Идентичность (от англ, identity) – устойчивое представление о принадлежности индивидуума к определенной социальной (культурной, национальной, реальной или воображаемой) общности, которое определяет его систему ценностей, социокультурные ориентиры и предпочтения, мотивацию поведения, представления о «чужих» и «своих».

По определению французского социолога А.Турена, «идентичность – осознанное самоопределение социального субъекта». При этом самоопределении происходит идентификация – «процесс эмоционального и иного самоотождествления индивида, социальной группы с другим человеком, группой или образцом, интериоризации занимаемых социальных статусов и освоения значимых социальных ролей»[3]. Идентичность и идентификацию следует различать. Идентичность – это осознаваемое индивидом отождествление личности с определенным набором категорий и ценностей, а идентификация – процесс выявления и определения принадлежности к этим категориям и ценностям.

В гуманитарные и политологические науки термин «идентичность» пришел в 1960-е годы из психологии (исследований 3. Фрейда), где под ней понимается свойство человеческой психики. Оно проявляется в том, что человеку важно определить свое место в системе социальных координат, определить, к какой социальной, национальной, культурной, религиозной и т. д. общности он относится, какое место в ней занимает, и в соответствии с этим выбрать определенную модель поведения, придерживаться определенной системы ценностей и мотиваций. Как известно, формирование человеческой личности идет через понимание своего отличия от других, в процессе которого возникает представление о своей самости, своем Я («Я не такой, как Он, Она, Они. Я от них отличаюсь тем-то и тем-то»). Это и есть идентичность, понимаемая человеком как самоидентичность. Базовыми в этом процессе являются устойчивые представления о «чужих» (те, на кого я не похож) и «своих» (на кого я похож).

Э. Эриксон определял идентичность как процесс, «находящийся в центре самого индивидуума, так же как и в центре его общественной культуры, процесс, который раскрывает идентичность этих двух идентичностей»[4]. То есть здесь ключевым понятием выступает связь индивидуума с культурой сообщества, которую он принимает или отвергает. По замечанию И. В. Кондакова, «Эриксон определяет идентичность как чувство органической принадлежности индивида к его исторической эпохе и типу межличностного взаимодействия, свойственному данной эпохе. Идентичность личности предполагает, следовательно, гармонию присущих ей идей, образов, ценностей и поступков с доминирующим в данный исторический период социально-психологическим образом человека. По Эриксону, обладать идентичностью значит ощущать себя неизменным независимо от ситуации; ощущать связь собственной непрерывности и признания этой непрерывности другими людьми; воспринимать прошлое, настоящее и будущее как единое целое»[5].

С. Холл писал: «Я использую термин “идентичность” для обозначения места пересечения, с одной стороны, дискурсов и практик, пытающихся “интерпеллировать”, определять нас как социальных субъектов определенных дискурсов, и, с другой стороны, процессов, конструирующих субъективность, которые создают нас как темы, на которые можно “говорить”. Идентичности, таким образом, являются областями временной ассоциации с позициями субъектов, которых дискурсивная практика создает для нас»[6]. Следует подчеркнуть, что идентичность не единична. Всегда существуют множественные идентичности одного и того же индивида, иногда пересекающиеся, а иногда даже противоположенные друг другу. Вместе они образуют очень сложную ткань самосознания индивида.

Идентичность всегда носит не объективный, а субъективный характер. Это дискурсивная интерпретация места человека в окружающем социальном и культурном мире. К. Леви-Стросс характеризовал идентичность как «нечто вроде виртуального центра, к которому необходимо обращаться, чтобы объяснить некоторые вопросы, но в реальности не существующего». То есть идентичность – это всегда воображаемый конструкт.

Р. Брубейкер и Ф. Купер предлагают несколько ключевых значений термина, когда:

1) идентичность понимается как фундамент, или базис, социальной или политической активности, как неинструментальный способ социальной и политической практики; в данном случае индивидуальная идентичность противопоставляется гипотетическому универсальному социальному интересу;

2) идентичность понимается как фундаментальное и последовательное тождество между членами одной группы или категории; это тождество находит выражение в солидарности, общем самосознании, коллективных действиях;

3) идентичность понимается как ядро индивидуального или коллективного Я и используется, чтобы указать на нечто глубинное, основательное, значимое или императивное;

4) идентичность понимается как продукт социальной или политической активности; через нее определяются содержание и вид коллективного самопонимания, солидарности или групповой сплоченности, которые делают возможным любое коллективное действие (к которым идентичность побуждает);

5) индентичность понимается как продукт взаимодействия разнообразных дискурсов; этим подчеркивается нестабильная, многогранная, изменчивая и разрозненная природа современного Я[7].

Таким образом, делают вывод Р. Брубейкер и Ф. Купер:

«1. Идентичность либо есть у всех, либо каждый должен стремиться ее приобрести.

2. Идентичность есть или должна быть у представителей всех групп населения (по крайней мере, определенных групп – этнических, расовых или национальных).

3. Идентичность может быть неосознанной…

4. Сильные понятия коллективной идентичности подразумевают прочную связь между членами группы и ее однородность… значительные различия с не-членами, четкую границу между “своими” и “чужими”»[8].

Учеными предлагаются различные классификации идентичностей. Их делят на естественные (возникающие само собой и не требующие организованной работы по их поддержанию) и искусственные. Первые – это идентичности расовые, природные, географические, аскриптивные (возраст, пол, кровное родство и др.) и т. д. Другая категория – искусственные идентичности (которые придумываются и специально поддерживаются), это идентичности национальные, профессиональные, социальные, цивилизационные, культурных групп, политические, экономические и т. д. Некоторые идентичности являются смешанными, например, гендерные, в них объединены естественные (пол) и искусственные (социальное значение половой принадлежности) идентичности. То же можно сказать об этнической идентичности, поскольку в понятии «этнос» также присутствуют и естественные, и социокультурные компоненты.

Также можно говорить об экзоидентичностях (внешних, которые присваиваются индивидууму извне, например, этностереотипы, которые навязаны другими) и эндоидентичностях (самоидентичностях, вырабатываемых самостоятельно).

Идентичности также бывают индивидуальными и групповыми (коллективными). Первые вырабатываются индивидом самостоятельно, на основе его психофизических качеств, вторые – проекция и переработка в сознании индивида дискурсов и идей, приходящих извне. «Компонентами коллективной идентичности являются: общее историческое прошлое, историческая память, пространственно-временные концепты, групповая совесть, мифология, религиозные доктрины, общепринятые ритуалы, биосоциальный опыт, система общезначимых моделей-образцов, географическое местоположение и национальное ощущение пространства, преобладающие экономические модели, коллективные мнения, ощущения, предрассудки, семейные образцы, порочные и идеальные прототипы, отношение к чужим ценностям»[9].

Идентичность тесно связана с понятиями о «своих» и «чужих». После исследований Жана Пиаже считается, что формирование дихотомии «свой – чужой» есть свойство человеческой психики с младенческого возраста. «Свои» – это те, с кем у нас одинаковая идентичность. «Чужие» – наша противоположность, в них мы мысленно помещаем все качества, которые у нас отсутствуют, или хотели бы, чтобы они отсутствовали. То есть «чужой» – это Анти-Я (не путать с «другим», который просто иной, не похож на «своих», но не антагонистичен, не враждебен). Таким образом, идентичность может быть и негативной: «Мы» – «Не-они». Из психологии известен такой механизм формирования идентичности, как узнавание себя через узнавание другого, понимание себя через необнаружение в себе качеств, которые есть у «чужих».

В социальных, политических и исторических науках термин «идентичность» распространился в 1960-е годы в США. Переносу понятия идентичности в социологическую сферу способствовали социологическая теория ролей, теория референтных групп, теория социальных конструкций и так называемая социология символических интеракций. Большую роль также сыграли работы Э. Эриксона об эго-идентичности (понятие о цельности личности, которая сохраняется несмотря на все изменения жизненного контекста) и о «кризисе идентичности» (разрушение жизненных ориентиров, потеря человеком веры в свою социальную роль). Понятие этнической идентичности оказалось в фокусе внимания ученых после книги Г.Элпорта «Сущность предубеждения» (1954).

Распространение понятия идентичности в социально-политических науках в 1960-е годы происходило в контексте социальных волнений этого времени (немецкое студенческое движение в ФРГ и Западном Берлине, эмансипационные движения в США, выступления студенческих левых организаций во Франции и т. д.). Все они имели антиавторитарный идеологический окрас, выступали против «господства людей над людьми». Соответственно повышался интерес к индивидууму, к личности, факторам, ее формирующим, и т. п. Использование категории идентичности отвечало многим из насущных задач того времени.

Ф. Брубейкер и Ф. Купер приводят следующую характеристику использования термина в современных социальных науках: «Ясно, что термин “идентичность” пригоден для самого разнообразного использования. Его используют, чтобы подчеркнуть неинструментальную модальность действия; чтобы привлечь внимание к самопониманию в противовес личному интересу; чтобы определить сходство между людьми или периодами; постигнуть предполагаемую суть, базисные аспекты Я; подвергнуть сомнению существование этих аспектов; подчеркнуть интерактивность процесса выработки солидарности и коллективного самопонимания; а также выявить раздробленность современного ощущения “себя”, показать, как Я, наспех собранное из клочков дискурса, по-разному активизируется в зависимости от обстоятельств и контекста».

Основная сложность при реконструировании идентичности – это то, что у индивида или общества не бывает одной идентичности. Как выразился Э.Хосбаум, «ментальные идентичности человека – это не ботинки, которые мы можем носить зараз только одну пару»⁸. При этом идентичности могут пересекаться, проникать одна в другую. В разных ситуациях бывают востребованы разные идентичности, а другие в этот момент «засыпают». Мир идентичностей настолько разнообразен, что здесь трудно предложить универсальный научный инструментарий. Ученые выделяют диффузные идентичности, т. е. проникающие друг в друга и дающие индивиду разные, иногда даже противоречивые императивы поведения. Можно говорить об иерархии идентичностей, идентичностях разной степени интенсивности и т. д.

Сегодня ученые рассуждают о «кризисе идентичности» для современного человека. Он теряет веру в свою социальную роль, не понимает своего места в мультикультурном глобальном мире. Рост национализма в какой-то степени является реакцией на глобализацию: люди внутренне протестуют против утраты традиционной, привычной национальной и культурной идентичности. С другой стороны, очевидно, что локальные формы идентичности (в том числе национальные) в их традиционном понимании плохо совместимы с информатизацией, развитием мира как глобального информационного пространства. Какие формы идентичности будут востребованы в будущем и к чему приведет «кризис идентичности» – покажет время.

Одной из форм идентичности выступает этническая идентичность, которую сближают с понятием этничности.

Под этничностью понимают осознаваемое индивидом чувство принадлежности к той или иной этнической группе[10] в отличие от других людей, которое выражается в наборе определенных культурных признаков.

В. А. Тишков вслед за Ф. Бартом определяет этничность как «форму социальной организации культурных различий»[11]. Ж. Девосе и Л.Романуччи-Росс дают следующее определение: «В конечном счете этничность есть социальная форма лояльности и экзистенциальное значение, проистекающее из человеческой потребности иметь преемственную принадлежность. Последнее есть дополнение к использованию этничности в ситуациях, когда определяется отличительность от других». Этничность является «коллективным чувством социальной принадлежности и высшей формой лояльности, связанной с родством и верой в общее происхождение»[12].

При этом мы пока не уточняем, как понимать этническую группу – как этнос, нацию и т. д. В данном случае это не столь важно, принципиальным при рассмотрении понятия этничности является сама постановка вопроса об определении идентичности через некие групповые этнические признаки, этногруппы.

Понятие этничности – переходное и носит скорее инструментальный, чем эвристический характер. Вокруг терминов, которыми ученые обозначают этнические общности, – племя, народ, нация, этнос и т. д., очень много споров. Сегодня в науке не существует консенсуса, что же под ними понимать, когда появляется та или иная общность, какими характеристиками она обладает. Чтобы не вести «вечный спор о терминах», и возникла категория этничности, как некое компромиссное понятие, обозначающее бесспорные вещи: 1) обладание индивидом чувством идентичности, связанным с принадлежностью к той или иной этнической общности (а это есть у всех); 2) существование таких общностей, созданных на основе характеристик, которые люди считают этническими.

При этом ученые по-разному объясняют саму потребность в возникновении этничности. Структуралисты считают этничность ответом на некий вызов, кризис в структурах или возникновение новых структур или изменений в окружающей социум среде. Ответом на вызов видится формирование новой этничности через принадлежность к этногруппе. По словам М. Ю.Барбашина, «этногруппы формируют плотные социальные трансрегиональные сети, поддерживая высокий уровень групповой солидарности, осуществляя мониторинг лояльности своих членов и снижая издержки на этносоциальную мобилизацию. Это так называемая “гедонистическая” концепция этничности (“этничность как дом”) как коллективного способа преодоления социальной отчужденности»[13].

С концепцией «этничность как дом» тесно связана теория этнического непотизма, получившая развитие в трудах П.Ван ден Берга.

Как показал М.Ю.Барбашин, в ее основе лежит идея, согласно которой «этническая солидарность, выживание этногруппы, степень проявления чувства этноидентичности, стремление к доминированию и этноцентризм существуют благодаря тому, что этническая группа представляет собой расширенную семью, обладающую большим набором общих черт: предки, культурное наследие, язык и т. п. Из-за так называемого “эффекта основателя” и повышенной частоты внутрилокальных браков коэффициент родства, усредненный по всей этнической группе как относительно замкнутой популяции, будет существенно выше среднего коэффициента родства между представителями разных этнических групп. Тем самым в этногруппе отношения родственного покровительства и сотрудничества, т. е. того, насколько члены этногруппы могут полагаться друг на друга, являются образцами поведения даже для тех людей, которые не являются между собой родственниками… Непотизм как биологическое инстинктивное предпочтение собственного вида или подгруппы, которое называется “инклюзивной пригодностью”, рассматривается социальными биологами как наиболее общая стратегия по максимизации шансов организма на выживание и как форма естественного отбора, которая сохраняет свое значение и в развитых обществах, где одни группы выживают и приумножают свои гены эффективнее, чем другие»[14].

По словам Ф. Беккер, «современные этнологические концепции понимают культуры не как фиксированные и поддающиеся описанию единицы, а как переходные продукты принципиально незавершенных конструкционных процессов»[15]. «Если определять этничность через широко употребляемые центральные понятия “культуры” и “идентичности”, то вся ее концепция превращается в обоюдоострую интерпретирующую модель. В этом случае этничность подразумевает “культуру” как разделяемые образцы поведения, коллективный опыт и нормы, которые выступают как этническая характеристика той или иной группы. С другой стороны, этничность, понимаемая как идентичность, указывает на чувство принадлежности, т. е. [само]идентификацию отдельной личности с определенной этнической группой» [16].

В антропологии для выделения этнических групп используются следующие критерии (признаки):

1) население в значительной степени биологически самовоспроизводимо;

2) население разделяет фундаментальные культурные ценности, реализованные во внешнем единстве культурных форм;

3) население образует поле коммуникации и взаимодействия;

4) население характеризуется тем, что принадлежность к группе, идентифицируемой как теми, кто в нее входит, так и теми, кто в нее не входит, конституирует категорию, отличную от других категорий того же порядка[17].

Это определение можно дополнить и другими признаками, с помощью которых определяются этнические группы:

5) общее название, имя, которое идентифицирует и определяет принадлежность к сообществу (мы – русские, ирландцы, ливы и т. д.);

6) разделяемый всеми членами сообщества миф о общем историко-культурном наследии, содержащий идею об общем происхождении; он обеспечивает для членов группы чувство родства, общности происхождения, единой генеалогии;

7) общая историческая память, единые представления об общем прошлом (набор ключевых событий, исторические легенды, «места памяти», мифологизированные герои и т. п.);

8) признаваемые всеми членами сообщества элементы общей культуры (народные обычаи, в том числе бытовые – костюм, оформление жилища, особенности кухни, особенности религиозных культов, свойства языка и т. д.);

9) единые представления об «исторической родине», «земле происхождения», «земле предков»; при этом на ней не обязательно проживать в данный момент, но символическая связь с ней всегда присутствует в культурных представлениях данной этнической группы;

10) чувство общности («мы – большая семья», солидарность, комплиментарность) членов этнической группы, основанное на чувстве родства.

Категория этничности оказывается востребованной в современной науке и современном мире в связи с историко-культурными и демографическими процессами XIX–XX вв. В ходе войн, революций, складывания и крушения колониальной системы люди оказались разделены, разбросаны по разным государствам и континентам. В разных местах возникли крупные и мелкие диаспоры и просто анклавы этнически иного населения. Миграции, депортации, этнические чистки, метисация населения, перемещения границ, распад империй и образование новых государств привели к тому, что этносы и нации смешались. По подсчетам В. Коннора, только 15 из 180 современных наций гомогенны, а все остальные являются многонациональными по составу[18].

В этой мультикультурной, миксированной среде человеку важно сохранить свою этническую идентичность как идентичность культурную, идентичность происхождения, идентичность родства с себе подобными. Этнизация выступает социальной, культурной, политической маркировкой. Для ее обозначения и используется категория этничности.

Ф. Беккер отметила, что применяются две объясняющие схемы этничности: примордиалистская и ситуативная. При примордиалистской схеме этничность воспринимается как некая культурная данность, передаваемая от поколения к поколению. При ситуативной этничность используется как стратегия поведения разных социальных групп в разных ситуациях, т. е. этничность оказывается инструментом манипулирования в культурной и социальной политике. «Ситуативный подход понимает этническую идентичность как результат действия, или как дискурсивный модус, находящихся в конкретно-исторической ситуации действующих индивиуумов, чьи специфические практики полностью социально контекстуализированы. Вместо описания этничности как базисного, эссенциалистского феномена здесь предлагается ее прочтение как некоего регистра возможностей, которые могут быть мобилизованы в ходе социальных практик. Исходя их этого исследуются условия и формы включения этнических категорий в тот или иной дискурс». Этничность предстает «как интерпретирующая модель, как продукт социальной конструкции, служащий символическому отграничению и применяемый каждый раз в зависимости от актуальных интересов. С другой стороны, этничность приравнивается авторами к концепту культуры и этническая идентичность становится в конечном счете объективным типом, который формирует членов группы и не позволяет им приспосабливаться к новым условиям» [19].

Другими словами, этничность как идентичность служит не только объединению индивидов в группы, но и их разделению, проведению границ как между индивидами, так и между группами. Здесь получила развитие конценция этнической границы Ф. Барта: «Интересующие нас границы – это, конечно, границы социальные, хотя у них могут быть и территориальные составляющие. Если группа сохраняет свою идентичность, когда ее члены взаимодействуют с другими, в силу вступают критерии определения принадлежности и способы сигнализирования о включенности/исключенности… этническая граница канализирует социальную жизнь: ей соответствует подчас довольно сложная организация поведения и социальных отношений. Идентификация другого индивида как члена своей группы предполагает наличие разделяемых этими индивидами критериев оценки и суждений. Предполагается, таким образом, что оба в принципе “играют в одну и ту же игру”, и это означает, что между ними образуется потенциал для диверсификации и экстраполяции их социальных связей»[20].

Как заметила Ф. Беккер, этничность у Ф. Барта – «это прежде всего стратегия отграничения, некая форма социального взаимодействия между группами или форма действия, с помощью которой утверждается и маркируется культурная инаковость. Говоря короче: определение групп происходит в ходе проведения границ между ними, а не через “объективные” культурные признаки. Последние же “выдергиваются” из общего репертуара культурных образцов собственной или чужой группы и наделяются символическим смыслом с целью использовать их для самоидентификации или отмежевания»[21].

Наличие подобных границ и «стратегий ограничения» обязательно предполагает выработку принципов взаимодействия обществ «по разную сторону этнической границы». Собственно, вот тут мы и подходим к главной практической проблеме наук, изучающих этничность: каков механизм взаимодействия этнических групп и каким образом, с использованием каких институтов, его можно сделать более гуманным, эффективным, прогрессивным? К сожалению, история дает нам гораздо больше примеров ксенофобии и даже агрессии в отношении «этнически иных». Инструментами регулирования отношений между этническими группами выступают государство, социальные отношения, регулируемые законом и обычаем, этническая политика, культурная политика, демографическая политика, экологическая политика и т. д.

Идеалом здесь выступает, по словам Ф. Барта, «полиэтничное общество, интегрированное в рыночную экономику, контролируемое государственной системой, в которой доминирует одна из групп, но которая оставляет широкое пространство для культурного разнообразия в религиозном и бытовом секторах социальной активности»[22]. Такое устройство является идеалом современных демократий, и мы видим попытки его реализации (с разной степенью успешности) на примере сегодняшних демократических государств.

С этничностью тесно связано понятие этнической мобилизации. Как было показано выше, сам процесс этнизации часто бывает срежессирован, управляем элитами, направлен на решение политических, социальных, культурных задач, является инструментом решения этих задач. Для этого надо актуализировать, возбудить в социальных группах запрос на этничность (именно с этим в современном мире бывает связан рост национализма). Люди как бы мобилизуются в этнические группы, причем порой помимо своей воли. В.А.Тишков назвал этот процесс политикой этнического предпринимательства[23]. Он хорошо виден на истории территорий с этнически смешанным населением, когда в определенные моменты одна из этничностей начинала искусственно доминировать над другими.

Этнические мобилизации тесно связаны с этнической политикой, которая может приобретать черты радикального национализма (нацизма), мягкого национализма (так называемого культурного национализма, делающего акцент на протекционизме в отношении локальных культур; его вариант – политика мультикультурализма в современных западных демократиях, поощряющая развитие и сохранение чужих этнокультур в ином социуме) и даже этнических чисток, депортаций, дискриминации населения, объявленного этнически чуждым. К сожалению, человеческая история знает немало трагических примеров этнических мобилизаций. Вместе с тем этномобилизационные процессы всегда лежат в основе создания суверенных национальных государств, а также имперской политики, т. е. являются системообразующими в процессе формирования государств в прошлом и настоящем.

Против традиционного определения этничности как групповой идентичности выступил Р. Брубейкер. Он критиковал «группизм» – «тенденцию рассматривать ограниченные группы как основные единицы анализа (и как базовые элементы социального мира)… Ограниченные и солидарные группы – один, но и всего лишь один из модусов этничности (и социальной организации вообще). “Групповость” – переменная, а не константа, и из нее невозможно исходить. Она различна не только в разных предполагаемых группах, но и внутри группы: со временем она может прибывать или истощаться, достигая пика в исключительные, но краткие моменты коллективного подъема. Этничность не требует такой групповости. Она действует не только (и даже не столько) в ограниченных группах и влияет через них, но и через категории, схемы, столкновения, идентификации, языки, рассказы, институты, организации, сети и события. Короче говоря, исследование этничности – даже исследование этнического конфликта – не должно сводиться к изучению этнических групп, они даже не должны быть его главным предметом»[24].

Главное в концепции Брубейкера – то, что он настаивает на понимании этничности не как некой обретаемой константы, но как многогранного процесса: «Этничность, раса и нация должны быть осмыслены не как субстанции, вещи, сущности, организмы или коллективные личности – к чему нас подталкивает образ дискретных, конкретных, ощутимых, ограниченных и живучих “групп”, – но в реляционных, процессивных, динамических, событийных и разукрупненных терминах. Иными словами, этнизация, расизация и национализация должны пониматься не как субстанциальные группы или сущности, а как практические категории, ситуативные действия, культурные идиомы, когнитивные схемы, дискурсивные фреймы, организационные устои, институциональные формы, политические проекты и случайные события»[25]. Изучать их необходимо через выделение и изучение категорий описания и самоописания этничности, ее классифицирующих признаков.

Этническая группа может моделироваться, проектироваться и тем самым создавать этничность (а не наоборот, как традиционно считалось, – этничность формирует группу). Здесь важны ее когнитивные рамки и возможности, о которых Брубейкер пишет: «Этничность, раса и национальность являются по существу способами восприятия, интерпретации и представления социального мира. Они – не вещи-в-мире, а точки зрения на мир. Они включают этнически окрашенные способы видения (и игнорирования), объяснения (и неверного объяснения), вывода (и ошибочного вывода), воспоминания (и забвения). Они включают этнически ориентированные фреймы, схемы и нарративы, а также приводящие их в действие ситуативные сигналы, и не в последнюю очередь – те, что доставляются средствами массовой информации. Они включают системы классификации, категоризации и идентификации – формальные и неформальные. И они включают подразумеваемое, само собой разумеющееся фоновое знание, воплощенное в людях и встроенное в институциональную рутину и практики, через которые люди опознают и воспринимают предметы, места, лиц, действия и ситуации как этнически, расово или национально окрашенные или значимые»[26].

1. Дайте определение идентичности. Приведите точки зрения ученых на проблему идентичности.

2. Чем идентичность отличается от идентификации?

3. Объясните, почему идентичность всегда носит субъективный, а не объективный характер.

4. Какие существуют классификации идентичности?

5. Раскройте понятие «кризиса идентичости».

6. Что такое этничность? Как соотносятся понятия идентичности и этничности?

7. Что такое «теория этнического непотизма»?

8. Какие критерии используются в антропологии для выделения этнических групп?

9. Почему категория этничности востребована в современной науке?

10. В чем особенность подхода к изучению идентичности Р. Брубейкера?

Приведем определение: этнос (от греч. eGvoc; – народ) – исторически сложившаяся совокупность людей, которые обладают специфическими особенностями культуры, общим языком и характерными чертами психики, а также самосознанием и самоназванием (этнонимом), отличают себя от других подобных общностей.

Древнегреческое слово «этнос» изначально означало «племя», «народ», различные аналоги современного понимания этнической группы. С XVIII в. слово «этнос» (в основном в форме прилагательного «этнический») постепенно входит в научный оборот. Одним из первых определение этноса, близкое к современному, дал французский антрополог Ж.Деникер. Большой вклад в теорию этнических групп внес немецкий социолог М. Вебер[27]. В российской науке введение в оборот понятия этноса связано с именем этнографа С. Широкогорова (1887–1939)[28]. Он сближал этнос с биологическими организмами: «Основной задачей этноса – как и других биологических видов – является поддержка его существования. Показателем успешного существования является состояние “этнической устойчивости”, “этнического равновесия”, т. е. ситуация баланса между численностью конкретного этноса и ресурсами, доступными для поддержания его существования на определенной территории. Достижение баланса зависит не только от отношений между этносом и природной средой, но и от мощи этноса, проявляющейся в его способности противостоять этническому давлению со стороны других групп»[29].

Советские этнографы во главе с Ю. В. Бромлеем (1921–1990) разработали дуалистическую концепцию этноса. Она различает два смысла этого понятия:

1. В узком смысле этнос получил название «этникос». Это «исторически сложившаяся на территории устойчивая межпоколенная совокупность людей, обладающих не только общими чертами, но и относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от всех других подобных образований (самосознанием), фиксируемым в самоназвании (этнониме)».

2. В широком смысле этнос – этносоциальный организм, «та часть соответствующего этникоса, которая размещена на компактной территории внутри одного политического (потестарного) образования и представляет, таким образом, определенную социально-экономическую целостность» [30].

Из концепции Бромлея вытекала иерархия этнической классификации: род – племя – народность – нация. Под родом понимается группа людей, основанная на кровных связях. Род присущ первобытному строю. Племя – объединение нескольких родов в эпоху первобытно-общинного строя. Племя имеет ареал расселения, единство языка, религиозных верований, материальной культуры и быта. У членов племени есть представление о родстве и происхождении от общего предка. В то же время племя обычно не слишком многочисленно; когда речь заходит о многочисленных людских объединениях, ученые предпочитают говорить о «племенах» или «союзах племен».

Народность – окончательно не сформировавшееся сообщество людей, объединенных общим пространством, культурой, языком и т. д., в котором еще присутствуют значительные внутренние различия. Народность образуется из слияния племен и является следующей ступенью этнической эволюции. Далее следуют этнос – этническое сообщество доиндустриального периода, и нация – этническое сообщество индустриального периода. Согласно данной концепции предполагается, что этническое развитие последовательно проходит все эти стадии.

Этнос имеет структуру. Он состоит из этнического ядра (компактно живущей на определенной территории основной части этноса), этнической периферии (компактных групп представителей данного этноса, отделенных от основной его части) и этнической диаспоры (отдельные члены этноса, живущие в анклавах или минигруппами на территориях, занятых другими этническими общностями).

Внутри этноса выделяются субэтносы – группы этнически однородных людей, отличающиеся своеобразием культуры, языка и самоидентификацией. Например, грузины делятся на картлийцев, кахетинцев, имеретин, гурийцев, мохевцев, мтиулов, рачинцев, тушин, пшавов, хевсуров и т. п. У членов такого этноса существует двойное этническое самосознание: сознание принадлежности к этносу и сознание принадлежности к субэтносу. Также выделяются макроэтнические или метаэтнические общности – объединение этносов по какому-либо признаку, например, славяне, романно-германцы и т. д.

Естественно, возникает сложный вопрос: этнос – явление социальное или биологическое? Станет ли человек, рожденный в другом этносе, носителем иных этнических черт, или сохранит черты своих родителей?

Есть сторонники точки зрения, согласно которой этнос – это биологическая популяция. Однако при внимательном рассмотрении проблемы оказывается, что это пока недоказуемо. Основной признак популяции – одинаковая система воспроизводства, подобное порождает подобных. Но у животных это обусловлено биологическим устройством. Брак собаки и кошки невозможен физически. У человека, тоже внутри одного сообщества, браки эндогамны (до 85 %). Обусловленная ими замкнутость круга брачных связей является своеобразным «стабилизатором» этноса, поскольку обеспечивает ему сохранение семей однородного этнического состава. Но это обусловлено не биологией (физически нет препятствий к браку чукчи и африканской девушки), а обычаями, традицией, культурными ограничениями (язык, религия, стереотипы поведения, этническое самосознание и т. п.).

Принципиальное отличие этноса от биологической популяции наглядно выявляется как раз в способе воспроизводства. В популяции оно осуществляется путем передачи генетической информации по наследству от поколения к поколению через ДНК половых клеток. Механизм же воспроизводства этноса основан на коммуникативных «внебиологических» связях. На примере США мы видим, как из африканцев получаются стопроцентные американцы. И биология здесь не при чем.

Тем не менее поиски биологических показателей этносов продолжаются. В XVIII–XIX вв. с легкой руки немецких философов-романтиков появились арийские расовые теории, которые немецкий нацизм в XX в. попытался воплотить в жизнь. В наши дни, когда в связи с распадом СССР и Югославии, бунтом малых народов национализм в Европе вновь поднял голову, некоторые на полном серьезе ищут «генотипы» наций. Уже даже есть исследования по этногенезу, построенные как раз на сравнении хромосом, генном анализе и т. д. Причем этим увлекаются в самых разных странах: генотип «истинных хорватов» сегодня ищут в славянской Хорватии, а в 2009 г. Израиль начал исследование генов афганских пуштунских племен на предмет выявления общих семитских предков.

По замечанию М.Ю.Барбашина, одним из современных приверженцев этногенетики является С. Холл, сформулировавший «биогенетический закон». Британский ученый, на которого большое влияние оказали труды Ч. Дарвина, указывал, что генетическая структура устанавливает границы диапазона вариаций, в пределах которого действует организм, обладающий таким генетическим кодом, считая, что этногенез происходит «в соответствии с правилами биологической эволюции». Однако, согласно критическому замечанию М.Ю.Барбашина, данный подход неверен, так как эволюция отбирает для выживания либо гены, либо отдельные организмы, но не группы[31]. Поэтому этногенетика в данном случае просто не работает, теория С. Холла противоречит законам биологической эволюции.

Среди биологических теорий этноса можно вспомнить гипотезу Пьера ван ден Берге. Он определял этнос как «расширенную родственную группу». Существование этнических общностей ван ден Берге объясняет генетической предрасположенностью человека к родственному отбору. Суть его заключается в том, что альтруистическое поведение (способность приносить себя в жертву) уменьшает шансы данной особи на прямую передачу своих генов следующему поколению – особь жертвует собой ради соплеменников и героически погибает, не оставив своего собственного потомства. Но этим она спасает соплеменников, а они его родственники, и тем самым увеличивается возможность передачи его генов косвенным путем, через потомство родни. Помогая родственникам выжить и передать свои гены следующему поколению, индивид способствует воспроизведению собственного генофонда. Поскольку такой тип поведения делает группу эволюционно более устойчивой, чем аналогичные другие группы, в которых альтруистическое поведение отсутствует, то «гены альтруизма» поддерживаются естественным отбором. Со временем из таких групп и получаются народы, способные на поступок, на свершения, на самопожертвование, на героические деяния. Из других же – слабые, не способные к сопротивлению, недостойные народы.

Л. Н. Гумилев создал теорию пассионарности, согласно которой народы суть биологические организмы, наделенные разной способностью усваивать особое космическое излучение. Те, кто умеют его усваивать, становятся пассионариями и творят историю, а кто не умеет – оказываются в подчинении первых. По Л. Гумилеву, этнос – «естественно сложившийся на основе оригинального стереотипа поведения коллектив людей, существующий как системная целостность (структура), противопоставляющая себя всем другим коллективам исходя из ощущения комплиментарности и формирующая общую для всех своих представителей этническую традицию»[32].

Подобные теории часто ведут к появлению представлений о неравенстве этносов и наций. Они тем опаснее, что этот вывод в научных трудах нередко подкрепляется историческим материалом. Историки пишут, что одни народы создавали империи, творили историю, другие были для них всего-навсего расходным колониальным материалом, а третьи вообще не оставили никакого следа в истории кроме этнографического. Н. И. Данилевский писал о народах «исторических» и «неисторических» (например, «неисторический» народ, по его мнению, финны).

Этнос имеет свои особенности, черты и характеристики. Они проявляются на уровне темпераментов, медицинских традиций, особенностей экологического поведения (преобладание у этноса экофильных или экофобных установок), традиций, касающихся регулирования рождаемости, и т. п. Большинство факторов, определяющих особенности естественного воспроизводства населения, т. е. биологического в своей подоснове явления, либо непосредственно связаны с этносом (через народную культуру, быт и традиции), либо, что бывает гораздо чаще, косвенным путем (через антропологические особенности, специфику хозяйственной деятельности, религию, особенности демографической политики и т. п.). Большую роль играет урбанизация, у сельского и городского населения конституция тела имеет свои особенности, и на протяжении поколений это закрепляется.

Особое значение для этноса имеет язык. Словом «языки», «языцы» в славянском переводе Библии обозначались языческие народы и племена, т. е. Библия указывает, что язык был главным маркером их различения («От сих населились острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих» – Бытие 10: 5; «…смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле» – Бытие 11: 9). В еврейской Библии используются слова: ’am – богоизбранный народу и goyim – неверные, языческие народы. В Септуагинте это соответственно demos, а язычники – ethne (этносы). В латинской Вульгате используются термины gentes и natio. В православном переводе это народ и языки (языци).

В XVIII в. Г. Гердер и Ф. Фихте заявили, что основу и подлинный дух нации составляет ее язык. В XXI в., по замечанию Джона Эдвардса, «язык по-прежнему считается основным столпом этнической идентичности»[33]. Связано это с тремя обстоятельствами.

Первое – «стратегии различения». Язык – самый очевидный, лежащий на поверхности, легко выделяемый маркер этноса. Гердер говорил, что язык народа есть искра, из которой возгорается его дух, облик. Показательно, что народы склонны возвышать свои языки, а тех, кто не понимает их, считать менее развитыми. Характерным примером здесь считается именование русскими всех европейцев, не понимавших русского языка, немцами, т. е. «немыми», «не говорящими». Некоторые ученые объясняют семантику этнонима «славяне» как «понимающие слово», «люди, говорящие настоящими словами», и происхождение этого этнонима связывают с родством славянских языков: славяне узнавали соплеменника по способности «говорить словами», родственным языком.

Заметим, что в германском языке Slawo означало «немой», в готском slawan – «молчать». То есть налицо полностью аналогичная обратная ситуация, только теперь «говорящими» оказываются германцы, а «немыми» – славяне[34].

В этом смысле языки как элементы стратегий различения востребованы национализмом. М. Биллинг по этому поводу несколько категорично заявлял: «Понятие “языка”, по крайней мере, в том смысле, который кажется “нам” столь банально очевидным, само может быть изобретенной непреложностью, созданной в эпоху национального государства. Если дело обстоит именно так, то не столько язык создает национализм, сколько национализм создает язык; или, скорее, национализм создает “наше” обыденное представление о том, что существуют “естественные” и бесспорные вещи, называемые различными “языками”, на которых мы говорим»[35].

Мы видим, что в современных государствах на постсоветском пространстве, которые проводят политику построения национальной государственности, на первый план выходит именно политика в отношении языка, перевод официального делопроизводства и образования на национальный язык, политика дискриминации по отношению к языку «меньшинств» (прежде всего – «русскоговорящего» населения). Создание среды для доминирования национальных языков видится гарантом суверенитета национального государства. При этом крайне важным считается отказ от «имперского» языка, и буквально воплощается в жизнь риторический для своего времени вопрос-лозунг: «Можно ли использовать язык империализма и при этом избежать “заражения” имперским мировоззрением?»[36].

Гибель языков малых народов в имперской среде или внутри национальных государств, стремящихся к гомогенности, ведет к печальной ситуации, точно описанной Дж. Фишманом: «Народы, утратившие свой исторический язык и традиционно связанную с ним этнокультуру, испытывают на себе мучительный опыт пребывания “между жизнью и смертью”. Они утрачивают свои сложившиеся представления о нравственности, добродетельной жизни, преемственности поколений, значимости прошлого, настоящего и будущего, заслуженного места в более важном замысле. Такая утрата происходит задолго до того, как происходит полное изложение, усвоение, установление и осуществление нового самостоятельного образа действий и нормативных ожиданий»[37].

В западных демократиях, чувствующих себя более устойчивыми, напротив, проводится политика защиты и поощрения языков меньшинств, их законодательная зашита. Она позволяет сохраниться региональным этническим идентичностям.

Второе обстоятельство – центральным элементом национального сознания, национализма всегда выступает идеология. Она имеет дискурсивную, т. е. языковую природу. М.Биллиг писал: «Язык играет жизненно важную роль в действии идеологии и формировании идеологического сознания. Это подчеркивалось более 60 лет тому назад Михаилом Бахтиным в “Марксизме и философии языка”, книге, которая была написана им под именем Волошинова. Бахтин утверждал, что “объективная психология должна опираться на науку об идеологиях” и что формы сознания создаются при помощи языка. Поэтому социально-психологическое исследование идеологии предполагает исследование конкретных действий языка: “общественная психология – это и есть прежде всего та стихия многообразных речевых выступлений, которая со всех сторон омывает все формы и виды устойчивого идеологического творчества”»[38].

Иначе говоря, национальное и национализм имеют прежде всего языковое, вербальное выражение. Отсюда язык, на котором происходит «презентация нации», крайне важен. От него зависит, как пройдет эта презентация. Язык моделирует реальность, создает ее: «Эдвард Сапир (Edward Sapir) выдвинул блестящую революционную идею: то, что мы называем “реальным” миром, создается языковыми навыками группы, и потому миры, в которых живут различные сообщества, значительно отличаются друг от друга, это не один мир, к которому приклеивают разные ярлыки. Центральный тезис Уорфа (Whorf) и Сапира хорошо известен: язык функционирует не просто как средство фиксации опыта, но также – и это более важно – как средство, с помощью которого происходит конституирование этого опыта для говорящего. “Лингвистическая система (другими словами, грамматика) каждого языка – это не только репродуктивный инструмент для озвучивания идей. Лингвистическая система сама формирует идеи, она – программа, проводник индивидуума в его умственной деятельности, в его попытках анализировать впечатления или синтезировать свой умственный капитал… Мы препарируем природу по контуру, который провел для нас наш родной язык. Мы выделяем категории и типы в мире феноменов не потому, что они бросаются каждому наблюдателю в глаза. Напротив, мир являет себя в калейдоскопической вспышке впечатлений, которые мы организуем в умах – с помощью лингвистической системы в наших умах”»[39].

