После пятидесяти у Шоу началась черная полоса. Так он это формулировал для себя. До тех пор его взрослая жизнь была совершенно нормальной. Он стремился к нормальности. Может, в этом и проблема. Так или иначе, теперь жизнь потеряла направление, и пять лет он провел практически впустую. Годы вставали на свои места, как части шкатулки с секретом, и потом уже не открывались. Он мог внезапно очнуться с полной ясностью, скажем, вечером в многолюдной лапшичной, где беседовал с людьми, которых в первый раз видел, глядя через витрину на улицу, забитую новенькими мотоциклами. А потом все снова ускользало и неделю-две он жил в отрыве от себя.

Лучше всего о том, что с ним происходит, описала его знакомая – одна из нескольких женщин, которые за этот период инстинктивно с ним расстались. Звали ее Виктория, и при встрече с новым человеком у нее была привычка объявлять, что она работает в морге. «А, в этом нет ничего такого, – говорила она расплывчато, как бы ты на это не ответил, – все-таки впервые я увидела труп в четырнадцать».

Мощный заход, особенно в пабе в Хэкни сырым вечером понедельника. У Виктории, сорокалетней дочери врача, были бледно-рыжие волосы, суховатая внешность и подчеркнуто бесстрастный юмор человека, страдающего от высокофункционального романтизма. Она была из тех, кто замечает свою нервозность только отчасти; стоило ей смутно уловить собственное волнение, как она проецировала его на тебя и говорила: «У тебя же сейчас совсем нет на меня времени, да? Слышу по голосу». Сперва это смущало Шоу. Тут нужна особая дисциплина, а то накроет и тебя, а когда сам занервничаешь, начнешь исполнять пророчество, поглядывая на наручные часы. В вечер, когда их познакомили, она много пила и все не замолкала о том, что отец ей когда-то рассказал о подвиде людей, от рождения похожих на рыб.

– Правда, – сказала она. – Рыбы. – И широко распахнула глаза. – Разве не здорово?

Шоу не знал, что о ней и думать.

– Никогда не слышал ничего подобного, – честно ответил он. Больше его заинтересовал морг. – Наверное, это странно – проводить целый день с мертвецами, – предположил он.

На это она ответила с необъяснимой горечью и с таким видом, словно речь шла о каком-то переломном событии в ее жизни:

– Ну, они хотя бы никогда не отвечают.

Виктория – то ли Норман, то ли Найман, к этому времени Шоу уже забыл, – хотела, чтобы ее на что-нибудь уговорили, но у него из всех тем теперь остались только рыболюди. Ее отец рассказывал, что они живут в Южной Америке или где-то в этом роде. Большинство рождались мужчинами, хотя ген передавали женщины. Они могли жить обычной жизнью, делать все то же, что делают люди. Скрываясь в уединении, в глубоких эстуарных[2] долинах к западу от Анд, они – будучи, возможно, сильнее и уж точно умнее заурядных племен, которые их когда-то изгнали, – образовывали собственные сообщества, и те, хоть и маленькие, выживали и даже процветали.

– Если это правда, – сказал Шоу, – почему их мало? Почему я никогда их не видел?

Виктория рассмеялась так, как смех записывают в интернете: ха-ха-ха-ха.

– Потому что мы не в Южной Америке, – напомнила она. – Мы на Коламбия-роуд. И вообще, он просто подшучивал над своей девочкой. – Она с намеком постучала пустым стаканом, а когда Шоу вернулся от бара, добавила: – А может, ты и видел. Может, все мы рыболюди. В том или ином смысле.

Они встречались еще пару раз, переспали, спорили так, как люди спорят, когда больше чем нравятся друг другу; но когда однажды вечером в «Сперстоу Армс» Шоу попытался перевести отношения на какую-то постоянную основу, ее только передернуло. «Ты вроде бы хороший человек, – сказала она, ненадолго взяв его за руку над столом с пустыми стаканами и остатками картофельных равиоли с лесными грибами, – но ты забываешь, что такое жизнь». Правда ли, спросил он себя. Если да, ему-то как узнать? Как в таком случае работает эпистемология?[3] На улице шел дождь. В паб со смехом вбегали и выбегали люди, с куртками над головами. У Шоу сдали нервы, продолжала говорить Виктория, а ей своих переживаний хватает, чтобы справляться еще и с чужими. «Если честно, никогда не встречала человека в такой панике». На тот момент ее диагноз показался не столько обидным, сколько бессмысленным. Впоследствии Шоу еще не раз оценит его меткость. А жизнь между тем внезапно закрылась, как дешевый занавес, и они уже почти не виделись.

Страдал Шоу не из-за нервного срыва. Для кризиса среднего возраста было уже как-то поздновато. Дело было не в чем-то таком предсказуемом. Может, думал он, в жизни просто бывают вот такие периоды отката; может, нельзя все время жить в полную силу. Стоило ему от этого освободиться, как он перенаправил себя, будто посылку, настолько далеко от Хэкни, насколько это человечески возможно; рванул к юго-западу от Хаммерсмитского моста в тихие пригородные пустоши между Ист-Шином и Темзой, ограниченные с одной стороны Литтл-Челси, а с другой – Шин-лейн. Там он и снял комнату в георгианском домике, где пахло собаками и чем-то жареным.

Рядом с Уорф-Террас[4] не было верфи или каких-нибудь намеков, что она когда-то была. Аутентичный георгианский фасад, как встарь, тянулся на пол-улицы, но вот дома за ним уже давно нарезали на ульи из комнат с низкими потолками. Шоу снял комнату с мебелью в доме 17, на самой верхушке. Почти все место в ней занимали одноместная кровать и худосочный шкаф, пахло комиссионкой. Он думал, что в лучшие времена здесь был коридор или какая-нибудь лестничная площадка рядом с более просторной комнатой. Из окна виднелась между зданиями Темза, над которой по утрам поперек приливной волны висели завесы дождя. За домом был садик, заросший пыльной буддлеей.

Дом 17 отстоял от реки слишком далеко, чтобы до него доносило туман; и все-таки в нем всегда было как-то сыровато. Здесь все казались съемщиками. Большинство – такими же зависшими по жизни, как и Шоу. Они заезжали и через неделю съезжали. У костяка постоянных жильцов шел первый этап карьеры в Хаммерсмите или Фулхэме: может, здесь они проживут дольше других, но в конечном счете такие места не определят их образ жизни. Когда придет время, эти люди переберутся не дальше, а выше – в комнаты получше, в собственные коттеджи, в провинцию. А пока что они сами перенимали запах дома. И накладывали поверх него свой букет ароматов мыла, дезодоранта и чего-то еще, что Шоу не мог назвать иначе как запахом успеха. Мужчины носили безукоризненные костюмы «Пол Смит» и рубашки «Тед Бейкер» из Ковент-Гардена; женщины были сплошь менеджерами среднего звена в «Маркс и Спенсер»: работа на износ, говорили они, зато там ни о чем не приходится волноваться. В шесть утра они отправлялись на ежедневную семикилометровую прогулку в Ричмонд-парке – все с идеальной походкой, пилатесовым равновесием, худые, как керамический нож, в термобелье из бамбука и компрессионных колготках; по выходным – бассейн и велосипед.

Местные женщины в особенности являли для Шоу парадокс: с одной стороны, его для них как будто не существовало; с другой – его ретро-рубашки для боулинга, подростковые джинсы и поношенные скейтерские кроссовки, очевидно, раздражали. Когда Шоу натыкался на них по вечерам на лестнице, стоящих по две-три, его готовую улыбку не замечали, а разговор продолжался, только когда он уходил. Он другого и не ожидал.

Шоу с самого начала заметил, что в комнате по соседству творится что-то неладное. В первый день – пение во все горло, которое у него смутно ассоциировалось с «Радио 4»; потом – стук, отдавшийся даже в его половицах; и голос, отчетливо сказавший «Проклятье!», после чего последовала не менее громкая тишина. Затем снова пение – или, может, всхлипы. Шоу улыбнулся и продолжил разбирать багаж. Он уже успел привыкнуть к бумажным стенам и к тому, что из-за них слышно.

Много времени распаковка не заняла. Он привык и к этому. Из дискредитированной жизни в период до его кризиса, какой бы она ни была, Шоу спас пару помятых картонных коробок с неопределенным содержимым; остальное – только одежда, да и та, даже если складывать кое-как, не заполняла восьмилитровую брезентовую сумку целиком. Футболки со слоганами из мира IT и застиранное нижнее белье «Мудзи» прослаивались всякими важными бумажками – налоговыми формами, чеками, уведомлениями об увольнении от того или иного кадрового отдела. Еще он нашел дорожные часы, смартфон второго поколения, у которого батарея не держала заряд, и два-три нечитаных романа из «современной классики», в том числе «Воришку Мартина».

Достав и реабилитировав, что получилось, Шоу отправился знакомиться с соседями. Без ответа: хотя, когда он постучал, померещилось, будто дверь дернулась, словно жилец сперва потянул ее на себя, а потом передумал. На лестничной площадке стоял холод. Через зарешеченное оконце просачивался слабый речной свет. Слышалось, как на Мортлейк-роуд нарастает шум вечернего движения. Шоу приложил ухо к двери.

– Эй? – позвал он. Заметил, что вдоль всего плинтуса в штукатурке идут вмятины и царапины, будто давным-давно каким-то скучным днем кто-то обходил площадку и методично пинал стены. Устав от одной мысли об эмоциональной отдаче, которую наверняка потребовало такое предприятие, Шоу ретировался к себе и там представил, как в сумрачной соседней комнате на краю кровати сгорбился силуэт в рубашке и трусах. Кто-то вроде него самого, размышляющий, открывать дверь или нет.

Неделю-две так все и продолжалось.

Он снова стучался. Приклеивал к двери офисным пластилином записку – «Привет, я недавно переехал в соседнюю комнату», – и взял в привычку поджидать у своей двери, пока на площадке не послышится движение, и тогда резко открывать. После такой засады удавалось заметить только уходящую спину. Но вообще движение на лестнице было, особенно по ночам. Повышенные голоса. В два ночи кто-то ронял на площадке что-то тяжелое, а внизу в это время кто-то не отпускал звонок или неразборчиво кричал с улицы. Соседнее окно с долгим кряхтеньем поднималось в раме, покоробленной за многие годы речным туманом. На следующий день Шоу мог заметить на площадке фигуру, спешившую к общей ванной, которую затем занимали дольше, чем может понадобиться нормальному человеку; внутри потом всегда стоял запашок. Все это казалось удивительно старомодным. Поведением из пятидесятых или шестидесятых годов прошлого века, когда строгая, хотя и отживающая свое общественная мораль вынуждала съемщиков однушек по всему Лондону, от Эктона до Тафнелл-парка, жить, будто в каком-то тайном сне, хотя сейчас такая жизнь считалась совершенно нормальной.

В тот же день он позвонил Виктории Найман.

– Здравствуй, незнакомец, – сказала она. – Что там с тобой происходит?

– А что там с тобой?

– Да не особо что. – Она ненадолго задумалась. – Машину вот купила. Это же здорово, да? Я всегда хотела машину.

И после паузы:

– Ты в порядке?

Шоу сказал, что в порядке. Пришлось признать, что у дома, где он теперь живет, есть свои минусы – не смог промолчать насчет унитаза, шума из соседней комнаты, – но зато рядом река, а он как раз увлекся ее психогеографией. Он много гуляет, рассказывал Шоу Виктории, продвигается дрейф за дрейфом[5] на север по Брент: от лодочных верфей у ее слияния с Темзой, мимо Уорнклиффского виадука и зоопарка, в сторону шоссе А40 у Гленфорда. Там сплошь больницы и спортивные парки, грязь и детоубийства. «Но и пабы удивительно хорошие». Виктория выслушала отчет молча; потом заявила, что – по крайней мере, на ее взгляд, – он какой-то подавленный. Сегодня он ничем не занят? Потому что она без проблем может заехать после работы – может, завезти какой-нибудь подарок на новоселье? Шоу сказал, что не надо, ей же это крюк, не стоит того, у него правда все нормально.

– У меня правда все нормально.

– С чего ты взял, что для меня это крюк? – спросила Виктория и добавила: – Поверь, судя по голосу, тебе хреново.

– Ну спасибо.

– Не благодари, пока не увидишь подарок.

– Я сперва услышал, будто ты сказала «на невеселье», – сказал Шоу.

– Жди меня в семь или, если будут пробки, в полночь.

Вдруг заволновавшись, он предложил:

– Давай тогда встретимся не у меня. Давай где-нибудь еще.

И они пошли в паб на Кинг-стрит в Хаммерсмите, потом перекусили форелью тандури у индуса на рынке чуть севернее «Премьер-Инн». Виктория как будто нервничала.

– Как тебе моя прическа? – спросила она.

Какие-то прореженные волосы, с центральным пробором, срезанные с каким-то искусственным непрофессионализмом чуть выше подбородка, они жидко липли к лицу и лбу, устало кучерявились на концах.

– Нео-«синий воротничок», – сказала она. – С некоторых ракурсов смотрится очень выгодно, хотя уже вижу, что ты не согласен.

За вечер она опустошила бутылку домашнего красного – «Не на что смотреть. В этом без изменений», – и рассказывала о своей машине. Шоу сказал, что остановится на пиве. Когда он признался, что из него никудышный водитель, она опустила глаза на обугленные хвосты и окрашенные в красное останки рыбы в тарелках, на прозрачные кости, напоминающие окаменелые отпечатки листьев, и сказала:

– А из кого кудышный? Дело не в вождении. Теперь я часто выбираюсь к морю. – Она рассмеялась и неловко изобразила, как крутит руль. – На север и на юг. Гастингс и Реден. Очень медленно. И Дандженесс, конечно.

Потом:

– Кажется, я переросла Лондон.

И наконец:

– Мне нравится, как выглядят позвоночнички у этих рыбок, а тебе?

– Я вижу только одно, – сказал Шоу, у которого почему-то полегчало на душе, – свой ужин.

Потом признался:

– Когда мы встречались в последний раз, я был не в лучшей форме.

