Сочинения Иосифа Бродского. Том II

fb2
Бродский Александрович Иосиф

Во второй том вошли стихотворения 1964–1971 гг.

1964

* * *

 Садовник в ватнике, как дрозд, по лестнице на ветку влез, тем самым перекинув мост к пернатым от двуногих здесь. Но, вместо щебетанья, вдруг, в лопатках возбуждая дрожь, раздался характерный звук: звук трения ножа о нож. Вот в этом-то у певчих птиц с двуногими и весь разрыв (не меньший, чем в строеньи лиц), что ножницы, как клюв, раскрыв, на дереве, в разгар зимы, скрипим, а не поем как раз. Не слишком ли отстали мы от тех, кто «отстает от нас»? Помножив краткость бытия на гнездышки и забытье при пеньи, полагаю я, мы место уточним свое. 18 января 1964

* * *

 Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака в белизну потолка. И, как смерть холодна, роща стоит одна, без стремленья вослед, без особых примет. январь 1964

ВОРОНЬЯ ПЕСНЯ

 Снова пришла лиса с подведенной бровью, снова пришел охотник с ружьем и дробью, с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква. Перезимуем и это, выронив сыр из клюва, но поймав червяка! Извивайся червяк чернильный в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный; дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой судорог, обернется песней на слух угрюмой, но оглашающей рощи, покуда рощи не вернут себе прежней рваной зеленой мощи. Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым! январь 1964, Таруса

НОВЫЙ ГОД НА КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧЕ

 Спать, рождественский гусь, отвернувшись к стене, с темнотой на спине, разжигая, как искорки бус, свой хрусталик во сне. Ни волхвов, ни осла, ни звезды, ни пурги, что младенца от смерти спасла, расходясь, как круги от удара весла. Расходясь будто нимб в шумной чаще лесной к белым платьицам нимф, и зимой, и весной разрезать белизной ленты вздувшихся лимф за больничной стеной. Спи, рождественский гусь. Засыпай поскорей. Сновидений не трусь между двух батарей, между яблок и слив два крыла расстелив, головой в сельдерей. Это песня сверчка в красном плинтусе тут, словно пенье большого смычка, ибо звуки растут, как сверканье зрачка сквозь большой институт. «Спать, рождественский гусь, потому что боюсь клюва — возле стены в облаках простыни, рядом с плинтусом тут, где рулады растут, где я громко пою эту песню мою». Нимб пускает круги наподобье пурги, друг за другом вослед за две тысячи лет, достигая ума, как двойная зима: вроде зимних долин край, где царь — инсулин. Здесь, в палате шестой, встав на страшный постой в белом царстве спрятанных лиц, ночь белеет ключом пополам с главврачом ужас тел от больниц, облаков — от глазниц, насекомых — от птиц. январь 1964

ОБОЗ

 Скрип телег тем сильней, чем больше вокруг теней, сильней, чем дальше они от колючей стерни. Из колеи в колею дерут они глотку свою тем громче, чем дальше луг, чем гуще листва вокруг. Вершина голой ольхи и желтых берез верхи видят, уняв озноб, как смотрит связанный сноп в чистый небесный свод. Опять коряга, и вот деревья слышат не птиц, а скрип деревянных спиц и громкую брань возниц. январь 1964

ПЕСНИ СЧАСТЛИВОЙ ЗИМЫ

 Песни счастливой зимы на память себе возьми, чтоб вспоминать на ходу звуков их глухоту: местность, куда, как мышь, быстрый свой бег стремишь, как бы там ни звалась, в рифмах их улеглась. Так что, вытянув рот, так ты смотришь вперед, как глядит в потолок, глаз пыля, ангелок. А снаружи — в провал — снег, белей покрывал тех, что нас занесли, но зимы не спасли. Значит, это весна. То-то крови тесна вена: только что взрежь, море ринется в брешь. Так что — виден насквозь вход в бессмертие врозь, вызывающий грусть, но вдвойне: наизусть. Песни счастливой зимы на память себе возьми. То, что спрятано в них, не отыщешь в иных. Здесь, от снега чисты, воздух секут кусты, где дрожит средь ветвей радость жизни твоей. январь 1964, Усть-Нарва

ПРОЩАЛЬНАЯ ОДА

 1 Ночь встает на колени перед лесной стеною. Ищет ключи слепые в связке своей несметной. Птицы твои родные громко кричат надо мною. Карр! Чивичи-ли, карр! — словно напев посмертный. Ветер пинает ствол, в темный сапог обутый. Но, навстречу склонясь, бьется сосна кривая. Снег, белей покрывал, которыми стан твой кутал, рушится вниз, меня здесь одного скрывая. 2 Туча растет вверху. Роща, на зависть рыбе, вдруг ныряет в нее. Ибо растет отвага. Бог глядит из небес, словно изба на отшибе: будто к нему пройти можно по дну оврага. Вот я весь пред тобой, словно пенек из снега, горло вытянув вверх — вран, но белес, как аист, — белым паром дыша, руку подняв для смеха, имя твое кричу, к хору птиц прибиваюсь. 3 Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно. Все сливается в снег и в белизну святую. Словно ангел — крылом — ты и безумье — слито, будто в пальцах своих легкий снежок пестую. Нет! Все тает — тебя здесь не бывало вовсе. Просто всего лишь снег, мною не сбитый плотно. Просто здесь образ твой входит к безумью в гости. И отбегает вспять — память всегда бесплотна. 4 Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь? Боже, зачем молчишь? Грешен — молить не смею. Боже, снегом зачем след ее застилаешь. Где она — здесь, в лесу? Иль за спиной моею? Не обернуться, нет! Звать ее бесполезно. Ночь вокруг, и пурга гасит огни ночлега. Путь, проделанный ею — он за спиной, как бездна: взгляд, нырнувший в нее, не доплывет до брега. 5 Где ж она, Бог, ответь! Что ей уста закрыло? Чей поцелуй? И чьи руки ей слух застлали? Где этот дом земной — погреб, овраг, могила? Иль это я молчу? Птицы мой крик украли? Нет, неправда — летит с зимних небес убранство. Больше, чем смертный путь — путь между ней и мною. Милых птиц растолкав, так взвился над страною, что меж сердцем моим и криком моим — пространство. 6 Стало быть, в чащу, в лес. В сумрачный лес средины жизни — в зимнюю ночь, дантову шагу вторя. Только я плоть ищу. А в остальном — едины. Плоть, пославшую мне, словно вожатых, горе. Лес надо мной ревет, лес надо мной кружится, корни в Аду пустив, ветви пустив на вырост. Так что вниз по стволам можно и в Ад спуститься, но никого там нет — и никого не вывесть! 7 Ибо она — жива! Но ни свистком, ни эхом не отзовется мне в этом упорстве твердом, что припадает сном к милым безгрешным векам, и молчанье растет в сердце, на зависть мертвым. Только двуглавый лес — под неподвижным взглядом осью избрав меня, ствол мне в объятья втиснув, землю нашей любви перемежая с Адом, кружится в пустоте, будто паук, повиснув. 8 Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая, слыша то тут, то там разве что крик вороны, будто вижу, как ты — словно от сна немая — жаждешь сном отделить корни сии от кроны. Сон! Не молчанье — сон! Страшной подобный стали, смерти моей под стать — к черной подснежной славе — режет лес по оси, чтоб из мертвых восстали грезы ее любви — выше, сильней, чем в яви! 9 Боже зимних небес, Отче звезды над полем, Отче лесных дорог, снежных холмов владыка, Боже, услышь мольбу: дай мне взлететь над горем выше моей любви, выше стенанья, крика. Дай ее разбудить! Нет, уж не речью страстной! Нет, не правдой святой, с правдою чувств совместной! Дай ее разбудить песней такой же ясной, как небеса твои, — ясной, как свод небесный! 10 Отче зимних равнин, мне — за подвиг мой грешный — сумрачный голос мой сделавший глуше, Боже, Отче, дай мне поднять очи от тьмы кромешной! Боже, услышь меня, давший мне душу Боже! Дай ее разбудить, светом прильнуть к завесам всех семи покрывал, светом сквозь них пробиться! Дай над безумьем взмыть, дай мне взлететь над лесом, песню свою пропеть и в темноту спуститься. 11 В разных земных устах дай же звучать ей долго. То как любовный плач, то как напев житейский. Дай мне от духа, Бог, чтобы она не смолкла прежде, чем в слух любви хлынет поток летейский. Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни, пусть не моей — чужой. Дай вослед посмотреть им. Дай мне на землю пасть в милой моей отчизне, лжи и любви воздав общим числом — бессмертьем! 12 Этой силы прошу в небе твоем пресветлом. Небу нету конца. Но и любви конца нет. Пусть все то, что тогда было таким несметным: ложь ее и любовь — пусть все бессмертным станет! Ибо ее душа — только мой крик утихнет — тело оставит вмиг — песня звучит все глуше. Пусть же за смертью плоть душу свою настигнет: я обессмерчу плоть — ты обессмертил душу! 13 Пусть же, жизнь обогнав, с нежностью песня тронет смертный ее порог — с лаской, но столь же мнимо, и как ласточка лист, сорванный лист обгонит и помчится во тьму, ветром ночным гонима. Нет, листва, не проси даже у птиц предательств! Песня, как ни звонка, глуше, чем крик от горя. Пусть она, как река, этот «листок» подхватит и понесет с собой, дальше от смерти, в море. 14 Что ж мы смертью зовем. То, чему нет возврата! Это бессилье душ — нужен ли лучший признак! Целой жизни во тьму бегство, уход, утрата... Нет, еще нет могил! Но уж бушует призрак! Что уж дальше! Смерть! Лучшим смертям на зависть! Всем сиротствам урок: горе одно, без отчеств. Больше смерти: в руке вместо запястья — запись. Памятник нам двоим, жизни ушедшей — почесть! 15 Отче, прости сей стон. Это все рана. Боль же не заглушить ничем. Дух не властен над нею. Боже, чем больше мир, тем и страданье больше, дольше — изгнанье, вдох — глубже! о нет — больнее! Жизнь, словно крик ворон, бьющий крылом окрестность, поиск скрывшихся мест в милых сердцах с успехом. Жизнь — возвращенье слов, для повторенья местность и на горчайший зов — все же ответ: хоть эхом. 16 Где же искать твои слезы, уста, объятья? В дом безвестный внесла? В черной земле зарыла? Как велик этот край? Или не больше платья? Платьица твоего? Может быть, им прикрыла? Где они все? Где я? — Здесь я, в снегу, как стебель горло кверху тяну. Слезы глаза мне застят. Где они все? В земле? В море? В огне? Не в небе ль? Корнем в сумрак стучу. Здесь я, в снегу, как заступ. 17 Боже зимних небес, Отче звезды горящей, словно ее костер в черном ночном просторе! В сердце бедном моем, словно рассвет на чащу, горе кричит на страсть, ужас кричит на горе. Не оставляй меня! Ибо земля — все шире... Правды своей не прячь! Кто я? — пришел — исчезну. Не оставляй меня! Странник я в этом мире. Дай мне в могилу пасть, а не сорваться в бездну. 18 Боже! Что она жжет в этом костре? Не знаю. Прежде, чем я дойду, может звезда остынуть. Будто твоя любовь, как и любовь земная, может уйти во тьму, может меня покинуть. Отче! Правды не прячь! Сим потрясен разрывом, разум готов нырнуть в пение правды нервной: Божья любовь с земной — как океан с приливом: бегство во тьму второй — знак отступленья первой! 19 Кончено. Смерть! Отлив! Вспять уползает лента! Пена в сером песке сохнет — быстрей чем жалость! Что же я? Брег пустой? Черный край континента? Боже, нет! Материк! Дном под ним продолжаюсь! Только трудно дышать. Зыблется свет неверный. Вместо неба и птиц — море и рыб беззубье. Давит сверху вода — словно ответ безмерный — и убыстряет бег сердца к ядру: в безумье. 20 Боже зимних небес. Отче звезды над полем. Казни я не страшусь, как ни страшна разверстость сей безграничной тьмы; тяжести дна над морем: ибо я сам — любовь. Ибо я сам — поверхность! Не оставляй меня! Ты меня не оставишь! Ибо моя душа — вся эта местность божья. Отче! Каждая страсть, коей меня пытаешь, душу мою, меня — вдаль разгоняет больше. 21 Отче зимних небес, давший безмерность муки вдруг прибавить к любви; к шири её несметной, дай мне припасть к земле, дай мне раскинуть руки, чтобы пальцы мои свесились в сумрак смертный. Пусть это будет крест: горе сильней, чем доблесть! Дай мне объятья, нет, дай мне лишь взор насытить. Дай мне пропеть о той, чей уходящий образ дал мне здесь, на земле, ближе Тебя увидеть! 22 Не оставляй ее! Сбей с ее крыльев наледь! Боже, продли ей жизнь, если не сроком — местом. Ибо она как та птица, что гнезд не знает, но высоко летит к ясным холмам небесным. Дай же мне сил вселить смятый клочок бумажный в души, чьих тел еще в мире нигде не встретить. Ибо, если следить этот полет бесстрашный, можно внезапно твой, дальний твой край заметить! 23 Выше, выше... простясь... с небом в ночных удушьях... выше, выше... прощай... пламя, сжегшее правду... Пусть же песня совьет... гнезда в сердцах грядущих... выше, выше... не взмыть... в этот край астронавту... Дай же людским устам... свистом... из неба вызвать... это сиянье глаз... голос... Любовь, как чаша... с вечно живой водой... ждет ли она: что брызнуть... долго ли ждать... ответь... Ждать... до смертного часа... 24 Карр! чивичи-ли-карр! Карр, чивичи-ли... струи снега ли... карр, чиви... Карр, чивичи-ли... ветер... Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичи-ли... фьюи... Карр, чивичи-ли, карр. Каррр... Чечевицу видел? Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичири, чири... Спать пора, спать пора... Карр, чивичи-ри, фьере! Карр, чивичи-ри, каррр... фьюри, фьюри, фьюири. Карр, чивичи-ри, карр! Карр, чивиче... чивере. январь 1964, Таруса

РОЖДЕСТВО 1963

 Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Звезда светила ярко с небосвода. Холодный ветер снег в сугроб сгребал. Шуршал песок. Костер трещал у входа. Дым шел свечой. Огонь вился крючком. И тени становились то короче, то вдруг длинней. Никто не знал кругом, что жизни счет начнется с этой ночи. Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Крутые своды ясли окружали. Кружился снег. Клубился белый пар. Лежал младенец, и дары лежали. январь 1964

ПИСЬМА К СТЕНЕ

 Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини. Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани. За твоею спиной умолкает в кустах беготня. Мне пора уходить. Ты останешься после меня. До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты. Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты. Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди. Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади. Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать. Все равно я сюда никогда не приду умирать. Все равно ты меня никогда не попросишь: вернись. Если кто-то прижмется к тебе, дорогая стена, улыбнись. Человек — это шар, а душа — это нить, говоришь. В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш. Отпустить — говоришь — вознестись над зеленой листвой. Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой. Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах, изобилье минут вдалеке на больничных часах. Проплывает буксир. Пустота у него за кормой. Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой. Посвящаю свободе одиночество возле стены. Завещаю стене стук шагов посреди тишины. Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша: завещаю тебе навсегда обуздать малыша. Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму. Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму. Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак, не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак. Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом. Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем. Только жить, только жить и на все наплевать, забывать. Не хочу умирать. Не могу я себя убивать. Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать. Так окрикни меня. Так легко малыша напугать. Так окрикни меня. Не то сам я сейчас закричу: Эй, малыш! — и тотчас по пространствам пустым полечу. Ты права: нужно что-то иметь за спиной. Хорошо, что теперь остаются во мраке за мной не безгласный агент с голубиным плащом на плече, не душа и не плоть — только тень на твоем кирпиче. Изолятор тоски — или просто движенье вперед. Надзиратель любви — или просто мой русский народ. Хорошо, что нашлась та, что может и вас породнить. Хорошо, что всегда все равно вам, кого вам казнить. За тобою тюрьма. А за мною — лишь тень на тебе. Хорошо, что ползет ярко-желтый рассвет по трубе. Хорошо, что кончается ночь. Приближается день. Сохрани мою тень. январь–февраль 1964

ИНСТРУКЦИЯ ЗАКЛЮЧЕННОМУ

 1 В феврале далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеет в глазах у метели. И дрожат от ударов дома, и трепещут, как роща нагая, над которой бушует весна, белизной седину настигая. 15 февраля 1964 2 В одиночке при ходьбе плечо следует менять при повороте, чтоб не зарябило, и еще чтобы свет от лампочки в пролете падал переменно на виски, чтоб зрачок не чувствовал суженья. Это не избавит от тоски, но спасет от головокруженья. 14 февраля 1964 3 В одиночке желание спать исступленье смиряет кругами, потому что нельзя исчерпать даже это пространство шагами. Заключенный, приникший к окну, отражение сам и примета плоти той, что уходит ко дну, поднимая волну Архимеда. Тюрьмы строят на месте пустом. Но отборные свойства натуры вытесняются телом с трудом лишь в объем гробовой кубатуры. 16 февраля 1964 4. ПЕРЕД ПРОГУЛКОЙ ПО КАМЕРЕ Сквозь намордник пройдя, как игла, и по нарам разлившись, как яд, холод вытеснит ночь из угла, чтобы мог соскочить я в квадрат. Но до этого мысленный взор сонмы линий и ромбов гурьбу заселяет в цементный простор так, что пот выступает на лбу. Как повсюду на свете — и тут каждый ломтик пространства велит столь же тщательно выбрать маршрут, как тропинку в саду Гесперид. 17 февраля 1964

* * *

 Сжимающий пайку изгнанья в обнимку с гремучим замком, прибыв на места умиранья, опять шевелю языком. Сияние русского ямба упорней — и жарче огня, как самая лучшая лампа, в ночи освещает меня. Перо поднимаю насилу, и сердце пугливо стучит. Но тень за спиной на Россию, как птица на рощу, кричит, да гордое эхо рассеян засело по грудь в белизну. Лишь ненависть с Юга на Север спешит, обгоняя весну. Сжигаемый кашлем надсадным, все ниже склоняясь в ночи, почти обжигаюсь. Тем самым от смерти подобье свечи собой закрываю упрямо, как самой последней стеной. И это великое пламя колеблется вместе со мной. 25 марта 1964, Архангельская пересыльная тюрьма

ИЛЛЮСТРАЦИЯ (Л. Кранах «Венера с яблоками»)

 В накидке лисьей — сама хитрей, чем лиса с холма лесного, что вдалеке склон полощет в реке, сбежав из рощи, где бог охотясь вонзает в бок вепрю жало стрелы, где бушуют стволы, покинув знакомый мыс, пришла под яблоню из пятнадцати яблок — к ним с мальчуганом своим. Головку набок склоня, как бы мимо меня, ребенок, сжимая плод, тоже смотрит вперед. апрель–май 1964

РАЗВИВАЯ КРЫЛОВА

М. Б.

 Одна ворона (их была гурьба, но вечер их в ольшаник перепрятал) облюбовала маковку столба, другая — белоснежный изолятор. Друг другу, так сказать, насупротив (как требуют инструкций незабудки), контроль над телефоном учредив в глуши, не помышляющей о бунте, они расположились над крыльцом, возвысясь — над околицей белесой, над сосланным в изгнание певцом, над спутницей его длинноволосой. А те, в обнимку, думая свое, прижавшись, чтобы каждый обогрелся, стоят внизу. Она — на острие, а он — на изолятор загляделся. Одно обоим видится во мгле, хоть (вдруг забыв про сажу и про копоть) она — все об уколе, об игле... А он — об «изоляции», должно быть. (Какой-то непонятный перебор, какое-то подобие аврала: ведь если изолирует фарфор, зачем его ворона оседлала?) И все, что будет, зная назубок (прослывший знатоком былого тонким), он высвободил локоть, и хлопок ударил по вороньим перепонкам. Та, первая, замешкавшись, глаза зажмурила и крылья распростерла. Вторая же — взвилась под небеса и каркнула во все воронье горло, приказывая издали и впредь фарфоровому шарику (над нами) помалкивать и взапуски белеть с забредшими в болото валунами. 17 мая 1964

МАЛИНОВКА

М. Б.

 Ты выпорхнешь, малиновка, из трех малинников, припомнивши в неволе, как в сумерках вторгается в горох ворсистое люпиновое поле. Сквозь сомкнутые вербные усы туда! — где, замирая на мгновенье, бесчисленные капельки росы сбегают по стручкам от столкновенья. Малинник встрепенется, но в залог оставлена догадка, что, возможно, охотник, расставляющий силок, валежником хрустит неосторожно. На деле же — лишь ленточка тропы во мраке извивается, белея. Не слышно ни журчанья, ни стрельбы, не видно ни Стрельца, ни Водолея. Лишь ночь под перевернутым крылом бежит по опрокинувшимся кущам, настойчива, как память о былом — безмолвном, но по-прежнему живущем. 24 мая 1964

ДЛЯ ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА

М. Б.

 Ты знаешь, с наступленьем темноты пытаюсь я прикидывать на глаз, отсчитывая горе от версты, пространство, разделяющее нас. И цифры как-то сходятся в слова, откуда приближаются к тебе смятенье, исходящее от А, надежда, исходящая от Б. Два путника, зажав по фонарю, одновременно движутся во тьме, разлуку умножая на зарю, хотя бы и не встретившись в уме. 31 мая 1964

* * *

А. А. А.

 В деревне, затерявшейся в лесах, таращусь на просветы в небесах — когда же загорятся Ваши окна в небесных (москворецких) корпусах. А южный ветр, что облака несет с холодных, нетемнеющих высот, того гляди, далекой Вашей музы аукающий голос донесет. И здесь, в лесу, на явном рубеже минувшего с грядущим, на меже меж Голосом и Эхом — все же внятно я отзовусь — как некогда уже, не слыша очевидных голосов, откликнулся я все ж на чей-то зов. И вот теперь туда бреду безмолвно среди людей, средь рек, среди лесов. май 1964

* * *

 Забор пронзил подмерзший наст и вот налег плечом на снежный вал, как аргонавт — за золотым лучом. Таким гребцам моря тесны. Но кто там гребнем скрыт? Кто в арьергарде у весны там топчется, небрит? Кто наблюдает, молчалив (но рот завистливо раскрыв), как жаворонок бестолков среди слепящих облаков? май 1964

* * *

 Звезда блестит, но ты далека. Корова мычит, и дух молока мешается с запахом козьей мочи, и громко блеет овца в ночи. Шнурки башмаков и манжеты брюк, а вовсе не то, что есть вокруг, мешает почувствовать мне наяву себя — младенцем в хлеву. май 1964

К СЕВЕРНОМУ КРАЮ

 Северный край, укрой. И поглубже. В лесу. Как смолу под корой, спрячь под веком слезу. И оставь лишь зрачок, словно хвойный пучок, на грядущие дни. И страну заслони. Нет, не волнуйся зря: я превращусь в глухаря, и, как перья, на крылья мне лягут листья календаря. Или спрячусь, как лис, от человеческих лиц, от собачьего хора, от двуствольных глазниц. Спрячь и зажми мне рот! Пусть при взгляде вперед мне ничего не встретить, кроме желтых болот. В их купели сырой от взоров нескромных скрой след, если след оставлю, и в трясину зарой. Не мой черед умолкать. Но пора окликать только тех, кто не станет облака упрекать в красноте, в тесноте. Пора брести в темноте, вторя песней без слов частоколу стволов. Так шуми же себе в судебной своей судьбе над моей головою, присужденной тебе, но только рукой (плеча) дай мне воды (ручья) зачерпнуть, чтоб я понял, что только жизнь — ничья. Не перечь, не порочь. Новых гроз не пророчь. Оглянись, если сможешь — так и уходят прочь: идут сквозь толпу людей, потом — вдоль рек и полей, потом сквозь леса и горы, все быстрей. Все быстрей. май 1964

ЛОМТИК МЕДОВОГО МЕСЯЦА

М. Б.

 Не забывай никогда, как хлещет в пристань вода и как воздух упруг — как спасательный круг. А рядом чайки галдят и яхты в небо глядят, и тучи вверху летят, словно стая утят. Пусть же в сердце твоем, как рыба бьется живьем и трепещет обрывок нашей жизни вдвоем. Пусть слышится устриц хруст, пусть топорщится куст. И пусть тебе помогает страсть, достигшая уст, понять без помощи слов, как пена морских валов, достигая земли, рождает гребни вдали. май 1964

ОТРЫВОК

 В ганзейской гостинице «Якорь», где мухи садятся на сахар, где боком в канале глубоком эсминцы плывут мимо окон, я сиживал в обществе кружки, глазея на мачты и пушки и совесть свою от укора спасая бутылкой Кагора. Музыка гремела на танцах, солдаты всходили на транспорт, сгибая суконные бедра. Маяк им подмигивал бодро. И часто до боли в затылке о сходстве его и бутылки я думал, лишенный режимом знакомства с его содержимым. В восточную Пруссию въехав, твой образ, в приспущенных веках, из наших балтических топей я ввез контрабандой, как опий. И вечером, с миной печальной, спускался я к стенке причальной в компании мыслей проворных, и ты выступала на волнах... май 1964

* * *

 Твой локон не свивается в кольцо, и пальца для него не подобрать в стремлении очерчивать лицо, как ранее очерчивала прядь, в надежде, что нарвался на растяп, чьим помыслам стараясь угодить, хрусталик на уменьшенный масштаб вниманья не успеет обратить. Со всей неумолимостью тоски, с действительностью грустной на ножах, подобье подбородка и виски большим и указательным зажав, я быстро погружаюсь в глубину, особенно устами, как фрегат, идущий неожиданно ко дну в наперстке, чтоб не плавать наугад. По горло или все-таки по грудь хрусталик погружается во тьму, но дальше переносицы нырнуть еще не удавалось никому. Какой бы ни почувствовал рывок надежды, но (подальше от беды) всегда серо-зеленый поплавок выскакивает к небу из воды. Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал, рад муку, чем придется, утолить и первый подвернувшийся овал любимыми чертами заселить. И то уже удваивает пыл, что в локонах покинутых слились то место, где их Бог остановил, с тем краешком, где ножницы прошлись. Ирония на почве естества, надежда в ироническом ключе, колеблема разлукой, как листва, как бабочка (не так ли?) на плече: живое или мертвое, оно, хоть собственными пальцами творим, — связующее легкое звено меж образом и призраком твоим. май 1964

В РАСПУТИЦУ

 Дорогу развезло как реку. Я погрузил весло в телегу, спасательный овал намаслив на всякий случай. Стал запаслив. Дорога как река, зараза. Мережей рыбака — тень вяза. Коню не до ухи под носом. Тем более, хи-хи, колесам. Не то, чтобы весна, но вроде. Разброд и кривизна. В разброде деревни — все подряд хромая. Лишь полный скуки взгляд — прямая. Кустарники скребут по борту. Спасательный хомут — на морду. Над яблоней моей над серой, восьмерка журавлей — на Север. Воззри сюда, о друг — потомок: во всеоружьи дуг, постромок, и двадцати пяти от роду, пою на полпути в природу. весна 1964

* * *

 К семейному альбому прикоснись движением, похищенным (беда!) у ласточки, нырнувшей за карниз, похитившей твой локон для гнезда. А здесь еще, смотри, заметены метелью придорожные холмы. Дом тучами придавлен до земли, березы без ума от бахромы. Ни ласточек, ни галок, ни сорок. И тут кому-то явно не до них. Мальчишка, атакующий сугроб, беснуется — в отсутствие родных. 16 июня 1964

С ГРУСТЬЮ И С НЕЖНОСТЬЮ

А. Горбунову

 На ужин вновь была лапша, и ты, Мицкевич, отодвинув миску, сказал, что обойдешься без еды. Поэтому и я, без риску медбрату показаться бунтарем, последовал чуть позже за тобою в уборную, где пробыл до отбоя. «Февраль всегда идет за январем, а дальше — март». — Обрывки разговора, сверканье кафеля, фарфора; вода звенела хрусталем. Мицкевич лег, в оранжевый волчок уставив свой невидящий зрачок. А может, там судьба ему видна... Бабанов в коридор медбрата вызвал. Я замер возле темного окна, и за спиною грохал телевизор. «Смотри-ка, Горбунов, какой там хвост!» «А глаз какой!» — «А видишь тот нарост под плавником?» — «Похоже на нарыв». Так в феврале мы, рты раскрыв, таращились в окно на звездных Рыб, сдвигая лысоватые затылки, в том месте, где мокрота на полу. Где рыбу подают порой к столу, но к рыбе не дают ножа и вилки. 16 июня 1964

* * *

 Дни бегут надо мной, словно тучи над лесом, у него за спиной сбившись стадом белесым, и, застыв над ручьем, без мычанья и звона налегают плечом на ограду загона. Горизонт на бугре не проронит о бегстве ни слова. И порой на заре — ни клочка от былого. Предъявляя транзит, только вечер вчерашний торопливо скользит над скворешней, над пашней. июнь 1964

* * *

 Дом тучами придавлен до земли, охлестнут, как удавкою, дорогой, сливающейся с облаком вдали, пустой, без червоточины двуногой. И ветер, ухватившись за концы, бушует в наступлении весеннем, испуганному блеянью овцы внимая с нескрываемым весельем. И вороны кричат, как упыри, сочувствуя и радуясь невзгоде двуногого, но все-таки внутри никто не говорит о непогоде. Уж в том у обитателя залог с упреком не обрушиться на Бога, что некому вступать тут в диалог и спятить не успел для монолога. Стихи его то глуше, то звончей, то с карканьем сливаются вороньим. Так рощу разрезающий ручей бормочет все сильней о постороннем. июнь 1964

* * *

 Не знает небесный снаряд, пронзающий сферы подряд (как пуля пронзает грудь), куда устремляет путь: спешит ли он в Эмпирей иль это бездна, скорей. К чему здесь расчет угла, поскольку земля кругла. Вот так же посмертный напев, в пространствах земных преуспев, меж туч гудит на лету, пронзая свою слепоту. июнь 1964

СОНЕТИК

 Маленькая моя, я грущу (а ты в песке скок-поскок). Как звездочку тебя ищу: разлука как телескоп. Быть может, с того конца заглянешь (как Левенгук), не разглядишь лица, но услышишь: стук-стук. Это в медвежьем углу по воздуху (по стеклу) царапаются кусты, и постукивает во тьму сердце, где проживаешь ты, помимо жизни в Крыму. июнь 1964

* * *

М. Б.

 Как тюремный засов разрешается звоном от бремени, от калмыцких усов над улыбкой прошедшего времени, так в ночной темноте, обнажая надежды беззубие, по версте, по версте отступает любовь от безумия. И разинутый рот до ушей раздвигая беспамятством, как садок для щедрот временным и пространственным пьяницам, что в горящем дому, ухитряясь дрожать под заплатами и уставясь во тьму, заедают версту циферблатами, — боль разлуки с тобой вытесняет действительность равную не печальной судьбой, а простой Архимедовой правдою. Через гордый язык, хоронясь от законности с тщанием, от сердечных музык пробираются память с молчанием в мой последний пенат — то ль слезинка, то ль веточка вербная, — и тебе не понять, да и мне не расслышать, наверное, то ли вправду звенит тишина, как на Стиксе уключина. То ли песня навзрыд сложена и посмертно заучена. июнь–июль 1964

* * *

 Отскакивает мгла от окон школы, звонят из-за угла колокола Николы. И дом мой маскарадный (двуличья признак!) под козырек парадной берет мой призрак. июнь–август 1964

* * *

 Осенью из гнезда уводит на юг звезда певчих птиц поезда. С позабытым яйцом висит гнездо над крыльцом с искаженным лицом. И как мстительный дух, в котором весь гнев потух, на заборе петух кричит, пока не охрип. И дом, издавая скрип, стоит, как поганый гриб. июнь–август 1964

* * *

 Колесник умер, бондарь уехал в Архангельск к жене. И, как бык, бушует январь им вослед на гумне. А спаситель бадей стоит меж чужих людей и слышит вокруг только шуршанье брюк. Тут от взглядов косых горяча, как укол, сбивается русский язык, бормоча, в протокол. А безвестный Гефест глядит, как прошил окрест снежную гладь канвой вологодский конвой. По выходе из тюрьмы он в деревне лесной в арьергарде зимы чинит бочки весной и в овале бадьи видит лицо судьи Савельевой и тайком в лоб стучит молотком. июль 1964

НАСТЕНЬКЕ ТОМАШЕВСКОЙ В КРЫМ

 Пусть август — месяц ласточек и крыш, подверженный привычке стародавней, разбрасывает в Пулкове камыш и грохает распахнутою ставней. Придет пора, и все мои следы исчезнут, как развалины Атланты. И сколько ни взрослей и ни гляди на толпы, на холмы, на фолианты, но чувства наши прячутся не там (как будто мы работали в перчатках), и сыщикам, бегущим по пятам, они не оставляют отпечатков. Поэтому для сердца твоего, собравшего разрозненные звенья, по-моему, на свете ничего не будет извинительней забвенья. Но раз в году ты вспомнишь обо мне, березой, а не вереском согрета, на Севере родном, когда в окне бушует ветер на исходе лета. август 1964

* * *

 Смотритель лесов, болот, новый инспектор туч (без права смотреть вперед) инспектирует луч солнца в вечерний час, не закрывая глаз. Тает последний сноп выше крыш набекрень. Стрелочник сонных троп, бакенщик деревень стоит на пыльной реке с коромыслом в руке. август 1964

ПСКОВСКИЙ РЕЕСТР (для М. Б.)

 Не спутать бы азарт и страсть (не дай нам Господь). Припомни март, семейство Найман. Припомни Псков, гусей и, вполнакала, фонарики, музей, «Мытье» Шагала. Уколы на бегу (не шпилькой — пикой!). Сто маковок в снегу, на льду Великой катанье, говоря по правде, сдуру, сугробы, снегири, температуру. Еще — объятий плен, от жара смелый, и вязаный твой шлем из шерсти белой. И черного коня, и взгляд, печалью сокрытый — от меня — как плечи — шалью. Кусты и пустыри, деревья, кроны, холмы, монастыри, кресты, вороны. И фрески те (в пыли), где, молвить строго, от Бога, от земли равно немного. Мгновенье — и прерву, еще лишь горстка: припомни синеву снегов Изборска, где разум мой парил, как некий облак, и времени дарил мой ФЭД наш облик. О синева бойниц (глазниц!). Домашний барраж крикливых птиц над каждой башней, и дальше (оборви!) простор с разбега. И колыбель любви — белее снега! Припоминай и впредь (хотя в разлуке уже не разглядеть: а кто там в люльке) те кручи и поля, такси в равнине, бифштексы, шницеля, долги поныне. Умей же по полям, по стрелкам, верстам и даже по рублям (почти по звездам!), по формам без души со всем искусством Колумба (о спеши!) вернуться к чувствам. Ведь в том и суть примет (хотя бы в призме разлук): любой предмет — свидетель жизни. Пространство и года (мгновений груда) ответы на «когда», «куда», «откуда». Впустив тебя в музей (зеркальных зальцев), пусть отпечаток сей и вправду пальцев, чуть отрезвит тебя — придет на помощь отдавшей вдруг себя на миг, на полночь сомнениям во власть и укоризне, когда печется страсть о долгой жизни на некой высоте, как звук в концерте, забыв о долготе, — о сроках смерти! И нежности приют и грусти вестник, нарушивши уют, любви ровесник — с пушинкой над губой стихотворенье пусть радует собой хотя бы зренье. лето 1964(?)

* * *

 А. Буров — тракторист — и я, сельскохозяйственный рабочий Бродский, мы сеяли озимые — шесть га. Я созерцал лесистые края и небо с реактивною полоской, и мой сапог касался рычага. Топорщилось зерно под бороной, и двигатель окрестность оглашал. Пилот меж туч закручивал свой почерк. Лицом в поля, к движению спиной, я сеялку собою украшал, припудренный землицею как Моцарт. август–сентябрь 1964

РУМЯНЦЕВОЙ ПОБЕДАМ

 Прядет кудель под потолком дымок ночлежный. Я вспоминаю под хмельком Ваш образ нежный, как Вы бродили меж ветвей, стройней пастушек, вдвоем с возлюбленной моей на фоне пушек. Под жерла гаубиц морских, под Ваши взгляды мои волнения и стих попасть бы рады. И дел-то всех: коня да плеть и ногу в стремя. Тем, первым, версты одолеть, последним — время. Сойдемся на брегах Невы, а нет — Сухоны. С улыбкою воззритесь Вы на мисс с иконы. Вообразив Вас за сестру (по крайней мере), целуя Вас, не разберу, где Вы, где Мери. Но Ваш арапский конь как раз в полях известных. И я — достаточно увяз в болотах местных. Хотя б за то, что говорю (Господь с словами), всем сердцем Вас благодарю — спасенным Вами. Прозрачный перекинув мост (упрусь в колонну), пяток пятиконечных звезд по небосклону плетется ночью через Русь — пусть к Вашим милым устам переберется грусть по сим светилам. На четверть — сумеречный хлад, на треть — упрямство, наполовину — циферблат, и весь — пространство, клянусь воздать Вам без затей (в размерах власти над сердцем) разностью частей — и суммой страсти! Простите ж, если что не так (без сцен, стенаний). Благословил меня Коньяк на риск признаний. Вы все претензии — к нему. Нехватка хлеба, и я зажевываю тьму. Храни Вас небо. август–сентябрь 1964

СОНЕТ

М. Б.

 Прислушиваясь к грозным голосам, стихи мои, отстав при переправе за Иордан, блуждают по лесам, оторваны от памяти и яви. Их звуки застревают (как я сам) на полпути к погибели и славе (в моей груди), отныне уж не вправе как прежде доверяться чудесам. Но как-то глуховато, свысока, тебя, ты слышишь, каждая строка благодарит за то, что не погибла, за то, что сны, обстав тебя стеной, теперь бушуют за моей спиной и поглощают конницу Египта. август–сентябрь 1964, Норенская

* * *

М. Б.

 Деревья в моем окне, в деревянном окне, деревню после дождя вдвойне окружают посредством луж караулом усиленным мертвых душ. Нет под ними земли — но листва в небесах; и свое отраженье в твоих глазах, приготовившись мысленно к дележу, я, как новый Чичиков, нахожу. Мой перевернутый лес, воздавая вполне должное мне, вовне шарит рукой на дне. Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне. В деревянном окне деревьев больше вдвойне. 26 октября 1964, Норенская

* * *

М. Б.

 Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти — улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство зрачку расчистив так, что он, ей-ей, уже простит (не верность, а упрямство), — случайный, сонный взгляд на циферблат напомнит нечто, тикавшее в лад невесть чему, сбивавшее тебя с привычных мыслей, с хитрости, с печали, куда-то торопясь и торопя настолько, что порой ночами хотелось вдруг его остановить и тут же — переполненное кровью, спешившее, по-твоему, любить, сравнить — его любовь с твоей любовью. И выдаст вдруг тогда дрожанье век, что было не с чем сверить этот бег, — как твой брегет — а вдруг и он не прочь спешить? И вот он полночь брякнет... Но темнота тебе в окошко звякнет и подтвердит, что это вправду ночь. 29 октября 1964

ГВОЗДИКА

М. Б.

 В один из дней, в один из этих дней, тем более заметных, что сильней дождь барабанит в стекла и почти звонит в звонок (чтоб в комнату войти, где стол признает своего в чужом, а чайные стаканы — старшим); то ниже он, то выше этажом по лестничным топочет маршам и снова растекается в стекле; и Альпы громоздятся на столе, и, как орел, парит в ущельях муха. То в холоде, а то в тепле ты все шатаешься, как тень, и глухо под нос мурлычешь песни. Как всегда, и чай остыл. Холодная вода под вечер выгонит тебя из комнат на кухню, где скрипящий стул и газовой горелки гул твой слух заполнят, заглушат все чужие голоса, а сам огонь, светясь голубовато, поглотит, ослепив твои глаза, не оставляя пепла — чудеса! — сучки календаря и циферблата. Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок, любуясь трещинок системой, не выключая черный стебелек с гудящей и горящей хризантемой. октябрь 1964

ОРФЕЙ И АРТЕМИДА

 Наступила зима. Песнопевец, не сошедший с ума, не умолкший, видит след на опушке волчий и, как дятел-краснодеревец, забирается на сосну, чтоб расширить свой кругозор, разглядев получше узор, оттеняющий белизну. Россыпь следов снега на холмах испещрила, будто в постели красавицы утро рассыпало жемчуга. Среди рощ и дорог перепутались нити. Не по плечу Артемиде их собрать в бугорок. В скобки берет зима жизнь. Ветвей бахрома взгляд за собой влечет. Новый Орфей за счет притаившихся тварей, обрывая большой календарь, сокращая словарь, пополняет свой бестиарий. октябрь 1964

ЧАША СО ЗМЕЙКОЙ

 I Дождливым утром, стол, ты не похож на сельского вдовца-говоруна. Что несколько предвидел макинтош, хотя не допускала борона, в том, собственно, узревшая родство, что в ящик было вделано кольцо. Но лето миновало. Торжество клеенки над железом налицо. II Я в зеркало смотрюсь и нахожу седые волосы (не перечесть) и пятнышки, которые ужу, наверное, составили бы честь и место к холодам (как экспонат) в каком-нибудь виварии: на вид хоть он витиеват и страшноват, не так уж плодовит и ядовит. III Асклепий, петухами мертвеца из гроба поднимавший! незнаком с предметом — полагаюсь на отца, служившего Адмету пастухом. Пусть этот кукарекающий маг, пунцовой эспаньолкою горя, меня не отрывает от бумаг (хоть, кажется, я князь календаря). IV Пусть старый, побежденный материал с кряхтением вгоняет в борозду озимые. А тот, кто не соврал, — потискает на вешалке узду. Тут, в мире, где меняются столы, слиянием с хозяином грозя, поклясться нерушимостью скалы на почве сейсмологии нельзя. V На сей раз обоняние и боль, и зрение, пожалуй, не у дел. Не видел, как цветет желтофиоль, да, собственно, и роз не разглядел. Дождливые и ветреные дни таращатся с Олимпа на четверг. Но сердце, как инструктор в Шамони, усиленно карабкается вверх. VI Моряк, заночевавший на мели, верней, цыган, который на корню украв у расстояния нули, на чувств своих нанижет пятерню, я, в сущности, желавший защитить зрачком недостающее звено, — лишь человек, которому шутить по-своему нельзя, запрещено. VII Я, в сущности... Любители острот в компании с искателями правд пусть выглянут из времени вперед: увидев, как бывалый астронавт топорщит в замешательстве усы при запуске космических ракет, таращась на песочные часы, как тикающий в ужасе брегет. VIII Тут в мире, где меняются столы, слиянием с хозяином грозя, где клясться нерушимостью скалы на почве сейсмологии нельзя, надев бинокулярные очки, наточим перочинные ножи, чтоб мир не захватили новички, коверкая сердца и падежи. IX Дождливым утром проседь на висках, моряк, заночевавший на мели, холодное стояние в носках и Альпы, потонувшие в пыли. И Альпы... и движение к теплу такое же немного погодя, как пальцы барабанят по стеклу навстречу тарахтению дождя. октябрь 1964

* * *

 Брожу в редеющем лесу. Промозглость, серость. Уже октябрь. На носу Ваш праздник, Эрос. Опять в Ваш дом набьется рать жрецов искусства «Столицу» жрать и проверять стабильность чувства. Какой простор для укоризн. Со дня ареста приятно чувствовать, что жизнь у нас — ни с места. Хлебнуть бы что-нибудь вдали за Вашу радость, но расстояния нули, увы, не градус. октябрь–декабрь 1964

ПИСЬМО В БУТЫЛКЕ (Entertainment for Mary)[1]