И, наконец, третье обстоятельство – языки, в отличие от наций, имеют древнюю и научно реконструируемую историю. Если применительно к этносам и нациям идут споры о времени их происхождения, и нации в своем большинстве относят к Новому времени, то языки, несомненно, древнее. Это служит одним из аргументов для примордиалистов, напрямую увязывающих выделение того или иного языка с появлением народов и наций. Им возражают конструктивисты, которые приводят примеры отсутствия прямой взаимообусловленной связи между языком и этносом (например, у евреев, не знающих ни иврита, ни идиша, но считающих себя евреями), нацией и языком (у ирландцев, говорящих по-английски, у швейцарцев как нации говорящих на немецком, французском, итальянском и т. д.).

При всем этом невозможно отрицать связь особенностей языка и особенностей национальной культуры. Другое дело, что эти аспекты в научном плане до сих пор слабо изучены. Например, ученые пытались установить, как тот или иной тип письменности влияет на культурные коды и развитие различных этносов. Сравнивались латиница и кириллица, письмо фонетическое и иероглифическое. В процессе их употребления задействованы разные участки коры головного мозга, отсюда и разница народов в мышлении, психике и т. д. Например, японский ученый Т. Цунода обследовал представителей нескольких десятков этнических групп (европейских, азиатских и африканских). Полученные материалы показали, что если у представителей подавляющего большинства обследованных групп гласные вызывали доминантность правого полушария (левого уха), то у лиц, родным языком которых был японский или один из полинезийских (тонга, восточно-самоанский и маори), – левого полушария (правого уха). Было выяснено, что такого рода различия в характере доминантности вызваны не генетическими факторами, а лингвистической и слуховой средой.

Т. Цунода пришел к выводу, что причина указанных выше различий заключается в общем для японского и полинезийского языков свойстве: присутствии в них большого количества слов, состоящих только из гласных, и слов из двух или более гласных и согласных. В этих богатых гласными языках сами гласные столь же важны в узнавании слов и предложений, как и согласные. В результате гласные звуки «обрабатываются» в левом, или «речевом», полушарии.

Сегодня популярна теория лингвистической относительности (теория Сапира-Уорфа). Согласно этой теории, сходные физические явления позволяют создать похожую картину вселенной только при наличии сходства или по крайней мере соотносительности языковых систем. Уорф, например, обратил внимание на то, что в языке индейцев хони одним и тем же словом обозначаются все летящие предметы за исключением птиц (насекомое, самолет, летчик и т. д.).

И лишь контекст позволяет понять, в каком смысле употреблено это слово. В то же время эскимосы пользуются рядом различных слов, обозначающих снег в том или ином его качестве (падающий снег, талый снег, сухой снег). В языках европейцев подобные слова просто отсутствуют.

Из этих наблюдений вытекает, что разные языки неодинаковы в решении различных социальных и культурных задач. Кант не смог бы написать свои труды на эскимосском языке – в нем просто нет необходимых для этого слов и выражений. Недаром в истории человечества периодически встает проблема универсального языка (например, латыни как универсального языка в Средневековье; сегодня такую роль в значительной степени играет английский язык). Но тогда неизбежен вывод о неравенстве этносов, их «культурной специализации». А подобные идеи о неравенстве народов, в определенной степени обусловленном объективными причинами, опасны, так как неизбежно ведут к появлению национализма.

Относительно происхождения и развития этносов – этногенеза – в науке многие годы идут большие дискуссии. Их участников можно объединить в два крупных направления – примордиализм и конструктивизм.

Примордиализм – теория, согласно которой этнические черты устойчивы, присущи только данному этносу, зарождаются в древности и передаются по наследству. «Кровь и почва» – вот что определяет сущность этноса; почва, земля, территория, страна, в которой он появился, кровь, которая была пролита за эту землю и которая течет в жилах его представителей с древности до сегодняшнего дня. Другими словами, этническая принадлежность проявляется как своего рода «зов природы».

Этнос возникает как система взаимодействия людей, основанная на лингвистических, территориальных, религиозных, культурных, исторически сложившихся связях. Каждый человек подсознательно чувствует свое родство с другими представителями этноса, ощущая это через общее представление о родине, об общей исторической памяти, высокой культуре и бытовой культуре, морали и системе этических ценностей, языке, религии и т. д.

При этом существует социобиологический примордиализм: человек, рожденный русским, всегда будет русским, где бы он ни жил. В своей радикальной форме примордиализм трактует этносы как «биосоциальное явление, соединяющее естественную природу с обществом». Примордиалисты указывают на тот факт, что общности, из которых возникают этносы – род и племя – представляли собой «расширенные семьи», продукт развития кровнородственных связей. Отсюда следовало, что этносы – кровнородственное сообщество, и потому соединяющие его связи имеют биологическую природу. Например, Петер ван ден Берге, современный немецкий ученый, фактически сводит этничность к генам. По его теории, этническая группа обречена на воспроизводство в своем поведении и мышлении тех образцов, которые заложены в генотипе ее членов.

Существует более мягкий, эволюционно-исторический примордиализм, согласно которому этносы могут образовываться разными, не всегда нам ясными путями, но сформировавшись, они создают особую культуру, и человек, рожденный в этой культуре, навсегда и в любой среде будет ее носителем. Представители эволюционно-исторического направления в примордиализме рассматривают этнос как общность, в которой взаимная привязанность достигается воздействием социальных условий, а не ходом биологического развития, но закрепляется жестко. Один из основателей этого направления, Э.Смит, определяет этнос как объединение людей, имеющих имя, разделяющих мифы о предках, имеющих совместную историю и культуру, ассоциированную со специфической территорией, и обладающих чувством солидарности¹⁴. Изначальной данностью сторонники этого направления считают не кровь, а запечатленные в младенчестве культурные структуры. К. Янг пишет: «Человеческие существа рождаются как несформировавшиеся до конца животные, реализующие себя через создаваемую ими культуру, которая и начинает играть роль примордиальной “данности” в общественной жизни»[40].

Примордиализм как научная теория уходит своими корнями в середину XIX в., в работы Э. Дюркгейма о групповой солидарности. Возникновение этой теории было тесно связано с развитием прикладной этнологии и антропологии, востребованных прежде всего в связи с развитием колониализма. XIX – первая половина XX в. – время колониальных европейских империй, а народами империй надо было как-то управлять. Европейцы пытались поставить это на научную основу. Как говорил один из основателей английской антропологии А. Радклифф-Браун, прежде чем пытаться реформировать общество колоний, надо его изучить.

Власти США уже в 1860 г. привлекали антропологов к решению задач по управлению индейскими сообществами. Но систематически стали использовать антропологов англичане. С 1908 г. английские антропологи активно работали в Нигерии, затем в Судане, где по заказу колониальных властей были проведены первые этнографические исследования. В некоторых колониях была введена официальная должность правительственного антрополога. В период между Первой и Второй мировыми войнами значительное число антропологов служило в Министерстве иностранных дел и Министерстве по делам колоний Англии. С 1950-х годов специалистов по антропологии и этнологии стали активно привлекать правительство и спецслужбы США для прикладных исследований в Латинской Америке, а также к разработкам, связанным с войной во Вьетнаме. Одной из первых работ с четко сформулированными идеями примордиализма считается статья Эдварда Шилза «Примордиалистские, личные, религиозные и гражданские связи», опубликованная в 1957 г. в «Британском социологическом журнале»[41]. Вместе с американским ученым К. Гирцем Э. Шилз является крупнейшим теоретиком примордиализма.

Примордиализм возник при изучении этнических конфликтов, эмоциональный заряд и иррациональная ярость которых не находили удовлетворительного объяснения в европейской социологии и представлялись чем-то инстинктивным, «природным», предписанным генетическими структурами народов, многие тысячелетия пребывавших в доисторическом состоянии. Также большое влияние на примордиализм оказали эволюционная теория Ч. Дарвина и теория естественного отбора Т. Мальтуса. Примордиализм (особенно его социобиологическое направление) был тесно связан с расовыми теориями, которые находили поддержку в культурных установках иудаизма и христианства. С. Н. Булгаков видит в «мифе крови» отзвуки ветхозаветных представлений об этничности. Он пишет: «Субстратом расы, как многоединства, для расизма является кровь. Основное учение именно Ветхого Завета о том, что в крови душа животных (почему и возбраняется ее вкушение), в известном смысле созвучно идее расизма. Раса мыслится не просто как коллектив, но как некая биологическая сущность, имманентная роду»[42].

Теория примордиализма во многом основана на научных представлениях о первобытности – о человеческом стаде, о кровном родстве как основе родовой общины, о племени, вырастающем из родовой общины и т. д. То есть в его основе лежит исходная посылка о том, что принцип объединения человеческих сообществ есть их объединение как более мелких единиц – семей, родов, племен, когда исходной единицей оказываются группы, построенные по кровнородственному принципу.

Главное в примордиализме – то, что он придает этничности смысл онтологической сущности, всеобщей сущности бытия, сверхчувственной и сверхрациональной. Для него характерны изучение «национального духа», «души народа», «национальной идеи» и т. д., парадоксальность языка («Единственный внятный ответ на вопрос: “Кто такие русские?” —“Это русские”. И этим все сказано»). «Теоретик русского национализма» И. А. Сикорский (отец известного авиаконструктора) писал в 1895 г.: «Черты народного характера, его достоинства и недостатки передаются нисходящим поколениям: через тысячи лет в данной расе мы встречаем те же особенности народного характера»[43].

Способом научного познания, которым пользуется примордиализм, является методологический эссенциализм (от лат. essentia – сущность) – метод, имеющий своей целью открытие истинной «природы вещей». В крайнем случае приверженцы примордиализма доходят до буквального овеществления этничности, считая ее материальной субстанцией, включенной в структуры генетического аппарата человека. Смысл сущностного подхода в том, что этничность понимается как вещь, как скрытая где-то в глубинах человеческого организма материальная эссенция (скрытая сущность).

Основная претензия к примордиалистским теориям – это сомнение в неизменности этничности и этноса. Ведь, согласно им, этнос зарождается в древности и далее неизменен, существует на протяжении веков. Но это не так – этнос и этничность эволюционируют, трансформируются, этот процесс может носить эволюционистский, а может и регрессивный характер, вплоть до деградации и исчезновения этноса. Индивид даже на протяжении своей жизни способен менять этническую ориентацию. Примордиализм предполагает стабильность сформированной этничности и ее передачу из поколения в поколение. Но в истории бывает по-разному. Очевидно, что этносы меняются. Древние греки и современные греки – это разные народы, так же как древние римляне и итальянцы. На разных исторических этапах этносы могут радикально трансформироваться, вплоть до превращения в новый этнос благодаря взаимодействиям с другими этносами и т. д. Эти процессы трудно объяснить с помощью примордиалистских теорий.

Примордиализм предполагает некую подсознательность, иррациональность – родившись, человек автоматически усваивает комплекс представлений об идентичности, к которой принадлежит. Но этот процесс гораздо сложнее – человек может обретать этничность осознанно и менять ее на разных этапах взросления. На его выбор могут влиять государство, общество, другие факторы (смена религии, образование, принудительная депортация и т. д.). Примордиалистские теории, опять-таки, здесь малоэффективны.

Недостатки примордиализма как научного подхода особенно очевидны при обращении к этнической истории Нового времени, когда ученые, как правило, говорят уже не об этносах, а о нациях. Для объяснения процесса нациестроительства (аналог этногенеза применительно к нациям) сегодня получила развитие концепция конструктивизма.

Конструктивизм считает нации искусственным образованием, порожденным прежде всего человеческим сознанием, воображением (Б. Андерсон: «нации – это воображаемые сообщества»[44]; Р. Брубейкер: «Национальность (nationhood) – это не бесспорный социальный факт; она является спорным, и зачастую оспариваемым, политическим требованием»[45]).

Суть конструктивизма в том, что национализм и националистическая политика государственных элит создают нации, используя те или иные инструменты (стандартизированная система образования и школьных программ, сеть массовых коммуникаций, «печатный капитализм», пропаганда определенных лингвистических представлений, использование эмоциональных факторов и т. д.). Нет никаких «изначальных» и имманентных черт той или иной нации, как считают сторонники примордиализма. Все они придуманы, сконструированы в сознании нации с помощью средств манипулирования этим сознанием. Нации – явление искусственное, порожденное идеологиями Нового времени.

В основе конструктивизма лежит представление, что природа «национальных», «протонациональных» и «этнических» идентичностей есть дискурсивная природа. Понятие дискурса было введено в науку Мишелем Фуко. Существует множество определений дискурса, суть которых в общем виде можно выразить следующим образом: это система представлений, оформленная в виде знаковой (как правило, вербальной) модели, в которой отражены культурные, идеологические, этические и эстетические ценности, понятия, нормы и конвенции социума на определенном этапе развития. Это отложившийся и закрепившийся в языке способ упорядочения действительности, способ видения мира, выражаемый в самых разнообразных, не только вербальных практиках, а следовательно, не только отражающий мир, но его проектирующий и сотворяющий. Иначе говоря, понятие «дискурс» включает в себя общественно принятые способы видения и интерпретирования окружающего мира и вытекающие из именно такого видения действия людей и институциональные формы организации общества. Сегодня конструктивизм представляют такие ученые, как Эрнст Геллнер, Эрих Хобсбаум, Бенедикт Андерсон, Джон Брейи. Подробнее конструктивистские концепции будут рассмотрены в главе о нациях.

В последнее время предпринимаются попытки сблизить примордиалистские и конструктивистские подходы. Б. Бонка предлагает использовать понятие «амбивалентная этничность», с учетом которого этногенез рассматривается как «двуликий Янус» с примордиальными и конструктивистскими элементами[46]. Дж. Комарофф попытался объединить примордиализм и конструктивизм в форме «неоконструктивизма», консенсуальность которого может послужить «синтетической теорией» этногенеза. Французский ученый утверждает, что конструктивизм – это «не теория, а некоторое описательное утверждение о том, что политическое и культурное самоосознание является результатом человеческой деятельности»[47].

В связи с критикой иерархической концепции (племя – народность – этнос – нация) возникает вопрос: а является ли схема «этнос – нация» обязательной? Существует ли столь резкая грань между этносом и нацией? Ведь признаками и этноса, и нации считаются общая территория, язык, материальная и духовная культура, самосознание, историческая память и т. д. Не будет ли представление о них как о последовательных ступенях эволюции этнических сообществ искусственным? Когда появляются нации? Как сказал А. Гастингс, в этом вопросе ключевая проблема – точка начала. Поэтому от того, что мы считаем началом, зависит и то, какие факторы в нациогенезе мы выдвигаем на первый план и считаем достаточными и необходимыми для появления наций.

X. Сетон-Уотсон предложил делить нации на «старые», «непрерывные», и «спроектированные»: «Старыми, непрерывными нациями были те, кто существовал до 1780 г., задолго до того, как националистические идеологии и движения потребовали и приложили средства для создания национальных государств; новыми нациями были те, которые националисты намеревались создать в соответствии со своими идеологическими планами»[48]. К старым нациям Сетон-Уотсон относит англичан, шотландцев, французов, голландцев, португальцев, поляков, русских, венгров, датчан, шведов и др. Они формировались «медленно и неприметно», а вот новые складывались стремительно, быстро.

В западной науке, в которой вместо понятия «этнос» больше распространено понятие «этничность», «нация», неоднократно высказывалось мнение о существовании в нациестроительстве особой стадии, которую называют по-разному: «средневековые нации», «до-модерные нации», «предмодерные нации» и т. д. В ней представлена концепция перенниализма (работы Й. Фишмана, Дж. Армстронга, Г. Сентона-Уотсона и др.), по которой нации являются феноменом longue durée (долгой длительности. – А.Ф.). Перенниализм «пытается осмыслить их роль в качестве долговременных составляющих общественного развития – рассматриваются они как непрерывные во времени или периодически вновь возникающие в истории. Перенниалисты склонны выводить современные нации из фундаментальных этнических уз, а не из процессов модернизации»[49].

Представляется заслуживающей внимания мысль Э. Смита, согласно которой не следует считать нациогенез линейным, эволюционным процессом. Он может идти по прогрессивной линии, может – по регрессивной, может остановиться. Народы на пути своей непростой эволюции могут вообще исчезнуть, а могут несколько раз «заходить» на попытку создать нацию. В контексте этой идеи концепция «средневековых наций», или «домодерных наций», выглядит очень логично: народы предпринимают в своей истории несколько попыток создать нацию, и начальные стадии этого процесса как раз и соответствуют этапу «домодерной нации». В эпоху Средневековья нации, по выражению Ф.Майнеке, «вели скорее растительное, дремлющее существование», хотя «в отдельные моменты и открывали глаза»[50].

Толчок к обострению проблем этнической идентичности дали процессы распада Великой Римской империи и образования в Средневековье Священной Римской империи и средневековых королевств. Империя предполагает объединение разных народов, и, прежде чем унифицировать их, подчеркивает их различение, обостряет его, ставит вопрос о родовой принадлежности. «Всем народам было свойственно сильное политическое самосознание в качестве gens/ natio… Люди уже тогда знали, что народов на земле множество, и пытались на основе предполагаемых или фиктивных родственных связей объединять их в группы. Только тот, кто имеет представление о существовавшем когда-то – в реальности или в представлениях – разнообразии этого множества народов, сможет понять реальность “народа/нации” в раннесредневековой Европе»[51].

Дж. Армстронг в своем фундаментальном труде «Нации до национализма» показал, что в основу этого деления легли представления о «своих» и «чужих», потребность в идентичности, которая изначально была у человеческих сообществ. Для этого и появляются представления о богоизбранных народах и «недочеловеках» – гоях, варварах, «немцах» и т. д.[52] Христианизация обозначила путь попадания в «полноценные народы»: «Наряду с народами-гегемонами, такими, как франки, были и другие gentes, которые после христианизации, а то и до нее, тоже стали нациями (“гентильными первичными нациями”, в противоположность “вторичным супрагентильным”). И в тот момент, когда они были признаны представителями римско-христианских легитимирующих инстанций – императора в Константинополе, “верховного” короля, а затем и императора в Риме или папы римского, – они достигли того самого статуса, который не хотят признавать за ними судьи, глядящие из Нового времени. Они не были просто “этническими образованиями”: они рассматривали себя как нации, оберегаемые Всевышним и “их” святыми, исполненные чувства собственного достоинства»[53].

Именно эти средневековые королевства стали основой будущих наций. Как писала С. Рейнгольде, «связь между территорией королевства (regnum) и “народом” означала, что принадлежность к королевству в Средневековье всегда имела как политическое, так и культурное содержание. Это опровергает распространенное представление о том, что современный национализм – это просто поздняя политизация исключительно культурных или этнических чувств досовременной эпохи и что отличительной особенностью современных наций является их суверенность как массовых политических сообществ»[54].

Возникновение средневековых наций ученые связывают с распространением христианской церкви, объединением всех правоверных народов в «христианском мире» – Священной Римской империи. «В тот момент, когда англосаксонские, скандинавские и славянские народы, а также венгры были приняты в римско-христианскую ойкумену… они становились нациями». Суть была в том, что они признавались “Народами Божьими”. Короли, святители (епископы и настоятели монастырей), святые стали «духовными центрами “кристаллизации” своих народов (gents), оказавшись посредниками между народами и Богом. Этот порядок, которым успешно управлял римский папа, заложил для будущего основы национальных европейских королевств, на базе которых впоследствии будут вырастать нации англичан, французов, поляков, чехов, венгров и т. д. Церковь организационно всегда была поделена на территориальные объединения, образованные в том числе по этническому принципу, “национальные епархии”»[55]. Все это способствовало оформлению национальных начал.

Таким образом, в Средневековье религиозная принадлежность могла выступать этническим маркером. Слова «греческая вера» и «православная вера» были синонимами. Как считает московский ученый М. В. Дмитриев, понятие «русский» было тождественно понятию «православный»[56]. Византийцы считались «русскими» по вере, «греческая вера» была «русской». С концепцией М. В. Дмитриева согласились далеко не все исследователи (все-таки православный татарин оказывался «выкрестом», «крещеным татарином», но именно татарином, т. е. этнографические различения оставались актуальными). Родство по православной вере русинов – жителей Великого княжества Литовского и Русского, и русских – жителей Российского царства, совершенно не способствовало возникновению у них чувства этнического родства. Напротив, они считали себя разными народами: жители Великого княжества Литовского думали, что русь, русины, руськие – это они, а в Московской Руси живут москали, московиты, но не русские. Напротив, подданные российского государя считали русскими исключительно себя, а жители Великого княжества Литовского были для них «литвой дворовой». При этом до 1596 г., до Брестской унии, вера у них была одна – православная, но это не помогало. Хотя в более ярко выраженных ситуациях различения – скажем, столкновения православных с католиками, протестантами, иудеями – вера играла роль в том числе этнического маркера.

Другим фактором, который способствовал оформлению средневековых наций, было региональное право. Принятие законодательных кодексов, связанных с определенной территорией и политическими действиями живущей на ней элиты, часто носило этнический характер («Баварская правда», «Правда Русская», «Вестготская правда» и т. д.). В средневековом праве очень много значило понятие «происхождения», «права по рождению». Человека, имевшего особое этническое происхождение, могли судить «по его закону и вере». Знаменитые слова Professio iuris означали общепринятую формулу заявления, по праву какого народа, каких своих предков человек хочет быть судим. Слово Natio представляло собой «часть формулы, описывающей сословное происхождение человека»[57]. Оно означало его происхождение не только сословное или этническое, но еще и региональное (по городу, местности – локальным сообществам). Все это говорит о формировании национальных идентичностей еще в Средневековье.

Бюрократия, язык власти, язык оформления всех жизненных актов от рождения и крещения до смерти и отпевания – все это тоже играло немаловажную роль. Неверным будет утверждение, что эти факторы начинают работать только в Новое время. И институты королевской и церковной власти, и юриспруденция, и бюрократия как факторы формирования домодерных национальных идентичностей указывают на политическую сферу в качестве источника этих идентичностей. По словам М. В. Дмитриева, «исходная констатация бесспорна: формирование сообществ, которые мы теперь называем средневековыми народностями (или этносами, или народами, или “протонациями”) было самым тесным образом связано с политической интеграцией или дезинтеграцией отдельных территорий, с эволюцией институтов власти и приемами ее легитимации. Этническая дифференциация (воображенная, изобретенная, сконструированная и “реальная”) рассматривается в теснейшей связи с процессами, механизмами и идеологиями политического строительства и социальной консолидации, и в изучении этих феноменов все большее значение имеет исследование культурных детерминант соответствующих институтов, процессов, идеологий, практик. Политическая интеграция и соответствующие политические процессы, роль власти в структурировании общества, способы легитимации власти в связи с этим анализируются с точки зрения истории культуры, понятой как наделение смыслом тех или иных институтов, действий, процессов… В центре анализа – то, как шла борьба за придание того или иного смысла общественным институтам, за интерпретацию наличных слов и понятий и за то, как регулировать и направлять развитие этих институтов через манипулирование приписанными им смыслами»[58].

Явный всплеск обращения к этнической, национальной проблематике происходит в эпоху Возрождения и Реформации. Именно к XVI в. некоторые ученые относят формирование «национальных чувств и наций». Это было связано, во-первых, с тем, что протестантизм и другие сходные конфессиональные течения (например, чешский гусизм) были тесно «завязаны» на национальные языки, национальную церковь и т. д. Например, перевод Библии на немецкий язык, сделанный в 1522 г. Мартином Лютером и Филиппом Меланхтоном, стал основой немецкого национального литературного языка.

Кроме того, благодаря Возрождению были актуализированы античные дискурсы, сыгравшие большую роль в формировании культуры домодерных наций. «И древние евреи, и греки, и римляне с их ультранационалистическим литературным наследием являются неотъемлемыми составляющими истории европейского национализма, как “домодерного”, так и “модерного”. Они во многих случаях поставляли ему понятия, модели, аргументы: короче говоря, они дали ему язык – например, для того, чтобы сформулировать притязания на статус первого народа, который стоит надо всеми прочими и может их (с Божьей помощью) порабощать, уничтожать или в любом случае презирать»³⁴.

Особенностью «домодерных наций» в этот период является то, что они формируются как «политические народы», представленные знатью, дворянским сословием. Именно дворянство, аристократия выступала как главная политическая, военная сила в обществе, наиболее образованный и культурный слой. На низшие сословия этнические и национальные дискурсы еще не распространялись, там преобладала локальная и религиозная идентичность. Собственно, в этом и заключается главное отличие домодерных наций от модерных: в современных нациях представление о принадлежности к нации распространяется на все население, в домодерных – представление об этом имеет преимущественно элита.

Формирование дискурсов домодерной национальной идентичности проявлялось также в концептуализации в эпоху Возрождения мифа о происхождении народа, появлении различных этногенетических легенд. В этом состоит еще одно отличие домодерных наций – им также присущ национализм, только не политический, как в Новое время, а культурно-религиозный. Об этом точно сказал Дж. Хатчинсон: если для политических националистов главное – достижение и обеспечение суверенитета своего национального государства, то «культурные националисты считают государство второстепенным, ибо сущность нации – ее особая цивилизация, которая является продуктом ее уникальной истории, культуры и географического положения»[59]. В Новое время культурный национализм развивался преимущественно у народов, которые входили в состав европейских империй и не имели практических перспектив скорого построения своих государств (чехи, венгры, хорваты в составе Австро-Венгерской империи, поляки в составе Российской империи, болгары и румыны в составе Турецкой империи и т. д.). Для их консолидации были важны общая историческая память, культурные национальные символы, что восходило как раз к Средневековью.

Концепции средневековых (домодерных) наций не имеют четкого оформления, они развивались скорее как альтернатива и критика модернистских концепций нации (на что указал Э. Смит). Вместе с тем их учитывание необходимо, поскольку они заполняют лакуну в тот исторический период, когда национализма, в современном понимании, и наций, аналогичных сегодняшним, явно еще не существовало, но какие-то общности были. Какие – ответ на этот вопрос и пытается дать концепция домодерных наций.

1. Дайте определение этноса.

2. В чем заключается дуалистическая концепция этноса?

3. Опишите структуру этноса.

4. Дайте характеристику теориям, трактующим этнос как биологический организм.

5. Раскройте роль языка в развитии этноса.

6. Покажите различия подходов примордиалистов и конструктивистов к проблеме этногенеза.

7. В чем сущность дискуссии о существовании домодерных наций?

Слово нация происходит от латинского слова natio – племя, народ. Его этимология связана с глаголом nascor – рождаться. Первоначально этим термином в Древнем Риме обозначали группы пришлого населения, «не римлян», объединенных общим происхождением из одной земли, региона. Natio и другой термин – gens отличались от populus romanus – римского «народа властвующего».

В дальнейшем, в поздней Античности и Средневековье, данное слово применялось для обозначения общностей, для которых было важно обозначить единство происхождения, в том числе и территориального, этнического. Например, с XIII в. в средневековых университетах были такие «землячества» студентов, которые так и назывались: «нация Франции», «нация Германии», «нация Севера» и т. д. В XIII–XV вв. подобные «землячества»-нации присутствуют и на церковных соборах.

В XV в. мы все чаще фиксируем употребление термина «нация» как обозначение территориальных общностей в регионах, причем он все четче увязывается с этнической принадлежностью населения, проживающего в данной местности. Стоит отметить, что при этом отнюдь не имелось в виду все население данной территории: речь шла только о знати, духовенстве, интеллектуальных кругах (таких, как студенчество) и т. д. Простолюдины «нации» не имели и членами данного сообщества быть не могли.

В конце XV–XVI вв. в понимании термина «нация» намечаются существенные сдвиги: его начинают прочитывать как синоним латинского populus – «народ», население данной территории, термин приобретает четкое этническое звучание. С 1433 г. известно выражение «немецкая земля и нация»[60]. Считается, что процесс «этнизации» термина «нация» наиболее интенсивно шел в XVI в. в Англии, в XVII в. постепенно распространился по Европе и в XVIII в. окончательно оформился в теориях французских просветителей. Д. Дидро определял «нацию» как значительное количество людей, живущих на определенной территории и управляющихся одним правительством.

С этого момента термин «нация» все больше сближается не просто с обозначением населения данной территории, но с определением государства, страны, населенной этнически однородным населением. Слово «нация» используется, когда говорится о суверенитете народа, его праве на самоопределение, политических устремлениях. «Нация» во второй половине XVIII–XIX в. становится синонимом термина «народ», употребляемом в духе просветителей – народ как политический субъект, цель которого – борьба за свои права, свободу, суверенитет. При этом «государственное» значение слова превалировало над «этническим», поскольку идея нации четко увязывалась с идеей суверенного государства. В нацию могли быть объединены разные этносы и этнокультурные группы (как это и происходило при образовании германской, французской, английской наций и т. д.). По словам Э.Хосбаума, который считал нации исключительно явлением Нового времени, возникновение наций прямо связано с возникновением национального государства: «Нации существуют не только в качестве функции территориального государства особого типа (в самом общем смысле – гражданского государства Французской революции) или стремления к образованию такого; они обусловлены и вполне определенным этапом экономического и технического развития»[61].

Для тех народов, которые не имели своей государственности, но к ней стремились (народы, объединенные в рамках империй) идея достижения суверенитета нации как способа образования своего, национального государства стала «путеводной звездой». По словам Э.Хосбаума, «уравнение нация = государство = народ (а тем более суверенный народ), несомненно, связывало нацию с определенной территорией, поскольку структура и понятие государства стали теперь по существу территориальными. Оно также предполагало многочисленность подобных наций-государств, что, разумеется, было необходимым следствием принципа народного самоопределения. Как гласила французская Декларация прав 1795 года, каждый народ, из какого бы числа членов он ни состоял и на какой бы территории ни жил, является независимым и суверенным. Этот суверенитет неотчуждаем»[62].

Поскольку в политическом плане реализация национальной идеи была связана с понятными трудностями, империи вовсе не разделяли подобных устремлений малых народов, и на первый план для порабощенных народов, желающих стать нациями со своими национальными государствами, выходит идея культурного и языкового развития. Недаром XVIII–XIX вв. – это эпоха становления национальных литературных языков, национальных стилей в искусстве, национального просвещения и т. д.

В XIX–XX вв. исторические процессы продемонстрировали огромную роль национального самосознания, духовных процессов, что позволило говорить о «духе нации». События второй половины XX в. (распад колониальной системы в Африке и Азии) и конца XX – начала XXI в. (распад СССР и войны на Балканах и постсоветском пространстве) продемонстрировали возможности конструирования наций, манипулирования национальными элитами, колоссальную роль современных СМИ и информационных систем в нациестроительстве, что укрепило понимание нации как духовного конструкта, «воображаемого сообщества» (определение Б. Андерсона).

В науке понятия этноса и нации, их соотношение остаются предметом дискуссий. В то же время можно назвать несколько несомненных отличий нации от этноса.

Первое – нация полиэтнична. Она может быть этнически однородной, но может складываться на базе большого количества этносов, которых свела вместе историческая судьба. Полиэтничны, например, швейцарская, французская, германская, американская нации.

Второе – нация не обязательно должна иметь свой, уникальный язык. В Швейцарии единая нация пользуется четырьмя языками: немецким (65 % населения), французским (18,4 %), итальянским (9,8 %) и ретороманским (0,8 %). В Германии существует множество местных диалектов, сильно отличающихся от нормативного немецкого языка. Язык, отличая англичан от французов, не отделяет их от американцев, англоканадцев, англоавстралийцев, англоновозеландцев. Отличая испанцев, скажем, от шведов, язык не отграничивает их от мексиканцев, кубинцев, чилийцев, аргентинцев. На немецком языке говорят не только немцы, но также австрийцы и германо-швейцарцы. На французском языке, кроме французов, говорят валлоны, франкошвейцарцы и франкоканадцы. Нет американского языка, но существуют американская культура и нация.

Третье – нацию отличает от этноса неразрывная связь с государством. Нация либо имеет свое государство, либо мечтает о нем и ведет национально-освободительную борьбу, чтобы его обрести. Поэтому большинство ученых считает нации явлением Нового времени и связывает их возникновение со строительством европейских национальных государств.

Четвертое – нация возникает, когда понятие этнического приобретает политический смысл: государственный, патриотический, национально-освободительный, избирательный и т. д. С нацией отождествляется понятие «народ», политизирующее повседневную жизнь («воля народа», «судьба народа», «борьба народа» и т. д.). Этот народ обозначается не только как социальная, но как этническая общность, «нация», во имя которой можно сражаться и умирать. При этом нация нередко выступает «воображаемым порядком»[63], лозунгом скорее будущего, чем реализованного настоящего («во имя нации» = «во имя будущего»). Этнос же – категория, характеризующая скорее порядки повседневной жизни, культуры, обычаев и т. д.

Пятое – для наций характерно наличие национализма. Под ним обычно понимается стремление нации к своему суверенитету, охрана и развитие национальных черт в мягком, либеральном варианте (культурный национализм), радикальном (политический национализм) или экстремистском (нацизм, фашизм). Для этноса такой накал этнических страстей просто невозможен. Этнос, безусловно, защищает и развивает свои обычаи и культуру, но это не выливается в политический национализм.

Э.Хосбаум пишет о трех критериях, которыми мыслители руководствовались в модерную эпоху зарождения наций для их выделения из других общностей: «Первый критерий – историческая связь народа с современным государством или с государством, имевшим довольно продолжительное и недавнее существование в прошлом… Вторым критерием было существование давно и прочно утвердившейся культурной элиты, обладающей письменным национальным языком – литературным и административным… Третьим критерием – к несчастью, приходится сказать и об этом – являлась уже доказанная на практике способность к завоеваниям. Фридрих Лист прекрасно понимал: быть имперским народом – вот что лучше всего остального заставляет население осознать свое коллективное единство как таковое. Кроме того, завоевание представляло собой для XIX века доказательство успешной эволюции данного социального вида»⁵. Понятно, что для этнических сообществ эпохи Средневековья эти критерии не работают, речь идет именно о нациях Нового времени.

Г. Касьянов очень точно сказал о термине «нация», что «само слово иногда имеет вид “понятийного хамелеона”, который меняет цвет в зависимости от внешних условий. Любой исследователь… сталкивается с терминологическим разнообразием, нередко просто с хаосом, и главной проблемой для него становится проблема выбора дефиниции, которая соответствует его концептуальному подходу к проблеме» (перевод мой. – А. Ф.)[64]. У. Бейджхот высказался на этот счет еще более саркастично: «До тех пор, пока нас о ней (нации. – А. Ф.) не спрашивают, мы понимаем, что это такое, но тотчас же это объяснить или определить мы не в состоянии»[65].

Многочисленные определения нации, содержащиеся в словарях и в высказываниях ученых и деятелей культуры, ясности не прибавляют:

Связь этноса и нации просматривается в этнологической концепции нации. В ней нация понимается как большая, политизированная этническая группа с общей культурой и историческим наследием. Один из сторонников этой концепции Э. Смит так определял признаки нации:

1) система представлений «мы – они», проявляющаяся в культурных установках;

2) существование «своей территории» как исторической родины;

3) существование имеющей исторические традиции системы отношений с другими странами и нациями, при этом понимается четкое различие между «нами» и «ими»;

4) существование единой системы ценностей и духовного единства нации, обусловленного общей культурой;

5) институт гражданства способствует социальному и политическому единству нации.

Ответ на вопрос, что такое нации, многие ученые пытаются получить через реконструкцию процесса рождения и возникновения наций. Какие условия необходимы для зарождения наций или превращения этнических общностей в нацию «государств-матриц»? Американский историк Ч. Тилли называет следующие факторы: 1) наличие доступных природных ресурсов; 2) относительно безопасное положение во времени и пространстве (т. е. естественная защищенность определенной территории); 3) непрерывное самовоспроизводство своей политической элиты; 4) успешные войны; 5) гомогенность (однородность) населения – первоначальная или достигнутая сознательными усилиями; 6) прочный союз центральной власти с региональными элитами; 7) наличие ресурсов для компенсации высокой стоимости государственного строительства; 8) тесная взаимосвязь между ведением войн, созданием армий, расширением и регулированием налогов и ростом государственного аппарата; 9) значительная роль коалиций между центральной властью и основными общественными классами в управлении; 10) влияние культурной гомогенизации (или ее отсутствия) на структуру и эффективность власти[74].

Очевидно, что путь, которым народы идут к образованию своих наций, не одинаков, поскольку наличествуют разные исходные точки: часть народов изначально развивается как население суверенных государств (французы, англичане, русские и т. д.), часть вырастает из угнетенного и подчиненного национального меньшинства в большой империи (поляки, венгры, чехи и др.) и часть выступает колонизаторами чужой территории, которая в процессе колонизации становится их родиной (американцы, бразильцы и т. д.).

Поэтому историки говорят о разных моделях зарождения и формирования наций. В любом случае необходимо некоторое этническое ядро, вокруг которого и идет процесс нациогенеза. Э.Смит говорил о двух типах этого процесса – латеральном (горизонтальном) и демотическом (вертикальном). Латеральный, или аристократический, тип этноса трансформируется в нацию путем «бюрократической инкорпорации» подчиненных этносов. Такая аккредитация обеспечивается государством, возглавляемым господствующей этнической аристократией, которой удается обеспечить индоктринацию собственных этнических символов, мифов и способов общения среди подчиненных этнических групп[75]. Так было в странах, где местные, локальные идентичности, опиравшиеся на племенные и клановые общности, были постепенно инкорпорированы в единую государственную структуру и представлявшую ее этническую группу (Англия, Франция, Испания). Средств, которые применялись при этом, было три: единая религия, политические и бюрократические институты, а также внутренние междоусобные войны, которые истребили и привели к покорности местную знать. К этому добавляется общая историческая память, миф о происхождении, языковая политика. Унификация экономики, права и сословий в Новое время довершили процесс образования наций.

Демотический путь в описании Э. Смита выглядит сложнее. Интегрирующим институтом выступает прежде всего религия, которая объединяет полиэтничные общности. Вместе с государством и его элитами религия распространяет мифы о богоизбранности, величии, высоком происхождении и предназначении народа. По Э. Смиту, это арабы, русские, евреи, армяне, ирландцы-католики и т. д. Как замечает Г. Касьянов, «в ходе эволюции таких сообществ в национальные возникают сложные дилеммы: с одной стороны, этнорелигиозный характер “демотического” в этносах способствует их стабильности. С другой – в современные времена эта стабильность становится препятствием для трансформации их в нации. Члены таких сообществ могут считать, что они уже составляют нацию. Действительно, замечает Смит, арабы и евреи, например, имели все необходимые этнические составляющие нации: общее имя, мифы о происхождении, историческую память, религиозную культуру, общее представление о “земле предков” и, наконец, стабильное чувство этнической солидарности. В современные времена это может помешать развитию новых форм социальной мобильности и лояльности, которые, собственно, и приводят к формированию нации и национального государства. К этому добавляется территориальная “дисперсия”: евреи не имели собственного государства и веками оставались диаспорным народом, арабы были и остаются разобщенными между многими арабскими государствами, россияне имели государство, которое сформировалось НЕ вокруг “этнического ядра”, и другие»[76].

