду ибн Сауду и его потомкам, неоднократно с успехом вербовать союзников и создавать государственные и квазигосударственные образования. Они провозгласили тогдашнего эмира своим союзником, поручили ему вербовку бедуинских кланов и племен, а после войны содействовали признанию его главенства над вновь созданным государством – Саудовской Аравией.

В 60-е годы ваххабизм привлёк внимание США – политических наследников Британии на Ближнем Востоке – в связи с возникновением здесь ряда новых – республиканских и светских – политических режимов. Благодаря простоте и общедоступности ваххабизм идеально подходил для организации массового прозелитизма среди беднейших и необразованных (то есть наиболее недовольных своим положением) слоёв мусульманского общества. В сочетании с агрессивностью в отношении других течений ислама и практической нечувствительностью к встречной критике ваххабизм стал действенным инструментом взлома сложившихся мусульманских общин изнутри. И был использован США для дестабилизации неугодных режимов.

Но подлинное перерождение ваххабизм пережил в конце XX века. Оказалось, что он пригоден для организации массового прозелитизма также и в неисламской среде, прежде всего в практически безрелигиозном обществе стран европейской цивилизации. А в качестве «средства его доставки» к этой целевой аудитории прекрасно подошёл неиссякающий поток иммигрантов из исламских стран Ближнего Востока и Магриба. Для этого понадобилось лишь изложить «катехизис» ваххабизма на европейских языках, правильно подобрав берущие за душу выражения. С этим прекрасно справились специалисты спецслужб Великобритании и США. Но с этого момента ваххабизм окончательно превратился из части природного ислама в политтехнологический инструмент манипуляции политическими процессами (как в исламских, так и в неисламских странах). В этом качестве он небезуспешно продолжает использоваться по сей день, став официальным вероучением ряда террористических организаций, в том числе так называемого «Исламского государства Ирака и Леванта» (сокращенно ИГ), запрещённого в России и многих других странах.

Именно такой новодельный «политический ваххабизм» стали внедрять в России под флагом религиозной свободы уже в период перестройки. Сначала в местах традиционного бытования ислама. И кое-где он имел успех – там, где советская антирелигиозная работа достигла наибольшего успеха. Но не на Кавказе!

На Кавказе традиционным исламом был суфизм. Он был подлинным стержнем, вокруг которого формировались культуры горских народов, и серьёзной цивилизующей силой, боровшейся с архаическими (домусульманскими) обычаями этих народов, произволом племенных вождей. В эпоху, когда Россия только овладевала Кавказом, суфизм[183] укреплял их дух сопротивления. Благодаря суфийской духовной выучке имам Шамиль смог четверть века вести упорную войну с империей. Но после его поражения именно суфизм стал важнейшим фактором интеграции горских народов в российское общество, хотя подлинный поворот в эту сторону был связан с революцией.

Авторитетнейший шейх суфийского ордена накшбандия (к которому принадлежал и Шамиль), признанный духовный лидер чеченского народа Дени Арсанов предсказал крушение российской монархии, категорически отказался от сотрудничества с антибольшевистскими силами и был убит белогвардейцами. В дальнейшем именно суфии наиболее активно сотрудничали с советской властью в модернизационных процессах и составили значительную часть новой горской интеллигенции «советского образца». Может показаться странным такое «единодушие» с советской властью, не позволявшей им даже молиться. Но нужно понимать природу суфизма – мистического учения, последователи которого молятся в душе. Советская власть, даже очень постаравшись, не могла бы им воспрепятствовать. Это в период хрущевского обострения антирелигиозной борьбы вызывало серьёзную головную боль у органов «по делам религий».

В то же время суфии никогда не участвовали в этнических и религиозных конфликтах. А православные исихасты для них – всё равно что братья. Поэтому даже в советское время эта духовная пуповина связывала их с потаённой верой русского народа. Но подлинная интеграционная роль суфизма была оценена только на фоне начавшегося чеченского кризиса[184].

Главную силу, противостоявшую в Чечне и Дагестане сепаратизму и внешнему вмешательству, составили суфийские ордена накшбандия (самый многочисленный и влиятельный на Северном Кавказе) и кадирия (очень влиятельный во внешнем мусульманском мире). Уже в первые месяцы конфликта против выхода Чечни из состава России выступили последователи вышеупомянутого шейха Дени Арсанова во главе с его прямыми потомками.

Суфии сразу же определили подлинную природу «политического ваххабизма»: это вообще не ислам. Определить было нетрудно: главный эмиссар «политического ваххабизма» Хаттаб (этнический чеченец родом из Иордании) начал свою деятельность с истребления местных «настоящих» ваххабитов в Чечне (где их было немного) и прилегающих районах Дагестана, обнаружив тем самым своё подлинное лицо.

Суфийские ордена внутренне весьма консолидированы, взломать их таким грубым инструментом, как «политический ваххабизм», невозможно. Они сразу же увидели в нём угрозу и исламскому учению, и национальному самоопределению чеченского народа. Неудивительно, что «политический ваххабизм» и вдохновляемый им сепаратизм не смогли укорениться в сердце чеченского народа и вынуждены были искать вовне не только союзников, но и бойцов – от ИГ до украинских и латышских «белых колготок».

Мы не знаем, в какой мере всё это было использовано Путиным. Ему доводилось общаться с великими старцами-исихастами[185] нашего времени, и не исключено, что он мог понимать эту сторону ситуации лучше других, не ограничиваясь чисто политическими её аспектами. Но факт (и, может быть, промысел) состоит в том, что приняв политическое решение о поиске и мобилизации союзников в самом чеченском обществе, Путин обрёл такового в лице Ахмат-Хаджи Кадырова, авторитетного духовного лидера ордена кадирия[186]. Ахмат-Хаджи Кадыров совершил русский выбор в пользу жизни чеченского народа в единой семье российских народов. И это предрешило исход всего кризиса.

10 мая 2004 года Ахмат-Хаджи Кадырову указом президента Российской Федерации Владимира Путина присвоено звание Героя России (посмертно).

Сейчас есть много желающих обсуждать цену, заплаченную за замирение Чечни, а также осуждать того (или тех), кто решил эту цену заплатить. Мы точно не из их числа. Потому что суверенный выбор народа цены не имеет, если, конечно, не иметь в виду кровь, пролитую в его защиту. И вдвойне достоин уважения тот, кто не позволил этой крови литься зря. Путин, опираясь на волю чеченского народа, эту проблему решил.

Слово «олигарх» появилось в российском обиходе в 1996 году на волне президентских выборов. В своем исконном, античном, значении оно означало участника олигархии – политической системы, в которой власть принадлежит немногочисленной правящей группе[187]. Это значение сохраняется и в современных политических теориях. Однако уже Аристотель вкладывал в него некоторый уничижительный смысл, считая, что это одна из «испорченных» форм государственного устройства, «блюдущая выгоды состоятельных граждан… общей же пользы в виду не имеющая»[188]. Этот оттенок и имели тогда в виду, обозначая этим словом прежде всего группу крупнейших бизнесменов[189], поддерживавших кандидатуру Ельцина на выборах.

Мы допускаем, что возможность приобрести значительные промышленные активы по нерыночной цене, предоставленная некоторым из них за полгода до выборов, была своего рода «авансом», способом крепче привязать их и к конкретному кандидату, и к политической перспективе, открывающейся в случае его избрания. И одновременно повысить цену утраты при неблагоприятном развитии событий. Наверное, действительно некоторые новоиспечённые собственники относились к своим приобретениям как к выигрышу в лотерею, как мы писали выше. Но не эти люди. Они точно знали, что хотят приобрести и что с этим будут делать.

Их привлекли к обеспечению избирательной кампании, потому что они действительно были влиятельны. То есть они могли повлиять на общественные настроения и мнение, поскольку контролировали значительные медийные ресурсы. Так, Б. Березовский контролировал телевизионные каналы ОРТ и ТВ-6, издательский дом «Коммерсант» с его многочисленными популярными изданиями; В. Гусинский – канал НТВ (совместно с А. Смоленским) и ряд печатных изданий; В. Потанин – газеты «Известия», «Комсомольская правда», авторитетный аналитический журнал «Эксперт». Большинство политологов, анализировавших ход и результаты выборов, считают, что скоординированная деятельность СМИ оказала решающее влияние на итоги выборов. Так что после выборов эти люди остались в убеждении, что приобретённая ими заслуга (или, может быть, оказанная услуга) велика. Они получили подтверждение своей влиятельности в виде результатов залоговых аукционов и расценили его не более и не менее как «приглашение к участию во власти».

До конца ельцинского правления они продолжали пользоваться влиянием и укрепляли его. В конце 90-х они добились реорганизации Российского союза промышленников и предпринимателей (РСПП)[190] и составили основу его бюро – вновь созданного руководящего органа. Таким образом они приобрели официальную трибуну для лоббирования своих интересов в Государственной Думе и правительстве. Доклады Экспертного института РСПП, составляемые по заданиям бюро, учитывались при выработке государственной экономической политики. Их значение было тем более велико, что ни правительство, ни администрация президента не располагали тогда равноценными по компетенции экспертными организациями. «Олигархи» имели возможность регулярно встречаться с руководством государственных органов. Существовали и «рабочие контакты» между ними. Так что в общественном мнении сложилось убеждение (соответствующее реальности), что «олигархи» действительно как минимум влияют на принятие государственных решений, а на самом деле их формируют. В этот период появилось и метафорическое употребление слова «олигарх»: так стали называть любого, сколь-нибудь влиятельного (в регионе, городе и т. д.) представителя деловых кругов.

«Равноудаление олигархов» было одним из первых публичных программных заявлений Путина. И конечно, по инерции предыдущей эпохи, было поначалу понято превратно, с акцентом на «равно». В том смысле, что ни одному из «олигархов» не будет отдаваться предпочтение в их отношениях с государством. Договаривайтесь, мол, между собой и приходите с согласованной позицией. Сам их «олигархический» статус вроде бы сомнению не подвергался. Но был в этой формуле смысл, доступный только тем, кто под словом «олигархи» понимал не этих конкретных людей (как все), а именно олигархов в исконном политическом значении этого слова. Им сразу стало понятно: акцент следует делать на «удалении», то есть править-то они больше не будут. Парадоксально, но до самих «олигархов» это дошло в самую последнюю очередь. Они-то считали, что их влияние органично вытекает из природы вещей: мы командуем экономикой (а это базис), а государство – всего лишь надстройка. Очень по-марксистски, что неудивительно, так как все они окончили советские вузы, а при капитализме никто из них не жил (только навещали, как написано на доске игры «Монополия» – главного учебника капитализма для советского человека). Поэтому они считали, что «передаточные механизмы» их влияния, те «вожжи», что они использовали, чтобы «править», всегда останутся у них в руках. Вожжей было не так-то много: они разделяли простейшее обывательское мнение, что миром правят деньги и страх. Они нанимали или подкупали (считая и это формой найма) людей, нужных им для решения своих проблем. Они тщательно прибирали к рукам СМИ – пресловутую «четвёртую власть» – чтобы формировать общественное мнение в выгодном для себя направлении. А главное – чтобы запугивать несговорчивых (не продающихся за деньги и иные мирские блага): кого – гневом народным, а кого – риском «потери лица». А чтобы было чем запугивать, собирали разнообразный «компромат» на всех, кто мог бы им понадобиться, благо органы, формируя такой компромат, тоже рассматривали это как свой «бизнес». И конечно, олигархи громко поддерживали требование борьбы с коррупцией, так как именно благодаря этому деньги легко конвертировались в страх и наоборот. Напомним, что именно коррупционные скандалы, раздутые на подлинной или сфабрикованной фабуле, были для «олигархов» излюбленным способом устранения нежелательных высокопоставленных лиц.

Не все из «олигархов» были компрадорами или злонамеренными людьми. Но все они были подлинно «буржуазными элементами» в том смысле, что публичная власть в собственном смысле их не интересовала, они её даже сторонились, им нужно было только влияние (управление властью). Поскольку страна была для них лишь питательной средой, народ – трудовыми ресурсами и потребителями, а от государства они требовали только поддержания комфортных условий своего существования. Сами по себе они их не волновали, волновали их только свои частные интересы и связанный с ними собственный гешефт, делишки, так сказать. Что у страны, народа и государства могут быть собственные национальные интересы — это было им недоступно.

Поэтому Путин, которого только это – страна, народ и государство с их национальными интересами – и касалось, сразу оказался для них недосягаем. Шаги, совершаемые Путиным в обеспечение национальных интересов, оказались недоступны их пониманию. Что? Путин и в самом деле собирается восстанавливать российское государство? Да ладно. А тому, чего не понимаешь, противостоять невозможно.

С этого момента пространство, в котором «вожжи» могли быть прикреплены к кому-либо или чему-либо, стало последовательно сокращаться. Его границы параллельно смещались сверху вниз и от центра к периферии под действием процессов реконструкции государственной власти.

Были малозаметные, но важные процессы, например укрепление Торгово-промышленной палаты России, создание Центра стратегических разработок (ЦСР) – аффилированной с правительством экспертной некоммерческой организации – для формирования противовеса влиянию РСПП.

Но два системных действия нужно отметить особо.

После того как уже самые первые решения Путина оказались не соответствующими олигархическим ожиданиям, на него попытались активно давить через приватизированные в ельцинский период СМИ. Путин не испугался. Последовательно шаг за шагом СМИ были изъяты из рук олигархов. Свобода слова впервые со времён перестройки медленно, но верно превращается из инструмента разрушения государства и общества в инструмент их консолидации и разумной дискуссии. В первую очередь в инструмент работы с внешним давлением на страну и её власть. СМИ должны были стать пространством спокойного обсуждения проблем страны, пространством восстановления нашей идеологии, а не средством олигархического управления властью и государством. Шаг за шагом, постепенно, маневрируя, но сохраняя направление движения, Путин эту задачу решил. Кстати, о свободе слова. Наша степень этой свободы и сегодня гораздо выше, чем в так называемых цивилизованных странах, где якобы её родина.

Удаление олигархов произошло не потому, что, как говорят, они постоянно лезли в политику, и не даже не потому, что боролись за власть или только попытались за неё бороться. Власть им нужна была точно не для того, чтобы строить государство, и даже не для того, чтобы приобретать богатства. Им нужна была гарантия безнаказанности за совершённые и совершаемые преступления. Когда Путин сказал олигархам, что у них начинается новая жизнь с чистого листа, это означало не только отказ от претензий на власть и управление ею (что само собой подразумевалось), но главное – отказ от совершения преступлений как способа существования олигархии вне рамок государства и права. Кто-то серьёзность этого подхода понял сразу и принял новые правила игры, кто-то уяснил, как говорится, со второго раза, а кто-то так и не понял и был удалён с поля. Дальше всё шло по русской исторической традиции. Отдельные лица, отказавшиеся принять русское государство и право, переметнулись на сторону его врагов: единственной их целью стало уничтожение этого государства. Не раз такое бывало в нашей истории, и никогда судьба предателя, перешедшего на сторону врага, не была успешной.

Урок Путиным был преподан – и выучен. Ещё в 2000-м олигархическое своеволие и безнаказанность казались пришедшими в Россию навсегда как одна из главных препон на пути восстановления нашего государства. Латинская Америка была погружена в это болото на «сто лет одиночества». А у нас уже в 2005-м эта неразрешимая проблема была Путиным решена. С этого момента слово «олигарх» в нашей стране употребляется лишь метафорически. А оставшиеся «олигархи» ельцинского призыва продемонстрировали солидарность с государством, переквалифицировавшись в крупный социально ответственный бизнес.

Парламентаризм западного образца (см. V.4) формировался в исторических условиях, подобных которым в России никогда не бывало. Родившись как инструмент ограничения королевской власти знатью, он был реконструирован третьим сословием в эпоху буржуазных революций. Сохранив ограничение верховной власти в качестве основной функции, современный парламент представляет собой ристалище для состязания групп внутри правящего класса, видимым образом оформленного как конкуренция партий (борьба за власть стоящих за ними групп и персон).

Это прекрасно понимал уже Руссо, не допускавший существования партий в разумно устроенном обществе. То есть в обществе, направляемом общей волей народа, тогда как «споры и разногласия говорят о преобладании частных интересов и упадке Государства»[191]. Он же первый обратил внимание на то, что депутаты, выборные от народа, отнюдь не являются его представителями. Они не вправе что-либо решать за него, так как решение есть акт волеизъявления, а воля неотчуждаема. Решать же может только тот, кто наделён суверенитетом, то есть или сам народ, или суверен, на котором эта воля фокусируется в силу власти, которой народ добровольно подчиняется.

Земский собор, определяющий кандидатуру царя, этой конструкции государства соответствует, потому что избрание его осуществляет сам народ, «целуя крест на царство». В определённом смысле съезды народных депутатов СССР и РСФСР также этой конструкции соответствовали. Например, потому что курии, по которым избирались народные депутаты СССР, были не политическими, а функциональными[192]. А кандидатов в народные депутаты РСФСР выдвигали собрания избирателей по территориально-производственному признаку. Так что съезды вполне выражали суть народного государства и апеллировали, в обоснование своих действий, прямо к народу. Понимание этого объясняет многие вещи, ставившие в тупик носителей западного политического сознания: прямые трансляции многочасовых заседаний съездов; единодушную поддержку съездом Ельцина в 1990 году и столь же единодушный отказ в ней в 1993-м.

Согласно Руссо, депутаты в лучшем случае могут быть уполномочены лишь обсуждать, какое решение наиболее соответствует общей воле народа. Присвоив же себе право решать, они совершают узурпацию. В таком случае выборы становятся лишь хитроумной уловкой, направляющей волю народа на совершение фиктивного действия, которым она исчерпывается, а подлинно государственные дела становятся для неё недоступны[193]. Но именно в этом состоит смысл западного парламентаризма. Руссо сподручнее было это увидеть, так как он присутствовал при становлении явления, а не узнал его готовым и как бы само собой разумеющимся.

Россия же восприняла его именно готовым, как при учреждении Государственной Думы в 1905 году, так и при её возобновлении в 1993-м. А самому первому её созыву был предпослан специальный период для создания политических партий! То есть чуму привили себе сами.

И все же Государственная Дума начала XX века была парламентом: её составляли люди, действительно занимавшиеся политикой; процессы, в ней происходившие, выражали цели и интересы стоящих за партиями группировок. Но они также отражали состояние общества и влияли на него. В Думе (подчас) обсуждались вопросы большого общественного значения. В ней происходила борьба за влияние на власть (государя) или борьба с самим государем и государством. И как мы уже писали (см. II.3.1), готовилась революция. Хотя в области законодательства её продуктивность была невелика: большая часть принятых законов касалась «государственной росписи доходов и расходов» (бюджета) или связанных с нею вопросов.

Государственная Дума 1993–2003 годов разительно от неё отличалась в худшую сторону. Она хотела быть парламентом, тем более что тогда её, со слов западных пропагандистов, так настойчиво и называли. Конечно, государственный бюджет и связанные с ним вопросы оставались на первом месте. Однако требовалось законодательное оформление постсоветских реалий, включая регулирование ранее не существовавших видов деятельности. И как раз тут в наибольшей степени проявлялась игра частных интересов, представляемых как партиями, так и внепартийными группами влияния (лоббистами). Продвижением законов занималась ничтожная часть депутатов, избравшая это дело своей профессией. Некоторые из них участвовали и в их написании совместно с «экспертами», предоставленными лоббистами или государственными ведомствами.

Эти процессы оставляли равнодушными большинство депутатов, которые занимались своими личными делами (в том числе искали, чьи бы интересы обслужить), доверив карточки для голосования представителям своих фракций. Некоторые законы рассматривались и принимались при полупустом зале заседаний. «Работа с избирателями» неспешно вращалась вокруг личных и лоббистских интересов, активизируясь лишь в предвыборный период. Существовала также особая категория лиц, становившихся депутатами ради получения депутатской неприкосновенности.

Ясно было, что вся эта огромная машина, содержащаяся за государственный счёт, парламентом не является, а обслуживает только лоббистов и самоё себя. Её «коэффициент полезного действия» в виде доли действительно полезных для народа и страны законов был ничтожен. А если учесть также сопротивление их принятию, то, может быть, следовало считать его отрицательным.

Этот институт уже успешно использовался «олигархами» для решения своих задач, в число которых вполне могли войти сопротивление «равноудалению» и непосредственная борьба за власть. Но Путин их опередил. Можно обоснованно считать, что ему было ясно: машина нуждается даже не в «капитальном ремонте», а в основательной реконструкции.

Место политиканов (проводников разнообразных частных интересов) и бесполезных прихлебателей должны были занять проводники интересов государства и народа. Или, ещё точнее, необходимо было вовлечь сам народ в процесс законотворчества. То есть эти проводники должны быть в должной мере укоренены в своём народе, чтобы ясно понимать, что именно соответствует его общей воле. А также быть достаточно компетентными, чтобы облечь понятое в ясные правовые нормы.

А для этого, как доказал Руссо, следует упразднить партии и выбирать депутатов, исходя исключительно из их человеческих качеств. Как это сделать в рамках существующего конституционного устройства?

Очевидно, что просто и сразу этого сделать нельзя. Но путь, избранный Путиным, хотя и сложен в исполнении, но основан на ясном логическом решении: нужно отделить отбор и подготовку людей – проводников интересов народа и государства – от избирательного процесса. То есть вначале создать достаточно многочисленное и консолидированное сообщество таких людей, придать ему формальные признаки партии, а затем поместить часть их в Государственную Думу в рамках действующего избирательного процесса.

Получилось то, что мы теперь называем «Единой Россией». Странно, что с самого начала никто не догадался об истинной природе организации, несмотря на её «говорящее» название. Это не партия в западном понимании. Потому что слово «партия» по-латыни означает «часть», а эта организация представляет не часть, а целое. Это и не «партия нового типа» вроде КПСС, потому, что она олицетворяет не власть, а народ. Может быть, из знакомого, она ближе всего к «несокрушимому блоку коммунистов и беспартийных», потому что в СССР это и был весь народ.

Её создание потребовало времени и значительных усилий. Оно встретило ожесточённое сопротивление всех приверженцев партийного парламентаризма западного образца (включая и так называемых «коммунистов»). Понадобилось изменить информационную среду избирательного процесса, чтобы показать всем, кто нарушает закон, а кто нет. Практически все «парламентские» партии почувствовали неладное, обнаружив, что «Единая Россия» претендует на позиции, которые они привыкли считать своими. ЕР собиралась представлять большинство народа. Но так и должно было происходить, если цель – прекращение раскола внутри народа.

Результат этого движения стал заметен сразу же, что привело к присоединению к фракции «Единой России» некоторых других фракций и депутатских групп. Теперь же можно считать, что поставленная на старте задача решена:

• рудименты прежней партийной конструкции Госдумы сокращены до минимума;

• связь Госдумы с народом обеспечивает двуединый политический организм, состоящий из «Единой России» и её «кадрового резерва» – Общероссийского народного фронта;

• реальный отбор подходящих кандидатов осуществляется вне избирательного процесса, в рамках института «праймериз»; их открытость для участия всех избирателей создает для отобранных кандидатов конкурентное преимущество на выборах;

• важнейшее условие победы на выборах – это непрерывность политической работы и общения с народом между выборами, и, похоже, только «Единая Россия» реализовала это правило на деле;

• разветвлённость и широкий диапазон используемых форм общения с различными слоями населения обеспечивают возможности как постоянного наблюдения за состоянием общества, так и активного участия в происходящих в нём процессах.

Уже сейчас можно видеть в Госдуме государственный институт, обеспечивающий соответствие принимаемых законов общей воле народа. Таким образом, её законосовещательная функция возрастает и в перспективе может стать вровень с законодательной. Это в принципе позволяет ей стать проводником двустороннего общения между народом и государственными институтами. Развитие этой её способности может, мы надеемся, привести к новой, следующей после советской, фазе существования русского народного государства. В которой не правительство будет отвечать перед Госдумой за свои действия, а Госдума, формирующая правительство, будет отвечать за его действия перед народом и государем. И станет по праву именоваться государевой.

Мы уже писали (см. II.3.2.2.6, II.4.1.2), что федеративное устройство, принятое Советской Россией, а затем и СССР по предложению Я. Свердлова, всегда несло в себе угрозу их распада. Именно поэтому роспуск СССР удалось так легко осуществить.

«Парад суверенитетов», объявленный Ельциным, был не только логичной реакцией на распад советских государственных институтов и вызванную им потерю управления. Он давал возможность направить активность центробежных политических сил на более близкие и практичные цели. Показательно, что главы всех автономных республик[194] в составе Российской Федерации, включая таких политических долгожителей, как М. Шаймиев и М. Николаев, извлёкших из «парада» наибольшую выгоду для своих регионов, держали местных «автономистов» под прочным контролем. Единственным главой субъекта федерации, подвергнутым санкциям за «превышение пределов допустимой автономии», остался Э. Россель.

После нескольких конфликтов в первой половине 90-х между субъектами федерации и федеральным центром по поводу разграничения собственности и полномочий органов власти установился зыбкий, но оказавшийся достаточно устойчивым status quo. В этих условиях целостность государства обеспечивалась исключительными (не подлежащими делегированию) полномочиями федеральных властей в области обороны, безопасности, правопорядка и финансов (от денежного обращения до налогов). Эти полномочия осуществлялись через сеть региональных и местных подразделений соответствующих федеральных государственных органов.

Управление социально-экономическими процессами достигалось преимущественно усилиями властей субъектов федерации. Это позволяло минимизировать контуры управления, сократить время их реакции, индивидуализировать управленческие подходы.

Такое распределение функций казалось приемлемым. Были, однако, проблемы, подспудно усугублявшиеся. Они касались правоприменительной системы и межбюджетных отношений. В обоих случаях проблема выражалась в том, что местные подразделения федеральных органов были склонны действовать солидарно с региональными властями, даже если это шло вразрез с требованиями их собственного руководства. Ясно, что руководство субъекта федерации имеет много возможностей индивидуального неформального влияния на руководящих работников этих органов. Возникающий симбиоз до какого-то момента считался в порядке вещей.

Первым ещё в конце 90-х на проблему обратил внимание Высший арбитражный суд. В юрисдикции арбитражных судов споры сторон – резидентов разных субъектов федерации представлены значительно шире, чем в других ветвях судебной власти. Поэтому при обжаловании судебных решений были выявлены расхождения в практике судов разных регионов. В итоге всю территорию Российской Федерации разделили на 10 судебных округов – из нескольких субъектов федерации каждый. В округах были созданы арбитражные суды с широкими полномочиями по пересмотру решений нижестоящих судов и судебному толкованию правовых норм. Эта мера довольно быстро возымела эффект.

Другой подход был применён в органах внутренних дел: местным властям дали возможность создавать собственную «милицию общественной безопасности». Это, напротив, результатов не дало.

Возможно, сравнение этих подходов позволило Путину правильно выбрать первый шаг в сторону ограничения федерализма. Уже в мае 2000 года он вводит институт полномочных представителей президента и определяет территориальные границы их полномочий, названные федеральными округами. Эти полномочия находились в пределах полномочий президента, и наделение ими его представителей было простым частичным их делегированием. Так что создание этого института (хотя и не предусмотренного Конституцией) было вполне легитимным. Однако оно позволило приблизить фокус президентской власти к регионам и создать тем самым противовес неформальному влиянию региональных властей на местные ветви федеральных государственных органов. Их симбиоз перестал быть комфортным для обеих сторон, что способствовало первым делом восстановлению дисциплины и управляемости в системе каждого из федеральных ведомств, имевших подразделения на территориях. Последовавшая реформа МВД, несмотря на её неоднозначные итоги, этот результат закрепила. С этого момента в российском политическом дискурсе появилось слово «вертикаль». Она укреплялась через специально организованный правовой процесс – устранение противоречий конституционных актов субъектов федерации с Конституцией России.

