© Санкт-Петербургский государственный университет, 2019

© Л. И. Селезнев, 2019

© В. Я. Фетисов, предисловие, 2019

Воспоминания зрелой личности о прожитой жизни редко оставляют читателя равнодушным – предлагаемые вашему вниманию мемуары подтверждают это негласное правило. Судьба автора данной книги была сопряжена со многими знаменательными событиями прошлого России. Диапазон воспоминаний весьма широк – от рассказа о семейных и дружеских отношениях до освещения отдельных сторон взаимодействия таких стран, как СССР, Индия и Китай. В книге масса малоизвестных или совсем не известных широкой аудитории фактов, касающихся, например, конфликта между Китаем и Индией в начале 60-х годов прошлого века, судьбы генерала Пядышева – организатора обороны Ленинграда на Лужском рубеже, работы советского посольства в Индии.

Несомненный интерес представляют страницы книги, связанные с Санкт-Петербургским (Ленинградским) государственным университетом. В нем Л. И. Селезнев после дипломатической службы в Индии проработал более полувека доцентом, профессором, заведующим кафедрой, проректором по учебной работе. Значительная часть его научной и педагогической деятельности прошла в Институте повышения квалификации преподавателей общественных наук (ИПК) при университете. К сожалению, память об ИПК постепенно «увядает». Между тем этот Институт многое сделал для повышения квалификации преподавателей вузов России, союзных республик, а потом и ближнего зарубежья. В ИПК преподавали лучшие профессора ленинградских вузов, царила творческая атмосфера, диалоговая форма общения, уважительное отношение к слушателям, о чем многие из них ностальгируют до сих пор. Немалая заслуга в создании делового и доброжелательного климата в ИПК принадлежит Л. И. Селезневу. После закрытия Института повышения квалификации в 2008 г. Леонид Иванович преподавал на факультете социологии. Л. И. Селезневу заслуженно присвоено звание почетного профессора СПбГУ.

Представленная книга не является зеркальным отражением событий прошлого. В ней высвечивается яркая индивидуальность автора.

Мое знакомство с Л. И. Селезневым произошло в далеком 1966 г., когда я, проработав три года в Инженерно-экономическом институте, поступил в аспирантуру философского факультета. Хорошо помню первое впечатление о Леониде Ивановиче – его поразительную непохожесть на всех остальных профессоров. Позже, когда я работал непосредственно под руководством Л. И. Селезнева в течение тридцати лет в ИПК, в моем сознании произошло невольное «расщепление» этой самой «непохожести», своеобразия, на «составляющие компоненты». Взятые сами по себе в отдельности они как будто просты, но, органично слитые в единое целое, представляют то, что с полным основанием можно назвать индивидуальностью. Отмечу некоторые из них.

Прежде всего это естественность в поведении и отношениях с людьми. Вспоминается изречение древнекитайского мудреца Лао Цзы: «Человек, стоящий на цыпочках, долго не выстоит». Леонид Иванович никогда не вставал на эти самые «цыпочки», не пытался изображать из себя высокопоставленного чиновника. Всегда и везде, во всех ситуациях он оставался самим собой, что значительно отличало его от других.

Широчайшие и разнообразные знания, приобретенные в том числе и в результате дипломатического образования, дипломатической службы за границей, не были в нем атомизированы и раздроблены. Они были скреплены серьезной основательностью, фундаментальностью, крепким стержнем, противостоящими модным «ветрам и течениям». В этом отношении показательно содержание книги «Гражданское общество и государство: зарубежные модели политических систем». Книга была написана Леонидом Ивановичем, когда он был заведующим кафедрой в ИПК, а в дальнейшем, в 2014 г., он ее дополнил и переработал – уже как преподаватель факультета социологии СПбГУ.

Важная черта Леонида Ивановича – четкая определенность в оценке поведения людей и происходящих событий. Ему было чуждо постмодернистское мнение о «равноценности всех социальных состояний». Читатель найдет в данной книге немало метких характеристик ряда руководителей и профессоров университета того времени. Эти его суждения распространялись и на более широкий круг людей, справедливость оценок поведения которых в дальнейшем подтвердило время.

Мы живем в сложную эпоху неопределенности и рисков, отсутствия социальных перспектив, что оборачивается крайне низкой оценкой ценностей жизни, неуверенностью человека во всем… Леонид Иванович, как мне представляется, принадлежал к тем редким людям, которые при всех социальных катаклизмах сумели понять суть происходящего и выработать по отношению к нему собственное мнение. Эта особенность Леонида Ивановича привлекала к нему многих ученых и просто окружающих его людей, в том числе и слушателей ИПК, которые и после ликвидации Института постоянно стремились к общению с ним.

Л. И. Селезнев обладал исключительными качествами истинного ленинградца-петербуржца: сдержанностью в проявлении своих чувств, глубокой внутренней культурой, уважением к людям, избирательным отношением к ним, проникнутым чувством объективной доброжелательности… Пережитое не могло не отразиться в его сознании. Как-то мимоходом Леонид Иванович сказал: «Я ничего не боюсь, ибо страшнее блокады Ленинграда ничего нет».

«Эпоху не выбирают», – написал известный поэт, и с ним нельзя не согласиться. Однако в каждую эпоху, как известно, люди ведут себя по-разному. Совместная работа с автором книги и его воспоминания убеждают нас: в любое время необходимо оставаться честным и порядочным человеком. Именно таким был и навсегда останется Леонид Иванович Селезнев в памяти всех, кому довелось с ним встречаться, общаться, работать.

Труднее всего начать, особенно когда намерен что-то завершить. Так и я долго ходил вокруг да около, но вот выбрал «безвозвратный» день и заставил себя сесть за стол и писать. В этом проявилась и большая ответственность перед историей: в течение восьми десятилетий мне довелось быть свидетелем событий, о которых многие не знают или имеют о них неправильные представления. Например, в 2015 году достаточно широко отмечался 70-летний юбилей Победы в Великой Отечественной войне, современником которой я был в Ленинграде. Обратил внимание на то, что нигде не упоминалось имя одного из героев войны, генерала К. П. Пядышева, командующего Лужским оборонительным рубежом. Отмечался праздник и в Луге, а вот о командующем обороной скромно умолчали. Мне довелось знать Константина Павловича до войны и случайно услышать о его несправедливом конце в августе первого года войны. Память об этом замечательном советском командующем вызвала желание предать огласке то, что с ним случилось, поскольку кроме меня об этом вряд ли кто знает.

Но начнем строго в хронологическом порядке.

Мне повезло с самого начала: я родился в великой стране – Советском Союзе, в великом городе – Ленинграде, 14 декабря 1931 года, в родильном доме на Петроградской стороне (Малый проспект, дом 13–15). Позже родители говорили мне, что из роддома меня везли по Малому домой (ул. Ленина, дом 7) на конных санках: тогда, в зимних условиях, это был весьма распространенный вид транспорта.

Теперь – о родителях. Моя мать Наталия Ивановна Долгова (родилась в 1902 году) была смешанного происхождения: наполовину русская, наполовину эстонка. Муж младшей сестры матери Елены (1912 года рождения) Семен рассказывал мне, что отец матери Иван Степанович, вероятно, принадлежал к весьма зажиточной семье, имевшей свой дом в центре Таллина, на ул. Тыннесмяги. Дед, будучи студентом, познакомился с эстонской девушкой Лено Паульберг, служанкой в отчем доме, и влюбился в нее. Его родители были недовольны случившимся, и дед был вынужден покинуть родительский дом и уехать с возлюбленной в деревню около Рапла. Там, в деревне Раюша, и родилась их первая дочь Наташа. Брак по любви оказался плодовитым, всего у деда с бабушкой родилось шесть детей: три девочки (Наташа, Люба, Лена) и три мальчика (Владимир, Петр, Иван).

Когда именно семья Долговых переехала в Россию точно не известно, но по рассказам матери и тетушек, их детство прошло в уездном городке Весьегонск, на реке Молога, на самом севере современной Тверской области, где дедушка заведовал нефтехранилищем («Мазутом»), а бабушка крестьянствовала (у нее всегда была корова). В Весьегонске оказался и мой будущий отец Иван Федорович Селезнев. Он был не совсем местный – родился тоже за границей, в Финляндии, входившей тогда в состав Российской империи, – в Свеаборге, ныне Суоменлинна, островном форпосте Хельсинки, где в то время артиллеристом служил его отец Федор Егорович. Он был женат на местной белошвейке Ирине Дворецкой.

И все же в Весьегонске Ваня не был полностью чужим. В селе Мороцком, недалеко от Весьегонска, поколениями обитали знаменитые мороцкие плотники, специализировавшиеся на строительстве домов. К их артели и принадлежал его отец Федор.

Вероятно, в то беспокойное время Федор Егорович отправил молодую жену с сыном поближе к родственникам. Ваня рос без отца, с матерью, перебивавшейся случайными заработками. Ему пришлось работать с ранних лет – он был посыльным при аптеке, разносил лекарства. Говорил, что учился в школе два года. Считаю, именно по этой причине отличался превосходным, красивым и разборчивым почерком. Отец удивлял меня точностью ссылок на работы B. И. Ленина (дома имелось третье издание его сочинений), на том, где они были помещены, и страницы. Отец гордился тем, что был коммунистом «ленинского призыва», то есть вступил в партию в 1924 году. Истины марксизма-ленинизма были для него непререкаемыми.

Мама была беспартийной, но гордилась тем, что окончила Московский университет, где училась на химическом факультете. Ее учителями были крупнейшие ученые – C. И. Вавилов и Н. Д. Зелинский. Мама с удовольствием вспоминала, как катала по двору университета детскую коляску с ребенком Сергея Вавилова, что два великих ученых звали ее ласково Наташенькой. В этом не было ничего удивительного: студентка была настоящей русской красавицей, с великолепной косой толщиной в руку, которая ниспадала до колен. Мама отрезала косу только блокадной зимой 1941–1942 гг.: нечем было мыть голову.

Мои родители – Иван Федорович и Наталья Ивановна Долговы, 1927 г.

Из классических образцов мама больше всего напоминала Сикстинскую Мадонну Рафаэля. Она казалась несостоявшейся барыней: знала французский (у нее были две французские книги в старинных переплетах, которые она читала мне вслух) и восхищалась красотой французского языка. Обращаясь ко мне, она говорила: «Леня, пожалуйста, выучи французский». Но я выучил английский, о чем нисколько не жалею. Мама носила корсет из китового уса, который ее стройнил.

Высшее образование тогда тоже было в редкость: мама была авторитетом среди родных и знакомых. Особенно это проявилось во время войны, в бомбоубежище, когда мама была вынуждена вмешиваться в разговоры, пресекая панику: ее слушались и соглашались с ней. Я не помню случая, когда женщины ослушались бы ее. У нее на столике стояла фотография Н. Д. Зелинского (в его неизменной черной плоской шапочке) с надписью «Дорогой Наташеньке». До войны мама много гуляла со мной, чаще всего – в саду имени Дзержинского (теперь это Лопухинский сад в конце Каменноостровского проспекта). Обычно мама садилась и читала книгу, а я бросал камни в Невку и смотрел, как туда-сюда по реке проходили буксиры «Некрасов» и «Камил де Мулен».

Тетушки были очень разные. Средняя, Люба, в середине 30-х носила юнгштурмовскую форму с портупеей и пела частушки: «Чушки-вьюшки-перевьюшки, Чан Кайши сидел на пушке, а мы ему по макушке – бац, бац, бац!» В годы блокады мы с Любой составляли «тандем» по распилке дров, походам по магазинам за пайком. Младшая Лёля (Елена) была стройной, веселой, остроумной, компанейской, не случайно она рано вышла замуж и с детьми уехала в начале войны в Чебоксары на Волгу. Ее муж Семен Наумович Судат был рабочим-электромонтажником на Балтийском заводе. Мы с Лёлей ходили на Васильевский остров встречать его на набережной. От тех встреч в памяти остались блестки на воде – от фонарей, тянувшихся по набережной.

Мы сдружились с Семеном. Он воплощал в себе лучшие черты квалифицированного рабочего, любил футбол, хорошо зарабатывал. Был награжден орденом Ленина, другими орденами и медалями. Во время блокады, когда нам досталась плитка хорошего столярного клея, мама вспомнила Семена, сказала, что надо бы проведать его и написать Лёле. Из плитки сварили кисель, который в котелке тетя Люба вызвалась отнести Семену в стационар на Балтийском заводе. Идти надо было километров восемь в оба конца. Тётя Люба сказала, что дойдет.

Потом, после войны, Семен говорил, что визит Любы с котелком киселя из столярного клея спас ему жизнь. В дни блокады были и другие чудеса, на самом деле означавшие самый настоящий блокадный подвиг.

Мы жили в типичном ленинградском доходном доме, в коммунальной квартире № 7 (в доме № 15 по улице Ленина). Но наиболее яркие впечатления детства оставили у меня выезды на дачу. Отец считал их нужными, и ни одного лета мы не провели в городе. Конечно, впечатлений от жизни летом на даче было в разы больше, чем от жизни в городской квартире. Не знаю, кто «сосватал» отцу Васкелово, но его действительно не могли не привлечь тишь Лемболовских озер (отец был заядлый рыбак), безлюдье нетронутой природы (тогда Васкелово входило в пограничную зону, а к пограничной службе отец имел отношение), красота здешних мест.

Выезжали на лето в Васкелово с начала 30-х. Кстати, мои первые воспоминания относятся к эпизоду, который произошел в Гарболово (вблизи Васкелово). Мы с братом были дома, родители куда-то ушли. Вдруг в дом вошел странный человек – он размахивал руками и что-то мычал. Мы с братом наблюдали за ним из-под стола на веранде, куда успели спрятаться. Видимо, это был немой, который хотел узнать, как пройти куда-то. Мне тогда было полтора года, и весь этот эпизод стал первым потрясением, врезавшимся в память.

Второй эпизод относится к городским будням, когда приехала бабушка Лено, она привезла гофрированный бидончик с солеными рыжиками в подарок отцу, я видел ее в первый и последний раз и хорошо запомнил. По-русски она говорила плохо. Мне еще не было двух лет, то есть это было осенью 1933 года.

Братья-«авиаторы» Владимир (слева) и я, 1935 г.

В Васкелово мы жили в двух местах: сначала у Аннушки, напротив комендатуры, а позже, после 1938 года, на хуторе у Хемиляйнена. Аннушка была финкой. Ее интересным свойством было то, что иногда она внезапно исчезала, и мы знали куда – к родственникам в Финляндию. В таких случаях мы были обречены на обет молчания, а на маму ложились дополнительные обязанности ухода за крестьянским хозяйством, в частности за коровой и овцами. Мама все это умела. Походы Аннушки «туда» не были односторонними: «оттуда» приходил брат Аннушки, которого никто не видел, он выбирал время, когда мы еще не приехали на дачу или уже уехали (весной, осенью).

Где-то рядом жила семья майора Захарова, которая запомнилась тем, что их сын – примерно нашего возраста – однажды буквально «накрыл» лопатой лису, которая повадилась в аннушкин погреб: мы все ему завидовали. Погреб был интересным местом, там было всегда холодно, потому что зимой туда завозили лед с озера, посыпали его опилками и создавали летний холодильник, где хранились молоко и прочие продукты. А еще запомнился случай, когда петуху отрубили голову: он замахал крыльями и уселся на нижнюю ветку сосны, стоявшей во дворе, потом как-то сник, перевернулся вниз шеей, с которой капала кровь, ослабил хватку и камнем упал на траву.

Переезд на хутор Хемиляйнен был связан с драматическими событиями. В ночь на 1 мая 1938 года белофинны вырезали 8-ю заставу на Приморском шоссе. Отец рассказывал, что финны вырезали всех женщин и детей и написали кровью на заборе: «Да здравствует 1 Мая!» В результате все проживающие вдоль границы финны были переселены в другие места Ленинградской области.

Помню, как весной (очевидно, в мае 1938 г.) отца послали в командировку «на границу», он взял меня, и машина остановилась на шоссе, чуть дальше кирхи, стоявшей на территории 6-й комендатуры, то есть чуть повыше моста между Средним и Нижним Лемболовскими озерами. Мне показали, как по поверхности озер плывут какие-то холмики. Взрослые рассказали, что перед отъездом с насиженных мест финны утопили свой скот и теперь он всплыл на поверхность.

В те же дни к нам в квартиру на Ленина пришла Аннушка, принесла бидончик с молоком и сказала, что ее переселили под Всеволожск, что ехать к нам очень неудобно и потому она не будет приезжать. Оставила свой адрес и уехала. Больше мы Аннушку не видели.

Уже по весне мы переехали на хутор Хемиляйнен на берегу Лемболовского озера, в стороне от комендатуры. 6-я комендатура была кавалерийской, и нас, естественно, тянуло туда. Пограничники были заметно старше нас, и очень спокойно и неторопливо объясняли нам, как наводить на цель бинокль или разбирать-собирать винтовку. Однажды, отец сказал, что в пограничники призывают вместе с лошадьми. Для нас с братом всегда было интересно смотреть, как проходили «джигитовки»: на специально выбранном плацу устанавливались столбики, в них втыкались ветки – побеги ивняка, и солдаты на всем скаку ловко срубали их шашками, промахов почти не было.

Хутор Хемиляйнен представлял собой странное зрелище: метрах в 10–15 от булыжного шоссе, что шло над Лемболовским озером, стоял обыкновенный сельский дом с колодцем рядом. Между домом и шоссе возвышалась двускатная крыша, опиравшаяся прямо о землю (стен не было). Крыша укрывала все хозяйство. Видно, там содержался скот, были заметны и прочие остатки деятельности владельца.

Крыша была покрыта дранкой, с которой я близко познакомился вскоре после приезда на хутор: залез на крышу, а затем случайно соскользнул по дранке, что заставило маму поработать какое-то время иглой, дабы извлечь из моего тела дранковые занозы. Брат, как всегда, проявил осторожность и не пострадал.

По другую сторону шоссе было старинное кладбище, сильно заросшее соснами и кустарником: мы ходили туда есть малину. К озеру полого спускался луг, и почти прямая тропинка упиралась в мостки, построенные отцом. На мостках часто сидел (лежал) мамин кот Никита, с большим интересом следивший за стайкой окуней, снующих вокруг столбиков, к которым крепились доски. В прозрачной воде были хорошо видны их красные плавнички и темные полоски на теле. Однажды, не выдержав охотничьего азарта, Никита задрожал и на моих глазах бросился в воду. Водная среда замутила увиденное, и Никита без задержки выпрыгнул на берег.

Меньше повезло Никите с охотой на птиц. Однажды утром мама обнаружила кота с разодранной спиной: серо-белая шерсть вместе с кожей висела клочьями. Мы решили, что так с котом могла расправиться только сова. Но Никита вновь доказал, что кошки – живучие существа, и вскоре на нем все зажило. Этому способствовало и то, что Никита сам нашел себе нужную лечебную траву, и то, что хозяйка, то есть мама, смазывала его раны на спине какой-то мазью из тюбика, и то, что кот подолгу отлеживался в избе. Но что он слышал тогда и о чем думал – об этом потом.

Тем временем брат «ходил на этюды», а я ему охотно ассистировал. Порой это выражалось в том, что он отправлял меня за водой примерно за километр. Больше всего меня тогда впечатлило, что на этюдах брата придорожные булыжники продолжали блестеть как после дождя, в то время как настоящие уже давно высохли.

Когда приезжал отец, мы ходили по грибы. Локальная особенность: белые грибы стояли на прежних местах, и потому их было легко собирать. Грибные места были четко обозначены: Вовкин бор, Заболотье и т. п. Однажды шли мы над Лемболовским озером вдоль проселочной лесной дороги. Послышался шум мотора. Вскоре на дороге появился открытый фордик, а в нем за рулем сидел А. А. Жданов. Жданов притормозил и поинтересовался, как обстоят дела с грибами. Отец ответил, что грибов пока мало, рано еще. Жданов, согласившись, уехал.

Еще одна встреча уже с другим членом Политбюро ЦК ВКП(б) случилась на воде. Мы знали, что на мысу, отделявшем Верхнее Лемболовское озеро от Среднего, была дача Совмина. Мы с отцом, как обычно по утрам, поставили сетку-путанку, перегородив протоку из Верхнего в Среднее Лемболовское озеро, там, где был мост, а пока ловили мелочь на удочку. Попавшаяся в сеть уклейка предназначалась в качестве наживки на перемет. Было тихо и солнечно. Вдруг со стороны большого озера до нас долетел стук лодочного моторчика, и мы увидели лодку, быстро приближавшуюся с той стороны. В лодке сидело несколько человек, и она направлялась под мост. Отец встал и закричал как можно громче, в основном матом. По приближающейся лодке кто-то пробежал на корму и выдернул мотор вверх. Мы ясно увидели, что один из сидевших в лодке – тот, что в шляпе, – Берия, и отец сразу замолчал. Лодка прошла мимо, не задев сеть. С «той стороны» не последовало никакой реакции. Отец знал, кто такой Берия и что значит встреча с ним. Но на этот раз обошлось.

Об отце-рыболове следует сказать подробнее. Для меня очевидно, что среди рыбаков-любителей он был профессионалом, умел всегда поймать рыбы столько, сколько хотел. Обычно рыбалка выглядела так. Отец сидел «на веслах» в лодке, а я с дорожками, то есть со сплетенными им лесками, располагался на корме, держа по дорожке в каждой руке. Когда огибали куст тростника, отец говорил: «Сейчас у тебя возьмет левую, подсеки!» Щука брала левую, я подсекал, и отец вытаскивал из воды очередную рыбину. Ошибок не бывало.

