Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая
О Марине Цветаевой сказано и написано много; однако, сколько бы ни писалось, всегда оказывается, что слишком мало. А всё потому, что к уникальному творчеству поэтессы кто-то относится с благоговением, кто-то – с нескрываемым интересом; хотя встречаются и откровенные скептики. Но все едины в одном: цветаевские строки не оставляют равнодушным. Новая книга писателя и публициста Виктора Сенчи «Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая» – не столько о творчестве, сколько о трагической судьбе поэтессы. Если долго идти на запад – обязательно придёшь на восток: слова Конфуция как нельзя лучше подходят к жизненному пути семьи Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Идя в одну сторону, они вернулись в отправную точку, ставшую для них Голгофой. В книге также подробно расследуется тайна гибели на фронте сына поэтессы Г. Эфрона. Очерк Виктора Сенчи «Как погиб Георгий Эфрон», опубликованный в сокращённом варианте в литературном журнале «Новый мир» (2018 г., № 4), был отмечен Дипломом лауреата ежегодной премии журнала за 2018 год. Книга Виктора Сенчи о Цветаевой отличается от предыдущих биографических изданий исследовательской глубиной и лёгкостью изложения. Многое из неё читатель узнает впервые.
© Сенча В.Н., 2020
© ООО «Издательство Родина», 2020
Автор благодарит за оказанную помощь при подготовке книги к изданию Ольгу Грейг и Владимира Николаевича Колесникова
В авторской редакции
Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных.
Пролог
…17 августа 1941 года к камской пристани маленькой, пыльной Елабуги причалил пароход. Едва приняли швартовы, сквозь едкий чёрный дым потянулись пассажиры.
Они сошли на берег среди последних. Никто не встречал в этой захудалой татарской глубинке женщину средних лет и бредущего рядом с ней юношу, почти мальчика, согнувшегося под тяжестью чемоданов. Эти двое прибыли сюда из военной Москвы. Женщину с измождённым лицом и припорошенными сединой волосами звали Мариной Ивановной, юношу – Георгием. Мать и сын, Марина Цветаева и Георгий Эфрон. Дочь и внук известного общественного деятеля канувшей в Лету империи Ивана Владимировича Цветаева.
Перед отъездом из столицы проводить их в дальнюю дорогу на речной вокзал в Химках пришёл «собрат по перу» Борис Пастернак. Зная, что придётся перевязывать вещи, он привёз Марине добротную длинную верёвку.
– А она крепкая? – спросила Марина Ивановна.
– Крепкая, крепкая – повеситься можно… – пошутил Пастернак.
Через две недели после приезда в Елабугу Марина Ивановна от отчаяния шагнёт в неизвестное.
Не без помощи той злополучной верёвки…
Это во времена Цветаевой Елабуга была, по сути, деревней. В наши дни – вполне развитой город: с зелёными скверами, современными многоэтажками, хорошими магазинами и прочими бутиками-салонами и фитнес-центрами. Приедь Марина Ивановна в нынешнюю Елабугу, она бы удивилась; по крайней мере, ей было бы намного легче пережить тот ужасный
Когда-то в этих местах творил великий Шишкин. Все эти дубовые рощи, журчащие ручьи и даже сосновый бор с тремя медвежатами – всё написано здесь, в елабужских предместьях. Отсюда же родом кавалерист-девица Надежда Дурова, прославившаяся в Отечественную войну 1812 года. Красивый бюст героине в местном скверике – полное тому подтверждение.
Цветаева прожила в Елабуге, удивившей своей провинциальной захудалостью, каких-то десять дней. Да и то сказать – прожила: металась, уезжала в Чистополь и вновь, не находя покоя, возвращалась в поисках выхода из
Как и те, остальные, ушла и она, едва не став безымянной. Почти неслышно – тихо и молча. Быть позабытой не позволил Талант. Большой Поэт живёт даже после смерти. Зачастую его слава после ухода
Сегодня в Елабугу приезжают за тем малым, что там осталось от Цветаевой: очутиться в
И лишь выходя из горницы, начинаешь вспоминать о
Выйдя во двор, хочется глубоко вздохнуть, постаравшись тут же забыть мрачный простенок с чугунной траурной розой. А дальше путь на старое местное кладбище, откуда как на ладони вид на Елабугу.
Её могила с самого края. Когда-то всеми забытая и
Вот и всё. До свидания, Елабуга. Город Шишкина, Дуровой и поэтессы Цветаевой. Когда-то Джон Рид написал свои «Десять дней, которые потрясли мир». Сказать, что десять дней, которые Марина Цветаева провела в этом городке, сделали его знаменитым, было бы неправильно. Вернее было бы сказать, Елабуга – город, ставший последней цветаевской обителью.
Хорошо, что в
Однажды она написала:
Прости нас, Марина…
…Никто, зажегши свечу, не покрывает её сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет. Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы.
Глава I
…Давно замечено: чем щедрее судьба в начале жизненного пути, тем скуднее далее. И даже тот, кто ощутил эту щедрость хотя бы вскользь, позже будет расплачиваться сполна! А уж если привалит «всё и сразу», пиши пропало. Марине Ивановне выпало последнее. Только ещё хуже – она родилась
Если вы неисправимый прагматик, не готовый поверить в существование таинственного Зазеркалья, уверяю: есть повод усомниться. Загадка всегда в одном – увидеть вход в загадочный мир и обнаружить ту
Детство и юность Марины Цветаевой прошли в тихом Трёхпрудном переулке, по соседству с многолюдным Арбатом[1]. Там-то, в Трёхпрудном, появились и её первые стихи – подростковые, как их называла сама Марина, или «первоцвет». У этого ребёнка с раннего детства проявился
Она даже не мечтала о Славе – та сама, благосклонно склонившись, однажды погладила юное дарование по темени. «Первоцвет» явился «младенческими» шажками большого пути. Когда большинство её сверстниц лишь пробовали себя в любовных виршах, Марина Цветаева уже держала в руках свой первый поэтический сборник –
С появлением «Вечернего альбома» родился
Но едва счастливая юность стала перекатываться в пору зрелости, появились первые потери. Сначала умерла мать, а через некоторое время – и отец. Проводить в последний путь Ивана Владимировича собралась чуть ли не вся Москва: Цветаев оставил городу и России уникальный Музей изящных (изобразительных) искусств, ставший настоящей сокровищницей мирового искусства.
В промежутке между этими двумя утратами Марина встретит Первую Любовь. Кто был тот её сердечный избранник, сегодня уже не так важно. Важнее другое: именно в те дни юная поэтесса совершила первую попытку самоубийства. Находясь в театре (шёл спектакль «Орлёнок» по пьесе Ростана), она поднесла к сердцу заряженный револьвер и нажала на курок. В тот раз от смерти спасла
Через четверть века под рукой, вместо пистолета, будет верёвка, услужливо подаренная Пастернаком. Смертельный узел окажется безжалостным…
…Самое главное для Цветаевой начнётся в Коктебеле, на даче Волошина. Марина собирала на берегу морские камешки, а какой-то юноша, «с поразительными, огромными, в пол-лица глазами», бросился ей помогать.
Так познакомились эти двое, восемнадцатилетняя поэтесса и семнадцатилетний гимназист. Там же, в Крыму, родилась Большая Любовь. Отныне им предстояло пройти вместе через всю жизнь. Был май 1911 года…
Однако имелись кое-какие
Несмотря на то что отец пригрозил Марине в случае её выхода замуж за Эфрона бойкотировать свадьбу, страстному влечению дочери уже ничто не могло помешать. Так жадно дышать способна разве что истосковавшаяся по дождю высохшая трава: умерших матерей обоим заменила Любовь. Позже «цветаеведы» в один голос будут заявлять, что в душе Марины в те дни ярко проявилась потребность о ком-то заботиться и опекать, в чём как раз и нуждался Сергей. Быть может, так оно и было, ведь их союз креп день ото дня.
После Коктебеля они неразлучны. Из Крыма на два месяца уезжают в Уфу, где в отдалённом посёлке со странным названием Усть-Ивановский завод юные влюблённые пытаются излечить туберкулёз кумысом. Марина буквально запаивала Сергея сливками, уверяя, что целебен не только кумыс, но и две бутылки сливок в день! Он был не против, только по-прежнему оставался бледен и худ, как щепка. В промежутках между целебными «откармливаниями» в совершенстве владевшая французским и немецким Цветаева занимается с возлюбленным иностранными языками (ему ещё предстоит закончить гимназию).
В Москву они вернутся в сентябре. Марина и Сергей ещё не муж и жена, но не мыслят жизни друг без друга. Воспользовавшись тем, что Иван Владимирович выехал за границу, влюблённые снимут в Сивцевом Вражке просторную квартиру, устроив там уютное любовное гнёздышко. Правда, вскоре к ним подселится одна из сестёр Сергея – больная Лиля. Но это ничуть не помешает им наслаждаться «взрослой» жизнью и временной свободой.
В этот период у них постоянно толкутся какие-то гости, играет граммофон, ведутся долгие громкие разговоры. К весёлой квартирке, куда слетаются всякого рода повесы, быстро приклеивается прозвище «обормотник». Красивая жизнь тут же начинает сказываться своей «обормотной» стороной: Сергей запустил учёбу и покинул стены гимназии. Действительно, зачем учиться, когда они с возлюбленной окончательно решили пожениться? (Как тут не вспомнить фонвизинское «Не хочу учиться – хочу жениться»?)
Но разлука с гимназией волнует парочку меньше всего. Больше досаждают родственники. Не только Иван Владимирович не одобряет их отношений – близкие Эфрона тоже ворчат. Они считают, что избранница Сергея слишком избалована и «абсолютно не пригодна для брака». Больше удивил Макс Волошин, который в ответ на приглашение на свадебное торжество прислал этакое
Как бы то ни было, 27 января 1912 года состоялось венчание. Молодые на седьмом небе от счастья! Обручальные кольца с выгравированными с внутренних сторон именами
– Будем зарабатывать. Марина – стихами, она самая великая поэтесса в мире! А я – прозой…
Бедняги, они совсем не догадывались, что в этом мире под луной одними стихами и прозой – увы, не прожить.
Пока же всё шло гладко. Вскоре вышел сборник стихов Цветаевой
Очень скоро их жизнь превратится в сплошные «пыльные дороги» и «шалаши на час». Тяжёлое, выходит, было цветаевское слово –
Однако тогда, в благодатном 1912-м, до «звериных берлог» и «старинных чертогов» было ещё далеко. Молодожёны переселяются в тот самый дом № 6 в Борисоглебском переулке, вблизи от Собачьей площадки, ставший позже знаменитым. Именно там, в «колодце уюта и волшебства», супруги арендуют квартиру под номером три, где Марине Цветаевой суждено будет прожить целых восемь лет (с 1914 по 1922 гг.).
Там же, в Борисоглебском, Марина и Сергей проведут первые годы своего безоблачного семейного счастья и познают самые горькие разочарования. Плюс две революции, Гражданская война, большевистская разруха и «красный террор».
Но всё это будет потом. А сейчас эти двое по-прежнему счастливы. Сберкнижки, оставленные им умершими матерями, позволяли вести безбедную и, можно сказать, безмятежную жизнь. Сытая довоенная Москва одаривает их счастьем взаимной любви, укрыв до поры до времени изнанку бытия в лице прислуги, кухарки, няни. Лишь Любовь, Стихи и Муза.
Всё это можно ощутить, взглянув в старинное цветаевское Зеркало. Он до сих пор там, этот завораживающий лицедей, приглашающий любопытных взглянуть в мутноватую поволоку своего стекла. Внимательно вглядитесь в него, и вас непременно закружит… Зазеркалье.
Что это? Да-да, чей-то смех… А вот и рифмы; и остроумный каламбур – конечно, Маринин. Она счастлива и потому так успешна в творчестве: из-под пера поэтессы выпархивают стихи один лучше другого. Всмотритесь, вот в зеркальном блике знакомый образ с тёмными, густыми волосами; вот юноша с выпирающими скулами и глазами «в пол-лица»; смешливое лицо Аси… Чрезмерно серьёзный взгляд Тихона Чурилина, после которого Осип Мандельштам выглядит просто мальчишкой-гимназистом. И дива с глубокими, неулыбчивыми глазами: Софья Парнок. Слепок страсти и порока в одном лице… Старый приятель отца… Соседка… Знакомый доктор… Все промелькнули в цветаевском Зеркале – по крайней мере те, кто обожал Хозяйку и был обожаем ею.
Но где опять Марина? Она почти не покидает свой «капитанский мостик», расположившийся в череде квартирных переходов аккурат над и напротив входной лестницы. Сквозь огромный «иллюминатор» Марина первой видит каждого входящего. После краткого приветствия и вздохов, разговоров, чая и кофе наступает… «час капитана»: в зале звучат бессмертные цветаевские строки, пока ещё звенящие непередаваемым личным счастьем:
Однажды в семейном зеркале появится ещё одно лицо, вернее – личико. Это родившаяся в сентябре 1912-го дочь
Осенью 1913 года Цветаева и Эфрон отправляются в Коктебель, к Волошину. Планов – громадьё! Главное, насели они на Макса, тот должен помочь сдать Сергею экзамены в мужскую гимназию в Феодосии (именно её когда-то давным-давно закончил хозяин дома, у которого там остались старые связи).
Но всё не заладилось с самого начала. В августе умирает Иван Владимирович Цветаев, бывший для молодожёнов надёжной опорой и хорошим советчиком в житейских премудростях. Вскоре после этого Сергей оказывается на операционном столе: острый аппендицит. И без того слабый здоровьем, он тяжело переносит операцию; однако благодаря ухаживаниям Марины быстро идёт на поправку.
Тем не менее – обошлось: и с благополучным выздоровлением, и с аттестатом, который был-таки получен. Правда, с одними тройками; но для него случившееся оказалось поистине героическим актом: аттестат открывал дорогу для поступления в университет. И через год эта дорога будет проторена: Сергей Эфрон станет студентом историко-филологического факультета Московского университета.
Весной 1915 года в цветаевском зеркале новый образ – некоего военного в щегольской фуражке. Зазеркалье подсказывает: этот доброволец 187-го санитарного поезда не кто иной, как Сергей Эфрон. Всё с тем же грустно-исхудавшим лицом и «глазами в пол-лица». Он рвётся на фронт, но всё никак не получается; после чего, разочарованный, как-то сникает и тихо возвращается в университетские стены. Одновременно устраивается на работу – актёром Камерного театра.
А что же Марина? Она пишет, и неплохо. Но как это часто бывает с творческими натурами, её внезапно закружило в вихрях кратковременных романов: Парнок, Мандельштам, Чурилин… Ну да, почти все те, кто многократно успел промелькнуть в Зеркале. «Цветаеведы» утверждают, что для этой женщины важней всего была душа, а не плоть. И всё же в мирских делах любовного порядка душа и плоть обычно шествуют в обнимку. Постепенно, почти незаметно, в крепком доселе семейном фундаменте появляются первые трещинки разлада.
В 1917 году, окончив второй курс университета, Сергей оказывается в 1-й Петергофской школе прапорщиков. 17-го февраля Эфрон будет зачислен юнкером во 2-ю роту, а через десять дней… Через десять дней начнётся Февральская революция.
Из-под пера Цветаевой тут же появляются бессмертные строки:
Согласитесь, никто из поэтов так точно не изобразил революционную Свободу, как это сделала Марина Цветаева. Да уж, иметь дело с «гулящей девкой» – самое, пожалуй, распоследнее дело. Правда, не для сутенёров, коих к тому времени накопилось вполне достаточно. К осени 1917 года из последних остались самые хваткие – те, кто устроил Октябрьский переворот. Большевики, словом.
