Махмуд II надеялся на скорую победу: его армии общей численностью 200 тысяч человек (150 тыс. на Дунае и 50 тыс. на Кавказе) противостояло почти вдвое меньше неприятельских войск: 95-тысячная Дунайская армия генерал-фельдмаршала Витгенштейна и 25-тысячный Отдельный Кавказский корпус под командованием генерала Паскевича. Но, лишившись под Навариным своих кораблей, Оттоманская Порта, по сути, осталась без боеспособного флота. Босфор прикрывал десяток судёнышек – одна лишь видимость против русских фрегатов.

И пока Дунайская армия Витгенштейна освобождала Молдавию, Валахию[2] и овладевала Варной, турки спешно чинили старые и строили новые корабли – им позарез был нужен непобедимый флот! Над Портой день и ночь стоял стук тысяч топоров и шелест сотен пил: турецкий султан возвращал к жизни свои военно-морские силы. Неподчинение или уклонение от работ каралось смертной казнью.

На суше у турок тоже обстояло не всё гладко. В соответствии с планом русского генштаба, фельдмаршал Витгенштейн, форсировав Нижний Дунай, должен был двинуться на Варну и Шумлу, а потом, перейдя Балканы, начать наступление на Константинополь; одновременно с этим планировалось, что особый отряд произведёт десант у Анапы и после овладения ею присоединится к главным силам.

В июне 1828 года турки сдали крепости Мачин и Браилов; морская экспедиция русских к Анапе также увенчалась успехом. В начале июля главные силы армии Витгенштейна подошли к Шумле и, перекрыв дороги с восточной стороны, блокировали крепость от сообщений с Варной. Вскоре к Варне из-под Анапы прибыл русский флот, после чего возглавлявший десантную операцию новый начальник Главного морского штаба князь Александр Меншиков[3] приказал обложить крепость с севера и начать осадные работы.

Однако осада Варны и Шумлы затянулась. Кроме того, в войсках, стоявших под Шумлой, свирепствовали дизентерия и тиф; лошади сотнями гибли от сапа и голода. Ко всему прочему, турки отчаянно сопротивлялись.

Из воспоминаний сенатора К. Фишера[4]:

«Взяв со славою Анапу, между тем как действия наши в европейской Турции были очень неблестящи, Меншиков переплыл море и получил в командование корпус, назначенный для взятия крепости Варны. Меншиков действовал с необыкновенной энергией и быстротой, но когда все было готово к штурму, – последнее ядро, пущенное с крепостной стены вечером, пролетело между ног князя Меншикова в ту минуту, когда он, сходя с лошади, упер одну ногу в землю, а другую вынимал из стремени. Ядро вырвало ему все мясо с обеих ляжек, но не повредило ни кости, ни главных мускулов. Покуда это дошло до сведения главной квартиры, где был и государь, командование принял Перовский, на другой день раненый пулею в грудь навылет. На место Меншикова назначен был граф Воронцов, который и довершил взятие Варны».¹

Прибывшие под Варну русские гвардейцы изменили ситуацию в свою пользу: 29 сентября крепость пала. Турки были в отчаянии! Явившийся на подмогу для защиты цитадели 30-тысячный турецкий корпус спешно отступил, преследуемый отрядом принца Евгения Вюртембергского.

А вот Шумлу и Силистрию взять измором не удалось. Во многом это объяснялось нехваткой в войсках снарядов для осадной артиллерии. Впрочем, это уже ничего не меняло. После падения Варны гвардия и находившийся на театре военных действий император (штаб-квартира Николая I располагалась на корабле «Париж»[5]) возвращались домой; остальные войска оставались на зиму на отвоёванных ими территориях.

Теперь про Отдельный Кавказский корпус. Начав боевые действия несколько позже, части корпуса вторглись в пределы Азиатской Турции. 23 июня, после трёх дней осады, пала хорошо укреплённая, окружённая двойной высокой стеной, крепость Карс. Через месяц войска Паскевича овладеют крепостью Ахалкалаки, затем – несколькими крепостями поменьше; чуть позднее падут Поти и крепость Баязет.

Тем не менее к маю 1829 года на европейском театре военных действий военные силы Порты чуть ли не в два раза превышали численность русских войск (с учётом 40-тысячного албанского ополчения почти 190 тысяч против 100 тысяч). В азиатской части 100-тысячному войску османов противостояло лишь 20 тысяч генерала Паскевича.

Как известно, российский император Николай I любил окружать себя красивыми женщинами и отважными мужчинами. К последним, несомненно, относились гвардейцы и флигель-адъютанты.

После окончания русско-турецкой войны Государь отозвал в столицу двух молодых флотских офицеров, пожаловав их во флигель-адъютанты: Александра Казарского и Логина Гейдена. О подвиге командира «Меркурия» мы уже говорили. Теперь о капитане 2-го ранга Гейдене: во время последней русско-турецкой войны он командовал фрегатом «Беллона»; до этого отличился в Наваринском сражении, где действовал под началом своего именитого отца – адмирала Логина Петровича Гейдена. Именно такие офицеры – обожжённые войнами и проявившие храбрость в боях, – императору были необходимы для особых государственных поручений. Флигель-адъютант мог удостоиться личной аудиенции Государя, минуя все кордоны и препоны дворцового протокола.

Но было ещё одно, отличавшее этих офицеров от всех прочих: будучи уверен в личной преданности флигель-адъютантов, император им доверял. И это доверие дорогого стоило: любая ложь и даже неискренность могли стоить карьеры, а порой – свободы и даже жизни.

В феврале 1832 года начальником штаба Черноморского флота и портов был назначен контр-адмирал Михаил Лазарев, что для флота оказалось очень своевременным событием.

Осенью того же года Блистательная Порта в очередной раз едва не потеряла лицо: к стенам древнего Константинополя двинулись египетские войска под руководством мятежного Ибрагим-паши, приёмного сына правителя Египта Мухаммеда Али-паши (Мегмета-Али). Дело в том, что Египет в те годы считался неотъемлемой частью Турции, своего рода её вассалом, и за участие египтян в Наваринском сражении турецкий султан обещал своему египетскому наместнику (независимо от результатов баталии) Сирию. Чем закончилось Наваринское сражение – хорошо известно: полным разгромом объединённого турецко-египетского флота. Однако, как говорится, уговор – дороже денег: египетский наместник требовал Сирию! Но турки и слышать ни о чём не хотели: сначала потеряли флот – теперь ещё лишиться Сирии?!

Возмущённый такой наглостью турецкого султана, Ибрагим-паша собрал большое войско и двинулся к Константинополю. Обескровленная войной Порта не имела ни сильной армии, ни денег для сопротивления. Туркам ничего не оставалось, как вспомнить про вчерашних ненавистных друзей – Англию и Францию, – обратившись к ним за военной помощью. Однако французам на османов было глубоко наплевать, что они и продемонстрировали, проигнорировав слезливую депешу от султана. По-другому повели себя коварные британцы, мечтавшие вытеснить «лягушатников» из Египта руками местных сепаратистов. А потому англичане не спешили. (Восток – дело тонкое!) И тогда турецкий султан Махмуд II обратился за помощью… к русскому царю.

Император Николай турецкого султана, с которым приходилось постоянно конфликтовать, не переносил на дух. Но то был особый случай: азиатская змея сама приползла за помощью к русскому медведю. Змею, конечно, можно было просто-напросто растоптать, но, во-первых, она ещё была довольно сильна; а во-вторых, вокруг неё сновали падальщики – всё те же французы и британцы, жаждавшие раздела турецкого пирога. Не лучше ли, размышлял Николай, уподобившись флейтисту, заставить кобру плясать под свою дудочку…

В кратчайшие сроки было решено сформировать черноморскую эскадру и отправить её в помощь турецкому султану. 23 ноября 1832 года командиром эскадры был утверждён контр-адмирал Лазарев, на которого император возлагал большие надежды. В случае успеха операции Российская империя становилась полноправной хозяйкой Босфора и Дарданелл. А это – свободный выход к Средиземному морю и Атлантике. Правда, для этого сначала нужно было защитить турок. Именно поэтому адмиралу Лазареву поручалось «защита Константинополя от покушения египетских войск, преграждение им перехода на европейский берег и вообще вспомоществование турецкому правительству».¹

А теперь, уважаемый читатель, поиграем в демократию. Если у вас нет ни чуточки сомнения, что г-на Казарского отравили, и знать вы больше ничегошеньки не желаете, тогда предлагаю дальнейшее чтение прекратить, дабы не расстраиваться, изводя на нет свои несчастные нейроны, кои, как известно, не восстанавливаются. Ибо дальше фольклор на тему «потемневшие от яда эполеты» заканчивается, передав эстафету основанной на фактах документалистике. И скажем за это спасибо почившему в Бозе в конце позапрошлого века отменному мастеру своего дела Ивану Фёдоровичу Горбунову.