Для следующего шага, нуждавшегося в законодательном оформлении, потребовалось 12 лет серьёзных политических манёвров. Тем не менее он закрепил одноканальную систему внесения кандидатур высших должностных лиц (глав) субъектов федерации. Теперь отбор из нескольких внесённых на альтернативной основе кандидатов, удовлетворяющих определённым требованиям, осуществляет президент, который и выносит отобранную кандидатуру на региональные выборы или на утверждение высшим региональным представительным органом власти (в зависимости от того, какой из этих вариантов предусмотрен уставом субъекта федерации). Закон предусматривает также полномочия президента по отрешению от должности глав регионов, не справившихся со своими обязанностями или допустивших нарушения.

Таким образом, в сфере исполнительной власти восстановлено централизованное, основанное на принципе единоначалия управление российским государством без умаления автономии субъектов Российской Федерации, предусмотренной её Конституцией. Это открывает дорогу для унификации управленческих процедур, применяемых на всей территории страны, в том числе на основе повсеместного применения единых автоматизированных человеко-машинных информационных технологий[195]. Такая унификация позволит окончательно и на практике уравнять в правах всех граждан России в сфере их отношений с государством.

Дефолт 1998 года закономерно увенчал период подчинения экономической политики России внешнему управлению. Правительство Примакова изъявило намерение приступить к финансовому оздоровлению хозяйства и поиску устойчивой модели экономики, но не нашло решения этих задач. Путин их нашёл. Сразу следует сказать «о критиках», которые апеллируют к росту сырьевых цен и, в частности, цен на углеводороды с начала 2000-х. Рост этих цен сам по себе, в отсутствие действенного правового и административного обеспечения налоговой системы, мог привести только к увеличению частных прибылей сырьевых компаний и их собственников. Их нужно было принудить платить налоги. Линию конфликта по ЮКОСУ, связанную с налогообложением, серьёзно недооценивают. Ходорковский отстаивал своё «право» не платить налоги. Почти совсем. Путин его такого «права» лишил, заставив весь крупный бизнес платить налоги.

Развитие налоговой системы при Путине – это постоянный рост собираемости налогов. Внимание: не рост базы налогообложения, а рост собираемости! Налоговая база всё это время оставалась в целом стабильной. Огромную роль в части собираемости налогов сыграло введение единой ставки подоходного налога[196]. Стало проще заплатить, чем скрывать. И начали платить.

Путин восстановил исполнение государством своих социальных обязательств: выплата пенсий и их рост, выплата зарплат, социальных пособий и социальной помощи. Ввёл материнский капитал.

Создание «Роснефти», государственной компании, соразмерной другим игрокам мирового нефтяного рынка, стало своеобразной «второй ногой» (первая – «Газпром»), обеспечивающей нашу стратегическую устойчивость. Отметим – обе «ноги» контролируются государством и работают на его интересы.

Создание крупных государственных компаний позволило восстановить функцию отраслевого планирования не в советских, а в современных рыночных условиях. Это позволило сохранить и восстановить наши компетенции в высокотехнологичных отраслях – самолетостроении, судостроении и не только.

Сельское хозяйство не только обеспечивает нашу продовольственную безопасность, но и стало крупной экспортной отраслью (больше экспорта вооружений).

Государство ликвидировало внешнюю долговую зависимость. Это заняло почти 10 лет, но вклад этого в наш суверенитет невозможно переоценить. Начиная с Горбачёва мы накапливали долги, а при Путине от них избавились и стали накапливать свободные денежные средства. Скажи кому об этом в 90-е – никто бы не поверил.

Путинская экономика выдержала кризисный шок 2008 года. Более того, удалось сохранить банковскую систему и, значит, не допустить потери гражданами своих сбережений в банках. Впервые с момента крушения СССР (обесценивания вкладов в «Сбербанке») и 1998 года, когда вклады граждан в банках просто исчезли вместе с банками. То, что Путин, будучи тогда председателем Правительства, сумел сохранить в целости вклады населения и объявил это важнейшим приоритетом, многое говорит о его экономической политике. Сейчас это мало кто помнит. Хорошее быстро забывается.

Путинская экономическая политика направлена на обретение государством высокой финансово-экономической стрессоустойчивости. И только на этой базе – на пошаговое добавление к ней различных компонентов развития. Эта политика себя полностью оправдала, когда после Крыма нам была объявлена финансово-экономическая война. Мы выстояли без значительных потерь в тот момент, когда нашу экономическую систему атаковало всё «цивилизованное человечество», воодушевлённое призывом президента США Обамы порвать в клочья экономику России. И где клочья? Да, мы потеряли экономический рост, да, у нас произошло снижение доходов, да, мы испытали все трудности, вызванные экстренным режимом импортозамещения. Но сегодня наша финансово-экономическая система устойчивее и стабильнее, чем аналогичные системы стран, нас атаковавших. Да, наша позиция в этой войне в большой степени оборонительная ввиду значительно превосходящих сил противника. Но это активная и эффективная оборона. «Северные потоки-1 и -2», «Сила Сибири», «Ямал СПГ», «Турецкий поток» – это активные действия по захвату и удержанию рынков, диверсификации экспортных доходов страны.

Наши противники считают, что они во многом обеспечили крушение СССР системой экономической войны с ним: изматывающей гонкой вооружений, падением нефтяных цен, санкциями в отношении критичного советского импорта. Они хотели так же поступить и с сегодняшней Россией. Не получилось даже в малой степени. Просто мы оказались к этому готовы.

Мы готовимся и к мировому кризису, обвалу гегемонии доллара. Почти полностью расчищен банковский сектор, мы вышли из американских долговых обязательств, снизили объём долларовых резервов, последовательно снижаем долларовый оборот во внешней торговле, планомерно наращиваем резервы в физическом золоте, резервы в целом полностью покрывают наш совокупный внешний долг. Таков результат макроэкономической и финансовой политики государства в последние 20 лет.

Тема крайне востребованная в нашем медийном и псевдополитическом дискурсе. Да и число «активистов», желающих поразмяться насчёт «дайте масла вместо пушек», изрядно поуменьшилось. Правота государя Александра III, говаривавшего своим министрам: «У нас только два верных союзника – наша армия и наш флот»[197], постепенно овладевает даже праздными умами.

Вооружённые силы Советского Союза, действительно весьма значительные, были размазаны по миру – третьему в основном – довольно тонким слоем. От серьёзных неудач нас берегли только налаженность штабной работы (включая разведку) и непревзойдённые боевые качества советского солдата и офицера. Конечно, «потенциальный противник» находился примерно в таком же положении. К этому вынуждал тот специфический режим противостояния, который известен под именем «холодной войны».

Ниже мы покажем, что «холодная война» была особой формой экономического соревнования – гонкой на истощение. Локальные войны и гонка вооружений были лишь способом взаимного принуждения к сохранению именно такого формата конкуренции.

В позднесоветский период вышеописанное смещение центра тяжести противостояния из военной в экономическую плоскость дало о себе знать сразу в нескольких отношениях:

• нужды армии[198] и обороны стали все чаще приноситься в жертву экономическим интересам в узком их понимании;

• общественная значимость армии и людей, связавших с ней свою жизнь, неуклонно снижалась, а с нею и их престиж;

• это в свою очередь привело к смещению жизненных интересов заметной части военных в «шкурную», то есть экономическую сторону – от банального воровства[199] до тайных сделок с противником (что оказалось возможным уже в афганскую войну), а также к разложению той части армии, для которой это оказалось недоступным.

Кульминации эти процессы достигли в перестройку, когда при расчёте компенсаций за воссоединение Германии затраты на вывод войск не учитывались, начальство выводимых войск вознаграждало себя за счёт сделок с оставляемым имуществом, а сами выведенные войска оказывались перед лицом наступающей зимы в палаточных лагерях.

Всё это работало на достижение целей наших противников, стремившихся к расчленению и уничтожению СССР и России: разорвать связь между армией и народом, чтобы народ перестал питать армию своими силами, и тем самым лишить страну естественной опоры и защиты. В какой-то момент могло показаться, что эти цели достигнуты: главное слово, ассоциировавшееся с армией в массовом сознании, было «дедовщина», в семьях стали видеть в армии главную угрозу жизни и здоровью своих потомков, число уклонистов от призыва непрерывно росло.

Одновременно падал престиж военной профессии, что обуславливалось падением жизненного уровня профессиональных военных (офицеров и сверхсрочнослужащих), ухудшением условий их жизни и службы. Это казалось тупиком и очередной неразрешимой проблемой, но государство Путина нашло выход. Чтобы понять это, нужно вначале разобраться с основными понятиями.

«Оборонная достаточность» – это численность, состав и оснащённость армии, способной уверенно обеспечить защиту территории государства от внешних посягательств. Эти параметры надёжно определяются на основе анализа геополитической ситуации, а также возможностей потенциальных противников. Военная наука давно пришла к выводу, что оборонную достаточность может обеспечить лишь армия вооружённого народа. В чистом виде эту модель мы находим в небольших странах, таких как Израиль, Швейцария или Норвегия, где численность армии, обеспечивающей оборонную достаточность, составляет значительную долю трудо- и боеспособного населения. Такая армия обеспечивает кратчайшие сроки мобилизации, то есть превращения армии мирного времени в армию, готовую к войне.

Полной её противоположностью является профессиональная, то есть наёмная армия. Причины обращения к такой модели всегда экономические. Содержание наёмной армии обходится много дороже[200] равной по численности и качеству армии вооружённого народа. Поэтому наёмные формирования привлекают, как правило, при невозможности обеспечить оборонную достаточность собственной регулярной армии (в количественном или качественном отношении). Наёмные (контрактные) формирования в составе регулярной армии создают обычно для решения каких-либо специальных задач[201] или по традиции[202]. К первому из этих случаев можно также отнести использование контрактных формирований для службы в условиях, требующих особых физических качеств, специальной подготовки или квалификации. Считается, что особые достоинства таких военнослужащих заслуживают особого вознаграждения, а также льгот и привилегий. Особым случаем является привлечение на контрактной основе отдельных категорий военнослужащих, обычно унтер-офицерского состава.

Комплектование вооружённых сил полностью на контрактной основе в Новое время первоначально было скорее пережитком феодализма. Впоследствии оно стало характерно в основном для стран с низким уровнем оборонной достаточности. До появления современных средств ведения войны это обуславливалось в основном особенностями географического положения. К таким странам следует отнести прежде всего Великобританию (до Второй мировой войны) и США (до 1960-х годов). В наше время для таких стран (кроме США) основным фактором снижения оборонной достаточности стала передача части оборонительных функций от национальных к коллективным вооружённым силам (как НАТО). Теоретически такую же роль могли бы играть невооружённые (то есть обеспечиваемые чисто политическими средствами) системы коллективной безопасности. Однако для этого им необходимо иметь всеобъемлющий характер: ни одна страна (группа стран), способная представлять существенную военную угрозу, не должна оставаться за их пределами.

Характерная для России (после Великих реформ) и особенно СССР организация армии на основе всеобщей воинской обязанности является вариантом армии вооружённого народа, адаптированным к условиям обширной страны с многочисленным населением, противостоящей разнообразным «потенциальным противникам». Она построена на следующих принципах (изложено упрощённо и современными словами).

Каждый боеспособный гражданин должен иметь военную подготовку, соответствующую точно определённому месту в организационной структуре армии, от рядового бойца до офицера запаса, по определённой военно-учётной специальности (ВУС). До призыва на обязательную военную службу он получает начальную подготовку в общеобразовательной школе (обязательно). Он может (добровольно) получить дополнительную подготовку в военно-спортивных организациях, а также получить ВУС в специальных учебных заведениях. Затем он закрепляет и расширяет эту подготовку, проходя обязательную службу в учебной части (где получает ВУС, если не имел её ранее), а затем – в конкретной строевой части и подразделении, в соответствии с ВУС. По окончании обязательной службы в мирное время гражданин находится в запасе и периодически проходит сборы – кратковременную обязательную службу в специально сформированном для этого учебном или реальном войсковом формировании (чтобы навыки несения службы не утрачивались со временем). Такая организация армии опирается на непрерывную длительную службу опытных (кадровых) военных: офицеров, служащих до достижения установленного для каждой категории предельного возраста, а также унтер-офицеров[203], служащих по контракту определённый срок. Именно они обеспечивают стабильность и непрерывность действия армейского организма на фоне постоянной ротации рядового состава.

Но помимо этих чисто военных задач в советское время армия решала и другие.

Если во время Гражданской войны служба в Красной армии ещё была экзаменом на готовность защищать советскую власть и Родину, то в межвоенный период эта функция перешла к ОСОАВИАХИМу и комплексу ГТО[204]. А действительная срочная служба в РККА стала одним из важных институтов модернизации народа – школой советской жизни: солидарности, преодоления трудностей (и себя), служения народному государству. Эти смыслы она сохранила за собой и после войны, только теперь в ней видели просто «школу жизни», сообщающую молодому человеку необходимые навыки жизни в коллективе, объединённом единой целью.

Разложение армии в период перестройки и раннее постсоветское время обесценило её в этом качестве, что и было горячим желанием нашего «потенциального противника».

В первые постсоветские годы многие «военные и политические аналитики» утверждали, что теперь и у России снизился уровень оборонной достаточности; противостояние блоков завершилось, ни США, ни НАТО нам теперь-де не враги… Это послужило поводом для настойчивых призывов перейти к контрактной системе комплектования армии. Они преследовали сразу несколько целей:

• окончательно лишить российский народ этой школы жизни и тем самым постоянной органической связи народа с армией;

• повысить расходы на содержание армии и косвенно снизить её размеры;

• уравнять российскую армию с армиями стран НАТО по боевым качествам (то есть снизить их).

Последнее связано с тем, что служба в армии по контракту – это просто один из видов профессиональной деятельности, «работы», главным мотивом которой является добывание средств к существованию. Гражданские, патриотические мотивы становятся при этом факультативными, привходящими, наряду с любовью к риску, красивой униформе, власти над другими (желанием командовать) и прочими субъективными мотивами. Это же объясняет, почему так важно «спасти рядового Райана».

Все попытки создать армию, исходя из признания абсолютной ценности жизни любого солдата, основаны на модели наёмной армии. Вспоминается анекдот, рассказанный Лоренсом Стерном:

Ясно, что такой способ комплектования несовместим с боеспособностью армии и её способностью побеждать.

Боеспособность армии и её способность побеждать несовместимы с любым подходом к её формированию, основанным на предположении, что в армию идут не для того, чтобы умереть. Поэтому боевой дух контрактной армии, как правило, много ниже, чем армии народной. Это принципиально важно. Армия должна полностью состоять из людей, несущих в себе дух самопожертвования во имя тех целей, ради которых они живут. Такой может быть только народная армия.

Поэтому решительный отказ последовать этим призывам и сохранение для России её армии вооружённого народа мы считаем главным делом Путина в качестве Верховного главнокомандующего (хочется воскресить доброе старое слово Главковерх).

Для этого было необходимо не только найти приемлемую для большинства форму реализации всеобщей воинской обязанности. А она была найдена. Следовало прежде всего восстановить авторитет воинской службы в глазах народа. А это потребовало и создания достойных условий жизни и службы для всех категорий военнослужащих, и решительной чистки армии от разложившихся элементов с параллельным обновлением кадрового состава. Сегодня это стало свершившимся фактом: резкое снижение числа уклонистов от призыва и высокие конкурсы при поступлении в военные учебные заведения это подтверждают. Сейчас большинство молодых людей идут служить срочную, а их родители с этим согласны (чего ещё 15 лет назад не было в принципе).

Необходимо было также создать благоприятные условия для оборонно-спортивной работы и военно-патриотического воспитания молодёжи. Для этого была активизирована работа ДОСААФ (в 2009 году ему было возвращено его историческое название), восстановлен комплекс ГТО (в 2014-м), создано молодёжное движение «Юнармия» (в 2016-м). Можно лишь сожалеть, что начальная военная подготовка в общеобразовательных школах остаётся обязательной лишь по букве закона, а фактически ведётся далеко не везде.

Превращение президента Путина в подлинного Главковерха произошло далеко не сразу. Замирение Чечни он осуществил, как мы уже писали, в роли президента – политическими средствами. И то обстоятельство, что он – грамотный профессиональный военный, оказалось полезным, но не определяющим. Нам кажется, что решающей стала катастрофа подводной лодки «Курск» (2000). Её невозможно было поставить в ряд с предыдущими крушениями списанных кораблей по пути на утилизацию. Новый корабль (в строю с 1994-го) из тех, что составляют становой хребет российского флота, гибнет в боевом походе. Спасти никого не смогли. Причина катастрофы осталась невыясненной, но при её расследовании были вскрыты разнообразные упущения. Все это прямо указывало на критическое состояние флота и вооружённых сил в целом (слова Путина).

Эволюция реакции самого Путина на происшедшее – от уклончивой к сдержанно официальной, а потом к откровенной и, по-видимому, искренней – может свидетельствовать о возникшем у него именно тогда личном понимании двух важных вещей:

• внутренняя политика в России должна быть открытой, между властью и народом не должно быть непонимания;

• нельзя быть Верховным главнокомандующим только «по должности», если он не возглавит процесс возрождения армии, этого не сделает никто.

С этого начался путь Путина к подлинной военной реформе: от финансовой санации – через радикальную кадровую чистку – к восстановлению дисциплины, управления и боеспособности армии.

Параллельно был запущен процесс её насыщения новыми образцами вооружений и военной техники. Формирование и исполнение оборонного госзаказа стало предметом личного внимания Главковерха. Появление стабильного госзаказа вдохнуло новую жизнь в прозябавшую длительное время оборонную промышленность, выживавшую до этого только за счёт экспорта. Были инициированы организационные преобразования в авиационной и судостроительной промышленности, повысившие концентрацию производства. Возобновилась и ускорилась разработка новых видов оружия, что привело в итоге к постановке на вооружение изделий, существенно превосходящих зарубежные аналоги или вообще не имеющих таковых. Совершенствуется военная доктрина. Модернизируется система управления войсками.

Мы хотели бы подчеркнуть другое. Можно слышать иронические высказывания о полётах Путина на боевых самолётах, выходах в штормовое море и погружениях в пучину вод. Но это не PR и не погоня за популярностью. Нельзя быть Главковерхом, не прочувствовав, в чём состоит повседневная боевая работа всех видов вооружённых сил. Простого знания для этого недостаточно.

Карьеру военачальника составляет чередование строевых и штабных должностей именно потому, что знание должно поддерживать опыт et vice verso. Главковерху это тоже нужно. Сталин побывал военачальником, прежде чем стал Главковерхом. А прошлый личный военный опыт подполковника Путина ограничивался рамками его прежней профессии. Поэтому ему приходится приобретать – всеми доступными способами – и знание современных вооружённых сил, и соответствующий опыт. И личное участие во всех важнейших учениях – это не столько его должностная обязанность, сколько ещё один путь к практическому освоению этих знания и опыта.

Но главный долг Главковерха всё-таки лежит в сфере стратегии и состоит в целеуказании и постановке задач.

И тут его действия кажутся нам безупречными.

Начнём с того, что курс на возрождение и модернизацию российских вооружённых сил был взят им в самом начале своего президентства, ещё до того, как критическое расширение НАТО привело его к самым нашим границам (2004). Последствия этого общеизвестны.

Думаем, что ещё до расширения НАТО критичным было решение США выйти из Договора по ПРО 13 декабря 2001 года. Именно в этот момент произошёл запуск «часов», отсчитывающих, по замыслу США, время до нашего окончательного поражения. За ближайшие 10 лет наши стратегические силы должны были оказаться неспособными осуществлять ядерное сдерживание (их ведь нужно поддерживать, а ресурсов у России не будет), а американская ПРО обеспечит возможность безнаказанного превентивного удара. Вся остальная наша армия к этому моменту должна была окончательно разложиться, а флот и авиация – превратиться в кучу металлолома. Путин эту стратегию противника вычислил. Сформировал свою – не дать противнику получить над нами решающее преимущество, поскольку как только они его обретут, то немедленно нанесут удар. И второе: новыми типами вооружений обессмыслить гигантские расходы противника и на ПРО, и на авианосные группировки. Отсюда и «Кинжал», и «Авангард», и разрабатываемые далее «Буревестник» с «Посейдоном». Ну и позиция Путина сформулирована предельно ясно и недвусмысленно. Настоящая «красная линия»: «Зачем нам мир, если в нём не будет России?»

Россия – это узкая полоса плодородных и сравнительно густонаселённых земель, тянущаяся от восточных окраин Европы до Тихого океана. В наше время её отмечает Транссибирская железная дорога, которую не случайно проложили именно здесь. Эта полоса – «Великая российская стена», пока ещё надежно ограждающая обширные пространства Сибири: малонаселённые, малоосвоенные и именно поэтому всё ещё богатые природными ресурсами. Надёжно, потому, что с Севера эти пространства ограждают льды полярного бассейна. Именно эти два обстоятельства позволяют нам владеть Сибирью как своей.

Необходимы освоение и обживание нашей Арктики, включая полноценное военное прикрытие северной границы, без чего сохранение контроля над нашей частью бассейна Ледовитого океана в новых условиях станет невозможным.Освоение Арктики – это историческая русская стратегическая цель. Мы двигались на Север с момента возникновения нашего народа и нашего государства. Поморы на Шпицбергене (Груманте по-русски), Дежнёв, Папанин, подвиг седовцев и первые Герои Советского союза – летчики-полярники. Чкалов и его перелёт, Главсевморпуть. Это всё наше, русское.

Поэтому подготовку к круглогодичной эксплуатации Севморпути, ускоренное строительство необходимого для этого ледокольного, военного и транспортного флота, а также обозначившееся уже расширение российского военного присутствия в Арктике мы считаем мерами своевременными и крайне необходимыми. Строительство автономных плавучих атомных энергоблоков (на обновлённой технической основе) указывает на твёрдое намерение развивать там и экономическую деятельность. Создано производство сжиженного природного газа на Ямале. Развитые военные объекты за Полярным кругом, новые возможности в области раннего обнаружения ракетных угроз – всё это сделано в последние годы. Сделано то, чего у нас не было даже при расцвете советского проекта.

Этот решительный рывок в освоении Арктики и включение данного направления в состав национальных приоритетов мы относим к числу тех достижений государства Путина, которые наиболее способны обеспечить его будущее.

Путинская военная стратегия оказалась способной обеспечивать и действенную внешнеполитическую тактику.

На Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности 10 февраля 2007 года В. Путин произнёс свою ставшую знаменитой речь. Присутствующие в зале западные политики демонстрировали во время её произнесения поразительную растерянность. А после западные СМИ утверждали, что это ничем не подкреплённая наглость со стороны России, слабой и ни на что не способной страны. Но думаем, что в «штабах» противника речь всё же оценили. Через год в России сменился президент, им стал Д. Медведев, а через полгода после этого Саакашвили устраивает свою военную провокацию в Южной Осетии.

Задумка Запада была практически безупречной. Излюбленная «вилка»: если Россия с новым президентом не будет реально сопротивляться и Грузия захватит Южную Осетию, а потом и Абхазию, значит, Россия подтвердит свою слабость и считаться с ней не нужно даже на постсоветском пространстве, не говоря уже о мировом, о котором говорил Путин в Мюнхене. Если Россия ответит, то она должна будет захватить Грузию. По расчётам в американских геополитических штабах, это очень желательный результат провокации. Грузию надо дать захватить, а потом превратить для России в новый Афганистан (вера в постулаты Бжезинского о том, что именно спровоцированное США вхождение СССР в Афганистан «убило» Советский Союз, до сих пор очень сильна в США и формирует прототип для действия).

Россия поступила для США непредсказуемо. Была объявлена операция по принуждению Грузии к миру, и она была успешной. Потребовалось всего лишь пять дней. Не помогли Грузии ни программы НАТО по подготовке её армии, ни натовская техника, а «цивилизованный» мир совсем не торопился оказать ей какую-то военную поддержку. Послы европейских держав в разных странах получили директиву – готовиться протестовать против захвата Тбилиси русскими. Но Тбилиси мы брать не стали и «свой марионеточный режим» в Грузии тоже устанавливать не стали. Мы хорошо понимали, что потом придётся этот режим «кормить» и защищать. Зачем? Провокация Саакашвили, по замыслу его кураторов, должна была привести к ослаблению России и её изоляции как оккупанта Грузии, а привела к окончательной потере Грузией республик и укреплению позиций России на Кавказе и в мире. Это был первый сигнал миру о нашей готовности защищать себя и тех, кто просит нас о помощи. Новое качество государства Путина.

В 2012 году Путин вновь становится президентом, несмотря на прямые требования со стороны США отказа от выдвижения им своей кандидатуры. Путин выдвинулся и предсказуемо победил, а «Болотные протесты» как основание для попытки государственного переворота оказались несостоятельны не только благодаря стойкости самого государства по отношению к внутреннему и внешнему воздействию, но и благодаря российскому народу – против Болотной встала Поклонная, и Болотная реально испугалась. Поскольку план переворота не удался, США нужно было создавать новые факторы давления на Россию.

Таким фактором стала Украина уже в 2013 году. Для того чтобы превратить Украину окончательно в антироссийский инструмент, США нужно было перейти от режима влияния на Украину и управления ею к режиму прямой американской власти в этой стране. Майдан 2013–2014 был переворотом, утверждающим на Украине американскую власть. Именно это было целью. А дальше Крым должен был стать большой натовской военной базой, отрезающей Россию от Чёрного моря и Средиземноморья. Чтобы отбросить Россию геополитически во времена до Екатерины Великой или даже до Петра Великого.

И опять излюбленная американцами политическая «вилка»: если Россия это примет – она слаба и продолжит саморазрушаться, если произведёт силовое вмешательство – создаст себе опять-таки новый Афганистан. И снова планы США оказались несостоятельны, столкнувшись, с одной стороны, с новым качеством русского государства, созданного Путиным, а с другой – с подлинным историческим самоопределением народа Крыма и Донбасса.

Крым выбрал для себя исторический путь как часть русской цивилизации. И более того, смог этот выбор реализовать, обратившись за помощью к русскому народу и русскому государству. Блестяще реализованное воссоединение Крыма с Россией лишило США возможности получить стратегическое преимущество в регионе, и тогда они перешли к варианту Б – нанесению России максимального ущерба через создание для неё ситуации всё возрастающих нагрузок, которая по-американски называется «вопросом цены». Ставший в 2014 году президентом Украины Порошенко избирался как «президент мира» с обещанием быстро прекратить конфликт. Однако американские хозяева отдали ему приказ начать войну на Донбассе. Он приказ американской власти выполнил. Война началась с чудовищной жестокости и актов массового уничтожения мирных жителей Донбасса. Бомбардировки, артиллерийские и ракетные обстрелы населённых пунктов – всё это должно было заставить Россию войти на Украину и вступить в реальную войну. Неважно для американцев, что война Украиной будет проиграна. И хорошо. Должно быть много жертв по вине русских, и пусть русские возьмут Киев. Содержать захваченные большие территории с двадцатимиллионным населением в условиях тотальной экономической войны против неё и диверсионной войны как на этих территориях, так и внутри самой России государство Путина не сможет. Оно надорвётся. Таков был план. Этот план разбился. Во-первых, о его понимание руководством России, и во-вторых, что самое главное, о мужество и стойкость русского народа Донбасса.

