TIQQUN

INTRODUCTION

À LA GUERRE

CIVILE

TIQQUN

Organe de liaison au sein du Parti Imaginaire

Paris

Перевод с французского Тимофея Петухова

под редакцией Степана Михайленко

Примечания Степана Михайленко

Публ. по: Tiqqun. Organe de liaison an sein du Parti Imaginaire. Zone d’Opacite Offensive. Paris. 2001. P. 2—37

На обложке: Антонио дель Поллайоло. Сражение обнажённых. Ок. 1465—1475

© Книгоиздательство «Гилея», перевод на русский язык, 2022

У нас – у других, у декадентов – хрупкие нервы.

Всё, или почти всё нас ранит, а что не ранит, то может вызвать лишь раздражение, и потому мы делаем всё, чтобы нас не трогали. Мы способны выдерживать правду во всё меньших и меньших дозах: их уже пора изменять в нанометрах, – и мы предпочитаем им полные до краёв стаканы противоядия. Картины благоденствия, богатство уже знакомых чувств, нежные слова, гладкие поверхности, привычные эмоции и уютные интерьеры, в общем, наркоз килограммами, и главное: чтоб без войны, лишь бы не было войны. Вся эта обстановка, в которой спокойно, как в материнском лоне, проявляется в виде жажды позитивной антропологии. Нам необходимо, чтобы ЛЮДИ[1] сказали нам, что такое «человек», кто «мы» такие, чего нам позволено желать и кем позволено быть. Эта эпоха фанатична во многих аспектах, но особенно в отношении этого самого ЧЕЛОВЕКА, посредством которого ЛЮДИ сублимируют бесспорность существования Блума[2]. Антропология, в её господствующем в наши дни виде, позитивна не из-за своего миролюбивого, немного простоватого и ненавязчиво католического взгляда на человека, а прежде всего потому, что позитивистски наделяет «Человека» качествами и предопределёнными свойствами, субстанциональными предикатами[3]. Вот почему даже пессимистичная англосаксонская антропология с её одержимостью интересами, потребностями и struggle for life[4] становится частью общего замысла, направленного на поддержание в нас надежды, потому что подкидывает несколько доступных объяснений по поводу сущности человека.

Но нам, тем, кто не хочет никакого удобства и комфорта, у кого, конечно, хрупкие нервы, но кто твёрдо намерен их укреплять, закалять, – нам нужно совсем другое. Нам нужна радикально негативная антропология, несколько достаточно пустых, достаточно прозрачных абстракций, чтобы запретить себе судить о чём-либо заранее, нужна такая физика, которая сохранит возможность чуда в каждой ситуации. Нужны концепты-ледоколы, чтобы пробить путь, расчистить место для опыта. Чтобы мы стали его вместилищем.

Мы не можем сказать ничего о людях, то есть о их сосуществовании, что не прозвучало бы подчёркнуто успокоительно. Непредсказуемость этой неумолимой свободы вынуждает нас говорить о ней неопределёнными терминами, бессмысленными словами, какими обычно ЛЮДИ обозначают то, чего совершенно не понимают, потому что и не хотят понять: понять, что мир взывает к нам. Гражданская война — вот нужное выражение. Это тактический ход; нужно превентивно реапроприировать те слова, под которыми неизбежно будут скрываться наши действия.

1 Элементарная человеческая единица – это не тело (индивид), а форма-жизни[5].

2 Форма-жизни – не то, что находится за пределами голой жизни[6], а скорее результат её глубокой поляризации.

3 На всякое тело его собственная форма-жизни влияет подобно клинамену[7], склонности, влечению, пристрастию. То, к чему склоняется тело, в свою очередь склоняется к нему навстречу. И так заново в каждой ситуации. Все притяжения взаимны.

примечание: На первый взгляд может показаться, что Блум являет собой обратное: тело, лишённое склонностей, притяжений, противящееся всякому влечению.

Арент ван Болтен. Из книги «Гротески»

На практике же мы наблюдаем, что то, к чему приходит Блум, это не отсутствие пристрастий, а пристрастие к отсутствию. Лишь это пристрастие даёт понять, сколь активные усилия прикладывает Блум, чтобы оставаться Блумом, чтобы держать на расстоянии то, что к нему склоняется, и отвергать любой опыт. Как верующий, будучи не в силах противопоставить «этому миру» какую-то иную мирскую жизнь, вымещает свою не-принадлежность к нему критикой всего мирского, так и Блум стремится в своём бегстве к исходу из мира, вне которого нет ничего. И в каждой ситуации он будет так же выпутываться, выскальзывать из ситуации. Потому Блум есть тело с явным стремлением к небытию.

4 Это пристрастие, этот клинамен можно или устранить, или принять. Принятие формы-жизни – это не просто знание об этой склонности, но мышление о ней. Я называю мышлением то, что превращает форму-жизни в силу, в ощутимую действенность.

В каждой ситуации проглядывает линия, отличная от всех прочих, линия возрастания силы. Мышление есть способность выявить её и следовать за ней. Тот факт, что форму-жизни можно принять лишь следуя линии возрастания силы, приводит к следствию: всякое мышление является стратегическим.

примечание: По нашему запоздалому мнению, устранение всякой формы-жизни собственно и являет собой судьбу Запада. И в цивилизации, которую мы уже не можем назвать своей, не согласившись тем самым на устранение нас самих, главный способ такого устранения проявляется парадоксальным образом в жажде формы, в погоне за архетипическим сходством, за Идеей себя, которую выносят вперёд, ставят перед собой. И разумеется, везде, где этот волюнтаризм идентичности проявлялся в сколь-либо значимых масштабах, ему больших трудов стоило заслонить ледяной нигилизм и стремление к тому ничто, которое является его стержнем.

Но есть и более редкий, более изощрённый способ устранять формы-жизни, – он называется сознательность, а в своём апогее – просветлённость; все те «добродетели», которые ЛЮДИ особенно жалуют потому, что ими сопровождается бессилие тела. Отныне «просветлённостью» ЛЮДИ называют способность к такому бессилию, при котором нет ни малейшей возможности его преодолеть.

Таким образом, принятие формы-жизни полностью противоположно сознательности или силе воли, как и их результатам.

Скорее, принять – значит отрешиться: это, так сказать, сразу и падение и вознесение, движение и состояние покоя.

5 «Моя» форма-жизни – это не то, кем я являюсь, а то, как я являюсь тем, кто я есть.

примечание: Эта фраза осуществляет некоторое смещение. Смещение в сторону выхода из метафизики. Выйти из метафизики – это не философский императив, это физиологическая потребность. Расширившись до нынешних пределов, метафизика сжимается до общепланетарного предписания: отсутствовать. Империя требует от каждого примириться не с общими законами, а только со своей собственной идентичностью; потому что именно на сращивании тел с их предполагаемыми качествами, с их предикатами и основывается способность Империи контролировать эти тела.

«Моя» форма-жизни – это не то, кем я являюсь, а то, как я являюсь тем, кто я есть, иначе говоря: она присутствует как пропасть между сущностью и её «качествами», как единичный опыт, который я извлекаю из неё в конкретном месте, в конкретный момент. На беду Империи, форма-жизни, оживляющая тело, не содержится ни в одном из его предикатов – высокий, белый, сумасшедший, богатый, бедный, столяр, нахал, женщина, француз, – но лишь в своеобразном способе собственного присутствия, в неискоренимом факте его присутствия[8]. И именно там, где предикация действует особенно рьяно – в зловонной сфере морали, – её провал особенно фееричен: когда, например, мы сталкиваемся с существом предельно презренным, но его манера быть презренным настолько трогает нас, что даже заглушает отторжение, тем самым доказывая, что презренность сама по себе является достоинством.

Принять свою форму-жизни значит следовать в первую очередь своим склонностям, а не предикатам.

6 Вопрос, почему на то или иное тело действует именно эта форма-жизни, а не другая, настолько же лишён смысла, как и вопрос о том, почему есть что-то, когда могло не быть ничего. Он лишь демонстрирует отказ, а иногда страх признавать случайность. Тем более – участвовать в ней.

примечание α: Более достойный внимания вопрос: как тело соединяется с мыслящей субстанцией[9], приобретает полноту, вбирает в себя опыт. Что нас заставляет испытывать то тяжёлую поляризацию с далеко идущими последствиями, то слабую, поверхностную? Как вычленить себя из рассеянной массы блумовских тел, из этого всемирного броуновского движения, в котором наиболее живые переходят от одного микроотрешения к другому, от одной ослабленной формы-жизни к другой, неизменно соблюдая предосторожности: никогда не превышать определённый порог плотности силы? И главное, как тела смогли дойти до такой прозрачности?

примечание β: Есть целая блумовская концепция свободы как свободы выбора, и будучи планомерным абстрагированием от всякой ситуации, она становится лучшим противоядием от любой реальной свободы. Потому что единственная значимая свобода – это следовать линии возрастания силы нашей формы-жизни до конца, до той точки, где она исчезает, высвобождая в нас высшую силу: способность испытывать влияние иных форм жизни.

7 Упорство, с которым тело стремится попасть под влияние одной и той же формы-жизни, несмотря на всё многообразие ситуаций, в которых оно оказывается, напрямую зависит от его внутреннего надлома. И чем сильнее у тела надлом, то есть чем длиннее и глубже трещина, тем меньше поляризаций совместимо с его выживанием, и тем сильнее стремление воспроизводить ситуации, где оно оказывается вовлечённым в уже знакомые поляризации. С ростом надлома в телах растёт и степень отсутствия в мире, и дефицит склонностей.

примечание: «Форма-жизни» обозначает: моё отношение к себе всего лишь частичка моего отношения к миру.

8 Опыт одной формы-жизни по поводу другой формы-жизни не может быть сообщён последней, даже если он, в принципе, мог бы быть переведён; и всем нам прекрасно известно, как бывает с переводами. Продемонстрировать можно лишь факты: поступки, жесты, то есть – толки[10]; формы-жизни не оставляют между собой зазора для нейтральной позиции, тихого укрытия универсального наблюдателя.

примечание: Разумеется, желающих свести формы-жизни к объектному новоязу «культур», «направлений», «образов жизни» и прочих релятивистских туманностей – полно. Мотивы же этих несчастных, напротив, совсем не туманны: задача, как обычно, в том, чтобы вернуть нас в великую одномерную игру соответствий и различий. Так проявляется самая болтливая враждебность ко всякой форме-жизни.

9 Сами по себе формы-жизни нельзя пересказать, описать, – только указать, назвать, непременно в единичном контексте. Их игра же, напротив, если брать её локально, подчиняется строгому и постигаемому детерминизму. Будучи осмысленным, этот детерминизм становится правилами, то есть тем, что поддаётся исправлению. Каждый раунд этой игры ограничен со всех сторон событием. Событие выводит игру за её пределы, создаёт в ней зазоры, отменяет прежний детерминизм, на его основе предсказывает следующий и требует интерпретировать себя согласно ему. Во всех случаях мы начинаем с окружения.

примечание α: Собственно говоря, дистанция[11], необходимая, чтобы описать форму-жизни такой, как она есть, это дистанция вражды.

примечание β: Сама идея «народа» (расы, класса, этноса, нации) как массового восприятия формы-жизни всегда опровергалась тем фактом, что этические разногласия внутри каждого «народа» всегда оказывались более значимыми, чем между самими «народами».

10 Гражданская война – это свободная игра форм-жизни, принцип их сосуществования.

11 Война – потому что в каждой единичной игре между формами-жизни никогда нельзя исключить возможность жестокой конфронтации и использования насилия.

Гражданская – потому что формы-жизни сталкиваются не как Государства, то есть соединения территорий и населения, а как партии, в том значении, в каком это слово понималось до пришествия новых Государств, то есть (поскольку нынче это надо напоминать) как движущие силы партизанской войны.

И наконец, гражданская война – потому что формы – жизни не делают различий между мужчинами и женщинами, политической и голой жизнью, гражданскими и военными;

потому что нейтралитет – это лишь ещё одна партия в свободной игре форм-жизни;

потому что у игры этой нет ни начала, ни конца, который можно объявить, кроме физического конца света, о котором объявлять будет уже некому;

и в особенности потому, что я не знаю тел, которые не были бы безвозвратно втянуты в безумный и гибельный бег этого мира.

примечание α: Насилие – историческое новшество; мы, другие, декаденты, первыми познакомились с этой диковинкой: с насилием. Традиционные общества знали кражу, богохульство, отцеубийство, похищение, жертвоприношение, оскорбление и месть; современные же Государства, стоя перед лицом дилеммы квалификации разных поступков, склонны признавать теперь только факт нарушения Закона и наказание, которое должно его исправить. Но при этом не забывают о войнах за пределами страны и авторитарном дисциплинировании тел в её границах. И, по сути, только Блумы, эти боязливые атомы имперского общества, считают «насилие» абсолютным и уникальным злом, скрывающимся за бессчётным числом масок, за которыми критически важно быстро его распознать, чтобы наиболее полно искоренить. На самом же деле для нас насилие – это то, что было у нас отнято, и что теперь необходимо себе вернуть.

Когда Биовласть[12], комментируя дорожное происшествие, говорит о «насилии на дорогах», понятно, что под насилием имперское общество понимает лишь зов к его собственной гибели. Оно выдумало этот негативный концепт, чтобы отрицать всё, что ещё обладает в этом обществе какой-то силой. Во всех своих образах имперское общество и само всё отчётливей видит себя как насилие. И потому в облаве, которую оно ведёт, выражается его собственная тяга к исчезновению.

примечание β: ЛЮДИ не любят говорить о гражданской войне. А если и говорят, то только чтобы определить её место и ограничить во времени. И получается «гражданская война во Франции» (1871), в Испании (1936–1939), гражданская война в Алжире и, может, скоро в Европе. Заметим, к слову, что французы, по своей кастратской натуре, переводят американскую “Civil War” как Guerre de sécession[13], чтобы лучше подчеркнуть свою решительность всегда и безусловно принимать сторону победителя, особенно если это ещё и сторона Государства. Что касается привычки приписывать гражданской войне начало, конец и географические границы – словом, делать её исключением из нормального порядка вещей, вместо того, чтобы рассматривать, как она перетекает, преобразуясь, сквозь времена и пространства, – отделаться от этой привычки можно лишь разоблачая скрытую под ней махинацию. Так, например, вспомним, что те, кто в начале 60-х намеревался положить конец ге-рилье в Колумбии, первым делом дали имя “la Violencia” («Насилие») тому историческому эпизоду, который они хотели завершить.

12 Рассуждать с точки зрения гражданской войны – X значит рассуждать с точки зрения политики.

13 Если два, тела, находящиеся под воздействием одной и той же формы-жизни, встречаются в определённый момент в определённом месте, они объективно чувствуют, что между ними возникает согласие, предшествующее всякому решению. И это – опыт общности. примечание: В потере этого опыта следует винить ту старую фантазию метафизиков, которая до сих пор тревожит западное воображение: идею человеческого сообщества, известную части парабордигистской публики также под именем Gemeinwessen². Только из-за того, что западный интеллектуал лишён доступа к реальному сообществу, из-за крайней своей обособленности он и смог склепать себе для развлечения этот маленький фетиш: человеческое сообщество. Неважно, влезет ли оно в фашистско-гуманистский мундир «человеческой природы» или в обноски простушки-антропологии, сосредоточится ли на идее сообщества, чья власть стала совершенно бесплотной, или бросится сломя голову в более грубую идею «универсального человека»[14] – что сведёт воедино все человеческие предикаты, – всё это тот же страх даже подумать о своей единичной, детерминированной, законченной ситуации, от которого и укрываются в этой утешительной выдумке всеобщности, мирового единства. Последующие абстракции могут зваться массами, мировым гражданским обществом или человеческим родом, но это значения не имеет: важен сам принцип. Все последние глупости про кибер-коммунистическое общество и кибер-единого человека набирают размах стратегически весьма уместно: как раз когда по всему миру поднимается движение, чтобы их опровергнуть. В конце концов, социология родилась именно тогда, когда в недрах общества появился самый непримиримый конфликт всех времён, и именно там, где этот конфликт – борьба классов – проявлялся с особой неистовостью, во Франции второй половины XIX века, иными словами: в ответ на него.

Сегодня, когда само «общество» уже не более чем гипотеза, причём не из самых правдоподобных, делать вид, что защищаешь его от фашизма, латентно присущего любым сообществам, – такие стилистические упражнения пропитаны лицемерием. Потому что кто ещё называет себя в наши дни «обществом», как не имперские граждане, которые объединились, или, точнее, сбились в банду по отрицанию очевидного и окончательного разрушения Империи, по отрицанию онтологической очевидности гражданской войны?

14 Нет сообщества за пределами единичных отношений. И никогда не существует конкретного сообщества, лишь сколько-то текучей сообщности.

примечание α: Сообщество всегда подразумевает не группу тел в отрыве от окружения, а определённую природу отношений тел между собой и тел по отношению к их окружению. Как только сообщество хочет оформиться в отдельный субъект, в самостоятельную реальность, хочет материально воплотить границу между внешним к ней и внутренним, она наталкивается на собственную невозможность. Эта невозможность и определяет сообщество. Тотальное самосознание[15] сообщества – общность – совпадает с полным распадом всякого сообщества на уровне единичных отношений, когда отсутствие сообщества становится ощутимым.