Однажды сосед по квартире Афанасий Данилович Буслов, сам заядлый рыбак, усомнился в умении отца добывать рыбу. Отец пригласил его в Васкелово, оформив пропуск. Буслов приехал и ехидно спросил, с чего это отец берет плетенную корзину. «Так надо будет куда-то щук девать», – ответил отец. Они привезли полную корзину щук, а меня сфотографировали со щукой, голова которой была вровень с моей, а хвост касался земли. Миф подтвердился. Пойманные рыбы сохли в тени, и на антресолях на кухне всегда хранились их высохшие тушки – немалое подспорье в рационе многочисленной семьи. Да и насчет подарков знакомым ломать голову не приходилось: высушенные щуки принимались с удовольствием.

Естественен вопрос: почему я все больше пишу об отце, оставляя в тени мать? Так уж сложилось в нашей семье, что своего первенца и обещающего художника-гения взяла под свое покровительство мама, а я уже по одному этому оказывался «отцов сын». К тому же я рос крепким, по-мужицки ловким, способным на поделки и всякого рода «мужскую работу», то есть был прямым продолжением отца. Отец брал меня на рыбалку, в многочисленные командировки по погранзоне, и я никогда его не подводил. Например, отправляясь в комадировку, отец всегда останавливал машину «у последнего гастронома», где покупал «малышку» водки. Потом эта «малышка» разливалась по скорлупкам яиц, взятым из дома: чайной ложкой ловко извлекалось крутое содержимое, и оставшаяся оболочка яйца превращалась в естественную рюмку. Но дома об этом – ни слова.

У меня вошло в привычку встречать отца на васкеловском вокзале, когда он приезжал на выходные поездом. Дорога от хутора, где мы жили, до вокзала составляла примерно пять километров, но меня отпускали из дома, потому что в погранзоне все было спокойно (хотя и не всегда благополучно).

Однажды я отправился встречать отца и своевременно пришел на вокзал. Какое-то время пришлось ждать, но, когда поезд пришел, отца в нем не оказалось. К приходу поезда на вокзале открывался буфет, и прибывшие «из города» могли насладиться в нем чаем или чем-нибудь покрепче. Я зашел в буфет, съел булочку, выпил чая и стал ждать следующий, последний поезд. Он прибывал через два часа, но отца в нем тоже не оказалось. Больше не было смысла ждать. Тем временем стало темно, к счастью дорогу трудно было потерять, и я бодро зашагал домой.

Дорога шла по пустым полям, местами поросшим кустарником. Спустя какое-то время мне захотелось отдохнуть, и, переступив через канаву, я улегся на теплую еще землю и заснул. Разбудил меня храп коня: оказывается, по дороге ехал конный патруль, конь почувствовал меня и захрипел. Конники спешились, старший признал меня: «Я этого хлопчика знаю, он приходит в комендатуру, в столовую за закваской. Их хутор на дороге над озером». Он посадил меня на коня, перед седлом, потрусили к дому. Дома не спали, ждали меня. Оказывается, отец приехал на машине. Но он не спешил встречать меня – он знал, что я не заблужусь.

Что думал кот Никита, зализывая разодранную совой спину? Что он слышал, лежа в избе во время вынужденного покоя, когда не мог охотиться? А слышал он вот что. По избе ходил Хозяин (папа) и громко говорил, что у него нет лодки и что если бы таковая была, то в доме было бы вдоволь рыбы, и коту хватило бы мелочи, то есть, как думал Никита, очень вкусных окуньков, а это означало, что не надо было бы прыгать в воду – мокрую и холодную.

Уши были не только у кота. Услышанное мотали на ус, хотя усов у них в отличие от Никиты не было, присутствовавшие в избе двое мальчишек. Оказавшись снаружи, старший (лет десяти) сказал младшему (лет пяти), что знает, где есть лодка (видел, когда они ходили в лес). План грабежа созрел стремительно, и братья отправились за лодкой. Она была недалеко – метрах в ста по берегу, качалась, привязанная к купальне, с просочившейся сквозь щели водой.

Мальчики воду решили не откачивать, главное – действовать быстро. Было также решено лодку отбуксировать по воде и камышам к своим мосткам, что действительно заняло немного времени. Теперь у окушков появилась тень от привязанной к мосткам лодки, куда они и поспешили спрятаться от палящего солнца.

Выше по тропинке, у крыши без стен мама стирала что-то в тазике, мы с братом занимались ненужной возней. Вдруг на дороге появился военный, он был в фуражке, хорошо отутюженной форме, но главное – у него в петлицах было по две звездочки. Мы с братом знали, что это значило – звание генерала, но генералов до этого случая не видели. Генерал обратился к маме и сказал, что у него пропала лодка. Мама ответила ему, что ничего о лодке не знает, не слышала, не видела и т. п. Но наблюдательный генерал заметил, что присутствовавшие при разговоре мальчишки как-то смутились, чем и выдали себя.

Генерал счел нужным представиться маме: он наш сосед и зовут его Константин Павлович Пядышев, он начальник штаба Ленинградского военного округа. Пока генерал представлялся, мы с братом разглядывали его. Константин Павлович был сухощав, в ладно подогнанной форме, со столбиком усов под прямым носом, со спокойным взором он располагал к себе. Мама ответила просто: «Наташа». Генерал поинтересовался, когда дома будет отец, с чем и ушел.

Отец, когда приехал на выходные и узнал о лодке, пошел к генералу. Возвратившись, он рассказал, что сосед лодку ему подарил, к тому же она текла, и генералу обещали новую. Отец немедленно занялся подарком: зашпаклевал щели суриком, потом покрасил борта белой краской, и лодка стала как новая. Кстати, она долго потом нам служила.

У нас с братом появилось развлечение. Мы, уже на веслах, отправились к месту бывшей стоянки лодки. Там мы увидели не только купальню, но и эллинг, из которого две симпатичные девушки лет по 15–16 извлекли легкие байдарки, сели в них и пустились по глади озера. От них, одетых в белые с короткими рукавами футболки, на нас как бы повеяло бодрящим ветром, которого в тот день как раз не было. Позже оказалось, что девушки – Катя и Женя – были воспитанницами Пядышевых. Как разъяснила мама, у Пядышевых не могло быть своих детей – в результате скитаний по дорогам Гражданской войны.

Родители подружились с Пядышевыми довольно быстро, сочли естественным звать друг друга Ваня, Костя, Оля, Наташа. Стали ходить друг к другу в гости, чаще – мы к ним. И не только потому, что у них дом был более просторный (двухэтажный), но и потому, что у них было мороженое. Склонный всегда «пофилософствовать», старший брат Вовка быстро понял, что в радиусе двадцати километров это было единственное место, где делали мороженое. Готовил мороженое брат Константина Павловича, инвалид. Он ставил низкую скамеечку к стенке, садился на нее и крутил в бочоночке массу, принимая участие в беседе.

Эти беседы поражали нас с братом. Обычно спокойный, генерал Пядышев с раздражением говорил отцу, что Ворошилов и Буденный – бездари, нигде не учившиеся и не имеющие военного образования, что прославляемая конница Буденного – это вчерашний день в эпоху механизации войны, что единственный современно мыслящий высший военный начальник – это Тухачевский, но что ему не доверяют. Нас с братом удивляло, что все это говорил знающий дело генерал, в то время как официально имена «вождей» прославлялись, о них слагали и пели песни, – тем более удивляло, что говорилось это почти незнакомому человеку, имевшему отношение к пограничной службе. Но, видно, у генерала назрело, накипело в душе.

И еще летний случай. Узнав, что у брата скоро день рождения, Пядышев принес ему в подарок книгу В. К. Арсеньева «В горах Сихотэ-Алиня. Дерсу Узала», а мне подарил коробку оловянных солдатиков. Я не мог понять – почему, ведь день рождения был у брата. Мама объяснила, что Константин Павлович заметил, как я играю спичками на полу, выстраивая подразделения солдат, и пообещал подарить мне оловянных солдатиков, что и сделал, когда наступил подходящий момент. И все же я был поражен его обязательностью и щедростью – в то время оловянных солдатиков в детских магазинах вообще не бывало.

С началом большой войны контакты с Пядышевыми прекратились, что и понятно: у каждого были свои заботы и дела. Как-то мама сказала, что Константина Павловича назначили командующим Лужским направлением. Источник информации мог быть только один – Ольга Ивановна. Потом мама сообщила, что звонила Оля, сказала, что Мерецков прислал за ней самолет и она предлагает маме эвакуироваться «со всеми ее мальчишками». Мама ответила, что мы еще не решили, надо ли эвакуироваться, на чем разговор и закончился.

Старший брат Владимир, 1950-е годы

Дело, однако, обстояло не совсем так. Мама в силу понятных соображений умолчала, что отцу на работе уже предложили полуторку, чтобы эвакуировать семью, и было решено отправить нас на восток Новгородской области в Пестово, к дедушке, мамину отцу. Не помню точно, но где-то в октябре мама сказала, что говорила по телефону с Пядышевой. Ольга Ивановна приехала в Ленинград, в ее распоряжении самолет, и она предлагает эвакуироваться. В Москве паника, «никуда не достучаться, только с военными можно иметь дело, а с Костей случилось что-то плохое: когда Мерецков говорил о нем, то смотрел в пол». Мама отвечала, что мы только что вернулись из эвакуации, и никому там оказались не нужны, – с нее хватит, точка.

Прошло много лет, война осталась позади. Ольга Ивановна приехала в Ленинград, увиделась с мамой. Поделилась, как ей тяжело в Ленинграде без мужа, что все ей здесь о нем напоминает и поэтому она решила остаться в Москве, где ей дали «приличную квартиру».

Однажды, через много лет, когда я уже был на дипломатической работе в Индии, мне позвонил мой начальник, Иван Иванович Клименко, и сообщил: «Есть работа». Но, прежде чем идти в посольство, просил меня зайти за ним домой: «По ходу расскажу, в чем дело». Оказавшись в его квартире, я увидел, что Иван Иванович спокойно сидел в полураздетом виде и набивал патроны. Поясню, мы работали в Индии, и наши пернатые, прилетая туда на зиму, чувствовали себя в безопасности, совсем не боялись людей. Не только Иван Иванович, но и другие советские дипломаты пользовались случаем и удачно охотились на непуганую птицу.

Обстановка располагала к разговору. Иван Иванович, уже давно не спавший (или вообще не ложившийся спать), начал первым. Про то, как его призвали в армию, или, точнее, во флот, как определили в морскую пехоту и зачислили в комендантскую роту командующего Лужским направлением генерала Пядышева. Тут мое внимание обострилось, потому что прозвучала знакомая фамилия. Иван Иванович продолжал: прошли слухи, что в расположение Лужского оборонительного рубежа приезжает командующий фронтом маршал Ворошилов. Всем хотелось увидеть легендарного маршала.

Вероятно, у Пядышева было свое видение сложившейся обстановки. Прорыв немцами фронта у Нарвы – Кингисеппа создавал реальную угрозу окружения вверенных ему трех армий и корпуса ленинградских добровольцев, что генерал приравнивал к катастрофе на главном направлении продвижения немцев к Ленинграду. Поэтому последовал приказ об отступлении по всему участку Лужского оборонительного района.

Когда Ворошилов приехал, он вызвал к себе Пядышева и отчитал за то, что тот приказал отступать (вопреки существовавшему в Верховном Главнокомандовании мнению, что приказ об отступлении может отдать только командующий фронтом). Не стесняясь в выражениях, он назвал Пядышева предателем, «белогвардейской сволочью», командиром, нарушившим «святая святых» – приказ Верховного Главнокомандующего, запрещающий любую самостоятельность при принятии решения об отступлении. Ссылаясь на полномочия, данные ему Верховным, он заявил, что отстраняет Пядышева от командования Лужским направлением и приговаривает его к смертной казни через расстрел, что и было незамедлительно выполнено. Так бесславно закончился путь боевого генерала.

Я напомнил Ивану Ивановичу, что под его, Пядышева, руководством Лужский рубеж продержался полтора месяца (случай беспрецедентный в начальный период войны) и что, возможно, именно благодаря этому Ленинград выстоял под напором немцев. Иван Иванович согласился со мной, но добавил, что «так было» и что рассуждения постфактум не имеют существенного значения.

День 22 июня 1941 года начался для нас в Васкелово. Накануне на выходные приехал отец, и мы договорились утром выехать на озеро половить щук. Утро выдалось солнечное, высоко в небе стояли небольшие кучевые облака. Лодка отошла от берега. Сверху, однако, донесся гул авиационных двигателей. На высоте верхних облаков шло звено бомбардировщиков, поблескивая на солнце. Отец удивился: они летели в сторону Финляндии и должны были достичь ее территории минут через 5–10. Обреченных щук мы выловили, пришли домой. Кто-то уже сообщил, что началась война с Германией. Отец среагировал своеобразно: он сказал, что Гитлер допустил большую ошибку, напав на Советский Союз, и что немецкие рабочие выступят на стороне социалистического государства. К сожалению, так думал не только он.

Не помню, сразу или чуть позже, мы погрузились в полуторку и поехали в город. Дело было вечером, по обочинам шли призывники. Вид у них был неприглядный. Из того, что нашлось в доме, они надели самое старое, поношенное, уже практически непригодное, ведь свои вещи они должны были сдать и взамен получить форму. Сами новобранцы выглядели печальными, угрюмыми, как будто знали, что большинство из них не вернется с войны. Еще вчера они о фронте и не помышляли, а занимались повседневными делами.

Мама очень обрадовалась, что отца не возьмут в армию: он был «белобилетник» из-за близорукости, а проще «негодяй» (то есть негодный к военной службе). На работе ему сказали, что он будет выполнять прежние обязанности (по строительству оборонных сооружений).

В первые месяцы войны мы были заняты подготовкой к эвакуации: власти считали, что всех детей надо вывезти из города. Отцу выделили на работе полуторку, которая должна была нас эвакуировать. Мы решили, что лучше ехать к дедушке, Ивану Степановичу, который тогда заведывал нефтебазой в Пестово на востоке Новгородской области. Путь был недалеким – около 250 километров.

В Пестово ехали по проселочным дорогам и глухим деревням, боялись немецких самолетов. Но когда приехали, дедушка сказал нам, что Пестово – крупный железнодорожный узел, и потому немцы будут его непременно бомбить. Вскоре так и произошло. Дедушка радел за дочь с внуками и отправил нас вниз по Мологе в Устюжну, где не было железной дороги.

В Устюжне нас поместили в большой двухэтажный дом на левом берегу реки. Хозяйка была недовольна вторжением, что и показывала постоянно: спали мы на полу на веранде, но не мерзли (благо было лето). Хозяйка следила за ходом военных действий и на вывешенной на стене большой карте с удовольствием расставляла флажки в направлении на восток, приговаривая: «Вот немцы придут и вышвырнут вас».

В конце августа в Устюжну неожиданно приехал отец. Его послали в очередную командировку на «старую границу», а он завернул к нам. Отцу очень не понравилось, как мы устроились, и он решил отвезти нас домой: «Ленинград все равно не сдадим!» Вместились кое-как в маленькую легковушку и поехали по проселку домой, все-таки попав под бомбежку около Чудова, рядом со станцией. Так мы прорвались в практически уже осажденный Ленинград. Но настоящие бомбежки ждали нас в городе.

8 сентября (эта дата установлена в истории блокады точно) мы с дворовым другом Валькой Птичкиным пошли погулять, а заодно и покататься на американских горках (они были построены вдоль Кронверкского протока – чтобы было страшнее). Когда мы летали на тележках вверх-вниз, раздался сигнал воздушной тревоги, и тележки остановились. Нам было предложено пройти по «шпалам» вниз, так было удобнее добраться до твердой почвы. Началась бомбежка. Путь домой лежал по знакомым улицам и переулкам, при взрывах мы прятались в подъездах.

После бомбежки мы увидели, что на месте американских гор поднимаются клубы дыма и огня. Оказывается, внутри «гор» службы красной конницы хранили сено, которое немцы сумели поджечь. Пламя поднималось столбом на несколько сотен метров. Другой огненный столб наблюдался в отдалении: взрослые говорили, что горят Бадаевские склады с продовольствием. В итоге получилось, что мы с Валькой оказались последними посетителями аттракциона.

Возникает вопрос: почему мы пошли гулять, а не поспешили в школу? Дело в том, что как дисциплинированный ученик и отличник я в первый же день сентября пошел в свою школу на улице Подковырова, 28. Там уже собралось несколько ребят, но из нашего класса никого не было. Из здания школы вышла незнакомая учительница и сказала, что в школе теперь госпиталь и потому занятия переносятся в другую школу. Сама повела группу собравшихся ребят по Левашовскому проспекту, а потом через мост на Крестовский остров. Мы стали собирать желтые дубовые листья «на махорку» бойцам. Учиться так и не пришлось, потому что и в другой школе тоже был развернут госпиталь.

В конце октября выпал первый снег – как предвестник суровой зимы. Мы вместе с ребятами из нашего двора бегали, играли в снежки, и я с удовольствием ел рыхлый свежевыпавший снег. Мимо проходила случайная прохожая, которая сказала мне: «Вот поешь снега, заболеешь дифтеритом». Так и получилось. Вечером стало болеть горло, мама вызвала по телефону скорую помощь, она быстро приехала и увезла меня в детскую больницу на Косой линии Васильевского острова. Меня госпитализировали.

В больнице меня «как взрослого» поместили около окна, сказав при этом: «Будет страшно при обстреле, иди в подвал». Потом оказалось, что место очень удобное. Было видно, как на крыше фабрики-кухни (была такая на Большом проспекте) рвались снаряды, окрашивая вспышкой снег в розовый цвет (немцы, очевидно, били по Балтийскому заводу, но ошибались, допускали «перелет»).

Мама приходила ко мне каждый день, и в окно было видно, как она подходит по протоптанной в снегу дорожке, держа в руке сумку. Я заранее знал, что «ко мне пришли». В тот день снаряды ложились слишком уж близко, младших детей вывели из палаты в подвал. Я, как повелось, остался. Раздался взрыв, сопровождаемый вспышкой, я накрылся с головой одеялом, а когда стих шум, откинул одеяло и ничего не увидел: в палате висела сплошная завеса пыли. На моей и соседних кроватях из одеял торчали осколки стекол. Я решил, что пора идти в подвал. Первая мысль была: а не разучился ли я ходить, пока лежал здесь. Пошел между кроватями в коридор – там тоже все было усыпано осколками. Когда достиг конца коридора, на меня с распахнутым одеялом в руках выскочила какая-то тетка и закричала: «Он живой!» Укутала одеялом и понесла вниз.

Весь подвал был сплошь заставлен раскладушками, на которых лежали дети. Я услышал голос мамы: «Покажите мне его!» Я никогда не видел маму в истерике, врачи дали ей что-то выпить. Когда мама успокоилась, то сказала, что увидела мой угол обрушившимся от разрыва снаряда и уже не верила, что я жив. А до этого, когда ехала в трамвае по Большому, в предыдущий трамвай попал снаряд, и она видела «гору окровавленных трупов». Было от чего впасть в истерику! Но всё обошлось: меня скоро выписали. В следующий раз я попал в больницу с инфарктом в 2014 году, до того ни разу не болел.

Пока писал эти строки, подумал: почему? Вспомнил забавный случай. Читал в Манчестере (Англия) лекцию о блокаде. Среди вопросов, заданных мне, оказался такой: «А как в блокаду было с медицинским обслуживанием, были ли медикаменты?» Я ответил для себя неожиданно: «А в блокаду ленинградцы научились не болеть!» Это была правда. Отец в блокаду забыл мучившую его до войны язву двенадцатиперстной кишки, мама – свой ревматизм; да и других случаев заболеваний я не припомню. Слышал, что у блокадников выработался своеобразный иммунитет ко всем болезням. Видимо, сказалось постоянное нервное напряжение.

Наступила суровая, холодная и голодная зима. Закономерен вопрос: а как нашей семье удалось выжить? Напомню, что от голода умерла примерно половина жителей Ленинграда, остальные выжили. Для нас решающим обстоятельством было то, что отца не призвали в армию. Как штатский отец получал рабочую карточку, паек от которой шел семье. Отец часто посещал военные части, командиры которых всегда проявляли русское гостеприимство, и с учетом обстановки он не отказывался. Были и другие обстоятельства, о которых расскажу. Помогло также то, что весной отец купил большую машину дров. Их нам хватило до конца блокады.

Мы получали рабочую карточку за отца до конца октября. В начале ноября его отправили в командировку эвакуировать Тихвин, и он пропал. Мама пошла к нему на работу и получила отцовскую карточку за ноябрь. Но когда и в ноябре отец не объявился, очередной поход за карточкой оказался неудачным: маме отказали, раз ее муж и наш отец пропал без вести. Помню, как на Новый год мы украсили фикус имевшимися дома елочными игрушками, как поджарили кусочки хлеба на буржуйке, подправляя их ножом, чтобы не они растеклись, таким сырым был блокадный хлеб. Это было наше новогоднее угощение.