В связи с военным временем курс обучения Сергей Эфрон проходит в считанные месяцы и вскоре оказывается не на фронте, а… в Москве, в качестве младшего офицера 10-й роты 56-го запасного пехотного полка. Судьба будто берегла этого взрослого мальчика от фронта, чтобы в будущем бросить в жаркое горнило Гражданской войны. А сейчас он дежурит в Кремле и занимается муштрой новобранцев.
Всё это, как покажет время, будут лишь «цветочки». Война и революция всегда не ко времени. В апреле 1917-го в семье Цветаевой и Эфрона появится вторая дочь. Ребёнка назовут
Впереди был Октябрьский переворот…
Как и следовало ожидать, в дни московских боёв унтер-офицер Эфрон явился в Александровское училище, где находился оперативный антибольшевистский штаб. А потом была оборона этого училища, кровавая…
Повезло и тут. Два унтера (Эфрон и его товарищ Гольцев), достав по случаю у каптенармуса полушубки, надели солдатские сапоги, на головы – вшивые папахи, – и под видом солдат ужом выскользнули из смертельного оцепления. Появление Сергея в Борисоглебском переулке было воспринято как чудо. Следует отдать должное Марине, которая тут же увезла мужа в спасительный Коктебель.
Они прожили тихо и уединённо три коротких недели (дети остались в Москве, с сестрой Эфрона, Верой). Потом Марина вернётся к дочкам, а Сергей пополнит ряды Добровольческой армии, формируемой в Новочеркасске.
Они ещё встретятся, но всего лишь на несколько дней. Зимой 1917-го Эфрона отправят в Москву с тайной миссией, суть которой сводилась к тому, чтобы с его помощью сформировать московский белогвардейский полк. Задача оказалась не из простых, хотя была и другая –
А вот в делах семейных всё было не так гладко. Во-первых, чёртовы большевики, национализировавшие все частные банки, лишили его семью средств к существованию. И как теперь Марине придётся жить с двумя крошками, он даже не представлял. А во-вторых, жена вновь закрутила роман. На этот раз – с актёром Юрием Завадским.
Узнав об очередной измене, Эфрон кипит от ярости.
Но роман с другим, кажется, лишь добавляет масла в огонь творческого экстаза поэтессы. Эфрон ещё в Москве, но уже родилось самое первое стихотворение из её будущего великолепного сборника
Сборник станет, по сути,
В зеркале в Борисоглебском переулке в те дни решительное лицо женщины, чей муж, белогвардейский офицер, отстаивает Отчизну от большевистской заразы. В эти дни Марина собрана как никогда и полна неподдельной гордости за себя и своего мужа – одного из «белых лебедей» из её «Лебединой стаи». Что ей голод! Что ей холод и прочие тяготы, если ему
А Эфрону и впрямь нелегко. В феврале 1918-го он вместе с Добровольческой армией совершает знаменитый «Ледяной поход» из Ростова в Екатеринодар.
Из письма к Волошину:
Тем не менее лето Сергей проведёт в Коктебеле, снова у того же Волошина. Но это окажется небольшой передышкой перед новыми испытаниями. В декабре 1918-го Эфрон уже офицер легендарного Марковского полка.
Чуть позже Эфрон припишет карандашом:
Для ставшего «марковцем»[7] Эфрона жизненные пути-дорожки сузились до двух узеньких тропок: либо победить, либо умереть. Желательно – с честью…
А в цветаевском Зеркале теперь совсем другое Маринино лицо – лицо утомлённого жизнью человека; лицо матери, лишившейся ребёнка. Сергей Эфрон не зря, будто предчувствуя беду, интересовался у Волошина, живы ли дети. В ту новую зиму 1920 года выжили лишь сама Марина и Ариадна. А вот малютка Ирина умрёт от голода, в приюте. Бедная кроха, она даже не успеет осознать собственное бытие в этом оказавшемся слишком жестоком для неё мире.
Некоторые обвиняют Цветаеву в том, что она была плохой матерью и якобы младшую дочь даже не любила. Будем снисходительны: в годину суровых испытаний Гражданской войны не каждый мог продержаться с двумя малолетними детьми. Тем более – Поэт, чьи мысли и душа всегда больше
Да и без детей (обе дочери были временно отправлены в приют) Марине приходилось очень тяжело. В зимнюю стужу в ненасытную печку-буржуйку шло всё – шкафы из красного дерева, старинные стулья, кушетки, столы. Хозяйка сама их пилила, рубила и жгла. Печь пожирала даже книги, хотя – изредка: книги в этом доме считались высшей ценностью. Чтобы меньше топить (самый лучший подарок для неё в те дни – связка каких-нибудь дров, будь то дощечки или поленья: всё шло на ура), пришлось перебраться в одну маленькую кухню.
В свечных отсветах зеркальное отражение выдаёт худое и бледное женское лицо. Именно таким с некоторых пор станет облик когда-то блистательной Марины.
Такой, измученной и уставшей, весной 1922 года Цветаева покинет этот дом. Начнётся новый,
Её биография вместила в себя всё – взлёты и падения, скитания, сильную нужду, потерю близких, любовь и предательство, надежду и отчаяние. Не ошибусь, если скажу, что горечи эмиграции, доставшейся Марине Цветаевой, хватило бы на сотню скитальцев. И эту, поистине, чашу цикуты она выпьет до дна, до самой капельки. Пока будет писать рука, а сердце – биться.
Итак,
Действующие лица:
Декорация:
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.
Глава II
Человека сделала человеком не только палка, которой он, будучи ещё и не человеком вовсе, сбил с дерева своё первое яблоко. Человека сделала тем, кем он позже стал,
Иудеи и финикийцы, римляне и греки – кто из них не был эмигрантом, сумевшим найти надёжное пристанище в дальних чужеземных краях? По крайней мере последние две тысячи лет человечество переживало истинный бум
Тем не менее до прошлого века из России как-то не принято было бежать: земли было столько, что бери – не распашешь. Поэтому, если и бежали, то не дальше Сибири.
Век двадцатый рванул матушку-Россию так, что от социального взрыва всё заколыхалось. То были
Не нужно думать, что эмигранты «первой волны» оказались этакими Колумбами в непроходимых дебрях неизвестных цивилизаций. Русские есть везде. Были они везде и тогда. Что говорить, ведь именно русские первыми добрались до Антарктики; а наш Миклухо-Маклай побывал там, где действительно не ступала нога современного человека. И всё это случилось в те годы, когда каждый европеец вполне уверовал, будто с «белыми пятнами» на планете покончено давно и на все времена.
Так вот, между эмигрантами «штиля» и эмигрантами «первой волны» имелась одна существенная разница, причём
Не вернулись. По крайней мере, большая часть. И самое обидное, что все эти люди не то чтобы исчезли – они
Барону повезло, детей спасла мать…
Считавшегося убитым Сергея разыскал в Константинополе Илья Эренбург. По просьбе Марины. Перед отъездом журналиста за границу она буквально втолкнула ему в руки несколько писем, адресованных мужу. На всякий случай, если вдруг жив.
Как оказалось, Эфрон вместе с Русской армией барона Врангеля эмигрировал в Турцию, где почти год просидел в Галлиполи.
К слову, по данным советской разведки, осенью 1920 года за кордон из Крыма было эвакуировано 86 000 военных и около 60 000 гражданских лиц[10].
Автор этих грустных строк – донской казак
Переход в Константинополь оказался невыносимо тяжёлым. Теснота, вши, дизентерия и тиф, жизнь впроголодь… Вместе с солдатами и казаками теснились женщины, старики и дети. Камбузы (столовые) справлялись лишь с нуждами личного состава кораблей. Что уж говорить о гальюнах (корабельных туалетах), очередь в которые измученных дизентерией людей порой тянулась от кормы до носа. Где-то в углу стонал умирающий раненый; в тесном трюме в ворохе белья сгорала в пламени родильной горячки роженица…
По воспоминаниям князя А. Щербатова, из-за отсутствия в «ватер-клозетах» туалетной бумаги некоторые, быстро сообразив, приспособились вместо неё применять для гигиенических нужд… использованные врангелевские пятисотрублёвые купюры, которые тут же торопливо подбирали старушки и отмывали, приговаривая: «Такие большие деньги, могут ещё пригодиться»[12].
А если учесть, что каждый второй-третий мучился так называемой «морской болезнью», можно лишь представить, какие испытания пришлось вынести беженцам. Но даже эти тяготы были ничто по сравнению с теми лишениями, что ждали их впереди…
Русских в Константинополе никто не ждал. По крайней мере – турки. В результате капитуляции, подписанной 30 октября 1918-го на борту английского броненосца «Агамемнон», Турция лежала распластанной у ног победителя – Антанты. И хотя турецкая капитуляция носила вид этакого перемирия, в Дарданеллах всем заправляли англичане и французы. Султан, правда, пока сидел на месте, но был вынужден ограничиться ролью простого наблюдателя.
Как это всегда бывает со слабым, постепенно его начали раздирать на куски. А тут ещё подняли голову «младотурки» и республиканцы во главе с генералом Мустафой Кемалем (Ататюрком). В апреле 1920-го Турция всё-таки раскололась, возникло двоевластие. Теперь в Стамбуле на штыках Антанты восседал султан Абдул-Хамид II, в Анкаре же вовсю правили кемалисты.
И вот на этом фоне на берегах Босфора замаячили корабли союзников, переполненные русскими беженцами. В раздираемой внутренними противоречиями Турции было не до чужих беженцев – своих хватало. В общем, всем было не до русских…
Однако самим беженцам казалось, что хуже того, что осталось позади, быть уже не может. Другое дело – союзники. С точки зрения французов и англичан, русские представляли серьёзную военную силу (впрочем, так оно и было), не считаться с которой было невозможно. Именно поэтому предложение барона Врангеля использовать части бывшей Русской армии для защиты Проливов от мятежников Кемаля руководство Антанты тут же отвергло. Нет, врангелевцы были бы не лишни, прорывалось в разговорах между союзниками, но… Но что, если те вдруг войдут в Константинополь или перекроют Босфор, а потом отправят гонца-парламентария обратно в Крым: вот, мол, мы вам – Проливы, вы нам – амнистию, полную и навсегда?! От этих русских, отмахивались вчерашние союзнички, ждать можно всё что угодно, им терять нечего…
Как видим, даже союзники поглядывали на армию Врангеля, пусть и разбитую, с некоторой тревогой и озабоченностью. И если кто-то думает, что с прибытием к турецким берегам перегруженных кораблей тут же началась разгрузка измученных скученностью и долгим переходом людей (а ведь среди беженцев, как мы знаем, было много женщин и детей), то глубоко заблуждается. Корабли стояли на константинопольском рейде не день, не два и даже не три.
Десятки мертвецов и впавших в кому тяжелораненых ежедневно свозили на берег. Плохое питание, скученность и болезни делали своё чёрное дело. Ещё вчера казавшийся спасением турецкий берег обернулся новыми испытаниями. Чтобы представить, каково этим бедолагам жилось две недели на кораблях, достаточно вспомнить, как трудно им было при переезде.
Вот что в те дни писала берлинская эмигрантская газета «Руль»:
Планировалось, что в Константинополь прибудет не более тридцати тысяч человек, однако на самом деле прибыло
Таким образом, константинопольский «Великий Исход» вылился в огромную массу беженцев, которую нужно было не только накормить и обогреть, но и где-то разместить. И как бы кто ни относился к барону Врангелю, роль этого человека в спасении людей, за которых он тогда отвечал, трудно переоценить.
Союзники же повели себя очень осторожно. Скупо давая одной рукой, они щедро одаривали себя другой. Французы предоставили русским убежище далеко не безвозмездно. В уплату за содержание армии и беженцев им были отданы все корабли Русской эскадры (на сумму 53 млн франков!). Не будем забывать, что военные корабли эскадры, среди которых значились 2 линкора, 2 крейсера, 10 миноносцев, 4 подводные лодки, 12 прочих судов, когда-то были гордостью Черноморского флота. Кроме того, французской администрации в Турции было передано всё армейское снаряжение и обмундирование (100 млн франков!).
После всего этого французы, надо думать, должны были успокоиться. Однако за годы Гражданской войны союзники слишком хорошо изучили русских и их
По указанию французских властей через две недели русским разрешили-таки высадиться на берег. Многие гражданские лица (у кого, конечно, были средства) постарались побыстрее сесть на пароходы, отправлявшиеся в Европу. А вот с военными ситуация сложилась иначе, их решено было разместить в трёх лагерях.
В районе Чаталджи, в полусотне километров к западу от Константинополя, должны были разместиться донские казаки. На Галлиполийском полуострове, расположенным между Эгейским морем и проливом Дарданеллы (около двухсот километров от столицы), – регулярные части бывшей Русской армии, из которых был создан 1-й армейский корпус под командованием генерала Кутепова. На греческом острове Лемнос в Эгейском море предполагалась расквартировать (сильно сказано – их просто забросили на пустынный остров!) кубанских и терских казаков.
Вот такая благодатная милость от союзников. Правда, те обязались снабжать эти лагеря продуктами и помочь в их обустройстве. Как говорится, и на том спасибо.
Самым массовым, конечно, был галлиполийский лагерь. Когда прапорщик Эфрон со своими боевыми товарищами оказался там впервые, унылая долина в шести километрах западнее местечка Галлиполи представляла собой поросшую редкими кустами пустошь, кишевшую ядовитыми змеями. В 1915-м здесь стояли лагерем англичане, участвовавшие в так называемой Дарданелльской операции, закончившейся для британцев полным провалом[15]. Так вот, те прозвали это место «Долиной смерти»; русские же быстро окрестили Галлиполи «Голым полем».
К 1 января 1921 года, когда 1-й армейский корпус Кутепова высадился в Галлиполи, в нем насчитывалось 9540 офицеров, 15 617 солдат, 569 военных чиновников и 142 человек медперсонала – всего 25 868 человек. Кроме того, среди них было 244 ребенка и 90 воспитанников 10–12 лет[16].
Офицеры, как и солдаты, проживали в палатках, разбитых прямо на пустыре. Летом была невыносимая жара, зимой – негде было согреться.
Из показаний С. Эфрона на допросе в 1939 году:
Как видим, условия проживания «галлиполийцев» были очень суровыми. Поэтому каждый выживал – как мог.
Вполне понятно, что только железная дисциплина могла сохранить в лагере высокий воинский порядок и тот самый воинский дух, который мечтали истребить в русских их союзники. И врангелевское командование оказалось тут явно на высоте – помог опыт Гражданской войны.
Русский лагерь был разбит по всем правилам военного искусства и в соответствии с Полевым уставом. Быстро, будто грибы после дождя, по ротным линейкам выросли палатки. Поставили шатёр походной церкви, спроектировали спортивный городок; соорудили гауптвахту, хороший лазарет, и даже нашлось место для библиотеки.
Вскоре в городке Галлиполи действовало шесть военных училищ, две офицерские школы, гимназия, офицерские курсы. В корпусе выпускались журналы, имелись театральные подмостки, устраивались концерты, самой яркой звездой которых, несомненно, была известная русская певица Надежда Плевицкая. (Плевицкая являлась женой командира Корниловского полка генерала Скоблина. Запомним эту яркую пару.)
Во время исполнения певицы на глазах многих навёртывались слёзы, ведь пела Надежда Васильевна чаще про утраченную Россию:
Когда к Кутепову с инспекцией приехали французские генералы, они обомлели: глазам союзников предстал образцовый военный лагерь. Но больше всего поразили союзничков отсутствие среди русских какого бы то ни было уныния и сильное желание продолжать начатую борьбу. (Барон открыто заявлял, что до 1 мая 1921 года его войска непременно высадятся если не в Крыму, так в любом другом месте на Черноморском побережье России.)