В отличие от Крыма, правящая элита Донбасса не пошла со своим народом. Она его предала, сбежав в Киев и присягнув американской власти вместе с Порошенко. Этим была обусловлена невозможность для Донбасса пойти путём Крыма. Донбасская власть, как и Янукович, попросту сбежали. Народу Донбасса пришлось самоорганизовываться, самим выдвигать лидеров, самим создавать свою власть и государственность. Народ Донбасса с этим справился. С помощью и при поддержке России. В 2014 году Путин сказал: «Мы не дадим задавить их силой», и он это обещание сдержал. Более того, в результате правильно поставленных руководством России целей и благодаря подлинному русскому выбору и мужеству народа Донбасса сценарий с невыносимой нагрузкой, который готовили американцы для России, стал таким сценарием для Украины. Украина не в состоянии выдержать нагрузку, которую на неё возложила американская власть. Эта нагрузка разрушает Украину и в конечном итоге окажется для неё фатальной. Русский выбор Донбасса является историческим и будет реализован.

Настойчивое стремление США втянуть нас в войны на наших границах или как минимум стремление создать для нас дополнительные сверхнагрузки (смешная история времён Обамы – Медведева с кнопкой «перегрузка» вместо «перезагрузка» выглядит сейчас как оговорка «по Фрейду») было ещё и весьма искусной попыткой отвлечения нашего внимания от готовящегося в США направления «главного удара». Мы не отвлеклись и это направление вычислили. И нанесли превентивный удар, неожиданный и сокрушительный.

Речь идёт о нашей операции в Сирии. Конечно, мы помогли выстоять сирийской государственности, в геополитическом раскладе радикально усилили наши позиции на Ближнем Востоке и в мусульманском мире в целом. Конечно же, мы создали геополитический кейс, альтернативный трагедиям Югославии, Ирака, Ливии. Вдобавок мы получили и в полном объёме использовали с минимальными издержками уникальный «полигон» для наших вооружённых сил. Но как сегодня уже понятно всем (а не только руководству страны, как в 2015-м), не это было главным.

Президент Путин неоднократно говорил, что мы даём бой терроризму на дальних подступах, и это не просто слова. Возникшее на руинах разрушенного американцами Ирака так называемое Исламское Государство (запрещённая в Российской Федерации террористическая организация) являлось инструментом далеко идущих американских планов. Оно должно было выступать средством хаотизации и разрушения государств на Ближнем Востоке. Сначала Сирии. Вслед за ней Турции (хорошо, что это вовремя понял Эрдоган), параллельно с ней – Ирана. Должно было возникнуть гигантское пространство разрушенных государств, где единственной властью будет террористическая организация как раз с очень подходящим названием – Исламское Государство. Территория, богатая ресурсами и с большим населением, которое в условиях нищеты и разрухи и с учётом религиозного фактора может быть легко и дёшево мобилизовано в боевики. Куда дальше направится эта сила? На Север. На Кавказ и в Среднюю Азию – «освобождать» братьев по вере, да так, чтобы эта «освободительная» борьба ещё и перекинулась в мусульманские регионы России. Это стало бы для нас действительной, настоящей и серьёзной проблемой. Эту проблему мы решили, ещё только осознавая её как потенциальную. Разгром ИГ, сохранение Сирийского государства, создание партнёрства России с Турцией и Ираном сделало невозможным реализацию такого сценария. Если бы он реализовался, мы оказались бы вынуждены вести большую войну на континенте, а американцы отсиживались бы за океаном и поддерживали наших врагов. Любимый способ англосаксонского действия.

Провал планов нашего противника был обеспечен правильной (соразмерной) постановкой целей нашим руководством, новым качеством наших вооружённых сил. Выяснилось, что русские способны как эффективно вести боевые операции, так и организовать переговорный процесс внутри Сирии. Кроме вооружённых сил следует гордиться отменной работой нашей дипломатии, способной обеспечить эффективное взаимодействие с региональными игроками.

Необходимо заметить, что мы не преследовали цели захвата других государств и даже цели роста своего влияния. Мы просто решали прежде всего наши собственные проблемы, но с учётом интересов других региональных игроков. В результате происходит рост нашего влияния. Это очень важный принцип современного русского государства: рост влияния не может быть целью, а является следствием успешного достижения правильно поставленных целей, обеспечивающих наши интересы с учётом интересов других. На пути от Цхинвала до Багдада через Украину мы этот принцип успешно освоили. И ещё один важный стратегический результат: если попросить современную Россию о помощи, она может её предоставить – и помощь будет эффективной, даже если противником является страна, считающая себя мировым гегемоном. Сегодняшняя Россия может обеспечить свою безопасность и может предоставлять её другим. Потому у нас ключевая позиция в глобальной проблеме мира – формировании нового миропорядка на смену американскому проекту их мирового господства.

Ещё недавно все были уверены, что в мире безраздельно доминируют США, и почти все стремились лишь адаптироваться к такому положению вещей. В самих США считалось, что они добились этого своими силами, победив СССР в «холодной войне».

Поэтому необходимо сказать несколько слов о том, что же это такое.

Часто ставят знак равенства между «холодной войной» и «гонкой вооружений». Это, безусловно, ошибка. Гонка вооружений – это явление, можно сказать, нормальное. Оно существует, когда есть угроза войны: si vis pacem, para bellum! А она есть всегда.

Другое распространённое мнение сводит «холодную войну» к серии так называемых «опосредованных войн»: локальных войн, в ходе которых одни и те же подлинные противники отстаивают свои собственные интересы, скрываясь за спинами официальных воюющих сторон. Но и это, пожалуй, не совсем так. Корейская и Вьетнамская войны были, безусловно, гражданскими войнами этих народов, от участия в которых СССР и США[206] всеми силами пытались уклониться или по крайней мере минимизировать своё в них участие. В ходе арабо-израильских войн стороны решали свои проблемы, а США и СССР никакой пользы они не принесли, разве что США подзаработали-таки на продаже оружия, а мы – нет (кредиты нам так и не вернули). Конфликты в Эфиопии, Анголе и Мозамбике имели другой состав «вдохновителей», и, наконец, Вьетнамская и Афганская войны не вполне были опосредованными: во Вьетнамской войне явно участвовали США, введшие для этого всеобщую воинскую обязанность, а в Афганской – СССР.

Много написано о политических аспектах «холодной войны», ведь если это война, она должна быть продолжением политики. Причём для достижения политических целей войны нужно в ней победить. Тут приходится констатировать, что только эти вышеупомянутые две войны завершились определённым политическим результатом. Но это были всего лишь отдельные кампании, а всем известно, что успешная кампания не означает победы в войне.

Главная ценность наиболее интенсивных из этих войн для «косвенных участников» состояла в том, что они, будучи крупнейшими производителями вооружений и военной техники, имели возможность испытывать в боевых условиях её новые образцы и способы их применения. То есть обслуживали гонку вооружений. И ценность эта была обоюдной.

Так что «холодная война» была главным образом особой формой экономического соревнования – гонкой на истощение. Постоянно поддерживаемая угроза войны не только заставляет иметь и поддерживать в боевой готовности значительные вооружённые силы. Необходимо также обеспечивать способность жизненно важных отраслей экономики продолжать своё функционирование («устойчивость экономики») в условиях войны, в том числе войны с применением оружия массового уничтожения. А также создавать и пополнять запасы наиболее важных «стратегических материалов» для компенсации их потерь при военных действиях. Всё это повышает нагрузку на экономику в целом (снижая её обычную, «коммерческую», эффективность) и на отдельные её отрасли (вызывая диспропорции). Это также идёт вразрез с частными интересами экономических субъектов. Поэтому для классической капиталистической экономики существование в таком режиме оказалось серьёзным испытанием. Тем более для страны, привыкшей к жизни вдали от театров военных действий, какими были США до 1957 года. А для советской экономики, никогда не знавшей ничего иного, это было просто очередным этапом её органического развития. Поэтому лишив США их «географической неуязвимости», СССР уравнял условия соревнования. Неудивительно, что первый этап «холодной войны» СССР выиграл вчистую, принудив Запад пойти на «разрядку».

Важно понимать, что частичная обособленность международных рынков «Восточного» и «Западного» блоков, а также замкнутость внутренних рынков большинства социалистических стран, обеспечиваемая государственной монополией внешней торговли, были важным фактором экономической безопасности этих стран. Они не позволяли процессам, происходящим на «мировом» (то есть контролируемом ведущими странами Запада) рынке, непосредственно влиять на их хозяйство. Брешь в этом «экономическом железном занавесе» СССР, увы, пробил собственными усилиями. Хорошо заработав на нефтяном экспорте в период «мирового энергетического кризиса» 1970-х и развив на этом собственную нефтяную промышленность до масштабов, соразмерных мировому нефтяному рынку, СССР поставил себя в зависимость от его конъюнктуры. США увидели в этом возможность для реванша. Хотя последующие события обычно связывают с вводом советских войск в Афганистан, мы убеждены, что он был лишь использован в качестве повода.

Главным последствием распада СССР и соцлагеря стал взлом барьеров, отделявших экономику социалистических стран от остального мира. Мировая капиталистическая экономика получила на этом дополнительное пространство для экспансии и тем самым некоторую отсрочку (не слишком долгую) надвигавшегося кризиса. Но, глядя на эти события из сегодняшнего дня, следует подчеркнуть: именно тогда США открыли в себе потенциально успешного участника экономических войн. С этого момента и берет своё начало практика применения – по всякому поводу и без такового – «экономических санкций», а главное – убеждённость в их действенности.

В 2007 году на конференции по вопросам политики безопасности в Мюнхене Путин констатировал, что современное состояние международных отношений определяется противоборством двух тенденций:

 однополярной – к поддержанию мировой гегемонии одного государства (США), отрицающего суверенитет других стран, присваивающего себе роль арбитра в международных отношениях, настаивающего на применении своего национального права на территории других государств, требующего их подчинения своим национальным интересам, а также применяющего по своему усмотрению силу к несогласным с этим;

 многополярной — к неприятию чьей-либо мировой гегемонии, отстаиванию собственного суверенитета странами, требующими неукоснительного соблюдения международного права, равноправия национальных интересов всех стран, допускающими применение силы для решения международных проблем исключительно по решению ООН.

Провозгласив принадлежность России к сторонникам второй тенденции, Путин призвал лидеров всех стран «серьёзно задуматься над всей архитектурой глобальной безопасности».

Если отбросить учёные формулировки, легко увидеть, что эти две тенденции сводятся к простым вещам: мы стоим перед выбором собственного будущего между миром для всех и миром для избранных. Особенно пикантно, что за вторую из этих альтернатив выступают главные в мире поборники «демократии».

Выбор в пользу мира для всех требует в первую очередь сокращения возможностей применения силы в международных отношениях. Тут же Путин указал на факторы, которые этому способствуют или могут способствовать:

• необходимость мирового консенсуса (достигаемого в рамках устава ООН) по каждому конкретному случаю применения силы;

• система договоров, ограничивающих наиболее опасные виды вооружений (были названы ДСНП[207], ДРСМД[208], Договор по ПРО, в то время уже прекращённый по инициативе США, Договор об обычных вооружённых силах в Европе, подписанный в 1999 году, но фактически не действующий из-за позиции НАТО).

Надо полагать, его вовсе не удивило, что в последующие годы США последовательно отказывались от соблюдения договоров этого ряда, как и от переговоров о заключении новых.

Мы знаем: любая власть прекращается сама собой, когда кто-либо отказывается ей подчиняться. Это в равной мере относится и к мировой гегемонии. Речь Путина как раз и отметила конец такой недолгой (неполные 20 лет) мировой гегемонии США. Последовавшие шаги США были вполне предсказуемы: в их глазах власть неотделима от насилия, значит последует, как ultima ratio, угроза применения силы. Зная, сколько времени нужно для воплощения перспективных разработок, мы не сомневаемся: ответ на подобную угрозу уже лежал у Путина в кармане. Россия оказалась готова и к пробе сил (грузинской агрессии против Южной Осетии), и к полномасштабному нападению, которым стал путч 2014 года на Украине. Не было сомнений, что главная и по существу единственная его цель – овладение Крымом, стратегическим фокусом всего черноморского театра военных действий. Ясно, что этого Россия допустить не могла: отныне – без Крыма – Украина могла совершать любые безумства – ей и только ей предстояло за это отвечать. Нам могут сколько угодно говорить о международном праве – мы услышали бы это и даже согласились бы, если бы международное право оставалось универсальным. Но если оно значит одно для Косова и что-то другое – для Крыма, оно будет пустым звуком для любого, кто привержен здравому смыслу.

Стоит проследить логику всей цепочки действий.

Мюнхенская речь была воспринята Западом как призыв к восстановлению Ялтинско-Потсдамского миропорядка, который там считали безвозвратно канувшим в Лету. Однако это было совсем другое действие: Путин просто констатировал восстановление на мировой арене другой силы – России, с которой придётся считаться.

Почему это с русскими нужно считаться, недоумевали США? Демонстрация силы (в Осетии) не удалась. Тогда была предпринята попытка прямой агрессии – захват стратегической позиции противника (Крыма) может квалифицироваться только так. Нападение отбили, доказав тем самым, что с этой силой следует считаться. Не поверили – ввели «экономические санкции», одновременно превратив краткий по замыслу[209] эпизод силового противостояния в затяжную и изнурительную опосредованную войну (Донбасс). Обнаружившаяся безрезультатность и этого хода должна была бы привести к более здравому подходу (что лидеры Франции и Германии и попытались совершить, созвав Нормандскую встречу). Но на инициатора конфликта это не подействовало.

Ответ России был асимметричен: она стала доказывать на практике, что предложенный ею в Мюнхене подход к урегулированию международных проблем эффективнее простого и произвольного применения силы. Его реализация в Сирии довольно быстро это подтвердила и полностью обесценила все действия, предпринятые США в этой стране и регионе в целом. А значение сформированного для решения сирийской проблемы альянса России, Ирана и Турции вышло далеко за её рамки. Даже накануне своего возникновения он казался условному Западу противоестественным, идя вразрез с вековыми политическими тенденциями, культивировавшимися этим Западом (Британией, а затем США). Нисколько не переоценивая возможности его сохранения в будущем и потенциальных последствий, мы можем считать его убедительным доказательством действенности российского подхода к международным делам.

И это, наконец, побудило США сбросить маску и открыто заявить, что они ведут-таки с Россией войну – за европейский и мировой энергетический рынок, ведут её (пока) экономическими средствами, но не остановятся и перед применением грубой силы. В ответ на это Россия продемонстрировала свои новые возможности, дабы её оппоненты могли задуматься об исходе силового противостояния.

Многополярность уже фактически сложилась – и не только в результате особого стратегического партнерства России и Китая, России и Индии. Не только благодаря неожиданно возникшему политическому треугольнику «Россия – Турция – Иран». Многополярность ещё формируется в таких, казалось бы, ранее невозможных ситуациях: Япония поставлена перед выбором – ликвидировать зависимость от США и обрести возможность вести суверенные переговоры с Россией или остаться американским вассалом, с которым политические вопросы суверенным странам решать бессмысленно. Такая же проблема фактически встала в полный рост перед Германией. Франция изо всех сил старается выглядеть суверенной страной для того, чтобы с ней всерьёз имели дело. Это и есть многополярность, в ней участвуют те, кто реально суверенен и может это доказать.

Объявив в Мюнхене о суверенитете России как основе её государственной политики, Путин ушёл с поста президента России в связи с истечением второго президентского срока. На пост заступил другой человек – Дмитрий Медведев. И сложившаяся конфигурация власти сразу же приобрела в народе устойчивое, широко и безальтернативно употребляемое название – «тандем». Педали крутят оба, но руль – в руках одного. Название доброе и выражающее понимание происходящего, доверия к нему. В каком-то смысле Путин решил фундаментальную проблему Николая II – как остаться государем вне должности, формально для этого необходимой.

Путин в реальной политике показал, что власть не тождественна положению в административной системе и самой этой системе в целом, что государство нельзя отождествлять с его аппаратом, что в самом своём основании государство есть действенное единство государственно мыслящих людей, включая самые широкие народные массы. Русская «кухарка», может, и не научилась, по завету Ленина, управлять государством, но явно научилась рассуждать по-государственному. Четыре года работы Путина в должности председателя Правительства (для него не новой) подтвердили государственный характер его авторитета и существование путинского консенсуса задолго до возвращения Крыма в состав России.

Последующий ход событий показал, что «рокировка», блестяще исполненная Путиным и Медведевым в рамках признания и сохранения государственной власти Путина, и сам способ её осуществления были не только тактической необходимостью для сохранения в неприкосновенности текста Конституции (опять-таки ради сохранения взаимного доверия власти и людей).

Путин пошёл в председатели Правительства для налаживания им же созданной государственно-частной экономики. В период налаживания системы её создателем многое воспринимается как ручное управление, как отсутствие системы. Однако это не так. Создаваемая система сложнее как капитализма, так и социализма, поскольку баланс отношений в ней устанавливается государством, стоящим и над трудом, и над капиталом. Труд в такой системе распределён между обоими укладами, одновременно образуется и государственный капитал. Труд не отождествляется с государством, как это было в СССР, а капитал – с частной собственностью, как в системе капитализма. Развитие этой системы потребует ещё многих усилий, однако сам факт её создания налицо. Россия решительно рассчиталась с «клубом кредиторов», исключив как долговой рычаг внешнего управления, так и возможность выкачивать из нашей экономики существенный процент, против которого не стоят превышающие его наши собственные прибыли. Сегодня эта линия суверенизации экономики продолжена стратегическим наращиванием золотого запаса. С началом открытой борьбы с Россией в 2014 году российская государственно-частная экономика с руководящей ролью государства по отношению к труду и капиталу показала неожиданную для противника способность адаптации к экономической агрессии (так называемым «санкциям»), использовав их для собственного тактического (импортозамещение) и стратегического (экономика БРИКС и ЕАЭС) развития.

Мало было объявить в Мюнхене о суверенитете России. Нужно было ещё обеспечить её перевооружение, что после нанесённого внешним управлением ущерба считалось на Западе невозможным. США готовились к превращению Крыма в свою военную базу. Однако, как показали последующие события, перевооружение России не только было проведено в плане воспроизводства ядерного и неядерного потенциалов сдерживания. Но и привело – впервые в истории России и мировой истории – к появлению у России стратегического военного преимущества оборонного профиля, причём без изматывающих экономику и хозяйство затрат, характерных для гонки вооружений, в которую был вовлечён СССР.

Трудно переоценить значение этого достижения российской государственности путинской исторической фазы. Как бы ни превозносила пропаганда противника «неотразимость» и «эффективность» санкционной, информационной, политической агрессии против России именно в качестве объединённых усилий Запада, эта агрессия имеет выраженный источник. Без США ни отдельные европейские страны, ни даже объединённое их большинство («все вместе») не решились бы на подобную политику в отношении России – пусть даже и резко ослабленной после утраты ею главенствующего положения в СССР, самоубийства политической коммунистической монополии, неизбежной идеологической дезориентации, слома хозяйственно-экономической системы. А США отнюдь не всесильны. Вся эта «гибридная» подготовка вторжения не имеет смысла, если не заканчивается собственно вторжением и военным решением «русского вопроса». Весь украинский сценарий являлся для США конкретными рельсами такого вторжения и войны против России и был рассчитан по времени как раз к рубежу ожидаемого выбытия русского ядерного потенциала. Теперь это «решение» реализовать невозможно.

Вообще угроза так называемых «цветных революций» по отношению именно к России неадекватно преувеличена политическим воображением США. Поскольку последние к настоящему моменту убедили себя, что одержали политическую и экономическую победу над Россией, добившись и идеологического превосходства, то логичным представляется военное закрепление этой «победы», переход к господству над русскими во всей полноте, включая силовой элемент и принцип «разделяй и властвуй».

Однако в момент распада СССР и «присяги» Бориса Ельцина американскому гегемону происходящее казалось американскому руководству невероятным и неожиданным. Никто не мог ничего понять. Почему русские уходят? Почему они сдаются? Именно как капитуляцию и сдачу восприняли США самоликвидацию КПСС, хотя отказ религии коммунизма носил сугубо внутренний, домашний характер и не был следствием какой-либо борьбы. Он был следствием публичности русской коммунистической идеологии и принципа истины, лежащего в основе коммунистической русской политики. Ведь и русское коммунистическое стремление построить новый социальный порядок не было стремлением завоевать какие-либо страны и государства в традиционном смысле. Если бы это имело место, русские не допустили бы появления национального элемента в республиках СССР (и самих республик бы не было). Вместо этого создавалось бы унитарное государство, а по отношению к странам Восточной Европы проводилась бы завоевательная политика (понятная самим этим народам и неоднократно испытанная ими на собственной шкуре), а не цивилизационная политика развития (не понятая и не оценённая ими).

В течение девяностых США объяснили себе post factum произошедшее как свою закономерную победу, опираясь именно на концепцию «русской безоговорочной капитуляции». Но ни Ельцин, ни даже Горбачёв, обнимая и лобзая новообретённого «друга», не имели в виду ничего подобного. КПСС была нежизнеспособна – в этом оба были правы. Горбачёв был привлечён осуществить её эвтаназию, а Ельцин – похоронить. Мы деоккупировали Восточную Европу, справедливо считая, что насильно мил не будешь, а раз не будет СССР, то не будет и социалистического лагеря. Фантазёр Горбачёв, в отличие от реалиста Ельцина, считал, что возможен другой, неясно на чём основанный союзный договор. Он ошибался, а Ельцин – нет. Ельцин считал, что даже «славянского единства» Белоруссии, Украины и России не будет, так как это единство погибло на полях сражений ещё Первой мировой войны. А точнее – его никогда не было. Но ни Горбачёв, ни Ельцин не давали ни намёка на сдачу или капитуляцию, которая тем более может быть истолкована в военном смысле. Они же с «другом» дружили. А друзьям не сдаются. То, что США квалифицируют сдачу нами позиций как капитуляцию, говорит только о том, что другом они не были ни секунды. И не собираются.

А если забыть о руководителях и вспомнить о самих русских как народе, то крайне наивно было бы думать, что если русские в чём-то каются, то это значит, что они сдаются. Даже признавая и разбирая свои (свои!) ошибки или тем более то, что только кажется ошибками в определённый исторический момент, русские вовсе не подразумевают, что вследствие этого они передадут власть над собой в чужие руки, тем более капитулируют в военном смысле. Русские не сдаются, и это известно всем, кто с ними воевал. Но вот США не воевали. Ограниченные локальные конфликты в третьих странах такого знания не дают.

«Цветные» революции в отношении постсоветского пространства первой зацепили Польшу. Под этим же соусом прошло «воссоединение» Германии – не интегрированной по существу и сегодня. Грузия, Прибалтика и Украина стали их активным «носителем» (как и Польша, как отчасти и послевоенная Германия) потому только, что всё это страны, у которых нет собственной укоренённой исторической государственности (либо она была фундаментально утрачена или разрушена). «Государство» в них – лишь аппарат внешнего управления.

Между тем Российская Федерация, ослабленная и униженная, но вовсе не собиравшаяся распадаться и самоликвидироваться – в отличие от КПСС, – не только является пятисотлетним государством, постоянно и стратегически оборонявшимся и именно поэтому расширявшимся не в режиме завоевания других народов, а методом полноценного включения их в цивилизационное целое. Россия – ещё и империя, а не национальное государство. Это качество не подлежит преобразованию, империя может быть только уничтожена.

США перепутали в отношении КПСС самоликвидацию с капитуляций (самоликвидация – более глубокий экзистенциальный акт, капитулируют, чтобы выжить, КПСС погибла, но не сдалась), а в отношении самоликвидации – Россию и КПСС. Россия вовсе не собиралась повторять судьбу КПСС и следовать за ней в историческую могилу. Более того, русские коммунисты ничего такого от России и не требовали, в отличие, скажем, от Гитлера, который провозглашал, что если немецкий народ не сможет стать народом-зверем, не приведёт нацизм к победе и гегемонии над другими народами, то он должен погибнуть. Как и все русские люди, русские коммунисты в массе своей возлагали вину на себя, что извне воспринимается как слабость, хотя ею вовсе не является.

Горбачёв верил в «общечеловеческие ценности», в наступивший «мир во всём мире» (а к чему ещё его должна была подталкивать «разрядка», начатая совсем не им, но им, по его мнению, триумфально завершённая). Ельцин верил в демократию как в инструмент, который даст ему личную власть в ситуации, когда государство слабо и властвовать неспособно. Путин же верил собственно в Россию. Без этой веры русский государь не может исполнять свою миссию. Уйдя на четыре года с позиции президента России и занявшись неотложными мероприятиями по налаживанию нового хозяйственно-экономического порядка и перевооружению, Путин понимал, что угроза подрыва России изнутри принципиально преодолена и теперь нужно решить неотложную и традиционную задачу предотвращения угрозы извне.

Путин обоснованно решил, что россияне, русский цивилизационный народ, уже в состоянии сами оценить «феномен девяностых», что необходимый институт взаимного доверия власти и народа восстановлен, а значит, опираясь на это доверие, власть может и должна сделать то, что может сделать только она, организовать оборону. То, что военный фактор будет ключевым в самом ближайшем будущем, подтвердили два эпизода периода 2008–2012 годов. Разгром Ливии силами её «друзей», в который (в отличие от последовавшего сирийского эпизода) Россия не могла и не стала вмешиваться. И война Грузии против Южной Осетии, которая была пресечена Россией в течение пяти дней, а «мировое сообщество» (США вместе с их западной клиентелой) вынуждены были уже год спустя признать правомерность российских силовых действий.

США, считающие, что они уже пришли к мировому господству, просто это ещё не всем очевидно, восприняли уход Путина в период 2008–2012 на второй план не как акт ответного доверия Путина народу (чем этот акт, собственно, и являлся), а как подтверждение капитуляции «путинского режима», продолжающей общую капитуляцию КПСС, СССР и России в 90-е (как её понимали США). Как попытку Путина мягко уйти со сцены, договориться, «избежать последствий», подобных судьбам Саддама Хусейна и Муаммара Каддафи. Ведь если бы Путин «хотел остаться», он «просто» изменил бы Конституцию, пошёл бы по пути Лукашенко, Назарбаева, Алиева (Алиевых), Рахмона (Рахмонова), Туркменбаши, Ниязова. Значит, понял, кто в доме хозяин. Естественным для такого сценария было сделать ставку на Медведева, поддержать его избрание, превратив во второго, сильно улучшенного (для США) Ельцина – без закидонов, патриотических издержек и личной власти, переформатировав его из менеджера Путина в менеджера американского Госдепа.

Эта концепция вызвала плохо скрываемое воодушевление у всей «элиты» времён ельцинского правления, отставленной от политического влияния, но вовсе не от источников дохода и тем более никак не репрессированной. Вся эта среда стала активно готовиться к смене режима, новой приватизации и радикальным мероприятиям по политическому и экономическому ослаблению России с непременным личным превращением в новых долларовых миллиардеров. Впереди забрезжило повторение «счастья девяностых» – для тех, кому они стали счастьем. Тезис необходимости «возврата к политике девяностых» даже формулировался некоторыми «ожидающими» как публичный идеологический тезис – для эффективного объединения в политическую силу. То, что населению, народу он никак не мог понравиться, реваншистов не смущало – кого из «демократов» когда останавливало мнение народа? Куда он денется? Чрезвычайно популярным – вплоть до самогипноза – в этой среде стал ходячий рассказ о том, как именно Путин «устал» от государственной деятельности и насколько сильно он хотел бы погрузиться в личную жизнь, уйти на пенсию. Все эти глупости широко пропагандировались непосредственно вплоть до момента, когда было официально объявлено, что Дмитрий Медведев в президенты не пойдёт, а станет лидером (!) путинской (!) «Единой России».