Что является толчком к процессу образования модерных наций по демотическому пути? Революции и радикальные перевороты в разных областях – культурных, социальных, экономических и т. д. При этом вовсе не обязательно, чтобы революция была в «демотической» стране – как раз важны революции и перемены, происходящие на Западе (в сумме они приводят к модернизации общества и государства). Общности, идущие демотическим путем, оказываются отстающими, что грозит им падением влияния, военными поражениями и прочими факторами, которые для них значимы и которых они стремятся избежать. Поэтому такие общества как бы вступают в соревнование с Западом, используя государственно-бюрократическую машину, проводя «реформы сверху», которые в конечном итоге начинают влиять и на нациогенез. По Э. Смиту, «давление государства вместе с социальными сдвигами, которые приносит модернизация, создают дискомфорт для “демотических” групп, из которых состоят империи. К этому добавляется распространение националистической идеи, с ее акцентом на культурном разнообразии и народном суверенитете. В этих условиях секуляризованная интеллигенция “демотических” групп берет на себя роль “этнического ядра”, вокруг которого начинается формирование идеи нации. Главная задача этой интеллигенции – моральная и политическая революция, смысл которой заключается в “восстановлении” исторического прошлого, исторической памяти, “открытии” народных традиций, то есть – в “пробуждении нации”, если пользоваться националистической терминологией. Интеллигенция создает новую идеологию, опираясь на старые ценности, нормы, традиции, характерные для определенной “демотической” группы. Происходит “переформулирование” этнических символов, мифов, исторической памяти»[77].

Превращение «демотического» этнических групп в нации, согласно Э. Смиту, осуществляется следующим образом:

«1. Происходит переход “демотических меньшинств” от пассивности в состояние активности, самоутверждения и политизации общества, в котором вырабатывается общая политика.

2. Возникает представление о совместной “родине” для всего сообщества, которая отождествляется с достаточно четко определенной территорией.

3. Важный аспект этого процесса – экономическая унификация сообщества, утверждение его территориальных границ, установление контроля над ресурсами и экономическая автаркия.

4. Преобразование членов этнической группы в граждан путем их политической мобилизации и обеспечения им доступа к равным гражданским, социальным и политическим правам и обязанностям.

5. Центральной моральной и политической ценностью становится “народ”, массы превращаются в этот “народ” путем культивирования им национальных ценностей, мифов и памяти»[78].

О двух путях формирования современных наций пишет и М. Хрох. И сущность этих двух путей также обусловлена исходной, стартовой ситуацией. В странах, где рано происходит буржуазная революция (Франция, Англия, Германия и т. д.) «третье сословие» оттесняет от власти класс феодалов и становится представителем всей нации. Притом формально это оказывалась нация равных, нация граждан со всеобщими правами буржуазного общества. Национальное сознание и патриотизм стали элементами общественного сознания.

Но был и второй путь – когда правящий класс стал буржуазным (преобразовался или был вытеснен буржуа), но при этом его представители этнически отличались от большинства населения. Национальное движение развивалось как национализм народов, угнетенных новой буржуазной элитой. Этот процесс называется «возрождение малой нации» (малой не в смысле количества, а в смысле «малости», незрелости). «Малые нации» бывают двух видов: «нации без истории», которые никогда не имели своей государственности, и нации, у которых государственность была в Средневековье, но потом на многие годы оказалась утрачена.

Критерием того, на какой стадии находится процесс нациогенеза, для Хроха выступает уровень развития национальной культуры, количественный рост национальной активности, социальное воздействие национальной пропаганды, выработка и эволюция национальной программы и т. д. Хрох выделяет несколько стадий: сперва наличествует ученый интерес, порожденный любовью к своему месту, местным, локальным патриотизмом, который постепенно ширится и охватывает все большую территорию и большее количество объектов. Деятельность на данной фазе индивидуальна, какая-либо организация отсутствует. На второй фазе возникает слой интеллигенции, которая систематически занимается разработкой национальной истории, языка, их пропагандой и т. д. На третьей фазе национальное движение уже имеет свою организационную структуру и охватывает широкие слои населения[79].

Хрох рисует следующую картину появления наций в Европе: «Процесс, в ходе которого вокруг таких ключевых элементов формировались нации, не был предопределен и необратим. Он мог прерываться, равно как и возобновляться после долгой паузы». Согласно Хроху, в Европе он происходил в два различных этапа неравной длительности. Первый можно отнести к эпохе Средневековья. Его результат – переход к капиталистической экономике и гражданскому обществу. В странах Западной Европы от Франции и Англии до Польши, по словам ученого, «раннее современное государство складывалось в условиях господства одной этнической культуры, будь то абсолютистское государство или же сословно-представительская монархия. В большинстве таких случаев позднефеодальный режим впоследствии преобразовывался – путем реформ или революций – в современное гражданское общество параллельно с формированием национального государства как сообщества равноправных граждан».

Иначе складывалась ситуация в Центральной и Восточной Европе. Здесь правили элиты иноземного происхождения, а местные этнические группы имели слабую знать с маловыраженной идентичностью (без национальной литературы, искусства и т. д.). Таким образом, они имели статус «недоминантной этнической группы». Это эстонцы, украинцы, словенцы, сербы и др. Аналогичные группы были в Средневековье и в Западной Европе. Но там они подчинились национальным государствам, сохранив свою культурную самобытность (например, каталонцы – в Испании, ирландцы – в Великобритании). Хрох отмечает, что «имел место также и немаловажный ряд переходных случаев, когда этнические сообщества располагали “своим собственным” правящим классом и литературными традициями, но не имели общей государственности: это немцы и итальянцы и позднее – после раздела Речи Посполитой – поляки».

Вышеописанные группы превращает в нации национальное движение. Так называется процесс, когда недоминантные этнические общности осознают, чего им не хватает до развития в нацию, и начинают предпринимать сознательные, организованные попытки по обретению всех атрибутов полноценной нации.

По словам Хроха, цели классического национального движения «охватывали три группы требований в соответствии с тремя ощутимыми недостатками национального бытия: (1) развитие национальной культуры, основанное на местном языке и его нормальном использовании в образовании, управлении и экономической жизни; (2) обретение гражданских прав и политического самоуправления – сначала в форме автономии, а в конечном счете (обычно это происходило довольно поздно, когда становилось уже настоятельной потребностью) и независимости; (3) создание завершенной социальной структуры, пронизывающей всю этническую группу и включающей образованные элиты, классы чиновников и предпринимателей, но также, где это необходимо, свободных крестьян и организованных рабочих. Относительные приоритеты и сроки осуществления всех трех видов требований в каждом случае оказывались различными. Но траектория любого национального движения исчерпывалась только тогда, когда все они были выполнены»[80].

Механизм возникновения наций как «воображаемых сообществ» описан в книге Б. Андерсона. Нации и национализм, по его мнению, приходят на смену таким культурным системам, как религиозное сообщество и династическое государство. Андерсон обращает внимание на интегрирующую роль в Средневековье религиозных языков (в частности, латыни). Священные тексты католиков всей Европы были на латыни, и это играло объединяющую роль. Третьим компонентом, консервирующим средневековое, донациональное мировоззрение, было восприятие времени. В Средневековье Библия и церковная история воспринимались если не как современные, но как «бывшие вчера». Не было представления о длительных временных структурах. Андерсон пишет: «По существу, я утверждал, что сама возможность вообразить нацию возникала исторически лишь там и тогда, где и когда утрачивали свою аксиоматическую власть над людскими умами три основополагающих культурных представления, причем все исключительно древние. Первым было представление о том, что какой-то особый письменный язык дает привилегированный доступ к онтологической истине, и именно потому, что он – неотделимая часть этой истины. Именно эта идея породила великие трансконтинентальные братства христианского мира, исламской Уммы и т. д. Второй была вера в то, что общество естественным образом организуется вокруг высших центров и под их властью: монархов, которые были лицами, обособленными от других людей, и правили благодаря той или иной форме космологического (божественного) произволения. Лояльности людей непременно были иерархическими и центростремительными, так как правитель, подобно Священному Писанию, был центром доступа к бытию и частью этого бытия. Третьим было такое представление о темпоральности, в котором космология и история были неразличимы, а истоки мира и людей – в глубине своей идентичны. Сочетаясь, эти идеи прочно укореняли человеческие жизни в самой природе вещей, придавая определенный смысл повседневным фатальностям существования (прежде всего смерти, лишениям и рабству) и так или иначе предлагая от них избавление.

Медленный, неровный упадок этих взаимосвязанных убеждений, произошедший сначала в Западной Европе, а потом везде под воздействием экономических изменений, “открытий” (социальных и научных) и развития все более быстрых коммуникаций, вбил клин между космологией и историей. Отсюда неудивительно, что происходил поиск, так сказать, нового способа, с помощью которого можно было бы осмысленно связать воедино братство, власть и время. И, наверное, ничто так не способствовало ускорению этого поиска и не делало его столь плодотворным, как печатный капитализм, открывший для быстро растущего числа людей возможность осознать самих себя и связать себя с другими людьми принципиально новыми способами»[81].

Принципиальные перемены начались в Европе в XVI в., с распространением книгопечатания и изменением роли латыни. С Реформацией получают распространение популярные печатные массовые издания на национальных языках, которые становятся доступными не узкому слою интеллектуалов и церковников, знающих латынь, а широким массам населения. В это время начинается замещение латыни национальными языками в сфере государственного бюрократического делопроизводства. «Эти печатные языки закладывали основы национального сознания тремя разными способами. Во-первых, и в первую очередь, они создавали унифицированные поля обмена и коммуникации, располагавшиеся ниже латыни, но выше местных разговорных языков. Люди, говорившие на колоссальном множестве французских, английских или испанских языков, которым могло оказаться трудно или даже невозможно понять друг друга в разговоре, обрели способность понимать друг друга через печать и газету. В этом процессе они постепенно стали сознавать присутствие сотен тысяч или даже миллионов людей в их особом языковом поле, но одновременно и то, что только эти сотни тысяч или миллионы к нему принадлежали. И именно эти со-читатели, с которыми они были связаны печатью, образовали в своей секулярной, партикулярной, зримой незримости зародыш национально воображаемого сообщества. Во-вторых, печатный капитализм придал языку новую устойчивость, которая в долгосрочной перспективе помогла выстроить образ древности, занимающий столь важное место в субъективном представлении о нации… В-третьих, печатный капитализм создал такие языки власти, которые были отличны по типу от прежних административных местных наречий. К каждому из печатных языков некоторые диалекты неизбежно были “ближе”; они и определили их конечные формы. Их обделенные удачей собратья, все еще поддающиеся ассимиляции складывающимся печатным языком, утратили привилегированное положение, и в первую очередь потому, что оказались безуспешными (или лишь относительно успешными) их попытки настоять на собственной печатной форме»[82]. Андерсон называет эти процессы «лексикографической революцией».

Она привела к появлению массовых языковых национализмов и как реакция на них – «официальных национализмов», которые исходили от династий, как правило, имперских. По словам Андерсона, «до того, как появились массовые языковые национализмы, эти национализмы были исторически “невозможны”, так как в основе своей они были реакциями властвующих групп – прежде всего династических и аристократических, хотя и не только, – которым угрожало исключение из массовых воображаемых сообществ или внутренняя маргинализация в этих сообществах. Начиналось своего рода тектоническое смещение пластов, которое после 1918 и 1945 гг. опрокинуло эти группы в канализационные стоки Эштурила (Эшторила) и Монте-Карло. Такие официальные национализмы были консервативной, если не сказать реакционной политикой, взятой в адаптированном виде из модели преимущественно спонтанных массовых национализмов, которые им предшествовали»[83]. В дальнейшем национальные идеи, культивируемые национализмом, развиваются интеллигенцией. В качестве инструментов нациестроительства Андерсон называет университетское образование, различные бюрократические процедуры по описанию населения (например, переписи), картографирование, создание музеев национальной культуры. Особую роль в национализме, по Андерсону, играют история и историческая память.

Следует также упомянуть мнение одного из виднейших теоретиков национализма Ганса Кона. Он рассматривал нацию как производную от национализма: «Национальности возникают только тогда, когда определенная социальная группа выделяется посредством объективных связей. Национальность обычно характеризуется наличием ряда таких связей, но очень мало национальностей суммируют их. Наиболее часто встречаются общие происхождение, язык, территория, политическая структура, обычаи, традиции и религия. Короткого исторического обзора будет вполне достаточно, чтобы продемонстрировать, что ни один из этих элементов не является абсолютно необходимым для существования национальности… Хотя некоторые из этих объективных факторов очень важны для формирования национальностей, наиболее принципиальный элемент – это живая и активная общая воля. Именно решение сформировать национальность создает ее… Национальности в качестве “этнографического материала”, “прагматического” и случайного в истории существовали очень давно, но только пробуждение национального сознания активизировало их волю и превратило их в “абсолютные” факторы истории. Частое использование слова “национальность” не должно заслонить от нас тот факт, что именно недостаток волюнтаристического элемента и создает фундаментальное отличие между тем, что иногда называют национальностями до рождения современного национализма и современными национальностями. Основывать национальность на “объективных” факторах, таких как раса, – значит возвращаться к примитивному племенному строю. В наше время власть идеи, а не зов крови формирует национальности. Национальности творятся из этнографических и политических элементов, когда национализм вдыхает жизнь в форму, созданную предшествующими столетиями»[84].

Как видим, все авторы признают высокую роль культурного фактора и интеллигенции в создании наций, а также трактуют создание наций как результат определенной политики (сознательной или исторически сложившейся). В связи с этим нациогенез в научном направлении, называемом конструктивизмом, трактуется как нациестроительство.

Нациестроительство – концепция, по которой допускается возможность с помощью определенных социальных технологий создания новой нации или ускорения развития национального самосознания. Нациестроительство основано на принципах конструктивизма – теории генезиса наций, противоположной при-мордиализму. Согласно примордиализму, свойства наций – врожденные или обусловленные социальным, экономическим, политическим и историческим контекстом развития. Они настолько прочно усваиваются и передаются с опытом, воспитанием, пропагандой, что даже в отрыве от контекста представители нации сохраняют свои характерные черты. Этот подход предполагает, что в народах как бы скрыты латентные черты наций, которые раскрываются и проявляются в соответствующих обстоятельствах (при подъеме национально-освободительного движения, получении суверенитета и т. д.). Конструктивизм же говорит, что нацию можно «построить», создать, причем по определенным моделям, с определенными целями, задачами и т. д., т. е. это искусственный и регулируемый, а не естественный и стихийный процесс.

Теория нациестроительства выросла из политической и социальной практики конца XIX–XX в. На глазах происходило возникновение новых наций. В конце XIX – начале XX в. этот процесс шел на Балканах. Ученые считают одним из случаев нациестроительства конструирование национального самосознания македонцев. Во второй половине XX в. распад колониальной системы, события на Ближнем Востоке, а в конце XX в. распад СССР дали целый ряд подобных примеров. Классическими работами, в которых анализируются практики нациестроительства, являются труды Г. Кона и Б. Андерсона.

В основе этих практик лежит прежде всего политика в отношении национального языка. Язык формирует нацию по крайней мере в трех аспектах: 1) национальный литературный язык, на котором пишутся памятники национальной прозы и поэзии, формирующие самосознание нации; 2) язык бюрократии, без знания которого невозможна гражданско-правовая деятельность в рамках суверенного государства; 3) язык начального, среднего и высшего образования, благодаря которому гражданин приобретает квалификацию, обеспечивающую ему реализацию социальной судьбы.

В случаях нациестроительства мы видим резкий подъем национальной литературы разных жанров, переводы на национальный язык важнейших для данной культуры сочинений иностранных авторов. Знание национального языка оказывается не только условием занятия государственных постов и поступления на государственную службу, но и способствует продвижению вверх по социальной лестнице. Наконец, образование на национальном языке способствует формированию национальной идентичности. Как видим, все эти аспекты необычайно важны для нациестроительства, но при этом они все регулируемы и формируемы в рамках специальной политики. Другими словами, процесс нациестроительства может конструироваться и конструируется посредством языковой политики.

Следующий важный компонент нациестроительства – формирование национальных историй, их популяризация, формирование комплекса «мест памяти» и соответствующей системы коммемораций. Национальные истории формируют национальные идентичности и национальную мифологию как центральный элемент картины мира для нации. Особую роль в конструировании национальной памяти играет музей. Для развития своего национального самосознания назначаются «враги нации», часто отыскивается в истории геноцид, выдуманный или реально бывший («Дело прочно, когда под ним струится кровь»). Все эти элементы, как показала историческая практика XX в., моделируемы, т. е. и в данной сфере нациестроительством можно управлять.

При этом национальные истории совсем не должны быть правдивы. Э. Ренан писал: «Забвение или, лучше сказать, историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации, и потому прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности. В самом деле, историческое исследование проливает свет на факты насилия, бывшие при начале всех политических образований, даже весьма благодетельных по своим последствиям. Единство всегда создается насильственно; союз Северной и Южной Франции является результатом истребления и террора, господствовавших почти в течение целого века. Король Франции, бывший, если можно так выразиться, идеальным типом векового кристаллизатора, создавший лучшее национальное единство, какое когда-либо существовало, потерял свой престиж при более внимательном исследовании; созданная им нация проклинает его, и в настоящее время только образованные люди знают, каково его значение и что он сделал»[85].

Для конструирования должны быть основы, и главная из них – национальное прошлое, реальное или придуманное. Э.Хосбаум справедливо заметил, что роль традиций в конструировании наций недоучитывается. Ведь даже когда провозглашается строительство нового национального государства, идеологически всегда речь заходит об обращении к истокам, «возрождении государственности» (особенно это характерно для культурного национализма и для наций, которые освободились от колониального гнета и хотят создать (=восстановить) свою государственность на национальной основе. Хосбаум называет это «изобретенной традицией»: «“Изобретенная традиция” означает совокупность практик, как правило, ограниченных открыто и молчаливо признанными правилами ритуального или символического характера, направленных на привитие определенных ценностей и норм поведения путем повторения, которое автоматически подразумевает преемственность с прошлым…»[86]. При этом прошлое может быть смоделировано, может быть востребовано очень избирательно, искажено. Благодаря этому легитимизируются институты, практики, идеологемы, имеющие (или якобы имеющие) традиционные корни. Главнейшим инструментом нациестроительства в данном случае выступают историческая память и исторические мифологемы.

Третьим компонентом нациестроительства являются соответствующие социальные практики. Например, перепись населения, когда субъекты переписи обязаны указывать свою национальную принадлежность; административные реформы (картографирование) с соответствующим районированием территорий с разными этносами.

На основе всего этого вырастает официальный национализм как смоделированная официальная идеология, который и играет решающую роль в нациестроительстве.

1. Каково происхождение термина «нация»?

2. Чем нация отличается от этноса, этнической группы?

3. Проанализируйте различные определения нации, выделите в них общее и особенное.

4. Какое определение нации, по вашему мнению, наиболее адекватно?

5. Раскройте сущность этнологической концепции нации.

6. В чем сущность коммуникативной теории наций?

7. В чем разница культурной и политической нации?

8. Почему Б. Андерсон назвал нацию «воображаемым сообществом»?

9. Что необходимо для зарождения наций?

10. Раскройте сущность латерального и демотического процессов нациогенеза.

11. Опишите два способа образования наций по М.Хроху.

12. Какие факторы считают необходимыми для формирования наций Б. Андерсон и Г. Кон?

13. Что такое нациестроительство? Возможно ли оно в истории?

Термин «национализм» впервые использовал в 1774 г. немецкий философ Иоганн Гердер. Часть ученых видит в национализме отражение политических запросов. В соответствии с этим он определяется как принцип, требующий, чтобы политические и этнические единицы совпадали, а также чтобы управляемые и управляющие внутри данной политической единицы принадлежали к одному этносу.

Большинством ученых национализм определяется как политическая практика: «это комплекс идеологических представлений и политической практики, в котором центральное место занимают интересы нации»[87]. По определению Э.Геллнера, «национализм – это теория политической законности, которая состоит в том, что этнические границы не должны пересекаться с политическими, и в частности, что этнические границы внутри одного государства не должны отделять правителей от основного населения»[88]. К этому очень близко определение Г. Кона: «Национализм – это состояние ума, убежденного, что высшей ценностью личности должно быть национальное государство»[89].

Дж. Бройи дал такое определение национализма: «Термин национализм используется по отношению к политическим движениям, которые стремятся к государственной власти или осуществляют ее, оправдывая свои действия доводами национализма. Националистическая идея – это политическая доктрина, основанная на трех посылках: а) существует нация, обладающая ярко выраженным особым характером; 2) интересы и ценности этой нации обладают приоритетом перед всеми остальными интересами и ценностями; 3) нация должна быть независимой, насколько это возможно. Для этого обычно необходимо достижение, по крайней мере, политического суверенитета»[90].

Дж. Бройи писал, что национализм появляется как средство решения реальной политической проблемы – «проблемы раскола между государством и обществом, который выходит наружу с наступлением Нового времени». Происходит это благодаря уникальному качеству национализма: «Качество, отличающее национализм от других идеологий, – это беззастенчивое прославление самого сообщества… Националисты превозносят себя самих, а не какую-то трансцендентную реальность, будь то иной мир или будущее общество, хотя такое прославление связано с озабоченностью преобразованием реальности настоящего». Бройи назвал национализм «необычно современной формой политики, которая может быть понята лишь по отношению к тому, как развивалось современное государство»[91].

В.А.Тишков определяет национализм как «серию постулатов и действий, формулируемых и инициируемых активистами социального пространства. Национализм – это идеология и практика, основанная на представлении, что основой государственности, хозяйственной и культурной жизни является нация. Под последней понимается некая целостная совокупность на основе этничности, которая в свою очередь “всегда досоциальна и предсоциальна, априорна и сама порождает через этнос различного рода социальные связи и отношения”. Этнонационализм, таким образом, становится набором упрощенных, но влиятельных мифов, рожденных постсоветской политической практикой… Мой подход основан на том, что нация – это категория семантико-метафорическая, которая обрела в истории большую эмоциональную и политическую легитимность и которая не стала и не может быть категорией анализа, т. е. получить научную дефиницию. Нацию невозможно определить, нацией можно только называться. Как и почему это произошло – другой вопрос, хотя достаточно ясно, что данная дефиниция не работает применительно к основным формам человеческих коллективов, на которые она распространяется как учеными, так и представителями самих этих коалиций. Я имею в виду государственные образования и этнические общности, которые ведут борьбу за право исключительного обладания называться нациями»[92].

К политическим трактовкам национализма можно отнести и подход американского ученого М. Манна. Под национализмом он понимает идеологию, согласно которой нация наделена особыми добродетелями, которые ее возвеличивают вплоть до получения исключительных прав на насилие над другими. В своем развитии национализм проходит стадии (этапы) – милитаристский, индустриальный и модернистский. Первый Манн датирует до 1870 г. и считает, что война и вовлечение в нее широких масс населения привели к тому, что эти массы стали нуждаться в идентичности и требовать своей доли политической власти в виде гражданских прав и т. д. Второй этап датируется 1870–1914 гг.: «Он отличался двумя особенностями. Во-первых, понятие народного суверенитета распространилось в конце концов на подчиненные классы. Это было следствием вовлечения их в политику благодаря развитию индустрии, торговли и торгового земледелия. Во-вторых, расширились экономические функции государства – оно занялось созданием средств сообщения для индустрии – строительством каналов, дорог, в том числе железных, почты, телеграфа, школ. К началу XX в. затраты европейских государств на такие цели превысили военные расходы. В результате внутри границ государства нация стала восприниматься как общность социального опыта, связывающего интенсивные и эмоциональные отношения внутри семейных, соседских, этнических структур с более экстенсивными и инструментальными силовыми структурами». Третий, модернистский этап начался после Первой мировой войны и тесно связан с политическими партиями, движениями консервативного, традиционалистского и радикального толка[93].

М. Манн связывает национализм со стремлением к построениям демократических политических режимов. В мягкой форме он выступает мобилизующим фактором, объединяющим граждан в рамках демократических устремлений для позитивных, прогрессивных гражданских действий. Но радикальный национализм и даже расизм являются «извращениями демократии», поскольку строят демократию «для избранных наций» и отрицают права наций, не попавших в «избранные». Появление радикального национализма ксенофобного толка – симптом неудачи построения демократии.

Второй подход к определению национализма можно условно обозначить как культурный. Он тесно связан с понятием идентичности и с особенностями человеческой психологии. Г. Кон связывал появление национализма с глубокими, древними инстинктами человеческой психики – недоверием и неприязнью к чужим, незнакомым, вплоть до ксенофобии, а также с имманентным стремлением людей к групповой идентичности, созданию объединяющих их групп. Он говорил: «Национализм – это прежде всего и в основном способ мысли, творение сознания»[94].

Исходя из этого, Г. Кон определял национализм как форму политической лояльности и достижения культурной и психологической гармонии человека со средой, в которой он живет: «Национализм есть образ мысли, присущий подавляющему большинству людей и претендующий на то, что он присущ всем людям; он считает национальное государство идеальной формой политической организации, а национальность – источником творческой культурной энергии и экономического процветания. Высшая лояльность человека должна, таким образом, быть обращена на его национальность, так как предполагается, что его собственная жизнь тесно связана с благосостоянием национальности и в ней же укоренена… Национализм – это идея, idee force, которая наполняет человеческий разум и сердце новыми мыслями и чувствами и побуждает человека к организованным действиям»[95].

Э. Смит писал: «Одна из целей национализма – достижение и сохранение культурной идентичности, то есть чувство особого культурного наследия и “индивидуальности” у данного конкретного населения. Без такой коллективной идентичности, с точки зрения националистов, невозможно существование подлинной и зрелой “нации”»[96]. Смит правильно замечает, что если трактовать национализм только политически, то как быть с культурным, религиозным, лингвистическим национализмом? Ведь существуют националистические движения, которые не ставят в числе своих лозунгов и задач политические решения, а ограничиваются «культурным национализмом». Если их не признавать националистическими, то надо изобретать какой-то новый термин, усложнять сущности и т. д.

По словам Р. Брубейкера, «с когнитивной точки зрения, национализм – это способ видения мира, способ идентификации интересов, или, еще более точно, способ определения тех единиц, которые заключают в себе интересы. Это способ идентификации соответствующих единиц, в терминах которых воспринимаются интересы. Национализм предоставляет модель видения и разделения мира, говоря словами Пьера Бурдье, модель социального отчета и мышления. Таким образом, национализм внутренне связывает интерес и идентичность путем идентификации того, как мы должны рассчитывать свои интересы»[97].

Сходным образом К.Вердери определяет национализм как «политическое использование символа нации через дискурс и политическую активность, а также как эмоции, которые заставляют людей реагировать на использование этого символа». В такой трактовке национализм предстает как оболочка для различных психологических и идеологических конструкций, которые облекаются в эту ободочку постольку, поскольку она оказывается самым эффективным средством адаптации их для массового сознания»[98].

Крайним выражением этой точки зрения является определение национализма как политической религии. Оно развивалось в работах ученых, анализировавших процессы в странах Азии и Африки, где, в самом деле, национализм очень тесно связан именно с религиозными течениями и фактически мало отличим от них. Национализм был особенно востребован в обществах, только что освободившихся от колониальной зависимости: «Национализм как страстная и пуританская идеология массового самопожертвования прекрасно отвечал целям элит новых государств, поскольку в условиях национального освобождения от колониального правления он ставил знак равенства между новой единой нацией и недавно получившим независимость государством и побуждал граждан трудится на благо всей нации. Таким образом, государство и его однопартийный или военный режим стали воплощать единство нации, которая наделялась чертами истинной церкви. Она стала чистым, безгрешным и цельным сообществом, которому граждане должны поклонятся так же, как прежде общины верующих поклонялись богу. Иными словами, национализм поставил нацию на место бога, сообщество граждан на место церкви, а политическое царство на место царства божьего, но во всех остальных отношениях копировал формы и черты традиционных религий»[99]. Религиозный аспект национализма в ряде азиатских стран проявляется в том, что в нем видят мессианское движение, воплощение мечты о лучшем будущем (при ненависти к «неправильному» настоящему), причем дело доходит до совершенно потрясающих лозунгов, подражающих традиционным религиям, например, Мишель Афлак, идеолог сирийской партии БААС, утверждал, что «национализм – это любовь».

Национализм во многом является симптомом кризисного состояния общества и одновременно – довольно эффективным инструментом по исправлению этого кризиса (другое дело, что последствия лечения иной раз оказываются хуже болезни). В эпоху модернизации национализм для ряда стран и народов оказался прогрессивным процессом, мобилизовавшим и консолидировавшим народы, способствовавшим переходу от традиционного общества с его монархизмом и преобладанием аграрного строя к индустриальному обществу с демократической политической системой. Национализм помог народам пройти войны второй половины XIX – начала XX в. и принес свободу нациям, поднявшим голову и построившим свою государственность на обломках распавшихся в 1918 г. европейских империй. В XX в. национализм способствовал краху колониализма и освобождению бывших колониальных народов Азии и Африки.

Вместе с прогрессивной ролью национализм проявил и свою ксенофобную, насильственную сторону. Национализм в значительной степени был связан с расизмом. Э.Хосбаум так объяснял причины и особенности этой связи. Примерно во второй половине XIX в. «этнический национализм получил громадную поддержку: на практике – благодаря все более массовой миграции народов; в теории – вследствие преобразования, которое претерпело ключевое для социологии XIX века понятие “расы”. Во-первых, давно и прочно утвердившееся деление человечества на “расы”, отличающиеся по цвету кожи, превратилось теперь в более сложную систему “расовых” признаков, по которым различались народы, имевшие примерно одинаковую светлую кожу, например, “семиты” и “арийцы”, а среди последних – нордическая, альпийская и средиземноморская группы. Во-вторых, дарвинистский эволюционизм, дополненный впоследствии тем, что стало известно под именем генетики, представил расизму чрезвычайно убедительную, на первый взгляд, систему “научных” аргументов, оправдывавших дискриминацию и даже, как выяснилось затем, изгнание и массовое уничтожение “инородцев”. Все это были сравнительно поздние феномены. Так, антисемитизм приобрел специфически “расовый” (в отличие от культурно-религиозного) характер лишь около 1880 г.; главнейшие проповедники германского и французского расизма (Лапуж, X. С. Чемберлен) действовали в 1890-е гг., а “нордическая” тема вошла в расистские и прочие теории лишь около 1900 г… Более того, существует явная аналогия между, с одной стороны, характерным для расистов настойчивым требованием сохранения расовой чистоты и их ужасом перед пагубными последствиями смешанных браков, а с другой – упорным желанием очень многих (если не большинства) разновидностей лингвистического национализма очистить национальный язык от чужеродных элементов»[100].

Национализм в его радикальной, экстремистской форме – нацизма – стал основной политики гитлеровской Германии в 1930-1940-е годы, которая привела к многочисленным человеческим жертвам и трагедиям. Как писал Г. Кон, «фашизм, бескомпромиссный враг западной цивилизации, подтолкнул национализм к той самой черте, к тоталитарному национализму, в котором человечество и индивидуум растворяются и не остается ничего, кроме национальности – единственной и единой»[101]. Нацизм осужден международным трибуналом и признан преступлением против человечества.

Национализм, как считают ученые, возникает при переходе от аграрного общества к индустриальному. Именно капитализм и индустриальное общество уничтожили «все промежуточные ассоциации и оставили граждан как индивидов один на один с капиталистической экономикой». Возникает кризис отчуждения, и национализм – одна из форм и один из способов его преодоления. По словам Э. Смита, «национализм – это естественный ответ людей, чей общественный мир с его устойчивыми группировками рухнул; тоскуя о принадлежности к надежному сообществу, они обращаются к трансисторической нации как единственной доступной замене расширенной семьи, соседской и религиозной общины, разрушенных капитализмом и вестернизацией» [102].

В аграрном обществе человек существует в замкнутом мире своей деревни. Поколения живут и умирают, имея самым большим приключением своей жизни поход в соседний лес. Внешним обликом христианского мира, природным контекстом, в котором жили люди, был огромный покров лесов с разбросанными по нему возделанными прогалинами. Лес – это «пустыня» Запада, место жительства хищников, разбойников и отшельников. По выражению французского историка Ле Гоффа, «лес обступал этот мир, изолировал его и душил». Это была главная граница, «ничейная земля»[103].

Принципом аграрного общества является подчеркивание культурной дифференциации между сословиями. Чем больше отличаются друг от друга во всех отношениях разные слои, тем меньше трений и недоразумений возникает между ними. Система насаждает социально-культурное и правовое расслоение (это получило название принципа сословности).

Что же касается основной массы населения, то культурное единство крестьян отсутствовало и на него никто не обращал внимания. Крестьяне были нужны как единая масса для отправления религиозных служб и несения податей и повинностей. В остальном никого не интересовало, что происходит внутри их мира. Это не значит, что у них не было отличий. Из-за замкнутости сельских миров очень быстро развиваются этнографические особенности, отличия в диалектах и т. д. Но это естественный процесс.

Как доказано Э.Геллнером, в рамках аграрного государства почти невозможно достичь единства культурных и политических границ[104]. Огромная масса крестьянства просто не поддается культурной унификации, а у власти нет рычагов, чтобы ее реализовать. Высшие сословия слишком часто космополитичны в своей культуре (яркий пример – русские дворяне, говорившие по-французски). Часто основу этих сословий составляют «выходцы» из других народов (поляки – в Речи Посполитой, немцы – в Чехии, турки – в Болгарии и т. д.). Грамотность – удел высших сословий. Образование носит кастовый характер. Понятия о долге, чести и т. д., т. е. об идеях, во имя которых можно жертвовать своей и чужими жизнями, носят сословный характер. Все ждут «идейного» поведения от дворянина, но никто его не требует от крестьянина, от «подлых» сословий. Простолюдин может умереть за веру, но вовсе не обязан умирать за свою страну. Он вообще нетвердо знает, что это такое (пример: принудительные мобилизации русского ополчения монголами). Раз так, то нет способов распространения в массах националистических взглядов. То есть национализм в аграрном обществе невозможен по определению.

В таком контексте вопрос о национально-государственной принадлежности малоактуален для большинства населения. Но при переходе к индустриальному обществу эти границы разрушаются. По словам Э.Геллнера, «новый общественный порядок не предполагал замыкания в маленьких сообществах, а, напротив, требовал взаимодействия с огромным числом других людей в необъятном, мобильном, массовом человеческом море. При таком общественном порядке деятельность человека больше не ограничивалась ручным трудом в окружении людей, знакомых ему на протяжении всей его жизни»[105]. Человек выбрасывался в мир. И ему были нужны более адекватные идентичности, чем «уроженец деревни» или даже уроженец какой-то земли, подданный сеньора. Возникала идентичность себя как представителя той или иной нации (или народа).

Колоссальную роль в развитии национализма сыграли грамотность и образование, распространявшие национальную идеологию. Как показал Э. Геллнер, «при старом общественном порядке было невозможно и нежелательно иметь универсальное образование; в современном индустриальном обществе это необходимо. Основное предназначение и идентификация человека связаны теперь с письменной культурой, в которую он погружен и внутри которой способен успешно функционировать. Это – высокая культура, передаваемая не путем неформального общения с непосредственным окружением, а при помощи формального обучения»[106]. Геллнер считал, что именно этот фактор определяет силу современного национализма.

Другим фактором стала универсализирующая роль бюрократии индустриальной эпохи – не тупой правящей бюрократической машины, а бюрократии с ее универсализацией социума и производства (с паспортами, метриками, ведомостями, переписями населения, бюрократически оформленными стандартами производства и потребления, бюрократически оформленной финансовой системой и т. п.). Здесь принципиален язык. Как писал Э. Геллнер, «при традиционном социальном строе языки охоты, жатвы, различных обрядов, ратуши, кухни или гарема образуют автономные системы. Сопоставление терминологий этих несоотносимых сфер, выявление расхождений между ними, попытка их унифицировать – все это было бы нарушением социальных законов или еще хуже – кощунством или святотатством – и не имело бы под собой никакой почвы»[107]. Теперь же и для рыцаря, и для купца, и для ремесленника, и для служанки вырабатывался единый язык, единая сфера принципиально важных понятий (что выразилось в первую очередь в возникновении богослужения на национальных языках и переводах Библии на национальные языки, затем – в возникновении национального литературного языка и т. д.).

В старые времена не имело смысла спрашивать, любят ли крестьяне свою культуру: они воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, как воздух, которым они дышали, и не осознавали ни того, ни другого. Но когда трудовая миграция и бюрократизм стали заметными явлениями на их социальном горизонте, они очень скоро поняли разницу в отношениях с людьми, сочувствующими и симпатизирующими их культуре, и с людьми, враждебными ей. Возникла потребность в общении, в связях с подобными себе, с носителями той же культуры, той же идентичности.

А как обеспечить такую связь? Как ни парадоксально, она возникает именно из нарастающей социальной дифференциации. Жизнь человека аграрного общества в целом стабильна в статусе его занятий: родившийся крестьянином с детства помогает родителям в их трудах, потом становится крестьянином – главой семейства, крестьянином и умирает. В индустриальном обществе человек на протяжении жизни примеряет на себя разные социальные роли. Он учится, чтобы обрести профессию, т. е. является подмастерьем, студентом, курсантом и т. д. Начав работать, он меняет должности, род занятий, при успешном продвижении по службе может вообще перейти из одного социального слоя в другой (из рабочего стать управляющим). Но что же тогда может связывать разных людей, носителей совершенно различных социальных ролей друг с другом? Таким объединяющим началом в индустриальном обществе оказывается чувство принадлежности к одной нации – одинаковое и для студента, и для рабочего, и для директора завода.

Нация приобретает теперь первостепенную значимость – как из-за разрушения более мелких социальных группировок, так и благодаря существенно возросшему значению общей письменной культуры. Государство неизбежно вынуждено брать на себя управление и поддерживать громадную социальную инфраструктуру, причем затрачиваемые на это средства составляют почти половину всего дохода общества. Система образования становится весьма существенной его частью, а поддержанию культурно-языковой среды отводится центральная роль в образовании. Гражданам остается только существовать в соответствии с идеями и действовать внутри этой среды, которая совпадает с территорией государства, его образовательными и культурными учреждениями и нуждается в защите, поддержке и заботе. Представители совершенно разных социальных слоев, от дворника до придворного камердинера, от рыночной торговки до университетского профессора, теперь оказываются объединены в некую общность, во имя которой их можно мобилизовать на труд, на войну, даже на бунт (буржуазные революции делались «во имя нации»). Возникают понятия национального дохода, национальных интересов, национальных границ и т. д.

По Э.Геллнеру, «век перехода к индустриализму неизбежно становится веком национализма, то есть периодом бурного переустройства, когда либо политические границы, либо культурные, либо и те, и другие вместе должны меняться, чтобы удовлетворять новому националистическому требованию, которое впервые заявляет о себе. Поскольку правительства неохотно расстаются со своей территорией (а каждое изменение политических границ кому-то наносит ущерб), поскольку смена культуры чаще всего воспринимается очень болезненно и поскольку, кроме того, существуют враждебные культуры, борющиеся за души людей, так же как существуют враждебные центры политической власти, стремящиеся подкупать людей и завоевывать новые территории, то из нашей теории следует, что этот переходный период должен быть острым и конфликтным. Реальные исторические факты полностью подтверждают это предположение»[108].

Э.Геллнер делает такое сравнение: «Как заметила героиня романа “Нет орхидей для мисс Блэндиш”, каждая девушка должна иметь мужа, и предпочтительно своего собственного. Каждая высокая культура теперь хочет иметь государство, и предпочтительно свое собственное. Не все дикие культуры могут перерасти в высокие культуры, и те из них, которые не имеют серьезных оснований на это надеяться, обычно устраняются без всякой борьбы; они не порождают национализма. Те же, которые считают, что у них есть шансы на успех, или (если избегать антропоморфических оборотов) носители которых верят в их большие возможности, вступают друг с другом в борьбу за нужные им народы и необходимое жизненное пространство. Это один из видов националистического или этнического конфликта. Там, где существующие политические границы не совпадают с границами старых или формирующихся культур с политическими устремлениями, возникает конфликт другого типа, в высшей степени характерный для века национализма»[109].