А начнём мы с «рассказа» (так назвал эти воспоминания Горбунов) Елизаветы Фаренниковой. Причём сразу оговоримся: июльский материал о Казарском журнала «Русская старина» назовём фольклорным, декабрьский – документальным. Да, и для понимания вопроса: Елизавета Фаренникова – дочь четы Фаренниковых, к которым незадолго до смерти приезжал по пути в Николаев Александр Казарский (то есть она пишет то, что запомнила из рассказов своих умерших родителей).

Читаем: «Я помню его, так рассказывала мне моя матушка, как будто теперь вижу его перед глазами: молодой человек, невысокого роста, худенький… с приятным, умным, подвижным лицом. Когда бывало приезжал он к нам, то не только я и муж были ему рады как родному, но и вся прислуга радовалась его приезду. Всех он обласкает, всю прислугу обделит подарками. Живой говорун, остряк, шутник и любезный со всеми… не любил сидеть на одном месте. Как теперь вижу скорую его походку по комнате, слышу живой, приятный разговор, громкий смех…»¹

Пока ничего, всё понятно и даже познавательно. Возможно, лучше Елизаветы Фаренниковой никто не описал для потомков образ Казарского. И эти строки – бесценны! Мы видим скромного молодого человека, совсем юного. Но, чем дальше будем читать, тем образ героя будет заметно меняться. Перед нами предстанет другой Казарский – серьёзный и задумчивый; видно, что этот человек обременён грузом большой ответственности, которая возложена на него самим императором.

Теперь познакомимся с Казарским как бы изнутри. Известно, что Александр Иванович вместе с князем Трубецким побывал в Англии на коронации британского короля Вильгельма IV. Вот что он писал в ноябре 1830 года секретарю русского посольства в Лондоне князю Д. И. Долгорукому:

«Давши слово писать к вам из Портсмута, я более десяти дней не сдержал обещания и ето не по произволу, – лишь только прибыв сюда, как привязалась ко мне неожиданная гостья и хотя – признаюсь – я не враг женского пола: но ета госпожа в два дни весьма мне наскучила и так изнурила, что я до безконечности был рад от ея отделавшись и теперь едва только поправился. – Но вы, любезнейший князь быть может подумаете, что ваш покорный слуга, сделавшись из солдата сентиментальным путешественником, для приключений подцепил какую нибудь Леди (разумеется невысокого целомудрия), которая утомила его ласками… Боже упаси! Я не в числе тех вояжоров, которые рыщут по свету, чтоб наполнить записные книжки замечаниями где и как умеют ладить, – а в альбомы вклеивать портреты снисходительных красавиц и тем выдавать их за примерных Клеопатр, нет, я им не подражатель и чтоб разрушить ваше сомнение, быть может, родившееся от не связнаго моего разсказа – пожалуюсь, что у меня была лихорадка. Предположение мое прожить в Портсмуте более месяца должно измениться потому, что Лондонское Адмиралтейство позволило мне обойтись gossipy [праздно], то есть побыть в мастерских только один день, а посещать всегда, как-бы мне захотелось. Для Портсмута я доволен и с тем – потому что здесь уже не впервый раз: но как должно думать, что и для Плимута мне нет снисходительнейшего разрешенья для обозрения порта: то я буду весьма жалеть и быть может найдусь в необходимости просить чрез посольство вторичнаго разрешения. – В пятницу морским путем продолжаю мой вояж и ето для того, чтоб не раззнакомиться с старим приятелем – морем, и естли вам угодно порадовать меня вестями прошу адресовать в Плимут —. Лондон теперь богат на новости и естли верить всему печатному и говоренному, то и для вас не совсем покойно; но не думаю, чтоб всему можно было верить, я полагаю – не возможным однакож, чтоб вы были теперь без занятий дипломатических, а следовательно и времени для себя имеете – не много; естли же досуг вам позволит – уведомьте не приехал ли князь Ливин и нет ли чего из России; – а я из Плимута не промину бить вам челом – грамотою. Простите шуткам в письме и будьте уверены в истинном моем почтении и совершенной преданности, которые я не престану поддерживать воспоминаниями приятных бесед, где вы заставляли нас забывать, что мы не в России, и где я за вашими мыслями и поезией волочился как за любовницей. Покорнейший слуга Александр Казарский»².

Прекрасная архивная находка николаевского писателя Анатолия Золотухина рисует нам Казарского во всём его откровении. Что мы видим? Это очень ранимый, тонкий человек, с нежной душою и высоким чувством благородства. По сути, Александр Иванович здесь предстаёт как настоящий русский аристократ — со всеми достоинствами и недостатками. Однозначно он человек чести. Онегин. Герой, для которого лучше умереть, чем быть обесчещенным.

Поэтому нет ничего удивительного, что во время своего визита в Николаев он сильно волновался, понимая, какой груз ответственности на нём лежит. И, конечно, не забывал, чем обернулся для Карла Даля его дамоклов меч (ту историю об отравлении товарища ему наверняка пересказывали не раз). И Казарский, несомненно, боялся. Боялся быть отравленным.

Елизавета Фаренникова: «За обедом он угощал меня… старался шутить… но это ему не удавалось: то и дело подёргивались грустью его добрые, живые глаза. Муж мой стал трунить над ним, говоря: «Герой славной победы, и от такого пустого случая [из-за неудачной рыбалки] падает духом! Он на это… улыбнулся, но, как говорится, сквозь слёзы… После обеда Казарский тотчас стал собираться к отъезду в Николаев, куда он был командирован, по высочайшему повелению, для ревизии. Подали лошадей, он стал ходить шибко по комнате; я взглянула на него и ужаснулась: его приятное молодое лицо вдруг как-то изменилось, постарело, брови сдвинулись, как у человека, переживающего страшные болезненные мучения… Наконец, зазвенел колокольчик, лошади у подъезда. Казарский нервно вздрогнул и стал прощаться с нами.

– Помолитесь обо мне, прошу вас! – проговорил он дрожащим голосом, целуя у меня руку, и при этих словах я заметила, как он старался сморгнуть слезу с ресниц.

Увидя слезу героя и любимого нашего друга, я не выдержала и разрыдалась!»

Из этих строк видно, что перед отъездом в Николаев Александр Казарский находился не в самом лучшем состоянии духа; он явно был в депрессии, граничащей с манией преследования. Прощаясь, наш герой был уверен в том, что в этот дом он больше никогда не вернётся. Почему? Потому что ничуть не сомневался, что его… отравят. Казарский был готов к этому!

Причём Александр Иванович, как потом узнаем, простудившись в Одессе, уже болел. Но почти не обращал на это внимание, потому что был сосредоточен на другом – на своём внутреннем страхе, некой уверенности, что в Николаеве на него будет совершено покушение; в лучшем случае – отравят! Возможно, он располагал какой-то важной информацией о готовящемся покушении, но об этом сейчас не узнать.

Тем не менее Фаренниковы не догадывались, что Казарский был болен. Именно поэтому, когда из Николаева к ним прискакал верховой с известием, что их друг лежит при смерти, для них это явилось большой неожиданностью. По прибытии в Николаев, увидев своего знакомого тяжелобольным и лежащим в постели, супруги услышали то, что и должны были услышать:

– Меня отравили!..

Елизавета Фаренникова: «Всю дорогу лошади мчались в карьер, мы сидели молча, не могли промолвить ни слова, – так тяжело было у каждого на душе. Приезжаем и застаём такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Я первая подошла к нему, он открыл глаза и чуть слышно проговорил: «Крестите меня». Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая моя даже объяснила, что он только чувствует объяснение, когда его крестят; пока мог, сам всё крестился, а потом просил её, чтобы она крестила. «Крестите меня, крестите! Мне легче…» Подошёл муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать:

– Мерзавцы погубили меня.

Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух! Я не переставала его крестить, пока рука его совсем не остыла. Потом сложила его руки, перекрестила своей рукой и, поцеловав его в лоб, рыдая вышла из комнаты.

Это было 16-го июня 1833 года».

Драматические строки. И, на первый взгляд, усомниться в чём-либо нет причины. Вот и «исследователи» ни разу не усомнились, тем более что всё и так ясно без слов: Казарского отравили недруги! Остальное, надо понимать, и не стоило прочтения: мало ли кто что напишет, если имеются вполне достоверные воспоминания г-жи Фаренниковой – практически из первых уст!

А там – такое!

