Плохие новости всегда приходят по ночам. Скоро рассвет, а я даже не сомкнул глаз. В тех редких случаях, когда мне удавалось задремать, я всегда просыпался в ужасе оттого, что снова оказался под тем дождем. Но я никогда туда не возвращался. Иногда мне казалось, что это из-за того, что в действительности меня никогда там не было, а иногда — из-за того, что я никогда оттуда не уходил.

Ночь почти закончилась, и я так и не спал. Пил «Джек Дэниелс» прямо из бутылки, непрерывно курил, шатаясь голым по квартире. Думал, разговаривал сам с собой, плакал, кричал, теряя остатки рассудка.

В ту ночь телефон зазвонил трижды. Первый звонок был от мистера Коута, парня снизу, он угрожал вызвать копов, если я не перестану шуметь. Второй — от полиции. Они сказали, что им поступила жалоба, и, если я не угомонюсь, они пошлют ко мне пару офицеров для разговора. Третий был от моей бывшей жены Триш. Она просила меня приехать в больницу в центре, куда наша дочь попала после автомобильной аварии.

Мутными глазами я посмотрел на часы. Было почти три часа утра. Какого черта моя пятнадцатилетняя дочь делала в машине в это время суток?

— Она в порядке? — раздраженно спросил я.

— Я не знаю.

— Что значит, не знаешь?

— Фил, я не знаю.

— Еду. — Когда я вешал трубку, перед глазами возникло лицо дочери. Не существует такой вещи, как безопасность. Тот, кто считает, что у него всегда всё под контролем, жестоко ошибается. И хотя я прекрасно все это знал, меня все равно охватил шок. Джиллиан была одной из немногих людей в моей жизни, которыми я гордился и которых искренне любил. Пожалуй, единственное по-настоящему доброе дело я сделал, когда помог ей появиться на свет. И хотя у меня имелась масса недостатков, я всегда был рядом с дочерью. Меня можно было обвинить во многих вещах, и в большинстве случаев справедливо, но плохое отцовство определенно не входило в их число.

Отбросив телефон в сторону, я внезапно обнаружил, что сижу прислонившись к кровати, а на ковре передо мной валяются две пустые бутылки из-под виски. На прикроватной тумбочке стояла пепельница, полная окурков, рядом лежала пустая смятая пачка от сигарет. Я почувствовал боль в правой руке — так крепко сжимал зажигалку. Расслабившись, я разжал руку и выронил зажигалку на пол. Та бесшумно заскользила по дешевому ковру. Последняя сигарета уже свисала у меня изо рта и дымилась. Затянувшись, я стал смотреть, как ее серый пепельный кончик становится все длиннее, пока наконец не отваливается и не падает мне на бедро, рассыпаясь и исчезая в зарослях волос.

Зеркало над комодом было разбито, рама еще целая, но само стекло — вдребезги. Хорошо, что я — левша, поскольку правая рука у меня была порезана и покрыта кровью, стекающей между пальцев тоненькими багровыми ручейками. В нынешнем состоянии рука была практически бесполезна, и, хотя я почти не шевелил ею, боль была невыносимой. Левая тоже болела, но, не считая нескольких царапин на костяшках, в целом выглядела невредимой.

По какой-то причине — вероятно, из-за того, что я был буквально в стельку пьян и напуган тем, что скоро буду вынужден столкнуться с ужасающими новостями о Джиллиан, — из меня начал рваться истерический, беспомощный смех. Я не понимал, что делать. Знал только, что если дам волю слезам, то никогда уже не выберусь из этой квартиры.

Я лишь смутно помнил, как ударил по зеркалу, но возникшую в результате боль было нелегко забыть, поскольку она продолжала пульсировать в такт сердцу. В какой-то момент кровь, вероятно, перестала течь. Загустела и стала липкой. Похоже, я показывал мебели, кто здесь хозяин.

Спустя десять минут я бродил по импровизированному залу ожидания в отделении неотложки. Кофе из автомата, в сочетании со страхом, помог мне немного протрезветь. Рука еще болела, но уже не так сильно. Я держал ее в кармане куртки, пряча как что-то постыдное.

Расхаживая взад-вперед, я пытался занять мысли чем-то — чем угодно — лишь бы не видеть перед глазами своего единственного ребенка, израненного, окровавленного, лежащего в палате этого ужасного места.

Я хоть убей не знаю, почему вытащил тогда из головы именно это воспоминание. Но оно помогло отвлечь внимание, поэтому я крепко вцепился в него и уже не отпускал.

Однажды в детстве я играл во дворе и наткнулся на парочку муравьев, изготовившихся драться. К задней двери дома, в котором мы жили в то время, вела узкая мощеная дорожка, проходившая параллельно двору, и я часто наблюдал, как вдоль нее маршируют взад-вперед две разные армии муравьев. Команда черных и команда красных. Обычно они будто не замечали друг друга, но в тот день двое из них решили устроить посреди дорожки дуэль. Это зрелище меня почему-то так заворожило, что я присел на корточки, чтобы рассмотреть получше. Черный муравей был крупнее и выглядел более сильным, но красный явно отличался повышенной агрессивностью и бесстрашием. Какое-то время черный муравей просто стоял на месте, в то время как его противник делал быстрые движения, подергиваясь всем телом, будто наносил удары. А затем произошло нечто интересное. Черный муравей двинулся вперед, схватил красного и почти сразу же покалечил его. Никогда не забуду атаку того муравья. Он вступил в бой не колеблясь, сразу после принятия решения. Но этот маневр не был опрометчивым. Не был безрассудным — как раз наоборот — казалось, он был хладнокровным, расчетливым, хорошо продуманным и целенаправленным, что в конечном итоге и сделало его таким смертоносным.

Позже я часто вспоминал того черного муравья в ситуациях, когда было необходимо действовать. Всякий раз, когда дрался в детстве или когда занимался борьбой в школе, а потом в колледже, всякий раз, когда выполнял тэйкдаун[8], я думал о том муравье. Оценивал ситуацию и, как только представлялась подходящая возможность, атаковал — решительно, жестко и без колебаний. Позже этот урок помог мне в боксе. Я никогда не дрался профессионально, это было скорее хобби и способ поддерживать форму, ничего серьезного. Но я несколько лет занимался и традиционным боксом, и кикбоксингом, всегда следуя примеру черного муравья. Бей кулаком. Бей ногой. Выполни тэйкдаун. Действуй уверенно, четко и с максимальным эффектом. Какое-то время я жил согласно этой философии. Оцени ситуацию, затем действуй. В одних ситуациях это отлично мне помогало. В других — не очень.

Хотя воспоминания казались такими яркими, прошло уже несколько лет с того момента, когда я в последний раз вспоминал, как черный муравей уползал по траве прочь, все еще сжимая в лапках покалеченного и медленно умирающего противника. Я только начал прокручивать это у себя в голове, когда потребность в никотине вернула меня в реальность. Я сделал глубокий вдох и услышал хрип в груди. Наверное, и пяти раундов уже не продержусь. Мне было сорок четыре, но чувствовал я себя на восемьдесят.

«Пожалуйста, извините за наш внешний вид — у нас ремонт».

Да, — подумал я. — За мой меня тоже извините.

Я взглянул на маленькую табличку, стоящую на дешевом столике, заваленном старыми потрепанными журналами. По обе стороны от столика тянулись ряды таких же дешевых стульев, большинство из которых пустовали, но на одном сидел пожилой растерянный мужчина, а на другом — грузная женщина в спортивных штанах, держащая в руках двух спящих маленьких детей и сумочку, размером с чемодан. Чуть дальше молодой человек на костылях доставал своей болтовней волонтершу в цветастом халате. Я бывал в этой больнице, правда, несколько лет назад. Прежний зал ожидания отделения неотложки был закрыт, огорожен листами гипсокартона и обтянут желтой лентой. И его функцию теперь выполнял коридор. В дальнем конце находилась стена, почти полностью сделанная из стекла. Ночь за ней казалась размытой из-за сильного ливня, который начался еще днем и, похоже, не думал останавливаться.

Почему-то этот дождь казался очень уместным, хотя я не мог понять почему.

Неосознанно я начал мысленно писать, впитывая в себя все окружающее, как делал уже несколько лет. Переплетал это с эмоциями и пылающими во мне мыслями, формируя историю, которую, как я знал, смогу в какой-то момент использовать. Целиком или частично — неважно. Все имело ценность. Все пригодилось бы, каким бы неприятным оно ни было. Я понял это очень давно. Больно вам или нет, всегда ловите момент, обращайте внимание на то, что другие принимают как должное, прислушивайтесь к постоянному окружающему вас шуму, прорабатывайте возможности, точки зрения, конфликты и возможные решения. Заприте все в мысленный ящик, чтобы потом можно было использовать.

Не то чтобы это добровольный процесс. Вовсе нет. Писатели всегда начеку, и мы ничего не можем с этим поделать. Должно быть, оно мало отличается от того, что испытывают шизофреники, — все эти голоса, постоянно бормочущие тебе в ухо и отказывающиеся заткнуться.

Таково уж душевное состояние писателя. И это хорошо.

Я больше часа расхаживал перед фонтанчиком для питья и туалетом, когда наконец из-за угла появилась Триш, скорее рассерженная, чем обеспокоенная. По ее взгляду я тут же понял, что Джиллиан жива.

— С ней все в порядке? — спросил я, встречая Триш на полпути.

— Напуганная, несколько синяков и царапин от подушки безопасности, но все остальное, слава Богу, в порядке.

— Что, черт возьми, случилось?

— Машина, в которой она находилась, проехала на перекрестке на красный свет, и какой-то парень на грузовике врезался ей в бок. — Триш поморщилась, будто до нее только дошел смысл этих слов. — Машина ремонту не подлежит. Полицейские сказали, что нашей дочери повезло.

— Что она делала там посреди ночи?

— Не говори со мной таким обвиняющим тоном, Фил. — Голос у нее был на удивление спокойным, но я прекрасно знал, что это всего лишь ширма. Когда Триш была по-настоящему взбешенной, она вела себя очень тихо. — Похоже, ее подружка Эми решила украсть машину у отца и устроить покатушки. У нее даже нет прав, ей столько же лет, что и Джиллиан, можешь в это поверить? И наша доченька, как образец благоразумия, решила, что будет неплохо составить ей компанию. Она выскользнула из дома, когда мы уже легли спать.

Хорошо, что из меня еще не выветрился весь кайф.

— Почему она так поступила?

— Потому что ей пятнадцать, ее бунтарский период в полном разгаре, и она настоящая заноза в моей заднице — вот почему. И я уже устала от этого дерьма. Ты все еще думаешь, что она маленькая девочка, но это не так. Ты видишь ее лишь изредка. А я живу с ней каждый день.

— Ты же сама этого хотела.

— А ты нет? — Триш выгнула бровь. — Детям необходимо постоянство. Ты — ненадежен, и это мягко сказано. Брось, Фил, мы оба знаем, что тебе нельзя доверить даже хомячка, и уж тем более мою дочь.

— Нашу дочь. И я всегда хорошо о ней заботился.

Триш хотела возразить, но передумала. Была слишком вымотана, чтобы спорить. Она сникла, будто ее ударили кулаком в живот и реакция на это проявилась только сейчас.

Несмотря на усталость и учитывая все обстоятельства, выглядела Триш не так уж и плохо. В отличие от меня, набравшего в среднем возрасте пару лишних футов, она довольно сильно похудела. Даже слишком, подумал я. Она выглядела голодной. Волосы были зачесаны вперед и короче, чем в молодости. И хотя Триш красилась, последний визит к специалисту она, очевидно, пропустила, поскольку вдоль линии роста волос появились несколько седых корней. Морщины на лице стали более заметными, чем обычно, но она не пользовалась косметикой. Даже спустя все эти годы я по-прежнему не мог смотреть на нее, не испытывая никаких чувств. Триш была единственной женщиной, которую я когда-либо любил. И хотя я с трудом выносил ее в эти дни, она была матерью моего ребенка. Джиллиан навсегда связала нас вместе, хотели мы того или нет.

— Я была недостаточно строгой, — сказала она. — Сегодня детям нельзя давать слишком много свободы. Джиллиан нужен более жесткий контроль, и после этого небольшого фиаско она его получит, уж поверь мне. Устрою ей домашний арест и лишу всех привилегий — мобильника, компьютера, всего.

Только я собирался спросить, можно ли мне увидеть Джиллиан, как в коридоре появился сожитель Триш, Альберт. Своим высоким ростом, худощавым стройным телом и чрезвычайно угловатым лицом он напоминал мне гигантскую птицу. Хотя он бегал марафоны и работал личным тренером, мне он казался изможденным, а вовсе не здоровым. Он был на восемнадцать лет моложе моей бывшей жены, и ему только что исполнилось двадцать шесть. Как обычно, он одарил меня неискренней улыбкой, а затем обратился к Триш, тут же забыв про меня.

— Дорогая, ее скоро закончат обрабатывать, а потом отпустят. Наверное, еще пара минут.

— Можешь уезжать, если хочешь, — сказала мне Триш.

— Я еще побуду. Хочу увидеться с ней перед уходом.

Триш поправила сумочку на плече, прислонилась к стене и скрестила руки на груди.

— Обещай, что поддержишь меня в моем решении. Ей сейчас не нужен сочувствующий папочка. Сегодня ночью она могла погибнуть. Ты должен быть с ней пожестче.

Я молча кивнул.

— Я серьезно, Фил.

Боже, как же хочется курить.

— Да, я тебя услышал.

— Буквально на днях, — вмешался Альберт, — я сказал Джиллиан, что больше не хочу, чтобы она общалась с Эми. От нее одни неприятности. Разве я не говорил ей это, дорогая?

По выражению моего лица Триш поняла, что сейчас что-то будет, но прежде, чем она успела прервать меня, я произнес:

— На самом деле ты не должен был ей ничего говорить.

Альберт нервно улыбнулся.

— Просто я…

— Что ты вообще здесь делаешь? Разве тебе не пора спать, Попрыгунчик?

— Очень смешно, — сказал он.

— Прекрати, Фил, — вздохнула Триш. — Эти детские выходки нам сейчас ни к чему.

— О, разве?

— Нам действительно не до шуток. — Альберт приобнял Триш и притянул к себе. — Джиллиан нужен более жесткий контроль и строгость. Модель поведения, которую она устанавливает сейчас, будет определять ее привычки на всю оставшуюся жизнь. Также, начиная с этого момента, она должна больше заниматься спортом и питаться более здоровой пищей.

Я боролся с желанием схватить его за горло.

— Потребности Джиллиан — не твое дело.

Альберт напрягся.

— Ну, откровенно говоря, Фил, я…

— Пошел на хрен. — Я сдвинулся с места, постаравшись при этом задеть Альберта плечом, и пошел дальше по коридору. — Я иду к своему ребенку.

Когда я назвал себя, медсестра повела меня через отделение неотложки, мимо открытых палат, в которых находились пациенты с диагнозами разной степени тяжести, а также мимо нескольких зон, огороженных занавесками. За одной из таких занавесок я нашел Джиллиан, сидящую на краю больничной койки. Волосы у нее были короче, чем пару недель назад, когда я последний раз видел ее. Несколько прядей покрашено в зеленый цвет. Эта деталь меня не беспокоила. Я решил, что она просто так самовыражается, пытается найти свой образ, но был удивлен тем, что Триш позволила ей это сделать. Вся одежда у нее была черной и выглядела безвкусно. Черные джинсы. Черные кроссовки. Черная мешковатая толстовка. Даже серьги, огромные кольца в стиле ретро — такие вполне могла надеть Триш на наше первое свидание — были сделаны из черного пластика. Джиллиан вступила в ту стадию, когда еще не обрела свой личный стиль, поэтому, как правило, смешивала, сочетала и пробовала что-то новое. Я никогда не мог с уверенностью знать, какой образ она примет через неделю, хотя в последнее время это всегда было, по крайней мере, что-то интересное. Раньше я никогда не видел на ней макияжа, но сейчас глаза у нее были густо накрашены подводкой и тушью, а губы покрыты каким-то мерцающим блеском. Поблагодарив медсестру, я шагнул за занавеску и задернул ее за собой. Дочь бросила на меня косой взгляд, в котором читалась смесь смущения и беспокойства, а затем поджала губы, непреднамеренно изобразив комичную гримасу. Переносица опухла, а кожа под обоими глазами была сильно поцарапана ударившей по лицу подушкой безопасности. Я был очень зол на нее, но, увидев даже эти незначительные травмы, почувствовал невыносимую боль в груди. В тот момент для меня было важно лишь одно — знать, что с ней все хорошо.

— Ты в порядке? — спросил я ее. Она кивнула. — Готова уходить?

— Жду, когда врач подпишет бумаги для выписки, или вроде того, — ответила она.

Триш была права. Я по-прежнему видел в Джиллиан маленькую девочку. Я ничего не мог с собой поделать, но она была и всегда будет для меня маленькой девочкой. Неважно, сколько ей лет. Всегда будет моей маленькой девочкой. Тем чудесным крошечным свертком, который я впервые взял в руки в больнице и из которого на меня смотрели невероятно красивые, полные невинности и изумления глаза. Она навсегда останется малышкой, бегающей в подгузнике, смеющейся девочкой, которую я водил на игровую площадку и которая обнимала меня и кричала «Папочка!» всякий раз, когда я приходил домой. Большую часть своей жизни я нес в сердце мучительное чувство вины и проклятия, но в моменты общения с дочерью снова ощущал в себе Бога, будто каким-то образом искупал свои грехи или, по крайней мере, получал шанс на это. Даже теперь, когда моя драгоценная маленькая девочка медленно превращалась в женщину, оставив детские годы в мире фотографий и воспоминаний, я по-прежнему видел в ней лучшую часть себя. Какими бы надеждами и мечтами я ни тешил себя когда-то, сейчас мне нужна была лишь она. Ее жизнь будет не такой, как моя. Будет лучше и счастливей, будет свободной от демонов, преследовавших меня.

Я коснулся ее плеча и нежно сжал. Она положила свою руку на мою и какое-то время не убирала. Я наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Ты напугала нас с матерью до чертиков.

Едва слышным голосом она произнесла:

— Мне очень жаль.

— О чем, черт возьми, ты думала, Джил?

Она пожала плечами и уставилась на пол.

— Ответь мне.

— Эми разозлилась на свою маму и захотела…

— Вы могли погибнуть. Вы могли кого-нибудь погубить.

Она кивнула, продолжая прятать от меня глаза.

— Не ты была за рулем, верно?

— Да.

— Почему ты садишься в машину к кому-то, кто даже не умеет ее водить? Ты в своем уме?

— Это было глупо. Я не должна была этого делать.

— Да, ты так считаешь? — Под правым виском запульсировала боль. Я потер его и издал длинный вздох. — С Эми все в порядке?

Джиллиан кивнула.

Мне хотелось рвать и метать, но в тот момент я не нашел в себе сил для этого. Не успел я подумать о том, что в ее возрасте совершил гораздо больше глупостей, когда вдруг понял, что Джиллиан сейчас всего на год старше, чем я в ту ночь, когда увидел шрамовника. В ту ночь, когда мы убили его.

Я резко зажмурился в надежде избежать быстрых вспышек, которыми всегда сопровождались воспоминания о той ночи. Дождь… кровь… тот крик.

— Главное, что никто не пострадал, — сказал я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

— Мама очень злая.

— У нее есть для этого все основания. Как и у меня.

— Меня надолго посадят под домашний арест.

— Если к тридцати годам увидишь дневной свет, считай, тебе повезло.

Наконец Джиллиан посмотрела на меня. Легкая улыбка появилась у нее на лице, но быстро исчезла.

— Я люблю тебя, — сказал я ей.

— Я тоже тебя люблю.

Эта фраза никогда мне не надоест.

— Но если когда-нибудь снова выкинешь подобное, я устрою тебе такую взбучку, что опять окажешься здесь, понятно?

Она снова кивнула. Глаза у нее наполнились слезами.

— Не плачь. — Я протянул руку и вытер ей щеку. — Просто никогда нас так больше не пугай. Хочешь, чтобы у меня случился сердечный приступ, паршивка?

Я надеялся, что она рассмеется. Но этого не случилось.

— Если я спрошу у тебя кое-что, обещаешь сказать правду? — произнесла она.

— Конечно. Валяй.

— Думаешь, я жирная?

— Что? Нет, с чего это? Разве можно такое слово использовать в отношении людей?

— И все же. Я жирная?

— Нет, Джиллиан, ты не жирная.

Она вытерла с глаз остатки слез тыльной стороной руки.

— Думаешь, мне не нужно сбросить пару фунтов?

— Думаю, ты самое красивое и идеальное создание, которое я когда-либо видел.

— Ты обещал сказать правду.

— Я это и сделал.

Она отвернулась.

— Милая, почему ты задаешь мне подобные вопросы?

Опустив голову, Джиллиан пожала плечами.

— Тяжело сейчас дома?

— Типа того.

— Мама слишком строга к тебе?

— Ага, — ответила она, медленно болтая ногой взад-вперед. — Но она всегда была такой. Дело не в ней.

Я почувствовал, как каждый мускул у меня в теле напрягся.

— Альберт делал с тобой что-то?

— Нет, просто он… он всегда говорит, что мне нужно сбросить пару фунтов. И что если я не буду вести более здоровый образ жизни, то стану толстой, болезненной и…

— Посмотри на меня, — прервал я ее. Она подняла на меня глаза. — Ты сейчас в идеальной форме.

— Так всегда говорят толстухам.

— Неправда, ты… твое тело еще формируется, изменяется, и… — Я пытался подобрать правильные слова, чувствуя себя совершенно нелепо. — Послушай, не обращай внимания на Альберта, он — идиот. Просто будь собой, хорошо?

Какое-то время она смотрела на меня теми же любящими глазами, которыми впервые посмотрела на меня в больнице много лет назад: «Хорошо».

— Мне нужно идти. Возвращаться домой и немного поспать. Поговорим на следующей неделе.

— Пап?

Я замешкался возле занавески и оглянулся на нее.

— Ты в порядке?

Я не мог вспомнить, когда в последний раз мне задавали этот вопрос.

— Я в порядке, — сказал я, пытаясь проглотить ком в горле.

Мы оба знали, что я лгу, но она не стала заострять на этом внимание.

Я улыбнулся ей, подмигнул и скользнул за занавеску.

Триш и Альберт ждали на парковке.

— Ее готовятся выписать, — сказал я Триш, — вам лучше пойти туда.

Еще до того, как она оставила нас наедине, я почувствовал нарастающее в Альберте напряжение.

— Эти дети, — сказал он с притворной фамильярностью, — с ума сведут, да?

— Я уже сошел с ума, Альберт. Вот почему я всегда вожу в машине бейсбольную биту. Знаешь, на тот случай, когда я не смогу уже сдерживать свое сумасшествие.

Он нервно улыбнулся.

— Хочу, чтобы очень внимательно послушал, что я тебе скажу, — произнес я. — Это очень важно, и дважды повторять я не намерен. Слушаешь?

— Да. — Он огляделся вокруг, в поисках помощи.

— Джиллиан пятнадцать. Я не специалист ни по подростковой, ни по детской психологии, но я знаю одно. Подростки, особенно девушки, чрезвычайно чувствительны к своей внешности и телу. Для девушек это очень сложный этап. Понимаешь, они уже проходят через перемены и пытаются найти свой образ. И им приходится сталкиваться со всеми этими нереалистичными и поверхностными ожиданиями, которые рекламодатели и наша культура возлагают на них с самого раннего возраста. Это прежде всего вредит их самооценке, которая и так уязвима и очень хрупка. Например, когда какой-нибудь слабоумный засранец вроде тебя вдруг появляется и советует сбросить вес. Это вызывает у них ненависть к себе и зачастую может иметь негативные последствия, которые сохраняются на всю оставшуюся жизнь. Это ранит их, Альберт. Это ранит Джиллиан. А когда это ранит Джиллиан, то это ранит и меня. — Я встал непривычно близко к нему и закурил сигарету, стараясь выдувать на него как можно больше дыма. — Хочешь угадать, кто будет следующим в параде раненых?

— Я просто пытаюсь ей помочь, Фил. В последнее время я постоянно вижу это, в данный момент в стране свирепствует настоящая эпидемия ожирения, особенно среди детей, и…

— Она не жирная.

— Нет, но она станет такой, если немедленно не возьмет себя в руки.

— Это не твое дело. Не лезь к ней.

— Я очень сильно забочусь о Триш и Джиллиан, ясно?

— Только потому, что моя бывшая жена почувствовала необходимость поискать в школах себе любовников и наткнулась на тебя, Джиллиан не должна тебя волновать. Оставь ее в покое, я больше не буду повторять. — Я выпустил струю дыма ему в лицо.

Он помахал в воздухе, отгоняя его от себя.

— Тебе лучше не курить, Фил. То, что от тебя разит спиртным, — уже плохой пример. Очень надеюсь, что ты не куришь при Джиллиан.

Не уверен, успел ли он договорить имя, прежде чем я выбросил сигарету, схватил его за грудки и припечатал к капоту ближайшей машины.

Он пронзительно, по-детски взвизгнул и попытался вывернуться из моего захвата, поэтому я припечатал его еще раз, выбив почти весь воздух из его легких. Как только он обмяк, я поставил его на ноги и посадил на передний бампер, все еще держа за отвороты куртки.

— Если ты когда-нибудь еще раз скажешь моей дочери об ее весе, о том, как она выглядит, ходит, разговаривает, жует жвачку, чешет задницу или смотрит в гребаное окно, я изобью тебя до полусмерти, усек?

Когда он не ответил, я стал трясти его, пока он не принял мои условия.

— Да, — выдохнул он, — да, я… хорошо.

Я отпустил его, и он, завалившись вперед, соскользнул с бампера и упал на колени.

— Будет лучше, если это маленькое недоразумение останется между нами. — Схватив его за волосы, я поднял ему голову так, чтобы наши глаза встретились. — Если доставишь мне какие-либо проблемы или расскажешь об этом Триш, чтобы она усложнила мне жизнь или помешала видеться с дочерью, я убью тебя.

Насколько я мог судить, он мне поверил, и это к лучшему, поскольку я не шутил.

К тому времени как я вернулся к машине и поехал домой, уже начало светать. Прошла еще одна ночь. Впереди был новый день.

Но на горизонте маячило не только восходящее солнце.

Тогда, много лет назад, под дождем, я провалился в ад и с тех пор пытался выкарабкаться оттуда.

Тогда я не знал, что есть места гораздо хуже.

И я направлялся прямо туда.

Остановившись в закусочной в паре кварталов от дома, я взял яичницу с хэшем[9] и две чашки черного кофе. Это помогло мне немного проснуться и прочистить мозги, правда, ощущение в животе было такое, будто я проглотил кирпич. Все тело ныло, а боль в висках усилилась и отбивала ритм в такт пульсу. Правая рука, казалось, снова работала нормально, хотя еще побаливала. Я был расстроен из-за нападения на Альберта, но дело было не в нем. Он получил по заслугам. Я просто разочаровался в себе за то, что позволил гневу взять верх и вел себя как школьник на детской площадке. Возможно, мне стоило бы поговорить об этом с Триш, но это было уже не в первый раз, и она стала бы лишь его выгораживать. Что касается Альберта, то легкая трепка была единственным способом достучаться до такого самодовольного говнюка, как он. И все же, если не считать моих случайных стычек с неодушевленными предметами, я уже давно не терял контроль над собой. Казалось странным снова испытать подобный прилив адреналина. Странность заключалась в том, что он доставил мне огромное удовольствие, — и именно это тревожило меня больше всего.

К тому времени, когда я нашел свободное парковочное место через улицу от моего дома, дождь перешел в легкую морось. Пока я шел к крыльцу, надо мной дамокловым мечом висела мысль, что придется все утро прибирать устроенный ночью бардак. А я хотел лишь одного — спать.

Но не успел я дойти до крыльца, как увидел хорошо одетую молодую женщину, стоящую перед зданием с зонтиком в руках. Казалось, в зонтике уже не было необходимости, но я понятия не имел, как долго она там стояла. Поразительно красивая брюнетка с большими карими глазами, подчеркнутыми парой дизайнерских очков в черной оправе, она выглядела бы так же неуместно в моем районе, если б нарядилась цирковым клоуном и сидела верхом на антилопе.

Увидев меня, она оживилась и улыбнулась сверкнув красивыми ослепительно белыми зубами.

— Мистер Моретти?

Я остановился в паре футов от нее. Поскольку я писал свои романы под псевдонимом, у меня были все основания полагать, что она не фанатка. К тому же судьба никогда не послала бы мне столь привлекательную поклонницу. В любом случае я если и был известен, то лишь в определенных кругах. Большинство людей понятия не имели, кто я такой, и меня это более чем устраивало.

— Вы же мистер Моретти, верно? — спросила она. — Мистер Филлип Моретти?

— Да, чем могу помочь?

Она подошла ко мне и протянула свободную руку, на которой красовалось обручальное кольцо со сверкающим бриллиантом. Ногти у нее были покрыты красным лаком и профессионально ухожены. Узкая юбка и блузка с глубоким вырезом выглядели сексуально и одновременно строго. А черные кожаные туфли на шестидюймовых каблуках немного добавляли ей роста.

— Меня зовут Джанин Каммингс.

Я пожал ей руку. Та была мягкой, теплой и нежной. От женщины исходил приятный запах свежести, будто она только что вышла из душа.

— Что я могу для вас сделать?

— У меня есть несколько важных личных вопросов, которые нужно обсудить. И я предпочла бы, чтобы мы сделали это не здесь, не на улице, если не возражаете.

— Я сейчас вроде как… делаю ремонт, и у меня в квартире бардак.

— Тогда могу я угостить вас завтраком?

— Я уже поел. А в чем, собственно, дело? Если вы хотите что-то мне продать, то…

— Нет, нет. — Она натянуто рассмеялась. — Ничего подобного, я работаю на миссис Дойл. Миссис Бернадетт Дойл.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, о ком идет речь, но, как только это произошло, меня словно кувалдой ударило.

— Мать Мартина Дойла?

Джанин быстро кивнула.

— Я проделала долгий путь по ее велению, чтобы увидеть вас, мистер Моретти.

— Велению? Господи, давненько же я не слышал этого слова, хотя я — писатель.

— Да, знаю, — сказала она. — Я даже читала ваш последний роман.

— Что ж, кто-то же должен был его прочесть.

— Думаю, он великолепен. Вы — замечательный писатель. Хоть убей не понимаю, почему вы не настолько известны.

— Мои обаяние и привлекательность работают против меня.

Она снова улыбнулась, но я почувствовал в ее улыбке легкий дискомфорт.

— Так или иначе, миссис Дойл просила меня найти вас и…

— Это как-то связано с Мартином?

— Да.

По коже у меня поползли мурашки. Я начал искать в карманах сигареты.

— Послушайте, я уже много лет не контактировал с Мартином.

— Понимаю.

— С ним что-то случилось?

— Он жив, но есть некоторые конфиденциальные вопросы, касающиеся Мартина, которые миссис Дойл хотела бы обсудить с вами лично. Она послала меня поговорить с вами в надежде, что я смогу убедить вас встретиться с ней.

Я зажег сигарету и начал нервно, торопливо курить.

— Почему я?

— Миссис Дойл считает, что, как только вы с ней переговорите, вам все станет ясно.

— Она в городе?

— Нет, к сожалению, в данный момент она серьезно больна и не может путешествовать.

— Она все еще в Нью-Бетани?

— Да.

Я покинул город много лет назад, переехал в северную часть штата Нью-Йорк и устроился здесь, в Ютике. В последний раз я был в Нью-Бетани двадцать лет назад, когда моя мать неожиданно умерла от аневризмы мозга. Тогда мне было двадцать четыре. Опустошенный потерей, я поклялся, что никогда больше не вернусь. Меня не ждало там ничего, кроме кошмаров.

— Вы ехали шесть часов из Массачусетса, чтобы попросить меня вернуться с вами? Разве было бы не проще позвонить или написать по электронке?

— Миссис Дойл посчитала, что личная встреча будет более эффективной. Она решила, что это покажет, насколько серьезны те вопросы, которые ей необходимо с вами обсудить.

Я посмотрел через ее плечо на узкую улочку. Это был серый и унылый квартал, состоящий из старых домов в разной степени запущенности, которые почти не отличались друг от друга. Пасмурный день делал окружающий вид лишь еще более мрачным. Крики из далекого прошлого эхом отдавались у меня в голове.

— Послушайте, мисс Каммингс, у меня сейчас много всего происходит. Скоро сдавать новый роман, а работы там еще непочатый край. Также мне нужно разобраться с некоторыми личными проблемами, и я уже больше недели толком не спал. Моя жизнь в Нью-Бетани осталась в прошлом. Я не был там двадцать лет. Мы дружили с Мартином в детстве, и мне всегда нравилась миссис Дойл, но у меня нет ни времени, ни желания, ни терпения играть с вами в «Час тайны»[10], понимаете? Если она хочет что-то обсудить со мной, пусть позвонит мне, и я с радостью с ней поговорю.

— Я понимаю. — На этот раз улыбка Джанин была вежливой, но уже не такой теплой. — Но, может, вы будете не против, если я зайду к вам на минутку? — Она как бы между делом постучала пальцами по висящей у нее на плече сумочке. — У меня есть кое-что, что миссис Дойл просила вам передать. И мне не хотелось бы делать это на улице.

Я сделал последнюю затяжку, бросил окурок на тротуар и раздавил его ботинком, при этом глядя Джанин в глаза. Она ни разу не моргнула. Я сразу чувствовал проблему, неважно, в какой красивой упаковке та появлялась. И эта женщина принесла мне определенно нехорошие новости. Я должен был оставить ее там, у дороги, но даже тогда я, похоже, не смог бы повлиять на развитие событий. Колесо судьбы уже пришло в движение, и мне было не остановить его. Ни тогда, ни сейчас.

— Хорошо, — сказал я, кивая в сторону двери. — Идемте.

Гроза продолжает бушевать, и я натягиваю одеяло на голову. Дождь и ветер сотрясают дом, над городом уже несколько часов гремит гром и сверкают молнии. Это гнев Божий изливается на меня с Небес за то, в чем я поучаствовал. Я уверен в этом. Каждый урок, который я получил на занятиях по катехизису или на католических мессах, которые посещал, сколько себя помню, проносится у меня в голове, наводняя меня религиозными символами и видениями, в которых я когда-то находил утешение, но которые теперь пугают меня. Уродливые и непристойные, они приходят ко мне, несмотря на все мои попытки остановить их, подумать о чем-то другом — о чем угодно.

Это — проклятие. Это — моя кара.

Шрамовник был прав. Гроза усилилась.

Мне не укрыться от нее, что бы я ни делал. Если я закрываю глаза, то вижу, как он стоит на коленях под дождем, истекающий кровью и умирающий, буровящий меня взглядом. Если оставляю их открытыми, все в моей спальне становится зловещим и пугающим. От каждой тени исходит угроза, каждый порыв ветра, каждая ветка, царапающая стену дома, превращаются в воющего демона, скребущегося в мое окно.

Я представляю, как Мартин и Джейми тоже съеживаются в своих кроватях, напуганные, как и я. И снова эта кровь… так много крови… рука Мартина, сжимающая тот странный меч… Джейми, прижимающий к груди книгу и плачущий под дождем…

Что-то умерло во всех нас.

Молния вспыхивает, и шрамовник снова приходит ко мне, на этот раз он стоит в темном дверном проеме спальни. Голова у него опущена, а шея и грудь покрыты кровью и грязью. На пол с него стекает дождевая вода, я слышу стук капель.

Охваченный дрожью, жду, когда он поднимет голову и посмотрит на меня.

Но этого не происходит.

Вместо этого он возносит вверх руки и разводит их в стороны, словно гигантская раненая птица. Только это не руки. Следующий всполох молнии озаряет прекрасные белые крылья. Широко распростертые и огромные, с кончиками, окрашенными в багровый цвет, словно их макнули в кровь во время ритуала.

А затем он исчезает, забирая с собой мой рассудок.

Гроза длится три полных дня, но, даже когда она утихает, ужас не покидает меня. Я не знаю, как мне выжить, как суметь не рассказать кому-нибудь, что мы сделали, и как избежать эмоционального или психологического срыва.

Уже несколько недель меня и днем и ночью преследуют кошмары. Я отчаянно пытаюсь продержаться до того дня, когда все закончится, но со временем понимаю, что он никогда не наступит. Вина, стыд, печаль и страх будут со мной до конца моих дней. Останутся частью меня, словно недуги, введенные мне прямо в кровь, кормящие меня и кормящиеся мною. Моя единственная надежда на выживание — научиться жить с этими ужасами. В конечном итоге именно это я и делаю.

Возможно, это — не лучшее решение. Я все еще не уверен.

Я так долго жил, оглядываясь через плечо, что это стало моей второй натурой. Оказываясь в тишине, наедине со своими мыслями, я начинаю верить, что все плохое, что со мной происходит, — это наказание за совершенные мной грехи. Каждая дурная мысль или постыдное действие фиксируется, записывается и используется против меня, чтобы наказывать меня за мою слабость, причинять боль физическую и душевную, напоминать мне, насколько я ужасный человек.

С каждым днем моя вера слабеет, а душа становится более темной и чужой, в то время как шрамовник набирается сил.

А Небеса просто наблюдают, безмолвные и далекие, как то темное поле под проливным дождем много лет назад, крещенное слезами Бога.

— Мистер Моретти, все хорошо?

Голос Джанин вернул меня в реальность, и я понял, что замер на пороге квартиры.

— Да, — ответил я, проводя ее внутрь, после того, как она поставила свой зонтик в угол. — Извините за бардак.

— У вас зеркало разбито, — объявила она, будто это было для меня новостью.

— Произошел несчастный случай, — пробормотал я, указывая ей на уголок для завтрака, где мой кухонный гарнитур составляли небольшой стол и стулья-скамейки. Тесная студия была захламлена вещами и нуждалась в генеральной уборке. При двух людях, присутствующих одновременно в этом маленьком пространстве, все казалось слегка преувеличенным: беспорядок стал хуже, стены ближе, запахи сильнее. Смущение заставило меня покраснеть.

— Это… могу я вам чем-то помочь, или…

— Все в порядке, спасибо. Присаживайтесь.

Джанин принялась маневрировать вокруг груд грязного белья и пустых бутылок из-под спиртного, ступая так, будто пересекала веревочный мостик, подвешенный над лужами горячей лавы. Добравшись до уголка для завтрака, она развернулась и натянуто улыбнулась, вероятно гордясь собой, что достигла цели.

— У вас очень уютная квартира.

— Тот еще гадюшник. — Я быстро достал совок и метлу из стенного шкафа и подмел битое стекло от зеркала в углу квартиры, где находились моя кровать и комод. — Писатели не такие, какими их представляют люди, — сказал я, поправляя простыни с одеялом и вытряхивая содержимое пепельницы с тумбочки в ближайшую мусорную корзину. — Особенно разведенные, которым надо выплачивать алименты на детей, а также назначенные судом суммы на содержание бывших жен, встречающихся с сосунками.

Очевидно, Джанин не знала, что делать с этим заявлением, поэтому, ничего не сказав, изящно опустилась на одну из скамеек, сложила руки на коленях и вежливо улыбнулась.

Наклонившись, чтобы поднять с пола пустые бутылки, я заметил, что она смотрит на рабочий стол, зажатый в тесном пространстве между ванной и кухней. Мой ноутбук, принтер и пачка бумаги, находящиеся на нем, были покрыты толстым слоем пыли. На небольшой книжной полке, прикрепленной к стене над столом, стояло несколько моих романов и пара книг других авторов, напоминая мне о том, за что я больше всего ненавидел жизнь в однокомнатной квартире. За исключением ванной, в которой закрывалась дверь, уединиться во время чьего-то визита мне было негде. Все было на виду.

— Это здесь вы пишете книги? — спросила Джанин.

— По большей части, да.

— Как здорово.

— Да, я бы сказал потрясно.

Когда я открыл окно рядом с плитой, чтобы впустить немного свежего воздуха, Джанин поинтересовалась:

— Вы всегда хотели быть писателем?

— Вообще-то да. — Я прислонился к холодильнику, скрестив руки на груди. — В детстве мы с Джейми Уилером и Мартином были неразлучны. Джейми всегда хотел быть священником, Мартин — кинозвездой, а я — писателем.

Их лица — детей из прошлого — появились передо мной с поразительной ясностью, такие далекие, но при этом яркие и живые.

— С самого раннего возраста в Джейми было что-то особенное, что-то духовное. Будто мы все просто знали, что однажды он наденет пасторский воротничок, понимаете? Последнее, что я слышал про него — правда, очень давно, — это то, что он руководит приходом где-то на юге. Но раньше мы всегда говорили о наших мечтах.

Джанин закинула ногу на ногу, при этом юбка у нее слегка задралась.

— И у двоих из вас они сбылись.

— Ни о чем подобном я не мечтал.

Смутившись, она положила сумочку на столик, затем снова повернулась ко мне.

— Мне жаль это слышать, мистер Моретти.

— Зовите меня Фил.

Бюстгальтер «пуш-ап» и подходящая по цвету блузка Джанин демонстрировали достаточно, чтобы удержать мое внимание, но даже с близкого расстояния трудно было угадать возраст их хозяйки. Ей могло быть как двадцать пять, так и тридцать с небольшим, точно сказать невозможно. Все же нужно отдать ей должное: Джанин была настоящей «железной леди». Любая женщина, которая рискнула войти в мою квартиру и не убежала ставить прививку от столбняка, не может быть совсем уж плохой.

— Не хочу показаться грубым, но, как я уже упоминал, я должен скоро сдавать новую книгу, и мне нужно работать. Так что вы хотели мне передать?

Она сунула руку в сумочку, достала небольшой, но пухлый конверт и протянула его мне.

— Миссис Дойл просила передать вам.

Даже не заглядывая внутрь, я понял, что это. Не что иное, как наличные. Открыв конверт, я провел большим пальцем по толстой пачке банкнот.

— Сколько здесь?

— Пять тысяч долларов.

Я поспешил бросить конверт на стол, пока у меня не закружилась голова.

— И почему миссис Дойл хочет, чтобы я взял пять тысяч долларов?

— Она сказала, что, если вы откажетесь от встречи, я должна отдать вам их в качестве стимула.

— Она платит мне пять штук, чтобы я поехал в Массачусетс и встретился с ней? — усмехнулся я. — Что это такое?

Джанин придвинула конверт обратно к краю стола.

— Жизненно важно, чтобы вы увиделись с ней, Фил. Пожалуйста.

— Скажите, в чем дело.

— Не могу. Миссис Дойл нужно поговорить с вами напрямую — таковы ее инструкции.

Я придвинулся к столу.

— Тогда дайте зацепку. Намекните, чего она хочет. Я не собираюсь принимать пять тысяч долларов и ввязываться во что-то, о чем не имею ни малейшего понятия.

— Вы не очень-то доверчивый человек, не так ли?

— Да, я такой.

Джанин заметно напряглась:

— Могу я говорить откровенно?

— Сделайте одолжение.

— Вам не нужно сдавать никакую книгу, — сухо произнесла она. — Ваш литературный агент ушел от вас больше года назад, а продажи вашего последнего романа были такими низкими, что издатель решил не продолжать с вами сотрудничество. Ваша, мягко говоря, посредственная карьера, складывавшаяся в основном из быстро забывающихся детективных романов, по сути, пришла к своему неизбежному концу. Вы живете один, у вас не было серьезных отношений с женщиной с тех пор, как вы развелись несколько лет назад. И вы, как правило, заводите романы на одну ночь, вместо того чтобы найти себе настоящую подругу. У вас есть несколько случайных знакомых, с которыми вы время от времени общаетесь, но нет настоящих друзей, которые заслуживали бы внимания. А еще у вас довольно неприятные проблемы с самообладанием и алкоголем. У вас немало долгов и многочисленных финансовых обязательств, включая упомянутые вами алименты. И на данный момент никаких серьезных возможностей на горизонте. Вам нужны деньги, Фил. Возьмите их.

Я почувствовал, как у меня вспыхнуло лицо.

— Кто вы такая, черт возьми?

— Простите, что мне приходится быть такой прямолинейной.

— Что именно вы делаете для миссис Дойл?

— Я ее личный ассистент. — По моему взгляду она поняла, что этого ответа мне недостаточно. — Миссис Дойл наняла частного детектива, чтобы найти вас. При этом он также получил обширную информацию о вашей профессиональной и личной жизни, а еще о вашей нынешней ситуации. Это все есть в его отчете.

— А он постарался.

— Миссис Дойл определенно не хочет причинять вам вред. Ей нужна ваша помощь, и она готова щедро вас за это вознаградить. Это беспроигрышный вариант для всех. Возьмите деньги и встретьтесь с ней. Просто послушайте, что она вам скажет, и примите решение. Даже если дело дойдет до отказа, деньги вы сможете оставить себе. Но я не могу уйти, пока вы не дадите слово, что хотя бы увидитесь с ней. — Джанин наклонилась вперед, демонстрируя выпуклости своей груди и верхний край розового кружевного бюстгальтера. — Так вы увидитесь с ней, Фил?

Я прочистил горло и попытался не проявлять эмоции.

— Она выиграла в лотерею или что-то вроде того? Когда я знал миссис Дойл, она не была особо богатой. Она работала помощником учителя, а мистер Дойл — начальником смены на клюквенном болоте. С каких это пор у нее появилось столько денег, чтобы нанимать личных ассистентов и разбрасывать тысячи долларов как фантики от жвачки?

— Мистер Дойл погиб на болотах во время несчастного случая пятнадцать лет назад, — пояснила Джанин. — Очевидно, виновато было оборудование компании, и миссис Дойл получила довольно крупную сумму в качестве компенсации по иску, который она подала к его работодателю. С мистером Дойлом мы не были знакомы.

Я запомнил отца Мартина грубоватым, неприветливым и неразговорчивым человеком.

— Значит, теперь она при деньгах, верно?

— В финансовом плане у миссис Дойл все в порядке.

— Она все еще живет в том же доме на Спринг-стрит?

— Уже нет, но она осталась в Нью-Бетани. — Джанин достала из сумки изящный бумажник и расстегнула его. Открывшееся отделение продемонстрировало ее водительские права, две кредитные карты и фотографию, на которой она была, предположительно, со своим бойфрендом — мужчиной в форме морпеха. Обнимаясь, они улыбались на камеру. На снимке Джанин была одета в гораздо более консервативную и повседневную одежду, практически не имела макияжа и мало походила на ту фактурную, откровенно сексуальную и тщательно причесанную версию, которая сидела передо мной. Она вытащила из кармашка бумажника сложенный листок бумаги и положила его на стол рядом с деньгами.

— Это ее адрес. Также я написала на нем номер домашнего телефона и номер своего мобильного. — Джанин увидела, что я заметил фотографию. — Мой жених, — сказала она. — Воюет в Афганистане.

— Жаль это слышать.

— Иногда разлука усиливает чувства к человеку. — Она увлажнила губы языком. — Вы так не думаете?

— Вам лучше знать.

Джанин собрала вещи, встала и подошла ко мне.

— Я возвращаюсь в Массачусетс, как только мы здесь закончим. Мне нужно знать ваше решение.

Она стояла так близко, что я ощущал у себя на лице ее дыхание. Оно пахло мятой. Ее глаза сверкали за дизайнерскими очками. В голову мне пришел образ черной вдовы, соблазняюще кружащей вокруг жертвы, перед тем как сожрать ее.

— О, так вы не останетесь? — спросил я, испытывая болезненную тесноту в промежности. — Я думал, вы тоже часть стимула.

— Извините, если я произвела на вас такое впечатление, мистер Моретти.

— Снова «мистер Моретти», да?

Она поправила очки.

— Я просто пытаюсь делать свою работу. Мы с миссис Дойл очень близки. Она стала для меня второй матерью. Я работаю на нее уже почти десять лет и знаю, насколько это дело важно для нее.

— Поэтому вы думаете, что можете прийти сюда, сверкнуть вырезом блузки и бросить немного денег перегоревшему парню вроде меня, и я позволю водить себя за член, так?

Ее улыбка была такой мимолетной, что я ее почти не заметил.

— Когда миссис Дойл ожидать вас?

Устало вздохнув, я поднял деньги.

— Поеду сегодня вечером.

— Возьмите с собой паспорт, если есть. Миссис Дойл объяснит зачем.

— Мой паспорт, зачем мне… что, черт возьми, натворил Мартин?

Джанин проследовала к двери, затем остановилась и оглянулась на меня через плечо.

— Увидимся в Нью-Бетани.

Я закрыл глаза.

Сквозь завесу дождя сверкнула молния, словно меч, омытый кровью ангелов. Нечестивые духи выли в исступлении, в ушах у меня звенело от их жутких визгов.

Оставив эти образы во тьме, там, где им и место, я открыл глаза и произнес:

— Приеду утром.

Но Джанин уже ушла.

Третий раз за полчаса я пересчитал деньги и положил их обратно в конверт, в котором их дала мне Джанин Каммингс. Любимая куртка — поношенная черная кожаная вещь, которой я владел много лет, — висела на спинке моего рабочего кресла. Засунув конверт во внутренний карман, я решил, что вместо того, чтобы гонять в такую даль уже дышащий на ладан «Чеви-Кавалье» 1998 года, для поездки в Массачусетс я лучше арендую машину. Хотя Джиллиан была в школе и Триш, вероятно, как и обещала, лишила ее сотового телефона, я все равно решил оставить ей голосовое сообщение — чтобы, если я понадоблюсь для чего-то ей или ее матери, она знала, что меня не будет в городе несколько дней. Но потом передумал. Поскольку теперь у меня появились резервные средства, я выписал чек на алименты на следующие два месяца и положил его в маркированный конверт, на котором написал адрес Триш, чтобы на пути из города бросить его в почтовый ящик.

Дождь прекратился, и солнце отчаянно пыталось пробиться сквозь тучи, но это лишь усилило головную боль. Я достал из холодильника банку кока-колы, вылил половину содержимого в раковину и долил «Джека Дэниелса». Еще не было и десяти утра. Даже после многих лет такой жизни, всегда, когда я пил до наступления темноты, это вызывало у меня толику удивления. Нерешительность в духе «Неужели я пью так рано?», будто всякий раз это случалось впервые и я оказывался на краю неизведанной территории. Я мог бы придумать оправдание и убедить себя, что алкоголь — как и многое другое в моей жизни — подкрался ко мне незаметно, и я обратил внимание на его присутствие, когда было уже слишком поздно. Но правда в том, что я упорно трудился над тем, чтобы пасть так низко, и это произошло не в одночасье. Я годами катился по нисходящей спирали и ни черта не сделал, чтобы остановиться. На самом деле, большую часть времени мне это нравилось. Так что мне некого было винить, кроме себя.

Я посмотрел на банку. Почему я пытался камуфлировать свое пьянство, даже когда никого не было рядом? Полагаю, это помогало мне лгать самому себе, и с годами я в этом весьма преуспел. Удивительно, как много из этой жизни можно забыть, если хорошо постараться. Насколько успешно можно убедить себя, что определенных вещей никогда не существовало, если по-настоящему этого захотеть. Со временем разум начинает подыгрывать, граница между воспоминаниями и фантазиями стирается, и они сливаются в одно запутанное, сбивающее с толку месиво. Иногда это единственное, что помогает нам жить и двигаться вперед. А иногда загоняет нас в отвратительные маленькие уголки, где единственное, что не дает нам полностью сойти с ума, — это выпивка, наркотики или даже жуткий страх, что без них созданная нами альтернативная реальность может вообще перестать существовать, и останется лишь зияющая рана сырой, неотфильтрованной правды. Вот почему я предпочитаю темноту. В темноте могут прятаться ужасные вещи, но и я тоже. Как бы это ни пугало и ни тревожило, все там были на равных условиях. По крайней мере, тогда я верил именно в это.

Я еще не понимал, насколько глубоко мне суждено погрузиться в эту тьму.

Сев на подоконник, я некоторое время смотрел на улицу, пытаясь отвлечься. Обдумывая со всех сторон предстоящую встречу с миссис Дойл, я пытался проработать хоть какие-то ее сценарии, но тщетно. Последний раз я видел их с Мартином двадцать шесть лет назад. С тех пор я не контактировал ни с одним из них и понятия не имел, как у Мартина сложилась жизнь.

Что его мать могла хотеть от меня спустя все эти годы?

В последний раз, когда Мартин, Джейми и я собирались вместе, инициатором встречи был Джейми. Он позвонил через несколько дней после окончания школы. Я давно с ним не разговаривал, но он показался мне настороженным и довольно нервным. Сказал, что с ним связался Мартин и пожелал встретиться с нами на следующий день у валуна. Многие годы это было место наших встреч, в детстве мы проводили там бесчисленные часы. Огромный валун у одинокой проселочной дороги, которая вела на городскую свалку. На несколько миль окруженный лесом, он стал прекрасным уединенным местом, где можно было играть, читать комиксы, или гонять мяч. В 1972 году было всего несколько телеканалов (даже считая дециметровые), поэтому, когда «Мастерпис Тиэтер» показывали мини-сериал Би-би-си по книге Джеймса Фенимора Купера «Последний из могикан», мы все смотрели его взахлеб. В восьмилетнем возрасте это было, наверное, самое крутое, что мы когда-либо видели. В последующие недели мы проводили бесчисленные часы возле валуна и в окружающем лесу, воспроизводя приключения героев сериала. Позднее, когда мы стали чуточку постарше, я попробовал там свою первую сигарету — из пачки, которую Мартин украл из сумочки своей матери. Старательно изображая Джеймса Дина, я глубоко затянулся и в следующую секунду зашелся в таком диком кашле, что меня вырвало. Мартин и Джейми принялись кататься по земле в приступе неконтролируемого хохота. Этот валун обладал богатой историей. Нашей историей. Он объединял нас. И если суждено было случиться последней встрече — а она, вероятно, такой и являлась — Мартин выбрал идеальное место. Я неохотно согласился увидеться.

— Мы должны вернуться, — сказал Мартин. Не поздоровавшись, не поблагодарив нас, что мы пришли, он начал встречу с этого заявления. Он стоял возле валуна, опираясь на него одной рукой, будто подпитывался вдохновением, в другой держал сложенный лист газеты. — Ребята, вы это читали? Слышали, что они делают?

Джейми сел на валун, подтянув колени к груди и обхватив руками голени. С копной каштановых волос и широко раскрытыми глазами, он все еще выглядел очень юным. Кивнув, Джейми уткнулся подбородком в колени.

— Мартин имеет в виду торговый центр и многоквартирники, — пояснил он мне.

— А в чем дело? — спросил я.

— Поле продано. Целиком. — Темные глаза Мартина сверлили меня, отвлекая от его вьющихся волос. Грязновато-светлые и густые, они доходили ему почти до плеч. На первый взгляд он выглядел как рок-звезда из какой-нибудь «группы волосатиков». Рваные джинсы, ожерелье из ракушек, рубашка в стиле хиппи и слипоны «Вэнс» с клетчатым рисунком дополняли его «наркоманский» образ. Но, если присмотреться, можно было заметить задумчивое, напряженное лицо, довольно крупный, крючковатый нос, полные губы и почти постоянно нахмуренный лоб, будто он был вечно погружен в свои мысли или просто собирался выдать нечто по-настоящему важное. Из всех троих он был самым высоким, хотя и меньше шести футов, при этом довольно худым. И все-таки он обладал той же естественной харизмой, которая у него была всегда — даже в детстве. Мартин являлся тем человеком, которого вы замечаете, на кого смотрите и кого слушаете, но никогда не понимаете почему.

— Они там всё перероют. И найдут это.

Утопив тело, мы положили меч и книгу обратно в рюкзак шрамовника и зарыли его. Помню, как мы стояли на коленях в грязи, под проливным дождем. Копали руками землю, пока не получилась яма глубиной в пару футов.

Я пожал плечами. Единственное, что мне хотелось, — это убраться оттуда.

— И что с того?

— Обе эти вещи очень древние.

— Мы этого не знаем.

Мартин медленно, по-кошачьи моргнул.

— Если их найдут — а их найдут — над ними будут проводить всякие исследования. Это же артефакты. Привлекут специалистов. И в этом не было бы ничего страшного, но тот меч покрыт кровью, как и книга. Не говоря уже об отпечатках наших пальцев.

— Возможно, им придется засыпать часть реки, когда они будут строить многоквартирники, — тихо сказал Джейми. — Если они обнаружат тело или… то, что от него осталось… а потом наткнутся на рюкзак со всем содержимым, возможно, начнется расследование.

— Прошло уже три года, — сказал я. — На дне реки не осталось ничего, кроме костей. Да и их, наверное, уже унесло течением. Пусть расследуют что угодно, у них нет оснований подозревать нас.

Мартин отошел от валуна и приблизился ко мне.

— Мы все в этом замешаны. Таково уж положение вещей. Нам нужно вернуться и забрать рюкзак.

— И что с ним сделать?

— Я избавлюсь от него.

Я посмотрел на дорогу, ведущую к свалке. Она была тихой и пустынной. Жара усиливалась, и я обливался по́том под летним солнцем.

— Не хочу иметь с этим ничего общего. А вы двое делайте, что хотите. Я пас.

— Мы должны пойти туда вместе, — сказал Джейми. — Только так будет правильно.

— Правильно? Ты шутишь? — Я рассмеялся, хотя и с примесью ярости в голосе. — Во всем этом нет ничего правильного. И никогда не было.

Мартин протянул руку и положил мне на плечо.

— Фил, послушай, давай просто сделаем это, а через пару месяцев, когда закончится лето, вы с Джейми пойдете в колледж, а я буду в Европе. Я устроился матросом на грузовое судно, которое ходит из Бостона, так я туда и доберусь. Скоро вы, ребята, будете заниматься своим делом, а я — своим, и ничто из этого больше не будет иметь значения, потому что все, наконец, закончится.

— Это никогда не закончится.

— А может, этого никогда и не было, — сказал он. — Может, это все — просто дурной сон.

— Тогда нет причины идти вскапывать поле.

— А может, это лучшая причина из всех. Может, нам пора узнать наверняка.

Джейми соскользнул с валуна и посмотрел на меня, будто ожидая ответа, хотя сам не сказал ни слова.

— Мне очень жаль, что это случилось, — произнес Мартин. — Как бы мне хотелось вернуться в прошлое и изменить все. Мне очень жаль, что это стоило нам дружбы, я… я скучаю по вам, парни. Мне никогда не хотелось, чтобы все так было.

Я знал, что он говорит искренне, и это разбивало мне сердце. Но я стряхнул с себя его руку и сделал пару шагов назад, уже держа в руке ключи от машины.

— Делай, что хочешь, но на меня не рассчитывай. С меня хватит.

— Думаешь, что ты единственный, у кого с этим проблемы? — Мартин жестом указал на Джейми, а затем снова повернулся ко мне. — Все мы одинаково страдаем от этого. Мы не собирались его убивать.

— Ты убил его, Мартин.

— Мы все приложили к этому руку, — сказал Джейми.

— Я пас. Слышали меня? Я пас.

Мартин медленно кивнул, глаза у него горели не гневом, а разочарованием. И почему-то так было даже хуже.

До сих пор помню, как он стоял там, в солнечном свете и смотрел на меня, а из-за него выглядывал Джейми, склонивший голову, как послушный подпевала, кем он всегда и являлся.

Я оставил их там, у валуна, но, как и шрамовник, они никуда не делись. Остались частью меня, от которой я не мог избавиться. Горгульи, отказывающиеся оторваться от своих каменных насестов. Теперь, спустя столько лет, я задался вопросом, смогу ли, наконец, очиститься от этого раз и навсегда… если такое вообще возможно.

Осушив банку с «Джеком» и колой, я опустил жалюзи, отключил телефон и рухнул на кровать. Полежал какое-то время, наблюдая, как пылинки пляшут на фоне теней и сквозь щели в жалюзи просачиваются тонкие лучики света, отчего стены квартиры покрылись полосатым, словно шкура зебры, рисунком. Затем натянул на себя одеяло и свернулся калачиком, оставшись наедине со своими кошмарами.

Я представил себе Мартина и Джейми запертыми в похожих клетках. И где-то там, по ту сторону теней, шрамовник стоял и смотрел на нас. Его пронзительные голубые глаза преследовали нас сквозь время и пространство, веру и разум, омытые кровью демонов и мучеников.

Он приходит ко мне из тишины, скользит сквозь непрозрачные ночные потоки, сначала появляются белки глаз, а затем лицо. Волосы покрыты чем-то похожим на ил, зализаны назад, отчего его призрачный лик становится еще более заметным в темноте. Его кожа церемониально разрисована разными темными цветами. Думаю, это боевая раскраска. Его лицо и шея покрыты темно-зеленым, черным и землисто-коричневым, через обе щеки, от висков к скулам, идут по две красные полосы и пересекаются внизу, образуя перевернутые кресты. Его тело остается в тени. Но я чую его. Чувствую запах его пота, его грязного тела.

Поведай мне свои сны.

Я слышу, как он говорит. Но рот у него никогда не шевелится, лишь глаза меняют выражение, будто беседуют со мной.

Поведай мне свои кошмары.

— Ты знаешь мои кошмары.