примечание β: Всякое тело находится в движении. Даже оставаясь на месте, оно всё ещё присутствует, вводит в игру свой собственный мир, идёт навстречу судьбе. Также, некоторые тела движутся вместе, тянутся, клонятся друг к другу: между ними – сообщество. Другие отталкиваются, не состыковываются, бранятся между собой. В сообщество каждой формы-жизни входят также сообщества вещей и жестов, сообщества привычек и чувств, сообщество мыслей. Несомненно, тела, лишённые принадлежности к сообществу, тем самым лишены и вкуса: они не видят, что одни вещи идут вместе, а другие нет.

15 Не может быть сообщества просто собравшихся k^J здесь.

примечание: Всякое сообщество – это одновременно и действие, и потенциал, возможность действия, то есть когда имеет место только действие, например, Тотальная Мобилизация[16], или только потенциал, как в высочайшей изолированности Блума, тогда общности нет.

16 Сообщество, т. е. результат встречи с телом, находящимся под действием той же формы-жизни, что и я, позволяет мне соприкоснуться с моим собственным потенциалом.

17 Смысл — элемент Общего, то есть каждое событие, как смысловой раздражитель, вводит нечто общее.

Когда тело говорит «я», на самом деле оно говорит «мы».

Поступок или высказывание, несущее смысл, выделяет из массы тел определённое сообщество, и нужно сперва принять его, чтобы иметь возможность принять этот поступок или высказывание.

18 Если встречаются два тела, в одном месте и в один и тот же момент движимые совершенно чуждыми друг другу формами-жизни, они испытывают опыт неприязни. При этой встрече не создаётся никаких отношений, скорее наблюдается заведомое не-отношение.

Неприятель, чужак может быть легко замечен и положение его определено, но при этом сам по себе он, единичный, останется непознанным. Неприязнь – это именно неспособность тел, которые не сходятся вместе, видеть друг в друге единичные тела.

Всё, с чем знаком как с единичным, избегает сферы неприязни, становится либо другом, либо недругом.

19 Для меня предмет неприязни, неприятель, – это небытие, которое требует своего устранения: либо перестав вызывать неприязнь, либо перестав существовать.

Страница журнала “Tiqqun” с оригинальным текстом

20 Неприятель может быть устранён, но саму не-приязнь как сферу к нулю не свести. И когда имперский гуманист льстит себя надеждой, что «ничто человеческое ему не чуждо», он лишь напоминает нам, сколько труда понадобилось ему, чтобы стать настолько чуждым себе.

21 На практике неприязнь может выражаться по-разному, как в методах, так и в результатах. Будь то рыночные отношения, контракты, клевета, надругательство, оскорбление или простое и прямое уничтожение – всё это стоит с ней в одном ряду, как практики приведения к единому знаменателю; но, в конце концов, их-то ЛЮДИ прекрасно понимают. Иные формы неприязни выбирают куда более извилистые, а потому неочевидные пути. Среди них – потлач, похвалы, учтивость, осмотрительность, гостеприимство, которые ЛЮДИ куда реже признают практиками выравнивания; хотя это именно они.

примечание: В своём «Словаре индоевропейских социальных терминов» Бенвенист не удосуживается объяснить, что на латыни слово «неприятель» – “hostis” могло сразу значить и «чужак», и «враг», и «гость», и «тот, кто имеет те же права, что и римлянин», или даже «тот, с кем я связан через потлач», то есть через вынужденно взаимные дарственные отношения. В то же время совершенно очевидно, что право, законы гостеприимства, выравнивание горой подарков или бомбёжкой – лишь разные способы устранить этого “hostis”, запретить ему быть для меня чем-то единичным. Так я заключаю его в рамки его чужеродности; и если мы отказываемся это признать, то лишь из слабости. В третьей статье трактата «К вечному миру», в которой Кант говорит об условиях конечного распада всех отдельных сообществ и их формальное объединение в Единое Государство, прямым текстом написано; «Право всемирного гражданства должно быть ограничено условиями всеобщего гостеприимства»³. Если ближе к нашим дням, то разве Себастьян Роше⁴, непризнанный теоретик понятия «неучтивости», французский поборник нулевой толерантности, герой нынешней Невозможной Республики³, не назвал свою последнюю книгу, вышедшую в марте 2000 года, именем своей утопии: «Общество гостеприимства»? Не знаю, читает Себастьян Роше Канта, Гоббса, “France-Soir”⁶ или напрямую мысли министра внутренних дел?

22 Ничего из того, что мы обычно обозначаем словом «безразличие», не существует. Либо форма – жизни мне не известна, и тогда она для меня – ничего, то есть даже не безразлична. Либо она мне известна, и существует для меня так, будто не существует, – в этом случае у меня к ней, очевидно, неприязнь.

23 Неприязнь отдаляет меня от моих собственных ^^7 потенциальных возможностей.

24 Между сообществом и неприязнью как предельными координатами простирается сфера друзей и недругов. Друг и недруг – понятия этико-политические. И то и другое открывает двери интенсивному водовороту чувств, что лишь доказывает, что аффекты – это предметы искусства, и что игру форм-жизни можно сконструировать⁷.

примечание α: Среди довольно обширной коллекции средств, которыми Запад вооружается для борьбы со всяким сообществом, есть одно, которое господствует примерно с XII века и при этом не вызывает подозрений: я хочу поговорить о концепте любви. Нужно признать, что посредством ложного выбора, который он смог в итоге насадить повсюду («ты любишь меня или не любишь?»), он достиг весьма пугающей эффективности в деле утаивания, подавления, изничтожения разнообразнейшей палитры чувств, бесконечных оттенков их интенсивности, какие только могут возникнуть при контакте тел. Тем самым он может быть использован, чтобы свести на нет саму возможность сконструировать игру форм жизни. Несомненно, когда сегодня в парах происходит нечто вроде бесконечного шантажа, это этическое убожество – его заслуга.

примечание β: В качестве доказательства сказанного достаточно вспомнить, как на протяжении всего пути «цивилизации» криминализация всех страстей шла рука об руку с освящением любви как единственной и неповторимой страсти, как собственно истинной Страсти.

примечание γ: Естественно, всё это касается лишь самого понятия любви, и не относится к тому, что оно, помимо собственной воли, делает дозволенным. И я говорю не только про ряд известных извращений, но и про эту небольшую частицу высокой энергии «я тебя люблю», которая всегда становится событием.

25 Друг – это тот, с кем меня связывает выбор, согласие, решение, так что с возрастанием его возможностей одновременно возрастают и мои. Недруг, зеркально, это тот, с кем меня связывает выбор, разногласие, так что с возрастанием моих возможностей мне становится необходимо столкнуться с ним, чтобы подорвать его силы. примечание: Когда один сионист упрекнул Ханну Арендт в ходе скандала, последовавшего за выходом её книги «Эйхман в Иерусалиме», что она не любит народ Израиля, она ответила блестящей репликой: «Я не люблю народы. Я люблю лишь моих друзей».

26 При столкновении с недругом на кону никогда не стоит его существование, – лишь его возможности.

Не говоря о том, что исчезнувший враг не сможет признать поражение, он, в конце концов, всегда возвращается, сперва как призрак, потом как неприятель.

27 Любое различие между формами-жизни – этическое. Эти различия оправдывают игру, игры. Игры эти не политичны сами по себе, они становятся таковыми после определённого градуса интенсивности, что одновременно значит: после определённых усилий по их созданию.

примечание: Мы не корим этот мир ни за слишком ярое пристрастие к войне, ни за попытки всеми силами её предотвратить, – только за то, что он свёл её до самых бездарных форм.

28 Я вовсе не планирую доказывать здесь непрерывность гражданской войны посредством более или менее восторженного прославления отдельных восхитительных эпизодов общественной борьбы, или посредством критического анализа наиболее подходящих, отборных примеров классового противостояния. Речь не пойдёт ни об английской, ни о русской, ни о французской революции, ни о Махновщине, ни о Парижской Коммуне, ни о Гракхе Бабёфе, ни о мае 68-го, ни даже о войне в Испании. Историки могут спать спокойно: я не стану отбирать их хлеб. Я пойду более хитрым путём и покажу, каким образом гражданская война продолжается ровно там, где говорят, что её нет, чтобы укротить её на какое-то время. Задача будет в том, чтобы продемонстрировать средства, которыми ведётся непрерывная кампания по деполитизации, корни которой уходят ещё в Средние века, когда, как известно, «всё имело политический характер» (Маркс). Таким образом, изучение этой совокупности будет вестись не по вершинам исторического хребта, а вдоль непрерывной низинной экзистенциальной линии.

примечание: Если Средние века известны расколом этики на две отдельные сферы, мораль и политику, то наступление «Нового времени» отмечено воссоединением этих двух как бы по-прежнему независимых друг от друга абстракций. И в результате такого воссоединения возник наш новый тиран: сфера Общественного.

29 Есть два взаимно враждебных способа называть: один чтобы устранить, другой чтобы принять. Современные Государства, а затем и Империя говорят про «гражданскую войну», но только так, чтобы лучше подчинить себе массы тех, кто всё бы отдал за её устранение. Сам я тоже говорю про «гражданскую войну», и даже как о чём-то изначальном. Но говорю о гражданской войне, чтобы принять её, принять в устремлениях к своим наивысшим формам. То есть в соответствии с моими собственными пристрастиями и вкусами.

30 Я называю коммунизмом действительное движение, которое в каждый момент повсеместно создает гражданскую воину⁸.

31 То, в чём я вижу истинную цель, не должно проявляться сразу, явственно. Те, кто с этим знаком, почувствуют его всюду, а для тех, кто ничего о нём не знает, его не будет нигде. В сущности, программы только отсрочивают наступление того, за что они ратуют. Кант полагал моральной ту максиму, предание которой публичности не будет противоречить её реализации. Моральность моего замысла в таком случае должна удерживаться в рамках следующей формулы: распространять подлинную этику гражданской войны, подлинное искусство дистанций.

32 Современное государство определяет себя не как совокупность институтов, разные формы комбинаций которых открывают возможности для любопытного плюрализма. Современное государство, пока оно ещё существует, определяет себя этически как область действия раздвоенной выдумки: что в отношении форм-жизни может одновременно существовать и нейтральность, и центральность[17].

примечание: Хрупкие построения власти можно узнать по вечным попыткам выдать всякие выдумки за очевидное. Начиная с Нового времени одна из этих выдумок, похоже, задаёт тон всем остальным: это нейтральный центр. Разум, Деньги, Правосудие, Наука, Человек, Цивилизация или Культура – всюду одно и то же бредовое стремление: утверждать наличие центра, и чтобы центр этот был непременно этически нейтрален. И потому государство есть историческое условие расцвета всех подобных уловок.

Франсуа Дюбуа. Варфоломеевская ночь

33 Современное государство этимологически выбрало себе индоевропейский корень – “st-”, означающий устойчивость, стабильность, то, что есть. Хитрый манёвр, обманувший многих. Сегодня же, когда Государство только и делает, что пытается выжить, явно видно, что всё наоборот: это гражданская война олицетворяет постоянство – стазис по-гречески, – а современное Государство – не более чем процесс реакции на это постоянство.

примечание α: Вопреки всему, в чём ЛЮДИ пытаются нас уверять, историчность, присущая выдумкам о современности, никогда не будет историчностью некой раз и навсегда достигнутой стабильности или долгожданного преодоления порога, но всегда – исключительно процесса бесконечной мобилизации. В тени торжественных дат официальной историографии и нравоучений линейного прогресса никогда не прервётся постоянная работа по перекомпоновке, исправлению, улучшению, шлифовке, перестановке, а иногда и весьма дорогостоящей перестройке. Именно эта работа и её повторяющиеся неудачи и порождают весь невротический хлам новизны. Современность – не период, в который помещены ЛЮДИ, а задача, императив осовременивания, сплошной поток от кризиса к кризису, с которым может совладать в итоге лишь наша лень и скептицизм.

примечание β: «Такое положение вещей зависит от различия отношения к войне и миру в современном и древнем обществе, которое обычно недооценивается. Соотношение между состоянием мира и состоянием войны в древности и сейчас прямо противоположное. Мир для нас – это нормальное состояние, которое нарушается войной; для древних нормальным было состояние войны, которое прерывалось миром» (Бенвенист, «Словарь индоевропейских социальных терминов»)⁹.

34 В теории и на практике современное Государство родилось, чтобы положить конец гражданской войне, называемой «религиозной». Соответственно оно и исторически, и по собственному признанию вторично по отношению к гражданской войне.

примечание: «Шесть книг о государстве» Бодена выходят через четыре года после Варфоломеевской ночи; а «Левиафан» Гоббса в 1651 году, то есть через И лет после начала Долгого парламента¹⁰. Взаимосвязь современных Государств (от абсолютизма до государств всеобщего благоденствия) выражается в войне, непрерывной и всегда неоконченной, против гражданской войны.

35 Вместе с Реформацией, а потом и с религиозными войнами теряется единство традиционного мира Запада. И современное Государство возникает как воплощение проекта, имеющего целью собрать это единство заново, но на этот раз уже в секулярном виде, и уже не как органическое, но как механическое единство, как машина, как сознательная искусственность.

примечание α: Должно быть, при Реформации главным разрушителем органичности традиционного посредничества была та зияющая брешь, образованная доктриной, проповедующей строгое разделение между верой и деяниями, между царством Божьим и мирским, между внутренним и внешним в человеке. Религиозные войны являют собой, таким образом, абсурдное зрелище мира, который летит в пропасть только чтобы взглянуть на неё одним глазком, гармонии, которая рассыпается под напором сотен категорических и разнородных требований единства. Из-за склок между разными течениями, религии против собственной воли порождают понятие этического плюрализма. Но и здесь гражданская война воспринимается теми, кто сам её ведёт, как нечто, чему вскоре должен прийти конец, а формы-жизни не принимаются, а подлежат преобразованию в соответствии с тем или иным из существующих шаблонов[18]. С тех пор разнообразные восстания Воображаемой партии[19] взялись доказать устарелость представлений Ницше, который в 1882 году написал: «Религиозная война способствовала до сих пор величайшему прогрессу масс, ибо она доказывает, что массы стали почтительно обращаться с понятиями»¹¹.

примечание β: Дойдя до противоположной точки исторической орбиты, современное Государство встречает старого врага: «секты». Но на этот раз в роли растущей политической силы выступает уже не оно.

36 Современное Государство завершает ту смуту, которую принёс в этот мир протестантизм, беря на вооружение его же метод. Разрыв между совестью и деяниями, который ставила в упрёк Реформация, современное Государство использовало, узаконив, чтобы задушить гражданские «религиозные» войны, а с ними и сами религии. примечание: С этих пор, с одной стороны, будет личная совесть, частная, «абсолютно свободная», и с другой стороны – политическое действие, публичное и «абсолютно подчинённое Интересам Государства». И это будут две отдельные, независимые друг от друга сферы. Современное государство само порождает себя из небытия, выкраивая из традиционного этического полотна морально нейтральное пространство политических техник, суверенитета[20]. Его сотворение – результат унылого механистического действия. Чем больше люди отдалялись от этого основополагающего момента, тем больше забывался его смысл. Это то спокойное отчаяние, которое ещё хранит давняя формула: cuius regio, eius religio[21].

37 Новое государство делает религии не действиях ⁄ тельными, потому что занимает их пост у изголовья самой атавистической выдумки метафизики – Единого. Отныне необходимо непрерывно всеми силами возвращать на место мировой порядок, который постоянно сам собой стремится ускользнуть. Полиция и Публичность[22] – не что иное, как фиктивные средства, которые современное Государство бросает на искусственное поддержание фикции Единого. Вся его реальность сводится к этим двум средствам по поддержанию Порядка, но порядка внешнего, теперь только публичного. И всевозможные аргументы в его поддержку также, в конце концов, сводятся к одному: «Где нет меня – там беспорядок». Но где его нет, там не беспорядок, там множество порядков.

38 Современное Государство, делая вид, что покончило с гражданской войной, является скорее продолжением гражданской воины иными средствами¹².

примечание α: Нужно ли открывать «Левиафана», чтобы убедиться: «Если большинство согласным голосованием объявило кого-нибудь сувереном, то несогласный с этим постановлением должен по выяснении указанного результата или согласиться с остальными, т. е. признавать все действия, которые будут совершены сувереном, или он по праву может быть истреблён остальными. […] Да и независимо от того, вступил ли он в соглашение со всеми или нет, был он спрошен о своём согласии или нет, он должен или подчиниться их постановлениям, или быть остановлен в прежнем состоянии войны, при котором любой человек, не нарушая справедливости, может убить его»?¹³ Участь коммунаров, находящихся в заключении участников Прямого действия¹⁴, повстанцев июня 1848 года прекрасно иллюстрирует, откуда берётся та кровь, на которой строят республики. Вот в чём заключаются и ключевое свойство, и камень преткновения нового Государства: оно удерживается, лишь практикуя то, что хочет устранить, актуализируя то, что объявляет несуществующим. Легавые знают в этом толк, ведь они парадоксальным образом приводят в исполнение «верховенство закона», которое на самом деле только на них одних и зиждется. Такова судьба современного государства: сперва появиться как мнимый победитель гражданской войны, чтобы потом быть ею же поверженным. Быть в итоге ещё одной партией среди прочих в неспешном ходе гражданской войны.