Фаренникова: «К вечеру собрались на панихиду; я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь; руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело! «Боже мой! Что всё это значит? – обратилась я с вопросом к некоторым, стоявшим возле

– Это таким сильным ядом угостили несчастного, – услышала я…

На следующий день похороны… Нельзя было без сердечной боли смотреть на обезображенный труп страдальца. За гробом народу шло много, в том числе вдовы, сироты, которым он так много помогал. Все они… кричали вслух: «Убили, погубили нашего благодетеля! Отравили нашего отца!»».

Страшная картина. Тем не менее: уверенные в себе «исследователи» всё-таки ошиблись. Не ознакомившись с записями Ивана Горбунова, авторы, сами того не ведая, пошли по ложному пути, зачастую просто-напросто «сдирая» друг у друга цитаты из «рассказа» Фаренниковой. То есть фактически ограничились фольклором. «Fake news», как сказал бы «милашка Трамп». И этим, извиняюсь, изначально поставили себя в неловкое положение.

Да, при адмирале Грейге на Черноморском флоте вкупе с портами жутко воровали; да, факты говорят о том, что его молодая и предприимчивая жёнушка неплохо развернулась на хозяйственном поприще, запустив холёную ручонку в государственную казну то ли по локоть, то ли по шею. Справедливости ради заметим, что, как следует из мемуаров тех лет, подобная картина творилась на всех флотах и флотилиях, не говоря уж о портах.

Теперь смотрите: в Николаев с серьёзной инспекцией (читай – с ревизией) приезжает личный представитель императора, и его в первые же дни отравляют! Некая очаровашка предлагает флигель-адъютанту чашечку кофе, тот выпивает и вскорости в мучениях умирает. Злодеи! Что до меня – никогда в подобное не поверю. Поэтому фольклор оставим для других…

Переходим ко второй части нашего то ли разоблачения, то ли всё-таки расследования. В любом случае я бы предпочёл последнее.

Итак, в отличие от нынешних, когда одни что-то где-то услыхали или вычитали, а другие просто подхватили, забросав шмотками грязи бедолагу-адмирала и его супругу, обвинив во всех смертных грехах, есть, по крайней мере, один честный исследователь, фамилию которого, надеюсь, читатель уже успел запомнить: Горбунов. Насколько понимаю, трагедия, произошедшая с флигель-адъютантом Казарским ему, как и мне, не давала покоя. Рассказ Елизаветы Фаренниковой возродил интерес, и через несколько месяцев «Русская старина» печатает его «сообщение» под названием «Александр Иванович Казарский. Последние дни его жизни, июнь 1833 г.»³.

Честность и компетентность Горбунова не может вызывать сомнений по единственной (зато – какой!) причине: он излагает «печальную кончину доблестного моряка» по «подлинному следственному делу». (По какому делу и каким документам изучали трагедию прочие «исследователи», сказать не берусь.)

Чтобы читатель смог отличить, как сейчас бы сказали, в реальном времени фольклор от запротоколированных документальных материалов, наверное, было бы лучше предоставить хронику событий в сравнительной ипостаси. Хотя кое-что за меня сделал сам г-н Горбунов, который вторую часть своего повествования так и озаглавил: «Исправляю неточности в рассказе г-жи Фаренниковой». Вот эту-то вторую часть было бы несправедливо (и в первую очередь – по отношению к самому г-ну Горбунову) не воспроизвести полностью.

В путь, дорогой мой читатель!

«Матушка её рассказывала, что Казарский, уезжая из их деревни, расстался с ними «только на три дня»: через три дня (в четверг) они обещались приехать к нему в Николаев. В этот злополучный четверг, 16 июня, их рано утром разбудили и объявили, что Казарский умирает. Стало быть, он был у них, если они расстались с ним только на три дня – в понедельник, 13 июня. Это не точно. Казарский стал чувствовать себя нехорошо после 2 июня; 5 июня болезнь обострилась, и назначено было лечение, 9 числа он слег в постель, а 13 числа, т. е. в тот день, когда по рассказу матушки г-жи Фаренниковой, он был у них в деревне, в скорбном листе, веденном во время болезни доктором Петрушевским, записано: «жар во всем теле величайший. Кожа сухая. Чрезвычайный гнев. После полудня жар во всем теле весьма великий. Летучая боль» и т. д. Явствует, что Казарский 13 июня не мог быть в деревне гг. Фаренниковых.

Далее:

«Приезжаем и застаём такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Он открыл глаза и чуть слышно проговорил: «Крестите меня». Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая мне дама объяснила, что он чувствует облегчение, когда его крестят; пока мог всё крестился, а потом просил, чтоб она крестила. «Крестите меня, крестите! Мне легче!» Подошёл муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать:

– Мерзавцы, погубили меня!

Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух».

Неточно.

Если г-да Фаренниковы выехали из деревни, отстоящей от Николаева 25 верст, с рассветом, «и мчались в карьер», то они, на худой конец, должны были быть в Николаеве в 9 часов, ну, в 10 часов утра. По рассказу же г-жи Фаренниковой, через полчаса после их приезда Казарский скончался; стало быть, в половине 11-го утра, а он скончался в тот день около 8 часов вечера.

История болезни, ведённая доктором Петрушевским, сильно возражает против слов, сказанных Казарским г-м Фаренниковым. В ней, под 16 числом июня, значится: «В 11 часу дня адмирал Грейг посещал больного, но больной бредил и едва уже мог его узнать. В пятом часу по полудни наступил бред, больной находился в забытьи, глаза у него впали, дыхание трудное. Нет надежды на выздоровление. Наконец, наступил тихий бред. Изнеможение сил. Тоска. Покорчивание жил. Изнурительный пот и в восьмом часу пополудни умре». Вряд ли мог человек, умиравший без памяти и в судорогах, сказать:

«– Мерзавцы, погубили меня!».

«К вечеру, – рассказывает г-жа Фаренникова (да ведь Казарский вечером в 8 часов и скончался!), – собрались на панихиду. Я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь, руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело».

Весьма возражают против этого описания комендант г. Николаева, генерал-майор Федоров, и матросы, обмывавшие покойного Казарского.

«На следующий день похороны…», – продолжает Фаренникова.

Похороны были не на следующий день, а на третий день, 18-го июня.

Я только поправлю рассказчицу в тех описываемых ею фактах, которых она сама была свидетельницей; а на счёт слухов, которые она приводит в своем рассказе, напр., что доктор, большой приятель Казарского, был в заговоре, что из ванной покойного вынули полумертвым – пускай ей возражают своим письмом к лейт. Кузнецову сам Казарский и факты, добытые следственной комиссией. Делаю услугу и многоуважаемой редакции «Русской старины», исправляя её примечание к рассказу г-жи Фаренниковой «в том, что Казарский скончался совершенно неожиданно».

Ив. Фед. Горбунов».

Вот такие замечания. Очень, надо сказать, аккуратные, но точные. А ещё – наводящие на кое-какие мысли. Например, по всему выходит, что в рассказе г-жи Фаренниковой имеется как минимум одна неправда, рассказанная дочери. Для меня она очевидна: Фаренниковы прибыли за день до похорон Казарского и вряд ли застали его в живых. Всё остальное, думаю, в той или иной мере, наверное, имело место быть, хотя рассказчица, по-видимому, попутала даты.

Теперь – хронология событий.

В начале июня 1833 года флигель-адъютант Александр Казарский едет в Николаев, тогдашнюю столицу Черноморского флота. По пути туда он ненадолго останавливается у супругов Фаренниковых, проживавших в своём имении в двадцати пяти верстах от города. Хозяева отметили, что обычно весёлый, в этот раз их друг был несколько подавлен, задумчив и нервозен.

Фаренникова: «Не по душе мне эта командировка: предчувствия у меня недобрые, ах! недобрые… Сегодня я уезжаю… вас прошу приехать ко мне в Николаев в четверг: вы мне там много поможете добрым дружеским советом – а в случае, не дай Бог, что, я хочу вам передать многое».

Спустя несколько дней после расставания с Фаренниковыми к ним из Николаева прибыл вестовой с известием, что Казарский при смерти. Примчавшись в город, супруги застали своего друга в доме его родственника Охоцкого.

Из показаний Василия Охоцкого следственной комиссии о его родственных отношениях с покойным Казарским: «Я имею пояснить, что я Казарскому есть родственник дальний, так что я был женат наипервее на дочери канатного мастера Астапова, Мелании Захарьевой, мать коей Настасья была по женскому происхождению племянницей Василью Семёнову Казарскому, а сей двоюродным дядей покойному флигель-адъютанту Александру и брату его Николаю Казарским. Чиновник, находящийся не у дел, 7-го класса, Василий Охоцкий».

Что было дальше – мы знаем: смерть Казарского и вид его мёртвого тела глазами Фаренниковой: «…Я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь; руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело!»