Но знаешь ли ты мои? Мне снится огонь. Пожираемые им облака… горящие… умирающие… очищаемые пламенем…

Какое-то время мы сидим в безмолвной темноте. Я слышу, как он дышит, скорчившийся и уставившийся на меня. Поэтому я пытаюсь не обращать на него внимания и вместо этого думаю о маленьких фото в рамке, стоящих у меня на рабочем столе. На одном изображена Джиллиан — это мой любимый снимок с ней. На другом, черно-белом, — мои родители в день свадьбы. В своем бумажнике — в са́мой его глубине — я все еще ношу снимок Триш. Время от времени смотрю на него и позволяю себе вспомнить, как мы впервые встретились. Появление в моей жизни Триш помогло исцелить некоторые раны, оставшиеся после внезапной смерти матери за год до этого. Я помню тот первый раз, когда мы спали вместе. Помню, что ни с одной женщиной я не испытывал более мощных ощущений. После года свиданий мы поженились, выбрав для венчания не церковь, а ближайший пляжный курорт, поскольку я с детства не посещал католические церкви. Помню день свадьбы, помню, какой красивой была Триш, как она плакала, когда мы произнесли наши клятвы. Помню, с какой любовью она смотрела мне в глаза, когда мы танцевали наш первый танец. Помню нашу совместную жизнь до рождения Джиллиан, как мы два года жили молодой женатой парой, как мы веселились. Помню тот самый момент, три года спустя, когда на свет появилась Джиллиан. Помню, как впервые взял ее на руки и рыдал от радости. Помню пять лет после рождения Джиллиан, когда мы жили все вместе одной семьей. Никогда в жизни я не был так счастлив. Но даже во снах я не могу удержать эти моменты, не могу заставить их работать. Они ускользают из моих рук как вода, струящаяся сквозь пальцы. И я просто беспомощно стою и смотрю им вслед. За восемь коротких лет Триш и Джиллиан успели появиться и исчезнуть.

Я слышу, как где-то поблизости молится Джейми.

Мне он представляется стоящим на коленях не перед богато украшенными алтарями и не под витражными окнами собора, а скорее в центре тесной пыльной комнаты, затянутой тенями и паутиной давно умерших пауков. Сломленный и одинокий, он равнодушно читает молитвы, будто давно уже не верит в них.

Джейми и звуки, издаваемые им, покидают меня, и я возвращаюсь в тишину.

Что-то устремляется ко мне сзади. Я слышу, как оно скользит по полу. Сперва я ошибочно думаю, что это вода, какой-то невидимый ночной прилив. Но когда это достигает моих голых ног, в сопровождении резкого сухого ветра, я понимаю, что это вовсе не вода. Это песок.

Мне снится спасение. Не дарованное, а вырванное из окровавленных благочестивых рук тех, кто так отчаянно цепляется за него.

Впервые он показывает мне руки, протягивает их ко мне, пока они не пронзают пелену тьмы. Что-то блестящее и ярко-красное густо покрывает их и капает с пальцев. Думаю, это свежая кровь, пролившаяся совсем недавно. В глазах у него появляется озорной блеск, как у непослушного мальчишки, который знает какой-то секрет. Но в тот момент он кажется скорее печальным, чем пугающим, вызывающим скорее жалость, чем страх.

Он с восхищением смотрит, как по его окровавленному указательному пальцу бежит большой черный муравей, волокущий труп своего красного собрата.

Мне снятся мертвецы.

— Мне тоже, Мартин.

Мухи жужжат, собираясь у него в волосах. Он кажется довольным.

Мне снишься ты.

Когда я проснулся, головная боль переросла в полноценную мигрень. Она была такой мучительной, что я едва мог ее терпеть. Будто кинжалы вонзились мне в затылок, шею и плечи. Скатившись с кровати, я скинул одежду и включил душ. Шатаясь, подошел к унитазу и рухнул на него. Голова кружилась, к горлу подступила тошнота. Я мельком увидел себя в зеркале над раковиной, прежде чем его заволокло паром. Я был так бледен, что протер зеркало, чтобы убедиться, что действительно увидел собственное отражение. Темные круги под глазами и призрачно-белое от явной анемии лицо придавали мне вид демонического циркового клоуна.

Где-то во сне я видел раскрашенное лицо Мартина, медленно появляющееся из-под сыпучего песка. Пока он поднимался, выбираясь из-под земли, его широко раскрытые глаза пристально смотрели на меня.

Шагнув в душевую кабинку, я заставил себя встать под горячую воду. Почувствовал, как полностью просыпаюсь от ее обжигающего прикосновения. Навалился на кафельную стену, затем сполз вниз и принял сидячее положение. Я пробыл в нем довольно долго, позволив пульсирующей воде ослабить напряжение в моих мышцах и успокоить стук в голове.

Когда я наконец приступил к помывке, у меня почти закончилась горячая вода. Вытершись насухо, я почистил зубы, обернул полотенце вокруг талии и достал с полки стенного шкафа старый чемодан. Побитый и исцарапанный, тот же самый, который я много лет назад привез с собой, когда уехал из Массачусетса и сперва недолго жил в Нью-Йорке, а затем поселился в северной части штата. Я не пользовался им какое-то время, но, лишь взяв его в руки, вызвал у себя в голове воспоминания о далеких временах. То, о чем я тогда мечтал. Я все еще верил, что смогу избежать всего этого, что смогу выкарабкаться из этого через литературное творчество, что смогу стать великим писателем. Написав девять романов, я остался примерно там же, откуда начал.

Возможно, Джанин Каммингс была права. Возможно, моя карьера — в том виде, в каком она была, — уже закончилась, и я просто еще не осознал это.

Я собрал несколько вещей, которых хватило бы на пару дней, а затем рискнул подойти к своему рабочему столу. Джиллиан и мои родители смотрели на меня из-под стекла, запертые в свои крошечные рамки. Мой ноутбук тоже стоял там, дразня. Стопка бумаги, которая, как я надеялся, в конечном итоге превратится в новый роман, лежала рядом, удерживаемая на месте старым стеклянным пресс-папье, когда-то принадлежавшим моей матери.

Повернувшись ко всему этому спиной, я закурил сигарету и поднял оконные жалюзи. Где-то через квартал сработала автосигнализация. День подходил к концу, и солнце медленно садилось за горизонт. Воздух, проникающий в окно, стал прохладнее и действовал отрезвляюще.

Надвигалась ночь, как всегда неумолимо подкрадываясь ко мне.

И под ее защитой, впервые за двадцать лет, я собирался возвращаться домой.

Город Ютика, расположенный в Мохок Вэлли, недалеко от Рома, имел долгую и славную историю, восходящую к временам его основания в 1773 году. Промышленный город на канале Эри, он был домом в основном для представителей рабочего класса и в последние годы пережил довольно серьезный экономический спад. Хотя ходили слухи, что ситуация скоро выправится, последние несколько лет были для Ютики очень тяжелыми. Не знаю, почему и как я попал именно туда, но в этом месте было некое грубое обаяние, вдохновляющее меня как писателя. К тому же город, в котором родилась Аннетт Фуничелло[11], не мог быть совсем уж плохим.

Я арендовал машину на Саут-стрит, затем свернул на Дженеси и направился к автомагистрали штата Нью-Йорк. К шести утра я уже был на пути к Нью-Бетани.

Я снова попытался предугадать, что меня ждет спустя все эти часы пребывания в дороге. Будет ли там сам Мартин? Мне было интересно, как у него сложилась жизнь за последние двадцать шесть лет. Юношеские воспоминания о нем — последние, которые у меня были, — промелькнули в голове. «Как же давно это было», — подумал я, глядя на себя в зеркало заднего вида и видя в нем доказательство своих слов.

Очень и очень давно.

Два перерыва на справление нужды, быстрый перекус, и через пять с половиной часов я свернул с шоссе на съезд, ведущий к Нью-Бетани. Маленький городишко, который я покинул, за все эти годы довольно сильно разросся, и мне потребовалось несколько минут, чтобы сориентироваться. К счастью, на окраине все еще стояла старая придорожная гостиница, которую я знал с детства. Однако с тех пор она была куплена сетью недорогих мотелей и полностью перестроена.

Около полуночи я снял комнату у скучающего старика за стойкой регистрации и, наполнив ведерко льдом из автомата, устроился с напитками перед телевизором, транслирующим бесплатный канал «Эйч-би-оу». Из-за долгой поездки, недавнего недосыпа и стрессовой ситуации, в которой оказался, я чувствовал себя совершенно вымотанным. Поэтому позволил выпивке снять напряжение, пока досматривал конец какого-то фильма.

Вскоре я заснул.

На этот раз дьявол милостиво оставил меня в покое.

Наутро все мышцы, как обычно, ныли, но голова, к счастью, не болела. Решив сделать до визита к миссис Дойл несколько остановок, я довольно рано скатился с кровати. Принял душ и побрился, натянул чистые джинсы, толстовку и кожаную куртку, после чего вышел на улицу.

Вместо солнца, на которое я так надеялся, меня встретил ливень. Дождь преследовал меня до самого дома — если вообще можно так назвать это место, — и я мог лишь гадать, что он пытается разбудить, барабаня по земле.

Маневрируя по улицам Нью-Бетани, я был поражен тем, насколько сильно он изменился. Там, где когда-то были лес и пустыри, теперь появились торговые центры, рестораны быстрого питания, автостоянки и жилые комплексы. Сонный новоанглийский городишко, который я когда-то знал, прекратил свое существование.

Нью-Бетани располагался на южном берегу Массачусетса между Бостоном и Кейп-Кодом. Когда я там жил, население города составляло примерно три тысячи человек. Теперь оно приблизилось к десяти тысячам.

Но Пайни-лейн, тихая аллея, на которой я вырос, почти не изменилась. Такая же, обсаженная деревьями, типичная улочка маленького городка, какой она была всегда. Только теперь она привлекала людей с гораздо более высокими доходами. Все дома там претерпели изменения. Некоторые были полностью перестроены, остальные отремонтированы или значительно расширены. Тот, в котором я жил с матерью, выглядел настолько иначе, что я даже не признал его и сперва по ошибке проехал мимо.

Сдав назад, я увидел, что открытые боковой и задний дворики, на которых я проводил за играми бесчисленные часы, уступили место множеству кустов, каменному фонтану и даже теннисному корту. Вдоль переднего края участка теперь стояла высокая, аккуратно подстриженная живая изгородь, загораживающая собой бо́льшую часть дома. Даже при таком ограниченном обзоре я заметил, что наш скромный домик значительно разросся.

Не чувствуя никакой связи с этим местом, я двинулся дальше.

Кладбище, на котором похоронили мою мать, когда-то было укромным тихим уголком в конце уединенной проселочной дороги. Территорию окружали акры красивейшего леса. Теперь параллельно островку надгробий, зажатому между многочисленными домами, магазинами, офисными зданиями и кинотеатром, проходило шоссе.

Я медленно ехал на арендованной машине по узким мощеным тропинкам между рядами могил, пока не нашел место, которое искал. Там, под дождем, темнел серый камень с выгравированными именем матери и датами ее рождения и смерти. В какой-то момент кто-то поставил рядом маленькую корзинку с цветами, но, как и все остальное здесь, они были давно мертвы. Я выключил двигатель и некоторое время сидел в машине, глядя на могилу. Мой отец ушел, когда мне было шесть, и больше я его не видел. Слышал, что он переехал куда-то на Аляску, но я почти его не знал и почти ничего о нем не помнил. Были времена, когда я все равно скучал по отцу, но я так долго прожил без него, что эти мысли все реже приходили мне в голову. С другой стороны, мы с мамой были очень близки, но я тоже потерял ее очень рано. Я был единственным ребенком, поэтому мне не на кого было опереться, некому довериться и не в ком найти утешение. И я никогда не чувствовал себя таким одиноким, как в тот день, когда смотрел, как тело моей матери предают земле. Она была хорошей женщиной, и я восхищался ей. Долгие и изнурительные смены она работала медсестрой в местной больнице, чтобы прокормить нас обоих. И хотя бо́льшую часть моего детства мы жили на грани бедности, я никогда этого не чувствовал. Она часто встречалась с мужчинами, но так и не вышла повторно замуж, как я и хотел. Я рос, зная, что меня любят и что обо мне заботятся. Но тогда я не осознавал, насколько это бесценно. С тех пор я больше не испытывал этого чувства и, наверное, никогда уже не испытаю. Теперь все было завернуто и спрятано в одном тугом безжизненном коконе — эта старая жизнь, этот старый город, эти старые воспоминания и эмоции. Ничего живого здесь не осталось, все было мертвым и таким далеким, что мне часто казалось, будто я ссылаюсь на впечатления от книги или какого-то древнего фильма, который видел много лет назад. Я сам отгородился от всего этого. Ради выживания. Та жизнь и те люди ушли в прошлое. Мне нужно было идти дальше, а их оставить позади. Теперь Джиллиан была моей единственной родней. Больше у меня ничего не осталось. Все остальное превратилось в призраков.

Десять минут спустя я заехал на парковку в другом конце города. Еще за несколько кварталов я уже покрылся холодным потом, но когда остановился и бросил взгляд на парковку и огромный продуктовый магазин, то понял, что поле исчезло. Исчезло целиком. Его заасфальтировали, а окружающий лес вырубили. Я даже не видел реки, которая была в дальнем конце поля. Лишь супермаркет, «Бест Бай», «Уол-Март», «Стейплз» и прочие, а за ними — бесконечные кондоминиумы и бизнес-парки. Двадцать лет назад, когда я приезжал хоронить мать, супермаркет и несколько многоквартирников уже были построены, но с тех пор, как и в остальной части Нью-Бетани, стремление к расширению распространилось как лесной пожар.

Будто весь пейзаж моего детства был стерт с лица земли.

Сделав несколько глубоких вдохов, я медленно осмотрел местность, в попытке понять, где что находилось раньше, но это было невозможно.

Отчасти я был даже благодарен.

Вскоре я понял, что даже дорога, ведущая к свалке, изменилась. Застройщики втиснули дома на те клочки земли, которые там оставались.

Но маленький кусочек поля и валун сохранились.

Улыбаясь, я свернул к обочине, оставил двигатель работающим и дал воспоминаниям нахлынуть на себя.

Но вместо них пришли лишь вспышки и шепот, будто нечто по другую сторону дождя удерживало их, отказывалось освобождать даже на мгновение.

Жуткое ощущение страха, что я был объектом не только наблюдения, но и изучения, внезапно усилилось настолько, что стало почти осязаемым. Я чувствовал, как что-то надвигается, приближается. Прислонившись к окну и прищурившись, я посмотрел сквозь ливень на валун и крошечный кусочек поля, оставшийся за ним.

Что-то двигалось… не столько под дождем, сколько в нем самом…

Я протер глаза и с трудом сглотнул, сердце учащенно колотилось. Я был уверен, что увидел, как кто-то идет через поле, планомерно движется к машине сквозь пелену дождя. Но потом он исчез… или скрылся в дожде, замаскированный равномерными плотными потоками, льющимися с темно-серых мертвых небес.

Даже здесь, где не случилось ничего плохого и где должна быть радость, обитали лишь печаль, сожаление и страх. Исходящий от них смрад висел в воздухе, словно где-то рядом лежал выпотрошенный, медленно гниющий труп какого-то животного.

Дождь стучал по крыше машины и стекал по лобовому стеклу, размывая обзор. Все звуки отдавались эхом, словно я был запечатан в большой пустой бочке.

Мне снятся мертвецы.

Справа от меня, в той стороне, куда я не смотрел, за пассажирским окном что-то тихо заскрипело. Будто кто-то прижал к стеклу ладонь, а затем специально медленно провел ею по нему.

Холод лизнул заднюю сторону моей шеи.

Мне снишься ты.

Я резко развернулся и посмотрел на окно, прижавшись спиной к двери. Мое лицо превратилось в испуганную гримасу.

Дождь… просто дождь.

Переключив передачу, я втопил педаль газа в пол и помчался в том направлении, откуда приехал.

Что-то у дороги позади меня завизжало от боли.

Возможно, это был просто ветер.

Я не стал оглядываться.

Мартин, Джейми и я выросли в одном районе. Мартин, его старшая сестра Тельма и его родители жили через несколько улиц от нас, а Джейми с семьей — всего через пару домов, ниже по Пайни-лейн. Но адрес, который Джанин Каммингс дала мне, привел меня на Оушен Драйв, фешенебельную улицу, идущую вдоль побережья. Это была самая богатая часть города, и в детстве мы редко там бывали. Даже спустя годы, свернув на Оушен Драйв и начав искать дом номер 12, я почувствовал себя не в своей тарелке. Дома были просторными и роскошными — от экстравагантных бунгало на береговой линии до настоящих особняков, спрятавшихся за высокими изгородями, декоративными заборами, каменными колоннами или в конце длинных подъездных дорожек. Большинство из тех, кто здесь жил, происходили из традиционно богатых семей, и я не мог не задаться вопросом, как они отреагировали на переезд матери Мартина, скромной помощницы учителя, покойный муж которой был простым работягой. Также казалось странным, что миссис Дойл выбрала этот район, хотя, возможно, в ее понимании жить среди богачей являлось шагом вперед. В конце концов, теперь она была одной из них. Для меня этот район по-прежнему являлся источником дискомфорта, поскольку мне казалось, что в любой момент жители обнаружат мое присутствие и заставят охрану выпроводить меня.

Даже когда я нашел нужный адрес, странное происшествие возле валуна не давало мне покоя.

Постаравшись не думать о нем, я заехал на круговую подъездную дорожку из белого камня и припарковался перед большим кирпичным домом, по бокам которого располагались гараж с тремя воротами и красивая застекленная солнечная терраса. Бо́льшую часть тщательно ухоженных лужаек и площадок занимали экстравагантные цветочные сады, а на заднем дворе я увидел беседку и еще одну широкую полосу аккуратно подстриженного газона. Дальше простирался пляж с частным причалом и Атлантический океан.

Когда я вышел из машины и двинулся сквозь дождь к дому, передние окна залил тусклый желтоватый свет, приглушенный прозрачными белыми занавесками.

Я нажал на кнопку звонка. Если бы дверь открыл дворецкий в смокинге или женщина в наряде французской горничной, я б ничуть не удивился. Вместо них передо мной появилась Джанин Каммингс.

— Мистер Моретти, — с теплотой в голосе произнесла она и отошла в сторону, пропуская меня внутрь. — Миссис Дойл будет очень рада, что вы приехали. Пожалуйста, входите.

Я оказался в фойе, которое было больше всей моей квартиры. К лестнице в центре залы вела мраморная плитка. Над антикварной в большинстве своем мебелью, красивыми картинами в тяжелых деревянных рамах и многочисленными вазами со свежими цветами висела изысканная люстра. Я стряхнул с куртки капли дождя и виновато огляделся.

— Неплохой домик.

— Да, у миссис Дойл прекрасный вкус, — сказала Джанин. Оделась она снова вызывающе — на этот раз на ней было облегающее черное платье, заканчивающееся чуть выше колен, черные туфли на высоком каблуке, висячие серьги с ониксом и уже знакомые мне дизайнерские очки. На одном запястье красовалось несколько золотых браслетов, звенящих при каждом движении.

— Как доехали? Надеюсь, не так уж и плохо?

— Отлично доехал.

Она потянулась за моей курткой.

— Позвольте мне забрать это у вас, и я…

— Лучше я подержу это при себе, если не возражаете, — сказал я, отклоняя ее предложение.

— Принести вам что-нибудь?

— Нет, спасибо.

— Вы уверены? Может, кофе или…

— Послушайте, не хочу показаться грубым, мисс Каммингс, но давайте просто перейдем к делу, хорошо?

С непроницаемой улыбкой Джанин повела меня через фойе. Ее каблуки стучали по мрамору при каждом шаге, а раскачивающиеся при ходьбе бедра не могли не привлечь мое внимание. Дом был огромным и богато обставленным, но выглядел совершенно безжизненным. Он больше походил на музей, чем на чье-то жилье. В нем было тихо как в морге, и примерно так же тепло. Пройдя по длинному коридору и миновав огромные гостиные и столовые, которые выглядели так, будто были подготовлены к съемкам для журнала, мы вошли на солнечную террасу.

Мебель была в основном из ротанга и дорогой плетеной лозы, и в сочетании с множеством растений придавала помещению тропический вид.

В яркий солнечный день здесь, наверное, было довольно красиво, но из-за дождя, стучащего по изогнутым стеклянным стенам и заслоняющего внешний мир непрерывным потоком воды, я почувствовал себя в какой-то подводной пещере.

В дальнем конце находился симпатичный обеденный уголок, а в центре помещения стояла совершенно неуместно выглядящая дубовая тележка с телевизором и видеомагнитофоном, которую, очевидно, прикатили и поставили там заранее. За столом напротив нее сидела очень худая и хрупкая пожилая женщина в строгом бледно-голубом платье, с белыми как хлопок, зачесанными назад волосами. На столе перед ней лежали различные папки и отдельные бумаги, а также серебряный поднос с двумя наполненными льдом стаканами и графином холодного чая.

Бернадетт Дойл посмотрела на меня своими пастельными глазами и улыбнулась так, будто это причиняло ей боль.

— Филлип, — тихо произнесла она, с облегчением в голосе.

— Здравствуйте, миссис Дойл. — Я подошел и протянул ей руку. У меня получилось не сразу узнать ее. Хотя я думал, что ей всего под семьдесят, выглядела она гораздо старше. Она пожала мою руку настолько слабо, что я едва это почувствовал. Кожа у нее была прохладной и тонкой как пергамент, с проступающими сквозь нее косточками, которые кололи мне ладонь.

— Рад вас видеть.

— Мы все стали намного старше, — произнесла она, указывая на кресло возле стола. — В последний раз, когда я видела тебя, тебе, наверное, было лет восемнадцать.

— Да, — сказал я, опускаясь в свободное кресло. — Давно это было.

— Я так понимаю, сейчас ты писатель.

— Да, мэм.

— К сожалению, не читала твоих романов.

— Ничего страшного, их мало кто читал.

Она осторожно улыбнулась.

— Помню, когда вы с Мартином были еще мальчишками. До сих пор представляю, как вы двое и Джейми Уилер играете в ковбоев и индейцев во дворе старого дома.

— Я тоже помню.

— Ты же всегда хотел писать книги, не так ли?

— Да, это так.

— Одно время, когда Мартин был моложе, он хотел стать актером или режиссером. Помнишь?

— Конечно.

— Сейчас многое изменилось.

— Да, — сказал я. — Сожалею о том, что случилось с мистером Дойлом.

— Никакие деньги в мире не смогут вернуть прошлое. — Она отвернулась, будто смутившись. — Я извиняюсь за то, что послала Джанин поговорить с тобой, а не приехала сама. Знаю, у тебя это, наверное, вызвало неловкость и легкое замешательство. Я бы и сама проделала весь этот путь, но мне нездоровится.

Я посмотрел на Джанин, стоящую в дверном проеме; она держала руки сцепленными перед собой.

— Мне тоже было жаль это слышать.

— Рак поджелудочной железы, — сухо произнесла она. — Врачи ничего не могут поделать.

— Мне действительно очень жаль, — повторил я, еще более решительно.

Она устало кивнула в знак благодарности.

— Надеюсь, ты не обиделся из-за денег. Я просто чувствовала, что мне нужно как-то компенсировать твое время и хлопоты.

— Почему вы послали за мной, миссис Дойл?

— Мне нужна твоя помощь.

— Что я могу сделать для вас?

— Ты что-нибудь слышал от Мартина?

— Нет, мэм, я не виделся и не разговаривал с ним уже много лет.

На ее лице читалось скорее подтверждение того, что она уже знала, чем реакция на мой ответ. Мне показалось, что она только что устроила мне проверку на честность и я ее прошел.

— Что ты знаешь о жизни Мартина в последние годы?

— Практически ничего.

— Ты знал, что он на несколько лет уезжал из страны?

— Последнее, что я знал, это то, что он получил работу на грузовом судне, направлявшемся в Англию. Это было сразу после окончания школы. Если я правильно помню, он собирался пройтись с рюкзаком по Европе или вроде того.

Миссис Дойл перевела взгляд на Джанин, которая сразу же оживилась и сдвинулась с места.

— Мартин год путешествовал по Европе автостопом, — подтвердила она, останавливаясь в паре футов от стола. — В последующие четыре года он находил себе разную временную работу, что позволяло ему путешествовать по миру.

— Время от времени я получала от него весточки, — сказала мне миссис Дойл, — и пришла к пониманию, что Мартин находился в каком-то духовном поиске. Он верил, что его путешествие приведет его к величайшему… просветлению… так он это называл.

— Он нашел свой путь и провел некоторое время в Африке, Азии и Австралии. И наконец оказался в Центральной, а затем и Южной Америке, — продолжила Джанин по указке миссис Дойл, черпая информацию из памяти. — Мартин побывал там в нескольких странах, после чего вернулся домой. В общей сложности он отсутствовал шесть лет, уехав в восемнадцать и вернувшись в двадцать четыре.

Я посмотрел на миссис Дойл.

— Вы не видели его все это время?

— Он регулярно писал мне и довольно часто звонил — всякий раз, когда был в районе, где имелась телефонная связь, — но это все. — Она глубоко вздохнула. В груди у нее раздался свист и хрип. — Вернувшись, он остался с нами — мой муж тогда был еще жив. Только он стал другим. Его путешествия и весь этот образ жизни изменили его. Он поступил в колледж, но бросил учебу всего через два семестра.

— Несмотря на идеальный средний академический балл, — добавила Джанин.

— Мартин всегда был очень способным, — сказал я.

Миссис Дойл, похоже, понравился мой комментарий.

— Он просто не мог приспособиться к традиционному образу жизни. У него были эти ужасные перепады настроения. В мгновение ока он мог превратиться из замкнутого, тихого и доброго парня в переполненного яростью маньяка, кричащего и ломающего вещи по всему дому, утверждающего, что мы понятия не имеем, через что он проходит в своей попытке — как он выражался — найти Бога. Мартин превратился в сильно измученного молодого человека.

Мне было знакомо это чувство.

— Наконец он съехал, — продолжила она. — И в течение последующих пяти лет мы общались с ним лишь несколько раз. Каждый его звонок был тревожнее предыдущего, и паузы между ними становились все длиннее и длиннее. Когда Мартин звонил, он говорил нам самые кощунственные и отвратительные вещи, утверждал, что нашел истину и что наши жизни — ложь. Продолжал нести всякий вздор о религии, духовности, жизни и смерти. И мы с мужем начали думать, что Мартин либо пристрастился к наркотикам, либо страдает от душевного недуга. Но мы ничего не могли поделать. Насколько мы знали, он не представлял опасности ни для себя, ни для других и имел полное право выбрать жизнь бродячего бездельника.

Ненадолго замолчав, она сделала несколько вдохов.

— Все это время он вел себя точно так же с Тельмой. Ты же помнишь его сестру?

— Да, мэм.

— Тельма переехала в Чикаго несколько лет назад после окончания колледжа. Сейчас она дипломированный финансовый аналитик. В любом случае, Мартин говорил своей сестре то же самое. Довел ее до такого состояния, что она не захотела больше иметь с ним ничего общего. Перестала отвечать на его звонки, и в конце концов он оставил попытки с ней связаться. Они не общались уже много лет.

— Это прискорбно, — сказал я, надеясь, что в какой-то момент она просветит меня, какое отношение все это имеет ко мне.

— Через несколько лет после этого мистер Дойл погиб. Мартин даже не приехал на похороны. Он позвонил примерно через год после смерти его отца, и я сообщила ему новости. Он сказал, что ему все известно. Конечно же, у него не было возможности узнать об этом, но он утверждал, что все знает. А затем он снова разразился одной из своих тирад, будто я сказала ему что-то тривиальное и несущественное. Это было пятнадцать лет назад. После этого разговора Мартин в течение нескольких лет звонил с частотой лишь пару раз в год. А потом, лет пять назад, все контакты оборвались. Я боялась, что он умер, поэтому наняла частного детектива, чтобы найти его. — Она снова посмотрела на Джанин.

— Первый нанятый детектив выяснил, что Мартин довольно часто переезжал с места на место, — сказала та, обращаясь к миссис Дойл. — Судя по тому, что тот смог установить, Мартин больше не покидал страну, но перемещался по ней в течение нескольких лет. Найти его было, мягко говоря, непросто, поскольку он нигде не задерживался надолго. Последним местом, которое детектив мог с уверенностью назвать, была Калифорния. Очевидно, Мартин связался с небольшой группой бездомных, и они стали путешествовать все вместе, переезжая из штата в штат, на те средства, которые могли найти. Было непонятно, как они могли обеспечивать себя, но детектив подозревал, что Мартин и остальные были вовлечены в какую-то незаконную деятельность.

— По сути, это был тупик, — сказал я.

— По сути, да.

— Я начала думать, что никогда уже не увижусь и не пообщаюсь с сыном, — вздохнула миссис Дойл. — Но потом, два года назад, я стала получать от Мартина сообщения. Спорадические, но крайне тревожные сообщения.

Джанин подождала, когда ее работодательница одобрительно кивнет, и произнесла:

— Миссис Дойл начала получать по почте разные вещи. Сперва это были три письма — грубо нацарапанные записки — а затем, примерно год назад, пришла видеокассета с сообщением. С тех пор больше не было никаких контактов. Те письма вынудили нас нанять еще одного детектива, чтобы снова отыскать Мартина. Это было почти год назад, сразу после прибытия той видеокассеты. В конце концов нам пришлось нанять трех частных сыщиков, прежде чем мы получили хоть какие-то убедительные ответы касаемо местонахождения Мартина. — Она подняла со стола папку из манильской бумаги, открыла ее и показала мне визитку и фотографию лысого, полного, немолодого мужчины с пышными усами. — Это Уильям Томпсон, частный детектив из Бостона, который искал Мартина и…

Впервые с тех пор, как я встретил Джанин Каммингс, я заметил, как ее невозмутимый вид нарушил нервный тик.

— И что? — спросил я.

— Он исчез. В последний раз его видели в Аризоне. Последним контактом с ним был его звонок, во время которого он сообщил, что Мартин, возможно, находится в Мексике и что тот связался с каким-то религиозным культом. Больше мы не получали от мистера Томпсона никаких вестей. На самом деле никто не получал. Последующее полицейское расследование ничего не дало. Он будто сквозь землю провалился.

— У полицейских не было подозрений насчет убийства? — спросил я.

Джанин закрыла папку и вернула ее на стол.

— Очевидно, у мистера Томпсона была серьезная игровая зависимость. Он задолжал значительные суммы денег некоторым довольно сомнительным персонажам, и полиция полагает, что это может как-то быть связано с его исчезновением. Они считают, что он намеренно ускользнул в Мексику и пропал.

Я повернулся к миссис Дойл.

— А вы как считаете?

— Я не знаю, — тихо произнесла она. — Но надеюсь, что так оно и есть.

Дождь стучал по стеклянным стенам.

— Затем мы наняли третьего сыщика, — сказала Джанин. — Женщину, по имени Конни Джозеф, тоже из Бостона. Она оказалась гораздо надежнее и смогла получить дополнительную информацию, одновременно подтвердив некоторые из первоначальных отчетов мистера Томпсона. Она выяснила, что Мартин действительно находится в Мексике — глубоко внутри страны — и что он не только связан с неким культом, но и, похоже, является его лидером. Мисс Джозеф отказалась от дальнейшего расследования, поскольку это означало бы поездку в Мексику. Отказалась, несмотря на ту щедрую сумму, которую ей предложила миссис Дойл.

— Она была напугана, — внезапно произнесла мать Мартина. — Я не думаю, что когда-либо видела, чтобы кто-то был так напуган, так глубоко парализован страхом.

— Это произошло четыре месяца назад.

У меня начали дрожать руки, поэтому я спрятал их, положив на колени. Я убил бы ради выпивки и покалечил бы ради сигареты.

— Чем она была так напугана?

— Возможно, это видео содержит ключ, — ответила Джанин.

— Разве та женщина не смотрела его, прежде чем взяться за дело?

— Смотрела, но, когда мисс Джозеф вернулась с Западного побережья, она была сама не своя. Расстроенная, растерянная и, как уже сказала миссис Дойл, страшно напуганная. Видимо, через несколько недель после того, как она бросила дело, у нее случился нервный срыв. Я не уверена, что она сейчас вообще занимается частными расследованиями. Насколько нам известно, у нее не было тех проблем, с которыми сталкивался ее предшественник, поэтому перемена в ее поведении остается загадкой. С ее слов, она чувствовала, что Мартин проник ей в голову, и она не могла избавиться от него.

Я обменялся смущенными и тревожными взглядами с обеими женщинами.

— Значит, перед тем, как вернуться и бросить дело, она действительно контактировала с Мартином?

— Нет. Она была в Мексике недолго — в Тихуане — но так и не нашла его.

— Это очень тревожит, — сказал я, стараясь проявлять хладнокровие, хотя боялся закрыть глаза, поскольку знал, что мог там увидеть. — Но я не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.

— Прежде чем мы обсудим это, — сказала Джанин, — мы хотели бы, чтобы вы посмотрели эту видеокассету.

— Когда ты посмотришь ее, думаю, все поймешь. — Миссис Дойл протянула руку и коснулась моего плеча. — Ты был его лучшим другом, Филлип. Мартин восхищался тобой.

— Это же было много лет назад. Мы были всего лишь детьми. А сейчас, наверное, даже не узнаем друг друга, если встретимся на улице.

Невзирая на мои возражения, миссис Дойл указала на тележку в центре помещения.

Быстро кивнув, Джанин подошла к видеомагнитофону и нажала кнопку воспроизведения.

Видеозапись началась с помех, а затем в кадре появилась грунтовая дорога. Изображение тряслось и подпрыгивало так, что сложно было разобрать, на что именно я смотрю. Очевидно, оператор находился на пассажирском сиденье пикапа и снимал через лобовое стекло, залепленное грязью и мертвыми насекомыми. Сквозь два расчищенных «дворниками» полумесяца проглядывала грунтовка. Автомобиль, судя по всему, на высокой скорости несся по неровной поверхности, отчего в кабине все бренчало и гремело. В какой-то момент камера сместилась влево и захватила что-то, болтающееся на зеркале заднего вида: окровавленную куриную ногу.

Очередная жесткая склейка явила кадр с сухой, как в пустыне, почвой. Сейчас съемка велась уже на улице. Приподнявшись, камера захватила здание, стоящее ярдах в пятидесяти от снимавшего. Когда оператор подошел ближе, я увидел, что это старая каменная церковь, явно заброшенная, обветшалая, за долгие годы запустения побитая ветрами пустыни. Я слышал шаги и дыхание не только оператора, но и кого-то, идущего рядом с ним. Никто из них не разговаривал.

На экране снова появились помехи. Я вопросительно посмотрел на Джанин.

Она указала пультом на телевизор.

— Смотрите дальше.

Последовала новая серия жестких склеек, и в кадре появился, как я предположил, темный интерьер старой церкви. Видео было зернистым и немного размытым, как на второй или третьей копии, но я все равно смог увидеть старый алтарь на заднем плане и среди теней — человека, стоящего на коленях в кругу горящих свечей.

Из-за недостаточности освещения толком разглядеть его было практически невозможно. Было ясно лишь, что это мужчина, либо голый, либо в одном нижнем белье. И то и другое было вполне возможно, учитывая его позу и окружающую темноту.

Камера отчаянно тряслась, наезжала, теряла фокус и снова находила. И все это за считаные секунды.

— Мать, — полушепотом произнес мужчина. — Ты сидишь в своем глупом бездушном замке, чахнешь и движешься навстречу смерти, обратно к тому, кого ты считаешь Создателем. Каждый день — это время взаймы, подарок, как назвали бы его лжецы. Но настоящий подарок есть лишь в другом… в другом…

Я хотел выйти из помещения, сбежать от всего этого, но не мог. Я еще не был уверен, что это Мартин, так как не видел ничего, кроме темной фигуры. И я не слышал его голоса уже много лет. Хотя звучал он похоже. Не именно так, каким я помнил его, но близко к тому.

Темный силуэт поднял руку, провел тыльной стороной кисти по лбу и вздохнул. Камера наехала на него, и изображение снова расплылось.

— Когда ты закрываешь глаза и прислушиваешься к тишине, слышишь ли ты это? Слышишь того, другого? Чувствуешь его на своем горле, у себя в костях? Чувствуешь, как он перемещается по твоим органам и циркулирует в крови? Нет никакой веры, нет науки — лишь знание, принятое или отвергнутое. И мы оба — глупцы.

Я бросил быстрый взгляд на миссис Дойл. Голова у нее была опущена. Она не смотрела, и я не винил ее.

— Мне снится это, — продолжил силуэт, — тьма, тишина, но еще мне снится огонь и чарующие крики. Мучительные крики тех, кто внезапно осознал, что их чопорные взгляды и убеждения ничего не значат, поскольку они ничего не знают. Они пусты и бесполезны. Высокомерные всезнайки, маленькие дети, снующие во тьме.

Волна страха нахлынула на меня. В моем кошмаре Мартин упоминал сон про огонь. Я провел рукой по волосам и медленно выдохнул. Теперь я был уверен, что это он. Голос у него изменился, и, даже шепчущий, жутким эхом разносился по пустующей старой церкви. Но это был он.

— Я нахожусь рядом с тобой. Чувствуешь меня возле себя? Я — твое спасение. Мать, ты — дарительница жизни, священной жизни. И теперь я пришел, чтобы спасти тебя и всех остальных. Я пришел не умирать за людские грехи, а убивать за них. Мстить за них во имя Бога, не любви, но возмездия и неистового гнева. Я пришел наказывать и разрушать. Я сею хаос. Направляю его не против Небес или Ада, а против их приспешников. Мать, мы снова будем вместе, навсегда. Все, что ты знаешь, принадлежит прошлому, которого никогда не было. Истории из книжек лжи. Но слушай и смотри внимательно. В тишине нет покоя, только хаос. Бог — это не агнец, а бритва.

Экран снова заполнился помехами. Хотя в его словах присутствовала определенная страсть, ни разу во время своего выступления Мартин не повышал голос выше шепота, что делало произносимое им безумие еще более пугающим. Откинувшись на спинку кресла, я попытался собраться с мыслями. Он явно утратил рассудок, но я разделял секрет, который, вероятно, сыграл большую роль в разрушении его психики. И я не мог просто отвергнуть его слова как бред сумасшедшего.

Джанин выключила видеомагнитофон с телевизором, затем вернулась к столу и налила холодный чай из графина в стоящие перед нами стаканы. Миссис Дойл поблагодарила ее слабым кивком, взяла стакан своими хрупкими руками и сделала небольшой глоток.

— Как видишь, состояние Мартина очень тревожное, — сказала она. — Он серьезно болен, и это очевидно.

— Да. — Я отхлебнул чай из стакана. — Думаю, это верное предположение.

Джанин взяла со стола три конверта и протянула мне.

— Это три письма, которые Мартин отправил перед видеокассетой.

Не удосужившись даже взять их у нее, я спросил:

— Там что-то подобное?

— В целом, да. Хотя еще менее связное.

— Я увидел более чем достаточно, спасибо.

Она встретила мои слова своей уже начавшей раздражать невозмутимой улыбкой и положила конверты обратно на стол.

— Мы знаем, что Мартин и его последователи — или кем они там являются — находятся в уединенном районе Мексики, в той старой церкви, показанной на видео, или рядом с ней. И, как уже сказала миссис Дойл, Мартин, очевидно, очень серьезно болен.

— Да, понимаю, — произнес я, пытаясь скрыть раздражение. — Послушайте, все это очень тревожно, и мне очень жаль видеть Мартина в таком состоянии, но… — Я поставил стакан с чаем на стол и повернулся к миссис Дойл. — Мэм, и что, по-вашему, я могу с этим сделать?

Миссис Дойл выглядела еще более осунувшейся, чем тогда, когда я только пришел. Лицо у нее стало еще бледнее, и казалось, что она отчаянно нуждается во сне.

— Филлип, насколько я понимаю, ты же родитель?

— Да, у меня есть дочь.

— Это чудесно. Вы с ней близки?

— Да.

— Уверена, ты хороший отец.

— Стараюсь изо всех сил.

— Это важно, не так ли? То, что мы, родители, стараемся изо всех сил.

Я кивнул.

— Я очень люблю своих детей и уверена, что ты, как родитель, понимаешь, какая это особая связь, насколько уникальна наша любовь к нашим детям. — Ее ясные глаза увлажнились. — Я умираю, Филлип. Я хочу… я должна покинуть этот мир умиротворенной, но не могу этого сделать, когда мой ребенок страдает где-то там. Я должна привести его домой, я… я хочу, чтобы мой сын вернулся домой, чтобы я смогла обеспечить ему помощь, в которой он так отчаянно нуждается. Я хочу, чтобы ты привел его домой, Филлип.

— Я? — У меня внутри будто что-то оборвалось. Я встал и стал нервно ходить возле стола, не понимая, что мне делать. — Послушайте, если вы хотите, чтобы я написал вам книгу, вы обратились по адресу, но я не коп и не частный детектив. Господи, я всего лишь писатель. Я понятия не имею, как кого-то выслеживать… это вне моей компетенции. — Я посмотрел на Джанин в поисках поддержки, но она оставалась безучастной. — Вы нанимали трех профессиональных сыщиков, двое из которых действительно отправились его искать, верно? Один пропал, а у другой случился какой-то срыв. Не особо мотивирующее развитие ситуации. И если двое профессионалов не смогли выполнить эту работу, то с чего вы взяли, что я смогу?

— Я испробовала все, даже обращалась к властям. — Она вытащила салфетку из стоящей на столе коробки и промокнула ей глаза. — А вы с Мартином были близкими друзьями.

— Миссис Дойл, при всем уважении, с тех пор прошел уже миллион лет. Мы были детьми. Сейчас нам с Мартином уже за сорок.

— Но в этом-то все и дело. Поскольку вы с Мартином были в юности такими хорошими друзьями, я надеюсь, что ты будешь олицетворять для него что-то значимое, служить мостом в его прошлую жизнь, жизнь до всего этого безумия. Возможно, сейчас эта связь — единственный способ достучаться до него.

Я стал расхаживать взад-вперед, пытаясь найти изящный способ выпутаться из этой ситуации.

— Я просто не подготовлен к подобной работе. Без обид, миссис Дойл, но Мартин на этом видео выглядит потенциально опасным. И если он находится в такой глуши и возглавляет какой-то безумный религиозный культ, я подвергну свою жизнь опасности, отправившись туда. Я с сочувствием и пониманием отношусь к вашей ситуации, но вы должны понять и меня. Я не хочу рисковать жизнью, пытаясь вернуть домой вашего сына. Есть люди, которых вы можете нанять. Профессионалы, которые, в духе наемников, могут подготовить операцию в армейском стиле, отправиться в Мексику, выкрасть его, привезти обратно, раскодировать или типа того. Уверен, что это очень недешево, но, если деньги не имеют для вас значения, вы сможете без проблем принять необходимые меры. Вот кто нужен вам для этого, а вовсе не я.

— Фил, — вмешалась Джанин, снова обратившись ко мне по имени, — есть вероятность, что такой человек или группа могут лишь спровоцировать Мартина на агрессию или заставят его перенести свою деятельность в другое место. Мы думаем, что Мартин доверится тебе и подпустит к себе — чего у других не получилось — поскольку вас с ним объединяет прошлое. Что касается денег, то те пять тысяч долларов, которые вам заплатили, можете оставить себе. Но если вы примете предложение миссис Дойл, она готова заплатить вам десять тысяч долларов вперед и еще десять тысяч, как только вернетесь. Наличными. Неучтенными и не облагаемыми налогами.

Какое-то время я смотрел в пол, уже фантазируя, как оплачу все свои счета и у меня останется еще полно денег в банке, если соглашусь на сделку.

— Конечно же, в дополнение к уже упомянутым деньгам, миссис Дойл оплатит авиаперелет и все ваши путевые расходы, — сказала мне Джанин. — Также мы обязательно передадим всю имеющуюся у нас на данный момент информацию о примерном местонахождении Мартина и все, что мы узнали от обоих детективов, все, что поможет вам найти его. Детали можем обсудить, как только вы согласитесь.

— Это очень щедро, но, даже если я соглашусь, это не значит, что я смогу заставить его вернуться сюда.

— Я удвою сумму до сорока тысяч, — внезапно произнесла миссис Дойл. — Все вперед.

Я потерял дар речи.

— Что хорошего в деньгах, если я не могу потратить их на спасение моего ребенка? Просто приведи моего мальчика ко мне домой. Я не стала бы просить тебя сделать такое, если б сердцем не чувствовала, что ты сможешь достучаться до него. Хотя бы попытайся — это все, о чем я прошу. Пожалуйста, Филлип. Пожалуйста.

Все еще потрясенный, я заглянул в ее печальные потухшие глаза и принял решение.

Джанин помогла миссис Дойл подняться с кресла. Встав на ноги, мать Мартина стала выглядеть еще более хрупкой, словно в любой момент могла развалиться на части. Опираясь на руку Джанин, она смотрела на меня с чем-то похожим на восхищение.

— Знаю, ситуация ужасная и для тебя совершенно непривычная, но мне некуда больше обратиться. Ты — моя последняя надежда. Знаю, что ты сделаешь все возможное, чтобы помочь.

— Да, мэм.

— Я извиняюсь, но мне нужно отдохнуть. Джанин обеспечит тебя всем необходимым. — Она слабо улыбнулась. — Спасибо, Филлип. Спасибо, что согласился.

— Я сделаю все, что смогу.

— Очень рада тебя снова видеть. Жаль, что так получилось.

— Берегите себя. Я буду на связи.

Пока Джанин выводила ее с террасы, я смотрел, как дождь скользит по округлым стенам. Миссис Дойл была неглупой и понимала, что меня мотивировали деньги, но по выражению ее лица и тону голоса я чувствовал, что она ошибочно разглядела во мне доблесть или благородные намерения. Ничего этого во мне не было. Я согласился отправиться в эту безумную миссию, поскольку предложенная сумма была слишком большой, чтобы от нее отказаться. Я чувствовал себя виноватым, но для человека вроде меня сорок тысяч были целым состоянием. Если со мной что-нибудь случится, в худшем случае я окажусь в ящике, а Джиллиан получит приличную сумму денег.

Бог — это не агнец, а бритва.

Я содрогнулся, снова услышав шепот Мартина у себя в голове.

Джанин еще не вернулась, поэтому я сунул руку в карман куртки, вытащил пузырек с виски, открыл и плеснул себе в холодный чай. После нескольких глотков стакан опустел, и нервы у меня успокоились. Я огляделся, но не нашел пепельницу, поэтому, закурив, использовал вместо нее стакан.

— В доме миссис Дойл не курят.

Я оглянулся. Джанин стояла в дверях и сердито смотрела на меня, будто я только что наложил кучу посреди пола.

— Извините, мне нужно лишь пару затяжек.

— Пожалуйста, потушите сигарету.

— Я собираюсь отправиться к черту на рога, в какую-то Мексику, чтобы попытаться вразумить сумасшедшего и убедить его вернуться сюда со мной, чтобы он мог получить помощь психиатра. Для вас это звучит как убедительный план? Ах да, конечно, все пройдет очень гладко, я не предвижу никаких проблем. Извините, я немного на взводе. — Я сделал еще одну глубокую затяжку и бросил сигарету в стакан. Попав на лед, она зашипела и потухла. Я поставил стакан обратно на стол. — Я, должно быть, сошел с ума.

Она подошла к столу, полистала там какие-то бумаги.

— Вам очень хорошо всё компенсируют, мистер Моретти. Не исключено, что вы, приехав в Мексику, не узнаете почти ничего нового, вернетесь с извинениями и заверениями, что вы всё испробовали. В целом, я бы сказала, это весьма высоко оплачиваемый отпуск.

— Вам так это представляется?

— Вот вы мне все и расскажете, когда вернетесь.

— Что-то мы какие-то немного колючие?

— Я просто хочу четко дать понять, что если вы планируете просто воспользоваться щедростью миссис Дойл, то…

— Вы, наверное, за год зарабатываете столько, сколько она платит мне за эту работу, верно?

— Сколько я зарабатываю, не ваше дело.

— Разница лишь в том, что вы, наверное, не подвергаете свою жизнь опасности, рассылая электронные письма и поднося миссис Дойл сэндвичи с кофе, понимаете, о чем я?

Джанин принялась листать содержимое какой-то папки, поправляя при чтении очки.

— Я просто действую в лучших интересах миссис Дойл.

— Если б это было так, вы бы в первую очередь отговорили ее нанимать меня, посоветовали б ей сэкономить деньги, а сына сбросить со счетов.

— А вы смогли бы сбросить со счетов свою дочь?

Теперь настала моя очередь сердито смотреть.

— Что насчет Мартина? — спросила она. — Разве вы не испытываете к нему какие-либо чувства?

— Разве что жалость.

— Присядьте. — Она указала на кресло рядом с ней. — Нам нужно многое обсудить. И попробуйте воздержаться от алкоголя, пока мы не закончим, хорошо?

Я сел, гадая, откуда она узнала, поскольку убрал пустой пузырек обратно в карман куртки.

— Я чувствую от вас его запах, — сказала она, словно прочитав мои мысли.

— Это мой одеколон, «Ода Джеку Дэниелсу».

— Возможно, вас забавляет ваша алкогольная зависимость, мистер Моретти, но меня нет.

— Даже если будь я алкоголик, хотя это не так, что, черт возьми, вы можете знать об этом?

— Моя мать была алкоголичкой и наркоманкой, — спокойно ответила Джанин. — Она и мой отец никогда не были женаты. Мать ушла от него, когда я была еще младенцем, поэтому я не знала его и никогда с ним не встречалась. Из-за ее пристрастий у меня было ужасное детство, и бо́льшую часть жизни я переезжала с ней из одного уродливого и опасного места в другое. К тому времени как я пошла в школу, ее уже не было в живых. Она умерла от осложнений, связанных с ее зависимостями, и я оказалась в приемной семье. Я ответила на ваш вопрос?

В воздухе между нами повисла неловкая тишина. Паузу заполнил стук дождя по крыше и стенам.

— Мне очень жаль. Я просто пытался поднять себе настроение.

— Я упорно работала, чтобы оставить все это позади. Во многом мне помогла миссис Дойл. Я пришла к ней со школьным аттестатом. Она отправила меня в колледж, многому меня научила и стала мне не только матерью, которой у меня никогда не было, но и одной из моих лучших подруг. Я очень уважаю и люблю ее. Я должна сделать все, что в моих силах, чтобы быть рядом с ней в эти последние дни и попытаться помочь разрешить ситуацию с Мартином.

— Я уважаю это. Мы с Мартином не виделись кучу лет, но нас многое связывало. Честно говоря, не знаю, чем закончится эта поездка, но я сделаю все, что в моих силах. Даю вам слово.

Джанин искоса взглянула на меня и, наверное, впервые за все время нашего знакомства искренне улыбнулась.

— Теперь, когда мы настроены благодушно, давайте вернемся к делу.

Я придвинулся чуть ближе, наклонившись над столом, чтобы лучше рассмотреть бумаги, которые она держала. Ее волосы источали пьянящий аромат, но я изо всех сил старался не обращать на него внимания.

— Хорошо, что у нас есть?

— Вот то, что нам известно. Последний детектив, Конни Джозеф, узнала, что культ, в который был вовлечен Мартин, действует в Мексике уже несколько лет. Он мог быть основан еще во время нахождения Мартина в Соединенных Штатах, но она не смогла это подтвердить. Численность этой группы неясна, но мисс Джозеф была убеждена, что Мартин был в ней не единственным американцем. Она считала, что в их группу входят как мексиканские, так и американские граждане, а также пара европейцев. Исходя из различных свидетельств и слухов, курсирующих в том регионе, Мартин является главой этого культа. Те немногие, кто пожелал говорить об этом, убеждали миссис Джозеф, что Мартин и его последователи занимаются какими-то грязными делами, черной магией и тому подобным. Некоторые намекали, что это — культ крови. Не знаю точно, что это означает, но думаю, можно с уверенностью предположить, что ничего хорошего. По словам мисс Джозеф, в той части страны преобладает вера в колдовство и темные искусства. И хотя не совсем ясно, чем занимается этот культ, люди его опасаются. Некоторые жители Тихуаны и даже некоторые представители власти знали об этой группе и были напуганы, притом что ее штаб-квартира находится в довольно отдаленном пустынном районе. В одном из своих отчетов мисс Джозеф даже намекнула на то, что полицейские и правительственные чиновники — многие из которых убеждены, что группа практикует черную магию и колдовство, — просто смотрят в другую сторону и не желают вмешиваться в происходящее.

— И что же там происходит? — спросил я.

— Мы точно не знаем. — Джанин стала перебирать бумаги. — Но ясно то, что на помощь полиции вы рассчитывать не можете. — Она оторвала глаза от отчета. — Вы когда-нибудь были в Тихуане?

— Нет, я вообще никогда не был в Мексике.

— Судя по всему, недалеко от Тихуаны есть длинная, никак не обозначенная грунтовая дорога, ведущая в пустыню. Местные называют ее El Corredor de Demonios, что переводится, как Коридор Демонов.

— Потрясающе, — вздохнул я.

— Насколько я понимаю, эта дорога довольно пустынная и отдаленная, и многие считают ее про́клятой. — Джанин снова оторвала глаза от отчета, в ее очках отражалось мутное от дождя, окружающее нас стекло. — Где-то в конце этой дороги стоит та заброшенная церковь, которую вы видели на записи. В ней или рядом с ней Мартин — или Отец, как его там называют, — и его последователи устроили себе жилище.

Несмотря на деньги, у меня начали появляться сомнения.

— И как, черт возьми, мне туда попасть, не говоря о том, как найти то место?

— В Тихуане есть проводники, которых можно нанять. Проблема в том, что очень немногие отважатся отправиться туда из-за слухов и домыслов, окружающих группу Мартина, и всех тех старых легенд, связанных с дорогой и землями, в которые та ведет. — Джанин стала рыться в содержимом папки, пока не нашла то, что искала. — По словам Конни Джозеф, в Тихуане живет американец по имени Руди Боско. Бывший военный и бывший заключенный. Хотя это явно не самый приятный человек на планете, он достаточно хорошо осведомлен, имеет опыт в различных областях и пользуется большим уважением. Он доступен для найма на широкий спектр… так сказать, работ. Например, выступить в качестве проводника или безопасно доставить незнакомых со страной людей из одной точки в другую. Когда мисс Джозеф пыталась найти Мартина, Боско, по ее словам, был единственным, кто согласился отвезти ее туда. Его услуги стоили недешево, но другие проводники даже разговаривать об этом не захотели, ни за какие деньги. Мисс Джозеф собиралась нанять его, но прежде, чем вопрос был улажен, произошло нечто, что напугало ее. Она покинула Мексику, отказавшись возвращаться и проводить дальнейшее расследование.

Мои сомнения усилились.

— Вам необходимо отыскать этого человека, Руди Боско, и нанять его в качестве проводника и телохранителя, — продолжила Джанин. — У нас нет его точных контактных данных, но, по словам Конни, Джозефа довольно легко найти, он хорошо известен в Тихуане и окрестностях.

Я скрестил руки на груди, пытаясь выглядеть невозмутимо.

— Хорошо. Что еще мне нужно знать?

Джанин закрыла папку и вернула ее на стол. Помолчав какое-то время, она произнесла:

— Нам нужно обсудить еще кое-что.

Перемена в ее поведении заставила меня нервничать. Последовавшее молчание развеяло последние остатки моего терпения.

— Ваше искусство интриги начинает уже подбешивать.

— Джейми Уилер, — произнесла Джанин. — Вы тоже много лет не контактировали с ним, верно?

— Я не общался с ним с момента окончания школы. Последнее, что я знаю, это то, что он собирался поступать в колледж, а затем в семинарию.

— В начале поисков Мартина сыщики также изучали людей, которых он знал, в том числе вас с Джейми. Джейми Уилер действительно стал римско-католическим священником и служил в этом качестве более двух десятилетий, руководя приходами в различных частях страны.

— Почему вы говорите о нем в прошедшем времени? — спросил я.

— Потому что он больше не является священником.

— Джейми покинул духовенство?

— Его лишили сана пару лет назад.

Я снова увидел перед собой испуганного мальчишку, сидящего на валуне. И даже тогда, когда на руках у него и у нас с Мартином была кровь, его окружала аура невинности. В нем горел огонек доброты, который нельзя было погасить.

— Что, черт возьми, он натворил?

— Это было как-то связано с обвинениями в нарушении нравственности. Не знаю подробностей. На некоторое время он пропал из виду, но в конце концов сыщики выследили его. И нашли в Тихуане.

Голову пронзила вспышка боли. «Джейми, — подумал я, — вечно преданный подпевала».

— Он как-то связан с Мартином, не так ли?

— Насколько знаю, он оказался там по чистой случайности.

— В это трудно поверить.

— Когда у него возникли проблемы, он возглавлял приход в Калифорнии. Он поселился в Тихуане, у самой границы. У этого города есть очень темная сторона, Фил. Он притягивает множество заблудших душ, и Джейми Уилер как раз из таких. Как я уже сказала, жилище Мартина находится в паре дней езды от Тихуаны, но Джейми имел с ним лишь незначительный контакт. И это не была личная встреча. Очевидно, когда Мартин узнал, что Джейми в Тихуане — мы не знаем, как именно, — то приказал своим последователям доставить пару писем. Вроде тех, которые он отправлял своей матери. Джейми не проявил к ним интереса.

— Откуда вы знаете?

Она поджала губы и какое-то время колебалась, прежде чем ответить.

— Перед тем как прийти к вам, мы обращались с этой задачей к Джейми.

— И он вам отказал.

— Да. Я даже не смогла уговорить его приехать сюда и поговорить с миссис Дойл. Я знаю, что Джейми нуждался в деньгах, но он был непреклонен. Не хотел иметь ничего общего со всем этим. Может, и к лучшему. Вы гораздо больше подходите для этой задачи. Насколько я могу судить, от него мало что осталось. Это глубоко травмированный человек.

Я ненадолго задумался, и она не стала мне мешать. Я предположил, что Джейми вполне мог оказаться там и при этом не иметь никаких связей с Мартином, хотя мне было трудно осмыслить это. Дальнейшее обсуждение этой темы с Джанин казалось мне бесполезным.

— Если он все еще будет в тех краях и у меня получится его найти, я поговорю с ним и выясню, что он знает.

— Вам забронирован билет на прямой рейс из Бостона в Сан-Диего. Оттуда попадете в Тихуану. — Джанин вытащила из горы документов конверт, достала из него какие-то бумаги и придвинула их ко мне. — Ваши авиабилеты, улетаете завтра днем.

— Конечно же, вы понимаете, что я путешествую только первым классом?

— Это эконом-класс, — без юмора ответила она. — И еще одно.

Я не был уверен, смогу ли я вынести очередную «новость».

— Слушаю.

Джанин, казалось, снова пыталась отвести взгляд в сторону.

— Во время изучения вашего прошлого сыщик обнаружил вашего отца. Очевидно, он довольно долго жил в Неваде. Знаю, что он бросил вас, когда вы были совсем юным, и с тех пор вы его не видели — и я не претендую на то, чтобы разбираться в тонкостях ваших чувств относительно этого. В любом случае, я подумала, что мы обязаны вам сообщить.

Меня охватила смесь смущения и гнева. Мне казалось, будто я сижу перед ней голым. Ну или почти голым.

— Я определенно не хочу вмешиваться в ваши личные дела, Фил. Честно. Но, даже не зная своего отца и потеряв мать в столь юном возрасте, я понимаю, насколько это может быть болезненно. — В ее голосе появился новый, глубоко искренний оттенок. — Не думаю, что миссис Дойл полностью осознает, насколько потенциально опасной может оказаться для вас эта работа. Уверена, что с вами все будет хорошо. Но, если что-то пойдет не так, знаю, что, несмотря на все, что случилось с моими родителями, я отдала б что угодно, чтобы побыть даже пять минут с любым из них. На самом деле, я наняла одну фирму, чтобы отыскать своего биологического отца. Я всегда хотела это сделать, но до недавнего времени не могла себе это позволить. Кто знает? Может, он еще жив и захочет увидеться со мной. А может, не захочет. Но мне кажется, я должна хотя бы попытаться. Может, вы чувствуете то же самое, а может, и нет. Мне просто показалось, что будет правильно сообщить вам, что… мне очень жаль, Фил, но он умер. Ушел из жизни два года назад.

Я слишком устал и был перегружен впечатлениями, чтобы винить ее. И к тому же я ей верил. Она чувствовала себя обязанной сообщить мне эту новость и пыталась делать то, что считала правильным. На ее месте я поступил бы точно так же.

— Все в порядке, — сказал я, удивленный тем, как эта информация потрясла меня. Годами я убеждал себя, что мне совершенно наплевать на этого сукина сына, но теперь, когда я знал, что он мертв, что-то в необратимости всего этого взволновало меня. Возможно, где-то в глубине души я всегда думал, что в какой-то момент, перед тем, как мы покинем эту планету, у нас получится снова увидеться и все исправить, пока не стало слишком поздно. Полагаю, я никогда особо не верил, что это произойдет на самом деле, но окончательно не хоронил такую возможность. Теперь книга закрыта, и это вызвало у меня боль. А разве могло быть иначе? Мой «старик» был засранцем, и все же это мой отец. Я задался вопросом, испытывал ли он в конце сожаление, думал ли вообще обо мне.

— Вы в порядке? — спросила Джанин, кладя свою руку на мою.

— Да, все нормально. Спасибо, что сказали мне. Вы поступили правильно. — Я опустил взгляд на ее руку, наслаждаясь теплотой прикосновения.

Убрав руку, она нервно прочистила горло.

— Да… ну, я приму необходимые меры, чтобы вы могли получить остальные деньги, прежде чем уедете.

— Я остановился в той дыре возле шоссе, — сказал я ей. — Может, вы присоединитесь ко мне за ужином?

— Не думаю, что это понравилось бы моему жениху.

— Тогда не говорите ему. — Когда она не рассмеялась, я предпринял новую попытку. — Вот что я вам скажу. Может, заедете сегодня вечером ко мне в мотель, и мы предпримем романтическую прогулку к тому старомодному торговому автомату, который стоит в конце парковки. Перекусим батончиками «Зэгнатс», чипсами «Доритос» и возьмем по паре прохладных бутылочек винтажного «Йу-Ху». Гулять так гулять, детка.