 То, куда вытянут нос и рот, прочий куда обращен фасад, то, вероятно, и есть «вперед»; все остальное считай «назад». Но так как нос корабля на Норд, а взор пассажир устремил на Вест (иными словами, глядит за борт), сложность растет с переменой мест. И так как часто плывут корабли, на всех парусах по волнам спеша, физики «вектор» изобрели. Нечто бесплотное, как душа. Левиафаны машут хвостом по волнам от радости кверху дном, когда указует на них перстом вектор призрачным гарпуном. Сирены не прячут прекрасных лиц и громко со скал поют в унисон, когда весельчак-капитан Улисс чистит на палубе смит-вессон. С другой стороны, пусть поймет народ, ищущий грань меж Добром и Злом: в какой-то мере бредет вперед тот, кто с виду кружит в былом. А тот, кто — по Цельсию — спит в тепле, под балдахином и в полный рост, с цезием в пятке (верней, в сопле), пинает носком покрывало звезд. А тот певец, что напрасно лил на волны звуки, квасцы и йод, спеша за метафорой в древний мир, должно быть, о чем-то другом поет. Двуликий Янус, твое лицо — к жизни одно и к смерти одно — мир превращает почти в кольцо, даже если пойти на дно. А если поплыть под прямым углом, то, в Швецию словно, упрешься в страсть. А если кружить меж Добром и Злом, Левиафан разевает пасть. И я, как витязь, который горд коня сохранить, а живот сложить, честно поплыл и держал Норд-Норд. Куда — предстоит вам самим решить. Прошу лишь учесть, что хоть рвется дух вверх, паруса не заменят крыл, хоть сходство в стремлениях этих двух еще до Ньютона Шекспир открыл. Я честно плыл, но попался риф, и он насквозь пропорол мне бок. Я пальцы смочил, но Финский залив тут оказался весьма глубок. Ладонь козырьком и грусть затая, обозревал я морской пейзаж. Но, несмотря на бинокли, я не смог разглядеть пионерский пляж. Снег повалил тут, и я застрял, задрав к небосводу свой левый борт. Как некогда сам «Генерал-Адмирал Апраксин». Но чем-то иным затерт. Айсберги тихо плывут на Юг. Гюйс шелестит на ветру. Мыши беззвучно бегут на ют, и, булькая, море бежит в дыру. Сердце стучит, и летит снежок, скрывая от глаз «воронье гнездо», забив до весны почтовый рожок; и вместо «ля» раздается «до». Тает корма, а сугробы растут. Люстры льда надо мной висят. Обзор велик, и градусов тут больше, чем триста и шестьдесят. Звезды горят и сверкает лед. Тихо звенит мой челн. Ундина под бушпритом слезы льет из глаз, насчитавших мильярды волн. На азбуке Морзе своих зубов я к Вам взываю, профессор Попов, и к Вам, господин Маркони, в КОМ[2], я свой привет пошлю с голубком. Как пиво, пространство бежит по усам. Пускай дирижабли и Линдберг сам не покидают большой ангар. Хватит и крыльев, поющих: «карр». Я счет потерял облакам и дням. Хрусталик не верит теперь огням. И разум шепчет, мой верный страж, когда я вижу огонь: мираж. Прощай, Эдисон, повредивший ночь. Прощай, Фарадей, Архимед и проч. Я тьму вытесняю посредством свеч, как море — трехмачтовик, давший течь. (И может сегодня в последний раз мы, конюх, сражаемся в преферанс, и «пулю» чертишь пером ты вновь, которым я некогда пел любовь.) Пропорот бок, и залив глубок. Никто не виновен: наш лоцман — Бог. И только Ему мы должны внимать. А воля к спасенью — смиренья мать. И вот я грустный вчиняю иск тебе, преподобный отец Франциск: узрев пробоину, как автомат, я тотчас решил, что сие — стигмат. Но, можно сказать, начался прилив, и тут раскрылся простой секрет: то, что годится в краю олив, на севере дальнем приносит вред. И, право, не нужен сверхзоркий Цейс. Я вижу, что я проиграл процесс, гораздо стремительней, чем иной язычник, желающий спать с женой. Вода, как я вижу, уже по грудь, И я отплываю в последний путь. И, так как не станет никто провожать, хотелось бы несколько рук пожать. Доктор Фрейд, покидаю Вас, сумевшего (где-то вне нас) на глаз над речкой души перекинуть мост, соединяющий пах и мозг. Адье, утверждавший «терять, ей-ей, нечего, кроме своих цепей». И совести, если на то пошло. Правда твоя, старина Шарло. Еще обладатель брады густой, Ваше сиятельство, граф Толстой, любитель касаться ногой травы, я Вас покидаю. И Вы правы. Прощайте, Альберт Эйнштейн, мудрец. Ваш не успев осмотреть дворец, в Вашей державе слагаю скит: Время — волна, а Пространство — кит. Природа сама и ее щедрот сыщики: Ньютон, Бойль-Мариотт, Кеплер, поднявший свой лик к Луне, — вы, полагаю, приснились мне. Мендель в банке и Дарвин с костьми макак, отношенья мои с людьми, их возраженья, зима, весна, август и май — персонажи сна. Снился мне холод и снился жар; снился квадрат мне и снился шар, щебет синицы и шелест трав. И снилось мне часто, что я неправ. Снился мне мрак и на волнах блик. Собственный часто мне снился лик. Снилось мне также, что лошадь ржет. Но смерть — это зеркало, что не лжет. Когда я умру, а сказать точней, когда я проснусь, и когда скучней на первых порах мне придется там, должно быть, виденья, я вам воздам. А впрочем, даже такая речь признак того, что хочу сберечь тени того, что еще люблю. Признак того, что я крепко сплю. Итак, возвращая язык и взгляд к барашкам на семьдесят строк назад, чтоб как-то их с пастухом связать, вернувшись на палубу, так сказать, я вижу, собственно, только нос и снег, что Ундине уста занес и нежный бюст превратил в сугроб. Сейчас мы исчезнем, плавучий гроб. И вот, отправляясь навек на дно, хотелось бы твердо мне знать одно, поскольку я не вернусь домой: куда указуешь ты, вектор мой? Хотелось бы думать, что пел не зря. Что то, что я некогда звал «заря», будет и дальше всходить, как встарь, толкая худеющий календарь. Хотелось бы думать, верней — мечтать, что кто-то будет шары катать, а некто — из кубиков строить дом. Хотелось бы верить (увы, с трудом), что жизнь водолаза пошлет за мной, дав направление: «мир иной». Постыдная слабость! Момент, друзья. По крайней мере, надеюсь я, что сохранит милосердный Бог то, что я лицезреть не смог: Америку, Альпы, Кавказ и Крым, долину Евфрата и вечный Рим, Торжок, где почистить сапог — обряд, и добродетелей неких ряд, которых тут не рискну назвать, чтоб заодно могли уповать на Бережливость, на Долг и Честь (хоть я не уверен в том, что вы — есть). Надеюсь я также, что некий швед спасет от атомной бомбы свет, что желтые тигры убавят тон, что яблоко Евы иной Ньютон сжует, а семечки бросит в лес, что «блюдца» украсят сервиз небес. Прощайте! пусть ветер свистит, свистит. Больше ему уж не зваться злым. Пускай Грядущее здесь грустит: как ни вертись, но не стать Былым. Пусть Кант-постовой засвистит в свисток, а в Веймаре пусть Фейербах ревет: «Прекрасных видений живой поток щелчок выключателя не прервет!» Возможно, так. А возможно, нет. Во всяком случае (ветер стих), как только Старушка погасит свет, я знаю точно: не станет их. Пусть жизнь продолжает, узрев в дупле улитку, в охотничий рог трубить, когда на скромном своем корабле я, как сказал перед смертью Рабле, отправлюсь в «Великое Может Быть»... (размыто) Мадам, Вы простите бессвязность, пыл. Ведь Вам-то известно, куда я плыл и то, почему я, презрев компас, курс проверял, так сказать, на глаз. Я вижу бульвар, где полно собак. Скамейка стоит, и цветет табак. Я вижу фиалок пучок в петле, и Вас я вижу, мадам, в букле. Печальный взор опуская вниз, я вижу светлого джерси мыс, две легкие шлюпки, их четкий рант, на каждой, как маленький кливер, бант. А выше — о, звуки небесных арф! — подобный голландке, в полоску шарф и волны, которых нельзя сомкнуть, в которых бы я предпочел тонуть. И брови, как крылья известных птиц, над взором, которому нет границ в мире огромном ни вспять, ни впредь, — который Незримому дал Смотреть. Мадам, если впрямь существует связь меж сердцем и взглядом (лучась, дробясь и преломляясь), заметить рад: у Вас она лишена преград. Мадам, это больше, чем свет небес. Поскольку на полюсе можно без звезд копошиться хоть сотню лет. Поскольку жизнь — лишь вбирает свет. Но Ваше сердце, точнее — взор (как некие пальцы — предмет, узор) рождает чувства, и форму им светом оно придает своим. (размыто) ...И в этой бутылке у Ваших стоп, свидетельстве скромном, что я утоп, как астронавт посреди планет, Вы сыщете то, чего больше нет. Вас в горлышке встретит, должно быть, грусть. До марки добравшись — и наизусть запомнив — придете в себя вполне. И встреча со мною Вас ждет на дне! Мадам! Чтоб рассеять случайный сплин, Bottoms up! — как сказал бы Флинн. Тем паче, что мир, как в «Пиратах», здесь в зеленом стекле отразился весь. (размыто) Так вспоминайте ж меня, мадам, при виде волн, стремящихся к Вам, при виде стремящихся к Вам валов, в беге строк и в гуденьи слов... Море, мадам, это чья-то речь... Я слух и желудок не смог сберечь: я нахлебался и речью полн... (размыто) Меня вспоминайте при виде волн! (размыто) ...что парная рифма нам даст, то ей мы возвращаем под видом дней. Как, скажем, данные дни в снегу... Лишь смерть оставляет, мадам, в долгу. (размыто) Что говорит с печалью в лице кошке, усевшейся на крыльце, снегирь, не спуская с последней глаз? «Я думал, ты не придешь. Alas!» ноябрь 1964, Норенская

УСЛЫШУ И ОТЗОВУСЬ

 Сбились со счета дни, и Борей покидает озимь, ночью при свете свечи пересчитывает стропила. Будто ты вымолвила негромко: осень, осень со всех сторон меня обступила. Затихает, и вновь туч на звезды охота вспыхивает, и дрожит в замешательстве легком стреха. С уст твоих слетают времена года, жизнь мою превращая, как леса и овраги, в эхо. Это твое, тихий дождь, шум, подхваченный чащей, так что сердце в груди шумит, как ивовый веник. Но безучастней, чем ты, в тысячу раз безучастней, молча глядит на меня (в стороне) можжевельник. Темным лицом вперед (но как бы взапуски с тучей) чем-то близким воде ботфортами в ямах брызжу, благословляя родства с природой единственный случай, будто за тысячу верст взор твой печальный вижу. Разрывай мои сны, если хочешь. Безумствуй в яви. Заливай до краев этот след мой в полях мышиных. Как Сибелиус пой, умолкать, умолкать не вправе, говори же со мной и гуди и свисти в вершинах. Через смерть и поля, через жизни, страданья, версты улыбайся, шепчи, заливайся слезами — сладость дальней речи своей, как летучую мышь, как звезды, кутай в тучах ночных, посылая мне боль и радость. Дальше, дальше! где плоть уж не внемлет душе, где в уши не вливается звук, а ныряет с душою вровень, я услышу тебя и отвечу, быть может, глуше, чем сейчас, но за все, в чем я не был и был виновен. И за тенью моей он последует — как? с любовью? Нет! скорей повлечет его склонность воды к движенью. Но вернется к тебе, как великий прибой к изголовью, как вожатого Дант, уступая уничтоженью. И охватит тебя тишиной и посмертной славой и земной клеветой, не снискавшей меж туч успеха, то сиротство из нот, не берущих выше октавой, чем возьмет забытье и навеки смолкшее эхо. осень 1964

* * *

K. Z.

 Все дальше от твоей страны, все дальше на восток, на север. Но барвинка дрожащий стебель не эхо ли восьмой струны, природой и самой судьбой (что видно по цветку-проныре), нет, кажется, одной тобой пришпиленной к российской лире. ноябрь–декабрь 1964

* * *

 Оставив простодушного скупца, считающего выдохи и вдохи, войной или изгнанием певца доказывая подлинность эпохи, действительность поклон календарю кладет и челобитную вручает на прошлое. И новую зарю от Вечности в награду получает. ноябрь–декабрь 1964

* * *

 Сокол ясный, головы не клони на скатерть. Все страдания, увы, оттого, что заперт. Ручкой, юноша, не мучь запертую дверку. Пистолет похож на ключ, лишь бородка кверху. ноябрь–декабрь 1964

СОНЕТ

Седой венец достался мне недаром...

Анна Ахматова Выбрасывая на берег словарь, злоречьем торжествуя над удушьем, пусть море осаждает календарь со всех сторон: минувшим и грядущим. Швыряя в стекла пригоршней янтарь, осенним днем, за стеклами ревущим, и гребнем, ослепительно цветущим, когда гремит за окнами январь, захлестывая дни, — пускай гудит, сжимает сердце и в глаза глядит. Но, подступая к самому лицу, оно уступит в блеске своенравном седому, серебристому венцу, взнесенному над тернием и лавром! ноябрь–декабрь 1964

EINEM ALTEN ARCHITEKTEN IN ROM[3]

 I В коляску, если только тень действительно способна сесть в коляску (особенно в такой дождливый день), и если призрак переносит тряску, и если лошадь упряжи не рвет, — в коляску, под зонтом, без верха, мы взгромоздимся молча и вперед покатим по кварталам Кенигсберга. II Дождь щиплет камни, листья, край волны. Дразня язык, бормочет речка смутно, чьи рыбки, навсегда оглушены, с перил моста взирают вниз, как будто заброшены сюда взрывной волной (хоть сам прилив не оставлял отметки). Блестит кольчугой голавель стальной. Деревья что-то шепчут по-немецки. III Вручи вознице свой сверхзоркий Цейс. Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс. Ужель и он не слышит сзади звона? Трамвай бежит в свой миллионный рейс, трезвонит громко и, в момент обгона, перекрывает звонкий стук подков! И, наклонясь — как в зеркало — с холмов развалины глядят в окно вагона. IV Трепещут робко лепестки травы. Атланты, нимфы, голубки, голубки, аканты, нимбы, купидоны, львы смущенно прячут за спиной обрубки. Не пожелал бы сам Нарцисс иной зеркальной глади за бегущей рамой, где пассажиры собрались стеной, рискнувши стать на время амальгамой. V Час ранний. Сумрак. Тянет пар с реки. Вкруг урны пляшут на ветру окурки. И юный археолог черепки ссыпает в капюшон пятнистой куртки. Дождь моросит. Не разжимая уст, среди равнин, припорошенных щебнем, среди руин больших, на скромный бюст Суворова ты смотришь со смущеньем. VI Пир... пир бомбардировщиков утих. С порталов март смывает хлопья сажи. То тут, то там торчат хвосты шутих, стоят, навек окаменев, плюмажи. И если здесь поковырять (по мне, разбитый дом, как сеновал в иголках), то можно счастье отыскать вполне под четвертичной пеленой осколков. VII Клен выпускает первый клейкий лист. В соборе слышен пилорамы свист. И кашляют грачи в пустынном парке. Скамейки мокнут. И во все глаза из-за ограды смотрит вдаль коза, где зелень проступает на фольварке. VIII Весна глядит сквозь окна на себя и узнает себя, конечно, сразу. И зреньем наделяет тут судьба все то, что недоступно глазу. И жизнь бушует с двух сторон стены, лишенная лица и черт гранита; глядит вперед, поскольку нет спины. Хотя теней в кустах битком набито. IX Но если ты не призрак, если ты живая плоть, возьми урок с натуры и, срисовав такой пейзаж в листы, своей душе ищи другой структуры. Отбрось кирпич, отбрось цемент, гранит, разбитый в прах — и кем! — винтом крылатым, на первый раз придав ей тот же вид, каким сейчас ты помнишь школьный атом. X И пусть теперь меж чувств твоих провал начнет зиять. И пусть за грустью томной бушует страх и, скажем, злобный вал. Спасти сердца и стены в век атомный, когда скала — и та дрожит, как жердь, возможно лишь скрепив их той же силой и связью той, какой грозит им смерть. И вздрогнешь ты, расслышав возглас: «милый!» XI Сравни с собой или прикинь на глаз любовь и страсть и — через боль — истому. Так астронавт, пока летит на Марс, захочет ближе оказаться к дому. Но ласка та, что далека от рук, стреляет в мозг, когда от верст опешишь, проворней уст: ведь небосвод разлук несокрушимей потолков убежищ. XII Чик, чик-чирик, чик-чик — посмотришь вверх и в силу грусти, а верней, привычки увидишь в тонких прутьях Кенигсберг. А почему б не называться птичке Кавказом, Римом, Кенигсбергом, а? Когда вокруг — лишь кирпичи и щебень, предметов нет, и только есть слова. Но нету уст. И раздается щебет. XIII И ты простишь нескладность слов моих. Сейчас от них один скворец в ущербе. Но он нагонит: чик, Ich liebe dich! И может быть, опередит: Ich sterbe! Блокнот и Цейс в большую сумку спрячь. Сухой спиной поворотись к флюгарке и зонт сложи, как будто крылья — грач. И только ручка выдаст хвост пулярки. XIV Постромки — в клочья... лошадь где? Подков не слышен стук... Петляя там, в руинах, коляска катит меж пустых холмов... Съезжает с них куда-то вниз ...две длинных шлеи за ней... И вот — в песке следы больших колес. Шуршат кусты в засаде... XV И море, гребни чьи несут черты того пейзажа, что остался сзади, бежит навстречу. И как будто весть, благую весть, сюда, к земной границе, влечет валы. И это сходство здесь уничтожает в них, лаская спицы. ноябрь–декабрь 1964

НА ОТЪЕЗД ГОСТЯ

К. А.

 Покидаешь мои небеса. И один оборот колеса их приводит в движенье. Я открытию рад. И проселок сужается, взгляд сохранив от суженья. Чем дорога длинней, тем суждение `уже о ней. Оттого страстотерпца поджидает зимой торжество и само Рождество защищает от сжатия сердца. Тихо блеет овца. И кидается лайка с крыльца. Трубы кашляют. Вот я и дома. И, картавя, кричит с высоты негатив Вифлеемской звезды, провожая волхва-скопидома. декабрь 1964

СЕВЕРНАЯ ПОЧТА

М. Б.

 Я, кажется, пою одной тебе. Скорее тут нужда, чем скопидомство. Хотя сейчас и ты к моей судьбе не меньше глуховата, чем потомство. Тебя здесь нет: сострив из-под полы, не вызвать даже в стульях интереса, и мудрено дождаться похвалы от спящего заснеженного леса. Вот оттого мой голос глуховат, лишенный драгоценного залога, что я не угожу (не виноват) совсем в специалисты монолога. И все ж он громче шелеста страниц, хотя бы и стремительней старея. Но, прежде зимовавший у синиц, теперь он занимает у Борея. Не есть ли это взлет? Не обессудь за то, что в этой подлинной пустыне, по плоскости прокладывая путь, я пользуюсь альтиметром гордыни. Но впрямь, не различая впереди конца и обнаруживши в бокале лишь зеркальце свое, того гляди отыщешь горизонт по вертикали. Вот так, как медоносная пчела, жужжащая меж сосен безутешно, о если бы ирония могла со временем соперничать успешно, чего бы я ни дал календарю, чтоб он не осыпался сиротливо, приклеивая даже к январю опавшие листочки кропотливо. Но мастер полиграфии во мне, особенно бушующей зимою, хоронится по собственной вине под снежной скрупулезной бахромою. И бедная ирония в азарт впадает, перемешиваясь с риском. И выступает глуховатый бард и борется с почтовым василиском. Прости. Я запускаю петуха. Но это кукареку в стратосфере, подальше от публичного греха, не вынудит меня, по крайней мере, остановиться с каменным лицом, как Ахиллес, заполучивший в пятку стрелу хулы с тупым ее концом, и пользовать себя сырым яйцом, чтобы сорвать аплодисменты всмятку. Так ходики, оставив в стороне от жизни два кошачьих изумруда, молчат. Но если память обо мне отчасти убедительнее чуда, прости того, кто, будучи ленив, в пророчествах воспользовался штампом, хотя бы эдак век свой удлинив пульсирующим, тикающим ямбом. Снег, сталкиваясь с крышей, вопреки природе, принимает форму крыши. Но рифма, что на краешке строки, взбирается к предшественнице выше. И голос мой, на тысячной версте столкнувшийся с твоим непостоянством, весьма приобретает в глухоте, по форме совпадающей с пространством. Здесь, в северной деревне, где дышу тобой, где увеличивает плечи мне тень, я возбуждение гашу, но прежде парафиновые свечи, чтоб тенью не был сон обременен, гашу, предоставляя им в горячке белеть во тьме, как новый Парфенон, в периоды бессонницы и спячки. декабрь 1964

СОНЕТ

 Ты, Муза, недоверчива к любви, хотя сама и связана союзом со Временем (попробуй разорви!). А Время, недоверчивое к Музам, щедрей последних, на беду мою (тут щедрость не уступит аппетитам). И если я любимую пою, то не твоим я пользуюсь кредитом. Не путай одинаковые дни и рифмы. Потерпи, повремени! А Время уж не спутает границ! Но, может быть, хоть рифмы воскрешая, вернет меня любимой, арку птиц над ней то возводя, то разрушая. декабрь 1964

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 Зимний вечер лампу жжет, день от ночи стережет. Белый лист и желтый свет отмывают мозг от бед. Опуская пальцы рук, словно в таз, в бесшумный круг, отбеляя пальцы впрок для десятка темных строк. Лампа даст мне закурить, буду щеки лампой брить и стирать рубашку в ней еженощно сотню дней. Зимний вечер лампу жжет, вены рук моих стрижет. Зимний вечер лампу жжет. На конюшне лошадь ржет. 1964

НОВЫЕ СТАНСЫ К АВГУСТЕ

М. Б.

 1 Во вторник начался сентябрь. Дождь лил всю ночь. Все птицы улетели прочь. Лишь я так одинок и храбр, что даже не смотрел им вслед. Пустынный небосвод разрушен, дождь стягивает просвет. Мне юг не нужен. 2 Здесь, захороненный живьем, я в сумерках брожу жнивьем, сапог мой разрывает поле, бушует надо мной четверг, но срезанные стебли лезут вверх, почти не ощущая боли. И прутья верб, вонзая розоватый мыс в болото, где снята охрана, бормочут, опрокидывая вниз гнездо жулана. 3 Стучи и хлюпай, пузырись, шурши. Я шаг свой не убыстрю. Известную тебе лишь искру гаси, туши. Замерзшую ладонь прижав к бедру, бреду я от бугра к бугру, без памяти, с одним каким-то звуком, подошвой по камням стучу. Склоняясь к темному ручью, гляжу с испугом. 4 Что ж, пусть легла бессмысленности тень в моих глазах, и пусть впиталась сырость мне в бороду, и кепка — набекрень — венчая этот сумрак, отразилась как та черта, которую душе не перейти — я не стремлюсь уже за козырек, за пуговку, за ворот, за свой сапог, за свой рукав. Лишь сердце вдруг забьется, отыскав, что где-то я пропорот: холод трясет его, мне в грудь попав. 5 Бормочет предо мной вода, и тянется мороз в прореху рта. Иначе и не вымолвить: чем может быть не лицо, а место, где обрыв произошел? И смех мой крив, и сумрачную гать тревожит. И крошит тьму дождя порыв. И образ мой второй, как человек, бежит от красноватых век, подскакивает на волне под соснами, потом — под ивняками, мешается с другими двойниками, как никогда не затеряться мне. 6 Стучи и хлюпай, жуй подгнивший мост. Пусть хляби, окружив погост, высасывают краску крестовины. Но даже этак кончикам травы болоту не прибавить синевы... Топчи овины, бушуй среди густой еще листвы, вторгайся по корням в глубины! И там, в земле, как здесь, в моей груди, всех мертвецов и призраков буди, и пусть они бегут, срезая угол, по жниву к опустевшим деревням и машут налетевшим дням, как шляпы пугал! 7 Здесь, на холмах, среди пустых небес, среди дорог, ведущих только в лес, жизнь отступает от самой себя и смотрит с изумлением на формы, шумящие вокруг. И корни вцепляются в сапог, сопя, и гаснут все огни в селе. И вот бреду я по ничьей земле и у Небытия прошу аренду, и ветер рвет из рук моих тепло, и плещет надо мной водой дупло, и скручивает грязь тропинки ленту. 8 Да, здесь как будто вправду нет меня, я где-то в стороне, за бортом. Топорщится и лезет вверх стерня, как волосы на теле мертвом, и над гнездом, в траве простертом, вскипает муравьев возня. Природа расправляется с былым, как водится. Но лик ее при этом — пусть залитый закатным светом — невольно делается злым. И всею пятернею чувств — пятью — отталкиваюсь я от леса: нет, Господи! в глазах завеса, и я не превращусь в судью. А если на беду свою я с прихотью моей не слажу, Ты, Боже, отруби ладонь мою, как финн за кражу. 9 Друг Полидевк, тут все слилось в пятно. Из уст моих не вырвется стенанье. Вот я стою в распахнутом пальто, и мир течет в глаза сквозь решето, сквозь решето непониманья. Я глуховат. Я, Боже, слеповат. Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт горит луна. Пусть так. По небесам я курс не проложу меж звезд и капель. Пусть эхо тут разносит по лесам не песнь, а кашель. 10 Сентябрь. Ночь. Все общество — свеча. Но тень еще глядит из-за плеча в мои листы и роется в корнях оборванных. И призрак твой в сенях шуршит и булькает водою и улыбается звездою в распахнутых рывком дверях. Темнеет надо мною свет. Вода затягивает след. 11 Да, сердце рвется все сильней к тебе, и оттого оно — все дальше. И в голосе моем все больше фальши. Но ты ее сочти за долг судьбе, за долг судьбе, не требующей крови и жалящей иглой тупой. А если ты улыбку ждешь — постой! Я улыбнусь. Улыбка над собой могильной долговечней кровли и легче дыма над печной трубой. 12 Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а? И что здесь подо мной: вода? трава? отросток лиры вересковой, изогнутый такой подковой, что счастье чудится, такой, что, может быть, как перейти на иноходь с галопа так быстро и дыхания не сбить, не ведаешь ни ты, ни Каллиопа. 1964

ПЕСНЯ

 Пришел сон из семи сел. Пришла лень из семи деревень. Собирались лечь, да простыла печь. Окна смотрят на север. Сторожит у ручья скирда ничья, и большак развезло, хоть бери весло. Уронил подсолнух башку на стебель. То ли дождь идет, то ли дева ждет. Запрягай коней, да поедем к ней. Невеликий труд бросить камень в пруд. Подопьем, на шелку постелим. Отчего молчишь и как сыч глядишь? Иль зубчат забор, как еловый бор, за которым стоит терем? Запрягай коня да вези меня. Там не терем стоит, а сосновый скит. И цветет вокруг монастырский луг. Ни амбаров, ни изб, ни гумен. Не раздумал пока, запрягай гнедка. Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь и отец игумен, как и есть безумен. 1964

НЕОКОНЧЕННЫЙ ОТРЫВОК

 I Ну, время песен о любви, ты вновь склоняешь сердце к тикающей лире, и все слышней в разноголосном клире щебечет силлабическая кровь. Из всех стихослагателей, со мной столь грозно обращаешься ты с первым и бьешь календарем своим по нервам, споласкивая легкие слюной. Ну, время песен о любви, начнем раскачивать венозные деревья и возгонять дыхание по плевре, как пламя в позвоночнике печном. И сердце пусть из пурпурных глубин на помощь воспаленному рассудку — артерии пожарные враскрутку! — возгонит свой густой гемоглобин. Я одинок. Я сильно одинок. Как смоква на холмах Генисарета. В ночи не украшает табурета ни юбка, ни подвязки, ни чулок. Ища простой женоподобный холм, зрачки мои в анархии бессонной бушуют, как прожекторы над зоной, от мужеских отталкиваясь форм. Кто? Бог любви? Иль Вечность? Или Ад тебя послал мне, время этих песен? Но все равно твой календарь столь тесен, что стрелки превосходят циферблат, смыкаясь (начинается! не в срок!), как в тесноте, где комкается платье, в немыслимое тесное объятье, чьи локти вылезают за порог. II Трубит зима над сумраком полей в фанфары юго-западного ветра, и снег на расстояньи километра от рвущихся из грунта тополей кружится недоверчиво, как рой всех ангелов, над тем, кто не безгрешен, исследуя полдюжины скворешен в трубу, как аустерлицкий герой. Отходят листья в путь всея земли, и ветви торжествуют над пространством. Но в мужестве, столь родственном с упрямством, крах доблести. Скворчиные кремли, вы брошены! и клювы разодрав — крах доблести — без ядер, без патронов срываются с вороньих бастионов последние защитники стремглав. Пора! И сонмы снежные — к земле. Пора! И снег на кровлях, на обозах. Пора! И вот на поле он, во мгле на пнях, наполеоном на березах. 1964–1965, Норенская

* * *

 Он знал, что эта боль в плече уймется к вечеру, и влез на печку, где на кирпиче остывшем примостился, без движенья глядя из угла в окошко, как закатный луч касался снежного бугра и хвойной лесопилки туч. Но боль усиливалась. Грудь кололо. Он вообразил, что боль способна обмануть, что, кажется, не хватит сил ее перенести. Не столь испуган, сколько удивлен, он голову приподнял; боль всегда учила жить, и он, считавший: ежели сполна что вытерпел — снесет и впредь, не мог представить, что она его заставит умереть. Но боли не хватило дня. В доверчивости, чьи плоды теперь он пожинал, виня себя, он зачерпнул воды и впился в телогрейку ртом. Но так была остра игла, что даже и на свете том — он чувствовал — терзать могла. Он августовский вспомнил день, как сметывал высокий стог в одной из ближних деревень, и попытался, но не смог названье выговорить вслух: то был бы просто крик. А на кого кричать, что свет потух, что поднятая вверх копна рассыплется сейчас, хотя он умер. Только боль, себе пристанища не находя, металась по пустой избе. 1964–1965

ОТРЫВОК

 Назо к смерти не готов. Оттого угрюм. От сарматских холодов в беспорядке ум. Ближе Рима ты, звезда. Ближе Рима смерть. Преимущество: туда можно посмотреть. Назо к смерти не готов. Ближе (через Понт, опустевший от судов) Рима — горизонт. Ближе Рима — Орион между туч сквозит. Римом звать его? А он? Он ли возразит. Точно так свеча во тьму далеко видна. Не готов? А кто к нему ближе, чем она? Римом звать ее? Любить? Изредка взывать? Потому что в смерти быть, в Риме не бывать. Назо, Рима не тревожь. Уж не помнишь сам тех, кому ты письма шлешь. Может, мертвецам. По привычке. Уточни (здесь не до обид) адрес. Рим ты зачеркни и поставь: Аид. 1964–1965

ОТРЫВОК

Sad man jokes his own way[4]

 Я не философ. Нет, я не солгу. Я старый человек, а не философ, хотя я отмахнуться не могу от некоторых бешеных вопросов. Я грустный человек, и я шучу по-своему, отчасти уподобясь замку. А уподобиться ключу не позволяет лысина и совесть. Пусть те правдоискатели, что тут не в силах удержаться от зевоты, себе по попугаю заведут, и те цедить им будут анекдоты. Вот так же, как в прогулке нагишом, вот так — и это, знаете, без смеха — есть что-то первобытное в большом веселии от собственного эха. Серьезность, к сожалению, не плюс. Но тем, что я презрительно отплюнусь, я только докажу, что не стремлюсь назад, в глубокомысленную юность. Так зрелище, приятное для глаз, башмак заносит в мерзостную жижу. Хоть пользу диалектики как раз в удобстве ретроспекции я вижу. Я не гожусь ни в дети, ни в отцы. Я не имею родственницы, брата. Соединять начала и концы занятие скорей для акробата. Я где-то в промежутке или вне. Однако я стараюсь, ради шутки, в действительности стоя в стороне, настаивать, что «нет, я в промежутке»... 1964(?)

* * *

 Пришла зима, и все, кто мог лететь, покинули пустую рощу — прежде, чем быстрый снег их перья смог задеть, добавить что-то к легкой их одежде. Раскраска — та ж, узор ничем не смят, и пух не смят водой, в нее попавшей. Они сокрылись, платья их шумят, несясь вослед листве, пример подавшей. Они исчезли, воздух их сокрыл, и лес ночной сейчас им быстро дышит, хоть сам почти не слышит шумных крыл; они одни вверху друг друга слышат. Они одни... и ветер вдаль, свистя, верней — крича, холмов поверх лесистых, швыряя вниз, толкая в грудь, крутя, несет их всех — охапку тусклых листьев. Раскрыты клювы, перья, пух летит, опоры ищут крылья, перья твердой, но пуще ветер в спины их свистит, сверкает лист изнанкой красной, желтой. Дуй, дуй, Борей, неси их дальше, прочь, вонзайся в них стрелой бесплотной, колкой, дуй, дуй, Борей, неси их вон из рощ, то вверх, то вниз, толкай их, крылья комкай. Дуй, дуй, Борей, неси их прочь во мгле, щепи им клювы, лапки, что придется, дуй, дуй, Борей, прижми их вниз, к земле, узоры рви, прибавь с листвой им сходства. Дуй, дуй, гони их прочь из этих мест, дуй, дуй, кричи, свисти им вслед невнятно, пусть круг, пятно сольются в ленту, в крест, пусть искры, крест сольются в ленту, в пятна. Дуй, дуй, пускай все станет в них другим, пускай воззрится дрозд щеглиным взглядом, пускай предстанет дятел вдруг таким, каким был тот, кто вечно был с ним рядом. Стволом? Листвой? Стволом. Нет-нет, листвой. Пускай он сам за ней помчится следом. Дуй, дуй, Борей, пускай под этот вой сольется он с листвой не только цветом. Пусть делит участь так, как кров делил, пусть делит вплоть до снега, вплоть до смерти, пускай кричит, чтоб Бог им дни продлил, продлил листве — «с моими смерьте, смерьте». Но тщетно, роща, тщетно, тщетно, лес, не может слиться дом с жильцом, и вспышка любви пройдет. Смотри, ведь он исчез. А как же крик? Какой? Да тот. Ослышка. Снег, снег летит, уж больше нет родства, уж белых мух никто не клюнет слепо. Что там чернеет? Птицы. Нет, листва, листва к земле прижалась, смотрит в небо. Не крылья это? Нет. Не клювы? Нет. То листья, стебли, листья, стебли, листья, лицом, изнанкой молча смотрят в свет, нет, перьев нет, окраска волчья, лисья. Снег, снег летит, со светом сумрак слит, порыв последний тонкий ствол пинает, лист кверху ликом бедный год сулит, хоть сам того не знает, сам не знает. Изнанкой кверху — грузный, полный год, огромный колос — хлеб мышиный, птичий; лицо к земле, не жди, не жди невзгод, ищи в листве, ищи сейчас отличий. Снег, снег летит, куда ты мчишься, мышь. Уж поздно — снег, пора, чтоб все вы спали. Зачем ерошишь копны, что шуршишь, куда ты мчишь. Смотри, как листья пали. Изнанкой кверху, ликом кверху, вниз, не все ль одно — они простерлись ниц, возврата нет для них к ветвям шумевшим. Так что ж они шуршат, шумят, скользят, пытаясь лечь не так, как вышло сразу, сейчас земля и свет небес грозят одной бедой — одною стужей глазу. Да есть ли глаз. О нет. Да есть ли слух. Не все ль одно, что скрыто в мертвых взорах. Не все ль равно, коль он незряч и глух. А есть ли голос. Нет — но слышен шорох. Не все ль одно (листу) как лечь, как пасть, земля поглотит, зимний снег застудит. Один апрель во всем разбудит страсть, разбудит страсть и шум в ветвях разбудит. Не все ль равно, не все ль одно, как лечь, не все ль равно, чем здесь к земле прижались, разжали пальцы, вмиг прервали речь, исчезли в ночь, умчались прочь, сорвались. Во тьму, во мрак, застлали тьму ковром неровным, пестрым, вверх и вниз изнанкой. Не все ль одно — и снег блестит как хром, искрясь венцом над каждой черной ранкой. Не все ль равно — нет-нет, блестит звезда, листва безмолвно слышит крик суровый, слова о том, что в смертный миг уста шепнут — то их настигнет в жизни новой. То станет пылью, что в последний миг небесный свет зальет; то станет гнилью, что смотрит в землю, — листья слышат крик, и шум вослед стремится их усилью. Что видит глаз, о чем шепнут уста, что встретит слух, что вдруг коснется мозга, настигнет снова скрытый вид листа... ищи вокруг... быстрей... пока не поздно. Снег, снег летит; о чем в последний миг подумаешь, тем точно станешь после, — предметом, тенью, тем, что возле них, птенцом, гнездом, листвою, тем, что подле. При смерти нить способна стать иглой, при смерти сил — мечта — желаньем страстным, холмы — цветком, цветок — простой пчелой, пчела — травой, трава — опять пространством. Скворец в гнезде спешит сменить наряд (страшась тех мест, где — мнит он — черно, пусто), вступающий в известный сердцу ряд, живущий в подтвержденье правды чувства. Про это вспоминает край лишь тот, где все полно жужжанья, крику, свету, борясь, что сил, с виденьем тьмы, пустот, отчаянно к себе зовет победу: «Вернись же, лето. Стог, вернись хоть стог. Вернись же, лето, что ж ты прочь из мозга летишь стремглав, вернись хоть ты, росток ночной травы, вернись, уж поздно, поздно. Вернись хоть стог, вернись хоть сноп, хоть жгут, вернись хоть серп, вернись хоть клок туманный в рассветный час, вернись, вернись, лоскут туманной ленты в сонной роще рваный. Прочь, прочь, ночной простор (и блеск огня), прочь, прочь, звезда над каждой черной кроной, прочь, прочь, закат, исчезни, сумрак дня, прочь, прочь, леса, обрывы, грач с вороной. Прочь, прочь, холмы, овраги, тень куста, прочь, прочь, лиса, покиньте, волки, память. Прочь, клевер, мох, сокройтесь в те места, где ветер мчит: ведь вас ему не ранить. Прочь, ветер, прочь, вокруг еще светло. Прочь, прочь, листва — с ветвей, от взора — скройся. Прочь, лес родной, и прочь, мое крыло, из мозга прочь, закройся клюв, не бойся». Снег, снег летит. Прощай, скворец в гнезде. Прощай, прощай, борись за то, чтоб вспомнить. Спеши, спеши, смотри: уж снег везде. Родной весной попробуй ум наполнить. Снег, снег летит. Вокруг бело, светло. Одна звезда горит над спящей пашней. Чернеет лес, озера льдом свело, и твой на дне заснул двойник всегдашний. Засни и ты. Забудь тот крик, забудь. Засни и ты: смотри как соснам спится. Всегда пред сном твердишь о чем-нибудь, но вот в ответ совсем другое снится. Снег, снег летит, скрывая красных лис, волков седых, озерным льдом хрустящих, и сны летят со снегом вместе вниз и тают, здесь, во тьме, меж глаз блестящих. Снег, снег летит, и хлопья быстро льнут к ночным путям, к флюгаркам мертвых стрелок и к перьям их, огни на миг сверкнут, и вновь лишь ночь видна — а где — в пробелах. Снег, снег летит и глушит каждый звук, горох свистков до снежных баб разносит, нельзя свистеть — и рынду рвет из рук — нельзя звонить, и рельсы быстро косит. Нельзя свистеть. Нельзя звонить, кричать. Снег, снег летит, и нет ни в ком отваги. Раскроешь рот, и вмиг к устам печать прильнет, сама стократ белей бумаги. Снег, снег летит, и хлопья льнут к «носкам», к кускам угля, к колодкам, скрытым шлаком, к пустынным горкам, к стрелкам, к «башмакам», к пустым мостам, к пикетным снежным знакам. А где столбы. Их нет, их нет, каюк. Нельзя снестись ни с чем посредством почты. Нельзя свистеть, нельзя звонить на юг, стучать ключом, уж только избы — точки. Снег, снег летит, и хлопья льнут к трубе, к «тарелкам» льнут, к стаканам красным, к брусу, к латуни льнут, сокрывшей свист в себе, к торцу котла, к буграм разборным, к флюсу. Заносит все: дыру, где пар пищит, масленку, болт, рождает ужас точность, площадки все, свисток, отбойный щит, прожектор скрыт, торчат холмы песочниц. Заносит все: весь тендер сверху вниз, скрывает шток, сугроб растет с откоса, к кулисам льнет, не видно щек кулис, заносит путь, по грудь сокрыл колеса. Где будка? Нет: один большой сугроб. Инжектор, реверс, вместе с прочей медью, не скрипнув, нет, нырнули в снежный гроб, последний дым послав во тьму за смертью. Все, все занес. Нырнул разъезд в пургу. Не хочет всплыть. Нет сил скитаться в тучах. Погасло все. «Столыпин» спит в снегу. И избы спят. Нет-нет, не будит ключ их. Заносит все: ледник, пустой думпкар, толпу платформ заносит ровно, мерно, гондолы все, больших дрезин оскал, подъемный парк, иглу стрелы, цистерну. Заносит пульмана в полночной мгле, заносит крыши, окна, стенки, двери, подножки их, гербы, замки, суфле, зато внутри темно, по крайней мере. Пути в снегу, составы, все в снегу, вплетают ленты в общий снежный хаос, сливаясь с ним, срываясь с ним в пургу. Исчез вокзал. Плывет меж туч пакгауз. Часы — их нет. И желтый портик взят в простор небес — когда? — не вспомнить часа. Лишь две дуги карнизов тут скользят, как буквы «С», слетев со слова «касса». Исчезло все, но главный зимний звук нашел себе (пускай безмолвный) выход. Ни буквы нет на сотню верст вокруг. Но что сильней — сильней, чем страсть и прихоть? Но все молчит, но все молчит, молчит. И в самой кассе здесь не видно света, весь мир исчез, и лишь метель стучит, как поздний гость, в окно и в дверь буфета. «Огонь и свет — меж них разрыва нет». Чем плох пример? хоть он грозит бездушьем тому, кто ждет совсем иных примет: союз с былым сильней, чем связь с грядущим... Метель стучит. Какой упорный стук. Но тверд засов, и зря свеча трепещет. Напрасно, зря. И вот уж стул потух, зато графин у входа ярко блещет. Совсем собор... Лишь пол — воды черней. Зато брега светлы, но ярче — правый... Холмы, как волны, но видней вдвойне, и там, в холмах, блестит собор двуглавый. Состав подгонишь — все блестит как снег. Холмы как снег, и мост — как будто иней покрыл его, и как там брать разбег: зеленый там горит совсем как синий. Молчанье, тишь. Вокзал лежит в тени. Пути блестят. «Какой зажгли?» — «Как будто... как будто синий». — «Спятил». — «Сам взгляни». Взаправду в небе лютик светит смутно... Налей еще... вон этой, красной. Да... Свеча дрожит, то ту, то эту стену залив огнем... Куда ты встал, куда? Куда спешишь: метель гремит. «На смену». Вон этой, красной... лучше вместе с ней терпеть метель и ночь (ловлю на слове), чем с кем живым... Ведь только кровь — красней... А так она — погуще всякой крови... Налей еще... Смотри: дрожит буфет. Метель гремит. Должно быть, мчит товарный... Не нравится мне, слышишь... красный цвет: во рту всегда какой-то вкус угарный. В Полесье, помню, был дощатый пост... Помощник жил там полный год с родными. Разбил им клумбы... все тотчас же в рост... А маки, розы — что ж я делал с ними? Поверишь — рвал, зрачок не смог снести оскомы той — они и так уж часты. Поверишь — рвал... бросал в песок, в кусты. Зато уж там — повсюду флоксы, астры... Не верь, не верь. Куда ж ты встал? Пора? Ну что ж, ступай. Неужто полночь? Полночь. Буфет дрожит, звенит. Тебе с утра? Белым-бело... Бог в помощь... ладно... В помощь. Метель гремит. Товарный мчит во тьму. Буфет дрожит, как лист осенней ночью. Примчался волк и поднял лик к нему. Глядит из туч Латона вместе с дочью. Состав ревет — верней, один гудок взревел во тьме — все стадо спит — и скрежет стоит такой... того гляди, как рог, в пустой буфет громадный буфер врежет. Дрожит графин, дрожит стакан с вином, дрожит пейзаж, сползает на пол веник, дрожит мой стол, дрожит герань с окном, ножи звенят, как горстка мелких денег... А помнишь — в Орше: точно так же — ночь. Весна? весна. А мы в депо. Не вспомнил? Буфет открыт — такой, как здесь, точь-в-точь. Луна горит, и звезды смотрят в Гомель. На стрелке — кровь. А в небе — желтый свет: горит луна меж всех созвездий близких. Не грех смешать — и вот он дал в буфет, и тот повис на двух чугунных дисках. Торец котла глядит своей звездой невесть куда, но только прочь от смерти. Котел погас. Но дым валит густой. (Сама труба нет-нет мелькнет в просвете.) Горит буфет; и буфер влез в огонь, вдвоем с луной дробясь в стекле бутылок. Трещит линоль, и к небу рвется вонь, прожектор бьет сквозь черный стул в затылок. Пылает стол, взметает дым кайму бумажных штор, и тут же скатерть, вторя струе вина, в большой пролом, во тьму сквозь весь пожар бежит, как волны моря. Светлым-светло, глазам смотреть невмочь, как край стекла, залитый светом, блещет. Задев его, снаружи льется ночь, густой рекой беззвучно на пол хлещет. И щель в полу дрожит: сейчас хлебну. Не трусь! Не трусь! Трещат торцы сухие. Салат и сельдь, сверкнув, идут ко дну. Тарелки — вдрызг, но сельдь в своей стихии. Лишь ценник цел (одна цена, без слов!), торчит из волн (как грот, видавший виды). Иным пловцам руно морских валов втройне длинней, чем шерсть овец Колхиды. И пламя — в дверь. Но буфер дверь прижал. В окно — нельзя: оттуда звезды льются. Еще чуть-чуть, и ночь зальет пожар. Столкнув яйцо, огонь вскочил на блюдце. И вплавь, и вплавь, минуя стойку, печь, гребя вдоль них своей растущей тенью к сухой стене, — но доски дали течь, буфет осел и хлещет наземь темью. Шипит мускат, на волны масло льет. Чугунный брус прижался к желтым стульям. Торец котла своей звездой вперед, Бог весть куда, глядит сквозь бывший пульман. Бегун в песке. Другой бегун — в леске. Блестящий рельс сплелся с кулисой насмерть. Нельзя разнять. И шток застыл в броске. И тендер сам по грудь зарылся в насыпь. Улисс огня плывет в ночной простор. Кусты чадят. Вокруг трава ослепла: в былую жизнь прожектор луч простер, но в данный миг пред ним лишь горстка пепла. А в нем пейзаж (не так ли жизнь в былом) — полесский край, опушка в копнах сена, изгиб реки; хоть тут железный лом сейчас блестит сильней излучин Сейма. Былое спит. И сильный луч померк. Отбойный щит в сухой траве простерся. Одна труба взглянуть способна вверх: луна ведет подсчет убыткам ОРСа. Пожарник, спать, и суд линейный, спать! Полесье, спать! Метель пошла тиранить. Чугунный конь бежит по рельсам вспять. Буфет, кряхтя, встает, упершись в память. На стрелке — гм — неужто там салат? Нет-нет, взгляни: салат блеснет в тарелке. Инспектор, спать! (А суд линейный рад.) А где же сельдь? Должно быть, вышла к стрелке. На стрелке — черт, налей еще сюда. Налей еще вон этой, красной. Впрочем, налей вон той, чуть-чуть... ах, там вода. Тогда давай уж красной. Стоп. Не очень. На стрелке — черт! Как застит свет слеза. Неужто пьян? Нет-нет, послушны ноги... А в небе что? — Не грех закрыть глаза. Закрыть глаза и вверх свернуть с дороги. Повсюду ночь. Нырнул в пургу откос. Флюгарки спят в своей застывшей жести. Инспектор, прочь! Не суй свой длинный нос. Быстрей вали в постель с портфелем вместе. Инспектор, спать! Ни рук, ни глаз, ни уст — блестит окно, инспектор дремлет дома. Стакан мой пуст, и вот буфет мой пуст, и сам я пьян, чтоб клясть портфель фантома. Пурга свистит. Зрачок идет ко дну в густой ночи. Нужна ли страсти память? Слезится глаз. Нужна, как ночь огню. Что ж! тем верней во мрак хрусталик канет. Вперед, зрачок. Слезись. Не клюнет сельдь. Леса (слеза) дрожит, и к тонкой жерди стремится дрожь — и вот трепещет жердь: леса длинна, но вряд ли глубже смерти. Кто клюнул? Смерть? Ответь! Леса кружит, и гнется жердь, как тонкий мост — вернее: леса кружит, и вот мой мозг дрожит: втянуть сюда иль кануть вслед за нею? Снег, снег летит. Куда все скрылись, мать! Стаканы спят, припав к салфеткам грязным. Лишь печь горит, способна век внимать, раскрыв свой рот, моим словам бессвязным. Гори, гори и слушай песнь мою. И если нет во мне стремленья к мнимым страстям — возьми ее в струю, в свою струю — и к небу вместе с дымом. Зрачок на дне. Другой в огне. При мне лишь песнь моя да хлеб на грязной вилке. Гори сильней. Ведь каждый звук в огне бушует так, как некий дух в бутылке. Пусть все мертво. Но здесь, в чужом краю в час поздний, печь, быть может, в час последний, я песнь свою тебе одной пою; метель свистит, и ночь гремит в передней. Пришла зима. Из снежных житниц снег летит в поля, в холмы, в леса, в овраги, на крыши к нам (щедра!), порой — до стрех скрывает их — и те белей бумаги. Пришла зима. Исчез под снегом луг. Белым-бело. И видит каждый ворон, как сам Борей впрягся в хрустальный плуг, вослед норд-ост влечет упряжку борон. Греби, греби, свисти, свисти. Шалишь! Ведь это всё, не правда ль, ветры, прихоть. Ну что взойдет из наших темных крыш? Какой росток из наста пустит Припять? Греби, греби, свисти, свисти, зима. Свисти, Борей, и мчись, норд-ост, меж просек! Труба дымит. Лиса скользит с холма. Овца дрожит. Никто не жнет, не косит. Никто не жнет. Лишь мальчик, сжав снежок, стащив треух, ползет на приступ скрытно. Ура, сугроб! и ядра мечет в бок. Ура, копна! хотя косцов не видно. Греби, греби, свисти, свисти, скрывай от взоров лес, поля, овраги, гумна, заборы, пни, и край земли сливай с чертой небес безумно, нет, бездумно. И пусть — ни зги, и пусть уж нет дорог меж сел, меж туч, и пусть пурга тиранит. Того гляди, с пути собьется Бог и в поздний час в Полесье к нам нагрянет. Греби, греби, греми, как майский гром. Спеши, спеши попасть в поля разверсты. Греми, греми, раскрой и тот закром, раскрой закром, откуда льются звезды. Раскрой врата — и слышен зимний скрип, и рваных туч бегут поспешно стаи. Позволь узреть Весы, Стрельца и Рыб, Стрельца и Рыб... и Рыб... Хоть реки стали. Врата скрипят, и смотрит звездный мир на точки изб, что спят в убранстве снежном, и чуть дрожит, хоть месяц дым затмил, свой негатив узрев в пространстве снежном. Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц. Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро. Стучит пешня: плотва, встречай сестриц! Поет рожок, чтоб дать мишень кентавру. 1964–1965

1965

НА СМЕРТЬ Т. С. ЭЛИОТА

 1 Он умер в январе, в начале года. Под фонарем стоял мороз у входа. Не успевала показать природа ему своих красот кордебалет. От снега стекла становились уже. На перекрестках замерзали лужи. Под фонарем стоял глашатай стужи. И дверь он запер на цепочку лет. Наследство дней не упрекнет в банкротстве семейство Муз. При всем своем сиротстве поэзия основана на сходстве бегущих вдаль однообразных дней. Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе, она сродни лишь эолийской нимфе, как друг Нарцисс. Но в календарной рифме она другим наверняка видней. Без злых гримас, без помышленья злого, из всех щедрот Большого Каталога смерть выбирает не красоты слога, а неизменно самого певца. Ей не нужны поля и перелески, моря во всем своем великолепном блеске; она щедра, на небольшом отрезке себе позволив накоплять сердца. На пустырях уже пылали елки, и выметались за порог осколки, и водворялись ангелы на полки. Католик, он дожил до Рождества. Но, словно море в шумный час прилива, за волнолом плеснувши, справедливо назад вбирает волны, торопливо от своего ушел он торжества. Уже не Бог, а только Время, Время зовет его. И молодое племя огромных волн его движенья бремя на самый край цветущей бахромы легко возносит и, простившись, бьется о край земли, в избытке сил смеется. И январем его залив вдается в ту сушу дней, где остаемся мы. 2 Читающие в лицах, маги, где вы? Сюда! и поддержите ореол. Две скорбные фигуры смотрят в пол. Они поют. Как схожи их напевы. Две девы — и нельзя сказать, что девы. Не страсть, а боль определяет пол. Одна похожа на Адама впол- оборота, но прическа — Евы. Склоняя лица сонные свои, Америка, где он родился, и — и Англия, где умер он, унылы, стоят по сторонам его могилы. И туч плывут по небу корабли. Но каждая могила — край земли. 3 Аполлон, сними венок, положи его у ног Элиота как предел для бессмертья в мире тел. Шум шагов и лиры звук будет помнить лес вокруг. Будет памяти служить только то, что будет жить. Будет помнить лес и дол. Будет помнить сам Эол. Будет помнить каждый злак, как хотел Гораций Флакк. Томас Стернз, не бойся коз. Безопасен сенокос. Память, если не гранит, одуванчик сохранит. Так любовь уходит прочь, навсегда, в чужую ночь, прерывая крик, слова, став незримой, хоть жива. Ты ушел к другим, но мы называем царством тьмы этот край, который скрыт. Это ревность так велит. Будет помнить лес и луг. Будет помнить всё вокруг. Словно тело — мир не пуст! — помнит ласку рук и уст. 12 января 1965

1 ЯНВАРЯ 1965 ГОДА

 Волхвы забудут адрес твой. Не будет звезд над головой. И только ветра сиплый вой расслышишь ты, как встарь. Ты сбросишь тень с усталых плеч, задув свечу, пред тем как лечь. Поскольку больше дней, чем свеч, сулит нам календарь. Что это? Грусть? Возможно, грусть. Напев, знакомый наизусть. Он повторяется. И пусть. Пусть повторится впредь. Пусть он звучит и в смертный час, как благодарность уст и глаз тому, что заставляет нас порою вдаль смотреть. И молча глядя в потолок, поскольку явно пуст чулок, поймешь, что скупость — лишь залог того, что слишком стар. Что поздно верить чудесам. И, взгляд подняв свой к небесам, ты вдруг почувствуешь, что сам — чистосердечный дар. январь 1965

БЕЗ ФОНАРЯ

 В ночи, когда ты смотришь из окна и знаешь, как далёко до весны, привычным очертаньям валуна не ближе до присутствия сосны. С невидимой улыбкой хитреца сквозь зубы ты продергиваешь нить, чтоб пальцы (или мускулы лица) в своем существованьи убедить. И сердце что-то екает в груди, напуганное страшной тишиной пространства, что чернеет впереди не менее, чем сумрак за спиной. январь–февраль 1965

* * *

Т. Р.