– Мало что изменилось. – Она рассмеялась над его выражением лица. – Да брось! Понятно, что кто бы говорил! Я-то уже с тринадцати не совсем в своем уме…

Шоу подлил ей еще.

– Это тогда ты увидела труп? – спросил он с надеждой.

– Хотя у меня наступал момент просветления – где-то в 2005-м, в сауне. – Она оглядела ресторан с таким видом, будто ожидала увидеть знакомого. – В конце концов в плане просветлений привыкаешь брать, что дают. Людям нужно ощущение, что они остепеняются.

– Да, это штука важная, – согласился Шоу, хотя понятия не имел, о чем это она говорит. Виктория все равно его, похоже, не слышала.

– Вообще-то я даже не уверена, что это стоит называть просветлением, – сказала она и добавила: – Кстати об этом, как там твоя мать? – А потом, не давая времени на ответ: – Знаю-знаю, тебе не хочется всем этим заниматься. А кому захочется? Моя вот совершенно слетела с катушек в тот же день, когда умер мой отец. Если честно, после этого мы с ней почти не виделись. Я жила здесь, она – по-прежнему где-то в Мидленде, на севере. Мне казалось, у нее – своя жизнь, у меня – своя.

Он тут как раз думал на эту тему, ответил Шоу, и решил, что одни семьи держатся вместе, а у других – скорее баллистические традиции. Вторые очень быстро разучиваются терпеть и прощать друг друга. Не в силах уладить конфликт, члены семьи разлетаются в стороны, заводят себе новую жизнь. Но и она не приживается.

– Они, – говорил он, – теряют способность поддерживать любой миф, кроме своего собственного.

Виктория уставилась на него так, будто он ненадолго стал интересным незнакомцем. Потом сказала:

– Они оба уже умерли.

Виктория слишком много выпила, чтобы садиться за руль. Ее машину они оставили в Хаммерсмите, где она припарковалась, а сами прогулялись пешком вдоль реки до дома 17 по Уорф-Террас. Там она деловито обошла комнату, словно пришла купить подержанную мебель.

– Кровать что-то маловата, – сказала она, весело глядя на него. Перебирая книжки, нашла Джона Фаулза; скривилась. – Не может быть, чтобы он тебе нравился. Не верю. – Потом: – А вот и пресловутая общая стенка! – Она постучала по ней костяшкой, словно проверяла древнюю штукатурку на прочность. Приложила ухо. – Сейчас он вроде бы затих, твой неведомый сосед.

Шоу нашел, что им еще выпить, – остатки на донышке литровой бутылки «Абсолюта», такой давней, что ее плечи стали липкими от вязкого грязного воздуха Лондона, – и, сидя на краю кровати, развернул гостинец на новоселье.

– Ты только посмотри! – сказала она так, словно они поменялись ролями и это Шоу дарил ей подарок. Серебро, составное тельце тринадцати-пятнадцати сантиметров в длину, с боковыми плавниками на петельках. – Это из Перу, – объяснила Виктория. – Рыбка. Довольно старая, 1860 год.

Шоу взвесил рыбку на ладони, осторожно подвигал один плавник. Чешуя была мутная и холодная.

– Привет, рыбка, – сказал он.

– Вот видишь, – сказала Виктория. – Тебе нравится. Тебе уже нравится.

– И правда нравится.

– Тогда иди сюда и отблагодари меня как следует.

Позже, возвращаясь с одной из частых вылазок через лестничную площадку, она задержалась снаружи, уперлась руками в косяк и свесилась в комнату – освещенная ярко, как гравюра, ребра и ключицы выдавались, словно затвердевающая рябь на сыром песке, – и с насмешливым отвращением разглядывала кровать, старое потертое кресло и разбросанную одежду, окно без занавесок.

– Чего? – сказал Шоу.

– Ой, и не знаю.

– Да не, скажи. Чего.

– По соседству ничего не происходит. Никакого спектакля. Я разочарована. Похоже, ты заманил меня сюда ради собственных целей, ты, одинокий мужчина. – Потом: – О господи, ну и ванная. Почему мы так живем?

– Кто это «мы»? Насколько я помню, у тебя в Далстоне хороший дом по ипотеке.

– Ну ты меня понял.

Шоу согласился.

– Вернись в постель, – предложил он.

Но она подошла к окну и окинула взглядом Уорф-Террас, где по улице носило легкий ночной дождик, а у верхних этажей зданий напротив висел слабый, но узнаваемый запах пивоварни «Ин Бев».

– Ты не чувствуешь какого-то неудовлетворения? Не хочешь чего-то большего? – Она подняла створку, подперла Фаулзом и подставила ладонь под дождь. – Я подумываю переехать, – сказала она. – Из Далстона, вообще из Лондона. Вряд ли перееду, конечно. Не знаю. – Вдали, на чизикской стороне реки, пропиликала «Скорая», как будто бесконечно удаляясь куда-то наискосок. Виктория прислушивалась, пока не настала тишина, потом вернулась в кровать и, не успел он защититься, потерла ему живот мокрой холодной рукой.

– Дергаешься, как девчонка, – заметила она. – Такая милота.

От секса она как будто делалась только беспокойней. То и дело вскакивала, звала во сне и ушла за своей машиной еще до первого света. Шоу поискал в комнате, будто еще мог ее найти. Она оставила записку под рыбкой из Перу. «Рада была опять поговорить! Напишу, когда разберусь в жизни! Твоя подруга Виктория!» Рыбка таращилась на него глазами из бирюзового стекла, вставленными над архаичным толстогубым ртом. «Мы были здесь до того, как вы пришли, – как будто молча предостерегала она. – Мы будем здесь после того, как вы уйдете». Пока он спал, Виктория, видимо, прочитала пару страниц «Воришки Мартина» и оставила на полу корешком вверх. «Кажется, ты еще не успокоился, – говорилось в постскриптуме, – но я уверена, что успокоишься. Уверена. В смысле, скорее, надеюсь. Надеюсь».

Любимой песней Шоу была «Janitor of Lunacy» от Нико. Любимым фильмом – который бесконечно пересматривался на тринадцатидюймовом «макбуке» с резиновой подставкой, пострадавшей во время какого-то перегрева, от чего у нее навсегда остались цвет, текстура и очертания бобового гриба, растущего на дереве, – неонуар 1975 года «Ночные ходы» Артура Пенна. Его Шоу предпочитал смотреть с кем-нибудь еще, чтобы радостно показывать конкретные моменты, когда детектив в исполнении Джина Хэкмена упирается – сам того не понимая – в пределы своего эмоционального интеллекта. А в одиночку он, как правило, включал фильм поздно ночью, делая так тихо, что с трудом слышал диалоги, и наблюдал с пристальностью криминалиста, как Хэкмен все больше нервничает и подсознательно смиряется со своим неизбежным роком.

После кризиса Шоу отставал во взаимодействиях с людьми. Ему казалось, будто события происходят слишком быстро и слишком законченно – либо будто вообще ничего не происходит. Раньше он был нормальным человеком. Теперь считал, что в основном он оторван от потока событий. Во время своей первой командировки ему надо было забрать из офиса какие-то старые картонные коробки, а потом сопровождать Тима на поезде до другого города.

Отбыли они так рано, что еще стояла темень. В пути поезд – из девяти вагонов с кондиционерами, мастерски настроенными так, чтобы зимой было слишком тепло, а летом – слишком холодно, – казался необычно бесшумным и церемонным. Пустым. Поставив коробки на багажную полку, Тим спросил Шоу о предпочтениях в выборе мест, тут же добавив, что обычно садится у окна.

– Да можно сесть где угодно, – заметил в ответ Шоу.

Через какое-то время Тим достал небрендовый планшет, зашел на сайт под названием «Дом Воды» и начал прокручивать самые новые записи. Скоро он уже кивал и хихикал, читая какой-то коммент, поворачивался к Шоу и заговорщицки улыбался, словно будет рад поделиться. Шоу украдкой косился на экран – «Образец генома денисовского человека», прочитал он, а потом: «Un couple préhistorique enlacé découvert en Grèce»[6], – затем наблюдал за пейзажем, проносящимся за окнами на другой стороне вагона со скоростью сто пятьдесят километров в час. Прошелся до вагона-ресторана и купил сэндвич с сыром и помидорами, который съел на своем месте, глядя поверх ослепительно желтых полей рапса и медленно пережевывая мокрый хлеб. Поезд шел со всеми остановками. Каждый раз, когда он трогался, динамики шептали: «Добро пожаловать на поезд „Вирджин“».

Недалеко от пункта назначения Тим выключил планшет и сказал:

– Когда доедем до «Умного Мира», будем говорить с Хелен. Хелен – пустое место, но начнет делать вид, будто что-то из себя представляет. Не хочу, чтобы тебя удивляло то, что она скажет.

Шоу понятия не имел, как на это ответить. Молча посидел минуту-другую, потом сказал:

– «Умный Мир»! – и рассмеялся. Посмотрел в окно. – Никогда не могу привыкнуть к скорости поезда.

– На месте я скажу, что делать, – сказал Тим.

Шоу доел последний кусочек сэндвича. Это был уголок, без сыра или помидора. Он ненавидел, когда во рту остается вкус маргарина.

– Понял, – сказал он. Потом добавил: – Не надо говорить о женщинах, что они ничего из себя не представляют.

– Это тут ни при чем, – сказал Тим. – То, что Хелен – женщина, тут ни при чем.

– Добро пожаловать на поезд «Вирджин», – снова произнес голос. Поезд точно было не назвать девственно-чистым[7], скорее масляным. Кресла масляные. Убогие подносики на спинках кресел – масляные. Маслянистость перебиралась на руки и личные вещи, и потом они слегка липли друг к другу. Кончики пальцев отходили от всего с неслышным, но каким-то ощутимым «чпоком».

– Никогда не чувствуешь, как прилипают, – сказал Шоу Тиму, – но всегда чувствуешь, как отлипают.

Тим не ответил. По окну наискосок брызгал дождь.

Когда они приехали, лучше не стало. Их ждал какой-то унылый городишко, живущий мелкомасштабным производством, сорок пять тысяч душ где-то в Поттерис, в сотне миль от чего угодно. Тучи чуть ли не касались крыш. По запустелому скотному рынку и рядом с отелем «Мидленд» дул ветер, тянул рваный дым из трубы цементной фабрики. Тим не стал брать такси, так что они с тремя коробками на брата прошли милю до пешеходного центра под дождем, пока вокруг просыпался город. За центральным лабиринтом новостроек, вдоль стены «Маркс и Спенсер» размером с целый пригород, зябкие бессмысленные пандусы и лестницы спускались в позабытый край витрин конца девяностых – таблички неразличимы, стекло – палимпсест древних плакатов и выцветших уведомлений о закрытии.

Теперь, когда «Умный Мир» стал очередной точкой продаж и не работал в полную силу, было невозможно сказать, чем он торговал во времена расцвета. Вдоль плинтуса по краям просторного ламинированного пола лежали сугробы снежных упаковочных бусин. С обшарпанных стен свисали перекошенная фурнитура и пучки пыльных проводов. Громоздкая белая стойка напротив входа – кривая и как будто временная – оказалась холодильной витриной, ее полки были заставлены всякими коллекционными товарами, в основном книгами и журналами в желтеющих пластиковых обложках. За витриной, сложив руки на груди, стояла без дела Хелен – женщина лет сорока с раздраженным видом, наполовину невидимая в тусклом бледном освещении, в ярко-синем деловом костюме, отбивающаяся от наступления какой-то знакомой скуки. Она выглядела так, будто устала, но в то же время готова к работе. Она выглядела как чья-нибудь мать, подумал Шоу; но не его. Казалось, она не рада Тиму, который без обиняков перешел к делу:

– Он на месте?

– Ты же знаешь, по средам его никогда не бывает.

Пока она отвечала, Тим оглянулся через плечо. С ней любой разговор может быть лишь временным, гласил этот взгляд. Лишь эрзацем чего-то более удовлетворительного. Настала пауза, после которой Хелен пожала плечами и продолжила:

– Он ничего не захочет. Надо было сперва позвонить.

– То, что я привез, он захочет.

– Теперь мне самой придется ему звонить, ты же знаешь. Он считает, нам нужно что-то менять.

Тим начал сдирать упаковочную пленку с одной коробки. Спешно, словно ему грозили сроки.

– Это он захочет, – сказал он. – Не изволь волноваться.

Хелен слабо и насмешливо пожала плечами, но звонить никому не торопилась; а после краткого взгляда на содержимое коробки даже разрешила оставить их на складе.

– Но не открывай, – предупредила она, – а то потом будешь говорить, что возврату не подлежит.

Склад – узкое помещение, куда вела дверь за холодильной витриной, – на середине перегораживали велосипед в пластиковой пленке и какие-то заляпанные краской стремянки. Духота здесь пахла чистящими средствами, развернуться можно было только с трудом, а все вещи выглядели так, будто им было бы удобней где угодно еще. Когда Шоу зашел туда один, ему тут же показалось, будто его все забыли. Его накрыл какой-то покой. Он воспользовался возможностью и заглянул в одну из коробок. Там его встретили ряды ребристых викторианских флаконов с мутной водой, завернутых в пленку на картонных подносах, по дюжине на каждом. Шоу закрыл клапаны коробки, сложил вместе с остальными под сине-сиреневым плакатом, восхваляющим какой-то давно забытый фэнтези-роман, и осторожно попятился в магазин. Там он обнаружил, что Тим и Хелен склонились друг к другу над витриной и тихо и напряженно беседуют. Хелен сонно взглянула на Шоу, потом отвернулась, нетерпеливо качнув головой, – словно смотреть особо не на что. Моргнула.

– В общем, все, – сказал Шоу. Отряхнул ладони – этого хватило, чтобы освободить этих двоих от взаимного гипноза.

– Он все равно скажет тебе забрать их обратно, – отрывисто говорила Хелен Тиму. – Энни не хочет, чтобы он брал еще. – А Тим странно, дико улыбнулся и спросил:

– А при чем тут Энни?