Жестокое разочарование подстерегало не только наших доморощенных «младолибералов», но и прежде всего особо дальновидных политических деятелей США. Они буквально сорвались с цепи. Путин обманул их! Как он посмел! То, что он ничего им не обещал, как Ельцин и Горбачёв (а если бы и обещал? Правда, трудно себе такое представить), значения не имело. Он их переиграл, а этого не должно было, нет – просто не могло случиться! Этот факт сам по себе куда более угрожающий, чем само существование путинского режима. Выдвинувшись в третий раз на должность президента, Путин совершил открытый акт неподчинения американской власти. США практически открыто требовали от Путина не выдвигаться. Он проигнорировал эти требования.

Смириться с открытым неповиновением США не могли. Ведь ни Хуссейн, ни Каддафи подобной прыти не демонстрировали. Правда, и Иран, после падения шаха Пехлеви, и Вьетнам, и Северную Корею, и Китай не удалось привести к подчинению. Но ведь это всё Азия, религиозный фундаментализм, неважно – мусульманский или коммунистический. А Россия-то на самом деле абсолютно западная страна! Что подтвердил горбачёво-ельцинский период истории, а это целых пятнадцать лет! И каких! Поэтому в России все приёмы западной политики должны работать! Ведь работают же они на Украине, которая ничем, как кажется, кроме отсутствия в ней Путина от России не отличается? Путину и России была объявлена война. На этот раз открытая.

Экспедиционная операция США против России возможна только после эффективного обезоруживающего ракетного удара, который относительно недавно стал проектироваться как неядерный. Если ядерные силы России не будут воспроизведены (а они не могут и не должны быть воспроизведены в условиях неразвитой и кризисной русской экономики, по мнению руководства США), то после такого удара в бой должны пойти страны-добровольцы, которые будут сами хотеть войны против России по мотивам обогащения и мести. Страны Старой Европы для этого явно не годятся – уже не раз ходили восточными «заколдованными путями». Значит, нужно вербовать и мобилизовать «младоевропейцев».

Для этого их ускоренным порядком включили в ЕС и НАТО или же посулили перспективу вступления. А вот следом на уже покорённую территорию могут вступить полноценные оккупационные войска НАТО (ни к чему другому в войне с Россией НАТО в целом непригодно) и приступить к её более-менее планомерному разделу. За США – роль силового «зонтика» и морального лидера, источника необходимых технологий абсолютного превосходства над противником. Таким образом, первыми на русских должны наброситься поляки, грузины, прибалты и прежде всего украинцы, то есть сами же русские, переформатированные и перепрограммированные в «антирусских» на базе имеющейся в католической украинской провинции (а теперь уже не только в ней) в достаточном количестве фашистско-нацистской инфекции, давно стремящейся распространиться на весь украинский простор.

Этот план в общих чертах готовился и реализовался в ходе внешнего управления Россией, Украиной, Прибалтикой, Польшей, Грузией при расширении Евросоюза и НАТО на Восток. Возвращение Путина на авансцену российской и мировой политики послужило спусковым крючком. Тактическая готовность к агрессии (против России) при наличии стратегического намерения в таком случае постулируется, иначе сам план и проделанная работа обесцениваются и обессмысливаются. Как казалось, точным был и расчёт времени. На Украине выросло поколение, учившееся по учебникам националистов. В Прибалтике и Польше начали сносить памятники советским воинам-освободителям. В России должны были схлопнуться Вооружённые силы, оружие которых западная пропаганда иначе как «металлоломом» и «ржавым железом» не называла. Если Путин верил в Россию, то США – в её близкий конец.

В 2010-м на Украине пришёл к власти Янукович, якобы «путинский ставленник» (каким, безусловно, его считали США), в 2004-м уже едва не выбивший из седла Ющенко (ставленника США) на пророссийской и антинатовской повестке. Была проделана работа над ошибками. Всё окружение Януковича к 2010-му за единичными исключениями представляло собой американскую агентуру. Организовать конфликт и государственный переворот представлялось делом техники – благо одна «оранжевая революция» против Януковича на Украине уже была проведена как раз в 2004-м, когда Ющенко всё-таки стал президентом Украины на пять лет.

Правда, Янукович «выучил урок» и старался, в том числе благодаря своим помощникам, как можно меньше перечить американским и европейским кураторам, а также набирающим силу националистическим радикалам. Последних он даже, по мудрому совету окружения, финансировал и поддерживал, рассчитывая сделать их основным техническим оппонентом на будущих выборах и демонстративно «победить». Всё у Януковича получилось – кроме выборов и победы. Демонстративно победили как раз его. Произошёл государственный переворот. Янукович бежал. Но перед тем два мучительно тянувшихся для американской агентуры года Янукович старательно сотрудничал с европейцами в подготовке кабального для Украины соглашения о евроинтеграции, в котором экономически, но не политически мыслящие и заинтересованные европейцы видели свою стратегию. Удивительным образом Янукович отказался от подписания соглашения непосредственно перед запланированной датой, потребовал компенсационной выплаты в полторы сотни миллиардов евро, о которых до того и речи не было, а в нагрузку – гарантий избрания его президентом на второй срок. Вообще-то, вассалы так себя не ведут. После долгого «майданного стояния» Янукович, казалось, нечто получил, пусть и существенно меньшее, – европейские гарантии, что он хотя бы досидит свой срок до конца 2014-го и что выборы всё-таки будут. Уже на следующий день эти гарантии превратились в туалетную бумагу и были использованы по назначению, а боевики приготовили Януковичу точное повторение конца М. Каддафи. Тут уж действительно пришлось обратиться к Путину за личной защитой.

Дебют мобилизации Украины против России был бы разыгран почти безупречно, если бы не Крым и Донбасс. В целом антирусский потенциал Украины за годы подготовки Украины к войне с Россией был поднят весьма высоко. Националистический путч практически не встретил сопротивления. Те территории, которые не поддерживали нацистов активно, поддержали их пассивно (особенно показательны Одесса, Харьков, Днепропетровск), смертельно испугавшись неопределённости распада страны и гражданской войны на всей её территории. Этот страх был оформлен как новый украинский патриотизм и дополнил новое бандеровское «единство» бывшей УССР, до окончания президентства Л. Кучмы державшейся как целое только по инерции, советским ещё государственным аппаратом обеспеченной.

Однако два региона категорически не приняли украинский нацизм и его госпереворот.

Крым был в значительно лучшей ситуации из-за давнего самостоятельного противостояния украинизации в современную эпоху (в советское время украинизация была официальной политикой властей), из-за наличия давних воинских традиций в Севастополе, подкреплённых размещением русского флота, из-за собственной государственной формы организации и фактического островного географического положения.

Донбасс восстал из крайне невыгодного положения. Ни одного из крымских преимуществ у Донбасса не было. И всё-таки он самоопределился исторически, политически и культурно, а прежде всего этически, доказав тем самым, что народное самоопределение реально, было и остаётся фактором истории и не может в решающий момент быть заменено никакой желательной «демократической» имитацией по результатам применения «всесильной» политтехнологии.

Американцев устраивал восставший Донбасс, но никак не полноценно политически действующий Крым. Тут они проигрывали стратегический плацдарм вторжения, который планировали превратить в свою «европейскую Окинаву» и контролировать без всякой Украины, непосредственно или в крайнем случае при некотором титульном участии Турции. В любом случае титульной нацией полуострова должны были стать крымские татары – и повторился бы косовский сценарий.

Таким образом, военная операция против России должна была начаться с сокрушительного военного поражения, немедленно закрепляемого политически, организационно, социокультурно. И уж совсем не собирались США дарить Путину славу собирателя земель русских, подтверждать и укреплять его электоральный консенсус, не говоря уже о прямой поддержке русского государя народом. Случившееся можно объяснить только полным непониманием американским агрессором ни русской исторической психологии, ни сложившейся политической ситуации.

На фоне нарастающего системного кризиса внутри самих США и во всей сфере их глобального влияния вдруг публичным стал неприемлемый факт – Россия не сдавалась, не сдаётся и не собирается сдаваться. А кроме того, у России есть скрытый резерв действия неясного объёма и качества. Удар по престижу США, нанесённый потерей Крыма и возвращением его России, да ещё и волей абсолютного большинства самих крымчан, трудно переоценить. Начинать войну с Россией в Крыму оказалось совершенно невозможно. Поэтому крымский вопрос реально тут же отошёл на второй-третий план в риторике и политике США, получив статус «дежурного ультиматума», и мало чем отличается от вопроса о четырёх островах Курильской гряды, уныло повторяемого Японией без всякой надежды на позитивный результат уже более полувека.

А вот донбасский пожар первоначально представлялся США весьма перспективным. Вот оно, искомое начало войны Украины с Россией! Россия вторглась в Украину! Не вторгалась? Неважно. Кто потом это разберёт? Войну в Ираке, например, тоже начинали по несостоятельному поводу. А тут всё гораздо серьёзнее. Пусть Украина только начнёт! А уж там навалимся всем цивилизованным человечеством, пустим в расход всех, кого не жалко ради такого дела. Порошенко обязан был начать войну с Россией. Но не начал. Пытался, но не смог. Оказалось, для этого нет ни ресурсов, ни военной силы, ни стратегии, ни идеологических оснований (при всех националистических потугах), ни политической поддержки. А главное, нет ни малейшего желания большинства самих украинцев, и это при всех интегральных достигнутых антирусских настроениях.

В отношении России был достигнут эффект, обратный желаемому, который можно сравнить с эффектом прививки. Вакцина, ослабленная инфекция, вызывает появление у организма антител и иммунитета. Такая война с Россией, какая ведётся США в Донбассе, за пределами территории России и силами местного ополчения, мобилизовала военный, организационный и идеологический потенциал России. Если до этого у россиян были «перед глазами» девяностые, то теперь – новая украинская Руина. Украинская тема стала одной из самых действенных тем русской контрпропаганды.

Как кажется, само вступление России в сирийский сценарий оказалось другой неожиданностью для США. Такое могла позволить себе только сверхдержава – не выпутавшись из одного конфликта, ввязаться параллельно в другой, а самое главное – бросить прямой и открытый вызов мировому гегемону перед лицом всего человечества.

Так же как Обама был уверен, что «разорвёт в клочья» русскую экономику, считалось, что американцы сотрут русских в Сирии в порошок. Но Россия не могла не вступить в сирийскую проблему. В результате гибели государств Афганистана, Ирака и Ливии («арабской весны») после крушения ещё и Сирии возникала государственно неурегулированная территория критических масштабов. На Ближнем Востоке должно было образоваться террористическое формирование такого уровня организации, вооружения (вплоть до ядерного), обеспеченности ресурсами, что дальнейшее направление его по «чеченскому следу» в кавказское и азиатское подбрюшье России (при полной поддержке этого мероприятия Европой) было бы делом нескольких ближайших лет. В военной операции против России – это второе стратегическое направление вторжения наряду с Украиной. И если украинская интервенция – «традиционное» европейское направление нашествия на Россию, то ИГ – это попытка восстановить давно преодолённую Россией угрозу со стороны ушедших в прошлое Османской империи и Персии.

Россия сработала в Сирии комплексно – новыми вооружениями (которых и быть-то у неё не должно), политически, экономически, культурно. То есть методом цивилизационного воздействия, правда, без обязательной для прошлого века России коммунистической компоненты. Этот метод воздействия куда эффективнее, чем все суррогаты «мягкой силы» или «гибридной войны», которыми нас пытается соблазнить западная пропаганда.

Помимо укрепления безопасности наших границ дополнительным результатом сирийской операции стало значительное падение не только силового, но и цивилизационного престижа США, что в свою очередь не может не сказываться на общем контуре борьбы с Россией, включая её украинское (европейское) направление. Из контура влияния США начала выходить Турция, одна из ключевых стран НАТО. Саудовская Аравия, одна из самых вооружённых в мире стран, переориентировала ценовую политику по нефти и перестала подчиняться командам США. Вслед за покупкой стратегических оборонных российских вооружений страны региона начинают тяготеть к российскому контуру безопасности. Малайзия отвергает американское давление в сторону обвинения России и не признаёт результатов голландского «расследования» гибели рейса МН-17. Германия всё-таки построит «Северный поток-2». Россия не допустит США в Арктику в своём секторе и на Северный морской путь. Таковы неутешительные для США текущие результаты антирусской агрессии.

Подтачиваются устои «трансатлантического единства». Рушится в Европе проамериканское влияние Великобритании, которая стоит перед реальной перспективой распада и окончательного возвращения из имперского положения к статусу национальных государств Англии, Шотландии, Уэльса и наконец-то целостной Ирландии. Судорожные попытки сохранить позиции США в Европе привели Трампа к «креативной» идее покупки Гренландии. А что? Аляску ведь удалось купить в своё время у России.

Свою четвёртую избирательную кампанию Путин традиционно провёл сам, как и подобает реальному носителю власти. И начал он её с таких заявлений в Послании Федеральному Собранию, которые фактически являются прямым продолжением его же мюнхенской речи (2007). Гиперзвуковое оружие России, которое немедленно постарались объявить блефом, как это ни печально для США, является суровой реальностью. Дело не только в самом оружии, но также в целях и цивилизационных технологиях его применения.

Наша концепция безопасности состоит в том, что мы считаем себя в безопасности, если никто не в состоянии напасть на нас или в крайнем случае победить нас. США считают, что они в безопасности, если в состоянии напасть первыми и превентивно уничтожить кого угодно, в первую очередь нас. Их ставка – на сверхпревосходство в военной технологии, ставящее все остальные страны в положение индейцев с луками и стрелами против винтовок и пушек. США стремятся полностью исключить потери личного состава (по крайней мере убитыми), поскольку подписываться на такой контракт желающих всё меньше. Русский воин будет исполнять свой долг ценой своей жизни даже в условиях локального конфликта за пределами России. Соединение этой решимости с опережающей технологией вооружения не сулит для агрессора ничего хорошего.

Сегодня мы ясно осознаём, что имеет место кардинальное расхождение концепций безопасности. Русской – оборонительной, основанной на многосотлетней традиции стратегической обороны, и американской – агрессивной, имеющей под собой не более 75 лет обладания ядерным оружием и ни разу не проверенной на практике. Это положение дел не может привести к установлению в ближайшей или среднесрочной перспективе всеобщего коллективного порядка безопасности, основанного на договорах. И в период существования СССР мировой порядок и глобальный мир держались в большей степени именно на состязании вооружений, а не только лишь на дополнительных к самому этому состязанию договорах об ограничении некоторых его параметров. Поскольку США, по-прежнему вопреки реальности, считают Россию капитулировавшей стороной, обязанной выполнять безоговорочно все требования победителя, то у них нет оснований для пересмотра стратегии агрессии и решающего наступательного превосходства. Договоры поэтому им не нужны вовсе, кроме разве что для введения в заблуждение и обмана. Но эта возможность для США в настоящий момент исчерпана, им никто не верит, что начинают понимать уже и в самих США. Эпоха договоров закончена.

Всё ещё часто можно услышать сохранившееся со времён 90-х ходячее анонимное мнение, иногда авторизуемое сомнительными «экспертами», что России якобы «нечего предложить» другим странам и народам, даже ближайшим соседям, бывшим русским и советским людям. Думаю, что сирийцы точно не согласятся с этим положением уже сегодня. Поскольку им Россия предложила спасение в прямом и точном смысле слова. Украинцы разделяют это антироссийское мнение сегодня. В отличие от сирийцев, они не хотят русской цивилизационной помощи. Напротив, они «спасаются» от нас и ищут цивилизационную платформу в США. Что будет дальше, во многом зависит от того, останутся ли вообще в будущем сами украинцы как таковые и какая национальная и государственная идентификация будет характерна для постукраинского пространства. После реализации американских программ всестороннего внутреннего и внешнего социального конфликта, комплексной культурной деградации, радикальной депопуляции выжившие в зоне американского цивилизационного влияния, может быть, и смогут выработать критическое отношение к случившемуся, а может быть, будут считать, что так было всегда, поскольку будут лишены исторической и даже социальной памяти. Спасти всех мы не сможем, тем более если за спасением не обращаются.

В советское время была распространена ироническая реакция на советскую же идеологическую фразеологию о «загнивающем капитализме»: «Вот бы нам так погнить!» Что же, теперь мы в достаточной мере «так погнили» и знаем, о чём идёт речь. Предложение «погнить с комфортом», неизменно воспроизводимое западной пропагандой, никогда не предполагало действительной передачи нам реального западного порядка вещей (будь это возможно, мы бы сделались в их представлении недопустимыми конкурентами). А предполагало как раз передачу исключительно деструктивных программ поведения. Но сегодня дело западной «свободы» зашло так далеко, что стало попахивать настоящим, а не киношным цивилизационным самоубийством.

Наша коммунистическая церковь сама в одночасье свернула лавочку и испарилась, сплотив страну в тот период, когда это было необходимо, сохранила её, защитила от интервентов, но добровольно ушла, когда страна смогла существовать самостоятельно, пусть и без бывших окраин. Иначе организованная – капиталом, а не трудом – западная церковь «демократии» (то есть отрицания государства) и научной веры в господство вида homo sapiens над биологическими и социальными основами собственного существования пока никуда уходить не собирается. И чем будет больше её господства над цивилизацией, то есть над государственным способом существования народов, тем больше будет геноцида, трупов и неродившихся людей. Научная вера в руках власти, свергнувшей государство, – смертоносное оружие. Мы единственные знаем, каково это – избавиться от светской веры и искать способ продолжения человеческого существования. Так или иначе, но сознательный период этого возрождения и представляют собой 20 лет путинского государства.

Российская цивилизация – цивилизация жизни. Дело не в традициях самих по себе, а в том, что любой человек, любой народ заслуживает жизни, и традиция в том числе помогает её сохранить. Государственная идеология – это не система взглядов, навязываемая гражданину государством (в этом качестве любая идеология употребляется не по назначению). Государственная идеология – это прикладное знание, которым должно обладать само государство и те, кто строит его, развивает, обеспечивает преодоление кризисов. Идеология русского государства имеет цивилизационное значение планетарного масштаба. То, что государство должно быть системой жизнеобеспечения для народов, его поддерживающих и им управляющих, – уникальное цивилизационное достижение России. И то самое «предложение», которое тщательно и последовательно игнорирует западная цивилизация.

Принцип американской, а вслед за ней и всей западной социальной организации и сегодня гласит, что выжить должен сильнейший. Ирония этого так называемого «социального дарвинизма» заключается в том, что Дарвин сам спроецировал на животный мир конструкцию социальных отношений английского общества, к которому принадлежал. Примерно так же, как доступно объяснял в сюжете известного анекдота отец сыну брачные игры животных: «Помнишь, сынок, мы ездили с тобой в город и я водил тебя в бордель? Так вот, у птичек то же самое». В конечном счёте гитлеровский нацизм исходил из того же самого принципа: народ-зверь должен стать хозяином других народов-животных.

Замысел разрушения Российской Федерации и сегодня является безальтернативной стратегической установкой США. Явное отклонение хода реальных событий от этого результата при Путине лишь обострило и усилило поиск сценариев её реализации и даже привело к открытому политическому опубликованию самой этой цели как насущной необходимости, условия выживания самих США. На фоне собственного кризиса, не добившись демонтажа России, США постепенно проигрывают России европейское пространство и политически, и экономически, поскольку в настоящем европейское антироссийское единство в основном держится внешней политической волей американского гегемона, а многие страны в отдельности имеют интерес в глубокой кооперации с Россией. Проблема, осознаваемая, но пока не признаваемая нашим противником, состоит в том, что путинское государство будет существовать и без Путина, хотя, возможно, не без его дополнительного личного участия на первых порах.

Между тем расчленённая Россия была обещана европейским странам как ресурс будущего грабежа, призванного оплатить издержки евросоциализма и отодвинуть коллапс долговых механизмов европейской и американской экономик. НАТО вообще имеет смысл только как коллективный оккупационный контингент для решения этой задачи. Если НАТО не удастся задействовать с этой целью, его экономическая эффективность обернётся огромными убытками и конфликтом.

Что пока всё ещё возможно в этих деструктивных сценариях?

Опыт показал, что при известной слабости государства возможен спровоцированный внутренний межнациональный конфликт (первая и вторая чеченские войны), требующий, правда, интенсивной внешней политической и террористической поддержки. Этот межнациональный конфликт можно и нужно строить на базе отказа части населения «быть русскими» – в смысле цивилизационной, культурной, политической, исторической идентификации и единства. На смену чеченской авантюре пришла украинская.

Возможно пока ещё организовать коллаборационистские элементы, пусть и относительно немногочисленные, на открытую поддержку любых сценариев вторжения, включая при этом радикальный пересмотр интерпретаций российской истории в пользу всех прошлых вражеских вторжений, в том числе гитлеровского.

Возможно изолировать сознание и поведение значительных групп молодёжи от какого-либо действительного представления об исторической динамике российского государства и народа, открыв тем самым перспективу для создания и распространения произвольной антирусской и антироссийской мифологии.

Возможно создать политическую неопределённость в отношении текущего электорального поведения, основанную на неожиданном ухудшении экономического положения конкретных слоёв населения, необоснованном, с точки зрения массового участника экономических отношений, изменении баланса доходов в пользу «богатых», к которым относят и высшую номенклатуру государственного чиновничества. Олигархов от власти отодвинули, а вот чиновников от бизнеса – нет. В этом пункте сложившееся доверие государству Путина наиболее уязвимо.

Возможно использовать несуверенизированное информационное русскоязычное пространство для развёрнутых провокаций всех видов: от дезинформации военного типа до тонких интерпретационных искажений значимых культурных и политических ориентиров.

Что в этих сценариях уже сегодня невозможно?

Невозможно доказать массовому россиянину, что он и лично, и вместе со всем народом в целом обязан подчиняться внешней воле «просвещённого» и более развитого «цивилизованного» Запада. А поскольку Новый Завет утверждён на русской земле, то каждое наше поколение отвечает за себя, а не за все предыдущие. Если же речь идёт о том, чтобы дать оценку действиям отцов, дедов и прадедов, то прежде нужно хорошенько узнать, разобраться и понять, что именно они делали. И если бы все они были «недоразвитыми варварами», то вряд ли бы мы сегодня имели самое большое государство в мире. Скорее вызывает глубокое этическое сомнение западная «свобода», отвергающая любые конфессиональные и традиционные рамки, покушающаяся на естественные основы жизни человеческого рода, на его воспроизводство и выживание. Это мы уже понимаем.

Невозможно доказать нам, что Россия должна поступаться своими интересами, отдавать и далее свои территории и ресурсы, что она должна быть виновна и принимать назначенные ей «наказания».

Запад уже не сможет доминировать во внутреннем информационном пространстве России.

Невозможно организовать классовый конфликт. При всём различии новых бедных и новых богатых общество продолжает оставаться бесклассовым, каким его сформировал советский период истории.

Невозможно доказать населению целесообразность революции и подвигнуть его к поддержке явлений типа украинского «майдана». Мы уже не придаём «улице» решающего идеологического значения. Это эксцессы девиантного поведения, заработок для статистов и проявления внешней идеологической интервенции – так понимают «цветную технологию» большинство россиян.

Уже нельзя непосредственно превратить национальные администрации субъектов Российской Федерации и их элиты в мятежников и инкубаторы сепаратизма. Последний вынужден уйти в террористическое подполье, где для него не так много места.

Совокупность вышеуказанных параметров говорит об открытой государством Путина исторической возможности для российского государства эволюционно накапливать ресурсы развития без обращения к механизмам репрессий. Но вернёмся к пониманию становления этого государства.

Государство Путина преемственно по отношению ко всей нашей истории и по отношению к государству Ивана III, государству Петра I, государству Ленина-Сталина. Это выборная народная монархия, которая воспроизводится в форме народной империи.

Политическая система основана на балансе между самодержавной природой власти в нашей стране с персональной ответственностью государя и широким народным доверием, которое есть единственный источник этой власти. Русская политика (внешняя и внутренняя) разумна и моральна.

Федеральное собрание (Государственная Дума и Совет Федерации) является законосовещательным органом и результатом эволюции Боярской думы, Сената Петра I, Государственного Совета, Государственной Думы Николая II и Верховного Совета СССР. Это не парламент и не парламентаризм, которые являются местом и формой политической борьбы (войны) за власть. Не станет Федеральное собрание парламентом и в результате развития нашей Конституции. Отвечать за правительство перед народом станет, а местом борьбы за власть – нет. Русская демократия соразмерна тем задачам, которые она может решать на самом деле на уровне самоуправления местных общин, которое реально может и должно реализоваться в её рамках.

Миссия российского (русского) государства остаётся неизменной – стратегическая оборона и спасение российского многонационального народа и тех, кто на самом деле захочет спастись вместе с нами. Пока существует русское имперское историческое государство, невозможен никакой проект установления мирового господства. Мы уничтожили французский проект власти на миром, потом немецкий, теперь очередь англосаксонского. Россия – гарант мирового культурно-исторического многообразия и сосуществования разных цивилизаций.

Государство Путина является хозяйственно-экономическим субъектом. Государственные корпорации обеспечивают стратегическую цель воспроизводства жизнедеятельности страны. Самодеятельное население и частная инициатива обеспечивают потребности населения и работают в зонах, сопричастных большим государственным проектам.

В государстве Путина нет политической элиты и правящего класса. Не надо спекулировать на этом как на проблеме. И не должно быть. Исторически мы понимаем, что у нас может быть только один тип элиты – служилая. Служба государю и народу – единственное основание для элитарности.

Надо отдать должное Борису Ельцину – о преемнике он начал заботиться заранее, испытывая возможные кандидатуры на посту председателя Правительства. Тут снова проявился один из механизмов воспроизводства власти – преемник должен был обеспечить безопасность самого Ельцина в отставке и всего его клана, что вполне универсально. Но то, что местом и гарантом своей защиты Ельцин выбрал всё-таки Россию, русское государство, говорит о принадлежности и Бориса Ельцина русскому народу. Ельцин тем самым отделил себя от паразитической элиты — он не искал защиты от преследования на Западе, в США. Задача осталась бы нерешённой, если бы преемник не удержал власть или, более того, развалилось бы само российское государство. Тут интересы Ельцина и русского государства полностью совпали.

Элита не обратила внимания на это обстоятельство. А зря. Выбранный в конце концов на роль преемника Путин сам, по всей видимости, не предпринял никаких усилий для этого невероятного взлёта своей карьеры. Его призвали и назначили. Сотрудник спецслужб, которые и при Андропове на должности государя не смогли стать политической силой, партией или чем-то подобным, а после распада СССР, казалось, и вовсе превратились в сервис при бизнесе. Лояльный и преданный помощник Собчака, типичного представителя и лидера новой элиты, собиравшейся командовать страной во имя «демократии». Сможет ли этот преемник соответствовать должности? Как оказалось, смог. Ничто не предвещало произошедшего немедленно после назначения самоопределения и появления персоны власти, русского государя. Олигархические элиты не просто согласились с Ельциным. Они видели собственную заманчивую перспективу в назначении преемника – кто бы им ни был. Если Ельцин сделал себя президентом России сам, то назначенный преемник, с точки зрения возникшей имущественно-политической элиты, должен был слушаться команд Совета директоров корпорации «Россия», держателями паёв в которой эти господа себя уже считали без особых сомнений.