 Из ваших глаз пустившись в дальний путь, все норовлю — воистину вдали! — увидеть вас, хотя назад взглянуть мешает закругление земли. Нет, выпуклость холмов невелика. Но тут и обрывается пучок, сбегающий с хрустального станка от Ариадны, вкравшейся в зрачок. И, стало быть, вот так-то, вдалеке, обрывок милый сжав в своей руке, бреду вперед. Должно быть, не судьба нам свидеться — и их соединить, хотя мой путь, верней, моя тропа сужается и переходит в нить. январь–февраль 1965

МАРТ

 Дни удлиняются. Ночи становятся все короче. Нужда в языке свечи на глазах убывает, все быстрей остывают на заре кирпичи. И от снега до боли дни бескрайней, чем поле без межи. И уже ни к высокому слогу, ни к пространству, ни к Богу не прибиться душе. И не видит предела своим движениям тело. Только изгородь сна делит эти угодья ради их плодородья. Так приходит весна. март 1965, Норенская

МЕНУЭТ (Набросок)

 Прошла среда и наступил четверг, стоит в углу мимозы фейерверк, и по столу рассыпаны колонны моих элегий, свернутых в рулоны. Бежит рекой перед глазами время, и ветер пальцы запускает в темя, и в ошую уже видней не более, чем в одесную, дней. Холодный март овладевает лесом. Свеча на стены смотрит с интересом. И табурет сливается с постелью. И город выколот из глаз метелью. апрель 1965

* * *

 Моя свеча, бросая тусклый свет, в твой новый мир осветит бездорожье. А тень моя, перекрывая след, там, за спиной, уходит в царство Божье. И где б ни лег твой путь: в лесах, меж туч — везде живой огонь тебя окликнет. Чем дальше ты уйдешь — тем дальше луч, тем дальше луч и тень твоя проникнет! Пусть далека, пусть даже не видна, пусть изменив — назло стихам-приметам, — но будешь ты всегда озарена пусть слабым, но неповторимым светом. Пусть гаснет пламя! Пусть смертельный сон огонь предпочитает запустенью. Но новый мир твой будет потрясен лицом во тьме и лучезарной тенью. до 1 мая 1965

EX PONTO (Последнее письмо Овидия в Рим)

 Тебе, чьи миловидные черты должно быть не страшатся увяданья, в мой Рим, не изменившийся, как ты, со времени последнего свиданья, пишу я с моря. С моря. Корабли сюда стремятся после непогоды, чтоб подтвердить, что это край земли. И в трюмах их не отыскать свободы. до 1 мая 1965

ПРОРОЧЕСТВО

М. Б.

 Мы будем жить с тобой на берегу, отгородившись высоченной дамбой от континента, в небольшом кругу, сооруженном самодельной лампой. Мы будем в карты воевать с тобой и слушать, как безумствует прибой, покашливать, вздыхая неприметно, при слишком сильных дуновеньях ветра. Я буду стар, а ты — ты молода. Но выйдет так, как учат пионеры, что счет пойдет на дни — не на года, — оставшиеся нам до новой эры. В Голландии своей наоборот мы разведем с тобою огород и будем устриц жарить за порогом и солнечным питаться осьминогом. Пускай шумит над огурцами дождь, мы загорим с тобой по-эскимосски, и с нежностью ты пальцем проведешь по девственной, нетронутой полоске. Я на ключицу в зеркало взгляну и обнаружу за спиной волну и старый гейгер в оловянной рамке на выцветшей и пропотевшей лямке. Придет зима, безжалостно крутя осоку нашей кровли деревянной. И если мы произведем дитя, то назовем Андреем или Анной. Чтоб, к сморщенному личику привит, не позабыт был русский алфавит, чей первый звук от выдоха продлится и, стало быть, в грядущем утвердится. Мы будем в карты воевать, и вот нас вместе с козырями отнесет от берега извилистость отлива. И наш ребенок будет молчаливо смотреть, не понимая ничего, как мотылек колотится о лампу, когда настанет время для него обратно перебраться через дамбу. 1 мая 1965

24.5.65 КПЗ

 Ночь. Камера. Волчок хуярит прямо мне в зрачок. Прихлебывает чай дежурный. И сам себе кажусь я урной, куда судьба сгребает мусор, куда плюется каждый мусор. Колючей проволоки лира маячит позади сортира. Болото всасывает склон. И часовой на фоне неба вполне напоминает Феба. Куда забрел ты, Аполлон! 24 мая 1965

* * *

 Маятник о двух ногах в кирзовых сапогах, тикающий в избе при ходьбе. Вытянуто, как яйцо, белеет лицо вроде белой тарелки, лишенное стрелки. В ящике из тишины, от стены до стены, в полумраке. Впервой вниз головой. Памятник самому себе, одному, не всадник с копьем, не обелиск — вверх острием диск. май 1965

* * *

 В деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду. Он освящает кровлю и посуду и честно двери делит пополам. В деревне он — в избытке. В чугуне он варит по субботам чечевицу, приплясывает сонно на огне, подмигивает мне, как очевидцу. Он изгороди ставит. Выдает девицу за лесничего. И, в шутку, устраивает вечный недолет объездчику, стреляющему в утку. Возможность же все это наблюдать, к осеннему прислушиваясь свисту, единственная, в общем, благодать, доступная в деревне атеисту. 6 июня 1965

* * *

 Колокольчик звенит — предупреждает мужчину не пропустить годовщину. Одуванчик в зенит задирает головку беззаботную — в ней больше мыслей, чем дней. Выбегает на бровку придорожную в срок ромашка — неточный, одноразовый, срочный пророк. Пестрота полевых злаков пользует грудь от удушья. Кашка, сумка пастушья от любых болевых ощущений зрачок в одночасье готовы избавить. Жизнь, дружок, не изба ведь. Но об этом — молчок, чтоб другим не во вред (всюду уши: и справа, и слева). Лишь пучку курослепа доверяешь секрет. Колокольчик дрожит под пчелою из улья на исходе июля. В тишине дребезжит горох-самострел. Расширяется поле от обидной неволи. Я на год постарел и в костюме шута от жестокости многоочитой хоронюсь под защитой травяного щита. 21 июля 1965

ИЮНЬ. СЕНОКОС

 Всю ночь бесшумно, на один вершок, растет трава. Стрекочет, как движок, всю ночь кузнечик где-то в борозде. Бредет рябина от звезды к звезде. Спят за рекой в тумане три косца. Всю ночь согласно бьются их сердца. Они разжали руки в тишине и от звезды к звезде бредут во сне. июль 1965

* * *

 Сбегают капли по стеклу как по лицу. Смотри, как взад-вперед, от стен к столу брожу внутри. Внутри. Дрожит фитиль. Стекает воск. И отблеск слаб, размыт. Вот так во мне трепещет мозг, покуда дождь шумит. лето 1965

* * *

 Как славно вечером в избе, запутавшись в своей судьбе, отбросить мысли о себе и, притворясь, что спишь, забыть о мире сволочном и слушать в сумраке ночном, как в позвоночнике печном разбушевалась мышь. Как славно вечером собрать листки в случайную тетрадь и знать, что некому соврать: «низвергнут!», «вознесен!». Столпотворению причин и содержательных мужчин предпочитая треск лучин и мышеловки сон. С весны не топлено, и мне в заплесневелой тишине быстрей закутаться в кашне, чем сердце обнажить. Ни своенравный педагог, ни группа ангелов, ни Бог, перешагнув через порог нас не научат жить. август–сентябрь 1965

КУРС АКЦИЙ

 О как мне мил кольцеобразный дым! Отсутствие заботы, власти. Какое поощренье грусти. Я полюбил свой деревянный дом. Закат ласкает табуретку, печь, зажавшие окурок пальцы. И синий дым нанизывает кольца на яркий безымянный луч. За что нас любят? За богатство, за глаза и за избыток мощи. А я люблю безжизненные вещи за кружевные очертанья их. Одушевленный мир не мой кумир. Недвижимость — она ничем не хуже. Особенно, когда она похожа на движимость. Не правда ли, Амур, когда табачный дым вступает в брак, барак приобретает сходство с храмом. Но не понять невесте в платье скромном, куда стремится будущий супруг. август–сентябрь 1965

ОДНОЙ ПОЭТЕССЕ

 Я заражен нормальным классицизмом. А вы, мой друг, заражены сарказмом. Конечно, просто сделаться капризным, по ведомству акцизному служа. К тому ж, вы звали этот век железным. Но я не думал, говоря о разном, что зараженный классицизмом трезвым, я сам гулял по острию ножа. Теперь конец моей и вашей дружбе. Зато — начало многолетней тяжбе. Теперь и вам продвинуться по службе мешает Бахус, но никто другой. Я оставляю эту ниву тем же, каким взошел я на нее. Но так же я затвердел, как Геркуланум в пемзе. И я для вас не шевельну рукой. Оставим счеты. Я давно в неволе. Картофель ем и сплю на сеновале. Могу прибавить, что теперь на воре уже не шапка — лысина горит. Я эпигон и попугай. Не вы ли жизнь попугая от себя скрывали? Когда мне вышли от закона «вилы», я вашим прорицаньем был согрет. Служенье Муз чего-то там не терпит. Зато само обычно так торопит, что по рукам бежит священный трепет и несомненна близость Божества. Один певец подготовляет рапорт. Другой рождает приглушенный ропот. А третий знает, что он сам — лишь рупор, и он срывает все цветы родства. И скажет смерть, что не поспеть сарказму за силой жизни. Проницая призму, способен он лишь увеличить плазму. Ему, увы, не озарить ядра. И вот, столь долго состоя при Музах, я отдал предпочтенье классицизму, хоть я и мог, как старец в Сиракузах, взирать на мир из глубины ведра. Оставим счеты. Вероятно, слабость. Я, предвкушая ваш сарказм и радость, в своей глуши благословляю разность: жужжанье ослепительной осы в простой ромашке вызывает робость. Я сознаю, что предо мною пропасть. И крутится сознание, как лопасть вокруг своей негнущейся оси. Сапожник строит сапоги. Пирожник сооружает крендель. Чернокнижник листает толстый фолиант. А грешник усугубляет, что ни день, грехи. Влекут дельфины по волнам треножник, и Аполлон обозревает ближних — в конечном счете, безгранично внешних. Шумят леса, и небеса глухи. Уж скоро осень. Школьные тетради лежат в портфелях. Чаровницы, вроде вас, по утрам укладывают пряди в большой пучок, готовясь к холодам. Я вспоминаю эпизод в Тавриде, наш обоюдный интерес к природе, всегда в ее дикорастущем виде. И удивляюсь, и грущу, мадам. август–сентябрь 1965, Норенская

ДВА ЧАСА В РЕЗЕРВУАРЕ

Мне скучно, бес...

А. С. Пушкин I Я есть антифашист и антифауст. Их либе жизнь и обожаю хаос. Их бин хотеть, геноссе официрен, дем цайт цум Фауст коротко шпацирен. II Не подчиняясь польской пропаганде, он в Кракове грустил о фатерланде, мечтал о философском диаманте и сомневался в собственном таланте. Он поднимал платочки женщин с пола. Он горячился по вопросам пола. Играл в команде факультета в поло. Он изучал картежный катехизис и познавал картезианства сладость. Потом полез в артезианский кладезь эгоцентризма. Боевая хитрость, которой отличался Клаузевиц, была ему, должно быть, незнакома, поскольку фатер был краснодеревец. Цумбайшпиль, бушевала глаукома, чума, холера унд туберкулёзен. Он защищался шварце папиросен. Его влекли цыгане или мавры. Потом он был помазан в бакалавры. Потом снискал лиценциата лавры и пел студентам: «Кембрий... динозавры...» Немецкий человек. Немецкий ум. Тем более, когито эрго сум. Германия, конечно, юбер аллес. (В ушах звучит знакомый венский вальс.) Он с Краковом простился без надрыва и покатил на дрожках торопливо за кафедрой и честной кружкой пива. III Сверкает в тучах месяц-молодчина. Огромный фолиант. Над ним — мужчина. Чернеет меж густых бровей морщина. В глазах — арабских кружев чертовщина. В руке дрожит кордовский черный грифель. В углу его рассматривает в профиль арабский представитель Меф-ибн-Стофель. Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом. «Герр доктор, полночь». — «Яволь, шлафен, шлафен». Две черных пасти произносят: «мяу». Неслышно с кухни входит идиш фрау. В руках ее шипит омлет со шпеком. Герр доктор чертит адрес на конверте: «Готт штрафе Ингланд, Лондон, Фрэнсис Бэкон». Приходят и уходят мысли, черти. Приходят и уходят гости, годы... Потом не вспомнить платьев, слов, погоды. Так проходили годы шито-крыто. Он знал арабский, но не знал санскрита. И с опозданьем, гей, была открыта им айне кляйне фройляйн Маргарита. Тогда он написал в Каир депешу, в которой отказал он черту душу. Приехал Меф, и он переоделся. Он в зеркало взглянул и убедился, что навсегда теперь переродился. Он взял букет и в будуар девицы отправился. Унд вени, види, вици. IV Их либе ясность. Я. Их либе точность. Их бин просить не видеть здесь порочность. Ви намекайт, что он любил цветочниц. Их понимайт, что дас ист ганце срочность. Но эта сделка махт дер гроссе минус. Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус: душа и сердце найн гехапт на вынос. От человека, аллес, ждать напрасно: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Меж нами дьявол бродит ежечасно и поминутно этой фразы ждет. Однако человек, майн либе геррен, настолько в сильных чувствах неуверен, что поминутно лжет как сивый мерин, но, словно Гете, маху не дает. Унд гроссер дихтер Гете дал описку, чем весь сюжет подверг а ганце риску. И Томас Манн сгубил свою подписку, а шер Гуно смутил свою артистку. Искусство есть искусство есть искусство... Но лучше петь в раю, чем врать в концерте. Ди кунст гехапт потребность в правде чувства. В конце концов, он мог бояться смерти. Он точно знал, откуда взялись черти. Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене. Он мог дас вассер осушить в колене. И возраст мог он указать в полене. Он знал, куда уходят звезд дороги. Но доктор Фауст нихц не знал о Боге. V Есть мистика. Есть вера. Есть Господь. Есть разница меж них. И есть единство. Одним вредит, других спасает плоть. Неверье — слепота, а чаще — свинство. Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх. Однако интерес у всех различен. Бог органичен. Да. А человек? А человек, должно быть, ограничен. У человека есть свой потолок, держащийся вообще не слишком твердо. Но в сердце льстец отыщет уголок, и жизнь уже видна не дальше черта. Таков был доктор Фауст. Таковы Марло и Гете, Томас Манн и масса певцов, интеллигентов унд, увы, читателей в среде другого класса. Один поток сметает их следы, их колбы — доннерветтер! — мысли, узы... И дай им Бог успеть спросить: «Куды?» — и услыхать, что вслед им крикнут Музы. А честный немец сам дер вег цурюк, не станет ждать, когда его попросят. Он вальтер достает из теплых брюк и навсегда уходит в вальтер-клозет. VI Фройляйн, скажите: вас ист дас «инкубус»? Инкубус дас ист айне кляйне глобус. Нох гроссер дихтер Гете задал ребус. Унд ивиковы злые журавли, из веймарского выпорхнув тумана, ключ выхватили прямо из кармана. И не спасла нас зоркость Эккермана. И мы теперь, матрозен, на мели. Есть истинно духовные задачи. А мистика есть признак неудачи в попытке с ними справиться. Иначе, их бин, не стоит это толковать. Цумбайшпиль, потолок — преддверье крыши. Поэмой больше, человеком — ницше. Я вспоминаю Богоматерь в нише, обильный фриштик, поданный в кровать. Опять зептембер. Скука. Полнолунье. В ногах мурлычет серая колдунья. А под подушку положил колун я... Сейчас бы шнапсу... это... апгемахт. Яволь. Зептембер. Портится характер. Буксует в поле тарахтящий трактор. Их либе жизнь и «Фелькиш Беобахтер». Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт. 8 сентября 1965, Норенская

ПОД ЗАНАВЕС

А. А. Ахматовой

 Номинально пустынник, но в душе — скандалист, отдает за полтинник — за оранжевый лист — свои струпья и репья, все вериги — вразвес, — деревушки отрепья, благолепье небес. Отыскав свою чашу, он, не чувствуя ног, устремляется в чащу, словно в шумный шинок, и потом, с разговенья, там горланит в глуши, обретая забвенье и спасенье души. На последнее злато прикупив синевы, осень в пятнах заката песнопевца листвы учит щедрой разлуке. Но тому — благодать — лишь чужбину за звуки, а не жизнь покидать. 20 сентября 1965

* * *

 Не тишина — немота. Усталость и ломота: голова, голова болит. Ветер в листве. Ветер волосы шевелит на больной голове. Пой же, поэт, новой зимы приход. Без ревности, без боли, пой на ходу, ибо время в обрез, белизну, наготу. Пой же, поэт, тело зимы, коль нет другого в избе. Зима мила и бела. Но нельзя догола раздеваться тебе. октябрь–ноябрь 1965

* * *

 В канаве гусь, как стереотруба, и жаворонок в тучах, как орел, над барвинком в лесу, как ореол, раздвоенная заячья губа. Цветами яркими балкон заставь и поливать их молоком заставь сестренку или брата. Как хорошо нам жить вдвоем, мне — растворяться в голосе твоем, тебе — в моей ладони растворяться, дверями друг от друга притворяться, чревовещать, скучать, молчать при воре, по воскресеньям церковь навещать, священника встречать в притворе. 1965

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ НА СЕНОВАЛЕ

 Снег сено запорошил сквозь щели под потолком. Я сено разворошил и встретился с мотыльком. Мотылек, мотылек, от смерти себя сберег, забравшись на сеновал. Выжил, зазимовал. Выбрался и глядит, как «летучая мышь» чадит, как ярко освещена бревенчатая стена. Приблизив его к лицу, я вижу его пыльцу отчетливей, чем огонь, чем собственную ладонь. Среди вечерней мглы мы тут совсем одни. И пальцы мои теплы, как июльские дни. 1965

* * *

 1 Мужчина, засыпающий один, ведет себя как женщина. А стол ведет себя при этом как мужчина. Лишь Муза нарушает карантин и как бы устанавливает пол присутствующих. В этом и причина ее визитов в поздние часы на снежные Суворовские дачи в районе приполярной полосы. Но это лишь призыв к самоотдаче. 2 Умеющий любить, умеет ждать и призракам он воли не дает. Он рано по утрам встает. Он мог бы и попозже встать, но это не по правилам. Встает он с петухами. Призрак задает от петуха, конечно, деру. Дать его легко от петуха. И ждать он начинает. Корму задает кобыле. Отправляется достать воды, чтобы телятам дать. Дрова курочит. И, конечно, ждет. Он мог бы и попозже встать. Но это ему призрак не дает разлеживаться. И петух дает приказ ему от сна восстать. Он из колодца воду достает. Кто напоит, не захоти он встать. И призрак исчезает. Но под стать ему день ожиданья настает. Он ждет, поскольку он умеет ждать. Вернее, потому что он встает. Так, видимо, приказывая встать, знать о себе любовь ему дает. Он ждет не потому, что должен встать чтоб ждать, а потому, что он дает любить всему, что в нем встает, когда уж невозможно ждать. 3 Мужчина, засыпающий один, умеет ждать. Да что и говорить. Он пятерней исследует колтуны. С летучей мышью, словно Аладдин, бредет в гумно он, чтоб зерно закрыть. Витийствует с пипеткою фортуны из-за какой-то капли битый час. Да мало ли занятий. Отродясь не знал он скуки. В детстве иногда подсчитывал он птичек на заборе. Теперь он (о не бойся, не года) — теперь шаги считает, пальцы рук, монетки в рукавице, а вокруг снежок кружится, склонный к Терпсихоре. Вот так он ждет. Вот так он терпит. А? Не слышу: кто-то слабо возражает? Нет, Муз он отродясь не обижает. Он просто шутит. Шутки не беда. На шутки тоже требуется время. Пока состришь, пока произнесешь, пока дойдет. Да и в самой системе, в системе звука часики найдешь. Они беззвучны. Тем-то и хорош звук речи для него. Лишь ветра вой барьер одолевает звуковой. Умеющий любить, он, бросив кнут, умеет ждать, когда глаза моргнут, и говорить на языке минут. Вот так он говорит со сквозняком. Умеющий любить на циферблат с теченьем дней не только языком становится похож, но, в аккурат как под стеклом, глаза под козырьком. По сути дела взгляд его живой отверстие пружины часовой. Заря рывком из грязноватых туч к его глазам вытаскивает ключ. И мозг, сжимаясь, гонит по лицу гримасу боли — впрямь по образцу секундной стрелки. Судя по глазам, себя он останавливает сам, старея не по дням, а по часам. 4 Влюбленность, ты похожа на пожар. А ревность — на не знающего где горит и равнодушного к воде брандмейстера. И он, как Абеляр, карабкается, собственно, в огонь. Отважно не щадя своих погон, в дыму и, так сказать, без озарений. Но эта вертикальность устремлений, о ревность, говорю тебе, увы, сродни — и продолжение — любви, когда вот так же, не щадя погон, и с тем же равнодушием к судьбе забрасываешь лютню на балкон, чтоб Мурзиком взобраться по трубе. Высокие деревья высоки без посторонней помощи. Деревья не станут с ним и сравнивать свой рост. Зима, конечно, серебрит виски, морозный кислород бушует в плевре, скворешни отбиваются от звезд, а он — от мыслей. Шевелится сук, который оседлал он. Тот же звук — скрипучий — издают ворота. И застывает он вполоборота к своей деревне, остальную часть себя вверяет темноте и снегу, невидимому лесу, бегу дороги, предает во власть Пространства. Обретают десны способность переплюнуть сосны. Ты, ревность, только выше этажом. А пламя рвется за пределы крыши. И это — нежность. И гораздо выше. Ей только небо служит рубежом. А выше страсть, что смотрит с высоты бескрайней, на пылающее зданье. Оно уже со временем на ты. А выше только боль и ожиданье. И дни — внизу, и ночи, и звезда. Все смешано. И, видно, навсегда. Под временем... Так мастер этикета, умея ждать, он (бес его язви) венчает иерархию любви блестящей пирамидою Брегета. Поет в хлеву по-зимнему петух. И он сжимает веки все плотнее. Когда-нибудь ему изменит слух иль просто Дух окажется сильнее. Он не услышит кукареку, нет, и милый призрак не уйдет. Рассвет наступит. Но на этот раз он не захочет просыпаться. Глаз не станет протирать. Вдвоем навеки, они уж будут далеки от мест, где вьется снег и замерзают реки. 1965

НЕОКОНЧЕННЫЙ ОТРЫВОК

 В стропилах воздух ухает, как сыч. Скрипит ольха у дальнего колодца. Бегущий лес пытается настичь бегущие поля. И удается порой березам вырваться вперед и вклиниться в позиции озимых шеренгой или попросту вразброд, особенно на склоне и в низинах. Но озими, величия полны, спасаясь от лесного гарнизона, готовы превратиться в валуны, как нимфы из побасенок Назона. Эгей, эгей! Холмистый край, ответь, к кому здесь лучше присоединиться? К погоне, за которую медведь? К бегущим, за которых медуница? В ответ — рванье сырой галиматьи ольшаника с водою в голенищах да взвизгиванья чибиса — судьи осенних состязаний среди нищих. 1965, Норенская

ПЕСЕНКА

 Пришла весна. Наконец в деревне у нас кузнец. На нем литовский пиджак и армейский кушак. Новый кузнец у нас по имени Альгердас. Он в кузнице ест и пьет и подковы кует. Он носит, увы, кольцо. Но делят усы лицо, словно военный шрам, пополам, пополам. Он в кузнице ест и спит. И видит во сне копыт виноградную гроздь, и видит во сне он гвоздь. Кузнец, он дружит с огнем. Приятно думать о нем и смотреть ему вслед девушке в двадцать лет! 1965, Норенская

* * *

 Пустые перевернутые лодки похожи на солдатские пилотки и думать заставляют о войне, приковывая зрение к волне. Хотя они — по-своему — лишь эхо частей, не развивающих успеха, того десятибалльного ура, что шлюпку опрокинуло вчера. 1965, Норенская

СТАНСЫ

 Китаец так походит на китайца, как заяц — на другого зайца. Они настолько на одно лицо, что кажется: одно яйцо снесла для них старушка-китаянка, а может быть — кукушка-коноплянка. Цветок походит на другой цветок. Так ноготок похож на ноготок. И василек похож на василек. По Менделю не только стебелек, но даже и сама пыльца не исключает одного лица. И много-много дней уже подряд мы, не желая напрягать свой взгляд в эпоху авторучек и ракет, так получаем нацию, букет. Нет ценности у глаза пионерской и пристальности селекционерской. Когда дракон чешуйчатый с коня Егория — в том случае, меня сразит, и, полагаю, навсегда перевернет икону — и когда в гробу лежать я буду, одинок, то не цветы увижу, а венок. Желая деве сделать впечатленье, цветочных чашечек дарю скопленье, предпочитая исключенью — массу. Вот так мы в разум поселяем расу, на расстояние — увы — желтка опасность удаляя от белка. Весь день брожу я в пожелтевшей роще и нахожу предел китайской мощи не в белизне, что поджидает осень, а в сень ступив вечнозеленых сосен. И как бы жизни выхожу за грань. «Поставь в ту вазу с цаплями герань!» 1965

ФЕЛИКС

Пьяной горечью Фалерна

чашу мне наполни, мальчик.

А. С. Пушкин (из Катулла) I Дитя любви, он знает толк в любви. Его осведомленность просто чудо. Должно быть, это у него в крови. Он знает лучше нашего, откуда он взялся. И приходится смотреть в окошко, втолковать ему пытаясь все таинство, и, Господи, краснеть. Его уж не устраивают аист, собачки, птички... Брем ему не враг, но чем он посодействует? Ведь нечем. Не то чтобы в его писаньях мрак. Но этот мальчик слишком... человечен. Он презирает бремовский мирок. Скорее — притворяясь удивленным (в чем можно видеть творчества залог), он склонен рыться в неодушевленном. Белье горит в глазах его огнем, диван его приковывает к пятнам. Он назван в честь Дзержинского, и в нем воистину исследователь спрятан. И, спрашивая, знает он ответ. Обмолвки, препинания, смятенье нужны ему, как цезий для ракет, чтоб вырваться за скобки тяготенья. Он не палач. Он врачеватель. Но избавив нас от правды и боязни, он там нас оставляет, где темно. И это хуже высылки и казни. Он просто покидает нас, в тупик поставив, отправляя в дальний угол, как внуков расшалившихся старик, и яростно кидается на кукол. И те врача признать в нем в тот же миг готовы под воздействием иголок, когда б не расковыривал он их, как самый настоящий археолог. Но будущее, в сущности, во мгле. Его-то уж во мгле, по крайней мере. И если мы сегодня на земле, то он уже, конечно, в стратосфере. В абстракциях прокладывая путь, он щупает подвязки осторожно. При нем опасно лямку подтянуть, а уж чулок поправить — невозможно. Он тут как тут. Глаза его горят (как некие скопления туманных планет, чьи существа не говорят), а руки, это главное, в карманах. И самая далекая звезда видна ему на дне его колодца. А что с ним будет, Господи, когда до средств он превентивных доберется! Гагарин — не иначе. И стакан придавливает к стенке он соседской. Там спальня. Межпланетный ураган бушует в опрокинувшейся детской. И слыша, как отец его, смеясь, на матушке расстегивает лифчик, он, нареченный Феликсом, трясясь, бормочет в исступлении: «Счастливчик». Да, дети только дети. Пусть азарт подхлестнут приближающимся мартом... Однако авангард есть авангард, и мы когда-то были авангардом. Теперь мы остаемся позади, и это, понимаешь, неприятно — не то что эти зубы в бигуди, растерзанные трусики и пятна. Все это ерунда. Но далеко ль уйдет он в познавании украдкой? Вот, например, герань, желтофиоль ему уже не кажутся загадкой. Да, книги, — те его ошеломят. Все Жанны эти, Вертеры, Эмили... Но все ж они — не плоть, не аромат. Надолго ль нас они ошеломили? Они нам были, более всего, лишь средством достижения успеха. Порою — подтвержденьем. Для него они уже, по-моему, лишь эхо. К чему ему и всадница, и конь, и сумрачные скачки по оврагу? Тому, в ком разгорается огонь, уж лучше не подсовывать бумагу. Представь себе иронию, когда какой-нибудь отъявленный Ромео все проиграет Феликсу. Беда! А просто обращался неумело с ундиной белолицей — рикошет убийственный стрелков макулатуры. И вот тебе, пожалуйста — сюжет! И может быть, вторые Диоскуры. А может, это — живопись. Вопрос некстати, молвишь, заданный. Некстати ль? Знаток любви, исследователь поз и сам изобретатель — испытатель, допустим, положения — бутон на клумбе; и расчеты интервала, в цветении подобранного в тон пружинистою клумбой покрывала. Не живопись? На клумбе с бахромой. Подрамник в белоснежности упрямой... И вот тебе цветение зимой. И, в пику твоим фикусам, за рамой. Нет, это хорошо, что он рывком проскакивает нужное пространство! Он наверстает в чем-нибудь другом, упрямством заменяя постоянство. Все это — и чулки, и бельецо, все лифчики, которые обмякли — ведь это маска, скрывшая лицо чего-то грандиозного, не так ли? Все это — аллегория. Он прав: все это линза, полная лучами, пучком собачек, ласточек и трав. Он прав, что оставляет за плечами подробности — он знает результат! А в этом-то и суть иносказаний! Он прав, как наступающий солдат, бегущий от словесных состязаний. Завоеватель! Кир! Наполеон! Мишень свою на звездах обнаружив, сквозь тучи он взлетает, заряжен, в знакомом окружении из кружев. Он — авангард. Спеши иль не спеши, мы отстаем, и это неприятно. Он ростом мал? Но губы хороши! Пусть речь его туманна и невнятна. Он мчится, закусивши удила. Пробел он громоздит на промежуток. И, может быть, он — экая пчела! — такой отыщет лютик-баламутик (а тот его жужжание поймет и тонкий хоботок ему раскрасит), что я воображаю этот мед, не чуждый ни скворечников, ни пасек! II Эрот, не объяснишь ли ты причин того (конечно, в частности, не в массе), что дети превращаются в мужчин упорно застревая в ипостаси подростка. Чудодейственный нектар им сохраняет внешнюю невинность. Что это: наказанье или дар? А может быть, бессмертья разновидность? Ведь боги вечно молоды, а мы как будто их подобия, не так ли? Хоть кудри наши вроде бахромы, а в старости и вовсе уж из пакли. Но Феликс — исключенье. Правота закона — в исключении. Астарта поклонница мужчин без живота. А может, это свойство авангарда? Избранничество? Миф календаря? Какой-нибудь фаллической колонне служение? И роль у алтаря? И, в общем, ему место в Парфеноне. Ответь, Эрот, загадка велика. Хотелось бы, хоть речь твоя бесплотна, хоть что-то в жизни знать наверняка. Хоть мнение о Феликсе. — «Охотно. Хоть лирой привлекательно звеня, настойчиво и несколько цветисто, ты заставляешь говорить меня, чтоб избежать прозванья моралиста. Причина в популярности любви и в той необходимости полярной, бушующей неистово в крови, что делает любовь... непопулярной. Вот так же, как скопление планет астронома заглатывает призма, все бесконечно малое, поэт, в любви куда важней релятивизма. И мы про календарь не говорим (особенно зимой твоей морозной). Он ростом мал? — тем лучше обозрим какой-нибудь особой скрупулезной. Поскольку я гляжу сюда с высот, мне кажется, он ростом не обижен: все, даже неподвижное, растет в глазах того, кто сам не неподвижен. И данный мой ответ на твой вопрос отнюдь не апология смиренья. Ведь Феликс твой немыслимый подрос за время твоего стихотворенья. Не сетуй же, что все ж ты не дошел до подлинного смысла авангарда. Пусть зависть вызывает ореол заметного на финише фальстарта. Но зрите мироздания углы, должно быть, одинаково вы оба, поскольку хоботок твоей пчелы всего лишь разновидность телескопа. Но не напрасно вопрошаешь ты, что выше человека, ниже Бога, хотя бы с точки зренья высоты, как пагода, костел и синагога. Туда не проникает телескоп. А если тебе чудится острота в словах моих — тогда ты не Эзоп. Приветствие Эзопу от Эрота». III Налей вина и сам не уходи, мой собеседник в зеркале. Быть может, хотя сейчас лишь утро впереди, нас кто-нибудь с тобою потревожит. Печь выстыла, но прыгать в темноту не хочется. Не хочется мне «кар»а, роняемого клювом на лету, чтоб ночью просыпаться от угара. Сроднишься с беспорядком в голове. Сроднишься с тишиною; для разбега не отличая шелеста в траве от шороха кружащегося снега. А это снег. Шумит он? Не шумит. Лишь пар тут шелестит, когда ты дышишь. И если гром снаружи загремит, сроднишься с ним и грома не услышишь. Сроднишься, что дымок от папирос слегка сопротивляется зловонью, и рощицу всклокоченных волос, как продолженье хаоса, ладонью придавишь; и широкие круги пойдут там, как на донышке колодца. И разум испугается руки, хотя уже ничто там не уймется. Сроднишься. Лысоват. Одутловат. Ссутулясь, в полушубке полинялом. Часы определяя наугад. И не разлей водою с одеялом. Состаришься. И к зеркалу рука потянется. «Тут зеркало осталось». И в зеркале увидишь старика. И это будет подлинная старость. Такая же, как та, когда, хрипя, помешивает искорки в камине; когда не будет писем от тебя, как нету их, возлюбленная, ныне. Как та, когда глядит и не моргнет таившееся с юности бесстыдство... И Феликса ты вспомнишь, и кольнет не ревность, а скорее любопытство. Так вот где ты настиг его! Так вот оно, его излюбленное место, давнишнее. И, стало быть, живот он прятал под матроской. Интересно. С полярных, значит, начали концов. Поэтому и действовал он скрытно. Так вот куда он гнал своих гонцов. И он сейчас в младенчестве. Завидно! И Феликса ты вспомнишь: не моргнет, бывало, и всегда в карманах руки. (Да, подлинная старость!) И кольнет. Но что это: по поводу разлуки с Пиладом негодующий Орест? Бегущая за вепрем Аталанта? Иль зависть заурядная? Протест нормального — явлению таланта? Нормальный человек — он восстает противу сверхъестественного. Если оно с ним даже курит или пьет, поблизости разваливаясь в кресле. Нормальный человек — он ни за что не спустит из... А что это такое нормальный че... А это решето в обычном состоянии покоя. IV Как жаль, что архитекторы в былом, немножко помешавшись на фасадах (идущих, к сожалению, на слом), висячие сады на балюстрадах лепившие из гипса, виноград развесившие щедро на балконы, насытившие, словом, Ленинград, к пилястрам не лепили панталоны. Так был бы мир избавлен от чумы штанишек, доведенных инфернально до стадии простейшей бахромы. И Феликс развивался бы нормально. 1965

ФЛАММАРИОН

М. Б.

 Одним огнем порождены две длинных тени. Две области поражены тенями теми. Одна — она бежит отсель сквозь бездорожье за жизнь мою, за колыбель, за царство Божье. Другая — поспешает вдаль, летит за тучей за жизнь твою, за календарь, за мир грядущий. Да, этот язычок огня, — он род причала: конец дороги для меня, твоей — начало. Да, станция. Но погляди (мне лестно): не будь ее, моей ладьи, твоя б — ни с места. Тебя он за грядою туч найдет, окликнет. Чем дальше ты, тем дальше луч и тень — проникнет. Тебя, пусть впереди темно, пусть ты незрима, пусть слабо он осветит, но неповторимо. Так, шествуя отсюда в темь, но без тревоги, ты свет мой превращаешь в тень на полдороге. В отместку потрясти дозволь твой мир — полярный — лицом во тьме и тенью столь, столь лучезарной. Огонь, предпочитая сам смерть — запустенью, все чаще шарит по лесам моею тенью. Все шарит он, и, что ни день, доступней взгляду, как мечется не мозг, а тень от рая к аду. 1965

КУЛИК

 В те времена убивали мух, ящериц, птиц. Даже белый лебяжий пух не нарушал границ. Потом по периметру той страны, вившемуся угрем, воздвигли четыре глухих стены, дверь нанесли углем. Главный пришел и сказал, что снег выпал и нужен кров. И вскоре был совершен набег в лес за охапкой дров. Дом был построен. В печной трубе пламя гудело, злясь. Но тренье глаз о тела себе подобных рождает грязь. И вот пошла там гулять в пальто без рукавов чума. Последними те умирали, кто сразу сошел с ума. Так украшает бутылку блик, вмятина портит щит. На тонкой ножке стоит кулик и, глядя вперед, молчит. 1965(?)

НАБЕРЕЖНАЯ р. ПРЯЖКИ

 Автомобиль напомнил о клопе, и мне, гуляющему с лютней, все показалось мельче и уютней на берегу реки на букву «пэ», петлявшей, точно пыльный уж. Померкший взор опередил ботинки, застывшие перед одной из луж, в чьем зеркале бутылки деревьев, переполненных своим вином, меняли контуры, и город был потому почти неотрезвим. Я поднял ворот. Холодный ветер развернул меня лицом на Запад, и в окне больницы внезапно, как из крепостной бойницы, мелькнула вспышка желтого огня. 1965(?)