О возникновении национализма одновременно с переходом к буржуазному периоду писал и Г. Кон: «Национализм невообразим без предшествующей ему идеи народного суверенитета, без полного пересмотра позиций правящего и управляемого, классов и каст. Для появления национализма необходимо было новое, секуляризированное восприятие общества и природы, их разделение посредством новой науки естествознания и нового всеобщего закона, согласно Гроцию и Локку. Возникновение третьего сословия с неизбежностью вело к слому традиционализма в экономической жизни, это сословие способствовало тому, что жизнь, язык и искусство народа постепенно замещали цивилизацию правящих слоев, то есть знати. Этот новый класс оказался гораздо меньше связан традицией, чем знать или духовное сословие, он представлял новую силу, готовую порвать с традицией на идеологическом уровне еще решительнее, чем в реальности. С момента своего появления третье сословие претендовало на то, чтобы представлять не только новый класс и его интересы, но и весь народ. В странах типа Великобритании, Франции и Соединенных Штатов, где третье сословие набрало силу уже в XVIII в., национализм проявил себя в основном в политических

и экономических изменениях (хотя этим не ограничился). Там же, где третье сословие было слабым и к началу XIX в. находилось в зачаточном состоянии, как, например, в Германии, Италии и у славянских народов, национализм выразился преимущественно в культуре. Поначалу этот культурный национализм концентрировался не столько на идее национального государства, сколько на культивировании народного духа (Volksgeist) и его проявлений в литературе и фольклоре, в родном языке и в истории. Укрепление третьего сословия, наряду с политическим и культурным пробуждением масс, в течение XIX в. привело к тому, что этот культурный национализм постепенно перерос в стремление к формированию национального государства»[110].

В связи со всем сказанным возникает вопрос: национализм развивается снизу, по инициативе населения, или сверху, по инициативе государства? Конечно, в истории не бывает чистого «пути сверху» или чистого «пути снизу», но между ними нет и паритета, тот или иной путь преобладает. Преимущество того или иного пути зависит от конкретного народа и конкретной исторической ситуации. Очевидно, что для длительно и стабильно существующих государств, восходящих к средневековым королевствам, роль государства значительна. Монарх, территория, официальная религия, войны, которые ведет государство, с их патриотизмом и идеей смерти за отечество, бюрократические процедуры, привитие чувства гражданина через несение обязанностей в пользу государства – все это является национальной политикой и формирует национализм. И все это может исходить от государства с разной степенью интенсивности.

Для молодых национальных государств, кроме того, характерны ксенофобия и дискриминационная политика по отношению к национальным меньшинствам, интенсивная образовательная и языковая политика, политика исторической памяти, активное создание образа внешнего врага. Для всего этого национальным государством востребован и активно используется национализм как инструмент.

Как отметил Г. Кон, любовь к родине, признаваемая сутью патриотизма, является не «естественным феноменом, но искусственным продуктом исторического и интеллектуального развития. Родина, которую человек любит “естественно”, – это его родная деревня, долина или город, маленькая территория, знакомая ему до мельчайших деталей, связанная с личными воспоминаниями, место, в котором он прожил всю свою жизнь… национализм (а космополитизм даже в большей степени) – это весьма комплексное и изначально абстрактное чувство. Оно приобретает эмоциональную теплоту настоящего чувства только в ходе исторического развития, когда посредством унификации образования, возникновения экономической взаимозависимости и соответствующих политических и социальных институтов происходит интеграция масс и их идентификация с организмом, который слишком огромен для индивидуального опыта. Национализм, то есть наша идентификация с жизненными устремлениями бесчисленных миллионов людей, которых мы никогда не узнаем лично, с территорией, с которой мы никогда полностью не ознакомимся, качественно отличается от любви к семье и дому. Он сродни любви к человечеству или земному шару. И то и другое принадлежит к особому типу любви, который Ницше (“Так говорил Заратустра”) назвал Fernstenliebe– любовь к дальнему, в отличие от Nächstenliebe – любви к ближнему»[111]. То есть патриотизм и затем национализм в государственных, национальных масштабах – это всегда идеология, идущая сверху, от государства. «Именно решение сформировать национальность создает ее»[112].

Для «национализма снизу» характерен уклон в культурный этнический национализм. Он вырастает из локального патриотизма, чувства любви к своему краю, сперва к «малой родине», а затем и к родине в целом. Изначально он носит вполне позитивный характер. Его цель – прославление и возвеличивание своего народа, защита его культурной самобытности и т. д. Поскольку считается, что наибольшая форма самореализации народом достигается в рамках собственного национального государства, культурный национализм «снизу» в итоге все равно приводит к государственному национализму или, по крайней мере, к стремлению к нему, апелляции к государственным институтам и намерению их использовать (например, создание националистических партий и их участие в парламентских выборах).

Как показал Э.Хосбаум, росту национализма во многом способствовало распространение демократических институтов и всеобщего избирательного права с конца XIX в.: «Демократизация политики как таковая (т. е. превращение подданных в граждан) способна породить популистское сознание, в некоторых аспектах почти неотличимое от национального и даже шовинистического патриотизма, ибо если “эта страна” в известном смысле “моя”, то я с большей готовностью ставлю ее выше других стран, в особенности если жители последних лишены прав и свобод истинного гражданина»[113].

Э.Хосбаум так описывает историческую ситуацию: «Начиная с 1880-х годов обнаружилось: всюду, где человеку из народа предоставляли хотя бы минимальные гражданские права (за редчайшим исключением простые женщины оставались вне политической жизни), уже нельзя было рассчитывать на то, что он автоматически проявит лояльность или окажет поддержку государству или вышестоящим лицам, – тем более если класс, к которому он принадлежал, был исторически новым и, следовательно, не имел в структуре общества освященного традицией места. А потому государству и правящим классам приходилось теперь вести упорную борьбу со своими конкурентами за симпатии простого народа. В то же время, как показывает современная война, интересы государства стали зависеть от усилий рядового гражданина в невиданной прежде степени. Комплектовалась ли армия призывниками, или добровольцами, готовность человека служить в ней стала важной переменной в расчетах правительств, – точно так же, как и реальная физическая и моральная годность граждан для подобной службы, превратившаяся в предмет систематического изучения (вспомним знаменитое расследование о “физическом вырождении” британцев, проведенное после англо-бурской войны)… Рост рабочего и социалистического движения привел к тому, что политические взгляды граждан, и в особенности лиц наемного труда, стали предметом первостепенной важности. Таким образом, демократизация политики, т. е., с одной стороны, постепенное расширение избирательных прав (мужского населения), а с другой – создание современного бюрократического государства, способного воздействовать на граждан и мобилизовывать их для собственных целей, ставила на первое место в политической повестке дня вопрос о “нации” и об отношении гражданина к тому, что он считал своей “нацией”, “национальностью” или иным объектом лояльности»[114].

Монархии, по словам Хосбаума, стали «приспосабливаться к нации», чтобы найти для себя новую легитимность. Государства для этого стали использовать «гражданскую религию» (патриотизм). «Если же государству по какой-либо причине не удавалось обратить своих граждан в новую веру, прежде чем те могли услышать проповедников-конкурентов, то ему грозил крах. Как только демократизация избирательного права в 1884–1885 гг. продемонстрировала, что буквально все католические места в ирландском парламенте будут отныне принадлежать ирландской (т. е. националистической) партии, Гладстон ясно понял, что этот остров для Соединенного Королевства уже потерян, – и все же Королевство оставалось Соединенным, ибо другие его национальные компоненты приняли особый, основанный на идее государства национализм “Великобритании”, развившийся в XVIII веке с немалой пользой для них и до сих пор ставящий в тупик теоретиков национализма более традиционного»[115].

Демократизация политики ставила своей задачей объединить всех вокруг власти как «истинных французов», «истинных англичан», апеллируя к их гражданскому долгу, патриотизму и т. д. Власть начинает культивировать патриотические и даже националистические идеи, а также ксенофобию по отношению к другим нациям. Эти процессы были резко усилены и интенсифицированы Первой мировой войной. Недаром именно в результате Первой мировой войны распались четыре европейских империи (Германская, Австро-Венгерская, Российская и Османская) и возник целый конгломерат национальных государств. Национализм в них стал трендом политики, в Европе в это время вызревал монстр германского нацизма, и скоро Вторая мировая война показала всему миру страшные масштабы насилия, основанного на расистских и нацистских лозунгах.

Э.Хосбаум пишет: «Не удивительно, что в 1870–1914 гг. национализм делал такие быстрые успехи. Он явился естественным следствием социальных и политических перемен, не говоря уже об общей международной ситуации, доставлявшей массу предлогов для враждебных по отношению к иностранцам манифестов. Три социальных процесса существенно расширили ту сферу, где складывались новые способы превращения “воображаемых” и даже реальных общностей в национальности: сопротивление традиционалистов, напуганных натиском современности; быстрый рост в урбанизирующихся обществах развитых стран новых и вполне “нетрадиционных” классов и слоев и, наконец, беспрецедентные миграции, разбросавшие по всему свету диаспоры представителей разных народов, каждая из которых оставалась чуждой как местным жителям, так и прочим группам переселенцев, ибо не успела еще выработать навыков сосуществования»[116].

У. Макнейл внес несколько дополнительных замечаний в концепцию генезиса национализма как явления Нового времени. Он считал, что идеал независимости для этнически однородных сообществ возник лишь в XVIII в. и был связан с четырьмя факторами: 1) влияние Ренессанса и гуманизма, которые представляли античное интеллектуальное наследие в качестве образа единой гражданской общины в виде политического идеала; 2) распространение печатного слова и рост числа читателей на национальных языках, что вело к их стандартизации, унификации бюрократии и законодательства и т. д.; 3) демографический рост населения, пополнение городов за счет притока рабочей силы из этнически однородной сельской местности; миграции и переселения; 4) роль армии Нового времени как инструмента унификации, всеобщей воинской повинности как гражданского института, и т. д. По Макнейлу, все эти факторы слились воедино в Европе XVIII в. и дали толчок национализму сначала во Франции, а потом в других странах[117].

Можно ли классифицировать национализм и его проявления? Дж. Холл считал, что создать единую теорию национализма невозможно, мы можем лишь описывать различные проявления национальных движений в разные эпохи на конкретном историческом материале[118]. Однако в большинстве работ, как показано Т.Ю. Сидориной и Т. Л.Полянниковым, выделяют следующие виды национализма. «Распространено разделение национализма на гражданский (государственный или еще – территориальный) и этнический – этнонационализм. Первый считают основанным на самоопределении личности и достаточно рациональным. Гражданский национализм иногда отождествляется с патриотизмом и признается нормой, поскольку он направлен на консолидацию населения государства с помощью политико-правовых институтов и идеологии. Однако и такой национализм в крайних вариантах может быть нацелен на государственную экспансию, на агрессивные формы шовинизма или изоляционизма.

Этнический национализм может быть политическим или культурным. Политический этнонационализм имеет целью достижение или удержание власти определенной этнической группой. Цель культурного этнонационализма – сохранение целостности народа, поддержание и развитие его языка, культуры, исторического наследия. Он считается позитивным, если не содержит в себе идей культурной замкнутости и негативной направленности против других культур.

В качестве наиболее опасного квалифицируется политический этнонационализм, который направлен на достижение властных преимуществ для одного народа. Такой национализм доминирующих народов в крайних формах ведет к дискриминации по отношению к другим национальностям. У недоминирующих этнических групп он преследует цели сепаратизма либо устранения неравенства любыми путями и средствами, включая насильственные или популярные в наше время террористические»[119].

Л.Г. Ионин характеризовал политический национализм следующим образом: «Традиционно высшей формой национализма считается политический национализм. В этом случае формирование национальной идентичности с необходимостью связывается с формированием собственной национальной государственности, когда происходит либо выход какой-то территории из “маточного” государства, либо ее автономизация в рамках государства. На самом же деле данная форма не столько высшая, сколько “верхняя”, которая завершает формирование национальной идентичности. Это тот этап строительства национального дома, когда фундамент, стены и все прочее готово, осталось подвести его под политическую крышу»[120]. Остальные формы национализма предшествуют политическому национализму и вырабатывают его как итог, высшую точку.

Главной из этих форм Л.Г. Ионин считал мифологический национализм: «Мифологический национализм – самая глубинная и фундаментальная форма национализма… Мифологическая идентичность – это подлинная национальная идентичность, и уже на ее основе создаются культурная и политическая “надстройки”. Это не миф, который отражает прошлое, а миф, который представляет собой сегодняшнюю реальность»[121]. Впрочем, выделение такой категории, как мифологический национализм, надлежит признать методологически некорректным: любой национализм мифологичен по своему дискурсу, и этнический, и политический.

Национализму, по выражению Э.Хосбаума, предшествуют так называемый «национальный патриотизм» и «народный протонационализм»[122]. Они тесно связаны с религией и верховной властью (государством).

Джон Пламенац выделял в Европе два типа национализма: западный и восточный. Относительно мягкие западные национализмы действовали в интересах высоких культур, нормативно централизованных и имевших в своем распоряжении легко распознаваемую народную основу. Восточный национализм выступал от лица еще не окончательно сложившейся культуры, зародившейся и находящейся в процессе формирования. Поэтому для восточноевропейского национализма необходим предварительный этап – мощное культурное строительство. По словам Э. Геллнера, во многих случаях оно приводило к перемещению народов, их изгнанию, насильственной ассимиляции, а иногда и к истреблению с целью достижения той тесной связи между государством и культурой, которая и составляет суть национализма. Особенно ярко в XX столетии это проявилось в трагедии на Балканах, распаде Югославии, войнах националистов в этом регионе.

Это разделение видов национализма поддержал Г. Кон, который писал: «В западном мире, в Англии и Франции, в Нидерландах и Швейцарии, в Соединенных Штатах и в сфере британского влияния, подъем национализма был в основном политическим явлением; ему предшествовало формирование национального государства или, как в случае с Соединенными Штатами, совпадало с ним. За пределами западного мира, в Центральной и Восточной Европе и в Азии национализм возник не только позднее, но и на более низком уровне социального и политического развития: границы существующего государства и поднимающейся национальности редко совпадали; национализм там развивался в противоречии и в конфликте с существовавшей формой государства. Национализм стремился не столько создать народное государство, сколько передвинуть политические границы в соответствии с этнографическими требованиями. По причине отсталого состояния политического и социального развития этот поднимающийся за пределами западного мира национализм в первую очередь проявился в культурной сфере. Вначале он был мечтой ученых и поэтов, не поддержанных общественным мнением; мечтой, которая не существовала в реальности и которую ученые и поэты старались создать – на уровне образования и пропаганды, но вряд ли в политике и правительстве. В то же время растущий национализм и все социальное и интеллектуальное развитие за пределами Западной Европы находились под влиянием Запада, долгое время служившего моделью развития. Именно эта зависимость от Запада со временем начала уязвлять гордость местных образованных классов, как только они начали формировать свой собственный национализм, что закончилось противостоянием “чужеродному” образцу с его либерализмом и рационализмом»[123].

Т. Ю. Сидорина и Т. Л. Полянников обращают внимание на классификацию национализма Э.Белл-Фиалкоффа и А. Марковитца. Они предлагают выделять четыре типа: «1) государственный-инклюзивный (как в Великобритании или Венгрии); 2) государственный-эксклюзивный (как, по мнению американских авторов, в России); 3) негосударственный-инклюзивный (как в Каталонии или Белоруссии) и 4) негосударственный-эксклюзивный (как в Германии, Словакии и Стране басков)»[124].

Дж. Бройи указывал, что национализм, как правило, носит оппозиционный характер. Ученый предлагает строить классификацию национализмов по критериям отношений националистов и государства. Националистическая оппозиция может выступать против существующего государства вплоть до отделения от него, реформировать его в националистическом направлении или пытаться объединить его с другими государствами. То есть можно выделить национализмза-отделение, национализмза-реформы, национализмза-объединение. Классификация зависит также от того, с какими государствами были связаны национальные движения (национальными государствами или империями)[125].

Традиционно национализм отождествляется со стремлением нации обрести собственную государственность. Но, например, Р. Брубейкер выделяет четыре типа национализма, когда он не сопровождается стремлением к созданию своей государственности:

1. «“Национализирующийся’ национализм новых независимых (или вновь переоформленных) государств. “Национализирующие” национализмы включают в себя требования, предъявляемые от имени “коренной” нации или национальности, определенной в этнокультурных терминах и резко отличаемой от совокупности граждан в целом. Коренная нация понимается в этом случае как законный “владелец” государства, которое, в свою очередь, рассматривается как государство для этой нации и принадлежащее ей».

2. Национализм «внешней исторической родины». «Подобный пересекающий границы национализм “исторической родины” утверждает право и даже обязанность государства наблюдать за условиями, в которых находятся “его” этнонациональные “соотечественники” отстаивать их благополучие, поддерживать их деятельность и организации, защищать их интересы в других государствах».

3. Национализм национальных меньшинств. Такой национализм имеет место «внутри» национальных государств – диаспоры претендуют на свой особый статус, не требуя отделения и суверенизации.

4. «Защитный, протекционистский, национально-популистский национализм, который стремится защитить национальную экономику, язык, нравы или культурное наследие от предполагаемой угрозы извне»[126].

В. А. Тишков в российском контексте выделил два типа национализма: «гегемонистский, или доминирующий, национализм (обычно исходящий от имени господствующей этнической группы или государства) и периферийный, или защитный, этнонационализм (от имени этнических меньшинств и контролируемых ими внутригосударственных образований). Последний проявляется в разных формах: от культурного национализма до вооруженного сепаратизма»[127].

Мы перечислили далеко не все возможные подходы и критерии классификации национализма и национализмов. Многие из них носят субъективный характер, и даже, казалось бы, научно обоснованное и подтвержденное исторически деление национализма на западный (гражданский) и восточноевропейский или балканский (этнический) все равно несет оттенок политической конъюнктуры, подчеркивая «недоразвитость» Балкан и Восточной Европы по сравнению с демократическим Западом.

Под кризисом национализма понимается прежде всего его негативная сторона, которая побуждает общество осуждать национализм и националистов, а государство – бороться с ним законодательно и с помощью правоохранительных органов. Главный исторический негатив, который общество связывает с национализмом – это насилие, ксенофобия (иррациональная ненависть к чужим). В истории колониальной эпохи, в истории XX в., с его нацизмом, этническими чистками и депортациями, с распадом империй и сопутствующими кровавыми войнами на территории бывшей Югославии и на постсоветском пространстве, именно национализм считается причиной массового насилия.

Р. Брубейкер назвал этническое и националистическое насилие «поразительным симптомом нового мирового порядка»[128]. Он связал рост такого насилия с ослаблением современных государств, многие из которых молоды, образовались на обломках былых империй и не только не способны справиться с национализмом и обуздать его негативные черты, но впадают в соблазн использовать национализм как инструмент строительства, укрепления своей государственности. В конце XX–XXI в. мы в самом деле видим множество примеров, подтверждающих эту мысль Брубейкера.

Как справедливо замечает американский ученый, «то, что политическое насилие может быть “этническим”, хорошо уяснено, даже слишком хорошо уяснено; остается неясным, каким образом оно является этническим. Самые важные вопросы – например, как прилагательное “этнический” видоизменяет смысл существительного “насилие” – остаются неясными и большей частью неисследованными. Пристальное внимание необходимо обратить на формы и динамику этнизации, на многочисленные трудноуловимые способы, какими насилие – и условия, процессы, деятельности и нарративы, связанные с насилием, – могут принимать этнический оттенок»[129].

Р. Брубейкер выделяет следующие аспекты этнического насилия, на которые следует обратить внимание при исследовании: «“Кодирование” прошлого, настоящего или ожидаемого будущего насилия как этнического – дело не только аналитическое, но и практическое. Насилие часто сопровождается социальной борьбой за определение его смысла и установление причин. Исход таких интерпретативных сражений – например, обозначение некоего события как “погром”, “бунт” или “восстание” – может иметь важные последствия. Практики кодирования подвергаются серьезному давлению со стороны

преобладающих интерпретативных фреймов. Нынешние вездесущность, широкий резонанс и легитимность этнических и национальных фреймов порождают “смещение кодирования” в “этническом” направлении… Этнический уклон фреймирования может привести к преувеличению количества этнического насилия… С учетом всех этих пояснений мы определяем этническое насилие в первом приближении как насилие, совершаемое независимо от этнических границ, в котором по крайней мере одна сторона не является государством (или представителем государства) и в котором (совершающими или претерпевающими насилие, влиятельной третьей стороной или аналитиками) закодировано мнимое этническое различие в качестве неотъемлемой, а не случайной составляющей насилия, в котором, иными словами, насилие кодируется как сознательно направленное на другую этническую принадлежность его объекта» (курсив мой. – А. Ф.)[130].

Национализм несет в себе и внутренний конфликт. Прежде всего непонятны его пределы. В современных обществах, в глобальном и интегрирующемся мире нельзя достичь стопроцентной «этнической чистоты». Что делать с национальными меньшинствами? Логика национализма отрицает их легитимность в мононациональном сообществе, низводит в лучшем случае до резерваций или подвергает ассимиляции, а в худшем в ход идут ксенофобия и этнические чистки. Но где здесь остановиться? Предположим, этническая группа (условно назовем ее, например, пандонитами) вела национально-освободительную борьбу, развивала свою культуру, имела своих «будителей» – интеллигентов, которые создали пандонитский литературный язык, написали национальную историю пандонитов и и.д. И вот рухнула империя, и пандониты получили свободу и свою государственность. Но на территории их государства – Пандомии – оказались районы расселения этнических сообществ теремкитов, колобкитов, ашанитов и т. д.

Означает ли эта ситуация, что теперь Пандомия выступает по отношению к ним угнетающей империей, а они должны развивать свой теремкитский или колобкитский национализм и бороться за свои государства? А потом внутри них обнаружатся какие-то новые этнические сообщества, и так до бесконечности? Э. Гелянер справедливо заметил, что на земле сейчас функционирует около 8000 языков, не считая диалектов – значит ли это, что перед нами 8000 потенциальных национализмов и соответственно 8000 национальных государств?[131] Где здесь предел? Сегодня в ООН входят 194 государства, и в мире насчитывается еще больше полутора десятков непризнанных государств.

История постсоветского пространства показывает, что национальные государства, требуя свободы для себя и видя угнетателей в СССР и России, получив свободу, вовсе не собираются предоставлять ее своим национальным меньшинствам и ведут себя по отношению к ним в худших имперских традициях, вплоть до применения насилия к мирному населению (дискриминационная политика в отношении русскоязычного меньшинства в Прибалтике, южноосетинский и абхазский конфликты в Грузии, карабахский конфликт Армении и Азербайджана, русинская проблема в украинском Закарпатье, украинские события 2014–2015 гг. и т. д.).

Национализм может выступать стимулом развития своей государственности и культуры. Но он же способен быть источником насилия и ксенофобии, которые привели ко многим страшным трагедиям. Национализм может выступать способом борьбы угнетенного национального меньшинства за свои права. Но он же является источником сепаратизма, разрушающего государство. В этой неоднозначности национализма как исторического явления – причина его кризиса, вытекающая из самой сути данного феномена.

Э. Геллнер отметил и другое внутреннее противоречие национализма: «Основной обман и самообман, свойственный национализму, состоит в следующем: национализм, по существу, является навязыванием высокой культуры обществу, где раньше низкие культуры определяли жизнь большинства, а в некоторых случаях и всего населения. Это означает повсеместное распространение опосредованного школой, академически выверенного, кодифицированного языка, необходимого для достаточно четкого функционирования бюрократической и технологической коммуникативной системы. Это замена прежней сложной структуры локальных групп, опирающихся на народные культуры, которые воспроизводились на местах – и в каждом случае по-своему – самими этими микрогруппами, анонимным, безличным обществом со взаимозаменяемыми атомоподобными индивидами, связанными прежде всего общей культурой нового типа. Но это противоречит тому, что проповедует национализм и во что горячо верят националисты. Национализм обычно борется от имени псевдонародной культуры. Он берет свою символику из здоровой, простой, трудовой жизни крестьян, народа… Если национализм добивается успеха, он устраняет чужую высокую культуру, но не заменяет ее старой низкой культурой. Он возрождает или создает собственную высокую (обладающую письменностью, передающуюся специалистами) культуру, хотя, конечно, такую культуру, которая имеет определенную связь с прежними местными народными традициями и диалектами»[132].

Национализм противоречит имперскому характеру государства. Империя по определению представляет собой конгломерат разных народов, что противоречит главному принципу национализма (совпадению этнических и политических границ). Поэтому империя обычно негативно относится к любым видам национализма, усматривая в них истоки сепаратизма. Но вместе с тем для империй часто характерен национализм титульных наций (великодержавный национализм, шовинизм и т. д.). И национализм в регионах нередко является реакцией на русификацию, германизацию и другие политические практики в империях.

В связи с этим неизбежен вопрос, как национализм соотносится с государством (раз это теория политической законности, власть своего этноса). Государство, по М. Веберу, – это такая организация внутри общества, которая владеет монополией на законное насилие. Другими словами, насилие может применяться только центральной политической властью и теми, кому она дает такое право. Эта совокупность организаций, имеющих законное право на насилие, на принуждение, и есть государство. Э.Геллнер несколько конкретизировал данное определение: «…Государство – это специализированная и концентрированная сила поддержания порядка. Государство – это институт или ряд институтов, основная задача которых (независимо от всех прочих задач) – охрана порядка. Государство существует там, где из стихии социальной жизни выделились специализированные органы охраны порядка, такие, как полиция и суд. Они и есть государство»[133].

Когда национализм становится частью официальной (или негласной) идеологии, он проявляется в системе административных кадровых назначений или запретов на профессию, политике в отношении армейских и судебных кадров, в поддержке или запрете определенных культурных феноменов (СМИ, литературы, искусства и т. д.). Это может вылиться в официальные или неофициальные, но негласно поощряемые акты насилия националистического характера (погромы, этнические чистки и т. д.).

Проблема национализма возникает, когда государство нездорово. Национализм – суть симптом болезни страны. Германский фашизм (национал-социализм) вырос именно из этого: Германия была унижена, загнана в угол, поставлена на колени проигрышем в Первой мировой войне, позорным Версальским миром 1919 г. и отреагировала рождением радикального национализма, который утопил в крови полмира. Но и природа реакции очевидна: понятно, почему за Гитлером пошла масса простых немцев. Им казалось, что они «возрождают Германию», борются за «жизненное пространство» для своей нации. Потом наступило слишком позднее прозрение, когда они ужаснулись масштабам преступлений нацизма против человечества. В послевоенной Германии проводилась специальная политика идеологической денацификации общества, радикального осуждения преступлений гитлеровской Германии. Кровавая история III Рейха – зловещий пример того, до чего может довести радикальный национализм.

Молодые демократии Восточной Европы и постсоветского пространства практически все больны национализмом именно в силу их политической нестабильности, экономической отсталости, культурной неразвитости. Не стоит надеяться, что эта проблема имеет быстрое и очевидное решение. Как писал Р. Брубейкер, национальные конфликты в принципе не имеют решения в силу самой природы национализма. Они не «решаются» или «разрешаются», а просто гаснут со временем, когда для их участников меняются приоритеты развития[134].

Р. Брубейкер в своей работе предложил развенчание шести мифов о национализме[135]:

1. «Ахитектоническая иллюзия» – убеждение, «что правильная “масштабная архитектура”, верные территориальные и институциональные рамки, могут удовлетворить запросы националистов, утихомирить националистические эмоции и таким образом разрешить национальные конфликты». Брубейкер возражает: перекройка границ на основе принципа совпадения национальных и этнических границ не всегда, как показывает история, приводит к угасанию конфликта, так как нет консенсуса – а где, собственно, проходят эти границы? Ученый ссылается на Мюнхенское соглашение 1938 г., ведь в его основе лежал именно принцип проведения государственных границ по этническим границам, и это в итоге привело ко Второй мировой войне.

2. Теория «парового котла», объясняющая этнические и национальные конфликты. «Эта теория видит всю Восточную Европу (и многие другие регионы) в беспросветной ситуации, в виде “парового котла”, в котором постоянно дымится этнический и национальный конфликт, неизменно переходя в состояние кипения, в насилие»[136]. Р. Брубейкер подчеркивает, что в большинстве случаев противоречия вовсе не обязательно ведут к насилию, а этнонациональные движения в Восточной Европе скорее слабы, чем сильны.

3. Теория «возвращения подавленного» – национальные проблемы были задавлены империей и после ее падения вылезли наружу как застарелая болезнь. Это неверно хотя бы потому, что, подавляя национализм, именно СССР развил национальности (сам СССР был организован как союз национальных республик, вводилась графа «национальность» в паспорте, существовали национальные компартии и т. д.). Добавим к тезису Брубейкера, что большевики, последовательно воплощая в жизнь лозунг о праве наций на самоопределение, много сделали для развития наций в культурном плане (во всяком случае, гораздо больше, чем царская империя). Многие современные независимые государства на постсоветском пространстве обязаны своими границами, территориальными приобретениями и достижениями в области национального развития именно эпохе СССР.

4. Теория «манипуляции элит». Она «считает национализм продуктом беспринципного манипулирования элит, которые цинично подогревают националистические эмоции по собственному усмотрению». Национализм рассматривается как политическая стратегия, политика интересов. Но происхождение национализма имеет объективный характер, это не только субъективная манипуляция.

5. «Реализм группы». «Основываясь на “групповой” социальной онтологии, этот подход считает нации и этнические группы реальными сущностями, действительными, длящимися во времени коллективами с четко очерченными границами. Согласно этому взгляду, социальный мир состоит из внутренне гомогенных и внешне ограниченных культурных блоков». Но это не факт: когда мы начинаем рассматривать саму группу, ее гомогенность оказывается вовсе не столь очевидной.

6. «Манихейский подход», утверждающий, что существуют, в конечном итоге, лишь два типа национализма: хороший (гражданский, в Западной Европе) и плохой (этнический, в Восточной Европе), и соответственно две концепции национальности (nationhood): «хорошая» (гражданская), согласно которой национальность формируется на основе общего гражданства, и «плохая» (этническая), по которой национальность зависит от этнической принадлежности.

Р. Брубейкер писал, что национализм имеет не только негативные, но и позитивные стороны: «Я полагаю, что патриотизм и национализм могут быть полезны в четырех аспектах: способствовать выработке более полнокровных форм гражданства; поддерживать социальные программы, направленные на перераспределение благосостояния в пользу беднейших слоев; помогать интеграции иммигрантов и даже сдерживать развитие агрессивной односторонней внешней политики… национализм и патриотизм способны мотивировать и поддерживать гражданскую активность населения… Отождествление себя со своими собратьями по “воображаемому сообществу” может вызвать у человека понимание того, что проблемы этих людей на каком-то уровне являются и его собственными проблемами, за которые он несет особую ответственность. Патриотическое чувство отождествления себя со своей страной – ощущение, что это моя страна, мое правительство, – может стать основой для развития чувства ответственности за действия национального правительства, а не отчуждения от этих действий… патриотизм и национализм могут оказать поддержку социальным программам, направленным на перераспределение благосостояния в пользу беднейших слоев. Такая политика требует солидарности между различными классами общества и взаимной ответственности, если она претендует на то, чтобы считаться законной. Национализм может формировать эту солидарность и ответственность… язык национальной принадлежности (nationhood) может помочь интеграции иммигрантов»[137].

Иначе говоря, национализм, если можно так выразиться, – оружие обоюдоострое, оно может глубоко и жестоко ранить и даже убить, но в определенных ситуациях может нести и позитивные моменты. К сожалению, историческая практика показывает, что «мудрости» политиков гораздо чаще хватает для негативной «эксплуатации» национализма и очень редко – для использования его позитивного потенциала.

Сегодня ученые дают два прогноза относительно будущего наций и национализма. Согласно одному, и то и другое будет отмирать, постиндустриальное общество, информационное общество не допускают никакой возможности для существования подобных феноменов (какой национальности Интернет или информационные технологии?). Немалые надежды здесь возлагаются на современную систему образования, возникло даже выражение «поколение “Эразмус”» – по названию одной из образовательных программ Болонской системы. Предполагается, что европейская Болонская система образования воспитывает космополитичных по мировоззрению студентов с крайне размытыми националистическими представлениями. Это поколение, вступив в Европе в активную политическую жизнь, навсегда покончит с национализмом. Сохранятся только трогательные этнографические праздники и обращение к национальным корням исключительно в цивилизованных формах культурной памяти. Национализм станет позорным уделом отсталых стран «третьего» и «четвертого» миров.

Другие ученые, ссылаясь на недавние примеры распада СССР и Югославии, наоборот, считают XXI век веком наций и национализма. По их мнению, острота конфликтов вокруг национального вопроса будет только нарастать. Современный мир насчитывает несколько тысяч различных этнических групп; 280 из них, которые могут претендовать на суверенитет в соответствии с Уставом ООН, заявили, что хотят выйти из состава государства, к которому сейчас принадлежат. В настоящее время 70 из этих требований являются предметом вооруженных конфликтов внутри государств – членов ООН.

У Макнейл очень точно обозначил причины кризиса национализма в конце XX в. После Второй мировой войны рухнул культ национального государства. Война показала, к чему приводит национализм. Нация перестала в глазах политиков быть фетишем, напротив, она нуждалась в управлении «объединенными нациями», чтобы больше не повторились трагедии Второй мировой войны. Нации перестали справляться с экономикой только собственными силами – отсюда проблемы трудовых мигрантов, гастарбайтеров. Господство в экономике транснациональных корпораций привело к созданию глобальных экономических систем, в которых национальные экономики были всего лишь элементами, «сообщающимися сосудами», не имеющими самостоятельного значения и зависимыми от системы. Конечно, все эти процессы размывают значение и роль национализма, хотя при этом вовсе не ведут к равенству наций. Сегодня, по словам У Макнейла, на подъеме «полиэтническая иерархия». А национализм выступает в роли «варварского идеала этнической чистоты», который рушится на наших глазах из-за противоречия с демографической, социальной и экономической реальностью современного мира[138].

Однако поверить в триумфальную победу глобализма над национализмом пока мешают несколько обстоятельств. Если понимать национализм как рефлексию культурных и идентификационных процессов, то неясно, как его здесь может заместить глобализм. Ведь нельзя иметь «глобалистскую» идентичность. Для нее необходимы история и память как проекции глобального прочтения истории и трактовки памяти, их визуализация и символизация, причем в том числе на уровне простейших космополитических символов (все-таки идентичность «мы – сообщество любителей кока-колы» можно пока представить только в виде курьеза, а не влиятельной политической силы). Очертания таких интеллектуальных проектов можно увидеть в проекте Евросоюза, «объединенной Европы»: «мы – европейцы», вообще в системе «западных ценностей». Но пока это только проекты, которые должны еще выдержать испытания временем.

Национализм в будущем неизбежно будет увязан с проблемой несправедливого распределения мировых ресурсов, и новое «восстание наций» придет из тех стран, которые считают себя обиженными и обделенными более высокоразвитыми соседями. Футурологи рисуют картину националистического бунта против космополитических «ведущих мировых держав». Правда, этот сценарий имеет ту неубедительную сторону, что противостояние западной цивилизации в основном происходит с исламским миром, а исламские движения в своей основе религиозны, но не националистичны.

Надо подчеркнуть, что модернизм был источником националистических устремлений в конце XIX – начале XX в., но уже в эти годы стала проявляться тенденция, окончательно победившая во второй половине XX в., когда национализм стал подпитываться традиционализмом и даже консерватизмом. Это была реакция общества на испытания, на вызовы современности, на перемены, которые пугали и далеко не всем были по душе. Во второй половине XX в. начал набирать обороты и сегодня стал определяющим в нашей жизни процесс глобализации, стирания национальных границ, культивирующий космополитизм, мультикультурализм, экономическую и культурную интеграцию в мировые системы.

Национализм выступает в данном контексте как реакция народов и культур, озабоченных перспективами утраты своей идентичности, растворения в глобальном мире. Как отметил швейцарский историк У Альтерматт, «в век массовой коммуникации и массовых транспортных средств, Интернета и поп-культуры… еще никогда в Европе так много людей не находились в такой зависимости друг от друга и не были так тесно связаны друг с другом. Между тем, чем больше выравниваются различные европейские страны в техническом и экономическом отношении, тем сильнее многие люди ощущают угрозу своей культурной идентичности и испытывают потребность в том, чтобы каким-либо образом отличаться друг от друга. В то время как европейцы становятся все больше похожи друг на друга при потреблении и ведении хозяйства, на уровне культуры они поднимают мятеж против глобализации. Из страха перед потерей культурной идентичности они изолируются, строят этнона-ционалистические укрепления и используют культурные различия в качестве предлога для обособления иных… европейский национализм новейшего типа является парадоксальным следствием или порождением глобализации. Он представляет собой защитную психологическую реакцию на процесс культурной стандартизации и унификации (так называемой “макдональдизации”), сопровождающий прогрессирующую интернационализацию всех сфер человеческой жизнедеятельности»[139].

Проблема здесь еще и в том, что глобальный мир неравен для своих членов. Он предполагает иерархию субъектов, при которой одни страны и народы выступают «законодателями мод», основными потребителями (и при этом производителями) ресурсов и претендующими на управление в мировом масштабе. Другим же отводится более скоромная роль поставщиков людских и материальных ресурсов, отведенная им в глобальном мире его хозяевами. Роль наций становится в основном этнографической: допускается существование и развитие локальных национальных культур, традиций и обычаев, но нации ограничиваются в правах на политическую волю (которая допускается, только если не противоречит «мировому сообществу»). Национализм становится реакцией на такой миропорядок, т. е. союзником традиционалистов и консерваторов. Это своего рода охранительная реакция на окружающую среду.

Современный национализм в странах Центрально-Восточной Европы играет своеобразную, новую в истории роль. С одной стороны, с его помощью был разрушен СССР, Югославия и вообще вся социалистическая система, весь двуполярный мир. Казалось бы, национализм здесь выступал в традиционном ключе – был идеологией национально-освободительных движений и послужил инструментом свержения целой коммунистической системы под лозунгом «прав народов на самоопределение». Однако парадокс в том, что новые демократии Центрально-Восточной Европы использовали националистические инструменты исключительно против СССР и его исторического наследника – России. В отношениях с Западом они отказываются от национализма и стремятся быстрее войти в глобальный мир на любых, пусть самых зависимых условиях, забывая о своих национальных интересах (вернее, видя этот интерес в растворении своей нации в глобальном «цивилизованном мире»). Такой «односторонний» национализм – новое явление в мировой истории, и какие он будет иметь последствия, пока неясно. Как пример неожиданных феноменов в странах постсоветского пространства можно привести желание некоторой части этнических русских в этих странах не связывать себя с исторической родиной – Россией, и самоотождествлять себя с другими, русофобными этническими группами (этот процесс проявляется в странах Балтии и на Украине). Во всяком случае, демографические и миграционные процессы в странах, образованных после распада СССР, неоднозначны и нуждаются в пристальном изучении.

Своими корнями существующие сегодня проблемы национализма в Восточной Европе уходят в XX в. Об этом очень точно сказал Э.Хосбаум: «Мины, заложенные в Версале и Брест-Литовске, взрываются до сих пор. Окончательный распад Габсбургской и Османской империй и временный распад царской России привели к образованию практически той же группы государств, что и события недавнего времени, и с тем же комплексом противоречий, разрешимых в конечном счете разве что путем массового уничтожения или насильственной массовой миграции; взрывоопасные проблемы 1988–1992 гг. были созданы в 1918–1921 гг.

Именно тогда словаков впервые впрягли в одно ярмо с чехами; Словению (прежде австрийскую) объединили с Хорватией (некогда военной границей против турок), и (через целое тысячелетие совершенно иного исторического опыта!) – с православной Сербией, еще недавно входившей в состав Османской империи. Вдвое увеличилась территория Румынии, что породило конфликты между ее национальностями. Победители-немцы создали в Прибалтике три маленьких государства, в истории не существовавших, где стремления к собственной государственности, по крайней мере в Эстонии и Латвии, не наблюдалось.