Французы дружно улыбались, стараясь не показывать, что на душе их скребли кошки. Каждый промаршировавший перед их взором русский батальон в белых (скобелевских) мундирах вызывал в душе раздражение. Поэтому, когда в очередной раз встал вопрос о привлечении частей Русской армии против кемалистов, союзники категорично ответили Врангелю отказом – справимся, мол, сами, без вас. (Как показало время, не справились.)
Надо сказать, генералу Кутепову нелегко давалось то образцовое состояние подчинённых ему войск, которое так покоробило союзников. Только личное мужество и понимание высокой роли жёсткой дисциплины помогали этому человеку не терять силу духа. Но многие теряли…
С дезертирами и изменниками не церемонились. Когда несколько офицеров попытались убежать к туркам, в армию Кемаля, после их поимки каждого привлекли к военно-полевому суду. Всех расстреляли.
Достоянием западной прессы стала и казнь полковника Щеглова, который, будучи больным (свалила москитная лихорадка) и находясь в лазарете, пытался убедить молодых офицеров в том, что отныне истинной русской армией может считаться только Красная армия, оставшаяся там, на родине. Суд с этим никак не согласился, и героя Добровольческой армии (который, кстати, в одном из боёв был серьёзно ранен) также расстреляли…
В ноябре 1921 года (в годовщину взятия Крыма) ВЦИК РСФСР объявил амнистию участникам Белого движения, явившуюся своего рода дрожжами для измотанных душ фронтовиков. Несмотря на все старания офицеров, держать в жёсткой узде многотысячную вооружённую массу, не занятую, как они сами считали, «настоящим делом», было сложно. Поддерживать спокойствие в военном лагере приходилось с немалым трудом: неопределённость и бессмысленное прозябание на чужбине делали своё дело. То тут, то там вспыхивали ссоры.
Не лучше обстояли дела и в других лагерях – в Донском корпусе в окрестностях Константинополя (не более 20 000 человек, командир – генерал Фёдор Абрамов) и Кубанском корпусе на острове Лемнос (около 20 000 человек, командир – генерал Михаил Фостиков)[18].
Всех тяжелее пришлось русским на острове Лемнос. Достаточно сказать, что казакам для обживания предоставили самый пустынный и безводный берег. Постоянный сильный ветер, невыносимая жара, отсутствие дождей и дефицит пресной воды – всё это способно было свести с ума. Общее число русских беженцев, оказавшихся на острове, составляло 25 тысяч казаков и 4 тысячи гражданских лиц.
К дефициту воды прибавился дефицит еды. Вывезенные из России драгоценности казаки выменивали у местных жителей на хлеб, сыр, виноград. Если бы не казачья смекалка, умерли бы с голоду. Как-то один из беженцев наловил в море диковинных «гадин» с щупальцами, потом поджарил на огне, посолил, попробовал: ничего, есть можно, едали и хуже. Пристрастил к странной еде товарищей. А вскоре выяснилось, что осьминоги эти у местных что-то вроде деликатеса, поэтому почти весь улов стали выменивать на хлеб и сыр без всяких там «бабушкиных драгоценностей». Так вот и выжили.
Унизительнее всего был запрет покидать пределы лагеря. Окружённый двойным кольцом постов, лагерь надёжно охраняли иссиня-чёрные сенегальцы, которым помогали греческие жандармы. (Сенегальцев суеверные казаки боялись ничуть не меньше, чем чертяк из старых бабушкиных сказок.) Даже для посещения греческой церкви в городке Мудросе приходилось составлять списки и лишь после этого
Такие же команды составлялись для сбора бурьяна, хвороста, колючки – всего того, что могло заменить дрова. Дело в том, что с дровами на чужбине, как в Турции, так и на Лемносе, было хоть плачь. Нет, союзники их, конечно, выдавали, но – так, номинально. Хотите знать, сколько это – «номинально»? По 600 г на человека в сутки. 600 г – это, извините,
Стоит ли говорить, что умирали казачки на чужбине сотнями! Особенно богатую жатву косили эпидемии – тиф, оспа, дизентерия. Первым в лагере умер восьмилетний сын одного из генералов, после которого только детей на местном кладбище русские оставили более восьмидесяти. Так уничтожался казацкий генофонд…
Тем не менее стойкости духа казакам было не занимать. Приказ союзников о сдаче личного оружия вызвал в лагере волну недовольства. «Лучше умрём с оружием, чем сдохнем, как скоты!» – кричали кубанцы. Французы, конечно, для блезиру возмутились, но пошли казачкам на уступки, оставив каждому офицеру по пистолету, казаку – по шашке. А иначе – никак…
Рано или поздно всё заканчивается. Недаром же надпись на перстне библейского царя Соломона гласила:
К тому времени Франция израсходовала на содержание врангелевских частей около 200 миллионов франков. «Поизрасходовались» и англичане, но эти, правда, остались верными себе: не сказав никому ни слова, однажды просто прекратили платить.
«Лягушатники» с Врангелем особо не считались. В марте 1921 года французское командование в лице генералов Шарпи и Пелле в ультимативной форме предоставили барону сделать выбор из трёх вариантов. Первый предполагал возвращение на историческую родину – в Советскую Россию; второй – переброску частей Русской армии в страны Латинской Америки, в частности – в Бразилию и Перу; и третий… Третий означал: мы, союзники, умываем руки, а вы, дорогой барон, барахтайтесь, как хотите, и живите отныне «на собственные средства».
Как, по-вашему, какой вариант выбрал Врангель? Будучи русским человеком (по крайней мере, по образу жизни и направлению мыслей), он, конечно же, выбрал третий. Не стоило кормить на фронте вшей, чтобы потом добровольно взойти на плаху, приготовленную большевиками…
У французов, к слову, были не только чисто корыстные интересы свернуть помощь проигравшему Врангелю. Дело в том, что с некоторых пор активно зашевелился Мустафа Кемаль, ещё в апреле 1920-го отправивший своих эмиссаров в большевистскую Россию. Для чего, спросите? Чтобы в борьбе с султаном обрести сильных союзников. Сильные друзья нужны для одного – выколачивать из них побольше денег. Вот и Кемаль просил Ленина помочь ему оружием и деньгами. Скинув султана, мы, мол, не потерпим на нашей территории ни одного белоэмигранта, талдычили Ильичу турецкие дипломаты. Но так просто султана не свалишь, необходимо золото.
И первое большевистское золото (200 кг) прибыло в Анкару уже осенью того же года. Всего же к 1923 году Кремль поставил кемалистам 40 000 винтовок, 327 пулемётов и 54 орудия[19]. Сорок тысяч винтовок – это, как мы понимаем, оружие, рассчитанное на несколько дивизий. Помощь что надо! Кемаль знал, куда бить и на что могут клюнуть большевики.
И они клюнули. Слишком уж велико было желание отбросить врангелевцев подальше от советских границ. Большевики пошли ещё дальше того, на что рассчитывали турецкие республиканцы: заключив в марте 1921 года договор с Анкарой, они отдали туркам Карс и Ардаган с прилегающими областями. Такая политика и, конечно, военная помощь со стороны РСФСР принесли свои плоды. Осенью 1923 года последний интервент покинул пределы Турции. С султаном было покончено, и теперь страна полностью оказалась во власти Ататюрка.
Теперь понятно, что французам и без русских в Дарданеллах было, мягко говоря, не совсем уютно. Потому-то ещё весной 1921-го союзнички начали некрасивую операцию по «выдавливанию» обратно в Россию солдат Русской армии, пожелавших вернуться домой. Каждому, понятное дело, была гарантирована неприкосновенность со стороны большевиков.
Получилось. К великому неудовольствию барона Врангеля, Галлиполи покинуло почти
А союзники напирали. Через год после вынужденного «сидения» на турецкой земле был окончательно согласован переезд русских частей 1-го корпуса в Сербию и Болгарию. К середине декабря 1921 года с последним эшелоном убыл на Балканы и генерал Кутепов.
«Великий Исход» русских продолжался…
…Эмигрантов смутных времён ещё никому не удавалось пересчитать. Это так же невозможно, как пересчитать, скажем, всех муравьёв в любом муравейнике: хоть одного да не досчитаешься, потому как тот, один, либо где-то задержался, перетаскивая какую-нибудь крупную гусеницу, либо… едва народился, пока всех остальных пересчитывали.
О количестве русских эмигрантов, оказавшихся в Европе к концу 1920 года, можно говорить
К тому времени, когда Врангель наметил основные силы своей армии переместить в Болгарию, там уже находилось почти 10 тысяч эмигрантов-россиян, в основном из бывших военнослужащих разбитых деникинских частей. Поэтому разрешение разместить на территории этого небольшого государства ещё несколько десятков тысяч белогвардейцев стоило Врангелю немалых усилий. Тем не менее барону удалось-таки в диалоге с болгарским правительством найти точку взаимопонимания.
В итоге к концу 1921 года на Балканах осело чуть менее 45 тысяч русских беженцев: около 23 тысяч – в Болгарии, свыше 11 тысяч (в основном – казаков) – в Сербии. С Галлиполи, Константинополем и Лемносом было покончено. Хотя память о тех трудных днях первого года эмиграции русские навсегда сохранили в себе.
Иван Бунин писал:
Через пару лет Галлиполийская долина, где когда-то размещался 1-й армейский корпус генерала Кутепова, вновь превратится в ту
Итак, почти шестьдесят тысяч врангелевских солдат и офицеров в начале двадцатых оказались на Балканах. Поначалу казалось (и очень верилось!), что не сегодня-завтра, наконец, начнётся! Не сегодня-завтра – вновь на Москву! Не с союзниками – так без них! И снова в бой! Не сегодня-завтра…
Однако шли дни, недели, годы… Завтра превращалось во вчера, сегодня – в позавчера. Надежда кончилась, когда стало окончательно понятно, что надеяться и не на что. Как-то незаметно всё-всё осталось во вчера. А жить нужно было сегодня и надеяться на завтра.
Русская армия, напоминавшая лоскутное одеяло, постепенно расползалась на разные по цвету и размеру лоскутки. И если офицеры ещё как-то, что называется, «кучковались», то солдаты, которым и терять-то, в общем, было нечего, постепенно исчезали, пытаясь ассимилироваться среди местного населения. Правда, «раствориться», женившись на какой-нибудь местной торговке или заведя магазинчик, получалось далеко не у каждого. Кто-то спивался, кто-то проигрывался до нитки, кто-то всё завершал одним нажатием на курок.
Но был ещё один выход –
Местные удивлялись: никогда до приезда русских их не будили ночные одиночные выстрелы. Или это у них, недоумевали болгары, сербы, французы, такая забава – будить среди сна добропорядочных соседей? Одну из таких забав они узнали довольно быстро. Красиво называлась, весело – «русская рулетка»…
То было время русских пилигримов. Заметим, они были отличными пилигримами в мировой истории эмиграции. Хотя бы потому, что в те годы покидали Россию далеко не самые худшие её сыновья…
Получив весточку от Сергея из Европы, Марина тут же принимает решение уезжать из России. На сборы уйдёт почти год. Марина мечтала вырваться на «свежий воздух свободы». Отныне все её мысли будут о загранице, и о Сергее, и о них двоих…
В середине мая 1922 года лакированный вагон поезда «Москва-Берлин» доставил Марину с дочерью в немецкую столицу.
Guten Morgen, Berlin…
…Русская революция изменила не только мир, но и людей. Немцам, к слову, хватило лишь
Вот потому-то к эмигрантам, бежавшим из большевистской России, немцы были относительно терпеливы. Такая, как сегодня сказали бы,
Сразу оговоримся, берлинские эмигранты двадцатых в этих краях не были первопроходцами. Русские облюбовали берега Шпрее задолго до описываемых событий. А если говорить о туристах, то после Петра Великого первым официальным туристом принято считать известного историка Николая Карамзина, отразившего свои впечатления в «Записках русского путешественника».
В дореволюционные годы в Берлине жили Иван Тургенев, Михаил Катков, Константин Аксаков…
Именно в Берлине русский философ Михаил Бакунин окончательно станет революционером, запомнившимся потомкам не как будущий узник Алексеевского равелина, а как человек, переведший на русский «Манифест Коммунистической партии» своего дружка Маркса. Дорого же обойдётся нам его перевод!
Чем станет Берлин для России в начале минувшего века, тоже хорошо известно: Ленин и Парвус, Красин и Литвинов, Коллонтай и Семашко… Вся эта большевистская братия чувствовала себя в Германии как дома. Ильич побывал в Берлине не менее десятка раз, и именно здесь впервые (в 1907 году) встретится со Сталиным. Небезызвестный террорист-экспроприатор Тер-Петросян (Камо) и «король провокаторов» эсер Евно Азеф хлебали баланду в местной тюрьме Моабит.
Константин Станиславский здесь впервые познакомил Европу со своим МХТом; а Левитан, Коровин, Врубель и Серов показали берлинской публике знаменитый «русский стиль», покоривший сердца всех, пришедших в 1898 году в картинную галерею Эдуарда Шульте на Унтер-ден-Линден. А потом – пошло-поехало! В Берлин с полотнами потянулись Бенуа, Сомов, Кустодиев, Петров-Водкин, Шагал…
Русским ведь только начать. Долго запрягают, да быстро ездят, как сказал когда-то Отто фон Бисмарк. А уж он-то хорошо понимал русскую душу…
Берлин в начале двадцатых стал этаким мостиком для русских эмигрантов, устремившихся из развалившейся империи вглубь Европы. Но лишь оказавшись там, они вдруг осознавали, что попали, в общем-то, «из огня да в полымя».
Сквозь сдержанные строки журналиста проглядывает немецкая нищета. Немцы голодали. Отсутствие продовольствия и тотальная безработица делали своё дело. В рабочих кварталах иногда умирали с голоду. Страна не успевала за гиперинфляцией: осенью 1923 года американский доллар стоил… более
И всё же они держались. Пусть это походило на хорошую мину при плохой игре, но немцы никуда не бежали, изо всех сил пытаясь сохранить прусское достоинство, к которому их приучил ещё «железный канцлер» Бисмарк.
А вот ещё одно воспоминание, на этот раз – подростка Ариадны Эфрон:
И вот в эту «закамуфлированную» страну, население которой едва сводило концы с концами, хлынул поток вчерашних непримиримых врагов – русских. Затянув потуже пояса, немцы их приняли. Жители Германии понимали, что этим бедолагам (по сути – беженцам) было ещё хуже: они потеряли не только работу и отчий дом, но и родное Отечество…
Ничего удивительного, что к моменту появления в Берлине Марины Цветаевой столицу послевоенной Германии, ставшей прибежищем тысяч наших эмигрантов, уже называли «русским Берлином». Правда, большая часть русских проживала в западной части Берлина, в районе так называемого Шарлоттенбурга, который россияне называли не иначе, как «Шарлоттенградом», а местный бульвар Курфюрстендамм – «Нэпским проспектом». Казалось, здесь всё было специально приспособлено для жизни русских эмигрантов – кафе, рестораны, школы, магазины, больницы и, конечно, русскоязычные издательства.