1966

ОСТАНОВКА В ПУСТЫНЕ

 Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь, дабы построить на свободном месте концертный зал. В такой архитектуре есть что-то безнадежное. А впрочем, концертный зал на тыщу с лишним мест не так уж безнадежен: это — храм, и храм искусства. Кто же виноват, что мастерство вокальное дает сбор больший, чем знамена веры? Жаль только, что теперь издалека мы будем видеть не нормальный купол, а безобразно плоскую черту. Но что до безобразия пропорций, то человек зависит не от них, а чаще от пропорций безобразья. Прекрасно помню, как ее ломали. Была весна, и я как раз тогда ходил в одно татарское семейство, неподалеку жившее. Смотрел в окно и видел Греческую церковь. Все началось с татарских разговоров; а после в разговор вмешались звуки, сливавшиеся с речью поначалу, но вскоре — заглушившие ее. В церковный садик въехал экскаватор с подвешенной к стреле чугунной гирей. И стены стали тихо поддаваться. Смешно не поддаваться, если ты стена, а пред тобою — разрушитель. К тому же экскаватор мог считать ее предметом неодушевленным и, до известной степени, подобным себе. А в неодушевленном мире не принято давать друг другу сдачи. Потом туда согнали самосвалы, бульдозеры... И как-то в поздний час сидел я на развалинах абсиды. В провалах алтаря зияла ночь. И я — сквозь эти дыры в алтаре — смотрел на убегавшие трамваи, на вереницу тусклых фонарей. И то, чего вообще не встретишь в церкви, теперь я видел через призму церкви. Когда-нибудь, когда не станет нас, точнее — после нас, на нашем месте возникнет тоже что-нибудь такое, чему любой, кто знал нас, ужаснется. Но знавших нас не будет слишком много. Вот так, по старой памяти, собаки на прежнем месте задирают лапу. Ограда снесена давным-давно, но им, должно быть, грезится ограда. Их грезы перечеркивают явь. А может быть, земля хранит тот запах: асфальту не осилить запах псины. И что им этот безобразный дом! Для них тут садик, говорят вам — садик. А то, что очевидно для людей, собакам совершенно безразлично. Вот это и зовут: «собачья верность». И если довелось мне говорить всерьез об эстафете поколений, то верю только в эту эстафету. Вернее, в тех, кто ощущает запах. Так мало нынче в Ленинграде греков, да и вообще — вне Греции — их мало. По крайней мере, мало для того, чтоб сохранить сооруженья веры. А верить в то, что мы сооружаем, от них никто не требует. Одно, должно быть, дело нацию крестить, а крест нести — уже совсем другое. У них одна обязанность была. Они ее исполнить не сумели. Непаханое поле заросло. «Ты, сеятель, храни свою соху, а мы решим, когда нам колоситься». Они свою соху не сохранили. Сегодня ночью я смотрю в окно и думаю о том, куда зашли мы? И от чего мы больше далеки: от православья или эллинизма? К чему близки мы? Что там, впереди? Не ждет ли нас теперь другая эра? И если так, то в чем наш общий долг? И что должны мы принести ей в жертву? первое полугодие 1966

НЕОКОНЧЕННЫЙ ОТРЫВОК

 Отнюдь не вдохновение, а грусть меня склоняет к описанью вазы. В окне шумят раскидистые вязы. Но можно только увеличить груз уже вполне достаточный, скребя пером перед цветущею колодой. Петь нечто, сотворенное природой, в конце концов, описывать себя. Но гордый мир одушевленных тел скорей в себе, чем где-то за горами, имеет свой естественный предел, который не расширишь зеркалами. Другое дело — глиняный горшок. Пусть то, что он — недвижимость, неточно. Но движимость тут выражена в том, что он из природы делает прыжок в бездушие. Он радует наш глаз бездушием, которое при этом и позволяет быть ему предметом, я думаю, в отличие от нас. И все эти повозки с лошадьми, тем паче — нарисованные лица дают, как всё, что создано людьми, им от себя возможность отделиться. Античный зал разжевывает тьму. В окне торчит мускулатура Штробля. И своды, как огромная оглобля, елозят по затылку моему. Все эти яйцевидные шары, мне чуждые, как Сириус, Канопус, в конце концов напоминают глобус иль более далекие миры. И я верчусь, как муха у виска, над этими пустыми кратерами, отталкивая русскими баграми метафору, которая близка. Но что ж я, впрочем? Эта параллель с лишенным возвращенья астронавтом дороже всех. Не склонный к полуправдам, могу сказать: за тридевять земель от жизни захороненный во мгле, предмет уже я неодушевленный. Нет скорби о потерянной земле, нет страха перед смертью во Вселенной... 1966

ОСВОЕНИЕ КОСМОСА

 Чердачное окно отворено. Я выглянул в чердачное окно. Мне подоконник врезался в живот. Под облаками кувыркался голубь. Над облаками синий небосвод не потолок напоминал, а прорубь. Светило солнце. Пахло резедой. Наш флюгер верещал, как козодой. Дом тень свою отбрасывал. Забор не тень свою отбрасывал, а зебру, что несколько уродовало двор. Поодаль гумна оседали в землю. Сосед-петух над клушей мельтешил. А наш петух тоску свою глушил, такое видя, в сильных кукареках. Я сухо этой драмой пренебрег, включил приемник «Родина» и лег. И этот Вавилон на батарейках донес, что в космос взвился человек. А я лежал, не поднимая век, и размышлял о мире многоликом. Я рассуждал: зевай иль примечай, но все равно о малом и великом мы, если узнаём, то невзначай. 1966

* * *

 Сумев отгородиться от людей, я от себя хочу отгородиться. Не изгородь из тесаных жердей, а зеркало тут больше пригодится. Я созерцаю хмурые черты, щетину, бугорки на подбородке... Трельяж для разводящейся четы, пожалуй, лучший вид перегородки. В него влезают сумерки в окне, край пахоты с огромными скворцами и озеро — как брешь в стене, увенчанной еловыми зубцами. Того гляди, что из озерных дыр да и вообще — через любую лужу сюда полезет посторонний мир. Иль этот уползет наружу. 1966

* * *

 Сумерки. Снег. Тишина. Весьма тихо. Аполлон вернулся на Демос. Сумерки, снег, наконец, сама тишина — избавит меня, надеюсь, от необходимости — прости за дерзость — объяснять самый факт письма. Праздники кончились — я не дам соврать своим рифмам. Остатки влаги замерзают. Небо белей бумаги розовеет на западе, словно там складывают смятые флаги, разбирают лозунги по складам. Эти строчки, в твои персты попав (когда все в них уразумеешь ты), побелеют, поскольку ты на слово и на глаз не веришь. И ты настолько порозовеешь, насколько побелеют листы. В общем, в словах моих новизны хватит, чтоб не скучать сороке. Пестроту июля, зелень весны осень превращает в черные строки, и зима читает ее упреки и зачитывает до белизны. Вот и метель, как в лесу игла, гудит. От Бога и до порога бело. Ни запятой, ни слога. И это значит: ты все прочла. Стряхивать хлопья опасно, строго говоря, с твоего чела. Нету — письма. Только крик сорок, не понимающих дела почты. Но белизна вообще залог того, что под ней хоронится то, что превратится впоследствии в почки, в точки, в буйство зелени, в буквы строк. Пусть не бессмертие — перегной вберет меня. Разница только в поле сих существительных. В нем тем боле нет преимущества передо мной. Радуюсь, встретив сороку в поле, как завидевший берег Ной. Так утешает язык певца, превосходя самоё природу, свои окончания без конца по падежу, по числу, по роду меняя, Бог знает кому в угоду, глядя в воду глазами пловца. 1966

* * *

 Вполголоса — конечно, не во весь — прощаюсь навсегда с твоим порогом. Не шелохнется град, не встрепенется весь от голоса приглушенного. С Богом! Перед тобой — окраины в дыму, простор болот, вечерняя прохлада. Я не преграда взору твоему, словам твоим печальным — не преграда. И что оно — отсюда не видать. Пучки травы... и лиственниц убранство... Тебе не в радость, мне не в благодать безлюдное, доступное пространство. 1966(?)

1967

РЕЧЬ О ПРОЛИТОМ МОЛОКЕ

I

 1 Я пришел к Рождеству с пустым карманом. Издатель тянет с моим романом. Календарь Москвы заражен Кораном. Не могу я встать и поехать в гости ни к приятелю, у которого плачут детки, ни в семейный дом, ни к знакомой девке. Всюду необходимы деньги. Я сижу на стуле, трясусь от злости. 2 Ах, проклятое ремесло поэта. Телефон молчит, впереди диета. Можно в месткоме занять, но это — все равно, что занять у бабы. Потерять независимость много хуже, чем потерять невинность. Вчуже, полагаю, приятно мечтать о муже, приятно произносить «пора бы». 3 Зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места; и где она нынче, мне неизвестно: правды сам черт из нее не выбьет. Она говорит: «Не горюй напрасно. Главное — чувства! Единогласно?» И это с ее стороны прекрасно. Но сама она, видимо, там, где выпьет. 4 Я вообще отношусь с недоверьем к ближним. Оскорбляю кухню желудком лишним. В довершенье всего, досаждаю личным взглядом на роль человека в жизни. Они считают меня бандитом, издеваются над моим аппетитом. Я не пользуюсь у них кредитом. «Наливайте ему пожиже!» 5 Я вижу в стекле себя холостого. Я факта в толк не возьму простого, как дожил до Рождества Христова Тысяча Девятьсот Шестьдесят Седьмого. Двадцать шесть лет непрерывной тряски, рытья по карманам, судейской таски, ученья строить Закону глазки, изображать немого. 6 Жизнь вокруг идет как по маслу. (Подразумеваю, конечно, массу.) Маркс оправдывается. Но, по Марксу, давно пора бы меня зарезать. Я не знаю, в чью пользу сальдо. Мое существование парадоксально. Я делаю из эпохи сальто. Извините меня за резвость! 7 То есть, все основания быть спокойным. Никто уже не кричит: «По коням!» Дворяне выведены под корень. Ни тебе Пугача, ни Стеньки. Зимний взят, если верить байке. Джугашвили хранится в консервной банке. Молчит орудие на полубаке. В голове моей — только деньги. 8 Деньги прячутся в сейфах, в банках, в чулках, в полу, в потолочных балках, в несгораемых кассах, в почтовых бланках. Наводняют собой Природу! Шумят пачки новеньких ассигнаций, словно вершины берез, акаций. Я весь во власти галлюцинаций. Дайте мне кислороду! 9 Ночь. Шуршание снегопада. Мостовую тихо скребет лопата. В окне напротив горит лампада. Я торчу на стальной пружине. Вижу только лампаду. Зато икону я не вижу. Я подхожу к балкону. Снег на крышу кладет попону, и дома стоят, как чужие.

II

 10 Равенство, брат, исключает братство. В этом следует разобраться. Рабство всегда порождает рабство. Даже с помощью революций. Капиталист развел коммунистов. Коммунисты превратились в министров. Последние плодят морфинистов. Почитайте, что пишет Луций. 11 К нам не плывет золотая рыбка. Маркс в производстве не вяжет лыка. Труд не является товаром рынка. Так говорить — оскорблять рабочих. Труд — это цель бытия и форма. Деньги — как бы его платформа. Нечто помимо путей прокорма. Размотаем клубочек. 12 Вещи больше, чем их оценки. Сейчас экономика просто в центре. Объединяет нас вместо церкви, объясняет наши поступки. В общем, каждая единица по своему существу — девица. Она желает объединиться. Брюки просятся к юбке. 13 Шарик обычно стремится в лузу. (Я, вероятно, терзаю Музу.) Не Конкуренции, но Союзу принадлежит прекрасное завтра. (Я отнюдь не стремлюсь в пророки. Очень возможно, что эти строки сократят ожиданья сроки: «Год засчитывать за два».) 14 Пробил час и пора настала для брачных уз Труда — Капитала. Блеск презираемого металла (дальше — изображенье в лицах) приятней, чем пустота в карманах, проще, чем чехарда тиранов, лучше цивилизации наркоманов, общества, выросшего на шприцах. 15 Грех первородства — не суть сиротства. Многим, бесспорно, любезней скотство. Проще различье найти, чем сходство: «У Труда с Капиталом контактов нету». Тьфу-тьфу, мы выросли не в Исламе, хватит трепаться о пополаме. Есть влечение между полами. Полюса создают планету. 16 Как холостяк я грущу о браке. Не жду, разумеется, чуда в раке. В семье есть ямы и буераки. Но супруги — единственный вид владельцев того, что они создают в усладе. Им не требуется «Не укради». Иначе все пойдем Христа ради. Поберегите своих младенцев! 17 Мне, как поэту, все это чуждо. Больше: я знаю, что «коемуждо...» Пишу и вздрагиваю: вот чушь-то, неужто я против законной власти? Время спасет, коль они неправы. Мне хватает скандальной славы. Но плохая политика портит нравы. Это уж — по нашей части! 18 Деньги похожи на добродетель. Не падая сверху — Аллах свидетель, — деньги чаще летят на ветер не хуже честного слова. Ими не следует одолжаться. С нами в гроб они не ложатся. Им предписано умножаться, словно в баснях Крылова. 19 Задние мысли сильней передних. Любая душа переплюнет ледник. Конечно, обществу проповедник нужней, чем слесарь, науки. Но, пока нигде не слыхать пророка, предлагаю — дабы еще до срока не угодить в объятья порока: займите чем-нибудь руки. 20 Я не занят, в общем, чужим блаженством. Это выглядит красивым жестом. Я занят внутренним совершенством: полночь — полбанки — лира. Для меня деревья дороже леса. У меня нет общего интереса. Но скорость внутреннего прогресса больше, чем скорость мира. 21 Это — основа любой известной изоляции. Дружба с бездной представляет сугубо местный интерес в наши дни. К тому же это свойство несовместимо с братством, равенством, и, вестимо, благородством невозместимо, недопустимо в муже. 22 Так, тоскуя о превосходстве, как Топтыгин на воеводстве, я пою вам о производстве. Буде указанный выше способ всеми правильно будет понят, общество лучших сынов нагонит, факел разума не уронит, осчастливит любую особь. 23 Иначе — верх возьмут телепаты, буддисты, спириты, препараты, фрейдисты, неврологи, психопаты. Кайф, состояние эйфории, диктовать нам будет свои законы. Наркоманы прицепят себе погоны. Шприц повесят вместо иконы Спасителя и Святой Марии. 24 Душу затянут большой вуалью. Объединят нас сплошной спиралью. Воткнут в розетку с этил-моралью. Речь освободят от глагола. Благодаря хорошему зелью, закружимся в облаках каруселью. Будем спускаться на землю исключительно для укола. 25 Я уже вижу наш мир, который покрыт паутиной лабораторий. А паутиною траекторий покрыт потолок. Как быстро! Это неприятно для глаза. Человечество увеличивается в три раза. В опасности белая раса. Неизбежно смертоубийство. 26 Либо нас перережут цветные. Либо мы их сошлем в иные миры. Вернемся в свои пивные. Но то и другое — не христианство. Православные! Это не дело! Что вы смотрите обалдело?! Мы бы предали Божье Тело, расчищая себе пространство. 27 Я не воспитывался на софистах. Есть что-то дамское в пацифистах. Но чистых отделять от нечистых — не наше право, поверьте. Я не указываю на скрижали. Цветные нас, бесспорно, прижали. Но не мы их на свет рожали, не нам предавать их смерти. 28 Важно многим создать удобства. (Это можно найти у Гоббса.) Я сижу на стуле, считаю до ста. Чистка — грязная процедура. Не принято плясать на могиле. Создать изобилие в тесном мире — это по-христиански. Или: в этом и состоит Культура. 29 Нынче поклонники оборота «Религия — опиум для народа» поняли, что им дана свобода, дожили до золотого века. Но в таком реестре (издержки слога) свобода не выбрать — весьма убога. Обычно тот, кто плюет на Бога, плюет сначала на человека. 30 «Бога нет. А земля в ухабах». «Да, не видать. Отключусь на бабах». Творец, творящий в таких масштабах, делает слишком большие рейды между объектами. Так что то, что там Его царствие, — это точно. Оно от мира сего заочно. Сядьте на свои табуреты. 31 Ночь. Переулок. Мороз блокады. Вдоль тротуаров лежат карпаты. Планеты раскачиваются, как лампады, которые Бог возжег в небосводе в благоговенье своем великом перед непознанным нами ликом (поэзия делает смотр уликам), как в огромном кивоте.

III

 32 В Новогоднюю ночь я сижу на стуле. Ярким блеском горят кастрюли. Я прикладываюсь к микстуре. Нерв разошелся, как черт в сосуде. Ощущаю легкий пожар в затылке. Вспоминаю выпитые бутылки, вологодскую стражу, Кресты, Бутырки. Не хочу возражать по сути. 33 Я сижу на стуле в большой квартире. Ниагара клокочет в пустом сортире. Я себя ощущаю мишенью в тире, вздрагиваю при малейшем стуке. Я закрыл парадное на засов, но ночь в меня целит рогами Овна, словно Амур из лука, словно Сталин в XVII съезд из «тулки». 34 Я включаю газ, согреваю кости. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Не желаю искать жемчуга в компосте! Я беру на себя эту смелость! Пусть изучает навоз кто хочет! Патриот, господа, не крыловский кочет. Пусть КГБ на меня не дрочит. Не бренчи ты в подкладке, мелочь! 35 Я дышу серебром и харкаю медью! Меня ловят багром и дырявой сетью. Я дразню гусей и иду к бессмертью, дайте мне хворостину! Я беснуюсь, как мышь в темноте сусека! Выносите святых и портрет Генсека! Раздается в лесу топор дровосека. Поваляюсь в сугробе, авось остыну. 36 Ничего не остыну! Вообще забудьте! Я помышляю почти о бунте! Не присягал я косому Будде, за червонец помчусь за зайцем! Пусть закроется — где стамеска! — яснополянская хлеборезка! Непротивленье, панове, мерзко. Это мне — как серпом по яйцам! 37 Как Аристотель на дне колодца, откуда не ведаю что берется. Зло существует, чтоб с ним бороться, а не взвешивать на коромысле. Всех, скорбящих по индивиду, всех, подверженных конъюнктивиту, — всех к той матери по алфавиту: демократия в полном смысле! 38 Я люблю родные поля, лощины, реки, озера, холмов морщины. Все хорошо. Но дерьмо мужчины: в теле, а духом слабы. Это я верный закон накнокал. Все утирается ясный сокол. Господа, разбейте хоть пару стекол! Как только терпят бабы? 39 Грустная ночь у меня сегодня. Смотрит с обоев былая сотня. Можно поехать в бордель, и сводня — нумизматка — будет согласна. Лень отклеивать, суетиться. Остается тихо сидеть, поститься да напротив в окно креститься, пока оно не погасло. 40 «Зелень лета, эх, зелень лета! Что мне шепчет куст бересклета? Хорошо пройтись без жилета! Зелень лета вернется. Ходит девочка, эх, в платочке. Ходит по полю, рвет цветочки. Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки. В небе ласточка вьется». 14 января 1967

К СТИХАМ

Скучен вам, стихи мои, ящик...

Кантемир Не хотите спать в столе. Прытко возражаете: «Быв здраву, корчиться в земле суть пытка». Отпускаю вас. А что ж? Праву на свободу возражать — грех. Мне же хватит и других — здесь, мыслю, не стихов — грехов. Все реже сочиняю вас. Да вот, кислу мину позабыл аж даве сделать на вопрос «Как вирши? Прибавляете лучей к славе?» Прибавляю, говорю. Вы же оставляете меня. Что ж! Дай вам Бог того, что мне ждать поздно. Счастья, мыслю я. Даром, что я сам вас сотворил. Розно с вами мы пойдем: вы — к людям, я — туда, где все будем. До свидания, стихи. В час добрый. Не боюсь за вас; есть средство вам перенести путь долгий: милые стихи, в вас сердце я свое вложил. Коль в Лету канет, то скорбеть мне перву. Но из двух оправ — я эту смело предпочел сему перлу. Вы и краше и добрей. Вы тверже тела моего. Вы проще горьких моих дум — что тоже много вам придаст сил, мощи. Будут за всё то вас, верю, более любить, чем ноне вашего творца. Все двери настежь будут вам всегда. Но не грустно эдак мне слыть нищу: я войду в одне, вы — в тыщу. 22 мая 1967

МОРСКИЕ МАНЁВРЫ

 Атака птеродактилей на стадо ихтиозавров. Вниз на супостата пикирует огнедышащий ящер — скорей потомок, нежели наш пращур. Какой-то год от Рождества Христова. Проблемы положенья холостого. Гостиница. И сотрясает люстру начало возвращения к моллюску. июнь 1967, Севастополь

* * *

 Отказом от скорбного перечня — жест большой широты в крохоборе! — сжимая пространство до образа мест, где я пресмыкался от боли, как спившийся кравец в предсмертном бреду, заплатой на барское платье, с изнанки твоих горизонтов кладу на движимость эту заклятье! Проулки, предместья, задворки — любой твой адрес — пустырь, палисадник, — что избрано будет для жизни тобой, давно, как трагедии задник, настолько я обжил, что где бы любви своей ни воздвигла ты ложе, все будет не краше, чем храм на крови, и общим бесплодием схоже. Прими ж мой процент, разменяв чистоган разлуки на брачных голубок! За лучшие дни поднимаю стакан, как пьет инвалид за обрубок. На разницу в жизни свернув костыли, будь с ней до конца солидарной: не мягче на сплетне себе постели, чем мне на листве календарной. И мертвым я буду существенней для тебя, чем холмы и озера: не большую правду скрывает земля, чем та, что открыта для взора! В тылу твоем каждый растоптанный злак воспрянет, как петел ледащий. И будут круги расширяться, как зрак — вдогонку тебе, уходящей. Глушеною рыбой всплывая со дна, кочуя, как призрак, по требам, как тело, истлевшее прежде рядна, так тень моя, взапуски с небом, повсюду начнет возвещать обо мне тебе, как заправский мессия, и корчиться будет на каждой стене в том доме, чья крыша — Россия. июнь 1967

В ПАЛАНГЕ

 Коньяк в графине — цвета янтаря, что, в общем, для Литвы симптоматично. Коньяк вас превращает в бунтаря. Что не практично. Да, но романтично. Он сильно обрубает якоря всему, что неподвижно и статично. Конец сезона. Столики вверх дном. Ликуют белки, шишками насытясь. Храпит в буфете русский агроном, как свыкшийся с распутицею витязь. Фонтан журчит, и где-то за окном милуются Юрате и Каститис. Пустые пляжи чайками живут. На солнце сохнут пестрые кабины. За дюнами транзисторы ревут и кашляют курляндские камины. Каштаны в лужах сморщенных плывут почти как гальванические мины. К чему вся метрополия глуха, то в дюжине провинций переняли. Поет апостол рачьего стиха в своем невразумительном журнале. И слепок первородного греха свой образ тиражирует в канале. Страна, эпоха — плюнь и разотри! На волнах пляшет пограничный катер. Когда часы показывают «три», слышны, хоть заплыви за дебаркадер, колокола костела. А внутри на муки Сына смотрит Богоматерь. И если жить той жизнью, где пути действительно расходятся, где фланги, бесстыдно обнажаясь до кости, заводят разговор о бумеранге, то в мире места лучше не найти осенней, всеми брошенной Паланги. Ни русских, ни евреев. Через весь огромный пляж двухлетний археолог, ушедший в свою собственную спесь, бредет, зажав фаянсовый осколок. И если сердце разорвется здесь, то по-литовски писанный некролог не превзойдет наклейки с коробка, где брякают оставшиеся спички. И солнце, наподобье колобка, зайдет, на удивление синички на миг за кучевые облака для траура, а может, по привычке. Лишь море будет рокотать, скорбя безлично — как бывает у артистов. Паланга будет, кашляя, сопя, прислушиваться к ветру, что неистов, и молча пропускать через себя республиканских велосипедистов. осень 1967

ОТРЫВОК

 Октябрь — месяц грусти и простуд, а воробьи — пролетарьят пернатых — захватывают в брошенных пенатах скворечники, как Смольный институт. И воронье, конечно, тут как тут. Хотя вообще для птичьего ума понятья нет страшнее, чем зима, куда сильней страшится перелета наш длинноносый северный Икар. И потому пронзительное «карр!» звучит для нас как песня патриота. 1967

ОТРЫВОК

М. Б.

 Ноябрьским днем, когда защищены от ветра только голые деревья, а все необнаженное дрожит, я медленно бреду вдоль колоннады дворца, чьи стекла чествуют закат и голубей, слетевшихся гурьбою к заполненным окурками весам слепой богини. Старые часы показывают правильное время. Вода бурлит, и облака над парком не знают толком что им предпринять, и пропускают по ошибке солнце. Порадуемся же, что мы всего лишь зрители. И что сюжет спектакля нас увлекает меньше декораций — пожалуй, лучших в мире. Никогда никто не вынудит родившегося здесь под занавес раскланиваться — разве лишь ветер, налетающий с залива. Его пощечины милей аплодисментов. 1967

ПО ДОРОГЕ НА СКИРОС

 Я покидаю город, как Тезей — свой Лабиринт, оставив Минотавра смердеть, а Ариадну — ворковать в объятьях Вакха. Вот она, победа! Апофеоз подвижничества! Бог как раз тогда подстраивает встречу, когда мы, в центре завершив дела, уже бредем по пустырю с добычей, навеки уходя из этих мест, чтоб больше никогда не возвращаться. В конце концов, убийство есть убийство. Долг смертных ополчаться на чудовищ. Но кто сказал, что чудища бессмертны? И — дабы не могли мы возомнить себя отличными от побежденных — Бог отнимает всякую награду (тайком от глаз ликующей толпы) и нам велит молчать. И мы уходим. Теперь уже и вправду — навсегда. Ведь если может человек вернуться на место преступленья, то туда, где был унижен, он прийти не сможет. И в этом пункте планы Божества и наше ощущенье униженья настолько абсолютно совпадают, что за спиною остаются: ночь, смердящий зверь, ликующие толпы, дома, огни. И Вакх на пустыре милуется в потемках с Ариадной. Когда-нибудь придется возвращаться. Назад. Домой. К родному очагу. И ляжет путь мой через этот город. Дай Бог тогда, чтоб не было со мной двуострого меча, поскольку город обычно начинается для тех, кто в нем живет, с центральных площадей и башен. А для странника — с окраин. 1967

ПРОЩАЙТЕ, МАДЕМУАЗЕЛЬ ВЕРОНИКА

 I Если кончу дни под крылом голубки, что вполне реально, раз мясорубки становятся роскошью малых наций — после множества комбинаций Марс перемещается ближе к пальмам; а сам я мухи не трону пальцем даже в ее апогей, в июле — словом, если я не умру от пули, если умру я в постели, в пижаме, ибо принадлежу к великой державе, II то лет через двадцать, когда мой отпрыск, не сумев отоварить лавровый отблеск, сможет сам зарабатывать, я осмелюсь бросить свое семейство — через двадцать лет, окружен опекой по причине безумия, в дом с аптекой я приду пешком, если хватит силы, за единственным, что о тебе в России мне напомнит. Хоть против правил возвращаться за тем, что другой оставил. III Это в сфере нравов сочтут прогрессом. Через двадцать лет я приду за креслом, на котором ты предо мной сидела в день, когда для Христова тела завершались распятья муки — в пятый день Страстной ты сидела, руки скрестив, как Буонапарт на Эльбе. И на всех перекрестках белели вербы. Ты сложила руки на зелень платья, не рискуя их раскрывать в объятья. IV Данная поза, при всей приязни, это лучшая гемма для нашей жизни. И она — отнюдь не недвижность. Это — апофеоз в нас самих предмета: замена смиренья простым покоем. То есть новый вид христианства, коим долг дорожить и стоять на страже тех, кто, должно быть, способен, даже когда придет Гавриил с трубою, мертвый предмет продолжать собою! V У пророков не принято быть здоровым. Прорицатели в массе увечны. Словом, я не более зряч, чем Назонов Калхас. Потому прорицать — все равно, что кактус или львиный зев подносить к забралу. Все равно, что учить алфавит по Брайлю. Безнадежно. Предметов, по крайней мере, на тебя похожих на ощупь, в мире, что называется, кот наплакал. Какова твоя жертва, таков оракул. VI Ты, несомненно, простишь мне этот гаерский тон. Это лучший метод сильные чувства спасти от массы слабых. Греческий принцип маски снова в ходу. Ибо в наше время сильные гибнут. Тогда как племя слабых — плодится и врозь и оптом. Прими же сегодня, как мой постскриптум к теории Дарвина, столь пожухлой, эту новую правду джунглей. VII Через двадцать лет, ибо легче вспомнить то, что отсутствует, чем восполнить это чем-то иным снаружи; ибо отсутствие права хуже, чем твое отсутствие, — новый Гоголь, насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь, без оглядки вспять, без былой опаски, — как волшебный фонарь Христовой Пасхи оживляет под звуки воды из крана спинку кресла пустого, как холст экрана. VIII В нашем прошлом — величье. В грядущем — проза. Ибо с кресла пустого не больше спроса, чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише, руки сложив, как писал я выше. Впрочем, в сумме своей, наших дней объятья много меньше раскинутых рук распятья. Так что эта находка певца хромого сейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого, предо мной маячит подобьем вето на прыжки в девяностые годы века. IX Если меня не спасет та птичка, то есть если она не снесет яичка, и в сем лабиринте без Ариадны (ибо у смерти есть варианты, предвидеть которые — тоже доблесть) я останусь один и, увы, сподоблюсь холеры, доноса, отправки в лагерь, то — если только не ложь, что Лазарь был воскрешен, то я сам воскресну. Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу. X Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale! То есть некуда так поспешать. Едва ли может крепкому креслу грозить погибель. Ибо у нас, на Востоке, мебель служит трем поколеньям кряду. А я исключаю пожар и кражу. Страшней, что смешать его могут с кучей других при уборке. На этот случай я даже сделать готов зарубки, изобразив голубк`а гол`убки. XI Пусть теперь кружит, как пчелы ульев, по общим орбитам столов и стульев кресло твое по ночной столовой. Клеймо — не позор, а основа новой астрономии, что — перейдем на шепот — подтверждает армейско-тюремный опыт: заклейменные вещи — источник твердых взглядов на мир у живых и мертвых. Так что мне не взирать, как в подобны лица, на похожие кресла с тоской Улисса. XII Я — не сборщик реликвий. Подумай, если эта речь длинновата, что речь о кресле только повод проникнуть в другие сферы. Ибо от всякой великой веры остаются, как правило, только мощи. Так суди же о силе любви, коль вещи те, к которым ты прикоснулась ныне, превращаю — при жизни твоей — в святыни. Посмотри: доказуют такие нравы не величье певца, но его державы. XIII Русский орел, потеряв корону, напоминает сейчас ворону. Его, горделивый недавно, клекот теперь превратился в картавый рокот. Это — старость орлов или — голос страсти, обернувшейся следствием, эхом власти. И любовная песня — немногим тише. Любовь — имперское чувство. Ты же такова, что Россия, к своей удаче, говорить не может с тобой иначе. XIV Кресло стоит и вбирает теплый воздух прихожей. В стояк за каплей падает капля из крана. Скромно стрекочет будильник под лампой. Ровно падает свет на пустые стены и на цветы у окна, чьи тени стремятся за раму продлить квартиру. И вместе всё создает картину того в этот миг — и вдали, и возле — как было до нас. И как будет после. XV Доброй ночи тебе, да и мне — не бденья. Доброй ночи стране моей для сведенья личных счетов со мной пожелай оттуда, где, посредством верст или просто чуда, ты превратишься в почтовый адрес. Деревья шумят за окном и абрис крыш представляет границу суток... В неподвижном теле порой рассудок открывает в руке, как в печи, заслонку. И перо за тобою бежит вдогонку. XVI Не догонит!.. Поелику ты — как облак. То есть облик девы, конечно, облик души для мужчины. Не так ли, Муза? В этом причины и смерть союза. Ибо души — бесплотны. Ну что ж, тем дальше ты от меня. Не догонит!.. Дай же на прощание руку. На том спасибо. Величава наша разлука, ибо навсегда расстаемся. Смолкает цитра. Навсегда — не слово, а вправду цифра, чьи нули, когда мы зарастем травою, перекроют эпоху и век с лихвою. 1967

ФОНТАН

 Из пасти льва струя не журчит и не слышно рыка. Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика. Никаких голосов. Неподвижна листва. И чужда обстановка сия для столь грозного лика, и нова. Пересохли уста, и гортань проржавела: металл не вечен. Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен, хоронящийся в кущах, в конце хвоста, и крапива опутала вентиль. Спускается вечер; из куста сонм теней выбегает к фонтану, как львы из чащи. Окружают сородича, спящего в центре чаши, перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней, лижут лапы и морду вождя своего. И чем чаще, тем темней грозный облик. И вот наконец он сливается с ними и резко оживает и прыгает вниз. И все общество резво убегает во тьму. Небосвод прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво назовет похищенье вождя — так как первые капли блестят на скамейке — назовет похищенье вождя приближеньем дождя. Дождь спускает на землю косые линейки, строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки без узла и гвоздя. Теплый дождь моросит. Как и льву, им гортань не остудишь. Ты не будешь любим и забыт не будешь. И тебя в поздний час из земли воскресит, если чудищем был ты, компания чудищ. Разгласит твой побег дождь и снег. И, не склонный к простуде, все равно ты вернешься в сей мир на ночлег. Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде. Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди, и голубки — в ковчег. 1967

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

 День назывался «первым сентября». Детишки шли, поскольку — осень, в школу. А немцы открывали полосатый шлагбаум поляков. И с гуденьем танки, как ногтем — шоколадную фольгу, разгладили улан. Достань стаканы и выпьем водки за улан, стоящих на первом месте в списке мертвецов, как в классном списке. Снова на ветру шумят березы, и листва ложится, как на оброненную конфедератку, на кровлю дома, где детей не слышно. И тучи с громыханием ползут, минуя закатившиеся окна. 1967

POSTSCRIPTUM

 Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя. ...В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения... Увы, тому, кто не умеет заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи. 1967

* * *

 Время года — зима. На границах спокойствие. Сны переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем, И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны, торжествующей втуне победу над щучьим веленьем. Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мгле ты увидишь опричь своего неприкрытого срама — полумесяц плывет в запыленном оконном стекле над крестами Москвы, как лихая победа Ислама. Куполов что голов, да и шпилей — что задранных ног. Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим, где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог, где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим. Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле. Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем. Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе, то не все ли равно ошибиться крюком или морем. 1967–1970

1968

ANNO DOMINI

М. Б.

 Провинция справляет Рождество. Дворец Наместника увит омелой, и факелы дымятся у крыльца. В проулках — толчея и озорство. Веселый, праздный, грязный, очумелый народ толпится позади дворца. Наместник болен. Лежа на одре, покрытый шалью, взятой в Альказаре, где он служил, он размышляет о жене и о своем секретаре, внизу гостей приветствующих в зале. Едва ли он ревнует. Для него сейчас важней замкнуться в скорлупе болезней, снов, отсрочки перевода на службу в Метрополию. Зане он знает, что для праздника толпе совсем не обязательна свобода; по этой же причине и жене он позволяет изменять. О чем он думал бы, когда б его не грызли тоска, припадки? Если бы любил? Невольно зябко поводя плечом, он гонит прочь пугающие мысли. ...Веселье в зале умеряет пыл, но все же длится. Сильно опьянев, вожди племен стеклянными глазами взирают в даль, лишенную врага. Их зубы, выражавшие их гнев, как колесо, что сжато тормозами, застряли на улыбке, и слуга подкладывает пищу им. Во сне кричит купец. Звучат обрывки песен. Жена Наместника с секретарем выскальзывают в сад. И на стене орел имперский, выклевавший печень Наместника, глядит нетопырем... И я, писатель, повидавший свет, пересекавший на осле экватор, смотрю в окно на спящие холмы и думаю о сходстве наших бед: его не хочет видеть Император, меня — мой сын и Цинтия. И мы, мы здесь и сгинем. Горькую судьбу гордыня не возвысит до улики, что отошли от образа Творца. Все будут одинаковы в гробу. Так будем хоть при жизни разнолики! Зачем куда-то рваться из дворца — отчизне мы не судьи. Меч суда погрязнет в нашем собственном позоре: наследники и власть в чужих руках. Как хорошо, что не плывут суда! Как хорошо, что замерзает море! Как хорошо, что птицы в облаках субтильны для столь тягостных телес! Такого не поставишь в укоризну. Но, может быть, находится как раз к их голосам в пропорции наш вес. Пускай летят поэтому в отчизну. Пускай орут поэтому за нас. Отечество... чужие господа у Цинтии в гостях над колыбелью склоняются, как новые волхвы. Младенец дремлет. Теплится звезда, как уголь под остывшею купелью. И гости, не коснувшись головы, нимб заменяют ореолом лжи, а непорочное зачатье — сплетней, фигурой умолчанья об отце... Дворец пустеет. Гаснут этажи. Один. Другой. И, наконец, последний. И только два окна во всем дворце горят: мое, где, к факелу спиной, смотрю, как диск луны по редколесью скользит, и вижу — Цинтию, снега; Наместника, который за стеной всю ночь безмолвно борется с болезнью и жжет огонь, чтоб различить врага. Враг отступает. Жидкий свет зари, чуть занимаясь на Востоке мира, вползает в окна, норовя взглянуть на то, что совершается внутри, и, натыкаясь на остатки пира, колеблется. Но продолжает путь. январь 1968, Паланга

* * *

E. R.

 Я выпил газированной воды под башней Белорусского вокзала и оглянулся, думая, куды отсюда бросить кости. Вылезала из-за домов набрякшая листва. Из метрополитеновского горла сквозь турникеты масса естества, как черный фарш из мясорубки, перла. Чугунного Максимыча спина маячила, жужжало мото-вело, неслись такси, грузинская шпана, вцепившись в розы, бешено ревела. Из-за угла несло нашатырем, лаврентием и средствами от зуда. И я был чужд себе и четырем возможным направлениям отсюда. Красавица уехала. Ни слез, ни мыслей, настигающих подругу. Огни, столпотворение колес, пригодных лишь к движению по кругу. 18 июля 1968, Москва

ПЕСНЯ ПУСТОЙ ВЕРАНДЫ

Not with a bang but a whimper[5].

T. S. Eliot Март на исходе, и сад мой пуст. Старая птица, сядь на куст, у которого в этот день только и есть, что тень. Будто и не было тех шести лет, когда он любил цвести; то есть грядущее тем, что наг, делает ясный знак. Или, былому в противовес, гол до земли, но и чужд небес, он, чьи ветви на этот раз — лишь достиженье глаз. Знаю и сам я не хуже всех: грех осуждать нищету. Но грех так обнажать — поперек и вдоль — язвы, чтоб вызвать боль. Я бы и сам его проклял, но где-то птице пора давно сесть, чтоб не смешить ворон; пусть это будет он. Старая птица и голый куст, соприкасаясь, рождают хруст. И, если это принять всерьез, это — апофеоз. То, что цвело и любило петь, стало тем, что нельзя терпеть без состраданья — не к их судьбе, но к самому себе. Грустно смотреть, как, сыграв отбой, то, что было самой судьбой призвано скрасить последний час, меняется раньше нас. То есть предметы и свойства их одушевленнее нас самих. Всюду сквозит одержимость тел манией личных дел. В силу того, что конец страшит, каждая вещь на земле спешит больше вкусить от своих ковриг, чем позволяет миг. Свет — ослепляет. И слово — лжет. Страсть утомляет. А горе — жжет, ибо страданье — примат огня над единицей дня. Лучше не верить своим глазам да и устам. Оттого что Сам Бог, предваряя Свой Страшный Суд, жаждет казнить нас тут. Так и рождается тот устав, что позволяет, предметам дав распоряжаться своей судьбой, их заменять собой. Старая птица, покинь свой куст. Стану отныне посредством уст петь за тебя, и за куст цвести буду за счет горсти. Так изменились твои черты, что будто на воду села ты, лапки твои на вид мертвей цепких нагих ветвей. Можешь спокойно лететь во тьму. Встану и место твое займу. Этот поступок осудит тот, кто не встречал пустот. Ибо, чужда четырем стенам, жизнь, отступая, бросает нам полые формы, и нас язвит их нестерпимый вид. Знаю, что голос мой во сто раз хуже, чем твой — пусть и низкий глас. Но даже режущий ухо звук лучше безмолвных мук. Мир если гибнет, то гибнет без грома и лязга; но также не с робкой, прощающей грех слепой веры в него, мольбой. В пляске огня, под напором льда подлинный мира конец — когда песня, которая всем горчит, выше нотой звучит. октябрь 1968

ПИСЬМО ГЕНЕРАЛУ Z.

Война, Ваша Светлость, пустая игра.

Сегодня — удача, а завтра — дыра...

Песнь об осаде Ла-Рошели Генерал! Наши карты — дерьмо. Я пас. Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге. И Экватор шире, чем ваш лампас. Потому что фронт, генерал, на Юге. На таком расстоянье любой приказ превращается рацией в буги-вуги. Генерал! Ералаш перерос в бардак. Бездорожье не даст подвести резервы и сменить белье: простыня — наждак; это, знаете, действует мне на нервы. Никогда до сих пор, полагаю, так не был загажен алтарь Минервы. Генерал! Мы так долго сидим в грязи, что король червей загодя ликует, и кукушка безмолвствует. Упаси, впрочем, нас услыхать, как она кукует. Я считаю, надо сказать мерси, что противник не атакует. Наши пушки уткнулись стволами вниз, ядра размякли. Одни горнисты, трубы свои извлекая из чехлов, как заядлые онанисты, драят их сутками так, что вдруг те исторгают звук. Офицеры бродят, презрев устав, в галифе и кителях разной масти. Рядовые в кустах на сухих местах предаются друг с другом постыдной страсти, и краснеет, спуская пунцовый стяг, наш сержант-холостяк. * Генерал! Я сражался всегда, везде, как бы ни были шансы малы и шатки. Я не нуждался в другой звезде, кроме той, что у вас на шапке. Но теперь я как в сказке о том гвозде: вбитом в стену, лишенном шляпки. Генерал! К сожалению, жизнь — одна. Чтоб не искать доказательств вящих, нам придется испить до дна чашу свою в этих скромных чащах: жизнь, вероятно, не так длинна, чтоб откладывать худшее в долгий ящик. Генерал! Только душам нужны тела. Души ж, известно, чужды злорадства, и сюда нас, думаю, завела не стратегия даже, но жажда братства; лучше в чужие встревать дела, коли в своих нам не разобраться. Генерал! И теперь у меня — мандраж. Не пойму отчего: от стыда ль, от страха ль? От нехватки дам? Или просто — блажь? Не помогает ни врач, ни знахарь. Оттого, наверно, что повар ваш не разбирает, где соль, где сахар. Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик. Это — месть пространства косой сажени. Наши пики ржавеют. Наличье пик это еще не залог мишени. И не двинется тень наша дальше нас даже в закатный час. * Генерал! Вы знаете, я не трус. Выньте досье, наведите справки. К пуле я безразличен. Плюс я не боюсь ни врага, ни ставки. Пусть мне прилепят бубновый туз между лопаток — прошу отставки! Я не хочу умирать из-за двух или трех королей, которых я вообще не видал в глаза (дело не в шорах, но в пыльных шторах). Впрочем, и жить за них тоже мне неохота. Вдвойне. Генерал! Мне все надоело. Мне скучен крестовый поход. Мне скучен вид застывших в моем окне гор, перелесков, речных излучин. Плохо, ежели мир вовне изучен тем, кто внутри измучен. Генерал! Я не думаю, что, ряды ваши покинув, я их ослаблю. В этом не будет большой беды: я не солист, но я чужд ансамблю. Вынув мундштук из своей дуды, жгу свой мундир и ломаю саблю. * Птиц не видать, но они слышны. Снайпер, томясь от духовной жажды, то ли приказ, то ль письмо жены, сидя на ветке, читает дважды, и берет от скуки художник наш пушку на карандаш. Генерал! Только Время оценит вас, ваши Канны, флеши, каре, когорты. В академиях будут впадать в экстаз; ваши баталии и натюрморты будут служить расширенью глаз, взглядов на мир и вообще аорты. Генерал! Я вам должен сказать, что вы вроде крылатого льва при входе в некий подъезд. Ибо вас, увы, не существует вообще в природе. Нет, не то чтобы вы мертвы или же биты — вас нет в колоде. Генерал! Пусть меня отдадут под суд! Я вас хочу ознакомить с делом: сумма страданий дает абсурд; пусть же абсурд обладает телом! И да маячит его сосуд чем-то черным на чем-то белом. Генерал, скажу вам еще одно: Генерал! Я взял вас для рифмы к слову «умирал» — что было со мною, но Бог до конца от зерна полову не отделил, и сейчас ее употреблять — вранье. * На пустыре, где в ночи горят два фонаря и гниют вагоны, наполовину с себя наряд сняв шутовской и сорвав погоны, я застываю, встречая взгляд камеры Лейц или глаз Горгоны. Ночь. Мои мысли полны одной женщиной, чудной внутри и в профиль. То, что творится сейчас со мной, ниже небес, но превыше кровель. То, что творится со мной сейчас, не оскорбляет вас. * Генерал! Вас нету, и речь моя обращена, как обычно, ныне в ту пустоту, чьи края — края некой обширной, глухой пустыни, коей на картах, что вы и я видеть могли, даже нет в помине. Генерал! Если все-таки вы меня слышите, значит, пустыня прячет некий оазис в себе, маня всадника этим; а всадник, значит, я; я пришпориваю коня; конь, генерал, никуда не скачет. Генерал! Воевавший всегда как лев, я оставляю пятно на флаге. Генерал, даже карточный домик — хлев. Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге. Для переживших великий блеф жизнь оставляет клочок бумаги. осень 1968

ПОЧТИ ЭЛЕГИЯ

 В былые дни и я пережидал холодный дождь под колоннадой Биржи. И полагал, что это — Божий дар. И, может быть, не ошибался. Был же и я когда-то счастлив. Жил в плену у ангелов. Ходил на вурдалаков. Сбегавшую по лестнице одну красавицу в парадном, как Иаков, подстерегал. Куда-то навсегда ушло все это. Спряталось. Однако смотрю в окно и, написав «куда», не ставлю вопросительного знака. Теперь сентябрь. Передо мною — сад. Далекий гром закладывает уши. В густой листве налившиеся груши, как мужеские признаки, висят. И только ливень в дремлющий мой ум, как в кухню дальних родственников — скаред, мой слух об эту пору пропускает: не музыку еще, уже не шум. осень 1968

* * *

 Весы качнулись. Молвить не греша, ты спятила от жадности, Параша. Такое что-то на душу, спеша разбогатеть, взяла из ералаша, что тотчас поплыла моя душа наверх, как незагруженная чаша. Отшельник без вещей и с багажом пушинка и по форме и по смыслу, коль двое на постель да нагишом взойдут, скроив физиономью кислу; и, хоть живешь ты выше этажом, неможно не задраться коромыслу. Параша, равновесию вредит не только ненормальный аппетит, но самое стремленье к равновесью, что видно и в стараниях блудниц, в запорах, и в стирании границ намеренном меж городом и весью. Параша, ты отныне далека. Возносит тяготение к прелюбам. И так как мне мешают облака, рукой дындып сложимши перед клювом, не покажу вам с другом кулака и ангелов своих не покажу вам. Прощай, Параша! Выключив часы здесь наверху, как истинный сиделец я забываю все твои красы, которым я отныне не владелец, и зрю вблизи полнощные Весы, под коими родился наш младенец. 1968

НЕОКОНЧЕННЫЙ ОТРЫВОК

F. W.

 Самолет летит на Вест, расширяя круг тех мест — от страны к другой стране, — где тебя не встретить мне. Обгоняя дни, года, тенью крыльев «никогда» на земле и на воде превращается в «нигде». Эта боль сильней, чем та: слуху зренье не чета, ибо время — область фраз, а пространство — пища глаз. На лесах, полях, жилье, точно метка — на белье, эта тень везде — хоть плачь оттого, что просто зряч. Частокол застав, границ — что гор`е воззреть, что ниц, — как он выглядит с высот, лепрозорий для двухсот миллионов? 1968

ПАМЯТИ Т. Б.