Государства эти сохранились благодаря союзникам как часть “санитарного кордона” против большевистской России. В период наибольшего ослабления России германское влияние способствовало созданию независимых Грузии и Армении, британцы же обеспечили автономию богатого нефтью Азербайджана. До 1917 г. национализм не представлял в Закавказье серьезной политической проблемы, если термин “национализм” вообще подходит для свойственного азербайджанским низам антиармянского озлобления. Армяне по вполне понятным причинам больше тревожились по поводу Турции, нежели Москвы; грузины поддерживали номинально марксистскую Всероссийскую партию (меньшевиков) как свою национальную. Тем не менее многонациональная Российская империя, в отличие от империй Габсбургской или Османской, благодаря Октябрьской революции и Гитлеру просуществовала в течение жизни трех последующих поколений. Победа в Гражданской войне исключила возможность украинского сепаратизма, а возвращение Закавказья позволило покончить с местными националистическими движениями, правда, будучи достигнутым отчасти благодаря соглашению с кемалевской Турцией, и оставило нерешенными весьма острые вопросы, горючий материал для будущих национальных волнений, прежде всего проблему Нагорного Карабаха, армянского анклава на территории Азербайджана. В 1939–1940 гг. СССР возвратил почти все, что утратила царская Россия, – кроме Финляндии (которой Ленин позволил мирно отделиться) и бывшей русской Польши.

Таким образом, очевидный взрыв сепаратизма в 1988–1992 гг. проще всего определить как “завершение дела, не оконченного в 1918–1921 гг.”»[140].

К этому следует добавить, что именно СССР, который сегодня на постсоветском пространстве в национальных государствах воспринимается как «тюрьма народов», на самом деле выступил строителем и созидателем современных наций постсоветского пространства, причем часто там, где их и не было. Об этом точно сказал В. А. Тишков: «С формированием этнической политики в бывшем Советском Союзе этнографический примордиализм перестал быть просто маргинальным, эмпирическим подходом и обнаружил потенциал активного использования в утверждении новых идентичностей и в националистическом дискурсе. Советская политика ликвидации отсталости “национальных окраин” и формирования социалистических наций дала потрясающий результат, когда огромное многоэтничное государство превратилось в коммунальную квартиру из большого числа нарезанных комнат, которую назвали “национальными государствами”. В них поселили “свои” (“коренные”) нации, о которых в большинстве случаев сами люди мало что слышали и знали. Достаточно взять для примера Кавказ и Среднюю Азию. До советской власти они представляли собой регионы широких и смешанных регионально-культурно-религиозных комплексов. С ними соотносили себя люди, а не с неясно очерченными “нациями”, которые якобы самим ходом истории обрели свой современный облик»[141].

Однако данная политика привела к тому, что границы национальных государств, в которые превратились союзные республики после распада СССР, не совпадали с этническими границами расселения живших в них наций, что уже привело к целому ряду кровавых конфликтов (конфликт в Приднестровье, Карабахская война, войны с Грузией в Абхазии и Южной Осетии, украинские события 2014–2015 гг.) и, по всей видимости, приведет к ним в будущем. В этом плане национализм еще многие годы будет оставаться фактором, формирующим «повестку дня» на постсоветском пространстве.

Однако это произойдет в случае, если человечество останется в рамках уже сформировавшихся пониманий национализма, главные из которых были охарактеризованы в этой главе. Сегодня еще неясно, какие масштабы примет влияние на политическую практику дискурсов постмодерна. Постмодерн привел к появлению виртуальной политической, социальной, культурной реальности: «Она представляет собой сверхсложный и сверхдинамичный мир образов и значений, существующий благодаря новейшей информационной технике (прежде всего компьютерным сетям) и подчиняющийся собственным внутренним правилам и соглашениям»[142]. Мы сегодня можем видеть националистические войны и казни заложников чуть ли не в прямом эфире, и виртуальная война, муссируемая в Интернете, для политиков и для значительной части населения является куда более значимой «реальностью», чем действительно реальные события, которые не замечаются и игнорируются. Какие формы в этом контексте примет национализм, будет ли он иметь свои функции, будет ли он востребован для решения политических и социальных задач? Пока мы не видим у национализма новых качеств, все они достаточно традиционны, или, во всяком случае, уже в том или ином виде проявлялись в XX–XXI вв. Но виртуализация реального мира – слишком мощный фактор, чтобы не ждать от него воздействия на дискурсивные практики эпохи, а национализм относится именно к дискурсивным практикам.

Сюда же относится все более значимое влияние игрового мира и игровой культуры на реальные процессы: «Ситуация игры в любой культуре подразумевает качественную переориентацию сознания, позволяющую людям освободиться от наличных форм принуждения (идеологического, политического или экономического). Добровольное принятие участниками правил игры на время как бы лишает статуса объективности и непреложности легитимирующие принуждение метанарративы. И в этом смысле игра является прямой противоположностью насилия. Но только в рамках постмодерна подобный подход к реальности обретает, так сказать, “вселенский размах”»[143]. Национализм тесно связан с социальными и культурными ролями, которые принимают на себя участники «национальной игры», поэтому современная геймизация сознания и реальности и здесь может породить совершенно новые и неожиданные формы.

1. Приведите научные определения национализма.

2. Что такое политический национализм и что такое культурный национализм?

3. Почему считается, что развитие национализма является симптомом критического состояния общества?

4. Почему национализм в истории частно связан с расизмом?

5. Каковы пути возникновения национализма?

6. Каким образом развитие национализма связано с переходом от аграрного общества к индустриальному и с развитием буржуазно-демократического общества?

7. Приведите научные классификации национализма.

8. Объясните различия гражданского и этнического национализма.

9. В чем ученые видят различие западного и восточного национализма?

10. Раскройте понятие кризиса национализма, покажите негативные стороны национализма в истории.

11. Какие внутренние противоречия несет в себе национализм?

12. Какие мифы о национализме критикует Р. Брубейкер?

13. Каковы прогнозы ученых о будущем национализма?

14. Какими историческими обстоятельствами вызван рост национализма на постсоветском пространстве и в странах Балкан и Центрально-Восточной Европы?

В первобытный период ранние объединения людей строились по родовому принципу (происхождение от общего предка, реальное или мифическое, связанное с тотемизмом). Однако род количественно ограничен в своих масштабах и может решать очень ограниченные социальные и хозяйственные задачи (охота, рыболовство, собирательство, земледелие и скотоводство в локальных масштабах). Для масштабного земледелия, кочевого скотоводства, боевых действий необходимо более крупное объединение, которое принято называть племенем.

Племя имеет следующие характеристики. Оно проживает на определенной территории или контролирует ее в военном отношении, считает зоной своих интересов (ареалом охоты, выпаса скота и т. д.). Члены племени говорят на понятном для всех них языке, имеют общие религиозные верования и обряды, одинаковую материальную и бытовую культуру, обычаи, в том числе воплощенные в символах – узорах на одежде, женских украшениях, орнаментах на керамике, погребальном обряде, особенностях жилища и т. д. Вопрос о степени осознания членами племени своего племенного единства достаточно спорен. Ученые считают, что формой ментального обеспечения социальных связей внутри племени был миф, в том числе миф об общем происхождении. Вместе с тем возникает сомнение: это осознание единства было именно племенным или в первую очередь религиозным и родовым? Прояснение этого вопроса требует дальнейших исследований.

Существует также точка зрения, согласно которой племена были ситуативными политическими объединениями – союзами, возникавшими для совершения конкретных политических деяний (похода, войны, переселения и т. д.). При этом ученые ссылаются на историю эпохи Великого переселения народов в I тысячелетии нашей эры, когда, действительно, в одно и то же племя, упоминаемое в источниках, могли входить представители разных этнографических групп. «Гунны», «готы», «фракийцы», «славяне» на самом деле могли включать в себя людей с разным происхождением, языком, верованиями и т. д.

Однако данная ситуация порождена не столько реальным состоянием «племен», столько характером источников. Ведь это всё народы, в подавляющем большинстве не оставившие собственных письменных памятников, своей истории. Мы выделяем племена по иностранным источникам – византийским, восточным, западноевропейским. Для авторов «со стороны» весь массив варваров «за Дунаем», представлялся, к примеру, «племенами славян», хотя на самом деле в него могли входить разные этнические группы. Но это не значит, что эти этнические группы сами себя не различали и считали себя объединенными в «племена» в полном соответствии со взглядами византийских книжников. Для научно достоверной реконструкции самосознания варварских «племен» мы просто не располагаем необходимым количеством адекватных источников.

Вместе с тем несомненно, что появление племен говорит о выходе человечества на новую, более структурно сложную и системно развитую форму объединения людей в группы, чем род и родовая община. Процесс выделения, появления племен называется трибализацией (от англ, tribe – племя). Сторонники эволюционизма (Л. Морган, Ф. Энгельс и др.), а вслед за ними и другие считали племя необходимым звеном в цепочке развития социальных объединений: род – племя – государство. Ранней стадией, предшествующей появлению народности, видели племя и представители советской школы этнографии. Здесь цепочка выглядит так: племя – народность – народ (этнос) – нация.

В XIX в. эволюционистские взгляды служили обоснованием и оправданием колониализма: племена объявлялись находящимися на более низкой стадии развития, чем державы-колонизаторы, и, следовательно, должны были стать объектом культуртрегерства, «экспорта культуры», который является «миссией белого человека» в отсталых обществах Африки и Азии. Эта идеология выражена в знаменитых стихах Р. Киплинга:

Несмотря на справедливость точки зрения, согласно которой концепт племени был конъюнктурно и субъективно востребован именно колониализмом и связанным с ним научными направлениями, в прошлом человечества все же существовали объединения, которые объективно можно назвать племенами. Для изучаемой нами проблематики принципиален вопрос о том, как люди объединяются в племена, какие силы, скрепы заставляют их сформировать племя и удерживать его единство. Очевидно, что внутриплеменная консолидация формируется не через органы власти (которые в современном, политическом понимании просто отсутствуют). Племенной вождь или старейшина – это прежде всего моральный авторитет, советчик, которого принято слушаться, который обладает определенными социальными приоритетами (например, в распределении добычи), но у которого нет ни реальных рычагов власти, ни способов ее реализации. Он правит, пока его согласны слушаться. Внутриплеменные отношения регулируются не властью вождя, а обычаем, за соблюдением которого следят сами же члены племени. Можно сказать так: члены племени выясняют отношения по определенным правилам (этот обычай может служить также маркером отличия одного племени от другого). Вождь, старейшины, жрецы часто выступают при разрешении таких конфликтов в роли посредников, которые ничего не решают, но следят за соблюдением обычая и направляют развитие и разрешение конфликта по определенным рельсам.

Племенному самосознанию, видимо, был свойственен партикуляризм. Именно здесь формируются стереотипы «свои» – «чужие», которые потом лягут в основу принципов идентичности на протяжении всей истории человечества. Эпоха племен – это эпоха межплеменной вражды, локальных войн. В советской историографии был распространен термин «военная демократия», которым обозначали фазу социального развития, как раз соответствующую времени доминирования племенной формы социумов. «Военная» она потому, что постоянно идет «война всех против всех», война – главный способ извлечения прибавочного продукта, прибыли, добычи, а «демократия» – потому, что главным органом управления является народное собрание из всех взрослых членов племени мужского пола, лично свободных, имеющих право и способность носить оружие. Вождь выполняет функции военачальника, исполнителя воли собрания, не более того.

Однако было бы примитивизацией сводить отношения племен только к войне. Историки пишут о контактах во время совместных религиозных обрядов, о совместных святилищах, о проведении межплеменных ярмарок, которые сопровождалось особыми обрядами и складывалось в систему межплеменных отношений. Отношения между племенами постепенно формировали целую практику, которую сегодня мы назвали бы юридической (выкуп пленных, месть за соплеменников, розыск и выдача перебежчиков и т. д.).

Как видим, изучение истории племен – в большей степени изучение социального и политического, чем этнического. С этническими общностями племена сближает наличие идентичности индивидов как членов племени, которая выражается в религиозных, генеалогических мифах и символах, особенностях и символике материальной культуры, но выражается неустойчиво и слабо. Племена легко интегрируются друг с другом, это исторически недолговечные образования.

В последние десятилетия в историографии ведется дискуссия о выделении особой формы социальной организации в ранних обществах, отличной от племени – вождества (чифдом, Chief dom). Под ним понимается политическое объединение под властью верховного вождя. Термин был введен К. Осбергом в 1955 г. в работе «Типы социальных структур среди южноамериканских и центрально-американских племен», однако его научное обоснование принадлежит Э. Сервису.

По определению К. Осберга, «вождества состоят из множества поселений и управляются верховным вождем, под властью которого находятся районы и поселения, управляемые иерархически соподчиненными вождями. Отличительной чертой этого типа политической организации является то, что вожди имеют судебную власть регулировать споры и наказывать преступников вплоть до смертного приговора и – под руководством вождя – реквизировать людей и запасы на нужды войны». Из этого определения следует, что вождество характеризуется: 1) иерархией вождей и поселений; 2) военной и судебной властью вождей; 3) распространением этой власти не только на поселения, где правил сам верховный вождь, но и на поселения, и на людей других вождей, ему подчиненных; 4) отсутствием аппарата управления»[144].

Отличие вождества от племени – в том, что в племени присутствует консенсусный тип политического лидерства: члены племени согласны, что у них есть вождь («большой человек», бигмен), в определенных ситуациях признают его власть и посредничество. Но реальной власти у вождя нет, его власть кончается там, где ее не признают члены племени, и возможностью принудить их силой вождь племени не обладает. При этом он должен постоянно поддерживать свой авторитет непосредственным участием в жизни соплеменников.

Вождество же предполагает авторитарный, силовой тип верховной власти, с использованием прежде всего военной силы – дружины, окружающей вождя. Безусловно, он считается с обычаями и традициями сообщества, которым управляет. Но в то же время у предводителя вождества есть все ресурсы, чтобы реализовать свою личную волю, власть силой. Поскольку правит клан, род, его власть достаточно стабильна (не зависит персонально от вождя – один представитель рода сменяет другого).

Э. Сервис так определяет сущность вождества: «Важнейшее изменение, совершающееся на уровне вождества, заключается в том, что специализация и редистрибуция уже не привязаны к отдельным акциям, а характеризуют большую часть деятельности общества. Вождества – это редистрибутивные общества с постоянным центральным координирующим центром… Когда позиция вождя становится постоянной должностью в структуре общества, социальное неравенство становится характеристикой всего общества, за чем следует и неравенство в потреблении… Создание наследственной должности вождя и высокого статуса занимающего ее индивида, естественно, влечет за собой возможность и иных высоких статусов… Высокий статус вождя поднимает статус всех членов его семьи… а затем до некоторой степени и всего его рода… Вождь создает своего рода “аристократию”… Другой важной чертой является его способность планировать, организовывать и использовать общественный труд… В некотором смысле вождество имеет пирамидальную или коническую структуру… Вождество радикально отличается от племени или первобытной общины не только экономической и политической организацией… племена эгалитарны, вождества же глубоко неэгалитарны… Наиболее четкая характеристика, отличающая вождества от племен… это всепронизывающее неравенство между индивидами или группами в вождествах… Эфемерный лидер, характерный для племен, имеет функции и атрибуты, вытекающие из его собственных способностей. Должность [вождя] – это позиция в социально-политической структуре, имеющая постоянно принадлежащие ей функции и признанные атрибуты вне зависимости от того, кто ее занимает»[145].

По словам Э. Сервиса, «лидерство в племенном обществе является личным… и осуществляется только для достижения конкретных целей; отсутствуют какие-либо политические должности, характеризующиеся реальной властью, а вождь здесь просто влиятельный человек, что-то вроде советника. Внутриплеменная консолидация для совершения коллективного действия, таким образом, не совершается через аппарат управления… Племя… состоит из экономически самодостаточных резидентных групп, которые из-за отсутствия высшей власти берут право себя защищать. Проступки против индивидов наказываются самой же корпоративной группой… Разногласия в племенном обществе имеют тенденцию генерировать между группами конфликты с применением насилия»[146].

Очевидно, что общество, основанное на получении статуса вождя путем прямого насилия («правит сильнейший») было бы слишком похоже на первобытную стаю, когда главой стаи становится просто самый сильный самец, убивший или победивший всех остальных. Вождество строится на приходе к власти целых родов и кланов, которые и выдвигают вождя, в нем присутствует социальная иерархия, основанная на близости к правящему роду. Это приводит к возникновению иерархии родов внутри одной общины. При этом в вождествах еще нет легитимных структур насилия: нет письменных законов, судов, чиновничье-бюрократической системы. Насилие в вождествах ситуативно и прецедентно, и этим вождества отличаются от государства, в котором насилие легитимно, если исходит от официальных правящих структур.

Вопрос о соотношении племени и вождества спорен. Некоторые авторы считают, что вождества вырастают из племен, другие – что как раз раньше появляются вождества, а потом, после их децентрализации, возникают племена. Некоторые исследователи говорят о циклах «вождество – племя – вождество», когда происходит неоднократное превращение одной формы в другую и обратно. Также можно говорить о вождествах и сложных вождествах, которые имеют иерархиезированный характер со структурами в несколько уровней (до 8-12). Сложные вождества особенно характерны для кочевого общества, объединяющего большие разнородные массы людей. При переходе к государству возникают еще более сложные структуры (мультиполитии[147]), когда в центре складывается монархия, а по окраинам продолжают существовать локальные вождества.

По словам А. В. Коротаева, «целый ряд человеческих сообществ смог достигнуть достаточно высокого уровня общей социокультурной эволюции (сопоставимого с тем, что характерен для вождеств и государств), не развивая жестких форм надобщинной политической интеграции, а совершенствуя внутриобщинные политические механизмы и гибкие, не отчуждающие общинного суверенитета интеграционные структуры. Данная альтернатива имеет целый ряд преимуществ. Действительно, в ходе эволюции через вождество к государству масса общинников, как правило, утрачивает контроль над центром политической системы (становящимся почти всегда все более и более самовластным), превращаясь в подданных. При альтернативном варианте примитивная демократия, как правило, не вырождается; совершенствуется контроль над усложняющимся политическим центром со стороны общинников; общинники достаточно часто превращаются не в подданных, а в граждан»[148].

Для нашего предмета (изучение способов формирования этничности в ранних обществах) изучение вождеств интересно тем, что они создают куда более серьезные предпосылки для формирования этнической идентичности, чем племена. У вождеств есть центры власти с резиденцией вождя, храмовыми комплексами, постоянно проживающими дружинниками и т. д. Вместе с населением, обслуживающим резиденцию вождя в хозяйственном плане, они формируют центры притяжения, консолидации населения. И вождь может выступить источником идентичности для населения, дав имя своим владениям и своим людям. Причем это имя может возникнуть в процессе международных контактов, быть выработанным в их процессе, когда вождю надо было представлять свой «народ» перед другими. Иначе говоря, вождество стимулирует выработку устойчивой идентичности и, как средоточие силы, может ее культивировать и насаждать. Устойчивость власти над одной территорией на протяжении поколений способствует консолидации населения этой территории, формированию у него одинаковой идентичности.

Этносы редко компактно проживают на своей территории. Войны, изменения границ, образование и распад империй и государств, природные катаклизмы и экономические кризисы разбрасывают народы по земному шару. По данным ООН, в 1960 г. в чужих странах проживало 75,5 млн человек, в 2000 г. – уже 176,6 млн, в 2009 г. – 213,9 млн, в 2013 г. – 232 млн. Сегодня в разных странах от 3 до 10 % населения являются мигрантами. В чужих странах проживают 35 млн китайцев, 25 млн выходцев из разных африканских стран, около 19 млн русских, 14 млн курдов, 9 млн выходцев из Индии, 10 млн ирландцев, по 8 млн итальянцев, евреев и цыган, 5,5 млн армян, по 4,5 млн венгров и поляков, 4 млн греков, по 3,5 млн турок и иранцев, 3 млн японцев, 2,5 млн немцев.

Попав в чужую страну, люди держатся своих земляков. Для этого они объединяются в общины. Сегодня община – это объединение людей – как правило, целых семей и родственных кланов, – которые связаны хозяйственной, культурной, правовой деятельностью и проживают на одной территории. Если одним из критериев объединения людей в общину выступает их этническое происхождение, то такая община называется диаспорой.

Диаспора (от греческого слова бкшлора – рассеяние) – этнически однородная группа населения, компактно проживающая в чужой стране, осознающая и поддерживающая свою общность и создающая социальные и культурные структуры и институты для поддержания своей идентичности и связи со своим народом, проживающим на этнической родине. Диаспоры существуют на положении национально-культурного меньшинства.

Понятие диаспоры имеет древнегреческое происхождение и связано с Великой греческой колонизацией (VII–V вв. до н. э.). Греки колонизировали берега Средиземного и Черного морей, основывали там торговые фактории, из которых потом вырастали города-государства. Ядро населения факторий и городов-государств составляли этнические греки, переселявшиеся со своей родины. На новом месте они воспроизводили социальную структуру и культурные императивы своей метрополии, тщательно дистанцируясь от местных «варваров». Со временем неизбежно происходили метисация и миксирование с местным населением, но именно объединение в диаспору помогало сохранять память о своем происхождении и этнокультурную цельность.

Термин «диаспора» получил распространение среди эллинизированных евреев, обозначая компактные поселения добровольно проживающих вне Израиля. Считается, что затем этот термин стал применяться к евреям, насильно изгнанным из Земли Обетованной, «рассеянным». Именно еврейские общины (наряду с армянскими, греческими, генуэзскими, «немецкими слободами» в русских городах и т. д.) в Средние века и Новое время в европейских городах образовывали компактные районы проживания с особой социальной структурой, языковой средой, культурной жизнью и т. д.

В XIX–XXI вв. понятие диаспоры становится более размытым и многозначным. Это связано прежде всего с переделом государственных границ, распадом империй, образованием новых государств. При этом целые районы с компактно проживающими этносами оказывались в составе чужих стран. В Новое и новейшее время получает развитие такое явление, как трудовая миграция, носящая ярко выраженный этнический характер. Другими словами, в современных диаспорах проявляется феномен наложения друг на друга социальных, этнических и политических пространств.

Закономерно ученые сегодня дают более сложные определения диаспоры: «Диаспора – это образование, возникшее в результате насильственной или добровольной миграции этнических групп за пределы этнической родины, оказавшееся в принимающей стране на положении меньшинства, сохранившего свою этническую, религиозную идентичность и социальное единство» (Г. Шеффер)[149], или: «Диаспора – это устойчивая совокупность людей единого этнического происхождения, живущая за пределами своей исторической родины (вне ареала расселения своего народа) и имеющая социальные институты для развития и функционирования данной общности» (Ж. Т. Тощенко, Т.И.Чаптыкова).

Диаспору не стоит воспринимать просто как отделившуюся часть того или иного этноса. По верному замечанию В. Дятлова, принципиальной чертой состояния диаспоры является состояние «рассеяния»: «рассеяние превратилось в образ жизни, в особое устойчивое социально-экономическое, культурное, духовное состояние социума, особую форму существования в физическом и психологическом отрыве от этнического материка или без такового вообще»[150]. При этом «этнический материк» может и совсем отсутствовать, как это было до середины XX в. у евреев и как остается до сих пор у цыган. Или же этот «материк» существует, но его роль, материальное положение, состояние еще слабее, чем у диаспоры (пример – армяне до получения независимости). Член диаспоры все равно, несмотря на наличие «где-то там» «этнического материка», должен искать опору и основы своего бытия, идентичности в диаспоре. Отсюда и повышенные требования к соблюдению этой идентичности (когда члены диаспоры в какой-то момент оказываются более «чистыми», более ярковыраженными носителями этничности, чем этнос на «этническом материке»). Отсюда и обособленность диаспор, их нежелание интегрироваться в окружающую их чуждую среду (что приводит к конфликтам на бытовой, культурной и национальной почве).

При этом наблюдается следующая тенденция: диаспоры, состоящие из бывших или все еще колониальных, угнетенных народов, проявляют большую степень живучести, способности к адаптации и выживанию при сохранении своей культурно-национальной идентичности. В то же время диаспоры из имперских, титульных наций (англичане, русские, немцы и т. д.) оказываются нестойкими и, просуществовав какое-то время на положении иммигрантов, затем стремительно растворяются в местном населении. В их историческом опыте отсутствует опыт существования как этнического меньшинства, поэтому они могут еще существовать как анклав (немцы в Южной Америке, русские в Харбине), но в целом демонстрируют крайне низкую способность к этнической кооперации. Возможно, ситуация изменится в XXI в. на территориях, где русские оказались этническим меньшинством после распада СССР (Средняя Азия, страны Балтии).

Считается, что диаспоры пребывают в ущемленном, приниженном положении. Приниженное положение диаспор определяет специфику профессиональной специализации ее членов. Они, как правило, оттеснены от государственно значимых сфер – военной, чиновной, производственной (будь то аграрное или индустриальное общество). На их долю достаются или работы, которые члены титульного этноса не хотят выполнять (феномен гастарбайтеров), или посредническая сфера, преимущественно торгово-ремесленная, сфера свободных профессий (в том числе нередко криминальных). В силу приниженного положения диаспор в них большую роль играют родственные и клиентельные связи, корпоративная и общинная солидарность, клановость.

Однако некоторые диаспоры в ряде стран получают сильное влияние и оказывают воздействие даже на национальные правительства. Известна роль еврейской, армянской, греческой диаспор в воздействии и на деловые, и на политические мировые круги. Сегодня все большую силу набирают диаспоры мусульманских мигрантов, особенно из арабских стран.

Фактор миграции начинает формировать политику в мире. Он угрожает принципам Евросоюза, шенгенской зоне, поскольку проницаемость границ ведет к неконтролируемому массовому переселению из «зоны неблагополучия» в развитые страны. Прежде всего приток мигрантов угрожает их социальной и экономической стабильности, подрывает основы безопасности. К ценностям демократических режимов относится внимание к положению меньшинств, в том числе вынужденных переселенцев, беженцев. Возникает противоречие между ценностями и реалиями.

Отсюда вторая проблема – развитые страны Евросоюза пытаются перенаправить поток мигрантов в «новые государства» шенгенской зоны, которые этому всячески противятся. Возникают противоречия уже внутри Евросоюза, которые потрясают его базовые основы. Это накладывается на третью проблему: сегодня стремительно растет миграция из стран Центрально-Восточной Европы, Прибалтики, Балкан в Западную Европу, причем она носит ярко выраженный поколенческий характер: уезжает трудоспособная молодежь. Возникает угроза заполнения возникающей демографической пустоты беженцами из Восточной Европы (например, из зоны украинского конфликта), что в очередной раз будет противоречить внутренней политике этих национальных государств, имеющей мононациональное направление.

Таким образом, сегодня в мире запущены процессы, которые могут через несколько лет привести к радикальному изменению его облика. И диаспоры в этом процессе играют все более весомую роль, начиная по влиятельности в чем-то конкурировать с государствами.

Можно выделить следующие характерные черты диаспор (по А.Милитареву):

1. Принадлежность к меньшинству населения.

2. Корпоративность.

3. Ограниченность сфер трудовой деятельности.

4. Ущемление в правах.

5. Запрет или ограничение на изменение социального статуса, в первую очередь на вхождение в высшие сословия, землевладение и военную карьеру.

6. Изолированность от других групп населения, выражающаяся в:

6.1. негативном отношении к апостазии – вынужденному или добровольному переходу в другую религию или конфессию.

6.2. запрете или ограничении на смешанные браки.

6.3. обитании на компактной замкнутой территории, в гетто.

7. Ассимиляционные тенденции, выражающиеся в:

7.1. апостазии, характеризующейся переходом почти исключительно в религию доминантного населения.

7.2. игнорировании запрета на смешанные браки, заключаемые почти исключительно с представителями доминантного населения.

7.3. стремлении вырваться из гетто, с территории проживания своей диаспорной группы.

7.4. интенсивном освоении языка и культуры доминантной группы.

7.5. активном проникновении в наиболее престижные сферы деятельности вне территории проживания и традиционного круга деятельности своей диаспорной группы.

8. Диаспорное сознание – сознание общности с родственными диаспорными группами, включающее в себя:

8.1. общность происхождения.

8.2. общность культурной истории.

8.3. общность первоначальной территории обитания («прародины»).

8.4. общность языка дорассеяния.

8.5. восприятие рассеяния как изгнания.

8.6. восприятие рассеяния/изгнания как наказания свыше.

8.7. идею возвращения на историческую прародину.

8.8. восприятие себя как «чужаков» и «пришельцев» среди автохтонных групп[151].

Сегодня выделяют различные типы диаспор, предлагают их разные классификации. Различают старые диаспоры, восходящие к древности или Средневековью (еврейская, армянская, греческая и т. д.), диаспоры Нового времени (польские, русские, японские и т. д.) и современные, связанные с трудовой миграцией (гастарбайтерством), в основном – латиноамериканские, азиатские, африканские. Есть диаспоры, порожденные миграцией, а есть – вызванные внезапным и резким изменением границ, когда люди «просыпаются» в другом государстве (Р. Брубейкер назвал их «диаспорами катаклизма»).

У. Коэн выделял четыре типа диаспор: диаспоры-жертвы (еврейская, африканские, армянская, палестинская), трудовые диаспоры (индийская), торговые (китайская) и имперские (британская, французская, испанская, португальская). Дж. Армстронг выделял два типа диаспор: «мобилизованные» и «пролетарские». «Мобилизованные» диаспоры имеют длительную и сложную историю, они складывались веками. Эти диаспоры обладают способностью к социальной адаптации и потому глубоко укоренились в принявшее их общество. Как подчеркивает Дж. Армстронг, «хотя с точки зрения занимаемого ими положения в обществе эти диаспоры не превосходят другие этнические группы мультиэтничных государств, тем не менее по сравнению с ними они обладают целым рядом материальных и культурных преимуществ». К категории «мобилизованных» диаспор Дж. Армстронг относит прежде всего еврейскую диаспору (он называет ее архетипичной, т. е. истинной, первоначальной диаспорой) и армянскую. «Пролетарские» диаспоры – это молодые, возникшие недавно этнические сообщества. Дж. Армстронг считает их «неудачным продуктом современной политики»[152].

Г. Шеффер выделяет следующие типы диаспор:

– с глубокими историческими корнями (сюда относятся армянская, еврейская и китайская);

– «дремлющие» (американцы в Европе и в Азии и скандинавы в США);

– «молодые» (их образуют греки, поляки и турки);

– «зарождающиеся», т. е. находящиеся лишь в начальной стадии своего становления (их только начинают формировать корейцы, филиппинцы, а также русские в бывших советских республиках);

– «бездомные», не имеющие «своего» государства (в эту категорию попадают диаспоры курдов, палестинцев и цыган);

– «этнонациональные», ощущающие незримое присутствие «своего» государства, самый распространенный тип диаспор;

– «рассеянные», живущие компактно[153].

Достойна упоминания классификация диаспор по В. Д. Попкову:

1. По основанию общности исторической судьбы. Сюда относятся те диаспоры, члены которых в прошлом являлись гражданами одного государства и в настоящий момент проживают на его территории, но за пределами ныне независимой страны исхода. Например, армянские или азербайджанские диаспоры в России; русские диаспоры в странах Балтии или Средней Азии. Также сюда надо отнести диаспоры, члены которых ранее не были связаны с территорией нового проживания единым правовым, языковым полем и никогда не составляли часть единого государства. Это армяне в США, турки в Германии и т. д.

2. По основанию юридического статуса. Сюда относятся диаспоры, которые обладают официальным юридическим статусом, необходимым для легального пребывания на территории принимающего региона. Это статус гражданина страны поселения, имеющего вид на жительство, статус беженца и т. д. Сюда же надо отнести диаспоры, члены которых находятся на территории принимающей страны преимущественно нелегально и не имеют официальных документов, регламентирующих их пребывание.

3. По основанию факта миграции или перемещения границ. Имеется в виду перемещение групп людей из одного региона в другой с пересечением государственных границ, в результате которого возникают (или пополняются уже существующие) диаспоры, или перемещение самих границ, в то время как та или иная группа остается на месте и «вдруг» оказывается в положении этнического меньшинства и формирует диаспоры.

4. По характеру мотивации к переселению. Это диаспоры, возникшие в результате добровольного перемещения, в основе которого лежали, например, экономические мотивации индивидов. К такому типу относятся большинство «новых» диаспор в странах Европейского Союза, например, диаспоры турков или поляков в Германии. Сюда же относятся диаспоры, которые сформировались в результате выдавливания членов данной этнической группы с «исходной» территории вследствие различного рода социальных, политических изменений или природных катаклизм. К такому типу можно отнести большинство «классических» диаспор, возникших в результате принуждения к переселению, или, например, русскую эмиграцию после 1917 г.

5. По характеру пребывания на территории региона поселения. Здесь необходимо назвать диаспоры, члены которых ориентированы на постоянное нахождение на территории региона нового поселения, т. е. на оседлость и получение гражданства страны поселения; диаспоры, члены которых склонны рассматривать регион нового поселения как транзитную область, откуда должно следовать продолжение миграции или возвращение в страну исхода (выходцы из стран Азии, пытающиеся через Россию попасть в страны ЕС); диаспоры, члены которых настроены на непрерывную миграцию между страной исхода и регионом нового поселения (так называемая челночная миграция, характерная, скажем, для гастарбайтеров из среднеазиатских республик, работающих в России).

6. По основанию наличия «базы» в регионе нового поселения. К этому типу относятся диаспоры, члены которых длительное время проживают (или проживали) на территории региона поселения и уже имеют опыт взаимодействия в обществе и культуре нового поселения и исторически связаны с местом нового проживания. Такие диаспоры имеют уже сложившиеся сети коммуникаций и обладают высоким уровнем организации и экономическим капиталом. К такому типу следует отнести большинство классических диаспор, например, таких, как еврейские или армянские диаспоры.

7. По характеру «культурной схожести» с принимающим населением. Здесь можно выделить три типа (классификация А. Фарнхема и С.Бочнера): 1) диаспоры с близкой культурной дистанцией (украинцы в России, азербайджанцы в Турции); 2) диаспоры со средней культурной дистанцией (русские в Германии, армяне в России); 3) диаспоры с дальней культурной дистанцией (афганцы в России, турки в Германии).

8. По основанию наличия государственных образований на территории страны исхода. Это диаспоры, члены которых имеют «свое государство», куда могут уехать на основании ощущаемой принадлежности к своей «исторической родине», либо могут быть высланы туда властями региона нового поселения[154].

В XXI в. проблема диаспор выходит на первый план прежде всего из-за интенсивных миграционных процессов. История покажет, станут ли они фактором мировой политики наравне с нациями. Но сегодня их роль уже нельзя расценивать исключительно как роль «угнетенного меньшинства».

1. Назовите основные черты племени как социальной организации.

2. Что такое эволюционизм?

3. Назовите основные черты вождества как социальной организации.

4. В чем отличие вождества от племени?

5. Дайте определение диаспоры.

6. Приведите взгляды ученых на характерные черты диаспор.

7. Какие типы диаспор выделяют ученые? Приведите варианты научных классификаций.

Под национальным государством понимается государство, в создании и существовании которого выражается воля нации к суверенитету, происходят организация нации и ее самоопределение. Согласно концепции национального государства, оно выступает выражением «коллективного духа нации» – в отличие от либеральной концепции (государство как продукт общественного договора) и социалистической (государство как производная классовой борьбы)[155].

В древности и Средневековье государства образуются по монархическому, религиозному или имперскому принципам. По словам М. Биллига, «в средневековой Европе четких территориальных границ почти не существовало… средневековая Европа состояла из небольших пересекающихся сетей; ни один орган власти не управлял четко очерченной территорией или проживающими на ней людьми. Во всяком случае, территории меняли форму из поколения в поколение, поскольку монархи в эпоху раннего Средневековья часто делили свои владения между наследниками. Крестьяне могли испытывать чувство долга по отношению к местному сеньору, но не к далекому монарху. Даже если бы местный сеньор действительно проживал в этой местности, он почти наверняка не говорил бы на языке своих крестьян. При сборе войск короли полагались на крупных сеньоров, которые, в свою очередь, могли перепоручить выполнение этой задачи менее знатным. Существовала целая пирамидальная структура прав и обязанностей. Сбор войск происходил непрерывно, поскольку политика на всех уровнях, как правило, осуществлялась при помощи силы. В отличие от современных проявлений межгосударственной вражды официальное объявление и формальное завершение войны встречались тогда нечасто. Во многих отношениях мир средневековой Европы кажется современному человеку невероятно беспорядочным, дезорганизованным. На всем протяжении Средневековья множество людей, проживавших на землях, известных ныне как Франция или Англия, не считали себя “французами” или “англичанами”. Они слабо представляли себе территориальную нацию (“страну”), которой они должны были быть преданы сильнее, чем самой жизни. Сообщество было воображаемым и жило иначе, чем сейчас. Отчасти именно поэтому средневековый мир кажется сегодня столь чужим»[156].

Средневековье – это конгломерат разных миров, государств, общин, сюзеренитетов и вассалитетов. Приведем в пример страну, которая находилась на месте современных национальных государств Латвии и Эстонии – Ливонию. Она состояла из трех субъектов. Первый – Ливонская ветвь Немецкого ордена, который возглавлялся магистром. Магистр Ливонского ордена подчинялся магистру старшей, Тевтонской ветви Немецкого ордена. Второй субъект – «ландсгерры», «господа земли», католические рижский архиепископ и подчинявшиеся ему епископы. Они, в свою очередь, подчинялись Римскому папе и были «князьями империи», т. е. могли посещать рейхстаг и в этом качестве признавали верховенство императора Священной Римской империи. Третьим субъектом были крупные города – Рига, Ревель, не подчинявшиеся ни ордену, ни епископам, имевшие свои выборные органы власти и входившие в разные международные торговые союзы (Ревель был ганзейским городом). В этой сложноподчиненной системе жили немцы, шведы, латыши, эстонцы, русские. У них были свои общины (у русских – свои городские районы («концы» в крупных городах), у эстонцев и латышей – сельские общины; в городских общинах жили немцы и шведы). Немцы относились к привилегированному, правящему слою, эстонцы и латыши – к угнетенным людям «второго сорта». Вся знать и городская верхушка были из немцев. В таком средневековом миксте просто не могло сложится наций. Они возникнут в Прибалтике только в Новое время.

Считается, что система национальных государств появилась после окончания в Европе Тридцатилетней войны 1618–1648 гг. и заключения Вестфальского мира, который привел к складыванию так называемой вестфальской системы. Она в качестве высшей ценности выдвигает идею национального государственного суверенитета и невмешательства в дела независимого государства других стран. При этом за суверенным государством признается право на национальный интерес и его отстаивание любыми средствами, при условии соблюдения международного права, договоров, поддержания постоянного дипломатического диалога между странами. Вместо религиозного фактора и монархической идеологии, принципа лояльности династиям на первый план выходит идея суверенитета наций-государств. Ее обосновал в «Шести книгах о государстве» француз Жан Боден (1529–1596). Его образные рассуждения на эту тему, достаточно выразительные, стоит привести полностью: «Государство есть осуществление суверенной властью справедливого управления многими семьями и тем, что находится в их общем владении. Всякое государство либо происходит от семьи, которая постепенно размножается, либо сразу учреждается посредством собирания народа воедино, либо образуется из колонии, происшедшей от другого государства подобно новому пчелиному рою или подобно ветви, отделенной от дерева и посаженной в почву, ветви, которая, пустив корни, более способна плодоносить, чем саженец, выросший из семени. Но и те, и другие государства учреждаются по принуждению сильнейших или же в результате согласия одних людей добровольно передать в подчинение других людей всю свою свободу целиком, с тем чтобы эти последние ею распоряжались, опираясь на суверенную власть либо без всяких законов, либо на основе определенных законов и на определенных условиях. Государство должно обладать достаточной территорией и местностью, пригодной для жителей, достаточно обильным плодородием страны, множеством скота для пропитания и одежды подданных, а чтобы сохранять их здоровье – мягкостью климата, температуры воздуха, доброкачественной водой, а для защиты народа и пристанища для него – материалами, пригодными для строительства домов и крепостей, если местность сама по себе не является достаточно укрытой и естественно приспособленной к защите… Народ или властители государства могут без каких-либо условий отдать суверенную и вечную власть какому-нибудь лицу с тем чтобы он по своему усмотрению распоряжался имуществом [государства], лицами и всем государством…»[157].