Именно здесь расположился книжный магазин «Родина», кафе «Москва», знаменитый ресторан «Медведь»… От вывесок типа
В фешенебельном кафе на Курфюрстенштрассе, 75, русские эмигранты организовали аналогичный петроградскому «Дом искусств», где теперь могли общаться «гении пера». Десятки русскоязычных издательств («Мысль», «Грани», «Геликон» и пр.) радовали обывателя самой горячей прессой, которая влекла в немецкую столицу поэтов и писателей – в том числе из Советской России. Ведь многие из них сильно колебались: а стоит ли менять худую Родину на яркую чужбину? Тем не менее, побывав в Берлине и вдохнув «воздух свободы», большинство из них оставалось. По крайней мере, считали они, здесь их будут издавать. И издавали. В Берлине печатались Аверченко, Белый, Есенин, Мандельштам, Северянин, Набоков, Пастернак, Пильняк, Ремизов, Соколов-Микитов, Ходасевич, Эренбург и многие другие.
В этом городе действовало два русских театра – «Синяя птица» и «Ванька-Встанька». Достаточно сказать, что первым руководил знаменитый Яков Южный, подобравший труппу из таких талантливых актёров, как, например, Виктор Хенкин.
Казалось, русские проникли всюду, в каждый берлинский подвал и закоулок. И отчасти это действительно было так. «Если дела так пойдут и дальше, – шутили неунывающие немцы, – через год-два в районе Шарлоттенбурга придётся основать Русскую эмигрантскую республику…»
Но были и такие, кто наотрез отказывался видеть очевидное. Например, Сергей Есенин.
Вообще, Есенина, бывшего в те годы на пике творческой славы, в Берлине буквально боготворили. И когда он заехал туда с Айседорой Дункан по пути в Америку, то, говоря словами Романа Гуля, эмигрантов «взял приступом». Есенин их
Покорит их и в другой раз, год спустя, по дороге домой из-за океана. Встреча поэта с поклонниками состоялась в Шуберт-зале. Правда, на сей раз эмигрантов ожидало некое разочарование. Вот как ту встречу описывает Роман Гуль:
К сожалению, в Берлине Есенин увидел лишь «медленный, грустный закат». Не был ли тот «закат» его собственным?…
«…Марина Цветаева кровью и духом связана с нашими днями. Она жила на студёном чердаке с маленькой дочерью, топила печь книгами, воистину, как в песне, „сухою корочкой питалась“ и с высоты чердака следила страшный и тяжкий путь Революции. Она осталась мужественна и сурова до конца, не обольстилась и не разочаровалась, она лишь прошла за эти годы – сто мудрых лет… Марина Цветаева – поэт нашей эпохи… Она – честна, беспощадна к себе, сурова к словам…»
…С первых же шагов на перроне берлинского вокзала повеяло «воздухом свободы». Немецкая столица встретила поэтессу двумя её новыми книгами –
«Русские берлинцы» в восторге от её приезда! Цветаевой такое внимание к себе чрезвычайно приятно. Тем более что здесь оказались все «сливки» наших писателей и поэтов, со многими из которых она хорошо знакома по Москве: Андрей Белый, Алексей Толстой, Эренбург, Ремизов, Ходасевич…
Марина и Аля остановятся у четы Эренбургов, которые выделят им комнатку в пансионе[26]. Тут же, поблизости, располагалось уютное кафе «Прагердиле», облюбованное русскими писателями. Марину всё здесь устраивает. Ещё бы, она с таким трудом выбралась из большевистского бедлама…
Вот, к примеру, как описывала сложность выезда из РСФСР Зинаида Гиппиус:
Так что уже одно появление Цветаевой в Берлине было подвигом.
А через три недели (в самом начале июня) свершится главное: из Праги прибудет Сергей.
В те дни Марина и Сергей подолгу бродят по Берлину, рассказывая о себе и внимательно
Эти воспоминания Романа Гуля в свете нашего повествования очень важны, ибо показывают, что, оказавшись в эмиграции, Эфрон поначалу был «охвачен Белой идеей», но отнюдь не разочарован в ней, как некоторые пытаются в этом убедить. По крайней мере – поначалу.
И всё же Эфрон угнетён. Угнетён и унижен. Правда, другим. В «русском Берлине» любой чих распространялся со скоростью звука: на бульваре Курфюрстендамм чихнул – на Прагерплац вздрогнули. С той же предательской скоростью до Эфрона дошли слухи об очередном романе жены уже здесь, в Берлине. На этот раз – с издателем «Геликона» Абрамом Вишняком.
Начавшаяся было возрождаться прерванная семилетней разлукой семейная идиллия начинает рушиться. В глазах Сергея появляется пустота: он по-прежнему одинок. Прожив в Берлине две недели, Эфрон уезжает в Прагу. Пришибленный и отчаявшийся. Вновь обманутый…
Берлинский период жизни Марины Цветаевой продлится недолго – до поздней осени 1922 года.
Ариадна Эфрон:
После Берлина будет Прага…
В отличие от немцев или, скажем, тех же французов, которые русских
В двадцатые годы в Чехословакии осело почти
Жизнь российских эмигрантов в Праге по своему уровню была намного выше, чем в других столицах. Поистине «матерью русской эмиграции» в Праге стала госпожа
…Чехия, вернее Прага и окружающие её деревни – стали тем местом, которое смогло залечить болезненные раны Марины Цветаевой, связанные с покинутой Россией. Эти тихие, малолюдные места, жившие спокойно-неторопливой жизнью, явились этаким душевным пластырем для её измождённой невзгодами души. Как истосковавшийся по вожделенной влаге цветок, Марина здесь не могла надышаться, написаться и даже нашагаться.
В Праге Цветаева долго не задерживается и уезжает в деревню. В глуши жизнь была значительно дешевле, да и сытнее. Семья остановилась в местечке Горны Мокропсы.
Конечно, деревенский быт существенно отличался от беззаботной жизни в Берлине, но ей было не привыкать: в голодной Москве научилась многому – дров нарубить и печь растопить. Как говорится, видали и похуже. Но именно там, в чешских деревеньках (потом будут Новы Дворы, Вшеноры), эта женщина найдёт то, что ей так давно не хватало, – тишину и возможность спокойно писать. И там же в очередной раз она познает радость материнства.
Деревня успокоила и в то же время взбодрила Марину. Она уже не пробуждается среди ночи и не молится судорожно, прося у Всевышнего сохранить жизнь находившегося на чужбине мужа. Сергей рядом, он в Праге, жив и здоров. Живёт там в общежитии, каждые выходные приезжает к семье.
Марина много пишет; эмигрантский журнал «Воля России» печатает не только самые последние её стихи, но согласен публиковать всё, что даёт им поэтесса. Кроме того, она знает, что взялся всерьёз за перо и Сергей: он пишет книгу
Эфрон с семьёй никуда не ходит. Он замкнут, много пишет; активный участник Студенческого демократического союза. Бывшему фронтовику непросто: Сергей
Вновь обретённая после долгой разлуки семья, по которой он тосковал все эти годы, не оправдала его надежд. От Марины он всё дальше и дальше, став для неё вдруг совсем чужим. (Цветаеведы отмечают, что, начиная с чешского периода, из стихов поэтессы окончательно исчезает имя её супруга.) Сохраняется лишь некая оболочка семьи, но не её суть. Несмотря на семейные чтения и кое-какие совместно отмечаемые праздники, семьи как таковой уже нет – одна
Привыкшему к окопно-фронтовому одиночеству Эфрону было проще. А Марине для творческого вдохновения требовалась очередная порция… страстного романа. И он не заставил себя ждать. Новым увлечением Цветаевой стал некто Константин Родзевич.
Родзевич был другом Сергея Эфрона. Не лучшим, но другом (лучших друзей у Эфрона, пожалуй, и не было). История появления этого человека в Праге такова. Когда-то, в годы лихой молодости, Костя был красноармейцем, воевал то ли у Будённого, то ли у Жлобы. Воевал неплохо – в общем, как все. Пока не оказался в плену. Так стал белогвардейцем. (По слухам, от расстрела Родзевича спас генерал Слащёв, лично знавший его отца, бывшего военного врача.) В эмиграции Родзевич вместе с Эфроном учился в Карловом университете (на юридическом факультете; Эфрон – на историко-филологическом). И даже сделал на этом поприще кое-какую карьеру, став председателем Союза русских студентов.
Несмотря на то что Родзевич был на несколько лет моложе Марины, они быстро подружились, и он часто сопровождал её и Алю в прогулках по окрестностям. С точки зрения нашей героини, этот молодой человек имел лишь один недостаток: на дух не выносил стихов! Уже одно это в устах другого стало бы презрительным приговором со стороны Марины. Но только не для Родзевича! Этот «дикий зверюга», который «всех сторонится», привлёк её чем-то незримым. Скорее всего – мужским обаянием, которого так не хватало в те дни страстной Марининой натуре.
Ариадна, дочь Марины, в своих воспоминаниях называет Родзевича «героем Поэм». И вот что по этому поводу она писала:
В общем, Марина переживает очередной роман. Страстный и необузданный роман дамы бальзаковского возраста. Муж поначалу ни о чём не догадывается, вполне доверяя товарищу. Но только поначалу…
Считается, что сближение с Родзевичем состоялось осенью 1923 года. В сентябре Алю отправляют учиться в русскую гимназию в Моравской Тшебове; вместе с ней уезжает и Сергей. Марина остаётся на несколько дней в Праге.
…1924 год выдался для Цветаевой суетным и нервным. Причины всё те же – нехватка средств и отсутствие постоянного жилья.
В конце мая супруги Эфрон, покинув Прагу, где они жили на Гржебенках (улица Шведская, дом 51), вновь приезжают в «пражские деревни». (На этот раз – одни, без дочери: Ариадна далеко, она учится в русской гимназии.) В июне они снимают жильё в Йоловиште (ул. Пруездни, № 8), где Цветаева заканчивает свою «Поэму Конца». В июле они уже в Дольних Мокропсах, (дом № 37, сейчас – ул. Слунечни, № 642).
В августе – другое жильё, в Горни Мокропсах:
Но вот наступает осень, сентябрь. Семья подыскивает новую съёмную комнату – на этот раз во Вшенорах. Здесь, в доме под номером № 23 (сегодня – ул. Кветослава Машиты, дом № 324), они проживут до самого отъезда из Чехии.
Дом небольшой, а комната, надо думать, совсем крохотная. (
Дом во Вшенорах манит не только потому, что именно в нём Цветаева прожила дольше всех из съёмных домиков (более года), но ещё и по другой причине, сделавшей его
Цветаева и Эфрон покидают каменный домишко в Горни Мокропсах, со «стенами в полтора аршина», не из-за прихоти – им нужен другой, более уютный и с хорошим видом из окон. И это неспроста: Марина покинула Прагу, будучи
Из окон нового жилья виден лес и загадочный холм, поросший зеленью. Всё это нравится Цветаевой, необычайно воодушевляя её. Рядом с домом, буквально в двух шагах, в «Вилле Боженке» живут русские эмигранты, их хорошие знакомые. Решено: она будет рожать здесь!
«
Уже на следующий день после родов Марина, желая поделиться своей радостью, пишет первое письмо. Оно адресовано её чешской приятельнице А. Тесковой:
И вот Тескова уже во Вшенорах, в домике Марины.
В те дни, вновь ощутив радость материнства, Марина счастлива как никогда. В который раз старается вернуться мыслями к тому дню, когда впервые услышала плач своего сына:
Влюблённая в местные деревеньки, Цветаева напишет:
С самого рождения и до конца своих дней Марина будет сильно привязана к сыну. Она его не просто любила – обожала. Назвав ребёнка красивым именем Георгий, родители (а потом и знакомые) будут звать мальчика любовно-ласково –
Пока он был крохотным, Марина, сжимая в руках трепетное тельце, «купалась в блаженстве» материнского чувства, с новой силой пробудившемся в ней. Но по мере взросления Мура у матери всё острее и острее возникала беспокойная потребность оградить и защитить мальчика от всех опасностей этого мира. Так бывает у всех матерей. Это древний инстинкт материнства.
Однажды в дневнике Цветаевой там же, во Вшенорах, появится почти пророческая запись,
Георгий Эфрон погибнет на фронте…
В октябре случилось то, что должно было случиться: Эфрон узнаёт о романе жены. Разразился скандал. Сергей тут же предлагает неверной супруге разъехаться; та после этого, как вспоминал сам Эфрон, была почти в безумии.
В том же письме Волошину (в этот период он, пожалуй, и есть самый близкий товарищ Эфрона) появляется ещё кое-что: впервые за долгие годы –
Родзевич, быстро прекративший отношения, оказался слабаком (впрочем, он таким и был всегда). Окончательная развязка произошла в январе 1925 года. Но это уже не имело никакого значения, потому что… Потому что теперь у неё есть сын! Её и… Родзевича.
Зато сам Родзевич произошедшее воспримет довольно прохладно:
В отличие от любовника, законный супруг Цветаевой поступил вполне по-мужски, сразу же признав сына своим. Именно Эфрон назвал ребёнка, к которому, по его признанию, «испытывал особую нежность»,
И всё-таки тот период жизни в чешской деревне Вшеноры, возможно, самый счастливый для Эфрона за все послереволюционные годы. Во-первых, у него, наконец-то, родился долгожданный сын. А во-вторых, в «Современных записках» (самом, к слову, престижном эмигрантском журнале) появляются главы из его книги, посвящённой теме «добровольчества». Тогда же появляется более-менее постоянная работа в редколлегии журнала «Своими путями». Правда, за два года работы там он написал лишь три статьи, в лучшей из которых – «Эмиграция» – подчёркивалось, что возвращение в Россию «связано с капитуляцией». Капитуляцией перед чекистами, добавляет он, ибо «
Помимо Эфрона-публициста, на страницах других изданий русский читатель знакомится и с Эфроном-прозаиком, написавшем три довольно-таки интересных рассказа – «Тиф», «Тыл» и «Видовая». Причём первые два созданы на основе реальных событий, пережитых им в военной России.
Занимается издательской деятельностью и Марина. Вместе с Валентином Булгаковым, бывшим секретарём Льва Толстого, она издаёт альманах
Впрочем, было уже не до этого. Первый (и единственный) номер своего альманаха Марина будет читать уже в Париже. «Удушье» тихих деревенек останется позади…
Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.
Глава III
…Париж создаёт настроение. Конечно же,
Париж – город-магнит; он буквально завораживает, приманивая даже тех, кому, казалось бы, и надеяться-то не на что. Не говоря уж о личном счастье. Странно, но даже отпетые неудачники умудряются находить здесь толику утраченной радости. И всё же при всей своей кажущейся доброте Париж равнодушен, холоден и даже циничен. Одинокий утёс, о который разбиваются несбывшиеся надежды. Но вот парадокс: даже зная об этом, люди, словно наивные мотыльки, упорно тянутся туда, где внешний блеск, суета и помпезность не оставляют путей к отступлению.
После Октябрьского переворота самые обыденные вещи теперь казались эмигрантам «наслаждением жизнью»…
К началу тридцатых в Париже, как и во всём мире, жесточайший экономический кризис. Властям не до эмигрантов – своих бы безработных обеспечить рабочими местами.
Как рассказывал автору этих строк в Париже потомок русских эмигрантов
Когда Лопухины прибыли во Францию, страна переживала небывалый кризис, депрессию. О том, чтобы устроиться на приличную работу, не могло быть и речи. Бабушка по материнской линии организовала чайный салон, хозяйкой которого и стала. А дедушка был вынужден работать таксистом.
Другой французский собеседник,
– Русским эмигрантам в Турции жилось очень тяжело, – рассказывал Кошко. – Аркадий Францевич не был строевым офицером, а потому не получал никакого довольствия – ни денежного, ни продуктового. Нужно было как-то выживать. И он открыл в Константинополе детективное агентство (по английской лицензии), занимавшееся поиском разного рода мошенников и воров, а также консультированием по вопросам, связанным с сохранностью имущества. Весь богатейший опыт сыщика здесь пригодился как никогда. И Кошко спас собственную семью от голодной смерти. После того как младотурки во главе с Кемаль-пашой заключили с большевиками союз, османы предложили русским убираться обратно… в совдеповскую Россию. Пришлось в который раз паковать чемоданы, садиться на пароход и вновь мчаться навстречу судьбе. Остановились во Франции; сначала семья осела в Лионе (жили в приюте для эмигрантов), потом переехала в Париж, где к тому времени уже обосновался родной брат генерала, Иван.