 1 Пока не увяли цветы и лента еще не прошла через известь лета, покуда черна и вольна цыганить, ибо настолько длинна, что память моя, как бы внемля ее призыву, потянет ее, вероятно, в зиму, — 2 прими от меня эту рифмо-лепту, которая если пройдет сквозь Лету, то потому что пошла с тобою, опередившей меня стопою; и это будет тогда, подруга, твоя последняя мне услуга. 3 Вот уж не думал увидеть столько роз; это — долг, процент, неустойка лета тому, кто бесспорно должен сам бы собрать их в полях, но дожил лишь до цветенья, а им оставил полную волю в трактовке правил. 4 То-то они тут и спят навалом. Ибо природа честна и в малом, если дело идет о боли нашей; однако не в нашей воле эти мотивы назвать благими; смерть — это то, что бывает с другими. 5 Смерть — это то, что бывает с другими. Даже у каждой пускай богини есть фавориты в разряде смертных, точно известно, что вовсе нет их у Персефоны; а рябь извилин тем доверяет, чей брак стабилен. 6 Все это помнить пока есть сила, пока все это свежо и сыро, пока оболочка твоя, — вернее, прощанье с ней для меня больнее, чем расставанье с твоей душою, о каковой на себя с большою 7 радостью Бог — о котором после, будет ли то Магомет, Христос ли, словом сама избрала кого ты раньше, при жизни — возьмет заботы о несомненном грядущем благе; — пока сосуд беззащитной влаги, 8 с того разреши мне на этом свете сказать о ее, оболочки, смерти, о том, что случилось в тот вечер в Финском заливе и стало на зависть сфинксам загадкой — ибо челнок твой вовсе не затонул, но остался возле. 9 Вряд ли ты знала тогда об этом, лодка не может и быть предметом бденья души, у которой сразу масса забот, недоступных глазу, стоит ей только покинуть тело; вряд ли ты знала, едва ль хотела 10 мучить нас тайной, чья сложность либо усугубляет страданье (ибо повод к разлуке важней разлуки), либо она облегчает муки при детективном душевном складе; даже пускай ты старалась ради 11 этих последних, затем что все же их большинство, все равно похоже, что и для них, чьи глаза от плача ты пожелала сберечь, задача неразрешима; и блеск на перлах их многоточия — слезы первых. 12 Чаек не спросишь, и тучи скрылись. Что бы смогли мы увидеть, силясь глянуть на все это птичьим взглядом? Как ты качалась на волнах рядом с лодкой, не внемля их резким крикам, лежа в столь малом и в столь великом 13 от челнока расстоянье. Точно так и бывает во сне; но то, что ты не цеплялась, — победа яви: ибо страдая во сне, мы вправе разом проснуться и с дрожью в теле впиться пальцами в край постели. 14 Чаек не спросишь, и нету толка в гомоне волн. Остаются только тучи — но их разгоняет ветер. Ибо у смерти всегда свидетель — он же и жертва. И к этой новой роли двойной ты была готовой. 15 Впрочем и так, при любом разбросе складов душевных, в самом вопросе «Чем это было?» разгадки средство. Самоубийством? Разрывом сердца в слишком холодной воде залива? Жизнь позволяет поставить «либо». 16 Эта частица отнюдь не фора воображенью, но просто форма тождества двух вариантов, выбор между которыми — если выпал — преображает недвижность чистых двух параллельных в поток волнистых. 17 Эта частица — кошмар пророков — способ защиты от всех упреков в том, что я в саване хищно роюсь, в том, что я «плохо о мертвой» — то есть самоубийство есть грех и вето; а я за тобой полагаю это. 18 Ибо, включая и этот случай, все ж ты была христианкой лучшей нежели я. И быть может, с точки зрения тюркских певцов, чьи строчки пела ты мне, и вообще Ислама, в этом нет ни греха, ни срама. 19 Толком не знаю. Но в каждой вере есть та черта, что по крайней мере объединяет ее с другими: то не запреты, а то, какими люди были внизу, при жизни, в полной серпов и крестов отчизне. 20 Так что ты можешь идти без страха: ризы Христа иль чалма Аллаха, соединенье газели с пловом или цветущие кущи — словом, в два варианта Эдема двери настежь раскрыты, смотря по вере. 21 То есть одетый в любое платье Бог тебя примет в свое объятье, и не в любови тут дело Отчей: в том, что, нарушив довольно общий смутный завет, ты другой, подробный твердо хранила: была ты доброй. 22 Это на счетах любых дороже: здесь на земле, да и в горних тоже. Время повсюду едино. Годы жизни повсюду важней, чем воды, рельсы, петля или вскрытие вены; все эти вещи почти мгновенны. 23 Так что твой грех, говоря по сути, равен — относится к той минуте, когда ты глотнула последний воздух, в легких с которым лежать на водах так и осталась, качаясь мерно. А добродетель твоя, наверно, 24 эту минуту и ветра посвист перерастет, как уже твой возраст переросла, ибо день, когда я данные строки, почти рыдая, соединяю, уже превысил разность выбитых в камне чисел. 25 Черная лента цыганит с ветром. Странно тебя оставлять нам в этом месте, под грудой цветов, в могиле, здесь, где люди лежат, как жили: в вечной своей темноте, в границах; разница вся в тишине и в птицах. 26 Странно теперь, когда ты в юдоли лучшей, чем наша, нам плакать. То ли вера слаба, то ли нервы слабы: жалость уместней Господней Славы в мире, где души живут лишь в теле. Плачу, как будто на самом деле 27 что-то остаться могло живое. Ибо когда расстаются двое, то, перед тем как открыть ворота, каждый берет у другого что-то в память о том, как их век был прожит: тело — незримость; душа, быть может, 28 зренье и слух. Оттого и плачу, что неглубоко надежду прячу, будто ты слышишь меня и видишь, но со словами ко мне не выйдешь: ибо душа, что набрала много, речь не взяла, чтоб не гневить Бога. 29 Плачу. Вернее, пишу, что слезы льются, что губы дрожат, что розы вянут, что запах лекарств и дерна резок. Писать о вещах, бесспорно, тебе до смерти известных, значит плакать за ту, кто сама не плачет. 30 Разве ты знала о смерти больше нежели мы? Лишь о боли. Боль же учит не смерти, но жизни. Только то ты и знала, что сам я. Столько было о смерти тебе известно, сколько о браке узнать невеста 31 может — не о любви: о браке. Не о накале страстей, о шлаке этих страстей, о холодном, колком шлаке — короче, об этом долгом времени жизни, о зимах, летах. Так что сейчас, в этих черных лентах, 32 ты как невеста. Тебе, не знавшей брака при жизни, из жизни нашей прочь уходящей, покрытой дерном, смерть — это брак, это свадьба в черном, это те узы, что год от года только прочнее, раз нет развода. 33 Слышишь, опять Персефоны голос? Тонкий в руках ее вьется волос жизни твоей, рассеченной Паркой. То Персефона поет над прялкой песню о верности вечной мужу; только напев и плывет наружу. 34 Будем помнить тебя. Не будем помнить тебя. Потому что людям свойственна тяга к объектам зримым или к предметам настолько мнимым, что не под силу сердечным нетям. И, не являясь ни тем, ни этим, 35 ты остаешься мазком, наброском, именем, чуждым своим же тезкам и не бросающим смертной тени даже на них. Что поделать с теми, тел у кого, чем имен, намного больше? Но эти пока два слога — 36 ТАНЯ — еще означают тело только твое, не пуская в дело анестезию рассудка, ими губы свои раздвигая, имя я подвергаю твое огласке в виде последней для тела ласки. 37 Имя твое расстается с горлом сдавленным. Пользуясь впредь глаголом, созданным смертью, чтоб мы пропажи не замечали, кто знает, даже сам я считать не начну едва ли, будто тебя «умерла» и звали. 38 Если сумею живым, здоровым столько же с этим прожить я словом лет, сколько ты прожила на свете, помни: в Две Тысячи Первом лете, с риском быть вписанным в святотатцы, стану просить, чтоб расширить святцы. 39 Так, не сумевши ступать по водам, с каждым начнешь становиться годом, туфельки следом на волнах тая, все беспредметней; и — сам когда я, не дотянувши до этой даты, посуху двину туда, куда ты 40 первой ушла, в ту страну, где все мы души всего лишь, бесплотны, немы, то есть где все — мудрецы, придурки, — все на одно мы лицо, как тюрки, — вряд ли сыщу тебя в тех покоях, встреча с тобой оправданье коих. 41 Может, и к лучшему. Что сказать бы смог бы тебе я? Про наши свадьбы, роды, разводы, поход сквозь трубы медные, пламень, чужие губы; то есть с каким беспримерным рвеньем трудимся мы над твоим забвеньем. 42 Стоит ли? Вряд ли. Не стоит строчки. Как две прямых расстаются в точке, пересекаясь, простимся. Вряд ли свидимся вновь, будь то Рай ли, Ад ли. Два этих жизни посмертной вида лишь продолженье идей Эвклида. 43 Спи же. Ты лучше была, а это в случае смерти всегда примета, знак невозможности, как при жизни, с худшим свиданья. Затем что вниз не спустишься. Впрочем, долой ходули — до несвиданья в Раю, в Аду ли. 1968(?)

ПОДРАЖАЯ НЕКРАСОВУ ИЛИ ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ ИВАНОВА

 Кажинный раз на этом самом месте я вспоминаю о своей невесте. Вхожу в шалман, заказываю двести. Река бежит у ног моих, зараза. Я говорю ей мысленно: бежи. В глазу — слеза. Но вижу краем глаза Литейный мост и силуэт баржи. Моя невеста полюбила друга. Я как узнал, то чуть их не убил. Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, что выдержал характер. Правда, пил. Я пил как рыба. Если б с комбината не выгнали, то сгнил бы на корню. Когда я вижу будку автомата, то я вхожу и иногда звоню. Подходит друг, и мы базлаем с другом. Он говорит мне: Как ты, Иванов? А как я? Я молчу. И он с испугом Зайди, кричит, взглянуть на пацанов. Их мог бы сделать я ей. Но на деле их сделал он. И точка, и тире. И я кричу в ответ: На той неделе. Но той недели нет в календаре. Рука, где я держу теперь полбанки, сжимала ей сквозь платье буфера. И прочее. В углу на оттоманке. Такое впечатленье, что вчера. Мослы, переполняющие брюки, валялись на кровати, все в шерсти. И горло хочет громко крикнуть: Суки! Но почему-то говорит: Прости. За что? Кого? Когда я слышу чаек, то резкий крик меня бросает в дрожь. Такой же звук, когда она кончает, хотя потом еще мычит: Не трожь. Я знал ее такой, а раньше — целой. Но жизнь летит, забыв про тормоза. И я возьму еще бутылку белой. Она на цвет как у нее глаза. 1968

ПОДСВЕЧНИК

 Сатир, покинув бронзовый ручей, сжимает канделябр на шесть свечей, как вещь, принадлежащую ему. Но, как сурово утверждает опись, он сам принадлежит ему. Увы, все виды обладанья таковы. Сатир — не исключенье. Посему в его мошонке зеленеет окись. Фантазия подчеркивает явь. А было так: он перебрался вплавь через поток, в чьем зеркале давно шестью ветвями дерево шумело. Он обнял ствол. Но ствол принадлежал земле. А за спиной уничтожал следы поток. Просвечивало дно. И где-то щебетала Филомела. Еще один продлись все это миг, сатир бы одиночество постиг, ручьям свою ненужность и земле; но в то мгновенье мысль его ослабла. Стемнело. Но из каждого угла «Не умер» повторяли зеркала. Подсвечник воцарился на столе, пленяя завершенностью ансамбля. Нас ждет не смерть, а новая среда. От фотографий бронзовых вреда сатиру нет. Шагнув за Рубикон, он затвердел от пейс до гениталий. Наверно, тем искусство и берет, что только уточняет, а не врет, поскольку основной его закон, бесспорно, независимость деталей. Зажжем же свечи. Полно говорить, что нужно чей-то сумрак озарить. Никто из нас другим не властелин, хотя поползновения зловещи. Не мне тебя, красавица, обнять. И не тебе в слезах меня пенять; поскольку заливает стеарин не мысли о вещах, но сами вещи. 1968

ПРАЧЕЧНЫЙ МОСТ

F. W.

 На Прачечном мосту, где мы с тобой уподоблялись стрелкам циферблата, обнявшимся в двенадцать перед тем, как не на сутки, а навек расстаться, — сегодня здесь, на Прачечном мосту, рыбак, страдая комплексом Нарцисса, таращится, забыв о поплавке, на зыбкое свое изображенье. Река его то молодит, то старит. То проступают юные черты, то набегают на чело морщины. Он занял наше место. Что ж, он прав! С недавних пор все то, что одиноко, символизирует другое время; а это — ордер на пространство. Пусть он смотрится спокойно в наши воды и даже узнает себя. Ему река теперь принадлежит по праву, как дом, в который зеркало внесли, но жить не стали. 1968

* * *

 Просыпаюсь по телефону, бреюсь, чищу зубы, харкаю, умываюсь, вытираюсь насухо, ем яйцо. Утром есть что делать, раз есть лицо. Поздно вечером он говорит подруге, что зимою лучше всего на Юге; она, пристегивая чулок, глядит в потолок. В этом году в феврале собачий холод. Птицы чернорабочей крик сужает Литейный мост. Туча вверху, как отдельный мозг. 1968

СТРОФЫ

 I На прощанье — ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука — лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти. И после нам не вместе лежать. II Кто бы ни был виновен, но, идя на правеж, воздаяния вровень с невиновным не ждешь. Тем верней расстаемся, что имеем в виду, что в Раю не сойдемся, не столкнемся в Аду. III Как подзол раздирает бороздою соха, правота разделяет беспощадней греха. Не вина, но оплошность разбивает стекло. Что скорбеть, расколовшись, что вино утекло? IV Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв. Не спасет затемненья ни рапид, ни наплыв. В нашей твердости толка больше нету. В чести — одаренность осколка жизнь сосуда вести. V Наполняйся же хмелем, осушайся до дна. Только емкость поделим, но не крепость вина. Да и я не загублен, даже ежели впредь, кроме сходства зазубрин, общих черт не узреть. VI Нет деленья на чуждых. Есть граница стыда в виде разницы в чувствах при словце «никогда». Так скорбим, но хороним, переходим к делам, чтобы смерть, как синоним, разделить пополам. VII . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VIII Невозможность свиданья превращает страну в вариант мирозданья, хоть она в ширину, завидущая к славе, не уступит любой залетейской державе; превзойдет голытьбой. IX . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды. Обрастание сплетней подтверждает к тому ж: расставанье заметней, чем слияние душ. XI И, чтоб гончим не выдал — ни моим, ни твоим — адрес мой — храпоидол или твой — херувим, на прощанье — ни звука; только хор Аонид. Так посмертная мука и при жизни саднит. 1968

ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

 Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивленно поднятая бровь, как со стекла автомобиля — дворник, с лица сгоняла смутную печаль, незамутненной оставляя даль. Так долго вместе прожили, что снег коль выпадет, то думалось — навеки, что, дабы не зажмуривать ей век, я прикрывал ладонью их, и веки, не веря, что их пробуют спасти, метались там, как бабочки в горсти. Так чужды были всякой новизне, что тесные объятия во сне бесчестили любой психоанализ; что губы, припадавшие к плечу, с моими, задувавшими свечу, не видя дел иных, соединялись. Так долго вместе прожили, что роз семейство на обшарпанных обоях сменилось целой рощею берез, и деньги появились у обоих, и тридцать дней над морем, языкат, грозил пожаром Турции закат. Так долго вместе прожили без книг, без мебели, без утвари, на старом диванчике, что — прежде, чем возник — был треугольник перпендикуляром, восставленным знакомыми стоймя над слившимися точками двумя. Так долго вместе прожили мы с ней, что сделали из собственных теней мы дверь себе — работаешь ли, спишь ли, но створки не распахивались врозь, и мы прошли их, видимо, насквозь и черным ходом в будущее вышли. 1968

ЭЛЕГИЯ

М. Б.

 Подруга милая, кабак все тот же. Все та же дрянь красуется на стенах, все те же цены. Лучше ли вино? Не думаю; не лучше и не хуже. Прогресса нет. И хорошо, что нет. Пилот почтовой линии, один, как падший ангел, глушит водку. Скрипки еще по старой памяти волнуют мое воображение. В окне маячат белые, как девство, крыши, и колокол гудит. Уже темно. Зачем лгала ты? И зачем мой слух уже не отличает лжи от правды, а требует каких-то новых слов, неведомых тебе — глухих, чужих; но быть произнесенными могущих, как прежде, только голосом твоим. 1968, Паланга

ОТКРЫТКА ИЗ ГОРОДА К.

Томасу Венцлова

 Развалины есть праздник кислорода и времени. Новейший Архимед прибавить мог бы к старому закону, что тело, помещенное в пространство, пространством вытесняется. Вода дробит в зерцале пасмурном руины Дворца Курфюрста; и, небось, теперь пророчествам реки он больше внемлет, чем в те самоуверенные дни, когда курфюрст его отгрохал. Кто-то среди развалин бродит, вороша листву запрошлогоднюю. То — ветер, как блудный сын, вернулся в отчий дом и сразу получил все письма. 1968(?)

ЭЛЕГИЯ

А. Г. Найману

 Однажды этот южный городок был местом моего свиданья с другом; мы оба были молоды и встречу назначили друг другу на молу, сооруженном в древности; из книг мы знали о его существованьи. Немало волн разбилось с той поры. Мой друг на суше захлебнулся мелкой, но горькой ложью собственной; а я пустился в странствия. И вот я снова стою здесь нынче вечером. Никто меня не встретил. Да и самому мне некому сказать уже: приди туда-то и тогда-то. Вопли чаек. Плеск разбивающихся волн. Маяк, чья башня привлекает взор скорей фотографа, чем морехода. На древнем камне я стою один, печаль моя не оскверняет древность — усугубляет. Видимо, земля воистину кругла, раз ты приходишь туда, где нету ничего, помимо воспоминаний. 1968(?), Ялта

ГОРБУНОВ И ГОРЧАКОВ

I. Горбунов и Горчаков

 «Ну, что тебе приснилось, Горбунов?» «Да, собственно, лисички». «Снова?» «Снова». «Ха-ха, ты насмешил меня, нет слов». «А я не вижу ничего смешного. Врач говорит: основа всех основ — нормальный сон». «Да ничего дурного я не хотел... хоть сон того, не нов». «А что попишешь, если нет иного?» «Мы, ленинградцы, видим столько снов, а ты никак из этого, грибного, не вырвешься». «Скажи мне, Горчаков, а что вам, ленинградцам, часто снится?» «Да как когда... Концерты, лес смычков. Проспекты, переулки. Просто лица. (Сны состоят как будто из клочков.) Нева, мосты. А иногда — страница, и я ее читаю без очков! (Их отбирает перед сном сестрица.)» «Да, этот сон сильней моих зрачков!» «Ну что ты? Часто снится и больница». «Не нужно жизни. Знай себе смотри. Вот это сон! И вправду день не нужен. Такому сну мешает свет зари. И как, должно быть, злишься ты, разбужен... Проклятие, Мицкевич! Не ори!.. Держу пари, что я проспал бы ужин». «Порой мне также снятся снегири. Порой ребенок прыгает по лужам. И это — я...» «Ну что ж ты, говори. Чего ты смолк?» «Я, кажется, простужен. Тебе зачем все это?» «Просто так». «Ну вот, я говорю, мне снится детство. Мы с пацанами лезем на чердак. И снится старость. Никуда не деться от старости... Какой-то кавардак: старик, мальчишка...» «Грустное соседство». «Ну, Горбунов, какой же ты простак! Ведь эти сновиденья просто средство ночь провести поинтересней». «Как?!» «Чтоб ночью дня порастрясти наследство». «Ты говоришь «наследство»? Вот те на! Позволь, я обращусь к тебе с вопросом: а как же старость? Старость не видна. Когда ж это ты был седоволосым?» «Зачем хрипит Бабанов у окна? Зачем Мицкевич вертится под носом? На что же нам фантазия дана? И вот воображеньем, как насосом, я втягиваю старость в царство сна». «Но, Горчаков, тогда прости, не ты, не ты себе приснишься». «Истуканов тебе подобных просто ждут Кресты, и там не выпускают из стаканов! А кто ж мне снится? Что молчишь? В кусты?» «Гор-кевич. В лучшем случае, Гор-банов». «Ты спятил, Горбунов!» «Твои черты, их — седина; таких самообманов полно и наяву до тошноты». «Ходить тебе в пижаме без карманов». «Да я и так в пижаме без кальсон». «Порой мне снится печка, головешки...» «Да, Горчаков, вот это сон так сон! Проспекты, разговоры. Просто вещи. Рояль, поющей скрипке в унисон. И женщины. И, может, что похлеще». «Вчера мне снился стол на шесть персон». «А сны твои — они бывают вещи? Иль попросту все мчится колесом?» «Да как сказать; те — вещи, те — зловещи». «Фрейд говорит, что каждый — пленник снов». «Мне говорили: каждый — раб привычки. Ты ничего не спутал, Горбунов?» «Да нет, я даже помню вид странички». «А Фрейд не врет?» «Ну, мало ли врунов... Но вот, допустим, хочется клубнички...» «То самое, в штанах?» «И без штанов. А снится, что клюют тебя синички. Сны откровенней всех говорунов». «А как же, Горбунов, твои лисички?» «Мои лисички — те же острова. (Да и растут лисички островками.) Проспекты те же, улочки, слова. Мы говорим, как правило, рывками. Подобно тишине, меж них — трава. Но можно прикоснуться к ним руками! Отсюда их обширные права, и кажутся они мне поплавками, которые несет в себе Нева того, что у меня под башмаками». «Так, значит, ты один из рыбаков, которые способны бесконечно взирать на положенье поплавков, не правда ли?» «Пока что безупречно». «А в сумерках конструкции крючков прикидывать за ужином беспечно?» «И прятать по карманам червячков!» «Боюсь, что ты застрянешь здесь навечно». «Ты хочешь огорчить меня?» «Конечно. На то я, как известно, Горчаков».

II. Горбунов и Горчаков

 «Ты ужинал?» «Да, миска киселя и овощи». «Ну, все повеселее. А что снаружи?» «Звездные поля». «Смотрю, в тебе замашки Галилея». «Вторая половина февраля отмечена уходом Водолея, и Рыбы водворяются, суля, что скоро будет в реках потеплее». «А что земля?» «Что, собственно, земля?» «Ну, что внизу?» «Больничная аллея». «Да, знаешь, ты действительно готов. Ты метишь, как я чувствую, в Ньютоны. На буйном тоже некий Хомутов — кругом галдеж, блевотина и стоны — твердит: я — Гамильтон, и я здоров; а сам храпит, как наши харитоны». «Шло при Петре строительство портов, и наезжали разные тевтоны. Фамилии нам стоили трудов. Возможно, Хомутовы — Гамильтоны». «Натоплено, а чувствую озноб». «Напрасно ты к окошку прислонился». «Из-за твоих сверкающих зазноб». «Ну что же, убедился?» «Усомнился. Я вижу лишь аллею и сугроб». «Вон Водолей с кувшином наклонился». «Нам телескоп иметь здесь хорошо б». «Да, хорошо б». «И ты б угомонился». «Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!» «Ну, Горбунов, чего ты взбеленился?» «С ногами на постель мою ты влез. Я думаю, что мог бы потрудиться снять шлепанцы». «Но холодно мне без, без шлепанцев. Не следует сердиться. Я зябну потому, что интерес к сырым лисичкам в памяти гнездится». «Не снился Фрейду этакий прогресс! Прогресса же не следует стыдиться: приснится активисту мокрый лес, и пассивист способен простудиться». «Лисички не безвредны и, по мне, они враги душевному здоровью. Ты ценишь их?» «С любовью наравне». «А что ты понимаешь под любовью?» «Разлуку с одиночеством». «Вполне?» «Возможность наклониться к изголовью и к жизни прикоснуться в тишине дыханием, руками или бровью...» «На что ты там уставился в окне?» «Само сопротивленье суесловью». «Не дашь ли ты мне яблока?» «Лови». «Ну, что твои лисички-невелички?» «Я думаю обычно о любви всегда, когда смотрю я на лисички. Не знаю где — в уме или в крови, — но чувствую подобье переклички». «Привычка и нормальное, увы, стремление рассудка к обезличке». «То область рук. А в сфере головы — отсутствие какой-либо привычки». «И, стало быть, во сне, когда темно, ты грезишь о лисичках?» «Постоянно». «Вернее, о любви?» «Ну, все равно. По-твоему, наверно, это странно?» «Не странно, а по-моему, грешно. Грешно и, как мне думается, срамно! Чему ты улыбаешься?» «Смешно». «Не дашь ли ты мне яблока?» «Я дам, но понять тебе лисичек не дано». «Лисички — это, знаешь, полигамно. Вот! Я тебя разделал под орех! Есть горечь в горчаковской укоризне!» «Зачем ты говоришь, что это грех? Грех — то, что наказуемо при жизни. А как накажешь, если стрелы всех страданий жизни собрались, как в призме, в моей груди? Мне снится без помех грядущее». «Мы, стало быть, на тризне присутствуем?» «И, стало быть, мой смех сегодня говорит об оптимизме». «А Страшный Суд?» «А он — движенье вспять, в воспоминанья. Как в кинокартине. Да что там Апокалипсис! Лишь пять, пять месяцев в какой-нибудь пустыне. А я полжизни протрубил и спать с лисичками мне хочется отныне. Я помню то, куда мне отступать от Огненного Ангела Твердыни...» «Боль сокрушит гордыню». «Ни на пядь; боль напитала дерево гордыни». «Ты, значит, не боишься темноты?» «В ней есть ориентиры». «Поклянись мне». «И я с ориентирами на ты. Полно ориентиров, только свистни». «Находчивость — источник суеты». «Я не уверен в этом афоризме. Душа не ощущает тесноты». «Ты думаешь? А в мертвом организме?» «Я думаю, душа за время жизни приобретает смертные черты».

III. Горбунов в ночи

 «Больница. Ночь. Враждебная среда... Все это не трагедия... К тому же и приговоры Страшного Суда тем легче для души моей, чем хуже ей было во плоти моей... Всегда, когда мне скверно, думаю, что ту же боль вынесу вторично без труда. Так мальчика прослеживают в муже... Лисички занесли меня сюда. А то, что с ними связано, снаружи. Они теперь мне снятся. А жена не снится мне. И правильно. Где тонко, там рвется. Эта мысль не лишена... Я сделал ей намеренно ребенка. Я думал, что останется она. Хоть это — психология подонка. Но, видимо, добрался я до дна. Не знаю, как душа, а перепонка цела. Я слышу шелест полотна. Поет в зубах Бабанова гребенка... Я голос чей-то слышу в тишине. Но в нем с галлюцинациями слуха нет общего: давление на дне — давление безвредное для уха. И голос тот противоречит мне. Уверенно, настойчиво и глухо. Кому принадлежит он? Не жене. Не ангелам. Поскольку царство духа безмолвствует с женою наравне. Жаль, нет со мною старого треуха! Больничная аллея. Ночь. Сугроб. Гудит ольха, со звездами сражаясь. Из-за угла в еврейский телескоп глядит медбрат, в жида преображаясь. Сужается постель моя, как гроб. Хрусталик с ней сражается, сужаясь. И кровь шумит, как клюквенный сироп. И щиколотки стынут, обнажаясь. И делится мой разум, как микроб, в молчанье безгранично размножаясь! Нас было двое. То есть к алтарю... Она ушла. Задетый за живое, теперь я вечно с кем-то говорю. Да, было двое. И осталось двое! Февраль идет на смену январю. Вот так, напоминая о конвое, алтарь, благодаря календарю, препятствует молчанью, каковое я тем уничтожаю, что творю в себе второе поле силовое. Она ушла. Я одержим собой. Собой? А не позвать ли Горчакова? Эй, Горчаков!.. Да нет, уже отбой. Да так ли это, впрочем, бестолково, когда одни уста наперебой поют двоих в отсутствие алькова? Я сам слежу за собственной губой. Их пополам притягивает слово. Я — круг в сеченьи. Стало быть, любой из нас двоих — магнитная подкова. Ночь. Губы на два голоса поют. Ты думаешь, не много ли мне чести? Но в этом есть особенный уют: пускай противоречие, но вместе. Они почти семейство создают в молчанье. А тем более — в присесте. Возлюбленному верхняя приют. А нижняя относится к невесте. Но то, что на два делится, то тут разделится, бесспорно, и на двести. А все, что увеличилось вдвойне, приемлемо и больше не ничтожно. Проблему одиночества вполне решить за счет раздвоенности можно. Отчаянье раскраивает мне, как доску, душу надвое, как нож, но не я с ним остаюсь наедине. А если двоедушие безбожно, то не дрова нуждаются в огне, а греет то, что противоположно. Ты, Боже, если властен сразу двум, двум голосам внимать, притом бегущим из уст одних, и видеть в них не шум, а вид борьбы минувшего с грядущим, восхить к Себе мой кашляющий ум, микробы расселив его по кущам, и сумму дней и судорожных дум Ты раздели им жестом всемогущим. А мне оставь, как разность этих сумм, победу над молчаньем и удушьем. А ежели мне впрямь необходим здесь слушатель, то, Господи, не мешкай: пошли мне небожителя. Над ним ни болью не возвышусь, ни усмешкой, поскольку он для них неуязвим. По мне, коль оборачиваться решкой, то пусть не Горчаков, а херувим возносится над грязною ночлежкой и кружит над рыданьями и слежкой прямым благословением Твоим».

IV. Горчаков и врачи

 «Ну, Горчаков, давайте ваш доклад». «О Горбунове?» «Да, о Горбунове». «Он выражает беспартийный взгляд на вещи, на явления, — в основе своей диалектический; но ряд — но ряд его высказываний внове для нас». «Они, бесспорно, говорят о редкостной насыщенности крови азотом, разложившим аппарат самоконтроля». «Сросшиеся брови, асимметричность подбородка, жир на подбородке. Нос его расцвечен сосудами, раздавшимися вширь...» «Я думаю, разрушенная печень». «Компрессами и путаницей жил асимметричный лоб его увенчан. Лисички — его слабость и кумир. Он так непривлекателен для женщин. «Преувеличен внутренний наш мир, а внешний соответственно уменьшен», — вот характерный для него язык. В таких вот выражениях примерных свой истинный показывает лик сторонник непартийных, эфемерных воззрений...» «В этом чувствуется сдвиг налево от открытий достоверных марксизма». «Недостаточно улик». «А как насчет явлений атмосферных?» «А он отвык от женщины?» «Отвык. В нем нет телодвижений характерных для этого... ну как его... ах ты!..» «Спокойно, Горчаков!» «...для женолюба». «А как он там... ну, в смысле наготы?.. Там органы и прочее?» «Сугубо, сугубо от нужды и до нужды. Простите, что высказываюсь грубо». «Ну что вы! Не хотите ли воды?» «Воды?» «А вы хотели коньяку бы?» «Не признаю я этой ерунды». «Зачем же вы облизывали губы?» «Не знаю... Что-то связано с водой». «Что именно?» «Не помню, извините». «Наверное, стакан перед едой?» «Да нет же, вы мне спутали все нити... Постойте, вижу... человек... худой... вокруг — пустыня... Азия... взгляните: ползут пески татарскою ордой, пылает солнце... как его?.. в зените. Он окружен враждебною средой... И вдруг — колодец...» «Дальше! Не тяните!» «А дальше вновь все пусто и мертво. Колодец... это самое... сокрылся». «Эй, Горчаков! Что с Вами?» «Я... того. Я, знаете, того... заговорился. Во всем великолепье своего идеализма нынче он раскрылся». «Кто? Горбунов?» «Ну да, я про него. Простите мне, товарищи, что сбился». «Нет-нет, вы продолжайте. Ничего». «Я слишком в Горбунова углубился... Он — беспартийный, вот его беда! И если день особенно морозен, он сильно отклоняется туда... ну, влево, к отопленью...» «Грандиозен!» «А он религиозен?» «О, да-да! Он так регилио... религиозен! Я даже опасаюсь иногда: того гляди, что бухнется он оземь и станет Бога требовать сюда». «Он так от беспартийности нервозен». «Он влево уклоняется». «Ха-ха!» «Чему вы усмехаетесь, коллега?» «Тому, что это, в общем, чепуха: от Горчакова батареи слева, от Горбунова, стало быть...» «Ага! Как в шахматах? Король и королева? Напротив!» «Справедливо». «От греха запишем, так сказать, для подогрева два мнения». «Идея неплоха». «Какая ж это песня без припева? Ну вот и заключение... шнурков! подшить!.. Эй, Горчаков, вы не могли бы автограф свой?» «Я нынче без очков». «Мои не подойдут?» «Да подошли бы. Так: «влево уклоняется»... каков! ...«и вправо»... справедливо! Справедливы два мнения. Мы этих барчуков... Одно из двух: мы выкурим их, либо...» «Спасибо вам, товарищ Горчаков. На Пасху мы вас выпустим». «Спасибо. Да-да. Благодарю. Благодарить... Не сделать ли поклона поясного?.. Где Горбунов?! Глаза ему раскрыть!.. О ужас, я же истины — ни слова... Да, собственно, откуда эта прыть? Плевать на параноика лесного! Уток теряет собственную нить, когда под ним беснуется основа. Как странно Горчакову говорить безумными словами Горбунова!»

V. Песня в третьем лице

 «И он ему сказал». «И он ему сказал». «И он сказал». «И он ответил». «И он сказал». «И он». «И он во тьму воззрился и сказал». «Слова на ветер». «И он ему сказал». «Но, так сказать, сказать «сказал» сказать совсем не то, что он сам сказал». «И он «к чему влезать в подробности» сказал; все ясно. Точка». «Один сказал другой сказал струит». «Сказал греха струит сказал к веригам». «И молча на столе сказал стоит». «И, в общем, отдает татарским игом». «И он ему сказал». «А он связал и свой сказал, и тот, чей отзвук замер». «И он сказал». «Но он тогда сказал». «И он ему сказал; и время занял». «И он сказал». «Вот так булыжник вдруг швыряют в пруд. Круги — один, четыре...» «И он сказал». «И это — тот же круг, но радиус его, бесспорно, шире». «Сказал — кольцо». «Сказал — еще кольцо». «И вот его сказал уткнулся в берег». «И собственный сказал толкнул в лицо, вернувшись вспять». «И больше нет Америк». «Сказал». «Сказал». «Сказал». «Сказал». «Сказал». «Суть поезда». «Все дальше, дальше рейсы». «И вот уже сказал почти вокзал». «Никто из них не хочет лечь на рельсы». «И он сказал». «А он сказал в ответ». «Сказал исчез». «Сказал пришел к перрону». «И он сказал». «Но раз сказал — предмет, то так же относиться должно к он’у». «И он ему». «И он». «И он ему». «И я готов считать, что вечер начат». «И он ему». «И это все к тому, что оба суть одно взаимно значат». «Он, собственно, вопрос». «Ему — ответ». «Потом наоборот». «И нет различья». «Конечно, между ними есть просвет». «Но лишь как средство избежать двуличья». «Он кем (ему) приходится ему?» «И в неживой возможны ли природе сношенья, неподсудные уму?» «Пусть не родня обычная, но вроде?» «Чего не разберет судебный зал! Сидит судья; очки его без стекол». «Он кто ему?» «Да он ему — сказал». «И это грандиознее, чем свекор». «Огромный дом. Слепые этажи. Два лика, побледневшие от вони». «Они не здесь». «А где они, скажи?» «Где? В он-ему-сказал’е или в он’е». «Огромный дом. Фигуры у окна. И гомон, как под сводами вокзала. Когда здесь наступает тишина?» «Лишь в промежутках он-ему-сказал’а». «Сказала», знаешь, требует «она». «Но это же сказал во время он’а». «А все-таки приятна тишина». «Страшнее, чем анафема с амвона». «Так, значит, тут страшатся тишины?» «Да нет; как обстоятельствами места и времени, все объединены сказал’ом, наподобие инцеста». «И это — образ действия?» «О да. Они полны сношеньями своими». «Когда они умолкнут?» «Никогда». «Наверное, как собственное имя». «Да, собственное имя — концентрат. Оно не допускает переносов, замен, преображений и утрат». «И это, в общем, двигатель вопросов». «Вот именно! И косвенная речь в действительности — самая прямая». «И этим невозможно пренебречь без личного ущерба». «И, внимая тому, что Он Сказал произнесет, как дети у церковного притвора, мы как бы приобщаемся высот, достигнутых еще до разговора». «Что вам приснилось, Он Ему Сказал?» «Кругом — врачи». «Рассказывать подробно». «Мне ночью снился океанский вал. Мне снилось море». «Неправдоподобно!» «Должно быть, он забыл уже своих лисичек». «Невозможно!» «Вероятно». «Да нет, он отвечает за двоих». «И это уж, конечно, необъятно». «Я видел сонмы сумеречных вод. Отчетливо и ясно. Но, при этом, я видел столь же ясно небосвод...» «И это вроде выстрела дуплетом». «...И гребни, словно гривы жеребцов, расставшихся с утопленной повозкой». «А не было там, знаете, гребцов, утопленников?» «Я не Айвазовский. Я видел гребни пенившихся круч. И берег — как огромная подкова... И Он Сказал носился между туч с улыбкой Горбунова, Горчакова».

VI. Горбунов и Горчаков

 «Ну, что тебе приснилось? Говори». «Да я ж тебе сказал о разговоре с комиссией». «Да брось ты, не хитри. Я сам его подслушал в коридоре». «Ну вот, я говорю...» «Держу пари, ты станешь утверждать, что снится море». «Да, море, разумеется». «Не ври, не верю». «Не настаиваю. Горе невелико». «Ты только посмотри, как залупился! Истинно на воре и шапка загорается». «Ну, брось». «Чего ж это я брошу, интересно?» «Да я же, Горчаков, тебя насквозь...» «Нашелся рентгенолог!» «Неуместно подшучиваешь. Как бы не пришлось раскаиваться». «Выдумаешь!» «Честно. Как только мы оказывались врозь, комиссии вдруг делалось известно, о чем мы тут... Сексотничал, небось? Чего же ты зарделся, как невеста?» «Ты сердишься?» «Да нет, я не сержусь». «Не мучь меня!» «Что, я — тебя? Занятно!» «Ты сердишься». «Ну, хочешь побожусь?» «Тебе же это будет неприятно». «Да нет, я не особенно стыжусь». «Вот это уже искренне». «Обратно за старое? Неужто я кажусь тебе достойным слежки? Непонятно». «А что ж не побожишься?» «Я боюсь, что ты мне не поверишь». «Вероятно». «Я что-то в этом смысла не пойму». «Я смешиваю зерна и полову». «Вот видишь, ты не веришь ничему: ни Знамению Крестному, ни слову». «Война в Крыму. Все, видимо, в дыму. Цитирую по дедушке Крылову... Отсюда ты направишься в тюрьму». «Ты шел бы, подобру да поздорову...» «Чего ты там таращишься во тьму?» «Уланову я вижу и Орлову». «Я, знаешь ли, смотаюсь в коридор». «Зачем?» «Да так, покалывает темя». «Зачем ты вечно спрашиваешь?» «Вздор!» «Что, истины выискиваешь семя?» «Ты тоже ведь таращишься во двор». «Сексотишь, вероятно, сучье племя». «Я просто расширяю кругозор». «Не веря?» «Недоверчивость не бремя. Ты знаешь, и донос, и разговор — все это как-то скрашивает время». «А время как-то скрашивает дни». «Вот, кажется, и темя отпустило... Ну, что тебе приснилось, не темни!» «А, все это тоскливо и постыло... Ты лучше посмотрел бы на огни». «Ну, тени от дощатого настила...» «Орлова! и Уланова в тени...» «Ты знаешь, как бы кофе не остыло». «Война была, ты знаешь, и они являлись как бы символами тыла». «Вторая половина февраля. Смотри-ка, что показывают стрелки». «Я думаю, лишь радиус нуля». «А цифры?» «Как бордюрчик на тарелке... Сервиз я видел, сделанный а-ля мейсенские...» «Мне нравятся подделки». «Там надпись: «мастерская короля» и солнце — вроде газовой горелки». «Сейчас я взял бы вермуту». «А я сейчас не отказался бы от грелки... Смотри, какие тени от куста!» «Прости, но я материю все ту же... те часики...» «Обратно неспроста?» «Ты судишь обо мне гораздо хуже, чем я того...» «Виной твои уста». «Неужто ж ноль?» «Ага». «Но почему же?» «Да просто так; снаружи — пустота». «Зато внутри теплее, чем снаружи». «Ну, эти утепленные места являются лишь следствиями стужи». «А как же быть со штабелями дров?» «Наверное, связующие звенья... О Господи, как дует из углов! И холодно, и голоден как зверь я». «Болезни — это больше докторов». «Подворье грандиознее преддверья». «Но все-таки, ты знаешь, это кров». «Давай-ка, Горчаков, без лицемерья; и знай — реальность высказанных слов огромней, чем реальность недоверья». «Да, стужа грандиознее тепла». «А время грандиознее, чем стрелка». «А древо грандиознее дупла». «Дупло же грандиознее, чем белка». «А белка грациознее орла». «А рыбка... это самое... где мелко». «Мне хочется раздеться догола!» «Где радиус, там вилка и тарелка!» «А дерево, сгоревшее дотла...» «Едва ли грандиознее, чем грелка».

VII. Горбунов и Горчаков

 «Ты ужинал?» «Да, прежняя трава. Всё овощи...» «Не стоит огорчаться. Нам птичьи тут отпущены права». «Но мясо не должно бы запрещаться». «Взгляни-ка лучше: новые дрова...» «Имею же я право возмущаться!» «Ну нет, администрация права, права в пределах радиуса». «Вжаться в сей радиус не жаждет голова, а брюхо...» «Не желаю возвращаться к изложенному выше; и к тому ж, мне кажется, пошаливает почка». «Но сам-то я — вне радиуса». «Чушь! А кто же предо мной?» «Лишь оболочка». «Ну, о неограниченности душ слыхал я что-то в молодости. Точка». «Да нет, помимо этого, я — муж. Снаружи и жена моя, и дочка». «Тебе необходим холодный душ! Где именно?» «На станции Опочка». «Наверное, приснилось». «Ни фига. Скорее, это я тебе приснился». «Опочка где-то в области». «Ага». «Далёко ты того... распространился». «Мне следует удариться в бега». «Не стоит. Ты весьма укоренился». «Ты прав. Но, говорят, одна нога... другая там... Вообще я обленился! Не сделать семимильного шага!» «Ну-ну, угомонись». «Угомонился». «Ты сколько зарабатывал?» «Семьсот; по-старому». «И где же?» «В учрежденье». «Боишься, что спросил и донесет?» «Ну кто себе откажет в наслажденье?» «Тебя мое молчанье не спасет». «Да, знаешь ли, по зрелом рассужденье...» «Приятнее считать, что я сексот, чем размышлять о местонахожденье». «Увы, до столь пронзительных высот мешает мне взорлить происхожденье». «Так что ж ты наседаешь на меню?» «Еще не превратился в ветерана и трижды то же самое на дню...» «Ты меряешь в масштабах ресторана». «Я вписываю в радиус родню». «Тебе, должно быть, резали барана для ужина». «Я, собственно, клоню к тому, что мне отказываться рано от прошлого». «Кончай пороть херню». «А что тебе не нравится?» «Пространно». «Я радиус расширил до родни». «Тем хуже для тебя оно, тем хуже». «Я только ножка циркуля. Они — опора неподвижная снаружи». «И это как-то скрашивает дни, чем шире этот радиус?» «Чем уже. На свете так положено: одни стоят, другие двигаются вчуже». «Бывают неподвижные огни, расширенные радиусом лужи». «Я двигаюсь!» «Не ведаю, где старт, но финиш — ленинградские сугробы». «Я жив, пока я двигаюсь. Декарт мне мог бы позавидовать». «Еще бы! Мне нравится твой искренний азарт». «А мне твои душевные трущобы наскучили». «А что твой миллиард — ну, звездные ковши и небоскребы?» «Восходит Овн, курирующий март». «Иметь здесь телескоп нам хорошо бы». «Вот именно. Нам стали бы видны опоры наши дальние». «Начатки движения». «Мы чувствовать должны устойчивость Опочки и Камчатки». «Я в марте родился. Мне суждены шатания. Мне сняли отпечатки... Как жаль, что мы дрожать принуждены: опоры наши дальние столь шатки...» «Которые под Овном рождены, должны ходить в каракулевой шапке». «Ты думаешь, от холода дрожу?» «А сверься с посиневшими пальцами». «А ты?» «Я Близнецам принадлежу. Я в мае родился, под Близнецами». «Тепло тебе?» «Поскольку я сужу...» «Короче! Не мудри с немудрецами!» «В сравнении с тобой я нахожу, что вовсе мне не холодно». «С концами!» «В чем дело, Горчаков?» «Не выношу!» «Да нет, все это правда — с месяцами». «Увы, на телескоп не наскрести, и мы своих опор не наблюдаем». «Пусть радиус у жизни не в чести, сам циркуль, Горчаков, неувядаем». «Еще умру тут, Господи, прости, считая, что тот свет необитаем». «Нет, не умрешь; напрасно не грусти». «Ты думаешь?» «Обсудим». «Обсуждаем». «Тот груз, которым нынче обладаем, в другую жизнь нельзя перенести».

VIII. Горчаков в ночи

 «Твой довод мне бессмертие сулит! Мой разум, как извилины подстилки, сияньем твоих доводов залит — не к чести моей собственной коптилки... Проклятие, что делает колит! И мысли — словно демоны в бутылке. Твой светоч мой фитиль не веселит! О Горбунов! от слов твоих в затылке, воспламеняясь, кровь моя бурлит — от этой искры, брошенной в опилки! Ушел... Мне остается монолог. Плюс радиус ночного циферблата... Оставил только яблоки в залог и смылся, наподобие Пилата! Попробуем забиться в уголок, исследуем окраины халата. Водрузим на затылок котелок с присохшими остатками салата... Какие звезды?! Пол и потолок. В окошке — отражается палата. Ночь. Окна — бесконечности оплот. Палата в них двоится и клубится. За окнами — решетки переплет: наружу отраженью не пробиться. В пространстве этом — задом наперед — постелью мудрено не ошибиться. Но сон меня сегодня не берет. Уснуть бы... и вообще — самоубиться! Рискуя — раз тут всё наоборот — тем самым в свою душу углубиться! Уснуть бы... Санитары на посту. Приносит ли им пользу отраженье? Оно лишь умножает тесноту, поскольку бесконечность — умноженье. Я сам уже в глазах своих расту, и стекла, подхлестнув воображенье, сжимают между койками версту... Я чувствую во внутренностях жженье, взирая на далекую звезду. Основа притяженья — торможенье! Нормальный сон — основа всех основ! Верней, выздоровления основа. Эй, Горбунов!.. На кой мне Горбунов?! Уменьшим свою речь на Горбунова! Сны откровенней всех говорунов и грандиозней яблока глазного. Фрейд говорит, что каждый — пленник снов. Как странно в это вдумываться снова... Могилы исправляют горбунов!.. Конечно, за отсутствием иного лекарства... А сия галиматья — лишь следствие молчания соседних кроватей. Ибо чувствую, что я тогда лишь есмь, когда есть собеседник! В словах я приобщаюсь бытия! Им нужен продолжатель и наследник! Ты, Горбунов, мой высший судия! А сам я — только собственный посредник меж спящим и лишенным забытья, смотритель своих выбитых передних... Ночь. Форточка... О если бы медбрат открыл ее!.. Не может быть и речи. На этот — ныне запертый — квадрат приходятся лицо мое и плечи. Ведь это означало бы разврат, утечку отражения. А течи тем плохи, что любой дегенерат решился бы, поскольку недалече, удрать хоть головою в Ленинград... О Горбунов! я чувствую при встрече с тобою, как нормальный идиот, себя всего лишь радиусом стрелки! Никто меня, я думаю, не ждет ни здесь, ни за пределами тарелки, заполненной цифирью. Анекдот! Увы, тебе масштабы эти мелки! Грядет твое мучение. Ты тот, которому масштаб его по мерке. Весь ужас, что с тобой произойдет, ступеньки разновидность или дверки туда, где заждались тебя. Грешу лишь тем, что не смогу тебя дозваться. Ты, Горбунов! Покуда я дышу, во власть твою я должен отдаваться! К тебе свои молитвы возношу! Мне некуда от слов твоих деваться! Приди ко мне! Я слов твоих прошу. Им нужно надо мною раздаваться! Затем-то я на них и доношу, что с ними не способен расставаться, когда ты удаляешься... Прости! Не то чтобы страшился я разлуки... Зажав освобождение в горсти, к тебе свои протягиваю руки. Как все, что предстоит перенести — источник равнодушия и скуки, — не помни, Горбунов, меня, не мсти! Как эхо, продолжающее звуки, стремясь их от забвения спасти, люблю и предаю тебя на муки».