примечание β: Повсюду, где современное Государство распространило своё господство, оно опирается на одни и те же аргументы, на схожие построения. Построения эти в самой чистой своей форме и самой строгой последовательности собраны у Гоббса. Вот почему все, кто хотел померяться силами с современным Государством, чувствовали необходимость сперва бросить вызов этому особенному теоретику. Даже сегодня, на пике движения по ликвидации национально-государственного мироустройства, в публичном поле слышно эхо «гоббсизма». Так что когда в ходе запутанного дела об «автономии Корсики» французское правительство решило в итоге равняться на имперскую модель децентрализации, министр внутренних дел подал в отставку, сделав прощальное заявление: «Франции не нужны новые религиозные войны».

39 Процесс, который в глобальном масштабе принимает вид современного Государства, на атомарном уровне носит имя экономического субъекта.

примечание Мы много спрашивали себя о сути экономики, и, если конкретнее, о её подобии «чёрной магии»[23]. Экономика не может пониматься в качестве системы обмена и, следовательно, отношений между формами-жизни в отрыве от точки зрения этики, рассматривающей её как производство определённого типа форм-жизни. Экономика возникает задолго до тех институтов, зарождение которых должно сигнализировать о её появлении – рынок, деньги, ростовщичество, разделение труда – и появляется она как обладание, а точнее, как одержимость психической экономией[24]. Вот в каком смысле здесь наличествует настоящая чёрная магия, и только на этом уровне экономика реальна, осязаема. И здесь же можно эмпирически наблюдать её связь с Государством. Толчкообразный рост Государства и породит, постепенно, экономическое в человеке, породит «Человека» как существо экономическое. Когда совершенствуется Государство, совершенствуется и экономика во всех её аспектах, и наоборот.

Нетрудно выявить, как в течение XVII века зарождающееся современное Государство насаждало денежную экономику и всё, что идёт вместе с ней, чтобы было с чего кормиться разрастающемуся госаппарату и бесконечным военным кампаниям. Впрочем, это делали и до нас. Но такой ракурс лишь поверхностно демонстрирует тот узел, которым связаны Государство и экономика.

Среди прочего, современное Государство проявляет тенденцию ко всё большей монополизации легитимного насилия, иными словами, делигитимации всякого насилия, кроме его собственного. Современное Государство будет служить всеобщему миротворческому движению, которое ещё с конца Средних веков держится лишь за счёт постоянной радикализации. И дело не только в том, что в ходе своей эволюции оно всё более жёстко препятствует свободной игре форм-жизни, но в том, что оно усердно работает над тем, чтобы их разбить, разорвать, извлечь из них голую жизнь – этот процесс извлечения и зовётся «цивилизацией». Каждому телу, чтобы стать политическим субъектом в лоне современного Государства, необходимо пройти обработку, которая сделает его таковым: для начала нужно откинуть в сторону все страсти как неприглядные, пристрастия как смехотворные, наклонности как несущественные, и на их место набрать себе интересов, – это, конечно, представительнее и даже может быть представлено. Таким образом, каждое тело, чтобы стать политическим субъектом, должно сперва само себя кастрировать до состояния экономического субъекта. В идеале, политический субъект будет полностью редуцирован до голоса.

Ключевая функция представления обществом самого себя – влиять на то, как каждое тело само себя представляет, и через это – на психические структуры. Таким образом, современное Государство это прежде всего создание из каждого тела атомарного Государства, наделённого вместо территориальной неприкосновенности неприкосновенностью телесной, упакованного в замкнутой целостности Я, противопоставленного «внешнему миру», равно как и обществу, бурлящему от стремлений, которые следует сдерживать, и, наконец, обязанного обращаться с другими себе подобными в духе уважения к закону, вести переговоры с другими телами на базе универсальных договоров вроде межличностно-международного права «цивилизованного» поведения. И чем больше общества перестраиваются в Государства, тем глубже в их подданных проникает экономика. Они следят за собой и за другими, контролируют свои эмоции, движения, склонности, и думают, что могут требовать того же от остальных. Они следят за тем, чтобы не расслабляться там, где это может вызвать непоправимые последствия, и устраивают себе закрытый уголок, где можно «дать себе волю». Там, в укрытии, окопавшись в собственных границах, они подсчитывают, планируют, делаясь посредниками между прошлым и будущим и связывая свою судьбу с вероятным ходом событий. Так и есть: они связывают путами сами себя и друг друга, пытаясь предотвратить любые эксцессы. Только фальшивый самоконтроль, сдерживание, самоцензура страстей, вытаскивание на поверхность сферы стыда и страха – голой жизни – устранение всяких форм-жизни и уж тем более свободной их игры.

Так мрачная и плотная угроза современного Государства примитивно, экзистенциально плодит экономику в течение всего своего пути, который можно проследить с XII века, с создания первых местных дворов. Как совершенно верно отметил Элиас, превращение воинов в придворных служит архетипическим примером такого внедрения экономики, чьи вехи прослеживаются от кодекса придворного поведения XII века до этикета Версаля, первого масштабного воплощения полностью спектакулярного[25] общества, где все взаимоотношения идут через образы, и всё это с помощью учебников по учтивости, предупредительности и хорошему тону. Насилие, а вскоре и все прочие формы непринуждённости, лежащие в основе существования средневекового рыцаря, постепенно приручаются, то есть изолируются, выводятся из обихода, признаются нелогичными, и в конце концов подавляются под действием насмешки, «нелепости», постыдности страха и страха стыда. Распространяя это внутреннее сдерживание, этот страх непринуждённости, Государство смогло создать экономический субъект и удерживать каждого в рамках своего Я, то есть своего тела, извлечь из каждой формы-жизни голую жизнь.

примечание β: «Теперь поле боя в каком-то смысле перенесено вовнутрь индивида. Некоторые из противоречий и страстей, ранее находившие непосредственное выражение в борьбе одного человека с другим, теперь должны разряжаться в его душе. […] Но запретные для непосредственного проявления в отношениях между людьми влечения и аффекты теперь всё чаще ведут не менее ожесточенную борьбу внутри индивида – борьбу, направленную уже против этой контролирующей инстанции. Такое полуавтоматическое противоборство человека с самим собой далеко не всегда находит счастливое разрешение» (Норберт Элиас, «О процессе цивилизации»)¹⁵.

Как было заметно на протяжении всего «Нового времени», у созданного в результате такого вживления экономики индивида внутри существует разлом. Из него-то и сочится голая жизнь. И все его действия сплошь в трещинах, расколоты изнутри. Никакая непринуждённость, никакое принятие не пробьётся там, где свирепствует государственное миротворчество, война на уничтожение, ведомая против гражданской войны. На месте форм-жизни мы найдём здесь, почти как в пародии, одни лишь субъективности, непомерно разросшееся, разветвлённое перепроизводство субъективностей. И в этой точке сходятся беды и экономики, и Государства: гражданская война укрылась теперь в каждом, современное Государство направило каждого на войну с собой. Из этого мы и исходим.

40 Основополагающее действие нового Государства – то есть не первое, но без конца повторяемое – это учреждение того самого ложного разделения между общественным и частным, между политикой и моралью. Так оно раскалывает тела, дробит формы-жизни. Движение, разделяющее внутреннюю свободу и внешнюю подчинённость, нравственную интериорность и политическое поведение, соответствует установлению голой жизни как таковой.

примечание: Цена за гоббсову сделку между подданным и сюзереном известна на практике: «Я меняю свою свободу на твоё покровительство. Взамен моего полного внешнего повиновения ты должен гарантировать мне безопасность». И если сначала «безопасность» понимается как защита от угрозы смерти, которую несут для меня «другие», то по ходу «Левиафана» она приобретает совсем другой масштаб. В главе XXX читаем: «Но под обеспечением безопасности подразумевается не одно лишь обеспечение безопасности голого существования, но также обеспечение за всяким человеком всех благ жизни, приобретённых законным трудом, безопасным и безвредным для государства»¹⁶.

41 Государственная операция по нейтрализации упреждает по разные стороны разлома две призрачные, но чёткие и единодушные монополии: монополию на политику и монополию на критику.

примечание α: С одной стороны, Государство пытается присвоить себе монополию на политику, и пресловутая «монополия на законное насилие» – только грубый набросок этого. Потому что для монополизации политики нужно сперва низвести многогранное единство мира до нации, потом разложить эту нацию на население и территорию, расщепить органичность традиционного общества, чтобы подвергнуть оставшиеся фрагменты принципу организации, и наконец, низведя всё общество до «толпы, множества расщепленных атомов» (Гегель)¹⁷, явиться как творец, который придаст форму этой грубой материи, прозрачно руководствуясь при этом идеей Закона.

С другой стороны, разделение частного и общественного рождает вторую иллюзию, которая гармонирует с иллюзорностью Государства: критику. Девиз критики сформулировал Кант в своём эссе «Что такое Просвещение?». Забавным образом, эта же фраза принадлежит Фридриху II: «Рассуждайте сколько угодно и о чём угодно, только повинуйтесь!»¹⁸ Таким образом, симметрично «морально нейтральному» политическому полю высших соображений Государства, критика огораживает «политически нейтральное» моральное поле свободных соображений. Это Публичность, которая сперва связывалась с «Республикой учёных»¹⁹, но быстро обратилась в государственное оружие против любой враждебной этической материи, будь то невыкорчёвываемая солидарность традиционного общества, «Двор Чудес»²⁰ или уличный жаргон. На абстрактную сферу неприкосновенной государственной политики теперь есть ответ в виде второй абстракции: сферы независимого критического обсуждения. И так же, как все действия из высших государственных соображений должны производиться в тишине, вся болтовня и разноголосица критических соображений должна происходить в бездействии. И тем чище и радикальнее будет звучать критика, чем дальше она отстоит от любой позитивной повестки, где могли бы выразиться её нравоучения. Так, в обмен на отказ от всяких политических претензий, то есть попыток оспорить монополию Государства, – в обмен на это она получает монополию над моралью. Она может протестовать сколько угодно при условии, что никогда не будет претендовать на иную форму существования. Действия без обсуждения, с одной стороны, обсуждения без действия, с другой – на этих двух принципах Государство и Критика, поддерживаемые своими органами, полицией и Публичностью, строят нейтрализацию всего этического разнообразия. Таким образом, вместе с игрой форм-жизни ЛЮДИ устранили и саму политику.

примечание β: После этого совсем неудивительно, что свои самые успешные шедевры критика создала именно там, где «граждане» были сильнее всего лишены доступа к «политической сфере», то есть ко всякой практике; я имею в виду, где всё коллективное существование находилось в полной власти Государства: при французском и прусском абсолютизме XVIII века. Что владения Государства явились и владениями Критики, что Франция, раз уж о ней речь, была во всех аспектах, и зачастую открыто, такой яростно восемнадцатовековой, – всё это ни капли нас не удивит. Признавая случайность театра наших действий, не можем не отметить постоянство национального характера, который нигде больше так не сохранился. Вместо того чтобы показывать, как в течение двух веков, поколение за поколением, Государство строило критику, а критика, в свою очередь, строила Государство, я нахожу более поучительным воспроизвести описания предреволюционной Франции, озвученные в середине XIX века, то есть вскоре после самих событий, причём человеком одновременно и очень умным, и очень гнусным:

«Администрация старого режима заранее отняла у французов возможность и желание помогать друг другу. Когда случилась Революция, напрасно бы стали мы искать в самой большой части Франции хоть десять человек, имевших привычку действовать сообща и упорядоченно, и самим защищать себя; все это было заботой центральной власти».

«Поскольку во Франции политическая жизнь угасла раньше и полнее, чем в других европейских станах, лучшие граждане более чем где бы то ни было потеряли привычку к делам, к разумению фактов, утратили опыт народных движений и почти само понятие народа».

«Поскольку уже не существовало свободных учреждений, а следовательно, и политических классов, и живых политических образований, и организованных, располагающих вождями партий, а в отсутствие всех этих упорядоченных сил и руководства общественным мнением, то когда это общественное мнение возникло, став уделом одних только философов, приходилось ожидать, что Революция будет руководствоваться не конкретными фактами, а абстрактными и крайне общими теориями».

«Само положение этих писателей готовило их к тому, чтобы опробовать свои общие и отвлеченные теории в области управления и слепо этому довериться. В почти бесконечном удалении от практики, в котором они пребывали, никакой опыт не умерил их пыл».

«Однако мы всё же сохранили одну свободу среди обломков всех прочих: мы могли почти беспрепятственно философствовать о первоначалах общества, о самой сути правления и об исконных правах рода человеческого.

Вскоре все те, кого ущемляла повседневная практика правовой системы, увлеклись этой литературной политикой».

«Каждая общественная страсть обращалась, таким образом, в философию; политическая жизнь была насильственно вытеснена в литературу».

И наконец, про итог Революции: «Но разгребите эти обломки: вы заметите огромную центральную власть, которая привлекла к себе и поглотила в своей однородности все частицы авторитета и влияния, рассеянные ранее среди множества второстепенных властей, разрядов, классов, ремёсел, семей и отдельных личностей, и как бы разбросанные по всему социальному организму» (Алексис де Токвиль, «Старый порядок и революция», 1856)²¹.

42 То, как некоторые тезисы вроде «войны всех против всех»[26] вдруг возводятся в разряд правительственных максим, связано с тем, какие действия они позволяют делать. Так, в этом конкретном случае хочется узнать, как могла развязаться «война всех против всех» раньше, чем все были созданы именно в качестве «всех»? И тут мы увидим, что новое Государство предполагает тот порядок вещей, который само создаёт; что оно закрепляет в антропологии произвол собственных нужд; что «война всех против всех» это скорее та убогая этика гражданской войны, которую новое Государство всюду насаждает под именем экономики; и которая – не что иное как всемирное царство взаимной неприязни.

примечание α: Гоббс любил пошутить насчёт обстоятельств своего рождения, вызванного внезапным испугом матери: «Страх и я, – говорил он, – мы как два близнеца». Я же больше склонен приписывать убожество его антропологии чрезмерному чтению этого кретина Фукидида, а не тому, как сошлись звёзды. В этом более справедливом свете посмотрим на болтовню нашего труса:

«Для правильного и вразумительного объяснения элементов естественного права и политики необходимо знать, какова человеческая природа».

«Человеческую жизнь можно сравнить с состязанием в беге […]. Надо только представить себе, что единственная цель и единственная награда каждого из участников этого состязания – оказаться впереди своих конкурентов» («Человеческая природа», 1640)²².

«Отсюда видно, что пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, и именно в состоянии войны всех против всех. Ибо война есть не только сражение или военное действие, а промежуток времени, в течение которого явно сказывается воля к борьбе путём сражения».

«Мало того, там, где нет власти, способной держать всех в подчинении, люди не испытывают никакого удовольствия (а напротив, значительную горечь) от жизни в обществе» («Левиафан»)²³.

примечание β: То, что Гоббс высказывает здесь – это антропология современного Государства, позитивная, но и пессимистичная, политическая, но и экономическая, антропология атомарного гражданина, который, «отправляясь спать, запирает двери» и «в своём доме он запирает ящики» (Левиафан)²⁴. До нас уже показывали, в чём политический интерес Государства за несколько десятилетий в конце XVII века перевернуть традиционную этику, вознеся алчность, экономическую страсть из разряда грехов в общественные добродетели (ср. у Альберта Отто Хиршмана²⁵). И так же, как эта этика, этика равноценности является самой ничтожной из всех, что когда-либо разделяли люди, соответствующие ей формы жизни – предприниматель и потребитель – несут печать ничтожности, и с каждым веком всё более явно.

43 Руссо думал, что может опровергнуть Гоббса тем, что «война порождается социальностью»²⁶. Тем самым он противопоставлял плохому дикарю англичан Благородного дикаря, антропологии – другую антропологию, на этот раз оптимистичную. Но ошибка была не в пессимизме, а в антропологии и в желании выстроить на ней общественный порядок.

примечание α: Гоббс строит свою антропологию не на одном только наблюдении за бедами своего времени, за Фрондой, революцией в Англии, зарождением абсолютизма во Франции и за различиями между ними. Уже два века как по миру ходят дневники путешественников и свидетельства исследователей о Новом Свете. Не спеша принимать за первооснову «естественное состояние, т. е. состояние абсолютной свободы, в каковом пребывают люди, не являющиеся ни суверенами, ни подданными», то есть «анархию и состояние войны»²⁷, Гоббс определяет гражданскую войну, которую видит среди «цивилизованных» народов, как возврат обратно в естественное состояние, который требуется предотвратить любой ценой. И дикари Америки, о которых с ужасом упоминается в «О гражданине» и «Левиафане», дают крайне отталкивающий пример этого естественного состояния, ведь они «не имеют никакого правительства, кроме власти маленьких родов-семей, внутри которых мирное сожительство обусловлено естественными вожделениями, и живут они по сю пору в […] животном состоянии…» («Левиафан»)²⁸.