— О, думаю, сейчас вы и не только это можете себе позволить, не так ли?

— Кто знает? Может, я не вернусь из Мексики. Может, это будет моя последняя трапеза. Я бы хотел, чтоб это было что-то особенное. Поэтому «Йу-Ху».

Джанин слегка рассмеялась и посмотрела на меня, будто ожидала большего. Когда от меня не последовало ничего, кроме кривой улыбки, она спросила:

— Я буквально вижу, как крутятся у вас в голове колесики. О чем вы думаете?

— Вы не захотите знать.

Она сняла очки и сунула кончик дужки в уголок рта.

— А вы попробуйте.

— Я думаю о том, как бы вы выглядели без одежды.

— Вы правы, я не хочу это знать.

Тут я тоже рассмеялся, хотя мой смех звучал так же уместно, как если б я находился на кладбище, и мы оба понимали это.

— Вы знаете, где меня найти.

— Вы получите свои деньги, перед тем как уедете.

— Я не это имел в виду.

Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза. Она моргнула первой.

Я покинул солнечную террасу, где, по иронии судьбы, не было ничего, кроме дождя, вернулся через раздражающе тихий дом… обратно в грозу… обратно во тьму своего разума… обратно к кровавым ранам шрамовника, к ухмыляющемуся лицу Мартина и злым духам, которых они оба вызвали, чтобы найти меня.

Купив бутерброд и пиво в маленькой забегаловке недалеко от мотеля, я вернулся к себе в номер. В голове у меня бушевали мысли о Мексике и творящемся вокруг меня безумии. Чтобы отвлечься от этого, я сосредоточился на Джанин Каммингс. На что будет похожа ее жизнь, если отмести прочь все формальности и подачу, которые она так усердно использует? Ее жених — на другом конце света, а она целыми днями ухаживает за умирающей старухой. Чувствует ли она себя счастливой? Весь этот ее образ сверхэффективной секретарши раздражал меня и казался слизанным с персонажа из какого-то старого фильма, который она, вероятно, видела. Конечно же, это было нечто искусственное, то, что эта бедная девочка, родившаяся у наркоманов и росшая в приемных семьях, очевидно, не только придумала, но и отточила до такой степени, что оно стало ее второй натурой. Но когда эта ширма рухнет, кем она окажется? Мои мысли вызывали воспоминания о ее лице и теле, но я не мог думать о ней без чувства вины. Может, потому, что знал, что она уже находится в отношениях с каким-то бедолагой, сражающимся на другом конце Ада. Меньше всего ему нужно, чтобы любовь всей его жизни связывалась с таким куском дерьма, как я, пока он служит своей стране. Господи, я, наверное, ей в отцы гожусь. Да и отношения Триш с парнем двадцати с небольшим лет казались мне отвратительными. Неужели я должен опускаться до такого же уровня?

После перекуса я решил, что мне, вероятно, не стоит об этом беспокоиться, поскольку шансы, что она испытывает ко мне романтические чувства, близки к нулю. Придя к этому обнадеживающему выводу, я ненадолго задумался о том, чтобы найти тихий бар и посвятить оставшиеся полдня тому, чтобы напиться. Но я чувствовал себя не особо расположенным к общению, поэтому поехал обратно в мотель, наполнил заново ведерко льдом и решил пить в одиночку под музыку Джорджа Торогуда.

Оказавшись в тихом уединении своего убогого номера, я понял, что совершил ошибку. Не было никаких спасительных отвлекающих факторов, и я остался один на один с вещами, постоянно преследовавшими меня.

Пока я сидел на шатком стуле, закинув ноги на дешевый стол из прессованного картона, минуты перетекали в часы, а день медленно переходил в вечер. С напитком в одной руке и сигаретой в другой, я сдался на милость времени. Оно накрывало меня подобно тому, как океанские волны накрывают усталого пловца, увлекают его под водную поверхность и медленно топят в пучине. Сколько дней я сгорал вот так, чах, не хныча и даже не сопротивляясь?

Вид из окна номера был не особо привлекательным: почти пустая парковка с уродливым отрезком промокшего от дождя шоссе, проходившего прямо за ней. Даже ближе к вечеру погода не собиралась налаживаться. Наоборот, дождь усиливался, будто шрамовник контролировал его, направлял его на меня откуда-то сверху, словно древний бог, исторгающий свой гнев на смертного человека. Я представлял его парящим в облаках и мечущим молнии на землю. И мне внезапно пришло в голову, что я десятилетиями не позволял себе вспоминать его лицо настолько подробно. Я сделал очередной глоток виски, чтобы пригасить этот необычно яркий образ хотя бы ненадолго. Спиртное потекло вниз по горлу, и, пока я чувствовал, как оно курсирует по телу, проникая все глубже, лицо, стоящее у меня перед глазами, начало отступать в тень.

Но он все еще был там. Как и всегда.

Наблюдая за дождем, я думал о магазинах, торговых центрах и супермаркете, построенных на поле, где он умер, где мы его убили. Никакие бетон со стеклом, никакие красивые вывески с магазинными тележками, никакие кондоминиумы в мире никогда не смогут стереть прошлое. Кровь осквернила ту землю, только никто не знал об этом, кроме нашего расколотого маленького круга, нашей черной троицы. Подобно древним индейским захоронениям, о которых помнят лишь старейшины племени и которые давно превращены во что-то другое, застроены, бездумно затоптаны теми, кто не осознает, что находится у них под ногами, то старое поле и река продолжали манить меня, взывать ко мне сквозь ливень, всегда помня о том, что мы им дали. Священные кости и древние предметы, которые мы пожертвовали им, оставили им, в надежде, что они съедят, поглотят и скроют наши грехи, разговаривали со мной, как и всегда. Я знал тайны и духов, обитающих в этом месте, в этом городе. Всех тех нечестивых, невидимых существ, прячущихся в тени и продолжающих страдать. Я знал, поскольку был одним из них, и ничто никогда не могло изменить это. Ни весь тот виски, который я мог бы выпить. Ни все те фантазии о хорошенькой молодой женщине, которые я мог бы вызвать в своем воображении. Ни даже безумная миссия милосердия по спасению Мартина от самого себя и от зла, поработившего нас обоих.

Я был скован цепями провидения. Все мы были скованы.

Когда начало темнеть, я решил позвонить Джиллиан, пока еще не напился. Чтобы не оплачивать потом междугородние звонки, я не стал звонить с телефона мотеля, а воспользовался своим сотовым. Триш ответила после второго гудка.

— Привет, это я. Как дела у Джиллиан?

— Ушибы еще побаливают, но в целом все хорошо. Слушай, я тут собираюсь готовить ужин, можно я потом перезвоню?

— Я не дома, просто дай мне ее на пару слов.

Тяжелый вздох.

— Она под домашним арестом, забыл? Лишена всех привилегий, в том числе телефона.

— Триш, не будь тупицей. Я — ее отец, позови ее к телефону.

— Не спорь со мной, я…

— Это очень важно, поняла? Мне нужно с ней поговорить. — Я попытался привести голову в порядок, чтобы придумать правдоподобную историю. — Я уезжаю из города на какое-то время. Завтра направляюсь в Мексику. Не знаю, когда вернусь, и я…

— Извини, ты сказал «в Мексику»? — Фальшивый смех. — Невероятно. Твои суммы на содержание и алименты постоянно задерживаются, ты вечно ноешь, что у тебя нет денег, но можешь себе позволить отпуск в Мексике?

Я закусил губу.

— Это не отпуск. Сегодня у меня хорошие новости. Я хотел удивить тебя. Заключена новая сделка. Я только что подписал контракт на пять книг с крупным издательством.

Молчание, а затем:

— Что, в Мексике?

— Нет, в Нью-Йорке, но они хотят, чтобы сюжет первого романа разворачивался в Мексике, хотя бы частично, поскольку расширяются и начинают там дистрибуцию своей детективной линейки. Так или иначе, издатель отправляет меня на какое-то время в Тихуану, чтобы я мог прочувствовать это место и провести кое-какие исследования. Это крупная сделка, и самая большая выплата, которую я когда-либо получал.

Я затаил дыхание, в надежде, что Триш купится на эту чушь.

— О, Фил, это же замечательно. Поздравляю, правда. Я не шучу.

— Спасибо. — Я представил, как она стоит там, с телефонной трубкой у уха, на кухне дома, в котором мы когда-то жили все вместе, и верит в мою ложь. Как же мне иногда хотелось снова жить там, с ними, но я был бы единственным, кто б выиграл от такого расклада. Им было лучше без меня, и все это понимали. — А теперь можешь выпустить пленницу из ее камеры, чтобы я смог поделиться с ней хорошими новостями.

— Подожди, я позову ее. Береги себя в поездке, хорошо?

— Хорошо, позвоню, когда вернусь.

Через минуту в трубке раздался голос Джиллиан:

— Привет, пап.

Самый приятный звук в мире.

— Привет, слушай, у меня сегодня хороший день. Возможно, мама введет тебя в курс дела, после того как мы повесим трубки, но я хочу, чтобы ты проверяла почту, хорошо? Пусть это будет между нами, но утром я собираюсь отправить тебе кое-какие деньги. Тысячу долларов.

— Да ладно!

— Да. Хочу, чтобы ты пообещала мне две вещи. Во-первых, ты возьмешь половину и спустишь на какие-нибудь глупости. Прошвырнешься по магазинам, сходишь в кино, угостишь друзей в кафе или сводишь их в тот аквапарк, который ты так любишь, и…

— Он закрыт до июня. Сейчас еще май.

— Неважно, ты понимаешь, о чем я. Потом возьми остальное и спрячь в свой ящик для носков, чтобы у тебя были резервные средства, на всякий случай. Половину потрать, половину сохрани. Круто?

— Офигеть.

— Отлично.

— Ага, клево.

— Ну и ладушки.

— Пап, уже никто не говорит «ладушки».

— Извини.

— А где ты взял…

— Не беспокойся насчет этого, подписал сегодня хороший контракт.

— Но это же целая куча денег. Ты уверен, что можешь…

— Это только между нами. Наш секрет, ладно?

— Ладно, — ответила Джиллиан, но в голосе у нее все еще слышались нотки недоверия.

— Как Альберт с тобой обращается?

— Очень хорошо. — Она понизила голос. — Ты что-то ему сказал?

— Ты так считаешь?

— Ну да.

— Офигеть! — воскликнул я и услышал ее смех в стиле «Божечки, какой же мой папа балбесина!», который мне так нравился. — Милая, вообще я звоню, чтобы сказать тебе, что меня не будет в городе какое-то время. Я уеду на пару дней. Будь умницей, постарайся не сводить маму с ума. Увидимся, когда я вернусь, хорошо? Сходим куда-нибудь.

— Куда ты уезжаешь?

— Мне нужно в Мексику по делам.

— Правда?

— Да, кое-какие исследования. Привезу тебе подарок. Хочешь огромное сомбреро?

Я услышал в трубке ее дыхание.

— Просто будь осторожен. И папа, постарайся много не пить, хорошо?

Я почувствовал, будто кто-то только что всадил мне по рукоять нож в живот. Я не был уверен, выдал меня заплетающийся язык или она решила, что тема настолько безумная, что мне придется напиться. В любом случае мне было больно осознавать, что мой ребенок обеспокоен тем, что ее отец не способен себя контролировать. Из-за смущения, гнева и отчаяния глаза у меня наполнились слезами.

— Я буду в порядке, милая, — сумел произнести я. — Обещаю, хорошо? У меня наступает белая полоса. Мама тебе все расскажет, но я… я должен уже идти.

Внезапный стук в дверь одновременно напугал и спас меня.

— Я люблю тебя, папа.

— Я тоже тебя люблю, детка. — Я крепко сжал телефон, словно не желая отпускать ее. — Больше, чем ты можешь себе представить.

Когда она повесила трубку, мне пришла в голову мысль, что это мог быть последний раз, когда я разговаривал со своей дочерью. Последний раз, когда я слышал ее голос. Меня переполняли эмоции. Я готов был уже разрыдаться как маленький ребенок, но очередной настойчивый стук вновь сотряс дверь номера.

— Да, иду, подождите! — Я закрыл телефон, вытер глаза и постарался взять себя в руки.

Дверь открылась, и я увидел Джанин Каммингс, стоящую под дождем с коробкой пиццы и коричневым бумажным пакетом в одной руке и холщовой сумкой — в другой.

— «Пицца Цыпа»!

— Вот это да, дамочка! Я не заказывал пиццу, и все же входите. — Я продемонстрировал ей свою лучшую озорную улыбку. — И тут звучит музыка из порно!

Джанин закатила глаза и протиснулась мимо меня.

— Ты такой придурок.

Я захлопнул дверь и закрыл ее на цепочку. Джанин убрала волосы в хвост и переоделась в обтягивающие джинсы, коричневые кожаные сапоги по колено, толстовку и легкую куртку. Даже в этом повседневном образе она выглядела очень ухоженной и сексуальной, только гораздо более расслабленной. Ее покрытые капельками дождя очки начали запотевать, поэтому она положила еду и сумку на стол. Сняв очки, протерла их салфеткой, материализовавшейся из кармана ее куртки, а затем снова надела.

— Всё по порядку, — произнесла она, открывая сумку и протягивая ее мне. Даже стоя в другом конце комнаты, я увидел внутри пачки банкнот. — Можешь пересчитать, если хочешь.

— Мне кажется, там сорок штук, — сказал я, пожав плечами. — Я тебе доверяю.

— Кажется, ты говорил, что не очень доверчивый.

— Так и есть. — Я задержался в паре футов от нее. — Но ты покорила меня своим разрушительным очарованием.

— О, как это волнительно!

Ее сарказм всегда бил в цель, нужно отдать ей должное. Было нелегко поладить с таким старым самоуверенным наглецом, как я, но ей это с легкостью удалось.

— Вся эта ситуация становится все более сюрреалистичной. Красивая женщина, появляющаяся из дождя, после наступления темноты, с сумкой, полной денег. Самоубийственная миссия в Мексику… черт… похоже на сюжет одного из моих романов, только лучше.

Джанин положила сумку обратно на стол.

— «Дьявольский выкуп» мне понравился, — сказала она, ссылаясь на мою последнюю книгу.

— Ты правда его читала, да?

— Довольно интересно, — ответила она, доставая из бумажного пакета два салата в пластиковых контейнерах, — главный герой очень напоминает тебя.

— Но он же был тот еще засранец.

— Хм-м-м. — Она по-мультяшному надула губы и подняла вверх контейнеры с салатами. — Ты голоден?

Вдали раздался гром. Комнате не хватало освещенности, поэтому я включил еще лампу над столом. На свету все казалось серьезным и неотвратимым.

— Ты же понимаешь, насколько бессмысленна вся эта затея? Даже не нужен психиатр, чтобы сказать по той двухминутной видеозаписи, что Мартин окончательно свихнулся. Он сломался… его больше нет… и мы оба знаем это. И в глубине души миссис Дойл тоже знает, хотя и не хочет это принимать. У меня ни за что не получится воззвать к его разуму, не говоря уже о том, чтобы убедить его вернуться домой. Это — пустые мечты и ничего больше. Максимум, что мы можем выяснить, это насколько низко он пал, понять степень его безумия и, возможно, уровень опасности, которую представляет этот культ. Хотя вряд ли оно того стоит.

— Есть сомнения?

— Уже несколько часов как есть. Просто говорю как на духу.

— Иногда в этой жизни, — сказала Джанин, накрывая на стол, — мы должны совершать определенные действия, просто чтобы убедиться, что мы способны на это. В других случаях мы совершаем их, не понимая причин, пока все не будет сказано и сделано.

— Довольно философское замечание для личного ассистента.

— Ты намеренно пытаешься быть засранцем? — Она расставила бумажные тарелки и разложила салат. — Или это еще один «божий дар»?

— Я природно одарен в этой области.

Порывшись в своей сумочке, Джанин положила на стол небольшой буклет.

— Подумала, что может пригодиться, это брошюра о городе Тихуана. Там есть неплохие советы о пересечении границы, а также о перемещении по городу — чего следует остерегаться, а чего нет. Много полезной информации.

— Спасибо.

Она открыла коробку с пиццей, явив огромную лепешку с кучей начинки.

— Не знаю, что ты любишь, поэтому взяла ассорти. — Она сдвинула две бутылки «Джека Дэниелса» в другой конец стола, притворно не заметив, что одну я уже приговорил, а другая была опустошена наполовину. — А это, — сказала она, указывая жестом на свою тарелку, — называется салат. Он состоит из продуктов, известных как овощи. Тебе они будут полезны. Теперь присаживайся. И ешь. Приятного аппетита.

Я сделал, что было велено.

За полчаса мы уничтожили салаты и бо́льшую часть пиццы. Говорили о всякой ерунде, но старались не затрагивать главную тему.

— Спасибо, — сказал я, вытирая рот носовым платком, — было очень вкусно.

— Я живу во служение.

— Кстати, кто заботится о миссис Дойл, пока тебя нет?

— У нее есть ночная сиделка, которая приходит по вечерам.

— Разве ты живешь не у нее в доме?

— Нет, у меня своя квартира на Коттидж-стрит. — Она отодвинула стул от стола, чтобы расположиться поудобнее, и скрестила ноги. — Я все еще снимаю жилье, но инвестирую и откладываю деньги, чтобы, когда мой жених вернется, мы могли пожениться и купить себе дом.

— Когда-то у меня был свой дом. Теперь в нем живет моя бывшая со своим бойфрендом и нашей дочерью. Хотя уверен, ты уже знаешь это, учитывая то, что тебе известно обо мне все, кроме разве что размера обуви.

Джанин наклонилась и посмотрела на мои ноги.

— Сорок второй?

— Ладно, не пугай меня. — Помня ее реакцию на мое курение, я встал, приоткрыл дверь и закурил сигарету.

Выражение лица Джанин изменилось.

— Забыла упомянуть еще кое-что, — произнесла она более серьезным тоном. Я уже знал, что способность без особых усилий переключаться от вальяжности к собранности принадлежит к числу ее талантов. Она умела меняться в мгновение ока.

— Руди Боско назвал Конни Джозеф цену в пять тысяч долларов. — Она достала из своей сумочки телефон и положила на стол. — Он предоплаченный и будет работать в Мексике. Вместо того чтобы носить с собой дополнительные наличные — что может быть опасно, — как только договоришься с Боско, позвони мне, и я переведу тебе деньги. Я открыла счет с помощью сервиса, позволяющего осуществлять международные переводы в банк Тихуаны.

Я кивнул и выдохнул дым за дверь. Джанин изо всех сил пыталась вести себя невозмутимо, но я чувствовал, что миллион мелких деталей не дает ей покоя.

— Раз уж ты заговорила об этом, мне нужно чуть больше информации о Джейми. Хочу поговорить с ним, прежде чем поеду к Мартину. Где мне его искать?

— В отличие от мистера Боско, чье имя ты можешь назвать почти везде, и кто-то либо знает его, либо слышал о нем, Джейми больше похож на призрака. Население Тихуаны с годами резко выросло. Думаю, теперь оно составляет примерно два миллиона. — Джанин снова начала аккуратно подбирать слова. — Это определенно туристическая зона, но здесь есть не только ослиные шоу и прочее безумие, которое часто показывают в фильмах. Конечно, там живет огромное количество бедных и обездоленных иммигрантов. Когда увидишь, в каких трущобах обитает большинство из них, трудно будет забыть о таком уровне нищеты. Но есть также состоятельный средний класс и немало богатых людей. Как и многие другие города, Тихуана многогранна: богатые и бедные, иммигранты и местные, туристические зоны и неблагополучные районы, которые мало кто видел. В одном из таких и был найден Джейми. Я встретилась с ним в каком-то очень страшном баре, фасад которого выходил на «массажный салон» — в Тихуане это кодовое название борделя. Кажется, он в том баре постоянный посетитель, поэтому я бы начала с него. Вряд ли о нем что-то есть в этом путеводителе, но я записала его адрес и название на внутренней стороне обложки.

— Хорошо. Спасибо.

Она быстро кивнула. Ей явно было неловко.

— Не благодари меня, Фил. Мне не нравится заниматься подобными делами, и я надеюсь, что это в последний раз. В предыдущих двух случаях результаты были не очень хорошими. Будь осторожен там.

Какое-то время я курил не говоря ни слова. Мне вспомнились ее слова насчет удручающего состояния Джейми. Если я более собран, чем он, это уже о чем-то говорит. Дождь лил за дверью непрерывным потоком.

Джанин вскочила на ноги.

— Ну, мне пора идти. Дома у меня кое-какие дела.

Затянувшись еще раз, я выбросил окурок под дождь.

— Например?

Она слегка сникла.

— Это так очевидно?

— Для кого-то вроде меня, да.

— Больше всего меня беспокоит то, что я начинаю к этому привыкать. А еще у меня был бурный роман с моей массажной лейкой для душа.

Вместо того чтобы рассмеяться, я положил ладонь на дверь и, надавив, закрыл ее.

— Постоянное одиночество уже не беспокоит меня так сильно, как раньше. Ты научишься справляться с ним так или иначе. Но я терпеть не могу есть один. — Я указал жестом на еду. — Спасибо за то, что принесла ужин.

Джанин пожала плечами.

— Сидеть на диване, смотреть в повторе «Закон и порядок», есть китайскую стряпню из бумажной коробки со временем надоедает, понимаешь?

— Да, понимаю.

Она схватила свою сумочку, стянула куртку со спинки стула, где ее оставила, но надевать не стала. Подойдя ко мне, протянула руку.

— Удачи, Фил.

Я взял ее руку в свою, но не стал отпускать. Никто из нас не шевелился, лишь моргали те красивые глаза за очками и медленно вздымалась и опускалась ее грудь.

Я отпустил ее руку. Джанин просто стояла и смотрела на меня.

Внезапно мои руки нашли ее поясницу, и я притянул ее к себе. Пока мы целовались, она уронила куртку и сумочку на пол и упала в мои объятия. Ее руки обхватили сперва мои плечи, потом шею, ее мягкие груди были плотно прижаты к моей груди. Мы вместе повалились на кровать.

Оседлав меня, Джанин стянула с себя толстовку. Ее груди, круглые и полные, едва помещающиеся в черном бюстгальтере «пуш-ап», рвались наружу. Она принялась скакать на мне, раскачиваясь взад-вперед. То опуская голову, то запрокидывая ее, размахивая хвостом из волос и обрушиваясь на меня всем весом. Душила меня то животом, то грудями. Я чувствовал у себя на шее ее горячее дыхание, а в своем ухе ее влажный и теплый язык. Обхватив руками ее ягодицы, я сдерживал ее, пока ее промежность терлась об мою.

Джанин выгнула спину и села на меня. Отбрасывая в сторону очки и расстегивая спереди бюстгальтер, она позволила чашечкам упасть, затем провела по ним руками, затем по шее и по щекам. Тихий стон вырвался у нее изо рта, когда я сел прямо и принялся посасывать ей груди. Ее соски были толстыми, твердыми и сладкими.

Она обхватила мою голову руками и крепко прижала к себе. Дыхание у нее было учащенным и прерывистым, а тело содрогалось.

Уголком глаза я видел нас в зеркале на дальней стене, неуклюже освобождающихся от одежды и похожих скорее не на любовников, а на две несовместимые напуганные души, нашедшие временное убежище от грозы. Мы сбежали от дождя, но не укрылись от бурь, бушевавших в нас обоих.

Ночь продолжала опускаться, дождь продолжал лить, и в том же самом одиноком городке, где я когда-то потерял все, я ненадолго вернул это назад.

Дневной свет сочился сквозь узкую щель между занавесками. Я не мог вспомнить момент самого пробуждения, но в какой-то момент осознал, что лежу на животе, и слюна, собравшаяся в уголке открытого рта, стекает на подушку. Покашливая, я приподнял голову и вытер губы тыльной стороной руки. На этот раз я с благодарностью встретил это ощущение полной разбитости. С довольным стоном перевернулся на спину и попытался коснуться Джанин. Но рука нащупала лишь мятую простыню.

Я сел, протер сонные глаза и огляделся. Дождь закончился. Коробка из-под пиццы, пластиковые контейнеры из-под салата, документы и брошюра по-прежнему лежали на столе.

Джанин исчезла.

Я представил себе, как она тихонько одевается в сумерках раннего утра. Наверняка она испытывала смущение и уже пожалела о случившемся. А может, она, так же как и я, просто терпеть не могла те неловкие утренние моменты и еще более неловкие прощания. Я все еще ощущал на себе ее запах, а на языке ее вкус, слышал ее страстный шепот и стоны, видел и чувствовал ее рядом со мной, ее обнаженное, теплое, блестящее от пота тело. Какое-то время я лежал и вспоминал ощущения, которые испытывал будучи у нее между ног, во рту, между грудей. Вспоминал, как мы бурно, почти неистово занимались любовью, лаская друг друга руками, губами и языками. Вспоминал, как ее большие карие глаза смотрели на меня с испепеляющим голодом, страстью и далекой, но неумолимой тоской. Вспоминал в этих чудесных влажных глазах себя. Вспоминал, как изливал в нее все свое одиночество и похоть. Как менял их на ее собственные. Как она изгоняла демонов из моей плоти, настойчиво обвиваясь вокруг меня. Вспоминал, как крепко держал ее. Будто без нее я бы умер, что, возможно, и произошло.

Потом мы лежали в приглушенном свете, прижавшись друг к другу, измотанные, мокрые от пота, и слушали, как ливень сменяется тихой, успокаивающей моросью. Я не говорил и не думал ни о чем, кроме как о том особенном моменте, том единственном мгновении, когда все было мирно, спокойно и в гармонии со Вселенной. Я гладил ее лицо и волосы, ощущая на себе ее медленное и ровное дыхание, а ее нежная рука покоилась у меня на груди, возле шеи.

Я был в разводе уже десять лет, и, хотя с тех пор я спал с несколькими женщинами, воспоминания о Триш всякий раз вторгались в мои мысли. Может, потому, что я все еще любил ее — или убеждал себя, что любил. А может, потому, что с другими женщинами я не испытывал ничего того, что испытывал с ней. Но на этот раз все было иначе. Мысли о Триш пришли мне в голову, лишь когда я проснулся на следующее утро, снова наедине со своими призраками и их непрестанными требованиями.

У меня не было секса уже несколько месяцев, и даже после горячего душа усталые мышцы давали о себе знать. Борясь со множеством противоречивых эмоций, я переоделся в чистую одежду, выписался из мотеля и поехал в офис «Вестерн Юнион», откуда перевел пятнадцать тысяч на свой текущий счет, двадцать — Триш в качестве неожиданного аванса на учебу дочери в колледже, а затем, как и обещал, почтой отправил Джиллиан тысячу наличными. Оставшиеся четыре тысячи я решил взять с собой в Мексику. Мне сказали, что расходы мне возместятся, но пока мне потребуются наличные, и, вполне возможно, что в большом количестве.

Через час Нью-Бетани пропал из зеркала заднего вида, вернулся в прошлое, где, как я надеялся, он и останется. Затем я оказался в бостонской кофейне, рядом с Фанейл-холл и неподалеку от Говермент Сентер. У меня оставалось еще три часа до полета в Сан-Диего, и вместо того, чтобы убивать время блуждая по аэропорту Логан, я нашел место, где мог просмотреть документы и заметки, которые предоставила мне Джанин.

Мне было интересно, чем она занята в данный момент.

Выбросив из головы воспоминания о ней, я сосредоточился на работе. Что сделал бы один из героев моих книг? Как я смог бы заставить его заняться чем-то подобным? Я не был сыщиком — даже редко встречающиеся в моих сочинениях копы и частные детективы выступали лишь в качестве второстепенных персонажей. В моих детективных романах основное внимание уделялось преступникам и их преступлениям, а не полиции, которой поручено их ловить. Думая о частных детективах, я листал документы, пока не наткнулся на ранний отчет Конни Джозеф. Ее визитка была прикреплена скрепкой в правом верхнем углу титульной страницы.

Через пару недель после отказа от дела она пережила нервный срыв.

Там были указаны адрес и телефон офиса, а также ее сотовый. Я решил уточнить адрес у официантки, и та сказала, что это маленький переулок, зажатый между Чайна-тауном и театральным кварталом. Поскольку на такси туда можно было доехать за пару минут, я без особого умысла набрал на сотовом номер офисного телефона. Автоответчик сообщил мне, что данный телефон временно отключен. Указанный же сотовый сразу перешел в режим голосовой почты, и электронный голос попросил оставить сообщение после звукового сигнала. Я повесил трубку.

После той поездки Конни Джозеф стала совсем другим человеком.

Что же, черт возьми, она там увидела? Она даже не добралась до того места, где якобы находился Мартин, так что же вынудило ее вернуться такой сломленной и напуганной?

Решив выяснить это, я заплатил за кофе, собрал вещи и направился на улицу ловить такси.

Узкая улочка была зажата с обеих сторон старыми многоквартирными домами. Хотя некоторые здания были довольно ухоженными, большинство из них находились в плачевном состоянии и переживали не лучшие времена. По сравнению с более оживленной соседней улицей, на которой размещались дешевые закусочные, непривлекательные торговые точки и старые гаражи, эта была относительно тихой. За исключением участка, обнесенного рабицей, на котором располагалась какая-то ветхая контора и стояло несколько разбитых машин, это был жилой район. На визитке Конни Джозеф было указано, что ее офис находится здесь, но, скорее всего, как и многие частные детективы, она работала из дома.

Попросив таксиста подождать, я вышел на грязный тротуар и поднял глаза на обшарпанное двухэтажное здание, стоящее передо мной. Узкие ступеньки вели в небольшой вестибюль прямо за входной дверью. Пахло старым чердаком. Две кнопки на панели домофона указывали, что здесь всего две большие квартиры: одна — наверху, другая — внизу. На стене, рядом с прорезями для почты, была прикреплена еще одна панель, на которой под лист поцарапанного пластика помещались белые карточки с именами арендаторов. На первой карточке было написано: «Фицгиббонс», но место под вторую пустовало. Присмотревшись, я понял, что еще недавно оно было занято, но карточку явно вырвали оттуда, поскольку там сохранились следы клея и маленькие кусочки бумаги. Джанин говорила, что никто не знает, занимается ли Конни Джозеф прежней деятельностью, но я все равно решил попробовать позвонить.

К моему удивлению, из потрескавшегося динамика над звонками раздался глухой женский голос:

— Да?

— Я ищу Конни Джозеф.

— Кто вы?

— Мисс Джозеф?

— Кто вы?

Я снова нажал кнопку звонка.

— Моя фамилия Моретти. Бернадетт Дойл наняла меня найти ее сына Мартина в Мексике. Раньше вы работали над этим делом, и я надеялся поговорить с вами об этом. Мне нужно всего пару минут.

В ответ из динамика послышался треск помех, и на мгновение мне показалось, что я услышал конец фразы, произнесенной испуганным голосом. Но когда я уже собирался вернуться к такси, голос произнес:

— Поднимайтесь по лестнице.

Миновав шаткие и скрипучие ступени, я остановился на площадке второго этажа. Слева от меня крошечный отрезок коридора вел к грязному окну, смотрящему на кирпичную боковую стену соседнего здания и узкий проход, а прямо впереди располагалась дверь. Я не понял, что она приоткрыта, пока не попытался постучать. Я все равно легонько ударил по ней костяшками пальцев и, когда ответа не последовало, толкнул ее и просунул голову внутрь.

— Мисс Джозеф? — Мой голос эхом вернулся ко мне. Перешагнув порог и войдя в квартиру, я понял почему. В помещении было пусто. Ни мебели, ни штор, ни занавесок, ни картин на стенах, ни ковров, лишь голый пол, стены и окна.

Я прошел дальше. Передняя комната была просторной, с двумя окнами, выходящими на улицу. Я двинулся по старым половицам, вытягивая шею в попытке заглянуть на кухню и в боковую комнату.

— Мисс Джозеф? — повторил я, на этот раз громче. — Где вы?

Кухня тоже была пуста, за исключением парочки кухонных приборов. На полу, в центре помещения, под потолочным вентилятором сидела женщина лет пятидесяти, с копной коротких, но густых, сильно обесцвеченных волос. Хотя было нехолодно, она закуталась в потрепанное одеяло.

— Конни Джозеф?

Она кивнула, глядя на меня так, будто едва могла меня рассмотреть. Глаза у нее были налиты кровью, но в первую очередь меня поразили темные круги под ними. Никогда не видел ни у кого таких черных мешков. Казалось, будто она нарисовала их гримом. Кожа, напротив, была мертвенно-бледной. Никакого макияжа и украшений. Она выглядела измученной, будто не спала несколько дней. Хотя при лучших обстоятельствах она могла бы быть довольно привлекательной. Жесткие от природы черты лица, казалось, скорее лишь подчеркивали ее женственность. Губы у нее были потрескавшимися и бескровными, а ее одежда — безрукавка с капюшоном и джинсы — выглядела так, будто давно носилась и отчаянно нуждалась в стирке. Босые подошвы были черными, и на щиколотке правой ноги я заметил татуировку в виде божьей коровки. Несмотря на нынешнее состояние, Конни Джозеф, похоже, находилась в хорошей физической форме для женщины ее возраста. Телосложение у нее было скорее атлетическим. И хотя я ожидал, что женщина ее профессии будет выглядеть более угрожающе в физическом плане, похоже, в лучшие дни, при необходимости, она вполне справлялась со своими обязанностями.

— Вы в порядке? — спросил я.

Губы у нее изогнулись в злобной ухмылке, но больше она никак не отреагировала на мой вопрос.

На полу рядом с ней я заметил полбутылки водки, полуавтоматический пистолет и открытую коробку с патронами, часть которых просыпалась на пошарпанную плитку. Вид пистолета, находящегося в распоряжении человека, настолько эмоционально подавленного, заставил меня занервничать. Поэтому я остался стоять на месте, осматривая кухню.

Единственными признаками, что здесь кто-то жил, были переполненная мусорная корзина в дальнем углу и секция кухонной стойки, где рядом со стопкой неоткрытых писем лежали несколько бутылочек с рецептурными лекарствами.

Конни наблюдала за мной, придерживая одной рукой обмотанное вокруг нее одеяло, а другой — нервно теребя серебряный крестик, висящий на шее.

— Вы все еще живете здесь?

— Все распродала, — сказала она. Голос у нее был низковатым и не очень ей подходил. А звучал он еще более глухо и хрипло, чем через динамик домофона. — Теперь все это бесполезно.

— Переезжаете?

— Мне некуда идти. Некуда бежать.

Я сделал неуверенный шаг в сторону кухонной стойки. Среди лекарств я заметил те, которые помогают справляться с тревогой и депрессией. На одной этикетке было написано «Зипрекса».

— Это должно подавлять симптомы бредового расстройства, которое у меня диагностировал врач, — сказала она и потянулась за водкой. — В основном его применяют при шизофрении и психозах. У меня нет ни того, ни другого, но мне все равно его прописали. И я принимаю его. Черт, я глотаю все, что мне дают. Хуже, чем есть, мне уже не будет.

— Наверное, вам нельзя пить, раз вы принимаете все это, — сказал я. Хотя мне ли давать кому-то советы относительно алкоголя?

Не обращая на меня внимания, она сделала несколько глотков, затем, устало вздохнув, вернула бутылку на прежнее место.

— Я ждала вас или кого-то вроде вас. — Она изучающе смотрела на меня своими болезненными, остекленевшими глазами. — Вы профи?

Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что она имеет в виду.

— Я — писатель, а не сыщик. Старый друг Мартина, и занимаюсь этим по просьбе его матери.

— По просьбе матери? Эту старую суку нужно прикончить только за то, что она произвела его на свет. Она сказала, что умирает, когда нанимала меня. Все еще цепляется за жизнь, да?

С напускным безразличием я прислонился к стойке, при этом не сводя глаз с пистолета.

— Я так понимаю, вы отправились на юг от границы, искать Мартина.

— Как давно? — спросила она, продолжая теребить одной рукой крестик.

— Прошу прощения?

— Вы сказали, что вы его старый друг. — Голос у нее теперь дрожал. — Как давно вы дружите?

— Мы дружили, когда были детьми. Я не видел его уже много лет.

— Когда-то я служила в армии.

Я начал опасаться, что она уже в таком состоянии, что ничем мне не поможет.

— Понятно.

— А еще была копом какое-то время. Потом занялась вот этим. Специализировалась на пропавших без вести. В основном это дети, сбежавшие из дома или похищенные, мужья, уклоняющиеся от алиментов и скрывающиеся, или домохозяйки, не вернувшиеся из магазина. Но теперь я уже всё. Должна уходить на пенсию по инвалидности. Недееспособная, как говорят врачи. Весь этот мир недееспособен. Проклят. Именно поэтому Мартин там… здесь… среди нас. — Она посмотрела в окно, будто отвлекшись на что-то. — Я искала людей по всей стране, по всему свету. Некоторые не хотели, чтобы их находили, а другим это было просто жизненно необходимо. Вы не представляете, что мне довелось повидать. Но все это — ничто по сравнению с тем, с чем я столкнулась в Мексике.

— С чем вы столкнулись?

— Спросите его мать или ту дерзкую, высокомерную сучку с большими сиськами и в очках. Я сказала им обеим, что не смогу вернуть его, не смогу заставить его вернуться. Думала, что это просто какой-то чокнутый, косящий под Мэнсона или типа того, уехавший в пустыню с кучкой обдолбанных идиотов. Думала, что он просто брехун.

— Но оказалось, что это не так?

— Да, — тихо ответила она. — Да.

— Что же случилось, Конни?

Она с подозрением стала коситься на стены.

— Вы же знаете, он следит за нами. Прямо сейчас он наблюдает, прислушивается к каждому нашему слову.

Страх схватил меня за горло.

— Что случилось в Мексике?

Чувствуешь его на своем горле, у себя в костях?

— Я так и не увидела его, — ответила она. — Но он был рядом. Я чувствовала его. — Во мне… в моей голове… в моей крови. Сейчас я тоже его чувствую.

Мне снятся мертвецы.

— Когда вы были в Тихуане, вы разговаривали с человеком по имени Джейми Уилер? — спросил я.

Конни позволила одеялу спасть с плеч и провела трясущейся рукой от лица к макушке.

— Мне никогда не нравились священники-извращенцы.

Я опустился на корточки, держась на безопасном расстоянии.

— Вы нанимали человека по имени Руди Боско, чтобы он отвез вас к Мартину, переправил вас через El Corredor de Demonios — Коридор Демонов, помните? Вы собирались поехать, а потом что-то случилось, и вы вернулись домой.

Она сделала еще один глоток водки, затем подняла крестик вверх, чтобы свет из окна попадал на него.

— Вы верующий?

— Раньше был.

— Утратили веру?

— Вроде того.

— Лучше верните ее, пока не поздно. — Глаза у нее снова стали холодными и безжизненными. — Вы даже не знаете, зачем едете туда, верно?

— Почему бы вам не рассказать мне?

— Мой предшественник — Томпсон — тоже не знал. И я не знала. А теперь вы не знаете. — Конни посмотрела на пистолет. — Но он знает. Ему нужны не мы, а вы. Он ждет вас.

— Мартин знает, что я скоро приеду?

— Вы даже не знаете, что он такое! — Она внезапно перешла на крик и ударила кулаками по полу. — Вы меня не слышите? Он следит! Конечно же, он знает. Он знал, что я была там! Знал!

Я не хотел, чтобы она схватилась за пистолет, поэтому медленно встал и сделал шаг назад.

— Все в порядке, расслабьтесь.

Она быстро успокоилась, хотя щеки у нее были мокрыми от слез.

— Они все там умрут. Так он сказал. И продолжает это говорить. Знаю, вы не слышите его, но я слышу. Я… я могу. Он… он нашептывает мне эти ужасные вещи, и я не могу остановить его. Что бы я ни делала, он не останавливается.

Я даже не был знаком с этой женщиной, но видеть кого-то в таком состоянии было невыносимо.

— Конни, вам нужно связаться с вашим врачом. — Мне захотелось открыть окно. Воздух был затхлым и застоявшимся, и мне казалось, что стены давят на меня. Но я задержался в дверях. — Вы не можете вот так оставаться здесь, понимаете? Может, мне кого-то вам вызвать?

— Он посылал их ко мне по ночам. — Голос у нее стал отрешенным. Она уставилась на пол, будто увидела что-то, что я мог лишь представить себе. — Это первозданная тьма. Первозданная ночь. Он это знает. Он знает страхи, записанные в нашем генетическом коде, умеет использовать их против нас. По ночам, он… он посылает их ко мне по ночам.

В голове у меня вспыхнула молния. Воспоминания и кошмары, дождь и кровь полились по рубцовой ткани, туго натянутой на мышцы и кости. Все это мигало как стробоскоп. А из-за пределов времени и материи неслись нечеловеческие вопли. То, что представлялось возможным, и то, что, как мне казалось, могло существовать лишь в дурных снах или в искалеченных, больных душах таких людей, как Конни Джозеф. И вместе со всем этим пришел чудовищный страх, угрожающий уничтожить любые остатки здравомыслия, которые, как я думал, у меня еще сохранились. Тот же самый страх, который я испытывал все эти годы в своей спальне, перед тем как спрятаться под одеяло. Тогда я был уверен, что это Бог наказывает меня, проклинает меня за мои прегрешения.

Конни оторвала взгляд от пола и посмотрела мне прямо в глаза. Она знала про страх, сидящий во мне. Знала, что это такое, поскольку тоже испытывала его.

Я прислонился к дверному косяку.

— Что, черт возьми, он сделал с вами?

— Я остановилась в том дешевом отеле, чтобы не выделяться, — пояснила она. — В таком месте, где никто тебя не беспокоит, никто не обращает на тебя внимания. Знаю, люди слышали мои крики, не могли не слышать. Но никто не пришел — ни служащие отеля, ни прохожие с улицы, ни полиция. Все они боялись. Они… они знали, что он такое и почему он там. Боялись его некромантии, его предсказаний, понимаете? Его черной магии, общения с мертвыми. Они боялись его… и неспроста. Последователи называли его Отцом, а другие говорили о нем лишь шепотом. И когда они так делают, они называют его тем, чем он является на самом деле.

Конни медленно поднялась на колени и задрала безрукавку так, что показалась нижняя часть ее грудей. В промежутке между ними и пупком я увидел уродливый символ, буквально выжженный на коже. Примитивное, но до жути детализированное изображение солнца — из круглого центра в разные стороны расходились восемь лучей, формой напоминающих человеческие кости.

— Они называли его Антикристо.

Меня охватила неконтролируемая дрожь.

— Господи Иисусе, — прошептал я, пятясь назад. Я видел уже этот символ раньше, много лет назад, на обложке черной книги, которую Джейми нашел в рюкзаке шрамовника.

— Это древний знак Странника. — Несмотря на катящиеся по лицу слезы, Конни внезапно начала говорить, будто находилась под гипнозом и произносила строки, выученные наизусть. — На протяжении всей истории Странник появляется в рассказах всех религий в той или иной форме. Это может быть ангел милосердия, святой мученик в облике странника или демон в облике человека, демон, обладающий божественной силой.

Шрамовник смотрел на меня сквозь ливень, вскинув руки. Шрамы сновали словно ожившие лианы, скользили по его коже и заключали его в уродливый кокон порока, упадка и разврата.

Грехи всего мира…

— Откуда вы все это знаете? — спросил я.

— Они научили меня, те, кого он посылал по ночам. — Она опустила безрукавку и снова осела на пол. — Они учили меня, пока выжигали это на мне. Мне пришлось выучить это, чтобы я могла рассказать тебе, Фил.

По телу у меня пробежала дрожь. Я не называл ей свое имя. Меня изучал первый детектив, а не Конни. И она, и Томпсон, второй нанятый сыщик, занимались только поисками Мартина. У нее не было ни причин, ни возможностей знать, кто я такой.

— Откуда вам известно мое имя?

После того как она ответила, я оставил ее там, в пустой квартире, с водкой и таблетками, грезами и кошмарами, пулями и слезами. Но пока я ехал по городу, сгорбившись на заднем сиденье такси, меня преследовали видения. Из зловещих глубин собственного разума я наблюдал, как она стоит перед теми двумя большими окнами в гостиной ее квартиры, приставив пистолет к виску. В наших головах, по небу и по переулкам проносились одни и те же грозовые тучи, а внизу, по городским улицам, уворачиваясь от капель блестящего дождя, спешили люди. Теперь цель, поставленная перед ней Мартином, выжженная им в ее плоти, разуме и душе, была достигнута, и я увидел, как Конни кубарем летит сквозь эти окна. Разбивает стекло, падает вниз, устремляясь к тротуару, который скоро окрасится кровью. На одном виске у нее виднеется маленькая черная дырочка, в другом — зияет жуткая рваная рана.

Потом я понял, что это были вовсе не капли блестящего дождя, а осколки стекла, падающие с ложной красотой навстречу судьбе, рожденной из обмана и пролитой крови.

Закрыв глаза, я проиграл в голове последние мгновения, проведенные с ней.

«Мне пришлось выучить это, чтобы я могла рассказать тебе, Фил».

«Откуда вам известно мое имя?»

Сделав очередной глоток водки, Конни злобно ухмыльнулась, как и тогда, когда я только зашел к ней в квартиру.

«Он только что шепнул мне его на ухо».

Мексика. У большинства она вызывает мысли об изолированных курортах, туристических городах, красивых пляжах, разнообразии цветов, энергичных, выносливых людях, коктейлях «Маргарита», еде, границе, отпусках или побегах, новостных репортажах о нелегальной иммиграции, студенческих историях, протеиновых батончиках «Уайлдбар», а также расистских, почерпнутых из дешевых фильмов и мультиков, не соответствующих действительности образах страны и людей. У меня о ней другие мысли. Мои мрачнее, они безмолвны, как утопающие в гравии кладбища, как кости и песок старых пустынь, беспомощно жарящиеся под древним солнцем. Подобны чему-то, медленно тлеющему у самой поверхности, постепенно поглощаемому огнем, еще не успевшим разгореться. Это — оранжевое свечение, скользящее по сигаретной бумаге, пожирающее ее неторопливыми волнами при каждой размеренной затяжке через плотно сомкнутые губы. Мои мысли поглощают меня не целиком, а агонизирующими мелкими фрагментами.

Пока я лежал, потеющий и вымотанный, на убогой кровати дешевого отеля, в открытое окно лились звуки и запахи, вибрации и грехи города. Стены были обшарпанными и потрескавшимися, в пятнах от воды и бог знает чего еще. Полы — пыльными, потертыми и неровными, а потолки низкими и напоминающими закрытую крышку гроба. Ванная в этом приземистом двухэтажном отеле была лишь одна на этаж, хотя прямо в номере, у изножья кровати, находилась отдельно стоящая раковина. Никогда не видел ничего подобного. Несколько минут назад я побрызгал на лицо и шею водой, но жара была такой сильной, что я уже покрылся новым липким слоем пота.

К счастью, мой полет прошел без происшествий, и после приземления в Сан-Диего я сел на междугородный автобус до Сан-Исидро, а затем добрался на такси до границы. Оказавшись там, всего с одним чемоданом, я решил продолжить путь пешком. Я прошел через турникет, и скучающий мексиканский офицер задал несколько рутинных вопросов, быстро проверил мой багаж и пропустил. За зоной досмотра меня поджидала очередь из такси, но я решил передвигаться пешком. Последовав за толпой, состоящей в основном из туристов, я миновал торговый центр, известный как «Плаза Вива», затем пересек пешеходный мост через Тихуана-Ривер, полюбовавшись по пути огромным мексиканским флагом. На другой стороне я продолжил держаться толпы, двинулся на запад по Ферст-стрит, мимо музея восковых фигур и нескольких сувенирных лавчонок. Примерно через полмили добрался до суетливой, гремящей фанфарами улицы Авенида Революсьон, заполненной магазинами, ресторанами, барами и другими туристическими достопримечательностями.

Ощущая себя преступником, проникшим в чужой дом с одними лишь дурными намерениями, я продолжил путь, двигаясь медленно, но верно по шумным и многолюдным улицам, мимо туристов и местных жителей, удаляясь от более оживленных районов в сторону менее посещаемых частей города. Тревога и дискомфорт волнами накатывали на меня. Я ощущал себя здесь чужим, в этом месте мне нечего было делать. Но чем менее благополучными становились окрестности и более оживленным транспорт, тем ближе я чувствовал себя к своей цели. Яркие достопримечательности, привлекающие толпы туристов, уступили место уличным торговцам, больше ориентированным на местных жителей и тех, кто обитал в тени. Тех, кто жил в Тихуане или приехал сюда не для того, чтобы ходить по магазинам и развлекаться на вечеринках. Тех, кого я искал и к которым, как мне казалось, я теперь принадлежал. Я проходил мимо будок чистильщиков обуви и более ветхих и захудалых баров и ресторанов, и рубашка у меня уже покрылась пятнами пота. Тележки и прилавки под открытым небом, где продавалась различная еда, наполняли воздух ароматом специй и жареного мяса. Но я не собирался есть, мне нужно было лишь найти место, где можно остановиться и сориентироваться. Даже архитектура изменилась. Здания с преимущественно плоскими крышами становились все более обшарпанными. Вместо ярких неоновых вывесок и счастливых улыбающихся людей мне все чаще встречались грязное белье, свисающее с металлических перекладин или из окон, и усталые, безрадостные лица. Бездомные, сидящие сгорбившись на углах и вдоль узких, грязных переулков, следили за мной мертвыми глазами, когда я проходил мимо, притворяясь, что не замечаю их.

Я сразу же осознал, что нахожусь уже не в своей стране, а где-то в совершенно чужом месте. И все же, казалось, будто это не совсем Мексика, а какое-то пограничье между двумя странами. Своего рода чистилище, ненадежно спрятанное в тени между Раем и Адом. Казалось, мне не выиграть ни там и ни там. Страх нарастал во мне, в каком бы направлении я ни шел.

В конце концов я наткнулся на отель Pacífico Dormitar, что, как я позже узнал, в переводе означало «Мирный сон», и снял там номер. В этой темной убогой дыре, расположенной рядом с ветхой прачечной, была грязная стойка регистрации, обслуживаемая беззубым местным, гнилые деревянные ступени, едва прикрытые отслаивающейся краской стены и потолки и маленькие обшарпанные номера. Запах сигарет, сигар, пота, секса, дешевого алкоголя, рвоты — с легкой примесью мочи, для разнообразия, — висел в воздухе не только в коридорах, но и в номерах.

До ночи было еще далеко, но она стремительно приближалась. Я решил рухнуть на кровать с парочкой бутылок холодного пива, которые купил в магазине неподалеку, и попытаться понять, как, черт возьми, я здесь оказался. Двумя днями ранее я был в Ютике, без денег, гадая, как продать следующую книгу. А теперь находился на другом конце континента, в мерзком номере, и пытался психологически подготовиться к путешествию по темным улицам и задворкам Тихуаны, в поисках никого другого, как Джейми Уилера, и какого-то мужика по имени Руди Боско.

Я не чувствовал здесь присутствия Мартина. Конни Джозеф говорила, что чувствовала, но я — нет. Я, наверное, находился к нему ближе, чем когда-либо за все эти годы, но это ничего не меняло. Однако он был здесь. Он был здесь. Где-то за городом, всего в нескольких часах езды, укрывшийся в заброшенной старой церкви, с последователями, возможно готовыми убить или умереть за него в любой момент. Каким-то образом он узнал, что Конни Джозеф находится в Тихуане. И послал людей — своих людей — калечить и мучить ее. И никто не знает, что он сделал с Томпсоном — ее предшественником. Я задался вопросом, не ждет ли меня такая же судьба. Неужели я в скором будущем тоже исчезну с лица земли, став частью печальной статистики, или вернусь домой разбитой оболочкой? Неужели моя дочь вырастет и за всю жизнь так и не поймет, зачем я на самом деле приезжал сюда и что со мной случилось?

Даже при всем, что я знал, сложно было увязать все это воедино. Будучи мальчишкой, я помог Мартину убить человека, но не мог себе представить, как он прячется в пустыне, практикуя черную магию, кровавые сатанинские ритуалы и некромантию. На протяжении многих лет я так усиленно старался забыть о нем, залитом кровью и размахивающем тем мечом под дождем, что почти удалил его из своего сознания. Почти, но не полностью. Как правило, я продолжал видеть его ребенком, подростком, которого я знал — уже тогда обладающим определенной харизмой — но не человеком, способным на убийство. В конце концов, оно произошло случайно. Разве не так? Я видел Мартина на видеокассете, слышал, как он бормочет, чувствовал его безумие в каждом зернистом кадре, промелькивающем у меня перед глазами. Но все еще не мог осмыслить это.

Как и ночь убийства шрамовника, все это казалось каким-то нереальным.

Сегодня ночью в городе случилось кое-что плохое…

Я выпил еще немного пива, вытер пот со лба и вспомнил, как Мартин кружил вокруг упавшего шрамовника. Вспомнил, как он, пусть и напуганный и растерянный не меньше нас с Джейми, наслаждался властью, дарованной ему тем же страхом. Наслаждался, вцепившись в нее всеми силами. Возможно, продолжает держаться за нее спустя все эти годы. Возможно, он никогда и не отпускал ее, а вместо этого оттачивал и полировал, пока не стал тем, кто он есть сейчас.

Если они с Джейми вернулись и откопали рюкзак, как планировали, возможно, у Мартина все еще были те вещи. Меч… и книга…

Символ на обложке заставил меня снова вспомнить изувеченный живот Конни Джозеф, тот жуткий рисунок, выжженный у нее на теле.

… И будет еще хуже…

Ярко-голубые глаза шрамовника какое-то время смотрели на меня, затем исчезли в забвении, звуки проливного дождя и далекого грома поглотили жара, голоса, шум машин и музыка с улицы.

Я задался вопросом, неужели и Джанин была где-то тут, неуверенная и напуганная, как и я. С тех пор как я, проснувшись, обнаружил ее исчезновение, наша совместная ночь уже раз восьмой проигрывалась у меня в голове. Я не отпускал эти образы так долго, как мог, позволяя им нежно укачивать меня, словно давно забытой колыбельной.

Когда наступила ночь, я перестал думать о Джанин, допил остатки пива и надел чистую рубашку. Встал перед грязным зеркальцем, висящим над столом, и принялся водить расческой по остаткам редеющих и потных волос. Распрямил грудь, попробовал разные позы, в надежде, что могу выглядеть брутальней или крепче, чем есть на самом деле. Затем порепетировал пару фраз, которыми, как мне казалось, я мог бы воспользоваться. Немного посгибал руку. Казалось, она полностью зажила с той ночи, когда я поранил ее дома об зеркало. «Кто знает, — подумал я, — может, она мне потребуется». Температура немного упала, но было все равно жарко, поэтому я решил оставить куртку в номере. Я задвинул чемодан под кровать, в надежде, что никто не вломится и не украдет ничего за время моего отсутствия. Закурив сигарету, какое-то время таращился в зеркало. Писательские шестеренки продолжали крутиться в голове без моего согласия, фиксируя все это в памяти, записывая и выстраивая сюжеты, которые могут потребоваться мне позже. Продолжая обильно потеть и борясь с недосыпом, я решил, что мог бы выглядеть и хуже. Но вместо того, чтобы зацикливаться на этом, заставил себя выйти за дверь и спуститься на тротуары ночной Тихуаны.

Улицы в этом районе были узкими, грязными и шумными. Я остановился возле отеля и какое-то время курил, впитывая в себя все это. Как и большинство городов, Тихуана становилась по ночам совершенно другой.

Полная, похожая на нищенку женщина тащила огромный холщовый мешок с грязным бельем. Я проследил, как она вошла в прачечную, затем сошел с тротуара и решительным шагом двинулся вдоль улицы, будто точно зная, куда иду. Трафик стал еще более плотным, проспект заполнился машинами, и те, которые были припаркованы по обе его стороны, лишь сильнее затрудняли движение. Также я заметил, что на улицах выросло количество людей. В большинстве своем местные, которые распивали спиртное, собирались перед различными заведениями или толпились вокруг грузовиков, из которых неслась музыка. Также вокруг внезапно появилось множество американских студентов, громко орущих и буянящих. Почти все были пьяными или обкуренными. Как и практически в любом крупном городе, здесь непрерывно бурлила жизнь, присутствовал нескончаемый поток людей и вещей. И этот пульс поддерживался энергией человеческих существ и механизмов, пребывающих в постоянном движении. Запахи, шум, висящее в воздухе ощущение опасности, лица людей, мимо которых я проходил, — все слилось воедино, формируя осязаемую ауру, которая одновременно бодрила и утомляла.

Повернув за угол, я пересек рынок под открытым небом, где продавались огромные коллекции ковров. Большинство из них были украшены красочными изображениями библейских сюжетов, а продавец с плохим микрофоном, подключенным к еще более поганой акустической системе, с энтузиазмом нахваливал по-испански свои товары прохожим и горстке туристов, остановившимся послушать его презентацию.

Через два квартала мимо пронеслась завывающая сиреной скорая. Казалось, большинство прохожих не обратили на нее внимания. Следующие полчаса я провел, бесцельно бродя вокруг и заходя в различные бары и рестораны, в надежде наткнуться на кого-то, кто смог бы помочь мне отыскать Руди Боско — американца и местного гида, но тщетно. Я называл его имя некоторым местным, однако они либо пожимали плечами, либо изображали непонимание, либо совершенно игнорировали меня. Один юнец, пытавшийся продать мне фрукты, которые таскал с собой в сумке, довольно неплохо говорил по-английски и предложил мне экскурсию по городу по фиксированной цене, но я отмахнулся от него.

В конце короткого переулка какая-то ухмыляющаяся старуха лет восьмидесяти попыталась заманить меня в свою лавку, тараторя на смеси испанского и ломаного английского, при этом возбужденно тыча в уродливые безделушки для туристов и дешевые поддельные сумочки, висящие в витрине. Я молча двинулся дальше, повернул за угол и остановился перед маленьким баром. Из открытой двери на улицу лился красный интерьерный свет, и я услышал традиционную музыку, несущуюся, предположительно, из музыкального автомата.

Я обратил внимание на околачивающегося у входа мужчину. Он выглядел как американец или даже европеец, но определенно не походил на туриста. Лет шестидесяти с небольшим, неприятный и неухоженный. Он был лыс, если не считать седого полукруга в нижней части головы, а покрытое густой щетиной лицо носило чрезвычайно угрюмое выражение. Кожа у него была загорелой и морщинистой, как у человека, проводящего бо́льшую часть времени на открытом воздухе. Одет он был в мятый и грязный серый костюм, который выглядел так, будто в нем спали несколько месяцев. Мужчина беспокойно расхаживал взад-вперед, поглядывая на улицу, будто сам не свой. Я понял его потребность. Вероятно, он был из тех, кто давно находится в городе. Из тех заблудших и измученных душ, у которых редко бывали деньги, и, когда те у них появлялись, они тут же их пропивали, затем возвращались на улицы и в парки и пытались продержаться, пока не подвернется новая удача. Больше всего меня беспокоило то, что в чем-то я не сильно от него отличался. Еще одна полоса неудач или ухудшение проблемы с алкоголем, и меня ждало то же самое.

— Вы американец? — спросил я его.

Притом что я стоял прямо перед ним, он не сразу обратил на меня внимание, поэтому заметно вздрогнул. Но как только смысл вопроса дошел до него, он улыбнулся и кивнул, нервно поправляя лацканы пиджака, будто это могло что-то изменить.

— Да, сэр. Я — американец. Живу здесь с восемьдесят третьего и уже считаю Тихуану своим домом, но да, я действительно американец.

Я обратил внимание на легкий южный акцент. От него не так уж и много осталось, но он проскальзывал каждое третье-четвертое слово.

— Я тоже, — сказал я ему. — Мне нужна кое-какая информация.

— Харди Бруннер, — сказал он, вставая по стойке смирно и протягивая руку. — Чем я могу помочь, мистер…?

— Моретти, — ответил я, нерешительно пожимая ему руку.

Бруннер отреагировал быстрым формальным кивком и едва не щелкнул при этом каблуками. Он походил на персонажа романа Грэма Грина.

— Для меня большое удовольствие и честь познакомиться с вами, сэр.

— Я ищу Руди Боско.

Его остекленевшие глаза сузились, превратившись в узкие щелочки.

— Боско, говорите?

— Да, вы его знаете?

— Дело в том, что моя память… она… она уже не та, что была раньше. — Он дернулся и почесал себе бок. — И у меня внутри все пересохло, но… но иногда, когда я утоляю жажду, с моей памятью происходят чудеса.

Я задумался. Если он разводит меня, в худшем случае придется пропустить с ним по стаканчику.

— Ладно, — согласился я. — Идемте.

В баре имелось множество бильярдных столов, длинная стойка и несколько столиков со стульями в дальней его части. Красное свечение было внутри более интенсивным, имело легкий фиолетовый оттенок и окутывало все пурпуром. Игра шла лишь за одним из бильярдных столов, и за стойкой почти никого не было. Внутри музыка звучала гораздо громче, поэтому мы заняли два стула в дальнем конце стойки, где имели бы возможность слышать друг друга.

Я закурил сигарету и, заметив, с какой тоской Бруннер смотрит на нее, вытряхнул из пачки еще одну и предложил ему.

— Спасибо, — быстро произнес он. — Большое спасибо.

Дав ему прикурить, я жестом подозвал бармена и заказал четыре шота текилы. Он выстроил их в ряд на стойке перед нами и исчез. Я кивнул Бруннеру, и он с жадностью схватил один и опрокинул в себя.

— Начинаете что-нибудь вспоминать? — спросил я.