Его пальцы оплела упаковочная лента. Обнаружив, что она прилипла к ладони, он варварски ее сорвал, схватил Шоу под локоть и вытолкнул из магазина.

– С какого хрена это должно волновать Энни? – бросил он через плечо. – Пошли, – сказал он. Сгорбившись, они пошли под дождем мимо скотного рынка к вокзалу.

– Ненавижу такие места, – сказал Шоу. – Кто такая Энни?

Между такими командировками Шоу работал в офисе. У него был ключ от баржи, так что он мог приходить в любое время, часто пересекал Темзу по Барнсскому мосту уже в шесть утра и прогуливался до Чизика, где покупал и съедал круассан с миндалем. Работа была не самая тяжелая. Он вел список клиентов, а на большинство запросов отвечал: «Я тогда передам это Тиму, ладно?»; время от времени продавал печатавшуюся на заказ книгу – «Путешествия наших генов». На обед ел сэндвич из местного «Прета» – обычно с курицей и авокадо; или доходил до «Эрл оф Марч» за сосиской и картофельным пюре с луковой подливой. Если погода не портилась, вытаскивал офисное кресло из кабинета и сидел на берегу, оглядывая реку в стеклянном дневном свете: в одну сторону – остров Оливер, в другую – безлюдные жилые набережные у слияния с Брент.

В офисе он обжился быстро. Тот был обставлен старьем. Пол скрипел и с каждой волной уходил из-под ног. У стены, если пройти мимо, громко зевала стальная картотека. Выдвинешь ее ящики – поднимая густой, но довольно приятный запах древних карандашных очисток, – а они забиты устаревшими канцелярскими принадлежностями: линейками, заляпанными чернилами, баночками с канцелярскими кнопками и просроченными резинками, фирменными бланками с другого предприятия – оно звалось «Функциональные Решения Лтд», пока на исходе восьмидесятых не ушло, даже не пискнув, под бурную соленую поверхность тэтчеровской экономики.

Кое-что Шоу выложил на стол – высохшую штемпельную подушечку в красочной жестяной коробочке; стопку желтых стикеров, уже загибающихся, – на одном он нашел накарябанные слова «Дендрограмма», «загустевший желеобразный слой» и что-то вроде «глубокий материковый склон»; и лампу из «Икеи», в которой, хотя она не напоминала ни манекен, ни деревянный макет виселицы, мерещились элементы от них обоих. Чтобы персонализировать этот коллаж, Шоу добавил свой «Лондон Ревью оф Букс», через который продирался уже месяц. Если хотелось кофе, под рукой имелся электрический чайник с протертым тканевым шнуром.

Шоу чувствовал, что эти вещи отвечают всем его потребностям, даже слегка его переосмысляют; хоть и казались застенчивым продуктом ушедшей эпохи – как и черно-белые зернистые порножурналы на удивительно глянцевой бумаге, найденные в одном незапертом ящике картотеки. Единственной проблемой оставалось отсутствие туалета. На вторую дверь он уже махнул рукой, разве что время от времени гремел навесным замком: очевидно, что бы ни было за дверью, это все равно никак не уборная. Но не мог же он каждый раз бегать в «Эрл оф Марч», так что пришлось ходить в густые заросли, обосновавшиеся на заброшенной барже в паре ярдов выше по течению.

Ему это было не в тягость – что там, даже в охотку. Окружение казалось каким-то пышным: пыльные запахи, блики воды за листвой, неотличимые от блеска битого стекла в неглубоких корнях буддлеи и кипрея, тихие движения потревоженной птицы, легкое удовольствие от того, что он одновременно и на воде, и на твердой земле. В непогоду он оставался в офисе, слушал дождь на реке. Смотрел «Нетфликс» или изучал с прищуром любопытную карту мира, приклеенную офисным пластилином над столом, с линиями побережий, пронзенными отсутствующими булавками в кучках ржавых пятен. Или пролистывал электронную почту, где часто находил что-нибудь от Виктории Найман.

Виктория исполнила свою угрозу уехать из Лондона. «Что ж, вот и все, – писала она. – Прощай, Далстон. Взяла с собой только то, что влезло в маленькую машинку. Все остальное отправилось на склад. Как можешь догадаться, на этом я и распрощалась с бесценными старинными коврами и семейным серебром». Или вот с телефона: «На помощь! Снова затерялась в Мидленде!» К этому предприятию она относилась так же расплывчато, как и ко всему в жизни. Но зато уже заводит друзей, говорила она: наконец-таки получает удовольствие. Отчищает два старых кресла уайт-спиритом и «льняным маслом цвета „Лагавулина“». Этакий репортаж с места событий. Шоу ждал каждой новой главы, но всегда с ощущением, будто пропустил какое-то главное сообщение. Куда она все-таки поехала? Чем сейчас занимается?

«Так или иначе, – писала она, – как и прочие неудачники, я поставила на провинцию. Твоя, со всяческой любовью. Надеюсь, ты наслаждаешься своей рыбкой и, что не менее важно, рыбка наслаждается тобой».

На самом деле он решил отдать рыбку матери.

Почему, он и сам понимал с трудом. Если взять рыбку и дать уличному свету срикошетить с ее вырезанных вручную чешуек, она казалась скорее деко, чем перуанской, скорее тридцатых, чем девятнадцатого века; еще больше сбивало с толку то, что проба – на испанском. Крохотная вытисненная пентаграмма, как осведомил «Гугл», обозначала серебро 915-й пробы. Эти несовпадения между фактами и историей Виктории о рыбке как будто только подчеркивали более глубокий культурный разрыв. Эстетика рыбки передавала какое-то ощущение любопытства, нерешительности – словно автор, китчизируя этнический продукт одной культуры, наткнулся в нем на следы совершенно другой. Под светом фонаря движение хитроумно выполненного тела казалось почти волнообразным.

Уж слишком похоже на рыбу. Мягкие на вид губы и обвиняющие голубые глаза приводили Шоу в смятение, особенно когда он просыпался по ночам, дезориентированный из-за шума в соседней комнате. Там по-прежнему постоянно ссорились с утра пораньше. Внизу в теле дома грохала дверь. Кто-то спотыкался на нижней площадке, потом оправлялся и поднимался дальше. Слышалась музыка или что-то наподобие, иногда – перед самым рассветом – в сопровождении менее опознаваемого вокала. Знание о том, кто живет по соседству, ничего не меняло, разве что Шоу больше не чувствовал себя вправе жаловаться, раз Тим – его работодатель. Когда они сталкивались друг с другом – в подъезде или у хлебных полок в «Сейнсберис Локал», в мортлейкском конце Уорф-Террас, – Тим выглядел, как всегда, рассеянным. Это был человек в поисках мотивов – он никогда их не находил, но все равно действовал, затерявшись среди структур, которые мы все унаследовали и с которыми пытаемся работать. Однажды утром Шоу открыл дверь в ванную и обнаружил там Тима, стоящего на коленях на рябом линолеуме перед унитазом. Его летний пиджак валялся скомканным в углу. Левый рукав рубашки был закатан дальше локтя. Он отвернул голову в сторону, словно не хотел смотреть в унитаз, куда так решительно засунул руку.

– А, – сказал Тим.

– Всегда запирай дверь, – посоветовал Шоу, словно напоминая ребенку об очередной общественной обязанности, которая впредь усложнит его жизнь. Сейчас Шоу собирался на поезд в сторону Туикенема, до дома престарелых, но уже чувствовал, что день не задался. – С лестницы может войти кто угодно.

Потом сказал, что не будет мешать Тиму, и добавил только:

– Пол довольно мокрый.

– Тебе, наверное, интересно, что я тут делаю, – окликнул вслед Тим.

Судьба сыграла странную шутку с материнской линией семьи Виктории Норман. Сплошь провинциальные агенты по недвижимости, солиситоры и врачи – в молодости жизнь в них била ключом, но в среднем возрасте они страдали от парализующих страхов и депрессии, сохраняя в последние годы не больше сил, чем нужно, чтобы умереть от первой же подвернувшейся возрастной болезни.

Утешались они тем, что это хотя бы предсказуемо; это семейное. Ее дед по этой линии десять лет провел в объятьях мягкого кресла, благоухая сигаретами и «Фэймос Граузом», а потом пал жертвой тромбоза; за ним ухаживали его сестры, потом, освободившись от этого бремени, они однажды субботним днем умерли в обувном магазине из-за одинаковых кровоизлияний в мозг. Мать, оробев из-за подобных сцен еще в подростковом возрасте, не садилась в автобус, если он заезжал на тротуар или – еще хуже – если она по ошибке давала водителю не ту сумму; в сорок лет она с трудом заставляла себя выйти из дома. Когда морок развеялся, было уже поздно: отец Виктории, под конец жизни полюбивший рыбалку, упал замертво на уединенной автостоянке на берегу реки Северн, оставив мать в трауре, но в то же время и в необъяснимом облегчении. В этом облегчении она пережила и менопаузу. С ним же переехала в маленький и не самый живописный городок в Шропшире, где купила «Айфон» и водила домой незнакомых мужчин, по ночам спьяну написывая сообщения одному любовнику за другим, пока не умерла от необычно расширенной селезенки и очень высокого уровня гормона щитовидки Т4.

Вот почему Виктория, через месяц-два после свидания с Шоу в Хаммерсмите, впервые за пятнадцать лет оказалась за пределами юго-восточного Лондона, направляясь на «Фиате 500» неведомо куда – одновременно с ожиданиями и без. Она ехала в гору, мимо кузнеца, зеленщика и старой ратуши с высокими зацементированными окнами, на самую верхушку, где выстроилась парочка сухопарых старых домов, чтобы до них мог добраться ветер и целыми днями сдувать соек с их многоступенчатой единой крыши. Она устала. Она искала перемен и втайне их боялась. Она два раза заблудилась по дороге с М42.

Наконец она смогла заставить себя поднять глаза на высокий узкий фасад своего нового дома и вдруг содрогнулась с полной уверенностью, что совершает ошибку.

Дом отторгал ее. Ключ не поворачивался в скважине, свет не включался, а коридор загромождали горы мрачных картонных коробок. Весь первый этаж пропах давними чайными пакетиками и сыром. Зато кольцевая проводка на кухне работала; так что Виктория смогла включить холодильник, поставить электрический чайник, заварить чай и выпить его в химическом блеске экрана смартфона, сидя на нижней ступеньке лестницы, подобрав под себя ноги.

Нервно поглядывая на сумрак площадки второго этажа, она решила пока что остаться внизу и переночевать на призрачно-белом диване в передней, где хотя бы слышно машины с улицы. Она поймала себя на мысли, что кто-то всегда должен знать, где ты находишься, – даже если тебе трудно их понять, уловить, чего они хотят, или самой им объяснить, чего хочешь. Так что последним делом перед сном она снова написала Шоу:

«Что нам делать со своей жизнью – таким, как ты и я? Мы как кучка крабов-отшельников в одном общем панцире».

Он не отвечал ни на одно ее письмо, так что она добавила: «В общем, я покинула очаровательный Лондон, вот мой адрес, если надо». Потом: «Не знаю, куда устроюсь работать. На какое-то время денег хватает». Вдобавок у нее остался дом в Далстоне – она нашла жильца, чтобы не отставать от ипотеки; но признаться в этом Шоу значило предстать робкой, неспособной пойти до конца. Она раздвинула подушки на диване, открыла ставни и заснула в луже лунного света любопытного гиацинтового оттенка – как будто припасенного на будущее краской зданий через дорогу, – чтобы на следующее утро проснуться в совершенно другом настроении.

Дом 92 по Хай-стрит – этот итог белой горячки в экономике конца восемнадцатого столетия, построенный на прибыль с небольшого известнякового карьера над ущельем Северн, – незадолго до Первой мировой войны был поделен надвое. Днем половина Виктории оказалась всем тем, о чем она всегда мечтала: три этажа высоких пустых комнат с половицами темными, как палуба старого корабля. Да, дом утратил былой блеск. Фальшпотолки, сырой подвал, под многими акрами древесной щепы гнила штукатурка; кухню принесли в жертву обшивке из хвойных пород в стиле 1970-х. Но да, все это решительно отправится на помойку, пока не вернутся широкая лестница, высокие окна, изначальные пропорции. С этой картиной в мыслях Виктория с легкой душой прошлась по лестнице вверх-вниз, обошла комнаты, завтракая хлопьями с холодным молоком, и не могла поверить своей удаче, когда смотрела в сад или на свет, льющийся в лестничном колодце.

Ее поджидало несколько сюрпризов. Первый – высокая женщина с жидким седеющим бобом, которая выскочила перед ней на площадке второго этажа. Этот призрак – заламывающий руки с испуганным и извиняющимся выражением лица – оказался самой Викторией, отразившейся в ростовом зеркале и уже начавшей лепетать: «Простите, я не…»; совершенно нехарактерное для нее поведение, хотя теперь она уже начала задумываться на этот счет. Другие сюрпризы были не столь нелестными, зато бесили больше. Задняя дверь не открывалась. И можно было сколько угодно щелкать переключателями в щитке, но стоило вставить в розетку два кухонных прибора одновременно, как свет на первом этаже тут же снова гас.

Она составляла списки, а потом отправилась в люди.

В городке, около 1200 лет теснившемся на выступе из красного песчаника над рекой Северн, высокоэтажных зданий не было в принципе – только церковные колокольни да остатки обязательного замка пограничного лорда, торчащие над георгианскими крышами. На север и на запад вдоль двух-трех лесистых полос недавно вытянулись районы жилья и легкой промышленности, круто спускаясь к речным переправам. Тут Северн была всем. Это с нее началась торговля; это на ее берегах зародилось железо и промышленность. Зимой и летом, днем и особенно ночью река неизменно остужала воздух, словно огромный калорифер.