Иван Горбунов: «На другой день тело его, вследствие сильных жаров, стало быстро разлагаться. Это дало повод дальнему родственнику покойного, «чиновнику не у дел» 7-го класса, Охотскому, заподозрить признаки неестественной смерти. Николаевский 1-й гильдии купец Коренев сочинил кляузный донос, аудитор 10-го класса, Рубан, придал ему литературную аудиторскую форму; писарь Фирсов переписал и автор вручил рукопись жандармскому полковнику Гофману, с приобщением письма денщика Казарского к своему благоприятелю, наводящего некоторые сомнения на счет смерти его барина. Рукопись воздействовала».

Галльский петух оказался жадным и задиристым. А ещё, как любой петушок, французский не мог без курочек – богатых колоний. Аппетиты Франции существенно возросли, когда ей удалось отщипнуть от Турции жирный кусок – Алжир. На очереди оставалась Сирия. Но перед носом маячил русский медведь – ни себе, ни людям…

Путь в Сирию лежал через Палестину – извечный анклав религиозных противоречий. Палестина, начиная с VII века, находилась под властью турецкого султана; до этого христианские святыни контролировались Византией. Но… не Римом. В Оттоманской Порте проживало до 10 миллионов православных христиан и лишь пара-тройка тысяч католиков. Вполне понятно, что за турецкими православными стояла Россия, за католиками – пол-Европы. Став императором, Луи Наполеон задумал разорить весь этот «палестинский муравейник». Причём, опять же, на пустом месте.

Так, неожиданно был поднят вопрос о ключах: кто (православные или католики) должны были владеть ключами от Вифлеемской пещеры? Или: как следовало относиться православным к желанию французов поместить в церкви Рождества Христова серебряную звезду с гербом Франции? Да и вообще, кто должен ремонтировать купол храма Гроба Господня в Иерусалиме?.. Все эти и другие вопросы как-то враз оказались в центре религиозных споров…

«Весь этот восточный вопрос, возбуждающий столько шума, послужил правительству лишь средством расстроить континентальный союз, который в течение почти полувека парализовал Францию», – заявил впоследствии французский премьер-министр Друэн-де-Люис.

Чего же добивался Луи Наполеон? Ближневосточного раздрая. Хаос в этом регионе играл на руку французам: под шумок от Порты можно было отколоть очередной аппетитный кусочек, а заодно рассорить Россию с союзниками – с Англией и Австрией, чьи интересы в этом регионе расходились с интересами Николая I. Но и для российского императора ссора по поводу «святых мест» позволяла беспрепятственно выдвигать свои претензии – но не Франции, а Оттоманской Порте. Теперь Николай не только намекал турецкому султану о необходимости защиты прав православных церквей в Иерусалиме и Вифлееме, но и требовал от Турции официального признания России защитницей всех православных, проживавших под турецкой властью. Получалось, что Российская империя замахивалась на вмешательство во внутренние дела Оттоманской Порты.

Как и во времена Наполеона Бонапарта, султана стали осаждать французские посланники, один сладкоголосее другого, уверяя «блистательного из блистательных», что преданнее французского императора ему не сыскать во всём пространстве, подвластному всемогущему Аллаху… И это подействовало. Потворствуя французским «советникам», с какого-то времени султан Абдул-Меджид I в переговорах с русскими стал смелее, надуваясь, как каирский индюк.

Однако «мелкая мстительность» французов Николая лишь смешила:

– Каков петух, этот Луи Наполеон! Решил мне мстить за титул. Что ж, поглядим, осмелится ли этот самозванец пойти войной ради османских интересов…

– А как же Англия? – спросил императора канцлер Нессельроде.

– Британцы привыкли нападать лишь большой сворой. Вена не посмеет пойти против нас. Англия же и шага не сделает без Франции и Австрии. Вот и посмотрим…

В середине февраля 1853 года в Константинополь на судне «Громоносец» прибыл чрезвычайный посланник Николая I князь Александр Меншиков. При встрече с Абдул-Меджидом I князь вручил султану от своего императора письмо, в котором русский царь, во-первых, доводил до сведения турецких властей необходимость подписания конвенции о статусе православных церквей в Палестине и Сирии; и во-вторых, предлагал турецкому султану заключить оборонный договор против воинственной Франции.

22 марта того же года – историческая дата межгосударственного обострения. В этот день министр иностранных дел Второй французской империи вручил новому посланнику в Оттоманской Порте де Лакуру некую инструкцию. В ней в частности было сказано: «Если русский флот в Севастополе предпримет передвижение, или в Дунайские княжества войдут русские войска, или даже будет осуществлено приближение русских кораблей к турецкому побережью Чёрного моря, то любое из этих предположений было бы достаточно для объявления войны России»².

Как видим, между строк «инструкции» читается только одно: Франция запрещала Российской империи свободное плавание по Чёрному морю. Задиристый галльский петух распустил хвост: ему не нравилось, что русский медведь ходит там, где ему хочется…

Вот что в те дни писала в своём дневнике фрейлина цесаревны Марии Александровны Анна Тютчева[65]: «4 октября [1853 г.]. Судя по последним известиям из Константинополя, война неминуемо должна разразиться. 14(26) сентября (день Воздвижения креста, празднуемый нашей церковью) состоялось заседание Дивана, по настоянию которого султан обязался отклонить Венскую ноту и объявить, что если княжества не будут очищены русскими войсками в течение семи дней, то будет объявлена война. Знамя Магомета было водружено в мечети, что сразу разожгло фанатизм всего магометанского населения. Итак, предстоит война, несмотря на все человеческие усилия предотвратить ее, несмотря на официозное вмешательство западных держав в наши дела, несмотря, наконец, на умеренность имп. Николая, – война в осуществление того предсказания, которое предвещает на 54 год освобождение Константинополя и восстановление храма Св. Софии. Возгорится страшная борьба, гигантские и противоречивые силы вступят между собой в столкновение: Восток и Запад, мир Славянский и мир Латинский, православная церковь в борьбе не только с Исламом, но и с прочими христианскими исповеданиями, которые, становясь на сторону религии Магомета, тем самым изменяют собственному жизненному принципу. Ум, пораженный ужасом, с тоской спрашивает себя, каков будет исход этой борьбы между двумя мирами. Сомнения нет, мы, Россия, на стороне правды и идеала: Россия сражается не за материальные выгоды и человеческие интересы, а за вечные идеи. Потому невозможно, чтобы она была побеждена, она должна в конце концов восторжествовать. Как справится она тогда с тем великим наследием, которое ей выпадет на долю, окажется ли она на высоте своей великой исторической судьбы или отступит перед разрешением задачи, равной которой еще не было в истории? При одной мысли об этом кружится голова»³.

Через несколько лет после ушиба головы случилось очередное происшествие, едва не ставшее для Николая фатальным. В ночь с 25 на 26 августа 1836 года проездом из Пензы в Тамбов недалеко от местечка Чембар[101] на середине горы кучеру не удалось сдержать лошадей, и те понесли. В результате, экипаж опрокинулся набок, а дремавший Николай Павлович вылетел из открытого экипажа и сильно расшибся. Император получил множественные ушибы, при этом оказалась сломана левая ключица. Какое-то время царь лежал на обочине дороги без сознания. Пострадал и сидевший рядом шеф Корпуса жандармов Александр Бенкендорф.

Из записок А. Бенкендорфа: «Коляска опрокинулась с грохотом пушечного выстрела. «Это ничего! – воскликнул император, добавив: – Я чувствую, что у меня переломлено плечо; это хорошо, значит, Бог вразумляет, не надо делать никаких планов, не испросив Его помощи»».

Но больше всех досталось камердинеру, сидевшему вместе с кучером на козлах. Ему-то первому по указанию царя и оказывалась помощь.

Следует заметить, в поездке императора сопровождал его лейб-медик Николай Фёдорович Арендт, но его экипаж отстал на несколько часов. Поэтому перевязку императору сделал уездный доктор Фёдор Фердинандович Цвернер, причём настолько удачно, что дело быстро пошло на поправку. Дабы не обидеть местного лекаря, Николай согласился провести пару недель в уездном училище под наблюдением заботливого Цвернера. И результат не заставил себя ждать: кость срослась вполне благополучно.

А чтобы подданные не волновались долгим отсутствием Государя в столице, они были проинформированы о произошедшем несчастном случае. К тому времени уже сложилась практика издания официальных бюллетеней о заболевании первых лиц государства, подписанных лейб-медиками. Как правило, эти бюллетени вывешивались в Зимнем дворце и публиковались в газетах. Но Николай I был известным противником издания этих бюллетеней, считая, что данная информация должна являться исключительной привилегией петербургского высшего общества.