— Начинаю, сэр. — Он вытер рот и с облегчением вздохнул. — Мы с мистером Боско не то чтобы являемся близкими друзьями, но знаем друг друга. Тихуана, конечно, с годами изменилась, но в конечном итоге так и осталась маленьким приграничным городком для таких давних эмигрантов, как мы. И мы, как правило, знакомы — или как минимум слышали друг о друге. Понимаете, не то чтобы я сравниваю себя с мистером Боско. Мы совершенно разной весовой категории, так сказать. Но хочу заметить, что мы оба живем здесь очень давно. — Он потянулся за очередным шотом, но замешкался, пока я не дал ему добро. Потом схватил его со стойки и проглотил содержимое. — Я могу отвести вас к нему. Это недалеко. Если он не на работе, мы его найдем. Он там почти каждую ночь.

Я взял один шот себе, а другой придвинул к Бруннеру. Тот прикончил его, не успел я поднести свой к губам. Когда мы вернули стаканчики на стойку, я наклонился к нему. Вблизи от него несло давно немытым телом.

— Тебе лучше не шутить со мной, Харди. Я пытаюсь сейчас нормально к тебе относиться, но, если будешь водить меня за нос, тебе будет больно. Понимаешь?

Лицо старика осунулось, будто я нанес ему смертельную рану, и я сразу же ощутил себя куском дерьма.

— Нет никакой необходимости… уверяю вас, я… я определенно не стал бы поступать так со столь порядочным джентльменом, как вы. Даю слово, а мое слово — кремень, сэр…

— Ладно, ладно, — с усмешкой произнес я. — Пошли.

Я последовал за Харди Бруннером по многолюдным улицам, мимо осла на углу, привязанного к маленькой пестрой тележке, хозяин которой взимал с людей плату за то, чтобы сфотографироваться рядом с усталым животным или верхом. Время от времени гудели автомобили, перекрывая грохот музыки и шум толпы, но Бруннер шел на автомате, будто совершенно не замечая окружающего. Было видно, что он знает наизусть все улицы и переулки, но через несколько минут во мне начало усиливаться подозрение насчет него. Когда я уже хотел задать ему вопросы, он повел меня через небольшую площадь, где стояло несколько торговых палаток с футболками, дешевыми солнцезащитными очками, мексиканскими одеялами, сувенирными сомбреро и тому подобным барахлом. Мы прошли мимо торговцев на другую улицу, и через квартал Бруннер остановился у входа в какой-то ресторан, выглядящий как пережиток пятидесятых. К полу вдоль пошарпанной стойки был привинчен ряд дешевых виниловых стульев с полуспинками. За стойкой стояло множество серебристых приборов, которые в США считались бы антиквариатом, и открытый гриль, над которым огромной кулинарной лопаткой орудовал потный, одетый в белое повар со свисающей изо рта сигаретой. Висящая над ним лампа желтого свечения жужжала каждые несколько секунд, поджаривая мух, а из крошечного динамика стоящего неподалеку старого транзистора играла музыка.

За стойкой сидели несколько местных — темнокожие, устало выглядящие мужчины в джинсах, грязных, потных футболках, бейсболках с сеткой и соломенных шляпах. Кабинки пустовали, но за одним одиноким столиком в дальнем конце помещения, под висящей на стене старой вывеской «Кока-кола», сидел в кресле и читал газету какой-то мужчина.

Еще до того, как Бруннер указал на него, я понял, что это Руди Боско. Одетый в черные джинсы и белую, расстегнутую до живота безрукавную рубашку, он выделялся среди остальных. И все же, если б я не искал его, он, вероятно, остался бы незамеченным. Его закинутые на стол ноги были облачены в поношенные и грязные черные ботинки. А из-под потрепанной и выцветшей ковбойской шляпы торчали темные, с седыми прожилками волосы. В одно ухо были продеты два золотых кольца, с другого — свисал золотой крест. Загорелая, грубая кожа лица была покрыта легкой щетиной и блестела от пота. Несмотря на феноменальную физическую форму, Боско выглядел старше, чем я ожидал. Я решил, что ему глубоко за пятьдесят. Рядом с ним сидел мексиканец лет тридцати, который уже обратил на нас внимание. Невысокий, но жилистый, с плохой кожей и маленькими темными глазками. Черные волосы были убраны назад и заплетены в толстую тугую косу, доходившую до середины спины.

— Боско — тот, что слева, — сказал Бруннер. — Тот, что поменьше, — его партнер. Гадкий паренек, с которым по возможности лучше не портить отношения.

Я вытащил из кармана кусок бумаги, на котором ранее записал адрес и название массажного салона и бара, где, со слов Джанин, можно было найти Джейми.

— Еще одно, — сказал я, показывая Бруннеру бумажку. — Знаешь, где это?

— Zorro Rosa… «Розовая лиса»? — Бруннер прочистил горло и нервно поправил несуществующий галстук. — Знаю.

— Я ищу еще одного парня, его зовут Уилер. Американец, бывший священник. Знаешь такого?

— Боюсь, никогда о нем не слышал.

Я ему поверил.

— Он живет в городе уже какое-то время, может, год.

— Если он в Тихуане, я смогу найти его.

— Известно, что он часто бывает в том месте.

— Я могу отвести вас туда, но, признаюсь, после всей этой прогулки у меня так пересохло во рту, сэр, что я вынужден снова полагаться на вашу доброту и щедрость…

— Хорошо, — сказал я, незаметно вытаскивая из кармана двадцатку и протягивая ему. — Возьми себе выпить и что-нибудь поесть. Встретимся здесь через пятнадцать минут. Я не планирую задерживаться. Ты отведешь меня туда, поможешь найти Уилера и получишь еще пятьдесят, договорились?

Глаза старика засияли, будто он только что сорвал куш на игровом автомате. Задрав рукав пиджака, он посмотрел на побитые часы, которые, казалось, не работали уже много лет.

— Будьте уверены, сэр, я буду здесь ровно через пятнадцать минут и сопровожу вас в «Розовую Лису».

Он продолжал благодарить меня и что-то бормотать, но я уже двинулся к столику, за которым сидели Руди Боско и его партнер.

Я был в паре футов от них, когда мексиканец медленно встал и преградил путь. Он уставился на меня не говоря ни слова.

— Мне нужно поговорить с мистером Боско, — произнес я.

Боско посмотрел на меня из-за верхнего края газеты.

— Что вы хотите?

— Руди Боско? — спросил я.

— Он самый.

— Меня зовут Моретти. У меня к вам деловое предложение.

— Что за предложение, босс?

— Я хочу вас нанять.

— Нанять для чего?

— Могу я присесть?

Боско сложил газету и отбросил ее в сторону, но остался сидеть, отклонившись назад с закинутыми на стол ногами. Со скучающим видом он указал на кресло напротив себя.

Как только его партнер отошел в сторону, я сел.

— Американец? — спросил он.

— Да.

— Я тоже. Из-под Филадельфии. Но давно уже не пересекал границу. Были кое-какие трудности. Понимаете, о чем я?

Я кивнул:

— Если я правильно проинформирован, вы специализируетесь на сопровождении людей по Мексике и обеспечении безопасности?

— Да, иногда я помогаю путешественникам, — с напускной скромностью ответил он. Голос у него был тихим и хрипловатым. И хотя казалось, что ему необходимо принять душ, его мускулы и самоуверенное поведение оказывали сильное и в каком-то роде обезоруживающее воздействие. — К счастью для тебя, в данный момент я доступен. Что за работа?

— Пару месяцев назад сюда приезжал частный детектив, чтобы нанять вас, — сказал я.

В выражении лица Боско произошло легкое, но заметное изменение, однако больше он никак не отреагировал.

— Женщина, которую звали Конни Джозеф, — добавил я.

— Кто?

— Прекратите валять дурака. Я здесь, чтобы закончить начатое ею дело.

Он выглядел удивленным.

— Ладно, крутыш, я помню ее. И что с того? Она хотела, чтобы я отвез ее по Коридору к какому-то… парню.

— А теперь я хочу, чтобы вы отвезли меня. Говорят, вы — единственный, кто может взяться за эту работу, единственный, кто может ее выполнить.

— Наверное, так оно и есть. Я отвез бы эту бабу, но она передумала перед самым отъездом. Слышал, она вляпалась в какое-то дерьмо. Я смог бы защитить ее, будь мы в дороге, но мы так никуда и не поехали.

— От чего ей требовалась защита?

— Это — опасный город, разве ты не слышал?

— Но Мартин же живет не в городе. Не так ли?

— Мартин?

— Я так понимаю, сейчас его называют Отец.

Боско какое-то время молча смотрел на меня.

— Да, — наконец сказал он, вытирая пот с лица тыльной стороной руки. — Он живет не здесь. Насколько я знаю — если этот Мартин вообще существует — он живет где-то далеко за чертой города. Речь идет о трех днях езды. Опять же, здесь ему нельзя находиться. У этого парня нехорошая репутация. О нем и его группе давно ходят разные слухи. Некоторые в тех местах считают его легендой. Дело в том, что нет никого, кого я знаю — а я знаю всех, — кто когда-либо видел его. Говорят, он никогда не покидает свой лагерь. Но я слышал, что некоторые его последователи время от времени приезжают в город по той или иной причине. Но они всегда очень быстро исчезают, возвращаются обратно, к своим делам. Черт знает чем они там занимаются. Их тоже мало кто видел. А те, кто видел, предпочитали держаться от них подальше. Если б не они, многие даже не поверили бы в его существование. Некоторые по-прежнему не верят. Но полно тех, кто верит. Он как призрак, понимаешь? Безумный дьявол-гринго. Страшилка, чтобы держать местных в узде и заставлять их ходить в церковь, а детишек — читать молитвы перед сном. Предположительно, он практикует negro brujeria. Черную магию. Здесь люди верят в подобное дерьмо, и не только деревенщины. Я говорю о бизнесменах, политиках, кинозвездах, даже полицейских. Многие верят в защиту через очищение и различные магические ритуалы. В Мексике много всяких шаманов, здесь это целая, мать ее, индустрия. Но об этом ублюдке говорят со всей серьезностью. Полиция не хочет с ним связываться. Даже федералы. Они все просто смотрят в другую сторону. Считают, что раз он занимается своими делами где-то у черта на рогах, то им нет никакого резона вмешиваться. Он не будет доставлять им неприятности, если они не будут его донимать, поэтому они спустили все на тормозах. Люди здесь все еще боятся дьявола, Моретти. Кроме того, они по уши заняты выживанием во всех этих нарковойнах, бушующих сейчас вдоль границы. И не будут возиться с каким-то черным колдуном.

Я пытался казаться таким же хладнокровным, как и он.

— Я все понимаю, но этот парень — мой старый друг. Мне нужно, чтобы вы отвезли меня туда. Хочу с ним переговорить.

— Вы с ним друзья?

— Раньше были, давным-давно.

Он улыбнулся глазами.

— Вы — сатанист?

— Нет. Я — никто. Просто парень.

Как ни странно, мой ответ его удовлетворил.

— И вы хотите с ним переговорить?

Я кивнул.

— Зачем на самом деле ты хочешь туда ехать?

— Это касается только меня, — сказал я ему. — Так вы можете отвезти меня или нет?

Он уронил ноги со стола и сел прямо.

— Я могу делать, что хочу. Вопрос, буду ли. Если хотя бы половина историй о том, что там происходит, правдивы, я буду рисковать жизнью, взявшись за это дело. С этим у меня проблем нет, поверь мне — такая уж у меня работа — но я не хочу связываться с чем-то, не зная деталей. Я служил во Вьетнаме, понимаешь? Был в натуральном дерьме, слышишь? Меня нелегко напугать, потому что я не из пугливых, босс, но я не делаю ничего вслепую. Может, ты везешь туда наркотики? Может, именно ими они себя и поддерживают? Может, везешь оружие или информацию — не знаю, да и мне плевать. Но мне нужна правда, чтобы я понимал, с чем имею дело и как мне действовать, чтобы сохранить жизнь тебе и себе. Понимаешь?

Я вздохнул, порядком устав от всех этих игр.

— Меня наняла его семья в Штатах, ясно? Чтобы я нашел его и попробовал привезти домой.

— Привезти его домой? Ты шутишь?

— Нет.

Какое-то время Боско чесал себе шею. Его голые загорелые руки бугрились мышцами и вспученными венами.

— Я не знаю точно, — сказал он, — и нам это ни за что не узнать, пока мы не попадем туда, но говорят, что он со своими последователями живет в са́мом конце Коридора. El Corredor de Demonios.

— Коридор Демонов, — сказал я. — Так я слышал.

— Это долгий и опасный путь. Некоторые считают, что дорога проклята.

— А вы как считаете?

— Я считаю, что отвезти тебя туда будет стоить десять штук.

— Я заплачу пять. Такую цену вы называли Конни Джозеф.

Он сложил на груди могучие руки, затем наклонил голову в сторону невысокого мексиканца, который подошел к столику и теперь стоял, тупо таращась на меня.

— Я работаю с партнером. Это — Гуляка. Гуляка Ганджубас.

— Ну и имечко.

Выражение лица Гуляки оставалось бесстрастным. Его руки украшали многочисленные татуировки, а открытый кожаный жилет едва скрывал те, которые покрывали его торс, включая огромное изображение Девы Марии на груди. Все они были выполнены черными чернилами, без дополнительных цветов, но обладали невероятной детализацией.

— Как видишь, он — душа гулянок, а еще знает толк в хорошей «гандже». Поэтому имя соответствует. Да и вообще, какая тебе разница, как его зовут?

— Мне — никакой, но предложение остается в силе. Пять штук. Чем ему платить — ваша проблема.

— Вот что я вам скажу. Разделим разницу, и получится семь с половиной.

«Черт с ним, — подумал я, — все равно это не мои деньги».

— Хорошо.

— Отлично. — Боско кивнул. — Путь может оказаться действительно трудным, чтоб ты знал. Я был там всего пару раз, но этого оказалось достаточно. Никогда не знаешь, на что там наткнешься. Уверен, что тебе оно надо?

— Думаете, если нет, был бы я здесь?

— Просто пойми кое-что. Ты нанимаешь меня, чтоб я отвез тебя туда и вернул целым и невредимым. Это значит, что, пока мы в дороге, я — главный. Ты должен меня слушаться, ясно? Будешь делать то, что я скажу, и когда скажу. А как только мы доберемся туда — если доберемся — и найдем этого сукина сына, каждый сам за себя. Если кто-то загонит нас в угол или будет валять со мной дурака — тебя это тоже касается — я вынужден буду принять крайние меры. Мы поняли друг друга?

— Поняли.

— Это просто чтоб ты знал. Поэтому, если у тебя есть для меня какие-нибудь сюрпризы, говори сейчас.

Повар у гриля что-то прокричал. Гуляка подошел вразвалочку к стойке, взял бутылочку острого соуса, тарелку с рисом, бобами и жаренным на гриле фаршем и поставил перед своим партнером.

— У тебя есть какие-либо проблемы с мексиканскими властями? Что-то, о чем мне нужно знать?

— Нет.

— Ты определенно не коп, но и на частного детектива не тянешь.

— Я — парикмахер, это что-то меняет?

— Ты прав. — Боско пожал плечами. — Когда хочешь поехать?

— Как можно скорее.

— Мои деньги при тебе?

— Получите утром.

— Отлично. — Он вытряхнул обильное количество острого соуса на тарелку, помешал еду вилкой и принялся засовывать себе в рот. — Тогда уезжаем завтра. Будь налегке, поедем в «Ленд-Ровере». Если хочешь взять с собой оружие или что-то противозаконное, это нормально, только скажи мне заранее.

— Никакого оружия, ничего противозаконного.

— Хорошо. — Он пожал мне руку. Хватка у него была крепкой, почти болезненной. — Где ты остановился?

Я назвал ему адрес.

— Господи, ну и гадюшник, — рассмеялся он со ртом, полным риса. — Утром будь готов. Скажем, часов в одиннадцать. Отдаешь мне деньги, и мы отправляемся в путь.

— Откуда мне знать, что я могу вам доверять? Что сложного в том, чтобы взять деньги, вывезти меня в пустыню и выбросить где-то там?

— Да, ничего сложного. Действительно. — Он вздохнул и вытащил что-то вилкой из зубов. — Только я — профессионал. И горжусь этим. Я делаю работу, за которую мне платят. В этом смысле я старомоден.

— Чтобы у вас не возникло глупых мыслей, мои работодатели в Штатах знают про вас и в курсе, что я собираюсь вас нанять. Если я исчезну, вам придется…

— Да никому не будет никакого дела, если ты исчезнешь, босс. — Он усмехнулся себе под нос. — Где, по-твоему, ты находишься? Там, куда мы едем, совершенно другой мир. Можно сказать, другая планета. Не беспокойся насчет этого. Я не собираюсь никого накалывать. В конце концов, это же не я тебя нашел, верно? Ты пришел ко мне. Так тебе нужны мои услуги или нет?

— Да, — сказал я, — вы наняты.

Мышцы на шее и плечах у него расслабились, и он наклонился над едой, облокотившись одной рукой об стол.

— Ладно тогда. Послушай, будешь со мной честен, и я тебя прикрою, ясно? Я здесь лучший, босс. Хочешь попасть туда? Я отвезу тебя. Возможно, будет непросто, но я сделаю свою работу. И все это время буду самым лучшим твоим другом. Но от тебя я ожидаю такой же ответственности. У меня здесь так это работает. Утром мы заедем за тобой. Если не появишься, опоздаешь, если у тебя случится понос или ты проспишь, или любым другим способом сорвешь время отъезда, сделка будет отменена, и ты останешься ни с чем. Но ты все равно будешь должен мне половину за то, что доставил мне неудобства и потратил мое время. Если мне придется тебя разыскивать, ты будешь мочиться кровью и потом очень долго кормиться через соломинку, понятно?

— Понятно.

Он опустил взгляд на тарелку и продолжил есть. Разговор был закончен.

Когда я встал, чтобы уйти, он сказал:

— Приятно иметь с тобой дело, Моретти.

«Что ж, скоро узнаем, так ли это», — подумал я.

Я стоял на углу напротив ресторана и ждал Харди Бруннера. Руки у меня снова начали дрожать, но я не был уверен, было ли желание выпить тому причиной. После встречи с Боско все стало похожим на игру с огнем и от этого еще более реалистичным. Я не привык иметь дело с подобными людьми и ситуациями. Чувствовал себя здесь совершенно чужим и беспомощным. Писать о подобных вещах и испытывать их на собственной шкуре — две огромные разницы. Какого черта я здесь делаю? Почему согласился на это? Я должен был отказаться от этого безумия, какую бы цену мне ни предлагали. Но всю свою жизнь я пытался подавить воспоминания, и так больше не могло продолжаться. С годами это вышло из-под моего контроля, как и все остальное. В моем мире обитали смертоносные твари, прячущиеся в тени. Наблюдали, просчитывали варианты, тянули время и изводили меня. Я должен был остановить их… должен был остановить это… или погибнуть в бою.

Словно в ответ, в уши мне ударили нечеловеческие вопли шрамовника. К счастью, они были поглощены шумом улицы и быстро смолкли. Я почувствовал лишь, как привычный ужас впился мне в позвоночник подобно тесаку, одним сильным ударом отделяющему плоть от костей.

Когда начало казаться, что Бруннер появится нескоро — если вообще появится, — я улучил минутку, чтобы максимально собраться с мыслями. Затем снял с ремня сотовый, который дала мне Джанин, и набрал единственный номер, сохраненный в его памяти — ее собственный.

После шестого гудка она ответил:

— Фил?

Связь была неважной, и тем не менее мне удалось расслышать ее тяжелое дыхание.

Я зажал ладонью свободное ухо, чтобы заглушить шум улицы.

— Да, это я.

— Ты в порядке?

— Я в Тихуане, так что делай выводы.

— Что происходит?

— Почему ты так тяжело дышишь?

— Я была в душе, и мне пришлось бежать к телефону, — ответила она с легким раздражением в голосе. — Что происходит?

Стараясь не представлять себе ее, завернутую в одно лишь полотенце, с мокрыми волосами и каплями воды, стекающими по плечам, я рассказал, что заручился услугами Руди Боско и что уезжаю утром. Мне нужны были лишь наличные.

— Утром я все улажу, — заверила она меня. — Сервис, которым я пользуюсь, выполняет перевод мгновенно, поэтому задержек быть не должно.

— Кстати, его цена возросла. Он хочет семь с половиной.

Вместо того чтобы возразить, она своим деловитым профессиональным голосом сообщила мне название и адрес банка, в котором будут ждать переведенные средства.

— Джейми Уилера еще не нашел, — добавил я, — но работаю над этим.

Молчание, а затем:

— Фил, я… послушай, насчет той ночи, я…

— Не переживай насчет этого.

Сердце у меня начало колотиться как у школьника. И я видел перед собой лишь ее тело, ее глаза, ее руки, гладящие меня в темноте. Не знаю, что она собиралась сказать, в любом случае я не был еще готов услышать это. Я нуждался в воспоминаниях о той ночи, о ней… и о себе… Они поддерживали меня.

— Поговорим, когда я вернусь.

— Будь осторожен, хорошо?

— Я свяжусь с тобой, как только смогу.

В ответ я услышал шипение, и на мгновение мне показалось, что я потерял ее.

— Пока, Фил.

Мне не понравилось, как она это произнесла.

— До связи.

Закрыв телефон и разорвав эту тонкую, протянутую между нами нить, я отвлек себя взглядом на часы. Бруннер опаздывал уже на пятнадцать минут. Липкий от пота и голодный, я начинал терять терпение. Вдобавок ко всему, мимо меня пронеслась толпа пьяных студентов, орущих во все горло и ведущих себя чрезмерно нагло, будто они думали, что это круто. За ними пожилая пара туристов нервно протискивалась сквозь толпу, вцепившись друг в друга. Судя по их виду, они собирались убить своего турагента, едва вернутся домой. Бледный немолодой американец с уродливым зачесом прошел мимо, словно карикатурный педофил на охоте.

Чем дольше я стоял, тем сильнее волны мексиканцев и американцев захлестывали улицы. Я наблюдал за проплывающими мимо лицами, и подозрение во мне стремительно нарастало. Ночь изменила все. Если раньше я не ощущал здесь Мартина, то теперь понял, что это скорее вопрос перспективы, поскольку моей целью здесь был уже не Мартин. Не совсем он. Он стал кем-то другим, возможно даже чем-то другим. Любой мог представлять потенциальную угрозу. Любой мог быть тем, кто подослан сюда помешать мне добраться до него. Мартин знал, что я здесь, — в этом я не сомневался. В Тихуане у него были глаза, и они следили за мной, сверлили меня взглядом и проникали глубоко внутрь. Возможно, он находился в нескольких милях от меня, но он был здесь. Я чувствовал у себя на затылке его теплое и ровное дыхание, чувствовал, как его пальцы, словно змеи, скользят у меня по груди и по горлу.

Лицо Мартина вспышками появлялось передо мной, сочащееся дождевой водой и кровью.

Едва я бросил сигарету и раздавил ее носком ботинка, как из толпы появился Бруннер. Хотя от него смердело выпивкой, я заметил несколько новых жирных пятен на его пиджаке и на без того грязной рубашке. Так что, по крайней мере, часть денег, которые я ему дал, пошла на еду.

— Прошу прощения за опоздание! — воскликнул он, подбираясь ко мне боком. — Но поскольку у меня довольно доверительные отношения с некоторыми сотрудниками «Розовой Лисы», я решил ненадолго туда завернуть.

Бруннер был настоящей золотой жилой, но слушать его было утомительно.

— И?

— Я поинтересовался насчет человека, которого вы ищете, но, как понимаете, к подобным вопросам нужно подходить деликатно и с максимальной осторожностью. Даже те из нас, кто живет здесь, в Тихуане, ведут себя неприметно. Все мы — призраки без имени, без прошлого и без будущего. Важна лишь сегодняшняя ночь. — Он улыбнулся, продемонстрировав карамельного цвета зубы. — А завтра все будет уже по-другому. Такова жизнь, сэр. Здесь, в этом приграничном городе…

— Очень поэтично, Бруннер, — сказал я, беря его за руку и ведя в толпу. Поток подхватил нас, и мы понеслись в нем, как в реке, текущей вдоль тротуара. — Ближе к делу. Что ты узнал?

— Да-да, конечно. Вынужден доложить, что вашего мистера Уилера там не было. Однако ваша информация соответствует действительности. Известно, что он часто посещает данное заведение. — Пока мы шли, Бруннер вытащил из внутреннего кармана пиджака чудовищно грязный носовой платок и вытер со лба пот. — Вполне возможно, что он появится там позже. Никаких гарантий, но мне кажется, сейчас это будет простая игра в выжидание. Насколько я понимаю, рано или поздно он появится.

— Мне этого недостаточно, — сказал я ему. — Нам нужно найти его сегодня. Утром я уезжаю из города. Кто-то из тех, кто там работает, знает, где он живет или где я могу найти его?

— Не сомневаюсь, что мы сможем заполучить эту информацию. — Бруннер поднял вверх искривленный артритом палец. — Конечно же, проблема только в финансировании, сэр.

— Финансирование — это не проблема, — резко сказал я. — Просто отведи меня туда.

По дороге я купил в каком-то ларьке буррито с колой и стал есть, пока мы пробирались сквозь толпы людей. Я ожидал, что мой желудок не примет такую еду, но оказалось довольно вкусно. К тому времени как мы дошли до конца бульвара и повернули на другую улицу, я закончил с трапезой. Бруннер остановился перед открытым дверным проемом. Я поднял глаза. Над входом гудела розовая неоновая вывеска в форме одетой в сомбреро лисы, на кончике пушистого, торчащего вверх хвоста которой болталась женская туфелька на шпильке. Вместо двери висела занавеска, а рядом с ней сидел на стуле и раздавал листовки толстый ухмыляющийся мексиканец.

Я проследовал за Бруннером за занавеску и оказался в убогом, тускло освещенном баре, где пахло потом, сигаретным дымом и спиртным. Вдоль стен теснились кабинки, а в центре помещения находилась длинная стойка со стульями по обе стороны от нее. Худая, но грудастая, скверно накрашенная стриптизерша лет двадцати с небольшим, в красном, усыпанном блестками бикини расхаживала по стойке. Со скучающим видом она медленно пританцовывала под мелодию, звучащую из дребезжащих потолочных динамиков. Время от времени она встряхивала гривой сильно начесанных, угольно-черных волос и настолько близко подходила к разноцветным лампочкам, вмонтированным в стойку, что становились видны многочисленные растяжки и шрам от кесарева сечения.

Сидевшие за стойкой и по всему заведению мужчины с осоловелыми глазами почти не обращали на нее внимания. Лишь некоторые махали деньгами и жестом просили ее снять бюстгальтер. Как только девушка это сделала, посетители оживились, но сама она, казалось, оставалась такой же безучастной. Ее болтание грудями предполагало быть эротичным, но вместо этого получалось грустным и удручающим. Боже, это же чья-то мать. Я мог лишь представить, насколько ужасной была ее жизнь за пределами этого жуткого места. «Еще одна тонущая душа», — подумал я.

«Грехи всего мира», — прошептал шрамовник.

Полагаю, где-то в моем сознании еще оставалось рыцарство, и я сказал себе, что должен что-то сделать, чтобы помочь этой бедной забитой женщине или как-то спасти ее. В идеальном мире это имело смысл и казалось настолько правильным, что происходило почти инстинктивно, как чувство, которое я часто испытывал, когда видел бездомного или жертву безысходности. Но в данном случае я ничего не смог бы сделать. Она б не доверилась мне и не приняла бы помощь, даже если б я предложил. Мы все — лишь фигурки в игре, исход которой уже определен, и каждый из нас играет свою роль. Остальное — фантазии и домыслы, которые мы рассказываем себе по ночам, когда смотрим на пустые потолки и надеемся, что где-то в той тьме Бог еще слушает нас. А может, мы рассказываем себе все это на тот случай, если Он все слышит. В конце концов, мы делаем это лишь для того, чтобы нам стало легче, пока мы обращены спинами друг к другу.

Как только мы сели за столик в дальней части бара, Бруннер подозвал официантку, заказал два пива и что-то ей шепнул. Та посмотрела на меня, даже не пытаясь сделать это скрытно. Хотя ее пренебрежение к Бруннеру, казалось, перевешивало даже ее недоверие ко мне, она быстро кивнула и ушла.

Я перегнулся через стол.

— Что вы узнали?

— Она отведет меня в подсобку, переговорить с Дамитой, женщиной, знакомой с человеком, которого вы ищете, и знающей, где он. Дамита — здешняя массажистка. — Он подмигнул. — Ее имя означает «маленькая принцесса». Она совершеннолетняя, но выглядит как подросток, и, судя по всему, мистер Уилер имеет определенные склонности в этой области. Конечно же, мне придется заплатить ей за информацию, а еще за время, которое она уделит.

— Сколько?

— Скоро узнаем.

Закончилась одна песня и началась другая. На стойке танцевала все та же стриптизерша.

Через несколько минут официантка вернулась и поставила на наш столик два пива. Я заплатил ей, в том числе щедрые чаевые. Вместо того чтобы поблагодарить меня, она что-то сказала Бруннеру, а затем жестом попросила его следовать за ней.

— Мне потребуется сто долларов, — сказал Бруннер.

— Чушь.

Лицо у него перекосила испуганная улыбка, как у ребенка, пойманного на лжи.

— Э-э, может, я смогу уговорить ее на пятьдесят.

Я небрежно сунул ему под стол наличные. Когда его грязная лапа вцепилась в них, я схватил его за запястье.

— Даже не думай взять деньги и улизнуть через черный ход, Бруннер. У тебя есть пять минут, чтобы добыть мне информацию.

Он побледнел.

— Я думал мы отошли от подобных необоснованных обвинений. При всем уважении, я делаю все возможное, чтобы предоставить вам услуги высочайшего качества, а вы…

— Часики тикают, — сказал я, постучав по циферблату своих часов.

Не говоря больше ни слова, он одним глотком выпил свое пиво и поковылял вслед за официанткой. Я проследил, как они оба исчезли в темном коридоре в дальнем конце помещения.

Четыре минуты и тридцать восемь секунд спустя Бруннер с возбужденным видом вернулся к столику.

— Миссия выполнена, сэр!

— Ты раздобыл информацию или просто немного развлекся?

Взяв сигарету из моей пачки на столе, он с дьявольской ухмылкой сунул ее в уголок рта.

— И то и другое.

Через несколько кварталов мы с Бруннером покинули оживленные улицы и оказались в коротком переулке. Тихий, почти безлюдный, он выглядел довольно зловеще. В одном его конце располагалась большая церковь, в другом — ветхая продуктовая лавка. Между ними стояли многочисленные темные пустые здания. Посередине находилась небольшая бетонированная площадка с тремя деревянными скамейками. Тусклый свет лился сквозь открытую входную дверь магазина на улицу, образуя на тротуаре что-то похожее на небольшой прудик. Казалось, это был единственный признак жизни здесь. В конце улочки, по другую сторону от потрескавшегося тротуара, асфальт уступал место бурой мертвой траве. Дальше раскинулось старое кладбище, с древними, обветренными надгробиями и крестами.

Бруннер остановился на углу возле ветхого двухэтажного здания с испанской крышей, напоминающего то ли многоквартирный дом, то ли пансионат. Старик указал на узкую лестницу в центре здания.

— Здесь, — сказал он. — Дамита сказала, второй этаж, первая дверь слева.

Я глубоко вздохнул и некоторое время просто смотрел на здание. Невозможно было представить здесь Джейми Уилера, которого я знал. Могли ли мы вообразить в наших самых диких кошмарах — много лет назад, еще до случая со шрамовником, когда мы беззаботно росли в маленьком городке Нью-Бетани, что однажды оба окажемся здесь, в этом грязном переулке в Тихуане? Перед глазами у меня замелькали образы из детства, похожие на пленку, крутящуюся в старом проекторе. Солнечный день, и мы втроем у валуна. В траве у дороги лежат брошенные нами велосипеды, а мы несемся по полю, словно рвущиеся в бой солдаты. Мартин со своей пластмассовой «М-16», имитирующий звуки стрельбы, я — с игрушечным пистолетом, а Джейми — в настоящей каске времен Второй мировой, которую он получил в подарок от армейского магазина. Спереди на ней был нарисован большой красный крест, поэтому Джейми всегда изображал санитара. Он никогда не брал в руки оружие, когда мы играли в войну. Не походил на нас с Мартином. Даже в том нежном возрасте мы оба боролись за доминирование. Как два альфа-самца, сражались за одну и ту же добычу, с игрушечным оружием и мальчишеской героикой. Выкрикивали приказы и убивали немцев или японцев (в зависимости от того, кого назначали врагом). Даже тогда в своих агрессивных играх искали ответы, знания и, возможно, искупление. А Джейми тем временем делал вид, что оказывает помощь раненым солдатам, накладывал воображаемые жгуты и вкалывал им в ноги морфин, как мы видели во многих фильмах про войну по дециметровому каналу «Экшен Тиэтер», целый день крутившему кино по субботам и воскресеньям. И я помню, как, пока я вел заградительный огонь, Мартин пытался оттащить его от невидимого умирающего солдата. Кричал ему, чтобы он уходил с нами, поскольку на поле боя стало слишком опасно. «Ты ему уже ничем не поможешь! — прокричал Мартин. — Оставь его, или тоже здесь погибнешь!» Отчаянно пытающийся остановить кровотечение, Джейми ответил: «Тогда я тоже здесь погибну!» А потом Мартин изобразил звук выстрела и ударил костяшкой по санитарной каске Джейми, показывая, что в того попала пуля. Джейми посмотрел на него, разочарованный, но, как всегда, готовый подчиниться. Закатив глаза, он упал в траву и умер. «Пошли», — сказал мне Мартин, со странным выражением лица, которое я тогда не знал, как интерпретировать. Потом я понял, что это — удовольствие быть Богом, тем, в чьей власти решать, кому жить, а кому умереть. Ни объяснений, ни споров, ни дискуссий. Он просто указывал пальцем, и ты падал замертво. «Нам нужно перебраться через это поле!» — Он пробежал мимо меня, стреляя на ходу.

И я последовал за ним.

— Всё в порядке? — спросил Бруннер.

— Да, — ответил я, когда пленка в проекторе рассыпалась и сгорела. — Жди здесь.

— На самом деле, если вы не возражаете, не могли бы мы решить вопрос с моей оплатой? У меня назначена встреча в другом месте, где я…

— Я не буду тебе платить, пока мы его не найдем.

Я знал, что это могла быть афера и Бруннеру нужны его деньги, чтоб он мог свалить, прежде чем я соображу, что лестница ведет в никуда.

— Жди.

Когда я пересек улицу и направился к зданию, оставив Бруннера на тротуаре, какое-то движение на периферии моего зрения отвлекло меня. Из продуктовой лавки в конце улицы появилась одинокая фигура. Она медленно приближалась, прижимая к груди сумку.

Из тени появилось мужское лицо.

Я попятился прочь, будто увидел призрака, и в некотором роде так оно и было. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться, что это он. Страшно постаревший, но глаза те же самые. Я достал из кармана пачку наличных, вытащил из нее две двадцатки и одну десятку и протянул их Бруннеру.

— Спасибо.

— Не за что, желаю вам удачи, сэр.

Я рассеянно кивнул в ответ, но Бруннер уже поспешно ретировался.

Джейми остановился в нескольких футах от входа в здание и с подозрением посмотрел на меня. В одной руке он держал коричневую сумку с продуктами, а в другой — ключ. Лицо у него покрылось глубокими морщинами, а некогда темные волосы были усыпаны сединой и взмокли от пота. Он давно не брился и выглядел изможденным и мертвенно-бледным. Ростом примерно метр семьдесят, худощавого телосложения — в юности он тоже не отличался полнотой, только осанка у него испортилась. Он сутулился, будто переносил на плечах что-то тяжелое. Хотя мне сказали, что Джейми больше не священник, он был одет в поношенный и мятый черный костюм, черную рубашку и черные туфли — не хватало только пасторского воротничка. И даже со столь небольшого расстояния было сложно сказать, где кончается ночь и начинается он.

Я осторожно шагнул ближе.

— Джейми.

Как только до него дошло, кто я, он еще некоторое время смотрел на меня, словно пытаясь убедить себя в своей правоте. Одна сторона его плотно сжатого рта скривилась в грустной смиренной улыбке. И низким, незнакомым голосом он произнес:

— Я знал, что ты придешь.

Несмотря на наличие собственной ванной, квартира Джейми смогла превзойти по убогости мой гостиничный номер. Побитая дверь открывалась в маленькую комнатку с низким потолком и поцарапанным деревянным полом. Краска на стенах потрескалась и пошла пятнами, а у стены лежал матрас, на который я не то чтобы ложиться, даже присаживаться не стал бы. Джейми включил дешевую лампу, стоящую на полу рядом с матрасом. Но основной свет исходил от голой лампочки, свисающей с потолка в центре комнаты. Хотя кухни в квартире не было, я заметил конфорку, стоящую на перевернутом ящике, и побитый пластиковый кулер в углу. Повсюду валялись одежда, контейнеры из-под еды и пустые бутылки. Притом что одинокое окно смотрело на улицу, его закрывали потрепанные жалюзи, отчего комната еще больше становилась похожей на гробницу.

Я закрыл за нами дверь и, сделав пару шагов, остановился, не уверенный, что делать дальше.

Джейми поставил сумку с покупками на маленький столик под окном, затем достал несколько продуктов, требующих охлаждения и положил их в кулер. Затем снял пиджак, под которым обнаружилась черная рубашка с длинными рукавами, которая при такой жаре выглядела как минимум странно. Повернувшись, он медленно, но целенаправленно пересек комнату, пока не сократил расстояние между нами. Я не был уверен, что он делает, но Джейми остановился так близко от меня, что на мгновение мне показалось, что он собирается меня ударить. Вместо этого он наклонился, обхватил руками меня за плечи и нежно обнял. Я не ожидал этого, хотя и должен был. Это же Джейми.

— Рад тебя видеть, Фил.

Я тоже обнял его. На ощупь он был тощим как скелет.

— И я тебя, мужик.

— Как давно это было. Кажется, в другой жизни, не так ли?

Я не ответил. В этом не было необходимости.

Отпустив меня, он отступил к центру комнаты.

— Я знал, что это лишь вопрос времени, когда ты придешь… я… — Поморщившись, он положил ладонь себе на живот и наклонился вперед, явно чтобы унять пронзившую его боль. — Извини, я…

— Ты в порядке? — спросил я.

Он кивнул, закашлялся и через некоторое время выпрямился. Казалось, что боль покинула его, но выглядел он все же слабо и начал обильно потеть.

— Спазмы желудка, — пояснил он. — Бывают очень сильные, я… Извини, я на минутку.

Джейми поспешил в ванную. Не включая свет, он ударился плечом о дверную раму и нырнул во тьму, обуреваемый страшными рвотными позывами. После того как его дважды вырвало, я услышал затрудненное дыхание и тихий стон. В унитазе зажурчала вода, и наконец из темного помещения появился Джейми. Он вытер рот и подбородок маленьким ручным полотенцем, затем бросил его на пол. У меня было ощущение, что я уже знаю, в чем его проблема, хотя она казалась непостижимой. Только не Джейми.

Выражение моего лица, должно быть, выдало меня. Он пристыженно посмотрел на меня и поспешно закатал рукав.

— Извини, но мне… мне нужно кое-что сделать, я… — Вместо того чтобы закончить мысль, он прошел мимо меня, запер дверь, затем упал на колени и поднял незакрепленную половицу. Сунул руку в отверстие, достал полиэтиленовый пакет, затем поспешил к столу, схватил из угла складной стул и сел. Вывалил содержимое пакета на столешницу. Три перевязанных надувных шарика размером не больше монеты… ложка… несколько спичечных коробков… кусочек тонкой резиновой трубки… шприц и игла. Разложив все перед собой, он наклонился, открыл кулер и вытащил бутылку воды.

Я замер словно парализованный.

Джейми ловко работал над удовлетворением своей потребности. Сперва очистил иглу — набрал через нее воду, а затем выпустил, наблюдая за выстрелившей по дуге струей. Потом разорвал один шарик и высыпал порошок на ложку. В игле оставалось несколько капель воды. Он добавил их в порошок, затем схватил спички, поджег сразу весь коробок и подержал пламя под ложкой. Когда порошок превратился в жидкость, помещение наполнилось запахом героина и горелой серы. Свободной рукой Джейми схватил резиновую трубку, обмотал вокруг руки, закусил конец и туго затянул. Наклонившись ближе к столу, он положил на него руку так, чтобы на нее падал свет от лампы, и стал сжимать и разжимать кулак. Он снова и снова повторял это действие, пока вены на руке не вздулись. Ее украшали несколько небольших синяков и две подсохшие раны — одна недалеко от запястья, а другая — ближе к сгибу, что говорило о том, что он занимается этим давно.

Джейми отпустил трубку и, когда она выпала у него изо рта, ввел в себя иглу. Кровь потекла в шприц, а героин — ему в тело, вызвав почти мгновенное расслабление. Он издал долгий вздох облегчения и с минуту сидел неподвижно. Голова запрокинута назад, глаза закрыты, рот разинут.

— Джейми?

— Все хорошо, — тихо сказал он. — Все хорошо… я… я в порядке.

Он медленно, с блаженным видом выпрямился, снял с руки трубку, затем поднялся на ноги и снова исчез в ванной. На этот раз он включил воду лишь ненадолго, видимо, чтобы помыть ложку. Потом вернулся, сложил все обратно в пакет — кроме использованного шарика и спичечного коробка — и снова спрятал под половицу. Очевидно, он принял достаточно, чтобы успокоиться, но все еще оставался последовательным и мог функционировать. На самом деле, функционировал он лучше, чем до того, как получил дозу.

— Извини, — сказал он мне.

Я кивнул, не зная, что сказать.

— Ты все еще пишешь книги?

Я не ожидал этого вопроса.

— Да.

— Когда я последний раз был дома — несколько лет назад — ты выпустил свой первый роман. Мать подарила мне его на Рождество.

— Как твоя семья?

— Хорошо, насколько я знаю. Давно уже не был дома. — На лице у него появилась нежная улыбка, но взгляд оставался отстраненным. Боль никуда не ушла, просто он какое-то время не сможет ее чувствовать. — Так ты женат?

— Разведен.

— Очень жаль это слышать.

— Мне тоже. Давай пропустим эту глупую светскую беседу, хорошо?

С улицы донесся далекий шум.

— Как много ты знаешь? — спросил он.

— О чем?

— Обо мне. О моем прошлом.

— Знаю, что ты был священником, но сейчас уже им не являешься.

— Знаешь, почему?

— Нет.

Он бросил остатки шарика и спичечного коробка в мусорную корзину рядом со столом.

— Я совершил кое-какие ошибки. Срок не получил, но несколько месяцев мне пришлось провести за решеткой. В окружной тюрьме. Там не так плохо, как в государственной, но все равно ужасно. Тогда я еще оставался священником, по крайней мере технически, только там это не имело особого значения. Эта дрянь была повсюду. Знаю, сложно поверить, что это случилось именно со мной, верно? — Он грустно рассмеялся. — Иногда я и сам не могу в это поверить. Я же всегда боялся иголок, помнишь? Я… меня как бы подсадили. Там с такими людьми, как я, происходят страшные вещи. Я… это помогало мне забыть, и я… я никогда не думал, что это потребуется мне на свободе. Но к тому времени как я вышел, я уже слишком плотно сидел на игле. Я нуждался в ней. Я собираюсь скоро бросить, я… мне нужно остановиться, и я остановлюсь. Я… это просто помогает мне ненадолго унять боль, понимаешь?

— Да, — признался я, почувствовав желание выпить. — Правда, понимаю.

Он провел руками по потным волосам, в попытке их пригладить, а потом по щетине на щеках.

— Там все знали, что я сижу за аморальное поведение в отношении несовершеннолетних, — сказал он. — Со мной обращались как с каким-то педофилом, а я… я совсем не такой… я просто… я совершил ошибку, Фил. Была одна девушка. Пятнадцатилетняя. Пойми, это другое. Знаю, я… Да, понятно, что мне нужно было мыслить более здраво. Но я не домогался восьмилетку или девятилетку. Я вступил в отношения с девушкой, а не с ребенком. Ей было пятнадцать.

— Ты же был священником.

— К тому времени я уже решил покинуть духовенство. У меня просто не было такой возможности, поскольку, к тому времени, когда я вышел из тюрьмы, процесс по моему отстранению был уже запущен. Все они были такими ханжами… я… все, что я когда-либо хотел, это служить Богу. Ты же знаешь. Еще маленьким мальчиком я чувствовал призвание, чувствовал, кем должен стать.

Я пытался разглядеть в нем хоть какие-то следы того маленького мальчика, но не смог.

— Я совершил страшную ошибку, я… речь идет не о ребенке, — повторил он, будто это имело какой-то смысл. — Ей было пятнадцать.

— У меня дочь этого возраста.

Он попробовал улыбнуться:

— Хорошо, что это была не она, верно?

— Следи за языком.

Он нахмурился.

— Я просто говорю, что… ладно, знаешь что? Я не должен перед тобой оправдываться.

— Я и не просил.

Джейми согласился устало кивнув.

— Извини. — Он подошел к окну и поднял жалюзи. — Почему мы сделали это? Почему просто не убежали в ту ночь?

Я попытался вспомнить что-то о нашем прошлом, о нашем детстве, в надежде, что так почувствовал бы себя ближе к нему. Мне нужен был какой-то ориентир, точка соприкосновения, лежащая за рамками нашей общей боли и угасающих воспоминаний о беззаботных летних днях в маленьком городке. Но этот человек больше не был моим другом детства. Он был чужаком.

— Я знал, что ты придешь, и все же не могу поверить, что ты действительно здесь, — сказал он. — Я начал уже думать, что мы никогда больше не увидимся.

— Так, наверное, было бы лучше.

Он не стал возражать, просто замолчал на какое-то время.

— В любом случае, все это рухнуло давным-давно. В ту ночь, тот человек — или кем он там был — я… Знаешь, сколько часов я провел, охваченный ужасом, ждал, что за мной придет полиция, думал, что ты или Мартин рассказали им, что я наделал? Знаешь, сколько ночей я сам думал о том, чтобы рассказать кому-нибудь? Знаешь, сколько часов я молился, просил Бога избавить нас от той ночи, перевести часы назад, запустить время заново и позволить нам прожить ту ночь еще раз, только… только один раз, чтобы мы смогли поступить иначе?

— А ты как думаешь?

Он продолжил таращиться в окно, возможно, больше не в силах смотреть мне в глаза.

— Я всю жизнь оглядывался через плечо. Та ночь разрушила нас. Погубила нас всех троих.

— Да.

— Я всегда хотел быть только священником. Но ощущал себя каким-то жуликом. Как я мог приводить людей к Богу и служить их духовным потребностям, когда сам был далек от благодати? Я делал кое-какое добро. Я делал, я… помог некоторым людям. Знаю, что помог. Но еще я знал, кем я был. Убийцей, слабым, одиноким и напуганным человеком… человеком, находящимся во власти демонов и желаний… — Он снова закашлялся. — Тот шрамовник, он… он связал нас вместе навеки, связал нас с нашими грехами, и друг с другом.

— И с ним самим, — добавил я.

— Много лет я изо всех сил пытался убедить себя — и Бога, что я — хороший человек и хороший священник. — Джейми уставился во тьму. — И у меня почти получилось. Во всяком случае, мне так казалось. Потом один мальчик из моего прихода страшно обгорел при пожаре. Мне позвонили из больницы и сказали, что он умирает и что его семья просит, чтобы я совершил соборование. Ему было восемь лет, совсем ребенок. И он был напуган. Я сидел на его койке и держал забинтованные культи, когда-то бывшие его маленькими ручонками. И он посмотрел на меня и сказал: «Что мы все делаем здесь, святой отец?» Конечно же, меня учили отвечать на подобные вопросы. И у меня были готовые и якобы обнадеживающие ответы. Но я просто ничего не мог сказать. Я видел в глазах мальчика всю эту страшную боль. Он смотрел на меня, потому что его учили, что я могу как-то спасти его и дать ему все необходимое для перехода из этого мира в другой. Что у меня есть некая конфиденциальная информация, понимаешь? — Джейми закрыл руками глаза. — Последнее, что увидел мальчик, это мое лицо, ищущее ответа, достойного его вопроса. Последнее, что он услышал, это мой шепот «Я не знаю». Тогда я понял, что больше не смогу быть священником. Я — лжец, преступник и самозванец. Я пытался. Господь знает, что я пытался. Но я был недостоин называться слугой Бога. Никогда не был.

— Я тоже потерял веру.

Джейми отвернулся от окна.

— Я не терял веру, Фил. Она сильнее, чем когда-либо. Именно поэтому мне так больно. Я помню, как усердно молился. Чтобы я не просто творил добро, а имел желание его творить, чтобы отказался от греха и слабости. Я по-прежнему молюсь, но слышу в ответ лишь тот крик, тот… тот ужасный крик. Лишиться Божьей благодати, не имея даже возможности получить ее, довольно несправедливо, но именно это случилось со всеми нами тогда под дождем, много лет назад. Мы никогда даже не имели возможности. Да и как мы могли ее иметь, когда на руках у нас была кровь ангелов?

— А что, если это кровь демонов? — спросил я.

— Ты правда думаешь, что есть какая-то разница?

— Ты же ходил в семинарию, вот и скажи мне.

— Проклятие ничем не отличается от смерти, Фил. Если конечным результатом все равно будет смерть, какая разница, как и почему ты умрешь?

Я закурил и предложил ему сигарету, но он отрицательно покачал головой.

— В тот последний день, когда мы все втроем были вместе там, у валуна, вы с Мартином возвращались на поле?

— В ту ночь, да, — ответил он. — Мы нашли рюкзак. Меч и книга по-прежнему были в нем. Мартин забрал их. Он сказал, что избавится от них.

— И он избавился?

— Не знаю.

Я выдохнул между нами облако дыма и попытался оценить его ответы.

— Что ты знаешь о них, Джейми? О мече, книге и о шрамовнике?

Джейми потер руку в месте укола, отошел от окна и рухнул на стул у стола.

— Я не знаю точно, кем он был, но я немного разузнал про книгу. На обложке был символ.

— Странник.

Он не смог скрыть своего удивления.

— Откуда ты знаешь?

Так сказала мне женщина, у которой он был вырезан на животе.

— Я тоже кое-что разузнал, — сказал я.

Джейми зашелся в приступе кашля. Потом допил оставшуюся воду в открытой ранее бутылке.

— Думаю, это — молитвенник, — сказал он, прочищая горло. — Считается, что Странник практикует магию и общается с миром духов, применяя молитвы, заклинания и учения из своей книги. Якобы знания, содержащиеся на ее страницах, настолько сильные, что простой смертный едва ли может их постичь. Странник получает книгу заклинаний перед тем, как покидает мир духов и перемещается в наш. Она даруется ему Богом или богами, в зависимости от религии. В некоторых преданиях она даже даруется Страннику его личным богом. Смотря, кому или чему он поклоняется.

— И Странник может быть либо ангелом-мучеником, либо демоном?

— Верно. Посланным сюда творить добро или зло.

— Или хаос. — Я знал, что простого упоминания этого слова было достаточно, чтобы перед глазами у нас возникла татуировка на лопатках шрамовника. — Так о каком виде магии идет речь? Использовалась эта книга во благо или во зло?

— Предполагаю, что все зависит от того, кто ей владеет.

Я встал над ним рядом со столом, приоткрыл окно и стряхнул пепел в ночь.

— Она по-прежнему у Мартина, верно?

— Возможно, да.

— Тебе известно, что он затевает там, в пустыне?

— Это погубило нас, всех троих, Фил. Не только тебя и меня. Разница лишь в том, что мы обратили это внутрь, против себя, а Мартин, похоже, сделал все наоборот. Думаю, он использует свою боль, чтоб мучить других.

— Ты все еще поддерживаешь с ним контакт? Участвуешь в том, что он делает?

— Нет, — тихо ответил Джейми, — конечно же, нет.

— Тогда что ты делаешь в Тихуане? Почему из всех мест на планете ты выбрал Мексику? Почему так близко к Мартину? Почему ты не выбрал, например, Бангкок, где мог бы трахать любых малолеток, каких только захочешь?

Он поморщился и склонил голову.

Я пожалел о своем замечании, едва произнес его, но было уже слишком поздно.

— Если я должен поверить, что все это совпадение, извини, я не куплюсь на это. — Я выбросил окурок на улицу, но окно оставил открытым. — Ответь мне. Почему ты здесь?

Джейми задумался, прежде чем ответить. Может, дело в героине, а может, все эти прошедшие годы так закалили его. А может, и то и другое. Но он уже не был таким пугливым, как раньше.

— В тот день, когда мы встретились у валуна, — отрешенно произнес он, — и ты не пошел с нами выкапывать рюкзак, Мартин очень обиделся. А еще разозлился, но именно этим он прикрывал свою обиду — злостью. Представляю, как ему было обидно. По его словам, когда мы снова, несмотря на долгую разлуку, встретились, мы должны были продолжить с того места, на котором остановились в детстве. Должны были навсегда остаться Тремя мушкетерами. Помнишь, как мистер Буллард в аптеке называл нас, когда мы были маленькими?

Я кивнул. Тепло этого нежного воспоминания прошло через меня, но я воспрепятствовал его попыткам увести меня дальше по ностальгической дорожке.

— В ту ночь, выкопав рюкзак, мы с Мартином пообещали друг другу оставаться друзьями, несмотря ни на что. Мы не ушли прочь, как это сделал ты. Но в конце концов именно это и случилось. Мы пошли каждый своим путем, и больше я никогда не видел Мартина. — Джейми с трудом поднялся на ноги и шаркая удалился в ванную, а я остался стоять над пустым стулом. Он вернулся с электробритвой.

— Меня выпустили из-за решетки, когда судья решил, что нет достаточных улик для судебного разбирательства. Я оказался в одном приграничном мотеле, в Калифорнии. За годы службы священником я отложил немного денег. Получал я мало, но и расходов у меня особых не было, поэтому бо́льшую часть заработка я вкладывал в ценные бумаги. В мотеле я пытался понять, что мне делать дальше. Я осознавал, что моя проблема с иглой последует за мной на волю. И хотя я молился и обещал себе, что никогда больше не поддамся другой моей слабости… я оказался в серьезной беде, Фил. Если честно, я даже не был уверен, хочу ли продолжать жить. Пару раз я был очень близок к тому, чтобы покончить со всем этим. Но не смог. Из-за того, что меня ждало. — Он включил бритву и начал медленно водить ею по щетине на щеках. — Однажды, — он повысил голос, чтобы я мог его слышать, — в мотеле появились те два парня и дали мне это письмо. Они были очень странными, эти двое. У них были такие глаза… ну… ты просто знаешь, что с ними что-то не то, что в них чего-то не хватает, понимаешь? Будто в них должно что-то быть, но этого нет. Только холодный, почти мертвый взгляд. Сперва я подумал, что они пытаются продать мне что-нибудь, но они просто отдали конверт и ушли. Не сказав ни слова. Оказалось, это письмо от Мартина. Я не понял почему, но он хотел, чтобы я приехал в Мексику и присоединился к нему в пустыне. Он сказал, что там происходят удивительные, чудесные вещи, что он нашел истину и что мне тоже нужно ее увидеть. Проблема в том, что, даже если б я захотел, я понятия не имел, где именно он находится. Он лишь написал, что в Мексике. В письме было сказано, чтоб я приехал в Тихуану, нашел, где остановиться, и ждал. И что он свяжется со мной. Что он найдет меня.

— Нашел?

Прежде чем Джейми успел ответить, мужчина из соседней квартиры принялся колотить по стене и что-то кричать по-испански.

— Окей! Lo siento! Lo siento![12] — крикнул Джейми в ответ. Он выключил бритву и бросил ее на стол. — У соседа телевизор с комнатной антенной, и всякий раз, когда я включаю бритву, от нее идут наводки.

Меня это не удивило.

— Я знаю от Джанин Каммингс, что после твоего приезда в Тихуану Мартин посылал тебе еще письма.

— Да, еще два. — Он сжал голову руками, будто пытаясь подавить боль в висках. — Не знаю, как он узнал, что я приехал, но он узнал. Написал, что сможет исцелить меня, снова собрать воедино. Написал, что пошлет за мной людей и они привезут меня к нему, и мы снова будем вместе — друзьями, как прежде. И он сможет исцелить эту хворь во мне. Я подумал, что, возможно, раз он оставил книгу себе, то узнал из нее что-то. Получил доступ к чему-то, что сможет воплотить это все в реальность. Возможно, он мог дать мне избавление, настоящее избавление от этого зла. Он написал, что сможет освободить меня. Все это было в тех письмах.

— Они все еще у тебя?

— Я сжег их.

— Зачем?

Он снова опустился на стул, продолжая держаться за голову.

— Потому что решил, что они мне не понадобятся. Я порасспрашивал, пытался найти больше информации о нем, и не мог поверить, насколько это легко, если интересоваться у нужных людей в нужных местах. Я узнал, насколько он могущественен, как его боятся люди, которые его даже никогда не видели. Он стал здесь кем-то сродни богу. Они называли его Отец, будто какого-то римского папу или вроде того. Потом я понял, что там что-то происходит, что-то важное. Решил дождаться его. Ждал, когда Мартин — или Отец — отвезет меня туда, и мы снова станем друзьями. — Джейми уронил руки. Он был напуган, его страх был таким сильным, что я ощущал его в воздухе как электрическое напряжение. — Вот почему я остался здесь. Ждал, когда он придет за мной.

«Жалкий бедолага», — подумал я.

— Почему он не пришел?

— Его мать начала нанимать людей, чтобы найти его. Сперва появился частный детектив.

— Томпсон.

Джейми пожал плечами, будто это имя не имело для него значения.

— Знаешь, что с ним случилось?

— Я знаю лишь, что он отправился на поиски Мартина и больше его никто не видел.

— Кто отвез его туда?

— Он нашел лишь одного местного гида, который не побоялся туда ехать. Его тоже больше никто не видел. Это усилило страх перед Мартином. А потом приехала женщина-детектив. Но она успела сделать еще меньше.

— Мартин послал людей, чтобы…

— Я слышал разное, — сказал он, неистово кивая. — А затем здесь появилась та женщина, Джанин. Пыталась уговорить меня, чтобы я поехал с ней и переговорил с миссис Дойл. Я ответил отказом. Я знал, что если это станет известно Мартину, он решит, что я против него, и передумает приходить за мной. Поэтому отказался. Я знал, что ты будешь следующим, к кому она обратится, если ты еще жив. И я знал, что ты возьмешь деньги. Знал, что ты придешь.

— Но почему?

— Потому что я знал, что ты поймешь, что это судьба. Что ты сможешь покончить с этим раз и навсегда. Увидев, на что способны его люди, я понял, что обманываю себя. Мартин не собирался меня спасать. Нет никакого спасения для меня. Нет никакого спасения для нас. Те три мальчишки мертвы, Фил. Все мы мертвы, нас больше нет. Мартин мог лишь помочь мне принять мое проклятие. Обрести в нем силу, как это сделал он. Во тьме, во зле, которому он служит. И с тобой он сделает то же самое. — По его щекам струились слезы. — Почему я в Тихуане? Потому что я ждал Мартина. Потом ждал тебя.

Господи. Это была его последняя отчаянная попытка сделать что-то хорошее. Он остался здесь, чтобы остановить меня, не дать поехать к Мартину, чтобы помочь мне, все еще пытаясь быть при этом верным и преданным подпевалой. Только уже не Мартина, а моим.

— Джейми, посмотри на меня.

Тот подчинился.

— Он — не Антихрист. Он просто человек.

— Уезжай, возвращайся домой и проживи свою жизнь так хорошо, как только можешь. Держись подальше от Мартина, держись подальше от меня… просто… уезжай. Я тоже скоро уеду, я… не могу оставаться здесь больше. И теперь, когда ты пришел, у меня больше нет причин для этого. — Джейми в исступлении выпучил глаза, но они оставались у него остекленевшими от героина. — Или мы могли бы уехать вместе, я… мы могли бы сделать это, поехать куда-нибудь и помогать друг другу, быть друзьями, как прежде. Или… или я мог бы поехать с тобой. Я должен, правда, я… я — такая же часть этого, как и ты.

— У тебя не получится, Джейми.

— А ты думаешь, у меня получится здесь? Или в Штатах?

— Тебе нужно убираться из этого города и этой страны. Возвращайся домой и получи помощь.

Я увидел, как он обмяк прямо у меня на глазах, плечи поникли, грудь впала, как у человека, признавшего поражение и испытывающего отвращение к себе. Он добрался до середины моста и в отчаянии протянул ко мне руки, когда тот рухнул у него под ногами. И я позволил ему упасть. Другого пути быть не могло. Мы оба знали это.

— Ты был прав. Я пришел за Мартином, и положу этому конец так или иначе.

— Тебя ждет там лишь ужас и смерть, — сказал он мне. — Ты понятия не имеешь, какой ад он создал. Неважно, сколько денег потратит его мать или сколько людей наймет. Мартин не вернется домой. Даже тебе это не под силу. Ты должен уже это понять.

— Мы все пали. — Я протянул руку и сжал ему плечо. — Но ты всегда был лучшим из нас, Джейми. Никогда не забывай этого.

Он схватил меня за запястье.

— Куда ты?

— В пустыню.

— Иисус ушел в пустыню. — Джейми затрясся всем телом. — Он нашел там дьявола.

Ночь вползла в открытое окно и окутала нас, принеся на своих крыльях дуновение далекого пустынного ветра, шепот Мартина и крики шрамовника.

— А еще он нашел Себя, — сказал я. — И после этого уже ничто не было прежним.