Середина утра – а улицы Верхнего Города уже оживились. Дождь принялся затемнять пегую кирпичную кладку; небо грозилось громом, но, сколько ни тужилось, так и не исполнило обещание. Виктория шла по растерянной спирали, пока не уперлась в средневековый замок. Эти любопытные руины крепости – воздвигнутой в 1200-х одним из менее известных савояров[10] Генриха III, Джоффри де Лейси, и разрушенной всего через сотню лет во время войны Диспенсеров, – представляли собой один треугольный угол из камня метров пятнадцати-двадцати в высоту, отклоняющийся от вертикали где-то на пятнадцать градусов, больше напоминая не архитектурное сооружение, а нос недостроенного корабля: будто основатель предвидел в будущем невероятный подъем уровня моря, мир, в котором холм будет островом, а замок – верфью. Камень почернел от дождя. Эдвардианские сады поблизости выглядели мрачно и упорядоченно.

Решительно настроенная получать сегодня удовольствие, она вышла на Портуэй – старую лестницу для вьючных лошадей, сбегавшую к реке по крутому склону утеса от узкой щели между «Костой» и «Моей маленькой свадьбой». Здесь, между высокими кирпичными стенами и слоями выветренного песчаника, было тихо, прохладно и сыро. С каждым поворотом лестницы пройденный путь терялся из виду. Были только следующие десять метров, торчащий прямо из стен папоротник и растущая тишина, а дорожное движение оставалось позади. На полпути ущелье резко вильнуло влево и одновременно расширилось, чтобы стать чем-то вроде пологого ступенчатого пандуса. Здесь гору отравили оксиды, густо разрастаясь паутиной; подняв глаза, Виктория увидела задние фасады домов и магазинов на главной улице – выходившие прямо в воздух старые забытые двери; пыльные и битые окна; а выше – небо, промытая потрясающая синева.

Внезапно вниз по ступенькам хлынула теплая мыльная вода, побежала вокруг ее ног и дальше, всего сантиметров семь в глубину, но напористая и бурная, с барашками тут и там, словно кто-то без предупреждения опорожнил ванну. От воды чем-то пахло, но запах она не узнала – слабый и химический, возможно, от какой-то чистящей жидкости. Вода что-то несла: оно то сдвигалось, то приставало к брусчатке, то снова сдвигалось, прозрачное и слегка зеленоватое; в остальном похожее на мертворожденного котенка.

Виктория зажала рот рукой.

– Ну не знаю я! – услышала она крик из окна высоко над головой. – Не знаю, куда он делся!

Она уставилась на эту штуку у ног. На вид зародыш, но в то же время законченный и полноценный. Теперь вся вода стекла. Это было не млекопитающее – возможно, даже не рыба. Викторию передернуло. Она гадала, может, это осьминог на ранней стадии развития, представила себе, что в каком-нибудь китайском ресторане в фахверковом[11] домике, отстоящем от главной улицы, треснул аквариум. Коснулась этой штуки мыском, тут же отвернулась и посмотрела вниз по склону, куда истончающейся пленкой сбегала вода.

– Какой ужас, – сказала она вслух, снова глядя на небо.

Когда через полчаса она поднималась по ступеням обратно, побродив по другой стороне Севернского моста, смотреть уже было не на что. Вода высохла. Зародыш – если это был зародыш – пропал. Вокруг высились стены из песчаника и замызганные окна, немые и пустые. Она поторопилась по лестнице обратно на торговые улочки. «Сейнсбери» нашелся сразу, окруженный акрами ярких и пустых парковок; а вот «Маркс и Спенсер» от нее скрывался. Наконец она наткнулась на кафе под названием «У Перл», пристроившееся на площади за магазинами. Внутри было пусто, не считая старика, который сидел за столом и неторопливо ел фасоль на тосте. Посреди зала стояла женщина в розовом комбинезоне и таращилась в окно с задумчивым выражением, словно начала что-то делать, а потом забыла что. Увидев Викторию, она зашла за стойку. На кармане ее комбинезона было прострочено имя «Перл».

– У вас есть вайфай? – спросила Виктория.

– Есть, но он никогда не работает.

– Но попробовать можно?

Старик перестал жевать, чтобы следить за разговором. Глаза у него были воспаленные, кожа натянулась на как будто хрупких костях лица; суставы пальцев и запястий были распухшими и больными. И все же в нем чувствовалась какая-то живость. Перед тем как выйти в то утро из дома, он надел семидесятническую нейлоновую гоночную куртку и аккуратно причесался. Теперь он со скрипом отодвинулся на стуле, со скрипом пододвинулся обратно и, добившись таким маневром внимания Виктории, произнес:

– И дверь неплотно прикрыта.

– Простите, – сказала Виктория. – Это я виновата.

– Ей нужно прям колотить. С силой. Все мои годы не закрывается как следует.

– «Все мои годы», – передразнила Перл. А потом – Виктории: – Чем могу помочь?

– Пирог у вас на вид вроде ничего.

– Морковный пирог Перл, – сказал старик как будто про себя, с каким-то задумчивым презрением. – Кому-то, видать, нравится, но я не большой охотник.

– Доедай уже свою фасоль, – сказала женщина за стойкой. – Или выметайся отсюда.

Он уставился на нее, потом в сторону.

– Какой-то он не такой, – пожаловался он. – Почему-то с рыбным привкусом. – Старик бросил вилку и нож на тарелку.

– Можешь выметаться, я не шучу.

– Твой дедушка работал в шахте, – сказал он. – Тебе-то не понять, что это такое. Каждый час каждого дня – на коленях в затопленной яме под Пекфортоном. – Его глаза увлажнились. – А потом, выйдя на пенсию, он забрал вместе с собой из тьмы семь белых пони…

– Пошел вон, если не заткнешься. Я не шучу, старый хрыч.

– Его жизнь подошла к концу, но он решил сдержать слово и подарил им хороший дом, как и обещал.

Поскольку эспрессо здесь не подавали, Виктория взяла морковный пирог с чашкой чая. Пароль от вайфая предъявили на бумажке в рукописном виде. Каждую 2-ю можно было прочитать как Z, каждую 5-ю – как S; прописная I могла быть как строчной l, так и просто 1. Она сидела за столиком у окна, методично перебирая комбинации. Приходили и уходили группки посетителей – женщины с младенцами или лакленд-терьерами; туристы, вскарабкавшиеся по склону от многолюдных исторических достопримечательностей вдоль реки. Все трепались. Виктория взяла еще чай.

К обеду кафе заполнили бригады мужчин с местных строек. В своем одночасовом отпуске они кричали от смеха из-за статьи в «Сан», от них запотели окна; но с женщиной за стойкой вели себя тихо и осторожно. В них сквозила опасливость детей. В ответ Перл их безжалостно дразнила. Она была высокой, моложе, чем дашь с виду, нацепляла пустую кривую улыбку, не совпадавшую с языком ее тела. Для них между ней и ее поверхностью всегда будет стоять преграда; искусственный раздел. Она будет ценить его и поддерживать с умом. А что еще остается в мелком городишке на пути из Шропшира в никуда? А если – как станет очевидно потом – в ней и есть что-то еще, то эти мужики в сигнальных куртках и строительных касках никогда не догадаются что.

– Перл – красивое имя, – сказала ей Виктория, когда все ушли.

– Заслуга вон того старпера, – ответила она. – Иногда мне нравится, иногда – нет. – Она стояла и вытирала руки впитывающей салфеткой. – Так у тебя работает? Пароль?

– Вроде да.

Перл задумалась.

– Пароль либо работает, либо нет, – пришла она к выводу. Виктория рассмеялась.

– Пожалуй, правда.

– Тут все без «пожалуй» ясно. – Настала пауза. Потом она, отведя глаза, тихо сказала со своей кривой улыбкой:

– Я знала твою мать.

Это было так неправдоподобно, так внезапно, совершенно необъяснимо, что Виктория решила, будто ослышалась. Она встала, закрыла, не выключая, ноутбук и положила на стойку деньги, словно стойку кто-то обслуживал. Ей было стыдно. Она видела, как на улице чертит длинные неподвижные линии дождь. Старик тоже таращился на него. Он осторожно собрал остатки фасоли на краю тарелки; доел тост. «Ты была моей жемчужиной, – пробормотал он, сделав ударение на глаголе, словно придавая ему силу давно принятого решения. – Я назвал тебя „Перл“, потому что ты была моей жемчужиной». Потом: «На твоего деда мы смотрели, как на бога». От столешниц отражался тусклый металлический свет, и его дочь, которая теперь вряд ли бы прибавила что-то еще, начала протирать их салфеткой.

На пороге, не желая уходить на такой застывшей ноте, Виктория сказала через плечо:

– Никогда не могу понять, когда кончается утро, а вы?

Воскресное утро, несколько дней спустя.

На улице весь день громко разговаривали.

Выходили из машин, хлопали дверцами, приветствовали друг друга в унисон, с разницей в одну октаву: «Как сам/а?» Дальше разговор часто происходил под видом прощания. Законченный раньше, чем начаться, до собственно завершения доходил он почему-то с трудом. Никто не торопился отпускать собеседника.

– Ну, бывай, увидимся в субботу. Он? Нет-нет, он не придет. Только не в понедельник…

Спустя двадцать минут они так там и стояли, по-прежнему соглашаясь как-нибудь встретиться и выпить, но откладывая, по-прежнему повторяя все дважды, по-прежнему периодически напоминая друг другу, что не могут задержаться, потому что идут в отель «Топ Тайм» или везут дверь в Чирк; или потому что в досуговом центре на Бледных Лугах набирают актеров для летней постановки «Бури» – обычная история некомпетентности и отсутствия энтузиазма всех участников. Стоило разговору закруглиться, как он начинался заново. А когда разговаривать было не с кем, люди кричали в телефоны. Виктория это обожала. Обожала их оживленность. Она до сих пор слышала «Мойа!» и «Войа!» по утрам, когда мягкая дымка в задних садах начинала наливаться солнечным светом: но теперь – чаще по вечерам, во время бесконечного радиошоу на час закрытия, чистый и зацикленный на себе гнев которого впитывался и сглаживался этим легким убедительным зовом. Когда голос удалялся, возникала иллюзия, что выпивохи следуют за ним. Но «Войа!» и «Как сам?», думала она, развеивают друг друга – каким-то образом являются взаимоисключающими настроениями. Удовольствие от «Как сам?» – в том, чтобы кричать, будто собеседник стоит на другом конце главной улицы, даже если он всего лишь в метре от тебя. Это должно звучать отрывисто, бодро, с небольшим музыкальным переливом.

Когда однажды в машине она рассказала Перл об этих и других выводах, та на миг стала раздраженной и настороженной, будто чего-то не поняла. Потом рассмеялась.

– Да ну тебя! – сказала она. – Чего тебе только в голову не придет!

– А у твоего отца есть собака? – спросила Виктория. Сама не зная почему.

Был воскресный день. План был съездить на юг в Ладлоу, заехать по пути в Шрусбери и Черч-Стреттон, прошерстить там комиссионки и антикварные рынки. Они ждали на деревенских перекрестках под мелким дождиком, пока вереницы машин на следующих перекрестках направлялись в пустое поле, подскакивая на траве. Перл глазела в окно на ближайшую живую изгородь.

– У этого хрыча? – сказала она так, будто рассчитывает увидеть отца там, среди фекалий, пивных банок и целлофановых пакетов. – Кой толк ему от собаки?

– Наверно, мне просто стало интересно, вот и все.

Официантка пожала плечами.

– Он о себе-то позаботиться не может. Никто из них не может. Как он будет заботиться о живом существе?

– Это же всего лишь собака. Домашний питомец. Ты в порядке?

– Ну конечно.

Стало повеселее, пока они не добрались до Ладлоу, где проулки и пабы были набиты пиджаками «Барбур» и платьями «Боден».

– Тут почти как в «Плетеном человеке», – отметила Перл. – Только глянь на ту парочку!

Последнее – это было о паре с запада Лондона, которая, очевидно, прибыла этим же утром на «Лэнд Ровере Дискавери» 2013 года с точно такой же целью, – прозвучало невпопад: но со времен поездки к Чайлд-Беквитам у Перл на все было свое мнение. Ее целью стало развивать у Виктории вкус. Торговалась она безжалостно. На антикварных рынках графства она бы нехотя одобрила столик «Эркол», но никогда – крашеную меловой краской мебель, особенно если та вдобавок претендует на французское происхождение. В Оксфаме она призналась в остром интересе к моде от сороковых до середины восьмидесятых, к смешиванию и подборке разных предметов одежды этого периода – будто это действительно период, единый и логичный семиотический охват.

Хоть эти экспедиции и приносили удовольствие, к особой близости между ними они не приводили. Виктория и Перл славно проводили время. Всегда возвращались домой с кучей покупок. Но когда Виктория спрашивала о матери, Перл только саркастично ухмылялась – словно вопрос был самоочевидно риторическим, с забавным для них обеих подтекстом, – и медленно отодвигала через стол пустой стакан.

Потом откидывалась на стул и говорила: «Пожалуй, можно еще по одной».

Под конец дня, так ничего толком и не узнав, Виктория высаживала Перл у западного въезда в Ущелье, где та жила в безвкусной и постоянно затапливаемой террасе в каких-то пятнадцати метрах от реки.

Виктория написала Шоу.

На самом деле ее часто заводило к пруду, где ранее она смотрела, как купается Перл. Теперь она гадала, как заставить себя туда залезть. Сняла сандалии. Потом разделась, снова быстро оделась, как только померещилось, что на соседнем поле кто-то зовет собаку. Она сама себе удивлялась. Казалось, на поверхности что-то плещется и лениво переворачивается; под поверхностью росли невредимые желтые цветы. Они сохранили листья, хрупкий вид и, не считая необычного ареала обитания, выглядели вполне заурядно. По дороге домой она слышала церковный перезвон. День уже приобрел какой-то восковой оттенок, будто после половины седьмого утра его кто-то покрыл очень современной краской.

Дома она перебирала мамины вещи: маленькие картины в рамочках, набитые в картонные коробки под завязку, как старые виниловые пластинки, с мохнатыми от пыли верхними сторонами; пепельница с лошадками; морские раковины в банке. Это – на выброс, это – оставить. Ничего такого, что можно с уверенностью вспомнить по детству или по какому-нибудь дому позже.