Наступающий год не сулил нам ничего хорошего. Кстати, 1 января листья на фикусе свернулись и пожелтели. Январь в Ленинграде – самый плохой месяц. Помню, мы лежали с братом в кроватях одетые – так было теплее. В углу у двери стояло отхожее ведро со светлячком (это было ленинградское изобретение для полной темноты – люминесцентный значок размером с пятачок, без него на улице можно было столкнуться с идущим навстречу человеком). Ведро по утрам выносилось и выливалось во дворе. Я лежал и думал о том, что еще предстоит ехать с санками за водой на Невку: сначала по Ленина, потом по Левашовскому (всего около полутора километров в один конец).

Берег был крутой, и самое трудное заключалось в ловкости, с которой следовало поднять ведро с водой на дорогу. Этим, а также «повинностью» тащить санки со мной и двумя пустыми ведрами (туда) занимался старший брат Володя. Обратно (с водой) мы тащили санки уже вдвоем, в одной упряжке. По пути отдых-привал был всегда один и тот же. Перед войной в конце Левашовского проспекта был построен «американский» хлебозавод, и мы, сидя на санках, вдыхали необыкновенно вкусный аромат свежеиспеченного хлеба.

Когда приходила с работы тетя Люба, мы отправлялись с ней в подвал на заготовку дневной порции дров. Мама давала Вовке отдохнуть: ведь он поднимал ведра с водой на четвертый этаж. В подвале мы с Любой пилили метровые плашки (два распила – три полена), потом я их колол колуном, и, наконец, набивали поленья в мешки, чтобы поднять их наверх в квартиру. Все это проделывалось ежедневно.

Мои «размышления» прервал громкий стук в наружную дверь (звонок не работал из-за отсутствия электричества). Это была не Люба – у нее были ключи, да и слишком рано для нее. Громкий стук раздался снова, по двери стучали кулаком или ногой. Я встал и пошел открывать. Мама крикнула: «Спроси кто». Я спросил, за дверью послышалось: «Свои». Открыл дверь и увидел отца, а с ним несколько мужчин.

Отец был в валенках, в дубленке явно с чужого плеча, она была ему очевидно велика. За ним стояли здоровенные мужики. Их «огромность» усиливалась тем, что они были обуты в меховые унты, к тому же все они были в меховых куртках, и, главное, у всех были большие заплечные мешки. «Все живы?» – спросил отец. «Все!» – ответил я. Отец кивнул: «Теперь будете жить». Далее он представил «меховых парней»: «Это летчики, мы прилетели из Хвойной».

Мама отвела летчикам (их было трое) вторую комнату. Кроватей не хватало, и они спали на полу вместе с отцом. Когда они стали вынимать поклажу из мешков, меня неприятно поразило, что в первую очередь они вытащили несколько бутылок водки, потом – пару кирпичиков хлеба, наконец, надежду всех надежд – американские банки со свиной тушенкой, на которых было написано: «stewed pork». Я тогда не знал английского языка, но запомнил эти слова навсегда. Они означали жизнь. Летчики в компании с отцом опустошали бутылки, но ели мало, похоже, за еду им было стыдно перед нами, и они выносили из своей комнаты открытые банки с тушенкой и передавали их маме: «Это мальчишкам».

Бывает просто радость. Бывает большая радость. То, что произошло тогда, – огромная радость, более того, в тех условиях – счастье. Не зная, как выразить охватившие меня чувства, я встал на голову, хорошо это помню. И откуда только силы взялись?!

Оказавшись в кругу семьи, отец откровенно рассказал историю своего исчезновения. Едва их самолет сел на аэродроме Тихвина, на него стали садиться один за другим немецкие самолеты с десантом. Выпрыгивающие из немецких самолетов солдаты сразу открывали огонь из автоматов. К счастью, отца и его группу встречали на «эмке», а рядом с аэродромом был лес, куда и рванули запоздавшие эвакуаторы. Затем бросили машину и пешком стали пробираться подальше от Тихвина, откуда доносилась стрельба. Когда вышли к своим, передать в Ленинград информацию о том, что с ними произошло, оказалось невозможно. Пришлось ждать оказий, но их все не было.

Летчики поддержали нас в самый критический момент. И когда понадобились наши усилия в общей работе по уборке города, мы были не только морально, но и физически готовы к этому, как я считаю, подвигу ленинградцев – обессиленных, измученных блокадой, тем не менее вышедших во дворы и на улицы для уборки и спасших тем самым свой город от эпидемий. Речь идет о последних двух днях марта.

Опять раздался стук в дверь, но на этот раз он никого не испугал. За дверью стоял наш управдом. Он спросил у мамы: «Кто завтра выйдет на уборку двора?» Мама показала на нас с Вовкой. Я уже упоминал, что ведра с нечистотами выливались во дворе, все это замерзло. Управдом объяснил, что надо будет колоть ломом лед и куски вывозить на улицу, а затем сбрасывать в открытый канализационный люк.

День выдался великолепный, солнечный. Когда утром мы подошли к управдому, он передал нам свежий лист фанеры, новенькую плетеную веревку, совершенно новые лом и совковую лопату. Он сам ломом пробил углы фанерного листа, привязал к ним веревку и сказал: «Готово!»

Мы с братом хорошо потрудились: брат колол ломом замерзшие нечистоты, я лопатой сваливал куски льда на фанеру, потом вдвоем мы волокли лист до открытого на улице люка, сбрасывали куски льда в люк и отправлялись обратно.

Уборкой улиц занимались все горожане. Все понимали, что осажденный город, вопреки утверждениям немцев, не «умрет от эпидемий». Еще раз подчеркну: я считаю, что это был настоящий подвиг жителей блокадного Ленинграда, и горжусь тем, что мы с братом внесли в него свой вклад. Не помню, чтобы когда-либо родной город был таким чистым, как в начале апреля 1942 года. Наступила весна, и мы поняли, что выжили и будем жить.

У отца в приятелях был командир авиационного полка, базировавшегося совсем рядом с городом, в поселке Кузьмолово. Отец решил отвезти нас туда на лето, благо немцы Кузьмолово не обстреливали. Летчики рассказали нам, что местные жители прошлой осенью убирали картошку небрежно, торопились из-за того, что боялись прихода немцев или финнов. Поэтому был смысл в повторной уборке. Мы с братом накопали примерно 2–3 килограмма картошки. Мама решила, что всю собранную картошку надо пустить на новые посадки. Нас научили сажать картофель «глазками», так что у нас кое-что осталось и на «прокорм».

На летное поле нас, естественно, не пускали. Но мы видели, как машины-полуторки, оснащенные «стартерами», подъезжали к стоявшим в молодом сосняке истребителям и помогали запустить двигатели. К летчикам у нас был «свой подход». Мы заметили время, когда летчики дружно выходили из столовой и при виде нас – мальчишек – доставали из бездонных карманов галифе кто кусок сахара, кто печенье, кто сухари.

В ответ на наши вопросы летчики говорили нам, что Ил-2 – отличный самолет, но садится в канавы, не долетая до посадочной полосы, потому что сложен в управлении, и такие асы воздушных боев, как Жуков или Харитонов, предпочитают летать на поставляемых по ленд-лизу американских «эйркобрах» или английских «спитфайерах», поскольку те превосходят в скорости и наши, и немецкие самолеты.

Еще для немцев неприятным сюрпризом явились изобретенные и изготовленные в нашем городе радиотехнические системы – радары, способные обнаружить вражеские самолеты на большом расстоянии. Они были установлены на основных направлениях подлета немецких бомбардировщиков, где бы они ни взлетали, в Латвии или в Эстонии. Наши истребители перехватывали их на подступах к городу, в результате немцы несли тяжелые потери и были вынуждены отказаться от авиационных налетов.

Выжить в осажденном многомиллионном городе совсем не просто. Пережить голод и холод, множество личных трагедий еще труднее. Особенно когда жизнь и смерть как бы меняются местами и нельзя однозначно судить, хорошо это или плохо. Поясню примером. В нашей квартире помимо нас пережила блокаду семья Токаревых (фамилия и имена мной изменены – скоро читатель поймет почему), простая рабочая семья. Еще перед войной их сын, наш ровесник, поступил в ремесленное училище (Токаревы жили более чем скромно). Но очень уж хотелось Токаревым, чтобы их старшая дочь, красивая Люся, получила высшее образование. В середине 30-х Люся поступила в Первый медицинский институт и закончила его перед войной. Вскоре состоялась ее свадьба с Василием – однокурсником. Мы всей квартирой радовались, что так случилось и появилась новая красивая пара.

Но началась война, и Васю призвали в армию. Люся осталась одна. В самый трудный период блокады, в конце ноября – начале декабря 1941 года, у Люси родился мальчик. Он все время кричал у нас за стеной, и мама спросила Люсю, почему он постоянно плачет. Люся ответила, что от голода, потому что она его не кормит. Мама была поражена. И вот Люся раскрыла ей свою философию жизни: «Если я буду его кормить, то не выдержу и умру сама, а без матери он все равно не выдержит и умрет. Если я не буду его кормить, то выдержу сама, а вернется Вася, и я нарожаю столько детей, сколько захотим». Где-то в январе младенец замолчал (значит, умер). Люсе отдали пустующую комнату Бусловых (те уехали в Москву) и она стала водить туда офицеров: с них, помимо прочего, «за услуги» требовалось расплачиваться продовольствием. Часть «дохода» Люся отдавала семье, что поддерживало ее в самые голодные дни.

Люся выжила, и когда закончилась война, снова воссоединилась с Васей. Васе как фронтовику дали квартиру, а Люся (как рассказывали Токаревы) родила не то одного, не то двоих детей. Так что все завершилось «хеппи-эндом», и Люсина философия жизни оказалась как будто бы оправданной, хотя, на мой взгляд, вопрос все-таки остается открытым…

Из эпизодов блокады запомнилось, как по Большому проспекту Петроградской стороны вели пленных немцев, вид у них был жалкий. И тут я заметил, что стоявшие на тротуаре женщины стали исчезать и вновь возвращаться – кто с куском хлеба, кто с вареной картофелиной в руке, чтобы передать их вчерашним злейшим врагам, немецким солдатам. Такое не забывается. И еще: когда мы жили в Кузьмолово, в поселке остановились три танка, и танкисты пригласили нас внутрь посмотреть. Мы согласились, залезли в танк и сразу испугались: изнутри танки были «обложены» снарядами. Я решил, что танкистом наверняка не буду.

Из памятных дней запомнились все три исторических дня: день прорыва блокады, когда весь город высыпал на улицы и ликовал, день снятия блокады, когда война для жителей Ленинграда вроде бы закончилась, и, конечно, День Победы – солнечный, ветряный день… Над Большим проспектом Петроградской стороны пролетали самолеты и разбрасывали листовки со словами из приказа Сталина: «Германия капитулировала! Мы победили!» Всем было радостно, весело. Хотелось петь и плясать, многие так и делали.

В заключение скажу о вкладе, который внесла наша семья в увековечение памяти о героической обороне Ленинграда. По состоянию на 2016 год единственный музей, посвященный блокаде и защитникам города-героя, – это музей-диорама «Прорыв блокады Ленинграда» в Марьино, открытый в 1985 году и посвященный операции «Искра» (12–18 января 1943 года). Не будет преувеличением утверждать, что этот музей-диорама – главное детище моего старшего брата, художника Владимира Ивановича Селезнева, члена Союза художников СССР. Начиная от замысла и кончая его воплощением, он остается основным творцом музея-диорамы, о чем я должен свидетельствовать как один из наиболее близких к нему людей в эти годы.

Прежде всего отмечу, что замысел музея-диорамы был встречен в «инстанциях» более чем прохладно. Брату напрямую сказали, что коль скоро по указанию ЦК был закрыт музей блокады Ленинграда в Соляном городке, где были собраны оригинальные экспонаты блокады и битвы за Ленинград, и ни слова нигде не говорится о его восстановлении, инициатива брата «не к месту». Тогда брат, согласившись с тем, что диорама будет создана бесплатно, обратился к общественным источникам помощи. В первую очередь таковые нашлись среди ветеранов Великой Отечественной войны. Генерал армии А. В. Хрулёв, бывший начальник тыла РККА (1941–1951 годы), как и другие генералы армии, возведенный в ранг генерального инспектора Министерства обороны, оказался явным сторонником замысла брата. Он и другие генеральные инспектора оказали своим авторитетом несомненную помощь в продвижении проекта.

Я помню такой эпизод. Как-то мы с братом оказались в одном гостиничном номере в Москве, и он решил позвонить по телефону Хрулёву. Когда в трубке прозвучал ответ, что Андрея Васильевича нет дома, Володя обратился к ответившему по имени, спросил о здоровье членов семьи, назвав всех по именам, что убедило меня в его близком знакомстве с семьей генерала. Сказался и организаторский талант брата: он собрал вокруг себя группу художников – участников прорыва блокады – Бориса Котика, Николая Кутузова, Федора Савостьянова, пригласил в группу Константина Молтенинова, поскольку он «как никто умел писать снег».

Владимир Иванович Селезнев, 1960-е годы

Вся эта группа работала над огромным полотном (40 на 8 квадратных метров) в одном из павильонов бывшего Дерябкина рынка (на Малом проспекте Петроградской стороны). Брат всех убеждал, что это делается «в память», и находил отклик. Так, металлические конструкции для диорамы специально изготовил (по чертежам брата) и безвозмездно поставил завод «Пелла», холст сшивали на надежных «зингерах» работницы одной из мастерских, краски получали из Союза художников «под другие работы».

О художнике Л. И. Кабачеке и его ученике Ю. А. Гарикове на протяжении всего времени работы над диорамой никто не слышал. Однако, познакомившись с этой работой, Л. В. Кабачек стал проявлять к ней интерес определенного характера. По моим догадкам, Кабачек очень хотел «выдвинуться» и получить почетное звание, но его творческий путь оказался в стороне от «мейнстрима» советской тематики. Его приговор готовой работе был суров: краски за три года успели пожухнуть, и их надо «обновить», что готов был сделать его ученик Ю. А. Гариков.

Вообще должен заметить, что явный успех всегда порождает много родителей. К тому же художники, действительные авторы диорамы, много болели (сказались и война, и возраст, и огромное неотапливаемое помещение, и высокие строительные леса для работы), а потому вынуждены были согласиться на «обновление» своей работы. Но память об их подвиге, которому посвятил свои стихи храбрый защитник Ленинграда поэт Михаил Дудин, сохраняется, а музей-диорама остается глубоко почитаемым свидетельством героизма защитников города-героя.

Вот замечательные поэтические строки М. Дудина о создателях диорамы:

У памяти старой в плену,Не зная себе снисхожденья,Художники пишут войну,Живую картину сраженья.И видят опять наявуРазбитых траншей повороты,Через ледяную НевуБросок беззаветной пехоты.Гудит на ветру полотноОт жаркого грохота стали.Погибшие в битвах давноЖивыми из мертвых восстали.Покорные кисти пошлиВ атаку по старому следу,Уже различая вдалиДобытую дважды Победу.

У нас в семье много пели. Помимо тетушек, которые пели по молодости, сильным и красивым голосом обладал папа: у него был хорошо поставленный баритон. Тогда было принято ходить в гости. А если гости, то и застолье, и, как в каждом русском застолье, не обходилось без выпивки. А где выпивают, там и поют.

Гости бывали разные: родители быстро сходились с симпатичными им людьми. Например, брата Володю лечила от скарлатины врач Елизавета Матвеевна. Она была очень милым человеком, жила с семьей на набережной реки Смоленки, там, где в нее упираются 8-я и 9-я линии. Мы ездили к ним в гости, их семья бывала у нас. Были у родителей и старые знакомые (из Весьегонска) – Серовы. С ними контакты особенно оживились во время и после войны. Главой семьи Серовых был знаменитый художник Владимир Александрович Серов, во время войны председатель Союза художников Ленинграда, позже президент Академии художеств. Среди знакомых и приятелей была семья сослуживца отца – Попова.

Из родственников к нам приходила семья маминой тетушки, эстонки Аннет. Аннет была замужем за эстонцем Яковом Ивановичем Келло, у них было два сына – Аркадий и Арнольд. Интересно, как они попали в Ленинград. В начале 20-х годов эстонское правительство приняло закон, по которому коммунистам предлагалось либо уехать на «свою родину» – в СССР, либо сесть в тюрьму. Яков Иванович предпочел эмигрировать с семьей в Ленинград. Он и его сын Аркадий устроились рабочими на текстильную фабрику им. Желябова, что на Васильевском острове. Вскоре Аркадий был избран секретарем комитета ВЛКСМ этой фабрики.

Я боялся их прихода, потому что Яков Иванович брал меня обычно на колени и обхватывал руками. Один палец был у него укорочен: не желая быть призванным в армию в годы Первой мировой войны, он нанес себе увечье. Мне было неприятно, когда на животе у меня оказывалась изувеченная рука.

При родственниках-эстонцах пели по-эстонски «на элагу» («долгие лета»). А отец любил украинские «Распрягайте, хлопцы, кони, та лягайте почивать…» и «Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю…» Если гостей не было, а наступал праздник, родители звали соседей Бусловых. У Е. М. Бусловой была гитара, и она на ней неплохо играла, подбирая мелодию, начатую отцом, из его репертуара. Вне конкуренции была популярная тогда «Каховка». Так что в том, что песня объединяет людей, сплачивает их в один коллектив, мы с братом могли убедиться еще в раннем детстве…

– Когда наступили лихие 40-е, я служил адьютантом у министра обороны Эстонии, – начал свой рассказ Харью Рихардович Лессер.

Много лет прошло после окончания Великой Отечественной войны. Мы втроем – Харью Рихардович, дядя Аркадий и я – сидели в пивной на углу Среднего проспекта Васильевского острова и 16-й линии. Сидели потому, что сказали Элле, моей жене, что будем в 16.00, а слет офицеров Ленинградского фронта, на который приехали Лессер и Келло, завершился раньше. Нам нужно было больше часа где-то ждать, поскольку эстонцы наотрез отказались прийти к нам домой до назначенного часа.

– Однажды под вечер меня вызвал министр, – рассказывал Лессер. – «Харью, – сказал он, – я ничего не понимаю, видно, совсем рехнулся. Меня сегодня утром вызвал президент и ошарашил новостью, что к нам придут советские войска, что их нужно гостеприимно встретить и разместить в казармах. Я уже попытался дать поручение двум старшим офицерам, но они категорически отказались, считая это предательством Родины. Вот я и решил поручить тебе встретить и разместить “гостей” из Советского Союза». Я был потрясен: принять гостей из страны, к которой мы относились всегда враждебно, – таких заданий мне не доводилось выполнять, – продолжал Харью Рихардович, – я стал готовиться к приему «гостей», когда меня снова вызвал министр: «Харью, теперь всё ясно. Меня пригласил Констинтин[1] и сообщил, что ему звонил Гитлер и сказал, что ввод Красной Армии в Эстонию, Латвию и Литву – это явление временное, надо подождать около года, тогда “всё прояснится”, и Эстония снова станет свободной. В этом ей поможет Германия. Так что действуй, как сказано». Последние слова относились и к министру, и ко мне.

– Помню, – продолжал Харью Рихардович, – высадившиеся в порту моряки были отутюжены, хорошо выбриты, вежливы. Я их разместил по казармам и пошел встречать других. Война застала меня на летних сборах в Вярске, я командовал артиллерийским дивизионом: пушки и ящики со снарядами были на конной тяге. Нас включили в артиллерийскую часть Красной Армии.

Перемены чувствовались: солдаты в эстонской армии привыкли есть картошку с салакой или свининой, а тут каша с подсолнечным маслом. Солдаты отказались есть. Я попробовал и сказал, что это очень вкусно. Тогда солдаты вдруг «поумнели», то есть поняли, что ничего из «прошлого» у них не будет. Мы вступили в бой где-то на эстонской территории, но скоро перестали стрелять, потому что кончился боезапас. Раздался звонок: «Почему не стреляете?» Я ответил: «Снаряды кончились»

– А какие вам нужны снаряды?

– 80 миллиметров.

– У нас таких нет. Какие же у вас орудия?

– У нас французские пушки 80 миллиметров.

– Тогда бросьте их в болото, а сами отступайте в тыл.

Так мы и сделали.

– Потом была долгая дорога в холодных теплушках, – продолжал Лессер, – мы думали – в Сибирь, оказалось ближе, в Предуралье, в Котельнич. В Котельниче нас встретили холодно. Сначала нас хотели расстрелять как немецких шпионов: у нас гимнастерки были сшиты «не из того» материала. Слава богу, комендант Котельнича вспомнил, что в тыл проследуют эстонские подразделения, а то бы приговор был исполнен безусловно («И так всё ясно!»). То, что нас отпустили, вызвало гнев у конвоиров. Оттуда – в эстонский корпус, который воевал в составе то ли Ленинградского, то ли Прибалтийского фронтов. Вот Аркадий подсказывает – Ленинградского, иначе нас не пригласили бы на слет офицеров именно этого фронта.

Аркадий Яковлевич Келло, 1946 г.

Аркадий начал встревать в рассказ. Его война застала в действующей армии, тоже в артиллерии. В первый же день боев его «припечатало» к какой-то стене, и он в течение недели был без сознания.

– Представляете, в первом бою – тяжелая контузия, а потом всю войну прошел без малейшего ранения, – рассказывал он.

Из госпиталя его направили в распределитель. Там удивились, что за дурацкая такая фамилия – Келло. Аркадий признался, что он эстонец. Тогда решили – в эстонский корпус.