Продолжая видеть перед собой измученное лицо Джейми, я поспешил по улицам Тихуаны в сторону своего отеля. По пути я остановился купить бутылку виски, а затем, с ключом в руке, протопал вверх по лестнице к себе в номер. Открыв дверь, я поднял глаза и увидел, что одинокий светильник в коридоре перегорел, отчего бо́льшая часть лестничной площадки была погружена во тьму. Мне это показалось подозрительным — и в следующую секунду что-то вылетело из темноты и серебристым пятном промелькнуло у меня перед глазами.

Я упал назад, скорее сбитый с толку, чем испуганный. Было такое ощущение, что меня ударили по уху. Даже не ударили, а ткнули пальцем. Защищаясь, я поднял вверх руки. Выронив пакет с виски, заковылял прочь от двери. Голова у меня кружилась, а по шее стекало что-то липкое.

Вовремя восстановив равновесие, я увидел смуглого типа, бросившегося на меня с каким-то инструментом в руке. Не это ли промелькнуло передо мной? Он снова замахнулся на меня, я уклонился, и его рука прошла мимо. Я успел разглядеть, что его оружием является нож с коротким изогнутым лезвием, раздваивающимся на конце.

«Ты, должно быть, шутишь», — подумал я. Этот парень атаковал меня гребаным ножом для сыра.

В коридоре повисла странная тишина, а затем тип снова бросился на меня. Вся ситуация казалась мне почти комичной, пока я не понял, что истекаю кровью. Мои инстинкты взяли верх, и я провел серию ударов, которая застала типа врасплох — тот не ожидал, что имеет дело с левшой. Правый хук получился неуклюжим и пришелся вскользь по макушке, но прямой удар левой, который я нанес следом, попал точно в цель. Мой кулак врезался типу в нос. Голова у него запрокинулась назад, и он приглушенно хрюкнул. Когда я подошел ближе, чтобы ударить его ногой в колено, наверху лестницы внезапно появился еще один тип. Сперва я подумал, что человек собирается атаковать меня, но вместо этого он быстро подскочил к напавшему на меня. Нанес ему яростный и стремительный удар в основание горла, а затем скрылся в темноте за углом коридора. Смуглый тип упал на колени, хватая ртом воздух, давясь и дергаясь в конвульсиях.

Отвернувшись от него, я понял, что человек, который помог мне, это Гуляка. Снова появившись из темноты, он вытащил на свет кого-то еще.

Харди Бруннер.

— Конечно же, это… все это ужасное недоразумение, сэр! — истерически бормотал он. — Позвольте мне объяснить, я… я увидел, как этот подозрительный человек идет за вами, и предположил, что он планирует вас ограбить. Я пришел лишь предупредить вас о его планах, сэр, я…

Гуляка взглядом заставил старика замолчать на полуслове.

— Сукин ты сын, — произнес я, пытаясь отдышаться и оценить ущерб. Я поднес руку к уху, которое начинало уже мучительно гореть, и пальцы стали скользкими от крови. Я шагнул вперед и ударил наотмашь Бруннера по зубам.

Он ахнул и едва не упал, но Гуляка удержал его. К счастью, удар наконец заставил его заткнуться.

Сообщник Бруннера восстановил дыхание и сумел отползти на пару ярдов в сторону. Увидев, кто вырубил его, он с трудом поднялся на ноги и бросился вниз по лестнице, в ночь.

Гуляка, продолжая держать Бруннера за лацкан пиджака, подошел ко мне. Ростом он был мне лишь по грудь. Прищурившись, он какое-то время рассматривал рану. Затем кивнул мне, словно говоря, что со мной все будет в порядке.

— Мне правда ужасно жаль, — тихо произнес Бруннер, из рассеченной нижней губы сочилась кровь. — Из-за моего остеопороза и почтенного возраста кости у меня довольно хрупкие и, как вы понимаете, легко ломаются.

Я посмотрел на Гуляку. Он поднес палец к губам, как бы говоря, чтобы я молчал. И я задался вопросом, может ли он вообще разговаривать. Таща Бруннера за лацкан пиджака, он стал спускаться по лестнице.

— О, это очень прискорбно. — Бруннер, спотыкаясь, следовал за ним. — И не сулит ничего хорошего.

— Удачи, засранец.

Я проверил виски. Бутылка не разбилась, поэтому я схватил ее, вошел к себе в номер и захлопнул дверь.

Встав перед маленьким зеркалом, висящим над столом, осмотрел рану. Порез, длиной всего в дюйм, рядом с ушным отверстием. Еще полдюйма и лезвие отсекло бы мочку. Как и при большинстве ранений в голову, кровь лилась как из крана, хотя при более внимательном рассмотрении все было не так уж и плохо. Я подошел к раковине, тщательно промыл рану и сел на край кровати, прижимая полотенце к порезу. Подождал, пока адреналин, бушующий у меня в крови, не утихнет. Через две-три минуты кровотечение прекратилось. У меня в чемодане была только пара маленьких пластырей, но их хватило, чтобы временно заклеить рану. Утром раздобуду что-нибудь получше.

Стянув с себя рубашку, я отбросил ее в сторону и закурил сигарету. Я вспотел как конь, и мне очень хотелось выпить, поэтому отвинтил крышку на бутылке и сделал большой глоток. Проверив, что дверь надежно заперта, подошел к окну, открыл его и стал смотреть на улицу, с бутылкой в одной руке и сигаретой в другой.

Если выпивка и табак не убьют меня, то эта поездка определенно доконает.

Добро пожаловать в Тихуану, гринго. Приятного времяпрепровождения.

Гуляка, должно быть, следил за мной. Боско, видимо, приставил ко мне «хвост», просто чтобы убедиться, что ничего не случится со мной или с будущим кушем, который я для них олицетворял. Мне было интересно, что ждет Бруннера. Несмотря на то, что он пытался провернуть, мне было его почему-то жаль. Я знал лишь, что из него сейчас выбивают дух где-то в переулке.

Опять же, он получил по заслугам. За пару тысяч баксов я мог лишиться уха.

В конце концов я почувствовал, что возбуждение прошло, и расслабился.

Как бы я ни старался, у меня не получалось выбросить Джейми из головы. Я оставил его наедине со следами от инъекций и слезами, уверенный, что никогда его больше не увижу. Ему не выбраться из Тихуаны живым. Он умрет здесь, вдали от дома, испытывая боль, сожаление и чувство вины. Больной, перебравший героина, в объятиях какой-нибудь грустной проститутки, одетой как девушка-подросток, и не перестававший все это время ждать, что кто-нибудь — кто угодно — спасет его. Когда мы были беспечными мальчишками, то даже с нашим богатым воображением не могли представить себе такую судьбу. Казалось несправедливым, какой наивно-забывчивой зачастую бывает молодежь, хотя полагаю, очень многие считают это благом. В любом случае, с самого первого дня все для нас было веселым аттракционом. Никто из нас не знал, что грядет. Мы не знали тогда, не знаем и сейчас. Думаю, знать — это против правил. Хотя правила меня никогда особо не волновали.

А теперь, с появлением Люцифера, все ставки уже сделаны.

Несмотря на поздний час, улица продолжала кипеть жизнью, но, казалось, никто не замечал, как я сижу у окна и смотрю, как проходит ночь.

Я глядел поверх крыш на окраины города и на звездный полог, простирающийся так далеко, насколько хватало глаз.

Поведай мне свои кошмары.

Где-то по другую сторону этой темной ночи, в пустыне, Мартин ждал своего часа. Он чувствовал, насколько я близок. Знал, что я иду.

Иду за ним.

На следующее утро Руди Боско прибыл вовремя. Подъехал к отелю на стареньком «Ленд-Ровере», покрытом слоем запекшейся грязи. Кузов был испещрен зазубринами, царапинами и вмятинами, вероятно, от предыдущих поездок по бездорожью. В остальном автомобиль был в хорошем состоянии и, похоже, ездил шустро. Руди и Гуляка появились из салона в той же одежде, в какой были накануне вечером. Их сопровождал третий мужчина, которого я раньше не видел. Среднего роста, худощавый, мускулистый, с короткими, но торчащими во все стороны обесцвеченными волосами и такой же бородкой. На вид ему было тридцать с небольшим. Одет в шорты цвета хаки, кроссовки, футболку «Нью-Орлеан Сэйнтс» с отрезанными рукавами и армейскую камуфлированную панаму со свободно болтающимся подбородочным ремнем.

— Это Куид, — сказал мне Руди. — Он — часть команды.

Я поприветствовал мужчину кивком. Куид ответил тем же жестом, глаза у него были скрыты за отражающими очками. — Цена снова возросла?

— Нет, все включено. Куид — наемный работник, а не партнер. Просто мы не хотим столкнуться там с нехваткой рабочих рук, поверь мне. В Коридоре никогда не знаешь, чего ждать.

Не говоря ни слова, Гуляка взял у меня сумку и бросил в кузов «ровера».

— Слышал, ночью у тебя были кое-какие проблемы, — сказал Руди, жестом указывая на мое ухо. — У тебя болячка там какая-то, босс.

За ночь пластыри отвалились, но, встав, я осмотрел рану и решил, что, если ее не беспокоить, она не должна снова открыться.

— Могло быть намного хуже.

На лице Боско появился намек на улыбку, хотя сложно было сказать наверняка, поскольку на нем тоже были солнцезащитные очки, темные и плотно прилегающие.

— Этот тип, Харди Бруннер, он старый жулик и бандит. От него можно ждать любых неприятностей, даже самых серьезных. Если он видит, что ты раскидываешься деньгами, то сразу понимает — перед ним легкая добыча. Ничего личного. Просто так действуют подобные типы. Они собственной матери горло перережут за пятнадцать баксов и бутылку мускателя. Я наказал Гуляке приглядывать за тобой, чтобы не возникло проблем.

— И как там сегодня мистер Бруннер? Или мне не нужно это знать?

— Будет жить… наверное.

Я не стал больше расспрашивать. Солнце уже висело высоко в небе, и от жары, в сочетании с похмельем и липким потом на коже, мне становилось все хуже. Я не успел достаточно быстро уйти с улицы.

Через пять минут мы остановились напротив банка в паре кварталов от отеля. Я забрал деньги, которые перевела мне Джанин, и передал их Боско. Затем мы поехали в еще один банк, на другом конце города, где он положил бо́льшую часть суммы в свою ячейку. Завершив финансовые операции, мы снова загрузились в «Ленд-Ровер» и отправились в путь. Куид сел за руль, Боско — на переднее пассажирское сиденье, мы с Гулякой разместились сзади. Салон «Ленд-Ровера» был ухоженным и на удивление чистым, а в дальнем конце лежал наш багаж, припасы и большая, бросающаяся в глаза черная сумка, застегивающаяся на молнию. К счастью, в машине работал кондиционер, который быстро избавил от удушающей полуденной жары. Из айпода, установленного на приборной панели, играл сборник лучших песен «Дорз», а за тонированными окнами медленно исчезал вдали город. Мы добрались до окраин, состоящих из разрозненных, редких строений разной степени обветшалости, а затем дорожное покрытие стало заканчиваться. Крошащийся асфальт постепенно сменялся грунтовкой, окруженной участками неровной и бесплодной местности, усыпанной полынью и можжевельником.

После всей подготовки и переговоров это наконец случилось. Я был на пути к Мартину и бог знает к чему еще. Только я и трое незнакомцев, людей, кому мне вынужденно пришлось довериться в этой суровой стране, о которой я ничего не знал.

Мы неслись по грунтовой дороге, преодолевая милю за милей с неплохим показателем по времени. Иногда мы проезжали мимо маленьких деревень. Большинство состояли из невысоких глиняных и кирпичных хижин или ветхих трейлеров. Иногда встречалась какая-нибудь лавка или древняя заправка. Но чем дольше мы ехали, тем хуже становилась дорога и деревни попадались все реже. В конце концов они и вовсе исчезли, осталась лишь пустынная дорога, пыль и безжалостное солнце.

— Это уже Коридор? — спросил я.

Куид тихо рассмеялся.

— Нет, еще нескоро, босс, — ответил Руди.

Я посмотрел на часы. Мы уже давно миновали последнее поселение и с тех пор не видели никаких следов цивилизации.

Из динамиков звучали неистовые клавиши Рэя Манзарека и призрачный голос Джима Моррисона, искушая нас прорваться на ту сторону.[13] Куид добавил громкости и принялся трясти головой в такт музыке. Руди Боско щелкал пальцами, беззвучно подпевая. Сидящий рядом со мной, как всегда с каменным лицом, Гуляка начал раскачивать торсом, а его руки извивались в воздухе, как загипнотизированные факиром змеи.

«Ленд-Ровер» катил дальше.

Я не произнес ни слова.

Через некоторое время Куид свернул с дороги на узкую ухабистую тропу. Я сел прямо и увидел вдали невысокое длинное здание, с большим деревянным крестом на плоской крыше.

— Стоянка, — объявил Руди.

Здание было старым, гнилым и стояло в центре большой грунтовой площадки. Вокруг носились примерно пятьдесят детей, одетых в недорогую, но чистую одежду. Они играли и смеялись, в то время как две монашки, должно быть, изнемогающие от жары в своих черных мантиях, следили за ними.

— Что это за место? — спросил я.

— «Санта Лючия». Приют и школа при церкви Святой Луции. Это последнее место, где есть туалеты, — пусть даже большинство из них на улице. Поэтому, если есть желание облегчиться, сейчас самое время. Мне нужно уладить кое-какие дела с матерью-настоятельницей, а потом мы снова двинемся в путь. — Руди почесал заросший щетиной подбородок. — Коридор уже близко. Мы будем там до наступления темноты.

Я вышел из «ровера» в пекло. Это было все равно что врезаться в стену. Я размял ноги и закурил сигарету. Руди направился к дверям приюта. Остановился лишь ненадолго, чтобы переговорить с монахинями и потрепать нескольких детишек по голове. Гуляка устремился к ряду уборных, слева от маленького гаража, стоящего рядом с основным зданием, а Куид встал рядом со мной и закурил сигару толщиной с карандаш. Какое-то время мы молча наблюдали за игрой детей. Я вспомнил те годы, когда Джиллиан была их возраста. Вспомнил, как она бегала и играла с азартом и нескрываемым удовольствием.

— Он останавливается здесь всякий раз, когда мы проезжаем мимо этого места, — произнес Куид с легким кайджунским акцентом. — Они практически забыты церковью, страной… всеми. Едва сводят концы с концами. Руди дает им деньги, когда может. Но не говори ему, что я тебе сказал. Это разрушит его образ.

— Почему они живут здесь, в такой глуши?

— Их будто замели под ковер. Здесь их никто не видит. С глаз долой — из сердца вон.

— Сироты?

Куид кивнул.

— Но почему?

— Присмотрись внимательнее.

Я двинулся через площадку в сторону детей.

И тут я понял, что он имел в виду.

Все они были слепыми. По тому, как они бегают и играют, я даже не догадался бы, но чем ближе я подходил, тем отчетливее различал их лица и глаза. Никто из них не мог видеть.

— Святая Луция — покровительница слепых. — Куид дымил своей сигарой. — Где бедность, там и слепота, в основном у детей. Большинство их бросают здесь.

Монахини кивнули мне. Одна из них, та, что помоложе, улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, хотя в тот момент был уверен, что из-за моего состояния улыбка получилась безрадостной.

Куид побрел обратно к «Ленд-Роверу», а я зашагал сквозь толпу детей. Одна из монахинь сказала что-то по-испански — как я предположил, предупредила детей о моем присутствии. Некоторые никак не отреагировали, но другие волной устремились ко мне, протягивая руки. Я почувствовал, как их маленькие ручонки хватают меня за ноги и тянут, услышал их звенящий смех. При виде них сердце у меня разрывалось, и все же, несмотря на недуг, они казались искренне счастливыми. Может, они просто не замечали, не осознавали тяжести своего существования, поскольку им не с чем было его сравнить? А может, они обладали чем-то, чего не было у нас, возможностью находить радость в жизни, несмотря на все лишения, бедность и страдания? Я коснулся лиц нескольких детей, заставил себя улыбнуться и произнести несколько неловких приветствий. Но чем глубже я погружался в их толпу, тем комфортнее мне становилось. Безграничное простодушие и энтузиазм накрыли меня словно одеяло, притягивали, отдаляли от гнева и печали, которые я испытал, увидев детей в таком состоянии. И вместо этого двигали меня к чему-то гораздо более глубокому, чему-то чистому и непостижимо могущественному. Я чувствовал там, среди них, что-то еще, что-то, что не мог определить. Там, под палящим солнцем, среди тех детей и любящих монахинь, облаченных в тяжелые одеяния. Что-то, столь же реальное, как и то зло, чье дыхание я ощущал у себя в груди бо́льшую часть жизни. И оно ничего у меня не просило.

Ничем не было обусловлено.

Я задался вопросом, не это ли чувствовал Джейми. Ощутимое присутствие Бога, тянущее его к чему-то, что мы не способны увидеть и понять. Не это ли он испытал до того, как его поглотила тьма? Не это ли убедило его, что он послан на нашу планету служить высшей цели?

И когда это чувство умерло, не пережил ли он страшное потрясение? Не продолжал ли цепляться за его еще живые лохмотья, напоминающие изрезанную ножом плоть? Не остался ли в нем еще какой-то проблеск, который не могли уничтожить ни героин, ни молодые девушки, ни кошмары, ни чувство вины? Или все это — еще одна хитрая ложь, еще одна болезнь, направленная, чтобы ввергнуть нас в распад и отчаяние, нечестная игра, в которую он и все мы были обречены проиграть с самого начала?

Я продолжил идти, пока не оказался у входа в приют. Монахини отозвали детей, и те убежали, оставив меня одного на пороге. Я вошел в маленькое и темное фойе. Наслаждаясь его прохладой, прислонился к стене и сосредоточил внимание на картине в старой декоративной раме, висящей на затянутой тенями дальней стене. Святая Луция была представлена в образе молодой девушки с голубыми глазами, каштановыми волосами и светлой кожей, одетой в полупрозрачное золотистое платье и бледно-красный плащ, накинутый на плечи и обвивающий ее тонкие руки. В одной она держала небольшой меч, а в другой — блюдо с двумя человеческими глазами. К стене под картиной была прикреплена купель со святой водой — маленькая серебристая чаша с плоской панелью над ней в форме креста. Я подошел ближе. Слева от меня находилась небольшая часовня, сквозь открытые двери виднелись деревянные скамьи и алтарь. Справа — темный коридор без окон, ведущий вглубь приюта. Хотя до меня продолжали доноситься отголоски криков играющих на улице детей, здесь царили тишина и покой. Будто в этом месте было важно слушать. Но услышать то, что оно хотело поведать, возможно было лишь при полной тишине.

Прохладные гладкие стены приятно освежали нагретую кожу. Внезапно я почувствовал головокружение, сердце бешено заколотилось. Я вытер пот с лица и шеи тыльной стороной руки и стал скользить вдоль стены, пока не оказался у входа в часовню. Прислонившись к дверному косяку, я стал осматривать пустые скамьи и алтарь в дальнем конце. На стене позади него висело огромное распятие, а в затхлом воздухе ощущался слабый запах горелого воска.

Виски внезапно прострелила боль, над головой раздался раскат грома, и оглушительный шум проливного дождя ударил в уши. Часовня погрузилась в неестественную, непроницаемую тьму, если не считать коротких вспышек молний.

Вверху, у стропил, что-то шевельнулось… и устремилось вниз.

Пошатываясь, я прошел в часовню и сквозь вспышки молний увидел, как крупное человекоподобное существо с громким стуком приземлилось на алтарь и вызывающе присело там. Испещренная шрамами мертвая кожа выглядела бледной и бескровной. Лицо было страшно обезображено, черты вытянуты и деформированы. Когда существо опустилось на корточки, снова сверкнула молния и оно запрокинуло назад голову, раскрыв рот и обнажив заостренные зубы. Глотка зияла словно кровавая рана, глаза походили на черные шары. И когда существо распростерло свои руки, я увидел, что пальцы у него длинные, искривленные и заканчиваются когтями. Оно издало нечеловеческий визг, который пронесся через всю часовню и впился мне в череп.

Мне снится огонь и чарующие крики…

Из-под сидящего на алтаре существа потоками хлынула на пол кровь, плещущая, брызжущая и резко контрастирующая с мигающим голубым светом.

Я чувствовал его у себя внутри… у себя в голове… у себя в крови.

Едва мне показалось, что моя голова разрывается изнутри, звуки и видения покинули меня. Осталось лишь странное ощущение, будто кто-то схватил меня за руки ледяными пальцами. Я учащенно заморгал, чтобы зрение вернулось в норму и резкость восстановилась. Пустой коридор расплылся и слился с фигурой на переднем плане.

Лицо…

Невероятно старое и морщинистое. Женщина… монахиня. Молочно-белые, запятнанные катарактами глаза, раскрытый рот, потрескавшиеся губы, искривленные артритом руки, держащие мои. Из-под черной мантии с одной стороны торчит пучок седых волос, тело хрупкое и сгорбленное.

Испугавшись, я попытался уйти, но ее хватка была впечатляющей для такой старой женщины.

— Извините, — сказал я. — Мне…

— Salvador, — внезапно произнесла она низким хриплым голосом. — Le he visto en mis sueños, cuando ruego. Usted es un salvador.

Я кивнул и попытался освободить руки, но она держала крепко.

В конце коридора появился Руди, с ним была женщина средних лет в такой же черной мантии и длинном платье, которая, как я предположил, являлась матерью-настоятельницей. Они поспешили к нам, и женщина нежно взяла монахиню за плечи и попыталась оттащить от меня.

— Мне очень жаль, — с сильным акцентом произнесла мать-настоятельница. — Сестра Тереза очень старая. Она плохо видит и страдает деменцией. Простите ее, она не помышляла ничего дурного.

— Все в порядке, — заверил я ее. — Что она говорила?

— Ничего важного, иногда она бредит.

— Пожалуйста… переведите мне, что она сказала.

Мать-настоятельница посмотрела на Руди. Он кивнул.

— Она сказала, что видела вас в своих снах, когда молилась. Сказала, что вы — спаситель. Она не помышляла ничего дурного, извините, если она вас напугала.

— Limpíelo con sangre, él puede ser limpiado solamente en sangre, — произнесла сестра Тереза, сложив руки на груди, словно в молитве. — Excepto él, excepto nosotros.

По реакции Руди я понял, что это не значит ничего хорошего.

— Нам нужно уезжать, — сказал он, кладя руку на плечо матери-настоятельницы. — Вернусь, когда смогу.

— Уверен, что ты и твои друзья не хотите остаться на обед?

— Благодарю, но мы не можем.

— Благослови тебя Господь, Рудольфо. — Она повела старуху в сторону часовни. — Детям очень повезло иметь такого доброго и щедрого друга.

Боско пожал плечами — крутой парень внезапно стал похож на застенчивого подростка.

— Помолитесь за нас, мать-настоятельница.

— Вы всегда в наших молитвах. Да пребудет с вами милость Господня.

Схватив за руку, Руди довольно грубо сопроводил меня обратно на солнце и жару.

— Что, черт возьми, она сказала? — спросил я.

— Ей миллион лет, ты же слышал слова матери-настоятельницы, эта старуха — чокнутая. И вообще, тебя не должно было там быть. А теперь поехали, мы теряем драгоценный дневной свет.

Я высвободился от него:

— Что она сказала?

Он сделал глубокий вдох, затем медленно выдохнул:

— Очисти его кровью. Его можно очистить лишь кровью. Спаси его. Спаси нас.

— Кого? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Это ты скажи мне, босс, я — всего лишь наемный помощник.

— Они знают про Отца?

— Уверен, они слышали слухи.

— Ты верующий?

— Я достаточно умен, чтобы понимать, что за смертью что-то есть.

Я жестом указал на крест на крыше приюта.

— Ты веришь во все это?

— Я верю в одно. Это — достойные женщины. Они делают доброе дело практически без поддержки. Поэтому я помогаю, чем могу и когда могу. Здесь я всегда чувствую себя в безопасности. Устраиваю в своей деятельности перерыв, и все плохое в жизни и во мне уходит, хотя бы ненадолго. Я не должен был приводить тебя сюда. Тебе здесь не место.

— А тебе?

Он свирепо посмотрел на меня, глаза у него кипели яростью.

— Просто доставь меня в Коридор, — сказал я.

— Что тебе на самом деле здесь надо?

Я отклеил от груди взмокшую ткань рубашки.

— Я говорил тебе раньше.

— Ты собираешься вернуть того уродца домой? Ты правда веришь в это?

— Это — мое дело.

— Ты можешь нас всех погубить. Так что это и мое дело.

Мне так сильно хотелось выпить, что я чувствовал, как у меня перехватывает горло.

— Просто выполни гребаную работу, ради которой я тебя нанял. Доставь меня туда.

Руди подошел ко мне так близко, что я смог разглядеть крошечные красные прожилки у него в глазах. Он изо всех сил старался изображать хладнокровие, но я чувствовал исходящий от него страх.

— Я не верю в ту чушь, которую большинство людей говорят о твоем друге, ясно? Но я здесь давно и многое повидал. В конце концов, мы все здесь плохие засранцы. Я, Гуляка и Куид, мы натворили такого, за что отправимся прямиком в ад. Вот кто мы такие и вот что мы делаем. Люди в нашей сфере деятельности получают травмы, иногда даже умирают. Мы все справляемся со своими грехами по-своему, а у меня их предостаточно, поэтому я не собираюсь тебе проповедовать. Но ты — стрёмный сукин сын, Моретти. В тебе что-то есть, что-то нехорошее. У тебя темная аура, облако несчастий, которое губит всех, кто оказывается рядом с тобой. Я видел это миллион раз у миллиона разных парней, но у тебя есть что-то еще, что-то более глубокое. Возможно, я еще не знаю, что это, но я знаю, чем это не является. Бедная старая сестра Тереза, может, думает, что ты — спаситель из ее снов, но, насколько я могу судить, ты не в состоянии даже себя спасти. У тебя на спине сидит дьявол. А как только этот парень вопьется, его уже не просто сбросить.

— Ты ничего не понимаешь, — спокойно ответил я.

Боско зашагал через площадку обратно к «Ленд- Роверу». Какое-то время я стоял под жарким слепящим солнцем и смотрел ему вслед. Ничего не двигалось вокруг, кроме волн раскаленного воздуха, поднимающихся к небу, подобно легионам вырывающихся из-под земли душ.

Ты же знаешь, что он следит за нами.

Стояла тишина.

Дети исчезли.

Молча мы снова отправились в дорогу и проехали еще примерно миль пять, миновав очередную безлюдную деревню. Я проследил, как крупная босоногая женщина с темной, огрубевшей от загара кожей идет вдоль края дороги, одной рукой держа младенца, а другой — ведя за руку еще одного ребенка. Они исчезли в облаке пыли, когда Куид свернул на боковую тропу, едва заметную среди бесплодного пейзажа. Мы ехали по ней несколько минут, затем свернули на очередной отрезок грунтовки. Он был накатанным и более заметным, хотя и пустынным.

Почти сразу же Куид затормозил, и все трое мужчин вышли из машины. Я понятия не имел, что случилось, но присоединился к ним без вопросов. Они собрались позади «Ленд-Ровера», Руди открыл багажник и вытащил большую холщовую сумку. Положил на землю и расстегнул, продемонстрировав склад оружия. Достал двойную наплечную кобуру с двумя пистолетами «Глок-20» 10-го калибра, проверил обоймы и отложил в сторону. Протянул Куиду помповый дробовик 12-го калибра. Ствол был модифицирован и укорочен, а сам дробовик оснащен ремнем. Куид ловко осмотрел оружие и повесил на плечо. Пока Руди надевал кобуру, Гуляка выбрал большой морпеховский нож и ножны со стяжными шнурами, закрепил оружие на ноге, затем схватил револьвер «Смит Энд Вессон». Открыл барабан, проверил, крутанул, затем закрыл и небрежно сунул пистолет сзади за пояс джинсов.

Воспользовавшись возможностью, я открыл свою сумку и вытащил бутылку. Я знал, что Руди и его команда вооружены, но не ожидал, что настолько. Увидев такой склад оружия, я понял, насколько все серьезно. Опасности, которые поджидали нас здесь, были не притворными, не преувеличенными, а вполне реальными, и это оружие предназначалось лишь для одной цели — убийства других людей. Несмотря на неодобрительный взгляд Руди, я сделал несколько глотков виски и позволил жидкости просочиться внутрь меня. Через несколько секунд я почувствовал себя намного спокойнее и уравновешеннее.

— Нашел, где пить, — проворчал Боско. — Совсем не то время и место.

— Не переживай. — Я сделал еще глоток, закрыл бутылку и вернул в сумку. Затем вытащил кое-какие бумаги, которые дала мне Джанин.

Куид и Гуляка молча вернулись в машину. Руди остался сидеть на корточках перед складом оружия.

— Знаешь, как пользоваться пистолетом?

Я никогда не был большим поклонником огнестрельного оружия и стрелял лишь по бумажным мишеням. Но для написания своих книг провел в этом плане довольно подробные исследования и успел пострелять из нескольких пистолетов, ружей и дробовиков.

— Ага, — ответил я. — Но не думаю, что сейчас он мне понадобится. Вы, ребята, по огневой мощи уже превосходите мексиканскую армию.

— Как хочешь, — сказал он, застегивая сумку и поднимаясь на ноги. Он прошел мимо меня, бросил сумку в багажник и закрыл его. — С этого момента мы можем столкнуться с чем угодно.

Я проследил за его взглядом, блуждающим по, казалось бы, бесконечной грунтовке, лежащей перед нами. Она сливалась с далеким горизонтом и тянулась, сколько хватало глаз.

— Добро пожаловать в Коридор Демонов.

Пока мы ехали по Коридору, я слышал время от времени, как впереди тихо разговаривают Куид и Руди. Гуляка по большей части спал, а я проводил время, просматривая отчеты детективов о Мартине, то и дело прерываясь, чтобы глянуть в окно. Миля за милей ничего не менялось, все выглядело совершенно одинаково, будто мы катались по одному большому кругу. Единственное, что нарушало монотонность, — это случайные трупы животных или автомобили, брошенные либо у обочины дороги, либо дальше, в пустыне. Похоже, здесь было невозможно не утратить ориентир, не говоря уже о рассудке, и я гадал, сколько людей погибло на этом отрезке пути. Кем были те души, некогда сидевшие в ныне гниющих остовах машин и грузовиков? Тогда мне казалось, что я все понимаю, хотя мои размышления были лишь поверхностными. В любом случае, в этой дороге явно присутствовало что-то завораживающее и зловещее. Либо легенды и истории, окружающие это место, оказывали на меня неблаготворное влияние, либо то, что я был полностью оторван от всего знакомого и уютного, вывело меня из равновесия. Все, что я знал, принадлежало другой жизни в другом мире и казалось здесь неприемлемым и неуместным. И когда я смотрел на этот суровый, коварный пейзаж, на грязь, пыль и пустынную растительность, я нутром ощущал хищническую природу этой земли. Было в ней что-то первобытное и невероятно соблазнительное. Скрытое, органическое зло, таящееся под бескрайним, серым, как оружейная сталь, небом, заманивающее нас в логово призраков и черные порталы наших разочарованных душ. Уже тогда я знал, что этот Коридор проклят. Как и мы все. Но казалось, что чем дальше мы углублялись в эту древнюю, пропитанную отчаянием землю, тем меньше от нее отличались.

Незадолго до наступления темноты мы свернули с дороги и разбили лагерь на небольшом, относительно ровном участке пустыни. Вдали ярко-красное солнце медленно спускалось за скалистый холм. Ландшафт был усеян зарослями полыни, а сухая глинистая почва создавала впечатление другой планеты. Глядя на пустыню, я чувствовал, что она смотрит на меня в ответ зловещим, полным ненависти взглядом. Вместе с темнотой на землю опускалась задумчивая тишина, но даже я, новичок в здешних краях, разглядел в этом отвлекающий маневр. Все оживало вокруг нас: ночные твари сновали, наблюдая за нами и оценивая наше вторжение в мир, некогда принадлежавший им. Я не видел ничего, но чувствовал их присутствие так отчетливо, как если бы они впивались в мою голую плоть.

Команда приступила к обустройству лагеря. Куид вытащил из «Ленд-Ровера» припасы и две самовозводящиеся купольные палатки, в то время как Руди принялся заправлять бак бензином из большой металлической канистры, которую они привезли с собой. Гуляка разводил костер, а я стоял в стороне, как бестолковый наблюдатель, в основном стараясь не путаться под ногами.

В сумерках температура уже значительно упала, огонь разгорался. Я расположился у костра вместе с Куидом и Руди, который разложил перед нами пакет с хот-догами, несколько сдобных булочек и ящик пива. Гуляка стоял напротив и словно зачарованный смотрел на холм вдали.

— Что он делает? — наконец спросил я.

Руди наколол хот-дог на длинную вилку и поднес к огню.

— Мы не одни.

У меня свело желудок.

— О чем это ты?

— Кто-то наблюдает за нами с тех пор, как мы остановились здесь.

С того времени прошло как минимум полчаса. И хотя все они, очевидно, почувствовали наблюдение, никто ничего не сказал и никто не подал вида, что здесь что-то не так. Даже сейчас Руди беззаботно готовил хот-дог, а Куид сидел по-индийски перед костром и читал «Ромовый дневник» Хантера С. Томпсона. С бешено колотящимся сердцем я окинул взглядом пустыню. Но не увидел ничего, кроме сгущающейся тьмы и каменистого, довольно крутого холма вдали.

— У нас будут проблемы?

Руди проигнорировал меня и спросил Гуляку:

— Сколько?

Продолжая смотреть на холм, тот отвел назад руку и показал три пальца.

— Он вообще разговаривает? — спросил я.

Руди вытащил хот-дог из костра и откусил.

— Только когда ему есть что сказать.

— Так что мы будем делать?

Он протянул мне пакет с хот-догами.

— Поешь что-нибудь и оставайся здесь, с Куидом. Мы разберемся.

Куид оторвался от чтения и одарил меня еле заметной улыбкой.

Когда я снова поднял глаза, Гуляка уже исчез.

Руди доел хот-дог, осушил бутылку пива несколькими длинными глотками, громко рыгнул, поднялся на ноги и зашагал к «Ленд-Роверу». Остановившись у задней части автомобиля, он вытащил пистолеты из обеих кобур, затем исчез за кузовом.

— Смотри, — сказал я, нервно толкая Куида локтем.

На вершине холма появился побитый полноприводный пикап с вездеходными шинами. Ярко светил ряд установленных на крыше фонарей, а фары рассекали сумерки, доставая лучами почти до самого лагеря.

— Оставайся у костра, — сказал мне Куид, — и делай вид, будто их не замечаешь.

Лишь языки огня слегка двигались.

— Кто они?

— Дорожные пираты, в этих краях они повсюду. Курсируют по Коридору и другим отдаленным дорогам, ищут, кого бы ограбить. Они какое-то время следовали за нами, пока мы здесь не остановились. С тех пор они находились по ту сторону хребта, наблюдали и думали, как лучше нас атаковать.

— Почему никто из вас не сказал мне об этом раньше?

— Не было необходимости, мы знали, что они там. — Он закрыл книгу, отложил в сторону и взял дробовик. — Это настоящие отморозки, они горло перережут за горсть мелочи. Не будь они такими мерзкими падальщиками, мне было б их жалко. Но это определенно не их ночь.

Я собирался задать еще один вопрос, когда фары грузовика вдруг погасли, затем зажглись и снова погасли.

— Они сигналят, — сказал я. — Что это значит?

Зевая, Куин повесил дробовик на плечо, надел свою панаму и медленно двинулся в сторону холма.

— Значит, что они мертвы.

Я поспешил вслед за Куином, шагающим по открытому пространству в сторону хребта. Мысли путались. Я даже не был уверен, правильно ли его понял.

Когда мы достигли вершины, все мои сомнения развеялись.

Ночь опускалась быстро, но фонари на крыше давали достаточно света, чтобы я увидел двух мужчин, лежащих на земле по обе стороны от грузовика. Оба мексиканцы и оба мертвы. Головы запрокинуты, а глотки перерезаны так глубоко, что просматривались трахеи. Кровь из ран продолжала сочиться, собираясь в большие багровые лужи. Один мужчина держал в руке пистолет, другой, лежащий на боку, прижимал собой ружье, дуло которого торчало из-под его плеча.

— Господи. — Я зажал рукой рот, почувствовав подступившую к горлу желчь. Воспоминания о последнем убийстве, свидетелем которого я стал, нахлынули на меня. Образы шрамовника, лежащего в грязи лицом вниз и моих костяшек, вымазанных в его крови, атаковали органы чувств огненными вспышками.

Руди только что закончил рыться в грузовике, а Гуляка увел третьего мужчину на другую сторону хребта. Выживший был избит до крови. Он стоял на коленях и умолял Гуляку по-испански. Ему было не больше двадцати. Жесткие потные волосы прилипли к голове, темные глаза выпучены от шока, одежда потрепанная и грязная. Руди, очевидно, нашел в грузовике лопату. Он бросил ее парню, а Гуляка непринужденно вытащил из заднего кармана синюю бандану и вытер с ножа кровь. Лицо у него оставалось бесстрастным, в глазах не было ничего даже отдаленно напоминающего жалость. В полумраке выглядел он жутко. Маленький, но смертоносный и скрупулезный в своих действиях человек с темной, рябой кожей, тюремными татуировками, черными, заплетенными в косичку волосами до середины спины, с кровью двоих на ноже и на земле у него под ногами.

— Consiga de excavación, muchacho, — проревел Руди, жестом указывая на лопату. — Tres sepulcros. Dos para ellos, uno para usted.

Мне не нужно было переводчика, чтобы понять, что он приказал парню копать. Три могилы. Две для друзей и одну для себя.

Отчаянно лопоча что-то по-испански, парень поднял вверх руки в знак капитуляции. Затем глядя на нас с Куином, попытался решить вопрос по-английски.

— Я уходить! Уходить! Пожалуйста, я уходить, уходить!

Захлебываясь рвотой, я отвернулся, не в силах смотреть на него.

— Принимайся копать, сука. — Руди навел на него пистолет. — У нас тут три пустынные крысы… черт… с которых даже взять нечего.

Куид похлопал меня по спине.

— Возвращайся в лагерь, если хочешь, — тихо сказал он. — Не каждый выдержит такое.

Я остался стоять, солнце продолжало садиться, а парень начал копать могилы. Он несколько раз прерывался, изображая изнеможение, и Гуляка принимался пинать его или резать ножом, не проявляя ни милосердия, ни сострадания, даже когда тот начинал плакать и громко молиться. Казалось, это продолжалось бесконечно. И чем дольше парень молил о пощаде, тем холоднее и темнее становилось в пустыне и тем сильнее у меня крутило живот.

— Прежде чем ты начнешь жалеть этот кусок собачьего дерьма, — сказал Боско, — вспомни, что он и его друзья собирались сделать с нами. Что, по-твоему, они делали этой лопатой? Если б мы не добрались до них первыми, сейчас ты копал бы нам могилы.

Я молча кивнул и напряженно курил сигарету за сигаретой, пока парень не закончил. Затем, под дулом пистолета, он протащил по грязи своих мертвых партнеров и сбросил их безжизненные тела в могилы. Куид собрал оружие грабителей и бросил вслед за ними.

Гуляка снова указал жестом на лопату, и парень подчинился, поднял ее и принялся закапывать могилы быстрыми и эффективными движениями. Очевидно, в свое время ему уже приходилось это делать.

Выполнив задачу, он беспомощно улыбнулся и опустился на колени возле третьей могилы. Бросил лопату, будто демонстрируя, что не собирается причинить никому из нас вреда, и сложил руки в молитве.

Казалось, что прошло несколько часов, и солнце скрылось за горизонтом. Сердце учащенно билось у меня в груди, и несмотря на похолодание я обливался потом. Все казалось каким-то нереальным.

Когда парень возобновил свой плач и мольбы, Гуляка посмотрел на Руди, в ожидании решения.

Тот убрал пистолет обратно в кобуру и рассеянно почесал себе мускулистую руку.

— Заканчивай.

— Подождите, — сказал я, подходя к ним. — Подождите минутку.

Гуляка вытащил револьвер из-за пояса джинсов и, прежде чем я успел сказать еще слово, сделал шаг вперед, приставил дуло ко лбу парня и выстрелил.

Я подпрыгнул, когда вспышка прорезала тьму и громкий хлопок эхом разнесся по равнине. Затылок парня взорвался густым туманом из костяной крошки, крови и мозгового вещества. Его тело рухнуло назад, свалилось в могилу словно тряпичная кукла, приземлившись с глухим тошнотворным стуком. В момент выстрела он молил о пощаде.

До того момента я не был уверен, действительно ли они собираются его убивать.

— Господь всемогущий, — воскликнул я и, пошатываясь, стал спускаться с хребта. — О Боже.

Когда я добрался до лагеря, то понял, что Руди шел следом. Остальных он оставил на хребте завершить погребение.

— Ты в порядке, босс?

— Что, черт возьми, с вами такое? — Я упал рядом с костром. Порывшись в сумке, нашел бутылку и сделал большой глоток. — Это же убийство.

— Ты чертовски прав. — Он сплюнул в грязь. — Если позволяешь таким парням уйти, они всегда возвращаются с подкреплением. Всегда. Просто помни, он вырезал бы тебе сердце без колебаний.

— Ему было не больше двадцати.

— Да пусть будет хоть карапузом, сосущим палец. Если засранец в подгузнике встанет у нас на пути, он умрет. И точка. Вот как это работает, босс, с этим ничего не поделаешь. Здесь нет закона. Единственное правило: оставайся в живых — именно за это ты мне платишь…

— Ради бога, я не нанимал вас хладнокровно казнить людей.

— Я называл тебе условия. В здешних краях все знают расклад. На этой дороге нет такого понятия, как порядочность. Если будем кому-то подыгрывать, сами окажемся под землей. Не забывай об этом, тогда сможешь выжить. — Он сложил руки на груди и вызывающе улыбнулся. — Как по-твоему, кто мы такие, босс?

Возможно, более актуальным был бы вопрос: «Кто я такой?»

Я сунул виски обратно в сумку, испытывая слабость, а также отвращение к себе за то, что пришлось бежать за бутылкой. Поднявшись на ноги, провел руками по голове, чтобы вытереть пот.

— Не знаю. Я даже уже не знаю, что я здесь делаю. И не уверен, что вообще когда-либо знал. Знаю лишь, что здесь мне не место. Не хочу здесь находиться.

— Никто не хочет здесь находиться.

«Никто, кроме Мартина», — подумал я. Это то самое место, где он хотел быть — в самом сердце безумия. Что бы он ни увидел во время своих путешествий, о которых говорилось в отчетах, кем бы ни окружил себя, чтобы построить свой личный Джонстаун[14], и какие бы воспоминания и реликвии из той ночи со шрамовником он ни собрал ради обретения своей предполагаемой силы, все это сплелось в безумный гобелен, в зеркальный лабиринт, в который он затащил меня вместе с собой. И я, словно последний глупец, позволил этому случиться, как он и предполагал. Подобно агнцу, ведомому на заклание, я послушно брел, склонив голову, к занесенным ножам, поджидающим меня. И теперь я оказался среди убийц, хоронящих своих жертв в песке. Если б я не приехал сюда, те люди остались бы живы. Они были головорезами и преступниками, и в итоге рано или поздно оказались бы погребенными в этой пустыне, но их смерть не была б связана со мной. Теперь они со мной неразделимы. Их мертвые лица, перерезанные глотки и мольбы о пощаде останутся в моей памяти на всю жизнь. Я знал об убийстве все. Знал, какую цену за него придется заплатить. Знал, как оно будет преследовать и высасывать из тебя жизнь, как будет выедать изнутри, словно болезнь. От этого не существует лекарства, не существует волшебных очищающих молитв. Это пятно на всю жизнь. Черт побрал бы Мартина за то, что я здесь, подумал я. За то, что устроил все это. И прокляни меня Господь за то, что я ввязался. Мне нужно быть дома, заботиться о дочери, сосредоточиться на моем следующем романе, пропивать свою жизнь и придумывать новые творческие способы мучить Альберта. Это — не я. Это — не моя жизнь, не того, кем я являюсь. И все же я чувствовал, как все глубже медленно погружаюсь в это, словно в зыбучий песок. Будто в эту самую ночь, став соучастником убийства трех человек, я пришел к выводу, что продолжать бороться с этими демонами бесполезно. И шок, и тошнота, которые я испытывал, прошли так же быстро, как появились. Так кто же я есть на самом деле? Были ли мое потрясение и отвращение искренними или я так отреагировал, поскольку считал это уместной реакцией на подобные ужасы? Как только пролилась кровь и истинное зло этой ночи, а также грядущих дней и ночей вырвалось на свободу, я понял, что не так уж мне это и мешало. Может, что меня действительно расстраивало, так это то, что я чувствовал себя как дома среди жестокости, крови и разрушений. Мне это нисколько не нравилось, но и не беспокоило так, как мне хотелось бы.

Руди оставил меня одного у костра. Через несколько минут еще один огненный шар прорвался сквозь тьму у гребня. Теперь, когда все тела были похоронены, Куид с Гулякой подожгли грузовик. Я наблюдал за пляшущим в ночи пламенем. В голове у меня продолжал кружиться и проигрываться образ взрывающегося черепа того парня.

Вернувшись в лагерь, Гуляка и Куид удалились в одну из палаток, а Руди первым заступил на дежурство. Вместе того чтобы воспользоваться свободной палаткой, я бросил на землю возле костра одеяло и лег. Остальные дежурили, сменяя друг друга каждые три часа. Я был удивлен тем, насколько холодно становится ночью в пустыне. Спал я немного, но, должно быть, то и дело отключался, поскольку помнил, что мне снилось. Это были не кошмары, которых я ждал, а приятные, полные нежности сны, воспоминания о матери, о Триш, до того, как наши отношения испортились, о Джиллиан и даже о Джанин. Мне казалось непристойным грезить о них в этом пыльном аду. Но всякий раз, когда я погружался в сон, они напоминали мне о том, что ждет по ту сторону тьмы. Люди, ради которых определенно стоит жить, но стоит ли ради них убивать? Ради кого-то из них?

Ближе к утру Куид заступил на последнюю смену. Я видел, как он сидел на переднем бампере «Ленд-Ровера», прислонив дробовик к ноге. Тело у меня затекло и ныло от долгого лежания на земле, поэтому я встал, немного размялся, затем присоединился к нему.

— Ты в порядке? — спросил он. Куид обладал беззаботным характером южанина, его непринужденность казалась неуместной в этих краях. Он был самым молодым в группе, но, на мой взгляд, самым смышленым.

— Поспал ровно столько, сколько хотел. — Во рту у меня было вязко и кисло. Я сплюнул в темноту комок мокроты, но это не очень помогло. — Все тихо?

— Новых проблем пока не было.

— Пока?

Глаза у него продолжали сканировать все еще темную пустыню.

— Удивительно, не так ли?

— Что именно?

— Насколько изменяется ночью пустыня. Причем любая.

— Во многих был?

— Две командировки в Ирак, был частью первой волны, когда мы только вошли.

— Тогда, думаю, сегодняшняя ночь не должна быть для тебя большой проблемой.

— Всегда большая проблема, когда кто-то умирает. К этому никогда не привыкнуть. Но первый раз, когда ты сталкиваешься с этим, самый сложный. Это — серьезное потрясение для любого, если только ты не больной на всю башку.

Я чуть было не признался ему, что для меня это не первый опыт.

— Иногда это необходимо, — продолжил он, — но в убийстве нет ничего приятного. По крайней мере, не должно быть.

— Давно уволился со службы? — спросил я.

— Пять лет, только я не уволился. Сбежал.

Я не знал, что сказать.

— Был сыт по горло, — пояснил он. — Должен был лететь в третью командировку, и вместо этого просто сбежал. Меня все еще ищут. Оказался в Мексике, познакомился с Руди и стал с ним работать. Решил, что если возьму в руки пистолет и запачкаю руки в крови, то пусть это будет на моих условиях.

Какое-то время мы молчали. Слышно было, как потрескивают последние умирающие угли костра. Я жестом указал на его футболку с логотипом «Нью-Орлеан Сэйнтс».

— Просто фэн или ты из Нью-Орлеана?

— И то и другое.

— Был там однажды несколько лет назад, — сказал я. — Неплохой городишко.

— Района, в котором я вырос, больше не существует. Был разрушен во время наводнения.

— Думаешь, когда-нибудь вернешься домой?

Он перестал смотреть на пустыню и перевел взгляд на меня.

— Нет.

Я не был уверен, вернется ли вообще кто-то из нас.

— А что насчет тебя? — спросил он. — Откуда ты?

— Из Нью-Йорка. Из северной части штата. Я — писатель.

— Что пишешь?

— Ложь.

Он улыбнулся и возобновил дежурство.

— Хорошо там живется?

— Ничего особенного, хотя лучше, чем я думал.

— Тогда какого черта ты здесь делаешь?

— Хороший вопрос.

— Я знаю лишь, что мы должны доставить тебя в Коридор, к какому-то чокнутому уроду, который возомнил себя дьяволом или типа того.

— Возможно, он считает себя Богом, — сказал я. — Насколько я могу судить в последнее время, особой разницы нет.

Куид задумался:

— Как-то несправедливо по отношению к Большому Боссу, а?

Не удержавшись, я рассмеялся себе под нос.

— Что? Не ожидал, что такой, как я, может быть верующим?

— На самом деле, нет. Опять же, возможно, это имеет смысл.

— Меня растили добрым мальчиком-католиком, — произнес он с усмешкой.

— Меня тоже, но я уже не мальчик.

Куид принялся раскачивать головой взад-вперед, разминая шейные мышцы.

— На мой взгляд, чем хуже становится мир, тем больше в нем Бога.

— Кажется, ты тут не прав. В этом мире нет ничего, кроме бесконечных страданий, безмерного насилия, боли и жестокости. Где же во всем этом Бог?

— Есть еще радость. И добро.

— Встречаются изредка.

— Поговори с теми, кто видел бой, они тебе скажут. Да, это — ад на земле, и ты видишь что-то, что никогда не выкинешь из головы. Но еще ты видишь много крови, видишь храбрость, способность к самопожертвованию и взаимовыручку.

— Но то деяния человека, а не Бога.

Через некоторое время Куид спросил:

— Значит, ты думаешь, что Бог мертв?

— Если он жив, ему необходимо кое-что объяснить. — Я жестом указал на хребет. — Что насчет парня, похороненного там? Он стоял на коленях и молил Бога спасти его. Но Бог не появился.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что он молился, когда у него из затылка вылетели мозги.

— Это не значит, что Бога там не было.

— Ты прав. Но если Он там был, это делает все только хуже. Что доброго в том, что Он просто стоял рядом и не вмешался? Не пойми меня неправильно, я верю в Бога. Просто я не уверен, верит ли он еще в нас.

— Вряд ли Его можно за это винить. Однако я думаю, что Бог не обязан оправдываться за свои действия. В отличие от нас.

— И как ты оправдаешься за то, что вы сделали?

— А как все оправдываются?

Вдали пробивался дневной свет, пронизывая ночь. Это первые лучи солнца появлялись на горизонте. Слева от гребня, на приличном расстоянии от дороги, стоял обугленный и почерневший остов, некогда бывший пикапом. Еще один скелет на этом кладбище, подумал я. А с другой стороны, хотя я не мог видеть их со своей точки обзора, три свежие могилы уже начали переваривать новых жертв, которых они скрывали, пока мы обсуждали существование Бога и природу добра и зла. Это могло бы быть смешно, не будь так омерзительно.

— В любом случае, неважно, кем себя считает этот парень, — наконец сказал Куид. — Если я вернусь живым и мне заплатят, у меня все будет хорошо.

Я тоже подумал про возвращение. Вспомнил, как лежал рядом с Джанин в темном номере мотеля, чувствовал биение ее сердца, переплетение наших простыней и смотрел, как ее глаза двигаются под полуприкрытыми веками, когда в голове у нее проносились сны. Как и сейчас, я не знал, наблюдал ли за мной Бог. Но насчет Мартина я был уверен. Он тоже находился в том номере мотеля, его руки сочились кровью, а щеки были разрисованы перевернутыми крестами. Он глумился надо мной, напоминая, что наша жизнь в любой момент может рухнуть как карточный домик.

Мне снится огонь.

Я выудил сигаретную пачку из набедренного кармана джинсов, вытащил одну сигарету для себя и предложил другую Куиду. Он отрицательно покачал головой.

— Думаешь, мы близко? — спросил я.

— К чему?

— К Богу… к дьяволу… к Мартину.

— Скоро узнаем, когда Коридор начнет выкидывать фортели.

Я закурил, сделал затяжку и, закашлявшись, выпустил дым.

— Выкидывать фортели?

— Он оживает, — сказал мне Куид. — Ты почувствуешь это.

Но единственное, что я чувствовал, это смерть, смотрящую на меня через пустыню как старый друг, высокомерный и безграничный в своей власти, жнец, в чьих действиях нет никакого смысла, посланный издеваться над про́клятыми и внушать страх обессиленным.

Гуляка снова разжег небольшой костер, которого хватило, чтобы вскипятить воду. Выпив мерзкий на вкус кофе и позавтракав консервированной яичницей-болтуньей, я почистил зубы с помощью бутилированной воды, сменил нижнее белье и натянул чистую футболку. За завтраком никто не обсуждал ночное происшествие. На самом деле разговоров вообще было мало, и к середине утра мы снова отправились в путь.

На этот раз Гуляка разместился впереди, рядом с Куидом, а Руди поехал со мной сзади. Я не стал спрашивать причину, но предположил, что дальше дорога будет опаснее и Гуляка явно был более знаком с этой местностью и готов к любым неожиданностям, которые она в себе таила.

Пока остальные следили за дорогой, я решил сконцентрироваться на отчетах детективов. Считалось, что Мартин образовал свою группу еще в Соединенных Штатах и вначале они являлись кочевым культом, путешествовали по проселочным дорогам и шоссе, появляясь в основном в отдаленных районах Техаса, Аризоны, Нью-Мексико, Калифорнии, и Невады. Постепенно Мартин собирал вокруг себя все больше приверженцев. И хотя в отчетах было не так много информации о том, кем именно были его последователи, Томпсон, первый нанятый частный детектив, сумел выяснить, что большинство из тех, кто был связан с Мартином, являлись американскими гражданами. Относительно молодыми, оставшимися без жилья, морально сломленными, ищущими чего-то, чем можно было заполнить их пустые жизни. По какой-то причине они нашли в Мартине то, что искали. Группа не раз имела трения с законом и подозревалась в многочисленных преступлениях в разных штатах. Однако она постоянно находилась в движении, и большая часть преступной деятельности, к которой, как считалось, она были причастна, состояла из малозначительных правонарушений и проступков. Считалось, что их переезд в Мексику случился несколько лет назад, хотя не было никаких подтверждений конкретных дат, и Томпсон так и не смог выяснить причину.

Несмотря на то, что никто не смог предоставить мне точную природу, цель или доктрину их предполагаемой религии, нет никаких сомнений в том, что главарем является Мартин и что он и его культ совершили серию жестоких и агрессивных деяний, — писал Томпсон. — Из разговоров с очевидцами и людьми, контактировавшими с Мартином, я понял, что их целью было пересечь мексиканскую границу и создать в глубине пустыни базу. Очевидно, Мартин регулярно проповедовал о конце света и своей роли в нем — черта, присущая самопровозглашенным пророкам судного дня, — и планировал привести своих последователей в новый дом в обетованной земле, где они могли бы поселиться и беспрепятственно практиковать свои религиозные убеждения и обычаи. Что касается состава группы, я относительно уверен, что большинство его последователей — американцы, но мне сказали, что среди них, возможно, есть несколько канадцев и европейцев. Поскольку культ, перед тем как перебраться в пустыню, провел какое-то время в нескольких приграничных городах, считается, что к ним присоединилось и множество мексиканских граждан. Большинство учеников Мартина — мужчины, хотя есть и некоторое количество женщин. У меня нет никаких сведений касаемо детей, и, похоже, точное количество последователей тоже никому не известно. Их может быть от пятидесяти до ста, а то и больше.

— Интересно, с каким числом людей мы имеем дело? — произнес Руди.

Я держал отчет на коленях и не осознавал, что он тоже его читает.

— Единого мнения по данному вопросу пока нет.

— Это всегда полезно знать, хотя неважно, они же просто кучка любителей. — Он пожал плечами. — А что насчет огневой мощи? Эти чудики вооружены?

— Это чистой воды предположение, — сказал я ему, ссылаясь на ту часть отчета, которую прочитал накануне, — хотя Томпсон имел сведения, что они обладают каким-то примитивным оружием и довольно глубоко окопались в той старой церкви.

— Да? Что ж, похоже, Томпсон давно уже кормит ворон.

Я порылся в бумагах, пока не нашел отчет Конни Джозеф и фотографию Томпсона, подколотую к последней странице. Лет пятидесяти с небольшим, лысый и пухлый, он имел косматые усы и глубоко посаженные, с жестким и циничным взглядом глаза. Я представил, как птицы копаются в его костях, отрывают от лица куски окровавленного мяса и выклевывают глазные яблоки. Была ли у него семья? — задался я вопросом. — Люди, которые любили и скучали по нему?

— Сложно поверить, что мексиканские власти потеряли интерес к этой группе, — сказал я.

Руди усмехнулся.

— Страх делает с людьми странные вещи. Черт, Дамер готовил и ел людей в многоквартирном доме. Представляешь, что тебе может сойти с рук на нейтральной территории?

Выбросив из головы неприятный образ, я отложил отчеты в сторону и посмотрел в окно. Вдалеке мимо нас проплывали несколько холмов, а равнины были усеяны редким, в основном низкорослым, кустарником. Впереди тянулся Коридор, простираясь в мучительную бесконечность.

Возможно, дело в монотонности, в том, что я плохо спал прошлой ночью, или это был просто такой способ спасения, но в конце концов я задремал.

Некоторое время спустя я проснулся, дезориентированный и сонный. На айподе играли «Роллинг стоунз», со своим «Джеком Попрыгунчиком», но звук был прибран, и на этот раз, к счастью, никто не плясал. Зевая, я потер глаза и стал смотреть на уже знакомый мне пейзаж.

Только на этот раз на его фоне что-то выделялось, что-то инородное.

Впереди, у обочины дороги, стоял человек в темной одежде. Я быстро сел прямо, чтобы разглядеть его получше, все еще не веря глазам. Но я не ошибся. Впереди, на некотором расстоянии от нас, действительно стояла одинокая фигура.

— Что тот парень делает там один и без машины? — спросил я.

— Какой парень? — оживился Руди, вертя головой. — Где?

— Я ничего не вижу, — сказал Куид.

— Там, — сказал я, указывая на фигуру.

Когда «Ленд-Ровер» проносился мимо человека, наши глаза встретились. С таким же успехом я мог бы смотреть в зеркало, отбрасывающее мое отражение на годы вперед.

— Остановись, — воскликнул я, дрожа всем телом, будто меня душили. Невероятно, но я знал этого человека. Моему разуму потребовалось несколько секунд, чтобы осознать и принять это, но, как только он зафиксировал правду, ее уже нельзя было отрицать.

— Сворачивай к обочине, я… просто… сворачивай к обочине… стоп!

Куид ударил по тормозам, и «Ленд-Ровер» резко остановился. Автомобиль еще покачивался, когда я открыл дверь и выскочил на жару. Как бы я ни хотел избавиться от увиденного, но в то же время мне казалось, если я немедленно не выйду из машины, то умру. Я ударился коленями об землю и откатился к обочине дороги.

Когда я, окутанный облаком пыли, поднялся на ноги, Руди и Куид уже выпрыгнули из «Ленд Ровера» с оружием наготове. Гуляка остался сидеть на пассажирском сиденье с привычным безучастным видом.

Я провел руками по затылку к задней части шеи, в попытке снять поселившееся там напряжение.

— Я видел человека. Он стоял там, у дороги. — Я сделал несколько шагов назад, в ту сторону, откуда мы приехали. Человек исчез. Испарился таким же чудесным образом, как и появился. Но он там был. Я видел его и никогда не забуду выражение скорби и отчаяния на его призрачно-бледном лице. Словно он умолял меня повернуть назад, пока я еще могу.

— Это был старик, — пробормотал я. — Вот почему я не сразу понял, кто это. Я… я не видел его уже много лет.

— В чем дело, босс? — спросил Руди. — Не видел кого?

— Моего отца.

Лицо медленно проплыло у меня перед глазами.

— Это был мой отец.

Руди и Куин обменялись обеспокоенными взглядами, но ничего не сказали.

Я хрустел костяшками, пытаясь найти применение рукам, которые начали трястись. Их покалывало как при онемении. Я окинул взглядом пустыню.

— Мой отец умер.

— Тебе просто приснилось, — сказал Руди.

— Но я не спал.

— Сейчас ты в Коридоре. Это он морочит тебе голову. Ты будешь видеть всякое, что-то из этого реально, что-то — вымысел. Здесь и то и другое не имеет большой разницы.

— Пустыня оживает, — сказал Куид, направляясь обратно к «Ленд-Роверу». — Я тебе уже говорил об этом.

Я закрыл глаза, чувствуя у себя на лице солнечное тепло, и попытался успокоить нервы. Казалось, будто я снова попал под тот ливень в Нью-Бетани и смотрел, как шрамы человека скользят по его истерзанной коже. Невероятное оживало прямо у меня на глазах, на этот раз в образе моего отца, несомненно разрушая основу всего, что я стал принимать и понимать как реальное. Но те мерцающие образы окровавленных ангелов и бродячих мертвецов не были моими снами, пропитанными жестокостью и отчаянием. Они принадлежали Мартину. Он не проник в мои кошмары, он привел меня к своим. И потом я понял, что, если у меня будет шанс добраться до него психически здоровым и живым, я больше не позволю ему заманивать меня в темноту. Мне придется вытащить его на свет.