Считается также, что образование национальных государств способствовало модернизации общества и развитию буржуазных отношений. Развитие буржуазного производства порождало спрос на стандартизированных работников, а их как раз могло породить национальное государство с его стандартизированным образованием, правовой системой, воинским призывом и т. д. Капиталистическая экономика нуждалась в поддержке со стороны государства (политика протекционизма, меркантилизма и т. д.), которую могло дать именно национальное государство (защищая интересы своей буржуазии). Национализм, прежде всего гражданский, таким образом оказался, по выражению А. Бирча, «наиболее успешной идеологией в человеческой истории»[158].

Национализм, создающий модерное государство, первоначально опирался на востребованность в буржуазном обществе идеи прав личности. По словам И. Г. Яковенко, «нации складываются по мере размывания средневековой целостности, в процессе секуляризации общества и культуры. Старая структура мира рушится и на ее месте возникает новая. Это многогранный процесс. Одна из сторон такого преобразования – перемещение сакрального, смыслонаделяющего и структурирующего космос центра из сферы надличностных общностей – рода, семьи, власти, церкви – к личности. Эта трансформация реализуется через крах мира должного, переход к парадигме реальности, “расколдовывание”, по выражению Вебера, мира, через смену патриархальной, аристократической и теократической моделей – моделью гражданского общества, наконец, через перемещение целевых положенностей общества от целей, трактуемых как конечные и абсолютные, к интересам граждан»[159].

Главной чертой национального государства является стремление к национальной унификации его граждан в рамках одной культуры, языка, права, социальной и административной системы. К такой унификации подталкивают как политика государства, осуществляемая через административно-правовую систему, образование, систему гражданских прав и свобод, пропаганду, СМИ и т. д., так и установки социума, господствующие в виде общественных настроений, сознания, морали, системы ценностей, культуры. Цель подобной политики – реализация высоких требований политической и культурной лояльности, которые существуют в национальных государствах. Понятие лояльности отождествляется с национальными интересами (соблюдать интересы = демонстрировать лояльность): «Национальные интересы – проекция законных личных целей и интересов большинства общества. Государство выступает как механизм улавливания этих интересов, их интеграции, формулирования и реализации. Так интересы общества обретают статус национальных и превращаются в ориентир конкретной государственной политики»[160].

Для достижения этой цели устанавливается официальный национальный язык как средство официальной коммуникации на всех уровнях, государственном и бытовом. Языки национальных меньшинств используются исключительно внутри диаспор, не имеют делопроизводственного статуса, не используются в образовании. Законодательство и делопроизводство осуществляются только на официальном национальном языке.

Национальное государство устанавливает правила внутреннего распорядка в соответствии со своими традициями и культурными установками. Все население национального государства, вне зависимости от его этнической принадлежности, должно им подчиняться и исполнять общие правила. Не существует законов и правил, учитывающих национальную специфику меньшинств. Социальные права и гарантии, доступ к системе образования, системе субсидий и пенсий осуществляются по этим же правилам. Лица, их не соблюдающие, не демонстрирующие лояльности национальному государству, выносящие свою национальную идентичность за пределы закрытой внутренней жизни диаспор могут столкнуться с ущемлением собственных прав вплоть до их перевода в разряд «не граждан» со всеми вытекающими из этого последствиями. Данный режим может быть закреплен в конституции, отражаться в паспортной системе, в правилах приема на работу, в учебные заведения и т. д.

3. Бауман определил модерное национальное государство как «государство-садовника» (средневековое государство было «государством-егерем»): «Как егерь лишь следит за происходящим в лесу, так и домодерновое государство минимально вмешивалось в сферу, которую мы сегодня назвали бы культурной жизнью. Садовник же занимается не только культивированием желательных растений, но и выкорчевыванием нежелательных. Отсюда проистекают две важных особенности модерного государства: (1) ассимиляционистское давление на культуры “меньшинств” и (2) относительно гармоничное сосуществование государства и рынка – усилий государства по поддержанию определенного культурного стандарта, с одной стороны, и активности участников культурных обменов – с другой»[161].

Внешняя политика такого государства направлена на защиту его «национальных интересов»: покровительство своим гражданам за рубежом, борьбу за «жизненное пространство для нации», защиту экономических и финансовых интересов, приоритеты в виде «исторических союзников» и «исконных врагов». При этом между собой государства считаются равными. В преамбуле Хартии Организации Объединенных Наций содержится положение о «равных правах… наций, крупных и малых». Статья 2 говорит о суверенном равенстве всех членов Организации Объединенных Наций. В ООН голоса малых стран и больших имеют одинаковый вес.

В национальных государствах существует культ национальных символов. Это официальная символика (герб, флаг, гимн и т. д.), национальная валюта со специальной символикой, официальные «места памяти» и коммеморации, ритуалы, государственные праздники. Лояльность к ним обязательна. Альтернативная символика допускается только на уровне диаспор, этнографических анклавов и разного рода культурных мероприятий. Практикуется активная

пропаганда национально-патриотических идей и символов, от воспитания и образования до СМИ и мемориальных акций. Культура в национальном государстве формирует единое коммуникационное и символическое пространство. Национальные, политические и культурные границы совпадают.

Моноэтничные государства в истории встречаются очень редко (например, Исландия, расположенная на острове), в большинстве государств всегда существуют какие-то национальные меньшинства и диаспоры. Отношения с ними национального государства регулируются национальной политикой, или этнополитикой. Это государственное регулирование правового статуса этнических групп на территориях их проживания через принятие соответствующих законов, учреждение специальных органов власти, в компетенцию которых входят управление национальными анклавами и контроль над содержанием культурной и образовательной политики. Целью этнополитики является, во-первых, проведение в жизнь воли властей, комплекса мер по отношению к меньшинствам для формирования и закрепления их статуса, во-вторых – достижение определенного баланса интересов между доминантными этническими группами и национальными меньшинствами, чтобы, с одной стороны, политика национального государства проводилась последовательно и неуклонно, с другой – не приводила к восстаниям, сопротивлению, вымиранию населения и другим кризисным явлениям.

Создание национального государства, как правило, насильственный процесс, оно «редко происходило мирным путем, когда традиционная “этническая общность” распускалась из маленького бутона в пышный цветок нации, словно созревая “естественным” образом. Обычно этот процесс сопровождался борьбой и насилием. Необходимо было внедрение особой формы идентичности. На смену одному осмыслению самости, общности и, по сути, мира должны были прийти другие представления, другие формы жизни. Предстояло создать итальянцев: люди должны были перестать считать себя просто жителями Ломбардии или Сицилии, или той или иной деревни. И если из тех, кто проживал во Франции во время Великой французской революции, только меньшинство считало себя французами, то возобладать должны были именно представления этого меньшинства. Париж должен был метонимически и буквально говорить за всю Францию. Парижский диалект должен был стать “французским языком” в юридическом и культурном отношении. Битва за нацию – это битва за гегемонию, которая позволяет части говорить за всю нацию и олицетворять национальную сущность»[162].

Типы национального государства различаются по образующим их нациям – этническим и гражданским.

Об этническом типе говорят, когда государство возникает как производная национализма, стремления нации к созданию своего суверенного государства. Этот тип характерен для стран, рождающихся на обломках империй, поэтому к нему относят возникшие в Новое и новейшее время страны Балкан, Центрально-Восточной Европы, постколониальные страны. Эти государства стремятся к совпадению этнических и административных границ, к моноэтничности. Они ведут политику ассимиляции по отношению к национальным меньшинствам, всячески ограничивая и ущемляя в правах диаспоры. Это проявляется в ограничениях по языку, образованию, праву, культуре и т. д. Возникает так называемое этнократическое государство.

Другой тип – гражданский, когда на первый план выходит политическая и культурная лояльность, национальная идея отождествляется с государственной, а нация полиэтнична (американцы, швейцарцы и т. д.). Идеология такого национального государства близка к имперской, но предполагает большую степень унификации. Империя признает наличие титульной нации и нетитульных наций, но при этом требует от них в первую очередь покорности и обслуживания имперских интересов. Разного рода этнические унификации используются не как самоцель, а как инструмент достижения имперской лояльности. Национальное же государство целеустремленно проводит политику национальной унификации.

В качестве национальной идеи в государстве гражданского национализма могут выступать разного рода правовые идеи: построение демократии, идея народного суверенитета и прав народа, а также какая-то наднациональная идея: «отстаивание демократических ценностей», «развитие гражданского общества», «создание общности нового типа», «коммунистическая идея» и т. д. При этом

используется инструментарий национального государства (единый язык, система образования, пропаганда, право, этнополитика и т. д.). Ю. Хабермас так определил связь национального государства с демократическим режимом: «Этот тип государства, возникший в результате Французской и Американской революций, распространился по всему миру. Не все национальные государства были или являются демократическими, т. е. не все они имеют конституцию, основанную на принципах ассоциации свободных и равных граждан, осуществляющих самоуправление. Но повсюду, где возникли демократии западного образца, они приняли форму национального государства. Очевидно, национальное государство отвечает важным предпосылкам для успеха демократического самоуправления общества, формирующегося в его границах. Национально-государственное устройство демократического процесса можно схематически проанализировать с четырех точек зрения. А именно: современное государство возникло как (а) государство управления и сбора налогов и (Ь) как наделенное суверенитетом на определенной территории государство, которое (с) может развиваться в рамках национального государства по направлению (d) к демократическому правовому и социальному государству»[163].

В XX в. было несколько попыток построения наций нового типа – создание единого югославского народа на Балканах, чехословацкого народа в Чехословакии и «советского народа» в СССР. Все они закончились неудачей, этнические начала везде взяли верх.

Сегодня система национальных государств подвергается критике, что порождено в основном реакцией западной демократии на этнический национализм балканского или восточноевропейского типа. На Западе же взамен национального государства двигателем прогресса считается глобализация, создание надгосударственных, наднациональных политических и экономических структур. По словам Р. Брубейкера, «концептуальная критика “постнационалистов” заключается в обвинении общественных наук в застарелом “методологическом национализме”, под которым понимается тенденция рассматривать “национальное государство” как эквивалент “общества” и уделять внимание преимущественно структурам и процессам, ограниченным его рамками. При этом из поля зрения выпадают глобальные или иные ненациональные процессы и структуры, для которых не существует государственных границ». Как считает исследователь, «эти упреки, даже преувеличенные, игнорирующие исследования отдельных историков и специалистов в области социальных наук, посвященные трансграничным контактам и обменам, во многом справедливы. Но что следует из этой критики? Прекрасно, если она стимулирует изучение социальных процессов, протекающих на самых разных уровнях, помимо уровня национального государства Но если методологическая критика сочетается, как это часто бывает, с эмпирически конструируемым утверждением о том, что значимость национального государства падает, и если тем самым наше внимание отвлекается от процессов и структур, происходящих на уровне национального государства, то мы рискуем, погнавшись за модной в науке тенденцией, пренебречь тем, что по-прежнему остается – как бы мы к этому ни относились – основным уровнем организации общества и местом сосредоточения власти. Нормативная критика национального государства ведется с двух сторон. Критика сверху – это космополитический аргумент, состоящий в том, что не национальное государство, а все человечество в целом должно определять горизонты наших нравственных побуждений и политической активности. Критика снизу формируется в рамках исследований мультикультурализма и “политики идентичности”. Она утверждает идентичность отдельных групп, ставя ее выше принадлежности к более широким человеческим общностям, охватывающим значительно большее число людей и явлений»¹⁰.

Вопрос о территориальных границах национального государства очень непрост. Страны, насчитывающие многие столетия своего суверенитета, за эти годы успели более-менее устроиться в конвенциональных границах. Хуже обстоит дело с молодыми национальными государствами, особенно образовавшимися в XIX–XX вв. на обломках бывших империй. Утрата Турцией своих европейских балканских владений в конце XIX в. породила сербско-болгарскую войну 1885 г., две Балканские войны 1912–1913 гг. и обусловила нахождение славянских балканских народов по разную сторону фронта в годы Первой мировой войны. Все это было вызвано тем, что границы новообразованных Сербии, Болгарии, Румынии не во всем совпадали с районами компактного проживания представителей этих наций. Яблоком раздора оказалась и такая область, как Македония, которую считали своей Болгария, Сербия и Греция одновременно. В течение XX столетия эти вопросы не были решены и вызвали крупный политический кризис в 1990-е годы, приведший к гражданской войне на националистической основе и распаду Социалистической Федеративной Республики Югославия. Распад СССР в 1991 г. породил кровавые конфликты из-за границ на Кавказе (Карабахский конфликт между Арменией и Азербайджаном 1988–1994 гг., проблема отношений Грузии, Абхазии и Южной Осетии), в Средней Азии ит.д.

Представления о «правильных» границах национального государства могут быть идеологизированными, основанными на мифологических представлениях. «Терминами “национальная территория” и “идеальное отечество”, – пишет А. И. Миллер, – я обозначаю националистическое представление о том, какое пространство должно принадлежать данной нации “по праву” именно как нации, как “наша земля”, а не подвластная территория. Аргументы в пользу такой принадлежности могут быть самыми разными – от фактической демографической ситуации на данный момент до “исторического права” (“наши предки здесь жили”), геополитических резонов (“выход к морю”, “жизненное пространство”), ссылок на кровь, пролитую “нашими” солдатами за эту землю, и т. д.»[164].

Здесь проявляется одно из фундаментальных противоречий национального государства. В его основе лежит священное стремление нации к суверенитету и образованию своего собственного государства. Но при этом: 1) национальное государство не признает такого же права за входящими в его состав национальными меньшинствами и считает их стремление к суверенитету вредным и преступным сепаратизмом; 2) национальное государство стремится к объединению под своей властью всех земель, населенных представителями данной нации, что поднимает вопрос о возможности и легитимности их объединения военным путем. История знает несколько войн, которые начинались именно под лозунгом защиты «своего» национального меньшинства в соседней стране и заканчивались попыткой (успешной или нет) аннексии территории, на которой проживают «братья по нации» (проблема Эльзаса и Лотарингии, аннексия гитлеровской Германией Судетской области Чехословакии).

По остроумным словам Т. Иглтона, «культура была в прошлом тем, что лежало в основе создания национальных государств; она же станет в будущем тем, что их разрушит». В XX–XXI вв. благодаря постмодерну в культуре возник спрос на различие. «Голоса меньшинств уже нельзя заглушить. Более того, принадлежность меньшинству становится ценностью, а значит – культурным ресурсом… То, что прежде ассоциировалось с отсталостью, недостаточной модернизированностью, реакционностью и т. д., приобретает флер прогрессивности и респектабельности. Коль скоро есть спрос на различие, а носители такого запроса рассредоточены по всему миру, предложение различия тоже становится глобальным. Бретонская культура во Франции, баскская культура в Испании, шотландская культура в Великобритании, татарская культура в России, тибетская культура в Китае, культуры индейцев в Северной Америке и т. д. Все эти случаи специфичны, но их общая черта – сохранение этнического своеобразия (на уровне языка, религиозных практик или хотя бы жизненного стиля) вопреки ассимиляционному давлению со стороны государства. Причем к сохранению такого своеобразия этнические меньшинства побуждаются не только внутренними, но и внешними мотивами (симпатиями иностранцев – потенциальных спонсоров или хотя бы туристов)»[165].

Сегодня вызов национальному государству бросают регионализм (когда культурная идентичность региона ставится выше принадлежности к национальному государству), глобализм и мультикультурализм, миграции, наднациональные культурные процессы.

Существуют ли в истории попытки объединить народы (этносы, нации) в неконфрантационные формы государственности? Чтобы никто никого не угнетал, не притеснял, чтобы не было «меньшинств» и титульных наций?

Объединение наций в единое государство не всегда принимает форму империи или национального государства. Если национальные общины оказываются достаточно сильными, а центральная власть – либо слишком слабой, либо исходит из демократических принципов и стремится считаться с правами общин, то государство принимает форму федерации. При федеративном устройстве части (субъекты) федерации, т. е. республики, края, земли и другие административно-территориальные образования, обладают законодательно определенной долей политической, юридической, административной и фискальной самостоятельности. В ведении федерального центра остаются вопросы внешней политики, обеспечения безопасности, обороны, денежной эмиссии, сбора федеральных налогов, федеральных сфер экономики и социальной политики (здравоохранение, образование, хотя на местах могут открываться школы с национальной спецификой) и т. д.

Субъекты федерации имеют право издавать региональные законы, действующие на территории этих субъектов. Они не должны противоречить федеральному законодательству, но в остальном имеют довольно широкие сферы применения. Субъекты федерации могут иметь свое правительство, свой выборный представительный орган (законодательное собрание), свою символику (флаг, герб, гимн и т. д.). Словом, у них есть практически все кроме государственного суверенитета. Свой суверенитет субъекты федерации передают федерации в лице ее органов власти, исполнительной и законодательной (последняя, как правило, является выборной представительной и в различных формах включает делегатов от субъектов федерации). Законодательная власть обычно имеет форму двухпалатного парламента. Тем самым ключевым принципом федерации выступает децентрализация власти между субъектами федерации, которыми могут быть и национальные субъекты.

Пояснение можно найти у П. Кинга: «Федерации обычно рассматриваются как образования, занимающие некое промежуточное положение, балансирующие между тиранией и безудержной свободой, абсолютизмом и анархией, между предельной централизацией и полной децентрализацией»[166]. Благодаря федерации достигается компромисс между национализмом, его стремлением к национальному суверенитету и ограничениями суверенитета, которые неизбежны при любой централизованной государственной власти. При соблюдении баланса ограничений и суверенных прав федерация оказывается вполне успешной формой сосуществования национальных групп. По верному замечанию У. Кимлики, «история межэтнических отношений в западных демократиях содержит множество примеров несправедливости, угнетения, дискриминации и предрассудков. И все же за последние тридцать лет западные демократии разработали ряд интересных и, как мне кажется, эффективных моделей сохранения этнокультурного разнообразия. Одна из этих моделей включает в себя использование федеративных или квазифедеративных форм территориальной автономии, предоставляющих самоуправление национальным меньшинствам и туземным народам». Кимлика считает эти формы территориальной автономии «в целом успешными, они служат потенциальным уроком другим странам, которые столкнулись с проблемой национализма меньшинств»[167].

Благодаря применению принципа федерализма в отношении национальных меньшинств, как показал исследователь, были достигнуты результаты, которые можно расценивать как успех:

• прежде всего это мир и безопасность индивида: «многонациональные федерации находят способ обращаться со своими конкурирующими национальными идентичностями и националистическими проектами без использования насилия или террора (со стороны самого государства или меньшинства)»;

• демократия: «этнический конфликт теперь является делом “голосования, а не пуль”, не угрожая военными переворотами

или авторитарными режимами, которые приходят к власти во имя национальной безопасности»;

• личные права: «реформы были осуществлены в рамках либеральных конституций, с твердым уважением гражданских и политических прав личности»;

• экономическое процветание: движение к «многонациональному федерализму» обеспечивается «без угрозы экономическому благосостоянию граждан. Действительно, страны, принявшие многонациональный федерализм, принадлежат к числу наиболее богатых в мире»;

• внутригрупповое равенство: «наконец многонациональный федерализм способствовал достижению равенства между большинством и меньшинством»; под равенством автор подразумевает «отсутствие доминирования, когда ни для одной группы не существует систематической угрозы попасть в зависимость от другой. Многонациональный федерализм помог достичь значительного экономического равенства между большинством и меньшинством; равного политического влияния, так что меньшинства не оказываются постоянно в меньшинстве при голосовании по всем вопросам, и большего равенства в социальной и культурной сферах, что нашло отражение, например, в сокращении уровня предрассудков и дискриминации и в росте взаимного уважении между группами»[168].

Таким образом, федерация – «это государство, которое конституционно поделено на одно центральное и два или более территориальных (региональных) правительства. Сфера ответственности центра охватывает всю нацию в целом, тогда как полномочия территорий (регионов) имеют по преимуществу местный характер». Центральное правительство не выступает «сувереном того образца, который не допускает вовлеченности (в процесс принятия властных решений. – А. Ф.) региональных единиц», что обуславливается тем, что «региональные единицы конституционно инкорпорированы в центр для выполнения определенных целей – например, для решения вопросов, связанных с принципами формирования федерального законодательного органа и назначения центральной исполнительной власти или же с процедурой принятия поправок к конституции». Соответственно в федерации суверенный элемент включает, как минимум, три компонента: центр и две или более территориальные единицы (регионы, кантоны, провинции либо штаты). «На региональном уровне политическое участие людей, проживающих в этих территориальных единицах, может быть как ограниченным и непредставительным, так и репрезентативным и широким. Хотя вполне вероятно, что какие-то региональные единицы или даже все они будут на местном уровне управляться деспотически, правительство общенационального уровня, если учесть его по меньшей мере тройственную структуру, неизбежно предполагает консультации – между теми агентами, которые образуют его суверенный элемент»[169].

Собственно, речь здесь идет о статусе национальных меньшинств и так называемых коренных народов, которые не стали в новой федерации правящими народами. Определение этим категориям дал У. Кимлика: «Национальные меньшинства могут быть подразделены на две категории: “безгосударственные нации” и “коренное население”. Безгосударственные нации – это те, что в настоящее время не имеют государства, в котором они составляли бы большинство – государства, которое они могли бы буквально назвать своим. При этом они могли иметь такое государство в прошлом, или могли добиваться такого государства. Они оказываются в ситуации, когда по целому ряду причин им приходится делить государство с другими нациями. Например, они могли быть завоеваны или аннексированы большим государством или империей в прошлом; уступлены одной империей другой; или объединены с другим королевством через династический брак. В некоторых случаях многонациональные государства вырастают из более или менее добровольного соглашения между двумя или более национальными группами для образования взаимовыгодной федерации»[170].

Как тогда можно определить понятие «коренные народы»? Это народы, которые изначально жили на данной земле, но были завоеваны пришельцами, и теперь пришельцы являются носителями национального государства на данной территории, а аборигены оказались как бы в резервации. Такая судьба постигла многие народы, которые задержались на родовой стадии развития (американские индейцы, народы Русского и Американского Севера). По словам Кимлики, «в то время как другие меньшинства мечтают о статусе, близком национальному государству, со сходными экономическими и социальными институтами и достижениями, коренные народы обычно ищут чего-то другого: способности сохранять определенный традиционный уклад жизни и верований, участвуя, тем не менее, в жизни современного мира на своих собственных условиях. В дополнение к автономии, необходимой для выработки проекта такого рода, коренные народы также обычно требуют у большого общества уважения и признания, чтобы начать компенсировать унижения, от которых они страдали десятилетиями или веками как граждане второго сорта (или даже не граждане, а рабы)… Каталонцы, баски, фламандцы, шотландцы, валлийцы, корсиканцы, пуэрториканцы и квебекцы являются, в таком случае, безгосударственными нациями, в то время как самодийцы, эскимосы, маори и американские индейцы представляют коренные народы»[171].

По способу образования федерации делятся на договорные и конституционные. Договорные возникают при объединении нескольких ранее независимых государств в новое единое государство. Так часто бывает при борьбе за независимость нескольких народов, которые при ее обретении и при образовании своего государства предпочитают объединиться, но при этом хотят подчеркнуть национальную составляющую и сохранить за своими народами часть суверенитета в субъектах федерации. Конституционные федерации образуются при смене режима и политического строя, когда бывшая империя или национальное государство в результате потрясений (или добровольных преобразований) решает превратится в федерацию – чтобы сохранить государство от распада, дать больше прав регионам. Для этого принимаются соответствующие законы, вносятся изменения в конституцию, создаются представительные парламентские органы и т. д. Образование конституционной федерации – альтернатива распаду унитарного государства из-за национальных противоречий.

Федерации бывают симметричные (когда все субъекты обладают одинаковыми правами внутри страны, имеют одинаковое представительство в парламенте, одинаковый правовой, налоговый, культурный статус) и асимметричные, когда статус и права субъектов иерархиезированы. Примером симметричной федерации являются США с их равными правами каждого штата на федеральном уровне. Асимметричной федерацией считается Индия, которая подразделяется на 29 штатов и 7 союзных территорий, при этом статус и права штатов и союзных территорий различаются.

На характер федерации и особенности ее политического устройства влияет принцип ее формирования. Есть федерации, созданные сугубо по территориальному принципу: исторически сложившаяся территория государства разделена на административные единицы с равными правами. Границы при этом носят чисто административный характер. Население внутри этих единиц этнически смешанное, его этническая и национальная принадлежность для формирования федерации значения не имеет. Примером такой федерации выступают США. Все их штаты были образованы как административные единицы; не существует штатов, созданных по этническому признаку.

История знает федерации, которые создавались по национальному принципу, когда в основу формирования территориально-административных единиц был положен принцип проживания на данной территории какого-то этнического большинства. Такой федерацией, например, была СФРЮ – Социалистическая Федеративная Республика Югославия. Однако невозможно «нарезать» территории в строгом соответствии с районами этнического проживания того или иного народа – все равно останутся какие-то анклавы, которые не попадут в «национальную» территорию, а административная единица будет включать какие-то земли с этнически «иным» населением. Тем более что федеральные власти с недоверием относятся к национальным территориальным образованиям, подозревая их (и нередко не без причин) в сепаратистских тенденциях. История показала, что такие федерации склонны к кризисам и неустойчивы. Югославия распадалась в огне кровавой войны на Балканах в 1992–1995 гг. Другая подобная федерация – Чехословакия распалась мирно, но также показала свою нежизнеспособность.

И СССР, и современная Российская Федерация совмещают в своем устройстве два принципа – территориальный и национальный. Этот тип называется смешанным. В Российской Федерации 85 субъектов: 46 областей, 22 республики, 9 краев, 3 города федерального значения, 4 автономных округа и 1 автономная область. Есть национальные республики: Адыгея, Башкортостан, Бурятия, Дагестан, Ингушетия, Кабардино-Балкарская Республика, Калмыкия, Карачаево-Черкессия, Республика Марий-Эл, Мордовия, Татарстан, Чечня и др. Есть области, образованные чисто по территориальному принципу. Как показали события после распада СССР – знаменитый «парад суверенитетов» в 1990-е, первая (1994–1996) и вторая (1999–2000) войны в Чечне – потребовались годы и целенаправленная политика федерального центра, чтобы ликвидировать угрозу сепаратизма в национальных республиках, входящих в РФ.

Если несколько суверенных государств объединяются в союз для совместных действий и делегируют надгосударственным органам некоторые полномочия по координации и управлению, то такое образование называется конфедерацией. Решения центральных органов конфедерации вступают в силу в ее субъектах только после согласия органов власти субъектов конфедерации. Члены федерации имеют свое законодательство, финансовые системы, армии и т. д. У них самостоятельная дипломатия. В отличие от федерации члены конфедерации имеют право выхода из нее по своему желанию.

Конфедерации в истории встречаются редко. Сегодня к конфедеративным формам близок Европейский союз, но он не считает себя единым государственным образованием. Гораздо чаще встречаются федерации или унитарные государства: «Федерации принято противопоставлять, с одной стороны, унитарным государствам, а с другой – конфедерациям. В качестве образцов унитарных систем обычно приводят такие страны, как Франция, Великобритания, Италия, Кения и Египет. Основной принцип, на который делается упор во всех этих случаях унитаризма, заключается в том, что в каждом из них якобы обнаруживается один верховный, предельный и единый центр власти. Когда речь заходит о примерах конфедерации, наблюдатели традиционно упоминают Ахейский союз (Древняя Греция), конфедерацию Новой Англии (1643 г.), Американскую конфедерацию (1781 г.), Северо-Германский союз (1867 г.) и Швейцарскую конфедерацию (существовавшую со времен Средневековья и вплоть до 1867 г.). Среди более поздних, появившихся после Второй мировой войны образований, связанных с идеей конфедерации, можно сослаться на Североатлантический союз (НАТО), Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), Арабскую лигу и Организацию африканского единства (ОАЕ). Главным признаком конфедерации считается то, что центр не является там носителем верховной власти – он наделен своими полномочиями по благоусмотрению составляющих конфедерацию (“периферийных”) единиц»[172].

Требование федеративного устройства вместо национального унитарного государства – тот компромисс, на который нередко готовы идти сепаратистские движения, представители локальных националистических группировок. В этом плане обращение к федеративным формам, которое часто видится властям унитарного государства как недопустимое отступление от традиций, может спасти целостность государств и смягчить сепаратистские устремления. Идеалистические проекты будущего мироустройства описывают объединение народов земли (и даже обитателей Вселенной) в какие-то варианты федерации. Это говорит о вере человечества в жизнеспособность данной модели организации национального сообщества.

1. Что такое национальное государство?

2. Как возникла система национальных государств?

3. Какова роль национализма в создании национальных государств в Европе?

4. Назовите основные черты национального государства.

5. Назовите и охарактеризуйте типы национального государства.

6. Каковы противоречия в развитии национального государства?

7. Что такое федерация? Дайте характеристику федерации как политическому устройству.

8. Назовите типы федераций и дайте их характеристику.

9. Что такое конфедерация?

Категория империи используется для обозначения государства: 1) полинационального; 2) с неравноправием этносов, возвышением одного этноса (нации) над другими; 3) агрессивной внешней политикой; 4) авторитарным, недемократическим характером верховной власти. Сочетание этих признаков в одной стране позволяет определять ее как империю[173].

Приведем научные определения империи.

• Империя – это политическое (государственное) полинациональное образование, в котором существует неравенство наций (этносов) и территорий, причем одни (титульная нация, метрополия) находятся в привилегированном положении за счет эксплуатации и приниженного положения других (национальные меньшинства, колонии).

• Иначе говоря, «империя – сложносоставное государство, в котором метрополия так или иначе отличается от периферии, а отношения между ними задаются метрополией или воспринимаются периферией как оправданное или неоправданное неравенство, субординация и/или эксплуатация» (Р.Суни)[174].

• «Империя… это отношение, формальное или неформальное, в котором государство контролирует действенный политический суверенитет другого политического сообщества» (М.Дойл). Данное определение весьма полезно на практике, несмотря на то, что его автор исходит из анализа непротяженных империй. Далее, развивая свою мысль, он объявляет империю «системой взаимодействия между двумя политическими единицами, одна из которых – доминирующая метрополия осуществляет политический контроль над внутренней и внешней политикой, т. е. действенным суверенитетом другой единицы – подчиненной периферии»³.

• Империя – это иерархическая система консолидации суверенитетов, экономических укладов, этноконфессиональных ареалов и субкультур в рамках единого политического пространства (Д.Ливен).

Согласно Д.Ливену, империю можно понимать как иерархию идентичностей в рамках единого социально-политического организма. Ученый писал: «Как мне представляется, империя обладает четырьмя главными характеристиками. Во-первых, она должна быть обширной – поскольку управление значительными пространствами, распространение власти на большие расстояния всегда было одной из самых сложных проблем, которые приходилось решать империи. Во-вторых, империя включает в себя многие народы – поскольку проблема управления разными этносами часто вставала перед империей. Эта проблема причиняет больше всего неприятностей империям в современную нам эпоху национализма и народного суверенитета. В-третьих, как мне кажется, империя не строится с прямого согласия ее подданных. Повторим: этот аспект приобрел значение лишь в современную эпоху, поскольку очень немногие государственные образования древности, Средневековья и раннего Нового времени строились на основе такого согласия. Наконец, самое важное – империя должна обладать большим могуществом, играть ключевую роль в региональной или глобальной политике своего времени. К этому последнему пункту я бы добавил также то, что самые значимые империи – те империи, которые воплощают собой и распространяют некоторую потенциально универсальную высокую культуру, религию или идеологию» [175].

По словам Р. Суни, «среди разнообразных видов существовавших в истории политических сообществ и объединений империи являются наиболее распространенными, во многом выступая предшественницами современного бюрократического государства»[176]. Изначально само слово imperium в античности обозначало «властвование», «подчинение» и происходило от глагола imperare – командовать. Понятие империи было тесно связано с военными завоеваниями, территориальными захватами, расширениями изначальных владений государства.

Война не терпит демократии, требует единоначалия, поэтому развитие империи как агрессивного расширяющегося государства всегда сопровождалось развитием личной диктатуры, тиранической власти военного главнокомандующего, единоличного правителя (при этом неважно, применялась к его должности монархическая терминология или нет). Это развилось в институт высшей императорской власти с неограниченными полномочиями, придворным церемониалом и высокой символикой. Империя (в данном случае – Великая Римская империя) также оказывалась синонимом цивилизованной вселенной, окруженной со всех сторон враждебными варварскими королевствами, вождествами и неорганизованными племенами. Изначально империя как политическая категория выступала особым миром с определенным мироустройством (деление на метрополию и колонии, понятие лимеса, имперских провинций, имперского центра и т. д.).

Уже тогда закладывается главная дихотомия империи как политической категории: империя полагается как источник насилия, тирании, которой противостоит свободолюбивый варварский мир. У варваров не хватало своих интеллектуалов, чтобы сформулировать эту доктрину в категориях политической культуры, но они сопротивлялись империи именно как силе, влекущей насильственное порабощение.

В Средние века олицетворением империи выступала Священная Римская империя, в которой изначально был очень силен элемент теократии. Империя выступала как земное оформление Царства Божьего. Она должна была прежде всего обеспечивать расцвет христианства (недаром появилось понятие «христианский мир», по сути синонимичное империи). Для этого существовали особые институты власти империи и римского папы над подвластными христианами (сама по себе власть императора, имперский суд, имперские налоги на нужды «всего христианства», например, имперский сбор на войну с Турцией и т. д.). Императору и папе должны были подчиняться рыцарские ордена (другое дело, как эти ордена вели себя на практике), заседавшие в рейхстаге имперские князья (Reichsfürsten) – курфюрсты, герцоги, маркграфы, графы, прелаты церкви. Смыслом существования и функционирования всей этой сложной структуры было обеспечение благополучия, процветания, расширения владений христианской церкви. Врагами империи выступали в первую очередь мусульмане, язычники и православные схизматики (которые не считались настоящими христианами).

Именно здесь и крылась ловушка: позиционируя себя как высшую светскую силу на защите христианства, империя сама должна была соответствовать представлениям об истинной религиозности, праведной вере и правильном религиозном порядке. С этим совершенно не сочетались практика инвеститур, продажи индульгенций, экспансионистская политика в отношении городов и имперских провинций. Подорвавшая позиции империи Реформация в XVI в. была прежде всего религиозным движением, направленным против католической церкви, но имевшая следствием фактически начало территориального распада Священной Римской империи – именно в силу того, что разрушала и ставила под сомнение способность империи утвердить и защитить истинный религиозный порядок.

Историк Э.Пагден «проследил различные значения, которые придавались империи в европейских дискурсах. В первоначальном употреблении классического периода Imperium обозначал исполнительную власть римских магистратов и со временем стал ассоциироваться с верховной властью. Подобное значение может быть найдено в первых строках “Государя” Макиавелли: “Все государства и доминионы, которые обладали и обладают (empire over men) властью над людьми…” К концу XVI века понятие империи включало в себя значения статуса, государства и политических отношений, которые удерживали в союзе группы населения в расширенной системе. Но со времени Римской империи термин уже обладал одним из современных значений империи как огромного государства, “протяженного территориального доминиона”. Наконец, “претендовать на титул императора (со времен Августа) означало претендовать на степень и форму власти, которыми не могли обладать простые короли”. Абсолютистское или автократическое правление было ассоциировано с империей, вместе с идеей, утверждавшей, что империя является “разнообразными территориями под одной властью”. Пагден подчеркивает продолжительность существования этих дискурсивных традиций. “Все эти три значения термина imperium – ограниченное и независимое или “совершенное” правление, территория, охватывающая более одного политического сообщества, и абсолютный суверенитет одного индивидуума – дожили до конца XVIII века, а в некоторых случаях и значительно дольше. Все три значения были выведены из дискурсивных практик Римской империи и, в меньшей степени, Афинской и Македонской империй”. Более того, и в римские времена, и в поздние периоды империя была соединена с “понятием единой исключительной мировой державы”»[177].

Согласно Дж. Пококу, одновременно с возникновением и развитием республиканских концепций в Новое время возникает целенаправленная критика империи как политической категории. Ранний республиканизм считал необходимым сохранять гражданские добродетели через участие в политической жизни общества. Именно возможность реализации этих добродетелей через политику была залогом политической устойчивости государства. Республика с ее демократическими институтами смотрелась несомненно предпочтительнее империи с ее автократией и ограничением гражданства для эксплуатируемого большинства. Республиканизм, по выражению представителей «новой имперской истории», «критиковал империю как антипод своего политического идеала – республики, т. е. как нелегитимное политическое устройство, подверженное кризису и упадку»[178]. Империя рассматривалась им как препятствие на пути к прогрессу, освобождению колоний, источник произвола колониальной администрации. Отсюда империя как политическая категория в республиканских политических теориях Нового времени получила преимущественно негативные характеристики.

По словам Д.Ливена, «слово “империя” превратилось в политике в род ругательства. Использование этого термина для описания любой политической общности обычно означает осуждение данного государства, признание его незаконным, устарелым, обреченным на исчезновение. Для большинства представителей стран третьего мира “империя” ассоциируется с образами европейских колонизаторов, с пренебрежительным отношением к культуре аборигенов, с навязанным извне правлением чужестранцев. Как и полагается, эти образы позднее активно использовали новые носители власти в целях легитимации постимперских политических режимов. Сказанное, впрочем, не означает, что эти образы в большинстве случаев не отражают историческую реальность. Однако гораздо более значимо то, что империя в равной мере представляется чем-то незаконным в глазах американцев – иными словами, в глазах единственного народа, чья страна на сегодня достаточно могущественна, чтобы называться настоящей империей. Исторический миф о создании Соединенных Штатов пронизан пафосом борьбы с империей. Хотя впоследствии США покорили целый континент, истребив его коренное население, большинство американцев полагали, что они создавали нацию. В этом они отличались от своих родственников-европейцев, чьи заокеанские завоевания и сами захватчики, и другие народы воспринимали как строительство империи. Как это всегда бывает, значение имеет восприятие победителей, а не побежденных»[179].

С развитием модерного национализма как основной оптики восприятия истории и политики в XIX в. империя утратила шанс стать, по выражению исследователей, «базовой концепцией современности» (по аналогии с государством, обществом и т. д.), несмотря на значимость и распространенность этого исторического феномена. Представители такого научного направления, как «новая имперская история», отмечают особую роль в дискредитации империи как политической категории европейского романтизма Нового времени. С распространением идеи национального суверенитета народ начали понимать как носителя этого суверенитета – следовательно, достойным гражданских прав и свобод, которые было невозможно получить в рамках империи. Врагом национально-освободительных движений в Европе XIX в. неизменно выступали империи – Австро-Венгерская, Российская, Османская. Поскольку революционные движения имели сильный романтический окрас, именно идеология романтизма сыграла огромную роль в изображении империи как врага свободы, прогресса, «тюрьмы народов» и т. д. В результате, как пишет Д.Ливен, «в истории нам, возможно, и удастся провести некоторое различие между “плохими” и “хорошими” империями. Однако к концу XX в. все империи согрешили против господствующих идеологий – демократии, принципов народного суверенитета и национального самоопределения – и потому были преданы проклятию. Именно это обстоятельство и стало основной причиной, почему XX век был свидетелем не просто распада империй, но полного исчезновения (впервые в истории!) с карты мира стран, которые ранее с гордостью называли себя империями»[180].