– Но я ни слова не знаю по-эстонски, – взмолился он.

– А что такое «курат», знаешь?

«Курат» – чёрт, распространенное в эстонском языке ругательство.

– Знаю, – сознался Аркадий.

– Ну вот, выходит, и эстонский знаешь.

Назначили в эстонскую дивизию командиром роты разведчиков. Прошел всю войну, получил восемь наград, участвовал в Параде Победы в составе батальона Ленинградского фронта. А скромный полковник Лессер окончил войну начальником штаба одной из дивизий эстонского корпуса.

В школу я пошел рано, в пять лет. Но не потому, что я интенсивно рвался к системным знаниям, и не потому, что родители стремились пристроить меня в строгую организацию. Все произошло случайно. Просто когда старший брат пошел в школу в 1935 году (в восемь лет), оказалось, что его первая учительница Александра Васильевна Шалугина заболела. В школе попросили маму ее заменить, мама согласилась, а меня взяла с собой, потому что меня некуда было деть. Мы с братом сели за разные парты, но я, естественно, слушал все, что говорилось в классе.

Я не был ни первым, ни последним из всех – примерно 30 учеников. Более того, учился не хуже других, а по некоторым предметам даже лучше. Зато, когда пришло время мне самому идти в первый класс в 1939 году, мне было легче, чем другим одноклассникам: я все уже проходил. Учительница едва успевала прочесть условия задачи, как я поднимал руку – мне были известны и ее условия, и ее решение. Так постепенно я стал неоспоримо первым в классе и любимцем учителей. Когда я окончил школу, отец говорил, что с Леней, то есть мной, не было забот: ни отец, ни мать ни разу не ходили в школу на родительские собрания.

Зимой 1941/1942 года школы в Ленинграде не работали: не было необходимых условий (электроэнергии, тепла, воды, канализации), часть школ использовалась под госпитали. Но все же под новый, 1942 год старший брат как-то узнал, что в 47-й школе для детей будет устроен праздник и что нужно там быть (согласно расписанию). Я пришел в нужное время, был концерт, потом (и этого все ждали!) – обед. На столе стояла в тарелках гречневая каша-размазня, а на краю каждой тарелки лежал кусочек настоящего масла – в четверть спичечного коробка, но, что самое удивительное, перед каждой тарелкой лежал настоящий мандарин! Такого не ожидал никто! С 1 сентября 1942 г. в школах начались занятия. Но это были уже раздельные школы: для мальчиков и для девочек. Тогда и появилось деление школ на мужские и женские.

В мужских школах была введена усиленная военная подготовка – готовили защитников города. Ко всему военному ребята относились с особым вниманием, но и здесь мне пригодились ранее полученные (в погранкомендатуре) знания и умения: винтовку я разбирал и собирал быстрее всех остальных, за что и был удостоен поощрения – назначен командиром взвода (то есть всего класса). Правда, командирскую должность я не полностью оправдал.

Когда малыши (ученики младших классов) шли в школу, матери снабжали их завтраком (кусок хлеба, дуранда-жмых), так как столовая в школе не работала. Однако по пути в школу ребят останавливал долговязый парень с дубинкой и отнимал у них завтрак. Как правило, он тут же отправлял его себе в рот. Мне было очень стыдно, но как командир я не мог дать ему отпор, боялся. Маме же не говорил, что оставался без завтрака, как все остальные. Потом парень-обидчик куда-то пропал, и задача «защиты малолетних» решилась сама собой.

В начале зимы 1942 года к нам в класс пришла молодая женщина Валентина Леонтьева, которая отрекомендовалась как тренер по баскетболу из спортивного общества «Динамо». Спросила, кто хотел бы заниматься баскетболом. Заниматься намеревались рядом, в спортзале Планового института, который был закрыт и в котором размещался госпиталь. Из записавшихся в секцию В. Леонтьева попросила меня и моего соседа по парте Германа Лебедева зайти завтра на стадион «Динамо», получить там форму и мяч.

Назавтра мы шли по длинному Левашовскому проспекту, навстречу попался какой-то мужчина, остановил нас и сказал: «Ребята, а у вас носы отморожены – стали белые». Мы потерли носы снегом и продолжили путь. На стадионе нас ждали: выдали без всяких проволочек баскетбольный мяч и бело-голубую динамовскую форму, так что обратно в школу мы шли нагруженные. Хотелось бы заметить, что тогда, в блокаду, форму и мяч выдали полностью бесплатно.

Моя карьера спортсмена развивалась успешно. В. Леонтьева заметила, что я быстро бегаю, и потому стала первой тренировать меня на «рывки» по левому краю, после которых забросить мяч в корзину не представляло сложности. Вскоре меня пригласили в сборную Гороно (Городского отдела народного образования). В 10-м классе я понял, что появление четверок в табеле за четверть является следствием увлечения баскетболом и решил с ним попрощаться, сбросив свои кеды (баскетбольные туфли) с Кировского моста на лед Невы, где они долго мерзли, пока не уплыли во время весеннего ледохода. Возобновить игру в баскетбол я решил уже в институте, но время было упущено, в баскетбол пришла эпоха «больших парней», а высоким ростом я никогда не отличался.

Нашему поколению повезло: с окончанием войны в школу стали возвращаться молодые учителя, которые с невероятной жаждой, огромным желанием и продуманными «заготовками» приступили к работе. Нас, например, удивило, когда наш математик Петр Иванович Деев, так и не успевший, по его словам, сгнить в карельских болотах, принес нам в класс индивидуальные задания (каждое на отдельном листочке). Новый для нас педагогический прием он объяснил просто: у вас разные способности, и если общее задание у всех одно, то одним нечего делать, другим же слишком трудно.

К сожалению, Петр Иванович вернулся с фронта с больными легкими, и мы написали письмо Ворошилову, чтобы он содействовал нашему учителю в получении ПАСКа – сильно действующего лекарства. Это возымело действие, и Деев его получил. Так как Петр Иванович часто оказывался в больнице из-за болезни легких, мы с Борей Соловьевым (самым сильным математиком в классе) посещали Деева и получали от него задания на каждый урок. От присланной ему на замену математички мы отказались.

Чем ближе подходило к финишу обучение в школе, тем более определялась дифференциация класса по планам на будущее. Было немало ребят, желавших получить высшее образование. Постепенно сложилась группа одноклассников, которая ничем не отличалась от остальных, кроме стремления получить надлежащую профессиональную подготовку для будущей работы и жизни.

Саша Степанов (Александр Васильевич Степанов) был потомственным химиком. Его родители работали в ГИПХе (Государственный институт прикладной химии), оба погибли от голода в блокаду. Саша и его брат остались под присмотром тети и жили в доме на набережной Карповки. Однажды Саша привел меня в домашнюю лабораторию, где показал эффект вспыхнувшей платиновой проволоки над незажженной спиртовкой, что произвело на меня неизгладимое впечатление, впрочем, как и круглая черная шапочка на его голове – совсем как у маминого Зелинского! Впоследствии он стал доктором химических наук, заслуженным деятелем науки и техники Российской Федерации, долгое время работал экспертом МАГАТЭ.

Вообще Саша служил образцом для подражания: он был красивым, хорошо сложенным, с четко определенной жизненной установкой. Когда мы ходили с ним по вузам, то он решительно отверг химический факультет университета имени А. А. Жданова, сказав, что тут больше обучают химической теории, чем практике, и ему предопределена дорога в Химико-технологический институт. Саша уже после 8-го класса ездил в геологоразведочные партии коллектором, чтобы подработать и получить опыт производственной практики, был удивительно целеустремленным и порядочным человеком.

Вместе с Сашей Степановым (первый слева) принимаем в комсомол Сашу Колкера (стоит), будущего композитора

Боря Соловьев, Борис Александрович Соловьев, будущий проректор Академии гражданской авиации, доктор технических наук, заслуженный деятель науки и техники Российской Федерации, поступил в школу после возвращения из эвакуации в Ленинградскую область. Его одаренность характеризует следующий эпизод. Тот факт, что 10-й (выпускной) класс остался без учителя математики, встревожил не только руководство школы, но и РОНО, оттуда в класс на урок алгебры пришла комиссия, составленная из учителей математики. Один из членов комиссии написал мелом на доске уравнение, которое предложил классу решить. Никто не отозвался. Тогда тот же член комиссии расписал мелом всю доску, пока ни нашел сомнительное решение. Председатель комиссии спросил: «Кто же сможет решить уравнение?» Вышел Боря, зачеркнул мелом все написанное на доске и тут же после знака равенства вывел короткую формулу решения.

Традиционная встреча с друзьями в день прорыва блокады Ленинграда (слева направо): Виктор Тимофеев, Леонид Селезнев, Александр Степанов, Борис Соловьев, Александр Бурмейстер, середина 1970-х годов

Валька, «малышка» Лебедев, получил свое прозвище потому, что был самым младшим в классе: родители отдали его в школу досрочно. Валька был евреем, его отец-врач, с учетом сложившейся обстановки и перспектив, сменил фамилию на более благозвучную. Расчет оправдался. Валька пошел в медицинскую науку, где достиг вершин: стал доктором наук, лауреатом Сталинской премии, членом Академии медицинских наук и в связи с реорганизацией науки в 2015 году – членом Академии наук Российской Федерации. Конечно, тут сыграла роль не столько благозвучная фамилия, сколько (и в первую очередь) личные одаренность и организованность.

Наконец, в науке остался я, но о себе – потом. Здесь же хотелось бы обратить внимание на то, что из одного класса вышли пять докторов наук, из них четыре (кроме B. Лебедева) – заслуженные деятели науки Российской Федерации и один – действительный член Академии наук Российской Федерации. А это, как ни кивай на условности, высокое общественное признание.

Саша Бурмейстер (Бур) не имел отношения к науке, он был наш бессменный пионерский вожак. Общительный, доброжелательный, всегда готовый помочь другим. Поступил на юридический факультет ЛГУ, по комсомольской путевке оказался в милиции. Дослужился до полковника, был начальником районного отдела милиции Приморского района Ленинграда. К сожалению, рано ушел из жизни: с вечера собрался идти в баню, а утром не проснулся.

Витя Чиртик (Никифоров) был удивительно одаренным человеком. Научился играть на фортепиано, не будучи непосредственно знаком с этим инструментом. Поступил на восточный факультет ЛГУ, на кафедру китайского языка. Хорошо знал и другие иностранные языки, был начальником отдела переводчиков Военной академии связи имени C. М. Буденного. Погиб в Нигерии при крушении рейсового лайнера ДС-10.

Все вместе (кроме В. Лебедева) мы образовали группу «блокадников», которая собиралась ежегодно, пока было кому встречаться. С годами ушли из жизни В. Никифоров, А. Степанов, А. Бурмейстер. Остались в живых Б. Соловьев (живет в Дортмунде, ФРГ) и Л. Селезнев.

К концу школы всех юношей и девушек захлестывает половодье влюбленности, это возрастное явление, от которого никуда не деться. Все мысли и чувства концентрируются на одном желании – найти того одного человека, которому хочется посвятить всю свою начавшуюся жизнь. Это своего рода неизбежный сдвиг в сознании и чувствах. Иногда он парализует, иногда мобилизует. Каждому хочется быть лучше, чем он (она) есть на самом деле. В себе я нашел массу недостатков: рост мог бы быть повыше, ноги – подлиннее. Как-то брат предложил своему учителю Владимиру Александровичу Серову написать мой портрет. Серов посмотрел на меня внимательно и вынес вердикт: «У Лени типаж очень уж стандартный: он неинтересен, получится портрет, похожий скорее на плакат». И отказался.

Вообще себя я больше унижал, чем возвеличивал. Взял себе за правило: если девушка старше, то она не моя. Вероятно, это стало правилом, когда я вдруг заметил, что девушки постарше обращают на меня больше внимания, чем сверстницы. Этого правила я придерживался строго. Однако со стандартным лицом, как определил мое «зеркало души» выдающийся художник, сосуществовать было совсем не весело.

События личной жизни развертывались следующим порядком. Летом мы жили в Малых Порогах, на Неве, где мы с отцом соорудили домик из фанеры (на столбах). Я, как всегда, посадил картошку. Когда приезжал отец, ловил с ним рыбу на перемёты. Однажды, когда приехал старший брат (он был уже студентом Академии художеств и вернулся из Крыма, с практики), возник вопрос: а куда съездить мне? Мама подсказала – в Таллин, к дяде Аркадию. Мы даже не знали его домашний адрес, знали только, что он работает в ЦК Компартии Эстонии. Сборы были недолгими: с заплечным мешком я отправился поездом в Таллин.

Поезд прибыл в Таллин утром, и сразу с вокзала я пошел искать здание ЦК. Аркадий Яковлевич вышел сразу, обрадовался, что я приехал, вызвал машину и отвез на дачу – в Козе. На даче он познакомил меня со своей второй женой Надей, которая была младшей сестрой его первой жены, погибшей во время бомбежки в Ленинграде. У Нади и Аркадия уже была дочка Лариса, ей исполнилось два года. Там меня и оставили на попечение Нади. Сам Аркадий был по эстонским меркам большой человек – помощник первого секретаря ЦК Компартии Эстонии Н. Г. Каротамма.

Козе – небольшой поселок на реке Пирита, примерно в полутора километрах от моря. В устье реки есть еще один дачный поселок, также называемый Пирита. Естественно, я хотел увидеть море, и потому первый поход был в ту сторону. Недалеко от главной дороги в Пирите играли в волейбол. Здесь я и познакомился с Ниной. Описывать Нину, девушку с голубыми глазами, нет смысла: я наделил ее всеми возможными атрибутами высших степеней привлекательности. Но неизменным в ее восприятии остается до сих пор то, что она красива, умна, воспитана в интеллигентной семье.

Нина вся состояла из смешинок: охотно улыбалась, еще охотнее смеялась по малейшему поводу. Если девушку полагается описывать стихами, то лучше, чем мой любимый Лермонтов, этого не сделаешь: «Ты всегда хороша несравненно, но когда я уныл и угрюм, просыпается так вдохновенно твой веселый насмешливый ум». Понимаю, что Михаил Юрьевич, более зрелый, чем я, посвятил стихи более зрелой возлюбленной, но чьи еще слова могли лучше передать мое состояние чувств – «опущенного на дно» смешливой подругой?

Оказалось, что Нина приехала погостить к отцу на лето из Ленинграда (родители были в разводе), что она тоже окончила 9-й класс. Тем больше было оснований для бесед, для общности подходов и оценок. Мы много гуляли вместе – ходили пешком в Таллин (пять километров), шли мимо знаменитой «Русалки» Адамсона, мимо Кадриорга и дальше, бродили по Таллину. Нравились архитектура древнего города, повсеместная чистота, вежливость и доброжелательность местных жителей, вечно живое море. На таллинском рейде стояли линкор «Октябрьская революция» и эскорт из двух эсминцев.

Нина пригласила меня на день рождения (в августе ей исполнилось 17), тогда же я познакомился с ее отцом Даниилом Марковичем Рудневым, главным редактором газеты «Советская Эстония», и его женой Ольгой Ивановной, работавшей в консерватории. Выяснилось, что у Нины был волейбольный мяч, и потому девушка была популярна в Пирите, где отдыхало немало сверстников. Среди них был Мюрисепп, сын председателя правительства Эстонии, симпатичный парень более мощного телосложения, чем я. На волейболе я познакомился с Борисом Сидоренко, курсантом Лосиноостровского пограничного училища, который проходил практику в Таллине. Мы подружились, и это продолжалось вплоть до рано наступившей кончины Бориса, который был к этому времени уже полковником в Главном управлении погранслужбы. Все, кто его знал, хранят светлую память о нем.

После возвращения в Ленинград мы с Ниной ходили на каток, на Масляный луг в ЦПКиО. Все было здорово, и вдруг… Красиво начавшаяся история внезапно и разом кончилась. Однажды, когда я провожал Нину с катка, она сказала: «Лёня, давай больше не встречаться». Для меня это было полной неожиданностью, но я не нашел ничего лучшего, чем ответить: «Давай!». Так мы вдруг расстались. Для себя я сделал неутешительные выводы, вспоминая свои недостатки. Конечно, в моем представлении Мюрисепп, например, был значительно лучше.

Одна из первых совместных фотографий с Эллой. Ленинград, июль 1953 г.

Но это был не конец истории. В конце мая мы с братом готовились к экзаменам. Большая комната была залита солнцем, было жарко, я лежал на столе: место хорошо проветривалось из раскрытых окон. Раздался звонок в дверь. Брат пошел открывать, вернулся и сказал: «К тебе дама». В тот момент я мог ожидать всего, только не «даму». Надел штаны и вышел к ней. Это была Нина.

Мы пошли гулять, благо день был погожий, солнечный. Нина сказала, что не хочет сдавать экзамены и вообще «не в настроении». Я постарался подбодрить ее. По ходу разговора Нина пояснила, почему мы перестали встречаться. Оказывается, ее отца сняли с должности главного редактора «Советской Эстонии» и что в этом сыграл неблаговидную роль мой дядя. Правда, позже Нина эту версию опровергала.

Была у меня и другая «задумка» (время и возраст требовали своего!). Я был очень заинтересован соседкой, тоже школьницей, жившей этажом ниже. На все мои «подходы» она реагировала негативно, в частности, отказалась прийти на мой день рождения. Но когда закончилась учеба в школе, 18 мая, мы с Борей Соловьевым шли по улице Ленина и встретили ее. Все трое остановились. Я спросил у нее: «А ты знаешь темы сочинений?» Она ответила: «Нет, а ты?» Я сказал, что знаю, и назвал три варианта (мы их «выдавили» из учителя литературы Алексея Михайловича).

С Эллой за городом тем же летом

Боря, понимая, что он лишний, направился в одиночестве к Большому проспекту, и мы с Эллой пошли в том же направлении гулять. Не сговариваясь, свернули на Кировский проспект, потом прошли через Кировский мост по набережной к Эрмитажу, через Дворцовый и Биржевой мосты вернулись на Петроградскую и дошли обратно до дома. Из разговора запомнилось, что Элла считает животных более высоко организованными и благородными существами, чем люди, потому что животные бесхитростные.

После совместной прогулки я оказался в безвыходном положении окончательно и бесповоротно. Во-первых, с Ниной мы были в разрыве с прошлой зимы, к тому же она очень сильно заинтересовала Сашу Степанова, а выбор лучшего друга следует уважать. Во-вторых, Элла произвела на меня сильнейшее впечатление, а когда оказалось, что все варианты сочинений являются точными, мой престиж взлетел, стал неколебимым даже для меня самого.

Отличительной особенностью Эллы были ее огромные глаза, в которых отражались и зелень наступившего лета, и солнечные блики – вся прелесть летнего дня. Но главное, что выделяло Эллу, так это женственность, пронизывающая все ее движения – поворот головы, то, как она шла, улыбку, разговор, даже смех. Короче, я всерьез влюбился в соседку, давно уже мою жену, и люблю ее до сих пор.

Элла поступила в ЛЭТИ (Электротехнический институт, теперь – университет), который в свое время закончил ее отец. Мне же предстояло ехать в Москву, учиться в МГИМО. Так что расстояние между Ленинградом и Москвой разлучило нас, но это обстоятельство в какой-то степени компенсировалось перепиской: «письма летели, встречаясь на пути».

Старший брат, в то время студент, взял над Эллой опеку, да и друзья-блокадники ее не забывали. Но все же мы с нетерпением ждали возможности встретиться. Я взял билет на поезд из Москвы в Ленинград на 31 октября. Элла обещала встретить меня на вокзале. Уже на подъезде к Ленинграду я стоял в тамбуре. Но когда поезд остановился, Эллы среди встречающих на перроне не было. Позвонил ей домой по телефону-автомату. Никто не ответил: значит, поехала встречать, но опаздывает. Походил по вокзалу, вглядываясь в лица. Ее нигде не было. Тогда поехал домой. Проходя по лестнице мимо ее двери, позвонил: опять тишина, никого нет.

Дома родители и Володя встретили меня с вытянутыми лицами и сказали, что накануне Эллу арестовали.

Она оказалась последней из своей семьи, кто был арестован по «Ленинградскому делу». Первым арестовали отца, он тогда был председателем Облисполкома, а затем и мать.

Позже отец разузнал, что военный суд приговорил Эллу к пяти годам колонии в Инте (Коми АССР), с ограничением права на переписку одним письмом в год. Старший брат прореагировал стремительно: «А мне х… положить на эти ограничения (брат ругался матом очень редко, никогда – при родителях, но в тот момент, видимо, не выдержал), меня никто не судил, в правах не ограничивал, и я буду писать Элле раз в неделю». Слово свое он сдержал, и Элла через письма брата была постоянно в курсе того, как и чем я жил. Когда у Володи не хватало материала, он писал «о чем-нибудь», например, познакомил Эллу с жизнеописанием и творчеством великого русского скульптора Федота Шубина.

Что касается друзей-блокадников, то их настроение можно передать словами «сочувствие, беспомощность и желание чем-то помочь». Их возмутило, что арест Эллы проходил в принятой тогда недопустимой манере: во время лекции в аудиторию вошел заместитель декана и провозгласил: «Харитонову – в деканат!», где ее ждали оперативники в одинаковых костюмах, готовые проявить себя как можно эффективнее. Мои друзья, наивно думая, что пребывание в колонии – это ожидание того, когда тебя освободят, не придумали ничего лучше, как собрать посылку с книгами (включая словарь английского языка), дабы Элла не скучала и училась в колонии чему-то полезному.