Когда я открыл глаза, передо мной стоял Руди. Своими джинсами, потной безрукавной футболкой, пыльными ботинками, поношенной ковбойской шляпой и легкой небритостью он походил на героя старого «спагетти-вестерна». Золотой крест, свисающий с его уха, отражал солнечный лучик и отсвечивал мне в глаза.

— Если хочешь прямо сейчас все остановить и вернуться, это не проблема, — сказал он. — Будет только хуже, и даже я не знаю, насколько далеко нам придется заехать, чтобы найти это место.

Коридор и его демоны наблюдали за мной, в ожидании моего решения.

— Нет, — сказал я. — Едем дальше.

И мы продолжили путь, в то время как скорбный взгляд моего мертвого отца въедался мне в память. Я не понимал, почему мне явился именно он. Расплачивался ли он сейчас за мои грехи так же, как и за свои собственные, запертый в стране теней, ложных мессий и кровавого насилия? Или это была лишь еще одна безумная демонстрация силы? Неужели, вместо того, чтобы посылать своих последователей вырезать символы у меня на теле, Мартин направил мне в разум призраков, которые, как он знал, не только напугают, но и выведут меня из строя? Он знал, какие раны никогда не заживают, понимал, что, как только эти твари заползут в меня, я никогда уже от них не избавлюсь.

Я чувствовал его у себя внутри… у себя в голове… у себя в крови.

Мы ехали без остановок больше часа. В конце концов Руди сказал Куиду свернуть к обочине. Когда мы остановились, он вышел и какое-то время просто стоял на дороге. Вскоре к нему присоединился Гуляка.

— Что такое? — спросил я Куида. — Что происходит? Что-то не так?

Небрежным жестом он указал в окно.

— Видишь это?

Я проследил за его пальцем до крутого холма, с грудой камней у подножия.

— Для нас это своего рода маркер, — пояснил он. — Это самая дальняя точка Коридора, в которой мы когда-либо были. За нее мы никогда не заезжали.

Я проигнорировал возникшее желание выпить. Если был встревожен даже такой человек, как Руди Боско, как я мог сохранять спокойствие?

— Что они делают?

— Руди начинает свою игру, морально готовится. Поскольку чувствует ответственность за наши жизни. Гуляка просит о помощи своих духов, слушает пустыню и нюхает воздух как волк. Не знаю точно, как у него получается, но это дерьмо обычно работает. Он обращает внимание на вещи, которые остальные из нас даже не замечают. — Куид приоткрыл окно и закурил свою тонкую сигару. — Это как у меня дома. Все постоянно спрашивают меня про вуду и все такое. Хотят знать, реально ли это. Всегда говорю, что это неважно. Достаточно того, что практикующие верят в это. Но это дерьмо строится целиком на страхе, для парней же вроде Руди важны больше самоконтроль и выживание. Пустыня — это альфа-самец, но и он тоже.

— А ты?

— Я держу рот на замке, выполняю приказы и стараюсь быть хорошим солдатом.

Куид начинал мне нравиться, и я уже жалел, что втянул его в это.

— Мы в любом случае доставим тебя туда, куда тебе нужно. Именно так Руди ведет свой бизнес. — Он посмотрел на меня в зеркало заднего вида. — Я лишь надеюсь, что оно того стоит.

Я тоже надеялся на это.

Замаскированные под безжалостное солнце и выжженную землю, опасность и напряжение обрушились на нас как нечто осязаемое. Несмотря ни на что, мы продолжали путь. Но, кроме призрака, за целый день мы не увидели никого и ничего. Почему-то так было еще хуже, поскольку я уже буквально пропитался страхом. Казалось, мы настолько удалились от любых намеков на цивилизацию, что могло произойти что угодно. Будто мы попали в какое-то апокалиптическое будущее, где не было ни определенности, ни правил.

Ближе к вечеру мы сделали остановку.

В небольшом овраге, ярдах в пятидесяти от дороги, стояли останки хижины и сгоревший остов какого-то длинного строения с плоской крышей. Неподалеку находились две скромные хозяйственные постройки, которые казались неповрежденными, хотя были старыми и сильно обветшалыми. В стороне от зданий виднелся сгнивший каркас того, что когда-то было школьным автобусом. Поближе к дороге был припаркован побитый «Форд-Бронко», который выглядел так, будто стоял там несколько месяцев. Двери и капот были в сильных вмятинах, два окна выбиты, ветровое стекло украшала огромная паутина трещин, краска в некоторых местах на корпусе содрана подчистую. Казалось, будто он подвергся атаке бейсбольными битами и монтировкой.

— Будь я проклят, — сказал Руди. — Думаете, это та коммуна?

Гуляка уверенно кивнул.

— Куид?

— Наверное. Видишь автобус? По слухам, они приехали на автобусе.

Руди вытащил из заднего кармана бумажник, достал из него несколько банкнот и протянул партнеру.

— Ты не ошибся, амиго, так оно и есть.

— А что с «Бронко»? — спросил Куид.

— Подожди, мы проверим.

Руди и Гуляка вышли из машины с оружием наготове и медленно приблизились к останкам небольшого лагеря.

— Это все, что осталось от старой коммуны хиппи, — сказал мне Куид, не сводя глаз с остальных. Устроившись на сиденье поудобнее, он вытащил дробовик и положил себе на колени. — Руди всегда говорил, что все это выдумки, но Гуляка клялся, что это правда. Они поспорили несколько лет назад. Ходили слухи, что в семидесятые сюда приехали хиппи, в поисках умиротворенности, Бога и всего такого.

— Что же, черт возьми, случилось?

— Они нашли нечто другое. Или нечто нашло их. Никто точно ничего не знает, но все они пропали. — Он щелкнул пальцами. — Двадцать шесть людей просто взяли и бесследно исчезли. Федералы якобы наши кое-какую одежду, но это всё. До сего дня этот случай остается тайной, и одной из самых известных страшилок Коридора.

Мы наблюдали, как Руди и Гуляка обходят вокруг «бронко», затем начинают его рассматривать. Убедившись, что салон пуст, Руди подал знак Куиду присоединиться к ним.

Я последовал за ними, держась позади, в то время как остальные трое приблизились к двум хозяйственным постройкам. Здесь было не так жарко, то и дело дул легкий ветерок, заставляя звенеть какие-то старые колокольчики, висящие на зданиях.

Лишь подойдя ближе, я понял, что они сделаны из костей мелких животных.

В задней части здания находились загоны, в которых, предположительно, держали кур. Повсюду валялись груды мусора, разный хлам, обломки мебели и нечто похожее на старый автомобильный двигатель. Я перешагнул через пару гниющих рогов и кусок парусины, наполовину погребенный в земле, и увидел возле первой постройки трупики куриц. Они были свежими. Кровью из отрубленных голов была забрызгана земля и дверной порог одного из зданий. Я замер и посмотрел на остальных. Они увидели это до меня.

Если не считать прерывистого перезвона крошечных костей, в пустыне царила тишина.

Гуляка двинулся в обход первого здания, а Руди дернул на себя дверь, и та с громким скрипом распахнулась. Он тут же вскинул пистолет.

— Покажи мне свои руки! Немедленно! Показывай!

Пухлый мужчина в джинсах, шлепанцах и выцветшей гавайской рубашке, спотыкаясь, появился из дверного проема с поднятыми руками. Он щурился от солнечного света и выглядел измученным и дезориентированным. На вид ему было лет тридцать.

— Слава Богу! Не стреляй, братан. Все хорошо, все хорошо… остынь… все хорошо! — Когда он заговорил, его сильно обветренные губы треснули. — Оружие здесь совершенно ни к чему, я — художник, кинорежиссер, я…

— Не шевелись, — скомандовал Руди.

Гуляка подошел к нему вплотную и обыскал. Убедившись, что мужчина не вооружен, подвел его к нам.

— Нам нужна помощь, пожалуйста, мы… мы заблудились, чувак, и…

— Сколько вас?

— Четверо, я… точнее, нет, трое… уже трое. Я, Херм и Лейла.

— Так трое или четверо, говнюк?

— Трое, — поморщившись, ответил мужчина. — Трое. Господи. Трое.

Куид и Гуляка тут же взялись за дело, бросились к зданию и исчезли внутри.

Тяжело дыша ртом, мужчина вытер пот с грязного лица, его взгляд метался между Руди и мной.

— Вы же американцы, верно? Мы тоже.

— Что вы здесь делаете?

— Снимаем фильм. Я делаю кино для взрослых. Мы хотели снять в пустыне что-нибудь крутое, типа: две красивые девушки среди песка и жары, и все такое. Но мы заблудились и… все здешние дороги выглядят одинаково… мы два дня колесили вокруг и не могли понять, как нам вернуться. А потом у нас кончился бензин, и мы оказались здесь…

— Успокойся, — сказал ему Руди. — И отдышись.

— Мы должны выбраться отсюда, — настойчиво произнес мужчина. Он был явно напуган. — Нам нужен бензин. Можете дать нам немного бензина? Я куплю его у вас, братан, но нам нужно уехать.

Куид и Гуляка, усмехаясь, вышли из здания. Между ними шла рыжеватая блондинка в узеньких шортиках и рубашке в красно-белую клетку, завязанной выше пупка. Потные и растрепанные, доходящие до плеч волосы давно не видели расчески, а макияж был местами размазан. Однако она обладала какой-то экзотической красотой, которая была очевидна даже в ее нынешнем состоянии. К сожалению, казалось, что она пребывает в потрясении, близком к шоку.

— Это Лейла, — сказал мужчина. — А я — Реджи. Окей, теперь, когда все познакомились, давайте валить отсюда.

— Ты сказал, что вас трое, — напомнил ему Руди. — Где третий?

Мужчина устало указал на другую постройку.

— Херм отсиживается там. Он наш оператор. Он не выйдет.

Руди подал знак Куиду.

— Сходи за ним.

— Он не выйдет, — повторил Реджи. — И не отзовется.

— Изначально вас было четверо? — спросил Руди.

С болезненным выражением лица мужчина кивнул:

— Жасмин исчезла. Они забрали ее. Забрали прошлой ночью.

Несмотря на жару, меня охватил озноб.

— Кто забрал?

— Не знаю, какие-то психи. — Он покачал головой и заплакал. — Так и не получилось их как следует разглядеть, было темно, но… сперва мы просто почувствовали, что они за нами наблюдают. Мы знали, что там что-то есть, а потом, прошлой ночью, они попытались добраться до нас. Мы забаррикадировались, но они продолжали ломиться. Жасмин не выжила. Когда мы бросились в дом, она побежала не в ту сторону. Я пытался докричаться до нее, но она была так напугана, что продолжала бежать в пустыню, и… я не знаю, кто они и чего хотят, но они вернутся… они пришли оттуда. — Он указал на отрезок пустыни за зданиями. — И они приходят ночью.

Он посылал их ко мне по ночам.

— Как давно вы здесь? — спросил я.

— Два дня, — ответила за него Лейла далеким и отрешенным голосом.

— Руди, — позвал Куид из дверного проема второго здания. — Тебе лучше взглянуть на это.

Мы с Гулякой подошли к нему. Не было необходимости заходить внутрь, поскольку с улицы было видно, что он обнаружил в пустом здании.

Молодой парень с многочисленными татуировками и пирсингом висел на собственном ремне, один конец которого был привязан к стропилам. В грязи у него под ногами стояла большая видеокамера. Джинсы у него были в пятнах мочи, а в воздухе стоял страшный смрад. Интерьер здания кишел мухами.

— Боже мой, — вздохнул я.

— Снимите его, — тихо сказал Руди.

Куид и Гуляка занялись этим, а мы с Руди вернулись к остальным. Я посмотрел Лейле в глаза, и у меня появилось чувство, что у этих людей не все дома. Что бы они ни пережили, это сломило их.

— Он мертв? — Реджи принялся заламывать свои пухлые руки, по лицу у него струились слезы. — Он мертв, верно? Я знал, я… так и знал… он мертв. Мы все мертвы, все.

— Что, черт возьми, здесь произошло? — спросил Руди.

Лейла медленно моргнула несколько раз, будто его вопрос был слишком сложным для нее. Она поднесла к лицу руку и провела ей вокруг рта. Ее накрашенные ногти потрескались и обломались, а губы были в еще худшем состоянии, чем у Реджи.

— У вас есть еда? Или вода?

Руди кивнул в сторону «Ленд-Ровера». Я понял сигнал и вскоре вернулся с бутылкой воды.

— Не очень холодная, — сказал я. — Но пить можно.

Когда я отбросил в сторону пробку и протянул девушке пластиковую бутылку, она потянулась к ней, будто это был слиток золота. Осторожно взяв трясущимися руками, она поднесла ее ко рту и сделала большой глоток.

— Оставь мне немного, детка, — сказал Реджи, с жадностью глядя на воду.

Куид и Гуляка появились из здания. Очевидно, они сняли тело со стропил. Гуляка прошел к задней части постройки и стал пристально всматриваться в пустыню, как это нередко делал. Я направился к нему, обходя валяющиеся вокруг груды мусора. За зданиями простирался обширный участок земли, бескрайнее небо и череда горных склонов, выглядевших так, будто они были высечены на горизонте. Я никогда раньше не чувствовал себя таким незначительным, но здесь действовали не только потрясающая сила и величие природы. Это место было таким угрожающим и зловещим, что мне казалось, будто оно забирается под кожу. Надвигалось нечто ужасное- я был уверен в этом. И я не мог избавиться от ощущения, что здесь есть что-то еще, что-то пока еще неясное. Я провел предплечьем по лицу, вытирая пот с глаз.

— Ты тоже это чувствуешь, — сказал я. — Не так ли?

Гуляка кивнул.

Я повернулся, чтобы уходить, и тут увидел их.

Страх усилил свою хватку, но я заставил себя вдохнуть горячий пустынный воздух и медленно выдохнуть. Глаза были прикованы к двум символам, изображенным на стоящих передо мной зданиях. Восьмиконечное солнце, с лучами из человеческих костей.

Знак Странника. Они были нарисованы кровью.

Я вспомнил изувеченный живот Конни Джозеф.

Мартин был где-то рядом.

Я побежал обратно к остальным.

— Это они, — сказал я. Руди и Куид уставились на меня. — Послушайте, я не знаю, что здесь случилось с кучкой хиппи тридцать лет назад, но прошлой ночью здесь были люди Мартина. На зданиях кровью нарисован их символ, их метка.

— Это объясняет всех этих мертвых куриц, — сказал Руди. — Снова эта колдовская чушь.

Реджи и Лейла продолжали по очереди пить воду, полностью сосредоточившись на бутылке.

— Спроси их, чушь ли это.

— Даже не начинай, мать твою, не будем об этом. — Он пнул лежащий на земле камень. Тот улетел в другой конец площадки. — Ублюдки так затерроризировали этих людей, что двое превратились в зомби, один предпочел покончить с собой, а еще одна тоже наверняка уже мертва. Возможно, это ее кровью они нарисовали свою метку. И ты хочешь, чтобы мы отвезли тебя в самое логово этих безумцев?

Тогда я понял, что могу погибнуть в этой пустыне. Но не собирался поворачивать назад. Особенно сейчас, после всего, через что мы прошли. Они могли бы бросить меня, и мне пришлось бы добираться туда одному, пешком, если придется. К черту страх. К черту Мартина.

— Это твоя работа, — ответил я.

— Да, я знаю свою работу, босс, не нужно напоминать мне об этом.

— К тому же они — просто кучка любителей, не забыл?

Руди снял шляпу, пригладил потные волосы, затем снова нахлобучил ее.

— Ладно, умник, у нас есть два варианта, поэтому слушай. Через пару часов стемнеет. Можем остаться здесь и обороняться до утра или можем рискнуть проехать по Коридору после захода солнца. Если нам придется иметь дело с этими ублюдками, в стратегическом плане здесь лучше. Пусть даже мы станем легкой мишенью, здесь есть хороший круговой обзор и здание, в котором мы можем укрепиться и защищаться с помощью имеющегося оружия. С другой стороны, если уехать до наступления темноты, может, мы вообще сумеем избежать встречи с этими больными уродами. По крайней мере, пока не доберемся до их логова. Но там условия будем диктовать мы.

— Мы уже близко, — сказал я. — Наверняка.

— Нам нельзя оставаться здесь, — сказал Реджи, отбрасывая в сторону пустую бутылку из-под воды. — Они вернутся. И я не думаю, что это люди.

Лейла пробормотала что-то неразборчивое и рассеянно почесала один из своих неприлично больших грудных имплантатов.

— Реджи, «бронко» еще на ходу? — спросил я.

— Не знаю, посмотрите, что они с ним сделали. Если он в порядке, нам просто нужен бензин. Я куплю его у вас, парни, я могу заплатить. Либо Лейла может о вас позаботиться. Верно, детка? Понимаете, она может повеселиться с вами, может помочь вам расслабиться. Мы поможем друг другу. Немного порева за чуточку топлива?

— Господи Иисусе, что ты за человек? — Я повернулся к Руди. — Дай им немного бензина, у нас же есть запас.

— Это для нас, нам потребуется.

— Дай им, чтобы хватило выбраться отсюда, а еще еды и воды.

— Бесплатно? Вот уж хрен.

— Мы не можем бросить их здесь.

— Но и с собой мы их не возьмем.

Я посмотрел на Куида, но понял, что он не собирается раскачивать лодку. Гуляка стоял неподалеку, не сводя с Лейлы своих темных глаз.

— Потом будет много женщин, — сказал я, — когда все закончится.

Руди пожал плечами.

— Когда все закончится, возможно, мы будем уже все мертвы.

— Она уж точно не в лучшем состоянии, чтобы заключать сделки.

— Какое тебе дело? — Руди подошел к ней ближе. — Она — профессиональная давалка. Ради бога, они же снимали здесь порнуху.

— Фильмы для взрослых, — поправил Реджи, поднимая вверх палец, будто собираясь определить направление ветра. — Я снимаю фильмы для взрослых. Я — художник.

— Ты — сутенер, — отрезал я.

— Именно! — Он засмеялся истерически, как душевнобольной, и вскинул передо мной руку. — Дай пять!

Я оттолкнул его в сторону и встал между Руди и Лейлой.

— Хватит валять дурака, мужик. Дай им, что нужно, и валим отсюда.

Руди направил на меня свой самый устрашающий взгляд и, казалось, целую вечность не отводил его. В его темных глазах читалось все то насилие, которое он когда-либо совершал.

— Куид, — наконец произнес он. — Ты слышал, что сказал босс. Иди принеси нашим новым лучшим друзьям еды, воды и немного бензина.

Куид поспешил к «Ленд-Роверу» вместе с Реджи и Лейлой, а я кивнул Руди в знак благодарности. Я хотел выразить ему свое уважение, но выражение его лица не изменилось.

— Если нам не хватит хотя бы капли бензина, чтобы вернуться домой, — произнес он, — я пущу из твоей задницы кровь и оставлю тебя на съедение койотам.

Меня беспокоили не его угрозы, а наше затягивающееся нахождение здесь. Я двинулся прочь.

— К черту, — вздохнул он, — в любом случае, пора сделать небольшой перерыв.

Гуляка достал серебристый портсигар, открыл, вытащил косяк. И вместе с Руди удалился курить его.

Вскоре до меня донесся едкий запах. Я смотрел на дорогу, в надежде, что мы уедем отсюда задолго до наступления темноты.

Смерть всегда рядом с нами. Как бы мы ни пытались убедить себя в обратном, уязвимость — наше неотъемлемое качество, а время нашего пребывания на этой Земле скоротечно. В Коридоре, в мучительной жаре и изоляции, я ощущал это более явно, чем когда-либо. Как свежие следы колес или помет дикого животного, смерть — ее запах — присутствовала повсюду.

Мы уже слишком давно были там. Солнце садилось, и скоро должно было стемнеть. Руди и Гуляка с беззаботным видом сидели на земле, прислонившись спиной к стене первой постройки. Лейла присоединилась к ним, и втроем им было довольно уютно. Очевидно, у нее была под рукой своя наркота, поскольку я видел, как она передавала Гуляке несколько таблеток из маленького пластикового пузырька. Как бы то ни было, он положил их себе в портсигар, а ей взамен протянул косяк.

Куид тем временем заправил «бронко» бензином, загрузил в него кое-какие припасы, и теперь возился под капотом. Хотя прошло уже некоторое время, он так еще и не смог завести двигатель.

Я вернулся к постройке, где повесился оператор.

Реджи стоял над телом, которое Куид положил возле дальней стены. Сквозь множественные дыры и щели в стенах сочились лучи умирающего солнечного света, окрашивая Реджи в золотистый оттенок. Прогнав от себя несколько мух, я подошел ближе.

— Идем, — сказал я, стараясь произнести это как можно мягче. — Тебе не нужно здесь находиться.

Реджи смущенно вытер слезы с лица.

— Он был моим другом.

— Мне очень жаль.

— Неужели я просто оставлю его здесь?

— Ты можешь послать за ним представителей властей, когда вернешься.

— А что насчет Жасмин? — всхлипывая пробормотал он. Но прежде чем я успел ответить, он схватил видеокамеру, вытер слезы и поплелся к выходу.

— Я просто хочу домой, я… вы должны отпустить меня домой.

Последовав за ним, я был немного сбит с толку его последним комментарием, но рад снова оказаться на улице. Прикрыв глаза от остатков солнечного света, я увидел, как Куид выскочил из «бронко», разочарованно покачал головой и снова сунулся под капот. Реджи с печальным видом направился в его сторону. В своей вульгарной рубашке и хлипких сандалиях он выглядел глупо, а его незащищенная лысина докрасна обгорела на солнце и уже начала шелушиться.

Я выбросил сигарету и двинулся в противоположном направлении, осматривая остатки коммуны. Пока шел, вспомнил, что это место когда-то было домом для более чем двадцати человек. В каком-то смысле, в это казалось труднее поверить, чем в их предполагаемое исчезновение. Возможно, слухи об их необъяснимом конце были правдой, а может, они не смогли наладить жизнь, и, как и большинство других коммун хиппи, просто распались и покинули это место. В любом случае, ощущение жизни и красок, которым когда-то здесь все было пропитано, давно исчезло. Но кем они были, эти хиппи и свободные души? Почему пришли сюда в надежде найти свою Утопию? Почему выбрали такое явно негостеприимное место? Что почувствовали в этой земле, что вселило в них надежду? Как не заметили ужасов, подстерегающих их здесь? Как смогли обмануться, поверив, что вне опасности? Как смогли обмануться все мы?

Присев, я зачерпнул рукой землю и дал ей просыпаться сквозь пальцы. Садящееся солнце и темнеющее небо казались умышленными дезориентирующими уловками, иллюзиями, призванными отвлечь внимание от жуткой пелены, нависшей над этими мертвыми руинами. Здесь, в воздухе, в земле и зданиях, сохранился безошибочный осадок — отголоски их заблудших душ, подобные призрачному шлейфу от фотовспышки. Я почти видел их, этих счастливых, нежных и полных надежд людей. И все они были обречены.

Останавливался ли здесь несколько лет назад Мартин со своими учениками, во время своего кощунственного паломничества? Давал ли песку также просыпаться сквозь пальцы, впитывая злобу этой проклятой земли, когда провозглашал себя божеством?

Будто в ответ, снова зазвенели костяные колокольчики, на этот раз потревоженные порывом невероятно холодного ветра, сопровождаемого шелестом неразборчивых голосов, плывущим над пустыней.

После встречи с призраком отца я решил, что готов уже к чему угодно. Но я заблуждался.

Поскольку услышал, как глухой и невероятно зловещий голос произнес мое имя.

Я поднялся на ноги и огляделся. Голоса, если я действительно их слышал, смолкли, но насчет ветра я не ошибся. Он продолжал дуть, холодный и отрезвляющий, какой бывает в самую суровую нью-йоркскую зиму. Я двинулся назад, в попытке укрыться от него. Глаза у меня болели и слезились, лицо ныло от холода, а дыхание вырывалось изо рта вьющимися струями пара.

Потом, как и голоса, ветер стих.

Остальные находились там, где и раньше, и, казалось, не заметили произошедшего. Руди, Гуляка и Лейла сидели на земле. Хотя они были слишком далеко от меня, я видел, что Лейла разговаривает с тем же отрешенным выражением лица. Руди кивал и делал вид, что заинтересован ее рассказом, при этом небрежно развязывал ее топик. Куид продолжал возиться с двигателем, а Реджи стоял прислонившись к корпусу «бронко». Держа в руках маленький радиоприемник, он яростно крутил ручку настройки и наклонял в разные стороны антенну.

Ошеломленный и задыхающийся, я чувствовал, как меня опутывает жара пустыни. Я направился к останкам главного здания. По какой-то причине для меня было важно продолжать движение. Возможно, потому, что даже тогда я понимал, что что-то гонится за мной. Я ошибочно считал себя охотником, но чем ближе мы подбирались к Мартину, тем сильнее менялась ситуация. Он преследовал меня, и мы оба знали это.

Я провел рукой по предплечью. Кожа, на которой раньше выступали мурашки, теперь была скользкой от пота.

«Нам нужно убираться отсюда», — сказал я себе. Там, куда мы направлялись, могло быть еще хуже, но если мы останемся здесь, то погибнем.

Продолжая дрожать, я шагал вдоль внешней границы развалин, в попытке прочистить голову. Хотя солнце садилось, а жара медленно снижалась вместе с ним, я начал обильно потеть. Через несколько секунд я буквально взмок.

Я балансировал на лезвии бритвы и теперь терял равновесие.

Краем глаза я заметил, как что-то пронеслось мимо меня. Пошатнувшись, я развернулся, в попытке отследить его, но оно уже успело исчезнуть. В глазах все поплыло, затем резкость вернулась, и я услышал мимолетный детский смех. Сердце учащенно забилось, я оглянулся на остальных. Они ничего не замечали. Руди повел теперь уже обнаженную по пояс Лейлу в первую постройку, а Гуляка остался сторожить в дверях. Куид продолжал возиться с «бронко», а Реджи ходил маленькими кругами, в попытке что-нибудь поймать своим приемником.

Я заставил себя вернуться к остову главного здания, шагнул в дверной проем, ступив на то, что раньше было полом. За прошедшие годы он превратился в грязь, песок и груды мусора, намекавшие, что когда-то здесь жили люди. Я ощутил необъяснимую тягу к дальнему углу здания, где рядом с грудой сломанных досок торчал старый деревянный стул, будто намеренно выставленный там для метафорического эффекта.

Вокруг одной конкретной груды мусора, роясь, жужжали мухи.

Из-за выпавших из задней стены балок раздался еще один жуткий смешок. За ним последовал гул голосов — мужских, женских, детских — все говорили одновременно, кружили вокруг меня, затем взорвались вихрем оглушительных криков и жутких стонов. Страх грыз и царапал мои внутренности. Я принялся крутиться, в попытке сориентироваться и выяснить, откуда появились эти призраки и куда они скрылись. Но, как и те, что до них, они исчезли до того, как я успел их прочувствовать.

Вернулась тишина, тревожная и многозначительная.

Я провел руками по потным волосам. В нормальных обстоятельствах я заверил бы себя, что все это не по-настоящему, как и любой кошмар. Но я знал, что сейчас все иначе. Это — не дурной сон и не безумие. Останки этих построек, этого места, людей, которые когда-то здесь жили, пытались мне что-то сказать, привлечь сюда с определенной целью. То, что я считал возможным и невозможным, не имело значения. Я был не более чем пассажиром.

Передо мной стоял пустой стул. Я приблизился к нему, протянул руку и коснулся спинки. Дерево было выцветшим и потертым. У моих ног лежали груды старых досок и деревянных обломков, сваленных, как мне сперва показалось, совершенно случайно. Но, присмотревшись, я увидел, что гора, над которой роились мухи, возведена целенаправленно, чтобы скрыть то, что лежало под ней.

Между двух старых досок торчала какая-то странная палка — длинная, тонкая и загнутая. Палец.

— Я кое-что нашел! — закричал я, в надежде, что остальные меня услышат. — Сюда!

Я подошел ближе. Это был человеческий палец, с сухой и потрескавшейся кожей, ноготь частично почернел, будто обгорел, но был длинным, заостренным и определенно женским. Игнорируя инстинктивное желание убежать, я осторожно взялся за окружающие его доски и отодвинул их.

Сперва показалась кисть, затем вся рука. Она безжизненно шлепнулась в грязь, когда я ногой отбросил в сторону мусор и куски дерева, выпустив наружу жуткое зловоние.

Передо мной лежало тело, под ним еще два. Все три были обнаженными и страшно разложившимися. Раздувшиеся, с лопнувшей, разорванной местами кожей, открытые раны кишели извивающимися белыми личинками. Тела были туго опутаны с головы до ног кусками ржавой колючей проволоки.

Я поднес руку к лицу, зажал нос и рот, но смрад смерти и тлена был настолько густым, что ощущался даже его вкус. Желудок скрутило, и я с трудом подавил подступившую к горлу желчь.

— Сюда! — Снова закричал я. — Сюда!

Хотя тела были сильно изуродованы разложением и колючей проволокой, было очевидно, что их жестоко избили. К этим людям было применено невообразимое насилие: их конечности были сломаны, вывернуты под неестественными углами, тела покрыты синяками, ссадинами и ранами, а также пятнами засохшей черной крови. Мне было видно лишь лицо женщины, лежащей сверху, но оно у нее было вдавлено внутрь, раздроблено каким-то тяжелым тупым предметом. Если б не грудь и волосы, я не смог бы идентифицировать тело как женское, а тем более как человеческое.

Морщась от отвращения, я подсунул под него самый большой кусок дерева, который только смог найти. И, пользуясь им как рычагом, попытался сдвинуть в сторону. Обмотанное колючей проволокой, тело покатилось и шлепнулось в грязь. Из головы сочилась какая-то странная желеобразная субстанция, которую я принял за мозговое вещество.

Теперь моему взору открылись два лежавших ниже трупа.

Бросив доску, я попятился назад. Впервые за многие годы я, неожиданно для себя, стал молиться, просить у Бога силу и рассудок, правильное направление и утешение. Это произошло инстинктивно. Я превратился в напуганного ребенка, ищущего защиты у родителя. И все же среди всей этой бойни и безумия я никогда не чувствовал себя таким одиноким и брошенным. Меня словно оставили болтаться на ветру, с петлей палача, туго затянутой вокруг шеи. Про́клятый. Я всегда им был. И никогда не чувствовал это настолько явно, поскольку, несмотря на их шокирующее отвратительное состояние, я сразу же узнал оба тела.

Они лежали бок о бок, обмотанные такой же колючей проволокой. Изувеченные, но лица остались нетронутыми. Это были Реджи и Лейла.

Отшатнувшись и едва не упав, я бросился к остальным.

Не успел я добраться до них, как вдруг услышал крики.

Выбравшись на открытое пространство, я увидел, как Руди пятится от дверей постройки, на ходу стреляя из своих пистолетов и вопя во все горло. Гуляка стоял рядом, явно сбитый с толку, но с оружием наготове. Куид по-прежнему находился возле «бронко», но уже не заглядывал под капот. Вместо этого он зачарованно таращился на радиоприемник, который теперь стоял на земле и транслировал что-то, что я не мог разобрать.

— Это не они! — закричал я. — Не они!

Руди наконец перестал палить и принялся озираться, ошеломленный и побледневший.

Проигнорировав его предостережение, я прошел мимо него к дверям постройки, в которую еще несколько минут назад он у меня на глазах входил вместе с Лейлой. Устало прислонившись к косяку, я заглянул внутрь.

В помещении было пусто, но пол, стены и то, что осталось от потолка, каждый их дюйм, покрывал толстый слой крупных черных муравьев. Их было так много, что если б я вошел внутрь, то погрузился бы в них по щиколотку.

— Она… она была там, а потом… — казалось, Руди не мог закончить свою мысль. Он продолжал смотреть на всех нас, будто в надежде, что мы можем знать ответ. — Господи Иисусе! Господи, мать его, Иисусе!

Я повернулся спиной к строению, понимая, что где-то рядом Мартин смеется надо мной, используя истории из моего прошлого против всех нас. Ни одного красного муравья в толпе, — подумал я, — на этот раз покалеченного красного не утащат прочь. Не было необходимости. Поскольку я был тем красным муравьем.

— Никому не двигаться, мать вашу! — закричал Руди, все еще держа пистолеты наготове. Вытянув руки в стороны, он стал медленно крутиться на месте, пытаясь держать нас всех под прицелом. — Никому не двигаться, пока я… не узнаю, что все здесь те, за кого себя выдают!

Я поднял руки.

— Успокойся. — Я кивнул в сторону главного здания. — Их тела там. Реджи… Лейлы… и еще одной женщины.

Гуляка перекрестился и принялся осматривать местность.

Рядом прогремел выстрел из дробовика.

Это Куид расстрелял радиоприемник и теперь стоял над его обломками. Он медленно перевел на нас взгляд, рот у него был открыт, глаза от замешательства и страха превратились в щелочки.

— Вы слышали его? — спросил он голосом, полным отчаяния. — Только что по… по радио, слышали его?

Никто не ответил.

Руди продолжал крутиться, целясь в нас из пистолетов.

— Голос, вы слышали его? Это была молитва или что-то типа того, но таким ужасным голосом.

Руди наконец опустил руки и бросился к главному зданию. Обратно он брел медленно, как побежденный.

— Какого хрена? — пробормотал он. — Гребаный Коридор… гребаный Коридор, это… нам нужно уезжать. Он был так напуган, что ему было трудно дышать. — Немедленно, мы… уже закат… мы уезжаем немедленно.

— Он был здесь, — произнес Куид, будто не слыша его. — Я разговаривал с ним, и он пытался поймать что-то по радио. Я возился под капотом и услышал, как упал приемник. Я посмотрел туда и увидел, что Реджи исчез, просто… просто взял и исчез, а по радио зазвучал этот голос, я…

— Возьми себя в руки, мать твою, — сказал Руди, направляясь к «Ленд-Роверу». Он повернулся сказать что-то Гуляке и понял, что тот не двигается. — Увидел что-то?

Глаза коротышки были прикованы к пространству между двумя зданиями. Он медленно опустил руку и вытащил из ножен боевой нож.

Руди снял солнцезащитные очки, и по выражению его лица я понял, что он тоже что-то увидел.

— Вон там… что это?

Несколько секунд я изучал горизонт, пока наконец не разглядел.

Вдали, под садящимся солнцем… виднелась одинокая серая фигура.

Сначала мне показалось, что она стоит неподвижно, но вскоре я понял, что она движется. Бежит по пустыне, только как-то странно и неуклюже. Слегка наклонившись вперед, она покачивалась из стороны в сторону.

— Это человек?

— Кем бы он ни был, он идет сюда.

Внезапно из-за фигуры появились другие такие же. Видимо, они двигались гуськом, а теперь разворачивались веером, выстраиваясь в ряд. Их было не меньше дюжины, и все они шли прямо на нас.

— Срань господня, — прошептал Куид.

Хотя фигуры были еще довольно далеко, я сумел разглядеть, что все они облачены в грязные лохмотья, а некоторые, по-видимому, были вооружены каким-то примитивным оружием.

В воздухе перед ними плыл жуткий смрад гнили.

Растерянность сменилась страхом, а затем паникой.

— Что, черт возьми, это за твари?

— Наверное, какая-то банда живущих здесь налетчиков, — произнес Руди, хотя даже сам, казалось, не поверил тому, что сказал.

Они приближались вместе со сгущающейся тьмой.

— Ну что? — Куид передернул затвор дробовика. — Деремся или бежим?

Странный свист прорезал воздух.

Руди утробно хрюкнул, будто кто-то двинул его промеж лопаток, выбив воздух из легких. Пошатываясь, с разинутым от шока ртом, двинулся вперед, и в следующий момент я увидел, что что-то торчит у него из груди.

Все замерли. Мы просто стояли, ошеломленные, и пытались понять, что именно только что произошло и на что, черт возьми, мы смотрим.

Руди был пронзен самодельным копьем.

Он прищурился и попытался что-то сказать, но смог издать лишь жуткий клекот. Выронив пистолеты, обеими руками схватился за древко, будто это была незначительная помеха, которую он намеревался устранить сам.

— Сзади! — Куид резко развернулся и выстрелил.

Со стороны дороги приближался одинокий атакующий.

Куид неторопливо направился к «Ленд-Роверу», снова и снова передергивая затвор и стреляя, не сбавляя шаг и издавая при этом первобытный крик.

Все еще держащийся окровавленными руками за копье, Руди наконец повалился на бок, в руки Гуляке.

Я нагнулся, схватил его пистолеты и начал палить, но налетчик уже лежал на дороге. Куид застрелил его, и теперь переключил внимание на первую группу.

Они быстро приближались.

— Ублюдки! Гребаные ублюдки! — Куид стал перезаряжаться, наблюдая за Гулякой. Тот медленно и осторожно опускал Руди на землю, спиной вниз. При этом он удерживал древко, и под тяжестью тела копье начало выходить из груди. Руди хрипел и давился. Кровь текла по древку, по его футболке, по подбородку. За считаные секунды бо́льшая часть его торса буквально пропиталась ею. Он посмотрел на Гуляку с выражением недоверия на лице, затем закашлялся, брызгая изо рта кровью, закатил глаза и умер.

Гуляка вытащил из него копье, отбросил в сторону и осторожно взял Руди на руки. Несмотря на свой небольшой рост, он с легкостью отнес его на заднее сиденье «Ленд-Ровера», не обращая внимания на происходящее вокруг.

Куид добрался до автомобиля первым, но вместо того, чтобы забраться внутрь, принялся палить в приближающиеся со стороны пустыни фигуры.

— Ну же, валим, валим отсюда!

Я распахнул заднюю дверь, пропуская Гуляку, несущего тело Руди, в салон. Затем повернулся и тоже открыл огонь по налетчикам.

Те уже достигли построек.

Куид прыгнул за руль. Я бросился к переднему пассажирскому сиденью и заскочил на него в ту секунду, когда мы сорвались с места.

Приняв сидячее положение, я сумел закрыть дверь и посмотрел в заднее окно. Облака пыли, поднятые шинами, затрудняли видимость, но, как только мы выехали в Коридор, по дверям и окнам что-то громко застучало, затем что-то тяжелое ударило по крыше. Нас забрасывали камнями, копьями и другим оружием. И хотя мне больше не было видно этих тварей, я мог слышать их дикое рычание и ощущать их присутствие. Они бежали уже вплотную с «Ленд- Ровером» и прыгали на него, в попытке зацепиться.

Куид держал руль побелевшими от напряжения пальцами, с головокружительной скоростью маневрируя по дороге.

— Они вокруг нас!

Дико виляя, мы с тошнотворным стуком врезались в какое-то серое пятно. Подпрыгнули, переехав его, и продолжили путь. Затем врезались в другое, и я просто уткнулся в приборную доску. На этот раз тело влетело в ветровое стекло, вмяв его внутрь.

Я инстинктивно пригнулся и прикрыл глаза, но стекло, хоть и пошло трещинами, не рассыпалось. «Ленд-Ровер» завилял снова, и тело, скатившись с капота, исчезло позади нас.

— Я ничего не вижу! — закричал Куид, пытаясь выровнять автомобиль. — Убери стекло! Мне нужен обзор! Они на дороге!

С помощью рук и ног я выбил остатки ветрового стекла. Изуродованный лист соскользнул с капота, но было уже поздно. Мы съехали с дороги.

Внезапно возникло чувство невесомости, парения и потери контроля. На пару секунд наступила странная жуткая тишина, которая обычно предшествует аварии или столкновению. А затем мы приземлились, с грохотом подскочили, заскользили по неровной поверхности и резко остановились.

Куид сумел затормозить у самого края довольно глубокого оврага. Но, лишь посмотрев в зияющую пустоту, где раньше было ветровое стекло, я понял, что мы оказались гораздо дальше от дороги, чем думал изначально. Мы перепрыгнули через небольшой гребень и приземлились, развернувшись передом в ту сторону, откуда приехали.

Двигатель заглох.

Наступили сумерки, ночь стремительно приближалась, скрывая налетчиков. Но я предположил, что они продолжали наступать, несясь по пустыне своей странной походкой.

Куид снова попытался завести двигатель. Тщетно.

— Хрен с ним. — Он схватил коробку с патронами, перезарядил дробовик и выскочил из машины.

Мы с Гулякой присоединились к нему. Почва была каменистой и неровной, песок рыхлым. Я присел с двумя пистолетами наготове, но окружающая пустыня и видимый нам участок дороги казались безлюдными.

— Где они?

— Покажитесь! — крикнул Куид, его голос эхом разнесся над пустыней.

— Попробуй завести двигатель, — сказал я ему. — Мы не знаем, сколько их. Нам нужно убираться отсюда.

К моему удивлению, он без каких-либо возражений вернулся к «Ленд-Роверу».

Я посмотрел на Гуляку. Его грудь, руки и колени были покрыты кровью Руди. Он кивнул куда-то.

В далекой темноте я увидел смутные фигуры, спешащие вдоль дороги. Они либо отступали, либо перегруппировывались.

Пока Куид продолжал попытки завести двигатель, ругаясь и колотя кулаком по приборной доске, я заметил краем глаза какое-то движение. Вскинув пистолеты, я повернулся в ту сторону, но Гуляка оказался быстрее и добрался до скорчившейся фигуры, сидящей на крыше «Ленд-Ровера», вперед меня.

Налетчик прыгнул на него, и они упали на землю, сцепившись и откатившись на несколько футов в сторону, прежде чем жилистый мексиканец оказался сверху, с занесенным в воздухе боевым ножом. Он бил им снова и снова, погружал лезвие с такой силой, что его рука погружалась в торс существа по локоть. И я слышал треск костей, ломающихся под его напором, в сочетании с жутким чавканьем, хрустом и яростным тяжелым дыханием Гуляки. Наконец он слез с тела и стал всматриваться во тьму, готовый к новой схватке.

Но в пустыне снова воцарилась тишина.

— Всё в порядке! — воскликнул Куид, когда двигатель наконец завелся. — Поехали!

Решив выяснить, с чем мы имеем дело, я подошел к телу. Из-за сгущавшейся темноты и безумной суматохи я так и не смог как следует рассмотреть ни одного из этих существ.

Удивительно, но крови не было, и, помимо жестоких смертельных ран, которые оно получило, его лицо и кожа выглядели так, будто были сильно повреждены задолго до этого. Под грязными полосками ткани и похожего на бинты материала, покрывавшими его с головы до ног, проглядывала лишенная кожи, страшно разложившаяся плоть. Тусклые глаза затянула молочная пленка, руки тоже сгнили, ногти были ломкими, длинными и пожелтевшими. Охваченный отвращением и ужасом, я не мог отвести взгляд.

Не было никаких сомнений в том, что это человек.

Только он был мертв уже несколько месяцев.

Внезапно существо бросилось на меня, шипя и подергиваясь словно в конвульсиях.

Я выстрелил ему в лицо.

Оно упало назад и затихло.

Где-то неподалеку, связанный узами насилия, своей пролитой священной крови и древних чуждых этому миру заклинаний, шрамовник наблюдал за мной. Красота его голубых как лед глаз исчезла, сменившись бесконечным страданием.

— Поехали, — повторил Куид, на этот раз более сдержанным голосом.

Тихо, словно в некоем трансе, я занял переднее пассажирское сиденье, а Гуляка скользнул на заднее.

Куид ударил по газам, мы перелетели обратно через хребет и снова оказались в Коридоре. Дорога была пустой, но я знал, что те существа где-то рядом, поджидают в темноте.

Мы ехали без происшествий, сухой пустынный воздух дул сквозь пустую раму нам в лица, становясь все мягче, чем глубже мы погружались в ночь. Несмотря на всю кровь, выделения и нарастающий смрад, Гуляка держал труп Руди, как любящий отец своего спящего ребенка. Его суровое лицо, казалось, окаменело. Он сам словно умер. Еще одно тело, брошенное на созданную мной кучу, еще одна жизнь, угасшая из-за меня. Больше крови, больше смертей, больше греха, больше вины, больше ужаса. Господь всемогущий, я тонул во всем этом.

Все молчали. Не о чем было говорить.

Вместо этого мы прислушивались к ночи и своим тревожным мыслям.

Я отдал бы все, чтобы поверить, что ошибался насчет того, что видел там. Хотел поверить, что в той жаре, среди насилия, адреналина и ужаса, мои глаза подвели меня. Но я знал, что видел. Нас обманули беспокойные духи тех, кто был убит и замучен на руинах той коммуны. И это существо, изображавшее из себя человека, было мертво задолго до того, как Гуляка прикончил его.

Возможно, Мартин действительно был богом. Возможно, он действительно воскрешал мертвых.

В небе ярко светила полная луна. Она нависала над нами, подобно божеству, превращая пустыню в лунную поверхность — бесплодную, сухую и загадочно прекрасную. Она была такой идеальной, что казалась ненастоящей. Искусственно приукрашенная, словно появилась из какого-то дешевого фильма ужасов, только созданная для более светлой ночи.

Под этой сказочной пустынной луной стоял Гуляка, держа на руках тело Руди. Какое-то время он нес его, споткнувшись пару раз, но даже не покачнувшись, пока наконец не решил, что отошел достаточно далеко. С большой осторожностью он положил тело на землю, затем сходил к «Ленд-Роверу» за канистрой с бензином.

Потягивая виски из последней привезенной с собой бутылки, я сидел на заднем бампере машины и наблюдал за ним. Не знаю, сколько мы проехали, но прошло некоторое время, прежде чем мы остановились и разбили лагерь у дороги. Благодаря яркому лунному свету мы могли хорошо видеть на несколько футов во всех направлениях, но все равно развели костер.

Все были уставшими, грязными и израненными. Даже «Ленд-Ровер» был покалечен, покрыт вмятинами и царапинами, ветровое стекло выбито, одно окно покрыто трещинами, к решетке радиатора прилипли кусочки серой ткани и что-то похожее на лохмотья человеческой кожи.

— Копье, — пробормотал Куид. Это было первое слово, произнесенное кем-либо с момента нашей остановки. — Копье. Вы шутите, мать вашу?

Все, что я знал наверняка, это то, что никогда не забуду изумленное выражение на лице Руди Боско перед гибелью.

— Поверить не могу, что он умер такой смертью, — вздохнул Куид. — Кто угодно, но только не он.

— Наверное, он даже не понял, что его поразило.

Мы наблюдали, как Гуляка подходит к телу. Он снял свой кожаный жилет, обнажив новые татуировки на спине и плечах, затем опустился на колени и погрузил пальцы в рану на груди Руди. Когда он извлек их, они были мокрыми от крови. Затем принялся наносить ее себе на щеки, лоб и подбородок, пока не покрыл все лицо и шею. Перекрестившись, посмотрел на луну. Белки его глаз отчетливо выделялись на фоне раскрашенного кровью лица.

— Какого черта он делает?

— Прощается. — Куид сел рядом со мной на бампер, держа дробовик между ног. — Нанося на себя кровь, он забирает с собой часть души Руди. Он наполовину индеец яки. В свое время яки были крутыми парнями. Великие воины, никому не сдавались. Даже конкистадоры не могли их победить, поскольку они отказывались складывать оружие. Но иезуиты наконец обратили их в свою веру — вот почему в них смешались католицизм и старые индейские обычаи.

По мимике и жестам Гуляки я понял, что он начал молиться.

— Как он мне объяснил, — продолжил Куид, — они верят в четыре разных мира: мир людей, мир животных, мир смерти и мир цветов.

— Цветов? — Почему-то мир цветов и Гуляка для меня не совсем сочетались.

— Яки верят, что капли крови, упавшие с тела Христа, когда тот висел на кресте, превратились в цветы. Для них цветы олицетворяют душу. Чтобы сохранить между всеми мирами равновесие, они должны устранять зло и ущерб, причиняемый им людьми.

Я протянул Куиду бутылку. Он сделал большой глоток, а Гуляка полил тело бензином, щелкнул зажигалкой и двинулся прочь. Сделал несколько шагов и не оглядываясь бросил зажигалку через плечо.

Тело вспыхнуло. Еще один костер разорвал ночь.

Мне показалось, что Куид вот-вот заплачет. Это ощущение посетило меня на мгновение. Но он не заплакал. Выражение его лица посуровело, а затем стало странно спокойным. Куид оставался солдатом, и он бывал уже здесь раньше. Давно был знаком с болью и утратой. И хотя они ранили его так же глубоко, как и любой другой противник — возможно, даже больше, — он научился выдерживать их атаки.

Он был холоден как лед — посреди этой древней пустыни.

Когда Гуляка вернулся в лагерь, я подошел к нему.

— Я знаю, насколько вы были близки, — сказал я. — Мне очень жаль.

Его движение было настолько быстрым и четким, что, когда я осознал произошедшее, он уже держал у моего горла свой боевой нож. Почувствовав нарастающее давление лезвия и увидев взгляд Гуляки, я решил, что он собирается меня убить.

Но в следующую секунду он отпустил меня и ушел прочь.

Куид ничего не сказал, лишь глотнул еще виски. Он даже не сдвинулся с места, и я не был уверен почему. Или он знал, что Гуляка планирует лишь мне что-то продемонстрировать, или ему было все равно, убьет он меня или нет.

Забрав у него бутылку, я допил ее, затем бросил в скопление крупных камней в паре футов от нас — чтобы просто посмотреть, как она разобьется. Алкоголь помог мне подавить зависимость и немного сосредоточиться, но нервы у меня были расшатаны, и я эмоционально истощился. Казалось, мне б потребовалась неделя, чтобы отоспаться, но я был так взвинчен, что не смог бы прилечь даже на минуту. Я извлек из кармана сигареты и закурил. Табачный дым не помог перебить отвратительный сладковатый запах горелой человеческой плоти. Но я не знал, что хуже. Тот факт, что где-то неподалеку горит тело знакомого мне человека или что я стал невосприимчив ко всему этому бедламу, вымотан до такой степени, что для меня уже ничто не имело значения.

Оставался только Мартин.

Когда я докурил, снова появился Гуляка. Я понимал, что в честном бою мне его не одолеть. Но больше я не позволю ему угрожать мне. С меня хватит. Если он снова меня спровоцирует, я отвечу. Я расправил плечи, готовый броситься на него, если потребуется, хотя надеялся, что до этого не дойдет. На этот раз нож находился у него в ножнах. Со своим вымазанным кровью лицом он походил на какого-то демонического клоуна, но его глаза говорили мне то, что мне нужно было знать. Инцидентов больше не случится. Между нами все было улажено. Свободной рукой он схватил меня за плечо, крепко сжал и медленно кивнул. Я ответил тем же жестом.

Гуляка подошел к «Ленд-Роверу» и стал рыться в кузове, пока не нашел флягу, бутылку воды и пластиковый пакетик, наполненный чем-то вроде высушенных и измельченных листьев. Без объяснения причин он опустился на колени перед костром, в нескольких футах от меня, и разложил предметы перед собой. Но поскольку он стоял ко мне спиной, я не мог понять, что именно он задумал.

Прежде чем я успел спросить, Куид сказал мне, что Гуляка готовит чай из семян, корней и листьев дурмана, растения семейства пасленовых.

— Называется «толоацин», — пояснил он. — У него длинная история. Ацтеки использовали его во многих своих ритуалах.

— Каких именно?

— Тебе придется спросить Гуляку, я в этом не эксперт. Он даст тебе попробовать, когда приготовит. Советую не отказываться.

— Почему это?

— Потому что мы оба будем пить этот чай и тебе не захочется быть лишним на этой вечеринке, поверь мне.

— Что мне от него будет, Куид?

— Он расширит твое сознание, откроет двери и отведет тебя туда, куда нужно.

— Это какой-то гребаный галлюциноген? Мы же понятия не имеем, что нас здесь подстерегает. Мы должны быть в здравом уме.

— К черту. Тебе нужно заканчивать это.

— Ты спятил? Разве в Коридоре вам мало галлюцинаций?

Куид не ответил. Снова наступила тишина. Костер вдали почти догорел, но тот, что в лагере, продолжал полыхать. Весь этот огонь мне очень не нравился, поскольку он выдавал наше местонахождение тому, что пряталось в пустыне. Но мои спутники оставались невозмутимыми, и у меня не было другого выбора, кроме как довериться им.

Гуляка приготовил чай и дал ему настояться, затем перелил во флягу. Поднявшись на ноги, он остановился в шаге от нас и посмотрел на луну, будто общался с ней. Насколько я знал, именно этим он и занимался. Через мгновение он передал флягу Куиду. Тот хлебнул из нее и вернул обратно.

Переведя взгляд на меня, Гуляка поднес флягу к губам, сделал несколько глотков и протянул ее мне. Я не триповал с тех пор, как в школе попробовал ЛСД, и был совершенно сбит с толку происходящим. Желание или даже потребность забыть все, что случилось за последние несколько часов, были вполне объяснимы — я начал пить в тот момент, когда мы остановились, — но алкоголь — это далеко не психоделическое растение. Я понятия не имел, какой у меня будет реакция на это зелье. И, конечно же, они гораздо лучше меня знали, насколько уязвимыми мы можем стать после его употребления. Так зачем делать это именно сейчас?

— Нам нужно добраться до конца Коридора, — произнес я.

Куид сделал глубокий вдох, медленно выдохнул, затем наклонился ко мне и прошептал:

— Именно туда мы и отправляемся.

Всматриваясь во влажные закатившиеся глаза Гуляки, в его покрытое засохшей кровью Руди лицо, я принял флягу.

И сделал глоток.

Глаза изменяются… становятся чужими… неузнаваемыми. Над ними возвышается красочный головной убор, яркий и сияющий, он выделяется на фоне темной кожи…

Шаман… откуда-то я знаю, что этот человек — если он вообще человек — является шаманом. Могущественный целитель и мистик, он подходит поприветствовать меня… на шее у него висит талисман из кварца, костей животных, зубов и перьев…

Пустыня исчезла, сменилась самым красивым пейзажем, который я когда-либо видел. Пышные джунгли, потрясающие горячие источники, экзотические звуки, запахи и животные вокруг… это было похоже на сон… чудесный мирный сон…

Небольшие постройки из дерева и глины, крыши из камыша, внутри тихо и темно…

Кажется, будто я вернулся на тысячи лет назад.

В маленьких домах, на циновках, лежат местные жители…

Шаман смотрит так, будто знает меня. Будто ждал меня все это время. Но я нахожусь во власти чего-то, вроде глубокого сна… только не настоящего сна, а чего-то… другого.

Ацтеки… они… они же практиковали человеческие жертвоприношения… не так ли?

Я попал в мир, не предназначенный для живых. Теперь я это видел, чувствовал, понимал, и все же…

Я следую за ним в пустую хижину, где в котле бурлит какой-то отвар. Пахнет гадко… ужасно… но в паре, поднимающемся над котлом, есть что-то притягательное.

В темном углу хижины свернулась кольцами огромная толстая змея… ее черные глаза наблюдают за мной…

Шаман протягивает мне красивую, с замысловатой резьбой чашу, наполненную смесью. Предлагает выпить, говорит, что это позволит мне увидеть и коснуться призраков прошлого, моих предков. Говорит, что появится чувство, будто я умираю. Но я должен принять возникший страх, поскольку это всего лишь очищение…

Холод… я чувствую смертельный холод… хотя здесь не холодно, а жарко, ужасно жарко и душно. Поблизости горит костер, потрескивая где-то за хижиной. Искры взлетают вверх, устремляясь в черное небо…

Ночь… наступила ночь. Я до последнего момента не осознавал этого, но ночь вернулась. Прекрасный дневной свет исчез… и, пока я лежу на циновке в хижине, до меня доносятся странные звуки, которые не могу точно классифицировать. Я слушаю… усиленно пытаюсь услышать и наконец слышу. Слышу звуки собственного дыхания и… чего-то еще…

Движение… едва уловимое движение.

Змея, проснувшаяся от дремы… приближается…

Я не хочу, чтобы она трогала меня, я не… нет, убирайся, я… я не хочу, чтобы она трогала меня.

Но она не трогает меня. Словно давно потерянный друг, скользит вдоль моего лежащего ничком тела. Я чувствую ее тяжесть, когда она скользит у меня по груди, не сводя с меня своих черных глаз. Я ожидал, что змея будет липкой и влажной, но она сухая и гладкая. И все же я хочу закричать… я… я должен закричать, чтобы она уползла и оставила меня в покое, но не могу. Больше не слышно никаких звуков… кроме моего собственного дыхания и… и… моего пульса… да, моего пульса, стучащего в висках, будто в попытке пробить себе путь наружу. А затем ко мне из ночи приходит что-то еще. Какое-то журчание, будто это стремительно текущая река, но… нет, это не река… нет, это кровь… моя кровь. С этим звуком она бежит по венам, циркулирует по телу. Я чувствую, как она движется… слышу, как она течет…

Затем я прихожу в движение… лечу… скольжу по воздуху, сквозь пространство и время…

Или я всего лишь корчусь на циновке, все еще пребывая под гнетом той ужасной змеи? Так и есть. Да…

Слова льются у меня изо рта непрерывным потоком, но… нет… не слова… это стоны… крики… Я кричу, плачу, завываю, поскольку эта ночь ожила и забрала меня, утащила прочь и…

Она показывает мне вещи, которые я не хочу видеть… вещи, которые я не должен лицезреть, которые никогда не предназначались для моих глаз… вещи, которые мой разум не в силах постичь и… змея… та жуткая огромная змея продолжает скользить по мне, душить меня и… я не могу дышать… могу делать лишь короткие отчаянные вдохи и… все это неправильно… что-то здесь неправильно. Ее глаза, те черные глаза… они выглядят мертвыми, и все же в них кроются тайны Вселенной, ответы на все вопросы… каким-то образом я уверен в этом… и я вижу все это, и смысл мне понятен, но потом это стремительно исчезает, и змеиное тело сливается с моим… нет… впитывается в мою плоть, пузырясь и бурля как жидкость. Растекается по мне черными потоками крови и желчи, исчезает в моих порах. Моя кожа поглощает его, втягивает в себя и меняет меня. Возвращает к моим истокам, моему рептильному прошлому, прямо туда, в бездну моей утробы, в самую глубь моего горла, льется из глаз и стекает по лицу, проникая в рот…

Вкус, я… я чувствую вкус Бога.

А теперь слезы… слезы радости… переполняющей радости, которую я считал невозможной до сего момента… Я… боже мой, я… милостивый Господь… спаси меня…

Лихорадка… у меня лихорадка, я чувствую, как горит мое тело, кровь, как горячий воск в венах, это… это убивает меня… но… не быстро… медленно… я умираю… медленно…

Каждый религиозный символ из детства появляется передо мной, парит в свободном падении, в то время как я кубарем лечу сквозь длинный и узкий огненный колодец. Крест… агнец… кровь… а затем мое рождение, я… я родился и… я наблюдаю, как мои детство и взрослая жизнь стремительно проигрываются передо мной, на дикой скорости… окружают и поглощают меня, пока я не становлюсь их частью, а они — частью меня.

Едино… все едино…

В тот момент, в ту секунду ясности, я познаю Бога, и Вселенная взрывается передо мной. Во всей своей красе и величественной силе она поднимается из океана огня, раскрываясь перед глазами и вздымаясь как лава. Наполняет мои чувства, пожирая меня в бесконечной панораме блестящего зрения, слуха и осязания…

Мертвые наблюдают за мной из темных периферийных углов, молчаливые и угрюмые…

Я их не вижу, но они там. Под кожей у них ползают какие-то существа, словно множество пауков, снующих под простынями… а за ними стоит чудовищная тварь, окутанная тенью, и тоже наблюдает за мной.

На мгновение я снова оказываюсь в номере мотеля в Тихуане… на той ужасной грязной кровати, которую я теперь сделал еще грязнее. Мой взгляд устремлен на потрескавшийся, покрытый пятнами потолок, а я лежу в луже собственного пота и мочи. Пьяный… беспомощный… посрамленный.

На стуле в углу сидит Джейми и ухмыляется мне как Чеширский Кот.

Из руки у него торчит шприц, а из вен течет кровь и гной. Перед ним на полу сидит Джиллиан — мое милое дитя, положив голову ему на колени…

Мои крики разрывают ночь пополам, швыряют меня сквозь темные занавесы, из одного театра зла в другой…

Мертвец лежит в грязи, лицом вниз… Но это не человек вовсе, не так ли?

В пространстве разносятся крики о помощи, игнорируемые и оставляемые без ответа, сопровождаемые шепотом ангелов и демонов…

С высоты птичьего полета я вижу нежный океанский прибой, плещущийся о берег, маленький городишко, раскинувшийся вдоль побережья… Нью-Бетани… мой дом… основанный сотни лет назад старым морским капитаном по имени Уильям Бетани, хотя и названный не в честь него, как многие думают… Я состоял в историческом обществе и читал записи… Он сказал, что на той прекрасной нетронутой земле, которая была там раньше, он нашел Бога. Но не только Бога… но и Дьявола. Это было место второго шанса, возрождения и спасения. А если вы не находили там всего этого, то оно могло стать местом проклятия, последним кусочком красоты, перед тем как тьма поглощала вас. Он назвал этот город не в честь себя. Он назвал его в честь библейского селения Вифания, где Иисус воскресил Лазаря из мертвых.