По словам Р. Суни, каждое национальное государство переживало момент, когда могло бы превратиться в империю: «Если центр будущей нации-государства оказался способен интегрировать население расширяющейся территории в систему легитимных политических связей с центром, то процесс можно определить как “нацие-государство-строительство”. Если же население оказало сопротивление такой интеграции, то будущий центр был обречен на строительство империи. Многие, если не все из старых национальных государств нашего времени прошли через стадию гетерогенных династических конгломератов, в которых политические отношения походили на имперские связи метрополии и периферии… Национальные государства и империи могут быть поняты как два полюса одного континуума, отличающиеся мобильностью, т. е. способные переходить друг в друга время от времени. Национальные государства могут казаться стабильными и гомогенными, но с ростом этнических, субэтнических и регионалистских движений они же предстают империями в глазах периферийного населения»[181].

Вопрос о сходстве и различиях империй и нацинальных государств на самом деле более сложен, чем кажется на первый взгляд. Как отмечает М.Бессингер, «империи делятся на центр и периферию – но точно так же центр и периферию можно выделить и в современных государствах. Империи обладают суверенной властью над народами, рассматривающими себя в качестве особых политических обществ, но то же самое справедливо и в отношении многих современных многонациональных государств. Империи часто сравнивают с колесом, лишенным обода: расположенные на периферии точки по всем важным вопросам взаимодействуют в основном лишь с центром, но не с другими объектами на периферии. Однако, если мы нанесем на карту существующие в большинстве современных государств финансовые, коммуникационные, людские потоки или систему правительственного контроля, то скорее всего мы обнаружим ту же самую конфигурацию, напоминающую расположение спиц в колесе… многие черты, которые обычно связывают с империями, можно также найти и у большинства крупных современных многонациональных государств»[182].

Т. Барфид по этому поводу писал: «С исторической точки зрения, империи были плавильным горном, в котором реализовалась возможность появления на свет больших государств. Действительно, трудно найти такой пример, когда бы большое государство возникло в регионе, не объединенном до того в одно целое в составе империи… Именно существование внутри империи изменило политическую и социальную среду и выработало способность управлять большими пространствами и многочисленными народами, что и позволило возникнуть государствам, которые пришли ей на смену… Таким образом, большие государства встречаются чаще всего в тех регионах, где произошел распад империй – их осколки и превратились в большие государства»[183].

Вместе с тем несомненно различие империй и даже крупных полиэтничных национальных государств: «Империями были большие политические структуры, экспансионистские либо помнящие о власти, которая распространялась на большие пространства; политии, создававшие разграничения и иерархию по мере того, как они включали в себя все новых подданных. Национальное государство, напротив, основывается на идее единого народа на единой территории, утверждая себя таким образом как уникальное политическое сообщество. Различие между империей и национальным государством видно на уровне идеальных типов, часто оно находит выражение в официальной и неофициальной государственной идеологии. Национальное государство провозглашает общность и равенство всего населения, даже если реальность более сложна. Имперское государство тяготеет к подчеркиванию различий и неравенства своего разнородного населения. Оба государственных типа являются инкорпоративными, поскольку утверждают, что народы должны управляться особыми институтами самого государства, чья власть простирается в пределах государственных границ. При этом национальное государство настаивает на гомогенизации населения, исключая из него тех, кто не принадлежит нации. Империя же обращена наружу, она захватывает и вовлекает в свою политическую структуру – часто путем принуждения – новые народы, при этом открыто признавая их различия. Сама концепция империи предполагает, что населяющие ее народы управляются по-разному»[184].

Империи обычно представляют собой крупные в территориальном отношении государственные образования со сложной территориально-административной структурой. Как правило, империя активна в своей внешней политике, имеет высокую степень милитаризации. В то же время история империй – это не только история внешних завоеваний, но и история национально-освободительных движений, антиколониальной борьбы, восстаний против центральной, имперской власти. Империя является конечным историческим феноменом – все когда-либо существовавшие империи рано или поздно разрушались и прекращали свое существование.

Причины гибели империи бывают внешними и внутренними. Если империя гибнет под давлением извне, внешней агрессии, это обусловлено внешними причинами. Как пример можно привести Византийскую империю, которая поставила абсолютный рекорд по продолжительности своего существования (395-1453, больше 1000 лет). Она много столетий вела тяжелые войны на всех фронтах, и в итоге просто «надорвалась», оказалась не способной отражать внешнюю агрессию и пала под ударами турок. Если бы не Первая мировая война, Австро-Венгерская и Российская империи могли просуществовать еще много лет.

Внутренние причины можно разделить на два больших блока. К первому относится бессилие империй в сдерживании национально-освободительной борьбы колоний, ко второму – кризис в отношениях имперских элит. Об этом очень точно сказал Р. Суни: «Связанный с концепцией нации призыв к народному суверенитету и демократии нанес удар по неравным отношениям, иерархии и дискриминации как основному фундаменту империи, подорвав raison d'etre ее существования как политической формы. Современные империи оказались перед дилеммой: либо сохранять привилегии и различия, на которых основывалась власть элиты, либо начинать либеральные реформы, способные подорвать положение старых господствующих классов. В то время как великие “буржуазные” колониальные империи XIX века оказались способны либерализовать и демократизировать метрополии, сохраняя при этом жесткий репрессивный режим колониального управления, территориальнопротяженные империи не смогли успешно сочетать разные политические курсы в отношении метрополии и периферии»[185].

В эпоху модернизации империя оказывается перед противоречием, которое способно ее погубить. Ученые показали, что «модернизация указывает не на специфические изменения, а на целый клубок связанных между собой трансформационных процессов. В первую очередь модернизация означает рост индустриального комплекса, в котором осуществляется массовое производство товаров. Однако речь идет не только об индустриализации: модернизация одновременно подразумевает прогрессирующую урбанизацию, маргинализацию роли религии и магии, растущую рационализацию человеческого мышления и деятельности, демократизацию и уменьшение социальных различий, усиливающуюся индивидуализацию и целый ряд других экономических, социальных, политических и культурных изменений»[186].

Империя «привыкла» быть лидером, определяющим пути развития и центра, и периферии, и колоний. Она до сих пор эффективно реагировала на вызовы современности, выступая источником, «двигателем» модернизационных процессов. Империя вообще является мощным инструментом преобразования мира. Она преобразует ландшафт, строит города и дороги, заводы и фабрики и т. д. Она не только эксплуатирует колонии, но и развивает их, строит экономические объекты, учит и подготавливает специалистов из аборигенов, формирует национальную элиту. Именно через имперские университеты и управленческие структуры местные кадры приобретают необходимую квалификацию. Таким образом, с одной стороны, империя консервативна, как архаичная структура, корни которой уходят в древность и Средневековье, тормозящая развитие колоний, фиксирующая их в эксплуатируемом статусе. С другой стороны, она может выступать и инструментом модернизации, особенно для народов, находящихся на существенно более низкой ступени развития.

Однако модернизация означает развитие наций в колониях, которые больше не хотят мириться со своим колониальным статусом. По словам Р. Суни, «противоречие парадигмы развития обострялось, когда империи, оправдывая свое существование в качестве агентов модернизации и инструментов развития и прогресса, слишком хорошо справлялись с поставленными задачами, снабжая подвластное население языком для формулирования стремлений и выражения сопротивления и создавая таких подданных, которые уже не нуждались в империи в том виде, в котором империю представляли колонизаторы»[187]. Империя может управлять народами только в случае консервации, архаизации социальных отношений, вместе с тем она должна развиваться, инициировать процесс модернизации, иначе ее «сожрут» более развитые соседние государства, уже прошедшие модернизацию. Выход из этого противоречия, как правило, означает распад империи.

Здесь необходимо упомянуть о концепции имперской власти как власти знания. Колониальное общество считается «немым» и слаборазвитым, и колонизаторы способны его модернизировать, вывести на качественно новый уровень. В этом плане империя выступает как носитель нового знания, новых идей, моделей развития и т. д. и в конечном итоге как носитель прогресса. Конечно, вопрос о том, было в имперском влиянии больше прогрессивного или негативного, развивающего или порабощающего, остается дискуссионным, поскольку крайне политизирован. Думается, что он должен решаться по-разному применительно к разным «случаям», разным империям.

Другое противоречие в развитии империи отметил Д.Ливен. Он писал, что «главная проблема, стоящая перед империями Нового времени, состоит в том, что начиная с середины XIX в. геополитические источники власти толкали империю в одном направлении, а политические и идеологические – в другом. С одной стороны, к семидесятым годам XIX века все политические наблюдатели сходились на том, что будущее принадлежит странам, владеющим значительными пространствами материка и континентальными ресурсами. Еще в первой половине XIX в. А. Герцен и А. де Токвиль указывали на ту роль, которую в будущем будут играть США и Россия. С другой стороны, национализм стал самой убедительной идеологией развитого мира – не в последнюю очередь в глазах европейских элит, которые видели в национализме защиту от социализма в наступающий век массовой политики. Нация, наглядным воплощением которой стали новое динамичное британское или французское общества, а также объединение Германии и Италии, представлялась знамением будущего. Казалось, что многонациональные Габсбургская и Османская империи осуждены на упадок. Перед правителями многонациональной России вставал выбор: к какой из этих двух групп государств присоединится их империя. Однако главная проблема, стоявшая перед российской элитой, как, впрочем, и перед всеми другими элитами, заключалась в том, что огромное континентальное пространство империи необходимо предполагало полиэтничный состав ее населения, а это последнее обстоятельство создавало большие трудности в эпоху национализма. Как заметил британский историк и империалист Артур Сили, “когда государство выходит за границы одной национальности, его власть подвергается опасности и становится искусственной”»[188].

Видимо, с этими противоречиями и связана историческая ограниченность феномена империи. Сегодня ни одно государство, каким бы полиэтничным или могущественным оно ни было, не хочет называть себя империей. Термин «империя», как уже отмечалось, имеет исключительно обвинительное звучание, его употребляют, когда хотят обличить противника в неблаговидных намерениях или качествах. В этом смысле империя – феномен исторического прошлого.

Ключевым пунктом возникновения империи является момент, когда расширение государства на сопредельную территорию приобретает колониальный характер. Ученые по-разному определяют сущность этого момента. Одни считают главным наличие некоторой изначальной претензии на суверенитет над завоеванными землями (т. е. намерения целенаправленно их оккупировать и в дальнейшем эксплуатировать). Другие акцентируют внимание на уровне развития (завоевание более цивилизованным народом менее цивилизованного, например, «белыми» – «дикарей», с последующим порабощением и эксплуатацией). Третьи во главу угла ставят экономическую составляющую, начало извлечения из колоний прибыли (завоевание или иные формы насильственного присоединения рассматриваются отдельно). Четвертые считают главным проявлением реализации империей своей функции ее культурное влияние, культуртрегерство, «миссию белого человека», воспетую Р. Киплингом. Этими точками зрения подходы к пониманию исторической миссии империи, империи как исторического феномена, не исчерпываются. Например, сегодня в исследованиях империи развивается концепция 3. Баумана о модерном государстве как «государстве-садовнике».

Отношения и иерархии внутри империи оформляются юридически, через особую систему имперского права, в которой закрепляются компоненты политического строя и права народов и институтов власти, приниженное положение в иерархии «нетитульных» народов и колониальных территорий, описывается механизм регулирования этих отношений и реализации колониальной практики. Имперское право законодательно фиксирует ущемление в правах национальных меньшинств и колоний. Стоит подчеркнуть, что метрополия не всегда имеет статус структуры титульной нации – она олицетворяет политическое, но не национальное господство.

Для поддержания и удержания своей власти над колониями и сохранения и усиления своих позиций в мире империя осуществляет комплекс действий, которые называются имперской политикой. В области культуры важнейшим направлением политических практик империи становится ее самопрезентация, т. е. идеология ее представления подданным, официальное определение ее миссии и способы коммуникации и трансляции данной идеологии реципиентам. В основном это самооправдательные концепции («миссия белого человека», «империя – это мир» и т. д.).

Тезис «империя – это мир» широко известен и представляет собой миф о том: будто империя несет покоренным народам мир, процветание, благоденствие, защиту от внешнего врага. Яркая иллюстрация – стихи великого русского поэта М.Ю. Лермонтова, откликнувшегося в поэме «Мцыри на присоединение Грузии к России:

Этот миф отразил действительные факты: как правило, империя в самом деле прекращает междоусобные распри племен и сепаратистски настроенных мелких князей. Подчиняя народы, она защищает их от других агрессоров. Другое дело, что это только одна сторона медали. Усмирение междоусобиц и племенных распрей происходит насильственным путем и нередко связано с истреблением или существенным умалением роли местных элит. Это ослабляет этносы (или племена), так или иначе представленные прежде всего элитами, и может поставить их на грань исчезновения, ассимиляции. Империи, безусловно, предоставляют защиту всем своим подданным, в том числе и на национальных окраинах. Можно привести много примеров регионов, раздираемых «войной всех против всех», – и в Средневековье, и в Новое время, переживающих мирные периоды только во времена подчинения империи (Кавказ, Балканы и т. д.). Особенно это наглядно в периоды распада империй, когда на их обломках вспыхивают социальные волнения и националистические войны. Вчерашние порабощенные народы, обретя свободу, тут же начинают делить территории, вспоминать прошлые обиды. Так было после ухода Турции с Балкан (сербо-болгарская война 1885 г., Балканские войны – Первая, 1912–1913 гг., и Вторая, 1913 г.), после распада СССР (вооруженный конфликт в Приднестровье 1992 г., армяно-азербайджанская война из-за Нагорного Карабаха в 1991–1994 гг. и т. д.), в ходе распада Югославии (война югославянских и балканских народов 1991–1995 гг.). Список примеров можно значительно расширить. В сознании населения в таких случаях имперская эпоха вспоминается как время мира, а освобождение от империи – как время политических кризисов и войны. В то же время платой за этот мир становится утрата суверенитета народами империи, что лишает их возможности построить свое национальное государство, ведет к политической и социальной унификации, культурному нивелированию и т. д.

Другими традиционно важными направлениями имперской политики можно назвать национальную, экономическую и религиозную политики империи.

Национальная политика. В общем и целом в государствах, относимых обычно к империи, всегда существует доминирующая группа, привилегированная и «государствообразующая», обычно – главная этническая или национальная группа метрополии, хотя известны отклонения. Так, в Османской империи привилегированной группой были приверженцы ислама, а в случае с поздней Австро-Венгрией таких групп было две. Зачастую и само существование империй объяснялось в терминах культуртрегерской миссии населения метрополии, которое было призвано повести за собой отсталые народы периферии / подчиненных территорий по пути экономического прогресса, развития самосознания, обретения истинных религиозных ценностей.

В разных империях на разных этапах исповедовались принципы национальной политики, прямо друг другу противоположные. В самом деле, есть очень существенные различия между предпринятыми Испанской империей жестокими расправами с индейцами в Центральной Америке, численность коренного населения которой сократилась в разы за первое столетие испанского владычества, или на островах Карибского моря, индейское население которых практически перестало существовать, и поведением Российской и советской империй в Средней Азии: сравнение их бывших владений здесь и, например, соседнего Афганистана сразу дает понять, насколько велик прогресс во всех областях жизни за время пребывания региона в статусе имперской периферии.

Важнейшим компонентом национальной политики империи являются целенаправленные имперские колониальные дискурсы и идеологии. В них обосновывается исключительное положение титульной нации или «высшей расы» (например, «белого господина») и, соответственно, легитимность приниженности и эксплуатируемое™ зависимого населения (которое изображается как примитивное и обязанное «господам»). Правда, большинство таких идеологий разрабатывалось ex post facto, а изначальная аннексия была вызвана более прозаическими причинами.

Отдельную проблему составляет вопрос о формировании имперской этносоциальной общности. Формировала ли империя некий общий имперский народ? Можно ли говорить о «глобальной британское™», «советском народе» или американской нации? Или в рамках империи границы между нациями/этносами непреодолимы, сама имперская система предполагает возведение непроходимой стены, сословных и культурных перегородок между титульной нацией и угнетенными народами (как, например, было в Османской империи)?

В области национальной политики империи традиционно, почти без исключений, противопоставляют две группы людей: числящихся по умолчанию более цивилизованными, развитыми и дальше продвинувшимися по пути цивилизации – в основном это доминирующий элемент населения метрополии – и неразвитых, нуждающихся в опеке и наставлении обитателей периферии, которые обычно находятся в подчиненном положении. Вместе с тем степень и характер этого подчинения значительно варьировались в разных империях. Насчитывается не так уж много случаев, когда удавалось или хотя бы ставилось целью создание единой идентичности для населения империи, и не так уж много империй было всерьез оплакано их подданными.

Вопрос о характере национально-освободительных движений и об отношении к империи населения колоний носит сложный характер. Сущностью колониализма и имперской политики является сотрудничество; прямым насилием можно завоевать, но насильственными методами сложно наладить сколь-нибудь эффективный механизм функционирования системы «метрополия – колония». Здесь абсолютно необходим коллаборационизм. В свою очередь, национально-освободительное движение далеко не всегда вызвано реакцией на угнетение со стороны империи и стремлением к свободе. Оно, особенно на ранних этапах, было сильно замешано на борьбе и интересах местных кланов социальной и политической элиты. Некоторые авторы указывают, что с точки зрения прогресса борьба с империей консервирует архаичное состояние обществ, ориентирует на внутреннюю замкнутость и возврат в прошлое. Антиколониальные выступления тесно связаны с ростом национализма, причем нередко в экстремистских, радикальных, террористических формах. Поэтому империя в конкретных ситуациях иной раз оказывается предпочтительнее независимости, поскольку обеспечивает стабильность, порядок, развитие, прогресс. Она не допускает кровопролития, сдерживает силы хаоса и анархии, борется с проявлениями экстремизма и т. д.

Из этих тезисов вытекает концепция «либеральной империи» Н. Фергюсона[189] как исторической реконструкции и как современной программы действий. Исследователь акцентирует внимание на позитивных сторонах имперского периода истории человечества и считает, что в будущем этот опыт может быть заимствован и распространен. Человечеству для гармоничного существования необходима «либеральная империя», которая выступит в роли арбитра международных отношений, будет наказывать и контролировать «неправильные режимы» и экспортировать по всему миру ценности демократии и свободы.

Теория «экспорта демократии», «цветных революций» и неоглобалистская политика США сегодня во многом строятся именно на этих принципах. Правда, в отличие от Фергюсона, называющего вещи своими именами, США избегают терминов «империя», «империализм» и т. д., которые в их политическом дискурсе имеют сугубо негативный оттенок. Но суть вещей от этого не меняется.

Экономическая политика. Одним из важных аспектов строительства империй традиционно признается характерная для этого типа государственного устройства экономика, предусматривающая эксплуатацию экономических активов периферийных территорий метрополией – территорией, на которой сосредоточена элита государства. Все известные империи прибегали к экспансии и территориальным захватам с целью контролировать источники сырья или пункты производства востребованных товаров, транзитные пункты и маршруты их транспортировки. Ряд исследователей считает именно наличие экономической системы, построенной по этому принципу, одним из важных признаков квалификации государства как империи.

Традиционной схемой имперской экономики считается экономическая эксплуатация метрополией колоний. Поначалу, в ранних империях, она осуществлялась путем прямой эксплуатации: обложения данью, угона в плен рабочей силы из местного населения, прямого насильственного захвата территорий и ресурсов. Как правило, из колоний изымалась либо массовая рабочая сила (для рабского труда) или специализированная рабочая сила (женщины для деторождения, мальчики для воспитания янычарами в Османской империи и т. д.), или квалифицированные специалисты (например, ремесленники).

Особое развитие получила работорговля. Первая партия рабов из Гвинеи прибыла на золотые рудники Эспаньолы (колонии

Испании в Южной Америке) в 1510 г. В 1620 г. африканских рабов ввезли в североафриканские колонии. По разным данным, за XVII–XIX в. из Африки в американские колонии и европейские страны было вывезено более 14 млн рабов, причем это число выживших. В пути их погибло по меньшей мере в 2–3 раза больше. Отказ от работорговли поэтапно происходил в разных странах (во Франции – в 1794–1848 гг., Британии – в 1807–1824 гг., в Северной Америке – в 1865 г.), и происходил он по идеологическим, а не экономическим мотивам.

В пользу метрополии передавались лучшие территории. На них основывались имения, фазенды, наиболее доходные производства, осуществлялась добыча полезных ископаемых, в том числе драгоценных металлов (за 200 лет из Америки было вывезено 2600 т золота и 10 000 т серебра).

По мере развития империй механизм и структура имперской экономики менялись. Происходил отказ от прямых форм эксплуатации. Формировались экономические механизмы выкачивания из колоний материальных ресурсов и богатств. Основным средством целенаправленного извлечения прибыли из колоний стали компании и промышленные предприятия. В 1551–1917 гг. существовала Московская торговая компания (англо-русская), в 1799–1867 гг. – Российско-американская компания (воспетая в знаменитой опере «Юнона и Авось»), в 1600–1874 гг. – Английская Ост-Индская компания, в 1660–1752 гг. – британская Королевская Африканская торговая компания. С помощью только Ост-Индской компании за первые 15 лет после присоединения Индии колонизаторы вывезли из нее материальных ценностей на 1 млрд фунтов стерлингов. В 1602–1798 гг. функционировала Голландская Ост-Индская компания, в 1621–1791 гг. – Голландская Вест-Индская компания, в 1616–1729 гг. – Датская Ост-Индская компания, в 1725–1754 гг. – Датская Вест-Индская и Гвинейская компания, в 1664–1769 гг. – Французская Ост-Индская компания, в 1627–1663 – Компания ста акционеров Новой Франции.

Это были торговые компании, которые занимались закупкой по сниженным ценам и вывозом колониальных товаров, рабов, устраивавшие в колониях выгодные предприятия, заключавшие колониальные договоры с местными властями. Теперь основная прибыль метрополий шла не от прямой эксплуатации, а от торговых операций, вывоза ресурсов, их скупки за бесценок. Формировался регулярный товаропоток – трансатлантический товарообмен между Европой, Африкой и Америкой, так называемый «треугольник», приносивший баснословные прибыли в XVIII–XIX вв.

В дальнейшем имперская экономика развивалась в направлении переноса в колонии производства – сперва добывающего. Например, в 1889 г. была создана Британская Южно-Африканская компания, владевшая монопольным правом добычи полезных ископаемых на юге Африки. В 1909 г. была образована Англо-Иранская компания добычи нефти для британского военного флота. Перенос производства в колонии вызвал уже не только выкачивание из них средств и сырьевых ресурсов, но и приток инвестиций, без которых нельзя было бы построить местное производство.

Вмешательство метрополий в экономическое строительство в колониях, инвестиции в них формировали определенную экономическую политику, развитие одних отраслей экономики и торможение других. Таким образом, имперская экономика выступала фактором формирования международного рынка труда, капиталов и товаров. Тем самым на определенном этапе имперская экономика превращалась в мощный стимул развития мировой экономики. Взамен национальных рынков она формировала общий рынок. Безусловно, на этом рынке доминировали компании метрополий, но экономики колоний в него также втягивались, повышали свой уровень развития, интегрировались в более развитые экономические системы, что впоследствии, после обретения независимости, позитивно сказалось на их национальном развитии. Во многих бывших колониях была построена своя промышленность, созданы банковско-финансовая система, торговая инфраструктура, подготовлены национальные экономические кадры. По словам Д.Ливена, «на протяжении тысячелетий империи зачастую обеспечивали свое население основными общественными благами… [при этом] отнюдь не очевидно, что все эти общественные блага могли быть обеспечены в долговременной перспективе какими-либо другими, неимперскими средствами»[190].

Однако, конечно, еще более благотворной была имперская экономика для метрополий. Помимо источника сырья, колонии были очень емким рынком сбыта (для некоторых метрополий туда уходило до 40 % продукции, но это скорее исключение – обычно эта цифра составляла в районе 10–15 %). Поступления из колоний образовывали значительную долю бюджета Британии, Франции, Германии. Существуют разные подсчеты, часто спекулятивного характера, столько британцев, немцев и т. д. существовало за счет колоний. Однако метрополия оказывается в невыгодном положении, когда империя рушится, колонии отпадают от нее и обретают независимость. Помимо прямых экономических потерь, империя иной раз бывает вынуждена нести серьезные экономические затраты при ликвидации последствий своей экономической деятельности в колониях.

Ключевым и спорным вопросом остается проблема, является имперская экономика стимулом или тормозом развития для более слаборазвитых экономик. В постимперских национальных историографиях распространена концепция, согласно которой империя выступала тормозом развития, высасывала все ресурсы, сознательно консервировала развитие колоний на стадии аграрно-сырьевого колониального придатка метрополии. Империя выступает препятствием на пути экономической и социальной модернизации. Альтернативную точку зрения представляет тезис об «империи-доноре», «патерналистской империи», которая вкладывает средства в экономическое развитие колоний. Только благодаря империи бывшие колонии после обретения независимости получают собственную промышленность, банковскую систему, налаженные экономические инфраструктуры.

Особенно остро этот спор разворачивается в историографии на постсоветском пространстве. Например, Литва выдвигает требование компенсации за «советскую оккупацию» в размере 80 млрд литов (29,6 млрд долл.). Научных методик подсчета экономического эффекта или ущерба от «имперского владычества» пока не разработано.

Религиозная политика. Империя, как правило, толерантна в религиозном отношении. Религия является мощным фактором освободительной борьбы, за веру охотно умирают, и поэтому не в интересах империи вручать повстанцам такой козырь, как притеснение религиозных меньшинств. В каждой империи имеется главная религия, часто это связано с языком богослужения (ср. политику русификации богослужения в Российской империи при присоединении так называемого Западного края). Но при этом преследование конфессий национальных меньшинств носит либо формальный, поверхностный характер, либо вообще отсутствует.

Колониальная политика империи представляет собой комбинацию экономической, национальной, религиозной политики применительно к колониям – объектам эксплуатации. При этом империи бывают морские и континентальные. Морские колонии расположены «за морем», в большом отделении от метрополии и не имеют с ней общих границ. Классический пример – Британская империя, «над владениями которой никогда не заходило солнце», настолько широко они простирались по всему земному шару. Для такой империи характерна интенсивная экономическая эксплуатация колоний, особо жесткая политика по отношению к порабощенному населению (вплоть до рабства и работорговли), отдаленность жизни и культуры метрополии от колоний (которые воспринимаются в культурном плане как некая экзотика). Падение такой империи (свержение колониальной системы) вело к созданию группы стран «третьего мира» (бывших колоний) и повлияло на экономику и культурную жизнь империи, но не привела к гибели метрополии как государства. Британия осталась Британией и после утраты всех колоний.

Континентальные империи имели колонии как непосредственную часть единого государственного тела, скованного в общих границах. Это Российская империя, Османская империя, Австро-Венгерская империя и т. д. Поэтому механизм эксплуатации колоний носит амбивалентный характер, колонии теснее интегрируются в общую экономику империи, их не только эксплуатируют, но «подтягивают» до уровня, необходимого для единого экономического организма империи (строят заводы и т. д.). Для местных элит упрощена возможность «социального лифта», кооптации в общеимперские структуры. Колонии разделяют судьбу империи: их непосредственно затрагивают экономические и социальные кризисы, революции, войны, которые ведет империя. Соответственно обретение этими колониями независимости масштабнее сказывается на судьбе континентальной империи в целом: она распадается, гибнет как госуцарство и перерождается в принципиально новые государственные образования на той же территории (как было с Османской, Австро-Венгерской, Российской империями и СССР).

К области имперской политики обычно относят агрессивную внешнюю политику, направленную на подчинение и порабощение, колонизацию более слабых соседей или этносов и государств в колонизируемых уголках мира. Для этого империя ведет имперские войны. Стоит заметить, что агрессия во внешней среде характерна для империи на этапе ее становления, формирования имперского пространства, номенклатуры колоний и подчиненных земель и народов. В дальнейшем речь идет о поддержании status quo, сохранении своего владычества, и империя выступает скорей как миролюбивая и где-то даже миротворческая сила. Агрессивный характер приобретают национально-освободительные движения внутри нее. Империя реагирует силовыми акциями на сепаратизм и повстанческие движения в колониях, борется за свои владения в случае передела мира, но в целом предпочитает политическую стабильность. В этом проявляется общая склонность империй к политическому консерватизму, который нередко затрудняет способность империи реагировать на вызовы эпохи и ведет к их гибели.

В последней трети XX в. в историографии все чаще высказывается точка зрения, согласно которой категория империи может и должна выступать инструментом научного анализа, а не оценочных политизированных суждений. Как отметил Р. Суни, «предрекая с уверенностью конец имперской эпохи, ученые в то же время создают новую “индустрию” сравнительного изучения исчезающих имперских организмов».

Между тем, по словам представителей нового научного направления – «Новой имперской истории», «в полном соответствии со своей семантикой, перегруженной превосходными степенями и громкими эпитетами, понятие империи столь всеобъемлюще, что почти не имеет особого смысла. Действительно, империя воплощает в себе мрачную тотальность неограниченного господства и принуждения, но она же оказывается синонимом неуклюжего неологизма “мир-цивилизация”, выступая в роли объединяющего начала ойкумены, окруженной разрушительной стихией хаоса и варварства. Империя ассоциируется то с ушедшим блеском высших классов метрополии, то с эксплуатацией и принуждением в колониях. Империя – неутомимый и непобедимый агрессор-экспансионист, но она же – колосс на глиняных ногах, не умеющий обуздать центробежные силы и рассыпающийся от слабого толчка. Империя – это “тюрьма народов”, но она же и гарант сохранения местной самобытности перед лицом любых унификационных проектов… Так каков смысл использования самого понятия империя – помимо того, что на протяжении двух тысячелетий Anno Domini этим словом определялся юридический статус крупнейших политий Европейского континента, а ретроспективно или по аналогии – и всего мира?»[191].

Империя понимается не как статичный исторический феномен, своего рода исторический ярлык, приклеиваемый к дискредитируемым государствам, а как длительная развивающая структура, живой и разносторонний организм, и в силу этого – не оценочная категория, а категория анализа, такая же, как «нация», «государство» и т. д. Развитию такого взгляда на категорию империи послужило резкое расширение области изучения империи в постколониальную эпоху: если раньше доминировала политическая история империй, то теперь стали формироваться целые направления по социологии, демографии, культуре, экологии, дисурсивным практикам, гендеру империи и т. д. Тем самым категория империи стала выступать в качестве базовой, своего рода «историографической оси».

Империя не исчезает даже после своего распада: мы все равно говорим о странах и народах постсоветского пространства, об историческом наследии австрийской или турецкой империй и т. д. Империй уже нет, но их пространство осталось, и особенности культуры, в том числе политической, истории, социального строя народа во многом продолжают определяться его былой принадлежностью к той или иной империи. Без учета этого культурного наследия невозможно изучать страны и народы.

Поэтому можно говорить о выделении целого направления, для которого «фокус империи» является не только объектом изучения, но научным, методологическим инструментарием. «При этом сам концепт “империи” должен перейти из категории исторического термина, эмпирически фиксирующего ускользнувшую от внимания модерного знания реальность прошлого (многонациональные династические империи), в статус современной аналитической модели, позволяющей осмыслить исторический опыт в эпоху кризиса модерных категорий анализа и политики. Следуя логике Негри, “империя” нужна сегодня не для того, чтобы вновь утвердить ее в роли категории политической практики, но как аналитическая концепция, приспособленная для понимания процессов меняющегося мира, в котором проблема “управления различиями” стала одной из ключевых… “Империя” – это исследовательская ситуация, а не структура, проблема, а не диагноз. “Помыслить как империю” можно любое общество, точно так же как в номинальной “империи” можно обнаружить черты – или целые эпохи – национального. Секрет в том, что – как уже говорилось выше – аналитический инструментарий модерности насквозь “национален” и империю нельзя описать в рамках некой одной модели, при помощи какого-то одного метанарратива. Поэтому “увидеть” империю можно, только осознанно и контекстуализированно совместив разные исследовательские “оптики”… Выявляя избыточность схоластических споров о “подлинной” сути того или иного термина, Новая имперская история предлагает многомерный взгляд на политических, социальных и культурных акторов, на “пространства”, в которых они действуют. При этом учитывается своеобразие воздействия модернизации на евразийском пространстве, где происходило специфическое смешение модерных и домодерных социальных идентичностей. Таким образом, новая имперская история выступает в роли “археологии” знания об империи, понимаемой в духе постструктуралистской фуколдианской парадигмы, подвергающей деконструкции базовые и нормативные идеи социальных наук»[192].

Новая имперская история – научное направление в изучении феномена империй, созданное группой ученых, объединившихся вокруг журнала «Ab Imperio», – И. В. Герасимовым, С. В. Глебовым, А. П. Каплуновским, М. Б. Могильнер, А. М. Семеновым. Организацией, издающей журнал, выступил созданный ими Центр исследований национализма и империи в Казани (Российская Федерация)[193]. Первый номер журнала вышел в июне 2000 г. До 2010 г. были объявлены годовые темы: «Российская империя / СССР: парадоксы модернизации» (2002), «Грани и границы империи» (2003), «Археология памяти империи и нации: конфликтующие версии имперского, национального и регионального прошлого» (2004), «Языки самоописания империи и многонационального государства» (2005), «Антропология языков самоописания империи и нации» (2006), «Imperium знания и власть умолчания» (2007), «Возделывая “имперский сад”» (2008), «Homo Imperii: человек в имперской ситуации множественной темпоральности и гетерогенного пространства» (2009), «Друзья, враги и соседи: придание смысла имперскому политическому, экономическому и социальному порядку» (2010).

Развернутая концепция Новой имперской истории была декларирована в специальном сборнике «Новая имперская история постсоветского пространства» (Казань, 2004) и развита в многочисленных последующих публикациях. Суть подхода – в изучении феномена империи через ее контекстуализацию: «Тонкий, вдумчивый, внимательный к нюансам анализ имперского контекста в результате воссоздает удивительно неожиданный, незнакомый и странный мир. С нашей сегодняшней точки зрения этот мир представляется иррациональным или, по крайней мере, подчиненным некой совершенно иной по типу рациональности. В этих работах империя проявляет себя через скрытые или неявные конфликты (tensions) и “скандал”; она производит “плотское знание” (carnal knowledge) и сама оказывается обретенной или завоеванной парадоксальным образом “по рассеянности” (absent-mindedness)»[194]. Цель представителей данного направления – «критический анализ феномена империи через когнитивный поворот к империи как категории анализа и контекстообразующей системе языков самоописания имперского опыта».

Объектом изучения выступают новые стороны имперского исторического феномена. «Мы предлагаем сосредоточиться, – пишут авторы, – на имперском опыте, то есть реальном или семантически сконструированном столкновении с различиями, и на тех аспектах неравенства и дисбаланса власти, с которым это столкновение обычно связано. Различия как норма социально-политической реальности и их восприятие оказываются в центре нашего проекта изучения истории Российской империи и наших размышлений о потенциале империи как критической аналитической категории. В качестве отправной точки мы выбираем не саму историческую структуру политических, социальных и культурных различий, а момент сигнификации, семиотического маркирования этих различий. Такой подход расширяет наше представление о природе империи путем “денатурализации” (термин Рональда Суни) ее политической и семантической реальности»[195].

В качестве эпистемологических категорий представители данного направления обосновали ряд терминов, в частности, такой термин, как «стратегический эссенциализм». Под ним понимается следующее: «Важным различием между национальной и имперской когнитивной рамкой является то, что дискурс национализма и модерный склад мышления могут помыслить соперников только в виде четко очерченных и внутренне однородных элементов культурного и социального пространства. Для ясности и чтобы подчеркнуть специфику нации как идеального типа, этот тип дискурса и политики можно назвать “стратегическим эссенциализмом” (используя термин Энн Стоулер). Он создает правильные и регулярные типологии, все элементы которых однопорядковы и потому сопоставимы между собой»[196].

Другой категорией выступает «стратегический релятивизм». «Под этим мы понимаем дискурс и взгляд, релятивизирующие замкнутую и внутренне однородную природу составных частей социально-политического пространства и государственного управления. Логика стратегического релятивизма создает неправильные и нерегулярные типологии, элементы которых неоднопорядковы и неравномерны. Такая когнитивная рамка социально-политического взаимодействия и воображения создает ситуацию неопределенности, несоизмеримости и неразличимости, которые Энн Стоулер считает сущностными характеристиками “имперской формации”».

Важным отличием Новой имперской истории является перенос акцентов изучения империи на дискурсивную практику: «Отказ от фокуса на структуралистских, эссенциалистских и функционалистских определениях империи в пользу более динамической модели конструирования и маркирования имперского опыта логически ведет к исследованию комплекса языков самоописания и саморационализации. Вместо обсуждения того, что такое империя, мы приглашаем наших читателей к размышлению о том, что делает определенные тропы и дискурсы имперскими. Таким образом, мы не претендуем на универсальную теорию или определение империи. Вместо этого мы предлагаем рабочую модель “имперской ситуации”, характеризуемой напряженностью, несочетаемостью и несоразмерностью языков самоописания разных исторических акторов»[197].

Возникновение особого научного направления показывает важность и значимость изучения империи как формы организации национальных сообществ в современном гуманитарном знании.

1. Приведите разные научные определения империй и сравните их. Какое из них, по вашему мнению, наиболее адекватно?

2. Каковы основные черты империи как политического феномена?

3. Каковы пути образования империй?

4. Какие противоречия несет в своем развитии империя?

5. Чем империя отличается от национального государства?

6. Как функционируют имперские механизмы?

7. Назовите и охарактеризуйте основные направления имперской политики.

8. Раскройте проблему «империя и колонии» в исторической ретроспективе.

9. Почему империи всегда гибнут?

10. Почему империя считается категорией научного анализа?

11. Дайте характеристику «Новой имперской истории» как научному направлению.

Ситуация в современных исследованиях по истории этничности во многом определяется влиянием примордиалистских методик. Примордиализм, или эссенциализм, – научное направление, сформировавшееся первоначально в этнологии, а затем завоевавшее популярность в других областях гуманитарного знания. В рамках примордиализма этнос рассматривается как изначальное и неизменное состояние людей, что не исключает, в современном варианте этого направления, определенной подвижности (условности) характерных для него признаков самоидентификации (этничности или же этнической идентичности).

Современный примордиализм, не исключающий самого факта эволюции, оказал значительное влияние на гуманитарные науки, но только история, прежде всего антиковедение и медиевистика, оказалась наиболее последовательной в его восприятии. Примордиализм долгое время предопределял исследовательские методы в изучении различных аспектов истории доиндустриальных этносов и характерной для них индентичности в духе концепции британского социолога и философа Э. Смита.

Такие исследовательские практики предполагали наличие трех основных уровней социокультурной эволюции с присущим каждому из них типом селекции, но не исключали известного постоянства этнически ориентированных связей. В самом общем виде это означало, что, эволюционируя, этнос и соответственно производная от него этничность оставались неизменными и сохраняли особое «матричное» состояние.

Историки, придерживавшиеся примордиалистской ориентации, признавали значение биологической эволюции (кстати, наименее понятное и осознанное ими явление), в ходе которой естественный отбор осуществляется на уровне генов. Так формируется широко известный спектр наиболее различимых базовых отличий изучаемых этносов. Более понятная историку культурная эволюция осуществлялась на уровне базовых единиц информации, которые известный британский этнолог Р. Докинз называл мемами.

Мем – это единица информации, воздействующая на поведенческий стереотип этноса и передающаяся через различные способы символической, ритуальной практики, а также системы обучения. Благодаря этим практикам изучаемое общество обретало или сохраняло свое культурное многообразие, основой которого оставались этнические общности. Наконец, речь шла о социальной эволюции, протекающей посредством практик и более широко – стратегий, которые определяли или сохраняли своеобразие и плюрализм социальных ролей и статусов в изучаемом социуме, создавая дополнительные инструменты для формирования социальных иерархий.