примечание β: Когда мы в своих размышлениях стремимся дойти до самой сути, интервал между вопросом и ответом может достигать нескольких веков. И вот один антрополог ответил Гоббсу за пару месяцев до того, как покончил с собой²⁹. Та эпоха успела перейти бурные воды Нового времени и причалила к другому берегу, уже глубоко погрязшему в Империи. Ответ этот появился в 1977 году, в первом номере журнала “Libre” под заглавием «Археология насилия». Этот текст, так же, как и вторую часть, «Беда дикого воина», ЛЮДИ пытались понимать в отрыве от столкновений, которые в пределах одного десятилетия противопоставили прогнившему буржуазному Государству городскую герилью, в отрыве от немецкой «Фракции Красной Армии», итальянских «Красных бригад» и распылённого Автономного движения. Но даже с учётом всех вышеперечисленных трусливых умолчаний тексты Кластра были способны вызвать смятение.

«Что такое примитивное общество? Это множество неразделимых общностей, подчинённых единой центробежной логике. Какой институт лучше всего и выражает такую логику, и обеспечивает ей непрерывность? Это война, как реальное взаимоотношение общностей, как главное социологическое средство продвижения центробежной разрозненности против центростремительных объединяющих сил. Машина войны – это мотор общественной машины, примитивная общественная сущность целиком полагается на войну, примитивное общество не может без неё выживать. Чем больше войны, тем меньше единого, и главный враг Государства – война. Примитивное общество – это общество против государства, поскольку оно – общество-за-войну. Что снова возвращает нас к мысли Гоббса. […] Ему удалось заметить, что война и государство противоречат друг другу, что они не могут существовать вместе, что одно требует отрицания другого, война мешает Государству, а Государство – войне. Ошибкой, огромной, но почти неизбежной для человека той эпохи, было при этом думать, что общество, которое упорствует в войне каждого с каждым, не является обществом; что мир Дикарей не социален; что, как следствие, общество возникает лишь с окончанием той войны, когда появляется Государство, в полном смысле антивоенная машина. Будучи не в состоянии помыслить примитивный мир не как естественный, Гоббс в то же время увидел, что невозможно помыслить войну отдельно от государства, что их нужно рассматривать во взаимоисключающем отношении».

44 Причина неспособности формально-юридического наступления Государства преодолеть Гражданскую войну кроется не в том, что всегда остаётся какой-нибудь плебс, который надо усмирять, но главным образом в самих методах такого усмирения. Все организации, берущие за основу Государство, к примеру, знают под именем «неформального» то, что внутри них самих относится именно к игре форм-жизни. В современных Государствах эта неспособность преодоления проявляется в бесконечном разрастании полиции, то есть того, что имеет постыдную задачу создавать условия для существования государственного порядка, – задача настолько же масштабная, насколько и невыполнимая.

примечание α: Со времён создания Людовиком XIV парижской полиции полицейские институты не переставая показывали на практике, как новое Государство постепенно создавало общество. Полиция – это сила, которая приходит туда, где «что-то не так», то есть где вспыхивает противоборство форм-жизни, усиливается политическая активность. Прикрываясь предлогом защиты полицейской рукой «общественной ткани», которую оно же и рвёт другой рукой, Государство выставляет себя экзистенциально нейтральным посредником между партиями, и, благодаря обилию методов принуждения, навязывается как территория усмирённого столкновения. Так, действуя всегда по одному и тому же сценарию, полиция и создала общественное пространство как пространство, огороженное ею; и так язык Государства, распространившись на всё псевдоединство общественной деятельности, стал в высшей степени общественным языком.

примечание β: «Цель полицейского надзора и опеки – предоставить индивиду всеобщую наличную возможность для достижения индивидуальных целей. Полиция должна заботиться об уличном освещении, строительстве мостов, установлении твёрдых цен на товары повседневного потребления, а также о здоровье людей. Здесь существует два главных воззрения. Согласно одному из них, полиции следует предоставить надзор над всем; согласно другому, полиции ничего не следует определять, так как каждый человек будет ориентироваться на потребности другого. Конечно, отдельное лицо должно иметь право тем или иным способом зарабатывать себе на хлеб, однако, с другой стороны, и публика имеет право требовать, чтобы всё необходимое доставлялось должным образом» (Гегель, «Философия права» (прибавление к § 236), 1833)³⁰.

45 Каждой секундой своего существования полиция У напоминает Государству его насильственное, грубое, мрачное происхождение.

46 Современному Государству суждено потерпеть поражение трижды: сперва как абсолютистское государство, потом как либеральное, и вскоре – как государство всеобщего благоденствия. Переход от одного к другому может быть понят лишь в связке с тремя соответствующими и последовательными формами гражданской войны: религиозные войны, классовая борьба, Воображаемая партия. Следует отметить, что под поражением подразумевается не только результат, но и сам процесс во всей его протяжённости.

примечание α: После первичного силового усмирения, после установления абсолютизма, воплощённая фигура сюзерена осталась бесполезным символом минувшей войны. Вместо умиротворяющей игры смыслов, он, напротив, провоцирует столкновение, вызов, бунт. Принятие его единичной формы-жизни – «ибо такова моя воля» – слишком очевидно куплено ценой подавления всех остальных. Либеральное государство связано с преодолением этой апории – апории личного суверенитета – но преодолением на его же поле. Либеральному государству много не надо, оно делает вид, что существует лишь чтобы оберегать игру индивидуальных свобод, и с этой целью начинает вытягивать из каждого тела его интересы, чтобы закрепить их за этими телами и мирно царствовать над этим новым миром абстракций: «феноменальной республикой интересов» (Фуко)³¹. Оно говорит, что существует лишь для порядка, чтобы хорошо работало «гражданское общество», которое оно само и создало по кускам. Забавно, что час славы либерального Государства, продлившийся с 1815 по 1914 год, соответствует увеличению многообразных средств контроля, установлению непрестанной слежки за населением, его общему дисциплинированию, окончательному подчинению общества полиции и Публичности. «Эти пресловутые великие дисциплинарные техники, проявляющие попечение о поведении индивидов день ото дня и до самых мелочей, современны в своём развитии, в своём распространении, в своём рассеянии по всему обществу эпохе свобод» (Фуко)³². Ведь безопасность – первичное условие для «личной свободы», которая ничто, так как кончается там, где она же начинается у другого. Государство, стремящееся «управлять ровно столько, сколько нужно, чтобы управлять как можно меньше»³³, должно прекрасно это понимать и разрабатывать систему практик, технологий для этого. Полиция и Публичность – вот два органа, которые делают прозрачной для либерального Государства фундаментальную непрозрачность общества. Тут мы видим, каким коварным образом либеральное Государство доводит новое Государство до совершенства: под тем предлогом, что оно должно иметь возможность быть везде, чтобы его на самом деле там не было, что ему нужно всё знать, чтобы можно было сделать его подданных свободными. Принцип либерального государства можно сформулировать так: «Чтобы Государство не было повсюду, там должны быть контроль и дисциплина». «И только когда правительство, ограничиваясь поначалу функцией надзора, увидит, что что-то происходит не так, как велит общая механика деятельности, обменов, экономической жизни, оно должно вмешаться. […] Паноптикон есть формула либерального руководства» (Фуко, «Рождение биополитики»)³⁴. «Гражданским обществом» либеральное Государство назвало то, что является его произведением и его внешностью. И потому нас теперь не удивляет, что исследование о «ценностях» французов приходит к заключению (так, будто не видит здесь парадокса), что в 1999 году «французы всё больше ценят личные свободы и общественный порядок» (Le Monde”, 16 ноября 2000). Наглядно видно, что среди тупиц, которые соглашаются отвечать на опросы, а значит ещё верят в представительство, преобладают несчастные влюблённые кастраты либерального Государства. Итого, «французское гражданское общество» указывает лишь на хорошо работающую совокупность дисциплин и порядков субъективации[27], дозволенных новым Государством.

примечание β: Империализм и тоталитаризм – вот два способа, которыми современное Государство пыталось преодолеть собственную невозможность, сперва стремясь к колониальной экспансии за пределы своих границ, затем усердно углубляя своё проникновение в мир внутри них. Как бы то ни было, такая отчаянная реакция Государства, которое тем активнее пытается быть всем, чем яснее оценивает себя как ничто, в итоге завершается теми формами гражданской войны, которые, по мнению Государства, предшествовали этой реакции.

47 Огосударствление общественного должно было неизбежно привести к обобществлению государства, то есть к растворению Государства и общества друг в друге. Такую неразбериху ЛЮДИ называют «Государство благоденствия», и какое-то время благодаря этой неразберихе, прямо в сердце Империи, доживала свои дни устаревшая форма-Государства. В ходе её текущего демонтажа вскрывается несовместимость государственного порядка и его средств, полиции и Публичности. И к тому же общества в значении разнородного единства больше нет – есть только нагромождение норм и устройств, которыми и ЛЮДИ удерживают вместе разрозненные лохмотья мировой биополитической ткани; и посредством которых ЛЮДИ предотвращают любую попытку разорвать её при помощи насилия. Управляет этими пустошами Империя: лишь она регулирует процесс вялого разрушения.

примечание α: Есть официальная история Государства, где оно предстаёт единственным и неповторимым главным героем, где успехи государственной монополизации политики подаются как многочисленные битвы с невидимым врагом, – врагом воображаемым и не имеющим истории. А есть альтернативная история, с позиций гражданской войны, где просвечивает истинная цель всех этих «успехов» и динамика современного Государства. Такая история показывает, что политической монополии постоянно угрожает восстановление автономных миров, не-государственных общностей. Всё, что Государство оставило сфере «частного», «гражданскому обществу», что посчитало незначительным, не-политическим, – всё это по-прежнему даёт достаточно места для свободной игры форм-жизней, чтобы однажды политическая монополия показалась вдруг оспоримой. Потому Государству приходится, заигрывая или насильственным путём, окружать всю социальную активность, брать под свой контроль всё человеческое существование целиком. И вот «концепция государства на службе у индивида в добром здравии заменяется концепцией индивида в добром здравии на службе у государства» (Фуко). Во Франции этот переворот обеспечил принятый 9 апреля 1898 года закон «Об ответственности за несчастные случаи, жертвами которых являются рабочие на производстве», и особенно закон от 5 апреля 1910 года об отпусках для рабочих и крестьян, который провозгласил право на жизнь. Веками выступая таким образом в позиции посредника по всем разнородным делам традиционного общества, Государство должно было получить результат, строго противоположный прогнозируемому, и уступить в конце концов собственной невозможности. Желая сосредоточить в своих руках монополию на политику, оно политизировало всё; все аспекты жизни стали политическими, не сами по себе, взятые в единичном порядке, но именно за счёт того, что Государство, занимая позиции внутри них, образовалось в них как партия. Вот как Государство, ведя войну против гражданской войны повсеместно, повсюду породило неприязнь к самому себе.

примечание β: Государство благоденствия, пришедшее на смену либеральному Государству внутри Империи, это продукт массового распространения дисциплин и порядков субъективации собственно либерального Государства. Оно появляется вдруг в тот момент, когда концентрация тех самых дисциплин и порядков – скажем, за счёт всеохватного расширения практик страхования – достигает в «обществе» такого уровня, когда общество уже не отличить от Государства. Люди же социализировались настолько, что само существование отдельной власти, лично государственной, препятствует умиротворению. Блумы теперь не субъекты ни права, ни тем более экономики: они стали тварями имперского общества; вот почему их сперва надо взять на своё попечение как живых существ, чтобы они продолжили потом фиктивно существовать как субъекты права.

48 История современного Государства – это история его борьбы с собственной невозможностью, то есть разбухания от многочисленных средств, брошенных на её устранение. Империя – принятие этой невозможности, а заодно и её средств. Скажем для точности, что Империя это вывернутое наизнанку либеральное Государство.

примечание α: Таким образом, есть официальная история нового Государства: огромный формально-юридический трактат о суверенитете: централизация, унификация, рационализация. И есть альтернативная история, и это история его невозможности. Тем, кто интересуется генеалогией Государства, следует исследовать именно эту сторону: непрерывно нарастающую массу практик, подлежащих утверждению, новых устройств, подлежащих внедрению, чтобы продлить существование фикции. Словом, исторически Империя начинается не там, где заканчивается современное Государство. Скорее Империя – то, что с определённого момента, скажем года с 1914-го, позволяет поддерживать современное Государство как чистую видимость, как форму без жизни. Нестыковка проявляется не на пути от одного порядка к другому, – она пересекает все эпохи как два параллельных гетерогенных плана, как те две истории, о которых я говорил выше и которые так же параллельны и гетерогенны.

примечание β: Под выворачиванием наизнанку мы имеем в виду единственную возможность выдохшейся системы: развернуться, а затем механически погрузиться в себя же. Внешнее становится Внутренним, а Внутреннее лишается каких-либо пределов. То, что существовало прежде в определяемом месте, теперь стало возможным везде. То, что вывернуто наизнанку, не существует позитивно, концентрированно, но простирается до горизонта, нависая над всем. Это последняя хитрость системы, и тот момент, когда она наиболее уязвима, но одновременно наименее уязвима для атаки. Способ, которым либеральное Государство выворачивает себя наизнанку на имперский манер, можно описать так: либеральное Государство выработало два под-институциональных органа, чтобы контролировать население и держать его на расстоянии, – с одной стороны, полиция в изначальном значении этого термина («Полиция следит за всем, что касается человеческого благополучия […]. Полиция следит за всем живым» Николя Деламар, «Трактат о полиции», 1705), а с другой – Публичность, то есть сфера, доступная всем, вне зависимости от их формы-жизни. Оба эти органа были бы простыми наборами практик и устройств, никак не соотносимыми друг с другом, если бы их действия не сходились во влиянии на общество: один действует как бы на «тела», а другой – как бы на «души». Чтобы обеспечить себя безраздельной властью, достаточно было взять на контроль определение общественного благополучия и поддерживать порядок в Публичности. В этом плане либеральному Государству действительно много не надо. На протяжении всего XVIII и XIX века полиция и Публичность развиваются одновременно и на службе национально-государственных институтов, и вне их границ. Но только с Первой мировой войной они становятся стержнем выворачивания наизнанку либерального Государства в Империю. Тут мы наблюдаем любопытную вещь: налаживая друг с другом связь ради военных целей, при этом действуя в достаточно независимой от национальных Государств манере, эти под-институционные практики порождают два над-институционных полюса Империи: полиция становится Биовластью, а Публичность превращается в Спектакль[28]. Государство не исчезает, но с этого момента становится вторичным по отношению к связке межтерриториальных автономных практик: практик Спектакля и практик Биовласти.

примечание γ: 1914 год – это год краха либеральной гипотезы, воплощённой в «Столетнем мире» после Венского конгресса. И так как в результате большевистского переворота 1917 года каждая нация оказалась расколота надвое мировой классовой борьбой, все иллюзии по поводу межнационального порядка ушли в прошлое. В мировой гражданской войне Государства утрачивают нейтральный статус внутри своих границ. Если и можно ещё уповать на какой-то порядок, то только на над-национальный.

примечание δ: Империя – это принятие не только невозможности современного Государства, но и невозможности империализма. Деколонизация становится важным этапом становления Империи, логически ознаменовавшись почкованием марионеточных Государств. Деколонизация означает: были выработаны новые горизонтальные, под-институционные формы власти, и они работают лучше старых.

46 Суверенитет современного Государства был фиктивным и личным. Имперский суверенитет прагматичен и обезличен. В отличие от современного Государства Империя может по праву назваться демократией, потому что априори не запрещает и не возвышает ни одну форму-жизни.

В связи с чем она обеспечивает синхронное приглушение всех форм; и их свободную приглушённую игру.

примечание α: На обломках средневекового общества современное Государство попыталось заново выстроить единство, опираясь на принцип представительства, обозначающего, что какая-то часть общества может воплощать всё это общество целиком. Слово «воплощать» используется специально, а не за неимением лучшего. Доктрина современного Государства открыто предполагает секуляризацию одной из самых сложных операций в христианской теологии: той, чья догма описана в Никейском символе веры³⁶. Гоббс посвящает ей целый раздел в приложении к «Левиафану». Его теория суверенитета, будучи теорией личного суверенитета, опирается на доктрину, согласно которой Отец, Сын и Святой Дух есть три лица Бога, «как обозначение того, кто исполняет роль собственную или роль другого»³⁷. Это позволяет определить Суверена как актора, действующего от лица тех, кто решил назначить «одного человека или собрание людей, которые явились бы их представителями», да ещё и таким образом, «чтобы каждый человек считал себя доверителем в отношении всего, что носитель общего лица будет делать сам или заставит делать других в целях сохранения общего мира и безопасности, и признал себя ответственным за это» (Левиафан)³⁸. И так же, как икона или изображение Христа в иконофильской никейской теологии обозначает не присутствие Бога, но, напротив, его сущностное отсутствие, ощутимую удалённость от него, невозможность его представления, так и в случае современного Государства личный суверен обозначает лишь то, что «гражданское общество» его фиктивно покинуло. В представлении современного Государства оно – это та часть общества, которая не является частью общества, а потому способна его представлять.