Возвратившись в Москву, я использовал один из первых больших перерывов между занятиями, чтобы (по совету отца) «донести» на себя декану факультета. Декан, Георгий Павлович Солюс (фамилия в Москве того времени популярная благодаря брату декана, который был актером Московского академического театра сатиры), оказался свободен и сразу же принял меня. Выслушав мой рассказ о злоключениях Эллы, он сказал, что это первый случай подобного рода откровений и мне, как студенту МГИМО, лучше было бы «переориентироваться» благо «Москва невестами богата», или, во всяком случае «не распространяться» о случившемся с моей девушкой среди студентов. О последнем я догадался и сам, поскольку ни на йоту не верил в виновность Эллы. Конечно, студенты из группы заметили, что я чем-то взволнован, но не более того.

В МГИМО я поступил легко. Закончив школу с золотой медалью, я должен был сдать для поступления в институт только один экзамен – английский. Председателем моей экзаменационной комиссии была жена В. Н. Павлова, личного переводчика Сталина. Она оказалась очень доброжелательным человеком и на замечание одного из членов комиссии о дефектах моего произношения (нужно было прочитать отрывок из романа Э. Войнич «Овод») сказала: «Но его так учили. Повторите за мной слова». Я повторил, и она заметила: «Ну вот, видите».

Помимо Н. Л. Павловой, в группу которой я попал, все годы обучения английский преподавала М. А. Брандукова – молоденькая, симпатичная девушка, которую мы звали green girl (зеленая девушка) за ее склонность к зеленым платьям (костюмам). По литературе наша задача заключалась в том, чтобы пересказать в группе, состоящей из семи человек, содержание прочитанного (100 страниц в неделю). Преподаватель вносила свою лепту путем корректировки изложенного, так как во время пересказа вела запись замечаний.

В целом мне представляется, что принятая в МГИМО методика изучения иностранного языка была, несомненно, передовой. Кроме того, студенты имели свободный доступ к газетам из стран изучаемого языка, а по субботам проводился просмотр фильмов на английском (без перевода). Все это вместе взятое как бы окунало студентов в языковую среду.

Когда выставили в зачетку оценки за первый семестр, то у меня была одна четверка («хорошо») за английский, остальные – пятерки («отлично»). Н. Л. Павлова, как бы извиняясь за испорченную картинку, сказала мне: «Я могла бы поставить “отлично”, если бы знала, что по остальным предметам у тебя такое приятное единообразие, но я исправлюсь». Сказала и улыбнулась. Так и произошло по результатам следующего семестра. С тех пор я был первым по успеваемости на курсе.

Естественно, иностранному языку в МГИМО придавалось особое значение. Но и по другим предметам МГИМО имел то преимущество, что преподаватели подбирались из действующих или действовавших в недавнем прошлом чиновников Министерства иностранных дел. Так, статистику преподавал действующий руководитель статслужбы Т. В. Рябушкин, консультантами МИДа были видные специалисты в области международного права С. Б. Крылов[2] и В. Н. Дурденевский[3] (Дурденевский, как правило, приходил на занятия в мидовской форме). По Англии читал интереснейшие лекции В. Г. Трухановский[4], не раз встречавшийся во время и после войны с У. Черчиллем и А. Иденом. Мой научный руководитель Николай Николаевич Любимов[5], первый лауреат Сталинской премии среди экономистов, работавший в Наркомате финансов и Наркомате внешней торговли, которому прочили должность министра финансов в правительстве Промпартии, владел всеми основными европейскими языками. По иностранной литературе мы заслушивались лекциями И. Б. Дюшена, трудно представить себе лучшего лектора, чем легендарный Е. В. Тарле[6], ведущий автор популярной «Истории дипломатии» в трех томах. Пребывание в Москве, рядом с механизмом, где формировалась советская внутренняя и внешняя политика, умело использовалось руководством МГИМО и МИДа.

Учиться мне было проще, чем сокурсникам. Все они были москвичами, и от учебы их отвлекали другие заботы. О москвичах стоит сказать особо. У нас подобралась средняя по социальным показателям группа: единственная девушка, Инна Большакова, была дочерью министра союзного уровня, другие студенты, по родственным связям, в крайнем случае «тянули» на замминистра. Я без труда заметил, что в Москве в отличие от Ленинграда дети высших чиновников образуют социальные страты, в рамках которых устраивают вечеринки, выезды на дачи, решают, с кем дружить (водиться). По неписаным законам в Москве маршалы Советского Союза приравнивались к союзным министрам (и их дети тоже), генералы армии, члены правления Государственного банка и прочие высшие чиновники – к замминистра (и их дети тоже). Понятно, законы должны соблюдаться, а не нарушаться. Я же, как не принадлежавший к стратам, мог общаться и с теми, и с другими.

Несмотря на социальную стратификацию, все студенты в институте старались быть равными, ни в коем случае не выделяться своим высоким положением, не возвышаться над средним уровнем. Но поскольку у нас была «средняя» группа, то все ощущали друг друга равными. Тем не менее показательно, что моим близким другом стал Тимур Кудояров, татарин, сын заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК компартии Башкирии, уж он явно не входил в столичную стратификацию.

Тима (так все в группе звали Тимура) взял меня в институтское общежитие в Черемушках. Сначала я жил у своих бывших соседей по ленинградской квартире Бусловых в Аристарховском переулке, дом 4, потом, когда Бусловы переехали в Киев, стал снимать «угол», точнее комнату, у бабки на Таганской улице вблизи от станции метро. Общежитие было квартирного типа, и одну из двухкомнатных квартир занимали студенты из Чехословакии. Яромир Йоганнес, живший в этой квартире, женился на дочери военного атташе в Китае, и хотя иностранцам не полагалось жить в «частном» секторе, высокое положение отца жены обеспечило то, что на переезд Яромира к супруге смотрели сквозь пальцы. Вот Тима и устроил меня на место покинувшего общежитие Яромира.

«Картошка» на третьем курсе МГИМО

Можно со всей ответственностью утверждать, что мы с Тимой съели если не пуд соли, то не один мешок картошки – это точно. Дело в том, что во двор дома, где мы жили, приезжала машина с картошкой прямо с поля, то есть достаточно сырой и не пригодной для хранения. К машине выстраивалась очередь из местных жителей. Мы с Тимой в этой очереди занимали достойное место. Брали картошку сетками, то есть килограмм по десять.

На кухне мы картошку перебирали, очищали от грязи, сушили. За чисткой картошки для варки следил Тима: чтобы ни одного пятнышка, ни одной точки на картофелинах не оставалось. Тима определенно был наделен хозяйственной жилкой. Картошку мы варили, она составляла основу нашего питания, особенно по выходным дням. В дни занятий питались в студенческой столовой института. Вообще картофельный рацион был вынужденным, потому что с продуктами тогда было туго, в том числе в городских столовых.

В аспирантуру я попал, потому что не был москвичом (у меня не было постоянной прописки в Москве), к тому же я учился на пятерки. Близость к чехословакам помогла определить тему кандидатской диссертации: «Международные экономические отношения Чехословакии». Моему научному руководителю Н. Н. Любимову тема понравилась: еще никто из его аспирантов не исследовал внешне-экономические связи социалистических государств. В выборе темы помог Эрик Пантелеймонович Плетнев, ставший моим реальным наставником. Зато с чем помог Николай Николаевич, так это с поездкой в Прагу: он считал, что чехословацкий материал нужно собирать и исследовать на месте.

Я уехал в Прагу в сентябре 1958 года, и эта практика в Праге оказалась весьма поучительной. С чешским языком я справился, благо изучал его как второй иностранный в институте (вместе с Н. Астаховой и Л. Елисеевой). Для меня высоким комплиментом был вопрос одной из продавщиц магазина: «А ты из Остравы?» И хотя я знал, что в Остраве говорят на сомнительном диалекте чешского, для меня вопрос звучал как признание «натуральным» языка, на котором я разговариваю.

Европейское происхождение чехов проявляется в Праге на каждом шагу. Если чехи говорят «эти дураки», то имеют в виду руководство страной, наиболее популярные анекдоты у них – про полицейских (представителей власти). Вообще дух нонконформизма, как мне представляется, глубоко укоренился в каждом представителе этого свободолюбивого народа. В Праге, помимо средневековых храмов и более поздних достопримечательностей, я обнаружил недалеко от «Вацлавака» (Вацлавская площадь в центре древнего города) Театр джаза, который с удовольствием посещал в свободное время. Это было что-то новое, совершенно немыслимое в СССР, хотя по радио постоянно и передавали песни Утесова, Рознера, Кнушевицкого.

Меня поселили в Доме учителя, вблизи от Староместской площади. «У Золотой Щуки», что на Парижской улице, за мной было закреплено место за столиком, где играли в «марьяж» и говорили по-пражски и где меня принимали за своего. Завсегдатаи пивной вовлекли меня в работу уличного комитета (низшее звено самоуправления в городах), и когда, по возвращении в Москву, я представил собранный материал об уличном самоуправлении в «Новое время» (где уже не раз печатался), то мне отказали, заявив: «Неужели мы должны чему-то учиться у чехов, пусть они учатся у нас!» А жаль!

Менее чем через десять лет наступила Пражская весна. Лидер реформаторов Дубчек не был антисоветчиком, но советская модель социализма в Чехословакии явно не прижилась (и не могла прижиться). Там действовали иные нормы жизни, иные представления о свободе и справедливости. Возможно, если бы мы поучились чему-то у чехов, то социализм в Советском Союзе не был бы так легко, без какого-либо сопротивления, свергнут. В Китае и Вьетнаме поступили иначе.

Как-то в институте ко мне подошел Э. П. Плетнев и сказал: «Пойдем!», правда, не объяснив, куда. По длинному коридору мы подошли к кабинету ректора. Эрик Пантелеймонович пропустил меня вперед и, ничего не сказав секретарше, прошел из приемной в кабинет ректора.

– Федя, – сказал он ректору, немало удивив меня своей фамильярностью, – Я привел к тебе Леню Селезнева, аспиранта, у которого уже готова кандидатская (о чем я слышал впервые).

Далее он расписал Федору Даниловичу Рыженко, какой я хороший, но что у меня есть один крупный недостаток – нет жилья в Москве:

– Поэтому нужно устроить его на работу за границу.

Рыженко все выслушал без вопросов, снял трубку с телефонного аппарата и позвонил кому-то, обращаясь к собеседнику на «ты». Повторил по телефону рассказ Плетнева о том, какой я хороший. Выслушал ответ, повернулся к нам и сказал:

– Кадры предлагают два места: в Бангкок, в комиссию ЭКДВ (Экономический комитет ООН для стран Азии и Дальнего Востока) вторым секретарем, или в Индию, в наше посольство, но только на должность атташе. Ответ ждут завтра утром, к десяти. Телефон такой-то. Попросить Кирилла Сергеевича – он в курсе, но лучше зайти к ним на Смоленскую.

– Вот, – сказал Эрик Пантелеймонович, – теперь тебе нужно выбрать.

Я обратился за советом к Н. Н. Любимову.

– Что тут думать! – ответил он, – я всегда мечтал побывать в Индии и поработать там. Не получилось. Вот теперь у тебя появилась возможность, и ее надо непременно использовать. Так что решайся.

Для меня предложение работать в Азии было неожиданным, я ждал приглашения от посольства в Праге, тем более что посол Гришин предлагал мне поработать в посольстве после защиты диссертации. Защита состоялась. Николай Николаевич Любимов особо отметил хороший язык диссертации, Ученый совет рекомендовал диссертацию к публикации (в издательстве «Международные отношения», МГИМО). Через полтора года вышла моя первая книга.

Сборы к работе в посольстве не заняли много времени. Временно я работал в референтуре по Юго-Восточной Азии – стажировался. Индией занимался Тулинов, в задачи которого входило ознакомить меня с будущими обязанностями.

С первой получки в МИДе я купил Элле в подарок золотую цепочку. Она по моему вызову приехала в Москву. Решили оставить дочку (родилась в Ленинграде 22 апреля 1958 года) с бабушкой, матерью Эллы, с ее доброго согласия, поскольку все боялись, что в Индии свирепствуют болезни, не известные нашим врачам. Вообще об условиях жизни в Дели мы тогда не имели представления.

Когда было принято решение о нашем назначении, меня с женой вызвали на Новую площадь в международный отдел ЦК КПСС «для беседы». Молодой сотрудник ЦК после короткого разговора заметил, что они знают об осуждении Эллы (я специально сказал ему об этом) и что нам это обстоятельство «не помешает», но просил об этом никому не рассказывать.

Вот так закончилось мое «сватовство» в Индию.

Летели через Ташкент на Ту-104. После Ташкента начались горы – зрелище, безусловно, красивое. Когда самолет приземлился и открылась дверца, дохнуло жаром как из топки. В аэропорту нас встречали из посольства, и формальности заняли минимум времени.

Нас привезли в новенький городок посольства СССР, сначала провели в столовую, где индиец-официант спросил: «Сы или блюён?» Сопровождавший нас А. Фиалковский со смехом признался, что именно он научил индийца произносить: «Щи или бульон?». Потом нас проводили в выделенную нам двухкомнатную квартиру – мы оказались первыми ее жильцами. Кампус посольства был построен в 1959 году, а мы приехали 14 июня 1960 года.

Рядом с городком находилось здание посольства, где меня радушно встретили начальники: советник Иван Алексеевич Баранов и первый секретарь Иван Иванович Клименко. Они были озабочены тем, чтобы прежде всего экипировать нас, то есть заказать нам у местных портных тропическую одежду, так как захваченная нами из Москвы здесь не годилась: в тени было свыше 40 градусов, на солнце – более 70. Мне срочно заказали костюм «тропикэл», Элле – соответствующие платья. Так что всю одежду мы получили «с иголочки». Одежду нам сшили уже к следующему дню (нас удивило, что в столь сжатые сроки).

Прием в честь Ю.А. Гагарина. Дели, декабрь 1961 г.

С Эллой в Дели, осень 1961 г.

Помимо бытовых хлопот пора было заняться и выполнением служебных обязанностей. Секретарь посла А. Сыродеев передал мне «Дипломатический лист» (издание МИДа Индии), в котором в алфавитном порядке перечислялись все посольства и миссии, находящиеся в Дели, а также приводился список аккредитованных дипломатов. Я обратил внимание на то, что в посольствах африканских стран рядом с рангом (первый секретарь, атташе) значилось: чрезвычайный вождь («парамаунт»), наследник, принц и т. п.

На той же неделе Баранов отвез нас в МИД, чтобы представить в отделе, занимающимся отношениями с СССР. Там нам вручили «Identity Cards» (удостоверения личности), в которых указывалось, что правительство Индии предписывает всем уровням власти оказывать всяческое содействие предъявителю сего удостоверения в выполнении им возложенных на него функций дипломатического представителя. Также упоминалось, что обладатель данного удостоверения не подлежит задержанию, обыску или аресту и что по всем конфликтным случаям необходимо обращаться в МИД Индии или к представителям центральных властей. Устно вежливые представители МИДа напомнили, что лучше иметь удостоверение личности всегда с собой: в стране действует sale tax (налог с продаж), и предъявление удостоверения освобождает от его уплаты (как и всяких других налогов). По сути дипломатический паспорт был необходим только при пересечении границы.

Рабочий день в посольстве начинался в 8 утра (позже становилось жарко), заканчивался в 2 дня. Нередко случалось так, что, когда я приходил с работы, Элла только просыпалась, особенно если накануне вечером был прием или иное мероприятие. Вообразите ее состояние: совсем недавно освобожденная из лагеря девушка стала представителем государства, свободно общается с иностранцами – представителями других государств…

Кстати, ее внешние данные привлекали внимание не только рядовых дипломатов. Помню, как на вечернем приеме в посольстве Ирака к нам подошел посол этого государства, отвел к месту, где на вертеле жарился горный козел, пятерней вырвал «седло» и приподнес его нам – уже на тарелке, добавив, что это проявление высокого почитания красоты женщины, таков у них обычай.

Другой случай. Неожиданно для меня верховный комиссар (посол) Канады сэр Честер Роннинг пригласил нас на вечеринку в посольство по случаю подведения результатов парламентских выборов. Дипломаты раскололись надвое – на сторонников консерваторов и либералов. Сэр Честер обещал, что если его партия проиграет, он спляшет на стеклянном столике в гостиной.

Дипломаты внимательно слушали включенное на полную громкость канадское радио, подводившее итоги выборов, криками выражая свое отношение к услышанному. Взрыв эмоций сопровождал известие, что партия сэра Честера проиграла выборы. Посол не совсем удачно сплясал, стекло на столике разбилось, так что ему пришлось забинтовать одну из ног (он плясал в носках). Все выражали ему сочувствие, мимоходом сказав нам, что посол рекомендовал своим дипломатам поддерживать со мной отношения. Мы с Эллой были единственными иностранцами, приглашенными на вечеринку. Задавать себе вопрос, за какие такие «прекрасные глаза» посол Канады вдруг уделил нам особое внимание, не приходится. Убедился, что для дипломата красивая молодая жена – великое достояние.

Но вернемся к дипломатической службе как таковой. Пожалуй, создать о ней более полное представление можно на примере отдельных эпизодов, относящихся к многогранной деятельности дипломатов.

Эпизод первый. Завод в Руркела.

Вскоре после приезда в Дели меня пригласил посол Иван Александрович Бенедиктов и спросил, получил ли я приглашение на прием в торгпредство ГДР, и если да, то он просит меня быть его переводчиком, поскольку постоянный переводчик посла Зимин был в отпуске. Интересно заметить, что правительство Индии весьма остроумно решило вопрос о представительстве ГДР. То, что ФРГ должна иметь посольство в Дели, не вызывало сомнений, но как же быть с ГДР? И тогда индийское правительство разрешило ГДР иметь в Дели торговое представительство, наделив его всеми функциями посольства. Будучи выше среднего роста, И. А. Бенедиктов сразу увидел на приеме министра промышленности Манубхая Шаха, подозвал меня и направился к министру.

В беседе с ним посол обратил внимание министра на то обстоятельство, что хотя межправительственное соглашение о строительстве завода тяжелого машиностроения в Руркела подписано, индийская сторона медлит с заключением контрактов на поставку оборудования. Это приводит к трудностям у нашей стороны, так как соответствующие советские предприятия не могут использовать свои производственные мощности, простаивают и несут существенные потери. Индийский министр ответил, что его правительство не намерено заключать контракты на поставку оборудования, так как эксперты пришли к заключению, что советское оборудование технически среднего уровня и что лучше строить завод тяжелого машиностроения на более передовой технической основе с помощью западных фирм. Посол выслушал объяснения министра и заметил, что он придерживается другой точки зрения – межправительственное соглашение должно выполняться.

В машине посол сказал мне:

– Леонид Иванович, подготовьте телеграмму в Центр за моей подписью. Напишите, что на приеме в торгпредстве ГДР у меня состоялась беседа с министром промышленности Индии М. Шахом. Министр заверил меня, что подписание контрактов на поставку оборудования для завода в Руркела – дело дней. Они будут согласованы с советскими исполнителями и соответствующим образом оформлены.

Я удивился и сказал Ивану Александровичу, что ответ министра был прямо противоположным по смыслу, я правильно перевел его и такую телеграмму отказываюсь писать. Посол помолчал, потом спросил меня:

– А вы давно работаете в посольстве?

Я ответил:

– Две недели.

– А я вот проработал народным комиссаром, то есть министром правительства СССР, 28 лет, да и на работе послом уже третий год, так что мне лучше знать, какую информацию ждут в Москве. Нужной там считают ту информацию, которую ждут. Ладно, раз вы против, то я сам напишу телеграмму.

На следующее утро посол вызвал меня к себе. Я был уверен, что для «разноса». Иван Александрович встретил меня спокойно и сказал:

– Думайте, как теперь выйти из положения.

Но посол сам уже придумал, как это сделать. Он раскрыл мне тайну рычагов воздействия на индийскую сторону:

– У кого мы держим свои авуары? Правильно, в Пенджабском национальном банке, то есть у Бирлы[7]. С него и начнем.

Попросил Сыродеева позвонить Бирле и сказать, что посол СССР хочет встретиться с ним.

– А вы будете меня сопровождать, – добавил он мне.

Сыродеев позвонил Бирле и договорился о встрече. Вызвали посольскую машину и поехали в Бирла Мандир – выстроенный Бирлой в центре Дели городок, состоящий из сооружений традиционной для Индии архитектуры. Бирла встретил нас радушно, предложил чай.

– Вам чай по-русски? – спросил он.

– Как это – по-русски? – переспросил меня Иван Александрович.

Я адресовал вопрос Бирле.

– Как же вы не знаете, что такое чай по-русски, – ответил он. – Англичане пьют чай с молоком; говорят, что чай по-шведски – со сливками; чай по-русски – это когда в чашку с чаем кладут ложечку джема.

Мы согласились на чай «по-русски».

За чаепитием выяснилось, что Бирла в курсе нашей озабоченности. Он знает, что позицию М. Шаха определяет то, что его подкупили крупные английские компании, которые хотят, во-первых, получить многомиллионный заказ, во-вторых, поставить Индию в зависимость от поставок их запчастей и оборудования и, в-третьих, чем-то насолить русским. Сказал, что М. Шаху «заплатили крупную сумму денег: мне будет трудно перекупить его».