В преклонном возрасте трудно начинать всё с самого начала. Полагаться на кого-то не приходилось. Скудные накопления позволяли едва сводить концы с концами. Кошко пробует работать в меховом магазине, но долго там не задерживается. Англичане предлагают работу в Скотланд-Ярде, а заодно и британское подданство, но он отказывается, предпочитая оставаться во Франции. (Тогда многие надеялись, что большевистский режим в России вскоре рухнет и все вернутся домой. По этой же причине русские эмигранты долгие годы де-юре оставались подданными России.)
Но годы шли, а возвращением на родину и не пахло. Именно тогда и помогла незатейливая приставка «де» к фамилии Кошко. Дело в том, что задолго до революции, когда русские дворяне приезжали на отдых в Париж или на Лазурный берег, для свободного перемещения по стране им выдавались документы, в которых к фамилиям (исключительно дворян) прибавлялась эта самая «де». Именно по ним после Октябрьского переворота русским эмигрантам выдавали так называемые «нансеновские паспорта»[44]. Эти паспорта позже помогли семейству натурализоваться во Франции. Так весь род Кошко за рубежом станет
Вот такое оно, лицо истинной эмиграции…
Этот хлыщеватый тип по имени «Париж» Марину, в общем-то, не ждал. Он не привык ждать, скорее, наоборот: все до сердечных колик добивались его. Но Марина прекрасно знала мужчин такого типа, а потому
И всё же она восприняла Париж как город, который, возможно, сделает её счастливой. В конце концов, должна же быть какая-то справедливость! Пройти адовы муки, чтобы остаться у разбитого корыта? Тогда к чему всё это – страдания, переезды, новые стихи, наконец?! За три года, проведённых в чешских деревеньках, Цветаева истосковалась по друзьям-литераторам, по городским бульварам,
Справедливости ради заметим: поначалу у неё всё получалось. Позже первый год, проведённый Цветаевой в Париже, некоторые исследователи назовут «звёздным». И это справедливо. Пражские деревеньки приучили к длительным дистанциям; Париж – открыл второе дыхание. Постепенно малые формы Марина отодвигает в сторону; на переднем плане – масштабные поэмы, глубокие по форме, с историческим подтекстом. Она, наконец-то, дописывает шестую главу «Крысолова». А за окном…
Январь 1926 года, первый парижский творческий вечер Цветаевой. Зал в Данфер-Рошро (Denfert-Rochereau), д. 79, заполнен до отказа; десятки людей, не сумев достать входной билет, ушли ни с чем. Зато те, кто занял места в зале, были очарованы Мариной. В новеньком платье, чуть бледная, с румянцем на щеках, она читала им свои стихи. Наконец-то её слушают! Внимательно, одухотворённо, затаив дыхание. И Марина читает им свои московские строки из «Лебединого стана»:
Краем глаза она видит, кто-то смахнул слезу; мужчины (многие бывшие военные) сидят недвижимо – они словно вновь очутились там, в донских степях…
Новые стихи слушателям понравились. Но самыми пронзительными, конечно, оказались те, что были написаны на родине. Восторженная публика рукоплещет! Вечер удался.
Но, как это часто бывает, Талант – в горле кость для посредственностей. Париж – словно двуликий Янус, где слава и зависть идут под руку. Цветаевой открыто завидуют. Вокруг талантливого рано или поздно возникает
Что ж, бурная река не бывает без порогов…
И Марина опять одна. Наедине с
Нет, дети, конечно, с нею; а вот Сергея рядом нет. Муж остался в Праге работать над диссертацией. Всё чешское пособие она оставляет Эфрону. В Париже остановится в квартире своей знакомой – Ольги Колбасиной-Черновой. Что ж, комната в «столице мира», уже неплохо. А на Рождество в Париж приехал Эфрон.
Как известно, судьба подкидывает каждому столько, сколько её избранник способен вынести. Сергей был измучен и растерян: будущее представлялось в тумане. И вот – удача! Эфрону предлагают организовать эмигрантский литературный журнал
Уже в июле выходит первый номер «Вёрст», по отзывам, тянувший на целый альманах. Правда, с явным душком «евразийства». Ничего удивительного, что в первые месяцы пребывания Эфрона в Париже у него как бы открылось «второе дыхание»: он не только занимается редактированием журнальных статей, но и подрабатывает в массовке в кино, даёт какие-то уроки. Одним словом,
И всё бы ничего, если б журнал завоевал популярность. Евразийские мудрствования о русской революции, так и не понятой на Западе, мало кого интересовали («хватит, сыты по горло!»).
А вот «рецензия» в адрес Цветаевой, напечатавшейся в новом журнале, Зинаиды Гиппиус:
Вскоре «Вёрсты» по-тихому прикрыли.
На замену «Вёрстам» появляется еженедельник
Часть тиража «Евразии» тайно переправляется в Советский Союз. Бедный Эфрон! Он стал замкнут, задумчив, вспыльчив. Бывший белогвардеец с безупречным послужным списком, теперь он вынужден заниматься
А Марина на подъёме: у неё очередной творческий взлёт! Она уже работает над новой поэмой: появляются первые строчки «Перекопа». И посвящает её
Но самой Марине не до этого. Она уже строчит ещё одну поэму, посвящённую царской семье, которая, по её мнению, должна стать неким ответом на ёрнический стих «Император» Маяковского, в угоду кремлёвским вождям карикатурно изобразившего гибель Николая II и его семьи. В отличие от автора «Облака в штанах», Цветаева очень серьёзно подходит к данному вопросу, встречается с очевидцами, изучает придворную жизнь, роется в документальных материалах. Поэма должна стать
…В каждой столице любого государства есть своя главная улица; если и не главная, то, по крайней мере, знаменитая. Бульвар Унтер-ден-Линден в Берлине, лондонская Даунинг-стрит, Пенсильвания-авеню в Вашингтоне, Маршалковская в польской столице и Тверская у нас. А в Париже? Если думаете, что Елисейские Поля, то это не так! Главная по значимости парижская улица – довольно неприметная на первый взгляд Фобур-Сент-Оноре (rue du Faubourg Saint-Honore). Именно здесь (строения №№ 55 и 57) расположен Елисейский дворец, да и не только.
Если, оставив в стороне резиденцию французского президента, свернуть в улочку Берриер, то оказываешься в самом сердце старинного Парижа. Совсем рядом – церковь Сен-Филипп-дю-Руль, в которой отпевали Бальзака. Сам писатель свои последние дни провёл неподалёку, на улице, названной потомками его именем. Незадолго до смерти Оноре де, женившись на молоденькой, решил «провести остаток дней» в собственном «замке», построенном для себя и Ганской. Ухлопав на этот дворец все свои сбережения, Бальзак быстро скончался.
Сегодня от бальзаковского наследия – лишь старый сад (вернее – то, что от него осталось) да часовня Св. Николая. Самым краешком старинный садик упирается в другой дворец – барона Соломона Ротшильда. После смерти старого банкира здание было отписано государству. И к теме нашего повествования этот дворец имеет самое непосредственное отношение. Именно здесь, на ступенях ротшильдова особняка, 6 мая 1932 года разыгралась самая настоящая трагедия – событие, всколыхнувшее всё русское эмигрантское сообщество. В тот день на парадном крыльце дворца был убит премьер-министр Франции Поль Думер. А застрелил его русский эмигрант!
Имя покушавшегося –
Чехословакию врач-писатель покинул с намерением вступить во французский Иностранный легион. Однако в 1931 году его арестовали за незаконную медицинскую практику и выслали в Монако, где он получил вид на жительство, преспокойно живя там с женой.
6 мая 1932 года Горгулов, имея пригласительный билет на имя «ветерана-писателя Поля Бреда», проник на благотворительную книжную ярмарку ветеранов Первой мировой войны, которую открывал сам президент республики – 75-летний Поль Думер. (К слову, Думер потерял на той войне четырёх сыновей.) Здесь присутствовало много знаменитостей – например, писатели Андре Моруа и Клод Фаррер. Интересно, что преступник незадолго до выстрелов купил книгу Фаррера с автографом, а потом ранил того в руку.
Оказавшись поблизости от премьера, Горгулов несколько раз выстрелил в него из браунинга. На следующее утро Поль Думер скончался в госпитале Божон от несовместимой с жизнью раны в основание черепа.
Убийцу тут же скрутили и отвезли в полицию. Следов какого-либо заговора, имевшего целью убийство французского президента, следственным органам выявить не удалось.
От преступника отмежевались как белая эмиграция, так и фашисты в лице Муссолини; не нашла подтверждения и версия, что Горгулов был агентом-провокатором ОГПУ. Многие считали его просто психопатом.
В июле 1932 года суд присяжных, не сделав никакой оговорки о смягчающих обстоятельствах, приговорил убийцу к смертной казни.
Из воспоминаний присутствовавшего на суде Ильи Эренбурга:
Кассационный суд отклонил все жалобы адвокатов убийцы.
14 сентября 1932 года Павел Горгулов был гильотинирован. Произошло это на бульваре Араго, близ тюрьмы Санте. Часы над тюремными воротами показывали 5 часов 58 минут утра.
Приговор привёл в исполнение сам «monsieur de Paris» – Анатоль Дейблер. Унаследовав этот пост от отца, парижский палач Дейблер занимался казнями добрых сорок лет, успев за это время отправить в мир иной без малого четыре сотни соотечественников. К слову, ассистировал ему другой палач – некий Андре Дефурно, любимый зять, ставший главным палачом после ухода тестя в отставку. По воспоминаниям палача, Горгулов
Русская эмиграция восприняла случившееся с трепетом: как поведут себя официальные власти – не знал никто. Некоторые начали подумывать паковать саквояжи, ожидая выдворения из страны. Правительству Франции и вдове Думера общественные организации отправили соболезнования. Митрополит Евлогий (Георгиевский) отслужил панихиду о почившем президенте в Александро-Невском соборе на рю Дарю (в панихиде участвовали представители РОВС и других эмигрантских военных организаций).
Кое у кого не выдержали нервы. На другой день после покушения бывший русский офицер корнет Сергей Дмитриев, работавший в Париже официантом, выбросился из окна. В предсмертной записке он написал:
К счастью для наших эмигрантов, всё обошлось…
Цветаева переживала вместе со всеми. Правда, паковать чемоданы пока не собиралась. Да и не до того было. Она вновь…
В Праге Марина встречалась с Родзевичем. По крайней мере, эти двое были одного возраста и схожего мировоззрения. А вот в Париже Любовь явилась в лице малоопытного юноши, едва-едва начавшего корпеть над «страстными» виршами. Этим мальчиком, покорившим сердце зрелого Поэта, стал некто Николай Гронский. «Колюшке», как называла его Марина, всего восемнадцать (напомню, Цветаевой на тот момент далеко за тридцать); правда, он влюбился в Музу весь без остатка, восприняв её такой, какая она была, любя «безропотно и нежно». Мальчик настолько привязывается к зрелой женщине, что незаметно становится частью её быта: убирается в квартире, выводит из мебели блох и клопов, моет посуду, вместе с трубочистом решает проблему забитого дымохода. Этакий паж при Фее. И, надо сказать, Фея отнюдь не стесняется эксплуатировать своего преданного воздыхателя.
Хотя – не только эксплуатирует. Но и дорожит им, даже волнуется. Когда в июле 1930 года Коля в своём письме даст понять, что
Вопреки расхожему мнению о том, что муж об изменах жены узнаёт одним из последних, Эфрон об очередном увлечении супруги всегда узнаёт одним из первых. Вот и о Гронском он догадывается сразу. И даже предлагает мальчику-любовнику передать «кое-что для жены», когда узнаёт, что тот собирается ехать на побережье в Понтайяк, где Марина отдыхала с детьми.
И в этом весь Эфрон. Правда, к началу тридцатых он был уже не тот. Что-то окончательно разладилось в их отношениях с Мариной. Внешне они по-прежнему оставались любящими мужем и женой; но искренности уже не осталось и следа. И мальчик Гронский здесь был ни при чём. После романа Марины с Родзевичем супруги как бы
Эти строки юный поэт Гронский посвятил
Осенью 1934 года Коля Гронский погибнет в парижском метро, упав под колёса проходящего поезда…
К 1930 году еженедельник «Евразия», на который Эфрон возлагал такие надежды, приказал долго жить. Потрясение оказалось столь велико, что у Сергея обострился старый туберкулёзный процесс. Марина тут же начинает обивать пороги всяких ведомств, добившись-таки через несколько месяцев стипендии Красного Креста на лечение. Однако хлопоты себя оправдали, дав возможность мужу чуть ли не год провести в достаточно сносных условиях русского санатория, расположенного в Горной Савойе.
Два слова об этом санатории. Местечко было тихое, спокойное; кругом птички, белочки, а ещё – отсутствие посторонних. Марина с Муром приехали поддержать Сергея Яковлевича, сняв на лето комнату поблизости от здравницы. Лечение пошло больному на пользу; позже он там лечился ещё несколько раз.
Но только ли лечился? В один из приездов Эфрон, будучи связанным с советской разведкой, завербует сына владельца санатория – некоего Михаила Штранге, – молодого парня, увлечённого историей и писавшего неплохие стихи. Вскоре в Горную Савойю «для лечения» станут приезжать единомышленники Сергея и даже агенты. Достоверно известно, что однажды там «подлечивался» и хорошо нам знакомый Константин Родзевич.
Марина всего этого не знала. Зато быстро выявила интрижку мужа с какой-то девицей во время его первого пребывания в санатории. И это было особенно больно: ведь всё, что они зарабатывали, в основном шло на Сергея, на его лечение, переезды, одежду. Семья же прозябала в крайней нужде. Так, сливочное масло предназначалось исключительно больному Эфрону и Муру. Одежду практически не покупали, перешивая старую. Последнее своё платье Цветаева купила ещё в 1922 году, в Берлине, да и то по настоянию жены Эренбурга.
После того как новое увлечение Сергея
В одном из писем сестре в Москву он открыто напишет:
Не выдержав пытки эмиграции, в середине 1931 года Эфрон обращается в советское полпредство в Париже с просьбой выдать ему советский паспорт. Обещают. Правда, не всё так просто, объяснили ему люди со стальными глазами: родину, мол, обидеть легко, а вот прощение
Рука едва не написала «в одночасье». Нет, не в одночасье: Эфрон уже давно искал выхода из «эмигрантской ловушки». Когда на горизонте замаячила ещё худшая ловушка, но
Вообще, во Франции Цветаевой пришлось поездить не меньше, чем в Чехословакии. Так, с весны по осень 1926 года она жила в Вандее; до весны 1932 года – в столичном пригороде Мёдоне. Потом в течение двух лет семья проживает в Кламаре, окончательно обосновавшись в 1934-м в Ванве, где проживёт вплоть до 1938 года.
Именно Кламар считался центром крайнего (левого) «евразийства». Здесь обосновались князь Николай Трубецкой, аристократ Пётр Сувчинский, философ Лев Карсавин (брат известной балерины), Алексей Ремизов; сюда из Лондона часто наведывается князь Дмитрий Святополк-Мирский[47]. В Кламаре жил и русский философ Николай Бердяев. (В наши дни на втором этаже дома, где жил философ, по адресу Rue du Moulin-de-Pierre, 83, находится его кабинет-музей; к слову, Бердяев в этом кабинете и умер, прямо за письменным столом.) И все они ратуют за русскую государственность восточного (монгольского) типа.