Среди репродукций она обнаружила «Оранжевую ладью» 1948 года Гертруды Аберкромби, масло, мазонит, где лестница, примитивное, но антропоморфное дерево и шахматная ладья стояла, шагала и плыла соответственно в воде под облачным небом, залитым лунным светом; и «Колоссы Мемнона, Фивы, Первая», Карл Фридрих Генрих Вернер. Но понравилось ей только каприччо Феликса Келли, где-то сорок пять на сорок пять сантиметров. Уже в раме. Викторианские дымоходы на фоне самодовольной якобинской архитектуры за спокойным озером; с окружающих слабо освещенных высот кренились деревья. На заднем фоне Уэльс почему-то оказался вплотную к Шропширу. Она протерла стекло, вбила гвоздь в новую штукатурку; отошла назад, чтобы полюбоваться, и, предсказуемо, увидела собственное отражение.

«Ну почему так постоянно получается?» – писала она Шоу. И: «Вряд ли у тебя есть время отвечать из-за требований гиг-экономики и головокружительной суеты столичной жизни. Что ж, а здесь с 1301 года идет дождь». С Поуиса действительно уже неделю приносило дожди: после каждого из желобов закрывающихся магазинов хлестала вода, а освежившиеся галки проводили заседания в невидимом конференц-зале между крышами. Формально лето еще шло, но уже не чувствовалось.

«Не знаю, что и думать о Перл, – призналась она вдруг, словно Шоу сидел с ней в комнате и с ним можно было поговорить. – Я не так уж хорошо здесь обосновалась, как думала. Такое ощущение, будто я еду сразу в противоположных направлениях – прибываю чересчур полноценно, а потом недостаточно».

Она купила телевизор и заплатила за подключение. Ездила в кино в Бирмингем; возвращалась последним поездом, в котором из окон видно, как далекие огни картографируют человеческий ландшафт: неоновые вывески, прожекторы у складов в глуши, деревенские светофоры, мелькающие во время своего рабочего цикла на пустых перекрестках.

Настроение так и не поднялось. Погода не помогала. Дневная температура падала. Небо тяжелело на юго-западе. Каждую вторую половину дня приносило грозы, с такой строгой закономерностью, словно они – демонстрационные образцы: быстро темнело; мерцала молния; в старые окна колотил град, ложась густым слоем на асфальте перед зеленщиком, где тут же начинали протаивать плетеные ручейки, словно широкие реки при наблюдении со спутника. Через двадцать минут пантомима перебиралась дальше, оставляя собираться слякотной кашей на оранжевой плитке на углу дома промокшие перья галок. Мимо шипели машины, но как-то приглушенно. В доме дождь на время менял акустику, заряжал воздух в комнатах на первом этаже, придавая подушкам и одеялам, хоть они и оставались темными и даже какими-то чумазыми на вид, чистейшее живописное ощущение и жутковатую глубину в стиле книжной обложки издательства «Вираго» образца 1982-го.

Виктория перешла реку и зашла дальше, чем планировала. На вершине какого-то горбатого пригорка, прибившегося к Шропширским холмам, она ссутулилась и нахохлилась от ветра, твердо решившись наслаждаться зрелищными видами на М54 и Чеширскую равнину. Перекусить она с собой не взяла. Позже, когда она прошла полмили по склону под мелким косым дождем, ей показалось, что она видит впереди женщину, спешащую между темными глянцевыми рододендронами в сторону дома на опушке. На ней было платье с цветочным узором и высокие каблуки. Белые перчатки. Когда туда дошла Виктория, женщина уже пропала внутри, если вообще не примерещилась. Серые квадратные стены дома приютили желтый лишайник. Со второго этажа слышался кашель. В промокшем садике находились: одни детские качели, пустой пруд, кострище с обугленными пивными банками и бутылками из-под просекко из «Маркс и Спенсер». В углу под разросшимся падубом валялись гниющие яблоки.

В таком-то месте, думала Виктория, год за годом тихо и дико совершаются убийства, с такой аккуратной подготовкой, что их никогда не обнаруживают. Вернувшись домой, она назвала их для Шоу преступлениями страсти, совершенными без страсти: мертвые жены, мертвые мужья, мертвые дети; мертвые питомцы.

«И с чего это под падубом лежать яблокам? – спрашивала она его. – Падалица под падубом! Наверное, я вообще не понимаю глубинку».

Она вступила в местное историческое общество, но обнаружила, что его членам интересна не столько история городка, сколько история их сложных территориальных прений с другими местными историческими обществами. Старик с седеющими волосами и зобом пригласил ее в киноклуб. Во все проникала сырость. Ожили грунтовые воды, которые с самых времен изобретения длинных забоев неоднократно прорубались и теперь превратились в лабиринт. У них были свои мотивы, свой опосредованный диалог с верхним миром. Дом взял это на заметку и во второй половине дня забирал обратно некоторые свои предыдущие обещания. Он дышал. Слышалось, как елозят и скрипят его прекрасные половицы. Виктория стояла на лестнице, внимательно прислушиваясь к структурным переменам, потом по ночам лежала и думала обо всем. С трудом верилось, что со времен приезда прошло столько времени. Какое же она чувствовала облегчение, когда вырвалась из Лондона. Это вполне напоминало возвращение домой – собственное старомодное приключение с черно-красной плиткой в прихожей и наперстянкой у задней двери.

Поэтому, поняла теперь Виктория, она и ожидала найти в коробках матери знакомые вещи. Они бы навевали грусть, но проводили бы сквозь время пустяковые, зато обнадеживающие вертикальные связи, напоминая: «Ты унаследовала подбородок отца!» или «А вот и кот Тамбл. Ты уже не помнишь, но в три года ты так его любила!» «Конечно, я ожидала от дома и этого. Но ничего такого не нашла», – писала она Шоу. Например, теперь она могла признаться, что все-таки романтизировала состояние подвала. «Он просто-напросто сырой». Дом 92 по Хай-стрит был таким же, как любой другой, – коллекция метафор и догадок.

«Я на той стадии, когда еще влюблена, но уже не знаешь во что. Реальность начинает брать свое».

И еще: «Здесь много пространства для самосовершенствования, но денег – ноль».

О Перл она вспоминала со смесью нервозности и утомления, толкавшими скидывать на телефон официантки сообщения – «Слушай, ну ты где?» – и так в итоге сложившимися в настроение, которое она объяснить не могла.

Кафе стояло закрытым. С фасада три дня капал дождь. Помятая «Тойота» Осси пропала с парковки. Виктория прижалась лицом к витрине и сложила ладони у лица; потом, мало что увидев, кроме мебели, отступила на дорогу, чтобы избавиться от отражения в верхних окнах: через них тоже ничего было не разглядеть. Она послонялась по окружающим улицам и улочкам, только чтобы с удивлением для себя выйти к крепости Джоффри де Лейси, под чьим огромным полуразрушенным нависающим бушпритом свежий ветер срывал лепестки с клумб у общественных туалетов. На полпути по скользкой и сырой щели Портуэя – откуда ей никак не удавалось узнать заднюю стену кафе, хоть она и знала, что та должна быть где-то встроена в коросту древних зданий, – Виктория вспомнила свой прошлый визит сюда и внимательней смотрела под ноги.

«Ты на меня обиделась? – писала она. – А то я не знаю, за что».

Позже, у Северн, в доме официантки в Уорфадже, она стучала в дверь, пока ее кто-то не открыл через домофон. Коридор после предыдущего прихода Виктория помнила четко, но на этом ориентация в пространстве исчерпывалась. Она встала у основания лестницы и позвала:

– Эй? Перл?

– На самом верху, – направил ее голос.

– Кто это?

– На самом верху, – устало повторил голос, – и налево. Но ты ее не найдешь.

Тихий голос, у которого хватало своих дел, голос, давно привыкший отвечать на похожие запросы. Он мог доноситься из любой комнаты, которые Виктория прошла по пути наверх. Сунувшись в одну наугад, она обнаружила диабетика Энди, которого спросила без преамбулы:

– Где Перл? Ты знаешь, где Перл?

Энди, дремлющий с собаками, ответил гостеприимно, но расплывчато.

– Когда она здесь, слышно плач, – сказал он в конце концов, передавая серией пожиманий плечами и кивков, что они, мол, оба знают, что это значит. – Вечно выплакивает глаза. – Выглядел он плохо. Сегодня даже от его престарелого лабрадора веяло диабетом. – Ее уже день-два нет дома, это я знаю.

Во время разговора Виктория расслышала в помещении наверху шорох шагов, потом – ужасный сумбурный грохот.

– Это что?

– Сегодня закупоривают, – сказал Энди.

Виктория ничего из этого для себя не извлекла, но упорствовала:

– Но Перл? Кто-то же должен знать, куда она делась!

– Сегодня вечером они будут тут и там, везде. Будут шататься туда-сюда по лестнице. – В тусклом свете у его лица был такой вид, будто его с силой обо что-то колотили – такие синяки и болячки, словно Энди недавно с кем-то подрался и проиграл. Он усмехнулся. В воздухе разлился аромат грушевого монпансье. – Будут есть рыбу с картошкой и все такое. – Подняв обеими распухшими руками собачку поменьше, он побаюкал ее перед собой. – Особенно рыбу, – прибавил он. И рассмеялся от этой мысли. Ранее кто-то пытался убраться у него в комнате. Не считая единственной замызганной пары, все новенькие ботинки для бега вернулись в свои коробки; коробки – сложены в изголовье кровати шаткой стенкой. – Энди сегодня не в лучшей форме, – сказал он собачке, которая только неловко отвернулась от него, обнажив крошечные зубки. А потом – уже Виктории: – Он не поднимается с кровати.

– Спасибо, – сказала она.

На верхней лестничной клетке стоял душный сырой запах, возможно, усугубленный всеми остальными запахами дома, которые ежедневно поднимались с этажа на этаж, пока деваться больше было некуда. Все стены и деревянные панели были выкрашены одинаковой блестящей кремовой краской. Краска покрывала стены. Запах покрывал краску.

– Эй? – позвала Виктория.

Она часто представляла себе, как живет официантка, и теперь обнаружила, что накопила немало правильных элементов – классические альбомы джаза и рокабилли рядом с отреставрированным граммофоном «Дансетт»; плакат, успокаивающий тем, что «ВАМ МОЖНО»; вешалка из «Икеи», погребенная под спецовками и рабочими куртками, – вот только расставляла их в своем воображении пооживленнее. Одноместный диван-кровать был придвинут к стене, старомодное постельное белье – частично полосатое. Подъемное окно, вместе со стеклом, было закрашено той же блестящей кремовой краской, что и стены на площадке. Перед электрическим вентилятором стояла тарелка воды, чтобы повысить влажность и так влажного воздуха. Виктория потыкалась по комнате. Когда окунула в воду кончики пальцев, они стали солеными и теплыми. На туалетном столике, где она ожидала встретить коллекцию иронических болванок для париков и бэушных шарфов на голову с узлом на лбу, пыльных от ретро-пудры для лица из сороковых, нашелся только ноутбук «Делл» – включенный, но в спящем режиме. Надави пробел, обнаружила она, и на экране оживет сайт под названием «Дом воды» – красный шрифт десятого кегля на черном фоне, разреженный только пробелами между абзацами в две строчки и короткими серыми клипами, чье содержание было трудно разобрать. Виктория наклонилась и прочитала:

А затем, если прокрутить вниз и остановить в случайном месте:

Сам сайт и видеозаписи на нем, напоминавшие порнографию из культуры с плавающим значением термина «секс»; блюдце у вентилятора; брошенное в углу нижнее белье, верхняя одежда по всему ковру, каждый предмет – с такими запутанными рукавами или штанинами, что создавалось впечатление, будто стоит отвернуться, как они разделяются и воссоединяются в какой-то жидкой среде, – все это казалось частями единого целого. У Виктории не получалось представить здесь официантку. Какое-то время она недоуменно озиралась, потом спустилась по лестнице, чтобы забрести в мрачные дали дома, крича: «Перл? Эй?», пока снова не наткнулась на комнату Энди.

Теперь здесь не было ни Энди, ни его собак: только мужчины, среди которых она узнала многих мастеров, чинивших ее дом, – сантехника, плотника, кровельщика Стива, так хвалившего ее ловкость и равновесие, когда она приносила ему чай с имбирным бисквитом по утрам. Занятые и запыхавшиеся, они как будто ее не узнали. Они топотали в рабочих башмаках по периметру комнаты, сперва в одну сторону, потом – обратно; затем, взявшись за руки, внезапно метнулись в середину, крепко сбились вместе, обхватили друг друга за плечи, одновременно закидывая головы назад от усилия вырваться от этой близости. Это какой-то танец, предположила Виктория. И гадала, не скрывается ли в глубине молчаливой злобной возни в середине комнаты еще один участник – кто-то повыше – возможно, на коленях, согнувшийся в талии и потому невидимый. Но как бы он туда попал, чтобы она при этом не заметила?

Музыка не играла, хотя голый пол, прогибаясь под весом, иногда издавал гулкий, почти колокольный звук. Койку задвинули в угол, навалив на нее обувные коробки. Она заметила, что плинтус у двери был недавно опален небольшим пожаром, а запах собак в неподвижном воздухе перекрывался слабым ароматом близлежащей реки. Кто-то достал цветочный горшок, они им недолго перебрасывались, пока тот не выскользнул из рук и не разбился в пустом камине; разлетелся черный компост. Огромный телевизор на камине показывал соревнования по женской гимнастике из 1970-х – на бревне очаровывала мир Ольга Корбут, «Воробей из Минска», ее деликатные руки открывали целую эпоху позитивных и эльфийских жестов.

Между тем Виктория, не столько напуганная, сколько измотанная усилиями придать смысл тому, что она видит, попятилась из комнаты.

– Прошу прощения, – сказала она. – Кто-нибудь знает, что случилось с Перл?

Они прекратили танец и уставились на нее; и, пока Виктория шла ко входной двери, молча собрались, толкаясь, на лестнице над ней.

– Она снова ушла, – сказал один из них. – Этой девочке ничем не угодишь.

– Нашей девочке Перл, – сказал кто-то еще выше под общий смех.

– Да твою мать, – сказала Виктория и предоставила их своим делам.