Однако первое, что взял в собственные руки Путин, это его собственная избирательная кампания. Вторую кампанию Ельцина целиком делали олигархи, отведя «царю» роль скомороха и шута. Голосовать надо было сердцем. Именно новая элита озаботилась тем, чтобы у Ельцина не было конкурента кроме Зюганова, ни при каких обстоятельствах не претендовавшего на победу, собиравшегося быть вечным «оппозиционером», политическим пенсионером. Да и второе издание коммунистов, превратившихся в думских болтунов, после политической самоликвидации настоящих коммунистов претендовать на власть не могло. За безальтернативного Ельцина поэтому предлагалось голосовать сердцем, глядя на его пьянство и экстравагантные выходки. Одну истину олигархические политтехнологи усвоили – для русского народа лучше такой царь, чем вообще никакого, чем «политик» или «демагог». Если уж удалось второй раз поставить на трон самородка Ельцина, то тем более следовало сделать это в отношении службиста, мало что понимавшего в народных настроениях и PR. Но трюк семибанкирщины в отношении Ельцина применить к Путину не получилось. Путину не нужно было объяснять, в отличие от советского партийного босса, что думает и чувствует народ. Он сам был плоть от плоти народа, из коммуналки и ставшего пролетарской провинцией Ленинграда. В качестве «избирательной кампании» Путин немедленно взялся решать неотложный вопрос войны и мира – прекращения западной чеченской авантюры.

Ельцин, при том что его «контролировали» – залоговые аукционы он обеспечил, – всё-таки «не совсем устраивал» олигархическую верхушку, поскольку сам лично «стоял», держал ответ перед американцами. Даже его МИД не играл никакой роли в силу полного ничтожества. Поэтому с ним приходилось считаться, договариваться, а по определённым вопросам стратегического свойства – и слушаться. Обойти «царя» (так называла Ельцина вся правящая верхушка) не получалось. Стратегически с этим никак не могли согласиться хозяева положения. Надежды на ограниченность и управляемость преемника стали перспективной рабочей политической концепцией элиты.

Путинские качества, которые впоследствии без всякой политической рекламы превратились в основу его прямого доверительного контакта с народом, в тот момент казались залогом его управляемости – простота, доходящая до провинциальности, исполнительность, непритязательность, одним словом, типичные свойства советского человека, считающего, что «работать надо», неважно, по внутреннему убеждению или по внешней необходимости. Отсутствие самомнения, гордыни (в православном понимании), стремление всё делать ответственно, а значит лично, вникая и разбираясь, не полагаясь на «систему» (которой как раз и не было), в режиме ручного управления (за что его часто упрекали, а ведь только для этого и нужен всегда во власти именно этот, а не другой человек) – всё это вкупе с реальным опытом работы в разведке создало особый путинский стиль и метод работы – безошибочность. Последовательность проводимых им мероприятий по укреплению собственной власти, ставших одновременно и шагами по укреплению и эмансипации российского государства, становлению народной империи, была, похоже, единственно возможной. При этом Путин действовал молчаливо – в самой минимальной, исключительно необходимой степени поясняя свои поступки. Как кажется, допустимый запас словоблудия власти, классической демагогии был израсходован ещё Горбачёвым на ближайшие сто лет.

Путин безотлагательно взялся за пресечение импорта в страну терроризма через чеченский коридор, прекращение вторжения во внутренне пространство России сил, перед которыми была поставлена цель разжечь костёр многостороннего межнационального конфликта, в том числе с использованием многочисленной и представленной в различных регионах мусульманской общины. В том, как была купирована чеченская авантюра, просматривался – как мы ясно видим теперь – принцип решения «крымского вопроса», созданного Ельциным. Если народ хочет быть с русскими и русскими по цивилизационной и государственной принадлежности, никто не имеет права мешать ему в этом. И если понадобится, это желание и право Россия будет защищать силой оружия и всего своего политического влияния.

На примере «ЮКОСа» Путин доходчиво объяснил, что никто не получит право покупать власть в России. Опомнившийся олигархат, политическим лидером которого выдвинул себя М. Ходорковский, попытался перейти от приватизации к захвату власти. Очевидным направлением этого захвата была Государственная Дума, в которой – легально и нелегально – надо было взять «контрольный пакет», а потом превратить Госдуму в парламент, назначающий правительство, ответственное перед ним. Вот эту попытку и пресёк президент. СМИ были изъяты у олигархов, а сами олигархи перестали быть олигархами, будучи «равноудалены» от власти, превратившись в «простых крупных бизнесменов». И даже если эти «простые крупные бизнесмены» не оставили коррупционной деятельности по созданию для себя режима наибольшего экономического благоприятствования со стороны чиновников, то речи об их влиянии на политические решения и о распределении власти между ними идти больше не могло. С этого момента с американской идеей «демократизации» России – то есть с концепцией разрыва России на домены под властью борющихся друг с другом миллиардеров, стоящих вне каких-либо реальных государственных рамок, но под эгидой и прямым контролем США – было покончено окончательно и бесповоротно. Самая большая ошибка, которую может допустить богатый человек в России, это считать, что он может купить власть, сам стать властью, которая манипулирует государством. Это ошибка боярской аристократии начала XVII века и ошибка русского капитала в начале XX века. Да, это ставило Россию на грань выживания, но в итоге исчезали лишь те, кто допускал такую ошибку, а Россия шла дальше.

Плач о судьбе этой «демократии» можно услышать ещё и сегодня – прежде всего в качестве ностальгических причитаний несостоявшейся паразитической политической элиты по ушедшим в прошлое девяностым. К финалу своего второго срока Путин вышел к принципиальной практической и идеологической постановке вопроса об историческом выживании России, а именно: Россия не может выжить без государственного суверенитета, континентального масштаба, цивилизационного статуса своего существования, и только в этих параметрах могут быть преодолены последствия величайшей гуманитарной катастрофы, сравнимой с Великой Отечественной войной – распада СССР. О занятой им позиции (а значит, и о позиции весьма обширной уже к тому моменту путинской группы власти) президент России сообщил всему миру в известной Мюнхенской речи (2007 г.). Это было как легендарное разрывание ханской басмы Иваном III, поскольку суть американской гегемонии тождественна сути ордынского ига. Времена разные, а сущность одна и та же. Провозглашение суверенитета России перед лицом мирового сообщества и, прежде всего, мирового гегемона шло вразрез с утвердившимся представлением об окончательной капитуляции русского народа и его безоговорочном отказе от права на самостоятельное определение своей исторической судьбы. Оно сформировалось в период внешнего управления страной при Борисе Ельцине, развала СССР и самоликвидации КПСС, толково проведённых в жизнь специалистом по представительским мероприятиям и партийному PR (как это называют теперь) Горбачёвым, которого партия назначила главным ликвидатором и который ни на йоту не отклонился от этого последнего отрезка «линии партии».

Появление первого направленного на утверждение государственной идеологии текста, принадлежавшего В. Суркову, отметило момент начавшегося официального расхождения с навязанной извне риторикой «демократии» – осторожного, ещё очень дипломатичного, но логически бескомпромиссного. Если в России и должна быть «демократия» – власть, стоящая над государством (что казалось логичной заменой ровно такой же над-государственной коммунистической власти), то она должна быть властью суверенной, выражающей интересы и этику России и её народа, а не внешних агентов. Дальнейшее развитие путинского государства покажет, что искомая суверенная российская власть никакой надстройкой быть не может и должна быть полностью помещена в рамки суверенного российского государства. Засилью импортированной концепции «демократии» как аннигилятора всякого государственного оформления и контроля власти будет положен конец.

За первые два срока путинская власть добилась восстановления авторитета государства в глазах населения. Прежде всего заслуженного авторитета добился сам Путин и возглавляемый им институт президентства, осуществляющий, согласно ельцинской Конституции РФ, фактически монархические полномочия. Власть, сконцентрированная в Путине и вокруг Путина, вновь установилась на основаниях доверия, столь характерных для русской истории на всём её тысячелетнем протяжении, исключающих требования так называемой «сменяемости», считающейся одним из непременных идолов антигосударственной «демократии». Путин встал вне установившегося анархического общественного договора, тем самым противопоставив себя паразитической элите. Он заявил стартовый для своего правления объём ответственности государственной власти как исполнение минимума социальных гарантий в духе социалистического государства за счет различных государственных активов, а не только налогов и страховых платежей населения. На такой подход во внутренней политике был прямо и недвусмысленно установлен запрет идеологией внешнего управления. Фактически, выплачивая пенсии и бюджетные зарплаты после провала девяностых, финансируя ядро бесплатного здравоохранения и образования не только из налогов (то есть денег, взятых у самого населения), но из нефтяных и других государственных доходов от использования государственных имуществ, Путин вернулся в определённом объёме к конструкции общенародного достояния и народного траста в экономике, подтвердив статус государственных имуществ как систем народного жизнеобеспечения. Стоит вспомнить, что государство Древнего Египта существовало тысячелетия, пережив в том числе внешнее завоевание, опираясь именно на государственно организованную систему жизнеобеспечения (ирригационные системы и хранение урожая).

Неудивительно, что это вызвало резкое недовольство на Западе и в прозападных новообразовавшихся элитных кругах в самой России. Мало того, что таким образом социализированные доходы были изъяты из олигархической сверхприбыли (а новая элита уже твёрдо считала все доходы народного хозяйства России своей собственностью) и из вывоза капитала в экономику Запада, но социализированное государственное хозяйствование генерировало устойчивую властную государственную позицию, не подверженную эрозии межпартийной борьбы и не реагирующую на попытки подвергнуть её внешнему контролю за счёт либеральной идеологии и светской веры в «демократию». Путинская концепция и идеология первых двух президентских сроков принципиально определила пределы использования демократических процедур в осуществлении и воспроизводстве власти в России: демократия будет использоваться ровно в той мере, в которой она будет внутриполитически обеспечивать суверенитет. Суверенная демократия ещё не была концепцией принципиального возвращения всей полноты власти государству, она по-прежнему допускала альтернативу «демократия – государство», но даже и не ограниченная государством власть не должна была быть властью внешних агентов. Период внешнего управления закончился. Таким образом, на базе принципа суверенитета были исключены расхождения между внешнеполитическим, мюнхенским, контуром внешней политики России и её внутренней политикой. Был установлен запрет демократическими методами передавать в руки олигархии системы жизнеобеспечения народов Российской Федерации.

В основе устойчивого российского суверенитета были поставлены не только вооружённые силы, но и государственно организованное народное хозяйство. Конечно, с неолиберальной стороны звучали упрёки в «покупке голосов» Путиным. Однако сам этот приём покупки голосов, происходящий как раз из неолиберальной политтехнологи манипулирования избирателями, предполагает абсурдно ничтожное вознаграждение за желательное голосование. Предоставление же вовсе не популистски обещанного, а реального экономического базиса для воспроизводства жизни в её цивилизованных и культурных формах – это уже не «покупка», а как раз законный и ожидаемый эффект от акта выбора, в котором выбираемые отказываются от личной претензии на власть, передают её выбираемому и обязуются тем самым подчиняться ему. Таков подлинный институт действительной передачи и концентрации власти, в отличие от её имитации, в рамках которой избирателя убеждают, что он лишь выбирает для себя наилучший «сервис», а сам имеет лишь права, но никак не обязанности. Суверенная демократия исключает паразитические элиты, стоящие за сценой и манипулирующие электоральным поведением масс.

Однако восстановление народного траста в качестве основы воспроизводства народной жизни не исключает частный сектор из российского хозяйства и экономики. Напротив, именно правление Путина уже в ходе его первых двух президентских сроков сформировало двухукладную структуру народного хозяйства, с одной стороны закрепив за государством право хозяйствовать (вопреки всем неолиберальным запретам) и научив государственных управляющих хозяйственно-экономическим компетенциям (недоформированным в период коммунистического волюнтаризма, господства политической монополии над государством и хозяйством), а с другой – открыв возможность применения частной инициативы практически во всех сферах, включая секретные военные разработки. Как следствие, впервые появилась возможность для эффективной хозяйственно-экономической синергии, создающей почву как для частно-государственных партнёрств, так и для разумной и управляемой конкуренции между частным и государственным сектором. Похоже, именно этим объясняется бо́льшая эффективность наших затрат в области вооружений по сравнению с США.

Путинское государство разрешило вопрос «о капитализме и социализме». Никакого возвращения к капитализму в России не произошло, хотя ельцинские девяностые годы, несомненно, были периодом такой попытки. Дело в том (и российская история XX века это ярко показала), что капитализм и социализм, в отличие от догматических представлений марксистской политэкономии, являются не вариантами «общественного строя», понимаемого как связь политической «надстройки» с хозяйственно-экономическим «базисом», а обладающими собственной автономией и самодостаточностью системами власти, основанными, соответственно, на монопольной политической власти капитала или труда. Обе системы одинаково стараются подчинить государство, задачей которого является упорядочение власти, и в максимально возможной степени контролировать его.

Исторически более ранняя (и более слабая из-за внутренней борьбы) форма над-государственной политической монополии – власть капитала – сложилась в Западной Европе и США под воздействием буржуазных революций. Народная масса поддерживала эту новую власть лишь временно и относительно, никогда не считая её своей. Отсюда – современная «демократия» (не имеющая ничего общего с античной демократией кроме одного – противопоставления себя государству), осуществляющаяся как перманентная бескровная революция. Отсюда также принцип «сменяемости власти», сущность которого – имитация «обновления» власти. И общественный договор как система разумного взаимного недоверия власти и народа, характеризующая самую основу западной цивилизации. Пресловутые буржуазные «свободы» были, с одной стороны, открытием возможностей политического произвола капитала, не ограниченного в этом произволе исторической и религиозной традицией, то есть собственно государством. А с другой стороны – упразднением прежней власти монарха и аристократии (что и подавалось народу как «освобождение»), вместо которой, впрочем, были введены институты куда более жёсткой и жестокой власти найма, замаскированного под договор, но им не являющегося, поскольку трудящийся не имел возможности не наняться. М. Фуко метко назвал эту власть «дисциплинарной». В конечном счёте капитал перешёл к политике массовой эксплуатации труда именно благодаря захвату над-государственной, монопольной власти, превращению государства в своё средство (вместо формы организации осуществления власти), что и позволило собственно извлекать прибыль, ставшую основным хозяйственно-экономическим понятием капитализма. Ею даже обосновывали денежный оборот и рост денежной массы, хотя развитие капитализма на современном этапе показывает, что в конечном счёте эта стратегия ведёт к созданию долговой экономики.

Маркс, зафиксировав подчинённый характер государства на примере современной ему буржуазной постреволюционной Англии, посчитал, что с государством в исторической перспективе покончено, а следовательно, нужно исходить из того, что в будущей эмансипации труда от капитала (снятии отчуждения), в перераспределении прибавочной стоимости в пользу труда – труд должен будет выработать и завоевать собственную политическую монополию, более мощную, нежели монопольная власть капитала, поскольку труд обладает относительным абстрактным единством в силу отсутствия прямой конкуренции трудящихся и возможной их солидарности (в отличие от капитала), а политическая сила, выражающая волю труда, будет единством абсолютным, основанным на теории и объективном знании об истории и обществе. Так всё в России и вышло. Очень слабая, только-только наметившаяся буржуазная претензия на власть капитала (да ещё и в условиях Первой мировой войны) была побеждена русской коммунистической партией, уже осознавшей мощность принципа тотального политического единства, основанного на власти от имени труда. Правда, труд в России не был в основном эксплуатируем как труд промышленных рабочих, а лишь обложен оброком – (крестьянский труд за вычетом барщины), но на момент социалистической революции октября 1917-го необходимый социальный эффект в отношении крестьян, эквивалентный промышленной эксплуатации (отчуждению жизни), с лихвой был достигнут за счёт нахождения этих самых крестьян в окопах в течение трёх лет. При этом они были вооружены и обучены воевать за государственный счёт – готовый порох революции.

Русские большевики впервые в мировой истории создали властную политическую монополию труда. Правда, для этого пришлось действительно перевести основное население страны – крестьянское – в положение эксплуатации, отчуждения жизни, исключив элемент самодеятельности. По факту часть крестьянства при этом переселилась в город, часть погибла, оставшиеся на селе были организованы в колхозы и совхозы, в которых принцип найма также стал абсолютным. Коммунистическая монополия, чтобы говорить и действовать от имени абстрактно единого труда, должна была его в ускоренном историческом порядке создать искусственно, поскольку буржуазия проделать эту долгую (если идти эволюционным путём) историческую работу просто не успела. Власть труда в качестве основного хозяйственно-экономического понятия рассматривала (в противоположность прибыли) нужду, дефицит, который и нужно последовательно компенсировать и устранять в различных областях жизни, ориентируясь на приоритетную последовательность. Если в Конституции 1918 года речь идёт о диктатуре городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства, то в Конституции 1936 года – уже о власти трудящихся города и деревни, то есть народа, который был приведён усилиями коммунистического политического гегемона к равному трудовому знаменателю, при этом всеобщим нанимателем стало советское социалистическое государство. Поэтому оно не только никак не могло быть устранено с исторической арены и стало не только системой внутренней и внешней безопасности, но ещё и хозяйствующей системой в невиданных ранее масштабах.

Путинское государство, вернув себе власть из любых надстроек над собой – капиталистических, коммунистических, демократических – встало равным образом и над трудом, и над капиталом, запретив диктатуру обоих. Отказалось государство Путина и от попыток на послевоенный германский манер построить политический компромисс между капиталом и трудом, их «союз», установить равновесное (в наблюдательных советах немецких предприятий – просто равное) представительство обеих политических воль, «разделив» власть между ними. Прежде всего, такое социальное государство (как называет его родная ему немецкая терминология) остаётся не только слабым, но ещё и неустойчивым – теперь из-за подчинения не одному, а двум надстроенным над ним источникам власти, имеющим несогласуемые интересы, а потому и неразрешимый конфликт. В результате капитал приобретает в такой системе больше фактических властных полномочий и ограничивает претензии труда.

Социальное государство, в отличие от народного, социалистического, ничего само не зарабатывает для народа. Его хозяйственно-экономические претензии принципиально ограничены властью капитала, обоснованно видящего в государстве эффективного (вопреки всей неолиберальной пропаганде) конкурента. Так что социальное государство может только перераспределять налоги – то есть не своё, а чужое. Возможность капитала уйти от налогов несопоставимо шире, чем у труда, так что в результате перераспределяются в первую очередь доходы труда, а растущая прибыль капитала фактически защищается. Та степень контроля над капиталом, которая позволила бы изымать для социального перераспределения справедливую долю его доходов в сопоставлении с изымаемой долей доходов труда, предполагает лишение капитала власти и возвращение государству роли не арбитра и посредника, а полновластного хозяина положения. Именно такое государство, являющееся системой жизнеобеспечения народа (основу которой заложил ещё СССР), на этом основании обладающее доверием населения и потому способное ставить долгосрочные стратегические цели, не позволяющее встать над собой ни труду, ни капиталу, и сформировал Путин. Мы называем его народной империей. «Демократической» борьбы труда и капитала, перманентной внутренней революции у нас не будет.

Очень любопытно, что именно те республики бывшего СССР, правление в которых западной пропагандой характеризуется как «авторитарное», сохраняют гораздо большее пространство геополитического манёвра, реальную «многовекторность» внешней политики, позволяющую гораздо более гибко защищать интересы своих стран. В этот перечень можно смело включить даже Белоруссию, не говоря уже об Украине времён «застойного» и «авторитарного» Кучмы. Азербайджан. Казахстан. Таджикистан. Узбекистан. Туркмению. Те же, кто принял «демократию» в качестве внутреннего регулятива власти, безоговорочно сдались на милость США и ЕС – Прибалтика, Грузия, Молдова, пост-Украина – и теперь будут исправно сдавать донорскую кровь на благо гегемона.

Русское государство исторически складывалось как сильное и высокоразвитое в политическом отношении (а потому значительно отличающееся от современных ему западных государственных конструкций), как решающее преимущество русского народа в исторической борьбе за цивилизационное самоутверждение. Русским не нужна была промежуточная между ними и государем элита-посредник. Такая элита исторически происходит из верхушек завоёванных этносов при создании ксенократических государств, как это было в Европе, но не в России. Народы там подчинялись своим привычным властям, а те – уже завоевателям. Русское государство сложилось как существенно метрократическое, все составляющие его народы имели равный и непосредственный доступ к власти. Двухуровневая власть была просто не нужна. Соответственно, были не нужны представительство и демократия, потребные элите-посреднику. Русские стояли благодаря простому единству. Русское боярство, а потом дворянство должны были служить, а не править. Всякая эволюция этих сословий в сторону политической элиты, претендующей на раздел власти, а потому нуждающейся в так называемой конституции, приводила к ослаблению государства и кризису.

Только такое русское государство смогло в самых неблагоприятных климатических и геополитических условиях, находясь в постоянной обороне против превосходящего противника с востока, юга и запада, не просто выстоять в течение тысячи лет, но и создать непревзойдённые образцы культуры, социальной организации, человеческих качеств и научных достижений, создать не имеющее равных по размеру сухопутное жизненное пространство, русскую ойкумену, предоставляющую ресурс развития и защиту тысячам народов. Русский народ, все этносы, вошедшие в его цивилизационную семью и прибегшие к его политической и культурной защите, всегда отвечали своему государству взаимностью, становились на его защиту и не жалели крови и жизней, отстаивая свой общий дом. Это самоопределение является в том числе не только родовым, групповым или семейным, но и личным самоопределением русского человека.

Русский человек ценил своё государство и знал, как им пользоваться. Русская жизнь никогда не была лёгкой, и комфорт никогда не был её главной или предельной целью (да и вообще особо значимой целью не был). Русские ценили полноту жизни и её историческую перспективу, уходящую как в прошлое, так и в будущее. Не будучи завоёванным народом – не в полной мере даже в период монгольского ига, – русские никогда не противопоставляли родину, страну, материнское начало существования государству, власти, отечеству. Монарх рассматривался как отец именно в аспекте доверия, уважения и любви к нему, а не только как начальник и собственник. Советское государство в этом отношении точно такое же абсолютно историческое, полноценное русское государство с прямым правлением государя и служилой элитой.

В условиях политической монополии, над-государственной власти личность и само существование государя приобретали ещё большее значение в качестве гаранта сохранения именно государственного способа существования для народа в целом (поскольку внутри партии он сменился общественной борьбой, не ограниченной каким-либо законом или иным порядком). Генсек в советский период был и государем, и главным лицом политической гегемонии – по-другому быть просто не могло. Этим во многом объясняется эффект «культа личности» всех красных монархов, а не только Сталина. Сегодня, когда мы вернулись к традиционному первенству государства в вопросах власти и обустройства жизни, защиты русского жизненного пространства, роль и значение государя по-прежнему определяются особенностью русского государства и продолжают русскую государственную традицию, не только не прерванную, но и подкреплённую советским периодом. Русский государь – это человек, обязанный «пропустить» государство «через себя» и гарантировать его своей жизнью, выразить человеческое лицо государства (без которого оно превращается в безответственную машину в неизвестных абсолютному большинству людей руках), а не просто поработать несколько лет избранным президентом. Вот этот феномен на протяжении всей русской истории превращал людей, призванных на эту руководящую роль, в нечто гораздо большее, чем они были до и вне этой роли, иногда неожиданно для них самих. Путинский период русской истории не является исключением.

Дело не в том, что русский государь правит всю жизнь. Дело в том, что всю свою жизнь он посвящает правлению. Включая жизнь до и после правления. Иначе на этом стуле не усидеть. Русское государство превращало в великих русских государей немецких принцесс из мелких княжеств, не говорящих по-русски. Коммунистов-террористов, собиравшихся использовать Россию исключительно в качестве горючего для мировой коммунистической революции. Сделало оно настоящим русским государем и Владимира Путина, спецслужбиста, на которого возлагала надежды паразитическая элита как на лояльного порученца. Не делая широковещательных заявлений о своих намерениях, он начал с наведения порядка там, где беспорядок был вопиющим, а пришёл к полноценному новому типу русского государства – народной империи. В этом достижении первых своих двух президентских сроков Путин предъявил безуспешно искомый теоретиками предмет – не «русскую идею», а конкретное русское достояние, которое необходимо защищать, доказал радикальную неправоту всех идеологов, утверждавших, что русская история закончена, что якобы защищать нечего и русские, не говоря уже о других титульных нациях Российской Федерации, должны разойтись по нескольким десяткам среднего и мелкого размера демократий, а чтобы не было при этом кровопролития, призвать в качестве полиции США и НАТО.

Когда-то князь Владимир чудесным образом преобразился и стал тем, кем стал: из языческого князя превратился в великого русского государя. Принятие им православия нельзя представлять себе как акт «рыночного выбора» для себя и народа между «конкурирующими» религиями. Обращение Владимира – личный подвиг, без которого не последовало бы никакой русской истории. Русское государство и сегодня сильно́ личным подвигом всех русских государей, включая и Владимира Путина.

Так называемый принцип «разделения властей», с которым носится идеология «демократии» не меньше, чем с принципом «сменяемости власти», не более чем объяснительная конструкция. Каждое государство есть исторически сложившийся уникальный организм распределения и оформления власти, её контроля с помощью государственных институтов. В США, где государство изначально создавалось как инструмент стоящей над ним «демократии», власти капитала, политическая система трактуется как «система сдержек и противовесов», то есть как поле конкуренции властей, равнодействующую которых и обслуживает государство.

Российское государство, в том числе государство Путина, не может быть устроено так же, как США, поскольку оно исходит из исторической стратегии контроля и организации власти, а потому организовано иерархически. Демократии – то есть негосударственному уровню власти – выделен нижний этаж социума, всё, что относится к самоуправлению. Там, в масштабах коммун, возможна такая стандартизация и однородность участников процесса осуществления власти, которая допускает демократическое перераспределение власти. Ещё раз подчеркнём: демократия характеризуется не выборами, а прямым разделом власти между её носителями и очевидностью результатов их властного волеизъявления. Выше коммун, на уровне стран и народов, входящих в российскую ойкумену, такой однородности и стандартизации достигнуть нельзя, а всякое действие, направленное на их достижение, будет и разрушением целостности российского государства (на что и была направлена демократизация в период «перестройки» и внешнего управления при Борисе Ельцине).

Совет Федерации представляет собой сенат, который необходим только государствам имперского типа и масштаба. Он может отвергнуть или поддержать любую законодательную волю Государственной Думы, но сам не может быть источником закона (не следует путать эту функцию института власти с формальным полномочием законодательной инициативы его членов). Президент России – особый институт власти, институт государя, придающего личный характер государственной власти, обеспечивающий верховенство государства как целого во всех делах власти, открытость, ответственность и служение.

Государство Путина восстановило устойчивость русского государства после избавления его от политической монополии и над-государственной власти КПСС. У Ельцина была лишь личная власть, параллельная внешнему управлению и олигархической «демократии», – все эти власти стояли над слабым советским государством без коммунистов и, соответственно, конкурировали между собой (совсем не по-американски), Путин выстроил на этом месте систему государственной власти, в которую институт президента включён в качестве верхнего иерархического уровня. Президент России даёт содержательные задания, приказы нижележащим уровням государства. Будучи фактически конституционной монархией с принципом передачи власти преемнику через народное голосование и с выборами всех уровней государственной иерархии, наша монархия реальна, в отличие от формальных конституционных монархий Европы. Однако терминология не должна смущать нас: Франция является выборной монархией, и французы знают это. В данном конкретном историческом случае на этом установилось равновесие между роялистской и республиканской тенденциями в её истории.

Государственную Думу Российской Федерации не следует даже в обиходной речи называть парламентом, потому что она им не является. Достаточно сравнить Государственную Думу сегодня с одноимёнными институтами царского времени и 90-х годов XX века, а также с Верховным Советом СССР, чтобы понять её принципиальное отличие от них всех.