Этническая селекция и соответствующая ей консолидация групп служила и продолжала служить для подавляющего числа антиковедов и медиевистов особым воплощением, своеобразной формой социально-культурной селекции, основу которой составляют специфически организованные социокультурные репликаторы, а именно этнические, протонациональные, а затем и национальные дискурсы и практики. Все они представляют собой особым образом организованную совокупность все тех же мемов (в других вариациях – культургенов или идеологем), транслируемых через их носителя – человека тем или иным, но всегда принудительным по форме путем.

Обычно различают еще два важных пространственно-временных способа передачи или транслирования мемов (культургенов или идеологем). При вертикальном способе такие мемы передаются от поколения к поколению, от авторитетных предшественников к их преемникам, как правило, в устной форме или через литературные и исторические сочинения, а также другие признанные культурные артефакты. При горизонтальной передаче обмен происходит между людьми одного поколения, обычно не связанными отношениями наставничества или господства.

При таком раскладе этничность и основанная на ней идентичность воспринимаются как своеобразный комплексный мемплекс (в других вариантах – комплекс культургенов или идеологем), объединяющий несколько мемов, которые служат средством для овладения умами людей и как результат – для мобилизации на борьбу за них.

В этом смысле этничность воспринимается, по меньшей мере, как заложенный в человеческом сознании процесс, формы и содержание которого оказываются генетически, изначально заданным вектором человеческой эволюции. При этом этничность и этническое самосознание господствуют над всеми иными формами общественной консолидации и со временем вытесняют их.

Ситуация в других гуманитарных и социальных науках, занятых изучением проблем этничности, отличается большим динамизмом и обнаруживает на сегодняшний день определенное сочетание интеракционизма, конструктивизма и инструментализма.

Интеракционизм – это направление в социологии, берущее за основу анализа не отдельного индивида, а социальный процесс, который понимается как процесс интеракции индивидов в группе, обществе. Поведение группы рассматривается не с точки зрения составляющих ее отдельных индивидов, а с точки зрения их сложной групповой активности, в рамках которой анализируется поведение каждого отдельного индивида. При этом поведение индивида определяется в основном тремя переменными: структурой личности, ролью и так называемой референтной группой.

С момента своего появления в 70-е годы минувшего столетия интеракционизм способствовал возникновению более устойчивой и разнообразной традиции социологического анализа, связанного с проблемами общественного взаимодействия. Благодаря изданию ранее неопубликованных работ американского социолога Д.Мида (1863–1931), писавшего о решающем значении для индивида его способности к постоянно усложняющейся рефлексивности, сложилась вполне определенная традиция связывать любые формы социальной жизни с человеческой способностью воображать себя в других, главным образом «чужих» общественных ролях. В принятии роли других, в осуществляемой в такой форме самоконсолидации, реализуется присущая человеческому индивиду склонность к внутреннему диалогу с самим собой.

При этом общество трактовалось Мидом как своеобразный обмен жестами, подразумевающий в свою очередь их символическую природу, которая опосредовалась господствующими в том или ином социуме практиками. Отношение между обществом и индивидом воспринималось сторонниками интеракционизма как процесс символической коммуникации. Понятно, что истолковываемые в этом ключе социальные роли, формы возможной социализации и коммуникации создавали благоприятные предпосылки для анализа этнических отношений как специфически оформленного акта символического социального действия.

Конструктивизм – научное направление в социологии и этнологии, которое рассматривает этнос как конструкт, создаваемый интеллектуальной элитой. Среди сторонников этого направления наиболее заметными фигурами являются Б. Андерсон (р.1936), П.Бурдье (1930–2002), Р. Брубейкер (р.1956), Э. Геллнер (1925–1995) и Э.Хобсбаум (1917–2012). Конструктивизм, как известно, акцентирует внимание на процессах социально-психологического моделирования того, что принято называть социальной реальностью. Такая реальность и осуществляемое в ее пределах социальное взаимодействие индивидов рассматриваются, как правило, в качестве совокупности «рефлексивных результатов» (идей, мыслей, ценностей) и не сводятся к определенным материальным условиям.

Конструктивизм полагает, что социальная реальность не является предзаданным условием социальной активности индивидов. При этом вовлеченность индивида в социальные отношения происходит одновременно с формированием определенных качеств и характеристик, определяющих и подчеркивающих его отношение к действительности. Используемые в таком процессе знания – продукт социального и культурного конструирования и сопровождающих этот процесс интерпретаций.

Социальные нормы, влияющие на возможные или доступные формы консолидации индивида/индивидов в обществе не постигаются в пассивном восприятии, но моделируются и обновляются в процессе социальной интеракции.

Этничность, с точки зрения сторонников конструктивизма, как и все прочие формы идентификации отдельного человека или труппы людей, поедставляет собой результат ситуативно переживаемого акта или взаимодействия индивидов.

Нетрудно заметить, что интеракционистские и конструктивистские подходы остаются открытыми и максимально близкими для предметного диалога. Интерпретация этничности как одной из форм символического обмена, с одной стороны, и как конструктивно ориентированной рефлексии – с другой, создает благоприятную почву для методологического сдвига дискуссий в сторону ее переосмысления как особой детерминанты социальных отношений.

В этом смысле под взаимодействием ряда ситуативных факторов социальные отношения могут своеобразным образом авизироваться, т. е. приобретать форму этнических отношений, и таким образом позиционироваться в отношениях с другими индивидами и социальными группами. Очевидно, что при таком позиционировании социальные отношения могут абстрагироваться от сферы материальных интересов и создавать иллюзию их самодостаточности и отрешенности от индивидуального или коллективного социального опыта.

Соединение интеракционистских и конструктивистских методик в исследовании этничности создает, помимо позитивных, ряд негативных предпосылок. Речь идет о том, что акцент на стимулирующем и созидающем характере участия индивидов в процессе культурно-символического обмена, с одной стороны, и индивидуальной рефлексии – с другой, приводит к абсолютизации личностных компонентов в таком обмене – обстоятельстве, являющимся предметом обсуждения в недавно переведенном на русский язык исследовании Р. Брубейкера. Этничность как одна из возможных форм человеческого мировоззрения не может занимать доминирующее положение в современных исследованиях проблемы даже тогда, когда речь идет об этничности без групп или границ.

Не менее показательно влияние на исследование этничности инструменталистских методик.

Инструментализм – первоначально направление в философии и методологии науки, которое рассматривает понятия, теории и гипотезы как инструменты, необходимые для ориентации человека; в этнологии – это направление, рассматривающее этнос как обусловленное культурной ситуацией явление.

Этничность и этническая идентичность признаются инструментом, при помощи которого человек или отдельная общность добиваются определенных политических и экономических целей. Обычно подчеркивается ситуативный характер такой идентичности, поскольку выбор соответствующей формы самоопределения человека или группы зависит от текучести социальной конъюнктуры.

Так или иначе, но под влиянием конструктивистских, инструменталистских и интеракционистских методик этничность «проступает» как один из возможных вариантов легитимации социальных связей в обществе с присущей только ей формой интеллектуального сценария, содержание которого может изменяться в зависимости от динамики этих связей, а также их постепенного усложнения или изменения. В смысле самого сценария исходный концепт этничности оказывается привнесенным извне, сконструированным под воздействием определенных ситуативных практик или дискурсов, активным субъектом которого выступают общественные элиты.

Важную роль в таких сценариях играют факторы распознания культурных границ – внутренних {энных) и внешних, т. е. этных представлений, наличие или сочетание которых определяют конфигурацию и/или основные контуры социальной организации. В тех случаях, когда преобладают (доминируют) этные представления, происходит более последовательная этнизация социальных отношений. Когда внутренние представления берут верх над внешними, обнаруживается обратный процесс, и этнические параметры приобретают характер более выраженных социальных отношений.

1. Какие примордиалистские методы и подходы используются в современной науке?

2. Что такое мем? Что такое мемплекс?

3. Назовите основные принципы интеракционизма как методики изучения проблем наций и национализма.

4. Назовите основные принципы конструктивизма как методики изучения проблем наций и национализма.

5. Назовите основные принципы инструментализма как методики изучения проблем наций и национализма.

1. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001.

2. Барбашин М.Ю. Институты и этногенез: институциональное воспроизводство этнической идентичности в локальных сообществах. Ростов н/Д, 2013.

3. Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. М., 2008.

4. Брубейкер Р. Этничность без групп. М., 2012.

5. Вернер К., Гщницер Ф., Козеллек Р., Шенеман Б. Народ, нация, национализм, масса // Словарь основных исторических терминов и понятий. Т. 2. М., 2014. С. 322–752.

6. Геллнер 3. Нации и национализм. М., 1991.

7. Идентичность: хрестоматия, учебно-методическое пособие / сост. Л. Б. Шнейдер. М., 2008.

8. Каппелер А. Россия – многонациональная империя: возникновение, история, распад. М., 2000

9. Коротеева В. В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М., 1999.

10. Ливен Д. Империя, история и современный мировой порядок //Ab Imperio. 2005. № 1. С. 75–116.

11. Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI в. до наших дней. М., 2007.

12. Лурье С. В. Историческая этнология. М., 1997.

13. Миллер А. Империя Романовых и национализм. М., 2006.

14. Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма / отв. ред. И. А. Герасимов. М., 2010.

15. Национализм и модернизм; критический обзор современных теорий наций и национализма. М., 2004.

16. Национализм и формирование наций: теории – модели – концепции / под ред. А. И. Миллера. М., 1994.

17. Российская империя в зарубежной историографии. М., 2005.

18. Свод этнографических понятий и терминов. Т.2. Этнография и смежные дисциплины. Этнографические субдисциплины. Школы и направления. М., 1988.

19. Сидорина Т.Ю., Полянников Т.Л. Национализм: теории и политическая история. М., 2006.

20. Смит Э. Национализм и модернизм: критический обзор современных теорий наций и национализма. М., 2004.

21. Суни Р. Империя как она есть: имперская Россия, «национальное» самосознание и теории империи // Ab Imperio. 2001. № ½. С. 9–72.

22. Схиммельпеннинк ван дер Ойе Д. Идеологии империи в России имперского периода // Ab Imperio. 2001. № ½. С. 221–227.

23. Тишков В. А. Очерки теории и политики этничности в России. М., 1997.

24. Тишков В. А. Реквием по этносу: исследования по социально-культурной антропологии. М., 2003.

25. Тишков В. А., Шнирельман В. А. Этничность и религия в современных конфликтах. М., 2012.

26. Хаген М. фон. Империи, окраины и диаспоры: Евразия как антипарадигма для постсоветского периода // Ab Imperio. 2004. № 1. С. 127–170.

27. Хантингтон С. Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности. М., 2004.

28. Хосбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998.

29. Хоскинг Дж. Россия: народ и империя (1552–1917). Смоленск, 2001.

30. Хрох М. От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе // Нации и национализм. М., 2002. С. 121–145.

1. Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М., 2000.

2. Андерсон Д. Федерализм: введение. М., 2009.

3. Аствацатурова М. Диаспоры в Российской Федерации. Формирование и управление. Ростов н/Д; Пятигорск, 2003.

4. Ашкрофт Б. Язык // Ab Imperio. 2005. № 2. С. 69–100.

5. Барков Ф.А. Этносы в глобализирующемся мире. Ростов н/Д, 2009.

6. Бейссингер М. Переосмысление империи после распада Советского Союза // Ab Imperio. 2005. № 3. С. 35–88.

7. Биллиг М. Нации и языки // Логос. 1995. № 4 (49). С. 60–86.

8. Во О. Федерация между государством и империей //Ab Imperio. 2009. № 4. С. 319–349.

9. Бройи Д. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм. М., 2002. С. 201–234.

10. Брубейкер R Мифы и заблуждения в изучении национализма //Ab Imperio. 2000. № 1. С. 201–225.

11. Брубейкер R, Купер Ф. За пределами «идентичности» // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 61–115.

12. Бурбанк Дж., Купер Ф. Траектории империи // Ab Imperio. 2007. № 4. С. 47–85.

13. Гиренко Н.М. Социология племени. Становление социологической теории и основные компоненты социальной динамики. М., 2004.

14. Глигич-Золотарева М. В. Теория и практика федерализма: системный подход. Новосибирск, 2009.

15. Глигич-Золотарева М., Добрынин Н. Федеративное государство и самоорганизация: опыт синергетического анализа // Федерализм. 2007. № 1. С. 5–28.

16. Гобозов И. А. Государство и национальная идентичность: глобализация или интернационализация? М., 2012.

17. Госъо Ж. Ф., Филиппова Е.И. Ethnie и этничность: определения, теории, апории // Французские тетради. Диалоги и переводы. М., 2008. С. 91–114.

18. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. СПб., 2001.

19. Гурьев М. Е., Юренкова В. А. Этнопсихология: учебное пособие. М., 2014.

20. Дробижева Л. М. Этничность в социально-политическом пространстве Российской Федерации. Опыт 20 лет. М., 2013.

21. Западные окраины Российской империи. М., 2004.

22. Крадин Н. Н. Вождество: современное состояние и проблемы изучения // Ранние формы политической организации: от первобытности к государственности. М., 1995. С. 11–61.

23. Крылов А. Н. Эволюция идентичностей: кризис индустриального общества и новое самопознание индивида. М., 2010.

24. Левин 3. И. Менталитет диаспоры (системный и социокультурный анализ). М., 2001.

25. Мартин Т Империя позитивного действия: Советский Союз как высшая форма империализма? //Ab Imperio. 2002. № 2. С. 55–87.

26. Миграции и новые диаспоры в постсоветских государствах / ред. В.Тишков. М., 1996.

27. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.): генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. Т. 1–2. СПб., 1999.

28. Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004.

29. Поланъи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002.

30. Полоскова Т Современные диаспоры (внутриполитические и международные аспекты), М., 1999.

31. Попков В.Д. Феномен этнических диаспор. М., 2003.

32. Вешнее А. Вдвинуть Россию в Сибирь. Империя и русская колонизация второй половины XIX – начала XX в. // Ab Imperio. 2003. № 3. С. 135–158.

33. Рибер А. Сравнивая континентальные империи // Российская империя в сравнительной перспективе. М., 2004. С. 33–70.

34. Росенко М. Н., Бороноее А. О., Доронченков А. И. и др. Нации и этносы в современном мире: словарь-справочник. СПб., 2007.

35. Российская империя в сравнительной перспективе. М., 2004.

36. Саракуев Э.А., Крысъко В. Г. Введение в этнопсихологию: учебно-методическое пособие для студентов. М., 1996.

37. Северный Кавказ в составе Российской империи. М., 2007.

38. Сибирь в составе Российской империи. М., 2007.

39. Скворцов Н.Г. Проблема этничности в социальной антропологии. СПб., 1996.

40. Фергюсон Н. Империя. Чем современный мир обязан Великобритании. М., 2013.

41. Филиппов В. Р Советская теория этноса: историографический очерк. М., 2010.

42. Фишман Дж. Сегодняшние споры между примордиалистами и конструктивистами: связь между языком и этничностью с точки зрения ученых и повседневной жизни // Логос. 1995. № 4 (49). С. 132–140.

43. Фрейдзон В. И. Нация до национального государства. Историко-социологический очерк Центральной Европы XVIII в. – начала XX в. Дубна, 1999.

44. Хосбаум Э. Все ли языки равны? Язык, культура и национальная идентичность // Логос. 1995. № 4 (49). С. 49–59.

45. Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М., 2001.

46. Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008.

47. Черкасов П.П. Судьба империи. Очерк колониальной экспансии Франции в XVI–XX вв. М., 1983.

48. Чеснов Я. В. Лекции по исторической этнологии: учебное пособие. М., 1998.

49. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М., 2006.

50. Этнические группы и социальные границы: социальная организация культурных различий / под ред. Ф. Барта. М., 2006.

51. Этнокогнитология. Вып. 1. Подходы к изучению этнической идентификации. М., 1994.

52. Этнокультурная специфика языкового сознания / отв. ред. Н. В. Уфимцева. М., 2006.

53. Этнос и среда обитания / отв. ред. Н. А. Дубова. Т. 1–3. М., 2009–2012.

54. Этносы и конфессии на Востоке: конфликты и взаимодействие. М., 2005

55. Яшенко А. С. Теория федерализма: опыт синтетической теории права и государства. М., 2012.

56. Ab Imperio, журнал за 2000–2015 гг.

1. Alter Р. Nationalism. London, 1994.

2. Baumgart W. Imperialism: the Idea and Reality of British and French Colonial Expansion, 1880–1914. Oxford, 1982.

3. Bernard S. Colonialism and its Forms of Knowledge. The British in India. Princeton, 1996.

4. Billig M. Banal Nationalism. London, 1995.

5. Brass R Ethnicity and Nationalism. Theory and Comparison. New Dehli; London, 1991.

6. Brendon R The Decline and Fall of the British Empire, 1781–1997. London, 2007.

7. Breuilly J. Nationalism and the State. Chicago, 1994.

8. Brubaker R. Citizenship and nationhood in France and Germany. Harvard, 1992.

9. Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge, 1996.

10. Butlin R.A. A Geographies of Empire. European Empires and Colonies c. 1880–1960. Cambridge, 2009.

11. Cain R, Hopkins A. British Imperialism: Innovation and Expansion, 1688–1914. New York, 1993.

12. Cain R, Hopkins A. British Imperialism: Crisis and Deconstruction. New York, 1993.

13. Ferguson N. Empire: the Rise and Demise of the British World Order and the Lessons for Global Power. New York, 2004.

14. Ferro M. Colonisation: a Global History. London; New York, 1997.

15. Fieldhouse D. Economics and Empire 1830–1914. Ithaca, 1973.

16. Fieldhouse D. The Colonial Empires: a Comparative Survey from the Eighteenth Century. London, 1982.

17. Gagliardo J. Reich and Nation: the Holy Roman Empire as Idea and Reality, 1763–1806. Bloomington, 1980.

18. Gat A., Yakobson A. Nations: the Long History and Deep Roots of Political Ethnicity and Nationalism. Cambridge, 2013.

19. Geertz C. Local Knowledge. Further Essays in Interpretative Anthropology. New York, 1983.

20. Gillett A. On Barbarian Identity: Critical Approaches to Ethnicity in the Middle Ages. Brepols, 2002.

21. Greenfeld L. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge, MA; Harvard, 1992.

22. Hardt M., Negri A. Empire. Cambridge, 2000.

23. Hastings A. The Construction of Nationhood: Ethnicity, Religion and Nationalism. Cambridge, 1997.

24. Hutchinson J. Nations as Zones of Conflict. London, 2005.

25. James L. The Rise and Fall of the British Empire. London, 2004.

26. James P Globalism, Nationalism, Tribalism: Bringing Theory Back In. London, 2006.

27. James P. Nation Formation. Towards a Theory of Abstract Community. London; Thousand Oaks; New Dehli, 1996.

28. Kemilainen A. Nationalism. Problems Concerning the Word, the Concept and Classification. Jyvaskila, 1964.

29. Kidd C. British Identities before Nationalism. Cambridge, 1999.

30. Kohn H. The Idea of Nationalism. Study of Its Origins and Background. New York, 1946.

31. Kymlicka W. Multicultural Citizenship: A Liberal Theory of Minority Rights. Oxford, 1995.

32. Levine P The British Empire: Sunrise to Sunset. Harlow, 2007.

33. Lloyd T. Empire. The History of the British Empire. London; New York, 2001.

34. Malesevic S. Identity as Ideology: Understanding Ethnicity and Nationalism. Basingstoke, 2001.

35. Malesevic S. Nation-States and Nationalisms: Organization, Ideology and Solidarity. Cambridge, 2013.

36. Matthew J. Contesting the German Empire 1871–1918. Contesting the Past. Oxford, 2007.

37. Miller D. On Nationality. Oxford, 1995.

38. MotylA. Imperial Ends: the Decay, Collapse, and Revival of Empires. New York, 2001.

39. Muldoon J. Empire and Order: The Concept of Empire. 800-1800. New York, 1999.

40. Nationalism and Ethnicity Terminologies: An Encyclopedic Dictionary and Research Guide / ed. by T. Spira. Gulf Breeze, 1991.

41. Nationalizing Empires / ed. by Stefan Berger and Alexey Miller. Budapest, 2015.

42. Nations: The Long History and Deep Roots of Political Ethnicity and Nationalism. Cambridge, 2013.

43. Özkirimli U. Theories of Nationalism: a Critical Introduction. New York, 2010.

44. Pagden A. Peoples and Empires: a Short History of European Migration, Exploration and Conquest, from Greece to the present. London, 2001.

45. Paul J. Nation Formation: towards a Theory of Abstract Community. London, 1996.

46. Seton-Watson H. Nations and States. An Enquiry into the Origins of Nation and the Politics of Nationalism. London, 1977.

47. Shafer B. Faces of Nationalism. New Realities and Old Myths. New York, 1972.

48. Smith A. Cultural Foundations of Nations: Hierarchy, Covenant and Republic. Oxford, 2008.

49. Smith A. D. The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1986.

50. Smith A. Ethno-symbolism and Nationalism: a Cultural Approach. London; New York, 2009.

51. Smith A. Medieval Europeans: Studies in Ethnic Identity and National Perspectives in Medieval Europe. New York, 2002.

52. Smith A. Myth and Memories of the Nation. Oxford, 1999.

53. Smith A. State and Nation in the Third World. Brighton, 1983.

54. Smith A. Theories of Nationalism. New York; Evanston; San Francisco; London, 1971.

55. Snyder L. Encyclopedia of Nationalism. New York, 1990.

56. Walicki A. Philosophy of Romantic Nationalism: the Case of Poland. Oxford, 1982.

• Современные концепции идентичности и их критика. Материал для изучения: Брубейкер Р. Этничностъ без групп. М., 2012. С. 61–127.

• Понятие «кризиса идентичности»: современные междисциплинарные подходы. Материал для изучения: Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М., 2006. С. 24–52.

• Case studies: проблема идентичности как расовая проблема (на примере исследования Э.Эриксона). Материал для изучения: Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М., 2006. С. 308–333.

• Case studies: кризис идентичности на примере многонационального общества. Материал для изучения: Хантингтон С. Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности. М., 2004. С. 21–49, 221–280, 403–458, 523–572.

• Напишите свой «портрет» идентичности и «портреты» идентичности своих коллег по студенческой группе. Затем проведите их обсуждение – насколько совпали или не совпали представления о самоидентичности и «идентичности другого»?

• Возьмите подборку местных газет, сайтов, форумов в социальных сетях. На их основе напишите очерк локальной идентичности населения данной местности. Проведите обсуждение в группе своих эссе. Насколько адекватными получились составленные образы локальной идентичности?

• Современные аспекты изучения идентичности как этничности: варианты определения этнической группы; этническая группа как тип организации и ее границы; идентичность и стандарты ценностей; этничность и экология; этничность и демография; факторы изменения идентичности; этничность и экономика; этнические группы и социальная стратификация; этничность и проблема меньшинств; этничность и культура. Материал для изучения: Барт Ф. Введение И Этнические группы и социальные границы: социальная организация культурных различий / под ред. Ф. Барта. М., 2006. С. 5–48.

• Этничность как когнитивная категория. Материал для изучения: Брубейкер Р. Этничность без групп. М., 2012. С. 127–167.

• Case studies: трансильванский пример. Материал для изучения: Брубейкер Р. Этничность без групп. М., 2012. С. 46–60.

• Особенности формирования этничности в современной России. Материал для изучения: Тишков В. А. Реквием по этносу. М., 2003. С. 95–133.

• Примеры негативных этнических мобилизаций: этнические чистки и депортации в истории Европы XX в. Материал для изучения: Энциклопедия изгнаний. Депортация, принудительное выселение и этническая чистка в Европе в XX веке. М., 2013. На основе материалов энциклопедии составьте сравнительный анализ негативных примеров этнических мобилизаций – этнических дискриминаций, чисток, депортаций – по регионам (Балканы, Центральная Европа, Восточная Европа) и по явлениям (депортация, переселение, примеры насильственного истребления и т. д.).

• Сравните разные определения этноса в историографии. Материал для изучения: Бромлей Ю. В. Теория этноса И Свод этнографических понятий и терминов. Т. 2. Этнография и смежные дисциплины. Этнографические субдисциплины. Школы и направления. М., 1988. С. 41–53. Используйте также библиографию к этой статье.

• Проанализируйте концепцию этноса Л. Н. Гумилева. Какие исторические факты подтверждают, на ваш взгляд, а какие опровергают ее? Выберите какой-либо этнос и попробуйте написать очерк его развития «по Гумилеву». Каков полученный результат? Опровергает он теорию Гумилева или подтверждает? Материал для изучения: Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. СПб., 2001. С. 7–17, 46–83, 109–122, 132–150, 201–225, 249–274, 291–305, 321–333, 355–418, 440–543.

• Функции языка в этногенезе и нациестроительстве. Материал для изучения: Ашкрофт Б. Язык И Ab Imperio. 2005. № 2. С. 69–100; Биллиг М. Нации и языки //Логос. 1995. № 4 (49). С. 60–86.

• Какова роль языков в становлении наций в Новое время? Материал для изучения: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001. С. 89–104.

• С помощью ресурсов Интернета проанализируйте современное законодательство разных стран в отношении национальных языков. Цель анализа – установить связь языковой политики и политики в отношении национальностей. В какой стране самое либеральное законодательство в отношении национальных языков? В какой – самое нелиберальное? Как это можно связать с национальной ситуацией в этих странах?

• Критика примордиализма. Материал для изучения: Смит Э. Национализм и модернизм. Критический обзор современных теорий наций и национализма. М., 2004. С. 268–296.

• Напишите эссе-рассуждение на тему: «Является ли чувство этнической принадлежности природным или конструируемым?»

• Обзор взглядов ученых на проблему домодерных наций. Материал для изучения: Смит Э. Национализм и модернизм. Критический обзор современных теорий наций и национализма. М., 2004. С. 312–362.

• Факторы формирования домодерных этнических идентичностей в Средневековье до эпохи барокко. Материал для изучения: Вернер К., Гщницер Ф., Козеллек R, Шенеман Б. Народ, нация, национализм, масса И Словарь основных исторических терминов и понятий. Т. 2. М., 2014. С. 324–550.

• На историческом материале составьте очерк этнической истории какого-либо народа эпохи Средневековья, попытайтесь с использованием изученных схем дать ответ на вопрос, можно ли найти в его истории признаки средневековой (домодерной) нации. Обоснуйте свою точку зрения.

• Проанализируйте речь Э. Ренана «Что такое нация?». Покажите, как в его концепции проявилось влияние эпохи (речь была произнесена в Сорбонне в 1882 г.). Материал для изучения: Ренан Э. Что такое нация? II Ренан Э. Собрание сочинений в 12 томах / перевод с французского под редакцией В. Н. Михайловского. Т 6. Киев, 1902. С. 87–101.

• Проанализируйте динамику изменений понятия «нация» со времен Средневековья до XXI в. Сравните понимание «нации» в разных странах. Материал для изучения: Хосбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998. С. 25–73.

• Современные взгляды на природу наций. Материал для изучения: Смит Э. Национализм и модернизм. Критический обзор современных теорий наций и национализма. М., 2004. С. 138–185.

• Взгляды ученых на становление наций в Европе. Материал для изучения: Вернер К., Гщницер Ф., Козеллек Р, Шенеман Б. Народ, нация, национализм, масса II Словарь основных исторических терминов и понятий. Т. 2. М., 2014. С. 516–752; Смит Э. Национализм и модернизм. Критический обзор современных теорий наций и национализма. М., 2004. С. 61–182.

• Нация и язык. Материал для изучения: Хрох М. Язык как инструмент гражданского равенства II Ab imperio. 2005. № 3. С. 21–34; Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001. С. 60–159; Хосбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб, 1998. С. 77–104, 174–191.

• Русская или российская нация? Материал для изучения: Миллер А. И. История понятия нация в России II «Понятия о России». К исторической семантике имперского периода. Т. 2. М., 2012. С. 7–49.

• Что такое национализм? Материал для изучения: Кон Г. Идея национализма // Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма. М., 2010. С. 27–53.

• Происхождение национализма. Материал для изучения: Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 24–103, 142–188.

• Национализм и государство. Материал для изучения: Хосбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998. С. 117–160.

• Национализм и религия. Материал для изучения: Хосбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998. С. 107–117.

• Особенности развития национализма в конце XIX – начале XX в. Материал для изучения: Хосбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998. С. 118–174, 191–207.

• Case studies: Особенности развития национализма в странах Европы в XIX – начале XX в. Материал для изучения: Сидорина Т. Ю., Полянников Т.Л. Национализм: теории и политическая история. М., 2006. С. 53–118.

• Почему первая половина XX в. названа Э.Хосбаумом «пиком национализма»? Материал для изучения: Хосбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998. С. 192–257.

• Оцените гипотетический очерк генезиса национализма Э. Геллнера (Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 132–141). Выразите свою оценку в виде письменных комментариев к нему или напишите аналогичный условный очерк генезиса национализма в условно взятой стране.

• Виды национализма по Э. Геллнеру. Материал для изучения: Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 188–239.

• Виды национализма по М.Хроху (Гроху). Материал для изучения: Бобрович М. А. Мирослав Грох: формирование наций и национальные движения малых народов II Национализм и формирование нации: теории, модели, концепции / отв. ред. А. И. Миллер. М., 1994. С. 70–91.

• Особенности восточного национализма. Материал для изучения: Кон X. История национализма на Востоке: национальная память и исламская умма И Ab Imperio. 2004. № 3. С. 17–42; Алексеев И. Собирание расколотой уммы: фундаментализм как реинтерпретация исламской истории I/ Ab Imperio. 2004. № 3. С. 491–516; Абашин С. Геллнер, «потомки святых» и Средняя Азия: между исламом и национализмом II Ab Imperio. 2004. № 3. С. 535–562.

• В чем слабость национализма? Материал для изучения: Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С 103–121.

• Виды этнического насилия; способы и методы их изучения. Материал для изучения: Брубейкер Р. Этничностъ без групп. М._} 2012. С. 168–213; Тишков В. А. Реквием по этносу. М., 2003. С. 372–399.

• Проблема этнического сепаратизма. Материал для изучения: Тишков В. А. Реквием по этносу. М., 2003. С. 340–368.

• Национальные движения на постсоветском пространстве в мировом контексте. Материал для изучения: Тишков В. А. Реквием по этносу. М., 2003. С. 95–172, 231–258, 282–304, 402–434.

• Национализмы в Средней Азии. Материал для изучения: Абашин С. Н. Национализмы в Средней Азии: в поисках идентичности. СПб., 2007.

• Напишите творческую работу: какие формы могут принять идентичности, в том числе этнонациональные, а также национализм, его вариации и производные в XXI в. Материал для размышления: Сидорина Т. Ю., Полянников Т.Л. Национализм: теории и политическая история. М., 2006. С. 186–197; Лиотар Ж. Состояние постмодерна. М., 1998.

• По доступным в сети Интернет материалам проанализируйте статистику миграций в современном мире, параметры существующих диаспор. Напишите аналитическое прогностическое эссе: каково, на ваш взгляд, будущее диаспор в современном мире.

• Проанализируйте классификации диаспор. Какая, на ваш взгляд, является наиболее адекватной?

• Какие диаспоры есть в вашем родном городе? Проанализируйте их состояние. Напишите аналитический очерк по материалам Интернета и прессы.

• Какова роль диаспор в этногенезе и нациестроительстве? К каким последствиям может привести их развитие?

• Проанализируйте конституции и основные законы национальных государств на предмет определения способов регулирования межнациональных отношений и реализации государственной национальной политики.

• Федерация или национальное государство? Бельгийский пример. Материал для изучения: Моммен А. Федерализм и национальное государство И Полис. Политические исследования. 1992. № 4. С. 168–175.

• Составьте очерки истории становления национальных государств в Европе, определив их типологию.

• Федерализм, сецессия и формы существования национальных меньшинств. Материал для изучения: Кимлика У. Федерализм и сецессия: Восток и Запад //Ab Imperio. 2000. № %. С. 245–316.

• Федерализм и решение национального вопроса: пример Бельгии. Материал для изучения: Моммен А. Федерализм и национальное государство // Полис. Политические исследования. 1992. № 4. С. 168–175.

• Федерализм и решение национального вопроса: пример России. Материал для изучения: Дробижева Л. М. Этничность в социально-политическом пространстве Российской Федерации. Опыт 20 лет. М., 2013.

• Современные проблемы федераций. Материал для изучения: Бо О. Федерация между государством и империей // Ab Imperio. 2009. № 4. С. 319–349.

• Пути образования империй. Материал для изучения: Суни Р. Империя как она есть: имперская Россия, «национальное» самосознание и теории империи И Ab Imperio. 2001. № Vi. С. 9–32; Ливен Д. Империя, история и современный мировой порядок И Ab Imperio. 2005. № 1. С. 75–116; Бейссингер М. Переосмысление империи после распада Советского Союза// Ab Imperio. 2005. № 3. С. 35–88; Бурбанк Дж., Купер Ф. Траектории империи И Ab Imperio. 2007. № 4. С. 47–85; Эделман Дж. Век имперских революций // Ab Imperio. 2008. № 1. С. 35–74; Рибер А. Сравнивая континентальные империи И Российская империя в сравнительной перспективе. М., 2004. С. 33–70.

• Особенности развития и становления европейских империй. Материал для изучения: Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI в. до наших дней. М., 2007. С. 39–326.

• Колониализм и колониальная ситуация. Материал для изучения: Баландье Ж. Колониальная ситуация: теоретический подход //Ab Imperio. 2013. № 2. С. 29–64.

• Особенности Российской империи. Материал для изучения: Беккер С. Россия и концепт империи И Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 67–80; Хаген М. История России как история империи: перспективы федералистского подхода // Российская империя в зарубежной историографии. М., 2005. С. 18–47; Каменский А. Российская империя в XVIII в.: традиции и модернизация. М., 1999; Каппелер А. Образование наций и национальные движения в Российской империи // Российская империя в зарубежной историографии. М., 2005. С. 395–435; Хоскинг Дж. Россия: народ и империя (1552–1917). Смоленск, 2001. С. 3–57; Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI в. до наших дней. М., 2007. С. 327–454; Суни Р. Империя как она есть: имперская Россия, «национальное» самосознание и теории империи //Ab Imperio. 2001. № Vi. С. 32–72; Схиммельпеннинк ван дер Ойе Д. Идеологии империи в России имперского периода И Ab Imperio. 2001. № Vi. С. 221–227; Миллер А. История Российской империи: в поисках масштаба и парадигмы // Миллер А. Империя Романовых и национализм. М., 2006. С. 13–53.

• Правовые аспекты построения Российской империи. Материал для изучения: Хэфнер Л. Civil Society, Bürgertum и «местное общество»: в поисках аналитических категорий изучения общественной и социальной модернизации в позднеимперской России //Ab Imperio. 2002. № 3. С. 133–148; Каменский А. Подданство, лояльность, патриотизм в имперском дискурсе России XVIII в.: к постановке проблемы И Ab Imperio. 2006. № 4. С. 59–99; Каппелер А. Центр и элиты периферий в Габсбургской, Российской и Османской империях (1700–1918 гг.) //Ab Imperio. 2007. № 2. С. 17–58.

• Экономические аспекты построения Российской империи. Материал для изучения: Ананьич Б., Правилова Е. Имперский фактор в экономическом развитии России (1700–1914) // Российская империя в сравнительной перспективе. М., 2004. С. 230–262; Ананьич Б., Гетрелл П. Национальные и вненациональные измерения экономического развития России, XIX–XX вв. //Ab Imperio. 2002. № 4. С. 67–91; Правилова Е. «Цена» империи: центр и окраины в российском бюджете XIX – начала XX в. И Ab Imperio. 2002. № 4. С. 115–144.

• Переписи имперского населения как инструмент имперской политики. Материал для изучения: Каппелер А. Переписи населения в России и Австро-Венгрии как имперские проекты Ц Ab Imperio. 2012. № 4. С. 78–109.

• Политика русификации. Материал для изучения: Миллер А. Русификации: классифицировать и понять //Ab Imperio. 2002. № 2. С. 133–148; Пирсон R Привилегии, права и русификация И Ab Imperio. 2003. № 3. С. 35–56; Миллер А. Русификация или русификации? // Миллер А. Империя Романовых и национализм. М., 2006. С. 54–77.

• Западные окраины Российской империи. Материал для изучения: Западные окраины Российской империи. М., 2004; Долбилов М.Д. Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. М., 2010.

• Северный Кавказ и Российская империя. Материал для изучения: Северный Кавказ в составе Российской империи. М., 2007.

• Азия и Российская империя. Материал для изучения: Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008.

• Российская империя и Сибирь. Материал для изучения: Сибирь в составе Российской империи. М., 2007; Ремнев А. Вдвинуть Россию в Сибирь. Империя и русская колонизация второй половины XIX – начала XX в. //Ab Imperio. 2003. № 3. С. 135–158.

• СССР как империя. Материал для изучения: Дивен Д. Российская империя и ее враги с XVI в. до наших дней. М., 2007. С. 455–530; Мартин Т. Империя позитивного действия: Советский Союз как высшая форма империализма? И Ab Imperio. 2002. № 2. С. 55–87; Баберовски Й. Сталинизм и нация: Советский Союз как многонациональное государство, 1917–1953 И Ab Imperio. 2006. № 1. С. 177–196.

• Практики презентации и самопрезентации империи; империя и память. Материал для изучения: Зорин А. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX в. М., 2001; Вишленкова Е. Виртуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не каждому». М., 2011; Торбаков И. «Осколки разбитого вдребезги»: историческое поражение имперского проекта // Ab Imperio. 2001. № 4. С. 391–435; Лоскутова М. С чего начинается родина? Преподавание географии в дореволюционной школе и региональное самосознание (XIX – начало XX в.) И Ab Imperio. 2003. № 3. С. 159–198; Хаген М. фон. Империи, окраины и диаспоры: Евразия как антипарадигма для постсоветского периода И Ab Imperio. 2004. № 1. С. 127–170; Филюшкин А. Как Россия стала для Европы Азией? // Ab Imperio. 2004. № 1. С. 191–228; Лангеноль А. Общественная память после смены строя: сходства и различия между практиками памяти в посткоммунистических и постколониальных странах // Ab Imperio. 2004. № 1. С. 365–390; Хоппе Б. Борьба против вражеского прошлого: Кёнигсберг/Калининград как место памяти в послевоенном СССР И Ab Imperio. 2004. № 2. С. 237–268; Кудрявцева Л. Борьба за «место памяти» в империи: история памятника основателю Выборга Торгильсу Кнутссону II Ab Imperio. 2004. № 2. С. 417–434; Здравомыслова Е., Ткач О. Генеалогический поиск в современной России: реабилитация «истории» через семейную «память» // Ab Imperio. 2004. № 3. С. 383–407; Фрай Н. Преодоленное прошлое? Третий рейх в современном немецком сознании II Ab Imperio. 2004. № 4. С. 21–40; Трёбст С. «Какой такой ковёр?»: культура памяти в посткоммунистических обществах Восточной Европы. Попытка общего описания и категоризации I/ Ab Imperio. 2004. № 4. С. 41–78; Кратасюк Е. Российская история в телевизионной рекламе: иметь или быть? И Ab Imperio. 2006. № 1. С. 367–384; Рютерс М. Советская родина как пространство городской архитектуры И Ab Imperio. 2006. № 2. С. 193–231; Екельчик С. Человеческое тело и национальная мифология: некоторые мотивы украинского национального возрождения XIX века И Ab Imperio. 2006. № 3. С. 23–54; Шевеленко И. Империя и нация в воображении русского модернизма II Ab Imperio. 2009. № 3. С. 171–206.