IX. Горбунов и врачи

 «Ну, Горбунов, рассказывайте нам!» «О чем?» «О ваших снах». «Об оболочке». «И называйте всех по именам». «О циркуле». «Рассказывай о дочке». «Дочь не имеет отношенья к снам». «Давай-ка, Горбунов, без проволочки». «Мне снилось море». «Ну его к хренам». «Да, лучше обойдемся без примочки». «Без ваших по морям да по волнам». «Начните, если хочется, с Опочки». «Зачем вам это?» «Нужно». «И сполна». «Для вашей пользы». «Реплика во вкусе вопросов Красной Шапочки. Она, вы помните, спросила у бабуси насчет ушей, чья странная длина... «не бойся» — та в ответ, — «ахти, боюся», «чтоб лучше слышать внучку!» «Вот те на! Не думали о вас мы как о трусе». «К тому ж в итоге крошка спасена». «Во всем есть плюсы». «Думайте о плюсе». «Чего молчите?» «Просто невтерпеж! Дождется, что придется рассердиться!» «Чего ты дожидаешься?» «Что ложь, не встретив возражений, испарится». «И что тогда?» «Естественнее все ж на равных толковать, как говорится». «Ну, мне осточертел его скулеж. Давайте впрыснем кальцию, сестрица». «Он весь дрожит». «Естественная дрожь. То мысли обостряются от шприца». «Ну, Горбунов, припомнили ли вы, что снилось?» «Только море». «А лисички?» «Увы, их больше не было». «Увы!» «Я свыкся с ними. Это — по привычке». «О женщинах, когда они мертвы или смотались к черту на кулички, так сетуют мужчины». «Вы правы: «увы» — мужская реплика. Кавычки». «Но может быть и возгласом вдовы». «Запишем обе мысли в рапортичке». «Сны обнажают тайную канву того, что совершается в мужчине». «А то, что происходит наяву, не так нас занимает по причине...» «Причину я и сам вам назову». «Да: Горчаков. Но дело не в личине, им принятой скорей по озорству; но в снах у вас — тенденция к пучине». «Вы сон мой превращаете в Неву. А устье говорит не о кончине, скорей о размножении». «Едва ль терпимо, чтоб у всяческих отбросов пошло потомство». «Экая печаль. Река, как уверяет нас философ, стоит на месте, убегая вдаль». «И это, говорят, вопрос вопросов». «Отсюда Ньютон делает мораль». «Ага! опять Ньютон!» «И Ломоносов». «А что у нас за окнами?» «Февраль. Пора метелей, спячки и доносов». «Как месяц, он единственный в году по дням своим». «Подобие калеки». «Но легче ведь прожить его?» «К стыду, признаюсь: легче легкого». «А реки?» «Что — реки?» «Замыкаются во льду». «Но мы-то говорим о человеке». «Вы знаете, что ждет вас?» «На беду, подозреваю: справка об опеке?» «Со всем, что вы имеете в виду, вы, в общем, здесь останетесь навеки». «За что?!. а впрочем, следует в узде держать себя... нет выхода другого». «И кликнуть Горчакова». «О звезде с ним можно побеседовать». «Толково». «Везде есть плюсы». «Именно. Везде». «И сам он вездесущ, как Иегова; хотя он и доносит». «На гвозде, как правило, и держится подкова». «Как странно Горбунову на кресте рассчитывать внизу на Горчакова». «Зачем преувеличивать?» «К чему, милейший, эти мысли о Голгофе?» «Но это — катастрофа». «Не пойму: вы вечность приравняли к катастрофе?» «Он вечности не хочет потому, что вечность — точно пробка в полуштофе». «Да, все это ему не по уму». «Эй, Горбунов, желаете ли кофе?» «Почто меня покинул!» «Вы к кому взываете?» «Опять о Горчакове тоскует он». «Не дочка, не жена, а Горчаков!» «Все дело в эгоизме». «Да Горчаков ли?» «Форма не важна. Эй, Горбунов, а ну-ка, покажись мне. Твоя, ты знаешь, участь решена». «А Горчаков?» «Предайся укоризне: отныне вам разлука суждена. Отпустим. Не вздыхай об этом слизне». «Отныне, как обычно после жизни, начнется вечность». «Просто тишина».

X. Разговор на крыльце

 «Огромный город в сумраке густом». «Расчерченная школьная тетрадка». «Стоит огромный сумасшедший дом». «Как вакуум внутри миропорядка». «Фасад скрывает выстуженный двор, заваленный сугробами, дровами». «Не есть ли это тоже разговор, коль скоро все описано словами?» «Здесь — люди, и сошедшие с ума от ужасов — утробных и загробных». «А сами люди? Именно сама возможность называть себе подобных людьми?» «Но выражение их глаз? Конечности их? Головы и плечи?» «Вещь, имя получившая, тотчас становится немедля частью речи». «И части тела?» «Именно они». «А место это?» «Названо же домом». «А дни?» «Поименованы же дни». «О, все это становится Содомом слов алчущих! Откуда их права?» «Тут имя прозвучало бы зловеще». «Как быстро разбухает голова словами, пожирающими вещи!» «Бесспорно, это голову кружит». «Как море — Горбунову; нездорово». «Не море, значит, на берег бежит, а слово надвигается на слово». «Слова — почти подобие мощей!» «Коль вещи эти где-нибудь да висли... Названия — защита от вещей». «От смысла жизни». «В некотором смысле». «Ужель и от страдания Христа?» «От всякого страдания». «Бог с вами!» «Он сам словами пользовал уста... Но он и защитил себя словами». «Тем, собственно, пример его и вещ!» «Гарантия, что в море — не утонем». «И смерть его — единственная вещь двузначная». «И, стало быть, синоним». «Но вечность-то? Иль тоже на столе стоит она сказалом в казакине?» «Единственное слово на земле, предмет не поглотившее поныне». «Не это ли защита от словес?» «Едва ли». «Осеняющийся Крестным Знамением спасется». «Но не весь». «В синониме не более воскреснем». «Не более». «А ежели в любви? Она — сопротивленье суесловью». «Вы либо небожитель, либо вы мешаете потенцию с любовью». «Нет слова, столь лишенного примет». «И нет непроницаемей покрова, столь полно поглотившего предмет, и более щемящего, как слово». «Но ежели взглянуть со стороны, то можно, в общем, сделать замечанье: и слово — вещь. Тогда мы спасены!» «Тогда и начинается молчанье. Молчанье — это будущее дней, катящихся навстречу нашей речи, со всем, что мы подчеркиваем в ней, с присутствием прощания при встрече. Молчанье — это будущее слов, уже пожравших гласными всю вещность, страшащуюся собственных углов; волна, перекрывающая вечность. Молчанье есть грядущее любви; пространство, а не мертвая помеха, лишающее бьющийся в крови фальцет ее и отклика, и эха. Молчанье — настоящее для тех, кто жил до нас. Молчание — как сводня, в себе объединяющая всех, в глаголющее вхожая сегодня. Жизнь — только разговор перед лицом молчанья». «Пререкания движений». «Речь сумерек с расплывшимся концом». «И стены — воплощенье возражений». «Огромный город в сумраке густом». «Речь хаоса, изложенная кратко». «Стоит огромный сумасшедший дом, как вакуум внутри миропорядка». «Проклятие, как дует из углов!» «Мой слух твое проклятие не колет: не жизнь передо мной — победа слов». «О как из существительных глаголет!» «Так птица вылетает из гнезда, гонимая заботами о харче». «Восходит над равниною звезда и ищет собеседника поярче». «И самая равнина, сколько взор охватывает, с медленностью почты поддерживает ночью разговор». «Чем именно?» «Неровностями почвы». «Как различить ночных говорунов, хоть смысла в этом нету никакого?» «Когда повыше — это Горбунов, а где пониже — голос Горчакова».

XI. Горбунов и Горчаков

 «Ну, что тебе приснилось?» «Как всегда». «Тогда я и не спрашиваю». «Так-то, проснулось чувство — как его? — стыда». «Скорее чувство меры или такта». «Хорош!» «А что поделаешь? Среда заела. И зависимость от факта». «Какого?» «Попадания сюда». «Ты довести способен до инфаркта. Пошел ты вместе с фактами... туда». «Давай не будем прерывать контакта». «Зачем тебе?» «А кто его». «Ну что ж... Так ты меня покинешь?» «После Пасхи». «Куда же ты отсюдова пойдешь?» «Домой пойду». «А примут без опаски?» «Я думаю». «А где же ты живешь?» «Не предаю я адреса огласке». «Сдается мне, дружок, что это ложь». «Как хочешь». «Не рассказывай мне сказки». «Ты все равно ко мне не попадешь». «О чем ты?» «Я все больше о развязке». «Тогда ты прав». «Я думаю, что прав». «Лишь думаешь?» «Ну, вырвалось случайно. Я сомневаться не имею прав». «А чем займешься дома?» «Это тайна». «Подобный стиль беседовать избрав, контакта хочешь? Странно чрезвычайно». «Не стиль таков, а, собственно, мой нрав». «А может, хочешь яблока ты?» «Дай, но не расколюсь я, яблоко забрав... Поднять и бросить, вира или майна — вот род моих занятий основной. Все прочее считаю посторонним». «Глаза мне застилает пеленой! Поднять и бросить! — это же синоним всего происходящего со мной». «Ну, мы тебя, не бойся, не уроним». «Что значит «мы»?» «Не нервничай, больной. Хошь, научу гаданью по ладоням?» «Прости, я повернусь к тебе спиной». «Ужель мы нашу дружбу похороним?! Ты должен быть, по-моему, добрей». «Таким я вышел, видимо, из чрева». «Но бытие...» «Чайку тебе?» «Налей... определяет...» «Греть?» «Без подогрева... сознание... Ну ладно, подогрей». «Прочел бы это справа ты налево». «Да что же я, по-твоему — еврей?» «Еврей снял это яблоко со древа познания». «Ты, братец, дуралей. Сняла-то Ева». «Видно, он и Ева». «А все ж он был по-своему умен. Является создателем науки. И имя звучно». «Лучше без имен. Боюсь, не отхватили бы мне руки за этот смысловой палиндромон». «Он тоже обрекал себя на муки. Теперь он вождь народов и племен». «Панмонголизм! как много в этом звуке». «Он тоже вроде был приговорен». «Наверно, не к разлуке». «Не к разлуке. Что есть разлука?» «Знаешь, не пойму, зачем тебе?» «Считай, для картотеки». «Разлука — это судя по тому, с кем расстаешься. Дело в человеке. Где остаешься. Можно ль одному остаться там, подавшись в имяреки? Коль с близким, — отдаешь его кому? Надолго ли?» «А ежели навеки?» «Тогда стоишь и пялишься во тьму такую, как опущенные веки обычно создают тебе для сна. И вздрагиваешь изредка от горя, поскольку мрака явственность ясна. И ни тебе лисичек или моря». «А ежели за окнами весна? Весной все легче». «Спорно это». «Споря, не забывай, что в окнах — белизна». «Тогда ты — словно вырванное с поля». «Земля не кровоточит, как десна». «Ну, видимо, на то Господня воля... А что тебе разлука?» «Трепотня... Ну, за спиной закрывшиеся двери. И, если это день, сиянье дня». «А если ночь?» «Смотря по атмосфере. Ну, может, свет горящего огня. А нет — скамья пустующая в сквере». «Ты расставался с кем-нибудь, храня воспоминанья?» «Лучше на примере». «Ну, что ты скажешь, потеряв меня?» «Вообще-то я не чувствую потери». «Не чувствуешь? А все твое нытье о дружбе?» «Это верно и поныне. Пока у нас совместное житье, нам лучше, видно, вместе по причине того, что бытиё...» «Да не на «ё»! Не бытиё, а бытие». «Да ты не — не придирайся... да, небытиё, когда меня не будет уж в помине, придаст своеобразие равнине». «Ты, стало быть, молчание мое...»

XII. Горбунов и Горчаков

 «Ты ужинал?» «Я ужинал. А ты?» «Я ужинал». «И как тебе капуста?» «Щи оставляют в смысле густоты желать, конечно, лучшего: не густо». «А щи вообще, как правило, пусты. Есть даже поговорка». «Это грустно. Хоть уксуса чуть-чуть для остроты!» «Все — пусто». «Отличается на вкус-то, наверно, пустота от пустоты». «Не жвачки мне хотелось бы, а хруста». «В такие нас забросило места, что ничего не остается, кроме как постничать задолго до Поста». «Ты говоришь о сумасшедшем доме?» «Да, наша география проста». «А что потом?» «Ты вечно о потом’е! Когда — потом?» «По снятии с креста». «О чем ты?!» «Отнесись как к идиоме». «Положат хоть лаврового листа». «А разведут по-прежнему на броме». «Да, все это не кончится добром. Бром вреден — так я думаю — здоровью». «И волосы вылазят. Это — бром! Ты приглядись к любому изголовью: Бабанов расстается с серебром, Мицкевич с высыпающейся бровью. И у меня на темени разгром. Он медленно приводит к малокровью». «Бром — стенка между бесом и ребром, чтоб мы мозги не портили любовью. Я в армии глотал его». «Один?» «Всей армией. Мы выдумали слово. Он назывался «противостоин». Какая с ним Уланова-Орлова!» «Я был брюнет, а делаюсь блондин. Пробор разрушен! Жалкая основа... А ткани нет... не вышло до седин дожить...» «Не забывай же основного». «Чего не забывать мне, господин?» «Быть может, не потребуется снова». «Кто?» «Кудри». «Вероятно». «Не дрожи». «Мне холодно». «Засунул бы ты руки под одеяло». «Правильно». «Скажи, что есть любовь?» «Сказал...» «Но в каждом звуке другие рубежи и этажи». «Любовь есть предисловие к разлуке». «Не может быть!» «Я памятником лжи согласен стать, чтоб правнуки и внуки мне на голову клали!» «Не блажи». «Я это, как и прочее, от скуки». «Проклятие, как дует от окна». «Залеплено замазкой». «Безобразно. Смотри, и батарея холодна!» «Здесь вообще и холодно и грязно... Смотри, звезда над деревом видна — без телескопа». «Видно и на глаз, но звезда не появляется одна». «Я вдруг подумал — но, конечно, праздно, — что если крест да распилить бы на дрова, взойдет ли дым крестообразно?» «Ты спятил!» «Я не спятил, а блюду твой интерес». «Похвальная сердечность. Но что имеешь, собственно, в виду?» «Согреть окоченевшую конечность». «Да, все мои конечности во льду». «Я прав». «Но в этом есть бесчеловечность. Сложи поленья лучше как звезду». «Звезда, ты прав, напоминает вечность; не то что крест, к великому стыду». «Не вечность, а дурную бесконечность». «Который час?» «По-видимому, ночь». «Молю, не начинай о Зодиаке». «Снаружи и жена моя, и дочь. Что о любви, то верно и о браке». «Я тоже поджениться бы не прочь. А вот тебе не следовало». «Паки и паки, я гляжу, тебе невмочь, что я женат». «Женился бы на мраке!» «Ну, я к однообразью неохоч. В семье есть ямы, есть и буераки». «Который час?» «Да около ноля!» «О, это поздно». «Не имея вкуса к цифири, я скажу тебе, что для меня все «о» — предшественницы плюса». «Ну, дали мои губы кругаля... То ж следствие зевоты и прикуса. Чего ты добиваешься, валя все в кучу?» «Недоступности Эльбруса». «А соразмерной впадины Земля не создала?» «Отпраздновала труса». «Уж если размышляешь о горе, то думай о Голгофе, по причине того, что уже март в календаре, и я исчезну где-нибудь в лощине». «Иль в облаке сокрывшись, как в чадре, сыграешь духа в этой чертовщине». «На свой аршин ты меряешь, тире, твоей двуглавой снеговой вершине не уместиться ввек в моем аршине, сжимающем сугробы во дворе».

XIII. Разговоры о море

 «Твой довод мне бессмертие сулит. Но я, твоим пророчествам на горе, уже наполовину инвалид. Как снов моих прожектор в коридоре, твой светоч мою тьму не веселит... Но это не в укор и не в укоре все дело. То есть, пусть его горит!.. В открытом и в смежающемся взоре все время что-то мощное бурлит, как будто море. Думаю, что море». «Больница. Ночь. Враждебная среда. Внимать я не могу тебе без дрожи от холода, но также от стыда за светоч. Ибо море — это все же есть впадина. Однако же туда я не сойду, хоть истина дороже... Но я не причиню тебе вреда! Куда уж больше! Видимо, ты тоже не столь уверен, море ли... Беда. На что все это, Господи, похоже?» «Пожалуй, море... Чайки на молу над бабой, в них швыряющейся коркой. И ветер треплет драную полу, хлеща волнообразною оборкой ей туфли... И стоит она в пылу визгливой битвы, с выбившейся челкой, швыряет хлеб и пялится во мглу... Как будто, став внезапно дальнозоркой, высматривает в Турции пчелу». «Да, это море. Именно оно. Пучина бытия, откуда все мы, как витязи, явились так давно, что, не коснись ты снова этой темы, забыл бы я, что существует дно и горизонт, и прочие системы пространства, кроме той, где суждено нам видеть только крашеные стены с лиловыми их полосами; но умеющие слышати, да немы». «Есть в жизни нечто большее, чем мы, что греет нас, само себя не грея, что громоздит на впадины холмы — хотя бы и при помощи Борея, друг другу их несущего взаймы. Я чувствую, что шествую во сне я ступеньками, ведущими из тьмы то в бездну, то в преддверье эмпирея, один, среди цветущей бахромы — бессонным эскалатором Нерея». «Но море слишком чуждая среда, чтоб верить в чьи-то странствия по водам. Конечно, если не было там льда. Похоже, Горбунов, твоим невзгодам конца не видно. Видно, на года, как вся эта история с исходом, рассчитаны они... Невесть куда все дальше побредешь ты с каждым годом, туда, где с небом соткана вода. К кому воззвать под этим небосводом?» «Для этого душа моя слаба. Я волны, а не крашеные наши простенки узрю всюду, где судьба прибьет меня — от Рая до параши. И это, Горчаков, не похвальба: в таком водонебесном ералаше о чем бы и была моя мольба? Для слышати умеющего краше валов артиллерийская пальба, чем слезное моление о чаше». «Но это — грех!.. да что же я? Браня тебя, забыл о выходке с дровами... Мне помнится, ты спрашивал меня, что снится мне. Я выразил словами, и я сказал, что сон — наследье дня, а ты назвал лисички островами. Я это говорю тебе, клоня к тому, что жестко нам под головами. Теперь ты видишь море — трепотня! И тот же сон, хоть с б`ольшими правами». «А что есть сон?» «Основа всех основ». «И мы в него впадаем, словно реки». «Мы в темноту впадаем, и хренов твой вымысел. Что спрашивать с калеки!» «Сон — выход из потемок». «Горбунов! В каком живешь, ты забываешь, веке. Твой сон не нов!» «И человек не нов». «Зачем ты говоришь о человеке?» «А человек есть выходец из снов». «И что же в нем решающее?» «Веки. Закроешь их и видишь темноту». «Хотя бы и при свете?» «И при свете... И вдруг заметишь первую черту. Одна, другая... третья на примете. В ушах шумит и холодно во рту. Потом бегут по набережной дети, и чайки хлеб хватают на лету...» «А нет ли там меня, на парапете?» «И все, что вижу я в минуту ту, реальнее, чем ты на табурете».

XIV. Разговор в разговоре

 «Но это — бред! Ты слышишь, это бред! Поди сюда, Бабанов, ты — свидетель! Смотри: вот я встаю на табурет! На мне халат без пуговиц и петель! Ну, Горбунов, узрел меня ты?» «Нет». «А цвет кальсон?» «Ей-Богу, не заметил». «Сейчас я размозжу тебе портрет! Ну, Горбунов, считай, поднялся ветер! Сейчас из моря будет винегрет! Ты слышишь, гад?» «Да я уже ответил». «Ах, так! Так пустим в дело кулаки! Учить, учить приходится болванов! На, получай! А ну-ка, прореки, кто вдарил: Горчаков или Бабанов?» «По-моему, Гор-банов». «Ты грехи мне отпускаешь, вижу я! Из кранов сейчас польет твой окиян!» «Хи-хи». «А ты что ржешь?! У, скопище баранов!» «Чего вы расшумелись, старики?» «Уйди, Мицкевич!» «Я из ветеранов, и я считаю, ежели глаза чувак закрыл, — завязывай; тем боле, что ночь уже». «Да я и врезал за, за то, что он закрыл их не от боли». «Сказал тебе я: жми на тормоза». «Ты что, Мицкевич? Охренел ты, что ли? Да на кого ты тянешь, стрекоза?» «Я пасть те разорву!» «Ой-ой, мозоли!» «Эй, мужики, из-за чего буза?» «Да пес поймет». «На хвост кому-то соли насыпали». «Атас, идут врачи!» «В кровати, живо!» «Я уже в постели!» «Ты, Горбунов, закройся и молчи, как будто спишь». «А он и в самом деле уже заснул». «Атас, звенят ключи!» «Заснул? Не может быть! Вы обалдели!» «Заткнись, кретин!» «Бабанов, не дрочи». «Оставь его». «Я, правда, еле-еле». «Ну, Горбунов, попробуй настучи». «Да он заснул». «Ну, братцы, залетели». «Как следует приветствовать врачей?» «Вставанием... вставайте, раскоряки!» «Есть жалобы у вас насчет харчей?» «Я слышал шум, но я не вижу драки». «Какая драка, свет моих очей?» «Медбрат сказал, что здесь дерутся». «Враки». «Ты не юли мне». «Чей это ручей?» «Да это ссака». «Я же не о ссаке. Не из чего, я спрашиваю — чей?» «Да, чей, орлы?» «Кубанские казаки». «Мицкевич!» «Ась?» «Чтоб вытереть, аспид!» «Да, мы, врачи, заботимся о быте». «А Горбунов что не встает?» «Он спит». «Он, значит, спит, а вы еще не спите». «Сейчас ложимся». «Верно, это стыд». «Ну, мы пошли». «Смотрите, не храпите». «Чтоб слышно, если муха пролетит!» «Мне б на оправку». «Утром, потерпите». «Ты, Горчаков, ответственный за быт». «Да, вот вам новость: спутник на орбите». «Ушли». «Эй, Горчаков, твоя моча?» «Иди ты на...» «Ну, закрываем глазки». «На Пасху хорошо бы кулича». «Да, разговеться. Маслица, колбаски...» «Чего же не спросил ты у врача? Ты мог бы это сделать без опаски: он спрашивал». «Забыл я сгоряча». «Заткнитесь вы. Заладили о Пасхе». «Глянь, Горчаков-то, что-то бормоча, льнет к Горбунову». «Это для отмазки». «Ты вправду спишь? Да, судя по всему, ты вправду спишь... Как спутались все пряди... Как все случилось, сам я не пойму. Прости меня, прости мне, Бога ради. Постой, подушку дай приподниму... Удобней так?.. Я сам с собой в разладе. Прости... мне это все не по уму. Спи... если вправду говорить о взгляде, тут задержаться не на чем ему — тут всё преграда. Только на преграде. Спи, Горбунов. Пока труба отбой не пропоет... Всем предпочту наградам стеречь твой сон... а впрочем, с ней, с трубой! Ты не привык, а я привык к преградам. Прости меня с моею похвальбой. Прости меня со всем моим разладом... Спи, спи, мой друг. Я посижу с тобой. Не над тобой, не под — а просто рядом. А что до сроков — я прожду любой, пока с тобой не повстречаюсь взглядом... Что видишь? Море? Несколько морей? И ты бредешь сквозь волны коридором... И рыбы молча смотрят из дверей... Я — за тобой... но тотчас перед взором всплывают мириады пузырей... Мне не пройти, не справиться с напором... Что ты сказал?!. Почудилось... Скорей всего, я просто брежу разговором... Смотри-ка, как бесчинствует Борей: подушка смята, кончено с пробором...» 1965–1968

1969

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ

 Сухое левантинское лицо, упрятанное оспинками в бачки. Когда он ищет сигарету в пачке, на безымянном тусклое кольцо внезапно преломляет двести ватт, и мой хрусталик вспышки не выносит: я щурюсь; и тогда он произносит, глотая дым при этом, «виноват». Январь в Крыму. На черноморский брег зима приходит как бы для забавы. Не в состоянье удержаться снег на лезвиях и остриях агавы. Пустуют ресторации. Дымят ихтиозавры грязные на рейде. И прелых листьев слышен аромат. «Налить вам этой мерзости?» «Налейте». Итак — улыбка, сумерки, графин. Вдали буфетчик, стискивая руки, дает круги, как молодой дельфин вокруг хамсой наполненной фелюги. Квадрат окна. В горшках — желтофиоль. Снежинки, проносящиеся мимо... Остановись, мгновенье! Ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо. январь 1969

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЯЛТЕ

 История, рассказанная ниже, правдива. К сожаленью, в наши дни не только ложь, но и простая правда нуждается в солидных подтвержденьях и доводах. Не есть ли это знак, что мы вступаем в совершенно новый, но грустный мир? Доказанная правда есть, собственно, не правда, а всего лишь сумма доказательств. Но теперь не говорят «я верю», а «согласен». В атомный век людей волнуют больше не вещи, но строение вещей. И как ребенок, распатронив куклу, рыдает, обнаружив в ней труху, так подоплеку тех или иных событий мы обычно принимаем за самые событья. В этом есть свое очарование, поскольку мотивы, отношения, среда и прочее — все это жизнь. А к жизни нас приучили относиться как к объекту наших умозаключений. И кажется порой, что нужно только переплести мотивы, отношенья, среду, проблемы — и произойдет событие; допустим, преступленье. Ан нет. За окнами — обычный день, накрапывает дождь, бегут машины, и телефонный аппарат (клубок катодов, спаек, клемм, сопротивлений) безмолвствует. Событие, увы, не происходит. Впрочем, слава Богу. Описанное здесь случилось в Ялте. Естественно, что я пойду навстречу указанному выше представленью о правде — то есть стану потрошить ту куколку. Но да простит меня читатель добрый, если кое-где прибавлю к правде элемент Искусства, которое, в конечном счете, есть основа всех событий (хоть искусство писателя не есть Искусство жизни, а лишь его подобье). Показанья свидетелей даются в том порядке, в каком они снимались. Вот пример зависимости правды от искусства, а не искусства — от наличья правды. 1 «Он позвонил в тот вечер и сказал, что не придет. А мы с ним сговорились еще во вторник, что в субботу он ко мне заглянет. Да, как раз во вторник. Я позвонил ему и пригласил его зайти, и он сказал: «В субботу». С какою целью? Просто мы давно хотели сесть и разобрать совместно один этюд Чигорина. И все. Другой, как вы тут выразились, цели у встречи нашей не было. При том условии, конечно, что желанье увидеться с приятным человеком не называют целью. Впрочем, вам видней... но, к сожалению, в тот вечер он, позвонив, сказал, что не придет. А жаль! я так хотел его увидеть. Как вы сказали: был взволнован? Нет. Он говорил своим обычным тоном. Конечно, телефон есть телефон; но, знаете, когда лица не видно, чуть-чуть острей воспринимаешь голос. Я не слыхал волнения... Вообще-то он как-то странно составлял слова. Речь состояла более из пауз, всегда смущавших несколько. Ведь мы молчанье собеседника обычно воспринимаем как работу мысли. А это было чистое молчанье. Вы начинали ощущать свою зависимость от этой тишины, и это сильно раздражало многих. Нет, я-то знал, что это результат контузии. Да, я уверен в этом. А чем еще вы объясните... Как? Да, значит, он не волновался. Впрочем, ведь я сужу по голосу и только. Скажу во всяком случае одно: тогда во вторник и потом в субботу он говорил обычным тоном. Если за это время что-то и стряслось, то не в субботу. Он же позвонил! Взволнованные так не поступают! Я, например, когда волнуюсь... Что? Как протекал наш разговор? Извольте. Как только прозвучал звонок, я тотчас снял трубку. «Добрый вечер, это я. Мне нужно перед вами извиниться. Так получилось, что прийти сегодня я не сумею». Правда? Очень жаль. Быть может, в среду? Мне вам позвонить? Помилуйте, какие тут обиды! Так до среды? И он: «Спокойной ночи». Да, это было около восьми. Повесив трубку, я прибрал посуду и вынул доску. Он в последний раз советовал пойти ферзем Е-8. То был какой-то странный, смутный ход. Почти нелепый. И совсем не в духе Чигорина. Нелепый, странный ход, не изменявший ничего, но этим на нет сводивший самый смысл этюда. В любой игре существенен итог: победа, пораженье, пусть ничейный, но все же результат. А этот ход — он как бы вызывал у тех фигур сомнение в своем существованье. Я просидел с доской до поздней ночи. Быть может, так когда-нибудь и будут играть, но что касается меня... Простите, я не понял: говорит ли мне что-нибудь такое имя? Да. Пять лет назад мы с нею разошлись. Да, правильно: мы не были женаты. Он знал об этом? Думаю, что нет. Она бы говорить ему не стала. Что? Эта фотография? Ее я убирал перед его приходом. Нет, что вы! вам не нужно извиняться. Такой вопрос естественен, и я... Откуда мне известно об убийстве? Она мне позвонила в ту же ночь. Вот у кого взволнованный был голос!» 2 «Последний год я виделась с ним редко, но виделась. Он приходил ко мне два раза в месяц. Иногда и реже. А в октябре не приходил совсем. Обычно он предупреждал звонком заранее. Примерно за неделю. Чтоб не случилось путаницы. Я, вы знаете, работаю в театре. Там вечно неожиданности. Вдруг заболевает кто-нибудь, сбегает на киносъемку — нужно заменять. Ну, в общем, в этом духе. И к тому же — к тому ж он знал, что у меня теперь... Да, верно. Но откуда вам известно? А впрочем, это ваше амплуа. Но то, что есть теперь, ну, это, в общем, серьезно. То есть я хочу сказать, что это... Да, и несмотря на это я с ним встречалась. Как вам объяснить! Он, видите ли, был довольно странным и непохожим на других. Да, все, все люди друг на друга непохожи. Но он был непохож на всех других. Да, это в нем меня и привлекало. Когда мы были вместе, все вокруг существовать переставало. То есть все продолжало двигаться, вертеться — мир жил; и он его не заслонял. Нет! я вам говорю не о любви! Мир жил. Но на поверхности вещей — как движущихся, так и неподвижных — вдруг возникало что-то вроде пленки, вернее — пыли, придававшей им какое-то бессмысленное сходство. Так, знаете, в больницах красят белым и потолки, и стены, и кровати. Ну, вот представьте комнату мою, засыпанную снегом. Правда, странно? А вместе с тем, не кажется ли вам, что мебель только выиграла б от такой метаморфозы? Нет? А жалко. Я думала тогда, что это сходство и есть действительная внешность мира. Я дорожила этим ощущеньем. Да, именно поэтому я с ним совсем не порывала. А во имя чего, простите, следовало мне расстаться с ним? Во имя капитана? А я так не считаю. Он, конечно, серьезный человек, хоть офицер. Но это ощущенье для меня всего важнее! Разве он сумел бы мне дать его? О Господи, я только сейчас и начинаю понимать, насколько важным было для меня то ощущенье! Да, и это странно. Что именно? Да то, что я сама отныне стану лишь частичкой мира, что и на мне появится налет той патины. А я-то буду думать, что непохожа на других!.. Пока мы думаем, что мы неповторимы, мы ничего не знаем. Ужас, ужас. Простите, я налью себе вина. Вам тоже? С удовольствием. Ну что вы, я ничего не думаю! Когда и где мы познакомились? Не помню. Мне кажется, на пляже. Верно, там: в Ливадии, на санаторском пляже. А где еще встречаешься с людьми в такой дыре, как наша? Как, однако, вам все известно обо мне! Зато вам никогда не угадать тех слов, с которых наше началось знакомство. А он сказал мне: «Понимаю, как я вам противен, но...» — что было дальше, не так уж важно. Правда, ничего? Как женщина советую принять вам эту фразу на вооруженье. Что мне известно о его семье? Да ровным счетом ничего. Как будто, как будто сын был у него — но где? А впрочем, нет, я путаю: ребенок у капитана. Да, мальчишка, школьник. Угрюм; но, в общем, вылитый отец... Нет, о семье я ничего не знаю. И о знакомых тоже. Он меня ни с кем, насколько помню, не знакомил. Простите, я налью себе еще. Да, совершенно верно: душный вечер. Нет, я не знаю, кто его убил. Как вы сказали? Что вы! Это — тряпка. Сошел с ума от ферзевых гамбитов. К тому ж они приятели. Чего я не могла понять, так этой дружбы. Там, в ихнем клубе, они так дымят, что могут завонять весь Южный Берег. Нет, капитан в тот вечер был в театре. Конечно, в штатском! Я не выношу их форму. И потом мы возвращались обратно вместе. Мы его нашли в моем парадном. Он лежал в дверях. Сначала мы решили — это пьяный. У нас в парадном, знаете, темно. Но тут я по плащу его узнала: на нем был белый плащ, но весь в грязи. Да, он не пил. Я знаю это твердо; да, видимо, он полз. И долго полз. Потом? Ну, мы внесли его ко мне и позвонили в отделенье. Я? Нет — капитан. Мне было просто худо. Да, все это действительно кошмар. Вы тоже так считаете? Как странно. Ведь это — ваша служба. Вы правы: да, к этому вообще привыкнуть трудно. И вы ведь тоже человек... Простите! Я неудачно выразилась... Да, пожалуйста! Но мне не наливайте. Мне хватит. И к тому ж я плохо сплю, а утром — репетиция. Ну, разве как средство от бессонницы. Вы в этом убеждены? Тогда — один глоток. Вы правы, нынче очень, очень душно. И тяжело. И совершенно нечем дышать. И все мешает. Духота. Я задыхаюсь. Да. А вы? А вы? Вы тоже, да? А вы? А вы? Я больше — я больше ничего не знаю. Да? Я совершенно ничего не знаю. Ну что вам нужно от меня? Ну что вы... Ну что ты хочешь? А? Ну что? Ну что? Ну что?» 3 «Так вы считаете, что я обязан давать вам объяснения? Ну что ж, обязан так обязан. Но учтите: я вас разочарую, так как мне о нем известно, безусловно, меньше, чем вам. Хотя того, что мне известно, достаточно, чтобы сойти с ума. Вам, полагаю, это не грозит, поскольку вы... Да, совершенно верно: я ненавидел этого субъекта. Причины вам, я думаю, ясны. А если нет — вдаваться в объясненья бессмысленно. Тем более, что вас, в конце концов, интересуют факты. Так вот: я признаю, что ненавидел. Нет, мы с ним не были знакомы. Я — я знал, что у нее бывает кто-то. Но я не знал, кто именно. Она, конечно, ничего не говорила. Но я-то знал! Чтоб это знать, не нужно быть Шерлок Холмсом вроде вас. Вполне достаточно обычного вниманья. Тем более... Да, слепота возможна. Но вы совсем не знаете ее! Ведь если она мне не говорила об этом типе, то не для того, чтоб что-то скрыть! Ей просто не хотелось расстраивать меня. Да и скрывать там, в общем, было нечего. Она же сама призналась — я ее припер к стене, — что скоро год, как ничего уже меж ними не было... Не понял — поверил ли я ей? Ну да, поверил. Другое дело, стало ли мне легче. Возможно, вы и правы. Вам видней. Но если люди что-то говорят, то не затем, чтоб им не доверяли. По мне, уже само движенье губ существенней, чем правда и неправда: в движенье губ гораздо больше жизни, чем в том, что эти губы произносят. Вот я сказал вам, что поверил; нет! Здесь было нечто большее. Я просто увидел, что она мне говорит. (Заметьте, не услышал, но увидел!) Поймите, предо мной был человек. Он говорил, дышал и шевелился. Я не хотел считать все это ложью, да и не мог... Вас удивляет, как с таким подходом к человеку все же я ухитрился получить четыре звезды? Но это — маленькие звезды. Я начинал совсем иначе. Те, с кем начинал я, — те давно имеют большие звезды. Многие и по две. (Прибавьте к вашей версии, что я еще и неудачник; это будет способствовать ее правдоподобью.) Я, повторяю, начинал иначе. Я, как и вы, везде искал подвох. И находил, естественно. Солдаты — такой народ — все время норовят начальство охмурить... Но как-то я под Кошице, в сорок четвертом, понял, что это глупо. Предо мной в снегу лежало двадцать восемь человек, которым я не доверял, — солдаты. Что? Почему я говорю о том, что не имеет отношенья к делу? Я только отвечал на ваш вопрос. Да, я вдовец. Уже четыре года. Да, дети есть. Один ребенок, сын. Где находился вечером в субботу? В театре. А потом я провожал ее домой. Да, он лежал в парадном. Что? Как я реагировал? Никак. Конечно, я узнал его. Я видел их вместе как-то раз в универмаге. Они там что-то покупали. Я тогда и понял... Дело в том, что с ним я сталкивался изредка на пляже. Нам нравилось одно и то же место — там, знаете, у сетки. И всегда я видел у него на шее пятна... те самые, ну, знаете... Ну вот. Однажды я сказал ему — ну, что-то насчет погоды, — и тогда он быстро ко мне нагнулся и, не глядя на меня, сказал: «Мне как-то с вами неохота», и только через несколько секунд добавил: «разговаривать». При этом все время он смотрел куда-то вверх. Вот в ту минуту я, клянусь вам, мог убить его. В глазах моих стемнело, я ощутил, как заливает мозг горячая волна, и на мгновенье, мне кажется, я потерял сознанье. Когда я наконец пришел в себя, он возлежал уже на прежнем месте, накрыв лицо газетой, и на шее темнели эти самые подтеки... Да, я не знал тогда, что это — он. По счастью, я еще знаком с ней не был. Потом? Потом он, кажется, исчез: я как-то не встречал его на пляже. Потом был вечер в Доме Офицеров, и мы с ней познакомились. Потом я увидал их там, в универмаге... Поэтому его в субботу ночью я сразу же узнал. Сказать вам правду, я до известной степени был рад. Иначе все могло тянуться вечно, и всякий раз после его визитов она была немного не в себе. Теперь, надеюсь, все пойдет как надо. Сначала будет малость тяжело, но я-то знаю, что в конце концов убитых забывают. И к тому же мы, видимо, уедем. У меня есть вызов в Академию. Да, в Киев. Ее возьмут в любой театр. А сын с ней очень дружит. И, возможно, мы с ней заведем и своего ребенка. Я — хахаха — как видите, еще... Да, я имею личное оружье. Да нет, не «стечкин» — просто у меня еще с войны трофейный парабеллум. Ну да, раненье было огнестрельным». 4 «В тот вечер батя отвалил в театр, а я остался дома вместе с бабкой. Ага, мы с ней смотрели телевизор. Уроки? Так ведь то ж была суббота! Да, значит, телевизор. Про чего? Сейчас уже не помню. Не про Зорге? Ага, про Зорге! Только до конца я не смотрел — я видел это раньше. У нас была экскурсия в кино. Ну вот... С какого места я ушел? Ну, это там, где Клаузен и немцы. Верней, японцы... и потом они еще плывут вдоль берега на лодке. Да, это было после девяти. Наверно. Потому что гастроном они в субботу закрывают в десять, а я хотел мороженого. Нет, я посмотрел в окно — ведь он напротив. Да, и тогда я захотел пройтись. Нет, бабке не сказался. Почему? Она бы зарычала — ну, пальто, перчатки, шапка — в общем, все такое. Ага, был в куртке. Нет, совсем не в этой, а в той, что с капюшоном. Да, она на молнии. Да, положил в карман. Да нет, я просто знал, где ключ он прячет... Конечно, просто так! И вовсе не для хвастовства! Кому бы стал я хвастать? Да, было поздно и вообще темно. О чем я думал? Ни о чем не думал. По-моему, я просто шел и шел. Что? Как я очутился наверху? Не помню... в общем, потому что сверху спускаешься когда, перед тобой все время — гавань. И огни в порту. Да, верно, и стараешься представить, что там творится. И вообще когда уже домой — приятнее спускаться. Да, было тихо и была луна. Ну, в общем было здорово красиво. Навстречу? Нет, никто не попадался. Нет, я не знал, который час. Но «Пушкин» в субботу отправляется в двенадцать, а он еще стоял — там, на корме, салон для танцев, где цветные стекла, и сверху это вроде изумруда. Ага, и вот тогда... Чего? Да нет же! Еенный дом над парком, а его я встретил возле выхода из парка. Чего? а вообще у нас какие с ней отношения? Ну как — она красивая. И бабка так считает. И вроде ничего, не лезет в душу. Но мне-то это, в общем, все равно. Папаша разберется... Да, у входа. Ага, курил. Ну да, я попросил, а он мне не дал и потом... Ну, в общем, он мне сказал: «А ну катись отсюда» и чуть попозже — я уж отошел шагов на десять, может быть, и больше — вполголоса прибавил: «негодяй». Стояла тишина, и я услышал. Не знаю, что произошло со мной! Ага, как будто кто меня ударил. Мне словно чем-то залило глаза, и я не помню, как я обернулся и выстрелил в него! Но не попал: он продолжал стоять на прежнем месте и, кажется, курил. И я... и я... Я закричал и бросился бежать. А он — а он стоял... Никто со мною так никогда не говорил! А что, а что я сделал? Только попросил. Да, папиросу. Пусть и папиросу! Я знаю, это плохо. Но у нас почти все курят. Мне и не хотелось курить-то даже! Я бы не курил, я только подержал бы... Нет же! нет же! Я не хотел себе казаться взрослым! Ведь я бы не курил! Но там, в порту, везде огни и светлячки на рейде... И здесь бы тоже... Нет, я не могу как следует все это... Если можно, прошу вас: не рассказывайте бате! А то убьет... Да, положил на место. А бабка? Нет, она уже уснула. Не выключила даже телевизор, и там мелькали полосы... Я сразу, я сразу положил его на место и лег в кровать! Не говорите бате! Не то убьет! Ведь я же не попал! Я промахнулся! Правда? Правда? Правда?!» 5 Такой-то и такой-то. Сорок лет. Национальность. Холост. Дети — прочерк. Откуда прибыл. Где прописан. Где, когда и кем был найден мертвым. Дальше идут подозреваемые: трое. Итак, подозреваемые — трое. Вообще, сама возможность заподозрить трех человек в убийстве одного весьма красноречива. Да, конечно, три человека могут совершить одно и то же. Скажем, съесть цыпленка. Но тут — убийство. И в самом том факте, что подозренье пало на троих, залог того, что каждый был способен убить. И этот факт лишает смысла все следствие — поскольку в результате расследованья только узнаешь, кто именно; но вовсе не о том, что другие не могли... Ну что вы! Нет! Мороз по коже? Экий вздор! Но в общем способность человека совершить убийство и способность человека расследовать его — при всей своей преемственности видимой — бесспорно не равнозначны. Вероятно, это как раз эффект их близости... О да, все это грустно... Как? Как вы сказали?! Что именно само уже число лиц, на которых пало подозренье, объединяет как бы их и служит в каком-то смысле алиби? Что нам трех человек не накормить одним цыпленком? Безусловно. И, выходит, убийца не внутри такого круга, но за его пределами. Что он из тех, которых не подозреваешь?! Иначе говоря, убийца — тот, кто не имеет повода к убийству?! Да, так оно и вышло в этот раз. Да-да, вы правы... Но ведь это... это... Ведь это — апология абсурда! Апофеоз бессмысленности! Бред! Выходит, что тогда оно — логично. Постойте! Объясните мне тогда, в чем смысл жизни? Неужели в том, что из кустов выходит мальчик в куртке и начинает в вас палить?! А если, а если это так, то почему мы называем это преступленьем? И, сверх того, расследуем! Кошмар. Выходит, что всю жизнь мы ждем убийства, что следствие — лишь форма ожиданья, и что преступник вовсе не преступник, и что... Простите, мне нехорошо. Поднимемся на палубу: здесь душно... Да, это Ялта. Видите, вон там — там этот дом. Нет, чуть повыше, возле Мемориала... Как он освещен! Красиво, правда?.. Нет, не знаю сколько дадут ему. Да, все это уже не наше дело. Это — суд. Наверно ему дадут... Простите, я сейчас не в силах размышлять о наказаньи. Мне что-то душно. Ничего, пройдет. Да, в море будет несомненно легче. Ливадия? Она вон там. Да-да, та группа фонарей. Шикарно, правда? Да, хоть и ночью. Как? Я не расслышал? Да, слава Богу. Наконец плывем. «Колхида» вспенила бурун, и Ялта — с ее цветами, пальмами, огнями, отпускниками, льнущими к дверям закрытых заведений, точно мухи к зажженным лампам — медленно качнулась и стала поворачиваться. Ночь над морем отличается от ночи над всякой сушею примерно так же, как в зеркале встречающийся взгляд — от взгляда на другого человека. «Колхида» вышла в море. За кормой струился пенистый, шипящий след, и полуостров постепенно таял в полночной тьме. Вернее, возвращался к тем очертаньям, о которых нам твердит географическая карта. январь–февраль 1969

В АЛЬБОМ НАТАЛЬИ СКАВРОНСКОЙ

 Осень. Оголенность тополей раздвигает коридор аллей в нашем не-именьи. Ставни бьются друг о друга. Туч невпроворот, солнце забуксует. У ворот лужа, как расколотое блюдце. Спинка стула, платьица без плеч. Ни тебя в них больше не облечь, ни сестер, раздавшихся за лето. Пальцы со следами до-ре-ми. В бельэтаже хлопают дверьми, будто бы палят из пистолета. И моя над бронзовым узлом пятерня, как посуху — веслом. «Запираем» — кличут — «Запираем!» Не рыдай, что будущего нет. Это — тоже в перечне примет места, именуемого Раем. Запрягай же, жизнь моя сестра, в бричку яблонь серую. Пора! По проселкам, перелескам, гатям, за семь верст некрашеных и вод, к станции, туда, где небосвод заколочен досками, покатим. Ну, пошел же! Шляпу придержи да под хвост не опускай вожжи. Эх, целуйся, сталкивайся лбами! То не в церковь белую к венцу — прямо к света нашего концу, точно в рощу вместе за грибами. октябрь 1969, Коктебель

С ВИДОМ НА МОРЕ

И. Н. Медведевой

 I Октябрь. Море поутру лежит щекой на волнорезе. Стручки акаций на ветру, как дождь на кровельном железе, чечетку выбивают. Луч светила, вставшего из моря, скорей пронзителен, чем жгуч; его пронзительности вторя, на весла севшие гребцы глядят на снежные зубцы. II Покуда храбрая рука Зюйд-Веста, о незримых пальцах, расчесывает облака, в агавах взрывчатых и пальмах производя переполох, свершивший туалет без мыла пророк, застигнутый врасплох при сотворении кумира, свой первый кофе пьет уже на набережной в неглиже. III Потом он прыгает, крестясь, в прибой, но в схватке рукопашной он терпит крах. Обзаведясь в киоске прессою вчерашней, он размещается в одном из алюминиевых кресел; гниют баркасы кверху дном, дымит на горизонте крейсер, и сохнут водоросли на затылке плоском валуна. IV Затем он покидает брег. Он лезет в гору без усилий. Он возвращается в ковчег из олеандр и бугенвилей, настолько сросшийся с горой, что днище течь дает как будто, когда сквозь заросли порой внизу проглядывает бухта; и стол стоит в ковчеге том, давно покинутом скотом. V Перо. Чернильница. Жара. И льнет линолеум к подошвам... И речь бежит из-под пера не о грядущем, но о прошлом; затем что автор этих строк, чьей проницательности беркут мог позавидовать, пророк, который нынче опровергнут, утратив жажду прорицать, на лире пробует бряцать. VI Приехать к морю в несезон, помимо матерьяльных выгод, имеет тот еще резон, что это — временный, но выход за скобки года, из ворот тюрьмы. Посмеиваясь криво, пусть Время взяток не берет — Пространство, друг, сребролюбиво! Орел двугривенника прав, четыре времени поправ! VII Здесь виноградники с холма бегут темно-зеленым туком. Хозяйки белые дома здесь топят розоватым буком. Петух вечерний голосит. Крутя замедленное сальто, луна разбиться не грозит о гладь щербатую асфальта: ее и тьму других светил залив бы с легкостью вместил. VIII Когда так много позади всего, в особенности — горя, поддержки чьей-нибудь не жди, сядь в поезд, высадись у моря. Оно обширнее. Оно и глубже. Это превосходство — не слишком радостное. Но уж если чувствовать сиротство, то лучше в тех местах, чей вид волнует, нежели язвит. октябрь 1969, Коктебель

КОНЕЦ ПРЕКРАСНОЙ ЭПОХИ

 Потому что искусство поэзии требует слов, я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов второсортной державы, связавшейся с этой, — не желая насиловать собственный мозг, сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск за вечерней газетой. Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал в этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал, при содействии луж порождает эффект изобилья. Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя. Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, — это чувство забыл я. В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны, стены тюрем, пальто, туалеты невест — белизны новогодней, напитки, секундные стрелки. Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей; пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей — деревянные грелки. Этот край недвижим. Представляя объем валовой чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой, вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках. Но садятся орлы, как магнит на железную смесь. Даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках. Только рыбы в морях знают цену свободе; но их немота вынуждает нас как бы к созданью своих этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом. Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах, свойства тех и других оно ищет в сырых овощах. Кочет внемлет курантам. Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут — тут конец перспективы. То ли карту Европы украли агенты властей, то ль пятерка шестых остающихся в мире частей чересчур далека. То ли некая добрая фея надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу. Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу — да чешу котофея... То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом. Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза, паровоз с кораблем — все равно не сгоришь со стыда: как и челн на воде, не оставит на рельсах следа колесо паровоза. Что же пишут в газетах в разделе «из зала суда»? Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда, обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе, как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены; но не спит. Ибо брезговать кумполом сны продырявленным вправе. Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те времена, неспособные в общей своей слепоте отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек. Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть. Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть, чтоб спросить с тебя, Рюрик. Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика. Не по древу умом растекаться пристало пока, но плевком по стене. И не князя будить — динозавра. Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера. Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора да зеленого лавра. декабрь 1969

ДИДОНА И ЭНЕЙ

 Великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой, греческой туники, обильем складок походившей на остановившееся море. Он же смотрел в окно, и взор его сейчас был так далек от этих мест, что губы застыли, точно раковина, где таится гул, и горизонт в бокале был неподвижен. А ее любовь была лишь рыбой — может и способной пуститься в море вслед за кораблем и, рассекая волны гибким телом, возможно, обогнать его... но он — он мысленно уже ступил на сушу. И море обернулось морем слез. Но, как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер. И великий муж покинул Карфаген. Она стояла перед костром, который разожгли под городской стеной ее солдаты, и видела, как в мареве его, дрожавшем между пламенем и дымом, беззвучно рассыпался Карфаген задолго до пророчества Катона. 1969

ИЗ «ШКОЛЬНОЙ АНТОЛОГИИ» (1966–1969)

1. Э. Ларионова

 Э. Ларионова. Брюнетка. Дочь полковника и машинистки. Взглядом она напоминала циферблат. Она стремилась каждому помочь. Однажды мы лежали рядом на пляже и крошили шоколад. Она сказала, поглядев вперед, туда, где яхты не меняли галса, что если я хочу, то я могу. Она любила целоваться. Рот напоминал мне о пещерах Карса, но я не испугался. Берегу воспоминанье это, как трофей, уж на каком-то непонятном фронте отбитый у неведомых врагов. Любитель сдобных баб, запечный котофей, Д. Куликов возник на горизонте: на ней женился Дима Куликов. Она пошла работать в женский хор, а он трубит на номерном заводе. Он — этакий костистый инженер... А я все помню длинный коридор и нашу свалку с нею на комоде. И Дима — некрасивый пионер... Куда все делось? Где ориентир? И как сегодня обнаружить то, чем их ипостаси преображены? В ее глазах таился странный мир, еще самой ей непонятный. Впрочем, не понятый и в качестве жены. Жив Куликов. Я жив. Она жива. А этот мир — куда он подевался? А может, он их будит по ночам?.. И я все бормочу свои слова. Из-за стены несутся клочья вальса, и дождь шумит по битым кирпичам...