Так, в октябре 1829 года военный генерал-губернатор получил секретную информацию «О состоянии болезни Государя Императора». Там, в частности, сообщалось, что: «29 октября в 8 часу вечера Его Императорское Величество Государь Император почувствовал озноб, за коим в ночи последовал лихорадочный припадок». По мнению подписавших записку лейб-медиков Рауха и Крейтона, причиной тому послужила «простудная лихорадка, причиненная двукратною простудою»⁴. А в пояснении говорилось, что данные сведения подлежат «объявлению публике, не припечатывая однако ж в Ведомостях».

Однако о происшествии, случившемся с Государем в поездке, где он сломал ключицу, подданные узнавали из газет, публиковавших бюллетени о ходе его лечения. Сообщалось, что «при перевозке Государя императора оказалось, что ключевая кость переломлена вблизи грудной кости без всяких других повреждений. Перелом сей есть простой и несложный, и к скорому и совершенному выздоровлению Е. И. В. предвидится полная надежда… Лейб-медик Арендт, уездный врач Цвернер. 26 августа 1836 г. в 8 часов пополудни»⁵.

Однако переписка Николая с приближёнными о своём здоровье носила несколько иной характер. Вот что, например, писал император князю Паскевичу 30 августа 1836 года:

«…Спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не причиняет, мучает же лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать, впрочем, – ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувыркколлегии во мне не осталось…»⁶

По этим же приватным письмам Николая I прослеживается динамика его выздоровления. Вот письмо из Царского Села (от 6 октября 1836 г.): «Прихожу в силы; рука еще слаба и с трудом сижу на лошади; ибо левой рукой не могу править, и на рысях плечу чувствительно». Из письма от 3 ноября 1836 года, где царь рассказывает о больной руке: «еще слаба, и я ею мало владею»⁷.

Спустя 12 лет (9 октября 1848 года) Николай Павлович вновь травмирует эту же ключицу. Поднимаясь по «крепко навощенной» лестнице Зимнего дворца, он поскользнулся и упал на то же самое плечо. «Ушиб обошелся, однако, без дальнейших последствий, хотя государь и сказывал, что боль от него была в этот раз гораздо чувствительнее, чем тогда, когда он сломал себе ключицу»⁸, — писал барон Корф.

Крымская война явилась для Николая I стилетом в сердце: любое движение только ухудшало ситуацию. Вот и в Севастополе: любая военная операция, направленная на перелом в свою пользу, лишь ухудшала положение – город истекал кровью…

С утра 12 февраля 1855 года император отправился в Инженерное училище: там, как ему доложили, не по чину повёл себя комендант генерал Фельдман. Досталось всем, особенно виновнику, но настроение, и без того плохое, было вконец испорчено. А по возвращении в Зимний дворец императора поджидало ужасное известие о поражении русской армии под Евпаторией, в результате которого погибли многие солдаты и лучшие боевые офицеры… Царь в подавленном состоянии меряет шагами дворцовый паркет. «Сколько смертей, сколько жизней пожертвовано даром!..» – неустанно повторяет он.

А что дальше? Именно этот вопрос не даёт Николаю покоя. Ведь эти жертвы будут только расти и расти! И самое страшное – даром. Даром! Но почему? По-че-му?! Выходит, лишь потому, что его внешняя (да и внутренняя – тоже!) политика все тридцать лет правления не стоила и гроша?! И вот это-то по-настоящему убивало.

Он был болен уже с начала месяца: преследовали кашель и лихорадка; а ещё проснулись простреливающие боли в спине… противно ныло в области печени… После известий из Крыма к физическим мучениям прибавились психологические. Теперь Николай почти не спит. Его ночные «прогулки» по скрипучему дубовому паркету стали регулярными.

Туда-сюда, туда-сюда…

Так, наверное, боясь рокового рассвета, ходят смертники в камере Шлиссельбургской крепости в ночь перед казнью… Каховский, Рылеев, Пестель… Нет-нет, этих забыть!..

Туда-сюда, туда-сюда…

Ночь перед казнью… Интересно, какие переживания терзали перед смертью несчастного Луи Капета? Наверняка так же бродил по грязной камере из угла в угол… Чем его последние часы отличались от его, Николая, истязательных ночных бодрствований?

Туда-сюда, туда-сюда…

Даже если лечь и задремать – будет не легче, а ещё хуже: те мертвецы из Севастополя – они уже приходили и что-то настойчиво требовали. Чего же они хотели? Кажется… да-да, вернуть им жизни – много жизней. Как же я вам их верну, помнится, спросил, он. Как отнял, сказали, так и верни!..

Обычно от подобного (а теперь это снилось постоянно) он сначала сильно вздрагивал и лишь потом просыпался. В холодном, липком поту и с дикими глазами. Кошмары – это пытка для провинившегося. На этот раз этим провинившимся был ОН – Помазанник Божий, обрекший умирать своих подданных ни за понюх табака. Даром! Вот ведь дурак!

Николай вскакивает: кто здесь?! Кто крикнул ему это непростительное слово – дурак?! Никого. Он один. Один на один с собою. Значит, сам себя назвал, как и следовало назвать: дурак! Потому что профуфыкал Босфор!

В сердце вновь защемило, появилась лёгкая одышка. Босфор – это пилюля от сердца. Потому что позволяет в мыслях вернуться назад – к тем благодатным дням, когда он был Триумфатором. И всё же Босфор – это лекарство, при приёме которого возникают признаки передозировки: сначала сердце отпускает, а потом сжимает так, что в глазах темнеет… Босфор – это утраченные возможности; то, что он когда-то безвозвратно потерял. Признайся же, признайся, что тебя сегодня унижают и топчут. И хоть бы кто – самые ненавистные: османы, «лягушатники» и эти торгаши. А всё потому, что ты… что ты – давно Не-Триумфатор. Теперь Вы, Ваше Величество, просто никому не нужный изгой, способный только на одно – посылать своих солдат на бессмысленную бойню…

В тот день, когда императору Николаю сообщили о «евпаторийской конфузии», монарх передал ведение государственных дел наследнику – великому князю Александру Николаевичу.

– Теперь вся надежда на тебя, Саша, – скажет Николай сыну и прикроет глаза.

Было не по себе. Отныне он навсегда – Не-Триумфатор.

Николай Павлович умирать не собирался. Все знали, что у него «железное здоровье», и выкладывать широкой публике подробности царского недомогания было запрещено. Правда, до поры до времени.

Тем не менее, что бы ни говорили, но «тёмные, неясные слухи» о серьёзной болезни императора стали ходить по Петербургу ещё с начала Великого поста, то есть с первых чисел февраля. По крайней мере, об этом упоминали многие современники – в том числе лекарь лейб-гвардейского Семёновского полка Ильинский. Но это, что называется, просочившаяся информация для посторонних. Свои же, родственники и придворные, знали больше, а потому… лишь перешёптывались. И, если судить по дневниковым записям фрейлины Двора г-жи Тютчевой, даже ничего не записывали в свои записные книжки. Например, в дневнике той же Анны Тютчевой встречаем перерыв в записях с 29 декабря 1854 года до 19 января 1855-го. То есть в те самые дни записи отсутствуют. Следовательно, подобная тишина могла свидетельствовать только об одном: Императорский двор находился в большой тревоге.

Помнят они и другое. Например, беспощадную резню в семнадцатом, устроенную офицерам флота взбунтовавшимися матросами.

Из воспоминаний очевидца событий Георгия Князева: «…Все, что произошло в Кронштадте, можно назвать массовым безумием, бешенством крови, бунтовщики дошли до исступления. Они не только резали на куски и жгли на кострах офицеров, но и просто разрывали живых на части, а потом топтали и жгли. Адмирала Вирена разрубили на куски и сожгли. Больше 100 офицеров были убиты таким образом. Никто ничего не мог поделать с этой частью кронштадтского гарнизона… Сами солдаты старались усмирить разбушевавшихся…»

Не забыли они и страшные будни «антибольшевистского мятежа», утопленного в крови всё тех же матросов. Буйный и разнузданный двадцатый век прошёлся по Кронштадту словно раскалённым снарядом японской миноноски. Угодив в цель, тяжёлая стальная болванка больно ударила прямо в матросское сердце.

Кронштадт начинается с улицы Красной. Красивой и тихой, утопающей в зелени. Кронштадт – не Гонконг и не Рио. Кронштадт – город-кремень, где даже улица, если названа Красной, то отнюдь не случайно: здесь она обильно полита кровью. Кровью русских моряков.

Вспомним, как это было…

Из Петрограда

Копия ЦК РКП 11 февраля 1921 г.