Скорее всего, именно с середины двадцатых «евразийцами» вплотную занялась Лубянка, сумев создать из идейно-философского и литературного центра русских эмигрантов настоящий «мозговой центр и опорный пункт ОГПУ».
Цветаева проживала сначала на ул. Кондорсе, позже – в доме № 10 по улице Лазаря Карно.
Из воспоминаний Зои Ольденбург:
«Вакханка»… «волчица»… «звезда, упавшая с неба»… Не самые худшие эпитеты для Таланта.
Но всё это уже позади. А пока Марина лишь только догадывается об истинной роли мужа в гэпэушной игре «в кошки-мышки». И ехать в большевистскую Россию отнюдь не собирается. Хотя жить становится всё тяжелее. В начале тридцатых во Франции её почти не печатают, а если какие-то издательства соглашаются это сделать, гонорары мизерные, часто задерживаются. Помимо стихов, начинает писать так называемую
В её письмах к знакомым иногда звучит отчаяние:
Нищета душит. Плохо не только этой семье – плохо всей Европе. Америка переживает чудовищный кризис. Во Франции небывалая безработица. Те из эмигрантов, кто до этого был где-то пристроен, оказались на улице; власти освобождали рабочие места для своих.
Эфрон и Цветаева переезжают в какую-то хибару, где Марине приходится спать на кухне. Бытовые невзгоды угнетают обоих, заставляя «углубляться в себя». Она много пишет, «разрываясь между сковородкой и тетрадками», а он… А он в одно прекрасное утро оказывается в «Союзе возвращения на Родину». За красивой ширмой с заманчивым названием действует парижский филиал ИНО ОГПУ. Узнав о поступке соотечественника, эмигранты стали открыто называть Эфрона большевистским агентом. Сергей же просто молчал.
Сказать по правде, Сергей Яковлевич молчал, когда нужно было молчать; когда следовало говорить, и говорить складно, пуская в дело личное обаяние и актёрское мастерство (вот где пригодились навыки статиста!), тут он был непревзойдённым мастером.
Доподлинно известно, что лично Эфрон завербовал не менее десятка русских эмигрантов, использованных позже сотрудниками ОГПУ в различных неприглядных делишках. Мало кому из них удалось выйти сухим из воды. Как, впрочем, и самому Эфрону. Хотя Сергей Яковлевич старался изо всех сил. Например, по заданию своих новых хозяев в 1933-м вступил в небезызвестный «Гамаюн» – масонскую эмигрантскую ложу. И это тоже неспроста. (Как вспоминал Роман Гуль, после того как он (Гуль) стал масоном, журналистская и писательская карьера пошла резко в гору: автора стали активно печатать.)
Для чего, спросите, нужен был агент в масонском стане? Да всё для того же – быть в курсе тайных дел (а вдруг, скажем, замышляют убийство советского вождя или строят козни против Коминтерна?). Эфрон покрутился там несколько лет и даже сделал пару пространных докладов, но в 1937-м, после похищения чекистами генерала Миллера, «брата Эфрона», заподозрив в соучастии, из общества с треском исключили…
Когда об Эфроне как о платном агенте ОГПУ заговорил весь «русский Париж», Марина уже об этом знала. Догадаться помогли невесть откуда появившиеся в семье деньги. Небольшие, но достаточные для того, чтобы им переехать в более просторную квартиру. А с наступлением лета они вообще позволили себе немыслимую роскошь – съездить на море.
Хотя денег хватает, что называется, впритык. Во-первых, гэпэушное жалованье не такое уж большое; а во-вторых, Сергей, как поговаривали, сумел «свить гнездо на стороне», умудрившись жить на два дома. И это вскоре Марина
Встреча Пастернака и Цветаевой безвозвратно
Интересно, что Пастернак приезжал во Францию не просто так: он был командирован на Международный антифашистский конгресс в защиту культуры. Так вот, по воспоминаниям Н. Тихонова, принимавшего участие в этом форуме, зал заседания конгресса находился под охраной, возглавляемой… Сергеем Эфроном[50].
Вывод: к середине тридцатых Эфрон становится заметной фигурой на том новом поприще, которое сам себе избрал…
…Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трёх: отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери…
Никакой слуга не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне.
Глава IV
Чтобы понять, в каком мире очутились во второй половине тридцатых годов Сергей Эфрон и Марина Цветаева, следует знать, что это был этап очередного противостояния: впервые после Гражданской войны в России на европейских полях сражений вновь столкнулись русские – советские «военспецы»-советники и русские легионеры из числа бывших эмигрантов. И хотя случилось это в революционной Испании, происходившее там всколыхнуло всю Европу. От Андалузии до Каталонии и от Кастилии до Арагона испанская земля обильно полита кровью наших земляков. И не важно, кто и за что из них тогда воевал, – главное, что на Пиренейском полуострове те и другие оставили по себе крепкую память…
Как любую гражданскую войну, испанскую спровоцировал очередной политический кризис, разгоревшийся на Пиренеях в тридцатые годы. В отличие от Российской империи, лишь по недоразумению свалившейся в
Началу политического хаоса предшествовали свободные муниципальные выборы, состоявшиеся в апреле 1931 года и показавшие, что разочаровавшийся в своём короле народ желал бы видеть страну
Так произошла
Не забыв, правда, создать и конституционный суд –
Попытка государственного переворота, организованная в августе 1932 года генералом Санхурхо, потерпела неудачу, а январское восстание барселонских анархистов было потоплено в крови. Расправлялись с бунтовщиками просто – расстреливали прямой наводкой из пушек, рассредоточенных посреди улиц; счёт погибших шёл на сотни…
В этой мутной водице подняли голову различные радикалы – коммунисты, фашисты и всё те же анархисты. В 1933-м была образована ультраправая (читай – фашистская) партия – так называемая
Бомба замедленного действия рванула в ночь с 16 на 17 июля 1936 года. Именно тогда под контролем мятежников оказалось Испанское Марокко, а потом и другие испанские колонии: Канарские и Балеарские острова, Испанская Сахара (ныне – Западная Сахара), Испанская Гвинея (Экваториальная Гвинея). Сигналом же к всеобщему мятежу стала фраза, переданная сутками позже радиостанцией Сеуты:
Первая большая кровь пролилась уже 19-го июля, в Мадриде. Там правительственные войска при поддержке трёх орудий и трёх бронеавтомобилей (в воздухе, скорее – для острастки, ещё летал самолёт) штурмом взяли оплот столичных мятежников – казармы Ла Монтанья. В связи с тем, что потери республиканцев оказались огромны (при штурме только убитыми те потеряли полторы сотни человек!), защитников казарм прикончили всех до одного, раненых докалывали штыками. Руководил подавлением мятежников некто
Удача сопутствовала властям и в Толедо, где около полутысячи мятежников были попросту блокированы республиканцами в замке Алькасар, откуда те будут освобождены лишь два месяца спустя.
А вот в Севилье подавить путчистов не удалось. В разгар боевых действий между мятежниками и правительственными войсками на местный аэродром вдруг приземлились какие-то самолёты. Как оказалось, это были присланные генералом Франко из Африки части спецназа – 5-я бандера и 2-й марокканский табор, решившие в конечном счёте исход боя не в пользу республиканцев[53]. Губернатор Севильи сдался франкистам добровольно, а вот за здание телеграфа пришлось повоевать. Когда засевшие там вооружённые рабочие категорически отказались покинуть позиции, в дело были пущены крупнокалиберные пулемёты, не оставившие забаррикадировавшимся ни шанса…
В тот же день крупный десант частей марокканского корпуса был высажен в порту Кадиса. Несмотря на яростное сопротивление защитников города (порой уличные бои переходили в рукопашные схватки), к концу дня город-порт оказался под полным контролем мятежников. Но и это не всё. В Мадриде даже не догадывались, что из Вальядолида в сторону столицы уже выдвинулись вооружённые до зубов восставшие солдаты местного гарнизона. Это была крупная колонна мятежников под командованием полковника Серрадора.
С «безоблачным небом» было покончено надолго: всю Испанию заволокло едким дымом жаркого пламени братоубийственного пожара…
Будто в насмешку за объявленную «безоблачность», испанское небо зло отомстило мятежникам: 20 июля из-за отказа работы обоих двигателей разбился самолёт, в котором летел генерал Хосе Санхурхо, принявший было руководство восстанием. Мятеж возглавил Франсиско Франко, за которым стояли все африканские части.
Гитлеровская Германия и фашистская Италия с первых же дней мятежа (читай – Гражданской войны) в Испании поспешили оказать мятежникам самую действенную помощь оружием, деньгами и даже добровольцами. Будучи прагматиками, фюрер и дуче рассматривали испанскую войну исключительно как полигон для немецкого и итальянского оружия, в частности – для их танков и самолётов, ничуть не сомневаясь, что после окончания сей «заварушки» место Испании если и не в составе Итальянского королевства, то уж в рядах верных союзников «оси» – точно.
Как только немецкие истребители полностью очистили от республиканских самолётов небо над Гибралтаром, из Марокко в Испанию хлынул поток антиправительственных войск генерала Франко. За две недели германские и итальянские пилоты доставили из марокканского Тетуана 14 тысяч солдат и офицеров Африканского корпуса.
Кровавая карусель набирала обороты. 19 августа по обвинению в «разжигании революционной пропаганды» мятежники расстреляли известного испанского поэта Федерико Гарсиа Лорку. 30 августа на арене для боя быков в городке Бадахос путчистами было расстреляно более двухсот республиканцев.
На следующий день после «мясорубки» в Бадахосе немецкие «Юнкерсы» совершают первый налёт на Мадрид. Город в дыму и пламени, больницы не успевают оказывать медицинскую помощь сотням раненых и обожжённых. На улицах посреди пепелищ лежат человеческие трупы. Пока к ним ещё боятся подходить, но скоро привыкнут…
Несмотря на растерянность в первый день бомбардировки, властям удаётся внушить жителям столицы, что враг не пройдёт. 3 сентября на трибуне перед многотысячным митингом одна из лидеров компартии
И, сжав кулаки, испанцы взрывают криком мадридскую площадь:
И они не прошли. По крайней мере, тогда…
Ситуация в корне изменилась, когда в республиканской Народной армии началось формирование
Что ни фамилия – то легенда. Венгерский коммунист Мате Залка являлся душой своей 12-й интербригады. Неисправимый гуманист, он запрещал подчинённым бессудные расправы над пленными и воздерживался от расстрелов своих солдат, проявивших в бою малодушие и трусость.
Прославленный «генерал Вальтер», он же – Кароль Сверчевский, был полковником Красной армии. Именно с него в романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй писал генерала Гольца. Во время Второй мировой войны Сверчевский командовал 2-й армией Войска Польского; после войны являлся заместителем министра обороны Польши[55].
В разгар Гражданской войны на стороне республиканцев действовало семь интербригад в количестве не менее двадцати батальонов. Учитывая, что интернациональный батальон по своей численности никогда не превышал шестисот человек, а интербригада – трёх тысяч, общее количество интернационалистов, принимавших участие в боевых действиях на территории Испании, как считали сами участники событий (в частности, испанский генерал Листер), приблизительно
Чтобы создать регулярную армию и организовать военную промышленность, требовалась хорошая помощь извне. И прежде всего республиканцы надеялись на крепкую руку Советского Союза. Они не ошиблись. 28 августа 1936 года Сталин подписал декрет об отправке в Испанию инструкторов-добровольцев и военной техники, а уже 10 сентября в испанском порту Картахена высадились первые советские военные летчики. Так началась
Пройдя перед этим на родине жесточайшее «сито» энкавэдэшных кадровиков (проверялись на лояльность к власти не только сами кандидаты в «добровольцы», но и все ближайшие их родственники), советские «добровольцы» по поддельным паспортам и разными путями (чаще – морем) переправлялись на Пиренеи.
Помимо расписки «о неразглашении», каждому в доходчивой форме разъяснялось, что за любую оплошность с его стороны во время командировки за рубеж пострадают родные. Под «оплошностью» подразумевались в первую очередь предательство и, конечно же, плен. Ничего удивительного, что советские «добровольцы» боялись плена больше самой смерти.
Правда, то ли по недопониманию, то ли по наивности, все прибывавшие на испанскую землю «специалисты» были словно сиамские близнецы, а потому – узнаваемы с первого взгляда. «Органы», отвечавшие за отправку «добровольцев» в Испанию, явно переигрывали, и встречавшие вновь прибывших были немало озадачены, когда с причалов сходили десятки мужчин и женщин в одинаковых тёмно-синих комбинезонах-«моно» на металлических «молниях». Некоторые пытались, правда, совсем уж «замаскироваться», накинув на голову кокетливый берет, только от этого больше испанцами отнюдь не становились, скорее – наоборот, этакими испанцами наизнанку. И хотя местным было не до смеха, порой при виде всей этой публики они начинали хохотать…
Всеми советскими «добровольцами», в том числе советниками, руководил
В августе 1936-го на поезде «Москва-Париж» во Францию прибывает легендарный советский разведчик Ян Берзин.
Без труда перейдя испано-французскую границу, Берзин оказался в Испании. Быстро установил прекрасные деловые отношения с главой испанского правительства Ларго Кабальеро и прочими «товарищами». Заслугой Берзина с полным правом можно считать хорошо организованную в ноябре 1936 года оборону Мадрида, в результате чего было, наконец, остановлено стремительное наступление мятежников. Кроме того, под руководством Яна Берзина и его окружения в лице советников в марте 1937-го республиканцами была блестяще проведена так называемая
В ходе последней войска итальянского корпуса (куда, кстати, входили такие боеспособные дивизии, как «Голубые стрелы», «Литторио» и «Чёрные стрелы») только убитыми потеряли полторы тысячи солдат и офицеров, чуть меньше оказалось в плену. 65 пушек, 500 пулемётов, 3 000 винтовок, 10 танков и 200 машин – таковы оказались трофеи республиканцев. Захваченные «дефицитные» патроны исчислялись миллионами, а снаряды – десятками тысяч.
Больше всех итальянцам досаждала авиация: воздух был усеян советскими истребителями и бомбардировщиками. За штурвалом каждого сидел опытный лётчик-«доброволец».
Из дневника убитого итальянского офицера:
В бытность генерала Штерна в Испании силами Восточного (Арагонского) фронта республиканской армии была проведена наступательная
Генерал
Кузьме Максимовичу было непросто наблюдать разгром республиканцев. Чего стоила одна
Контрнаступление республиканцев под Эстремадурой в начале января 1939-го уже ничего не могло изменить. Это конец, понимал генерал Качанов, испанская революция обречена…
В 1941 году Качанов командовал 34-й армией, принявшей участие в контрударе войск Северо-Западного фронта под Старой Руссой. Однако под ударами превосходящих сил противника его армия была вынуждена отойти в район Демянска. Обвинённый Л. Мехлисом «в потере управления войсками и в преступном бездействии», командующий был арестован и в сентябре 1941 года Военным трибуналом Северо-Западного фронта приговорён к высшей мере наказания[58].
Главные военные советники в Испании находились в тесном взаимодействии с нашими советниками в различных службах Генштаба республиканской Народной армии. Так, при начальнике Генерального штаба Висенте Рохо сменилось пять советских советников, самым известным из которых был
Штаб ВВС пережил девять советников, среди которых был и
При командующих фронтами также имелись советники из советских «спецов». Среди девятнадцати фронтовых советников были будущие советские полководцы
На ум приходят слова старой советской песни:
По мере того как раскручивался маховик Гражданской войны, становилось понятно, что этой братоубийственной бойне суждено будет стать самой кровопролитной за всю испанскую историю.