Посол на это заметил, что на советских счетах в Пенджабском банке лежат миллиарды и что, учитывая доверительный характер их отношений, Бирла мог бы «постараться» откликнуться на просьбу посла СССР, пытаясь изменить ситуацию. Бирла ответил, что «высоко ценит доверие, которое ему оказывает посол, и постарается что-то сделать». На этом чаепитие и беседа завершились, и мы с послом вернулись в посольство.

На следующий день посол снова вызвал меня. Вид у него был радостно-уверенный.

– Лед тронулся, – сказал он. – Бирла звонил мне и сказал, что ему хотя и с трудом, но удалось изменить ситуацию. Ждите с визитом министра промышленности, – передал он заключительные слова Бирлы.

А еще через день я встречал М. Шаха, провел его в гостиную для встречи с послом. Там разговор получился иным, чем на приеме в торгпредстве. М. Шах, широко улыбаясь, сказал послу, что с контрактами все в порядке, он готов передать послу их копии, и что по его распоряжению компетентные люди сегодня вылетели в Москву. Чтобы отметить произошедшее событие, Бенедиктов подарил М. Шаху часы. Когда министр уехал, Иван Александрович сказал мне:

– Вот теперь Центр получит от нас ожидаемую информацию.

Я понял, что в позиции посла проявился государственный подход.

Эпизод второй. Конференция в Хайдарабаде.

Международно известная организация Quakers’ International решила на этот раз провести конференцию молодых дипломатов из стран Юго-Восточной Азии в Хайдарабаде в Индии. Советский Союз проявил склонность принять в ней участие, направив туда делегацию из двух человек. Выбор МИДа пал на меня и представителя нашего Генконсульства в Калькутте. Очередной дипкурьер привез для нас из МИДа «директивы», которые занимали около 20 страниц. Их суть: по возможности изолировать дипломатов из США; сплотить группу из дипломатов от социалистических стран и, по возможности, из стран социалистической ориентации. На поводу у квакеров, учитывая их американское происхождение, не идти, а проводить полностью независимую линию.

Так случилось, что главный распорядитель конференции Рассел Джонсон отвел для меня помещение, соседствующее с тем, в котором поселил американца, вице-консула из Сингапура Билла Брауна. Я «принял вызов» и, познакомившись с соседом, даже завязал с ним дружбу. Для начала знакомства Билл Браун предложил мне сыграть с ним в шахматы. Я ответил, что в шахматы не играю. Билл Браун очень удивился и заметил, что в России все играют в шахматы с детства, и ему ни разу не удалось выиграть у русского. Зато Биллу повезло с тем, что я знал слова русских песен, и вскоре в экскурсионном автобусе, сидя, как всегда, на заднем сидении, мы орали в две молодые глотки: «Белая армия, черный барон, снова готовят нам царский трон, но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!»

Слова марша кавалерии Буденного я знал от отца, а вот история Билла была более долгой и сложной. Оказалось, что Билл, когда учился в университете, выбрал в качестве иностранного языка русский (отсюда приязнь ко всему русскому). Через Национальную гвардию он выучился военному делу, получил звание капитана, и в Корейской войне (начало 50-х годов) командовал ротой. В их полку проходил смотр, в ходе которого определялась рота «за лучшую маршевую песню». По словам Билла, его рота всегда была победительницей, солдаты с удовольствием пели слова русского марша, не понимая их смысла. Соответственно и капитан Браун был на хорошем счету у начальства.

Мы еще до открытия конференции договорились с Биллом не выступать друг против друга, не выражать несогласия по любым вопросам, о чем Билл заявил открыто на конференции: «Я ни сейчас, ни позже не буду выступать против моего друга Леонида».

Представитель нашего Генконсульства напомнил мне, что я действую не совсем в духе «директив», но я, как мне представлялось, не нарушал их сути, поскольку: 1) изолировал американских представителей (своими усилиями); 2) не имея возможности, не стремился создать коалицию представителей социалистических стран и стран социалистической ориентации, с учетом того, что польские и югославские дипломаты подчеркнуто демонстрировали свою независимость от нас, другие ориентировались на них, не говоря уже о вождях и наследных принцах из Африки и Азии; 3) что касается Quakers’ International, то я не видел плохого в том, что замысел священника Рассела Джонсона удался, когда он поселил нас рядом с Биллом Брауном. В его замысле была идея сотрудничества представителей двух сверхдержав, и мы сотрудничали, подкоркой понимая, что наши государства не могут, не должны вечно противостоять друг другу.

Эпизод третий. Визит Брежнева в Мадрас.

«К нам прибывает с официальным визитом делегация высшего уровня, во главе с председателем Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежневым. Помимо столицы Дели делегация, представляющая коллективного главу государства, посетит крупнейшие центры страны – Бомбей, Калькутту и Мадрас. Мы рассчитываем, что сотрудники Генконсульств в Бомбее и Калькутте активно подключатся к работе с делегацией. Но, что касается поездки по всей стране, это ложиться целиком на плечи посольства», – так начал однажды утром дипломатическое совещание посол И. А. Бенедиктов.

Далее он раздал поручения дипломатам и попросил меня остаться.

– Леонид Иванович, – сказал он, – в Мадрасе у нас нет никакого представительства, а это крупнейший торгово-промышленный, финансовый и культурный центр Южной Индии. Вы как раз собираетесь в командировку на юг, вот я и решил поручить вам организацию встречи делегации в Мадрасе. Не скрою от вас, что первоначально в программе пребывания делегации в Индии не было Мадраса, но я предложил включить его в программу и рад, что это предложение было принято. Что же касается вас, я понимаю, что в одиночку организация приема делегации – дело более чем хлопотное, но вы справитесь.

Не знаю, решил ли посол «подставить» меня под крупное начальство, но задание посла полагается выполнять. Сначала я позвонил мистеру Чоудри, моему личному, «закрытому» для других доброжелателю. Он был бизнесменом из штата Андхра Прадеш, владельцем фирмы Nava Bharat Enterprises, поставляющей нам табак. Будучи студентом одного из американских университетов, Чоудри участвовал в демонстрации протеста. Его сфотографировали и затем, предъявив «улики», исключили из университета.

Чоудри обиделся на всю жизнь и невзлюбил все американское. Он перевелся в один из канадских университетов, который успешно закончил. Вернувшись на родину, Чоудри занялся делом отца: производством табака и торговлей им. Чоудри каждый год жертовал один миллион рупий Компартии Индии (тут лежали его симпатии) и один миллион – партии «Нацконгресс» (все-таки правящая и дружественная к СССР). Я в какой-то степени содействовал его бизнесу, в случайном разговоре со специалистом торгпредства попросил учесть «мой интерес» к Чоудри и заключить с ним контракт на поставку табака в нашу страну. Мне ответили:

– А нам все равно, с кем заключать, к тому же его фирма – ведущий производитель табака в Индии.

Чоудри попросил меня, когда речь пойдет о деньгах «в интересах дела», без стеснения обращаться к нему. Я решил, что в Мадрасе без денег не обойтись (рассчитывать на щедрость посольства не приходилось). К тому же Чоудри был из тех мест, а значит, ему будет легче договариваться с местными, если возникнет необходимость.

Мой визит в Мадрас был вполне успешным. Меня принял министр внутренних дел, который заверил, что Брежнева встретят как главу дружественного иностранного государства. Будут и губернатор, и глава правительства, и министры. Единственной проблемой для него была поездка по городу сопровождавшей Брежнева делегации, поскольку нужного количества машин в распоряжении правительства не имелось. Но он сам придумал, как поступить: надо договориться с владельцем фирмы такси, и таксисты, зная город, обслужат гостей наилучшим образом. Мне он предложил свою машину, ее пропускают везде. На этом и порешили.

Сложнее складывалась задача «организовать прессу». Министр прямо сказал, что многотиражные газеты – все частные, стоят в оппозиции к правительству, и оно не может на них воздействовать.

Справедливости ради надо отметить, что корреспондент ТАСС был вторым человеком из Союза, которому была поручена организация прессы вокруг визита Брежнева в Мадрас. Именно на него была возложена задача освещения визита Брежнева. К сожалению, он ее не выполнил (и не мог выполнить).

Чоудри «прилип» ко мне в Мадрасе. Он встречал меня в аэропорту, отвез в гостиницу, снял в гостинице номер рядом с моим. Мы вместе поехали к владельцу газет, сидели в его приемной, когда туда зашел корреспондент ТАСС. Он находился там недолго и вышел со словами: «Владелец заломил такую сумму, что у меня годовые расходы меньше». Я перевел его слова Чоудри, и тот среагировал быстро: «Теперь мой черед». Вошел в кабинет и скоро вышел улыбаясь: «Теперь все улажено». Так решилась вторая, наиболее трудная задача задания (после проблемы машин).

Утром, когда я ехал в аэропорт, вдоль улиц уже собрались толпы с индийскими и советскими флажками. Некоторые держали на палочках портреты Брежнева. Такие же портреты были наклеены на придорожные пальмы. Было солнечное утро, что располагало к радостному возбуждению.

В аэропорту все ждали специальный рейс, другие рейсы не принимались или задерживались. Когда Ил-18 прибыл, к нему подкатили трап, и первый человек, который по нему поднялся, был я – с папочкой в руке. Открылась дверца, за ней стоял член экипажа, за ним – Брежнев. Когда докладывал Брежневу, кто его встречает, показалось, что глаза у него розовые.

Брежнев спустился по трапу, его радушно приветствовал губернатор, почетный караул был на месте, оркестр играл гимны. Я сопровождал Брежнева. Он был явно недоволен тем, что оркестр решил исполнить наш гимн целиком. Обернувшись ко мне, он сказал:

– Почему исполняют весь гимн?

Вопрос требовал ответа. Я быстро сообразил:

– Тут провинция, и гостей такого уровня встречают не часто, вот и стараются.

Потом я снова поднялся по трапу и стал раздавать выходящим членам делегации (они строго соблюдали очередность) номерки на машины (они у меня были в папке), аналогичные тем, что красовались под ветровым стеклом у такси.

Я поехал в губернаторский дворец – резиденцию Брежнева, и радовался, что у меня так здорово все получилось. Вокруг губернаторского дворца в парке была сплошная красота, которую подчеркивали безмятежно прогуливавшиеся среди пышной зелени винторогие козлы и косули. Во дворце было тихо. Я прошел на балкон, из которого дверь вела в кабинет губернатора. На балконе две молоденькие девушки – назовем их Маша и Дуняша – занимались неотложными делами: Маша гладила брюки Леонида Ильича, Дуняша разогревала на обычной электроплитке открытую банку тушенки. Я спросил, зачем она это делает, ведь губернатор заготовил такой обед, что на столе и птичье молоко будет. Но девушки мне серьезно ответили: «Леонид Ильич с фронта любит тушенку». Возразить было нечего. На мой вопрос, почему у Леонида Ильича белки глаз розовые, они дружно ответили, что он страдает гипертонией, отсюда и цвет белков.

Я нашел место в приемной к кабинету, где расположился Брежнев, и думал, как хорошо все получилось, как вовремя я подключил Чоудри и вообще какой я молодец. Сидел в одиночестве около получаса, вдруг дверь из кабинета отворилась, вышел Брежнев. Я приподнялся в надежде, что он меня похвалит или, по меньшей мере, даст какую-либо награду. Но Леонид Ильич, сверкнув глазами, вдруг спросил:

– А где мои зеленые попугаи?

Я честно признался, что не знаю, на что Брежнев отреагировал резко:

– Должны знать! Вы здесь за все отвечаете!

И прибавил:

– Работать не умеете! Чтобы через полчаса зеленые попугаи были на балконе!

Я как встал, так и сел. В голове крутились разные мысли. Вот если бы на моем месте был пожилой человек, карьерный дипломат, то его, наверное, схватил бы инфаркт. Хорошо, что я кандидат экономических наук, и если меня вышибут из МИДа, то возьмут в какой-нибудь институт (так у меня впервые возникла мысль ухода из МИДа).

А пока я должен был продолжить свою деятельность «ответственного» за Мадрас. Первым делом я вызвал второго секретаря нашего посольства Мишу Федосеева (здесь я был главным), он объяснил, что перед отлетом из Калькутты губернаторша Западной Бенгалии, госпожа Найду, подарила Брежневу клетку с зелеными попугаями, но где попугаи, Миша не знает. Я ему сказал:

– Миша, вот что произошло: попугаи пропали. А ведь это твоя ответственность, ты отвечаешь за багаж. Бери мою машину, езжай на базар, поймай или купи пару зеленых попугаев – тут они везде на пальмах висят – и никого не надо беспокоить или бояться.

Миша сказал, что все будет сделано.

Пока Миша отсутствовал, из кабинета вышла Маша или Дуняша и сказала:

– Вы искали попугаев? Они спокойно сидят в клетке на балконе: кто-то накрыл их мешковиной, чтобы не кричали, вот мы их и не заметили.

Но Мишу было уже не остановить, он уехал на базар…

На обеде губернатора делегация присутствовала в полном составе, я на обеде не был, птичье молоко не пил: во-первых, обед был в честь делегации, во-вторых, есть мне совсем не хотелось.

Эпизод четвертый. Посредничество в Индокитае.

В июле Советский Союз, как всегда, выполнял свои посреднические функции (совместно с Великобританией) в Индокитае. На посольство СССР в Индии МИДом была возложена функция по выполнению этой миссии. Мы должны были, согласно международным обязательствам, заявить, что в Индокитае за год ничего существенного не произошло.

В дипломатическом Дели лето – мертвый сезон: все послы и большинство сотрудников посольств в отпуске, те, кто не смог выехать (и члены их семей) пребывали в Симле (горном курорте в Гималаях, недалеко от Дели). Не было посла Бенедиктова (он был в отпуске), его обязанности выполнял посланник Тулеген Тажибаев, бывший министр иностранных дел Казахстана. Несколько сотрудников, в их числе я, оставались в посольстве.

Меня вызвал Тажибаев, сказал про посредничество в Индокитае и поручил подготовить нашу версию очередного коммюнике. Я спросил его, а сохранилась ли прошлогодняя копия. Тажибаев сказал, что распорядится найти ее. Нашли. Тажибаеву, видно, очень не хотелось ехать к англичанам, и он поручил мне выполнить всю миссию.

Я выехал из посольства на машине посла с красным флагом на переднем крыле. Англичане встретили меня как подобает в таких случаях, караульный солдат салютовал. В вестибюле меня ждали трое или четверо. Удивились, что приехал явно не посол. Посадили в лифт вместе с сопровождающим, он провел меня к исполняющему обязанности посла Александеру. Тот радостно принял меня, угостил чаем, за которым мы сопоставили тексты коммюнике. Выяснилось, что различие – в одном слове (видно, что за образец был взят тот же прошлогодний текст) с одной поправкой. Поскольку слово было не ключевое по смыслу, я без колебаний согласился, отметив, что Александеру лучше знать английский, чем мне. Он был очень доволен, что обошлось без полемики. Миссия была завершена.

Вечером того же дня Александер пригласил меня на просмотр фильма, я пошел, благо был свободен. Александер встретил меня у ворот посольства; я обратил внимание на то, что многочисленные зрители проявляли нескрываемый интерес к нашей паре. Прощаясь, Александер сказал, что у них в клубе фильмы показывают регулярно, и я, если захочу, могу этим воспользоваться: он приглашает.

Наутро по делийскому радио передали сообщение, что, возвращаясь из Симлы на машине, разбился заместитель верховного комиссара Великобритании Александер…

Таким недолгим было наше знакомство.

Эпизод пятый. Конфликт в Гималаях.

История неоднократно преподносила сюрпризы. Но чтобы случилось так, когда буквально день в день, в разных частях мира и независимо друг от друга начались и завершились два судьбоносных международных кризиса, – явление уникальное.

Это произошло в октябре-ноябре 1962 года. Карибский кризис, поставивший СССР и США на грань ядерной вой ны, мог иметь катастрофические последствия для всего мира. Потребовался месяц, чтобы руководители двух сверхдержав нашли компромиссное решение. Мир вздохнул с облегчением. Но потрясение было столь глобальным, что дебаты по поводу исключения ракетно-ядерного оружия из средств разрешения международных конфликтов продолжаются до сих пор. В них приняли участие государственные деятели, дипломаты, военные теоретики, политологи, историки, представители общественных организаций. Вряд ли найдется учебник истории ХХ века, в котором не упоминался бы Карибский кризис и не анализировались его уроки.

Меньше «повезло» с вниманием мирового сообщества к разразившемуся в те дни китайско-индийскому пограничному конфликту, чреватому началом полномасштабной войны между двумя крупнейшими странами. С учетом того «веса», который принадлежит этим восходящим сверхдержавам в современном мире, было бы исторически несправедливым оставить в тени Гималайский кризис (назовем его так).

Настоящие заметки не претендуют на историческое исследование. Но поскольку мне довелось быть свидетелем и в какой-то мере участником событий тех дней, предлагаемые воспоминания очевидца могут представлять интерес для читателей.

Утро 21 октября начиналось обычно: яркое солнце, чистейшее голубое небо, как будто вымытое только что закончившимися муссонными ливнями, редкая в здешних местах прохлада. Чудесный день! При входе в посольство дежурный комендант вместо обычных приветствий неожиданно предлагает пройти прямо к послу на совещание. Приглашение необычное. Как правило, дипсовещание у посла проходило через час после начала рабочего дня, с тем чтобы дипломаты могли ознакомиться с закрепленными за каждым источниками информации (в основном печатными) и сделали сообщения на утреннем совещании. Значит, что-то случилось.

Когда все собрались, посол И. А. Бенедиктов, явно чем-то озабоченный, начал «без разминки»:

– Некоторые уже знают из вечерних или утренних новостей индийского радио, что подразделения армии КНР перешли вчера границу с Индией на отрезке от 400 до 600 километров и углубились на индийскую территорию на 20–60 километров. Со своей стороны радио Пекина сообщило, что вчера индийские войска внезапно вторглись на территорию Китая, но получили должный отпор и были отброшены за линию границы в Гималаях на всем ее протяжении. Кому верить? Идет ли речь о начавшейся войне? Если так, то кто ее начал и с какими целями? Обстановка чрезвычайная. Нам надлежит в кратчайший срок выяснить ситуацию и доложить свои оценки в Москву. Соответствующий запрос уже получен.

Далее посол перешел к выдаче заданий. Первое же досталось мне:

– Леонид Иванович, как нам сообщили, в 10 утра на чрезвычайном заседании парламента выступит Неру. Немедленно отправляйтесь в парламент, внимательно выслушайте Неру – все, что касается конфликта с Китаем, и без задержки возвращайтесь в посольство и доложите мне.

Через минуту я уже ехал по пустынному Чанакиапури (дипломатический анклав в Дели), минуя огороженное кирпичной стеной посольство КНР. Там, как всегда, было тихо и спокойно, без каких-либо признаков враждебности. Иное творилось в парламенте. Я был первым в дипломатической ложе, метрах в пяти от трибуны, с которой обычно выступал премьер-министр. Заседание еще не началось, но зал был заполнен депутатами и буквально бурлил. Все что-то кричали, скандировали неразличимые в общем шуме лозунги, активно рассекали воздух сжатыми в кулак руками, нередко имитируя потасовку.

Наконец ровно в десять как-то незаметно появился Дж. Неру. Обычно зал встречал его появление аплодисментами и приветствиями, по крайней мере конгрессистское большинство. На этот раз, к моему удивлению, получалось «все наоборот». Шум еще больше усиливался, но приобрел определенную направленность – против молчаливо стоявшего понурого Неру. Странным казалось, что с протестами и выкриками вместе с оппозицией активно выступали депутаты в белых «гандийских» шапочках (признак принадлежности к правящей партии «Нацконгресс»). Кстати, такая же шапочка была на голове и у Неру.

Неру несколько раз пытался начать говорить, но каждая его попытка тонула в новом взрыве возмущения. Прошло минут 20, пока страсти несколько улеглись и Неру удалось овладеть аудиторией. Он использовал свой обычный прием опытного оратора: заговорил тихим, спокойным голосом, разъясняя что-то присутствовавшим. Чтобы услышать его слова, зал притих, и Неру уверенно и твердо стал излагать свое видение ситуации. Для краткости сведем его выступление к следующим положениям.

Произошедшее на границе с Китаем явилось для него лично полной неожиданностью. Индия до последнего дня сохраняла дружеские отношения с КНР, основанные на совместно разработанных и признанных принципах Панча Шила.

В отношении оспариваемого Китаем участка границы в Гималаях правительство Индии считает, что после включения Тибета в состав КНР граница по-прежнему определяется линией Мак-Магона. Иного международно-правового регулирования этого вопроса на сегодняшний день не с уществует.

КНР не объявляла войну Индии, и мы не видим основания, чтобы сделать это первыми. Наоборот, наша задача в сложившейся обстановке – избежать никому не нужной войны, разрешить конфликт исключительно путем мирных переговоров. Индия готова незамедлительно вступить в такие переговоры. (Произнесено в ответ на требование с мест: «Немедленно объявить КНР войну!»)

КНР не объявляла о разрыве дипломатических отношений с Индией, и нам не следует подобным шагом осложнять обстановку. Более того, Неру считал, что наличие в Дели действующего посольства КНР дает возможность поддерживать постоянный контакт и вести переговоры с официальным представительством Китая. (Произнесено в ответ на требование с мест: «Немедленно разорвать дипломатические отношения с КНР!»)