примечание β: Всевозможные буржуазные революции никогда не ставили под угрозу принцип личного суверенитета, в том смысле что ни собрание, ни вождь, избранный прямо или непрямо, не противоречат идее о возможном представительстве тотальности общества, т. е. идее общества как тотальности. Так что переход от Государства абсолютистского к Государству либеральному всего-навсего устранил того (Короля), кто в своё время также устранил средневековый миропорядок, из которого сам вышел и чьим последним живым свидетелем должен был казаться. Его судили как препятствие на им же начатом пути, и смерть его – точка в конце им же написанной фразы. И только принцип демократии, поднявшийся из недр современного Государства, мог довести его до распада. Идея демократии, предписывающая полное равенство любых форм-жизни, неотделима от имперской идеи. И демократия империалистична в том смысле, что равенство между формами-жизни можно установить лишь негативно, всеми средствами препятствуя тому, чтобы этические различия в своей игре достигли того уровня интенсивности, на котором они приняли бы политический характер. Потому что тогда на гладком общественном поле демократии появятся линии разрывов и островки союзов, нарушится его целостность, а с ней и равенству форм-жизни придёт конец. Вот почему и Империя, и демократия позитивно являются не чем иным, как свободной игрой приглушённых формжизни, наподобие вируса в вакцине. Маркс в одном из немногих своих текстов про Государство, «К критике гегелевской философии права», защищает имперскую перспективу, называемую им «материальное государство» и противопоставляемую «политическому государству», следующим образом:

«Политическая республика есть демократия в пределах абстрактной государственной формы. Поэтому абстрактной государственной формой демократии является республика».

«Политическая жизнь в современном смысле есть схоластицизм народной жизни. Монархия есть законченное выражение этого отчуждения, республика же есть отрицание этого отчуждения внутри его собственной сферы».

«Все государственные формы имеют в демократии свою истину, и что именно поэтому они, поскольку не являются демократией, постольку же и не являются истинными».

«В истинной демократии политическое государство исчезает»³⁹.

примечание γ_:Империю можно понять лишь через призму биополитического преображения власти. Империя так же, как и Биовласть, имеет мало общего с позитивным юридическим строительством, установлением нового институционального порядка. Они ближе к впитыванию, втягиванию старой сущности суверенитета. Власть всегда циркулировала в повседневных, привычных, микро физических, материальных и языковых механизмах[29], – она всегда пронизывала жизнь и тела своих подданных. Но Биовласть, и в этом её действительная новизна, такова, что повсюду – одна она. Биовласть уже не встаёт перед лицом «гражданского общества» как суверенная ипостась, как Великий Внешний Субъект, – потому что она уже неотделима от общества. Биовласть говорит только одно: власть соединена с жизнью, а жизнь – с властью. Здесь мы присутствуем при коренном изменении состояния власти с точки зрения её классической формы: при переходе её из твёрдого состояния в газообразное, молекулярное. Можно вывести формулу: Биовласть это СУБЛИМАЦИЯ власти. Империю невозможно осознать без понимания нашей эпохи таким образом. Империя не является и не может быть властью, отделённой от общества: общество такое не поддержит, так же как оно сокрушает своим безразличием последние обломки классической политики. Империя имманентна «обществу», она и есть «общество», ибо оно и является властью.

Кадр из фильма Энди Уорхола «Эмпайр»

50 Позитивно Империя существует только в случае _Х vz кризиса, то есть по-прежнему в негативном, реакционном ключе. И если мы и включены в состав Империи, то только из-за невозможности полностью исключить себя из неё.

примечание α: Имперский принцип всеобщей включённости всегда работает по одному сценарию: нечто, в силу тех или иных причин, демонстрирует свою чуждость Империи или стремится сбежать от неё, покончить с ней. Такое положение дел определяется как кризис, на что Империя отвечает чрезвычайным положением[30]. И только в эти краткие моменты ответных операций ЛЮДИ могут сказать: «Империя существует».

примечание β: Нельзя сказать, что имперское общество стало всеобъемлющей полнотой: то место сюзерена напротив общества так и осталось пустым после вырождения личной власти. Место это, предназначенное для Принца, теперь занимает Ничто, имперский Принцип, который сосредоточивается и материализуется лишь в молнии, разящей тех, кто возжелал быть вне Империи. Вот почему она не имеет правительства и, по сути, императора тоже: потому что при ней есть лишь действия правительства, причём исключительно негативные. Согласно нашему историческому опыту, сильнее всего к этому новому курсу приблизилась Эпоха Террора⁴⁰. Где «никакого положительного произведения или действия всеобщая свобода создать не может; ей остаётся только негативное действование; она есть лишь фурия исчезновения» (Гегель 9⁴¹.

примечание γ_:Империя функционирует наиболее активно, когда повсюду кризис. Кризис – это стандартный способ существования Империи, подобно тому, как несчастный случай – единственный повод вспомнить о существовании страховой компании. Время Империи – это время чрезвычайных ситуаций и катастроф.

51 Своим появлением Империя не венчает восходящий процесс цивилизации, но возникает в конце направленного в другую сторону процесса распада в надежде затормозить его, а в идеале – остановить. Вот почему Империя – катехон[31]. «“Империя” означает здесь историческую силу, способную сдержать, предотвратить явление антихриста и наступление конца современного эона» (Карл Шмитт, «Номос Земли»)⁴². Империя воспринимает себя как последний рубеж против вторжения хаоса и действует согласно этой программе-минимум.

52 На первый взгляд, Империя кажется пародией на воспоминания обо всей, ныне застывшей, истории «цивилизации». Но это впечатление не лишено некой интуитивной правдивости: Империя – это действительно последняя остановка цивилизации перед концом её маршрута, последняя фаза агонии, когда все образы из покидающей её жизни проплывают перед ней.

523 После того как либеральное Государство вывернулось наизнанку и стало Империей, из мира, разделённого Законом, ЛЮДИ перешли в поляризованное нормами пространство. Воображаемая партия есть другая сторона этого выворачивания наизнанку.

примечание α: Что значит Воображаемая партия? Что Внешнее проникло внутрь. Выворот наизнанку произошёл тихо, мирно, будто за одну ночь. С виду ничего не поменялось, по крайней мере, ничего существенного. Вот только, проснувшись, ЛЮДИ удивляются, что столько привычных вещей стали вдруг бесполезными; как и всё старое деление, которое перестало действовать и вдруг стало настолько расплывчатым.

В силу остаточного невроза ЛЮДИ ещё пытаются отличать справедливость от несправедливости, здорового от больного, работу от отдыха, преступника от невиновного или обычное от ужасного, но нужно примириться с очевидным: все эти древние оппозиции перестали быть сколь-либо внятными.

При этом их не подавляют, они продолжают существовать, но без каких-либо последствий. Потому что норма не отменила Закон, а только выпотрошила его и определила на службу своим целям, доведя до логического завершения имманентно присущие ему бухгалтерские и управленческие функции. Войдя в зону влияния нормы, Закон сбрасывает пережитки своей трансцендентности и далее действует лишь в качестве некоего чрезвычайного положения, продлеваемого бесконечно.

Чрезвычайное положение – это нормальное состояние Закона.

Больше нигде не видно Внешнего – дикая Природа, классическое Великое Безумие, классическое Великое Преступление или классический Великий Пролетариат, состоящий из рабочих с их реально существующей Партией за Справедливость и Свободу, исчезли из реальности только потому, что сначала потеряли всякую силу пленять воображение, – больше нет никакого Вне, потому что повсюду, в каждой точке биополитической ткани есть нечто Внешнее. Безумие, преступление, пролетариат с пустыми желудками больше не живут в каком-то определённом и известном месте, у них больше нет своего мира вне этого мира, собственного гетто со стенами или без; по мере испарения общества они стали обратимым свойством, безжалостной скрытой предрасположенностью, подозрительной возможностью всякого тела. И эта подозрительность оправдывает продолжение процесса социализации общества, совершенствование всех мельчайших механизмов контроля; не то чтобы Биовласть открыто управляла людьми и всем прочим напрямую, – скорее возможностями и условиями для этих возможностей.

Всё, что выбивается Вовне, то есть всё незаконное, но также нищета или смерть, подвергается реинтеграции в той мере, в которой ЛЮДИ могут этим управлять, что позитивно устраняет эти вещи, давая им снова войти в оборот. Вот почему внутри Биовласти смерть не существует; потому что в обороте лишь убийство. Статистика демонстрирует целую сеть причинно-следственных связей, постоянно держащую живущих в окружении всех тех мертвецов, которых потребовало их выживание (изгои, индонезийские дети, жертвы несчастных случаев на производстве, эфиопы всех возрастов, угасшие звёзды экрана и т. д.). Но смерть стала убийством ещё и в медицинском смысле, с умножением числа этих «трупов с бьющимся сердцем» и «розовых мертвецов», которые давно бы уже скончались, если бы их не сохраняли искусственно как резерв органов для очередной неумелой пересадки, если бы они не хранились, чтобы умереть. Правда в том, что больше нет различимых границ, потому что лиминальность стала глубинным условием всего сущего.

Закон устанавливает деление, проводит разграничения, определяет нарушителей, протоколирует упорядоченный мир, которому сам задаёт форму и протяжённость; Закон назначает, не перестаёт назначать, перечислять всё, что незаконно, сам называет внешнее к себе. Исключение, а точнее, исключение того, на чём он основан – суверенитета, насилия, – и есть его основополагающее действие. Норма, напротив, принципиально игнорирует саму идею основания. У нормы нет памяти, она поддерживает максимально тесную связь с настоящим, делая вид, что уже приобрела имманентный характер. И если Закон заботится о своём облике, чтит суверенитет того, что в него не включено, норма же безглава сама, и радуется, когда ЛЮДИ сносят голову с плеч какому-нибудь суверену. Для нормы нет ничего превышающего её, у неё нет обозначенной области применения – она незаметно действует на всё расчерченное бескрайнее пространство, которое сама же и размечает. Здесь ничто не исключается и не выбрасывается за видимые пределы; даже сам статус изгоя – не более чем вариант всеобщей включённости. Всё это и есть единственное и неповторимое поле, однородное, но рассеянное на бессчётное количество нюансов, режим безграничной интеграции, служащий сохранению низкой интенсивности игры форм-жизни. Здесь царствует неуловимый механизм тотализации, который растворяет, поглощает, впитывает и деактивирует всякую инаковость. Всепожирающий процесс уничтожающей имманентизации[32] достигает планетарных масштабов. Цель: сделать из мира непрерывное биополитическое полотно. А пока что норма за всем присматривает.

Под властью нормы ничто не нормально – всё подлежит нормализации. Так функционирует позитивная парадигма власти. Норма производит то, что, как и её саму, ЛЮДИ называют ens realissimum[33]. Что не соответствует её виду раскрытия потаённого[34], того не существует, а чего не существует, то не вписывается в её вид раскрытия потаённого. Негативное никогда не признаётся как таковое, только как недостаток по отношению к норме, дыра на мировой биополитической ткани, которую нужно заштопать. Так что негативность, эта возможность, существование которой не предполагается, логически обречена на бесследное исчезновение. И не без основания, потому что Воображаемая партия – это Внешнее в мире, где нет ничего Вне, сущностный разрыв в самом сердце ставшего неразрывным мира.

Воображаемая партия – это центр возможностей.

примечание β: Ничто не иллюстрирует лучше тот метод, которым норма включает в себя Закон, чем то, как старые европейские Государства «отменили» границы в пользу Шенгенских соглашений. Упомянутая отмена границ, то есть отказ от самого священного атрибута современного Государства, не означает их полного исчезновения: напротив, говорит о постоянной возможности их восстановить по воле обстоятельств. Так, с «отменой» границ таможенные практики вовсе не исчезают, а наоборот, распространяют свои возможности на всю территорию и на всё время. При Империи границы стали как таможня – подвижными.

54 Империя не существует и никогда не существовала юридически, как институт, потому что ей это не надо. В отличие от современного Государства, которое хотело быть системой Закона и Институтов, Империя – это гарант непрерывного повсеместного увеличения числа норм и механизмов. В обычное время эти механизмы и есть Империя.

примечание α: Всякое вмешательство Империи оставляет после себя нормы и механизмы, благодаря чему то место, где был кризис, будет управляться как прозрачное пространство общего круговорота. Имперское общество так и проявляет себя: как бесконечное сочленение механизмов, которые пронизывают глубоко инерционную биополитическую ткань электризованными нитями жизни. В ретикулярной сетке имперского общества, которой вечно грозит поломка, происшествие или затор, Империя – это то, что гарантирует устранение любых помех всеобщему круговороту, она уничтожает то, что мешает общественным потокам во всё проникать и всё пронизывать. И она же обеспечивает все взаимодействия, иными словами, гарантирует социальную сверхпроводимость. Вот почему у Империи нет центра: потому что каждый узел её сети мог бы им стать. Вдобавок, по мере всемирного соединения локальных механизмов мы можем наблюдать и накопление силы, и развёртывание тех негативных операций, которые распространяют имперскую прозрачность. Спектакль и Биовласть обеспечивают нормализацию транзитивных зависимостей всех ситуаций и их приведение к общему знаменателю ничуть не меньше, чем бурную непрерывность потоков[35].

примечание β: Конечно, есть зоны подавления, где имперский контроль особенно плотен, где каждый элемент существующего отдаёт дань всеобщему паноптизму[36] и где в итоге население уже невозможно отделить от полиции. И напротив, есть зоны, где Империя как будто отсутствует и даже заверяет, что «больше не решится туда заходить». Потому что Империя высчитывает, взвешивает, оценивает, а потом решает быть там или здесь, показаться или уйти, всё исходя из тактических соображений. Империя не повсюду, но и нигде не отсутствует. В отличие от современного Государства, Империя не претендует на роль чего-то наивысшего, на роль блистательного и всегда пребывающего на виду властителя, она лишь претендует на то, чтобы быть в каждой ситуации последним средством. Так же, как «естественный заповедник» не имеет ничего естественного, потому что это силы артифициализации сочли предпочтительным и решили оставить его «нетронутым», так и Империя всё ещё присутствует там, где фактически отсутствует: потому что сама решила уйти. Империя, в итоге, такова, что может быть повсюду, она находится в каждой точке пространства, в зазоре между нормальным состоянием и исключительной ситуацией. Империя достаточно сильна, чтобы быть способной на бессилие.

примечание γ: Логика современного Государства это логика Институтов и Закона. Институты и Законы оторваны от территории абстрактными принципами, чем отличаются от обычаев, всегда локальных, всегда пропитанных этикой, всегда готовых на экзистенциальные споры, – их-то они и сменили повсюду. Институты и Закон встают перед человеком вертикально, подпитывая своё постоянство собственной трансцендентностью, бесчеловечным самопровозглашением самих себя. Институты, как и Закон, устанавливают разделение, дают названия, чтобы размежевать, чтобы приказывать, чтобы покончить с хаосом в мире, или скорее загнать хаос в ограниченное поле, в поле Преступления, Безумия, Мятежа, то есть того, что не дозволено. К тому же их объединяет то, что ни Институты, ни Закон не обязаны никому ничего доказывать. «Закон есть закон», как говорится.

И хоть Империя и не брезгует использовать их, в отличие от всего остального, в качестве оружия, она игнорирует абстрактную логику Закона и Институтов. Империя знает только нормы и механизмы. Как и механизмы, нормы локальны, они в силе здесь и сейчас, пока работают, эмпирически. Нормы не скрывают своих истоков и причин, но искать нужно не в них самих, а в конфликте, кризисе, который им предшествовал. Главное здесь уже не во вступительных заявлениях об универсальности, к которым затем повсюду будут заставлять относиться с уважением; внимание направлено, скорее, на сами операции, на прагматику. Здесь, конечно, тоже есть тотализация, но рождается она не от желания универсализации: она достигается самим сочленением механизмов, непрерывностью их круговорота.

примечание δ: При Империи мы наблюдаем активное разрастание права, хроническую горячку юридического производства. Это разрастание права никоим образом не проистекает из какого-то триумфа Закона и выражает, напротив, его обесценивание, окончательное истечение срока его действия. Под властью нормы Закон становится лишь одним из множества способов – столь же лёгких в настройке и таких же обратимых – ответного воздействия на общество. Это метод управления, способ покончить с кризисом, не более. Закон, возведённый новым Государством в единственные источники права, стал всего лишь очередным выражением общественной нормы. Перед самими судьями уже не стоит второстепенная задача по оценке фактов и применению Закона, они выполняют суверенную функцию по оценке того, какое решение уместнее. С этих пор размытость законов, в которых мы всё чаще находим отсылки к туманным критериям нормальности, является не коренным недостатком, а напротив, залогом их долговечности и применимости ко всем возможным ситуациям. Правовое регулирование общественного, «правительство судей» это то же самое: они решают споры только во имя нормы. При Империи «дела против мафии» лишь венчаются победой мафии, которая судит, над той мафией, которая судима. Здесь Право стало таким же оружием, как всё остальное во всеобщем распространении враждебности. И хотя тенденция в том, что Блумы больше не могут взаимодействовать или мучить друг друга иначе, чем пользуясь языком Права, сама Империя не питает особой любви к этому языку и использует его лишь по случаю, в подходящих обстоятельствах; и даже тогда в глубине она продолжает говорить на единственном знакомом ей языке: языке эффективности, эффективного возвращения ситуации к норме, производства общественного порядка, хорошего функционирования Машины в целом. Тут выходят вперёд две фигуры, как всегда особенно близкие такому суверенитету эффективности в силу схожести своих функций: это легавый и врач.