Из детства Шоу мог восстановить только рассеянные, но очень конкретные образы. Замерзшая лужа. Мешок с песком. Штабель оконных рам у недостроенного коттеджа где-то рядом с морем. В четыре года ему были интересны подобные предметы из-за какого-нибудь их сущностного свойства – например, прозрачности или желто-коричневого цвета; или если их передвигали с тех пор, как он видел их в последний раз. Он смотрел не столько для себя, сколько из себя.

Его сверстники в яслях, напротив, были готовы к действию. Уже рвались что-то делать. Их целью была воля. Но если, к примеру, им конец каждого дня давал шанс самостоятельно застегнуть пальто, Шоу просил мать застегнуть за него, чтобы не вырываться из гипноза, в который его погружали сияние и цвет чьих-нибудь пуговиц. Позже из-за этого он придет к метаморфической теории личного развития. В десять-одиннадцать лет, глядя, как его сверстники берут судьбу в свои руки, он легко мог представить, как сам станет взрослым: но скорее не как автор перемен в себе, а как организм, что, достигнув переходного уровня, – которого он еще по определению не мог знать, – автоматически переключится в какое-то совершенно новое состояние. Будучи уже тогда ненасытным читателем, Шоу по-прежнему в семи случаях из десяти рассказывал алфавит с ошибками.

«Продолжай в том же духе – и никогда не сживешься ни с собой, ни с миром, – не раз предупреждала его мать. – Вечно будешь заново изобретать колесо». И потом – словно в сторону, кому-то третьему: «И боже мой, как же это будет утомительно что для тебя, что для любого, кто будет с тобой общаться».

В отместку за такие характеристики Шоу быстренько научился пролистывать свой опыт, в подростковом возрасте поддерживал со своими проблемами только косвенные отношения. Тут немало помогала неустойчивость внимания: если месяц-другой ему нравились мотоциклы, то к Рождеству – уже лошади. С девушками он не встречался. Друзей не заводил. Окончив университет, обнаружил, что может избегать большинства событий и встреч, проблематичных и не очень, просто занося их в категорию «схематичных и непостижимых», даже если они происходили. А когда он все-таки осмыслял то, что с ним происходит, то процесс осмысления происходил где-то в другом месте – где-то глубже, если у Шоу вообще была глубина: внимание поверхности – да и всей его личности – всегда словно было приковано к чему-то другому.

Ко времени его первой встречи с медиумом миссис Суонн – где-то через месяц после отъезда Виктории Найман из Лондона, – этот триумф отрешенности затвердел и стал образом жизни. Он же станет единственной основой, от которой Шоу отталкивался для понимания их дальнейших отношений.

Поздно вечером, по дороге домой вдоль реки от «Фокс Инн» в Хануэлле, Шоу приспичило.

Река поднялась. Фонари вдали от бечевника достаточно сходили за луну, чтобы самим отбрасывать тени. Шоу направился к одной из самых заросших барж, вереницей лежавших в иле в нескольких сотнях метров вниз по течению от слияния Темзы с Брент. Баржа была побольше остальных и, пожалуй, его любимая, хотя раньше он видел ее только при свете дня, когда на носу можно разглядеть слово «Анабасис» ржаво-белыми буквами.

Подниматься на нее надо было через бетонную стенку между двух пней от ив, потом – по алюминиевой лестнице новенького вида и через узкий трап в пяти метрах над поднявшейся водой. На борту вас встречал душный заросший край, замусоренный смятыми и побелевшими пивными банками, рваными целлофановыми пакетами, оставленным, словно в подношение, нижним бельем; все пропахло геранью Роберта и – что более загадочно – дешевым песто. Все это было знакомо. Но тропинки, которые Шоу отлично знал днем, в темноте были уже не такими дружелюбными, и скоро он затерялся среди беспорядочной мебели на палубе, гнезд из проволоки и штабелей волглых досок, старых округлых люков, казавшихся проходами в преисподнюю. Среди кустарников бузины и лещины, последняя – черная от прошлогодних сережек, висящих над водой. Корпус, пока его поднимал прилив, ворочался и поскрипывал. Все казалось больше, чем ожидал Шоу. Через несколько минут ощущение бездны слева убедило, что в том направлении будет река. Тогда он вышел к береговой стороне большого тупорылого носа, где бак, прогнивший из-за кислот, десятилетиями сочащихся из почвы, мягко провис в пустой трюм, оставив полянку в форме блюдца.

Ничего особенного – несколько квадратных метров как будто выстриженной лужайки, с гнилым ощущением пружинящей под ногами. Ее края были замусорены, но не центр. Лунный свет выбелил все, вызывая ощущение, будто пространства здесь больше, чем можно подумать; и от чего-то призматически бликовал – сперва Шоу принял это за битое стекло, но потом обнаружил ровный ряд из трех викторианских медицинских флаконов, ввернутых под углами в почву, словно она сама надежно наросла вокруг них. Каждое сколотое горлышко затыкал лоскуток заляпанной ткани. Восьмиугольные, с квадратными плечами. В свое время они символизировали облегчение от боли, облегчение от жизни – облегчение от хворей и откровений жизни; теперь их смысл стал неясным, хотя точно не декоративным. Бережно закупоренная внутри молочная жидкость напоминала сперму, но на второй взгляд выглядела не такой густой. Лунный свет придавал ей зеленоватый оттенок.

Когда Шоу наклонился к этому зрелищу, из кустов поблизости что-то прошмыгнуло. Хлипкая палуба прогнулась и задрожала. События как будто ошеломили его даже раньше, чем он их осознал. Что-то холодное и мускулистое схватило его за предплечье. Нахлынул незнакомый запах. Шоу подняли с земли и отпихнули в сторону. Момент смятения, пока он пытался восстановить равновесие; очередное столкновение, от которого его развернуло; затем голая фигура – очень бледная и не такая крупная, как он уже было ожидал, – нырнула в растительность и опрометью бросилась между стеблями. «Эй!» – крикнул он, но она уже пропала. Со стороны реки корпус опустился и закачался; потом снова приподнялся, словно с него сняли ношу. Последовал глухой всплеск, а после этого – недолгое энергичное барахтанье, как будто чересчур далеко на реке. Тишина. Шоу уставился во тьму. Типичная ночь на берегу Брент, по мосту Кью ехали машины, дальше по бечевнику кто-то смеялся и блевал, из открытой двери быстро пахнуло музыкой. Он помассировал руку там, где ее хватали. Пальцы после этого стали холодными, липкими и влажными.

– Господи, – сказал он, взволнованно отирая руку о штанину. – Так-то уж зачем.

Бутылочки пропали. Он присел и пару секунд шарил пальцами в оставшихся от них аккуратных восьмиугольных отверстиях; затем, представив, что земля полна ржавых лезвий, перегнойных экосистем из презервативов, рассадников микробов, литров мочи, причем, возможно, и его собственной, – торопливо встал, снова вытер руку и выбрался на бечевник, прямиком к арт-центру «Уотерманс», чьи ядовито-красный кирпич и бесконечно разветвляющийся задний фасад настолько его дезориентировали, что он ненадолго заблудился и пытался войти через пожарный выход, три-четыре раза со всей дури бросившись в темноте на дверь, потом наконец смог проникнуть в здание с фасада, найти бар на первом этаже и, тяжело дыша, выпить виски, таращась на фиолетовый неон и пустые пластиковые стулья вокруг.

На следующее утро, после петляющих зыбких снов, он отправился к медиуму.

У Энни Суонн были и другие клиенты. Шоу их не видел – хотя однажды нашел желтый целлофановый пакет с компакт-дисками, который, как она сказала, кто-то забыл под стулом, – не считая регулярного массового сеанса, проходившего по вечерам второго вторника каждого месяца.

Для этого мероприятия большую часть мебели делегировали на кухню. Задергивали шторы, диван ставили перед пустым камином. Хотя это был не привычный для Шоу формат встречи, «массовый» – тоже, пожалуй, слишком сильный эпитет. Событие проходило формально на любительский манер, словно все участники не очень привыкли общаться с другими людьми. Где-то с семи часов комната на первом этаже заполнялась десятком мужчин в деловых костюмах или австралийских хлопковых куртках с восковой пропиткой. Седые волосы до воротника и светло-синий гернсийский пуловер обозначали пенсионера. У каждого в глаза бросался какой-нибудь дефект – мощная челюсть, один глаз чуть больше другого, – и, хотя все выглядели обеспеченными людьми, Шоу думал, что им не хватает патины здоровья и слегка откормленного вида, как ожидаешь от пенсионеров Западного Лондона. Набившись в комнатушку, вынужденные перегруппировываться каждый раз, когда дверь впускала опоздавшего, они бодро, но без уверенности перекрикивались. Одного-двух он узнавал, но не смог вспомнить откуда. Женщин почти не было.

Примерно через полчаса – в это время Энни просила своего любимчика недели разнести круглые бокалы с полусухим шерри и закуски из «Уэйтроуза» – медиум занимала свое место на диване, неопределенно улыбалась минуту-другую, потом мало-помалу с трудом проваливалась в спиритическую кому. Мужчины неловко глядели мимо нее в стену над камином. Никто не говорил и не двигался, хотя изредка друг на друга косились. В таких условиях сообщить что-либо ей было уже не в удовольствие, а в труд. Под конец она всегда выбивалась из сил. Долго длился период отсутствия связи, неглубокий делирий, пока она сучила и подергивала ногами. Мужчины, медленно приходя в себя, словно от такого же психического контакта, покашливали и разминали ноги. Смотрели друг на друга пустыми взглядами; потом, поглазев на Энни – наверное, в надежде на что-нибудь еще, – один за другим уходили из дома, напуская внутрь холодный вечерний воздух. Шоу, который часто задерживался, чтобы заварить ей чай и помочь перетащить диван на обычное место, наблюдал, как они разбредаются через кладбище. Когда они окончательно скрывались, Энни устало улыбалась, похлопывала его по руке, трогала за плечо. Если эти жесты и задумывались как флирт, то она, думал он, пытается нащупать контакт лишь подсознательно. Просто поведение вымотанного исполнителя. Она и сама не замечала, что делает.

Однажды вечером после сеанса он увидел, что на стене в гостиной появилась карта из офиса Тима – или точно такая же. Равномерно прикрепленная десятком ярко-красных булавок, та ровно входила в бледную область над камином. Но когда Шоу обратил на это внимание Энни – сказав что-то вроде «Как будто здесь и была», – медиум вдруг рассердилась.

– Она здесь и была, – сказала она. – Она моя. Это моя карта, и она была у меня.

Затем, словно ожидая, что он заспорит:

– Она моя. Всегда была моя. Если хочешь помочь, просто отнеси бокалы для шерри в посудомойку.

Шоу разглядывал карту, которая теперь господствовала в комнате с сизым паласом и сосновой мебелью восьмидесятых. Здесь свет раннего вечера, не разбавленный рекой, падал прямо, чего не увидишь в домике на лодке, и подчеркивал, что бумага жесткая и хрупкая, затрепанная, сворачивается по краям. Вблизи она слабо пахла, почти как старые книги, почти как вода в ванной после мытья. Кое-где встречались выцветшие места. Затертые пятна, сероватые и маслянистые, распределенные вдоль побережий и посреди океанов, словно указательные пальцы, поколение за поколением обращали внимание на точки, чья важность вечно ускользает от неподготовленного зрителя. Когда Шоу моргнул, вода послушно поменялась местами с сушей.

Позже он сказал:

– Тебе не стоит так себя утруждать.

За окном он видел, что последний ушедший клиент – мужчина в горчично-желтых вельветовых брюках и бордовом пуловере, простоявший весь сеанс с какой-то обувной коробкой под мышкой, – все еще слонялся у входа на кладбище. Где-то через минуту к нему присоединились две женщины в штанах до лодыжки и еще один мужчина с удивительно белыми волосами. Все четверо – лет шестидесяти, хорошо сохранившиеся, с переливистыми голосами и своими наборами тиков. Одна женщина вела пару такс на одном поводке. После разговора они сели в «Ауди Эстейт». Вразнобой хлопнули двери, затем машина двинулась на восток по Саус-Уорпл-вэй к железнодорожному переезду на Уайт-Харт-лейн. Шоу следил за ними с каким-то непониманием.

– Кто вообще все эти люди? – сказал он. – Они же тобой просто пользуются.

– Ты очень милый, – ответила Энни, – но и немного наивный.

Он размышлял над этим вердиктом за пирогом с курицей и со свиной рулькой в «Эрл оф Марч». Паб казался еще безлюднее обычного, а от чего-то в воздухе чесались глаза.

– На меня не смотрите, – сказала ему девушка за стойкой. – Это от чего-то, что сыплют в туалеты. Так уже весь день.

– Да я на вас и не смотрю, – сказал Шоу.

Через несколько дней после того, как на стене у Энни появилась карта, он встретил Тима Суонна в Барнсе, со стороны реки. Была суббота, скорее начало весны, чем лето, и над чизикским берегом раскрывалось небо. Тим казался таким же мутным, как и всегда. Рукава желтоватого хлопково-вельветового пиджака закатаны до локтя. Ранее он занимался чем-то таким, после чего на одной стороне лица осталась слабая равномерная краснота. А сейчас таращился в витрину риелтора – одного из десятка крокодилов, что выползли на главную улицу от набережной, – нагруженный парой сырых на вид продуктовых сумок, которые при виде Шоу поднял повыше. Они были такими тяжелыми, что на ладонях прорезались воспаленные складки.

– Всегда ходи за рыбой пораньше, – посоветовал он.

И затем, словно обязательно что-нибудь купил бы, если бы рынок недвижимости вел себя разумно:

– Ты только посмотри на эти долбаные цены.