Государство Путина имеет смысл анализировать и характеризовать, с одной стороны, по тому, какие нерешённые самодержавием задачи ему удалось решить, и с другой – по тому, какие новые конструкции государственности, механизмы воспроизводства власти и контроля над ней, рождённые советским периодом, удалось сохранить, адаптировать и применить. В том числе для решения вопросов, поставленных русской революцией. Среди этих достижений путинского государства – создание Государственной Думы, действительно выражающей волю народа, а также конституционной народной монархии (института российского президента), использующей преемственность власти, свободную от семейных механизмов и подкреплённую вотумом доверия. Обе эти задачи стояли перед Николаем II, но не могли быть разрешены в его эпоху. От советского периода государство Путина сумело взять государствообразующий принцип верховенства народного жизнеобеспечения, решив проблему «противостояния социализма и капитализма» в её вульгарном понимании. Исторически же государство Путина воспроизвело империю, на этот раз как народную, основанную на континентальной стратегической обороне, суверенитете, равноправной семье народов под эгидой русской политической культуры и цивилизационной самодостаточности, защищающей естественную жизнь человека и в этом качестве – просто жизнь. Ради этого происходит восстановление народного траста (чей основной бенефициарий – народ) в отношении всего, что сейчас признается главным достоянием страны.

Все попытки загнать русский социум в прокрустово ложе «демократии» неизбежно предполагают его предельную гомогенизацию, подгонку под единый социальный стандарт, который может быть введён только путём сведения русского эволюционного многообразия к единому уровню, то есть его деградации. Развитие (движение вверх, усложнение), напротив, всегда приводит к наличию в социокультурной системе множества различий, самостоятельных персон и сообществ. Их сборной формой может быть только имперское (избыточное) пространство и личностный, персональный, а не машиноподобный способ осуществления власти. Это вовсе не значит, что мы против выборов. И династия Романовых пришла к власти выборным путём. Но выбирая своих руководителей, мы осознаём всё яснее, что при этом не только осуществляем право, но и приобретаем обязанность подчиняться и действовать как организованное целое, что выбираем именно власть, а не обслуживание и должны делать это разумно и ответственно, проявляя достоинство и реализм.

Вообще, мы должны исходить из того, что исторический опыт для того и предназначен, чтобы в конечном счёте знать, что нам подходит, а что нет, и опираться на достигнутые именно нами, а не другими результаты. Всё фантазии насчёт двух(трёх)партийной системы (имеются ввиду правящие партии, реально осуществляющие государственную власть, а не политические маргиналы, «вечная оппозиция») неприменимы к России по той простой причине, что в истории России эти партии никогда таким образом не были сформированы, не выросли из разных частей общества, как это имело место в США или Англии. Не было у нас ни войны Севера и Юга, ни войны парламента с королём. И правящая партия в России неизбежно, даже при наличии оппонентов «справа» и «слева», должна действовать в интересах всего народа. Только в этом случае она сможет осмысленно выполнять законодательную функцию.

Социальная структура западного общества второй половины XX – начала XXI века трехслойна и задана имущественным признаком. Есть бедные, есть богатые, и между собой они непримиримо враждуют. А есть ещё «средний класс», который по задумке проектировщиков должен был составлять лояльное западному государству большинство, от имени которого осуществляется власть. Кроме того, средний класс должен был быть социальным демпфером между богатыми и бедными, снижать накал классовой борьбы. Марксизм они там изучали глубоко и проектировали свою социальность в его рамках. За это среднему классу и платили – через «социальное государство» или через налоговую систему. Проблема заключается в том, что к началу XXI века средний класс на Западе исчез. Совсем. Средний класс – это те, кто в условиях капитализма имеет возможность накапливать и за счёт этого приобретать социальную устойчивость. За счёт своих накоплений в нескольких поколениях. Это и обеспеченная старость и образованные, профессионально подготовленные к жизни дети, которым тоже обеспечены стартовые возможности. Уничтожило средний класс общество потребления. Когда начиная с конца 50-х годов большинство стало стремиться не к накоплению, а к потреблению (росту трат), средний класс начал умирать. Сегодня, когда потребление обеспечивается не только отказом от накопления, но и кредитом, те, кто раньше назывался средним классом, накапливают только долги, их передают в качестве наследства своим детям, а вместо перспективы обеспеченной старости имеют страх нищеты. Именно поэтому сегодня на Западе так встревожены растущим расслоением общества. Дескать, богатые богатеют, а бедные беднеют. Но так было всегда, просто исчезли те, кто раньше стоял между ними. Остались снова только богатые и бедные. Запад ждёт сильнейший социальный кризис.

В советском государстве, которому наследует государство Путина, имущественное расслоение было – и довольно сильное, однако не оно определяло социальную структуру советского общества. Эта структура задавалась функционально (а не имущественно, как на Западе) по отношению к целостной социальной системе «власть – государство – общество – человек». Социальная структура определялась деятельностным участием в жизни социального целого: трудящиеся (рабочие и крестьяне), служащие, трудовая и творческая интеллигенция (промышленность, наука и искусство), партийная номенклатура (которая публично в структуру не входила). Да, имущественный статус часто был связан с социальной функций, но он был не основанием социальной стратификации, а её следствием.

Нам очень важно сохранить это наследие советского государства в нашем сегодняшнем народном государстве. Имущественный статус не должен быть определяющим по отношению к социальной структуре общества. Он у разных людей будет, безусловно, разным, даже советское государство не достигло заявленной цели – имущественного равенства. Социальная структура должна определяться типом деятельности, в которую включены большие группы людей. Наше общество сегодня так и структурируется, нужно только разглядеть эту структуру, а на следующем шаге политически оформить.

Есть в нашем обиходе такое слово – «бюджетники», обозначающее огромную социальную категорию современного российского государства. На самом деле это все люди, состоящие на государственной службе, включая не только военных, правоохранителей и чиновников, но и врачей, учителей, работников культуры (музеи, библиотеки). Это категория служилых людей. Необходимо её так и оформить, не допуская двусмысленности. Проблема советского общества заключалась в том, что социальной структуре явно не хватало ясности. Врачи и учителя были то ли служащими, то ли трудовой интеллигенцией, партийная номенклатура вообще не упоминалась, что понятно: она ведь служащим государства быть не могла, поскольку стояла над этим государством и им управляла. Хотя на практике «партийная, советская и хозяйственная номенклатура» (так тогда говорили) не была как-то разграничена, так как её перечисленные функциональные сегменты во многом совпадали. И это было повседневной практикой, ведь партийная сверх-власть так и осуществлялась – за счёт присутствия её выразителей на всех уровнях государственного организма. За счёт чего советское народное государство и выстояло, собственно говоря. Это, пожалуй, означало, что все эти советские и хозяйственные (то есть государственные) руководители служили партии. И тем самым продолжали российскую историческую традицию так, как это тогда было возможно.

Государственная (Государева) служба – это исторически сформированный стержень нашей государственности, её фундамент. И согласно вышеописанной советской традиции, правильно было бы относить к этой категории и управляющих государственными предприятиями. Не бизнесом они там занимаются, а служат государству в хозяйственной сфере. Двусмысленности надо избегать.

Следующая большая категория граждан – это трудящиеся, то есть продающие своё время и квалификацию для осуществления труда (как фактора производства) частному или государственному нанимателю. Отношения «наниматель – нанимаемый» в сфере хозяйства являются базовыми и нуждаются в своём регулировании. Параметры стоимости труда, эксплуатации труда, защиты труда являются ключевыми и требуют серьёзного государственного регулирования. Труд является фактором всех производственных процессов и умирает с отсутствием производства. Но с отсутствием производства умирает и весь социальный организм, а не только труд. Поэтому трудящиеся (продающие труд организаторам производства) всегда будут оставаться значимой социальной стратой. Что касается популярных теорий о том, что труд больше не нужен, всё будут делать роботы и автоматы, то авторы таких теорий как минимум не различают абстрактный и конкретный труд, его форму и содержание. Труд по форме есть время и квалификация – и они будут нужны всегда, пока существуют производственные процессы, а вот содержание труда (что именно нужно делать) будет меняться: одни конкретные виды труда будут исчезать, а другие появляться. Безусловно, отмирание видов труда и появление новых является социально кризисным процессом. Предсказания К. Маркса о том, что труд умрёт, а все люди без исключения будут заниматься творчеством (наукой и искусством), по-прежнему выглядят социальной утопией.

И функция служения, и функция труда являются вполне традиционными для нашей социальной организации и нуждаются лишь в политико-правовом оформлении в соответствии с современными требованиями. Но есть две функции, которые должно нести на себе население страны. Это функции хозяйственной инициативы и хозяйственной самодеятельности, выполняемые крупным, средним и мелким частным бизнесом.

Бизнес (дело) – это и есть реализация такой человеческой активности – хозяйственной инициативы, предпринимательства конкретного человека или малой группы. С другой стороны, бизнес (дело) есть форма осуществления процесса производства, для которого он покупает труд (является работодателем).

Отечественное предпринимательство в большом историческом долгу перед страной. Именно оно организовало падение самодержавия, а само не смогло организовать сколь-нибудь дееспособную власть, способную решить вопросы войны и мира. Приход к власти большевиков, а точнее – построение её ими с нуля заново и на совершенно новых исторических основаниях, был спасением, хотя и очень жестоким, русского народа и русской империи, без которой народ жить бы просто не смог. Интернациональная интервенция готовилась к оккупации пары десятков «молодых демократий» на месте бывшей России уже в 1918-м. Хотя бы уже поэтому вопрос об «ответственном правительстве» получил у нас окончательный и отрицательный ответ. И в государстве Путина получил подтверждение деолигархизацией.

Крупный частный бизнес сегодня – это во многом результат приватизации. Судьба его исторически остаётся неясной. Роль частного бизнеса – организатора диверсифицированных экономических процессов, не позволяющих «порвать в клочья экономику», как этого хотелось одному американскому президенту совсем недавно и как это реально случилось с советской командной экономикой, когда её штаб и командование дезертировали, – несомненна. Но она не может быть основным и тем более единственным двигателем экономического развития. Само предпринимательское сословие обязано своим возрождением в России принципу радикального расширения состава лиц, принимающих экономические решения. Однако этот же принцип требует включения в экономический процесс, в пределе, каждого человека, выводя его из пассивной роли конечного потребителя (в руках, голове или желудке которого умирает потребительская стоимость товара, ликвидируется сам товар, освобождая место для производства нового). Совершая траты, самый обычный человек должен иметь возможность уверенно рассчитать, какой эффект это принесёт в его жизни ему, его детям и внукам. Что лучше – потратить на новый смартфон месячный заработок или вложить средства в жильё, здоровье, ребёнка? Инвестиционный характер такого расчёта, сама его возможность впрямую зависит от национальных возможностей накопления – на крупное приобретение, образование детей, старость.

Здесь рядовой гражданин и государство оказываются по одну сторону в вопросе о допустимой и даже желательной, требуемой длительности вложений, в надёжности которых нужна уверенность, а частный бизнес – по другую. Какой бизнесмен готов ждать отдачи десятилетиями или даже не при своей жизни? А вот государство и гражданин могут и даже должны по многим позициям. Сколько раз в нашей истории бывало, что вложения, представлявшиеся неподъёмными и невозвратимыми при оценке их в текущих рыночных параметрах, оказывались ресурсами стратегического выживания и развития при смене экономических условий? По большому счёту вся наша экономика и держится на таких ресурсах, созданных предыдущими поколениями.

Нам сейчас необходимо вложиться в развитие и модернизацию именно с долгосрочной перспективой. Вкладывать нужно в отрасли, которые либо уже имеют свой рынок, либо могут быть высококонкурентоспособными после окончания разворачивающегося сегодня мирового хозяйственно-экономического кризиса. Особенно в преддверии кризиса вкладывать нужно в «вечные ценности», а не в текущее потребление. Прежде всего это модернизация технологических линий в сфере ОПК, космоса, авиа- и судостроения, производства машин и оборудования для сырьевых отраслей, машин для строительства и функционирования инфраструктур[210]. Нужно на порядок интенсивнее вкладывать ресурсы и в строительство самих инфраструктур. Нам необходима двухконтурная хозяйственно-экономическая система: первый контур – с глобальными государственными проектами, второй – с широкой сетью локальных частных предпринимательских инициатив. Лишь бы между этими контурами не возникала «китайская стена».

Особенностью нашей хозяйственно-экономической стратегии является то, что требование её долгосрочности должно быть реализовано в условиях кризиса глобальной модели рынка и её американской метрополии. Мы не должны позволить кризису, созданному не нами, пресечь наши долгосрочные экономические процессы – и это не то же самое, что ситуативно противостоять санкциям за счёт появившихся у нас рыночных механизмов и хозяйственного приспособленчества. Всё переразвитое лучше всего выглядит перед смертью – и это в полной мере относится к американским финансовым технологиям, которые не могут работать без стремительно нарастающих необеспеченных заимствований. Вместе с неизбежным списанием долга – вне зависимости от конкретного сценария списания – придёт конец и американской финансовой машине. В этот момент недооценённые ею долгосрочные активы резко вырастут в цене. Обеспечением рубля должны быть не только металлические запасы, которые наращивает ЦБ, но и долгосрочные активы государства и граждан. Эту же задачу – создание долгосрочных активов – нужно ставить и перед бизнесом, поскольку сегодня любой частный бизнес-план заканчивается через 5–7 лет продажей построенного «бизнеса» и выходом в «кэш», то есть финансовая логика заведомо превалирует над экономической и тем более хозяйственной (когда актив вообще не оценивается в логике ликвидности). Такие активы заведомо не могут быть долгосрочными. Чтобы государство доверяло бизнесу – в чём он нуждается не меньше, чем оно в его доверии, – необходимо, чтобы бизнес создавал долгосрочные активы, стремился к воспроизводству экономической деятельности, а не к терминальному сценарию. В этом требуемый вклад бизнеса в воспроизводственную экономику. Нам требуется уверенность не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем дне.

Сегодня средний и малый бизнес ещё только должны сформироваться. Исторически в царской России этот слой вырос из крестьян – менеджеров общинных денег, по большей части старообрядцев с жёсткой и определённой этикой. Именно крестьянская и старообрядческая этика, а вовсе не протестантская стала духом российского капитализма. Государство добивалось от этих фактических управляющих (управление, траст не были оформлены легально) приватизации ими подконтрольных капиталов (вместо того чтобы предложить трастовую, доверительную конструкцию управления для легализации реальных отношений). Управляющие действовали фактически нелегально, но их психология и поведение никогда не были криминальными. Эти люди никогда не исходили из пиратско-авантюрной модели поведения, характерной, например для англосаксов. Советская Россия эту кадровую базу планомерно и последовательно уничтожила.

Так откуда должны появиться новые русские предприниматели, которые не будут крупными бандитами или мелкими жуликами? Какой социальный слой пригоден для их рекрутинга? Сегодня нет ответа на этот вопрос, и государство реализует широкую, фронтальную, ненаправленную программу поддержки малого и среднего предпринимательства. В любом случае этот процесс не может быть особенно ускорен, основную роль играет в нём социальная эволюция. Должно вырасти новое поколение деятелей, свободное от криминального прошлого страны. Эти люди, скорее всего, выйдут из рабочих профессий, которые ждёт возрождение.

И ещё одна социальная категория, возникшая в процессе распада СССР и кризиса 90-х. Это самозанятое и самодеятельное население. Оно у нас достаточно большое. Оно не продаёт свой труд и не покупает чужой. Это не только лавочники, мастеровые (ремонтники), ремесленники, извозчики (водители), репетиторы-воспитатели, няни-сиделки и т. д., но и люди традиционных свободных профессий: адвокаты, артисты, художники. Все вместе это миллионы граждан нашей страны. Важная социальная категория, которая живёт на самообеспечении – и не только лично, но и обеспечивает свои семьи. Эта социальная категория пока ещё менее других осознает себя, однако она является очень ценной в социальном смысле: людей, способных самоорганизоваться и самообеспечиваться, нашему обществу всегда не хватало.

Такова реальная социальная структура нашего общества. Она нуждается в дальнейшем правовом и политическом оформлении. Но даже если эти общественные группы однажды явно сформируются и будет создано партийное представительство всех четырёх социальных категорий, это вовсе не значит, что они имеют право на долю во власти. В нашей истории формируется тип государства, в котором общественная дискуссия не может и не должна превращаться в механизм борьбы за власть. На этом принципе построена работа путинской Государственной Думы и всех государственных институтов. Обратное для нас – верная дорога к распаду.

Суверенное государство, то есть государство-империя, государство-ойкумена, не может зависеть от экономических ресурсов вне своих границ. СССР умудрился поставить себя в критическую зависимость от импорта зерна! Это дорого ему обошлось. Сейчас мы зависим от экспорта нефти и газа. Внешнее управление при этом требовало с целью «прекращения зависимости» прекратить сам экспорт. Зачем болеть, если можно умереть? В период внешнего управления при Ельцине было сделано всё, чтобы заместить импортом вообще максимальную массу любого внутреннего потребления (прямая реализация принципа, что если собственное хозяйство не может быть сильнейшим, оно должно умереть). Государство Путина последовательно идёт по пути достижения экономического суверенитета. США не устраивает подобная позиция России не только потому, что такая русская стратегия ведёт к укреплению России. Дело в том, что сами США длительное время последовательно десуверенизировали собственную экономику, и наличие суверенных экономик России, Китая, Ирана и других стран создаёт опасную ситуацию конкуренции, на которую стратегия США не рассчитана.

Критическая экономическая зависимость возможна как от импорта, так и от экспорта. США поставили себя в зависимость от ресурсов всего мира, сделав ставку на удержание в своих руках неких ключевых технологий, прежде всего военных, а также на доллар как мировую валюту. Такая стратегия, как ни странно, размывает суверенитет страны и ведёт к кризису, поскольку требует несоразмерного силам одной страны контроля над миром, создаёт самую жёсткую внешнюю зависимость – финансовую. США живут в долг, который не имеет инвестиционного смысла и проедается потреблением и сверхприбылями частных корпораций. Экономический суверенитет есть обязательное условие и составляющая суверенитета как такового. Суверенитет неделим. Не случайно создатели послевоенного американского демократического порядка прямо провозглашали статус демократии как светской веры, условием создания которой является ниспровержение идеологии суверенитета. Фактически государство США, находящееся в руках олигархической власти в качестве инструмента для её «заработка», используется американской над-государственной политической монополией «демократии» как центр размещения убытков. На бюджете делаются фантастические прибыли без всякой коррупции (которая также имеет место, как и везде в мире). Такое государство обязано собирать драконовские налоги (которые всё равно не покрывают растущего дефицита), что США и делают. При этом в США нельзя болеть и умирать – большинство населения не может позволить себе лечение и похороны. Самый дешёвый вариант уйти в мир иной – кремация – обходится примерно в 5000 долларов. Такое государство по определению не может быть системой жизнеобеспечения населения, главные его функции – полицейские.

Мы находимся на пути к пониманию и установлению нужного нам баланса экспорта, импорта и внутреннего производства. Если мы обратимся к хозяйственной истории России конца XIX и начала XX веков, то можем сильно удивиться, осознав, насколько картина экономических конфликтов того времени, собственно и породивших революцию, похожа на сегодняшнюю. Русские купцы и промышленники, выросшие из внутреннего производства и потребления (текстиля прежде всего), более всего пеклись о защите внутреннего рынка от импорта из стран, где соответствующая промышленность и сбыт получили опережающее развитие. Политика Александра III полностью соответствовала этим чаяниям. В ответ купечество не скупилось на верноподданнические проявления, всячески поддерживало и продвигало славянофильскую риторику. Но у российского «бизнеса» был и другой родовой источник, который можно охарактеризовать как крупный рентный, в конечном счёте – финансовый капитал. Те помещики, которые оценили перспективы реформы Александра II, скупали земли и наживались на экспорте зерна. Экономически продвинутое дворянство сообразило, что импорт западного капитала в Россию станет одним из ресурсов промышленного роста и можно обогатиться уже на проценте от самого этого финансового импорта, создавая на его базе банки, которые имеют гораздо больше шансов выжить и вырасти, нежели создаваемые вскладчину кредитные союзы и банки купечества и отечественных промышленников. Эти капиталисты-рантье имели куда более разветвлённые и укоренённые связи в царском окружении и правительстве, чем выросшее из крестьян самодеятельное предпринимательство, русский промышленный капитал. Пока престол удерживал равновесие в покровительстве обеим ветвям русского делового сообщества и их способам обогащения, российское хозяйство и экономика активно развивались.

Однако с началом царствования Николая II ситуация кардинально изменилась. Так или иначе, престол перешёл к однозначному приоритету в обслуживании интересов крупного рентного, финансового капитала. Толчком к этому решению послужило введение Германией заградительных ввозных пошлин для русского зерна, объясняемое недоступностью для германских товаров внутреннего российского рынка. И без всякого предупреждения для русского купечества и промышленников для Германии было сделано исключение из общего таможенного тарифа (1902). Представляется, что дело было не только в германском экономическом вопросе. Последовательно возраставшая степень влияния финансовых – банковских и экспортных – кругов на власть достигла критического уровня, и, по сути, престол утратил позицию «над схваткой», сросся с этой ветвью капитала. Введение николаевского (Николая II) золотого рубля было мерой, прямо направленной на включение России в мировую, то есть западную, финансовую систему.

Было и другое – абсолютно современное нам – требование престола и правительства к русскому предпринимательству. Оно прямо вводило в оборот социалистический принцип организации хозяйства без всякой передачи государственной власти труду. Самодержцы хотели, чтобы внутренний «бизнес» вёлся социально ответственно, чтобы русские предприниматели сами обеспечивали «социальный пакет» своим работникам, строили жильё, школы, больницы, обеспечивали выплаты по несчастным случаям на производстве. Старообрядческая часть купеческого сословия сама создавала такие «социально-производственные» системы хозяйствования – для своих, но и они, и большинство купечества было против подобного «корпоративного социализма» для всех и требовало, чтобы такие социальные обязательства несло на себе исключительно государство.

Осознав радикальную смену государством экономической позиции, его фактическое слияние с крупным капиталом, отечественный внутренний «бизнес» перешёл с патриотических позиций на революционные, решив, что, захватив власть, он сам будет назначать желательные ему пошлины и устанавливать удобные правила, ограничит влияние крупных финансистов и оттеснит их от правительства. Вот тут и была объявлена война «царизму», центру финансового капитала. Конечной целью отечественного делового сообщества был парламент, то есть законодательное собрание, назначающее ответственное перед этим собранием правительство. Именно парламент мог бы, как казалось отечественным промышленникам и торговцам, объединить весьма многочисленный в персональном выражении и распылённый средний капитал, стать площадкой договорённостей и выяснения отношений. Крупный капитал, сконцентрированный у меньшего числа лиц, имеющих к тому же аристократический статус, довольствовался как раз компактными консультативными институтами вокруг трона, держал правительство в своих руках. Купечество решительно взялось за дело революции, профинансировав, возможно, самый масштабный в царской России культурный проект мобилизации интеллигенции, мелкого чиновничества, офицерства и просто мещанства на базе левой социалистической идеологии. То, что мы знаем как расцвет русского театра, литературы, живописи, искусств начала XX века, просто не состоялось бы без продюсерской и меценатской роли русского внутреннего капитала. Этот расцвет имел идеологические и политические цели по расшатыванию устоев самодержавия и целей этих достиг. А с другой стороны, те же политики от внутреннего «бизнеса» всячески поддерживали и продвигали террористический, в том числе большевистский фланг, понимая, что наступит момент, когда в деле захвата власти нужно будет действовать не убеждением, а принуждением. В этом революционном деле русское купечество продемонстрировало исключительную сплочённость, по существу организовав и профинансировав революции 1905–1907 годов и февраля 1917-го. К моменту последней, добившей самодержавие окончательно, именно внутренний капитал приобрёл огромный дополнительный финансовый, организационный, идеологический ресурс за счёт захвата (и создания) купцами и промышленниками системных всероссийских организаций, призванных снабжать фронт от имени общества, а не государства. Но на государственные средства. Таким образом, революция делалась на бюджетные деньги.

Почему мы вспоминаем обо всём этом при анализе государства Путина начала XXI века? Дело в том, что от истории не уйдёшь. Конфликт, который был прекращён в силу истребления самих его участников и уничтожения их отношений, не был тем самым разрешён. Вернувшись к «исторической России», мы возвращаемся и к проблеме баланса труда и капитала, с одной стороны, и баланса видов капитала (внешнего и внутреннего, крупного и среднего, финансового и промышленного) – с другой, а также к защите интересов труда при любой конфигурации капитала. Мы возвращаемся к той точке, на которой остановились. Сегодня мы много знаем об этом, чего не знала последняя царская администрация. Мы знаем, что нельзя отдавать власть одной из этих экономических структур. Все они должны быть «под» государственной властью – тогда только она имеет возможность определять структуру хозяйства и отношение между его укладами. Задача Путина состояла в том, чтобы вся власть в России перешла обратно государству (а не внешнему управлению в исполнении олигархической группы), которое справится с этой задачей, сможет взять власть.

Мы знаем, что именно средний бизнес с его желанием переложить на кого угодно свои риски, готов на организацию и поддержку революционных авантюр, но решительно не имеет политического мировоззрения, чтобы представить себе действительные последствия своих действий в этом направлении. Мы знаем, что крупный капитал имеет тенденцию к интернационализации и одновременно к тихому, ползучему захвату государственных структур. Заметим, что проблему эмансипации государственной власти от капитала – как среднего, так и крупного – весьма наивно и бессмысленно представлять себе как проблему борьбы с коррупцией. Любая коррупция – это анархия, в то время как капитал стремится именно захватить власть и избавиться от государства над собой. Мы знаем, что царское требование социальной нагрузки на предприятия оказалось жизненным и реализуемым; в советский период оно было выполнено – и каждое предприятие несло на себе соответствующий общественный фонд потребления, несло социальные издержки, определяло на месте точный адрес социальной поддержки вплоть до конкретного человека, чего не может сделать государство, распределяющее налоги (дотацию), поскольку оно не видит, не знает конкретных людей. Из опыта западных социальных государств (так называемого «евросоциализма»), которые оплачивают социальные расходы из перераспределения налогов, мы видим, сколь трудно в такой системе определить адекватно адрес, характер и объём социальной поддержки; кроме того, в конечном счёте эта система оказывается перераспределением средств самих трудящихся. Но мы также знаем, что чрезмерная социальная ответственность бизнеса и тотальная привязка социальной нагрузки к предприятиям может критически снизить их деловую и экономическую эффективность. На деле мы только теперь можем приступить к социальному проектированию, когда власть не принадлежит ни капиталу, ни труду, ни их компромиссу, но является гарантом существования народной империи.

Конечно, собственная валюта как показатель уровня хозяйственно-экономического развития демонстрирует «вес» не только в зависимости от достигнутого уровня комплексного и самодостаточного производства и распределения цивилизационных благ, привлекательных в том числе для других государств. Сорос, играя в чисто спекулятивную игру, обрушил британский фунт – валюту одного из самых экономически развитых государств в мире, по крайней мере по общепринятому мнению. С другой стороны, такие государства, как Швейцария, Дания и др., делают всё, чтобы их валюта не ушла в катастрофический рост (а вовсе не падение), вводят отрицательную учётную ставку (абсурдную с точки зрения натуральной трактовки денег как самостоятельной ценности). Таким образом, то, что валюта является управленческим инструментом, осознано уже многими государствами. Монополия США на управленческое использование финансовых систем подходит к концу. Не случайно предложение отказаться от доллара как от мировой резервной валюты (а значит, и универсальной валюты расчётов), осознать, что доллар импортирует кризис в ведущие экономики мира, исходит уже не только от экспертов, но и от финансовых властей Великобритании. Мир ждёт мультивалютная система.