примечание ε: «Закон должен употребляться просто как одно из видов оружия в арсенале правительства, и в этом случае представлять не что иное, как пропагандистскую обложку для избавления от нежелательных элементов общества. Для большей эффективности действия правовых инстанций стоит подкреплять максимально осторожными военными усилиями» (Фрэнк Китсон, «Операции низкой интенсивности: подрывная деятельность, восстание и миротворчество», 1971).

55 Гражданин есть всякий, достигший такого уровня этической нейтрализации и приглушения, который совместим с Империей. Различия здесь не полностью запрещены, то есть до тех пор, пока они разворачиваются на фоне общей равноценности. Вообще-то различия даже служат простейшим элементом в имперском управлении идентичностями. Если современное Государство царствовало над «феноменальной республикой интересов», можно сказать, что Империя царствует над феноменальной республикой различий. И под этот депрессивный маскарад отныне ЛЮДИ и устраняют всякое выражение форм-жизни. Так имперской власти удаётся избегать собственной персонификации: потому что она и есть персонифицирующая власть; одновременно это власть тотализирующая: потому что сама же и индивидуализирует. И здесь мы имеем дело не столько с индивидуальностью и субъективностью, сколько с индивидуализациями и субъективациями, временными, одноразовыми, разборными. Империя есть свободная игра симулякров.

примечание α: Единство Империи достигается не какой-то формальной надстройкой над реальностью, а на самом базовом, на молекулярном уровне. Единство Империи – не что иное, как всемирное единообразие приглушённых форм-жизни, которое производит союз Спектакля и Биовласти. Единообразие скорее переливчатое, чем пёстрое, сотканное из безусловных отличий, но отличий по отношению к норме. Нормализованных отличий. Статистических погрешностей. При Империи ничто не запрещает быть немного панком, слегка циником или практиковать умеренный БДСМ. Империя терпит любые прегрешения, пока они остаются в формате soft. Здесь мы имеем дело уже не с тотализацией, априори волюнтаристской, но с атомарной калибровкой субъективностей и тел. «Чем более анонимной и функциональной становится власть, тем больше индивидуализируются те, над кем она отправляется» (Фуко, «Надзирать и наказывать»).

примечание β: «Весь населённый мир, как во время праздника, отложил в сторону оружие – бремя прошлого – и вольно обратился к красоте и радости. Всякое иное соперничество среди городов прекратилось, и все они соревнуются только в одном: чтобы каждый из них явился самым прекрасным и приветливым. Все они изобилуют гимнасиями, водоёмами, пропилеями, храмами, мастерскими, училищами. Так что с полным правом можно сказать, что весь населённый мир словно бы вновь вернулся к здоровью после долгой болезни. […] весь мир красуется, словно сад. Дым, поднимающийся от равнин, и сигнальные огни союзников и врагов исчезли, словно ветер унёс их по ту сторону земли и моря. Вместо этого явились радующие зрелища и несчётные состязания. […] И только те, кто живёт не под вашей властью, – если такие ещё есть, – вправе сожалеть о благах, которых они лишены» (Элий Аристид, «Похвала Риму», 144)⁴⁴.

56 Отныне гражданин означает: гражданин Империи.

примечание: Преимуществом быть гражданином Рима пользовались не одни только римляне, но все, кто в любой из провинций Империи проявлял достаточный уровень этического конформизма по отношению к римской модели. Статус гражданина обретал юридическое значение только в той мере, в которой он соответствовал личной работе по самонейтрализации. Как мы видим, термин «гражданин» принадлежит не к языку Закона, а к языку нормы. Призыв к гражданам, таким образом, ещё со времён Французской Революции – чрезвычайное средство; практика, соответствующая исключительной ситуации («Родина в опасности», «угроза Республике» и т. п.). Так что призыв к гражданам – никогда не призыв к субъектам права, но наказ этим субъектам права выйти за пределы себя и отдать свою жизнь, проявить образцовое поведение, стать больше, чем субъект права, чтобы смочь им остаться.

57 Деконструкция[37] есть единственная совместимая – X ⁄ с Империей мысль, когда она не является официальным мышлением Империи. Те, кто чествовал её как «слабое мышление»[38], угадали: деконструкция – дискурсивная практика, имеющая единственную цель: растворять, изгонять всякую силу, и никогда самой никакой силы не производить.

примечание: Ницше, Арто, Шмитт, Гегель, апостол Павел, немецкий романтизм, сюрреализм, – кажется, словно деконструкция прямо предназначена метить своими нудными комментариями во всё, что в сфере мысли было когда-то носителем силы.

Верховный суд США

Эта новая форма полиции, выдающая себя за безобидное продолжение литературной критики, у которой уже истёк срок годности, показывает в своей области весьма пугающую эффективность. В скором будущем ей удастся обнести всё, что ещё представляет опасность из прошлого, санитарными кордонами отклонений от темы, оговорок, игры слов и намёков, погребая под тяжестью своих прозаичных томов любую возможность для мысли продолжиться в действии, словом, потихоньку борясь против событий. Неудивительно, что этот бурный мировой поток болтовни родился из критики метафизики как преимущества «простого и непосредственного» присутствия, речи перед письмом, жизни перед текстом и многообразием его значений. Разумеется, можно интерпретировать деконструкцию как простую блумовскую реакцию. Деконструктор, будучи больше не в силах повлиять ни на одну мелочь в мире, уже почти что и не находясь в мире, сделав отсутствие способом своего постоянного бытия, пытается принять своё блумство, бравируя: он закрывается в замкнутом кругу вещей, которые ещё трогают его, потому что схожи с ним по степени рассеивания – среди книг, текстов, фильмов и музыки. В том, что читает, он перестаёт видеть то, что могло бы относиться к его жизни, и в том, что проживает, видит, скорее, полотно отсылок к тому, что уже прочёл. Мир и само в нём присутствие вместе приобретают для него, насколько это позволяет Империя, характер чистой гипотезы. Реальность, опыт – для него лишь гнусные проявления авторитета. В деконструкции есть что-то воинственное, как война за отсутствие, агрессивный уход в закрытый, но бесконечно тасуемый мир значений. Фактически, у деконструкции, за всей её позёрской внешностью, есть чёткая политическая функция: выдавать за варварство всё, что насильственным образом противопоставит себя Империи, мистикой всё, что делает собственное присутствие силовым центром своего бунта, фашизмом всякое прожитое следствие мысли, всякое действие. Для таких профильных агентов превентивной контрреволюции важно просто продлевать подвешенное состояние[39] эпохи, за счёт которого они и живут. Как уже объяснил Гегель, непосредственность – самое абстрактное определение. И как верно поняли наши деконструкторы: будущее Гегеля это Империя.

58 Империя воспринимает гражданскую войну не как оскорбление её величества или вызов её всемогуществу, но как обычный риск. Этим объясняется её постоянная превентивная контрреволюция, которую Империя натравливает на всё, что может случайно вызвать дыры в непрерывной биополитической ткани. В отличие от современного Государства, Империя не отрицает существования гражданской войны, она ей руководит. Впрочем, иначе она бы лишилась некоторых весьма удобных методов направлять и сдерживать её. Там, куда сети Империи пока ещё не могут дотянуться в полной мере, она может вступать во временный союз с местной мафией, даже с каким-нибудь партизанским отрядом, если те смогут гарантировать ей поддержание порядка на закреплённой за ними территории. Ничто так не чуждо Империи, как вопрос, кто что контролирует, – главное, чтобы был контроль. Откуда следует, что не реагировать в этом случае тоже реакция.

примечание α: Забавно наблюдать, на какие ужимки вынуждает Империя идти тех, кто в своих выступлениях пытается противопоставить себя ей, но не желает принимать гражданскую войну. Эти добрые души, не способные понять, что операция в Косово велась не против сербов, но против самой гражданской войны, которая распространялась на Балканах в слишком уж видимых формах, из-за своей мании иметь определённую позицию вынуждены стоять горой или за НАТО, или за Милошевича.

примечание β: Вскоре после событий в Генуе и сцен репрессии в чилийском духе один итальянский высокопоставленный полицейский чин потрясает читателей газеты “La Repubblica” трогательным откровением: «Что ж, скажу вам кое-что, что мне трудно сказать и что я ещё никому не говорил. […] Полиция нужна не для того, чтобы наводить порядок, а чтобы управлять беспорядком».

59 Кибернетическая редукция идеальным образом делает из Блума прозрачный ретранслятор общественной информации. Империя же только рада представлять себя сетью, где каждый – отдельный узел. Тогда как норма образует в каждом из этих узлов элемент общественной проводимости. И ещё до информации по ним циркулирует биополитическая каузальность, с большим или меньшим сопротивлением – смотря по степени нормальности. Каждый узел – страну, тело, завод, политическую партию – признают ответственным за собственное сопротивление. И всё ничего до момента полной непроводимости или искажения потоков. Тогда узел, в котором это случилось, объявляется виновным, преступным, бесчеловечным и становится объектом имперского вмешательства.

примечание α: Однако поскольку никто не обезличен настолько, чтобы идеально проводить общественные потоки, каждый – ив этом само условие его выживания – всегда-уже[40] виновен с точки зрения нормы; нормы, которая будет установлена лишь постфактум, после вмешательства Империи. Мы называем такое состояние виной по умолчанию. Таково моральное положение граждан при Империи, и по этой же причине нет гражданина, – есть лишь доказательства гражданственности.

примечание β: Сеть, такая неформальная, пластичная, по-оппортунистски незавершённая, служит моделью ослабленной солидарности, опасливых связей, из которых и соткано имперское «общество».

примечание γ: То, что в итоге демонстрирует общепланетарный круговорот ответственности, когда постав[41] мира доходит уже до поисков виновных в ущербе от «природных катастроф», так это полную изначальную искусственность любой каузальности.

примечание δ: Империя имеет привычку проводить, как она говорит, «кампании по привлечению внимания общественности». Что выражается в намеренном повышении чувствительности общественных датчиков к тому или иному явлению, то есть в создании этого явления именно как феномена в конструировании матрицы причинно-следственных связей, которые позволят его материализовать.

60 Объём полномочий имперской полиции, Биовласти, безграничен, потому что то, что она должна ограничивать, пресекать, относится не к наличествующему здесь и сейчас, а к возможностям. Самоуправство тут называется превентивными мерами, а риск – той самой возможностью, которая всюду действует как возможность, что оправдывает любые вмешательства Империи.

примечание α: У Империи внутренний враг. Имя ему – событие. Это всё, что может случиться и повредить матрицу норм и механизмов. Следовательно, враг присутствует везде, в виде риска. И единственное по сей день признанное основание для имперских вмешательств против Воображаемой партии, это забота: «Посмотрите, как мы готовы вас защищать, ведь поскольку происходит нечто чрезвычайное, мы собираемся вмешаться всеми необходимыми способами, очевидно, не учитывая эти старые привычки – законы или юриспруденцию» (Фуко)⁴⁶.

примечание β: Имперская власть носит очевидно гротескный характер, что парадоксальным образом совсем не подрывает эффективность Машины. Аналогичным образом, нависшая над нами система юриспруденции имеет весьма барочный облик. На самом деле, похоже, что поддержание некоторой неразберихи в действующих постановлениях, правах, органах власти и их полномочиях жизненно важно для Империи. Потому что именно этот беспорядок, когда приходит час, позволяет Империи пустить в ход все средства.

61 Не следует различать легавых и граждан. При Империи различия между полицией и населением упразднены. Каждый гражданин Империи может в любой момент, по воле чисто блумовской обратимости, оказаться легавым.

примечание α: Зарождение идеи, согласно которой «правонарушитель есть враг всего общества», Фуко относит ко второй половине XVIII века. При Империи она распространилась целиком на весь пересобранный труп общества. Каждый по отношению к другим и к самому себе, в силу своей вины по умолчанию, становится риском, потенциальным неприятелем. Эта шизофреническая ситуация объясняет имперское возрождение доносов, взаимной слежки, внутреннего и обоюдного соглядатайства. Потому что граждане Империи не только доносят на всё, что кажется им «ненормальным», да с таким рвением, что полиция уже не успевает обрабатывать заявления, – они также доносят порой на себя, чтобы покончить с виной по умолчанию, чтобы правосудие обрушилось на них, на неопределённость их-положения, разрешив раз и навсегда их сомнения, принадлежат ли они к биополитической ткани. С помощью этой механики общего террора и оказываются вытолкнутыми отовсюду, согнанными в карантин, стихийно изолированными все дивидуумы[42] из зоны риска, все те, кто может стать объектом имперского вмешательства и, падая, утащить за собой смежные ячейки сети.

Примечание β:

«– Кто такие полицейские?

Полицейские – выходцы из общества, и общество составляет часть полиции. Сотрудники полиции это те, кому платят за то, что они посвящают всё своё время исполнению обязанностей, которые есть также и у всех их сограждан.

– Какова основная роль полиции?

У неё широкая миссия, в основе которой – решение проблем (problem solving policing).

– Как определяется эффективность полиции? Отсутствием преступлений и беспорядка.

– Чем конкретно занимается полиция?

Проблемами и заботами граждан.

– От чего зависит эффективность полиции?

От содействия общества.

– В чём профессионализм полицейского?

В способности находиться в контакте с населением, чтобы предугадывать проблемы.

– Что для полиции – юридическое преследование?

Одно из множества доступных средств» (Жан-Поль Бродёр, профессор криминологии в Монреале, цитата по «Практическому руководству для участковых», Париж, март 2000).

62 Суверенитет Империи заключается в том, чтобы Кх ни одна точка пространства, момент времени или элемент биополитической ткани не могли укрыться от её вмешательства. Документирование всего мира, всеобщий сквозной контроль, тот факт, что средства производства становятся одновременно средствами контроля, приобщение всей системы юриспруденции к базовому арсеналу нормы, – всё это стремится превратить каждого в подозреваемого.

примечание: Мобильный телефон становится стукачом, платёжные средства – отчётом о ваших потребительских привычках, родители превращаются в наводчиков, счёт за телефон – в список ваших друзей: всё перепроизводство бесполезной информации о вас вдруг становится принципиально значимым из-за того простого факта, что эту информацию можно использовать в любой момент. То, что она таким образом становится доступна, заставляет при каждом действии взвешивать серьёзность угрозы. И то, что Империя совсем не заботится о мобилизации, показывает, насколько прочно сидит в ней ощущение собственной безопасности, и насколько она убеждена, что ей ничто не угрожает.

63 Империя не мыслится и, возможно, немыслима внутри западной традиции, то есть в рамках метафизического понимания субъективности. Более того, возможно ли было помыслить, что современное Государство будет преодолено на его же поле; это породило удушливые проекты мирового Государства[43], рассуждения о космополитическом праве, которое, наконец, установит вечный мир, или ещё нелепую надежду на мировое демократическое государство, конечную цель негризма⁴⁷.

Протесты против ВТО в Сиэтле. 1999

примечание α: Те, кто может воспринимать мир только в категориях, которые им предоставило либеральное Государство, часто делают вид, что путают Империю с тем или иным надгосударственным институтом (МВФ, Всемирный банк, ВТО или ООН, реже НАТО или Еврокомиссия). От контрсаммита к контрсаммиту мы видим, как их, наших «антиглобалистов», всё больше терзают сомнения: а что если внутри этих помпезных зданий, за этими горделивыми фасадами нет НИЧЕГО? В глубине души они чуют, что эти огромные мировые раковины пусты внутри, потому и осаждают их снаружи. Стены этих замков сложены лишь из добрых намерений, и каждый был возведён в своё время как реакция на какой-то мировой кризис; с тех пор они и стоят, заброшенные, ни на что не годные. Разве что служить приманкой для толп протестующих негристов.