2. О. Поддобрый

 Олег Поддобрый. У него отец был тренером по фехтованью. Твердо он знал все это: выпады, укол. Он не был пожирателем сердец, но, как это бывает в мире спорта, он из офсайда забивал свой гол. Офсайд был ночью. Мать была больна, а младший брат вопил из колыбели. Олег вооружился топором. Вошел отец, и началась война. Но вовремя соседи подоспели и сына одолели вчетвером. Я помню его руки и лицо. Потом — рапиру с ручкой деревянной: мы фехтовали в кухне иногда. Он раздобыл поддельное кольцо, плескался в нашей коммунальной ванной... Мы бросили с ним школу, и тогда он поступил на курсы поваров, а я фрезеровал на «Арсенале». Он пек блины в Таврическом саду. Мы развлекались переноской дров и продавали елки на вокзале под Новый Год. Потом он, на беду, в компании с какой-то шантрапой взял магазин и получил три года. Он жарил свою пайку на костре. Освободился. Пережил запой. Работал на строительстве завода. Был, кажется, женат на медсестре. Стал рисовать. И будто бы хотел учиться на художника. Местами его пейзажи походили на — на натюрморт. Потом он залетел за фокусы с больничными листами. И вот теперь — настала тишина. Я много лет его не вижу. Сам сидел в тюрьме, но там его не встретил. Теперь я на свободе. Но и тут нигде его не вижу. По лесам он где-то бродит и вдыхает ветер. Ни кухня, ни тюрьма, ни институт не приняли его, и он исчез. Как Дед Мороз. Успев переодеться, Надеюсь, что он жив и невредим. И вот он возбуждает интерес, как остальные персонажи детства. Но больше, чем они, невозвратим.

3. Т. Зимина

 Т. Зимина, прелестное дитя. Мать — инженер, а батюшка — учетчик. Я, впрочем, их не видел никогда. Была невпечатлительна. Хотя — на ней женился пограничный летчик. Но это было позже, а беда с ней раньше приключилась. У нее был родственник. Какой-то из райкома. С машиною. А предки жили врозь. У них там было, видимо, свое. Машина — это было незнакомо. Ну, с этого там все и началось. Она переживала. Но потом дела пошли как будто на поправку. Вдали маячил сумрачный грузин. Но вдруг он угодил в казенный дом. Она же — отдала себя прилавку в большой галантерейный магазин. Белье, одеколоны, полотно — ей нравилась вся эта атмосфера, секреты и поклонники подруг. Прохожие таращатся в окно. Вдали — Дом Офицеров. Офицеры, как птицы, с массой пуговиц, вокруг. Тот летчик, возвратившись из небес, приветствовал ее за миловидность. Он сделал из шампанского салют. Замужество. Однако в ВВС ужасно уважается невинность, возводится в какой-то абсолют. И этот род схоластики виной тому, что она чуть не утопилась. Нашла уж мост, но грянула зима. Канал покрылся коркой ледяной. И вновь она к прилавку торопилась. Ресницы опушила бахрома. На пепельные волосы струит сияние неоновая люстра. Весна — и у распахнутых дверей поток из покупателей бурлит. Она стоит и в сумрачное русло глядит из-за белья, как Лорелей.

4. Ю. Сандул

 Ю. Сандул. Добродушие хорька. Мордашка, заострявшаяся к носу. Наушничал. Всегда — воротничок. Испытывал восторг от козырька. Витийствовал в уборной по вопросу, прикалывать ли к кителю значок. Прикалывал. Испытывал восторг вообще от всяких символов и знаков. Чтил титулы и звания, до слез. Любил именовать себя «физорг». Но был старообразен, как Иаков, считал своим бичом фурункулез. Подвержен был воздействию простуд, отсиживался дома в непогоду. Дрочил таблицы Брадиса. Тоска. Знал химию и рвался в институт. Но после школы загремел в пехоту, в секретные подземные войска. Теперь он что-то сверлит. Говорят, на «Дизеле». Возможно, и неточно. Но точность тут, пожалуй, ни к чему. Конечно, специальность и разряд. Но, главное, он учится заочно. И здесь мы приподнимем бахрому. Он в сумерках листает «Сопромат» и впитывает Маркса. Между прочим, такие книги вечером как раз особый источают аромат. Не хочется считать себя рабочим. Охота, в общем, в следующий класс. Он в сумерках стремится к рубежам иным. Сопротивление металла в теории приятнее. О да! Он рвется в инженеры, к чертежам. Он станет им во что бы то ни стало. Ну, как это... количество труда, прибавочная стоимость... прогресс... И вся эта схоластика о рынке... Он лезет сквозь дремучие леса. Женился бы. Но времени в обрез. И он предпочитает вечеринки, случайные знакомства, адреса. «Наш будущий — улыбка — инженер». Он вспоминает сумрачную массу и смотрит мимо девушек в окно. Он одинок на собственный манер. Он изменяет собственному классу. Быть может, перебарщиваю. Но использованье класса напрокат опаснее мужского вероломства. — Грех молодости. Кровь, мол, горяча. — Я помню даже искренний плакат по поводу случайного знакомства. Но нет ни диспансера, ни врача от этих деклассированных, чтоб себя предохранить от воспаленья. А если нам эпоха не жена, то чтоб не передать такой микроб из этого — в другое поколенье. Такая эстафета не нужна.

5. А. Чегодаев

 А. Чегодаев, коротышка, врун. Язык, к очкам подвешенный. Гримаса сомнения. Мыслитель. Обожал касаться самых задушевных струн в сердцах преподавателей — вне класса. Чем покупал. Искал и обнажал пороки наши с помощью стенной с фрейдистским сладострастием (границу меж собственным и общим не провесть). Родители, блистая сединой, доили знаменитую таблицу. Муж дочери создателя и тесть в гостиной красовались на стене и взапуски курировали детство то бачками, то патлами брады. Шли дни, и мальчик впитывал вполне полярное величье, чье соседство в итоге принесло свои плоды. Но странные. А впрочем, борода верх одержала (бледный исцелитель курсисток русских отступил во тьму): им овладела раз и навсегда романтика больших газетных литер. Он подал в Исторический. Ему не повезло. Он спасся от сетей, расставленных везде военкоматом, забился в угол. И в его мозгу замельтешила масса областей познания: Бионика и Атом, проблемы Астрофизики. В кругу своих друзей, таких же мудрецов, он размышлял о каждом варианте: какой из них эффектнее с лица. Он подал в Горный. Но в конце концов нырнул в Автодорожный, и в дисканте внезапно зазвучала хрипотца: «Дороги есть основа... Такова их роль в цивилизации... Не боги, а люди их... Нам следует расти...» Слов больше, чем предметов, и слова найдутся для всего. И для дороги. И он спешил их все произнести. Один, при росте в метр шестьдесят, без личной жизни, в сутолоке парной чем мог бы он внимание привлечь? Он дал обет, предания гласят, безбрачия — на всякий, на пожарный. Однако покровительница встреч Венера поджидала за углом в своей миниатюрной ипостаси — звезда, не отличающая ночь от полудня. Женитьба и диплом. Распределенье. В очереди к кассе объятья новых родственников: дочь! Бескрайние таджикские холмы. Машины роют землю. Чегодаев рукой с неповзрослевшего лица стирает пот оттенка сулемы, честит каких-то смуглых негодяев. Слова ушли. Проникнуть до конца в их сущность он — и выбраться по ту их сторону — не смог. Застрял по эту. Шоссе ушло в коричневую мглу обоими концами. Весь в поту, он бродит ночью голый по паркету не в собственной квартире, а в углу большой земли, которая — кругла, с неясной мыслью о зеленых листьях. Жена храпит... о Господи, хоть плачь... Идет к столу и, свесясь из угла, скрипя в душе и хорохорясь в письмах, ткет паутину. Одинокий ткач.

6. Ж. Анциферова

 Анциферова. Жанна. Сложена была на диво. В рубенсовском вкусе. В фамилии и имени всегда скрывалась офицерская жена. Курсант-подводник оказался в курсе голландской школы живописи. Да простит мне Бог, но все-таки как вещ бывает голос пионерской речи! А так мы выражали свой восторг: «Берешь все это в руки, маешь вещь!» и «Эти ноги на мои бы плечи!» ...Теперь вокруг нее — Владивосток, сырые сопки, бухты, облака. Медведица, глядящаяся в спальню, и пихта, заменяющая ель. Одна шестая вправду велика. Ложась в постель, как циркуль в готовальню, она глядит на флотскую шинель, и пуговицы, блещущие в ряд, напоминают фонари квартала и детство и, мгновение спустя, огромный, черный, мокрый Ленинград, откуда прямо с выпускного бала перешагнула на корабль шутя. Счастливица? Да. Кройка и шитье. Работа в клубе. Рейды по горящим осенним сопкам. Стирка дотемна. Да и воспоминанья у нее сливаются все больше с настоящим: из двадцати восьми своих она двенадцать лет живет уже вдали от всех объектов памяти, при муже. Подлодка выплывает из пучин. Поселок спит. И на краю земли дверь хлопает. И делается `уже от следствий расстояние причин. Бомбардировщик стонет в облаках. Хорал лягушек рвется из канавы. Позванивает горка хрусталя во время каждой стойки на руках. И музыка струится с Окинавы, журнала мод страницы шевеля.

7. А. Фролов

 Альберт Фролов, любитель тишины. Мать штемпелем стучала по конвертам на почте. Что касается отца, он пал за независимость чухны, успев продлить фамилию Альбертом, но не видав Альбертова лица. Сын гений свой воспитывал в тиши. Я помню эту шишку на макушке: он сполз на зоологии под стол, не выяснив отсутствия души в совместно распатроненной лягушке. Что позже обеспечило простор полету его мыслей, каковым он предавался вплоть до института, где он вступил с архангелом в борьбу. И вот, как согрешивший херувим, он пал на землю с облака. И тут-то он обнаружил под рукой трубу. Звук — форма продолженья тишины, подобье развевающейся ленты. Солируя, он скашивал зрачки на раструб, где мерцали, зажжены софитами, — пока аплодисменты их там не задували — светлячки. Но то бывало вечером, а днем — днем звезд не видно. Даже из колодца. Жена ушла, не выстирав носки. Старуха-мать заботилась о нем. Он начал пить, впоследствии — колоться черт знает чем. Наверное, с тоски, с отчаянья — но дьявол разберет. Я в этом, к сожалению, не сведущ. Есть и другая, кажется, шкала: когда играешь, видишь наперед на восемь тактов — ампулы ж, как светоч, шестнадцать озаряли... Зеркала дворцов культуры, где его состав играл, вбирали хмуро и учтиво черты, экземой траченые. Но потом, перевоспитывать устав, его за разложенье коллектива уволили. И, выдавив: «говно!», он, словно затухающее «ля», не сделав из дальнейшего маршрута досужих достояния очес, как строчка, что влезает на поля, вернее — доведя до абсолюта идею увольнения, исчез. * Второго января, в глухую ночь, мой теплоход ошвартовался в Сочи. Хотелось пить. Я двинул наугад по переулкам, уводившим прочь от порта к центру, и в разгаре ночи набрел на ресторацию «Каскад». Шел Новый Год. Поддельная хвоя свисала с пальм. Вдоль столиков кружился грузинский сброд, поющий «Тбилисо». Везде есть жизнь, и тут была своя. Услышав соло, я насторожился и поднял над бутылками лицо. «Каскад» был полон. Чудом отыскав проход к эстраде, в хаосе из лязга и запахов я сгорбленной спине сказал: «Альберт» и тронул за рукав; и страшная, чудовищная маска оборотилась медленно ко мне. Сплошные струпья. Высохшие и набрякшие. Лишь слипшиеся пряди, нетронутые струпьями, и взгляд принадлежали школьнику, в мои, как я в его, косившему тетради уже двенадцать лет тому назад. «Как ты здесь оказался в несезон?» Сухая кожа, сморщенная в виде коры. Зрачки — как белки из дупла. «А сам ты как?» «Я, видишь ли, Язон. Язон, застрявший на зиму в Колхиде. Моя экзема требует тепла...» Потом мы вышли. Редкие огни, небес предотвращавшие с бульваром слияние. Квартальный — осетин. И даже здесь держащийся в тени мой провожатый, человек с футляром. «Ты здесь один?» «Да, думаю, один». Язон? Навряд ли. Иов, небеса ни в чем не упрекающий, а просто сливающийся с ночью на живот и смерть... Береговая полоса, и острый запах водорослей с Оста, незримой пальмы шорохи — и вот все вдруг качнулось. И тогда во тьме на миг блеснуло что-то на причале. И звук поплыл, вплетаясь в тишину, вдогонку удалявшейся корме. И я услышал, полную печали, «Высокую-высокую луну».

* * *

 Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою любовницу — из чистой показухи. Он произнес: «Теперь она в Раю». Тогда о нем курсировали слухи, что сам он находился на краю безумия. Вранье! Я восстаю. Он был позер и даже для старухи — мамаши — я был вхож в его семью — не делал исключения. Она скитается теперь по адвокатам, в худом пальто, в платке из полотна. А те за дверью проклинают матом ее акцент и что она бедна. Несчастная, она его одна на свете не считает виноватым. Она бредет к троллейбусу. Со дна сознания всплывает мальчик, ласки стыдившийся, любивший молоко, болевший, перечитывавший сказки... И все, помимо этого, мелко! Сойти б сейчас... Но ехать далеко. Троллейбус полн. Смеющиеся маски. Грузин кричит над ухом «Сулико». И только смерть одна ее спасет от горя, нищеты и остального. Настанет май, май тыща девятьсот сего от Р. Х., шестьдесят седьмого. Фигура в белом «рак» произнесет. Она ее за ангела, с высот сошедшего, сочтет или земного. И отлетит от пересохших сот пчела, ее столь жалившая. Дни пойдут, как бы не ведая о раке. Взирая на больничные огни, мы как-то и не думаем о мраке. Естественная смерть ее сродни окажется насильственной: они — дни — движутся. И сын ее в бараке считает их, Господь его храни.

* * *

 А здесь жил Мельц. Душа, как говорят... Все было с ним до армии в порядке. Но, сняв противоатомный наряд, он обнаружил, что потеют пятки. Он тут же перевел себя в разряд больных, неприкасаемых. И взгляд его померк. Он вписывал в тетрадки свои за препаратом препарат. Тетрадки громоздились. В темноте он бешено метался по аптекам. Лекарства находились, но не те. Он льстил и переплачивал по чекам, глотал и тут же слушал в животе. Отчаивался. В этой суете он был, казалось, прежним человеком. И наконец он подошел к черте последней, как мне думалось. Но тут плюгавая соседка по квартире, по виду настоящий лилипут, взяла его за главный атрибут, еще реальный в сумеречном мире. Он всунул свою голову в хомут, и вот, не зная в собственном сортире спокойствия, он подал в институт. Нет, он не ожил. Кто-то за него науку грыз. И не преобразился. Он просто погрузился в естество и выволок того, кто мне грозился заняться плазмой, с криком «каково!?» Но вскоре, в довершение всего, он крепко и надолго заразился. И кончилось минутное родство с мальчишкой. Может, к лучшему. Он вновь болтается по клиникам без толка. Когда сестра выкачивает кровь из вены, он приходит ненадолго в себя — того, что с пятками. И бровь он морщит, словно колется иголка, способный только вымолвить, что «волка питают ноги», услыхав: «Любовь».

* * *

 А здесь жила Петрова. Не могу припомнить даже имени. Ей-Богу. Покажется, наверное, что лгу, а я — не помню. К этому порогу я часто приближался на бегу, но только дважды... Нет, не берегу как память, ибо если бы помногу, то вспомнил бы... А так вот — ни гу-гу. Верней, не так. Скорей, наоборот все было бы. Но нет и разговору о чем-то ярком... Дьявол разберет! Лишь помню, как в полуночную пору, когда ворвался муж, я — сумасброд — подобно удирающему вору, с балкона на асфальт по светофору сползал по-рачьи, задом-наперед. Теперь она в милиции. Стучит машинкою. Отжившие матроны глядят в окно. Там дерево торчит. На дереве беснуются вороны. И опись над кареткою кричит: «Расстрелянные в августе патроны». Из сумки вылезают макароны. И за стеной уборная журчит. Трагедия? О если бы. 1966(?), 1969(?)

* * *

 Я пробудился весь в поту: мне голос был — «Не все коту — сказал он — масленица. Будет — он заявил — Великий Пост. Ужо тебе прищемят хвост». Такое каждого разбудит. 1969(?)

* * *

 ...И Тебя в Вифлеемской вечерней толпе не признает никто: то ли спичкой озарил себе кто-то пушок на губе, то ли в спешке искру электричкой там, где Ирод кровавые руки вздымал, город высек от страха из жести; то ли нимб засветился, в диаметре мал, на века в неприглядном подъезде. 1969–1970(?)

ОТКРЫТКА С ТОСТОМ

Н. И.

 Желание горькое — впрямь! свернуть в вологодскую область, где ты по колхозным дворам шатаешься с правом на обыск. Все чаще ночами, с утра во мгле, под звездой над дорогой. Вокруг старики, детвора, глядящие с русской тревогой. За хлебом юриста — земель за тридевять пустишься: власти и — в общем-то — честности хмель сильней и устойчивей страсти. То судишь, то просто живешь, но ордер торчит из кармана. Ведь самый длиннейший правеж короче любви и романа. Из хлева в амбар, — за порог. Все избы, как дырки пустые под кружевом сельских дорог. Шофер посвящен в понятые. У замкнутой правды в плену, не сводишь с бескрайности глаза, лаская родную страну покрышками нового ГАЗа. Должно быть, при взгляде вперед, заметно над Тверью, над Волгой: другой вырастает народ на службе у бедности долгой. Скорей равнодушный к себе, чем быстрый и ловкий в работе, питающий в частной судьбе безжалостность к общей свободе. ...За изгородь в поле, за дом, за новую русскую ясность, бредущую в поле пустом, за долгую к ней непричастность. Мы — памятник ей, имена ее предыстории — значит: за эру, в которой она как памятник нам замаячит. Так вот: хоть я все позабыл, как водится: бедра и плечи, хоть страсть (но не меньше, чем пыл) длинней защитительной речи, однако ж из памяти вон, — хоть адреса здесь не поставлю, но все же дойдет мой поклон, куда я его ни направлю. За русскую точность, по дну пришедшую Леты, должно быть. Вернее, за птицу одну, что нынче вонзает в нас коготь. За то что... остатки гнезда... при всей ее ясности строгой... горят для нее как звезда... Да, да, как звезда над дорогой. 1969–1970

ОТРЫВОК

 Это было плаванье сквозь туман. Я сидел в пустом корабельном баре, пил свой кофе, листал роман; было тихо, как на воздушном шаре, и бутылок мерцал неподвижный ряд, не привлекая взгляд. Судно плыло в тумане. Туман был бел. В свою очередь, бывшее также белым судно (см. закон вытесненья тел) в молоко угодившим казалось мелом, и единственной черною вещью был кофе, пока я пил. Моря не было видно. В белесой мгле, спеленавшей со всех нас сторон, абсурдным было думать, что судно идет к земле — если вообще это было судном, а не сгустком тумана, как будто влил кто в молоко белил. 1969–1970

ПЕРЕД ПАМЯТНИКОМ А. С. ПУШКИНУ В ОДЕССЕ

Якову Гордину

 Не по торговым странствуя делам, разбрасывая по чужим углам свой жалкий хлам, однажды поутру с тяжелым привкусом во рту я на берег сошел в чужом порту. Была зима. Зернистый снег сек щеку, но земля была черна для белого зерна. Хрипел ревун во всю дурную мочь. Еще в парадных столбенела ночь. Я двинул прочь. О, города земли в рассветный час! Гостиницы мертвы. Недвижность чаш, незрячесть глаз слепых богинь. Сквозь вас пройти немудрено нагим, пока не грянул государства гимн. Густой туман листал кварталы, как толстой роман. Тяжелым льдом обложенный Лиман, как смолкнувший язык материка, серел, и, точно пятна потолка, шли облака. И по восставшей в свой кошмарный рост той лестнице, как тот матрос, как тот мальпост, наверх, скребя ногтем перила, скулы серебря слезой, как рыба, я втащил себя. Один как перст, как в ступе зимнего пространства пест, там стыл апостол перемены мест спиной к отчизне и лицом к тому, в чью так и не случилось бахрому шагнуть ему. Из чугуна он был изваян, точно пахана движений голос произнес: «Хана перемещеньям!» — и с того конца земли поддакнули звон бубенца с куском свинца. Податливая внешне даль, творя пред ним свою горизонталь, во мгле синела, обнажая сталь. И ощутил я, как сапог — дресва, как марширующий раз-два, тоску родства. Поди, и он здесь подставлял скулу под аквилон, прикидывая, как убраться вон, в такую же — кто знает — рань, и тоже чувствовал, что дело дрянь, куда ни глянь. И он, видать, здесь ждал того, чего нельзя не ждать от жизни: воли. Эту благодать, волнам доступную, бог русских нив сокрыл от нас, всем прочим осенив, зане — ревнив. Грек на фелюке уходил в Пирей порожняком. И стайка упырей вываливалась из срамных дверей, как черный пар, на выученный наизусть бульвар. И я там был, и я там в снег блевал. Наш нежный Юг, где сердце сбрасывало прежде вьюк, есть инструмент державы, главный звук чей в мироздании — не сорок сороков, рассчитанный на череду веков, но лязг оков. И отлит был из их отходов тот, кто не уплыл, тот, чей, давясь, проговорил «Прощай, свободная стихия» рот, чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт, где нет ворот. Нет в нашем грустном языке строки отчаянней и больше вопреки себе написанной, и после от руки сто лет копируемой. Так набегает на пляж в Ланжероне за волной волна, земле верна. 1969(?), 1970(?)

НЕДАТИРОВАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ

ЛЕСНАЯ ИДИЛЛИЯ

 I Она: Ах, любезный пастушок, у меня от жизни шок. Он: Ах, любезная пастушка, у меня от жизни — юшка. Вместе: Руки мёрзнуть. Ноги зябнуть. Не пора ли нам дерябнуть? II Она: Ох, любезный мой красавчик, у меня с собой мерзавчик. Он: Ах, любезная пастушка, у меня с собой косушка. Вместе: Славно выпить на природе, где не встретишь бюст Володи! III Она: До свиданья, девки-козы. Ворочайтеся в колхозы. Он: До свидания, буренки. Дайте мне побыть в сторонке. Вместе: Хорошо принять лекарства от судьбы и государства! IV Она: Мы уходим в глушь лесную. Брошу книжку записную. Он: Удаляемся от света. Не увижу сельсовета. Вместе: Что мы скажем честным людям? Что мы с ними жить не будем. V Он: Что мы скажем как с облавой в лес заявится легавый? Она: Что с миленком по душе жить, как Ленин, в шалаше. Он: Ах, пастушка, ты — философ! Больше нет к тебе вопросов. VI Она: Буду голой в полнолунье я купаться, как Колдунья. Он: И на зависть партизанам стану я твоим Тарзаном. Вместе: В чаще леса, гой-еси, Лучше слышно Би-Би-Си! VII Она: Будем воду без закуски мы из речки пить по-русски. Он: И питаясь всухомятку станем слушать правду-матку. Вместе: Сладко слушать заграницу, нам дающую пшеницу. VIII Она: Соберу грибов и ягод, чтобы нам хватило на год. Он: Лес, приют листов и шишек, не оставит без дровишек. Вместе: Эх, топорик дровосека крепче темени генсека! IX Она: Я в субботу дроле баню под корягою сварганю. Он: Серп и молот бесят милку. Подарю ей нож и вилку. Вместе: Гей да брезгует шершавый ради гладкого державой! X Она: А когда зима нагрянет милка дроле печкой станет. Он: В печке той мы жар раздуем. Ни черта. Перезимуем. Вместе: Говорят, чем стужа злее, тем теплее в мавзолее. XI Она: Глянь, стучит на елке дятел как стукач, который спятил. Он: Хорошо вослед вороне вдаль глядеть из-под ладони. Вместе: Елки-палки, лес густой! Нет конца одной шестой. XII Она: Ах, вдыхая запах хвои, с дролей спать приятней вдвое! Он: Хорошо дышать березой пьяный ты или тверёзый. Вместе: Если сильно пахнет тленом, это значит где-то Пленум. XIII Она: Я твоя, как вдох озона. Нас разлучит только зона. Он: Я, пастушка, твой до гроба. Если сядем, сядем оба. Вместе: Тяжелы статей скрижали. Сядем вместе. Как лежали. XIV Она: Что за мысли, в самом деле! Точно гриб поганый съели. Он: Дело в нём, в грибе поганом: В животе чекист с наганом. Вместе: Ну-ка вывернем нутро на состав Политбюро! XV Она: Славься, лес, и славься, поле! Стало лучше нашей дроле! Он: Славьтесь, кущи и опушки! Полегчало враз пастушке! Вместе: Хорошо предаться ласке после сильной нервной встряски. XVI Она: Хорошо лобзать моншера без Булата и торшера. Он: Славно слушать пенье пташки лежа в чаще на милашке. Вместе: Слава полю! Слава лесу! Нет — начальству и прогрессу.

Вместе:

С государством щей не сваришь. Если сваришь — отберёт. Но чем дальше в лес, товарищ, тем, товарищ, больше в рот. Ни иконы, ни Бердяев, ни журнал за рубежом не спасут от негодяев, пьющих нехотя Боржом. Глянь, стремленье к перемене вредно даже Ильичу. Бросить всё к едреной фене — вот, что русским по плечу. Власти нету в чистом виде. Фараону без раба и тем паче — пирамиде неизбежная труба. Приглядись, товарищ, к лесу! И особенно к листве. Не чета КПССу, листья вечно в большинстве! В чем спасенье для России? Повернуть к начальству «жэ». Волки, мишки и косые это сделали уже. Мысль нагнать четвероногих нам, имеющим лишь две, привлекательнее многих мыслей в русской голове. Бросим должность, бросим званья, лицемерить и дрожать. Не пора ль венцу созданья лапы теплые пожать?

НЕОКОНЧЕННОЕ

 Миновала зима. Весна еще далека. В саду еще не всплыли со дна три вершины в пруду. Но слишком тревожный взгляд словно паучью нить тянет к небу собрат тех, кто успели сгнить. Там небесный конвой в зоне темных аллей залил все синевой кроме двух снегирей.

* * *

 Ну, как тебе в грузинских палестинах? Грустишь ли об оставленных осинах? Скучаешь ли за нашими лесами, когда интересуешься Весами, горящими над морем в октябре? И что там море? Так же ли просторно, как в рифмах почитателя Готорна? И глубже ли, чем лужи во дворе? Ну как там? Помышляешь об отчизне? Ведь край земли еще не крайность жизни? Сам материк поддерживает то, что не в силах сделать северная почта. И эта связь доподлинно тверда, покуда еще можно на конверте поставить «Ленинград» заместо смерти. И, может быть, другие города. Считаю версты, циркули разинув. Увы, не хватит в Грузии грузинов, чтоб выложить прямую между нами. Гораздо лучше пользоваться днями и железнодорожным забытьем. Суметь бы это спутать с забываньем, прибытие — с далеким пребываньем и с собственным своим небытием.

ОСЕНЬ В НОРЕНСКОЙ

 Мы возвращаемся с поля. Ветер гремит перевёрнутыми колоколами вёдер, коверкает голые прутья ветел, бросает землю на валуны. Лошади бьются среди оглобель черными корзинами вздутых рёбер, обращают оскаленный профиль к ржавому зубью бороны. Ветер сучит замерзший щавель, пучит платки и косынки, шарит в льняных подолах старух, превращает их в тряпичные кочаны. Харкая, кашляя, глядя долу, словно ножницами по подолу, бабы стригут сапогами к дому, рвутся на свои топчаны. В складках мелькают резинки ножниц. Зрачки слезятся виденьем рожиц, гонимых ветром в глаза колхозниц, как ливень гонит подобья лиц в голые стёкла. Под боронами борозды разбегаются пред валунами. Ветер расшвыривает над волнами рыхлого поля кулигу птиц. Эти виденья — последний признак внутренней жизни, которой близок всякий возникший снаружи призрак, если его не спугнет вконец благовест ступицы, лязг тележный, вниз головой в колее колесной перевернувшийся мир телесный, реющий в тучах живой скворец. Небо темней; не глаза, но грабли первыми видят сырые кровли, вырисовывающиеся на гребне холма — вернее, бугра вдали. Три версты еще будет с лишним. Дождь панует в просторе нищем, и липнут к кирзовым голенищам бурые комья родной земли.

* * *

 Похож на голос головной убор. Верней, похож на головной убор мой голос. Верней, похоже, горловой напор топорщит на моей ушанке волос. Надстройка речи над моим умом возвышенней шнурков на мне самом, возвышеннее мягкого зверька, завязанного бантиком шнурка. Кругом снега, и в этом есть своя закономерность, как в любом капризе. Кругом снега. И только речь моя напоминает о размерах жизни. А повторить еще разок-другой «кругом снега» и не достать рукой до этих слов, произнесенных глухо — вот униженье моего треуха. Придет весна, зазеленеет глаз. И с криком птицы в облаках воскреснут. И жадно клювы в окончанья фраз они вонзят и в небесах исчезнут. Что это: жадность птиц или мороз? Иль сходство с шапкой слов? Или всерьез «кругом снега» проговорил я снова, и птицы выхватили слово, хотя совсем зазеленел мой глаз. Лесной дороги выдернутый крюк. Метет пурга весь день напропалую. Коснулся губ моих отверстый клюв, и слаще я не знаю поцелуя. Гляжу я в обознавшуюся даль, похитившую уст моих печаль взамен любви, и, расправляя плечи, машу я шапкой окрыленной речи.

* * *

 Сознанье, как шестой урок, выводит из казенных стен ребенка на ночной порог. Он тащится во тьму затем, чтоб, тучам показав перстом на тонущий в снегу погост, себя здесь осенить крестом у церкви в человечий рост. Скопленье мертвецов и птиц. Но жизни остается миг в пространстве между двух десниц и в стороны от них. От них. Однако же, стремясь вперед, так тяжек напряженный взор, так сердце сдавлено, что рот не пробует вдохнуть простор. И только за спиною сад покинуть неизвестный край зовет его, как путь назад, знакомый, как собачий лай. Да в тучах из холодных дыр луна старается блеснуть, чтоб подсказать, что в новый мир забор указывает путь.

1970

SCIENCE FICTION[6]

 Тыльная сторона светила не горячей слезящих мои зрачки его лицевых лучей; так же оно слепит неизвестных зевак через стеклянную дверь с литерами ЕФАК. Лысеющий человек — или, верней, почти, человек без пальто, зажмуриваясь, к пяти литрам крови своей, опираясь на стойку, присоединяет полный стакан вина. И, скорбя, что миры, вбирающие лучи солнца, жителям их видимы лишь в ночи, озирает он тень, стоящую за спиной; но неземная грусть быстротечней земной. 15 января 1970, Ялта

ПЕСНЯ О КРАСНОМ СВИТЕРЕ

Владимиру Уфлянду

 В потетеле английской красной шерсти я не бздюм крещенских холодов нашествия, и будущее за Шексной, за Воркслою теперь мне видится одетым в вещь заморскую. Я думаю: обзаведись валютою, мы одолели бы природу лютую. Я вижу гордые строенья с ванными, заполненными до краев славянами, и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными, чтобы не связываться зря с крещеными, чьи нравы строгие и рук в лицо сование смягчает тайное голосование. Там в клубе, на ночь глядя, одноразовый перекрывается баян пластинкой джазовой, и девки щурятся там, отдышался чтобы я, дырявый от расстрелов воздух штопая. Там днем ученые снимают пенку с опытов, И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов, зане от них пошла доходов астрономия, и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я. Вот, думаю, во что все это выльется. Но если вдруг начнет хромать кириллица от сильного избытка вещи фирменной, приникни, серафим, к устам и вырви мой, чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою, в которых Азию легко смешать с Европою, он трепыхался, поджидая басурманина, как флаг, оставшийся на льдине от Папанина. 9(?) февраля 1970[7]

ПАМЯТИ ПРОФЕССОРА БРАУДО

 Люди редких профессий редко, но умирают, уравнивая свой труд с прочими. Землю роют люди прочих профессий, и родственники назавтра выглядят, как природа, лишившаяся ихтиозавра. Март — черно-белый месяц, и зренье в марте приспособляется легче к изображенью смерти; снег, толчея колес, и поднимает ворот бредущий за фотоснимком, едущим через город. Голос из телефона за полночь вместо фразы по проволоке передает как ожерелье слезы; это — немой клавир, и на рычаг надавишь, ибо для этих нот не существует клавиш. Переводя иглу с гаснущего рыданья, тикает на стене верхнего «до» свиданья, в опустевшей квартире, ее тишине на зависть, крутится в темноте с вечным молчаньем запись. 17 марта 1970

РАЗГОВОР С НЕБОЖИТЕЛЕМ

 Здесь, на земле, где я впадал то в истовость, то в ересь, где жил, в чужих воспоминаньях греясь, как мышь в золе, где хуже мыши глодал петит родного словаря, тебе чужого, где, благодаря тебе, я на себя взираю свыше, уже ни в ком не видя места, коего глаголом коснуться мог бы, не владея горлом, давясь кивком звонкоголосой падали, слюной кропя уста взамен кастальской влаги, кренясь Пизанской башнею к бумаге во тьме ночной, тебе твой дар я возвращаю — не зарыл, не пропил; и, если бы душа имела профиль, ты б увидал, что и она всего лишь слепок с горестного дара, что более ничем не обладала, что вместе с ним к тебе обращена. Не стану жечь тебя глаголом, исповедью, просьбой, проклятыми вопросами — той оспой, которой речь почти с пелен заражена — кто знает? — не тобой ли; надежным то есть образом от боли ты удален. Не стану ждать твоих ответов, Ангел, поелику столь плохо представляемому лику, как твой, под стать, должно быть, лишь молчанье — столь просторное, что эха в нем не сподобятся ни всплески смеха, ни вопль: «Услышь!» Вот это мне и блазнит слух, привыкший к разнобою, и облегчает разговор с тобою наедине. В Ковчег птенец, не возвратившись, доказует то, что вся вера есть не более, чем почта в один конец. Смотри ж, как наг и сир, жлоблюсь о Господе, и это одно тебя избавит от ответа. Но это — подтверждение и знак, что в нищете влачащий дни не устрашится кражи, что я кладу на мысль о камуфляже. Там, на кресте не возоплю: «Почто меня оставил?!» Не превращу себя в благую весть! Поскольку боль — не нарушенье правил: страданье есть способность тел, и человек есть испытатель боли. Но то ли свой ему неведом, то ли ее предел. * Здесь, на земле, все горы — но в значении их узком — кончаются не пиками, но спуском в кромешной мгле, и, сжав уста, стигматы завернув свои в дерюгу, идешь на вещи по второму кругу, сойдя с креста. Здесь, на земле, от нежности до умоисступленья все формы жизни есть приспособленье. И в том числе взгляд в потолок и жажда слиться с Богом, как с пейзажем, в котором нас разыскивает, скажем, один стрелок. Как на сопле, все виснет на крюках своих вопросов, как вор трамвайный, бард или философ — здесь, на земле, из всех углов несет, как рыбой, с одесной и с левой слиянием с природой или с девой и башней слов! Дух-исцелитель! Я из бездонных мозеровских блюд так нахлебался варева минут и римских литер, что в жадный слух, который прежде не был привередлив, не входят щебет или шум деревьев — я нынче глух. О нет, не помощь зову твою, означенная высь! Тех нет объятий, чтоб не разошлись как стрелки в полночь. Не жгу свечи, когда, разжав железные объятья, будильники, завернутые в платья, гремят в ночи! И в этой башне, в правнучке вавилонской, в башне слов, все время недостроенной, ты кров найти не дашь мне! Такая тишь там, наверху, встречает златоротца, что, на чердак карабкаясь, летишь на дно колодца. Там, наверху — услышь одно: благодарю за то, что ты отнял все, чем на своем веку владел я. Ибо созданное прочно, продукт труда есть пища вора и прообраз Рая, верней — добыча времени: теряя (пусть навсегда) что-либо, ты не смей кричать о преданной надежде: то Времени, невидимые прежде, в вещах черты вдруг проступают, и теснится грудь от старческих морщин; но этих линий — их не разгладишь, тающих как иней, коснись их чуть. Благодарю... Верней, ума последняя крупица благодарит, что не дал прилепиться к тем кущам, корпусам и словарю, что ты не в масть моим задаткам, комплексам и форам зашел — и не предал их жалким формам меня во власть. * Ты за утрату горазд все это отомщеньем счесть, моим приспособленьем к циферблату, борьбой, слияньем с Временем — Бог весть! Да полно, мне ль! А если так — то с временем неблизким, затем что чудится за каждым диском в стене — туннель. Ну что же, рой! Рой глубже и, как вырванное с мясом, шей сердцу страх пред грустною порой, пред смертным часом. Шей бездну мук, старайся, перебарщивай в усердьи! Но даже мысль — о как его! — бессмертьи есть мысль об одиночестве, мой друг. Вот эту фразу хочу я прокричать и посмотреть вперед — раз перспектива умереть доступна глазу — кто издали откликнется? Последует ли эхо? Иль ей и там не встретится помеха, как на земли? Ночная тишь... Стучит башкой об стол, заснув, заочник. Кирпичный будоражит позвоночник печная мышь. И за окном толпа деревьев в деревянной раме, как легкие на школьной диаграмме, объята сном. Все откололось... И время. И судьба. И о судьбе... Осталась только память о себе, негромкий голос. Она одна. И то — как шлак перегоревший, гравий, за счет каких-то писем, фотографий, зеркал, окна, — исподтишка... и горько, что не вспомнить основного! Как жаль, что нету в Христианстве бога — пускай божка — воспоминаний, с пригоршней ключей от старых комнат — идолища с ликом старьевщика — для коротанья слишком глухих ночей. Ночная тишь. Вороньи гнезда, как каверны в бронхах. Отрепья дыма роются в обломках больничных крыш. Любая речь безадресна, увы, об эту пору — чем я сумел, друг-небожитель, спору нет, пренебречь. Страстная. Ночь. И вкус во рту от жизни в этом мире, как будто наследил в чужой квартире и вышел прочь! И мозг под током! И там, на тридевятом этаже горит окно. И, кажется, уже не помню толком, о чем с тобой витийствовал — верней, с одной из кукол, пересекающих полночный купол. Теперь отбой, и невдомек, зачем так много черного на белом? Гортань исходит грифелем и мелом, и в ней — комок не слов, не слез, но странной мысли о победе снега — отбросов света, падающих с неба, — почти вопрос. В мозгу горчит, и за стеною в толщину страницы вопит младенец, и в окне больницы старик торчит. Апрель. Страстная. Все идет к весне. Но мир еще во льду и в белизне. И взгляд младенца, еще не начинавшего шагов, не допускает таянья снегов. Но и не деться от той же мысли — задом наперед — в больнице старику в начале года: он видит снег и знает, что умрет до таянья его, до ледохода. март–апрель 1970