Финансовая система, обслуживая хозяйство и превращая его собственно в экономику – на глубину монетизации, которая вовсе не должна быть стопроцентной, – должна служить хозяйственно-экономическому целому, а вовсе не наоборот. В этом состоит задача подчинения финансового капитала государству и цивилизационному воспроизводству и развитию. В то же время для среднего промышленного капитала, не имеющего ресурсов спекуляции для своего поддержания и несущего реальные риски деятельности (в отличие от финансовых институтов), валютная система должна служить основанием и механизмом снижения рисков и управления ими, быть основанием управленческого расчёта, который и берёт на себя риск деятельности (а не наоборот – источником самостоятельного риска, который может сделать саму деятельность несостоятельной и невозможной).

Доллар «обеспечен» спекуляцией на себе самом. Финансовый мировой капитал извлекает сверхприбыли, не рискуя (отдельные банкротства финансовых организаций не в счёт, но и они предотвращаются и покрываются за счёт бюджетов, то есть самодеятельного хозяйства). Отсутствие риска объясняется тем, что финансы – главная инфраструктура экономики. Но тогда и финансовая прибыль должна быть минимальной и находиться под государственным контролем, поскольку не должно быть инфраструктур вне юрисдикций, а мировые инфраструктуры должны быть контролируемы международным правом (в форме, аналогичной морскому праву). Сегодняшняя финансовая инфраструктура имеет мировой масштаб, не подчиняется никакой юрисдикции и переносит все риски в национальные экономики и на своих пользователей. Чем-то она должна покупать их лояльность при таких несправедливых условиях использования денег. Средство завоевания доверия – кредит, неизбежно ставший из инвестиционного потребительским, риск которого несёт на себе должник, не имея никакого реального сценария его возврата по определению, поскольку потребление – конец всякого экономического цикла, у него нет будущего.

Доверие к финансовой системе в таком масштабе невозможно без поддержки веры. И вера тут напрямую связана с риском и отношением к нему. Финансовая вера рождалась в Новое время, когда предприниматели обнаружили, что могут массово обогащаться. То ли без особой помощи божественного начала – отсюда атеизм, обожествляющий научное знание и его субъекта, то ли за счёт особой избранности, предполагающей их прямой, в обход церкви, контакт с богом, – отсюда протестантизм, который М. Вебер считал источником капитализма, поставив телегу впереди лошади. Современное долларовое (со всеми производными валютами) денежное обращение прямо обосновано (обеспечено) либерально-демократической верой в то, что любой индивид является носителем доходного риска, что он – гений, то есть источник экономического блага. Практически это выражается в его экономическом статусе потребителя, поскольку рог научного изобилия должен производить все блага сам по себе. Однако такая модель, в пределе ничем не отличающаяся от Марксова коммунизма, не предполагает денег. Капиталистическая финансовая система не умеет распределять избыточный, а потому обесценившийся промышленный продукт. Она вынуждена придавать ему фиктивную цену, что выражается в избыточной эмиссии, которую приходится извлекать через сверхприбыли или сжигать в масштабных банкротствах, военных убытках (как победившей, так и побеждённой стороны) и т. п. Это и обнаруживает, что обеспечивающая доллар вера в рядового массового индивида беспочвенна, ибо он на деле несостоятелен, так как система не рассматривает его как производителя и даже не допускает для него подобного статуса. А крушение веры влечет за собой падение самого доллара.

Начавшееся падение доллара выражается пока в том, что падают производные от него (в той или иной степени) валюты, в том числе рубль, британский фунт, иена. Отвязка их от доллара приведёт к относительной стабилизации этих валют, а доллар вынужден будет принять удар. Падение самого доллара вызовет распродажу и истребование американского долга, что ведёт к перспективе американского дефолта. Так или иначе, стратегически дальновидные финансовые власти готовятся к этой перспективе, наращивая металлическое обеспечение, двусторонние расчёты в национальных валютах. В том же направлении будет действовать регионализация мировой торговли и экономики. Но доллар потеряет при этом весь мир, а пространство обращения национальных валют не только не сократится, но и вырастет. Мы находимся в этой тенденции. Чтобы воспользоваться ею, нам предстоит определить те ценности, которые обеспечат вес рубля, то есть то, что мы намерены ценить и, следовательно, производить и защищать. В 1991 году одному из авторов довелось взять глубинное интервью у профессуры Университета штата Вашингтон (граничит с Канадой), особо компетентной в области агротехнологий. На третий день коллеги «раскололись» по вопросу ценностей – ими оказались: 1) лес; 2) лосось. Вот так-то. Никакие не права человека. И даже не деньги. И нам придётся ответить на более глубокий вопрос: чтобы доверять государству в денежном вопросе, какую общую веру, которой подчинён и гражданин, и государство, какую этику (нравственность и мораль), связующую гражданина и отечество, мы и государство способны нести на себе? Государство Путина исходит из того, что светская религия либерализма не способна обеспечить рубль, отсюда ценность традиций (объём которых ещё предстоит определить, а некоторые – создать), которые представляют собой базовый хозяйственно-экономический ресурс. Представляется, что среди них обязательно будут душевное и физическое здоровье, здоровая пища (продукт пищевой, а не химической промышленности), здоровая природная среда, русское жилище (русский дом), русское гуманитарное и социальное знание. Тогда вклады в человека смогут рассматриваться как государственная инвестиция (учитывая длительность цикла), а не затрата, и реально включаться в обеспечение национальной валюты.

Мы пережили шок обесценения вкладов, труда и собственной жизни при падении СССР, гарантиям которого в отношении этих ценностей безусловно верили. В нашем анамнезе – феномен переадресации безоговорочной веры от государства – иностранцам, жуликам и криминалу. Сегодня мы уже понимаем, что как государство, так и финансы должны держаться не на вере, а на доверии – критически осмысляемом отношении. Установление доверия государству идёт у нас опережающими темпами по отношению к росту доверия к русской валюте, рублю, что отражает нормальную причинную последовательность и связь явлений. Сегодняшний рубль и рубль 90-х или даже 2000-х – «две большие разницы». И чем меньше мы будем измерять рубль долларом, тем больше будет доверия к рублю, тем большим будет его вес.

Россия – не ксенократическое, а метрократическое государство. Оно возникло в результате обороны русских от внешнего врага и внутренней борьбы за власть, но никак не за счёт завоевания русскими других народов. Напротив, народы, жившие вместе с русским народом, сражались плечом к плечу с русскими против внешнего врага. Так складывалась семья народов русской цивилизационной идентичности, расширялась этническая база самого русского народа.

Сами русские были завоёваны только один раз, но своё первое государство, оформленное Иваном III, они построили на освобождении от внешнего врага и больше никогда не допускали завоевания. Поэтому русской конструкции государства никогда не были нужны промежуточные элиты регионального или национального типа, за исключением лишь окраин, не вошедших окончательно в русское государство. Аристократия должна была служить царю – и тем самым народу и отечеству. Это не всегда ей нравилось, не всегда она с этим была согласна, но каждый раз воспринятый западный феодальный соблазн разделить государство на два сегмента – «государь – феодалы» и «феодалы – их народы» – дорого обходилось России и в конечном счёте самой элите, пожелавшей политического влияния или даже всей полноты власти. Ядерная многонациональная аристократия России всегда была единой и русской по цивилизационной идентичности. К России присоединялись и получали право жить и быть «как все» другие народы именно потому, что бежали от ксенократии завоевателей, с которыми не могли справиться.

Поэтому Россия была империей с самого начала своего полноценного государственного существования, хотя формально была так названа лишь при Петре Великом. В этом имперском качестве она была унитарным государством, условный федерализм которого к концу самодержавного правления сводился к наличию в его составе царства Польского и княжества Финляндского (на основании династической унии), а также Бухарского эмирата и Хивинского ханства (в качестве протекторатов). Падение самодержавия вызвало к жизни процесс национального самоопределения. Именно по итогам Первой мировой войны и революции сформировались те государственные образования, которые были объединены политической монополией коммунизма в СССР. Эффект распада СССР, который был предпосылкой появления государства Путина, – это «размороженный» результат кризиса царской России. Окраины России соблазнились независимым государственным существованием, надеясь на бо́льшие свободу, безопасность и доходы. Насколько реалистичны такие концепции, покажет время. Пока что все, кто решительно двинулся от России в сторону Запада («независимыми» им остаться не удалось), переживают период системной деградации, для компенсации последствий которой понадобится не одно десятилетие, если ресурсы и возможности такой компенсации вообще когда-нибудь появятся. Наиболее ярко эти негативные результаты видны на Украине, но страны Прибалтики с Грузией находятся в не менее плачевном положении. А самое главное – выяснилось, что дальнейшие перспективы изменений более чем туманны. Будущее неясно. И как минимум оно зависит от милости новых хозяев этих «независимых» стран, то есть от воли США и старых стран Западной Европы. Их будущее не в их руках.

Мы, русские, знаем, что подобное положение не сулит ничего хорошего и что за иллюзии придётся очень дорого заплатить. Но навязать своё знание невозможно, да и не нужно. Особенно тем, кто сам желает оккупации и чужой власти, думая, что прибился к победителю. Для тех народов, которые способны и готовы, с нашей точки зрения, войти в семью народов России, двери открыты. Так вернулся домой Крым. Население Донбасса во всяком случае получило возможность быстро и безоговорочно обрести российское гражданство, что в случае отсутствия изменений во внутриукраинской политике почти безальтернативно приведёт к переходу в состав России (или в самую тесную ассоциацию с ней) и территории Донбасса.

Однако у России нет цели наступательно двигать свои границы. Те, кто осознанно не хочет быть русским (даже говоря по-русски), кто сделал иной исторический и цивилизационный выбор, должны прожить определённую этим выбором судьбу и узнать, что он означает на самом деле, на собственном опыте испытать ответственность за сделанное. И уж точно нам не нужны среди нас враги и предатели. Мы, конечно, не будем покупать лояльность антирусского и антироссийского окружения экономическими бонусами и преференциями – это и невыгодно, и бессмысленно. Но Россия предоставит рано или поздно гражданство и защиту всем, кто себя причисляет к русской цивилизационной идентичности и имеет для этого основания в истории своей семьи. Очень многие потомки граждан СССР и царской России вернутся в современное гражданство России. Начало этому процессу уже положено. И Россия не позволит убивать русских за пределами своих границ, какими бы соображениями ни прикрывались государства-убийцы.

Федеративная форма современного российского государства не должна вводить в заблуждение относительно её устойчивости и постоянства как целого, глубины интеграции. Глубина, устойчивость и постоянство высоки. Подчеркнём ещё раз: какая-либо аналогия между СССР и Российской Федерацией в этом отношении полностью отсутствует. Российская Федерация объединена не надгосударственной политической волей, а общностью исторической судьбы и единством имперского пространства. Она не уникальна в этом отношении – таковы же федеративные общности США, Индии, Бразилии, Аргентины, Мексики, Швейцарии, Германии. И напротив, старательно считающая себя унитарной Италия – гораздо менее крепкое и целостное государство. Россия вышла из испытаний XX века, утратив заколебавшиеся и усомнившиеся окраины, но тем самым определив устойчивое и единое ядро, из которого даже в момент его наибольшей слабости и несамостоятельности не удалось выдрать с кровью чеченский народ, несмотря на все предпринятые извне террористические усилия.

Именно эта ядерная территория и её народы – основа государства Путина, именно её население не сомневается в целесообразности своего единства, а потому она способна генерировать доверие к власти, невозможное для кризисных «демократий», разделённых на почти в открытую враждующие группы и заведомо не доверяющих никакой общей администрации. Этот ресурс единства и доверия, заново исторически оформленный путинским государством, мы и должны охранять и сохранять. Разумеется, о подобном единстве не приходится говорить в отношении Европейского Союза, построенного теперь (в отличие от периода своего зарождения) не на общей судьбе и взаимном доверии между народами, а на формально-бюрократических процедурах. Так называемые «общие европейские ценности» уравновесить этого не могут, будучи сугубо имитационной конструкцией, находящейся под большим историческим вопросом. К России, давно объединившейся на иных исторических и цивилизационных основаниях, они вообще отношения не имеют и сближению России и Европы вряд ли способны помочь.

При этом фактическое неравенство европейских народов нарастает, и факт эксплуатации одних другими становится всё более очевидным для всех. Так теперь работает конструкция ЕС, перегруженная принудительно вовлечёнными в неё младоевропейцами. Поэтому они по любому поводу ищут возможности получить какие-то бонусы непосредственно от США. В ситуации, когда США всё настойчивее требуют от европейцев уплаты всё большей ренты за всё более странное «обеспечение безопасности», следует серьёзнее отнестись к перспективе критической нестабильности европейского объединения, по отношению к которому историческая Россия будет демонстрировать всё больше признаваемых и привлекательных преимуществ.

Принцип общежительства народов в России на уровне конкретного человека означает полноту народа. У русских нет лишних людей – как их никогда не было в русской крестьянской семье, сколь бы ни была она бедна, сколько бы в ней ни было ртов. Русские никогда не продавали своих «лишних» детей, как это было принято в историческом Китае, Индии (и не только в них). Но проданные (по сути в рабство) люди всё-таки нужны, раз их купили. В современных США приблизительно 200 миллионов человек – классические лишние люди. Да, они без труда найдут дармовое пропитание, а случайная работа даст им 10–20 долларов в день на дешёвые наркотики. Но они не живут. Смысла в их существовании не видит ни общество, ни они сами. Они не нужны никому, в том числе друг другу, не будут никогда нужны – и они это знают. Если ты не делаешь деньги, то смысла нет. Общество, построенное на морали успеха, в принципе – не для всех. Смысла жизни не даёт даже потребление, поскольку истинным смыслом жизни в таком обществе является власть, даваемая деньгами, а вот её массовому потребителю никто не предложит, в социальный пакет она не входит. Это делает лишних людей законным материалом для любой социальной инженерии, в том числе с неограниченным в перспективе вторжением в биоид, тело человека, и в его сознание. Но прежде чем до них доберётся наука, основную массу съест наркомания – легальная и нелегальная. Наркотики в США в их тотальном употреблении – обыденность, рутина. Без них жизнь не мыслится, не представляется.

При всех российских проблемах, в том числе с наркоманией (во многом привнесённой нам извне), ничего подобного в гуманитарной сфере русской цивилизации нет и не будет. Это невозможно. Каждый наш человек кому-то нужен, в конечном счёте нужен всем. Поэтому, говоря о русском народе, мы имеем в виду всех наших людей, всех граждан и даже гостей страны, а не избранную их часть, пусть и многочисленную, треть, четверть или даже половину. Мы хотим, чтобы россиян было больше и каждый нашёл своё место в жизни.

Россия представляет собой заведомо не менее прочное историческое единство, чем США, Китай, Индия. Но из всех этих континентальных пространств сопоставимого масштаба Россия реализует намного более доброе отношение к конкретному, а не абстрактному человеку в его массовом существовании. Все имперские альтернативы России на планете намного более жестоки. Одни – древней жестокостью, не знающей даже ветхозаветного закона. Другие – жестокостью науки, видящей в конкретном, а не абстрактном человеке материал экспериментального познания и прагматического использования. И они исходят из того, что борьба между людьми за существование – основной социальный закон.

В России же даже коммунистический кодекс трудовой морали должен был, чтобы получить право на существование и минимально необходимое признание, максимально соответствовать новозаветным заповедям. В конечном счёте Россия есть выражение и защита русского образа жизни, когда для самого обычного человека естественно и неабсурдно сделать что-то для другого человека, или нескольких, или многих, или страны в целом, пожертвовать чем-то, временем, имуществом, частью или целым, возможно – жизнью. Русский человек считает это нормой, а не подвигом. В этике русского человека (включающего и живую до сих пор христианскую православную нравственность), выражаемой и защищаемой русским государством, сохраняется шанс к выживанию человечества в целом.

Основные человеческие жертвы, принесённые Россией, приходятся на период мировых войн, революций, Гражданской войны, продолжавшейся и после окончания собственно военных действий в форме волн репрессий. Все эти события пришлись на период воинствующего политического и государственного безбожия. Этические системы, исходящие из концепции воздаяния за содеянное (а это не только христианство, но и буддизм, иудаизм, мусульманство – все основные мировые конфессиональные системы), вполне закономерно могут оценить русскую трагедию XX века как следствие совершённого святотатства, в котором народ в достаточной мере поддержал власть. Но многие носили крест под военной формой, на которой были коммунистические ордена. Русский народ не наказывал немецкий народ за учинённые зверства, не мстил ему, а по-православному простил, что никак не противоречило партийной линии. Во время самых жестоких сражений лозунг «Убей немца!» не был принят ни командирами, ни политруками, ни рядовыми, не был он принят и партией. В конечном счёте и убиенные святые страстотерпцы, царская семья, принесли себя в жертву во искупление русского греха. Новый Завет не возлагает на сыновей грехи отцов. Всё это даёт нам надежду, что мы переболели смертельной болезнью человекобожия, но выжили и теперь несём в себе «вакцину» по отношению к любым попыткам поставить абстрактного, метафизического человека (в чём коммунизм и либерализм вполне едины) выше государства. То есть того достижения человеческой цивилизации, которое выражает и защищает конкретного исторического человека – культурно, социально, индивидуально разнообразного. Каждого человека.

Если бы в эпоху греческих полисов, античной демократии, прежде всего военной, существовало государство, Платону не нужно было бы создавать своё великое одноимённое произведение. Государство – относительно недавнее цивилизационное достижение человечества. Власть характеризует любые человеческие социальные общности, о чём мы рассуждали в самом начале. Не моложе власти и мораль. Действия человека не рефлекторны, они основаны на посылках, которые ему известны и осознаны им, а значит, могут подвергнуться критике и сознательному изменению. «Открытие» бессознательного (как по Фрейду – в смысле мотивов «низа», под-сознательного, тяги к воспроизводству, так и по Юнгу – в смысле мотивов «верха», сверх-сознательного, тяги к божественному) вовсе не означает, что мотивы, не осознанные индивидом (или даже коллективом, общностью), не осознаны человеческой культурой. Это не значит, что человечество полностью разумно и контролирует себя. Вроде бы нет. Но человеческая история заключается в раскрытии человеческих мотивов и осознании их. Принцип человеческого бытия заключается в том, что человека делают человеком знаемые, осмысляемые им основания собственного действия.

Великий древний моральный соблазн заключается в том, что человека человеком делает уже сама власть – и этого вполне достаточно. Умение править и умение подчиняться осознанно и разумно. Само по себе это верно, а соблазн в том, чтобы этим и ограничиться. Однако мораль – знание об основаниях человеческого действия, о допустимом и недопустимом в этой области – в конечном счёте оказывается способной подвергнуть анализу, а значит, обременить требованиями и основания власти. Именно в этом суть проекта Платона о государстве. Власть должна принадлежать, по Платону, тем, кто размышляет и знает о благе. Не воинам. Не торговцам. Не народу. Само знание о благе должно «обслуживаться», перепроверяться и развиваться. Аристотелево учение об ойкумене – пространстве человеческого существования – поставило перед властью задание создания империи, государства континентального масштаба, попытку исполнить которое предпринял Александр Македонский.

Ко времени жизни Гоббса, эпохе английской буржуазной революции, то есть «войны всех против всех», с которой боролся Гоббс, государство уже существовало как доминанта социальной и культурной жизни. И пришло к кризису, поскольку власть обрела новый, до этого не существовавший мотив своей эмансипации от государства – промышленный капитал, социальное воплощение науки Нового времени. В «Левиафане» Гоббс доказывает принцип цивилизационной ценности и верховенства государства, повторяя аргументацию Платона и вводя ещё один новый принцип, для которого позже появился специальный термин (у Гоббса его ещё нет), – системность. Государство представляет собой систему, которая урегулирует и властвующих, и подвластных, которая способна воспроизводиться сама и воспроизводить государственно организованную власть сама по себе. И хотя новая – по сравнению с античной – европейская демократия установила механизм перманентной «бескровной» гражданской войны в обществе, сама «война всех против всех» – социальная борьба – вовсе не прекратилась, государство из кризиса не вышло. Что и зафиксировал Маркс в концепции антагонистической классовой борьбы. Собственно гоббсовский «ремонт» исторического государства начался в России – на базе весьма слабого и неспособного защищаться буржуазного порядка. Скорее всего, только в таких условиях и мог вестись практический поиск нового государства, в полной мере отвечающий вызовам буржуазных революций, устанавливающих демократическую, не подчинённую государствам власть. Созданное новое, социалистическое государство, «красный Левиафан» само по себе получилось также весьма слабым, хотя и масштабным, всеобъемлющим. Государство Путина, возможно, первое постреволюционное, постбуржуазное государство, укрепившееся после снятия «строительных лесов» коммунистической властной монополии, по сути, более не нужной для создания условий по конструированию такого государства.

Если государство вновь контролирует и структурирует, ограничивает и направляет власть, значит, оно манифестирует вполне определённую новую мораль, разумное основание человеческих действий, которому должна следовать в том числе и в первую очередь власть. Может показаться – так этот вопрос и освещается в многочисленных учебных курсах «государства и права», – что власть ограничивают законы, а их устанавливают люди, государство же есть организация по исполнению законов. Да, именно так и звучит концепция верховенства власти над государством. Все попытки создать в этих концептуальных рамках апологию закона, доказать именно его «верховенство», прикрыть власть законом вынуждены исключать из поля внимания тот факт, что закон, как говорили и писали древние римляне (времён республики), «есть выражение воли римского народа». Манипулятивная всеобщая демократия, в отличие от римской, умеет подставлять на место абстрактной переменной «народ» из «социальной алгебры» нескольких человек. Чем руководствуется законодатель, кем бы он ни был? Откуда он знает, «что такое хорошо и что такое плохо»? Если это не старая добрая система, в которой власть права только потому, что она власть, неважно, монархическая или демократическая, то основанием может быть только мораль, направленная на создание и воспроизводство государства, – государственная мораль. Цивилистские попытки свести государственную мораль к праву, отличному от закона, никогда не были успешны – такое «право» на деле не может выбраться из содержания и формы закона и не существует без них.

В действительности никакая – ни примитивная, ни высокоразвитая – юрисдикция, осуществление права и работа закона неэффективны и попросту невозможны без работы морали. Если врач будет лечить только на основании закона, но не врачебной этики, призвания и клятвы Гиппократа, то он ничем не будет отличаться от автоматической мясорубки. Очищенный от человека, автоматизированный закон перестаёт быть законом, становится социальной машиной, внешней по отношению и к индивиду, и к коллективу. Устранение из реализации закона человека – то есть элемента понимания человеческих поступков – в конечном счёте ведёт к противопоставлению человека закону, к справедливому человеческому желанию уничтожить такой закон. И задолго до бунта (или революции) такой закон утрачивает доверие. Ведь оно осмыслено только по отношению к человеку. Человека должен судить человек. Все либеральные идеологемы, прославляющие так называемые «правила игры» (так они пытаются часто представить свою версию закона как привлекательную, привычную и общепонятную), разоблачают сами себя, ведь там, где действуют правила (некоторые области человеческой деятельности действительно могут регулироваться только ими), нет места правам. Закон работает как закон только через механизм суда, через рассмотрение действия и закона в их соотношении при понимании (истолковании) и того, и другого. Судья судит по внутреннему убеждению, основанием которого является мораль, знание того, что до́лжно и не до́лжно в человеческом действии. Поэтому все общественные дисциплины до вторжения в сферу их ответственности идеологии естественных наук, строящих знание об объекте, справедливо и точно назывались моральными науками (и экономика тоже). Государство же есть государственная мораль, структурирующая отношения власти, саму власть, основания подчинения и использующая закон в качестве инструмента, корректирующего отказ от подчинения. Ядро власти, её основная «масса» – добровольное подчинение – при государственном порядке власти обеспечивается не законом, а государственной моралью. Последняя известна всем, тогда как закон даже в общих чертах – лишь специалистам.

Римское государство – империя, победившая римскую демократию и создавшая римское право, не требующее дальнейших демократических «пересмотров» (настолько, что было принято совсем другими народами в совсем другие времена), – опиралось на мораль римского гражданства. Её основное содержание: чтобы быть человеком, надо быть римским гражданином. В этой форме принцип, что человеком является человек власти, то есть римлянин, получил наибольшее развитие. Когда римское гражданство получили все жители империи, римская мораль обесценилась. Рим пал. Сегодня эту мораль унаследовали США: американский гражданин и только он – в отличие от всего остального человечества – человек. Поскольку американский гражданин есть носитель власти над миром. И раз американское гражданство всему миру не светит, то эта мораль защищена от девальвации по римскому сценарию. Власть США над другими народами осуществляется в принципе без образования государства. Поэтому «варвары» – все остальные – никогда не будут иметь американской морали. Любая попытка принять «американские ценности» без американского гражданства абсолютно бессмысленна. С учётом этого обстоятельства эти «ценности» и производятся исключительно на экспорт, не имея отношения к подлинной американской морали. То, что американский гражданин обязательно богат и успешен, показывает, что американская мораль не рассчитана на всех, лишние люди, неудачники – аморальны и недостойны высокого звания американского гражданина.

Становление в европейской (и русской) истории государства шло параллельно распространению христианства и его этики. Христианская нравственность исходит от Бога, человека человеком сделал Бог, всякое отступление от воли Бога лишает человека его сущности. Первоначально это моральное знание было доступно лишь избранному народу – иудеям. Моисеевы заповеди, полученные от Бога, трактуются как закон, но именно сведение морального содержания к юридической форме, к умственным ухищрениям было тем «неисполнением закона», в котором уличил фарисеев (а вместе с ними и большинство еврейского народа) Иисус Христос. Новый Завет прямо ввёл принцип превосходства морального содержания над юридической формой, Закон Божий дан с этого момента людям «в уме», через примат совести. Именно в этом виде он и распространился далеко за пределы иудейской общности. Впоследствии христианство в его римско-католической версии снова продемонстрировало тяготение к форме закона, начав взвешивать грехи и добродетели на точных финансовых весах, предлагая доплатить до равновесия, покупая индульгенции. Крепнущая в германских и нидерландских землях, а также в Англии буржуазия, обосновывая свою моральную автономию и даже моральное превосходство по отношению к папскому Риму, который напрямую претендовал на власть, стоящую выше государств, положила в основание протестантской Реформации восстановление морального значения Закона Божия.

Русское государство изначально строилось на христианской морали. Обратившийся князь Владимир принял веру Христу как личную нравственность, основывал на ней свои поступки. То есть он не рассматривал веру как «инструмент управления» народом. Не в этом был смысл его «выбора» веры. Ещё княжеская Русь, предшествующая первому полноценному русскому государству Ивана III, стала полем поиска отношений между государством и церковью, что не имело бы особого смысла, не стань христианство русской государственной моралью. Иван III прямо провозгласил русское государство Третьим Римом, установив таким образом ориентацию на византийский образец в вопросе связи власти, государства и веры, утвердив также принцип защиты православной церкви и веры русским государством. А поскольку православие не практикует прозелитизм и не навязывает себя на уровне догматов и канона, русское государство бескровно пришло к морали веротерпимости, распространения фактической защиты и на другие конфессии. Русское государство оказалось спасено от религиозных войн со всеми их зверствами – за исключением войны в XX веке коммунистических безбожников с носителями православной государственной морали, которая отождествлялась с самодержавием.

Тюдоры решили проблему противостояния папским властным притязаниям, использовав протестантские тенденции, и прямо возглавили церковь – вместо папы римского. Тем самым англиканская церковь связала себя с английским государством, дав ему моральное превосходство над католическим миром. Позднее, уже после революции, Гоббс требовал обязательного исповедания гражданами официальной христианской веры, допуская при этом «свободу совести» – у себя на кухне пусть верят во что угодно. Тем самым Гоббс выделял функцию государственной морали, её значение в устойчивости государства, а также утверждал, что исполнить её может лишь христианская вера.