24 апреля 1937 года навсегда останется траурным рубцом в памяти каждого жителя Пиренеев. В тот день самолёты «Легиона Кондор» сровняли с землёй городок Герника (Страна Басков). Только погибшими оказалось 1645 человек – старики, женщины, дети. Счёт раненым шёл на тысячи.
Незадолго до этого пятидесятитысячная Северная армия генерала Мола, сломив сопротивление местного населения, овладела столицей басков – городом Бильбао. С независимостью данной территории было покончено. Тысячи жителей когда-то мирного региона нашли свою смерть на полях сражений.
«Легион Кондор» порой не оставлял от испанских городков Валенсии камня на камне. При бомбёжках Барселоны, например, сравнивались с землёй целые кварталы. Погибшие исчислялись сотнями, раненых никто не считал, не того было –
Через две недели после бомбардировки Герники в результате франкистского мятежа в Барселоне в пятидневных уличных боях погибло девятьсот человек. После этих событий прежнее республиканское правительство Кабальеро было распущено, а вновь избранное, которое возглавил Хуан Негрин, оказалось полностью прокоммунистическим.
13 мая 1937 года были расстреляны четыреста республиканцев – солдат и офицеров из состава Толедского фронта, обвинённых в измене.
С каждым днём росла обоюдная ненависть противоборствующих сторон, показателем которой во все времена являлось отношение к пленным. Надо сказать, республиканцы по жестокости ничуть не уступали противнику.
Так, в одном из боёв под Теруэлем была захвачена группа разведчиков-фалангистов, над которыми была учинена форменная расправа. Известно, что тяжело раненому добровольцу, бывшему юнкеру Александру Куценко (киевлянину по рождению), во время пыток отрезали половые органы, после чего голову разбили о камень[59].
15 марта 1938-го, в разгар так называемой Арагонской операции, в районе Альканьиса части 11-й пехотной дивизии (командир – подполковник Энрике Листер) разбили колонну франкистов. Жестокость, проявленную тогда республиканцами в отношении пленных офицеров, позже осудили даже в Мадриде. Подчинённые Листера выстроили пленников в так называемую «цепочку» (голова к голове) и устроили друг с другом некое состязание, победителем в котором стал тот, кто с одного выстрела пристрелил наибольшее количество узников – три. Одним словом, садистская оргия…
28 октября 1938 года в Барселоне состоялся прощальный парад интернациональных бригад. Добровольцы покидали Испанию. Это должно было стать для страны первым шагом к окончанию войны. Оповестив об этом весь мир, отныне республиканское правительство Негрина вынуждено было уповать лишь на собственные силы. «No pasaran!» – гневно кричали испанцы, из глаз которых лились слёзы.
Уже через месяц началась знаменитая Каталонская операция, во многом определившая будущее поражение республиканцев. 26 января 1939 года франкисты вошли в Барселону, временную столицу Хуана Негрина. Почти полмиллиона его сторонников были интернированы на границе с Францией.
2 марта Негрин назначил нового командующего республиканской армией генерала Касадо, которому предстояло не только руководить войсками, но и оборонять Мадрид. Но этот умник сделал всё наоборот, возглавив антиправительственный мятеж. В ночь на 6 марта по мадридскому радио было объявлено о низложении республиканского правительства и создании Хунты национальной обороны. Хунту возглавил… генерал Миаха, ещё вчера яростный республиканец. Ещё через три недели пал Мадрид, а 30 марта каудильо Франко заявил о своей победе. Начался массовый террор против побеждённых. Ничего, впрочем, нового…
Почти трёхлетняя война унесла жизни десятков тысяч человек. Помимо военных, было убито огромное количество мирных жителей, тысячи потеряли кров. Испания заплатила богу Марсу чудовищную жертву – 450 тысяч человек. По некоторым данным, в Гражданской войне погибло 320 тысяч республиканцев, 130 тысяч националистов. Ещё 600 тысяч навсегда стали эмигрантами.
В той Гражданской войне приняли участие 1811 советских граждан[60]. 59 нашим интернационалистам было присвоено звание Героя Советского Союза: тридцати пяти лётчикам, двадцати одному танкисту, двум морякам-подводникам и военному советнику (девятнадцать Героев получили звание посмертно)[61].
Безвозмездные потери Советского Союза в той войне составили 189 человек. Каждый шестой лётчик и каждый четвёртый танкист заплатили за борьбу республиканских союзников самым дорогим – собственной жизнью…
Гражданская война в Испании всколыхнула всё эмигрантское сообщество. Русскоязычные газеты (и не только русскоязычные) пестрили сообщениями о громких сражениях под Малагой, Сарагосой, Гвадалахарой и Мадридом. Теперь все разговоры велись исключительно об Испании, каудильо Франко и республиканских интернационалистах. Испанская война окончательно разъединила эмигрантов.
Большая часть русских эмигрантов рассматривала франкистов, воевавших с прокоммунистическими отрядами интернационалистов, как «испанских белых», призванных покончить с «большевистской заразой». Генерала Франко наши эмигранты тут же окрестили «испанским Корниловым», искренне желая тому скорой победы.
Вполне закономерно, что многие эмигранты из числа русских офицеров, увидав в испанском противостоянии продолжение Гражданской войны в России, по прошествии почти двух десятков лет отважились вновь взяться за оружие.
Во-первых, их ненависть ко всякого рода коммунистам и социалистам с годами только усугубилась (что им пришлось перенести на чужбине, знали только они!). А во-вторых, безработица и отсутствие «настоящего дела» гнали измотанных жизнью и эмиграцией людей на вербовочные пункты.
Выдержка из письма неизвестного русского эмигранта на имя председателя РОВС генерала Миллера от 24 января 1937 года:
Однако далеко не все разделяли такое убеждение. Большевистская пропаганда и уверения советских агентов, обещавших в случае участия белоэмигрантов в войне на стороне республиканцев полную амнистию и возвращение на родину, заставляли задуматься. Другое дело, что все эти обещания оказались не чем иным, как сыром в мышеловке: кто-то из волонтёров погиб в боях, а возвратившихся в Россию ждала тюрьма, допросы и пуля в затылок. Выживут из этой категории «возвращенцев» единицы…
И всё же они верили и надеялись…
Отовсюду – из Парижа, Берлина, Праги, Белграда – в Испанию потянулись скрытые от постороннего взгляда потоки русских эмигрантов. Генералы, штабс-капитаны, поручики и даже бывшие рядовые: каждому хотелось продолжить незаконченную для них в 1920-м кровавую драку.
Добровольцев активно набирали не только в Париже, где сосредоточился весь цвет бывшей Русской армии. В Германии, например, были сформированы два русских отряда, которыми командовали Г. Кочубей и бывший хорунжий Панасенко. Из Болгарии подтянулся отряд бывшего поручика Михаила Блинова. Несмотря на то что у Блинова было всего три десятка человек, в боях против республиканцев они успели заслужить репутацию бесстрашных бойцов.
Интересный факт: многие из русских добровольцев, оказавшись во франкистском лагере, отказались… от денежного довольствия. Они воевали за Идею!
Из письма русского добровольца-франкиста:
Были среди франкистов и генералы – например, один из руководителей РОВС генерал-майор
Генерал
В апреле 1937 года из русских добровольцев была сформирована отдельная франкистская часть под командованием
В августе 1937 года у деревушки Конти де Эбро, под Сарагосой, две роты терсио Донна Мария де Молина попали в окружение. Франкисты упорно отражали атаки республиканцев в течение почти двух недель. Вырваться из окружения удалось единицам. Известно, что среди погибших оказались Анатолий Фок и Яков Полухин.
Бывший штабс-капитан Марковского артиллерийского дивизиона и «галлиполиец»,
Ту часовню оборонял взвод Анатолия Фока. Русский генерал дрался до последнего и умер как герой. Оказавшись под развалинами в окружении врагов, он продолжал отстреливаться. Когда в пистолете остался единственный патрон, Фок последнюю пулю пустил себе в висок…
Посмертно поручики национальной армии Анатолий Фок и Яков Полухин были награждены высшей боевой наградой Испании – коллективной Лауреадой…
Штабс-капитан Полухин в Испании вёл дневник. Эти записи дают полное представление о том, как русские воевали на испанской земле «по ту сторону» фронта.
Из дневника штабс-капитана Полухина:
Это последняя запись в дневнике Полухина. Позже на последней странице кто-то по-французски допишет: «Погиб».
Если иностранные добровольцы в армии Франко служили, как правило, в батальонах Иностранного легиона, то у республиканцев, как уже говорилось, в составе интербригад. Как-то само собой получилось, что русских франкистов скоро стали называть
Но было одно существенное отличие той Гражданской войны и этой. На сей раз в непримиримой схватке участвовали не только бывшие белые и бывшие красные. Зачастую по разные стороны баррикад оказывались вчерашние друзья и соратники из своих же
Понять русских франкистов, продолжавших сражаться
В отличие от русских фалангистов, преимущественно завербованных активистами РОВСа из бывших офицеров Белой армии, в республиканские интербригады шли, в основном, члены так называемого «Союза возвращения на Родину», представлявшего собой этакий конгломерат, созданный французской компартией при содействии советских спецслужб. На удочку «Союза» попадали как измученные эмиграцией бывшие офицеры, так и молодёжь, родившаяся уже за рубежом. Например, в одной из интербригад служил сын известного террориста Бориса Савинкова – Лев Савинков.
И не нужно забывать, что ещё с 1917 года на Западе проживало несколько тысяч наших солдат и офицеров, служивших в русском экспедиционном корпусе во Франции и отказавшихся в своё время возвращаться в охваченную революцией Россию. Кое-кто из них тоже записывался в интербригады. С какой целью, спросите? Да всё с той же – вернуться на родину.
Известно, что на стороне республиканцев воевало как минимум трое русских генералов.
Генерального штаба генерал-майор
После похищения в 1930 году советскими агентами генерала Кутепова Дьяконову пришлось не только отказаться от должности начальника французского округа КИАФ, но и на какое-то время скрыться. Он «вынырнул из ниоткуда» в марте 1937 года в Испании, где в качестве военного корреспондента разъезжал на машине советского посла. Его видели в районе Мадрида и в Арагоне. В том, что Дьяконов являлся платным советским агентом, не сомневался никто, знавший этого человека.
После Гражданской войны в Испании генерал Дьяконов вернулся в Париж, где беззаботно проживал на деньги Лубянки вплоть до оккупации Франции гитлеровцами. Нацисты его арестовали, но быстренько передали Москве. Лубянка встретила своего преданного агента вполне «гостеприимно» – подвалом, допросами и зуботычинами. Говорят, после одной из «задушевных бесед» в глубоком подвале уже немолодой генерал в камеру больше не вернулся…
Генерал-майор
В ряды республиканцев занесло ещё одного русского генерала – Николая Скоблина.
Генерал-майор
Именно Скоблин явился той лакмусовой бумажкой, по которой можно было судить о накале контрразведывательной борьбы на тайном театре военных действий. Впрочем, всё по порядку.
После создания в сентябре 1924 года
Барона Врангеля на посту председателя РОВСа сменил генерал
Однако имеют место и другие версии этого события. Например, советский разведчик Павел Судоплатов утверждал, что генерал был задержан на одной из улиц Парижа тремя сотрудниками иностранной резидентуры ОГПУ, одетыми в полицейскую форму, под предлогом проверки документов. Вынужденный сесть с ними в автомобиль, генерал оказал физическое сопротивление и скончался от сердечного приступа. Таким образом, если верить Судоплатову, никакой переправки в Советский Союз генерала Кутепова не было.
Зато точно известно другое: всей операцией руководили начальник 1-го отделения ИНО ОГПУ Яков Серебрянский и заместитель начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Сергей Пузицкий. И ещё одна важная деталь: в день похищения Кутепов шёл на встречу с кем-то из своих; и этот свой, скорее всего, являлся одним из близких друзей.
Кто этот «свой», стало понятно после похищения преемника Кутепова – генерала
Если долго идти на запад – обязательно придёшь на восток, говорил мудрый Конфуций.
Генерал Николай Скоблин в Галлиполийском лагере являлся командиром Корниловского ударного полка. Когда РОВС возглавил Александр Кутепов, стал одним из его ближайших помощников. Осенью 1930 года был завербован бывшим однополчанином, ставшим агентом ОГПУ, неким Петром Ковальским, получив при этом кличку «Фермер». (Его супруга, певица Надежда Плевицкая, станет соответственно «Фермершей».)
Во второй половине тридцатых Скоблин уже чувствовал себя грешником на дьявольской сковородке. Те иудины двести долларов, предложенные вербовщиком как ежемесячный оклад за работу на НКВД[66], уже не согревали ни сердце, ни душу. Тем не менее эти деньги, как ему намекали, следовало
А из России приходили чудовищные вести: огромная когорта «бывших» томилась в тюремных подвалах, счёт расстрелянных шёл на тысячи. В стране разгул «Большого террора». Смятение и среди наших резидентов-разведчиков за рубежом. Зная, что их ожидает на родине, кое-кто возвращаться отказывается. Таких безжалостно ликвидируют. Освобождающиеся места занимают другие – из числа когда-то непримиримых врагов.
С приходом к власти в Германии Гитлера председатель РОВС генерал Евгений Карлович Миллер всё больше склоняется к мысли о необходимости сотрудничества с нацистами. Это подтолкнуло руководство НКВД принять решение убрать Миллера, поставив на его место Скоблина, что существенно изменило бы расстановку сил. Была разработана секретная операция, главная роль в которой отводилась генералу-перебежчику.
22 сентября 1937 года Скоблин предлагает своему шефу встретиться с германскими представителями. Однако Миллер был тёртым калачом и, уходя на встречу, оставил записку:
Миллер не вернулся.
Один из асов советского Разведупра РККА, «невозвращенец» Вальтер Кривицкий (Самуил Гершевич Гинзберг), вспоминал:
А роль Скоблина в этой трагедии стала очевидна, за ним началась охота.
Руководитель РОВС генерал Миллер повторит судьбу своего предшественника. Как и Кутепов, он будет похищен сотрудниками ИНО ГУГБ НКВД на одной из парижских улиц и усыплён хлороформом. Потом его отвезли на север Франции – в порт Гавр, – откуда на пароходе «Мария Ульянова» доставили в Ленинград, а оттуда – в Москву, на Лубянку. В течение двух лет белый генерал маялся в застенках НКВД (
Из злоумышленников по горячим следам арестовать удалось только Плевицкую. По обвинению в сотрудничестве с НКВД она оказалась в центральной тюрьме французского города Ренн, где в октябре 1940 года скончалась.
А Скоблин, бежав из Франции, появился в Испании, где вместе с засланными из Советского Союза агентами занимался созданием партизанских отрядов и налаживанием диверсионной работы (лично участвовал в диверсиях в Каталонии и Валенсии). Погиб генерал случайно, при бомбардировке Барселоны в 1938 году[69].
Впрочем, имеется и другая версия гибели Николая Скоблина. Некоторые считают, что «иудушку», заподозрив в двойной игре, ликвидировали сотрудники НКВД Орлов, Серебрянский и Эйтингон.
Вальтер Кривицкий:
Таким образом, если верить советскому резиденту В. Кривицкому, Скоблин работал даже не на две, а на три разведки! Именно поэтому его и ликвидировали.
Зафрахтовав легкомоторный самолёт, направлявшийся в Испанию, Орлов со товарищи убили «двурушника» на борту, а труп сбросили в море. Над правдоподобностью этой версии заставляет задуматься принадлежавшее генералу золотое кольцо, которое после гибели Скоблина странным образом оказалось у резидента-перебежчика ИНО в Испании Александра Орлова.