примечание β: Не так-то просто понять, к чему ведёт тот, кто после полной самоотречения жизни нашёл нужные слова, чтобы в статье с заглавием «Империя как высшая стадия империализма»⁴⁸ провозгласить, что «на нынешней же фазе имперского развития мира больше нет», кто объявляет о смерти диалектики, выводя из этого, что требуются «размышления и действия внутри и против Империи»⁴⁹; кто занимает мазохистскую позицию, то требуя от институтов самороспуска, то умоляя их существовать. Вообще же, стоит исходить не из его текстов, но из истории его действий. Но даже если говорить о понимании такой книги, как «Империя», которая являет собой теоретический гоголь-моголь, сливающий в сфере мысли всё, что есть несовместимого (Империя мечтает об этом же в реальности), куда полезнее будет понаблюдать за соответствующими практиками. В речах спектакулярных бюрократов из итальянских «Белых комбинезонов»⁵⁰ термин «народ Сиэтла» тоже сменился какое-то время назад на «массы». «Народ, – напоминает Гоббс, – есть нечто единое, обладающее единой волей и способное на единое действие. Ничего подобного нельзя сказать о толпе. Народ правит во всяком государстве, ибо и в монархическом государстве повелевает народ, потому что там воля народа выражается в воле одного человека. Масса же – это граждане, то есть подданные. При демократии и аристократии граждане – это масса, но собрание – это уже народ»³¹. Всякая перспектива негризма к тому и сводится: инсценируя возникновение так называемого «мирового гражданского общества», заставить Империю облачиться в форму мирового Государства. Учитывая, что за это ратуют те, кто всегда надеялся занять пост в каком-нибудь учреждении и потому всегда делал вид, что верит в фиктивное современное Государство, их ошибочный план становится кристально ясен; и доказательства противоположного в «Империи» сами по себе обретают историческое значение. Когда Негри утверждает, что именно масса породила Империю, что «суверенитет принял новую форму, образованную рядом национальных и наднациональных органов, объединенных единой логикой управления», что «Империя становится политическим субъектом, эффективно регулирующим эти глобальные обмены, суверенной властью, которая правит миром» и ещё что «порядок этот выражен в виде правовой структуры»⁵², он описывает вовсе не состояние окружающего его мира, а лишь собственные чаяния. Негристы хотят, чтобы Империя приняла юридические формы, хотят иметь перед собой персонифицированного властителя, институциональный субъект, с которым можно договориться или захватить его. «Мировое гражданское общество», на которое они ссылаются, лишь выдаёт их мечту о мировом Государстве. Конечно, они приводят некоторые доказательства (или то, что считают таковыми), что существует формирующийся общемировой порядок: например, имперские вторжения в Косово, Сомали, Персидский залив и их спектакулярное оправдание «универсальными ценностями». Но даже если бы Империя и обзавелась накладным институциональным фасадом, её действительность точно так же вращалась бы вокруг полиции и общемировой Публичности, то есть Биовласти и Спектакля соответственно. И пусть имперские войны выдают себя за «международные полицейские операции», осуществляемые «международными силами по разведению сторон», пусть саму войну объявила вне закона та форма власти, которая хочет выдать собственные акты агрессии за простое внутреннее дело, за полицейский, а не политический вопрос – обеспечение «спокойствия, безопасности и порядка», – Шмитт предвидел это ещё шестьдесят лет назад, при этом, вопреки мнению Негри, никак не способствуя последовательной разработке «полицейского права». Мимолётный спектакулярный консенсус по поводу того или иного «государстваизгоя», того или иного «диктатора» или «террориста» всего лишь создаёт временную и обратимую легитимность, требующуюся для имперского вторжения. Новые опошленные редакции Нюрнбергского процесса для кого ни попадя, одностороннее решение национальных юридических институтов судить за преступления, имевшие место в других странах, где это даже не считается преступлением, вовсе не приближает рождение системы мирового права, а лишь подтверждает свершившееся подчинение юридических структур полицейским чрезвычайным мерам. В таких условиях следует бороться не за какое-то спасительное мировое Государство, а за уничтожение Спектакля и Биовласти.

64 Имперскую власть, какой мы начинаем её осознавать, можно назвать нео-даосской, потому что только в этой традиции мы находим её осмысление доведённым до конца. Двадцать три века назад один даосский теоретик утверждал следующее: «Есть три средства обеспечить порядок. Первый зовётся корысть, второй – страх, третий – именование вещей. Корысть привязывает народ к властителю; страх обеспечивает уважение к закону; именование побуждает подчинённых следовать теми же путями, что и их хозяева. […] Это я и называю устранить власть посредством власти, устранить речи посредством речей». Из чего он выводит безо всяких китайских предупреждений: «При совершенной власти подчинённые лишены добродетелей» («Хань Фэй-цзы»)⁵³. Весьма возможно, что власть совершенствуется.

примечание: Некоторые хотели описать имперскую эру как эру рабов без господ, и хоть это и не ошибка, точнее было бы сказать: эру Господства без господ, несуществующего суверена, как тот рыцарь у Кальвино, чьи доспехи пусты⁵⁴. Место Принца сохраняется, незримо занятое принципом. Здесь сразу и полный разрыв со старой персонифицированной властью, и её полное осуществление: великая кутерьма вокруг Господина всегда велась исключительно из-за рабов. Господствующий Принцип претворяет в жизнь парадокс, перед которым, вероятно, пасовала сущностная власть: держать в рабах свободных людей. Такая полая власть, собственно говоря, не нова для истории, хотя и очевидно в новинку для Запада. Суть дела в том, чтобы отделаться от метафизики субъективности. Китайцы, которые ещё между VI и III веком до н. э. обосновались подальше от метафизики субъективности, выдумали себе теорию обезличенной власти, которая может быть полезной для понимания движущих сил нынешней имперской власти. С развитием этой теории тесно связано имя Хань Фэя, центральной фигуры школы, ошибочно именуемой «легистами», хотя они разрабатывали мысль, скорее, о нормах, чем о Законе. Именно его доктрина, обобщённая в сборнике советов правителю «Хань Фэй-цзы», легла в основу первой по-настоящему единой китайской Империи, завершившей собой период так называемых «сражающихся царств».

Едва Империя была создана, как Император, правитель Цинь, приказал сжечь трактат Хань Фэя в 213 году до н. э. Только в XX веке был обнаружен этот текст, который управлял всей практикой китайской Империи; так что неудивительно, что она рухнула.

Правитель у Хань Фэя – тот, кто занимает Позицию, является Правителем лишь в силу своей обезличенности, отсутствия качеств, невидимости, бездеятельности; он Правитель лишь в той мере, в какой растворяется в Дао, в Пути, в потоке вещей. Это не Принц в личном значении, это Принцип, чистая пустота, которая занимает Позицию и пребывает в не-деянии. Перспектива легистской Империи – это Государство, полностью имманентное гражданскому обществу; «В Государстве, где царствует совершенный порядок, закону повинуются так же естественно, как едят, чувствуя голод, или укрываются, чувствуя холод: нет нужны в приказаниях», – объясняет Хань Фэй. Функция правителя здесь в том, чтобы создать механизмы, которые сделают его ненужным, обеспечат кибернетическую саморегуляцию. Если кому-то кажется, будто в отдельных моментах доктрина Хань Фэя должна напоминать какие-то конструкции либеральной мысли, то она полностью лишена такой наивности: она осознаёт себя теорией абсолютной власти. Хань Фэй предписывает правителю держаться пути Лао Цзы: «Небо лишено человечности: для него люди, что соломенные собаки; Мудрейший лишён человечности, для него люди, что соломенные собаки». Все вплоть до самых преданных министров должны знать, как мало они значат для Имперской Машины; даже те, кто ещё вчера считал себя господами, должны страшиться, что на них обрушится какая-нибудь операция по «морализации общественной жизни», новая жажда прозрачности. Искусство имперской власти в том, чтобы раствориться в Принципе, рассеяться в небытии, стать невидимым и тем самым видеть всё, стать неуловимым и тем самым держать всё в своих руках. Отдаление Принца здесь означает лишь отдаление Принципа: устанавливать нормы, по которым существа будут оцениваемы и судимы, следить за тем, чтобы вещи назывались «подходящим» образом, закреплять размер вознаграждений и наказаний, управлять идентичностями и закреплять за ними людей. Ограничиваться этим и оставаться непроницаемым: таково искусство полой, лишённой материальности власти, имперской власти на отдалении.

«Принцип незрим,Его действие непредсказуемо.Пуст и спокоен, он бездействует.Скрытый, он разоблачает пороки.Он видит, не будучи видимым,Слышит, не будучи слышимым,Он знает, не будучи познанным.Он понимает смысл речей;Бездвижно и не тщась их изменить,Лишь, сравнивая, изучает их;И те, кто на местах назначенОбщаться не должны между собойИ подчинится всё тогда порядку.Заметены его следыИ спутаны тропы его,Ничто не приведёт к нему.Он устраняет учёность;Отказывается от талантов;Он недосягаем для подданных.Я скрываю свои цели,Я изучаю и сравниваю.Я держу их в кулаках;Я крепко сжимаю их;Я не даю им надеяться;Я упраздняю саму мысль;Устраняю всё вплоть до желаний. […]

Путь Господина; ценить свою отдалённость превыше жемчуга, находя способных людей, не заниматься при этом делами самому; делать верный выбор, не строя плана. Тогда ему отвечают, не дожидаясь вопроса, трудятся не покладая рук, не дожидаясь приказа» («Путь Господина»).

«Власть не должна быть на виду, а должна непрестанно находиться в бездействии. Во всех концах мира что-то происходит, главное – контролировать его центр. Мудрейший ведает главным, а во всех четырёх сторонах света ему прислуживают. Спокойно и бездеятельно он ждёт, когда придут ему служить. Все существа, какие таит в себе вселенная, открываются своим светом пред его тьмой. […] Он не стремится к преобразованиям и движению, примкнув к Двум⁵⁵, и поступает так всегда. Необходимо понимать суть вещей, потому что все люди имеют свои должности, а всякая вещь – своё применение, и каждый должен быть там, где ему надлежит быть, сверху и до самого низа. Не-деяние; пусть петух караулит рассвет, а кошка ловит крыс, каждый занят тем, чему он предназначен, тогда и Господин будет лишён волнений. Чтобы оставаться Первым, нужно начинать с Имён, лишь правильно названные вещи можно надёжно привести в порядок. […] Господин действует через Имена. […] Он правит, не действуя. […] Господин своих подданных постоянно подрезает дерево, чтобы оно росло, но не разрослось» («Возвышение скипетра»).

65 Все имперские стратегии, то есть и спектакулярная поляризация тел вокруг соответствующих пустот, и постоянный страх, который усердно стремятся поддерживать, направлены на то, чтобы Империя никогда не проявлялась как таковая, как партия. Такой весьма необычный вид мира, вооружённый мир, характерный для имперского порядка, тем более отвратителен, что сам является результатом тотальной войны, молчаливой и продолжающейся. И цель наступления здесь не в том, чтобы одержать победу в столкновении, но, напротив, сделать так, чтобы столкновения не было: устранить событие в зародыше, не допустить ни малейшего повышения интенсивности игры форм-жизни, от которого могла бы возникнуть политика. Когда ничего не происходит, это уже огромная победа Империи. Потому что против «какого угодно врага»[44], против Воображаемой партии она выбирает стратегию «заменить решительное, но всё-таки рискованное действие (битву), серией меньших по масштабу, но статистически более эффективных действий, которые мы в противовес назовём не-битвой» (Ги Броссоле, «Эссе о не-битве», 1975).

66Империя выступает против нас не как субъект, лицом к лицу, но как неприязненная среда.

67 Все неспособные или не желающие приглушить свою форму-жизни должны смириться с очевидным: они, мы – парии Империи. Где-то в глубине у нас есть нестираемое непрозрачное пятно, как каинова метка, от которой граждан пробирает ужас, а то и ненависть. Манихейство Империи: с одной стороны, новое радостное человечество, тщательно пересобранное, прозрачное для властных лучей, абсолютно лишённое опыта, чуждое самому себе, подобное раковым клеткам: это граждане, граждане Империи. А с другой стороны мы. Мы – это не субъект, не сформированная сущность, и даже не масса. Мы – это множество миров, миров, скрытых под спектаклем, промежуточных, в чьём существовании не сознаются, сотканных из солидарности и глубоких разногласий, непроницаемых для власти; а вдобавок, тут и все заблудшие, бедняки, заключённые, воры, преступники, психи, извращенцы, взяточники, слишком живые, необузданные, чьё тело бунтует. Словом: все те, кто, следуя своей траектории побега, оказываются вне кондиционированной прохлады имперского рая. Мы — это весь разрозненный состав Воображаемой партии.

68 Однако пока мы находимся в связке с нашими собственными возможностями, пусть даже лишь посредством осмысления нашего опыта, мы представляем опасность, находясь в метрополиях Империи. Мы – её любой враг. Тот, против кого направлены все имперские механизмы и нормы. И наоборот, человек озлобленный, интеллектуально подкованный, иммунодефицитный, гуманист, прооперированный, невротик представляют образец граждан Империи. С такими сомнений нет: бояться нечего. Вследствие своего состояния они прикованы к условиям искусственного существования, которые может обеспечить им лишь Империя; и всякое резкое их изменение означало бы их смерть. Они – прирождённые коллаборационисты. Не только власть проходит через их тела, но и полиция. Искалеченная жизнь выступает не только следствием продвижения Империи, она, прежде всего, его условие. Уравнение гражданин=легавый глубоко проникает внутрь радикального разлома в телах.

69 Всё, что готова терпеть Империя, для нас одинаково незначительно: пространства, слова, любовь, головы и сердца, – сколько разных удавок! Куда бы мы ни пошли, вокруг нас почти спонтанно возникают железобетонные санитарные кордоны, которые так легко узнать во взглядах и жестах. Так мало надо, чтобы анемичные граждане Империи определили в тебе подозреваемого, опасного дивиду ума. И постоянно идут переговоры, чтобы мы отказались от той близости с самими собой, которой нас так попрекают. На самом деле, мы не вечно будем в таком двойственном положении внутренних дезертиров, безродных чужаков, тщательно замаскированных неприятелей.

70 Нам нечего сказать гражданам Империи: для этого нужно, чтобы у нас было что-то общее. Для них принцип простой: или они дезертируют, погружаются в становление[45] и присоединяются к нам, или остаются там, где есть, и относиться к ним будут тогда по хорошо знакомым правилам неприязни: ослабление и подавление.

71 Неприязнь, которая в Империи обеспечивает отсутствие связи с самим собой так же, как и глобальное отсутствие связей между телами, – наш неприятель. Всё, что пытается взрастить её в нас, должно быть уничтожено. Я хочу сказать, что мы должны сокращать саму сферу неприязни.

72 Сфера неприязни может быть сокращена лишь через расширение этико-политических отношений друг-недруг; вот почему у Империи это не получилось, несмотря на все протесты за мир. Становление-реальным⁵⁷

Воображаемой партии заключается в том, чтобы создать, посредством заражения, план консистенции[46], где понятия друг и недруг смогут свободно развернуться и осознают себя.

73 Агент Воображаемой партии – тот, кто, где бы он ни находился, со своей позиции запускает или продолжает процесс этической поляризации, принятия разнородных форм-жизни. Этот процесс и есть Тиккун.

74 Тиккун – это становление-реальным мира, его становление-практикой; процесс раскрытия каждой вещи как практики, то есть того, что занимает место в своих границах, в своём имманентном значении. Тиккун – это когда каждое действие, каждое поведение, каждое заявление, наделённое смыслом, то есть взятое в качестве события, вписывает себя в собственную метафизику, в своё сообщество, свою партию. Гражданская война обозначает лишь то, что мир есть практика, а жизнь героична во всех мелочах.

75 Революционное движение потерпело поражение не в силу недостаточной сплочённости, как вечно плачутся сталинисты, но по причине слишком низкого развития гражданской войны внутри него. Так же как систематическая путаница между неприязнью и враждой привела к известной деморализации: от советской трагедии, до комедии мелких группок.

Оговоримся: это не мы должны мериться силой с Империей как с врагом и с другими тенденциями Воображаемой партии как с подлежащими ликвидации неприятелями, а наоборот.

76 Каждая форма-жизни стремится создать себя как сообщество, а через сообщество – как мир. Каждый мир, когда осмысляет себя, то есть рассматривает себя с точки зрения стратегии игры с другими мирами, обнаруживает, что оформляется собственной метафизикой, которая представляет собой не просто систему, но язык, его язык. И именно тогда, осмыслив себя, этот мир становится заразителен: зная, носителем какого этоса он является, он становится мастером в определённом жанре искусства расстояний.

77 Принцип достижения наивысшего блаженства для каждого тела в том, чтобы до конца следовать своей текущей форме-жизни, до той точки, где линия возрастания силы пропадает. Каждое тело хочет исчерпать свою форму-жизни, оставить позади себя её труп. А потом переходит к другой. Оно стало более плотным: опыт напитал его. И стало более гибким: оно уже смогло освободиться от образа себя.

Страница журнала “Tiqqun” с оригинальным текстом

78 Там, где была голая жизнь, должна возник-⁄ U путь форма-жизни. Болезнь и слабость – недуги не обезличенной голой жизни как таковой, но в первую очередь недуги, затрагивающие сингулярным образом конкретные формы-жизни и вызываемые противоречивыми приказаниями имперского усмирения. Так, возвращая в пространство форм-жизни всё, что изгнали ЛЮДИ в переполненный стыдом язык голой жизни, мы переворачиваем биополитику, превращая её в политику радикальной сингулярности. Медицину предстоит изобрести заново, политическую медицину, основанную на формах-жизни.

79 В текущих условиях, при Империи, любое этическое скопление может оформиться только в машину войны[47]. Цель у машины войны – не война, наоборот: она может «создать войну лишь при том условии, что создаёт одновременно что-то ещё, только бы это были новые неорганические общественные отношения» (Делёз и Гваттари, «Тысяча плато»)⁵⁸. в отличие от армии, как и любой революционной организации, машина войны воспринимает войну только как побочный эффект. Она может проводить атаки, способна на битвы, может свободно прибегать к насилию, но это не необходимо ей для существования.