Ночь… дождь… поле…

В ту ночь шел не обычный дождь…

Избавление, искупление и проклятие — все пролетает сквозь меня как ветер, на котором я парю, несёт меня к жизни или, возможно, к верной смерти, понимая, что между ними гораздо меньше расстояния, чем многие думают…

Ушел… Я ушел оттуда…

Мы идем… я иду. Мне кажется, что я иду. Чувствую, как мои ноги движутся и какие-то существа проскальзывают по обе стороны от меня, создавая иллюзию движения. Но я не понимаю, что это за существа, и не знаю, чего они хотят…

Огни… красивые огни в ночном небе… пламя… еще там есть пламя, вспышки пламени. Его языки рассекают тьму и исчезают в мгновение ока. Вращаются… я вижу, как огни вращаются и падают вдали… как те, что на чертовом колесе… я чувствую цвета… ощущаю их вкус… слышу их. Я… я слышу, как движутся эти цвета… они издают такие странные и приятные звуки. Я… Идет дождь. Дождь? Я не вижу капли, но чувствую, как они меня щекочут. Чувствую их запах.

Куид улыбается мне. Глаза у него как у дикого зверя, светлые волосы грязные и потные. Когда он двигается, то оставляет в воздухе шлейфы, которые, извиваясь, опускаются на песок у наших ног… как разноцветные снежинки…

Гуляка тоже рядом. Его татуировки шевелятся и скользят по телу, так же как в свое время у шрамовника.

Кажется, он не замечает этого…

Он ведет нас к странным огням. Там прохладнее, но темнее.

Я хочу покинуть это место и вернуться домой. Оно какое-то неправильное… здесь вовсе не безопасно. И я боюсь, очень боюсь, я… я никогда так не боялся. Я не могу дышать. Забыл, как это делается. Как… как вы это делаете? Как дышите, когда напуганы? Когда из тьмы выползают какие-то твари, чтобы причинить вам боль? Почему я должен постоянно напоминать себе о дыхании? Сконцентрируйся… Я должен сконцентрироваться, иначе не смогу дышать. Но я очень напуган, поскольку знаю, что грядет. Я знаю…

Я умру. Я так напуган, что могу умереть. И я не хочу больше это видеть. Я не хочу, я…

Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам…

Джейми?

Нет… Мартин… это Мартин и…

Поведай мне свои сны… поведай мне свои кошмары…

Мне снится огонь… небеса, поглощаемые им… горящие… умирающие… очищаемые пламенем.

Мне снятся мертвецы.

Ты же знаешь, что он следит за нами. Прямо сейчас он наблюдает, прислушивается к каждому нашему слову.

Они все там умрут…

Бог плачет… Я чувствую Его слезы у себя на коже…

Пустыня возвращается… как и мое сознание…

Но они — уже не те, что были прежде.

Мои худшие сны всегда были связаны с водой: огромные океаны, затянутые туманом озера, сильные непрекращающиеся ливни. В этих кошмарах редко есть смысл или что-то, помимо ожидаемых атрибутов — в них я тону, либо оказываюсь на пустынном берегу, в одиночестве и без помощи, либо плыву, медленно перебирая ногами, и чувствую, что подо мной прячется нечто неведомое. И все же они пугают меня, как ничто другое. Многих людей ужасает огонь, идея сгореть или оказаться запертым в огненной ловушке. Но я никогда не боялся огня. Вода — вот что пугало меня. Быть проглоченным ею и остаться наедине с существами, обитающими в ней.

Но здесь не было воды, лишь песок, грязь и камни. Я снова чувствовал под собой пустынную почву. И все же я выбирался из своих снов, видений и кошмаров, как пловец, поднимающийся сквозь мутную воду, отчаянно работающий ногами и борющийся с течением. Я неуклонно поднимался туда, где меня ждал свет. Отчаянно пытаясь сориентироваться, я запаниковал и начал задыхаться, но в конце концов вырвался на поверхность. Хватая ртом воздух и давясь, я закашлялся, мышцы свело, словно при эпилептическом припадке. Я чувствовал, что мои руки вытянуты передо мной, неподвижные и парализованные. Ноги же у меня покалывало, будто тысячи насекомых выползали из пор и разбегались. Кашель усилился так, что в легких засаднило. Затылок охватила нестерпимая боль, а во рту чувствовался вкус крови.

— Ты в порядке, — услышал я чей-то голос. — Просто веди себя тихо. Постарайся не шуметь, хорошо? Потерпи немного. Дыши.

Я узнал голос Куида. И когда зрение медленно вернулось ко мне, я сумел различить его лицо. Он возвышался надо мной, глаза у него были остекленевшими, а лицо — слегка бледным. Но его светлые волосы были маяком в ночи.

За спиной у него пылал огонь… огненные небеса… языки пламени, поднимающиеся высоко в ночное небо…

Жизнь — это война, — прошептал мне внутренний голос, — война как иллюзия, как сон.

Окутанный наркотическим и алкогольным туманом безумия, я поднимался сквозь клубящуюся тьму. Подбирался все ближе к огненным небесам и оказался лежащим на спине, на склоне крутого холма, такого высокого, что его можно было назвать горой. Над нами, хоть и прошло много времени, ярко светила все та же луна, давая мне хороший обзор с такой высоты. Наш лагерь исчез, остался лишь в воспоминаниях. Очевидно, в какой-то момент мы вернулись в Коридор, поехали дальше, затем остановились и взобрались на эту огромную возвышенность, только я не помнил ничего из этого. Вдалеке, у подножия холма, я с трудом смог разглядеть наш побитый «Ленд-Ровер». Он казался маленьким и игрушечным. Огонь надвигался сзади, с противоположной стороны вершины, в сопровождении зловещей дымной пелены, ползущей сквозь тьму и окутывающей местность подобно противоестественному туману.

А потом я услышал стоны, далекие крики и тихий плач.

— Мартин. — Во рту у меня пересохло; горло болело, будто я сорвал его криком. — Он… Он здесь.

Куид поднес палец к губам.

— Ш-ш-ш.

Кашель прекратился, но головная боль никуда не ушла. Сглотнув, я снова почувствовал привкус крови. Она текла из носа. Вытерев ноздри и губы тыльной стороной руки, я вытянул из носовой полости в рот кровавый сгусток, выплюнул его в грязь и обеспокоенно посмотрел на Куида.

— Ты в порядке, — прошептал он. — Подобный трип заставляет кровяное давление зашкаливать. — Сейчас ты в полном порядке. Прочисти мозги.

Я перевернулся на живот. И хотя стук в голове не прекращался и каждый мускул во мне болел, я наконец почувствовал, что полностью восстановил контроль над телом.

Я увидел перед собой Гуляку. Он лежал на животе у вершины холма и смотрел в бинокль ночного видения. Куид подал мне знак следовать за ним, и мы подползли к нему, стараясь не шуметь.

Никогда не забуду существ, которых я увидел в лежащем внизу ущелье. Никогда, даже в худших кошмарах, мне не встречалось такое. Если это адское место издали внушало такой ужас, я мог лишь догадываться, каким оно будет вблизи.

Но долго догадываться мне не придется. Скоро я узнаю.

Там, среди зла и хаоса, меня ждал конец.

Хотя до того момента я никогда не боялся огня, мне пришло осознание того, насколько он может быть пугающим. Огни, окружающие ту старую церковь, что стояла под нами, вне всякого сомнения, являлись адским пламенем.

И они горели в честь меня.

Я проверил пистолеты. Один оказался пуст. Я отбросил его в сторону, а другой засунул сзади за пояс.

— Вы доставили меня сюда, — сказал я остальным, — ваша работа выполнена.

— Тебе нельзя идти туда одному, — произнес Куид.

— Они не убьют меня. Он не позволит.

— Ты не можешь знать наверняка.

— Могу.

Я был рад слышать, что Куид хочет сопровождать меня, и все же осторожность мне не помешает. Гуляка более опасен, чем Куид, а еще непредсказуем. Риск того, что он сорвется, был гораздо выше, и этого я хотел меньше всего. Другая проблема заключалась в том, что он продолжал триповать. Отсутствующий взгляд и кровавая маска делали его похожим на психа.

— Так, Гуляка, ты остаешься здесь. Следи за тем, что происходит.

Он был явно недоволен. А может, просто сбит с толку. Мысли у него все еще путались.

— Если мы все трое спустимся туда и что-то пойдет не так, нам кранты, — пояснил я, не уверенный, достаточно ли хорошо он меня понимает. — Ты останешься, чтобы прикрывать нас и приглядывать за «Ленд-Ровером». Если что-то случится, мы уже не выберемся отсюда.

Прошло некоторое время, прежде чем он согласно кивнул.

— Куид, — сказал я, — ты идешь со мной.

Мы вдвоем вскарабкались на вершину холма и пригнулись. Я оглянулся на Гуляку.

— Ты покинешь свой пост только в случае крайней необходимости, понятно? Если завтра, в это же время, мы не вернемся, уезжай. Вероятно, нас уже не будет в живых. В этом случае постарайся привести сюда представителей власти.

Внизу нас ждала старая каменная церковь — длинное, относительно невысокое здание с крошащейся колокольней в одном конце. Ее окружала полуразрушенная каменная стена высотой примерно по пояс. За церковью, под углом друг к другу, были припаркованы две обшарпанные машины: внедорожник и пикап, возможно, тот же самый, который я видел на записи в доме миссис Дойл. Перед зданием простирался открытый, усыпанный редкими кустами участок земли, длиной как минимум сто ярдов. Позади лежала погруженная во тьму пустыня. Человек пятьдесят, если не больше, рассредоточились на территории перед церковью. Молча стояли и ждали нашего прибытия. В свете луны и ближайших костров они походили на бледных призраков. Головы обриты налысо — как у мужчин, так и у женщин. Изможденные тела облачены в грязную одежду — чаще в какие-то лохмотья. Ноги босые, лица лишены эмоций, горящие, как у одержимых, глаза. От одного их вида у меня по телу пошли мурашки. Но это было лишь начало.

Куид передернул затвор дробовика.

— Они нас увидели.

— Постарайся сохранять спокойствие, — сказал я.

— Ты шутишь? Джонстаун — курорт по сравнению с этим местом.

— Мы не ищем драки.

— А чего мы ищем?

— Скажу, когда найду.

Мы начали спуск с холма, двигаясь целенаправленно, но осторожно, не уверенные, как на наше появление отреагирует толпа.

В конце ближайшего к нам участка, окруженного с обеих сторон парой горящих факелов, в землю были вбиты два длинных деревянных кола, напоминающих межевые знаки. На них было что-то насажено, но я не мог разглядеть, что именно. Немного приблизившись, я понял, что это человеческие тела. Лишенные головы, рук и ног торсы были нашпилены на колья шеями вниз и оставлены гнить, как куски мяса. В нескольких футах были выкопаны ямы, в которых горел огонь. Благодаря им местность довольно неплохо освещалась. Между ними и церковью стояли два грубых деревянных креста, футов десять высотой, на каждом был распят обнаженный мужской труп. Их бритые головы указывали на то, что это, вероятно, бывшие члены культа.

В песке у дальних границ участка гнили конечности, головы и тела, сваленные друг на друга, словно груды мусора. Они были настолько обезображены воздействием природы и бесчисленными предсмертными пытками, что в них сложно было узнать людей.

«Господь всемогущий», — подумал я. Мартин истребляет свою же паству.

Затем на нас обрушились запахи. По мере нашего приближения они становились все сильнее. Запахи болезни и смерти, фекалий и мочи, немытых тел и рвоты, мусора, гниющей плоти и горящего дерева. Взяв дробовик в одну руку, Куид вытащил из заднего кармана бандану и завязал ее на лице, закрыв нос и рот, словно бандит из старого вестерна. Я подавил в себе искушение сделать то же самое, позволил смраду этого места наполнить меня. Я не видел Мартина, но знал, что он наблюдает за мной. Ощущал на себе его взгляд. Но я не доставлю ему удовольствие. Чем больше я дышал этим ужасом, тем менее едким он становился. Но я чувствовал его вкус, в глазах появилось жжение.

Чем ближе мы подходили к людям, тем отчетливее их видели. Они не просто побрили себе головы, они удалили с тел все волосы, включая те, что на лице, под мышками, на руках и ногах. Но в большинстве случаев удаление проводилось примитивными средствами, поскольку на многих виднелись подсохшие и свежие раны, оставшиеся после торопливого обращения с бритвами.

Некоторые держали в руках простейшее оружие — ржавые ножи, мачете, дубинки, бейсбольные биты и даже самодельные копья — вроде того, которым был убит Руди, — но ничего более сложного, ничего огнестрельного. И большинство вообще не были вооружены.

Все как один они наблюдали за нами. Их дикие глаза двигались синхронно, словно являясь отдельными частями огромного единого организма. Они смотрели пристально, но никто из них не шевелился.

Мы прошли мимо торчащих из земли кольев и горящих факелов и направились к церкви. Она вырисовывалась перед нами, на расстоянии меньше ста ярдов. Очень старое строение, казалось, оно могло рухнуть в любой момент, и все же было в нем что-то вызывающее и зловещее. В основной части здания имелось несколько окон, довольно изысканной формы, хотя все стекла или ставни давно исчезли. В проемах горели огни. Я видел мерцание пламени.

Мы продолжали идти. Луна отступала. Ночь теряла силы. На далеком горизонте появились первые тонкие лучики утреннего света, но до появления солнца было еще далеко.

Когда мы были в двадцати футах от толпы, чей-то голос прорезал ночь, и я увидел, как вдоль боковой стены церкви кто-то идет, стремительно приближаясь к нам.

— Знаю! Я правда знаю! — Женщина, лет тридцати с небольшим, появилась из тени. На шее у нее, на нейлоновом ремешке, висела компактная видеокамера, а каштановые волосы были собраны в хвост, торчащий сзади из-под грязной, поношенной бейсболки с надписью «Мексика», выполненной в цветах национального флага. Кожа у нее была сильно загорелой и морщинистой, пострадавшей от многочасового пребывания на солнце, сухой, потрескавшейся, лишенной косметики и грязной.

— Это просто прекрасно! — исступленно воскликнула она, обращаясь к нам. — Правда, просто прекрасно!

Я почувствовал, как Куид напрягся рядом со мной.

— Расслабься, — сказал я.

Казалось, остальные были равнодушны к женщине. Фактически по большей части игнорировали ее. Их внимание было сосредоточено на нас. Она проскользнула сквозь их ряды с таким же безразличием — и к ним, и к окружающим нас ужасам. Ее хвост скакал из стороны в сторону при каждом чрезмерно энергичном шаге.

— Это вы! — радостно воскликнула она, всем своим видом показывая, что намерена встретить нас с распростертыми объятиями. — Фантастика!

Я промолчал.

Чем сильнее сокращался между нами разрыв, тем отчетливее проявлялись осиные черты ее лица, и, несмотря на привлекательность, она обладала легким косоглазием, которое часто бывает у душевнобольных или наркозависимых. Она мне показалась человеком, не принявшим свои таблетки и не способным без них расслабиться или сосредоточиться. Но больше всего выделялась ее одежда. На одной ноге у нее был походный ботинок, на другой — крепкая вездеходная сандалия. Ее шорты и рубашка с расстегнутым воротником и закатанными до локтей рукавами были сшиты из кусков преимущественно черной и желтой ткани, подобранных совершенно случайным образом, в результате чего получилось какое-то причудливое лоскутное одеяло. Женщина походила на гигантского шмеля.

— Он говорил, что вы придете! — Она протянула руку, и я заметил, что в другой у нее зажат маленький диктофон. Все ее внимание было приковано ко мне, Куида она будто не замечала. — Холли. Холли Куинн из Ванкувера! Это… ух ты… это нечто! Вы — последний фрагмент Троицы, о котором Отец говорил в своих недавних проповедях. Как же это круто! Вы — он, верно? Вы — Филлип, Филлип, верно? Какая потрясающая честь!

Я оставил ее руку висеть в воздухе.

— Кто вы?

— Холли Куинн из Ванкувера, — повторила женщина и широко улыбнулась, демонстрируя ослепительно белые зубы, что было удивительно, поскольку выглядела и пахла она так, будто давно не мылась. — Я тоже пишу, как и вы, только я журналист. Я… нет, погодите… я не сравниваю себя с вашим величием, поймите меня правильно. Я бы никогда этого не сделала, просто говорю, чем занимаюсь.

Куид, который сосредоточенно наблюдал за толпой, на секунду отвлекся, чтобы взглянуть на меня с выражением крайней озабоченности на лице.

— Я в этой стране уже два года, — продолжила Холли, выкручивая себе руки и переминаясь с ноги на ногу. — А здесь, с Отцом и его людьми, — чуть больше года. Изначально я приехала писать про путешествия. В это трудно поверить, но именно этим я занималась в то время. Однако я услышала слухи, истории про Отца и про то, что он здесь делает, про все те вещи, которые происходят в пустыне — потрясающие, удивительные, важные вещи… Я услышала про них и приехала увидеть все своими глазами, и… — Она сложила руку в кулак и прижала к губам, глаза у нее наполнились слезами. — Я была ничем. Ничем. Он мог отбросить меня в сторону как грязь у него под ногами. Он… он мог убить меня или изгнать меня обратно в тот мир, со всей его ложью. Мог сделать пример из меня и моего невежества. Но не сделал. Он принял меня, он… Я пока еще не достойна, поэтому не могу называться истинным учеником. Он не даровал мне эту честь, но непременно дарует. Он принял меня и разрешил остаться здесь, со своими людьми. Иногда он позволяет мне говорить с ним… наедине… мы гуляем или сидим где-то, и он позволяет мне задавать вопросы, а иногда даже записывать наш разговор, чтобы я могла учиться. Вот какой он щедрый. Он отдает мне свое время. Не уверена, что я вообще осознаю, насколько это ценно! Он сказал, что за несколько дней до моего прибытия он увидел меня во сне. Меня! Можете представить? И в этом сне я пришла к нему, и он помог мне. Именно это он и сделал. Он помогает мне постичь истину, помогает мне открыть глаза и увидеть, увидеть по-настоящему!

Я посмотрел на кресты. Распятые мужчины были мертвы уже некоторое время.

— Да, — произнесла она, пристальным взглядом окидывая окружающую нас бойню, — все это, ну… хорошо… послушайте, он… дело в том, что есть цена, которую мы должны заплатить, чтобы попасть в рай, понимаете? И цена эта ужасна… Отцу это нравится не больше, чем кому-либо другому, он… на самом деле, это ранит его. Необходимость наказывать убивает его, я… я видела, как он плакал, понимаете? Я видела это, он… однажды я изложу его историю на бумаге. Вот почему он иногда разрешает мне его записывать. Чтобы я помнила. Нам никогда нельзя забывать то, чего он здесь достиг! Но… да, как и любой хороший родитель, он любит своих детей. И иногда, поскольку он нас так сильно любит, ему приходится нас наказывать. Для нас это единственный способ научиться. Это необходимость. Он не хочет делать это — ему приходится! Как и любому милосердному богу! Через боль приходит понимание и просветление, он сам вам это скажет. Но вы, вы, Филлип, и так все это уже знаете… конечно же… вы — третий и последний фрагмент его священной Троицы.

Если Мартин был первым фрагментом, а я — третьим, то, очевидно, Джейми был вторым. Хотя в этом дурдоме разве можно знать наверняка?

— А кто второй фрагмент?

Холли приподняла бровь.

— Вы же знаете, почему спрашиваете? — Она внезапно указала на меня пальцем, будто выбирая из толпы. — Вы проверяете меня! Конечно же, простите меня! Джеймесон — второй фрагмент!

Я посмотрел мимо нее, в попытке разглядеть церковь получше. Но ученики, осторожно приблизившись, перекрыли мне весь обзор. Преимущественно это были мужчины, в возрасте двадцати с небольшим и старше. Но среди них присутствовало и несколько женщин. Похоже в основном это были американцы или мексиканцы — все с безволосыми телами, бритыми головами, мертвенно-бледными, нездоровыми лицами и пронзительными глазами, которыми они будто сверлили меня. Я собирался задать Холли еще один вопрос, когда заметил в группе человека, который смотрел на меня иначе, чем остальные. Что-то в его глазах показалось мне знакомым, и, хотя это получилось не сразу, в конце концов я понял, кто передо мной. Густые усы исчезли, а циничное выражение лица, которое было у него на фотографии, сменилось на тревожное. Но это был он. Уильям Томпсон, частный детектив, отправившийся на поиски Мартина и пропавший без вести. Он не умер, он был жив и стал частью безумия, которое сотворил здесь Мартин. Тот тоже обратил его, взял в свои ряды.

Было слишком поздно скрывать свое удивление, поэтому я даже не попытался.

— Где Джейми? — спросил я Холли, с трудом отводя глаза от смертоносного взгляда Томпсона. — Где он?

Она застенчиво улыбнулась, словно давая понять, что мне не одурачить ее новыми проверочными вопросами.

— Нет. Отец — это Бог, а Джеймесон — отрицатель. — Улыбка исчезла, и в следующую секунду прежние эмоции вернулись. — Отец очень любит его! Он все еще испытывает боль, но так и должно быть. У каждого есть роль, которая уже определена, — так говорит Отец. И мы должны сыграть ее, как было задумано, верно? Отец предложил Джеймесону рай, шанс присоединиться к нам, а тот сильно ранил его своим отказом, своим отрицанием. Но все это — часть плана. Это роль Джеймесона, которой он должен следовать, чтобы план был исполнен, как написано в Священной книге. Один отвергнет его, и это — Джеймесон. Его отрицание решит судьбу их обоих. Вскоре Джеймесон умрет, одинокий, напуганный, потерянный и навсегда лишенный грядущего величия! А Отец, отвергнутый им, призовет последний фрагмент Троицы. Вас, Филлип.

— А кем являюсь я? — спросил я, подыгрывая ей. — Отец — Бог, Джеймесон — отрицатель. А кто я?

— Мне нельзя… это слишком болезненно, извините… к тому же только вы и Отец должны обсуждать это. — Нарочито серьезное выражение ее лица снова сменилось легкомысленным. — Видите? Я занимаюсь и изо всех сил стараюсь научиться! Вы ему скажете? Скажете, как усердно я занималась?

Толпа синхронно сдвинулась с места, подойдя чуть ближе. Куид, державший дробовик дулом вниз, поднял его.

— Этим людям нужно отойти, — сказал он приглушенным из-за банданы голосом. — Сейчас я не шучу.

— Скажи им отступить и дать нам немного пространства, — сказал я.

— У меня нет над ними власти, — пояснила Холли. — Они не послушают меня, они слушают только Отца!

— Если они не отступят, то будут слушать арфы ангелов. — Куид медленно поводил дробовиком из стороны в сторону, но взгляд учеников был прикован ко мне. — Они слишком близко, — тихо произнес он, будто чтобы только я слышал его. — Они подбираются слишком близко — это небезопасно.

Я положил руку на дробовик и осторожно надавил, пока Куид не опустил его.

— Иди приведи Отца, — сказал я Холли. — Скажи, что я здесь и что хочу видеть его. Я непременно упомяну, как упорно ты занималась.

Она театрально вскинула вверх руки, затем опустила их, хлопнув себя по бокам.

— Я не могу… вы же знаете… нельзя «привести» Отца! — Она двинулась прочь, и стена из учеников расступилась, давая ей пройти. — Он увидится с вами, когда решит, что пришло время. Не вы призываете его, а он призывает вас!

Я никогда не узнаю наверняка, был ли подан ученикам какой-то сигнал, но они внезапно бросились на нас со скоростью, которой мы от них не ожидали. Ударили нас волной — все сразу. Налетели роем, схватили и затащили в центр толпы. Куид выстрелил один раз, и я услышал, как кто-то вскрикнул. Но к тому времени я уже тянулся за пистолетом, который был у меня сзади, за поясом, и меня тащили в сторону церкви. Куид прокричал что-то неразборчивое, я услышал звуки борьбы, а потом он затих. Когда я, споткнувшись, повалился вперед, мне удалось вытащить из-за пояса пистолет, но его быстро отобрали. Я был поглощен людской массой и не видел ничего, кроме то и дело появляющейся почвы у меня под ногами и моря грязных рук, хватающих, тянущих и толкающих меня во все стороны. Я пытался отбиваться от них, но их было слишком много и они были так близко, что у меня даже не было пространства, чтобы размахнуться для удара. Вместо этого я извивался, в попытке высвободиться. Но в тот момент, когда у меня начал намечаться прогресс, я почувствовал, что плыву по воздуху. Меня несли на руках, и мои ноги больше не касались земли. Толпа принялась громко петь, молиться на языке, который я не слышал с той ночи, когда встретил шрамовника. Надо мной с крестов свисали мертвецы, и языки пламени опаляли темное небо. Смрад смерти окутывал меня все плотнее, и я начал задыхаться от этого ужасного запаха.

Я позвал Куида, но он не ответил.

Затем множество рук принялись лапать мое лицо, что-то ударило меня по голове — и все погрузилось во тьму.

Что-то тут не то. Я ничего не вижу, не слышу и не чувствую. Все будто… отключено. Время и пространство искажены, пронизаны разрозненными образами и странными пустыми звуками, эхом голосов, далекими мучительными криками…

Я пришел в сознание. В голове шумело, перед глазами все плыло. Я попытался пошевелиться, но не смог. Мысли бешено вращались, я подождал несколько секунд, затем попробовал еще раз.

Я был парализован.

Руки прижаты к бокам, и, хотя я находился вниз ногами, мне не казалось, будто я стою. Скорее, я был завернут в смирительную рубашку или в тугой кокон. Я смог пошевелить глазами и веками, но больше ничем.

Меня охватила удушливая паника. Я попытался игнорировать страх, поскольку знал, что, если поддамся ему, сойду с ума. Вместо этого сосредоточился на спокойном внутреннем голосе, который велел мне не волноваться, дышать и не терять над собой контроль. Это помогло мне сделать несколько вдохов и пару раз сглотнуть. Но пошевелиться я так и не смог.

«Попытайся сориентироваться, — сказал я себе. — Пойми, где находишься».

Я попробовал оглядеться. Я на открытом воздухе, подумал я, где-то на открытом воздухе.

Надо мной простиралось небо, кажущееся еще более бескрайним, чем обычно. Должно быть, наступил рассвет. Солнце медленно поднималось над горизонтом. Мир завис над этой странной пропастью между днем и ночью, где не совсем светло и не совсем темно. Я сморгнул песок с глаз и стал видеть чуть четче. В воздухе висел все тот же ужасный смрад, и я чувствовал, как у меня крутит живот. Хотя я мог глотать, это давалось мне нелегко, поскольку в горле у меня пересохло до боли. Я еще раз попробовал оглядеться, но мог делать это лишь шевеля глазами, поскольку всякий раз, когда я пытался повернуть голову, в шею мне что-то упиралось. Мой взгляд скользнул сперва влево: пустыня, раскинувшаяся на многие мили, кустарник, грязь, песок, камни, вдалеке какие-то холмы, а может, даже горы. Неподалеку все еще горело несколько костров. И тут я понял, что моя линия обзора находится почти на одном уровне с землей. Меня снова охватила паника, и я в отчаянии посмотрел вправо. На самом краю периферийного зрения я увидел церковь. «Ладно, — подумал я, — видимо, я лежу на земле, где-то за церковью».

На голой земле?

О Господи Иисусе, я… нет… я не могу двигаться, я…

Они похоронили меня, похоронили в вертикальном положении. Зарыли в землю по шею.

Охваченный ужасом, я принялся биться в своей земляной тюрьме. Она не поддавалась, и я по-прежнему мог шевелить только головой, да и то с ограничениями. Я понимал, что мои попытки выбраться могут лишь еще сильнее вымотать меня и сделать все только хуже. И, тем не менее, я продолжал изнурять себя, пока едва не потерял сознание. В какой-то момент я попробовал звать на помощь, но тщетно. Голос у меня ослаб, а язык не слушался.

Наконец я начал осознавать суровую реальность. Следом подключилась логика. Я был в ловушке. И ничего не мог поделать. Не мог выбраться из этой могилы. Я должен был сохранять спокойствие, как можно меньше двигаться, экономить силы и жидкость, которая еще оставалась в моем организме. Солнце поднималось; скоро оно повиснет высоко в небе и будет нещадно палить. И я окажусь целиком в его власти. Если меня здесь оставят, я буквально сварюсь заживо. Отчаявшийся, напуганный и усталый, я изо всех сил старался сохранять сосредоточенность и боролся со слезами, чтобы не терять драгоценную жидкость. Я прикусил нижнюю губу. Она уже сильно потрескалась, и я чувствовал вкус крови.

Никаких следов Куида или кого-то еще.

Мысли о смерти и умирании подбирались все ближе, открываясь с доселе неведомой для меня стороны. И на пару секунд я подумал, что, может, умереть не так уж и плохо, учитывая обстоятельства. Неужели смерти нужно бояться? Может, в ней мое спасение?

По какой-то причине я неожиданно для себя вспомнил день, когда научил Джиллиан кататься на велосипеде. Я видел все настолько отчетливо… она смеялась, а я бежал рядом с ней, уже не держа. Она… она наконец ехала сама и смеялась. Мы оба смеялись…

Под правым глазом у меня села муха, прервав смех. Я ощущал на себе ее крошечные лапки, когда она ползла все выше. Я закрыл глаз, почувствовав, как она пересекла веко и двинулась вдоль брови. С жужжанием подлетели еще мухи, и вторая села мне на щеку. Мое сердце билось синхронно с пульсирующей болью в виске. И впервые с того случая рана на моем ухе, которую я получил в Тихуане, тоже начала пульсировать. Неужели она снова открылась во время борьбы? Я не мог знать наверняка.

Я быстро заморгал и попытался пошевелить губами и щеками, чтобы согнать с себя мух. Наконец это сработало, но не раньше, чем по всему лицу распространился зуд, настолько неприятный, что сводил с ума. Я был уверен, что если каким-то образом не освобожу руки и не почешу лицо, то либо умру, либо свихнусь окончательно.

Со временем это ощущение уменьшилось, а затем и вовсе ушло. Я задыхался и чувствовал слабость, как после драки. Я вспомнил те дни, когда боксировал. Точно так же я ощущал себя после особенно тяжелого спарринга, во время которого принял на себя множество ударов. Уникальная форма изнеможения, не похожая больше ни на что.

Сложно сказать, что от меня осталось, но даже эти жалкие остатки быстро таяли. Мне необходимо освободиться, иначе я скоро умру.

Возможно, в качестве защитной реакции глаза у меня закрылись и я снова оказался в темноте.

В отключке я находился недолго, если это вообще была она, поскольку вскоре почувствовал, как земля завибрировала, и услышал, как кто-то приближается. Открыв глаза, я увидел пару ног, загораживающих мне горизонт. Одна была в ботинке, другая — в сандалии. Холли Куинн. Я с усилием поднял глаза, пытаясь увидеть ее полностью, но тщетно. К счастью, она присела на корточки, чтобы я мог видеть ее лицо. Она глупо улыбалась и держала обеими руками маленькую деревянную кружку.

— Вот, — произнесла она, поднося ее к моим губам. — Я принесла вам немного воды, пейте.

Я подчинился. У меня было такое чувство, будто я в жизни не пробовал ничего вкуснее. Во время третьего или четвертого глотка я поперхнулся, и вода потекла по губам и подбородку, впитываясь в окружающую мою шею землю.

— Спасибо, — задыхаясь, произнес я. — Спасибо.

— Потом я попробую принести вам еще, хорошо?

— Что со мной? Я не могу двигаться, не… не могу дышать.

Она ответила радостной улыбкой:

— Это лишь начало.

— Вытащи меня отсюда… пожалуйста… вытащи.

— Вы же знаете, я не могу это сделать. Она снова поднесла мне ко рту кружку. — Выпейте еще, и мне нужно уходить. Вы должны молиться и пребывать в состоянии глубокого созерцания, как Отец. Когда наступит время, он придет к вам. Так было написано. — Она вылила на меня немного воды, смочив голову. — Просто для меня большая честь быть здесь и видеть, как это свершается!

— Где Куид? — спросил я. — Мужчина, с которым я пришел, где он?

— Разве это не восхитительно! — Холли встала, и я снова мог видеть лишь ее ноги. — Знать, что это действительно происходит. Это действительно происходит!

— Где он? — повторил я вопрос. — Что они с ним сделали?

Но Холли уже ушла, направилась обратно в церковь. Ее бормотание становилось все тише и тише.

Что-то щекотало мне веко. Я сморгнул… каплю пота.

Солнце поднималось все выше. Времени оставалось все меньше.

Меня разбудили шепоты. Они кружили вокруг, низкие и утробные, словно рычание невидимых хищников. Глаза стало жечь, едва я их открыл. Слепящее солнце висело надо мной, и я чувствовал лицом силу его жара. Я зажмурился. Мышцы щек стали непроизвольно подергиваться, кожа сморщилась, вызвав болезненное, расходящееся волной покалывание. Даже моргать было больно. При каждой попытке будто раскаленные иглы пронзали уголки глаз. Коже под ними и вдоль век повезло не больше, и, когда я попытался открыть рот, губы будто налились свинцом. Я почувствовал, как они лопаются и трескаются, даже когда я разомкнул их и сумел отклеить присохший к нёбу язык. Обезвоженный и почти ничего не видящий, я стал прислушиваться к шепотам.

Лица — осунувшиеся, бледные — бритые, покрытые струпьями головы проплывали мимо. Наклонялись и таращились на меня, шептали свои чудовищные молитвы. Подходили так близко, что я чувствовал их смрадное дыхание. Кружили, сновали вокруг, подобно гигантским насекомым, возможно, в неком ритуальном трансе. То, как они приближались и удалялись с такой неуместной грацией, казалось мне и тревожным, и отвратительно захватывающим.

Со временем шепоты смолкли. Лица отступили. Лишь одна фигура подкралась ко мне и присела рядом. В руках человек держал нечто напоминающее кусок очень тонкого и странного брезента. Он расстелил его на земле слева от меня, быстро разгладил и поспешил прочь.

Я попытался сглотнуть, но поперхнулся. Наружу вырвался сухой кашель, и мне показалось, будто грудь у меня вот-вот разорвется пополам. Глаза начали непроизвольно вращаться, и покалывание, похожее на то, которое бывает при зевании, стало подниматься вверх, через виски ко лбу. Когда кашель прекратился, я сумел восстановить контроль над глазами, но телом все еще мог управлять лишь отчасти. Оно отключалось, и я ничего не мог с этим поделать.

Внезапно слепящее солнце что-то перекрыло.

Я поднял глаза и прищурился, в попытке сфокусироваться, но смог различить лишь темный размытый силуэт, нависающий надо мной. Я попытался заговорить, попросить воды, но смог лишь простонать что-то неразборчивое.

Силуэт опустился на одно колено.

Сперва я подумал, что это женщина. Из-за волос. Густые, спутанные, грязновато-светлые, они свисали занавеской и закрывали человеку лицо. Когда он сел, я смог лучше разглядеть торс и понял, что это мужчина. Несмотря на худобу он не был изможденным, как другие. И хотя его одежда состояла из грязной хлопчатобумажной рясы, она была не так плоха, как те лохмотья, которые носили остальные. На ногах, которые казались удивительно чистыми по сравнению с остальным телом, были старые кожаные сандалии. Он сидел настолько близко, что я слышал его дыхание. Если б у меня были свободны руки, я смог бы коснуться его, даже полностью не вытягивая их. Но волосы по-прежнему плотной стеной заслоняли ему лицо, спускаясь до самой земли, — и значит, когда он стоял, они доходили ему почти до пояса. Он не был крупным человеком, но производил впечатление именно такого. Я чувствовал это почти так же сильно, как парализующий жар.

— Спасение не обходится без крови.

Его голос изменился. Стал более низким и хриплым, чем тот, который я помнил. И звучал слегка смазанно, будто что-то было вставлено в уголки рта. Но это был он. Сейчас он продолжал загораживать солнце, но один тонкий лучик вырвался из-за его плеча и обжег правую половину моего лица. Я закрыл ослепленный светом глаз, стараясь не сводить с него другой.

— Так вот в чем дело? — ахнул я, испугавшись того, каким хрупким и искаженным стал мой голос.

— Во всем этом, — ответил он, обращаясь ко мне из-за стены волос, — начиная с той ночи и заканчивая настоящим моментом. Если тебе от этого станет легче, мой старый друг, мы никогда не имели выбора. Все было решено давным-давно, без нашего ведома и согласия.

— Вытащи меня отсюда, Мартин. Пожалуйста. — Каждое слово царапало мне горло, словно заостренный ноготь, каждый вдох давался все с бо́льшим трудом. — Я умираю.

— Ты не умрешь.

— Я не могу дышать.

— Ты не умрешь.

— Помоги мне.

— Мы выбираем страдание. Очень многие задаются вопросом, почему так происходит, почему невиновные должны страдать вместе с виновными. Потому что мы так решили.

Мне захотелось задушить его, выбраться из-под земли и сдавливать ему шею, пока его тело не обмякнет и мне больше никогда не придется слушать его дешевую чушь.

Солнце выползло у него из-за головы. Сверлило меня, обжигая и ослабляя до такой степени, что я не мог даже найти в себе силы, чтобы злиться. Я чувствовал себя совершенно опустошенным… чудовищно опустошенным, как сухая скорлупа.

Мартин наклонил голову набок, и волосы, разделившись на пробор, явили единственный выглядывающий глаз. Он был направлен в небо.

— Там ничего нет. Ничего. Это пустой дом, с пустыми комнатами, полный пустых обещаний и лжи.

— Помоги мне, — прошептал я, не уверенный, слышит ли он меня вообще.

— Ты должен очень многому научиться. — Глаз снова посмотрел на меня. Моргнул. Волосы сместились, опять закрыв его. — Мне нужно очень многому тебя научить. Ты будешь называть меня Отец и все поймешь. А теперь скажи мне, Филлип. Кто я?

Губы у меня неконтролируемо задрожали. Я не был уверен, смогу ли еще говорить. Я снова попытался шептать.

— Мартин.

Он наклонился ближе, и я почувствовал, как его грубые руки коснулись моего лица. Взяли меня за обе щеки и держали так какое-то время, а между нами висела стена волос.

— Позволь мне научить тебя. Позволь научить видеть то, что вижу я.

Его большие пальцы рук переместились к моим глазам. Я почувствовал давление и боль от прикосновения. Кожа была сильно обожжена, но он давил все сильнее, все глубже погружая пальцы мне в глазницы. Когда глазные яблоки начали сжиматься, боль стала невыносимой. На темном фоне начали появляться цветные всполохи, закручиваясь и растекаясь, как жидкие солнечные лучи.

— Мартин, — произнес я, — прекрати, п-пожалуйста, пожалуйста, прекрати…

— Видеть то, что вижу я.

— Мартин…

— Ты будешь называть меня Отцом и видеть то, что вижу я.

Огонь… огненные реки… огненные небеса… мир, купающийся в огне… тела, плывущие в реках раскаленной лавы… измученные, изуродованные лица, удерживаемые воедино с помощью крюков и скоб, чудовищных пыточных инструментов, закрепленных на окровавленной плоти и обнажившихся костях… лоскуты кожи, свисающие с гвоздей и тянущиеся как резина… стоны и крики боли… люди, исторгающие окровавленные внутренности и кишащую личинками желчь… глаза, проколотые, вырванные из глазниц, раздавленные руками, сочащимися гноем и выделениями… отделенные части тел, отрубленные и отрезанные… страшные гноящиеся раны…

Его пальцы погружались все глубже, и я закричал от боли. Если он надавит сильнее, мои глаза лопнут и превратятся в жидкую кашицу.

— Теперь ты понимаешь? Тебе не нужны глаза, чтобы видеть.

Во лбу у меня взорвалась боль, отдаваясь в затылке.

— Отец, — достаточно громко произнес я, в надежде, что он услышит. — Отец! Отец!

Он отпустил меня. Давление и боль утихли. Я попытался открыть глаза, но не мог. Продолжал выкрикивать имя, которым он потребовал называть себя. Моя воля была сломлена, разбита, как и все остальное во мне. Я почувствовал у себя на лице влагу, но не понимал, кровь это или слезы. Когда она попала мне в рот, я с радостью понял, что это последнее.

Глаза наконец открылись, но они были повреждены. Я видел лишь тени и светлый ореол по краям. Боже мой, подумал я, он ослепил меня. Тени сместились, и я услышал шорох. Мартин поднялся на ноги. Я напрягал зрение, в попытке увидеть его, снова и снова повторяя себе, что глаза в порядке и что они вернутся в нормальное состояние, если я буду их разрабатывать.

И постепенно зрение восстановилось. Периферийный свет начал усиливаться, заполняя зону видимости и поглощая собой все тени. Я увидел стоящего надо мной Мартина. Волосы все еще заслоняли ему лицо, солнце светило у него из-за спины, а странный кусок брезента, на котором он сидел, все еще лежал у его ног. Несмотря на боль, я моргнул и почувствовал, как очередная слеза скатилась по обгоревшей щеке. Я был удивлен, что во мне еще оставалась какая-то жидкость.

— Почему мир — это не что иное, как серия войн? — спросил он меня. — Почему он так жесток по своей природе? Человек человеку волк… неустанная погоня за богатством… выживает сильнейший… заботься только о себе… Ты когда-нибудь задумывался, почему мир устроен именно так? Кто его создал? Любящий Бог? Стал бы любящий Бог бросать тех, кого он якобы любит, в мясорубку и требовать от них безоговорочного послушания, без какой-либо надежды на спасение, кроме как через смерть? И без какой-либо надежды на выживание, кроме как через нечто, столь же хрупкое и иллюзорное, как вера. Всякая религия существует, чтобы защитить нас от тьмы, чтобы объяснить, почему мы должны умереть и что происходит, когда мы умираем. — Он наклонился и поднял кусок брезента. — Как думаешь, почему люди так упорно сражаются за то, чтобы остаться в живых? Почему убивают, калечат и разрушают, в надежде продлить жизнь и обрести власть? Каков истинный смысл всего этого? Остаться в живых. Выжить. Как можно дольше оттягивать наступление смерти. Почему? Люди будут делать все, что угодно — не важно, насколько низко при этом они падут, — только для того, чтобы выжить. Почему? Может, потому, что в глубине души все мы знаем, что на самом деле есть смерть? Не пустота и не царство мира и покоя, а последняя комната на скотобойне?

Мое зрение почти восстановилось, и я увидел, как он бросил передо мной кусок брезента, небрежно, словно мусор, после чего ушел прочь.

Когда тот приземлился в считаных дюймах от меня, я увидел, что это вовсе не брезент. В одной его части сохранились волосы и очертания человеческого лица… пряди светлых волос… характерные черты… маска, сделанная из лица Куида…

Это был он. Фрагмент кожи, от головы до пояса, срезанный, а затем грубо сшитый.

Они освежевали его.

Я закричал от ужаса и ярости и не мог остановиться, пока снова не впал в беспамятство.

Мне снилось, что меня душат. Мое тело содрогалось от страшных конвульсий, а поблизости ползали освежеванные останки Куида, склизкие и влажные, сочащиеся кровью и покрытые свисающими лохмотьями сырого мяса.

Когда я проснулся, была уже ночь — по крайней мере, мне так показалось. Резко и громко втянув в себя воздух, я сел и простер руки во тьму.

Совершенно обессиленный, снова упал на спину. Какое-то время лежал, тяжело дыша. Тело ныло, конечности будто налились свинцом, и я не мог ни поднять их, ни пошевелить. Я выработал достаточно слюны, чтобы нормально сглотнуть, затем осторожно облизал израненные губы.

Я могу двигаться, подумал я. Я свободен. Меня освободили из ямы.

Я заплакал. Не знаю почему. Мне хотелось думать, что это от облегчения, от радости или, может, просто от чувства свободы. Но, едва начав, я уже не мог остановиться.

Некоторое время спустя, восстановив контроль над эмоциями, я продолжал неподвижно лежать. Дышал, слушал, наблюдал, как окружающая меня комната медленно обретает четкость. Это было небольшое пространство, каменный пол, каменные стены и низкий потолок. Голое, лишенное мебели помещение походило на тюремную камеру и, возможно, ею и являлось. Повернув голову, я увидел в нескольких футах от себя арочный проем. Тогда я понял, что лежу на полу.

Перевернувшись на живот, я попытался встать. Сперва ноги у меня дрожали так сильно, что мне пришлось прижаться к стене. Здесь было гораздо прохладнее. Из проема проникал слабый свет, но меня так шатало, что пришлось какое-то время постоять в темноте. В конце концов я смог сделать несколько шагов. Вместо того чтобы покинуть пределы маленькой комнаты, я стал обходить ее по кругу, преодолев длину дальней стены за пять коротких шагов. Я продолжал кружить по помещению, пока ноги не перестали дрожать и пока ко мне не вернулось самообладание.

За арочным проемом находился узкий коридор. Пройдя по нему несколько футов, я наконец оказался в другой комнате, более просторной и не такой темной. Она была пуста — лишь в центре горела одна-единственная черная свеча, установленная на полу в декоративном медном подсвечнике. Чуть дальше ряд каменных ступеней вел вверх, к источнику более яркого света. Возможно, сейчас вовсе не ночь, подумал я, просто в помещении темно. Я предположил, что нахожусь в недрах церкви. Но они не связали и не заперли меня, почему просто оставили здесь?

Вдоль стены двигались тени. Запах, тошнотворный и зловонный…

Я был не один.

Из дальнего угла комнаты раздался тихий хриплый выдох. Я двинулся назад.

Из темноты появилось лицо и приблизилось к маленькому островку света, отбрасываемого свечой. Существо вроде тех, которые атаковали нас на дороге, наблюдало за мной сквозь пламя. Одетый в лохмотья мужчина. Только это уже был не совсем человек. Истлевшая мертвая кожа была серовато-голубого цвета и потрескавшейся, как глина. Изо рта у существа сочилась желтоватая слизь, будто оно исторгало из себя скисшее молоко. Глаза, на фоне сухой бескровной плоти, были болезненными и влажными. Существо подняло руку, будто прикрываясь от света, мешающего разглядеть меня. Ногти у него были длинными и неровными, как у давно пролежавшего в могиле мертвеца, и оно источало смрад смерти и гнилой плоти. Какое-то время существо изучало меня, по-собачьи поднимая голову и нюхая воздух, затем зашипело и, шаркая ногами, удалилось в темный угол, откуда и появилось.

Уже ничто не могло меня потрясти. Я стал невосприимчив к страху, шоку и неверию. Эти эмоции продолжали жить во мне, только утратили свою силу. Я двинулся через дверной проем и стал подниматься по ступеням к свету, прочь от сидящего в тени чудовища.

Подтвердив свои предположения, я ступил на каменную площадку и оказался в задней части церкви. Температура здесь была значительно выше, и во все окна струился свет. Я не знал точно, как долго я был в отключке, но предполагал, что это был тот же самый день, только вторая его половина.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что я вижу. Я стоял и таращился, пока мой мозг пытался впитать это и переварить.

Сперва я подумал, что в воздухе надо мной парят чудовищно обезображенные люди, наблюдая за мной и корча демонические гримасы. Но оказалось, что это изуродованные трупы, свисающие с потолка собора. Они болтались на крюках, которые были соединены цепями, образующими гигантскую металлическую паутину. Тела застыли в различных отвратительных позах. Кожа у них была растянута так, что готова была порваться, конечности согнуты под неестественными углами. С костей, торчащих из плоти, свисало сырое мясо. Животы и грудные клетки были вскрыты и выпотрошены, глаза выдавлены, лица покрыты порезами. Под болтающимися лоскутами мертвой кожи проглядывала разлагающаяся и кишащая паразитами плоть. Губы были отрезаны, отчего каждый рот напоминал джокерскую ухмылку, демонстрирующую сломанные зубы и окровавленные десны.

Под их невидящими взорами я двинулся вглубь церкви.

Мартин стоял на коленях у дальней стены, перед старым деревянным алтарем, опустив голову в молитве. В остальном церковь была пуста. Вокруг спокойно расхаживала стая кур, а там, где когда-то стояли скамьи, находилось открытое пространство. Грязный каменный пол был усеян нечистотами животных и кусками внутренностей. На дальней стене, над алтарем, красовался огромный, нарисованный кровью знак Странника. На алтаре лежал меч, меч шрамовника, а под ним — его книга. По обе стороны от них горели черные свечи, там же были разложены груды внутренних органов. Многочисленные, наспех нацарапанные кровью символы покрывали территорию. Между алтарем и стоящим на коленях Мартином стоял черный железный котел, наполненный костями животных и людей, плавающими в жутком черном вареве. Исходящее от котла зловоние заставило меня поперхнуться, несмотря на разделяющее нас расстояние в несколько футов.

Мысли о Куиде пришли мне в голову, но я отбросил их в сторону. Я мог лишь надеяться, что после того, что они с ним сделали, он умер быстро. Что касается Гуляки, то о нем я вообще ничего не знал. Возможно, он все еще сидит на том хребте и наблюдает. Ждет подходящего момента, чтобы начать действовать. А может, он тоже уже мертв.

И я буду сам по себе, пока не увижу доказательств обратного.

Когда я двинулся к алтарю, что-то хрустнуло у меня под ногами. Пол был усыпан осколками стекла, некоторые запятнаны кровью. Они образовывали ведущую к алтарю тропу. В основном осколки были раздавлены до состояния крошки, но имелись и более крупные куски. Я поднял самый большой, который только смог найти. Вытер его от пыли о штаны, затем развернул к свету так, чтобы увидеть свое отражение.

Какое-то время я не брился, но отросшая за несколько дней щетина плохо защитила лицо, и оно сильно обгорело на солнце. Губы распухли, потрескались и облезли. Под красными остекленевшими глазами появились темные круги. Волосы спутанные и грязные; одежда рваная, испачканная землей после погребения. На раненом ухе запеклась кровь. Я походил на мертвеца, на не совсем созревшую версию существа из подвала. Я бросил осколок в стену. Тот разлетелся на кусочки, осыпавшиеся дождем на пол.

Я стоял в центре церкви и ждал.

Мартин наконец поднялся на ноги и заметил мое присутствие. Он по-прежнему был в своей рясе и сандалиях. На этот раз его длинные грязные волосы были убраны назад и не закрывали лицо, оно не сильно отличалось от того, которое я знал много лет назад, только постарело, осунулось и стало более задумчивым. Также он отрастил бороду, которая спускалась на несколько дюймов ниже его подбородка. Я не мог представить, как он справлялся со своими волосами при такой жаре. Медленно и спокойно шагая, он направился ко мне. На расстоянии вытянутой руки остановился, с безразличным выражением лица.

— Теперь чувствуешь себя лучше? — спросил он.

— Ты чуть не убил меня.

— Чтобы добиться твоего понимания, необходимо было сначала сломать тебя. — Он устремил взгляд к потолку и улыбнулся. — Твой друг кричал перед смертью, истерично рыдал, как старуха.

— Ты не должен был этого делать.

— Разве?

— Я пришел сюда, чтобы помочь тебе.

Мартин улыбнулся, будто я сказал что-то забавное.

— Да, безусловно.

Какое-то время мы наблюдали друг за другом, не говоря ни слова. Между нами проходила целая жизнь — мы не обсуждали, но оба понимали это. Двое напуганных мальчишек, заплутавших под дождем и покрытых кровью ангелов. А теперь двое калек, сломленных, побитых и все еще отчаянно пытающихся убежать от своих кошмаров и грехов.

— Твоя мать…

— Моя мать святая. — Улыбка исчезла. — Я отрезал людям языки за то, что они произносили ее имя до того, как становились достойны того. И знаешь, что самое интересное? Они не сопротивлялись. Они смеялись, когда я делал это. Считали за честь быть избранными, тронутыми мной и приведенными в мое вечное царство.

— Она послала меня сюда найти тебя.

— Да. Она еще не понимает. Но скоро поймет.

— Что случилось здесь с тобой?

— Здесь — это где, Фил?

— Что случилось? Благодаря чему ты оказался здесь?

— Это было решено, когда нас даже в планах еще не было. Это было написано.

Я боялся его, но не хотел этого признавать, поэтому попытался очеловечить его, вспоминая Мартина, которого знал, того, который играл со мной и Джейми у валуна и воспроизводил сцены из наших любимых фильмов и телесериалов. Но не мог. Это было уже невозможно. Он стал совершенно другим.

— Это же я, ты сейчас говоришь со мной, — напомнил я ему. — А не с одним из тех долбанутых ублюдков.

Он отвернулся, возможно, занятый другими мыслями.

— Я знаю, кто ты на самом деле, — сказал я.

— Разве?

— Посмотри, что ты делаешь, Мартин. Посмотри, что ты натворил. Открой глаза. Оглянись вокруг.

— Это лишь начало. — Он поднял руки, разведя их в стороны. — Однажды мне будут поклоняться миллионы, как истинному богу, коим я являюсь.

— Так вот ты кто, Мартин? Бог? Ты теперь Бог?

— Я — мессия.

— Ты — дефективный ребенок, играющий в песочнице.

— Безумие — это все, что остается. — Он опустил руки и побрел в сторону алтаря — Остальное забирает жизнь.

— Ты убиваешь своих же людей.

— Некоторых. Другие бегают за мной как послушные собачки, с радостью приносят мне все, чего бы я ни попросил. — Одной рукой он убрал волосы с лица и с любовью посмотрел на котел. — Сила исходит от их плоти. Люди и животные, их силы и таланты забираются, затем варятся до состояния ароматной пенистой кашицы. И тогда они начинают принадлежать мне.

Я посмотрел на котел. То, что я принял за человеческую берцовую кость, плавало у поверхности и выглядывало над краями.

Мартин осторожно коснулся ее кончиками пальцев.

— Это была студентка, приехавшая с друзьями на каникулы. Однажды ночью ее доставили мне, привели сюда, чтобы она исполнила свое предназначение. Она была умницей, училась на врача. Теперь ее мозг принадлежит мне. С каждым новым заклинанием, которое я накладываю, моя сила растет. Как и было написано. Кровь — это то, что любят боги. Жертвоприношения и пытки, катастрофы и разрушения, о которых можно только мечтать, — вот чем они все питаются. Почему я должен быть другим? Рай и Ад — это кровавые дворцы, обители войн.

— Я не вижу Бога, Мартин. Я вижу лишь мясника.

Он прошел мимо меня и вышел из церкви, оставив меня одного.

Я стоял на месте и наносил удары по невидимому противнику. Мартин стал безумным воплощением невообразимого зла. Для него не было возврата к нормальной жизни. Было лишь одно решение, единственный выход для него, возможно, для нас обоих.

И тут я понял, почему оказался здесь. Думаю, я всегда это понимал. Мне придется предать миссис Дойл, но ее сына больше не существовало. Такого, каким она его знала. Такого, каким мы все его знали. Но она — его мать, она родила его. В глубине души она, должно быть, знала истинную причину, по которой послала меня к нему.

Я пришел сюда не для того, чтобы спасти Мартина. Я пришел, чтобы убить его.

Он с самого начала знал это. Он видел во сне меня. Видел во сне все это.

Снаружи даже средь бела дня горели костры.

Последователи Мартина готовились к чему-то. В воздухе царила особая атмосфера, которую я раньше не замечал, чувство предвкушения, когда они сновали туда и сюда словно насекомые. Одни носили различные предметы и инструменты, другие перешептывались и смотрели на меня со странной смесью благоговения и презрения. Хотя со мной никто не разговаривал, ко мне подошла одинокая, невероятно худая женщина и протянула деревянную миску, полную дымящегося риса. Мне не хотелось принимать ее, но я изнывал от голода, поэтому взял. Женщина определенно испытывала передо мной трепет, не знаю почему. Она быстро коснулась моего предплечья — как поклонница, добравшаяся до своего кумира, — и убежала прочь.

Отогнав несколько мух, я помешал рис пальцами, чтобы убедиться, что в чашке больше ничего нет. Выглядело все нормально: обычный белый рис, приготовленный на пару, но я не доверял этим людям. Я зачерпнул немного и понюхал. Пахло тоже нормально. Несмотря на омерзительную вонь, пропитавшую лагерь, я с жадностью набросился на еду. Остальные суетились вокруг, и я заметил, как несколько последователей радостно несут в сторону церкви большой импровизированный стол. Очевидно, что будут какие-то гулянья на открытом воздухе. Я пытался сосредоточиться на снующих людях, но меня отвлекали мертвые тела… распятые, насаженные на колья торсы, небрежные груды конечностей и голов.

Из-за церкви вышла Холли Куинн. Видеокамера больше не болталась на ее шее — она находилась у Холли в руках и была нацелена на меня…

— Не беспокойтесь, — сказала она. — Отец одобрил, так что волноваться не о чем! — Она опустила камеру и улыбнулась. — Все равно аккумулятор уже несколько недель как разрядился! Старая привычка, понимаете? У меня… у меня всё здесь. — Она похлопала по камере. — Всё здесь, а также в голове, сердце и душе! Мир рушится. И кто-то должен спасти его. Видите, как это работает, как все идеально складывается? Отец — тот самый спаситель, он сделает это. — Она покачала головой, будто все это было слишком сложно для ее понимания. — Он — гений, блестящий пророк, который бесконечно превосходит всех нас. Я в том смысле, что… как нам хотя бы приблизительно понять, что происходит в его глубочайшем разуме? Мы как кучка… не знаю… как кучка жаб. Как вам такое сравнение? Простые жабы, прыгающие у его священных ног. Он может наступить на нас и раздавить, когда захочет, а может взять в руки и окружить своей любовью. Поскольку все дело не в нас, а в нем! Просто в голове не укладывается, не так ли?

На секунду я задался вопросом, не убить ли мне сперва ее. Вместо этого проглотил очередную пригоршню риса, затем отбросил миску в сторону, распугав куриц, собравшихся у моих ног. Живот у меня закрутило, к горлу подступила тошнота, но чудесным образом пища не вышла наружу.

— У вас случайно нет сигареты?

Холли вытащила из кармана рубашки пачку «Мальборо» и зажигалку.

Я взял сигарету и закурил. Вкус сперва был отвратительным. От первой затяжки я закашлялся так сильно, что у меня заболели легкие. Но это устранило ужасные симптомы абстиненции… по крайней мере, никотиновой.

— Не можете раздобыть мне какую-нибудь выпивку? Очень нужно.

— В данный момент вам нельзя употреблять алкоголь, — произнесла она с глупой улыбкой, — но потом, конечно же, будет вино. Понимаете, за ужином.

— Да, конечно, — ответил я, из-за усталости не способный вдаваться в подробности. На ее фоне даже Харди Бруннер казался мне умницей. Мысли о Бруннере заставили меня вспомнить про Гуляку. Прикрыв глаза рукой, я посмотрел на хребет. Пусто. Даже вероятность того, что он все еще где-то там, не вселяла в меня особой надежды, что я смогу выбраться отсюда живым. При дневном свете каменистый холм, по которому спускались мы с Куидом, выглядел значительно крупнее, чем мне казалось изначально. Помимо того, что этот хребет находился перед нами, он протянулся почти вдоль всей длины лагеря. В его основании имелась пещера, которую я раньше не заметил. В землю перед входом был воткнут кол с насаженной на него лысой человеческой головой. Глаза отсутствовали, кожа сгнила, рот широко разинут в предсмертном крике.

— Это будет позже, — продолжила Холли, отвлекая меня. — Вечером, понимаете? Это очень интересно! Ваше прибытие знаменует конец. Сегодня все заканчивается и начинается!

— Что значит, сегодня все заканчивается?

— Как учит Отец, мы должны умереть, прежде чем сможем возродиться по-настоящему.

Так, значит, это культ самоубийц. В конце концов, разве все они не были самоубийцами? Я сделал затяжку, голова у меня кружилась.

— Так это ночь, когда «все выпьют „Кул-эйд“»?[15]

— Не думаю, что у нас есть Кул-Эйд, — сказала она с такой искренностью, что, не будь обстоятельства столь жуткими, это вызвало бы у меня смех. — Но я могу узнать.

— Да, если не сложно.

— Конечно нет! — Холли поспешила в сторону церкви.

Если верить ее словам, в этом кровавом заключительном акте Мартин планировал убить себя и забрать с собой всех своих чокнутых ублюдков. И если сегодня все должны умереть, то и я тоже.

Я окинул взглядом многочисленных последователей Мартина, окружающих меня, и не мог удержаться от чувства жалости к ним. Их лишили всего — индивидуальности и свободы мысли, чтобы сделать из них серую массу. Но они — не серая масса, вовсе нет. Они — люди. Введенные в чудовищное заблуждение, больные и сломленные, но, тем не менее, люди. Они любили, имели семьи, мечты, надежды, стремления. Когда-то они были детьми, невинными детьми, которых впереди ждала целая жизнь. И они понятия не имели, что однажды окажутся в этой адской дыре. Что такого ужасного случилось в их жизни, что привело их к Мартину? Что за раны они несли в себе, которые могло исцелить лишь его безумие? Как ему удалось это? Как он смог убедить этих людей настолько довериться ему? Последовать за ним на край света и отдаться такому насилию и порочности? Что он дал им такого, чего они не смогли найти в другом месте?

И что насчет этих мертвецов? Изувеченных, замученных, обезображенных ради безумных целей Мартина? То же самое относилось и к ним, возможно, даже в большей степени. В чем был смысл их ошибочных жизней, какой цели они служили, если им суждено было оказаться здесь? Валяться вокруг как демонические украшения безумца, вместе с остальными его брошенными игрушками?

Я попытался отвернуться от мертвых тел, но они были везде, куда бы я ни посмотрел. Мартин был прав в одном. Зачастую мир являлся мясорубкой. Но перемалывать людей было несложно. Сложнее — снова собирать их воедино. Ломать мог любой дурак. И лишь немногие были способны лечить. По иронии судьбы, Мартин был наиболее травмированным и сломленным из всех. И все же этот безумец обладал властью. Он был истинным Антихристом, занимавшимся черной магией, практиковавшим свою кровавую веру и использовавшим тайны древнего священного фолианта для продвижения своих дьявольских видений? Или лишь еще одним безумным лидером культа, свихнувшимся диктатором, опьяненным властью и манией величия? Я все еще не знал наверняка.