…Сказать по правде, в «застойные» советские годы я знал о Гумилёве совсем немного. Например, что поэт какое-то время был женат на Анне Ахматовой, от брака с которой имел сына – Льва Гумилёва, ставшего впоследствии известным историком. Если кто знал больше – честь тому и хвала.

Зато к «всезнайкам», уверяющим, будто с младых ногтей увлекались поэзией Гумилёва, всегда относился настороженно: врут! Ну не печатался в нашей стране во времена засилья ВКП(б) – КПСС Гумилёв, и не было на стеллажах советских книжных магазинов даже самых скромно-тонюсеньких его томиков. Сборник каких-нибудь уважаемых советских стихотворцев – нате вам полный набор! А вот Гумилёва не было. Хорошо уже то, что после «оттепели» широкому читателю открыли Ахматову, Цветаеву, Есенина. Гумилёва же – нет. Слишком уж обиженной оказалась на него Советская власть – и на него самого, и на его «белогвардейское» творчество. Как однажды удачно выразился по этому поводу А. Чернов, «советская власть 70 лет не могла простить то, что она его расстреляла»¹.

Многие считали Гумилёва излишне сентиментальным, этаким задумчивым мечтателем. Но следует понимать: то была особая порода мечтателей – поэтов волошинско-цветаевской поры.

«Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом, – писал о Гумилёве Владислав Ходасевич. – Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец – в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он любил играть в «мэтра», в литературное начальство своих «гумилят», то есть маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки – в самом буквальном, а не в переносном смысле слова. Я раза два это видел. Гумилев был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками. Было забавно видеть, как через полчаса после этого он, играя в большого, степенно беседовал с А.Ф. Кони – и Кони весьма уступал ему в важности обращения»².

Зададимся вопросом: а так ли уж безвинно Николай Гумилёв принял смерть от пули палача? И в чём, наконец, была (если была) его вина? Ведь за десятки «перестроечных» лет у нас сложилось вполне твёрдое убеждение, что поэта «поставили к стенке» чуть ли не для проформы – так сказать, «для галочки». Но так ли это? Предлагаю разобраться, как и за что погиб поэт Николай Гумилёв…

…Голос на другом конце провода неожиданно воодушевил. Громкий, чёткий, со стальными нотками, почти мужской. Такие голоса обычно называют волевыми. И это даже хорошо. Волевой человек зачастую бывает конкретным. Выходит, до чего-нибудь всё же договоримся.

– Всё правильно, – подтвердила председатель Малмыжского суда. – Мы образовались лишь в двадцать девятом. Что, и фамилию преступника не знаете?! Только убитого? Нет, найти будет очень трудно. Да и сроки хранения дел, сами понимаете, давно истекли, все дела уничтожены…

– Могло такое случиться, – хватаюсь за «соломинку», – что по причине некой исключительности или, скажем, исторической значимости документы всё-таки сохранились?

Молчание.

– И если вдруг – да, – напираю на собеседницу, – где, по вашему мнению, стоит их искать? В Перми, что ли?!

– Я всё поняла, – послышалось из трубки. – Пермь здесь не при чём. Если что и сохранилось, однозначно находится в Вятском губернском архиве. Поэтому заняться поисками следует именно там. Поезжайте в Киров. Да, и… спасибо.

– За что?

– Что не забываете свою малую родину…

Вот она, цепочка! Посмотреть со стороны, как был ни с чем, так ни с чем и остался. Но только со стороны. На самом деле за короткое время мне удалось не так уж мало. Возможно, при неудачном раскладе на это же самое могло уйти несколько месяцев. Зато теперь отчётливо вырисовывалось направление моего поиска. А это уже кое-что. По крайней мере, из трёх этих самых направлений осталось единственное – Вятка. Сконцентрированная цель – всё равно что грамотно сфокусированный оптический прибор: лишнее остаётся в стороне, фокус на искомом предмете. Оставалось понять, является ли Государственный архив Кировской области (бывший Вятский губернский архив) тем местом, на котором стоило сфокусировать внимание?..

Российская империя в русско-японской войне 1904–1905 гг. понесла значительные потери не только в людских ресурсах, но практически лишилась своего Тихоокеанского флота. Помимо этого, русские потеряли территориальные владения на Ляодунском полуострове.

Известно, что 21 марта 1898 года в Пекине Россией и Китаем была подписана конвенция, согласно которой Квантунский полуостров с крепостью Порт-Артур передавался Российской империи в аренду на двадцать пять лет. За несколько лет русскими был укреплен Порт-Артур и выстроен мощный порт Дальний. Поэтому этот регион оказался важным стратегическим плацдармом на территории Китая, из-за которого и столкнулись такие две сильные военно-морские державы, как Россия и Япония.

9 февраля 1904 года в районе Чемульпо (Корея) русский крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец», окруженные кораблями японской эскадры адмирала Уриу, были вынуждены принять неравный бой. Ввиду угрозы захвата судна противником командир «Варяга» контр-адмирал Всеволод Фёдорович Руднев (1855–1912) отдал приказ крейсер потопить, а канонерку взорвать. Оставшиеся в живых моряки были интернированы. Таким образом, с героической гибели двух русских кораблей начались военные действия на Тихом океане…[140]

Порт-Артур оказался блокированным кораблями военно-морского флота Японии. Оборона крепости существенно осложнилась после того, как 31 марта 1904 года на японской мине подорвался флагман Тихоокеанской эскадры в Порт-Артуре – эскадренный броненосец «Петропавловск». За полторы минуты в морской пучине были погребены 677 человек. Вместе с кораблем погиб командующий Тихоокеанским флотом вице-адмирал Степан Осипович Макаров[141], знаменитый русский флотоводец, руководитель двух кругосветных плаваний (1886–1889 гг. и 1894–1896 гг.), изобретатель первого в мире ледокола «Ермак», на котором совершил арктическое плавание в 1899–1901 гг. Россия лишилась не только талантливого адмирала; в полном составе погиб весь штаб Тихоокеанской эскадры в Порт-Артуре. Не стало мозга эскадры, куда входили такие выдающиеся люди, как Л. П. Шмидт — брат знаменитого лейтенанта П. П. Шмидта, командира легендарного «Очакова»; М. П. Васильев — первый капитан ледокола «Ермак»; К. Ф. Шульц – минный специалист, создатель минного трала. Среди погибших был и известный художник-баталист В. В. Верещагин, автор таких знаменитых картин, как «Расстрел сипаев» и «Апофеоз войны»; верещагинские полотна были не о войне, а против войны…

Но героический Порт-Артур не сдавался! Мужественные защитники крепости под руководством генерала Родиона Кондратенко выдержали четыре штурма. Однако после гибели в результате артобстрела Кондратенко возглавивший оборону генерал Анатолий Стессель, потеряв весь флот, 2 января 1905 года сдал Порт-Артур врагу.

Для укрепления своих позиций на Дальнем Востоке Петербург был вынужден отправить во Владивосток две военно-морских эскадры. Так, 20 сентября 1904 года из Кронштадта вышла 2-я Тихоокеанская эскадра под командованием вице-адмирала 3иновия Рожественского[142], а 3 февраля 1905 года – 3-я Тихоокеанская эскадра, возглавить которую было поручено контр-адмиралу Николаю Небогатову[143]. Соединившись в бухте Камранга (ныне – Камрань, Вьетнам), русская Тихоокеанская эскадра под общим командованием вице-адмирала Рожественского взяла курс на Владивосток.

27-28 мая 1905 года в Корейском проливе у острова Цусима русская эскадра в составе тридцати кораблей приняла бой с мощной, превосходящей русский флот в артиллерии, скорости и численном отношении эскадрой Соединенного военно-морского японского флота под командованием вице-адмирала Хэйхатиро Того. В результате кровопролитного морского сражения более половины русских кораблей (в том числе семь эскадренных броненосцев, два из которых – флагманы флота: «Суворов» и «Ослябя») были потоплены. Во время боя находившийся на флагманском корабле «Князь Суворов» адмирал Рожественский получил тяжёлое ранение в голову, в результате чего управление флотом было потеряно. Из 14 тысяч русских моряков почти пять тысяч нашли последний приют в холодных водах Цусимского пролива (потери японцев в этом сражении составили 116 убитых и 538 раненых). Командующий эскадрой вместе со своим штабом на миноносце «Бедовый» сдался в плен. И лишь два крейсера 2-го ранга («Алмаз» и «Изумруд») и пара эскадренных миноносцев («Грозный» и «Бравый») из разбитой русской эскадры прорвались к Владивостоку[144].

Для Российской империи гибель эскадры при Цусиме стала подлинной национальной трагедией. После окончания войны вице-адмирал Рожественский оставит пост начальника Главного морского штаба и лично потребует над собой военно-морского суда. Слушание состоится в июне 1906 года; суд оправдает вице-адмирала по причине его тяжелого ранения в бою. Через три года после своей «позорной» отставки шестидесятилетний адмирал умрёт от инфаркта миокарда.