Шоу присоединился к нему у витрины, они недолго поболтали. Потом Тим сказал, что ему надо в Хаммерсмит. Они прошлись вместе до Барнсского пруда. На машинах, с трудом пробивавшихся от Черч-роуд до Стейшен-роуд, поблескивал солнечный свет. На островке посреди пруда ссорились утки, а на стоянке Эссекс-Хауса деловито шумел перед неизбежным обедом фермерский рынок – там состязались за последние порции домашней пасты нервные банкиры из Франции и Скандинавии, как обычно, влет расходилось мясо коров свободного выпаса из Сомерсета. Между одиннадцатью и двенадцатью парк заполнялся проджект-менеджерами на прогулке, с детьми и одинаковыми шоколадными лабрадорами по пути в «Котсволдс»; теперь на берегах пруда столпились младенцы, робко предлагая буханки ремесленного кислого хлеба гусям и чайкам на отмелях. «Дорогой, – крикнул кто-то, – пожалуйста, не позволяй себя обижать!» Тим взглянул на эту деятельность с плохо скрываемым раздражением – напряжение проявилось в еле заметных движениях плеч и уголков рта.

– «Морт Лейк», или «Темный Пруд», – сказал он. – Если бы они хоть немного знали историю – если бы они знали то, что знал об этом месте Джон Ди, – держали бы гребаных детей дома.

Шоу понятия не имел, что тут имеется в виду, но заподозрил отсылки к «Дому Воды» или «Путешествиям наших генов». И мог только пожать плечами в ответ. Он уже бросил все попытки их прочитать.

– А я знаю больше их? – спросил Шоу вслух тоном, который, как он надеялся, покажет, что он что-то да знает – просто сам вопрос, что именно можно познать, намного сложнее, чем кажется. – Не уверен. Это же ты у нас знаток.

Тим усмехнулся.

– И в самом деле.

Пару минут они задумчиво смотрели над прудом. Дорожное движение встало, сдвинулось, снова встало. Этим утром у всех было слишком хорошее настроение, чтобы гудеть.

– Если бы они знали, почему в 2001 году Темные Пруды опустошились за одну ночь, они бы держали детей дома, – произнес Тим. – Ах да, – добавил он, мрачно улыбнувшись себе под нос. – Теперь тебе интересно, почему я сказал «пруды» во множественном числе.

– Это, кстати, не твой автобус?

– Боже.

Шоу смотрел, как он пролезает между всякими «Мазерати Битурбо» и пляжными велосипедами «Пэшли», перебрасывая сумки с протекающей рыбой из руки в руку. На ходу Тим сказал через плечо:

– На следующей неделе ты опять нужен нам в Мидленде!

После этого неделю-другую было трудно придумать, что сказать. Когда Шоу приезжал в офис по утрам, с реки нитями поднимался туман. Какое-то время Шоу сидел и наблюдал, как солнце разгоняет дымку, пока сам выпутывался из снов предыдущей ночи. Тим приезжал позже, если вообще приезжал. Разговор с ним, если Тим появлялся, был расплывчатым, трудно начинался и трудно заканчивался. Тим больше обычного казался чем-то занятым. Шоу, которому не терпелось узнать, что случилось той ночью в Кинвере, не находил повода спросить. Не хотелось показывать интерес. С каждым днем становилось все труднее, пока на вторую неделю он уже вообще не мог поднять эту тему. Пребывая в замешательстве и сомнениях, он пропустил одну встречу с Энни Суонн; потом вторую. Тим не возражал.

Пришел и ушел День мертвых Святой Маргариты, празднования ознаменовали середину лета – бремя жары и влажности для города. В доме 17 по Уорф-Террас было тише обычного, особенно по ночам. Непредсказуемо сменялись циклы бессонницы – Шоу либо высыпался, либо вообще не засыпал. Ему снились доримские ландшафты у стечения Темзы и Брент, где над межприливными илистыми отмелями, кишащими пиявками, и над коварными ольховыми топями разносился гулкий голос: «Те невесты ив снова здесь». Голос был его собственный. В три утра он ловил себя на том, что включает без звука «Ночные ходы» – снова и снова пересматривает второй акт, пытаясь в точности определить момент, когда частный детектив Гарри Мосби в исполнении Джина Хэкмена не замечает, что стал функцией чужих планов. Либо сидел у раскрытого окна, прислушиваясь, есть ли движение в соседней комнате, и глядя на свои руки.

Однажды утром в «Эрл оф Марч» он завел маленького пластмассового пловца из дома Энни Суонн и бросил в «Лондон Прайд», где тот покачивался и дребезжал вдоль гладкого, но неумолимого изгиба стакана.

– Ну и что об этом скажешь? – спросил он барменшу.

– Да ничего, – ответила она. Об этом ей сказать было нечего.

Шоу выловил пловца и поднял, пока его ручки энергично вращались в воздухе.

– Утром в ванной работал лучше, – признал он.

Барменша протирала стаканы.

– Какая гадость, – сказала она. – Тебе же эту пинту еще пить.

Одиннадцать утра, и река оголилась до ила, слабо переливающегося тут и там, словно из-под него что-то просачивалось. По бечевнику носились собаки. Через пыль на неровный паркет косо падали солнечные лучи. Стоял сильный, но вполне приятный запах жареного во фритюре стейка и вчерашнего пива. В дальнем углу мужик завел разговор с двумя пожилыми дамами за соседним столиком. «Я езжу за рыбой в Гастингс, – услышал его Шоу. – Потому что знаю: у них всегда найдется свежачок. Я езжу рано, на весь день». Казалось, он доволен своей проницательностью. Обычно он уезжал на весь день, говорил он, из Ричмонда. Если приехать пораньше, всегда найдешь свежачок. «Как интересно, а мы из Брайтона», – быстро ответила одна из женщин – возможно, чтобы прекратить дальнейшие повторы; все трое посмеялись над этим совпадением – частичным, расплывчатым, но все же почему-то совершенно уместным. Открыли пачку чипсов и положили между собой.

Когда Шоу встряхнул пловца, механизм как будто встал, потом снова заработал. С ручек и ножек на свету разлетелись золоченые капли «Лондон Прайда».

– Не хочешь взять для детей? – предложил он.

– Нет, – сказала барменша. – Мне не нравится, и моим детям не понравится.

– Всем детям нравятся игрушки, – сказал Шоу.

Они вдвоем смотрели, как у пловца кончается завод.

Позже он направился в Кингстон по бечевнику, потом обратно – через королевский парк, чтобы завершить день в «Айдл Аур» – безлюдном пабе, спрятанном в венозном лабиринте переулков, где Литл-Челси теряет уверенность и безжалостно поглощается окраиной Барнса. Но вместо этого Шоу оказался на Саус-Уорпл-вэй, недалеко от дома медиума.

Шоу ни с кем не разговаривал с прошлого дня.

Он прочистил горло. Вдруг увидел себя со стороны; поразился, что узнал ее голос; смутился, как громко звучит его присутствие в комнате.

– А с тобой что происходит? – сумел выдавить он.

Виктория думала над ответом дольше, чем он ожидал.

– Не особо что, – сказала она наконец. Затем, словно рассматривая какой-то полузнакомый предмет на расстоянии: – У меня тихая жизнь, хоть и странноватая, – и набирая темпы: – Хотя я сегодня где только не была. Я забыла, как въезжать на М40 и где с него съезжать. Теперь я припарковалась в неположенном месте у ресторана к северу от Брук-Грина. Здесь раньше была дорогая кафешка.

Шоу снова прочистил горло.

– Значит, ты заблудилась?

– Нет-нет. Я же говорю. – Она повысила голос. – Брук-Грин. – Опять пауза. Затем: – Можно где-нибудь встретиться! – А когда он не ответил сразу: – В смысле, это, конечно, необязательно.

– Нет-нет, – сказал Шоу. – Это отлично. Это будет отлично.

Как только они решили где и повесили трубки, он обнаружил, что во время разговора подошел с трубкой к окну и смотрит на Уорф-Террас, на пивоварню. Слышалось, как из открытых окон проезжающего внедорожника выпадают огромные деревянные колоды музыки. На реке тренер по гребле выкрикивала в мегафон указания своей четверке. На Мортлейк-роуд усиливалось движение в сторону Барнса, переезд Уайт-Харт то сдерживал, то отпускал, то сдерживал, то отпускал вечерние испражнения в виде «Рейнджроверов» и «Ауди». Затем Шоу вернул трубку на место и уставился на нее: кремовая пластмасса, тихо стареющая до цвета сигаретной смолы. В доме 17 по Уорф-Террас настал час, когда слушаешь радио соседей сверху и снизу: из закрытых комнат доносятся жизнерадостные, до жути профессиональные голоса, словно все пригласили на ужин новостного ведущего.

Виктория Норман доехала на «Фиате» до Шропшира, после чего предоставила шоссе М40 его заблуждениям о том, что с 1167 года Оксфорд – единственное средоточие всей истинно человеческой деятельности, и взамен неторопливо проехалась по долине Ившем до леса Уайр; после чего домой ее вела Северн. Виктория знала, что отныне ей придется быть осторожнее. Останавливалась она всего раз, перехватить сэндвич, глядя, как над отлогими полями у Тилбери-Холлоу кружат два красных воздушных змея с крыльями плоскими, как доски.

Вечер успел домой раньше ее. Пока она ехала в холм, между крышами и дымоходами еще лежал осадок заката в предсказуемо мунковских мазках красного и оранжевого, прямо как на репродукции в студенческой общаге столько лет назад. Открыв дверь, она обнаружила, что в ее отсутствие снова коротнуло электричество. Потом ела тушеную фасоль с маринованным баклажаном на тосте; включила телевизор и выключила; позже, наверху в кровати – как она думала, в комнате матери, – пыталась читать книгу, чьи страницы пахли чем-то средним между мастикой для пола и авокадо. Посмотрелась в зеркало. Написала сообщение Шоу. Удалила. В дороге за рулем устаешь, но спать при этом не хочется. Вождение подпитывает неприкаянность, включая какой-то ген, который потом никак не выключишь. Виктория решила, что коридор все-таки надо перештукатурить, но не существует такого идеального мира, в котором ей бы хватило денег осушить подвалы. Она размышляла, кого лучше завести, кошку или собаку. Она понимала, что по большей части думает, чтобы не думать, и с этой мыслью заснула.

Во второй половине следующего дня воздух смягчился и зарядил мелкий липнущий дождик; из парка на вершине города было видно, как его несет через всю Шропширскую равнину. Не дождь, а крышка над миром. Не пойми почему полная сил, Виктория бродила по округе, пока не промокла до нитки, обшаривала комиссионку за комиссионкой в поисках, чего бы послать Шоу, чтобы его повеселить. Каким-то образом ее занесло на тротуар перед кафе Перл, которое за запотевшими витринами казалось оживленным, шумным и ярко освещенным. Дверь не открывалась.

Она прижалась к стеклу и разглядела, что внутри полно мастеров – электрик, оформители, а в конце над чем-то, что она не могла разглядеть, трудились два стекольщика, – но никого из них она не узнала. Молодые, высокие и мускулистые, еще без профдефомации, но уже знакомые с работой, – словно сыновья тех мастеров, которых знала она. Им форма шла больше. Стекольщики приехали на фургоне, как и оформители; остальные выстроили снаружи дорогие мотоциклы, кренящиеся в одну и ту же сторону, все – одних и тех же ярких красок, скользких, как непотрескавшийся лак под дождем. Внутри они целеустремленно расхаживали широкими шагами. Для них работа была веществом. Средой, где они плавали. Чем-то новым, что им нравилось. На работе они оживали. На их головах торчали шумозащитные наушники.

Под их воздействием в кафе пропало все знакомое. Вырвано с корнем. Пропала неоновая вывеска, остались только провода над дверью. Пропали даже давние запахи жира и горячего мяса – их вынесли вместе с разобранным кухонным оборудованием; теперь на улице перед дверью пахло лесопилкой, сильным клеем и дешевым герметиком; все звенело от вопля угловой шлифмашины, стука гвоздометов, грохота музыки. Звуки их работы транслировались через весь Верхний Город, пока не отражались от руин крепости Джоффри де Лейси, чтобы разбежаться, как рябь с перекрестными слоями в чаше воды.

– Прошу прощения! – окликнула Виктория. – Эй!

Она постучала в витрину ладонью. Отвлекаясь на помеху, в ответ они только качали головами и безмолвно шевелили ей губами. Будто смотришь на рыбку за выцветшим стеклом. Им хотелось вкалывать.

– Закрыто, милая! – кричали они. Мальчишки, что с них взять.

– Что вы делаете?

– Закрыто!

Пять часов, на площадь уже накинуло тень. Местные заведения опустошались. Мимо прошли два-три пешехода, оцепенело торопясь по своим делам, как фигурки с акварели 1920-х. С маленькой стоянки стартовала машина, потом другая. На полпути через площадь, когда Виктория обернулась бросить последний взгляд, не зная, зловещий это момент или комичный, ей померещилось движение в одном из верхних окон кафе. Будто слева направо, а потом обратно прошла женская фигура, расслабленная и домашняя. Но надо было учитывать отражение на стекле, да и воздух уже слишком потемнел от дождя, чтобы сказать наверняка. И все-таки Виктория вернулась и снова билась в дверь кафе, пока не убедила одного из парней подойти. Он задвинул респиратор на лоб, взял старомодную табличку, висевшую на двери, ткнул в нее пальцем, потом проследил, чтобы она висела наружу стороной «Закрыто». Виктория беспомощно наблюдала, как он воссоединился с друзьями, хохоча и качая головой, возвращая маску на место, включая мотор дрели.

Хотя в первую неделю к ней несколько раз приходили, покупать никто не торопился.

О встрече договаривались достойные и жизнерадостные люди, нередко даже из соседнего города. Семьи с собаками или детьми. Всем нравился дом 92 и то, что она с ним сделала, а Виктории нравилось видеть его их глазами. Но вот сад их уже что-то смущал.