* * *

А. Кушнеру

 Ничем, Певец, твой юбилей мы не отметим, кроме лести рифмованной, поскольку вместе давно не видим двух рублей. Суть жизни все-таки в вещах. Без них — ни холодно, ни жарко. Гость, приходящий без подарка, как сигарета натощак. Подобный гость дерьмо и тварь сам по себе. Тем паче, в массе. Но он — герой, когда в запасе имеет кой-какой словарь. Итак, приступим. Впрочем, речь такая вещь, которой, Саша, когда б не эта бедность наша, мы предпочли бы пренебречь. Мы предпочли бы поднести перо Монтеня, скальпель Вовси, скальп Вознесенского, а вовсе не оду, Господи прости. Вообще, не свергни мы царя и твердые имей мы деньги, дарили б мы по деревеньке Четырнадцатого сентября. Представь: имение в глуши, полсотни душ, все тихо, мило; прочесть стишки иль двинуть в рыло равно приятно для души. А девки! девки как одна. Или одна на самом деле. Прекрасна во поле, в постели да и как Муза не дурна. Но это грезы. Наяву ты обладатель неименья в вонючем Автово, — каменья, напоминающий ботву гнилой капусты небосвод, заводы, фабрики, больницы и золотушные девицы, и в лужах радужный тавот. Не слышно даже петуха. Ларьки, звучанье похабели. Приходит мысль о Коктебеле — но там болезнь на букву «Х». Паршивый мир, куда ни глянь. Куда поскачем, конь крылатый? Везде дебил иль соглядатай или талантливая дрянь. А эти лучшие умы: Иосиф Бродский, Яков Гордин — на что любой из них пригоден? Спасибо, не берут взаймы. Спасибо, поднесли стишок. А то могли бы просто водку глотать и драть без толку глотку, у ближних вызывая шок. Нет, европейцу не понять, что значит жить в Петровом граде, писать стихи пером в тетради и смрадный воздух обонять. Довольно, впрочем. Хватит лезть в твою нам душу, милый Саша. Хотя она почти как наша. Но мы же обещали лесть, а получилось вон что. Нас какой-то бес попутал, видно, и нам, конечно, Саша, стыдно, а ты — ты думаешь сейчас: спустить бы с лестницы их всех, задернуть шторы, снять рубашку, достать перо и промокашку, расположиться без помех и так начать без суеты, не дожидаясь вдохновенья: «я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты». сентябрь 1970[8]

НА 22-е ДЕКАБРЯ 1970 ГОДА ЯКОВУ ГОРДИНУ ОТ ИОСИФА БРОДСКОГО

 Сегодня масса разных знаков — и в небесах, и на воде — сказали мне, что быть беде: что я напьюсь сегодня, Яков. Затем, что день прохладный сей есть твоего рожденья дата (о чем, конечно, в курсе Тата и малолетний Алексей). И я схватил, мой друг, едва отбросив утром одеяло, газету «Правда». Там стояло под словом «Правда» — Двадцать Два. Ура! — воскликнул я. — Ура! Я снова вижу цифры эти! И ведь не где-нибудь: в газете! Их не было еще вчера. Пусть нету в скромных цифрах сих торжественности (это ясно), но их тождественность прекрасна и нет соперничества в них! Их равнозначность хороша! И я скажу, друг Яков, смело, что первая есть как бы тело, вторая, следственно, душа. К чему бросать в былое взгляд и доверять слепым приметам? К тому же, это было летом и двадцать девять лет назад. А ты родился до войны. Зимой. Пускай твой день рожденья на это полусовпаденье глядит легко, со стороны. Не опускай, друг Яков, глаз! Ни в чем на свете нету смысла. И только наши, Яков, числа живут до нас и после нас. При нас — отчасти... Жизнь сложна. Сложны в ней даже наслажденья. Затем она лишь и нужна, чтоб праздновать в ней день рожденья! Зачем еще? Один твердит: цель жизни — слава и богатство. Но слава — дым, богатство — гадство. Твердящий так — живым смердит. Другой мечтает жить в глуши, бродить в полях и все такое. Он утверждает: цель — в покое и в равновесии души. А я скажу, что это — вздор. Пошел он с этой целью к черту! Когда вблизи кровавят морду, куда девать спокойный взор? И даже если не вблизи, а вдалеке? И даже если сидишь в тепле в удобном кресле, а кто-нибудь сидит в грязи? Все это жвачка: смех и плач, «мы правы, ибо мы страдаем». И быть не меньшим негодяем бедняк способен, чем богач. И то, и это — скверный бред: стяжанье злата, равновесья. Я — homo sapiens, и весь я противоречий винегрет. Добро и Зло суть два кремня, и я себя подвергну риску, но я скажу: союз их искру рождает на предмет огня. Огонь же — рвется от земли, от Зла, Добра и прочей швали, почти всегда по вертикали, как это мы узнать могли. Я не скажу, что это — цель. Еще сравнят с воздушным шаром. Но нынче я охвачен жаром! Мне сильно хочется отсель! То свойства Якова во мне — его душа и тело или две цифры — все воспламенили! Боюсь, распространюсь вовне. Опасность эту четко зря, хочу иметь вино в бокале! Не то рванусь по вертикали Двадцать Второго декабря! Горю! Но трезво говорю: Твое здоровье, Яков! С Богом! Да-с, мы обязаны во многом Природе и календарю. Игра. Случайность. Может быть, слепой природы самовластье. Но разве мы такое счастье смогли бы логикой добыть? Жаме! Нас мало, господа, и меньше будет нас с годами. Но, дни влача в тюрьме, в бедламе, мы будем праздновать всегда сей праздник! Прочие — мура. День этот нами изберется днем Добродушья, Благородства — Днем Качеств Гордина — Ура! 1970

ДЕБЮТ

 1 Сдав все экзамены, она к себе в субботу пригласила друга; был вечер, и закупорена туго была бутылка красного вина. А воскресенье началось с дождя; и гость, на цыпочках прокравшись между скрипучих стульев, снял свою одежду с непрочно в стену вбитого гвоздя. Она достала чашку со стола и выплеснула в рот остатки чая. Квартира в этот час еще спала. Она лежала в ванне, ощущая всей кожей облупившееся дно, и пустота, благоухая мылом, ползла в нее, через еще одно отверстие, знакомящее с миром. 2 Дверь тихо притворившая рука была — он вздрогнул — выпачкана; пряча ее в карман, он услыхал, как сдача с вина плеснула в недрах пиджака. Проспект был пуст. Из водосточных труб лилась вода, сметавшая окурки. Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки, и почему-то вдруг с набрякших губ сорвалось слово (Боже упаси от всякого его запечатленья), и если б тут не подошло такси, остолбенел бы он от изумленья. Он раздевался в комнате своей, не глядя на припахивавший потом ключ, подходящий к множеству дверей, ошеломленный первым оборотом. 1970

ДЕРЕВО

 Бессмысленное, злобное, зимой безлиственное, стадии угля достигнувшее колером, самой природой предназначенное для отчаянья, — которого объем никак не калькулируется, — но в слепом повиновении своем уже переборщившее, оно, ушедшее корнями в перегной из собственных же листьев и во тьму — вершиною, стоит передо мной, как символ всепогодности, к чему никто не призывал нас, несмотря на то, что всем нам свойственна пора, когда различья делаются зря для солнца, для звезды, для топора. 1970

НЕОКОНЧЕННОЕ

 Друг, тяготея к скрытым формам лести невесть кому — как трезвый человек тяжелым рассуждениям о смерти предпочитает толки о болезни — я, загрязняя жизнь как черновик дальнейших снов, твой адрес на конверте своим гриппозным осушаю паром, чтоб силы заразительной достичь смогли мои химические буквы и чтоб, прильнувший к паузам и порам сырых листов, я все-таки опричь пейзажа зимней черноморской бухты, описанной в дальнейшем, воплотился в том экземпляре мира беловом, где ты, противодействуя насилью чухонской стужи веточкою тирса, при ощущеньи в горле болевом полощешь рот аттическою солью. Зима перевалила через горы как альпинист с тяжелым рюкзаком, и снег лежит на чахлой повилике, как в ожидании Леандра Геро, зеленый Понт соленым языком лобзает полы тающей туники, но дева ждет и не меняет позы. Азийский ветер, загасив маяк на башне в Сесте, хлопает калиткой и на ночь глядя баламутит розы, в саду на склоне впавшие в столбняк, грохочет опрокинувшейся лейкой вниз по ступенькам, мимо цинерарий, знак восклицанья превращая в знак вопроса, гнет акацию; две кошки, составившие весь мой бестиарий, ныряют в погреб, и терзает звук в пустом стакане дребезжащей ложки. Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос. Такое впечатленье, что пловец не там причалил и бредет задами к возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь, в соседнем доме генерал-вдовец спускает пса. А в следующем доме в окне торчит заряженное дробью ружье. И море далеко внизу ломает свои ребра дышлом мола, захлестывая гривой всю оглоблю. И сад стреножен путами лозы. И чувствуя отсутствие глагола для выраженья невозможной мысли о той причине, по которой нет Леандра, Геро — или снег, что то же, сползает в воду, и ты видишь после как озаряет медленный рассвет ее дымящееся паром ложе. Но это ветреная ночь, а ночи различны меж собою, как и дни. И все порою выглядит иначе. Порой так тихо, говоря короче, что слышишь вздохи камбалы на дне, что достигает пионерской дачи заморский скрип турецкого матраса. Так тихо, что далекая звезда, мерцающая в виде компромисса с чернилами ночного купороса, способна слышать шорохи дрозда в зеленой шевелюре кипариса. И я, который пишет эти строки, в негромком скрипе вечного пера, ползущего по клеткам в полумраке, совсем недавно метивший в пророки, я слышу голос своего вчера, и волосы мои впадают в руки. Друг, чти пространство! Время не преграда вторженью стужи и гуденью вьюг. Я снова убедился, что природа верна себе и, обалдев от гуда, я бросил Север и бежал на Юг в зеленое, родное время года. 1970

ЖЕЛТАЯ КУРТКА

 Подросток в желтой куртке, привалясь к ограде, а точней — к орущей пасти мадам Горгоны, созерцает грязь проезжей части. В пустых его зрачках сквозит — при всей отчужденности их от мыслей лишних — унынье, с каковым Персей смотрел на то, что превратил в булыжник. Лодыжки, восклицания девиц, спешащих прочь, не оживляют взгляда; но вот комочки желтых ягодиц ожгла сквозь брюки холодом ограда, он выпрямляется и, миг спустя, со лба отбрасывая пряди, кидается к автобусу — хотя жизнь позади длиннее жизни сзади. Прохладный день. Сырое полотно над перекрестком. Схожее с мишенью размазанное желтое пятно; подвижное, но чуждое движенью. 1970

МУЖИК И ЕНОТ (Басня)

 Мужик, гуляючи, забрел в дремучий бор, где шел в тот миг естественный отбор. Животные друг другу рвали шерсть, крушили ребра, грызли глотку, сражаясь за сомнительную честь покрыть молодку, чей задик замшевый маячил вдалеке. Мужик, порывшись в ладном сюртуке, достал блокнот и карандашик, без которых он не выходил из дома, и, примостясь на жертвах бурелома, взялся описывать процесс: Сильнейший побеждал. Слабейший — нет. И как бы узаконивая это, над лесом совершался ход планет; и с помощью их матового света, Мужик природу зорко наблюдал, и над бумагой карандаш летал, в систему превращая кавардак. А в это время мимо шел Енот, он заглянул в исписанный блокнот и молвил так: «Конечно, победитель победил, и самку он потомством наградил. Так на зверином повелось веку. Но одного не понимаю я: как все-таки не стыдно Мужику примеры брать у дикого зверья? В подобном рассмотрении вещей есть нечто обезьянье, ей-же-ей». Мужик наш был ученым мужиком, но с языком животных не знаком, и на Енота искреннюю речь ответил только пожиманьем плеч. Затем он встал и застегнул сюртук. Но слова «обезьянье» странный звук застрял в мозгу. И он всегда, везде употреблял его в своем труде, принесшем ему вскоре торжество и чтимом нынче, как Талмуд. Что интереснее всего, так это то, что за подобный труд ему, хоть он был стар и лыс, никто гортань не перегрыз. 1970

ПЕНЬЕ БЕЗ МУЗЫКИ

F. W.

 Когда ты вспомнишь обо мне в краю чужом — хоть эта фраза всего лишь вымысел, а не пророчество, о чем для глаза, вооруженного слезой, не может быть и речи: даты из омута такой лесой не вытащишь — итак, когда ты за тридевять земель и за морями, в форме эпилога (хоть повторяю, что слеза, за исключением былого, все уменьшает) обо мне вспомянешь все-таки в то Лето Господне и вздохнешь — о не вздыхай! — обозревая это количество морей, полей, разбросанных меж нами, ты не заметишь, что толпу нулей возглавила сама. В гордыне твоей иль в слепоте моей все дело, или в том, что рано об этом говорить, но ей- же Богу, мне сегодня странно, что, будучи кругом в долгу, поскольку ограждал так плохо тебя от худших бед, могу от этого избавить вздоха. Грядущее есть форма тьмы, сравнимая с ночным покоем. В том будущем, о коем мы не знаем ничего, о коем, по крайности, сказать одно сейчас я в состояньи точно: что порознь нам суждено с тобой в нем пребывать, и то, что оно уже настало — рев метели, превращенье крика в глухое толковище слов есть первая его улика — в том будущем есть нечто, вещь, способная утешить или — настолько-то мой голос вещ! — занять воображенье в стиле рассказов Шахразады, с той лишь разницей, что это больше посмертный, чем весьма простой страх смерти у нее — позволь же сейчас, на языке родных осин, тебя утешить; и да пусть тени на снегу от них толпятся как триумф Эвклида. * Когда ты вспомнишь обо мне, дня, месяца, Господня Лета такого-то, в чужой стране, за тридевять земель — а это гласит о двадцати восьми возможностях — и каплей влаги зрачок вооружишь, возьми перо и чистый лист бумаги и перпендикуляр стоймя восставь, как небесам опору, меж нашими с тобой двумя — да, точками: ведь мы в ту пору уменьшимся и там, Бог весть, невидимые друг для друга, почтем еще с тобой за честь слыть точками; итак, разлука есть проведение прямой, и жаждущая встречи пара любовников — твой взгляд и мой — к вершине перпендикуляра поднимется, не отыскав убежища, помимо горних высот, до ломоты в висках; и это ли не треугольник! Рассмотрим же фигуру ту, которая в другую пору заставила бы нас в поту холодном пробуждаться, полу- безумных лезть под кран, дабы рассудок не спалила злоба; и если от такой судьбы избавлены мы были оба — от ревности, примет, комет, от приворотов, порч, снадобья — то, видимо, лишь на предмет черчения его подобья. Рассмотрим же. Всему свой срок, поскольку теснота, незрячесть объятия — сама залог незримости в разлуке — прячась друг в друге, мы скрывались от пространства, положив границей ему свои лопатки — вот оно и воздает сторицей предательству; возьми перо и чистую бумагу — символ пространства — и, представив про- порцию — а нам по силам представить все пространство: наш мир все же ограничен властью Творца: пусть не наличьем страж заоблачных, так чьей-то страстью заоблачной — представь же ту пропорцию прямой, лежащей меж нами — ко всему листу и, карту подстелив для вящей подробности, разбей чертеж на градусы, и в сетку втисни длину ее — и ты найдешь зависимость любви от жизни. Итак, пускай длина черты известна нам, а нам известно, что это — как бы вид четы, пределов тех, верней, где места свиданья лишена она, и ежели сия оценка верна (она, увы, верна), то перпендикуляр, из центра восставленный, есть сумма сих пронзительных двух взглядов; и на основе этой силы их находится его вершина в пределах стратосферы — вряд ли суммы наших взглядов хватит на большее; а каждый взгляд, к вершине обращенный, — катет. Так двух прожекторов лучи, исследуя враждебный хаос, находят свою цель в ночи, за облаком пересекаясь; но цель их — не мишень солдат: она для них сама — услуга, как зеркало, куда глядят не смеющие друг на друга взглянуть; итак, кому ж, как не мне, катету, незриму, нему, доказывать тебе вполне обыденную теорему обратную, где, муча глаз доказанных обильем пугал, жизнь требует найти от нас то, чем располагаем: угол. Вот то, что нам с тобой ДАНО. Надолго. Навсегда. И даже пускай в неощутимой, но в материи. Почти в пейзаже. Вот место нашей встречи. Грот заоблачный. Беседка в тучах. Приют гостеприимный. Род угла; притом, один из лучших хотя бы уже тем, что нас никто там не застигнет. Это лишь наших достоянье глаз, верх собственности для предмета. За годы, ибо негде до — до смерти нам встречаться боле, мы это обживем гнездо, таща туда по равной доле скарб мыслей одиноких, хлам невысказанных слов — все то, что мы скопим по своим углам; и рано или поздно точка указанная обретет почти материальный облик, достоинство звезды и тот свет внутренний, который облак не застит — ибо сам Эвклид при сумме двух углов и мрака вокруг еще один сулит; и это как бы форма брака. Вот то, что нам с тобой дано. Надолго. Навсегда. До гроба. Невидимы друг другу. Но оттуда обозримы оба так будем и в ночи и днем, от Запада и до Востока, что мы, в конце концов, начнем от этого зависеть ока всевидящего. Как бы явь на тьму ни налагала арест, возьми его сейчас и вставь в свой новый гороскоп, покамест всевидящее око слов не стало разбирать. Разлука есть сумма наших трех углов, а вызванная ею мука есть форма тяготенья их друг к другу; и она намного сильней подобных форм других. Уж точно, что сильней земного. * Схоластика, ты скажешь. Да, схоластика и в прятки с горем лишенная примет стыда игра. Но и звезда над морем — что есть она как не (позволь так молвить, чтоб высокий в этом не узрила ты штиль) мозоль, натертая в пространстве светом? Схоластика. Почти. Бог весть. Возможно. Усмотри в ответе согласие. А что не есть схоластика на этом свете? Бог ведает. Клонясь ко сну, я вижу за окном кончину зимы; и не найти весну: ночь хочет удержать причину от следствия. В моем мозгу какие-то квадраты, даты, твоя или моя к виску прижатая ладонь... Когда ты однажды вспомнишь обо мне, окутанную вспомни мраком, висящую вверху, вовне, там где-нибудь, над Скагерраком, в компании других планет, мерцающую слабо, тускло, звезду, которой, в общем, нет. Но в том и состоит искусство любви, вернее, жизни — в том, чтоб видеть, чего нет в природе, и в месте прозревать пустом сокровища, чудовищ — вроде крылатых женогрудых львов, божков невероятной мощи, вещающих судьбу орлов. Подумай же, насколько проще творения подобных тел, плетения их оболочки и прочих кропотливых дел — вселение в пространство точки! Ткни пальцем в темноту. Невесть куда. Куда укажет ноготь. Не в том суть жизни, что в ней есть, но в вере в то, что в ней должно быть. Ткни пальцем в темноту — туда, где в качестве высокой ноты должна была бы быть звезда; и, если ее нет, длинноты, затасканных сравнений лоск прости: как запоздалый кочет, униженный разлукой мозг возвыситься невольно хочет. 1970

СОНЕТ

E. R.

 Сначала вырастут грибы. Потом пройдут дожди. Дай Бог, чтоб кто-нибудь под этими дождями смог промокнуть. Во всяком случае, еще не раз здесь, в матовом чаду полуподвальной кофейни, где багровые юнцы невесть чего ждут от своих красавиц, а хор мужчин, записанный на пленку, похабно выкликает имя той, которую никто уже вовеки под эти своды не вернет, — не раз еще, во всяком случае, я буду сидеть в своем углу и без тоски прикидывать, чем кончится все это. 1970, Ялта

СТРАХ

 Вечером входишь в подъезд, и звук шагов тебе самому страшен настолько, что твой испуг одушевляет тьму. Будь ты другим и имей черты другие, и, пряча дрожь, по лестнице шел бы такой как ты, ты б уже поднял нож. Но здесь только ты; и когда с трудом ты двери своей достиг, ты хлопаешь ею — и в грохоте том твой предательский крик. 1970

* * *

 — Ты знаешь, сколько Сидорову лет? — — Который еще Сидоров? — Да брось ты! Который приезжал к Петрову в гости. На «Волге». — Этот старый драндулет? — — Напрасно ты валяешь дурака. Все наши так и вешаются бабы ему на шею... Сколько ты дала бы ему? — Я не дала бы... сорока. — — Какой мужик! и сорока-то нет, а все уже: машина и квартира. Мне все дыханье аж перехватило, когда вошел он в Колькин кабинет. — — Чего он с Николаем? — Чертежи. Какие-то конструкции... а в профиль он как киноактер. — Обычный кобель, всех дел, что на колесах. — Не скажи... — — Ты лучше бы смотрела за своим! В чем ходит! Отощал! — Поедет в отпуск, там нагуляет. — А чего ваш отпрыск, племяш мой то есть? — Навязался с ним. Пойми, мне нужен Сидоров. Он весь... — Ты просто сука. — Сука я, не сука, но, как завижу Сидорова, сухо и горячо мне делается здесь. 1970

ЧАЕПИТИЕ

 «Сегодня ночью снился мне Петров. Он, как живой, стоял у изголовья. Я думала спросить насчет здоровья, но поняла бестактность этих слов». Она вздохнула и перевела взгляд на гравюру в деревянной рамке, где человек в соломенной панамке сопровождал угрюмого вола. Петров женат был на ее сестре, но он любил свояченицу, в этом сознавшись ей, он позапрошлым летом, поехав в отпуск, утонул в Днестре. Вол. Рисовое поле. Небосвод. Погонщик. Плуг. Под бороздою новой — как зернышки: «На память Ивановой» и вовсе неразборчивое: «от...» Чай выпит. Я встаю из-за стола. В ее зрачке поблескивает точка звезды — и понимание того, что воскресни он, она б ему дала. Она спускается за мной во двор и обращает скрытый поволокой, верней, вооруженный ею взор к звезде, математически далекой. 1970

AQUA VITA NUOVA

F. W.

 Шепчу «прощай» неведомо кому. Не призраку же, право, твоему, затем что он, поддакивать горазд, в ответ пустой ладони не подаст. И в этом как бы новая черта: триумф уже не голоса, но рта, как рыбой раскрываемого для беззвучно пузырящегося «ля». Аквариума признанный уют, где слез не льют и песен не поют, где в воздухе повисшая рука приобретает свойства плавника. Итак тебе, преодолевшей вид конечности сомкнувших нереид, из наших вод выпрастывая бровь, пишу о том, что холодеет кровь, что плотность боли площадь мозжечка переросла. Что память из зрачка не выколоть. Что боль, заткнувши рот, на внутренние органы орет. 1970

POST AETATEM NOSTRAM[9]

А. Я. Сергееву

 I «Империя — страна для дураков». Движенье перекрыто по причине приезда Императора. Толпа теснит легионеров, песни, крики; но паланкин закрыт. Объект любви не хочет быть объектом любопытства. В пустой кофейне позади дворца бродяга-грек с небритым инвалидом играют в домино. На скатертях лежат отбросы уличного света, и отголоски ликованья мирно шевелят шторы. Проигравший грек считает драхмы; победитель просит яйцо вкрутую и щепотку соли. В просторной спальне старый откупщик рассказывает молодой гетере, что видел Императора. Гетера не верит и хохочет. Таковы прелюдии у них к любовным играм. II Дворец Изваянные в мраморе сатир и нимфа смотрят в глубину бассейна, чья гладь покрыта лепестками роз. Наместник, босиком, собственноручно кровавит морду местному царю за трех голубок, угоревших в тесте (в момент разделки пирога взлетевших, но тотчас же попадавших на стол). Испорчен праздник, если не карьера. Царь молча извивается на мокром полу под мощным, жилистым коленом Наместника. Благоуханье роз туманит стены. Слуги безучастно глядят перед собой, как изваянья. Но в гладком камне отраженья нет. В неверном свете северной луны, свернувшись у трубы дворцовой кухни, бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят, как два раба выносят из дверей труп повара, завернутый в рогожу, и медленно спускаются к реке. Шуршит щебенка. Человек на крыше старается зажать кошачью пасть. III Покинутый мальчишкой брадобрей глядится молча в зеркало — должно быть, грустя о нем и начисто забыв намыленную голову клиента. «Наверно, мальчик больше не вернется». Тем временем клиент спокойно дремлет и видит чисто греческие сны: с богами, с кифаредами, с борьбой в гимнасиях, где острый запах пота щекочет ноздри. Снявшись с потолка, большая муха, сделав круг, садится на белую намыленную щеку заснувшего и, утопая в пене, как бедные пельтасты Ксенофонта в снегах армянских, медленно ползет через провалы, выступы, ущелья к вершине и, минуя жерло рта, взобраться норовит на кончик носа. Грек открывает страшный черный глаз, и муха, взвыв от ужаса, взлетает. IV Сухая послепраздничная ночь. Флаг в подворотне, схожий с конской мордой, жует губами воздух. Лабиринт пустынных улиц залит лунным светом: чудовище, должно быть, крепко спит. Чем дальше от дворца, тем меньше статуй и луж. С фасадов исчезает лепка. И если дверь выходит на балкон, она закрыта. Видимо, и здесь ночной покой спасают только стены. Звук собственных шагов вполне зловещ и в то же время беззащитен; воздух уже пронизан рыбою: дома кончаются. Но лунная дорога струится дальше. Черная фелукка ее пересекает, словно кошка, и растворяется во тьме, дав знак, что дальше, собственно, идти не стоит. V В расклеенном на уличных щитах «Послании к властителям» известный, известный местный кифаред, кипя негодованьем, смело выступает с призывом Императора убрать (на следующей строчке) с медных денег. Толпа жестикулирует. Юнцы, седые старцы, зрелые мужчины и знающие грамоте гетеры единогласно утверждают, что «такого прежде не было» — при этом не уточняя, именно чего «такого»: мужества или холуйства. Поэзия, должно быть, состоит в отсутствии отчетливой границы. Невероятно синий горизонт. Шуршание прибоя. Растянувшись, как ящерица в марте, на сухом горячем камне, голый человек лущит ворованный миндаль. Поодаль два скованных между собой раба, собравшиеся, видно, искупаться, смеясь, друг другу помогают снять свое тряпье. Невероятно жарко; и грек сползает с камня, закатив глаза, как две серебряные драхмы с изображеньем новых Диоскуров[10]. VI Прекрасная акустика! Строитель недаром вшей кормил семнадцать лет на Лемносе[11]. Акустика прекрасна. День тоже восхитителен. Толпа, отлившаяся в форму стадиона, застыв и затаив дыханье, внемлет той ругани, которой два бойца друг друга осыпают на арене, чтоб, распалясь, схватиться за мечи. Цель состязанья вовсе не в убийстве, но в справедливой и логичной смерти. Законы драмы переходят в спорт. Акустика прекрасна. На трибунах одни мужчины. Солнце золотит кудлатых львов правительственной ложи. Весь стадион — одно большое ухо. «Ты падаль!» — «Сам ты падаль». — «Мразь и падаль!» И тут Наместник, чье лицо подобно гноящемуся вымени, смеется. VII Башня Прохладный полдень. Теряющийся где-то в облаках железный шпиль муниципальной башни является в одно и то же время громоотводом, маяком и местом подъема государственного флага. Внутри же — размещается тюрьма. Подсчитано когда-то, что обычно — в сатрапиях, во время фараонов, у мусульман, в эпоху христианства — сидело иль бывало казнено примерно шесть процентов населенья. Поэтому еще сто лет назад дед нынешнего цезаря задумал реформу правосудья. Отменив безнравственный обычай смертной казни, он с помощью особого закона те шесть процентов сократил до двух, обязанных сидеть в тюрьме, конечно, пожизненно. Неважно, совершил ли ты преступленье или невиновен; закон, по сути дела, как налог. Тогда-то и воздвигли эту Башню. Слепящий блеск хромированной стали. На сорок третьем этаже пастух, лицо просунув сквозь иллюминатор, свою улыбку посылает вниз пришедшей навестить его собаке. VIII Фонтан, изображающий дельфина в открытом море, совершенно сух. Вполне понятно: каменная рыба способна обойтись и без воды, как та — без рыбы, сделанной из камня. Таков вердикт третейского суда. Чьи приговоры отличает сухость. Под белой колоннадою дворца на мраморных ступеньках кучка смуглых вождей в измятых пестрых балахонах ждет появленья своего царя, как брошенный на скатерти букет — заполненной водой стеклянной вазы. Царь появляется. Вожди встают и потрясают копьями. Улыбки, объятья, поцелуи. Царь слегка смущен; но вот удобство смуглой кожи: на ней не так видны кровоподтеки. Бродяга-грек зовет к себе мальца. «О чем они болтают?» — «Кто, вот эти?» «Ага». — «Благодарят его». — «За что?» Мальчишка поднимает ясный взгляд: «За новые законы против нищих». IX Зверинец Решетка, отделяющая льва от публики, в чугунном варианте воспроизводит путаницу джунглей. Мох. Капли металлической росы. Лиана, оплетающая лотос. Природа имитируется с той любовью, на которую способен лишь человек, которому не все равно, где заблудиться: в чаще или в пустыне. X Император Атлет-легионер в блестящих латах, несущий стражу возле белой двери, из-за которой слышится журчанье, глядит в окно на проходящих женщин. Ему, торчащему здесь битый час, уже казаться начинает, будто не разные красавицы внизу проходят мимо, но одна и та же. Большая золотая буква М, украсившая дверь, по сути дела, лишь прописная по сравненью с той, огромной и пунцовой от натуги, согнувшейся за дверью над проточной водою, дабы рассмотреть во всех подробностях свое отображенье. В конце концов, проточная вода ничуть не хуже скульпторов, все царство изображеньем этим наводнивших. Прозрачная, журчащая струя. Огромный, перевернутый Верзувий[12], над ней нависнув, медлит с изверженьем. Все вообще теперь идет со скрипом. Империя похожа на трирему в канале, для триремы слишком узком. Гребцы колотят веслами по суше, и камни сильно обдирают борт. Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли! Движенье есть, движенье происходит. Мы все-таки плывем. И нас никто не обгоняет. Но, увы, как мало похоже это на былую скорость! И как тут не вздохнешь о временах, когда все шло довольно гладко. Гладко. XI Светильник гаснет, и фитиль чадит уже в потемках. Тоненькая струйка всплывает к потолку, чья белизна в кромешном мраке в первую минуту согласна на любую форму света. Пусть даже копоть. За окном всю ночь в неполотом саду шумит тяжелый азийский ливень. Но рассудок — сух. Настолько сух, что, будучи охвачен холодным бледным пламенем объятья, воспламеняешься быстрей, чем лист бумаги или старый хворост. Но потолок не видит этой вспышки. Ни копоти, ни пепла по себе не оставляя, человек выходит в сырую темень и бредет к калитке. Но серебристый голос козодоя велит ему вернуться. Под дождем он, повинуясь, снова входит в кухню и, снявши пояс, высыпает на железный стол оставшиеся драхмы. Затем выходит. Птица не кричит. XII Задумав перейти границу, грек достал вместительный мешок и после в кварталах возле рынка изловил двенадцать кошек (почерней) и с этим скребущимся, мяукающим грузом он прибыл ночью в пограничный лес. Луна светила, как она всегда в июле светит. Псы сторожевые конечно заливали все ущелье тоскливым лаем: кошки перестали в мешке скандалить и почти притихли. И грек промолвил тихо: «В добрый час. Афина, не оставь меня. Ступай передо мной», — а про себя добавил: «На эту часть границы я кладу всего шесть кошек. Ни одною больше». Собака не взберется на сосну. Что до солдат — солдаты суеверны. Все вышло лучшим образом. Луна, собаки, кошки, суеверье, сосны — весь механизм сработал. Он взобрался на перевал. Но в миг, когда уже одной ногой стоял в другой державе, он обнаружил то, что упустил: оборотившись, он увидел море. Оно лежало далеко внизу. В отличье от животных, человек уйти способен от того, что любит (чтоб только отличиться от животных!) Но, как слюна собачья, выдают его животную природу слезы: «О, Талласса[13]!..» Но в этом скверном мире нельзя торчать так долго на виду, на перевале, в лунном свете, если не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу, он осторожно стал спускаться вниз, в глубь континента; и вставал навстречу еловый гребень вместо горизонта. 1970

С ФЕВРАЛЯ ПО АПРЕЛЬ (1969–1970)

 1 Морозный вечер. Мосты в тумане. Жительницы грота на кровле Биржи клацают зубами. Бесчеловечен, верней, безлюден перекресток. Рота матросов с фонарем идет из бани. В глубинах ростра — вороний кашель. Голые деревья, как легкие на школьной диаграмме. Вороньи гнезда чернеют в них кавернами. Отрепья швыряет в небо газовое пламя. Река — как блузка, на фонари расстегнутая. Садик дворцовый пуст. Над статуями кровель курится люстра луны, в чьем свете император-всадник свой высеребрил изморозью профиль. И барку возле одним окном горящего Сената тяжелым льдом в норд-ост перекосило. Дворцы промерзли, и ждет весны в ночи их колоннада, как ждут плоты на Ладоге буксира. 2 В пустом, закрытом на просушку парке старуха в окружении овчарки — в том смысле, что она дает круги вокруг старухи — вяжет красный свитер, и налетевший на деревья ветер, терзая волосы, щадит мозги. Мальчишка, превращающий в рулады посредством палки кружево ограды, бежит из школы, и пунцовый шар садится в деревянную корзину, распластывая тени по газону; и тени ликвидируют пожар. В проулке тихо, как в пустом пенале. Остатки льда, плывущие в канале, для мелкой рыбы — те же облака, но как бы опрокинутые навзничь. Над ними мост, как неподвижный Гринвич; и колокол гудит издалека. Из всех щедрот, что выделила бездна, лишь зренье тебе служит безвозмездно, и счастлив ты, и, несмотря ни на что, жив еще. А нынешней весною так мало птиц, что вносишь в записную их адреса, и в святцы — имена. 3 Шиповник в апреле Шиповник каждую весну пытается припомнить точно свой прежний вид: свою окраску, кривизну изогнутых ветвей — и то, что их там кривит. В ограде сада поутру, в чугунных обнаружив прутьях источник зла, он суетится на ветру, он утверждает, что не будь их, проник бы за. Он корни запустил в свои же листья, адово исчадье, храм на крови. Не воскрешение, но и не непорочное зачатье, не плод любви. Стремясь предохранить мундир, вернее — будущую зелень, бутоны, тень, он как бы проверяет мир; но самый мир недостоверен в столь хмурый день. Безлиственный, сухой, нагой, он мечется в ограде, тыча иглой в металл копья чугунного — другой апрель не дал ему добычи и март не дал. И все ж умение куста свой прах преобразить в горнило, загнать в нутро способно разомкнуть уста любые. Отыскать чернила. И взять перо. 4 В эту зиму с ума я опять не сошел, а зима глядь и кончилась. Шум ледохода и зеленый покров различаю — и значит здоров. С новым временем года поздравляю себя и, зрачок о Фонтанку слепя, я дроблю себя на сто. Пятерней по лицу провожу — и в мозгу, как в лесу, оседание наста. Дотянув до седин, я смотрю, как буксир среди льдин пробирается к устью. Не ниже поминания зла превращенье бумаги в козла отпущенья обид. Извини же за возвышенный слог; не кончается время тревог, но кончаются зимы. В этом — суть перемен, в толчее, в перебранке Камен на пиру Мнемозины. апрель 1969 5 Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко Здесь должен бить фонтан, но он не бьет. Однако сырость северная наша освобождает власти от забот, и жажды не испытывает чаша. Нормальный дождь, обещанный в четверг, надежней ржавых труб водопровода. Что позабудет сделать человек, то наверстает за него природа. И вы, герои Ханко, ничего не потеряли: метеопрогнозы твердят о постоянстве H2O, затмившем человеческие слезы. 1969–1970

* * *

 Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку? За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья. Только в уборную — и сразу же возвращайся. О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора. Потому что пространство сделано из коридора и кончается счетчиком. А если войдет живая милка, пасть разевая, выгони не раздевая. Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула? Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более — изувеченным? О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу. В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной. Ты написал много букв; еще одна будет лишней. Не выходи из комнаты. О, пускай только комната догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция. Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция. Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были. Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса. 1970(?)[14]

* * *

 О этот искус рифмы плесть! Отчасти месть, но больше лесть со стороны ума — душе: намек, что оба в барыше от пережитого... 1970(?)

* * *

 Осень выгоняет меня из парка, сучит жидкую озимь и плетется за мной по пятам, ударяется оземь шелудивым листом и, как Парка, оплетает меня по рукам и портам паутиной дождя; в небе прячется прялка кисеи этой жалкой, и там гром гремит, как в руке пацана пробежавшего палка по чугунным цветам. Аполлон, отними у меня свою лиру, оставь мне ограду и внемли мне вельми благосклонно: гармонию струн заменяю — прими — неспособностью прутьев к разладу, превращая твое до-ре-ми в громовую руладу, как хороший Перун. Полно петь о любви, пой об осени, старое горло! Лишь она свой шатер распростерла над тобою, струя ледяные свои бороздящие суглинок сверла, пой же их и криви лысым теменем их острия, налетай и трави свою дичь, оголтелая свора! Я добыча твоя. 1970–1971

1971

СУББОТА (9 ЯНВАРЯ)

 Суббота. Как ни странно, но тепло. Дрозды кричат, как вечером в июне. А странно потому, что накануне боярышник царапался в стекло, преследуемый ветром (но окно я не открыл), акации трещали и тучи, пламенея, возвещали о приближенье заморозков. Но все обошлось, и даже дрозд поет. С утра возился с чешскими стихами. Вошла соседка, попросила йод; ушла, наполнив комнату духами. И этот запах в середине дня, воспоминаний вызволив лавину, испортил всю вторую половину. Не так уж необычно для меня. Уже темно, и ручку я беру, чтоб записать, что ощущаю вялость, что море было смирным поутру, но к вечеру опять разбушевалось. 1971

* * *

E. R.

 Второе Рождество на берегу незамерзающего Понта. Звезда Царей над изгородью порта. И не могу сказать, что не могу жить без тебя — поскольку я живу. Как видно из бумаги. Существую; глотаю пиво, пачкаю листву и топчу траву. Теперь в кофейне, из которой мы, как и пристало временно счастливым, беззвучным были выброшены взрывом в грядущее, под натиском зимы бежав на Юг, я пальцами черчу твое лицо на мраморе для бедных; поодаль нимфы прыгают, на бедрах задрав парчу. Что, боги, — если бурое пятно в окне символизирует вас, боги, — стремились вы нам высказать в итоге? Грядущее настало, и оно переносимо; падает предмет, скрипач выходит, музыка не длится, и море все морщинистей, и лица. А ветра нет. Когда-нибудь оно, а не — увы — мы, захлестнет решетку променада и двинется под возгласы «не надо», вздымая гребни выше головы, туда, где ты пила свое вино, спала в саду, просушивала блузку, — круша столы, грядущему моллюску готовя дно. январь 1971, Ялта

ЛЮБОВЬ

 Я дважды пробуждался этой ночью и брел к окну, и фонари в окне, обрывок фразы, сказанной во сне, сводя на нет, подобно многоточью не приносили утешенья мне. Ты снилась мне беременной, и вот, проживши столько лет с тобой в разлуке, я чувствовал вину свою, и руки, ощупывая с радостью живот, на практике нашаривали брюки и выключатель. И бредя к окну, я знал, что оставлял тебя одну там, в темноте, во сне, где терпеливо ждала ты и не ставила в вину, когда я возвращался, перерыва умышленного. Ибо в темноте — там длится то, что сорвалось при свете. Мы там женаты, венчаны, мы те двуспинные чудовища, и дети лишь оправданье нашей наготе. В какую-нибудь будущую ночь ты вновь придешь усталая, худая, и я увижу сына или дочь, еще никак не названных, — тогда я не дернусь к выключателю и прочь руки не протяну уже, не вправе оставить вас в том царствии теней безмолвных, перед изгородью дней, впадающих в зависимость от яви, с моей недосягаемостью в ней. 11 февраля 1971

ЛИТОВСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

Томасу Венцлова

 1. Вступление Вот скромная приморская страна. Свой снег, аэропорт и телефоны, свои евреи. Бурый особняк диктатора. И статуя певца, отечество сравнившего с подругой, в чем проявился пусть не тонкий вкус, но знанье географии: южане здесь по субботам ездят к северянам и, возвращаясь под хмельком пешком, порой на Запад забредают — тема для скетча. Расстоянья таковы, что здесь могли бы жить гермафродиты. Весенний полдень. Лужи, облака, бесчисленные ангелы на кровлях бесчисленных костелов; человек становится здесь жертвой толчеи или деталью местного барокко. 2. Леиклос[15] Родиться бы сто лет назад и, сохнущей поверх перины, глазеть в окно и видеть сад, кресты двуглавой Катарины; стыдиться матери, икать от наведенного лорнета, тележку с рухлядью толкать по желтым переулкам гетто; вздыхать, накрывшись с головой, о польских барышнях, к примеру, дождаться Первой Мировой и пасть в Галиции — за Веру, Царя, Отечество, — а нет, так пейсы переделать в бачки и перебраться в Новый Свет, блюя в Атлантику от качки. 3. Кафе «Неринга» Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе, провожаемо дребезгом блюдец, ножей и вилок, и пространство, прищурившись, подшофе, долго смотрит ему в затылок. Потерявший изнанку пунцовый круг замирает поверх черепичных кровель, и кадык заостряется, точно вдруг от лица остается всего лишь профиль. И веления щучьего слыша речь, подавальщица в кофточке из батиста перебирает ногами, снятыми с плеч местного футболиста. 4. Герб Драконоборческий Егорий, копье в горниле аллегорий утратив, сохранил досель коня и меч, и повсеместно в Литве преследует он честно другим не видимую цель. Кого он, стиснув меч в ладони, решил настичь? Предмет погони скрыт за пределами герба. Кого? Язычника? Гяура? Не весь ли мир? Тогда не дура была у Витовта губа. 5. Amicum-philosophum de melancholia, mania et plica polonica[16] Бессонница. Часть женщины. Стекло полно рептилий, рвущихся наружу. Безумье дня по мозжечку стекло в затылок, где образовало лужу. Чуть шевельнись — и ощутит нутро, как некто в ледяную эту жижу обмакивает острое перо и медленно выводит «ненавижу» по прописи, где каждая крива извилина. Часть женщины в помаде в слух запускает длинные слова, как пятерню в завшивленные пряди. И ты в потемках одинок и наг на простыне, как Зодиака знак. 6. Palangen[17] Только море способно взглянуть в лицо небу; и путник, сидящий в дюнах, опускает глаза и сосет винцо, как изгнанник-царь без орудий струнных. Дом разграблен. Стада у него — свели. Сына прячет пастух в глубине пещеры. И теперь перед ним — только край земли, и ступать по водам не хватит веры. 7. Dominikanaj[18] Сверни с проезжей части в полу- слепой проулок и, войдя в костел, пустой об эту пору, сядь на скамью и, погодя, в ушную раковину Бога, закрытую для шума дня, шепни всего четыре слога: — Прости меня. 1971

НАТЮРМОРТ

Verrà la morte e avrà i tuoi occhi.

C. Pavese[19] 1 Вещи и люди нас окружают. И те, и эти терзают глаз. Лучше жить в темноте. Я сижу на скамье в парке, глядя вослед проходящей семье. Мне опротивел свет. Это январь. Зима. Согласно календарю. Когда опротивеет тьма, тогда я заговорю. 2 Пора. Я готов начать. Не важно с чего. Открыть рот. Я могу молчать. Но лучше мне говорить. О чем? О днях, о ночах. Или же — ничего. Или же о вещах. О вещах, а не о людях. Они умрут. Все. Я тоже умру. Это бесплодный труд. Как писать на ветру. 3 Кровь моя холодна. Холод ее лютей реки, промерзшей до дна. Я не люблю людей. Внешность их не по мне. Лицами их привит к жизни какой-то не- покидаемый вид. Что-то в их лицах есть, что противно уму. Что выражает лесть неизвестно кому. 4 Вещи приятней. В них нет ни зла, ни добра внешне. А если вник в них — и внутри нутра. Внутри у предметов — пыль. Прах. Древоточец-жук. Стенки. Сухой мотыль. Неудобно для рук. Пыль. И включенный свет только пыль озарит. Даже если предмет герметично закрыт. 5 Старый буфет извне так же, как изнутри, напоминает мне Нотр-Дам де Пари. В недрах буфета тьма. Швабра, епитрахиль пыль не сотрут. Сама вещь, как правило, пыль не тщится перебороть, не напрягает бровь. Ибо пыль — это плоть времени; плоть и кровь. 6 Последнее время я сплю среди бела дня. Видимо, смерть моя испытывает меня, поднося, хоть дышу, зеркало мне ко рту, — как я переношу небытие на свету. Я неподвижен. Два бедра холодны, как лед. Венозная синева мрамором отдает. 7 Преподнося сюрприз суммой своих углов, вещь выпадает из нашего мира слов. Вещь не стоит. И не движется. Это — бред. Вещь есть пространство, вне коего вещи нет. Вещь можно грохнуть, сжечь, распотрошить, сломать. Бросить. При этом вещь не крикнет: «Ебена мать!» 8 Дерево. Тень. Земля под деревом для корней. Корявые вензеля. Глина. Гряда камней. Корни. Их переплет. Камень, чей личный груз освобождает от данной системы уз. Он неподвижен. Ни сдвинуть, ни унести. Тень. Человек в тени, словно рыба в сети. 9 Вещь. Коричневый цвет вещи. Чей контур стерт. Сумерки. Больше нет ничего. Натюрморт. Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза». 10 Мать говорит Христу: — Ты мой сын или мой Бог? Ты прибит к кресту. Как я пойду домой? Как ступлю на порог, не узнав, не решив: ты мой сын или Бог? То есть мертв или жив? Он говорит в ответ: — Мертвый или живой, разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой. 1971

ОКТЯБРЬСКАЯ ПЕСНЯ

V. S.

 Чучело перепелки стоит на каминной полке. Старые часы, правильно стрекоча, радуют ввечеру смятые перепонки. Дерево за окном — пасмурная свеча. Море четвертый день глухо гудит у дамбы. Отложи свою книгу, возьми иглу; штопай мое белье, не зажигая лампы: от золота волос светло в углу. 1971

* * *

Л. В. Лифшицу

 Я всегда твердил, что судьба — игра. Что зачем нам рыба, раз есть икра. Что готический стиль победит, как школа, как способность торчать, избежав укола. Я сижу у окна. За окном осина. Я любил немногих. Однако — сильно. Я считал, что лес — только часть полена. Что зачем вся дева, раз есть колено. Что, устав от поднятой веком пыли, русский глаз отдохнет на эстонском шпиле. Я сижу у окна. Я помыл посуду. Я был счастлив здесь, и уже не буду. Я писал, что в лампочке — ужас пола. Что любовь, как акт, лишена глагола. Что не знал Эвклид, что, сходя на конус, вещь обретает не ноль, но Хронос. Я сижу у окна. Вспоминаю юность. Улыбнусь порою, порой отплюнусь. Я сказал, что лист разрушает почку. И что семя, упавши в дурную почву, не дает побега; что луг с поляной есть пример рукоблудья, в Природе данный. Я сижу у окна, обхватив колени, в обществе собственной грузной тени. Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть. Не диво, что в награду мне за такие речи своих ног никто не кладет на плечи. Я сижу у окна в темноте; как скорый, море гремит за волнистой шторой. Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли, и дням грядущим я дарю их как опыт борьбы с удушьем. Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи. 1971