Во всей этой истории имеется один важный момент, который я бы назвал определяющим. В Цусимском проливе русская эскадра приняла тяжёлый бой будучи реальной грозной силой. То была объединённая морская эскадра. Если помните, из Кронштадта вышли две эскадры: в сентябре 1904 года – 2-я Тихоокеанская эскадра вице-адмирала Рожественского, а в начале 1905 года – 3-я контр-адмирала Небогатова. Они шли к осаждённому Владивостоку, чему и помешали японские корабли, давшие бой у Цусимы.

Основная опасность для русских заключалась в том, что по причине плохой связи и секретности миссии эскадры рисковали не встретиться вовсе. Если бы такое случилось, японцы, имевшие на вооружении более мощные и дальнобойные орудия, перемололи бы их поодиночке. Можно только догадываться, сколько тогда было бы жертв! Но этого не случилось, эскадры соединились в Камранге. (Мнение некоторых историков, что в случае несоединения русских эскадр Небогатову удалось бы благополучно проскочить во Владивосток, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики.)

Секретную миссию, благодаря которой и произошло это соединение, осуществил матрос с крейсера «Баян» Василий Бабушкин.

Открываем роман А. С. Новикова-Прибоя «Цусима», находим главу «Матрос Бабушкин в исторической роли», читаем:

«…Кто он, этот герой, сыгравший такую видную роль в русско-японской войне? В период русско-японской войны им было совершено немало подвигов. Защитники Порт-Артура, вероятно, помнят его фамилию до сих пор. Ещё больше он был известен среди команды крейсера 1-го ранга «Баян», на котором он прослужил несколько лет, добившись звания машинного квартирмейстера 1-й статьи. […]

После падения Порт-Артура японские доктора признали его инвалидом и отпустили в Россию. Он отправился на иностранном пароходе и попал в Сингапур. Здесь он встретился с консулом Рудановским и от него случайно узнал, что в ближайшие 3 дня должна недалеко пройти 3-я эскадра. Консул добавил:

– Нужно обязательно доставить адмиралу Небогатову секретные бумаги и предупредить его, что где-то в Зондских островах скрывается японская эскадра. Но мне мешают это выполнить англичане.

Он ещё не оправился от ран, но в нём снова загорелась прежняя удаль. Захотелось ещё раз подраться с японцами. Бабушкин напросился выполнять поручение консула и, кстати, остаться на каком-нибудь корабле приближающейся эскадры. Сейчас же был разработан план действий.

К гостинице, где жил Бабушкин, были приставлены полицейские для наблюдения за ним. Чтобы обмануть их бдительность, он рано утром нарядился в белый китель, на голову надвинул тропический пробковый шлем и, выбравшись на улицу другим выходом, направился к морю, к условленному месту. Там уже стоял наготове паровой катер. На нём были 2 человека – француз, толстенький и низенький, лет 35-и, с бородкой на румяном лице, и индус в жёлтой коленкоровой чалме, молодой сухопарый парень. Первый был агентом от русского консульства, а второй исполнял обязанности машиниста. Он считался командиром судна. Ему строго было наказано, в случае какой-нибудь опасности, врученный ему пакет сжечь в топке или утопить в море.

Катер, не замеченный англичанами, тронулся с места и, развевая французский флаг, пронёсся в море. Через несколько часов, когда Сингапур скрылся из виду, он уже находился за указанными островами. Где-то здесь, вблизи этих островов, должна будет пройти, если не сегодня, так завтра эскадра Небогатова, но определённого курса её никто не знал.

Никогда Бабушкин не переживал такого мучительного беспокойства, как на этот раз. Чуть только на горизонте показывались дымки, он направлял свой катер на них.

Наступило 22 апреля, пошли 3-и сутки с тех пор, как они оставили Сингапур. Дрова оказались на исходе. Их начали беречь на тот случай, когда, может быть, потребуется приблизиться к эскадре, если она действительно появится в этих водах. Бабушкин видел, как тот и другой из его спутников слишком часто начали облизывать языком потрескавшиеся губы.

Без кителя, в одной нательной сетке, он поднялся на корме, огромный и мрачный, как стопудовый якорь, падающий на дно. Несмотря на болезнь, в нём достаточно ещё сохранилось сил, чтобы раскидать своих подчиненных.

Бабушкин, сидя на корме, с прежней настойчивостью приставлял бинокль к глазам. Вдруг он поднялся и увидел вдали, как всплывали дымки. Через каждые полторы минуты число их увеличивалось. Он подумал, что вероятно, идут японские и английские корабли. Они нас повесят, как шпионов…

Катер рванулся и помчался на сближение с эскадрой.

Прошло ещё некоторое время, и уже не было никаких сомнений, что идёт русская эскадра. Обозначились андреевские флаги. На катере начали кричать, приближаясь к головному судну. Вскоре они увидели, что на нём поднимаются черные шары, давая знать этим, что машины переведены на «стоп». Катер пристал к броненосцу «Николай I». Он, поднявшись на палубу, вручил секретный пакет контр-адмиралу Небогатову.

Вручив пакет, Бабушкин обратился к адмиралу с просьбой: «Ваше превосходительство! Я дрался с врагами Отечества в 1-й эскадре. Разрешите мне ещё повоевать и во вверенной Вам 3-й эскадре». Адмирал ответил, что не возражает принять героя на борт своего флагмана, но для начала герою надо подлечить открывшиеся раны, и отправил богатыря в свой судовой лазарет.

Катер, снабженный топливом, отправился дальше к Южно-Китайскому морю.

Ударил тропический ливень. Если бы Небогатов проходил это место часом позже, то Бабушкин из-за дождя не увидал бы его корабль, и эскадры никогда бы не соединились»¹.

Бабушкин вернулся в родную деревню Заструги аккурат на Покров. Покровские гулянья в деревне особые. Хлопотное лето и тяжёлая осень позади, с полевыми покончено. Но ещё одно всегда радовало на Покров вятского крестьянина – первые серьёзные заморозки, первый снег, первое дыхание зимушки-зимы. Отсюда и веселье для сердца. Потому и праздник.

Как всегда, явился не один. Вместе с гигантом шагал какой-то малец – ещё безусый и, как заметили местные, даже несколько робкий. «Леонид, – представил мальчонку землякам Бабушкин. – Помощник мой…»

Так в Застругах появился «Леонид»…

Начнём по порядку. Итак, зададимся вопросом: было ли это убийство с корыстной целью?

На первый взгляд, нет ничего, что заставило бы в этом усомниться. Но это только на первый взгляд. В судебно-следственном деле сохранился один весьма любопытный документ, который полностью разбивает версию убийства с целью «классического» грабежа.

Господину вице-адмиралу,

Главному командиру Черноморского флота и портов,

кавалеру Алексею Самуиловичу Грейгу

Александр Казарский, командир флота, капитан-лейтенант

Сергей Скорятин, лейтенант

Фёдор Новосильский, лейтенант

Дмитрий Притупов, мичман

Иван Прокофьев, корпуса флотских штурманов поручик

Селиверст Дмитриев, корпуса флотских штурманов кондуктор

Фёдор Спиридонов, штурманский ученик I класса

Иван Холодов, шкиперский помощник унтер-офицерского чина

«1858 года апреля 11– го дня во исполнение распоряжения заведывающего морскою частью в Николаеве свиты Е. И. В, г. контр-адмирала и кавалера Бутакова, основанного на разрешении епархиального начальства, изъясненного в отношении исправляющего должность начальника штаба Черноморского ведомства капитана 1 ранга Лихачева за N 259, сего числа в 10 часов утра, прибыв на место заложенного в Севастополе храма во имя св. равноапостольного князя Владимира, где устроены общий склеп покойных адмиралов Лазарева, Корнилова и Истомина и могила адмирала Нахимова, для положения похороненных в деревянных гробах тел покойных адмиралов в другие таковые же гробы, обитые внутри свинцом, и перенесения тела адмирала Нахимова в общий склеп, в присутствии своем, открыв как означенный склеп, так и могилу адмирала Нахимова, нашли:

1) что подошва общего склепа устроена на 3 ½ аршина ниже подвального этажа храма; 2) в нем находилась вода в вышину от подошвы на 1 ½ аршина, так что гробы адмиралов Лазарева, Корнилова и Истомина, бывшие поставленными на каменных столбиках, были погружены в воду, которая не касалась до крыш оных только на 2 вершка; вода, по-видимому, накоплялась в склепе от дождей, имея в оный свободный вход через деревянную дверь, прилегавшую к грунту; 3) в своде над склепом во время занятия города Севастополя союзными войсками был сделан пролом и заделан непрочно; 4) в оном крыша над гробом адмирала Корнилова совершенно изломана, что произошло как от упавших камней сделанного в склепе отвесно противу средины гроба пролома, так, вероятно, и людьми, по-видимому, спускавшимися через пролом в склеп прямо на гроб; 5) с гроба адмирала Истомина крыша снята вовсе и положена на подошве склепа; 6) на мундирах адмиралов Корнилова и Истомина эполет не оказалось; 7) медная крыша над гробом адмирала Лазарева с одной стороны по всей длине гроба надломана, по-видимому, инструментом; 8) адмирал П. С. Нахимов был похоронен в отдельной могиле на юг от общего склепа адмиралов, как видно из прилагаемого у сего очерка оному, в которой также находилась скопившаяся дождевая вода, покрывавшая гроб адмирала до половины; в своде, который устроен из камня, также замечен пролом, сделанный во время занятия города союзными войсками и опять заделанный камнем; 9) крыша с гроба изломана на мелкие части, которые лежали по обеим сторонам оного, внутренность же всего гроба и бренные останки адмирала Нахимова были засыпаны землею, набранною извне могилы; 10) в могиле оказалось два чугунных ядра, коуш и железная с деревянной ручкой мотыга из иностранного шанцевого инструмента, которой, по-видимому, был сделан пролом и разбита крыша гроба адмирала Нахимова и 11) по очистке гроба от земли на полуистлевшем мундире адмирала Нахимова эполет также не оказалось. Вследствие чего и состановлен нами акт сей за общим подписанием нашим, как лиц, при вскрытии склепа могилы и при установке всех четырех гробов покойных адмиралов в один склеп и при заделке оного находившихся по обязанностям службы.

Исправляющий должность частного пристава Македонский, инженер-подпоручик Сухих, коллежский асессор, архитектор академик Эппингер, настоятель Адмиралтейского собора протоиерей Александр Левитский, исправляющий должность командира Севастопольской инженерной команды инженер-капитан Портнов, исправляющий должность полицеймейстера капитан-лейтенант Бертье-Делагард, дежурный штаб-офицер капитан-лейтенант Стааль и командир порта вице-адмирал Мессер».

«Из г. Севастополя

По содержанию милостливого рескрипта, которым Ваше Императорское Величество удостоили меня от 18-го сего июня, всеподданнейше обязываюсь изложить мой взгляд на настоящее положение Крыма собственно в отношении к защите его противу неприятельских покушений.

Неприятель, как предполагать, возможно или сделает нападение на Феодосию, или постарается прорваться в Керченский пролив, или, наконец, высадить войско в Евпатории, либо между сим городом и Севастополем, чтобы устремиться на сей последний как на главнейшую цель войны, объявленной России.

I. О покушении на Феодосию. Феодосия не такой пункт, в котором неприятель мог бы основательно утвердиться. Гавани там нет и линейные суда должны стоять на рейде, бесспорно хорошем, но открытом.

Самый город, конечно, может быть занят, но только с боя и значительно превосходящий нас силой. Потом неприятелю трудно будет защищать его с береговой стороны противу нашего действия с окрестных высот. Сверх того, город имеет так мало воды, что в настоящее время и для гарнизона едва достает ее.

Занять Феодосию с тем, чтобы идти оттуда на Севастополь, едва ли может быть целью неприятеля, ибо пуститься через всю ширину Крыма с войском, без обозов и без достаточного числа лошадей значило бы идти рискованно, подвергаясь в случае потери сражения истреблению при сомнительной возможности обратной амбаркации.

Скорее можно предполагать, что с занятием Феодосии неприятель будет иметь в виду набег на Арабат, дабы расстроить наши подвозы. Но чтобы достичь и этого укрепления (которое следует вооружить), ему нужно взять его с боя, что может оказаться не так легко.

II. О покушении овладеть Керченским проливом. Без сомнения, дельнее было бы со стороны наших противников стараться овладеть этим пунктом, дабы расстроить наше каботажное плавание по Азовскому морю.

К достижению и этого существуют не мало трудностей.

Во-первых, идти на Керчь из Феодосии, если она уже будет занята, что сомнительно, как изъяснено выше, едва ли предпримет осторожный генерал, зная, что на протяжении 80-ти верст, двигаясь не в виду флота, ему придется каждый шаг вперед брать с боя.

Во-вторых, высадить достаточное количество войска прямо в Керчь тоже неудобно по причине вдруг большой десант – что служит уже к облегчению нашей обороны; а ежели при том покушение на Керчь предпримется не раньше как через шесть недель от сего времени, т. е. в половине августа, то независимо от средств нашей защиты оно подвергнется еще всем случайностям равноденственных погод.

В надлежащей защите этого пункта, равно как и в Феодосии, я вполне полагаюсь на распорядительность ген. Хомутова и на тот отпор, который он даст неприятелю. Однако не смею скрыть, что даже и неудачные попытки врагов на то либо другое место могут устрашить и расстроить каботажное наше плавание в Азовском море. Устранение такого влияния может быть достигнуто, ежели Еникале и противолежащие косы Азиатского берега будут укреплены батареями. Не говоря уже о пользе устройства сих батарей для защиты и самого пролива, укрепление Еникале и коса внушит в каботажных судовщиках доверие к безопасности предприятия необходимых для нас перевозок.

С этою целью я представил в распоряжение ген. Хомутова те орудия морского ведомства, которые от устья Дона не могли до сегодня времен быть доставлены в Крым.

III. О покушении на Севастополь. Не признавая сбыточную экспедицию на Перекоп, я думаю, однако, что неприятель может занять и укрепить Евпаторию для составления себе опорного пункта с целью достичь главнейших своих выгод, а именно: уничтожение нашего флота и Севастополя. К этому, конечно, будут направлены все вражеские покушения в сем крае.

Все изложенное выше о попытках на Феодосию и Керчь, приводит меня к такому заключению, что от предприятий на эти пункты, предполагая их даже удачными, мы можем в настоящем году понести хотя и значительный, но не решительный вред.

Важнее всех покушений может быть покушение на Севастополь.

При этом, естественно, представляется вопрос, достаточны ли для сего настоящие наличные силы неприятеля.

При отделении дивизии на Адрианополь, при подкреплении Омер-паши отрядом и при занятии Варны сильным гарнизоном не вероятно, чтобы у неприятеля осталось достаточное количество войск для успешного действия против Севастополя.

Но с занятием Валлахии австрийцами ему не представится уже надобности укреплять столь значительно турок и тогда он, кажется, мог бы от 50 до 60 тыс. англо-французских войск, а сверх еще турецких обратить на действия против Крыма.

Мы здесь имеем в строю:

В 26 батальонах – 22 700 штыков.

В 8 эскадронах гусар – 1 128 сабель.

В 41/2 батареях – 36 легк. орудий.

Сверх того, я могу с кордонов собрать в резерв от 500 до 600 казаков.

Из этого видно, что численное превосходство будет на стороне неприятеля. Равномерно на его же стороне будет и выгода, какая в выборе места для высадки войск, так и по возможности держать нас в недоумении фальшивыми десантами.

Морской атаки он, без сомнения, не предпримет. Но имея в своем распоряжении значительно превосходящую нас силу, поведет атаку берегом.

Высадку для этого войска может сделать за два или три перехода севернее Севастополя, в Евпатории, например, как и пояснено выше, и следовать вдоль берега, фланкируемого флотами.

При предполагаемой же силе его (от 50 до 60 тыс.) ему возможно будет отделить часть войска или даже судовые команды для десанта на мыс Херсонес если не для наступления на город, то по крайней мере для отвлечения наших сил, принудив нас оставить несколько батальонов на южной стороне. Это обстоятельство побуждает желать, чтобы в северной части Крыма расположена была еще хоть одна бригада с ее артиллерией, дабы несколько восстановить равновесие как наших сил с неприятельскими, так и самых случайностей боя.

Против внезапного нападения Севастополь, конечно, обеспечен достаточно своими временными укреплениями. Но против правильной осады многочисленного врага и против бомбардирования с берега средства нашей защиты далеко несоразмерны будут со средствами осаждающего. Два или три батальона, которые бы мог отделить ген. Хомутов в подкрепление меня, ежели еще сам не будет удержан демонстрацией, едва ли подоспеют вовремя к Севастополю, имея пройти с лишком двести верст расстояния.

Мы положим животы свои в отчаянной битве на защиту Святой Руси и правого ее дела; каждый из нас исполнит долг верного слуги своего Государя и честного сына Отечества, но битва эта будет одного против двух, чего, конечно, желательно бы избегнуть.