Объявление всеобщей мобилизации Неру полагал нецелесообразным, поскольку такие меры обычно рассматриваются как стремление государства к наращиванию вооруженных сил с целью развертывания крупномасштабных военных действий. Индия таких целей не ставит, особенно исходя из существующей на сегодня обстановки.

Правительство Индии твердо выступает за сохранение статус-кво на границе с КНР в Гималаях. Оно не видит оснований для пересмотра этой границы, тем более – для ее фактического изменения в одностороннем порядке с использованием силы. Возникшие сомнения и разногласия могут и должны быть разрешены исключительно путем переговоров. Другого пути нет.

В заключение Неру повторил свое видение отношений между Индией и КНР (как представляется, ранее сформулированное в письме индийскому послу в Пекине Паниккару[8]).

Все выступление Неру продолжалось менее получаса. Несмотря на выкрики, протесты и требования из зала, он вел себя спокойно и уверенно, говорил в свойственной ему манере, не повышая голоса. Правда, выглядел он на этот раз расстроенным, озабоченным и несколько подавленным. Закончив речь, Неру со словами «надо многое сделать» повернулся и вышел из зала. Вслед ему неслись выкрики, проклятья, требования решительных действий против агрессора и т. п., но его это не интересовало. Я тоже понял, что главное позади, и поспешил с докладом к Бенедиктову.

Когда машина приблизилась к посольству КНР, обстановка там уже изменилась: у ворот собралась протестующая толпа в несколько сот индийцев, и во избежание возможной задержки я рекомендовал шоферу ехать в объезд, мимо посольства США.

В кабинете посла продолжалось (или возобновилось?) совещание. Стоя у развешенных карт, военный атташе генерал А. Д. Епанчин докладывал о расхождениях начертания границы в Гималаях. Посол спросил:

– А чем вы можете объяснить эти расхождения?

– Дело в том, – ответил Епанчин, – что эта граница никогда не демаркировалась на местности, да и вряд ли возможно осуществить геодезическую съемку в условиях покрытых снегом гор.

Посол обратился к заместителю военного атташе полковнику Н. А. Коряковскому:

– Вы недавно побывали в этом районе, хотелось бы знать, что думают местные жители по поводу прохождения границы.

Коряковский, всегда склонный пошутить, на этот раз был серьезен:

– Это трудный вопрос. Если спросить местного жителя, где проходит граница между Индией и Китаем, то в этом вопросе для него оказываются непонятными три слова: граница, Индия и Китай. Все, что они могут сказать, так это то, что после сезона дождей они перегоняют стада с гор в долину, а когда наступает жара и засуха, то гонят скот на горные пастбища.

Разобравшись таким образом с прохождением линии Мак-Магона, посол обратился ко мне:

– А что привез нам Леонид Иванович из парламента?

Я коротко доложил о выступлении Неру и о реакции парламентариев. Посол внимательно выслушал меня не перебивая и, по-видимому, остался чем-то недоволен. После небольшой паузы он сказал:

– Какая-то односторонняя оценка вытекает из вашего доклада. Индия, выходит, как бы ни при чем, а во всем, по-видимому, виноват Китай. Мы не должны принимать мнение одной стороны как единственно верное. Не забывайте, что КНР – наш стратегический союзник, что договор о дружбе и сотрудничестве от 14 февраля 1950 года действует и определяет характер отношений между нашими странами. Ну а сейчас поспешите составить телеграмму в Центр о выступлении Неру с учетом сказанного мной. Мы же продолжим совещание.

Сев за свой рабочий стол и раскрыв персональный блокнот, я стал соображать, как провести челнок своего донесения между Сциллой и Харибдой. И тут внезапно помогли… китайцы. В кабинете был включен радиоприемник, который мой друг и напарник Андрей Вавилов догадался настроить на «Радио Пекина». Далее воспроизвожу услышанное с предельной для моей памяти точностью: «Говорит Пекин! Слушайте новости! Из Дели передают. Только что завершилось выступление в парламенте премьер-министра Индии Неру. Этот грязный марионетка американского империализма, пытаясь оправдать свои агрессивные замыслы против Народного Китая, вылил потоки лжи в адрес миролюбивой политики КНР и ее руководства. Он топал ногами, он бил кулаками по столу, он брызгал слюной и кричал, что с помощью своих американских хозяев он разгромит доблестную Народно-освободительную армию Китая и навсегда лишит великий китайский народ исторических завоеваний социализма. Позор американскому империализму и его индийским приспешникам! Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует великий кормчий Мао Цзэдун!» Далее грянул марш, а после короткой паузы приведенный текст был повторен на хинди, урду, бенгали и других языках населения Индии, сопровождаемый маршевыми рефренами.

Признаюсь, я был ошеломлен, настолько новости из Пекина не соответствовали только что виденному и слышанному мной в делийском парламенте. Было ясно, что прозвучала заранее сделанная заготовка, поскольку: а) ни одного китайца в парламенте я не видел; б) прошло всего около получаса со времени окончания речи Неру, и информационные агентства едва ли могли успеть обработать, перевести и распространить ее текст; в) похоже, радио Пекина само выстроило выступление Неру из слов, фраз, выражений, жестов и т. п., с которыми он был обязан, с точки зрения Пекина, обращаться к парламенту. Для меня вывод был ясен: если сторона уверена в своей правоте, ей не следует прибегать к подобным нечистым приемам, о чем я и сделал добавление к отчету о выступлении Неру в парламенте.

И. А. Бенедиктов сразу же прочел подготовленный мной текст и, обращаясь ко мне, сказал:

– А вот про «Радио Пекина» – не надо. В Москве и так знают, что они там передают.

Он решительно перечеркнул последний абзац телеграммы. Но о договоре 14 февраля 1950 г. больше не напоминал.

Я понимал, что Иван Александрович оказался в затруднительном положении. Как член ЦК КПСС, опытный государственник и дипломат он осознавал значение для СССР дружеских отношений с Китаем и КПК. И хотя с конца 50-х годов в этих отношениях появились трещинки и расхождения, он желал бы быть последним, чья деятельность – теперь уже «кризисного посла» – содействовала укреплению раскола с великим социалистическим соседом. С другой стороны, будучи послом в Индии, Бенедиктов делал все от него зависящее для развития плодотворного сотрудничества с другим великим соседом и добился в этом деле заметных успехов. Советско-индийские отношения были явно на подъеме, а внешнеполитическая ориентация правительства Неру несомненно тяготела больше к советской, чем к американской или английской сторонам. И вот теперь этот никому не нужный кризис! Как он скажется на взаимоотношениях в треугольнике? Меньше всего посол хотел услышать от главного своего начальника вопрос-ремарку: «А вы, собственно, чьи интересы представляете? Советского Союза в Индии или индийские в Советском Союзе?»

События в Индии между тем разворачивались своим чередом и довольно драматично. Вслед за чрезвычайным заседанием парламента также в чрезвычайном порядке собрался кабинет министров[9]. Как стало известно посольству, заседание прошло в беспрецедентно напряженной обстановке. Первым взял слово второй человек в правительстве, министр финансов и лидер правого крыла в ИНК Морарджи Десаи. Его выступление можно назвать сенсационным (передаю со слов очевидца).

Десаи начал с того, что потребовал немедленной отставки Неру с поста премьер-министра, а также отставки всех министров, несущих ответственность за провал внешнеполитического курса страны. «Вы должны признать, что сближение с Советским Союзом и Китаем, политика неприсоединения, свертывание связей с США и другими демократическими государствами, антиимпериалистическая риторика превратили Индию в беззащитную жертву коммунистических агрессоров. Преступно наивными оказались расчеты, что друг Китай никогда не нападет на Индию, а друг СССР не окажет Китаю всяческую поддержку. Не забывайте, что КНР и СССР – коммунистические страны, связанные договором о взаимной помощи. А что мы имеем теперь? Китайские армады могут беспрепятственно продвигаться вглубь территории Индии, а наша армия совершенно не готова к сопротивлению агрессорам. Более того, в любой момент китайская авиация может нанести бомбовые удары по Дели и другим крупным городам, а у нас отсутствуют средства противовоздушной обороны. Таковы результаты вашей преступной политики.

В сложившейся ситуации нет иного выхода, как просить помощи у США и их союзников по НАТО, прежде всего у Великобритании и Франции. Я информирую кабинет, что США предложили немедленно, если на то будет просьба правительства Индии, перебросить из Германии одну-две авиационные дивизии для защиты с воздуха Дели, Калькутты и других крупных городов, а также для нанесения ударов по наступающим китайским войскам. Предлагаю сейчас же направить американцам нашу просьбу, но подпишет ее уже другой премьер-министр».

Затем выступили некоторые министры, одни – в поддержку Десаи, другие против него. Предоставив возможность выступить всем желающим, Неру спокойно разложил все «по полочкам».

Сначала он язвительно заметил, что ему известно стремление Десаи во чтобы то ни стало стать главой правительства, но что именно в этой части ему всегда чего-то не хватает. Видимо, и на этот раз не получится. Сам он с поста премьер-министра уходить не собирается, учитывая, что на этот пост его сначала выдвинул съезд ИНК, а затем избрала парламентская фракция партии. С этим придется считаться Десаи и его сторонникам.

А теперь – по сути дела. У уважаемого оппонента, очевидно, разыгралась фантазия: он представил пограничный конфликт как полномасштабную войну. Каково же положение на самом деле? По последним полученным данным, китайские отряды сбили с хребта одиночные пограничные заслоны и вынудили их спуститься в долины. В большинстве случаев оружие не применялось. Вооруженные стычки произошли в районе Ладакха, где есть убитые и раненые. Их число уточняется. Случаев вторжения китайских самолетов вглубь воздушного пространства Индии не отмечено.

Служит ли это основанием считать, что Индия находится в состоянии войны с КНР? По его, Неру, мнению – нет. Значит, нет оснований и для приглашения американцев, переброски их военной авиации в Индию.

Что касается совместного выступления КНР и СССР против Индии, то данное предположение не находит никаких подтверждений, да и вряд ли вообще возможно. По договору 1950 г. СССР и КНР обязуются оказать друг другу помощь в случае нападения на одну из сторон. Индия не собирается нападать ни на КНР, ни на СССР, так что данное положение союзного договора не может быть использовано против Индии.

Наконец, и особо, – о позиции СССР (привожу цитату): «СССР – друг не только Китая, но и Индии. И, смею заверить вас, это надежный друг. Заметьте, Советское правительство ни одним словом не одобрило действия КНР в пограничном конфликте, ни в какой форме не заявило о прекращении или сокращении экономического и военно-технического содействия Индии. Я уверен, что такая позиция Советского Союза не претерпит изменений. Наша линия на урегулирование пограничного конфликта в Гималаях мирными средствами была изложена мною в парламенте, и мы намерены придерживаться этой линии. Здесь возможности далеко не исчерпаны».

Человек, сообщивший подробности о заседании кабинета министров, сделал существенное дополнение. В правительстве и руководстве партии фактически произошел раскол. Для укрепления позиции Неру крайне важно, чтобы правительство СССР официально отмежевалось от действий Китая и подтвердило обязательства по оказанию Индии содействия, особенно военно-технического[10]. Таким образом, у Десаи будет выбит главный козырь в аргументации за разрыв с СССР и сближение с США, что означало бы коренной поворот во внешнеполитической ориентации страны и изменение в ее геополитическом положении. Посол сообщил дипсовещанию, что соответствующая информация была передана в Центр. Стало заметно, что и посол более четко определился в своей позиции. До сих пор для меня остается загадкой: была ли утечка информации о заседании кабинета министров произведена с ведома Неру или даже по его инициативе?

Прояснению происходящего способствовала сама китайская сторона. Главным источником информации о ее целях и долгосрочных намерениях оставалось «Радио Пекина». Не успели стихнуть победные реляции о полном разгроме армии индийских агрессоров, как главной темой передач стал другой невероятный сюжет. Постараюсь вкратце изложить его суть, повторяя эфирный стиль.

«Говорит Радио Пекина! Передаем сообщения из революционной Индии! Трудящиеся Индии с восторгом встречают каждую новость об очередном разгроме продажных индийских войск. На улицы городов, деревень выходят рабочие, крестьяне, ремесленники, мелкие служащие. В их руках красные флаги и лозунги: “Да здравствует социалистическая революция!”, “Долой правительство буржуазии и американских марионеток!”, “Смерть империализму!”, “Да здравствует дружба и пролетарская солидарность с народом социалистического Китая!”». Или: «Срочное сообщение из Индии. Восставшие рабочие Канпура захватили здание городской управы и водрузили на нем красный флаг революции. Да здравствует социалистическая революция в Индии!». Далее – марши, бодрые песни. И затем новые сообщения о победе трудящихся в городах и селах, благо их в Индии много.

Но что мы видели своими глазами, изнутри? Жизнь в Индии продолжалась как прежде, сохраняя свой умеренный ритм. По-прежнему по улицам бродили священные коровы, лавочники зазывали покупателей. Ни у тех, ни у других красных флагов не было. А вот популярный китайский ресторан «Золотой дракон» в районе Коннат Плейс сменил вывеску на «Микадо» (местные газеты сообщили о случаях погромов китайских заведений). Предприимчивые японцы наклеили на окна своих автомашин белые листы бумаги с красным кругом посередине: чтобы их не перепутали с китайскими. Где наблюдалось необычное скопление народа, так это у призывных пунктов, возле которых молодые индийцы терпеливо дожидались своей очереди записаться добровольцами в армию. Рабочие, кустари, крестьяне и другие трудящиеся занимались своими каждодневными делами.

Вспоминается, что в истории подобное уже было: 1920 год, стремительный налет красной конницы на Варшаву. Большевики рассчитывали, что этот рейд воодушевит польских рабочих и крестьян на восстание против буржуев и помещиков, революция подойдет к границе с Германией, продвинется дальше во Францию и завершится в Англии, где и восторжествует мировая социалистическая революция.

Но и тогда вышло совсем не так. Польские рабочие и крестьяне почему-то не восстали, и вместо того, чтобы поддержать Красную Армию, вместе со своими капиталистами и помещиками выступили против нее и нанесли братьям по классу сокрушительное поражение. Большевикам ничего не осталось, как строить социализм в одной отдельно взятой стране. Не теми ли же замыслами руководствовались китайские коммунистические лидеры сорок лет спустя? Очень уж похоже получилось.

Наконец через несколько дней томительных ожиданий Москва отреагировала на китайско-индийский пограничный конфликт Заявлением ТАСС. В этом Заявлении говорилось, что в руководящих кругах СССР с большой озабоченностью были восприняты сообщения о пограничном конфликте между КНР и Индией. Далее выражалась надежда, что, исходя из принципов мирного сосуществования, стороны смогут разрешить возникшие разногласия путем переговоров. Что же касается Советского Союза, то, верный своей миролюбивой политике, он готов содействовать восстановлению добрососедских отношений между Индией и КНР. При этом СССР подтверждает намерения неукоснительно соблюдать все принятые на себя обязательства по развитию многостороннего сотрудничества с обеими дружественными странами.

Получив Заявление ТАСС, Бенедиктов с явным удовлетворением зачитал его дипломатическому совещанию, добавив, что в Москве, как ему стало известно, послу Индии в устной форме было подтверждено, что СССР выполнит и все обязательства в области военно-технического сотрудничества с Индией. Очевидно, у Неру и его сторонников в политическом руководстве Индией отлегло от сердца.

В Китае Заявление ТАСС не осталось незамеченным, и стиль вещания на Индию «Радио Пекина» сменился достаточно быстро. Утихли громкие лозунги и бравурные марши, их место заняли привычные сообщения об успехах строительства социализма, о трудовых подвигах сельскохозяйственных коммун и коллективов промышленных предприятий Китая. Не дожидаясь приезда делегации Индии для переговоров о границе, Пекин объявил о прекращении огня и об отводе войск на тибетскую сторону линии Мак-Магона, удержав за собой, в порядке «восстановления справедливости», часть хребта Ладакх в Кашмире. При этом китайская сторона оставила за собой право считать некоторые приграничные участки вдоль линии фактического прохождения границы с Индией спорными.

21 ноября 1962 г. пограничный конфликт остыл столь же внезапно, как и вспыхнул, и тем самым надолго перестал быть яблоком раздора в отношениях между двумя великими азиатскими державами.

Летом 1963 г. истекал срок моей работы в посольстве СССР в Индии. Решение в семье было единогласным – уволиться из МИДа и вернуться в Ленинград. Нас не устраивала альтернатива поселиться на чужой площади в Москве (в квартире уехавших за границу дипломатов). Элла сказала, что у нее «всё в Ленинграде» и что она хочет иметь свой дом. У меня в Ленинграде тоже было «всё», и я написал из Дели письмо проректору ЛГУ С. И. Тюльпанову. Он ответил, что с удовольствием возьмет меня на кафедру экономики современного капитализма, которую возглавляет на экономическом факультете.

Не скажу, что в посольстве не было попыток удержать меня: во время приема, когда объявили танцы, меня пригласила на вальс супруга посла Татьяна Константиновна и передала мне его просьбу:

– Леонид Иванович, вы решили уйти в отставку, оставайтесь здесь, посол обещал вам дать внеочередной ранг второго секретаря.

Я ей ответил, что решение принято, и мы морально готовы уйти в отставку. На том и согласились. Вот так я расстался с дипломатической работой – работой, но не с друзьями, которых приобрел за годы учебы в Москве и службы в Индии. Никогда не терял контактов со своими сокурсниками по МГИМО, всегда искренне радуюсь встречам со своими «индийскими» друзьями – Андреем Вавиловым, Олегом Хусточкой и Алексеем Никифоровым.

Приехав в Ленинград, я отгулял положенный отпуск. Элле отпуск не полагался, и она устроилась на работу экономистом. Когда я пришел в университет, С. И. Тюльпанов встретил меня с некоторым смущением. Оказывается, он на предназначавшееся мне место уже взял некую особу, как рассказал мне работавший на этой кафедре парень из нашей школы Виктор Онушкин. В итоге я был определен в штат как старший преподаватель (с такой же, как у доцента, зарплатой).

Вскоре меня пригласил А. К. Белых, секретарь парткома, которому было поручено сформировать новую кафедру – научного коммунизма. Ректор оформил это «поручение» своеобразно: он дал Белых право взять с каждой обществоведческой кафедры любого преподавателя. Тюльпанов с удовольствием отдал меня. Белых я сказал, что в научном коммунизме нисколько не разбираюсь, но он разъяснил мне, что научный коммунизм – это политическая теория марксизма, и тут я подхожу как никто другой. Я согласился, тем более что заведующий новой кафедрой предложил мне должность доцента.

В состав новой кафедры Белых набрал преподавателей разного профиля, среди них были социологи – А. Дмитриев, С. Иконникова, философ – Н. Кейзеров, юрист – А. Федосеев, экономисты – А. Годунов и я и т. д. Все были людьми незаурядными, перспективными и на белыховской кафедре оставаться не собирались. Я знаю, что Белых написал на меня в КГБ два доноса, оба были посвящены моей интерпретации событий в Чехословакии в 1968 году. По его мнению, я «не так» трактовал их студентам. Вообще, он был ортодоксом, сугубо «правоверным», считая, что существующий порядок должен быть неизменным, к тому же и карьеристом, всячески стремившимся распространить благосклонность «власть имущих» на себя. Не случайно большинство преподавателей кафедры покинули ее.

Первомай в Ленинграде: сотрудники кафедры научного коммунизма философского факультета ЛГУ, середина 1960-х годов

Среди пополнения выделялся Петр Пименович Амелин, уволенный досрочно из Вооруженных сил. Он был полковником и заведующим кафедрой в военно-строительном институте, когда нагрянула комиссия, чтобы проверить, как его кафедра отметила в своей работе 10-летие пребывания Н. С. Хрущева на посту первого секретаря ЦК КПСС. По существу комиссия «ничего не нашла», но на заключительном заседании комиссии Амелин (по его словам) сказал следующее:

– Вы как Бурбоны, ничего не забыли и ничему не научились.

Эти слова Амелину не простили, его уволили, вменив всевозможные прегрешения, не учитывая даже то, что он защитил кандидатскую 22 июня 1941 г., пошел воевать политбойцом и закончил войну полковником, что у него было несколько боевых наград. Амелин обладал феноменальной памятью – он цитировал Гёте и Гейне, чем не мог похвалиться ни один из преподавателей. Это была яркая фигура на потускневшем небосклоне. Теперь его с нами уже нет.

Что касается моих отношений со студентами, то они говорили мне, что в отличие от других преподавателей я читаю курс «не так, как положено», а намного интереснее. В этом проявилось мое насыщенное событиями прошлое, особенно пребывание за границей.

Лекция в ИПК, середина 1970-х годов

Как-то брат Володя предложил совместно купить дом под дачу в области. Разговор об этом зашел дома, Элла была «за», я воздержался. Ольга Семеновна, мать Эллы, сказала, что прежде чем думать о даче, нам с Эллой надо подумать о своей квартире. С момента возвращения из Индии мы вчетвером с дочкой и тещей жили в двухкомнатной квартире на Петроградской, которую Элла с мамой получили после возвращения из лагерей и реабилитации. Намек был понят. Элла пошла к первому секретарю горкома партии Г. И. Попову, и он помог, мы получили «место» в строящемся кооперативном доме на 15-й линии Васильевского острова.