В конце концов, разве это важно? Какое значение это имело для душ тех людей, распятых на крестах в нескольких футах от меня? Разве это было важно, когда колья впивались в их плоть, когда ломались их ноги и вспарывались тела? Разве это было важно их семьям, их друзьям, их богам?

Я медленно брел, словно участник похоронной процессии, оглядываясь вокруг. Были разведены несколько дополнительных костров, на которых последователи жарили куриц и варили рис для ужина, о котором говорила Холли. Мартина нигде не было видно. Я украдкой поглядывал в сторону пещеры.

У входа, словно на страже, стояло существо, которое когда-то было детективом Томпсоном. В отличие от остальных, он продолжал свирепо смотреть на меня, как и днем ранее. Похоже, новый рекрут Мартина был одним из самых жестоких его слуг.

Я отошел от всех на приличное расстояние, стараясь при этом не покидать пределы лагеря, расположенного на участке земли, протянувшемся параллельно церкви. Сев на землю, я стал наблюдать, как последователи суетятся, готовясь, очевидно, к большому празднику. Но еще я продолжал присматривать за пещерой. Насколько я мог судить, последователи спали в церкви и на земле возле нее. В пещере, скорее всего, находились личные покои Мартина.

«Именно там все случится, — решил я. — Именно там я убью его».

Я находился среди них несколько часов. Как ни странно, чувствовал себя их частью и при этом еще более чужим, чем когда прибыл сюда. Во мне бушевали дикие бури, вестники кошмаров, от которых я никогда не проснусь, даже если переживу этот ужас. Все эти зверства укоренились во мне, слились со мной таким образом, что я не мог избавиться от них, не отрубив их как руки или ноги. Мои желания и потребности не изменились. Я пришел за спасением, но никогда не буду полностью свободным. Даже благословенные были лишены покоя. Должно быть, как и про́клятые. Это то, что сохраняло праведников безгрешными, а нечестивцев порочными — остаточные видения призраков, отголоски страхов. Даже младенцы не могли избежать освящения кровью. Они приходили в этот мир покрытыми ею. Все дело в источнике, происхождении и определении спасения. Поскольку раньше я был палачом, хотя и невольно — чем уничтожил себя — это не стало для меня откровением. Я клялся себе, что больше никогда не возьму на себя эту роль. И, тем не менее, я был твердо настроен и убежден, что на этот раз убийство оправдано. Разве не так? Разве не было значительной разницы между пролитием крови шрамовника и Мартина? Разве одно убийство не было греховным, кровавым деянием, а другое — справедливым и необходимым? Разве не имело значения, кто жертва? Разве деяния убитого не были для него проклятием или искуплением, как для его убийцы? Разве не в это мы все так отчаянно пытались верить, когда нам нужно было кого-то убить? Или здесь нет никакой особой разницы? В реальном мире насилие стало уже нормой. Всякий раз, когда какая-то нация вступала в войну и принималась убивать других людей, разве те, кто сбрасывал бомбы, не считали эту бойню оправданной? Разве такие убийства не считались героическими? У Мартина, в его извращенном сознании, все, что он делал, имело смысл. Являлось неизбежным, правильным и божественно вдохновленным. Тогда неужели он сильно отличался от всех нас? Приемлемое насилие, необходимое насилие, оправданное насилие — действительно ли такое существует? Если да, то кто создал такие определения? Я не мог сказать. Я знал лишь, что необходимо сделать. Правильно это или нет, но Мартин должен был умереть. И убить его должен был я. Мы оба были согласны с этим, он даже больше, чем я.

Но то, что Джейми здесь нет, казалось неправильным. Он был такой же частью этого, как и мы. Он был с нами, когда все началось. И с тех пор, как и мы, переживал все те ужасы — почему сейчас он должен быть исключением?

Один отвергнет его, и это — Джеймесон…

Я представил Джейми, одуревшего от наркотиков, в том тихуанском борделе, молящего хотя бы о временном спасении от демонов, и понял, что он вовсе не стал исключением. В каком-то смысле он находился там вместе со мной. Воспоминания о нем делали его присутствие физически осязаемым. Даже сейчас он пытался убедить меня, что есть другой выход. Искал у Бога прощения, чтобы все исправить, выручить нас из беды, защитить от пламени, лижущего нам ноги.

«Бедный Джейми, — подумал я, — милый, невинный мальчишка».

У него никогда не было шанса.

Вскоре Джеймесон умрет, одинокий, напуганный, потерянный…

Возможно, он уже мертв, исполнил жестокие пророчества Мартина. Безумный бывший священник, скончавшийся от передоза в какой-нибудь грязной подсобке, с его раскрытыми тайнами, рассыпанными вокруг него. Возможно, он наконец обрел покой.

День подходил к концу, сменяясь ночью. Пустыня, казалось, отвечала равнодушием.

Когда опустились сумерки, Томпсон покинул свой пост, пересек лагерь и присоединился к остальным, которые были заняты тем, что готовили для ужина территорию возле церкви.

Поднявшись на ноги, я направился к пещере. Я знал, что Мартин там. Знал, что он ждет меня.

Времени у каждого из нас оставалось немного.

Несмотря на тесноту и клаустрофобность, внутренняя часть пещеры была вычищена, преобразована и сделана пригодной для жизни благодаря труду его рабов. В главной открытой зоне были установлены стол и стул. Задняя часть стола была заставлена свечами, остальная завалена книгами с загнутыми уголками и старыми газетными вырезками. Тут же лежала потрепанная фотография матери Мартина, сделанная в те времена, когда мы были детьми, рядом стоял глиняный кувшин с водой и деревянная кружка. Прямо напротив стола, у стены пещеры, был брошен на пол старый грязный матрас. На нем лежала такая же грязная подушка, рядом стоял ящик со свечой в середине. За жилой зоной находился узкий проход, ведущий вглубь пещеры. Но я не мог различить ничего, кроме проема и фрагмента земляного пола, уходящего вниз, во тьму. Над столом и на стене над матрасом были нарисованы кровью перевернутые кресты.

Потолок пещеры был низким, и кое-где мне приходилось пригибаться, чтобы не удариться головой. Извне проникал свет, хотя без свечей здесь все равно было бы темновато. В пещере царила прохлада, но страшный смрад немытого тела мешал почувствовать облегчение. Вокруг жужжали многочисленные мухи и другие крылатые насекомые, возможно привлеченные гниющей головой, насаженной на кол у входа.

Мартин сидел за столом, спиной ко мне, и смотрел на груду книг и газетных вырезок перед собой. Он заговорил не оборачиваясь.

— Согласно Библии, когда на Небесах случилась война и Люцифер предпринял попытку переворота, пала одна треть всех ангелов. — Голос у него звучал устало. — Одна треть. Чуть больше трех из десяти. Это что-то тебе говорит?

Я не ответил.

— Это что-то говорит тебе о природе зла? — Он сдвинул книги и другие вещи в сторону, освободив на столе небольшое пространство. — И как по-твоему, что стало с теми существами? Куда они пали?

Я подошел ближе. Он не поворачивался, но мне хотелось видеть его лицо.

— Даже величайшие ангелы Бога — например, Михаил или Гавриил — столь же преданны и жестоки, как и любые приспешники Люцифера. Гавриилу было поручено явиться Марии и рассказать, какая судьба уготовлена ей и ее еще не родившемуся ребенку. Но еще ему было дано задание разрушить города и убить тысячи людей. Это рог Гавриила трубит во время второго пришествия. Его крылья в крови, как и у всех, так почему тогда он — герой, а остальные — злодеи? Дело всегда в консолидации власти. Почему Бог должен быть другим? Как и все мы, Он хочет сохранить то, что принадлежит Ему, и Он пойдет ради этого на все. Значит, мы действительно созданы по Его образу и подобию, не так ли? Поэтому он посылает своих ангелов, своих подчиненных, делать за Него грязную работу и сражаться в Его войнах. Звучит знакомо? Шрамовник, которого мы убили много лет назад, был послан за нами. То, что мы встретили его в ту дождливую ночь, не было ошибкой или совпадением. Так было написано. Не он стал жертвой, а мы. Его послали остановить нас. Бог послал одного из своих ангелов убить нас, убить детей. Все было написано в книге шрамовника: что он там делал, кто его послал, кто мы такие, кем мы станем и почему мы должны умереть. Когда мне наконец удалось расшифровать книгу, он предстал там, так сказать, во всей своей красе. Если б мы не убили его, то умерли бы в ту ночь. Он взял бы тот меч и порубил нас на куски. Во имя Бога, которой нас якобы любит. — Мартин налил воды из кувшина в кружку, но не стал пить. Вместо этого уставился на жидкость, словно черпая из нее вдохновение. — Как и ты, как и Джейми, я много лет пытался простить себя за то, что мы сделали. Умолял Бога помочь мне. А потом стал путешествовать, чтобы посмотреть мир. Я очень сильно хотел найти Бога, какое-нибудь доказательство того, что он не отвернулся от нас. Я хотел поверить в Человека, хотел поверить в этот мир и наше место в нем. Хотел поверить в Бога, который любит нас, наблюдает за нами и защищает нас. Я обыскал почти все уголки земного шара, Фил, но не нашел Его нигде. Конечно, я встречал в этом мире добро — иногда удивительной силы, но это не было нормой, не было самой мощной силой на этой планете. На самом деле, даже близко не второй по важности. Во всем мире царит невообразимое зло. Каждый континент, каждая раса, цвет кожи и религия с начала времен до наших дней — все подвержено ему. Такова природа вещей. Такова наша природа, человеческая природа. Сколько времени мы провели без войн с самого начала наших времен? Несколько дней? Часов? Минут? По всему миру бесконечно творятся злодеяния. Продажа детей в сексуальное рабство, геноцид, убийства, изнасилования, увечья, пытки. Мы такие же дикие, жестокие и злые, как и боги, но далеки от их божественности и целеустремленности. И поэтому мы гнием здесь, мерзкие, апатичные и эгоистичные дети, ссорящиеся друг с другом и пытающиеся найти новые и лучшие способы убивать друг друга и консолидировать власть. Забытые безучастным Богом, которому наскучили и надоели Его величайшие творения. Чем больше я путешествовал, видел и узнавал, тем больше осознавал, что Бог отвернулся от этого мира, предоставив его самому себе. Если б мы были истинно добрыми и справедливыми, то жили бы без Бога, в мире и согласии. И процветали бы. Но нет. Мы движемся по спирали в черную бездну, настолько глубокую, что она в конечном итоге поглотит все человечество. Те, кто ищет мира и любви, высмеиваются большинством, считаются слабыми и наивными. Но они не такие. Просто они в меньшинстве. Почему? Потому что большинство людей ценят власть, доминирование и комфорт. И если сожжение других людей заживо, причинение им тяжелых увечий или использование их тяжелого положения приносит результат, то пусть так и будет. Ты когда-нибудь задумывался, что мы за существа? Если присмотреться, мы, как и ангелы, представляем собой довольно устрашающую породу. Некоторые говорят, что Бог мертв, но это неправда. Он жив-здоров. Это мы — те, кто умирает. Всегда были такими.

— Меня не интересует твое святотатство, Мартин, оставь его для своих глупцов.

— Призна́ю, что в наши дни говорить правду непросто. В этом нет никакой пользы.

— Это — не правда. Это богохульство.

— Весь этот мир — одно сплошное богохульство.

— Я здесь не для того, чтобы слушать лекции.

— Да, — тихо сказал Мартин, — ты здесь не для этого.

— Как ты можешь сидеть здесь и иметь наглость говорить о злодеяниях? Здесь распинают и расчленяют людей, а менее чем в двадцати футах стоит кол с насаженной на него человеческой головой. По твоему приказу с человека, с которым я пришел сюда, содрали кожу — возможно, живьем. Ты убиваешь людей, верящих в тебя, доверяющих тебе. А сегодня ты планируешь заставить остальных прыгнуть вслед за тобой с обрыва как леммингов. Ты — сумасшедший. Безмозглый мясник.

— Я — мясник, это правда. — Мартин наконец сделал глоток воды. — Но я не сумасшедший. Ты заблуждаешься. Я не осуждаю мир за его зло. Я принимаю его таким, какой он есть, принимаю его истину. Отрицая это доказательство, мы имеем дело с желаниями, верой, надеждой и иллюзиями, в которых мы снова и снова говорим себе, какие мы на самом деле добрые. Как дети в темноте, притворяющиеся, что им не страшно. Но мы боимся, Фил, и должны бояться. Вот что я понял. Вот что я понял, когда прочитал книгу и расшифровал ее уроки, когда путешествовал по миру. Я видел агрессию и жестокость, безысходность и отчаяние. Я видел силу. Не в добре или бескорыстном Боге, который торгует им, а во зле, которое правит этим миром и теми, кто его населяет. И чем сильнее я углублялся в книгу, в то, кем был Странник и почему он находился здесь, чем больше узнавал о нашей роли во всем этом, тем больше приходил к пониманию, что всему этому суждено было быть. Меч и книга принадлежали мне. Были отправлены сюда с посланником Бога, чтобы уничтожить меня, и теперь я контролирую их. Меня необходимо было остановить. Всех нас необходимо было остановить. Поскольку я — тот самый, Фил, я — тот самый. Даже эта церковь посреди пустыни, построенная более ста лет назад, являлась частью плана. Группа иезуитов утверждала, что к ним пришел ангел и велел построить ее. А Коридор? Почему здесь эта дорога, дорога, ведущая в никуда? Она здесь ради этого момента. Они существуют, чтобы исполнить то, чему суждено быть. Разве ты не видишь, как все идеально, как все безупречно складывается? Люди ждут детей дьявола, знаков, меток зверя и подобной «киношной» чуши. Но все гораздо проще и чище. Я был мальчишкой, который, как и Христос, понятия не имел, кто он и каково его предназначение. И даже когда я узнал, мне не захотелось в этом участвовать. Но со временем, как и Иисус, я пришел к пониманию, что это — моя судьба. У меня не было иного выбора, кроме как принять это. Так было написано. Книга предупреждала о моем восхождении, моей смерти и моем возвращении, возрождении через инцест. — Он улыбнулся. Похоже, ему нравилось свое выступление. — Книга подсказала шрамовнику, где найти нас троих, и он нашел. Но он провалил свою миссию, поэтому Бог позволил судьбе идти своим чередом. Мы все играли в этом важную роль. Джейми будет отрицателем. А ты, ты будешь Иудой и Пилатом в одном лице. — Мартин отставил чашку в сторону и стал разглядывать стены пещеры, будто никогда не видел их раньше. — Понимаешь, почему ты пришел сюда?

— Да.

— Не расстраивайся, — произнес он полушепотом. — Все в порядке. Твоя роль крайне важна. Без тебя меня не было бы. Ты как Иуда, бедный, непонятый, оболганный Иуда. Без его предательства Иисуса не арестовали бы. Если б Иисуса не арестовали Пилат в итоге, не приговорил бы его к распятию. Если б его не распяли, он не смог бы воскреснуть. А если б он не смог воскреснуть, он не смог бы быть Христом. Иуда просто исполнил роль, данную ему Богом, предназначение, от которого не смог убежать. Его следует почитать как пожертвовавшего собой ради того, чтобы все остальное пришло в движение. И все же его очерняют. Теперь ты выполняешь ту же самую роль. Именно поэтому ты все еще жив. Именно поэтому мои последователи не разорвали тебя на куски. Они хотели бы, но понимают — поскольку я их научил, — что ты должен сделать то, ради чего пришел, чтобы все это обрело смысл. Иначе я не смогу возродиться и исполнить мое истинное предназначение. И все они будут рядом со мной. Они будут вечно сопровождать меня, сражаться бок о бок со мной и забирать у Бога то, что по праву принадлежит им. У Бога, который не имеет права судить кого-либо. Можешь представить себе мир, свободный от наказаний и ограничений? Можешь представить, насколько он будет прекрасен? Представь, что мы будем делать, когда будем свободны. Я вернусь не чтобы разрушить мир, а чтобы спасти его.

— Ты свихнулся.

— Я понимаю, что тебе будет легче, если ты поверишь в это. — Он вздохнул и на какое-то время замолчал. — Кто мог представить такое много лет назад?

На мгновение мы вернулись в прошлое. Туда, где были молодыми беспечными друзьями.

— Когда я понял это, — сказал Мартин, — и принял себя таким, какой я есть, они стали слетаться ко мне как мотыльки на свет. Заблудшие, одинокие, обманутые и сломленные, игнорируемые и забытые, злые, безнадежные и слабые, нескончаемый поток брошенных щенков, ищущих свой дом. Они последовали за мной, поскольку увидели во мне Бога, которого не нашли больше нигде. Я не играю в Его глупые непонятные игры. Я стою перед ними и предлагаю им правду вместо лжи. Силу вместо слабости. Теперь уже почти все закончилось. Почти все фрагменты встали на свои места.

Скудное освещение в пещере продолжало ослабевать. Я оглянулся назад. Тьма окутывала пустыню и медленно пожирала территорию вокруг церкви.

— Он знает, что ты здесь, — произнес Мартин.

— Кем бы ни был шрамовник, — сказал я, — он умер. Я видел, как он умер.

— Мы убили лишь его личину, человеческую оболочку, но не его настоящую форму. Его истинная природа, его дух, продолжает жить. Не здесь, а в ловушке между мирами. — Мартин задумчиво погладил бороду, рука у него была грязной, с длинными, неухоженными ногтями. — Несколько лет назад, путешествуя по Египту, я наткнулся на редкий документ в пыльной старой лавке, где продавались предметы старины и разные диковинки. Благодаря этому тексту, в котором были отсылки к давно забытому языку книги, а также к некоторым другим, преимущественно древним формам арабского, я смог перевести большинство отрывков. Книга показала мне, как вызвать ангела-мученика, а затем как сковать его. Я использовал против него его же магию, те же заклинания, которые он использовал, чтобы сковать меня.

— Твари, которые напали на нас, и тварь в подвале церкви…

— Сделать мертвых на какое-то время живыми не так уж и сложно, если знаешь, как работает этот трюк. И таких трюков очень много. Древние пророки и правители были не Божьими посланниками, а магами и колдунами, которые накладывали заклятия и запугивали, удивляли и контролировали других с помощью обмана. А разве есть способ лучше скрыть что-то от масс, чем объявить это злом и запретить для всех остальных? Лишь немногим избранным были известны эти секреты. Неужели сейчас все по-другому? Ты правда думаешь, что люди, находящиеся у власти и обладающие самыми большими ресурсами на Земле, живут так же, как и те, кто ниже положением? Как это часто бывает, дело не в силе или оружии, а в тех, кто ими владеет. Что ж, теперь я владею ими, и этот посланник смерти, этот урод со шрамами, принадлежит мне.

— Шрамовник умер.

— Очаровательные создания эти ангелы. — Мартин жестом указал на проход, ведущий вглубь пещеры. — Они на такое способны.

— Значит, ты используешь их силы и выдаешь за свои собственные?

— Они — моя собственность. Они принадлежат мне.

— Эта книга не предназначалась для смертных.

Наконец наши глаза встретились. Я с удивлением увидел, что его взгляд полон скорби.

— Я не смертный.

Прежде чем я успел сказать что-то еще, он взял со стола фото своей матери и посмотрел на него.

— Сохрани его ради меня, — сказал он, протягивая мне снимок. — Верни его ей и передай с ним мою любовь.

Я хотел было отказаться, но не смог. Передо мной был человек, лежащий на смертном одре, пытающийся через свое безумие привести дела в порядок, осмыслить то, что он сделал, и то, что с ним стало. Где-то глубоко внутри него оставался мальчишка, которого я помнил, мой друг. Я не знал, что реально, а что плод его или нашего больного воображения, и, наверное, никогда не узнаю, но смерть и любовь казались мне очень реальными. И даже безумец Мартин все еще обладал способностью и к тому и другому. Я взял снимок.

— Если вернусь, то непременно отдам ей.

За пределами пещеры раздалось жуткое пение.

— Дети, — произнес он мечтательным голосом, — зовущие своего Отца.

— Мартин…

— Когда придет время, — сказал он, поднимаясь на ноги, — ты вспомнишь.

Ухмыляясь, он раскрыл ладонь. В центре нее ползал крупный черный муравей, волочащий за собой искалеченные останки красного собрата.

С наступлением ночи началась церемония, и я впервые почувствовал, что могу просто уйти и меня никто не заметит и не попытается остановить.

Ранее, прогуливаясь, я прошел за ворота к подножию холма, и на секунду меня посетила мысль о побеге. Если б Гуляка был еще жив и «Ленд-Ровер» все еще стоял там, у меня бы получилось. Но ничего нельзя было бросать, слишком далеко все зашло. Они знали это не хуже меня. Вот почему никто не встал у меня на пути. Я никуда бы не ушел. Как и Мартин, я ждал своего часа.

Сидя в одиночестве у подножия холма, я осматривал вершину, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки присутствия Гуляки. Если он где-то там, то хорошо спрятался и не пытается подать мне сигнал. Это был бы идеальный момент, сейчас, когда вся паства занята своей версией Тайной вечери. Но все, что я видел, — это тьма и луч лунного света, который будто расколол хребет пополам.

За столом, установленным возле церкви, сидели вместе с Мартином немногочисленные избранные. Сам он занимал центральное место и на протяжении всей трапезы читал своим ученикам проповеди, время от времени останавливаясь, чтобы перекусить курицей с рисом или сделать глоток вина. Все остальные последователи, как обычно, сидели на земле вокруг стола, зачарованно ловя каждое слово, в то время как Холли Куинн порхала как мотылек в свете лампы, с энтузиазмом снимая все это на неработающую видеокамеру.

По всему лагерю ярко горели костры, окрашивая все в тревожный красноватый оттенок. Одна из последователей, сидевшая на земле женщина, внезапно встала и начала танцевать, тряся старым бубном. Другим, похоже, это понравилось.

Я почувствовал тошноту. А еще желание выпить. Сильное. Нестерпимое. Я не знал, как долго продлится эта церемония и сколько времени у меня осталось. Но я заставил себя подняться на ноги и направился к церкви, выбрав обходной путь, чтоб меня не видели. Крадясь во тьме словно убийца, которым и был на самом деле, я пробрался к заднему входу в церковь и проскользнул внутрь.

Церковь была пуста и окутана тьмой, лишь единственная черная свеча горела на алтаре. Меч и книга по-прежнему лежали там. Я много лет видел их в своих кошмарах. И впервые ощутил их тяжесть в своих руках. Едва коснувшись их, я почувствовал, как уменьшаюсь в размерах, превращаюсь в маленького мальчика, играющего с ядерным оружием. Эти древние реликвии не предназначались для рук человеческих. Я не только осквернял их своим прикосновением — я был уверен, что они каким-то образом пытаются оттолкнуть меня от себя. И все же у меня не было другого выбора.

Я сунул книгу под мышку, ощущая ее силу, а другой рукой поднял меч и стал медленно поворачивать, чтобы скудный свет свечи отразился в лезвии. Сколько людей Мартин убил им?

Может, это было предопределено, — подумал я. Неужели наше происхождение из Нью-Бетани было совпадением? Разве такое возможно?

Снаружи доносились смех и гул голосов. Этот нездоровый смех проник в меня и вернул в настоящее.

Двинувшись к выходу, я остановился у лестницы, ведущей в подвал. На площадке лежала тварь, с которой я сталкивался ранее. Она была мертва. Снова мертва.

Я шагнул в ночь и поспешил вдоль задней стены церкви.

«Вечеря», очевидно, закончилась, последователи разделись и принялись петь и плясать, кружась в темноте, в то время как Мартин сидел на стуле возле одной из огненных ям. Не знаю, было ли что-то в еде или питье, что их так опьянило, или они буквально бесновались в религиозном исступлении. Носились вокруг как беглецы из психиатрической больницы, плясали и кричали от радости — если только это была она. Пока небольшая группа учеников по очереди омывала Мартину ноги в небольшом тазу, он касался головы каждого из них, словно совершая помазание. Двое других постригали ему волосы и бороду, а третий стоял и ждал с бритвой в руке, чтобы побрить его налысо, как остальных.

Когда с бритьем было покончено, Мартин встал, поднял руки, затем медленно опустил их, заставив учеников замолчать.

— Я есмь альфа и омега, — произнес он, впервые повысив голос так, что я мог его слышать. — Сегодня, дети мои, мы уснем. Все, что мы узнали, все, чем мы пожертвовали, предназначалось для этого момента, этой ночи. Грядет новое воскрешение, рождение истинного царства!

Толпа неистово ликовала, восхваляла его и кружилась в экстазе.

Каким бы пугающим ни был сценарий, во всем этом безумии было что-то до грусти предсказуемое. Если Мартин действительно являлся тем, за кого он себя выдавал, то это был микрокосм нашей цивилизации, погрязшей в посредственности. Неужели это логово Антихриста? Так вот как разворачивается такой решающий момент в истории человечества? С разношерстной кучкой культистов, прыгающих босиком по мексиканской пустыне? Вот как возникнет величайшее зло, которое когда-либо знал мир? И я — тот, кто каким-то образом должен это остановить? Я во всем этом герой? Писатель-неудачник, паршивый муж и жалкий пьяница? Это мало походило на правду. И все же здесь присутствовала пелена тьмы, такой глубокой и плотной, с какой я раньше никогда не сталкивался. Поскольку дело не в кострах, не в окружающих меня зверствах или пороках, даже не в Мартине. Это было более личное. Это была тьма, которая говорила не с упырями или демонами, призраками или злыми мессиями, а с самой природой человеческого сердца. Это была тьма, которую мы все знали, та, что крылась глубоко внутри, куда редко проникал свет, такая же неотъемлемая часть нас, как и добро, к которому мы все стремимся.

Я подбежал к холму и затаился в темноте, тяжело дыша. Времени осталось мало. Меч скользил в моей потной руке. И я сжал его что было сил.

Самое странное в убийстве другого человека — это то, что, когда ты совершаешь его, ты не думаешь об этом. В момент убийства твой разум сосредоточен исключительно на поставленной задаче. Не на результатах, сложностях и последствиях, а лишь на технической стороне. В этом присутствует хладнокровное безумие, эмоциональное отключение, которое, вероятно, имеет инстинктивный характер, если только ты не психопат, получающий удовольствие от процесса. Другими словами, в этом есть что-то совершенно нечеловеческое и отстраненное, что-то, что лучше оставить царству машин и инструментов, бездумных существ, не способных чувствовать или понимать. А когда все заканчивается, это похоже на пробуждение от сна, при котором тебе требуется несколько секунд, чтобы сориентироваться и вспомнить, что имеет значение, а что нет. Только пробуждаясь, ты не убегаешь от всего этого. Сперва ты чувствуешь оцепенение, но потом понимаешь, что этот человек по-прежнему мертв, а ты — по-прежнему убийца. Кровь настоящая. Страх настоящий. Охваченный ужасом и неуверенностью, ты испытываешь внезапное желание убежать, избавиться от всего этого, каким-то образом отмыться и оставить все позади. Но выхода нет. Это — ловушка. Так было всегда, и ты угодил прямо в нее. Ты больше не хозяин ситуации, кем ты себя считал, а дикое напуганное животное, запертое в клетку из костей и крови, выкупанный в смраде смерти, запятнанный навсегда. Ты ощущаешь в горле привкус греха. И тогда начинаешь верить. Даже если раньше ты никогда ни во что такое не верил, все меняется в мгновение ока. Начинаешь верить в Бога, ангелов, святых и в каждую частичку религии, которой тебя когда-либо учили или о которой ты когда-либо знал, неважно, какого ты вероисповедания. Начинаешь верить с пылом, как верит самый преданный фанатик. Это внушает ужас, поскольку ты понимаешь, что никогда уже не будешь в безопасности.

Если не считать потрескивания костров, в лагере было тихо. Повсюду лежали обнаженные тела, люди спали вповалку друг на друге. Я больше часа ждал, когда все утихнет, пока они пили, танцевали и праздновали свою смерть и грядущее воскрешение.

Стоя у входа в пещеру, я наблюдал, как пламя лижет стены. Внутри плясали и метались тени. На столе горели две свечи. Они обеспечивали достаточно света, чтобы я мог сориентироваться.

Мартин лежал на матрасе, вытянувшись на спине и закрыв лицо согнутой в локте рукой. Волосы исчезли, порезы на лысине местами кровоточили, как и у остальных. Я не видел его лица, но знал, что борода у него тоже исчезла. На нем был лишь небольшой кусок ткани, обернутый вокруг талии и завязанный под промежностью. Кожа бледная как тесто. Лишь лицо, шея, руки и ноги были загорелыми, и он походил на кусок слоновой кости, кончики которой обмакнули в бронзу.

— Ты никогда не попадешь туда, и ты знаешь это.

Звук его голоса заставил меня вздрогнуть. Я еще крепче сжал меч.

— В рай. Никто из нас не попадет. Но ангел однажды показал мне свой дом. Я коснулся его, и он показал. Величественный и в то же время совершенно недостижимый для меня. И я никогда не узнаю, почему.

С бешено колотящимся сердцем я подошел ближе, так близко, что если б он пошевелил рукой, то увидел бы меня, выступившего из тени, когда пламя свечи высветило мое лицо.

— Ты когда-нибудь задумывался, почему Бог создал нас людьми, а затем наказал за нашу человечность?

На мгновение мне показалось, что я смотрю на того же напуганного подростка, которым он был в ту страшную ночь, пытающегося спасти и защитить нас, скрыв то, что мы сделали. Но когда он заговорил снова, его болезнь подобралась ко мне еще ближе, напоминая о его и моем проклятии.

— Мне снится огонь… небеса, поглощаемые им… горящие… умирающие… очищаемые пламенем. Мне снятся мертвецы. — Все еще почти полностью скрытый тенью, Мартин уронил руку на земляной пол. — Мне снишься ты. — Он поднял голову, подставляя ее под мерцающий свет свечи, и посмотрел на меня. — Знаешь, что там у них бывают бури? Бури. В раю.

Я резко опустил клинок. Он с тошнотворным звуком рассек кожу и глубоко вонзился Мартину в грудь. Он не вскрикнул, просто посмотрел на меня, с раскрытым ртом и слезящимися глазами. Вскинул перед собой руки, но не ради защиты, а в знак приветствия.

— Они все здесь умрут, — прошептал он с жуткой улыбкой. — Убей их всех, Фил. Убей их всех.

Вытащив меч из раны, я отшатнулся. Затем опять вскинул его и стал опускать снова и снова, без лишних усилий разрубая плоть. Тело Мартина с легкостью поддавалось силе ангельского меча. Лезвие вонзалось ему в плечи, руки и живот. Кровь брызгала с каждым ударом, окропляя пещеру и нас обоих красным дождем.

— Поведай мне свои сны, — произнес он, дергаясь всем телом и обливаясь кровью. — Поведай мне свои кошмары… твои ужасы… и мои…

Бросив книгу, я сжал меч обеими руками и обрушил его вниз, рассекая Мартину лицо и горло.

Он наконец попытался сдвинуться с места, попробовал скатиться с матраса и встать, но уже умирал и поэтому рухнул на бок.

С разинутым ртом и вздымающейся грудью, я смотрел, как Мартин делает свой последний клокочущий вдох.

Он умер у моих ног в луже крови, грязи и кусочков плоти.

Я поднял книгу, спасая ее от этого растекающегося озера. Кровь Мартина была все еще жива, стекала по мне, просачиваясь в поры. Я сморгнул ее с глаз, вытер с губ на удивление твердой рукой.

Очисти его кровью. Его можно очистить лишь кровью.

Я попытался отвернуться от содеянного, но не смог.

Спаси его. Спаси нас.

Я не чувствовал себя спасителем. Я чувствовал себя… человеком.

Возможно, именно этот кошмар и прочил мне Мартин.

Воздух был теплым и влажным. Мокрый от пота и крови, оцепеневший и омертвевший изнутри, я стоял все еще держа меч в руках и книгу под мышкой.

Из глубины пещеры подул легкий ветерок, коснувшись моего лица. Я шагнул в сторону проема, но ничего не увидел, тьма была слишком густой. Взяв стоящую возле матраса свечу, я переступил через тело Мартина и двинулся в проход. Покатый пол вел вниз, вглубь земли. Свет, падающий на неровные стены пещеры, обеспечивал лишь ограниченный обзор и отбрасывал многочисленные тени.

В нескольких футах от себя я уловил какое-то движение и слабый звук чего-то тяжелого, волочащегося по земле. Я остановился, нервно сглотнул и стал ждать.

Тьма обрела форму. Что-то приближалось. Появилась пара медленно мигающих глаз. Красивые голубые глаза, которые я видел наяву лишь однажды, а потом только во сне.

Меня затрясло. Это не было плодом разрушенного рассудка Мартина — это существовало на самом деле.

— Я посылал не за тобой, — произнес голос.

Уходи. Не жди их.

— Ты тут ни при чем.

Сегодня ночью в городе случилось кое-что плохое. И будет еще хуже.

Существо приблизилось, и звук волочения повторился. Я смог разглядеть цепи, прикованные к его ногам и запястьям.

Иди домой.

Я опустил свечу еще ниже, разгоняя тьму, пока не увидел его босые ноги. Они не касались земли.

От существа исходило слабое свечение.

— Это правда? — спросил я. — То, что он сказал, правда? Он — тот, за кого себя выдавал?

— Это не мне решать.

— А что тогда решаешь ты? Что ты такое?

Пронзительные голубые глаза медленно закрылись.

— Я — солдат.

Я бросил книгу к его ногам, положил между нами окровавленный меч и задул свечу.

Все погрузилось во тьму.

Когда я вышел из пещеры, костры в лагере все еще горели. Последователи собрались неподалеку. Голые, грязные, они смотрели на меня со смесью надежды и благоговения.

Они увидели на мне кровь, кровь Мартина, и поняли, что произошло.

— Все кончено, — произнес кто-то.

Я кивнул.

Все вместе, они упали на колени передо мной, и меня тут же охватило ощущение власти, силы и превосходства. Казалось, во всем этом безумии, крови и зле до божественности был один шаг.

Внезапно рядом со мной появилась Холли Куинн. Она нервно теребила видеокамеру, а по щекам у нее текли слезы.

— Теперь все стало ясно, не так ли? Теперь вам все ясно? Вы — Отец, видите? Вы возродились через его смерть, понимаете? А мне пора линять! Все начинается здесь! Здесь, где все закончилось!

Она поспешила прочь, бездумно бросилась в открытую пустыню, навстречу верной смерти, будто собиралась успеть на ожидающий автобус.

Внезапно кто-то выскочил из толпы и ринулся на меня с мачете. Томпсон.

Я попытался уклониться от атаки, но из-за полного истощения потерял равновесие и упал, рухнув на спину. Он встал надо мной, и я приготовился к смертельному удару.

Громкий треск расколол ночь — и голая грудь Томпсона взорвалась. С кряхтеньем он рухнул в грязь рядом со мной. Я откатился в сторону, сумел встать на колени и посмотрел вверх, сквозь проплывающее мимо облако дыма.

Лицо, покрытое кровью. Будто в боевой раскраске. Гуляка.

Он двинулся сквозь толпу, с еще дымящимся пистолетом, и протянул мне руку. Я ухватился за нее, и он помог мне подняться на ноги.

Из пещеры раздался странный грохот — и яркая вспышка молнии расколола ночное небо.

Последователи принялись кричать и нападать друг на друга. Некоторые стали резать себе запястья и глотки, безумно хохоча при этом. Другие — бросаться в костры, убегая в загробную жизнь по пятам своего хозяина.

В пустыне пошел дождь. Сперва легкий, он становился все сильнее, сопровождался яростным ветром, раскатами грома и яркими разрядами молний, пронзающих горизонт.

Из пещеры вырвался мощный луч света, устремившийся в небо.

Все еще выглядящий ошеломленным, Гуляка изумленно смотрел на бурю. С сильным акцентом, но на удивление мелодичным голосом он произнес:

— Валим отсюда.

Вместе мы бросились бежать, через это море безумия, к холму, а за спиной у нас продолжала бушевать кровавая баня. Буря усиливалась, становясь более яростной и неземной.

Я начал карабкаться по склону холма, Гуляка находился в паре футов впереди. Мы оба промокли насквозь от дождя. Он был настолько сильным, что его капли причиняли боль. У самой вершины я поскользнулся, камни и грязь посыпались у меня из-под ног, и я бросился через гребень, приземлившись на другой стороне холма.

Оглянувшись назад, я увидел лишь ночное небо. Несмотря на дождь, костры внизу почему-то разгорелись еще сильнее. Рассеивали тьму, насколько хватало глаз, пока не стало казаться, будто все небо объято огнем, будто горит весь мир.

Даже в вечном сне Мартин продолжал грезить.

Минуты, дни, недели, все слилось воедино, и я был благодарен за это. Я чувствовал себя как в песне «Старик-река», устал от жизни, но боялся умирать.

Мы ненадолго вернулись в Тихуану в надежде оставить наши кошмары в той ужасной пустыне. Я пытался найти Джейми, но он больше не жил по старому адресу, и никто не знал, где он. Единственное, что я смог выяснить, это то, что однажды ночью он куда-то исчез. Я не знал, жив он или мертв. И по-прежнему не знаю. Но я часто думаю о нем, и буду думать всегда.

Мы с Гулякой двинулись на юг, на этот раз держась ближе к побережью, и наконец поселились в небольшой тихой деревушке в северном районе Тихого океана. Как бы я ни хотел вернуться к своей прежней жизни, как бы ни хотел снова попытать счастья, я чувствовал, что еще не готов к этому. Я не мог поехать домой. Я скучал по дочери, но не мог посмотреть ей в глаза, не мог вернуться к жизни, ждущей меня там. Поэтому мы с Гулякой жили как изгои, без забот и обязательств. Целыми днями отдыхали и загорали на пляже. По ночам напивались до беспамятства, курили травку, глотали «правильные» таблетки и флиртовали с «неправильными» женщинами. Любыми способами пытались притупить боль и успокоить наши мятущиеся души.

В последующие недели я пытался все забыть и убедить себя, что бо́льшая часть произошедшего — это наркотический трип, или бредовая галлюцинация. Но погибли люди. Я хладнокровно убил Мартина, и это не сон. Однако окружающий мир, казалось, этого не заметил. С каждым захватывающим восходом и закатом, которые я наблюдал, сидя пьяным на теплом песчаном пляже, я все больше осознавал, что на этой планете мы — незначительные источники раздражения. Зуд на спине собаки, который та равнодушно пытается унять, почесывая себя лапой. Солнце продолжало вставать, а волны продолжали биться о берег, независимо от того, выходили мы на прогулку или нет.

И все же одна, сказанная Мартином вещь продолжала преследовать меня.

Ты когда-нибудь задумывался, почему Бог создал нас людьми, а затем наказал за нашу человечность?

Я с детства жил в постоянном страхе, но научился скрывать его, чтобы никто не узнал о моих грехах. Привык все время оглядываться через плечо, чтобы быть готовым ко всему. И во всем этом хаосе я многое упустил. Бог вовсе не наказывал нас за нашу человечность. Мы сами себя наказывали. Правила, последствия и ограничения были установлены и записаны людьми. Наши религии, организации и доктрины скорректированы и сформированы таким образом, чтобы они отвечали интересам не масс, а тех, кто стремится ими управлять. Бог создал нас такими, какие мы есть. И люди, которые хотели господствовать над Его творениями, с самого начала принялись изменять правила, устанавливать свои законы, прикрываясь благочестием и выдавая их за волю Бога. Каким бы злым ни был Мартин, он снова оказался прав: когда ситуация достигла критической точки, единственной игрой в городе стала консолидация власти. Мы сковывали и поедали сами себя за нашу человечность — и себя и друг друга — и всё во имя Того, кто не имел к этому никакого отношения.

Хаос не был частью Вселенной, а жил лишь в нас и только в нас.

Чуть больше трех месяцев я прятался от того, что должен был сделать, прежде чем решил, что пора уезжать. Гуляка остался, в своей новой среде он чувствовал себя комфортно. Я был обязан ему жизнью, и мы очень сблизились, но я не мог остаться.

Выпив с ним напоследок, я оставил его в одном пляжном баре. Идя по песку к автобусу, который должен был отвезти меня в Тихуану, я оглянулся назад, в надежде унести с собой приятные воспоминания о нем. Но даже среди такой красоты мне показалось, что лицо у него снова раскрашено кровью Руди Боско.

Больше я его не видел, разве что в своих кошмарах.

Вместо того чтобы вернуться в Массачусетс и сообщить миссис Дойл новости, я сперва поехал домой. Мне нужно было повидать Джиллиан. После всего, через что я прошел, мне необходимо было знать, что в этом мире есть кто-то еще, ради кого стоит жить. Вернувшись в город, я взял такси и поехал к Триш. Попросил водителя припарковаться на другой стороне улицы и стал просто наблюдать за домом. Я хотел зайти, но что-то удерживало меня. Возможно, страх, возможно, что-то другое. Я не знал наверняка.

Когда наконец на улице появилась Джиллиан, идущая к дому с небольшим пакетом продуктов в руке, сердце у меня учащенно забилось и эмоции едва не взяли верх. Моя маленькая девочка превратилась в молодую женщину, и впервые в жизни я готов был принять это. Я не успею заметить, как она станет взрослой. Окажется одна в страшном мире, породившем таких людей, как Мартин и я.

Я наблюдал, как она поднимается по лестнице, такая молодая, полная жизни и надежд. И хотя я до боли в руке сжимал дверную ручку, я так и не мог заставить себя выйти.

— Хотите, чтобы я оставил счетчик работать, или что? — спросил таксист.

— Поехали, — сказал я ему. — Увезите меня отсюда.

Домой я возвращаться не захотел, поэтому неделю жил в дешевом мотеле в центре, стараясь держаться подальше от посторонних глаз. Я хотел возобновить свою прежнюю жизнь, но у меня никак не получалось. Я чувствовал себя солдатом, вернувшимся домой с войны. Я вернулся в мир, в который больше не вписывался, где уже ничто не казалось мне правильным или комфортным. Всякий раз, когда я засыпал, мне снились Мексика, Коридор Демонов и неземная буря, в последнюю ночь обрушившаяся на пустыню. Мне снился Руди со страшным копьем, торчащим из груди, с лицом, застывшим от шока… Куид, лишенный кожи, ползающий в темноте церкви и зовущий меня по имени… и Мартин, поедающий горстями битое стекло, разбросанное перед его богохульным алтарем. Кровь текла у него из ран, сочилась из порезанных губ и языка, а я рубил его снова и снова. Лезвие рассекало плоть, забрызгивая нас обоих всеми теми жуткими тварями, жившими внутри него… Шрамовник, закованный в цепи, пришедший из другого мира ангел-мученик, чьи ноги парили над землей, а его пернатые крылья были пропитаны черной как чернила кровью. Он выплыл из темной и страшной пещеры, переполненной болезнью и смертью…

А иногда мне снился огонь, предвещающий демоническое возвращение Мартина и воплощающий в жизнь его пророчества. Пророчества, которые я исполнил, убив его, как он хотел и как считал необходимым.

Но в свете и ясности дня это казалось лишь умерщвлением из милосердия. Мартин исчерпал свои возможности и довел свою кровавую баню до предела. В конце концов, каждому лидеру культа, заявлявшему о своей божественности, приходилось предпринимать шаги, чтобы доказать это. А что может быть лучше, чем сбежать в смерть с обещаниями лучшей загробной жизни, ожидающей за темным занавесом? Он устал и искал выход, скрываясь за тем, что, по его утверждению, было написано в книге, которую, как он знал, больше никто не мог расшифровать. В конце концов, на этих обветшалых старых страницах могло быть что угодно.

Мартин использовал меня так же, как и остальных. И я, как и остальные, подчинился, пожертвовав еще одной частичкой своей души, чтобы положить конец этому. По крайней мере, Мартин никому больше не причинит вреда, его земные ужасы закончились.

А что насчет шрамовника, или ангела-мученика, кем, как я убедился, он являлся? Его существование ничего не доказало ни насчет Мартина, ни насчет меня, ни насчет Джейми, ни насчет кого-либо еще. Но это заставило меня понять, что в нашем существовании на Земле есть больше, чем мы можем постичь. И дело не только в страхе, смерти и кровопролитии. На самом деле, совсем в другом. Возможно, освободив шрамовника, я неосознанно нашел свое искупление. И все же на что похоже искупление? Был ли это потрясающий прилив силы, который посылает тебя в этот мир, чтобы изображать духовность и рассматривать всех остальных как низших существ, которых нужно запугивать и обращать в другую веру, чтобы они чувствовали и верили точно так же, как и ты? Или это нечто гораздо более глубокое и незаметное? Что-то нежное и трогательное: смех любимого человека; невинные любящие глаза ребенка или животного; или те редкие, внезапные и невероятно личные моменты радостного прозрения, когда неопределенное присутствие ведет тебя к чему-то более великому, чем ты сам.

Я еще не был готов. Я по-прежнему был погружен в кровь и кошмары. Я продолжал постоянно носить при себе пистолет или нож, на тот случай, если они мне понадобятся. Я не нашел спасения, которого искал, но был уверен, что оно в пределах досягаемости.

Я прятался еще неделю, откладывая неизбежное. И наконец признал, что мне не уйти от того, что необходимо сделать. Я устал убегать. Пришло время положить всему конец и завершить работу. А значит, рассказать миссис Дойл правду о том, что случилось с ее сыном.

— Я думала, что ты умер.

Джанин говорила, не глядя на меня, в открытом пространстве ее голос звучал глухо и тихо. Несмотря на свои большие размеры, гостиная напоминала мне пещеру в пустыне. Темная. Безрадостная. Станция ожидания для тех, кто уходит в небытие. Я сразу же заподозрил ее жениха. Возможно, Джанин получила известие, что он не вернется домой. За несколько месяцев многое могло измениться. И если жизнь чему-то меня и научила, так это тому, что рано или поздно меняется все. Ничто не остается прежним.

Я приехал в Нью-Бетани сразу после наступления темноты. Лето кончилось, и пришла осень. Дни стали короче. Это было так символично. Едва оказавшись в городе, я тут же набрал номер ее сотового. Ее реакция была не такой, какой я ожидал. Мы не разговаривали с тех пор, как я звонил ей из Тихуаны несколько месяцев назад. И предполагал, что она будет рада слышать меня. Но тогда ее голос тоже показался мне странным, каким-то встревоженным и измученным. В нем слышалось облегчение, только сопровождающееся сомнением, будто существовало какое-то препятствие, о котором я еще пока не знал. Это было облегчение, которое мог испытывать человек, который пережил кораблекрушение, только чтобы осознать, что он по-прежнему один в открытой воде и опасность вовсе не миновала. Никакой светской беседы, скудные эмоции и всего два простых вопроса, заданных мне: все ли со мной в порядке и где я нахожусь. Когда Джанин получила свои ответы — один ложный, другой правдивый, она назначила мне встречу в доме миссис Дойл. Она оставит входную дверь незапертой, и мне нужно будет пройти в гостиную, где она станет меня ждать. Прежде чем закончить разговор, я спросил ее, все ли с ней в порядке. Но ответа так и не получил.

Стоя в дверях огромной гостиной и видя, как Джанин сидит, ссутулившись, на плюшевом антикварном кресле, будто появившемся из Англии XVIII века, я чувствовал, что повторять вопрос не стоит. От ее безупречного внешнего вида не осталось и следа. Она была в мятой блузке на голое тело и джинсах. Темные ступни босых ног указывали на то, что какое-то время она гуляла в таком виде. Если б она сказала, что спала в одежде, я бы ей поверил. Ее очки были на месте, только глаза за ними казались какими-то далекими. И отличались не только темными кругами, но и выражением полного опустошения, граничащим с контузией. Лицо казалось неестественно бледным и совсем ненакрашенным. Растрепанные волосы свободно свисали, будто были до этого убраны в хвост, но потом их распустили и не расчесали. За несколько месяцев она словно постарела на несколько лет.

Я чувствовал себя нелепо в этой похожей на музей комнате. Казалось, будто мы разыгрываем на сцене какую-то историческую пьесу. Единственный свет исходил из коридора у меня за спиной и от маленькой свечи в оловянном подсвечнике, стоящей на столе в паре футов от нее и отбрасывающей на темную стену желтоватый блик. Я представил, как Джанин бродит по этому безразличному и пустому дому с его красивыми безделушками, ухаживает за миссис Дойл, ждет окончания войны в стране, которую никогда не увидит, и ждет смерти, ждет меня. После того, через что я прошел, я ожидал, что это она увидит во мне развалину, а не наоборот.

— Какая-то часть меня умерла, — сказал я ей.

Она кивнула не глядя на меня, будто прекрасно понимала, что я имею в виду. Ее взгляд был прикован к теням на дальней стене.

— Все давно закончилось, — пояснил я. — Просто мне потребовалось кое-какое время. Ты не представляешь, что там творилось.

— Разве?

— Да, не представляешь. — Я подошел ближе, в надежде, что так заставлю ее посмотреть на меня. Но тщетно. — Я видел это, пережил, и даже не уверен, поверил ли своим глазам.

— Мартин мертв, не так ли. — Ее слова прозвучали не как вопрос.

Я кивнул.

— Ты убил его?

— Я сделал ему одолжение.

На этот раз Джанин кивнула.

— Он уже был внутренне мертв, просто ждал, когда кто-нибудь прикончит его. У меня не было выбора. Не было выхода ни для кого из нас.

— Раньше я задавалась вопросом, имеет ли то, во что мы верим, какое-то значение в общем положении вещей. Уже нет.

— Что случилось, Джанин?

Она не ответила.

— Может, мне лучше поговорить с миссис Дойл?

— Она умерла примерно через неделю после твоего отъезда в Мексику.

Я закрыл глаза, затем медленно открыл их. Ничего не изменилось.

— Мне очень жаль.

— Она оставила все своей дочери, кроме этого дома. Его она завещала мне. — Джанин сунула палец под очки и потерла себе один глаз. — Я не хотела от нее ничего. Не ради этого была такой усердной и преданной. Я любила ее. Она спасла меня. По крайней мере, я так считала. И она тоже. Никто из нас не знал.

— Не знал чего?

— Того, что происходило на самом деле.

— Мартин мертв. — Я вытащил из кармана мятый потертый снимок, который Мартин дал мне, и протянул ей в качестве доказательства. — И вся его чушь умерла вместе с ним.

Джанин взяла снимок, взглянула на него и отложила в сторону.

— Только это не чушь. И никто не знает этого лучше тебя.

Джанин рассчитывала на какую-то реакцию, но вместо этого я стал ждать, что она продолжит.

— Через несколько дней после вашей встречи она начала слабеть. Врачи предупредили меня, что окончательное ухудшение произойдет очень быстро. Я готовилась к этому, как могла. — Наконец Джанин посмотрела на меня, но не сумела удержать взгляд и отвела его в сторону. — К чему я не была готова, так это к тому, как быстро померкнет ее рассудок. В ночь перед смертью мне позвонила ночная сиделка и сказала, что ей пришлось ввести ей успокоительное. День прошел тихо, без происшествий, но в ту ночь случилось что-то, что стало для нее последней каплей. Сиделка обнаружила ее в главной ванной перед зеркалом. Она ножницами состригла себе почти все волосы, а затем побрила голову одноразовой бритвой. Она была голой и что-то неразборчиво бормотала.

Правда пролилась на нас дождем. Я вспомнил нездоровый взгляд Мартина. Вспомнил, как вонзал клинок в его тело, и выражение победы и… удовлетворения на его лице.

— Когда я приехала, миссис Дойл лежала в кровати, у себя наверху, накачанная успокоительным. Она умерла на следующую ночь. Мирно скончалась, как сказала сиделка. Но я была там, когда это случилось. Выражение ее лица было далеко не умиротворенным. Оно было исполнено муки, невообразимой муки.

Я отошел от Джанин и стал бродить по комнате. Ходил кругами, без какой-либо конкретной цели, но мне необходимо было двигаться.

— Ты веришь в совпадения, Фил? Думаешь, такое бывает?

— Не знаю, — тихо ответил я, стоя к ней спиной.

— Раньше я думала, что это просто удача, что я попала к миссис Дойл, совпадение, что ее сын погряз в хаосе и благодаря этому я встретила тебя. Но это вовсе не совпадение. Нет такого понятия. Мы могли бы спрятаться за сказками о том, что мир — это единое игровое поле, где все начинают из одной точки, с одинаковыми правилами и льготами. Но это не так. Все всегда складывается либо против, либо в пользу кого-то из нас. Это нечестно, это жестоко, несправедливо и бессердечно; уловка, которая заставляет нас поверить в то, что мы контролируем свою жизнь, хотя на самом деле мы беспомощны. Подумай о трех поворотных моментах в твоей жизни, Фил, о перекрестках, на которых ты принял неправильное решение.

Мне нужно было подумать лишь об одном.

— Люди говорят о свободе воли и решениях, которые мы все принимаем в жизни. Но действительно ли мы принимаем их или их принимают за нас? Разве нас не направляют определенным способом выбрать то, что мы должны выбрать? То, что нам суждено выбрать? А если так, разве это свободный выбор? Разве это самостоятельное решение? Или мы просто пешки в чужой игре? Шахматные фигуры, которые понятия не имеют, что вовсе не сами делают ходы? Вспомни свою жизнь. Разве у нас когда-нибудь были безграничные возможности? Разве вместо этого нам не давалось всего несколько вариантов. На самом деле, в большинстве случаев только два, да? Подумай об этом. В те важные моменты своей жизни ты не имел безграничных возможностей, не так ли? А если возможности не безграничны, разве это свобода воли? Нам говорят, что мы можем делать в этой жизни все что угодно, но это не так, не совсем так. Не все начинают на равных условиях. Представь себе фокусника. Как думаешь, почему он ограничивает твой выбор при исполнении карточного фокуса? Если у тебя есть только два или три варианта, у него больше шансов направить тебя к карте, которую он хочет, чтобы ты взял, не заподозрив, что он тобой манипулирует. Ты участвуешь в фокусе, уверенный, что выбрал нужную карту, уверенный, что у тебя всё под контролем. Но на самом деле ты вообще ничего не контролируешь. Тебя выставляют дураком. И в этом заключается шутка, иллюзия.

Я снова повернулся к Джанин.

— И есть лишь один мастер обмана, — сказала она. — Истинный властелин иллюзий.

Если тебе от этого станет легче, мой старый друг, у нас никогда не было выбора.

— Жизнь — это фарс, Фил. Ее усталые глаза за очками наполнились слезами. — Чертов фарс.

Все было решено давным-давно, без нашего ведома и согласия.

— Что случилось? — спросил я. — Расскажи мне, что происходит.

— Я беременна.

Я уставился на нее словно парализованный.

— Я принимала противозачаточные таблетки, — произнесла она дрожащим голосом. — Врач сказал, такое бывает. Очень редко, но бывает. По его словам, когда наука и высшие силы сговариваются и решают, что должен родиться ребенок, это уже ничто не остановит. Чему быть, того не миновать, сказал он.

Наконец обретя дар речи, я спросил:

— Что собираешься делать?

— Я все время пытаюсь убедить себя, что сделаю аборт, — сухо произнесла она. — Что просто убью ребенка. Покончу с этим прямо здесь и сейчас. Хотя знаю, что не смогу. Знаю, что не смогу.

— Всё в порядке, — сказал я ей. — Мы преодолеем это вместе.

Я присел перед ней и коснулся ее ноги. Она вздрогнула и сдвинулась назад, вжавшись глубже в кресло, в попытке отстраниться от меня.

— Не надо, Фил, — произнесла она, нижняя губа у нее подрагивала. — Пожалуйста… не надо. Особенно сейчас.

Я убрал руку и встал.

— Мне снились страшные сны, — сказала она. Лицо у нее снова было залито желтоватым светом свечи. — Эти сны полны крови и огня, и в них я понимаю. Понимаю, кто я такая. Понимаю, кто такой Мартин. Понимаю, потому что он нашептывает мне из моих снов, изнутри меня.

— Джанин, посмотри на меня. Мартин — не Антихрист, и он не имеет никакого отношения к ребенку внутри тебя.

— Нет, — возразила она, кивая. По лицу у нее снова струились слезы. — Имеет. И даже сейчас он растет внутри меня.

— Нет. — Я снова подошел ближе, но не стал ее касаться. — Даже если верить ему, он сам сказал, что переродится через инцест. Мы никак не связаны.

Она не спешила отвечать, и я все понял. Меня словно ударили ножом в живот. Казалось, будто все внутри рвется и кровоточит.

Моя мать была алкоголичкой и наркоманкой.

— Мы…

Я увидел сквозь слезы, как расплывается ее лицо.

Она и мой отец никогда не были женаты. Мать ушла от него, когда я была еще младенцем, поэтому я не знала его и никогда с ним не встречалась.

— Ты думаешь, это совпадение, что мы с мамой так часто переезжали? Она начала вести кочевой образ жизни задолго до моего рождения. И по причине своей наркозависимости и алкоголизма спала с бесчисленным множеством мужчин. Совпадение?

К тому времени как я пошла в школу, ее уже не было в живых.

— Думаешь, это совпадение, что какое-то время она жила в Неваде? Что из всех штатов она выбрала именно этот? Что из всех мужчин, с которыми она встречалась, она забеременела не от кого-то, а от конкретного человека, того единственного, благодаря которому наши предназначения исполнились бы.

Очевидно, он довольно долго жил в Неваде.

— Или что моя мать умерла здесь, в Массачусетсе. Разве совпадение, что я познакомилась с миссис Дойл и пошла к ней работать? Подумай, что должно было произойти, какие условия надо было выполнить, чтобы все сошлось. Даже если б не хватало одного элемента, весь карточный домик рухнул бы. Но этого не произошло.

Я наняла одну фирму, чтобы отыскать своего биологического отца.

— Пока тебя не было, я получила ответ, — сказала она. — Мой отец умер в Неваде два года назад. Его звали Луис Моретти. У нас один отец.

Зажав руками рот, я попятился назад, прочь от света.

— Я — твоя сестра, Фил. И я беременна твоим ребенком.

Какое-то время я оставался в тени. Наконец я снова подошел к Джанин и встал над креслом. Она медленно поднялась на ноги.

— Я знаю, что ты хочешь сделать, — прошептала она, медленно гладя мне руки. Ее груди выпирали из-под легкой ткани рубашки, соски возбужденно торчали. — Но я знаю, что не будешь. И ты тоже это знаешь.

Она уже смирилась со своей судьбой, но чего она не знала, так это того, что в тот момент прозрения со мной произошло то же самое. И убийство шрамовника, и казнь Мартина привели меня к этому. Насилие и безумие… все подготовило меня к этому моменту, придало мне сил и закалило. Кровь освятила меня, очистила меня для этого решающего момента, этой судьбы, нашей последней миссии.

И тогда я понял, чьей пешкой я был на самом деле.

«Очисти его кровью, — сказала старая слепая монахиня. — Его можно очистить лишь кровью».

Она имела в виду не Мартина.

Спаси его. Спаси нас.

Она молилась за меня.

Как говорят, дьявол кроется в деталях. Но иногда то же самое можно сказать о Боге.

Может показаться, что это конец, но на самом деле это лишь начало истории — моей истории, нашей истории — истории, которая старше самого времени. Происходило всякое. Фрагменты вставали на свои места, и обратный отсчет, тягучий как капля морфина, шел медленно и неумолимо. Но я должен был догадаться. Должен был понять, что грядет. Но никогда не знаешь заранее. Ничто никогда не выходит, как ожидалось. И сколько бы ты ни видел тот несущийся по рельсам поезд, ты никогда не ждешь, что он собьет именно тебя. Но все это заблуждение, обман, уловка. Жизнь — это игра не только в выживание, но и в манипуляцию и доминирование, в консолидацию власти, как говорил Мартин, и он был не так уж далек от истины. Все играют — по крайней мере, думают, что играют. Даже те, кто притворяются, что не делают этого. Проблема в том, что дьявол тоже играет. И он — величайший обманщик из всех.

Я понимал, что буду гореть за это в Аду, хотя иного и не ожидал. Я все время ошибался. Спасение, которое я считал таким близким, возможно, все еще было в пределах досягаемости, но за него пришлось заплатить ужасную цену. Боги ничего не дали нам бесплатно. Я думал о своем ребенке, моей драгоценной Джиллиан, и надеялся, что с ней все будет в порядке. В этой темной комнате, в этом просторном и одиноком доме, я отдал бы что угодно, чтобы еще раз обнять свою дочь, чтобы шепнуть ей на ухо, как сильно я ее люблю и как горжусь ею. Она по-прежнему будет так считать, но после сегодняшней ночи будет ли это иметь значение?

Вес спрятанного у меня под курткой пистолета напомнил о его присутствии.

Когда Джанин наклонилась и поцеловала меня, я обхватил ее руками и притянул к себе. Наши языки встретились, и я почувствовал, как ее тело содрогается от рыданий, уступая тому, что она не могла остановить.

После поцелуя я крепко ее обнял и прижал к себе, так, чтобы она не видела моего лица. И, сделав глубокий вдох, задул свечу у нее за спиной.

Тьма наполнила комнату, подобно пустоте. Будто лишь мы вдвоем остались в постапокалиптической Вселенной, а может, в той, которая находилась на пороге нового начала.

Потому что в игре был лишь один игрок, превосходивший Люцифера, и Он контролировал меня все время. Покаяние ради спасения стало моей погибелью. Я был солдатом, как тот ангел, в древней войне, которой нет конца.

Мы ходим по кругу.

Где-то далеко я увидел идущий дождь. Мы все были там. Мартин, Джейми и я. А еще ангел. Он тоже там был, его шрамы ожили, но на этот раз во мне.

— Грехи всего мира… — прошептал я своей сестре, крепко обнимая ее одной рукой, а другой — нащупывая рукоятку револьвера у себя сзади, за поясом. — Грехи всего мира.