80 Здесь встаёт вопрос о возвращении права на насилие, которое биополитические демократии так чудесно отобрали у нас своими пышными речами о жизни. Начнём с того, что покончим со старым концептом смерти как чего-то внезапно приходящего, финальной точки жизни. Смерть повседневна, это постоянное уменьшение нашего присутствия из-за невозможности предаться своим склонностям. Каждая наша морщина, каждая болезнь – пристрастие, которого мы ослушались, результат предательства нашей формы-жизни. Вот настоящая смерть, на которую нас обрекли, и чья главная причина в нехватке сил, изоляции, что мешает нам отвечать власти на удар, что мешает идти своим путём, потому что за этим гарантированно последует расплата. Вот почему наши тела чувствуют потребность соединяться в машины войны, – ведь только так мы обретаем способность жить и бороться.

81 Из всего вышесказанного следует биополитически очевидный вывод: не бывает «естественной» смерти, все смерти – насильственные. Это так и в экзистенциальном отношении, и в историческом. При биополитических имперских демократиях всё социализируется; каждая смерть входит в сложную сеть причинно-следственных связей, что делает её общественной смертью, убийством; остались одни убийства, иногда наказуемые, иногда амнистируемые, но чаще всего непризнаваемые. Так что вопрос теперь ставится не об установлении самого факта убийства, а о том, каков способ его осуществления.

82 Факт – ничто, способ — всё. И то, что факт становится фактом лишь будучи классифицированным, достаточно это доказывает. Мастерский ход Спектакля в том, чтобы присвоить себе монополию на классификацию, на называние; и, таким образом, контрабандой протаскивать свою метафизику, выдавая за факты плоды своих шарлатанских интерпретаций. Акт социальной войны – это «терроризм», зато широкомасштабное и совершенно произвольное вторжение НАТО – это «миротворческая операция»; массовые отравления – это эпидемия, а «Сектором повышенной безопасности» в демократических тюрьмах называют узаконенную практику пыток. В свете этого Тиккун, напротив, – попытка вернуть каждому факту его собственный способ осуществления, и даже принять этот способ за единственно реальный. Смерть на дуэли, красивый выстрел, последние слова гения, сказанные с пафосом, – этого достаточно, чтобы смыть кровь, гуманизировать то, что считается самым негуманным: убийство. Потому что в убийстве больше, чем где-либо, способ поглощает сам факт. Между врагами, например, огнестрельное оружие применяться не будет.

83 Мир пребывает между двумя тенденциями: между ливанизацией и швейцаризацией⁵⁹, которые могут сосуществовать в разных зонах. В целом, это и есть два взаимозаменяемых, хотя и внешне расходящихся способа устранять гражданскую войну. Ведь называли же Ливан до 1974 года «Ближневосточной Швейцарией».

84 На пути становления-реальной Воображаемой партии мы, наверное, встретим этих бледных пиявок: профессиональных революционеров. Несмотря на очевидность, что лучшие эпизоды века были пренебрежительно названы «гражданскими войнами», они будут обвинять нас в «заговоре господствующего класса для подавления революции при помощи гражданской войны» (Маркс, «Гражданская война во Франции»)⁶⁰. Мы не верим в Революцию, немного верим в «атомарные революции» и верим всем сердцем – в разнородное принятие гражданской войны. Первое время профессиональные революционеры, чей пыл мало охладили постоянные провалы, будут высмеивать нас как дилетантов, как предавших общее Дело. Они хотят заставить нас верить, что Империя – это враг. Мы же возразим Их Глупейшеству, что у нас с ней не вражда, а неприятие. Что её нужно не победить, а уничтожить, и что, в конце концов, мы обойдёмся без их Партии, следуя советам Клаузевица о народной войне: «Она должна сохранять своё облачное, туманное существование и никогда не должна сгущаться в действия компактных отрядов, иначе неприятель направит против них соответственные силы, уничтожит их и захватит много пленных. Тогда явится упадок духа; все будут полагать, что дело окончательно проиграно, что дальнейшие усилия напрасны, и оружие выпадет из рук народа. Нос другой стороны, необходимо, чтобы этот туман стягивался густыми массами к известным пунктам, образуя грозные тучи, из которых могла бы блеснуть сокрушающая молния. Эти пункты, как уже было сказано выше, находятся главным образом на флангах театра военных действий неприятеля», «их задача – не дробить орех, а понемногу подтачивать его скорлупу» («О войне»)⁶¹.

85 Сказанное выше служит введением к новой эпохе, которая всё более и более ощутимо подвержена угрозе мощнейшего высвобождения реальности. Описанная здесь этика гражданской войны однажды получила имя «Невидимого комитета»⁶². Он представляет собой решительную фракцию Воображаемой партии, её экспериментально-революционный полюс. Этими строками мы надеемся предотвратить самые пошлые из глупостей, которые могут быть сказаны по поводу наших действий или периода, который сейчас наступает. Разве можем мы не догадываться об этой будущей болтовне уже сейчас, по тому, какую славу снискал сёгунат Токугава к концу периода Муромати, и которую один из наших врагов увидел трезво: «Из-за самих беспорядков, развернувшихся на фоне бешеного роста незаконных притязаний, эта эпоха гражданских войн стала самой свободной с начала Японской истории. Множество самых разных людей было ею ослеплено. Вот почему столь многие рьяно настаивают на том, эта эпоха прославилась лишь самым высоким уровнем насилия»?⁶³

1 Цит. по: Аристотель. Афинская полития. Государственное устройство афинян ⁄ Пер. С.И. Радцига. 2-е изд. М.: Гос. соц. – эконом. изд-во, 1937. С. 17.

2 Амадео Бордига – итал. политик, один из руководителей Итальянской коммунистической партии. Следует полагать, что в данном случае – отсылка к словам Бордиги в ст. «Тезисы об исторических задачах»: «Предложение Энгельса использовать старое доброе немецкое слово Gemeinwesen (общность, или социальная община) вместо слова государство было связано с суждением Маркса о том, что Коммуна уже не является государством, именно потому что больше не является демократической корпорацией» (пер. с итал. Э. Тханулы, см. sinistra.net).

3 Цит. по: Кант И. К вечному миру ⁄⁄ Кант И. Соч.: В 6 т. ⁄ Под общ. ред. Л.Ф. Асмуса, А.В. Гулыги и Т.П. Ойзермана. Т. 6. М.: Мысль, 1966. С. 276. Пер. с нем. С.М. Роговина и Б.В. Чредина.

4 Себастьян Роше (род. 1961) – фр. политолог и криминалист, автор работ, посвящённых общественной безопасности и функциям полиции.

5 Назв. периода 1849–1851 гг. во время Второй республики (1848–1852), когда большинство Законодательного собрания было настроено реакционно и промонархистски.

6 Фр. таблоид, достигший пика популярности в 1950-х гг., затем переживший многократную смену собственников и прекративший существование в XXI в.

7 Отсылка к ситуационистской идее «конструирования ситуаций». Подр. см.: Дебор Г. Доклад о создании ситуаций и принципах организации и деятельности международной ситуационистской тенденции ⁄ ⁄ Дебор Г. Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве: Статьи и декларации 1952–1985 ⁄ Сост., коммент, и примем. С. Михайленко; пер. с фр. С. Михайленко и Т. Петухова. М.: Гилея, 2018. С. 80—109.

8 Перефразированная цит. К. Маркса и Ф. Энгельса из «Немецкой идеологии»: «Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние», см.: Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология ⁄⁄ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. Т. 3. М.: Гос. изд-во полит, лит-ры, 1955. С. 34.

9 Цит. по: Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов ⁄ Пер. с фр. Н.Н. Казанского, Б.П. Нарумова, С.Г. Проскурина, О.М. Савельевой, Н.Л. Сухачёва. М.: Прогресс, 1995. С. 240.

10 Название англ, парламента, действовавшего в 1640–1660 гг., т. е. в период Английской гражданской войны.

И Цит. по: Ницше Ф. Весёлая наука ⁄⁄ Ницше Ф. Соч.: В 2 т. ⁄ Сост., ред. изд., вступ. ст. и примеч. К.А. Свасьяна. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 600. Пер. с нем. К.А. Свасьяна.

12 Отсылка к известной максиме К. фон Клаузевица «Война есть продолжение политики иными средствами».

13 Цит. по: Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского ⁄⁄ Гоббс Т. Соч.: В 2 т. ⁄ Сост., ред. изд., авт. вступ. ст. и примеч. В.В. Соколова; пер. с лат. и англ. Н. Федорова, А. Гутермана. Т. 2. М.: Мысль, 1991. С. 136–137.

14 Прямое действие (фр. Action directe) – фр. леворадикальная революционная группировка. Во время публ. этого текста (2001) её осуждённые участники начали голодовку в протест против предельно суровых условий тюремного заключения.

15 Цит. по: Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования ⁄ Пер. с нем. А.М. Руткевича: В 2 т. Т. 2. Изменения в обществе. Проект теории цивилизации. М.; СПб.: Университетская книга, 2001. С. 249.

16 Цит. по: Гоббс Т. Левиафан. С. 260.

17 Цит. по: Гегель ГВ.Ф. Философия права ⁄ Пер. с нем.; ред. и сост. Д.А. Керимов и В.С. Нерсесянц; авт. вступ. ст. и примеч. В.С. Нерсесянц. М.: Мысль, 1990. С. 332.

18 Цит. по: Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? // Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 6. С. 29. Пер. с нем. ЦТ. Арзаканьяна.

19 Республика учёных (лат. Respublica literaria) – европейское интеллектуальное сообщество, существовавшее в эпоху Ренессанса и Просвещения, послужившее основой современного научного сообщества. Достигло расцвета в XVII–XVIII вв.

20 Обозначение ряда средневековых парижских трущоб, куда вечером собирались попрошайки, изображавшие из себя калек в более престижных районах, а на время с вечера до утра чудесным образом «исцелявшиеся» от всех увечий. «Двор чудес» был районом, фактически автономным от королевской власти, и несмотря на то, что Людовик XIV поставил перед созданной в 1667 г. парижской полицией задачу по его искоренению, полностью он был ликвидирован лишь в XIX в., в ходе переустройства Парижа бароном Османом.

21 Цит. по: Токвиль А. Старый порядок и революция ⁄ Пер. с фр. Л.Н. Ефимова. СПб.: Алетейя, 2008. С. 180–181, 179–180, 180, 128,129,129, 20.

22 Цит. по: Гоббс Т. Человеческая природа ⁄⁄ Гоббс Т. Соч.: В 2 т. Т. 1. м.: Мысль, 1989. С. 510, 553.

23 Цит. по: Гоббс Т. Левиафан. С. 95.

24 Там же. С. 96.

25 Альберт Отто Хиршман (1915–2012) – амер, экономист, рассматривавший вопрос алчности в работе «Страсти и интересы: политические аргументы в пользу капитализма до его триумфа» (1977).

26 Подзаголовок работы Ж.-Ж. Руссо «Состояние войны» (1758).

27 Цит. по: Гоббс Г Левиафан. С. 2.16.

28 Там же. С. 97.

29 Речь идёт о фр. антропологе Пьере Кластре (1934–1977), являющемся автором упоминаемых далее работ «Археология насилия» и «Беда дикого воина». Вопреки словам авторов, Кластр не покончил с собой, а погиб в автокатастрофе.

30 Цит. по: Гегель Г.В.Ф. Философия права. С. 267–268.

31 Цит. по: Фуко М. Рождение биополитики: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году ⁄ Пер. с фр. А.В. Дьякова. СПб.: Наука, 2010. С. 67.

32 Там же. С. 91.

33 Там же. С. 46.

34 Там же. С. 91.

35 Цит. по: Дао дэ цзин ⁄⁄ Древнекитайская философия: Собр. текстов: В 2 т. ⁄ Сост. Ян Хиншуна, вступ. ст. ВТ. Бурова, М.Л. Титоренко. Т. 1. М.: Мысль, 1972. С. 134–135.

36 Символ веры, принятый на I Вселенском соборе в Никее (325), установил единосущность Бога Отца и Бога Сына.

37 Цит. по: Гоббс Г О Никейском Символе веры ⁄⁄ Гоббс Т. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 568.

38 Цит. по: Гоббс Г Левиафан. С. 132.

39 Цит. по: Маркс К., Энгельс Ф. К критике гегелевской философии права ⁄⁄ Соч. Изд. 2-е. Т. 1. М.: Гос. изд-во полит, лит-ры, 1955. С. 254, 253.

40 Период якобинского правления (1793–1794) во время Великой французской революции.

41 Цит. по: Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа ⁄ Пер. с нем. Г.Г. Шпета. М.: Наука, 2000. С. 301.

42 Цит. по: Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum ⁄ Пер. с нем. К. Лощевского и Ю. Коринца. СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 35.

43 Цит. по: Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы ⁄ Пер. с фр. В. Наумова под ред. И. Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999. С. 282.

44 Элий Аристид. Священные речи. Похвала Риму ⁄ Подг. изд. С.И. Межерицкой, М.Л. Гаспарова. М.: Ладомир, 2006. С. 160. Пер. С.И. Мережицкой под ред. М.Л. Гаспарова.

45 Саммит Большой Восьмёрки в Генуе 20–22 июля 2001 г. сопровождался активным протестом со стороны антиглобалистов и крайне жёсткими полицейскими мерами против протестующих.

46 Цит. по: Фуко М. Мишель Фуко: безопасность и государство ⁄⁄ Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью ⁄ Пер. с фр. Б.М. Скуратова под общ. ред. В.П. Большакова. М.: Праксис, 2006. Т. 3. С. 47.

47 Речь идёт об идеях итал. левого философа и политика Антонио Негри (род. 1933).

48 Речь идёт о ст.: Negri A. L’Empire, stade supreme de I’imperialisme // Le Monde Diplomatique. Janvier 2001. P. 3. Текст в рус. версии доступен на сайте “Le Monde Diplomatique” (пер. не указан). Цит. приводится по нему.

49 Цит. по: Хардт М., Негри А. Империя ⁄ Пер. с англ, под общ. ред. Г.В. Каменской. М.: Праксис, 2004. С. 16.

50 Итал. антиглобалистская организация, проповедовавшая ненасильственное гражданское неповиновение. Получила такое название из-за комбинезонов с поролоновой прокладкой, которые активисты организации надевали для защиты от ударов дубинок. Активнейшим образом участвовала в генуэзских событиях, после которых самораспустилась.

51 Цит. по: Гоббс Т. О гражданине //Гоббс Т. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 395.

52 Цит. по: Хардт М., Негри А. Империя. С. И, 19.

53 В связи с существенными отличиями использованного авторами фр. пер. «Хань Фэй-цзы» от существующих рус. пер. источника здесь и далее цит. из «Хань Фэй-цзы» даются в пер. с фр. То же самое относится к цит. далее частям «Хань Фэй-цзы», озаглавленным «Путь Господина» и «Возвышение скипетра».

54 Речь идёт об Агилульфе, персонаже романа «Несуществующий рыцарь» (1959) итал. писателя Итало Кальвино, воспринимаемом другими персонажами романа в качестве доблестного рыцаря, но фактически представляющего собой пустую броню.

55 Неясное место оригинального текста, которое разные пер. «Хань Фэй-цзы» интерпретируют как «поощрения и наказания» и «великие законы Неба и Человека». Фр. пер. не содержит разъясняющего коммент.

56 Данный фрагмент не переводился ни на русский, ни на французский, в составе работ собственно Ницше и известен в первую очередь благодаря цитированию его Хайдеггером. Цит. по: Хайдеггер М. Ницше. СПб.: Владимир Даль, 2006. Т. 1. С. 265.

57 Отсылка к словам А. Бретона о том, что «Воображаемое – это то, что стремится стать реальным», см.: Бретон А. Однажды там будет… ⁄⁄ Антология французского сюрреализма. 20-е годы ⁄ Сост. С.А. Исаев, Е.Д. Гальцова. М.: ГИТИС, 1994. С. 352. Пер. с фр. Е.Д. Гальцовой.

58 Цит. по: Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения ⁄ Пер. с фр. и послесл. Я.И. Свирского, науч. ред. B. Ю. Кузнецова. Екатеринбург: У-Фактория, М.: Астрель, 2010. C. 716.

59 Отсылка к словам К. Ясперса в кн. «О европейском духе» (1946), что послевоенная Европа подвергнется либо балканизации (раздроблению на взаимно враждебные национализмы), либо гельветизации, швейцаризации (преобразованию в конфедерацию на манер Швейцарии).

60 Цит. по: Маркс К., Энгельс Ф. Гражданская война во Франции ⁄⁄ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. Т. 17. М.: Гос. изд-во полит, лит-ры, 1960. С. 79.

61 Цит. по: Клаузевиц К. О войне ⁄ Пер. с нем. А. Рачинского. М.: Логос; Наука, 1994. С. 372–373.

62 Невидимый комитет – назв. фр. коллектива, включающего в себя отдельных участников группы «Тиккун». Коллектив опубл, ряд работ, из которых две были пер. на рус. язык, см.: Невидимый комитет. Грядущее восстание ⁄ Пер. с фр. А. Оклиной. М.: Ультра-культура 2.0, 2011; Невидимый комитет. Нашим друзьям ⁄ Пер. с фр. и примеч. М. Лепиловой. М.: Гилея, 2016.

63 Цит. из кн. П. Муатти «Закат Муромати» (1997).