В двушку на Васильевском острове переехали в мае 1970 года. Сначала пустили кота Тёму, потом въехала хозяйка. Наконец-то у Эллы появился свой дом! Она не забывала и о другой своей мечте и спросила, когда же мы обзаведемся собакой. Я посоветовался со своими знакомыми по работе, и скоро к наше семье прибавился новый член – скотчтерьер по кличке Тиль.

На наших глазах в университете сформировалось новое подразделение – Институт повышения квалификации преподавателей общественных наук (ИПК). Кафедру научного коммунизма в ИПК возглавила историк, профессор (с кафедры Белыха) Татьяна Юльевна Бурмистрова, женщина под 60, которую можно охарактеризовать словами Драйзера: «Она все еще оборонялась, хотя на нее уже никто не нападал».

Вообще она была доброжелательным, знающим жизнь человеком. Я сотрудничал на ее кафедре и заметил, что преподавать преподавателям у меня получается лучше. Все-таки преподаватели были с опытом, им не надо было разъяснять прописные истины. Они ходили на занятия с удовольствием, задавали лектору «умные» вопросы – короче, всегда знали, зачем приходили в ИПК.

Однажды меня вызвали в Василеостровский РК КПСС, оказывается – на кадровую комиссию. Речь шла о замене Татьяны Юльевны Бурмистровой «по истечении возраста». Я должен был заменить ее на должности заведующего кафедрой. Как раз в эти дни проходила какая-то конференция на философском факультете, в 150-й аудитории, и ко мне подошел Рамзан Абдулатипов, ученик Бурмистровой, в будущем глава Дагестана, и попросил меня помочь ей: она очень переживала из-за своего смещения с должности заведующей кафедрой. К сожалению, я был вынужден отказать: кадровые комиссии райкомов не пересматривают своих решений. С тех пор Татьяна Юльевна меня невзлюбила, хотя я совсем не был перед ней виноват.

В те же дни я защитил диссертацию «Национально-освободительные революции современной эпохи» на соискание ученой степени доктора философских наук. Защита прошла нормально, решение Совета было почти единогласным (один был «против» – из-за неприязни одного члена Совета к другому).

Неожиданности продолжались. Через лаборантку я получил распоряжение явиться к ректору, не идти было нельзя. К моему полному недоумению, ректор Г. И. Макаров предложил мне занять должность проректора по учебной работе. Я отказался, сказав, что только что кадровая комиссия райкома назначила меня заведующим кафедрой в ИПК и что я только что защитил докторскую диссертацию и дожидаюсь утверждения в ВАКе (Высшей аттестационной комиссии). Макаров сказал, что всё это хорошо, но не имеет никакого значения, что я подхожу на должность проректора потому, что стал первым из приглашенных ректором на беседу, кто отказался от этой должности. И тут же подписал приказ о моем назначении.

Приказы я привык выполнять.

Так неожиданно я стал большим начальником: у меня появился кабинет, не секретарша, а секретариат, два заместителя (в должности заведующих отделами), возможность отдавать приказы, касающиеся судеб тысяч человек. В моем подчинении оказались десятки деканов, и даже один генерал-майор (начальник военной кафедры). Кабинет был размещен в торце здания Двенадцати коллегий, с окнами на Неву и Адмиралтейство. Вид из окна открывался действительно величественный.

Но смотреть на виды Ленинграда было некогда: дела. Их в университете накопилось и накапливалось немало. Очень помогали заместители – А. Шилин и В. Кобзарь. Это были квалифицированные, знающие свое дело люди. Очень помогала Лидия Ивановна – главный секретарь проректора, не допускавшая ни малейшей попытки коррупции: она спокойно входила вслед за посетителем, раскрывала блокнот и конспектировала беседу. Некоторых посетителей принимал Шилин. В целом мой аппарат позволяет мне с полным основанием ответить на вопрос, брал ли я взятки: «Нет, потому что мне их никто не предлагал».

Но были другие «подходы». Мой предшественник, заведующий кафедрой уголовного права профессор Н. А. Беляев «прославился» липовыми справками. Военные комиссариаты Грузии обратили внимание на то, что многие юноши освобождались от призыва в Вооруженные силы, потому ром по науке. Он пригласил меня к себе и сказал, чтобы я взял на себя общественные науки, поскольку он в них не разбирается. Я согласился и стал проректором по учебной работе и общественным наукам. Последние были «признаны» за мной как главой Северо-Западного Совета по общественным наукам, который был создан Минвузом РСФСР.

Подписание соглашения о сотрудничестве ЛГУ с Будапештским университетом. Будапешт, 1975 г.

Я и сам «вник» в науку управления. Один из посетителей, американский профессор, специалист по менеджменту, подарил мне свой учебник «Искусство менеджмента». В учебнике приведен следующий пример.

Одна крупная американская фирма собрала на слет в горы заведующих филиалами, отключив все телефоны, чтобы проверить своих управленцев. Одни из них «заметались», как бы не вышло что-то не так в их отсутствие, другие чувствовали себя спокойно. Тех, что «заметался», компания уволила: надо доверять персоналу, надлежаще подобранному. Мне этот пример понравился, я тоже считаю, что надо доверять подчиненным и не брать всё на себя. Это для меня стало уроком управления, которого я строго придерживался.

Видимо, не случайно пришлось упомянуть американского профессора. Мое дипломатическое прошлое продолжало сказываться на работе. Валентин Борисович Алесковский, сменивший на должности ректора Г. И. Макарова, очень не любил иностранцев, точнее не любил общаться с ними и поддерживать контакты. Он сразу же мне предложил:

– Леонид Иванович, а что вы тут переводите мою беседу, не лучше ли было бы, если бы вы просто принимали иностранцев от имени университета и беседовали с ними. А у меня и время высвободится.

Алесковский по примеру других ректоров университета продолжал вести научные исследования и преподавать. Так что на мою долю выпала честь принимать иностранцев от имени университета.

Один из них, канцлер университета[11] штата Нью-Йорк (SUNY) Эрнест Бойер после беседы пригласил меня весной 1975 года побывать в его университете. Условия были предложены превосходные: я мог посетить три кампуса (на выбор), мне полагался «открытый лист» (то есть я не должен был платить за пищу и другие услуги типа гостиницы). Я сказал ему, что предложение принимаю, но что касается выбора кампусов, то этот выбор остается за ним.

Эрнест Бойер прислал по существу безотказное приглашение, так что получение визы не представляло труда. Меня встретили в аэропорту Нью-Йорка, проводили в отель. Предупредили, что завтра рано утром придут за мной – согласно расписанию авиарейсов. Сначала я не разобрал, куда предстоит лететь. Утром меня подняли стуком в дверь, предстояло лететь в Бингхэмптон, небольшой кампус, примечательный тем, что он расположен в одном городке с филиалом IBM, и потому главная задача тамошнего университета – готовить специалистов для этой компании по производству вычислительной техники (Бойер хотел показать мне самое передовое, что у них есть).

Там меня познакомили с единственным коммунистом: он мне рассказал, что в США компартии практически не существует. Больше я коммунистов в США не встречал. В результате я сократил в ИПК преподавателя, который читал спецкурс по компартии США.

В университете Бингхэмптона меня впервые посадили за компьютер. Интересно, что вместо «мышки» нужные на дисплее элементы трогали эбонитовой палочкой. Дали задачку: вывести собаку нужной породы из нескольких пар собак. Я вывел нечто похожее на нашего скотчтерьера. Потом компьютер выдал, какими критериями я руководствовался, когда «творил» новую породу. Вообще примечательно, что во всех университетах, которые я посетил, ко мне приставляли (в качестве сопровождающего) преподавателя-поляка. У американцев, видно, все славяне похожи.

Из Бингхэмтона я улетел в Буффало, расположенный на западе штата Нью-Йорк, вблизи великих озер.

В университете Буффало студенты бастовали, требовали прекратить судебное преследование афроамериканцев (Attica brothers’ trial), местные полицейские меня в кампус не пустили, и университетское руководство ломало голову, как меня развлечь. В конце концов меня пригласили на введение в должность декана медицинского факультета, это большое событие собрало весь цвет буффалийского общества. Меня посадили за «главный стол» мероприятия, где я познакомился с главой Химического банка штата (NY Chemical Bank) господином Тейлором. Он оказался летчиком-любителем и пригласил меня полетать завтра над Ниагарским водопадом. Сказал, что с самолета открывается великолепный вид на водопад. Тейлор заехал за мной утром, отвез в аэропорт, где базировались частные самолеты. Я был удивлен их размерами, что они такие маленькие.

Тейлор дал мне летные очки и наушники с микрофоном. Мы взлетели, и минут через пять открылся вид на Ниагару – очень впечатляющее зрелище. Я не успел рассмотреть водопад, как в наушниках раздался голос Тейлора, сообщавшего, что мы уже над канадским берегом. Перелет в Канаду произошел без всяких формальностей: если таковые можно вымыслить, путешествуя по воздуху. На земле Тейлор объяснил, что для американских граждан пересечение границы с Канадой безвизовое, а я тут «сбоку припеку».

И еще. Именно в Буффало я смотрел по телевизору позорные для американцев репортажи из Южного Вьетнама: было видно, как зажиточные вьетнамцы стараются влезть в последний американский вертолет и как американские военнослужащие добротными солдатскими ботинками топчут им пальцы и бьют в лицо, давая понять, что они теперь не нужны.

Ко мне в номер напросились корреспонденты местной прессы, чтобы узнать у «настоящего коммуниста» реакцию на бегство американцев из Сеула и на охватившие США демонстрации, с ликующими толпами, в том числе и в Буффало («и далее везде»). Мой ответ на их вопросы был скорее неожиданным, чем пояснительным. Я сказал, что американцы всегда уверены в техническом превосходстве своего оружия и в обучении тех, кто этим оружием владеет, но они явно недооценивают тот факт, что воюют на чужой территории (куда их никто не звал), против народа, защищающего свою родину. В этой недооценке морального фактора, силы духа, они неизбежно проигрывают. Но это вина не военных, а политиков – тех, кто, принимая решения, полагается только на технически совершенное вооружение и преимущества в обучении тех, кто им владеет. Вьетконг, армия Вьетнама, уступая американцам в вооружении, имела явное моральное преимущество, и это сыграло решающую роль. «Умереть, но победить!» – такого посыла у американцев не было, но он был у Вьетконга, и в этом главная причина поражения американской армии. Кстати, мое интервью было точно воспроизведено в местных газетах – я этого не ожидал.

Патриотизм – глубокое чувство любви к родине, закрепленное веками. Особенно патриотизм проявляется в войне против иноземных захватчиков. Так было в Советском Союзе во время Великой Отечественной войны, так было и во Вьетнаме. Американцам следовало бы подождать, чтобы зарядиться чувством патриотизма.

Из Буффало было решено ехать поездом в Нью-Йорк. Меня посадили в вагон «Амтрэка», чтобы сделать одну остановку по пути, в филиале самого знаменитого кампуса в Стоуни-Брук.

Но сначала – об «Амтрэке» (Amtruck). Уже в начале ХХ в. частные американские железнодорожные компании убедились, что пассажирские перевозки в отличие от грузовых полностью не окупаются. Тогда настало время постепенного сокращения пассажирских перевозок железнодорожным транспортом. Посыпались жалобы и в железнодорожные фирмы, и в правительство. Учитывая важность сохранения пассажирских перевозок и тот факт, что железной дорогой пользуются наименее обеспеченные американцы, не имеющие своих автомашин, правительство США решило создать в 1971 г. «Амтрэк» – «Американский путь», государственную корпорацию по перевозке пассажиров железнодорожным транспортом. С тех пор в бюджете США предусматриваются расходы на «Амтрэк» (одну из немногих государственных корпораций в США), чтобы не сдирать шкуру с пассажиров за недотированные перевозки.

«Амтрэк» действует уже более 40 лет. За это время возросли скорости движения поездов, в вагонах повысилась комфортность. Все это – без дополнительной платы с пассажиров.

Я не верю, что руководство «Российских железных дорог» не знает о существовании и опыте «Амтрэка», тем не менее почему-то по-прежнему стремится привязывать тарифы пассажирских перевозок к себестоимости.

Ночью мы проехали много интересных мест, но выбранная для меня остановка, недалеко от окрестностей Нью-Йорка, заслуживает особого внимания. Так, прямо напротив через реку Гудзон расположен кампус Вест-Пойнта – старейшей и наиболее почитаемой Военной академии США, а на этом берегу – родовое имение Рузвельтов, так что я побывал в комнате, где родился Франклин Делано Рузвельт, четырехкратный президент США, наш активный союзник во Второй мировой войне.

Что касается университетского филиала, то он готовил медсестер. У нас такого профиля подготовки нет, и я, по правде сказать, не очень был заинтересован всем этим. Зато поляков тут подобралась целая семья, и меня приветствовали как «пришельца с того света», но в целом радушно.

В Вест-Пойнт мы не попали, потому что был устроен званый обед. Я заметил, что моей персоне уделяется чрезмерное внимание: за столом собралось человек этак двадцать – тридцать, чего я явно не заслуживал. Потом, подписывая счет, я все понял. У меня был «открытый лист», и американцы, зная об этом, явно злоупотребляли полученными привилегиями: есть и пить что захочется. В Нью-Йорке встречающие всячески старались усадить меня в такси, хотя отель был совсем рядом, за углом.

Но эта предосторожность была нелишней – вокзальный район был известен как криминальный. Меня попросили (очень серьезно) не ходить пешком и всегда пользоваться такси. Видимо, поэтому шофер такси не удивлялся, если, отъехав недалеко от гостиницы, я выходил. Конечно, незнакомый город лучше разглядывать обходя пешком, тем более что Нью-Йорк заслуживает того. Впечатляют небоскребы Манхэттена, светореклама на Таймс-сквер, другие достопримечательности: Чайна-таун, Итальянская, Еврейская, Французская деревни (в южном Манхэттене), статуя Свободы.

Зимой в Мексиканском заливе хотя и солнечно, но прохладно и ветрено, 2000 г.

У Эрнста Бойера оказалась «легкая рука». Известие о том, что от Ленинградского университета в США свободно ездит проректор, к тому же неплохо (для иностранца) говорящий на английском, привлекло внимание университетской общественности. Мне не показалось странным, что именно американские университеты проявили готовность сотрудничать с нами: во-первых, они имели на эти цели специально выделенные средства, во-вторых, им хотелось узнать первыми, как «там» обстоит дело с наукой; в-третьих, хотелось больше узнать о жизни в стране, отгороженной железным занавесом. Поэтому не случайно от американских университетов посыпались приглашения. Ниже я перечислю университеты, в которых побывал, отметив, где я участвовал в конференциях (*), где был нарратором (**), то есть имел право на ведение и подведение итогов конференции, а где преподавал (***).

1. Университет штата Нью-Йорк (SUNY):

а) Бингхэмптон,

б) Буффало,

в) Стоуни-Брук (Нью-Полц кампус).

2. Университеты Калифорнии (UC):

а) UC Бёркли (главный кампус)**,

б) UC Дэвис,

в) UCLA (кампус Лос-Анджелеса)***,

г) UC Риверсайд*,

д) UC Сан-Диего*,

е) UC Санта-Барбара*,

ж) Калифорнийский университет Помона (частный университет),

з) Калифорнийский политехнический университет, Помона**.

3. Университет штата Флорида:

Галф-Коаст-Юниверсити (кампус Панама-Сити), получастный.

4. Университет штата Огайо:

Боулинг-Грин (Грэнд-Рэпидс)*.

5. Университет штата Мичиган:

Истерн-Мичиган-Юниверсити (Ист-Лэнсинг кампус).

6. Университет штата Мэриленд (UM):

UM Коллидж-Парк (главный кампус)***.

7. Университет штата Пенсильвания (UP):

UP Пенн-Стейт (главный кампус)*.

8. Госдепартамент США (US State Department).

Особая история – о международной конференции в Госдепартаменте, посвященной 200-летию Конституции США. Почему-то делегация АН СССР не приехала, и организаторы конференции, решив, что без советских представителей их замысел будет пустопорожним, в последний момент сообразили «выудить» меня, благо я был совсем рядом, в Мэрилендском университете. Когда поступило приглашение, я понимал, что не могу тягаться с академиками, специалистами по конституционному праву, но и оставить такую конференцию без нашего участия было бы опрометчиво. Я подготовился и подучился. Более того, не без участия сенатора, который руководил конференцией, я был выбран главой группы коммунистов (в основном из европейских стран) и социалистов (в основном из стран Латинской Америки).

С моими американскими друзьями Генри Дёрчем (слева) и Томом Феррисом

Это назначение было связано сугубо с моим знанием английского (я говорил лучше других, вообще вопрос о том, почему я вдруг стал «востребован» в американских университетах, лежит в той же плоскости). Еще одно обстоятельство добавилось к моей международной деятельности: проректор А. Г. Морачевский переложил на меня обязанности главы Ленинградского отделения общества «СССР – Великобритания», которые я выполняю до сих пор.

Разумеется, посещение ряда ведущих университетов, участие во многих конференциях не могло обойтись без знакомств, многие из которых переросли в длительные. Так, на большой конференции в Бёркли (Калифорния) ко мне подошли двое участников – Том Феррис и Генри Дёрч, оба преподаватели престижной «высокой» школы в Беверли-Хиллз, которые не скрывали своего интереса ко мне, желания познакомиться. Они стали моими друзьями не только в сфере образования, но и по жизни. Часто посещая Ленинград по программе попечителя школы миллиардера Арманда Хаммера, они познакомились с моей семьей. В свою очередь, мы с женой побывали в Лос-Анджелесе, и это привело к перерастанию формальных связей в неформальные. Мы убедились на собственном опыте, что дружить с американцами лучше, чем враждовать.

В гостях у Тома Ферриса, 2000 г.

На днях мне исполнилось 85. Пора подводить итоги. Есть чему: прожита долгая жизнь, никто из моих предков или родственников не прожил столько. Голова соображает, хотя остальной организм уже не тот. Врачи считают, что в начале сентября 2014 года у меня был инфаркт. Сам я в это слабо верю, потому что сердце у меня не болело совсем. Впрочем, врачам виднее. В остальном – боли, проявляющиеся то здесь, то там, – хороший признак. Есть такое наблюдение: если каждый раз болит в новом месте, это хорошо, если в старом – плохо, болезнь дает о себе знать. Но хватит о болезнях, они – неизбежность в преклонном возрасте.

Хотелось бы сказать несколько слов по сути изложенного. Сведения о предках – дань принятому. Очерк о генерале Пядышеве – воспоминания о боевом генерале, почти забытом. Я не стремился марать облик легендарного маршала Ворошилова, но правда превыше всего, а я сторонник правды. О блокаде: история соседки – настоящая правда. Такая же правда, насколько я могу судить как очевидец, – в приведенной мной истории создания диорамы «Прорыв блокады Ленинграда», кроме того, этот очерк – дань уважения и признательности старшему брату и его товарищам. О конфликте в Гималаях – просто малоизвестная история, заслуживающая, по моему мнению, большего внимания. Наконец – о рассказе Х. Р. Лессера: сейчас ведется много разговоров о «секретных протоколах», о «сговоре» Молотова и Риббентропа. Оказывается, «сговор» был трехсторонним, о чем наши историки почему-то умалчивают.

С Эллой на даче в деревне Отровенка под Лугой, лето 2016 г.

В уходящем году исполнилось 65 лет нашей с Эллой совместной жизни. Власти отнеслись к этому событию более чем щедро: вручили большой чайный сервиз и крупную сумму денег. В общем, в этом плане жизнь удалась.

Мы снова живем в той квартире на Петроградской, в которую вернулись из Индии. Окна смотрят на Троицкую площадь и Петропавловский собор, которые – в отличие от нас с Эллой – почти не изменились за прошедшие годы. С нами живет абсолютно рыжий кот Петя, ему пять лет. Наш последний скотч-терьер Гай умер в мае 2016 года. Новую собаку решили не брать, все-таки здоровье не позволяет выводить ее на прогулки по три раза в день. Дочь Марина с семьей живет отдельно. У нее две дочери (наши внучки), 20 и 27 лет, им пора определяться. Перед рождением старшей внучки купили деревенский дом, который затем перестроили, в деревне Островенка на берегу реки Луга. Летом переезжаем туда.

Правительственных наград не имею, если не считать памятных медалей, их около десятка. На данный момент все еще работаю, читаю спецкурс магистрам «Дипломатическая и консульская служба» на социологическом факультете СПбГУ.

Оглядываясь назад, могу сказать, что мне была уготована долгая и интересная жизнь. В ней были трудности и победы, горе и радость. До сих пор, когда беру в руки медаль «За оборону Ленинграда» моего брата (своей нет, поскольку таким, как я – «маленьким» – она не полагалась), перед глазами встают страшные картины блокады. Но взамен судьба одарила меня семейным счастьем, прекрасными, верными друзьями и встречами с интереснейшими людьми. Я видел войну, жил при социализме и при капитализме. Жизнь ставила передо мной непростые задачи, и я старался решать их по мере своих возможностей, долга и совести. Всего, что имею, добился самостоятельно. Мне никогда не было скучно, я выполнил все, что было задумано, даже воспоминания успел написать. Так что, если иметь в виду известную пословицу, то дом я построил, хотя и в деревне, там же посадил дерево, причем не одно, а много! С сыном, правда, не получилось, зато дочка с мужем подарили мне двух прекрасных внучек.

Вот такая получилась жизнь. Счастливая!