Пётр Великий не пошёл по английскому пути – в случае православия это было и не нужно, и невозможно. Русский царь не стал главой церкви, оставшись помазанником Божиим. Однако в условиях противостояния европейским государствам, борьбы за имперское жизненное пространство не могла не быть сформирована позиция государственной морали. В подходе Петра государство взяло на себя управление делами церкви, учредив Святейший Синод. Некоторые религиозные обязанности верующих были прямо вменены им государством (например, требование причащаться минимум раз в год), но только для православных.

Серьёзный удар государственной православной морали был нанесён расколом, во многом таинственным событием русской истории, ждущим своих исследователей. Исправление богослужебных текстов по греческим образцам, несущественное изменение обряда привело к ожесточённому и бескомпромиссному конфликту, в результате которого значительная (а возможно, и бо́льшая) часть народа отошла от Русской православной церкви и, как следствие, морально дистанцировалась от самодержавия. Сам феномен раскола, сверхчувствительность к форме вероучения показывает, какое значение имела для русских православная вера и – что особенно для нас важно в данном анализе – православная мораль, обосновывающая само существование русского государства. Расколом было заложено моральное основание для русской революции.

Государство Ленина-Сталина вернуло церкви всю полноту самоуправления, отделив православную церковь от государства и объявив ей войну. То, насколько удалось продвинуться коммунистам в ликвидации православия в России, собственно и показывает, насколько в реальности под поверхностью воинствующего безбожия сохранилась в народе православная вера (и православная государствообразующая мораль). Понятно, что коммунистические репрессии не смогли дотянуться до староверов, поскольку последние за три сотни лет привыкли жить в подполье. Но и прихожане РПЦ не оставили храмы. Коммунисты крестились тайно и тайно крестили детей. Главное дело Маркса – убийство христианства – так и не свершилось в самом сердце христианской веры, русском православии. Подвергнутое гонениям и мучительству, русское православие лишь укрепилось в вере, просияло новыми святыми и мучениками.

Как мы уже подробно разбирали выше, мораль советского государства была построена на труде. Труд сделал человека человеком. Эту моральную максиму забавно обосновывали «материалистической» теорией эволюционного происхождения человека из обезьяны. Но прямо отразить в государственной морали тезис основоположников марксизма, что человек должен вернуть себе отчуждённые Богу человеческие качества, забрать у Бога своё человеческое достояние и таким образом занять место Бога, – на это практики социалистического строительства не решились. Ведь тогда вопрос о Боге должен быть поставлен и атеистически разрешён каждым гражданином. А если он решит этот вопрос не в пользу атеизма? Поэтому casus Dei[211] реально был превращён в фигуру умолчания в советской государственной морали. Для более пытливых в метафизике труда открывали ипостась научного знания о ходе человеческой истории и предшествующей эволюции. Трудом становилось и исследование учёных, и политическая работа коммунистов (почему тогда трудом не считались волевые и умственные усилия капиталиста – тут предлагалось не зацикливаться на вопросе). Кризис советской трудовой морали мы описали выше – она утратила связь с иным трудом, самодеятельным, обладающим исходным нравственным значением. Мораль, утратившая связь с нравственностью, долго не живёт. Преувеличение моральной роли труда в советской морали отметил ещё Осип Мандельштам: «Есть блуд труда, и он у нас в крови». Царская Россия усердно трудилась, опираясь на православную мораль, в которой элемент труда находится на своём достойном, но далеко не первом месте, а люди и сословия, не желавшие трудиться, уходили со сцены. Но трудовая советская мораль позволила вовлечь крестьянское население в социалистическое строительство, не поднимая вопроса о Боге в непосильном для коммунистической политической монополии масштабе.

Очень показательны моральные поиски Уварова, приведшие к известной формуле «Самодержавие. Православие. Народность». С первыми двумя членами формулы всё ясно. А вот что такое «народность»? Разве самодержавие и православие в сумме (системе) уже не есть народность сами по себе? Что с ними не так? Что помимо первых двух позиций нужно для получения народной поддержки? Уваровская формула, по сути, отражает моральный дефицит государства, вызванный так и не уврачёванным расколом. Русское революционное народничество разночинцев растёт прямо из третьего члена уваровской формулы. Русские солдаты шли в бой не с уваровской, а совсем с другой формулой: «За веру, царя и отечество!». И хотя военная мораль – «только» составная часть государственной, она всё-таки несёт в себе всю полноту культурного кода последней. Мы видим в боевой формуле конкретное «отечество» вместо абстрактной «народности». Великая Отечественная война шла под призывом «За Родину! За Сталина!». То есть дело создания народного государства коммунистическим гегемоном присутствовало в ней отдельным вторым членом, но, конечно, и смысл «за царя» поглощался этим вторым членом. За что воюют русские сегодня? Это ясно сформулировал Александр Захарченко, герой обороны Донбасса и первый глава ДНР: «За свободу, Родину, веру, семью». И добавил: «А иначе грош цена нашим матерям, отцам и дедам, десяткам поколений наших предков».

Авторитет русской государственной морали выразился и в том, что Россия стала одним из немногих государств, создававших другие государства (и отнюдь не методом захвата и последующей утраты эмансипирующихся колоний, как это «делали» империи Испания и Британия). Россия создавала другие государства с нуля или предоставляла защиту и помощь, без которой они бы никогда не появились на свет. США получили критически важную помощь от Екатерины Великой в войне с метрополией. Швейцария получила демократическую Конституцию из рук Александра I, который не видел такой возможности для России в тот исторический момент, но видел для Швейцарии. Финляндия была освобождена от шведского господства, получила статус Великого княжества, парламент и в этом виде включена в Российскую Империю. Советским Союзом созданы государства Украина, Белоруссия, Азербайджан. А сегодня при защите со стороны России создаются ДНР и ЛНР, Южная Осетия и Абхазия.

Мы не уйдём от традиций русской государственной морали. Это исторически самоубийственно. Крушение советской морали и соблазн перейти к морали американской привели к аморальному безвременью 90-х. Безвременью, поскольку ни в какую русскую историю – в отличие от советского времени – этот период вписать нельзя. Отказ от трудовой морали как государствообразующей оказался прикрытием для нежелания работать у самых «свободолюбивых» представителей интеллигенции (они и до этого фактически не очень напрягались на службе). И не только у них. Подлинная американская мораль нам не подходит, поскольку грабить мир мы не собираемся (никогда этого не делали и не будем), а экспортный вариант американской этики, прославляющий потребление и вседозволенность, по сути моралью не является, поскольку не содержит никакой формулы долга. Но помимо возвращения к русской государственной моральной традиции, что невозможно без осознанного решения каждым гражданином вопроса о Боге (без воинствующего безбожного политического принуждения), мы должны ясно ответить на вопрос о моральных претензиях науки, которые по-прежнему кладутся в основу цивилизационного превосходства Запада.

Человек Запада по-прежнему считает себя человеком только потому, что он человек власти, неограниченное расширение которой и превосходство над любыми государствами обеспечено наукой. Но наука естественного типа не предъявляет к человеческому действию никаких требований, касающихся оснований. Субъект Декарта может делать всё, что сможет. Он радикально аморален. Наш аморализм 90-х лишён властного могущества аморализма Запада. Хайек и Фридман, идеологи неолиберализма, прямо поставили задачу разрушить любые моральные (а значит – и государственные) основания существования любых групп и общностей, включая самые многочисленные народы, ради глобального расширения рынка, ради вовлечения в экономический оборот «ценностей» – вот и посмотрим, сколько они на самом деле стоят. Мы так жить не смогли. А смогут ли они?

Либерализм ставит во главу угла абстрактного человека. То есть человека человеком делает якобы сам человек. Это и есть свобода. Значит, нет никакой этики – ни морали, идущей от земных условий существования, ни нравственности, идущей от Бога. Человек делает то, что хочет, из того, что сможет. А сможет тем больше, чем больше у него власти и научного знания, причём чем больше последнего – тем больше власти. Научное знание создаёт новые потребительские ценности, лежит в основании предпринимательства. Казалось бы, что тут не так? Кризис такой цивилизационной позиции рассматривал уже Ницше, во многом понятый с точностью до обратного. Вслед за ним – уже на фоне Первой мировой войны как очевидного проявления кризиса – его предметно-историческое описание дал Освальд Шпенглер в знаменитом «Закате Европы». После войны западный постмарксизм, начиная с Хайдеггера, искал выход в обнаружении бытия, восстановлении метафизики, полностью сведённой наукой к фигуре субъекта. Американский идеолог Квигли говорит о трагедии Запада и его последней надежде – рационализме.

Но мы в сжатые исторические сроки опробовали на себе прямую власть научного знания, выжили, превратив свои страдания в своё оружие, и теперь можем обоснованно утверждать, что постнаучный рационализм, который только и может решить проблему выживания человека (а не только природы, как этого требует экологическая религия), должен придавать значение не только знаемому, но и незнаемому (как и предполагал проект рационализма Николая Кузанского), а значит, требовал бы от человека прояснения и критики оснований собственного действия. Русская неофициальная философия в советское время выработала концепцию и подход такого рефлексивного мышления, отталкиваясь именно от опыта советского государственного строительства, различив (и назвав) социотехническую позицию (общественного демиурга) и позицию власти, решив ту задачу, которую большевики не смогли решить в начале и по ходу своего господства (см. выше). Научное знание вовсе не отражает мир. Научное знание заменяет реальность знаковым объектом, который соразмерен и подогнан к средствам мыслительного оперирования им, к наличным методам мышления. Потом этот объект реализуется как новая вещь мира, как актуальность, противостоящая реальности, вытесняя массу реальных явлений из человеческой жизни, деятельности, сознания. Эти явления реальности должны быть спасены, и русская государственная мораль – их, возможно единственная, защита.

Миссия России в том, что она обязуется защитить человека от убийства наукой, поставив науку под контроль более развитой, постнаучной мысли. Так что дело, повторимся, не в экологии, которая в конечном счёте предлагает ликвидировать как раз человека с его деятельностью и эффективно используется в корпусе агрессивных средств воздействия западной пропаганды для обоснования различных современных форм геноцида. Дело также не в одном лишь консервативном возвращении к традициям. Нужно их осознание, а значит восстановление историзма всего корпуса идеологического знания. Но устойчиво воспроизвести государство Путина возможно только при полноценном восстановлении самого статуса государственной морали, при содержательном и ясном её определении.

Как кажется, этой моралью становится императив сохранения жизни, за которую отвечает человек. Сознание, открытое откровению, найдёт в этом императиве волю Божью, а сознание, для откровения не готовое, должно будет тем не менее принять включённость человека в объемлющее целое, которое всё больше зависит от него и его действий. Экономика потребления сама по себе не является препятствием для такой моральной ориентации. Собственный экономический смысл потребления заключается в завершении цикла обменов, в смерти конечного товара, в достижении границы экономизации хозяйственной деятельности. Неэкономическая сторона потребления раскрывается в метафизике потребности – а что нам нужно? Чего мы хотим? Если бы ответ на этот вопрос определялся исключительно природными причинами, мы до сих пор бы не знали ни огня, ни колеса. Сегодня вопрос, что нужно человеку, – поле его свободного самоопределения. Если нам будет нужна семья, а не выпивка и наркотики, благо всех, а не только «избранных», то и потребление не только не снизится, но и радикально возрастёт. Новые финансы России и мира будут обеспечены новыми «ценностями», новым капиталом, новой сакральностью (святостью). Содержание потребления диктует экономике мораль и практику самодеятельного выживания человеческого рода, а не отдельного индивида.

Как это ни странно, экономика на уровне целого (а не на уровне предприятия) только тогда развивается, то есть ведёт к прибылям, когда последние обеспечены убытками, невозвратными расходами. Частично такие расходы обеспечиваются военной сферой. Поэтому капиталистическая «экономическая идеология», не признающая публично убытки ценностью, нуждается в разрушительных войнах, чтобы периодически обнулять достигнутый рост и начинать его сначала, а при отсутствии (нехватке) фактора разрушения вынуждена генерировать фиктивные (виртуальные) товары, то есть исповедует убытки тайно. Но государство, ставшее системой жизнеобеспечения народа, точно знает, что «невозвратные затраты», которые нельзя посчитать в доступных прогнозу инвестиционных циклах, возвращаются при смене господствующей хозяйственной формации в виде «ценностей», образующих национальный капитал. Такой ценностью стали великие каналы, БАМ, космическая программа СССР и многое другое. Если мы сместим фокус потребления (а это делается не экономическими, а моральными мерами) на семью, воспроизводство здорового (то есть того, кто не болеет, а значит и не лечится) и образованного человека, на умножение ресурсов здоровой среды, включая здоровую натуральную пищу (она будет стоить дорого!), то мы создадим – не в инвестиционном экономическом, а в хозяйственно-историческом цикле – новую стоимость и экспортный потенциал, превышающий энергетический экспорт. Экономика жизни оперирует вкладами, отдачу которых получат только следующие поколения – дети, а возможно, только внуки. Которые вновь должны сделать такие же вклады. Такой экономический цикл длинный, через обязательное наследование и народный траст, через выгоду для всех, а не для «успешных» невозможно представить как инвестиционный в рамках либеральной экономической модели, поскольку она опирается на натуральное тождество субъекта. Системой отсчёта такого экономического цикла может быть только государство, поскольку общество мыслит себя сиюминутно, самотождественно, но никак не исторически – оно не помнит дня вчерашнего и не печётся о завтрашнем.

Кризис Западной цивилизации, научного рационализма в социальном применении выражается в противостоянии США России и Китаю, как государствам, воспроизводящимся и развивающимся в истории вопреки американской мечте.

Американская мечта состоит в существовании свободного человека на собственной земле, над которыми в принципе не властно никакое государство. Формулы о «священной частной собственности» и «моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого» – не метафоры, а буквальное определение «права земли», свободного от государства и составляющего содержание американской мечты. Американская мечта – не риторика, а реальная идеология эмиграции из цивилизованной Европы христианских государств, засилья культуры и истории. Свободной американская земля являлась постольку, поскольку индейцы её собственностью не считали и науки (оружия) у них не было. Так что их место – в резервациях. А на всём остальном просторе – моя свобода буквально до границы моего земельного участка.

Отсюда – американское право как рассуживание конфликтов и запрет вторжения на частную территорию. Ведь право – это возможность действовать без разрешения. Так что вторгшегося можно убить. Любой конфликт по праву земли ведёт к уголовной ответственности. Моя земля меня и кормит. Высшим воплощением американской мечты, ныне недостижимым, были южные штаты. Разумеется, не хозяин будет работать на свободной земле. Заново искусственно воссозданное, извлечённое из античной могилы рабство стало основой свободы. Человеческий скот, быдло (в польском наименовании), рабы должны были работать на свободного человека. И работали. Американская мечта есть прямое продолжение и вскрытая подоплёка феодальной европейской мечты: я господин своей земли и нет короля надо мной (не говоря уже о государстве). Те, кто считал себя не менее достойным свободы, то есть своей земли, чем феодалы, уехали на «свободную» землю. Феодалы добивались своего положения военным искусством и службой. А чем могли гордиться свободолюбивые личности эмигрантов? Знанием. Тем самым, которое бросило вызов европейской традиции. Реализация мечты, однако, оказалась вполне традиционной.

О том же мечтали и русские помещики, бояре, а потом дворяне – хозяйствовать на своей земле, владеть людьми и животными без оглядки на верховную власть, на царя, последовательно стремясь уклониться от государственной службы. Удивительно ёмким оказывается взгляд на социальную историю под моральным углом – с точки зрения мотивации и оснований человеческих поступков. Впрочем, методология истории от Джамбаттиста Вико до Роберта Коллингвуда и определяет цели человеческого действия как собственный предмет исторического исследования. Между тем на всех земли не хватит, если нарезать участки по меркам американского Юга. А на маленьком участке особо не разжиреешь. Право земли даёт возможности свободы лишь немногочисленной элите, учреждающей для урегулирования собственных отношений ту самую демократию, о которой мечтают «оборванцы» и «нищеброды», не имея понимания, что к ним она никакого отношения не имеет. Надо, впрочем, отдать цивилизационное должное американской мечте о праве земли – каждому человеку нужна личная территория: жизнь в коммунальных квартирах, работа в колхозах может устроить только незначительное меньшинство радикальных социалистов, образцом для которых стал израильский киббуц.

Другим источником американской морали, также определившей американское право, стало пиратство, а помимо него – всякое морское предприятие, всякая морская авантюра как таковая – военная, промысловая или торговая. Ещё до того как поставили вопрос о своей независимости английские колонии в Северной Америке, стать признанной системой власти и самостоятельной страной пытались пиратские острова со «столицей» в Нассау. Не зря именно там сейчас находится одна из самых знаменитых офшорных юрисдикций. Право моря, адмиралтейское право исходят не из земельного участка, граничащего с другими участками, а из корабля, у которого нет границ в открытом море. Столкновение с другим кораблём – крушение, бой или торговая сделка – всегда особый случай. А потому право моря предполагает только то, о чём сказано явно в соглашении, в отличие от права земли, которое не обязано объяснять себя до наступления конфликта. Адмиралтейское право даёт начало торговому праву как таковому, потому что «кораблём» со временем становится любое коммерческое предприятие, которое не зависит от земли так, как аграрное производство, и может перемещаться, двигаться, даже если это фабрика, завод, не говоря уже о чисто торговых конторах. Универсальный коммерческий код даёт основание гражданскому праву. В его недрах живёт и другая, гораздо более народная модель демократии (которой также не нужно государство) – на пиратском корабле капитан избирается командой. Но в бою команда беспрекословно подчиняется капитану. На промысловом и торговом судне капитан назначен владельцем. Но в море жизнь каждого зависит от других, и капитан так же полагается на команду, как и команда на капитана. Народный вариант американской мечты – стать «капитаном» предприятия и найти удачу в море свободного бизнеса.

Две модели свободы, демократии и американской мечты сошлись на полях сражений войны Севера и Юга, которая закончилась общественным договором переучреждения США, как раз теми самыми «сдержками» и «противовесами». Может ли американская мечта в борьбе и компромиссе двух своих сценариев стать основой выживания человечества? Всех его народов? Точно нет. Потому что в её основе – захват свободной земли или успех «морской» авантюры. Это принципиально несбалансированная система. Она не может жить за счёт своих внутренних ресурсов. До какой степени – показывает достигнутый размер совокупного американского долга. Расчёт на то, что человечество удастся покорить так же, как индейцев, пока не оправдывается. Китай и Россия суверенны, вооружены, будут жертвовать жизнями за своё жизненное пространство, которое они рассматривают как достаточный источник своего существования.

Удивительным образом критик европейской цивилизации Ницше был понят неправильно, в том числе и революционно настроенными русскими кругами. То обстоятельство, что каждая позиция действия, каждое знание в конечном счёте имеют моральный аргумент в своих основаниях (что и сформулировал Ницше), действительно умаляет претензию естественной науки на объективное обладание истиной. Это проблематизация науки. Но не истины. Кто сказал, что истиной вообще можно «обладать»? Что истина может быть «измерима» категориями субъективного-объективного? Какой из деятелей, опираясь на своё наличное знание, на веру, позволяющую «перепрыгнуть пропасть не-знаемого», не включает в набор оснований и должное, учитывая, что такой набор всегда неполон? Какой из деятелей не исправит ошибки своего знания, которые сможет обнаружить к моменту необходимого осуществления действия, поступка? Так что отказ от ориентации на истину в действии – сомнительный вывод из ситуации знания, обрисованной Ницше. Правда – не «приближение» к истине (разве можно установить расстояние до неё?), а то, что безоговорочно принимается за истину при безусловном стремлении к ней в тот момент, когда мы должны осуществить, реализовать знаемое. Наша жизнь, наше действие ограничены прежде всего временем – это ограничение непреодолимо. Время и отделяет правду от истины, а не расстояние.

Нет миллионов «правд», но есть различные, хотя и совсем не произвольные и отнюдь не многочисленные варианты аксиом, развивающиеся исторически и требующие положить жизнь на своё утверждение. Научное мышление – первое, попытавшееся стать безнравственным, – также перестанет существовать, если изъять из человеческой мотивации стремление к истине. Господство над истиной провозгласила не сама наука, а научная идеология, рассчитывающая найти в науке источник безграничного могущества, господства и как минимум власти, в том числе над истиной. Раз истина недоступна, значит ею можно пренебречь – неверный вывод ницшеанства. Христианство ответило на вопрос о доступности истины: истина у Бога и сама открывает себя человеку. Хайдеггер попытался обосновать самораскрытие истины человеку без божественного участия – не очень успешно, но сама эта попытка говорит о понимании европейским рационализмом, что без восстановления в правах истины в рамках человеческого мышления нельзя мыслить жизнь и спасти её. Истина не принадлежит никому за полной невозможностью установить над ней господство собственности или власти. Русская государственная мораль основана на правде, которая есть стремление к истине, на мечте о ней, а не на свободе землевладельца или капитана. Сегодня вызовом истины, адресованным государству как высшей достигнутой цивилизационной форме человеческой деятельности, является необходимость понять требования жизни как чуда, как того, что не найдено пока нигде за пределами Земли.

Важнейшая наша цивилизационная характеристика заключается в том, что мы как народ всегда относились к власти и государству в соответствии с их подлинной сутью и предназначением. Мы добровольно призвали Рюрика и признали его власть для наведения у нас порядка (установления государства), хотя это оказалось не простым делом, и окончательно наша государственность сформировалась только при Иване III. Также мы призвали и признали Романовых и их государство на долгие 300 лет. Мы призвали (в форме гражданской войны) большевиков и окончательно признали их власть после победы в Великой Отечественной. Мы призвали Путина во власть на руинах советской страны и государства, когда казалось нам, что Россия кончилась, и признали его в форме Крымского консенсуса, который не есть феномен социологических исследований, а подлинная самоорганизация большого исторического русского многонационального народа. Эта самоорганизация народа всерьёз и надолго.

Исторической особенностью Российского государства, непрерывно за всю его тысячелетнюю историю обеспечивающей восстановление и преемственность власти (даже при радикальной смене политических систем) и цивилизационную идентичность русского человека, был вынужденный оборонительный характер государственной стратегии и соответствующий этой стратегии военный тип государства.

Несмотря на трудности природно-климатической зоны, Россия остаётся одной из немногих территорий, имеющих самодостаточный комплекс природных и людских ресурсов. Это вызывает непреходящий интерес к отъёму этих территорий или желательному введению внешнего управления ими. Защита нашей территории как базового пространства нашей жизни – это условие нашего существования, а суверенитет – единственно приемлемая для нас форма этого существования.

Каждый волен сдаться и умереть или же восстать и бороться. Но воля к борьбе состоит в том, чтобы пропустить исторический процесс через себя, через свою собственную жизнь, воля имеет своим содержанием ход истории, воля появляется тогда, когда мы «движем» историю, понимая её как должное, как моральный императив. Русское действие исходит из воли к истории, а не воли к жизни. Русские понимают мышление как способ разрешения безвыходной ситуации жизненного риска, который мы создали себе сами (а не возникшего «естественным» путём), поставив цели, превышающие ценность нашей собственной жизни. Таков русский категорический императив. Русские не расщепляют мысль и волю, не разделяют тем самым «рациональное» и «иррациональное». Они побеждают, будучи правы, убедившись в своей правоте, через стремление к правому делу, а не простым применением силы, решающего военного превосходства. На Западе не могут понять серьёзность и важность принципиального исторического вопроса, стоящего перед всем нашим народом, перед нашей цивилизацией и озвученного Путиным: «Зачем нам мир, в котором не будет России?» Это вопрос для подлинного нашего национального самоопределения. Мы сегодня это понимаем. И действуем соответственно.

Русская история стратегической обороны определила непомерно высокий по сравнению с западноевропейским уровень взаимного доверия власти и населения (народа). В результате сформировался, возможно, самый развитый на европейском пространстве тип государства, который до революций 1917 года назывался самодержавием. Его неотъемлемым системным элементом являлось фактическое народное (цеховое, гильдейское, сословное) самоуправление. Царское (государево) дело и дела народные двигались в синергии и симфонии, дополняя и поддерживая друг друга, не нуждаясь в посредниках. Этот сугубо русский государственный принцип сохранился и при коммунистической монополии, и при посткоммунистической автократии. Этот принцип восстанавливал власть и государство в России в великие смуты 1612, 1917, 1991 годов. Положение аристократических, экономических, а позже и интеллектуальных элит в России всегда характеризовалось их ущемлённостью, попытками затесаться между государем (правителем) и народом, при этом закрепостить и поделить народ. По-простому можно сказать, что это непрекращающиеся попытки части элиты учредить на нашей русской почве своё «глубинное государство», которое по замыслу прячется за фигурой государя, распоряжается его властью, а ответственность за это их распоряжение должен нести государь, а не они. Именно в этом интересе всегда предпринимались попытки перенести на русскую почву «западные институты», поскольку они сулили выгодную элитам феодализацию населения и, следовательно, зависимость государя от элит.

Российская интеллигенция (расширительно понимаемая), которая тоже причисляет себя к элите, присвоила себе функцию «совести нации» только потому, что в силу отказа от идеологии служения государю и народу она не в состоянии выполнять важнейшую и очень нужную функцию «ума нации». Идеология служения – единственная в нашей стране, которая позволяет элите быть признанной народом в качестве таковой, быть фактической публичной, а не теневой (глубинной) группой власти и только в виде служилого, а не правящего сословия (класса).

Нам нужно своё русское право, обеспечивающее неразрывную связку прав и обязанностей гражданина, общества и государства и максимальное их соответствие друг другу. Существует романо-германское и англосаксонское право, мусульманское право, должно быть и русское. Мы должны его создать как пространство существования наших законов, отражающих и регулирующих нашу жизнь, а не создавать законы на нормах, регулирующих жизнь других цивилизаций.

Нам необходимо русское право как пространство баланса прав и обязанностей, баланса интересов и ответственности, как пространство, где устраняется несправедливость и восстанавливается справедливость. Это та часть нашего суверенитета, которая пока не отстроена, а без неё он никогда не будет полным. Государство и право оба должны быть в полной мере нашими собственными.

Русская мысль не противопоставляет себя чувству и не отрывает его от себя. Наша мораль должна быть содержательна, а мышление – давать нам моральную опору. Русская истина моральна. Готовы ли мы отказаться от своей земли и своей разумной морали (способности обдуманно рисковать жизнью ради того, что мы считаем более важным) ради «жирного», «американского» потребления (которого точно не будет)? Этот вопрос во многом риторический. Тайна русской души. Состоящая в том, что у русских душа есть, поскольку мы её не изгоняли, – мы изгоняли буржуев, любовь к имуществу, но не к ближнему. Нужны ли русским институты посредничества, профессионального представительства, чтобы настраивать власть? Традиционно у русских не было «войны всех против всех», войны народа с властью. Русские институты государственности всегда были сильнее европейских, поскольку перед ними не стояла проблема управления внутренним конфликтом. Русские были и остаются цивилизацией солидарности и глубоко социального, а не только политического общего дела. Поэтому республика как политическая форма кажется нам странным излишеством. Разумная мораль людей непосредственно объединяет и не требует приватизированного элитами посредничества и представительства. И миру она потребуется именно в русской версии морального разума – как выжить всем, а не только отдельной группе претендующих на мировую власть, которая собирается сделать это за счёт гибели подавляющего большинства остальных людей земли.