Сад Виктории по-прежнему раскрывался тебе навстречу, как и на протяжении всего лета, только теперь при этом начал раскрывать что-то другое, что-то, что ей нравилось меньше, хотя и не менее властное. Выглядывая по ночам с лестницы, она чуть ли не ожидала встретить совершенно новый вид. Лунный свет по-прежнему умиротворял лужайку, гладкую, как вода. Но звезды в ней не отражались, на что Виктория отчасти надеялась. Днем она стояла на кухне у открытой задней двери и смотрела, как дождь пропитывает буреющие клочки и гнезда растительности, еще на ее памяти бывшие массой цветов. Стены, тропинки, все искусственные поверхности сияли от воды, полной неба – слишком белого для того, которое вода отражала. Надо бы привести сад в порядок, знала Виктория, если бы только не покупатели, а потом – зима. Надо бы пересадить розы. Вид был очень печальный. По ту сторону арки – еще хуже. В конце весны она от имени летних бабочек приветствовала буддлею; теперь буддлея только напоминала о заросших пустырях, что пробегают за окнами лондонских поездов. Сама арка превратилась во врата, которых Виктория избегала.

Были и другие проблемы. Несмотря на размеры дома, она поймала себя на том, что согласна с посетителями – комнат и в самом деле маловато; большие комнаты труднее обогревать, и подвал сырой, и постоянный дождь только подчеркивает подобные проблемы. Такой дом, как у нее, поняла Виктория, – то есть дом, немало переживший, немало повидавший; хоть и очаровательный, но шумно устраивающийся поудобнее под климат, скрипя в ночи; дом с очень старыми половицами, «как на корабле», что бы это когда-то ни значило; дом, где не стоит произносить вслух слово «проседание», чтобы оно не аукнулось; такой вот дом со всеми сопутствующими расходами, – может быть слишком рискованным предприятием. И все-таки ей было обидно.

«Я ради этого перестрадала приход строителей, – хотелось напомнить посетителям. – Они беззаботно топотали и колотили целые дни напролет, громыхали по моей красивой лестнице. Починили крышу. Чердак теперь замечательный, потому что я страдала, пока они трескали шоколадное печенье. Да там совсем новенький пол! На моем чердаке хоть завтра выходи из гавани с ранним отливом». Но она и так уже достаточно сбивала их с толку и сама это понимала; особенно детей.

С ивы осыпались листья, на боярышнике высыпали ягоды. От полей Виктория держалась подальше. Да и вообще все держала на расстоянии; каталась на «Фиате» до самого Ранкорна; забывала о назначенных встречах. Тем временем ноябрь без предупреждения махнул на себя рукой, и внезапно город затянуло в первую неделю декабря. Загорелись рождественские гирлянды; кто-то отбуксировал «Тойоту» Малыша Осси с площадки на Бледных Лугах. Однажды утром дождь ненадолго стал снегом. За день до этого на валлийских нагорьях выпало шесть сантиметров. Северн в Ущелье стала рыжеватой – чуть темнее лабрадора; вниз и вверх по течению множились предупреждения о половодьях. Виктория наблюдала, как на старой платной парковке раскрылись туристические автобусы, словно карамельно-красные личинки: из них, недоумевая, но смеясь, спешили по двое и по трое через железный мост и вдоль по Уорфедж поздние туристы из Калифорнии и Южной Кореи, только чтобы обнаружить барьеры от наводнения и реку, что поднимается между ними и промышленным прошлым, на фоне которого они приехали нафоткать селфи. Виктория недолго смотрела в ту сторону; содрогнулась; поплелась обратно по холму в город, только чтобы обнаружить, что на главной улице прорвало водопровод.

Вдоль дороги извергались большие пушистые гейзеры. Во всех направлениях сверкала радуга. Вода собралась перед скобяной лавкой, а потом понеслась между коттеджами на Вулпит-роуд к реке, словно наводнение. Из ближайших магазинов высыпал народ, улыбаясь с какой-то радостной тревогой на лицах. Дети и даже некоторые мужчины кричали и носились, и их приходилось останавливать. Виктории казалось, будто здесь ненадолго собрался весь город, гадая, закончится ли сейчас мир или всего лишь выберет какое-то простое, красивое, изумительное направление.

Большие или пустяковые, все эти случаи выглядели частью целого; все словно указывали на одно и то же. Вот только непонятно на что.

Через пару недель после приезда Виктории Шоу решил ей написать. Весь тот странный вечер, думал он, они пытались что-то объяснить друг другу, но не смогли придумать как. У обоих в жизни хватало пустот, оба были головоломками, которые никогда не собрать полностью. В то же время в свете всей встречи его нынешний образ жизни показался пробным, но при этом уже совсем не временным: очевидно запоротым. Все, что Шоу мог бы ей об этом сказать, – например, что ему бы хотелось вложиться в себя и дальше действовать с новыми силами, – стало бы слишком большим откровением для них обоих. Не столько об обстоятельствах Шоу, сколько о нем самом. В каком-то смысле это бы стало слишком очевидным признанием – хотя в чем, он и сам еще не понимал. И теперь писал ей:

Это звучало как-то пусто, и он начал заново. «Рад был тебя видеть. Нам надо…» Но так безвыходно уперся в возможности, заложенные в последних двух словах, что вскочил, захлопнул ноутбук и весь следующий месяц пытался выкинуть все это из головы. Вокруг смыкался Лондон. Шоу думал, не переехать ли. Думал, как бы найти новую работу. По ночам ему снилась Энни Суонн, любопытные приключения, которые хорошо начинались – когда у нее беспардонно и дружелюбно задиралась юбка, – но быстро скатывались в куда менее приятном направлении.

Он скучал по вечерам среды с Энни, хоть она тогда и проводила большую часть времени не приходя в сознание. Зато эти встречи одновременно расслабляли и, по-своему уютно, возбуждали. Это, видимо, и отражалось в снах, хоть он так и не понял, на что еще намекает подсознание. Примерно во время стычки в Барнс-Коммон она перестала отвечать на его ночные звонки; вскоре после этого он перестал звонить. Сейчас, придумав записаться в качестве частного клиента, Шоу попробовал снова. Без ответа. «Я просто не понимаю, что тебе или Тиму от меня надо», – с ужасом услышал он начало собственной мольбы и бросил трубку. В два вечера из трех по пути от «Эрл оф Марч» к «Айдл Аур» он стучался к ней. Коттедж стоял темным, а ее как будто никогда не было дома. Потом, однажды вечером, где-то через месяц после их последнего сеанса, из глубины кладбища, где он задержался порыться в земле у больничного забора, ему померещился слабый свет в окне ее спальни.

Калитка стояла нараспашку, от узкого палисадника крепко пахло желтофиолью и левкоем. Входная дверь была приоткрыта.

Шоу постучался.

– Эй? – сказал он.

Когда никто не ответил, он окинул взглядом улицу, толкнул дверь и вошел.

На первом этаже стоял уличный воздух, его будто впитывали ковры и мягкая мебель. Уличный фонарь выхватывал из темноты крупные предметы мебели; резко падал наискосок на книжные шкафы и зеркала.

– Энни?

Он прошел на кухню, потрогал чайник тыльной стороной пальцев. Не совсем остывший. Судя по ощущению, около часа назад здесь кто-то был. Он повыдвигал ящики Энни, проверяя их на бесшумность и легкость в использовании; открыл новую пачку печенья с темным шоколадом и съел одно. Постоял у лестницы, облизывая пальцы и не зная, что делать дальше. Из спальни ему почудился легчайший вздох, не громче выдоха.

Там были Тим и Энни, тихо двигались на скомканном одеяле на ее кровати. Тим спустил штаны, но еще не разделся. Что бы они ни делали, это погружало спальню в какую-то особую тишину, хотя раз или два, когда он в нее толкнулся, Энни тихо ойкнула. Она смотрела резко в сторону от Тима. Тим смотрел в стену. Их губы шевелились; в тусклом свете прикроватной лампы их кожа приобрела белизну и гладкость свежеотмытой ванны. Это не выглядело сексом для удовольствия.

Шоу встал на пороге. Вдруг он поверил, что в комнате вместе с ними есть кто-то еще, потом в один чистый миг осознал, что это он сам. События его словно парализовали, загнали сознание в древний корень мозга, откуда оно силилось выбраться. Он услышал собственный крик:

– Ой, идите на хрен! Просто идите на хрен!

Пока он скатывался с лестницы, Тим что-то кричал вслед. Голос Шоу узнал, но не язык. Воздух в нижней комнате стоял густым и вязким. Через пару минут он подуспокоился и вышел на улицу. Он чувствовал удивление, но отрешенно, словно только что пережил какой-то неврологический припадок. Изо рта уходил вкус клея. Подняв глаза, он увидел свет в окне спальни; пытался вспомнить, не сам ли его включил. Зазвонил его мобильник, голос в трубке произнес:

– Ли?

Это была Энни.

– Да, – сказал Шоу. – Кто это?

– Ли, ты не должен…

Шоу ничего не сказал. Его губы онемели.

– Алло?

Он вернулся домой и впервые спал спокойно с самого переезда в дом 17 по Уорф-Террас, и проснулся полным сил. Он чувствовал себя освобожденным. Чувствовал, что знает, кто он. Он спустился на Мортлейк-Хай-стрит, где на углу с Уайт-Харт-лейн взял себе маккиато и домашнюю гранолу и сидел среди жен Литл-Челси, собравшихся на чай «оранж пеко»; затем поднялся по течению, у кладбища и Тропы Темзы.

Фасады домов вдоль излучины выжигало сильное солнце, преображая щипцы крыш в квадраты и треугольники света, привлекая внимание тут – к алюминиевому зонту над трубой, там – к провисающему телефонному проводу, что-то акцентируя желтым номерным знаком проезжающей «Ауди». Ветер сотрясал лежащие на всем неподвижные капли воды. В другой стороне от реки над собором Святой Марии Магдалены радостно трудились вороны, распадаясь на двойки и тройки, выполняя свой воздушный труд, вдыхаясь в свои сваливания и боковые скольжения вокруг шатра-мавзолея Ричарда Бертона. Только таким утром, думал Шоу, и можно сказать, что в Лондоне свежий воздух. Дальше по бечевнику, между заводом переработки мусора и Национальным архивом, он осознал, что идет на работу. Передумал, решил посетить мать.

– А ты не больно торопился, – пожаловалась она.

Он уставился на нее:

– Ты же не хотела меня видеть. Письмо мне написала.

Она хохотала, пока не поперхнулась.

– Не было такого! – сказала она голосом девушки куда моложе, только сейчас узнавшей о какой-то своей дерзкой социосексуальной оплошности, совершенной под влиянием алкоголя неделю, месяц или год назад. Это было одно из ее самых эффективных выражений. На миг она показалась полной жизни. – Не было такого!

Шоу тоже рассмеялся. Потом вспомнил других ее детей – их, людей прагматичных и с завидными практическими навыками, но почему-то все равно неприкаянных, разбросало за границу, где они неукоснительно и равноудаленно размещались вдоль побережий Канады или Австралии, чтобы никогда в жизни друг друга не видеть. Сколько в мире так и не поладивших сводных сестер и братьев; столько пап в красно-белых футбольных шарфах, снявшихся пятого ноября, лыбясь из неудачно отпечатанного слайда «Кодахрома», возбужденные и никчемные в свете костра на пляже, на десяток лет моложе своего настоящего возраста: в конце концов это так ее утомило. Поэтому у нее оставалось меньше времени на него. Жизнь была сложной и без малыша Шоу, который следовал за ней – полжизни рядом, полжизни в отдалении. Почему-то это он стал позором, а не отцы и сводные братья с сестрами; ежедневной обузой, требующей больше энергии, чем она могла дать.

– Твой отец умер от увеличения селезенки, – сказала она теперь, словно это что-то хорошее.

– Какой из? – спросил Шоу.

– Ты так говоришь, но на самом деле не всерьез.

– Хотел бы я знать о тебе правду.

Тогда она положила руки на колени, отвернулась от него всем торсом и посмотрела в сад.

– Ты никогда не даешь мне рассказать.

– Я спрашиваю. Без конца.

– Ты никогда не даешь мне ответить.

– Что? Тогда ответь сейчас, – сказал он. – Сейчас ты можешь ответить.

– Зачем? – Она пожала плечами. – Это была моя жизнь, а не твоя. Найди себе свою жизнь, засранец ленивый. – После паузы она вздохнула и разгладила юбку. – Хотя бы найди собственных друзей. – Снаружи на свету горели газоны и клумбы; она пренебрежительно отмахнулась от них рукой. – Раньше я любила воду, Джек. Помнишь?

– Кто такой Джек? – спросил Шоу с как можно большей горечью.

– О, а ты не помнишь? Малыш Джонни Джек! Колыбельная? Малыш Джонни Джек, – запела она хрупким мелодичным голосом, – тащит семью на спине весь свой век.

Не помнит, сказал Шоу. Впервые слышит.

– Наверное, ты пела кому-нибудь еще.

После этого они оба замолчали, а потом она заплакала. Шоу неловко положил ей руку на плечи. «У меня есть друзья, – хотелось ему сказать. – Честно». Он пытался рассказать ей что-нибудь о своем знакомстве с Тимом и Энни Суонн, но и сам как будто даже сейчас не мог на них сосредоточиться; да и ей неинтересно, это он видел. Сейчас она была способна максимум на десять минут чего угодно. Через десять минут после его прихода она всегда забывала, кто он, чем ему обязана или зачем он здесь. Сидела, положив руки на колени, и слушала дневное дорожное движение к востоку и западу от дома престарелых.

Теперь она сказала:

– Здесь такой спертый воздух. Не попросишь их что-нибудь сделать? Воняет как будто ушной серой.

Шоу – который в восемь лет испугался собственной ушной серы, потому что от нее пахло «Мармайтом», – ничего такого не чувствовал.

– Я принес нам фильм. – Вот и все, что он нашел ответить. – «Ночные ходы», Джин Хэкмен в роли детектива, которому не хватает эмоционального интеллекта. Думал, можно посмотреть.

Она пустыми глазами уставилась на DVD, оказавшийся у нее на коленях.

– Очень хороший, – сказал Шоу.

– А как же фотографии?

– Ты их только без конца рвешь.

– Правда? Я просто была такой Малышкой Джейни Джек, вот и все. Впрочем, – сказала она словно кому-то третьему в комнате, – кто теперь станет меня винить?

– Мы с тобой оба хорошо пожили, – поймал себя на уверенном заявлении Шоу.

– Ненавижу это место.