Курировал операцию по ликвидации Скоблина лично начальник ИНО НКВД[71] Абрам Слуцкий, и отправленная в парижскую резидентуру НКВД его шифротелеграмма полностью это подтверждает:
«Человек, стоящий на цыпочках, не может долго стоять». Лао Цзе…
О советских разведчиках, работавших в годы Гражданской войны на Пиренеях, в последнее время сказано и много, и мало. (Можно было написать – о шпионах, но о них говорят, когда речь заходит о противнике.) Много же написано ровно настолько, насколько возможно было предать огласке рассекреченные материалы. И всё-таки – мало; потому что не может быть слишком много информации, когда речь заходит о разведке.
Тем не менее всегда считалось, что наши разведчики занимались в Испании в основном диверсиями (конечно, помимо сбора секретной информации). Так оно и было, тем более что бойцы невидимого фронта действовали как по линии Разведупра, так и НКВД. А если учесть, что у итальянцев были свои шпионы, а от Германии, помимо «птенцов Канариса», шныряли ищейки гестапо, можно представить, какой помойной ямой выглядели Пиренеи в тридцатые годы.
Советские газеты («Правда», «Известия») пестрели горячими сообщениями об очередном подвиге «партизан», пустивших под откос пару-тройку франкистских эшелонов, взорвавших какой-нибудь мост или вражескую казарму, спаливших военный склад. За всем этим просматривалась опытная рука профессиональных разведчиков.
Советская разведка (впрочем, как и германская) внедрилась во все слои испанского общества – от портового торговца рыбой до родственников высокопоставленных чиновников франкистского правительства. Известно, например, что агенты Наума Эйтингона вышли на племянника лидера испанских фалангистов Антонио Примо де Риверы. Эта связь оказалась бесценной, ибо благодаря полученной от этого человека информации на столе руководителей советской разведки всегда лежали самые свежие сведения о поставках в Испанию германских и итальянских войск и техники.
Однако это, как говорится, лишь лицевая сторона медали. Была и оборотная, ещё более засекреченная и, возможно, более значимая для советских руководителей. Дело в том, что, помимо открытого противостояния на полях сражений между националистами и республиканцами, в стане последних шла ожесточённая тайная борьба за власть. И, надо сказать, Советский Союз в разжигании этого скрытого от посторонних глаз противостояния играл не самую последнюю роль.
В отличие от СССР, в Испании не было партийного единоначалия; многопартийность прижилась на Пиренеях ещё задолго до Гражданской войны. К слову, большим авторитетом там пользовались анархисты и марксисты – в частности, левая марксистская партия ПОУМ («Рабочая партия марксистского единства»). Последнюю коммунисты и Коминтерн рассматривали как
А теперь призадумаемся: 1937–1938 годы, в Советском Союзе свирепствует «Большой террор», за одно обвинение в троцкизме тут же ставят к стенке. А где-то в Испании, негодует Сталин, целая
Сразу заметим, испанские троцкисты не просто «строили козни». Входившая в Народный фронт ПОУМ имела достаточно политического веса для того, чтобы не поддаться ни коммунистам, ни социалистам. Могла ли это терпеть сталинская верхушка, развязавшая в своей стране вакханалию смерти для всех и всякого? Сталину, возомнившему себя вершителем судеб миллионов людей не только в Стране Советов, но и как минимум в Европе, на испанскую междоусобицу, с её кровопролитием и огромными жертвами, было, собственно, наплевать, не окажись там троцкисты. А слово «Троцкий» действовало на Кобу как красное полотнище на разъярённого быка. Тогда-то и началась испанская коррида по-сталински.
Возьму на себя смелость сказать больше: не исключено, что военная помощь республиканцам была всего лишь прикрытием основного действа –
Начальником Генштаба РККА Егоровым было создано так называемое
Вальтер Кривицкий:
И результаты не замедлили сказаться. Самым громким оказалось убийство одного из лидеров Рабочей партии марксистского единства и бывшего личного секретаря Льва Троцкого Андреу Нина.
В двадцатые годы Нин, работая в Интернационале, проживал в Москве, где круг его общения включал деловые встречи не только с профсоюзными деятелями, но и с Лениным, Троцким, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым. В России он обзавёлся семьёй, женившись на молодой коммунистке Ольге Тареевой; в их семье росло две дочери.
Проблемы испанца начались после того, как он поддержал левую оппозицию во главе с Троцким. Вскоре Нина вместе с семьёй выдворили из Страны Советов.
Но тот не унывал. У себя на родине Нин создал движение Левых коммунистов (испанское подразделение Международной левой оппозиции, возглавляемой Троцким) и, хотя с Троцким их пути разошлись, открыто критиковал сталинизм. Позже сосредоточился на работе в ПОУМ, лидером которой стал после начала военного мятежа. Одновременно Андреу Нин занимал пост министра юстиции в правительстве Каталонии.
С началом массовых репрессий в Советском Союзе Нин яростно клеймил «сталинскую клику», выражая свою солидарность с большевистской «старой гвардией», в ту пору истекавшей кровью. Это не могло остаться безнаказанным.
На Лубянке была разработана тайная
Возглавлял операцию «Николай» агент ИНО НКВД некто
Убийство Нина не являлось самоцелью советских агентов. Необходимо было скомпрометировать ПОУМ в глазах рядовых испанцев и мировой общественности. Именно Хосе Эской написал фальсифицированный текст о связи испанских марксистов с фалангистами. Коммунистические газеты насаждали обывателю мысль о том, что ПОУМ – более опасный враг, чем мятежники, рвавшиеся к Мадриду. Мало того, вскоре появились слухи, будто Нин уже на свободе – его якобы выкрали… агенты гестапо. Ищите его в Берлине или в Саламанке (там находилась резиденция франкистского правительства), кричали на каждом углу коммунисты.
Последние нагло врали: изуродованный труп Андреу Нина был брошен в канаву недалеко от Алькалы-де-Энареса…
В 1938 году дойдёт очередь и до Александра Орлова: его вызовут в Москву. Поняв, что это смертельная ловушка, тот спешно с женой и детьми бежит в Соединённые Штаты…
Ликвидация Нина явилась лишь «пробным шаром». Вслед за ним по аналогичному сценарию (похищение и бессудная казнь) были убиты десятки марксистских активистов. И это – лишь «верхушка айсберга». Сотни испанских революционеров и даже волонтёров из других стран были расстреляны без суда и следствия в тайных тюрьмах, разбросанных чекистами по всей Европе. (Правда, суд всё-таки был – так называемый «коммунистический дисциплинарный».)
Коммунистам удалось оседлать процесс формирования интербригад, насадив в соединениях свои «правила игры». Именно поэтому внутри этих соединений постепенно установились ужасающие условия, в которых ещё нужно было выжить. Так, базу интербригад в Альбасете полностью контролировало политуправление Коминтерна, возглавляемое комиссаром французского филиала Интернационала неким Андре Марти. Находясь в тесном сотрудничестве с агентами НКВД, этот самый Марти расправлялся с находившимися в интербригадах троцкистами сурово и безжалостно. Например, он единолично приказал расстрелять пятьсот интернационалистов – якобы «за шпионаж в пользу Франко». Одни называли Марти палачом, другие – сумасшедшим. Однако для убитых им людей было уже всё равно…
Тем же, к слову, занимался и небезызвестный Вальтер Ульбрихт, будущий глава ГДР.
Стараниями советских агентов в Испании была создана и собственная служба безопасности – так называемая
Теперь понятно, почему после убийства в Мексике Льва Троцкого следы убийц приведут в Испанию…
«Передаю вам личное распоряжение Хозяина:
Совместно с полпредом Розенбергом организуйте по согласованию с Кабальеро, главой испанского правительства, отправку золотого запаса Испании в Советский Союз. Используйте для этой цели советское судно. Операцию следует провести в абсолютной тайне. Если испанцы потребуют от вас расписки, откажитесь, повторяю, откажитесь подписывать какой-либо документ и объясните, что формальная расписка будет выдана Государственным банком в Москве. На вас возлагается персональная ответственность за успех этой операции. Розенберг, соответственно, уведомлен.
Любая война – это прежде всего
Самым секретным звеном в сверхсекретной операции «Х» стала переправка в Москву значительной части испанского
В сентябре 1936 года, когда возникала реальная угроза захвата франкистами Мадрида, правительство Кабальеро пошло на беспрецедентные меры по переправке золотого запаса Национального банка Испании в Советский Союз. Именно об этом шёл разговор нового испанского посла в Москве Паскуа с кремлёвской верхушкой. Считается, что именно премьер-министр Испании Ларго Кабальеро и его министр финансов Хуан Негрин были ключевыми фигурами, принявшими тогда это непростое решение.
Однако было одно «но». К началу октября франкисты уже забуксовали под Мадридом, и о «молниеносном» захвате столицы не могло идти речи, так как бои приняли затяжной характер. Золотой запас оказался в Советском Союзе по другой причине: испанские драгоценности в московских сейфах были самой надёжной гарантией для бесперебойного оказания республиканцам военной помощи.
Правительство Кабальеро располагало на тот момент
Приведённая выше шифротелеграмма, где значилась подпись «Иван Васильевич» (так шифровали Сталина), была адресована уже знакомому нам резиденту ИНО НКВД в Испании
Опытный разведчик-нелегал, Орлов оказался в военной Испании из-за нелепой, на его взгляд, случайности. Закрутив роман с юной сотрудницей НКВД (некой Галиной Войтовой), он увлёкся. Как часто бывает в подобных случаях, любовница потребовала развода с женой, на что тот пойти не мог. Тогда Войтова… застрелилась прямо перед зданием Лубянки. Чтобы спасти Орлова от скандала и заслуженного наказания, его и командировали в Испанию.
Едва агент на новом месте распаковал дорожные вещи, как пришло указание Ежова об испанском золоте. Уже через несколько дней Орлов был в курсе всех тонкостей предстоящего дела. Не знал он только одного: почти одновременно с ним копию секретной шифротелеграммы читал… шеф абвера адмирал Канарис, а чуть позже и сам фюрер…
…Главной военно-морской базой республиканцев был порт Картахена. Здесь находилась морская крепость, имелся торпедный завод, были оборудованы доки и верфи. Всё это надёжно охранялось. Но, самое главное, у подножья горы вблизи Картахены ещё в незапамятные времена была выдолблена огромная пещера, которую испанцы долгое время использовали под пороховые склады. В этот раз она должна была надёжно укрыть бесценный груз…
В конце октября 1936 года по дорожному серпантину в окрестностях Картахены в пещеру было доставлено 7 800 ящиков по 65 кг каждый. Именно в этих ящиках и находилось золото. Всего около
В связи с тем, что доступ в засекреченную местность оказался временно закрыт, среди местного населения появились всякого рода слухи. Во избежание излишнего интереса к пещере было сообщено, что там развёрнут лазарет для фронтовиков, страдающих инфекционными болезнями. После этого разговоры о пещере быстро поутихли.
Теперь предстояло перевезти ящики из пещеры в порт. Франкисты, извещённые германской разведкой о секретной операции, участили воздушные налёты не только на Картахену, но и на подъездные пути к базе. Поэтому внезапная атака вражеских самолётов могла испортить всё дело. Секретный груз решено было перевозить в ночное время, на автомобилях с потушенными фарами.
Двигаться ночью по скалистому серпантину мог далеко не каждый, и Орлов усаживает за руль наших танкистов из числа добровольцев, предварительно переодев их в испанскую военную форму. Каждый понимает: ошибка будет стоить жизни.
Перевозка прошла блестяще! За три ночи (с 22 по 25 октября) были вывезены все ящики, которые в порту уже ждали советские корабли. В целях безопасности золото распределили на четырёх судах –
(Операция была настолько секретной, что даже военно-морской атташе СССР в Испании Николай Кузнецов, на плечи которого легла ответственность по погрузке золота на корабли, до конца был уверен, что в ящиках… никелевая руда.)
Через несколько дней «золотой караван», минуя Мраморное море и Босфор, благополучно добрался до Одессы. Оттуда специальным железнодорожным составом драгоценный груз был доставлен в Москву. В советской столице большую часть испанского золота разместили в хранилище Управления драгметаллов Наркомата финансов СССР, на Неглинной улице.
Когда в газете «Правда» было опубликовано сообщение о награждении старшего майора госбезопасности Никольского (Орлова) орденом Ленина, а майора госбезопасности Наумова (Эйтингона, его заместителя) орденом Красного Знамени, никто, кроме горстки посвящённых, не придал этому сообщению ни малейшего значения…
Как часто бывает в историях, в которых фигурируют большие деньги, испанские сокровища кое-кому не давали покоя. На сей раз золото стало настоящей головной болью для Сталина. Генсек негодовал: если верить агентурным сведениям, начали предавать самые преданные! Кто-то ворует, кто-то – откровенно шантажирует. Везде требуется внимательное око Хозяина, без этого – никак! Куда ни посмотри – везде «враги народа», вредители да изменники…
Весной 1939 года из французской резидентуры НКВД поступил сигнал: часть испанского золота
Однако на запрос из Москвы последовал довольно гневный ответ шефа испанской резидентуры Наума Эйтингона («Генерал Котов», «Том», «Пьер»):
Вот так, правдиво, доходчиво и кратко. Чем не сводка с передовой?
Получив ответ, Берия вызвал помощника начальника ИНО НКВД Павла Судоплатова и приказал «разобраться на месте». Захватив пару опытных ревизоров, тот отправился в Гохран. Когда после двух недель тщательной проверки старший из ревизоров (некий Берензон, бывший главным чекистским бухгалтером со дня основания «конторы») доложил, что «всё тютелька в тютельку», отправились к Берии. Уже вечером нарком был у Сталина.
– Это золото – наше! – выдавил из себя бывший не в духе генсек. – И мы никому не позволим его разбазаривать…
Потом походил по кабинету, вновь раскурил трубку и лишь тогда спросил:
– А как решается вопрос с этим… с Орловым?
Берия весь поджался и нарочито бодро ответил:
– Работаем, товарищ Сталин. От нас не уйдёт, достанем…
– Найти, но пока не трогать, – приказал генсек. – Да, и с матери его глаз не спускайте.
Сталин затянулся, и в отсвете вспыхнувшей «Герцеговины Флор» на вытянувшегося перед ним собеседника стрельнули полные злобой глаза.
В последние дни от одного слова «Орлов» Иосиф Виссарионович, и без того не отличавшийся добрым нравом, буквально терял голову. В такие минуты вызов в кабинет генсека никому не сулил ничего хорошего…
Война разведок, начавшаяся на испанских фронтах, где шла ожесточённая Гражданская война, постепенно перемещалась в другие европейские страны.
После освобождения в мае 1935 года от обязанностей начальника ИНО ГУГБ НКВД СССР Артура Артузова, который сосредоточился на работе в Разведывательном управлении (Разведупре) РККА, началась постепенная ротация зарубежных агентов. 1937 год явился самым напряжённым в деятельности зарубежной разведки. С приходом в иностранный отдел ГУГБ НКВД Сергея Шпигельгласа (стал заместителем начальника ИНО Абрама Слуцкого) получили развитие так называемые
Что ждало белоэмигрантов, «заслуживших» право на возвращение, на их исторической родине? Да, в общем-то, ничего хорошего. Они возвращались не в самую лучшую для страны годину – в период кровавых репрессий. Тогда расправлялись и с более «заслуженными» – с теми, кто как раз и выиграл русскую Гражданскую войну. Что уж говорить обо всех тех деникинцах, врангелевцах, дроздовцах и марковцах? Сажали, пытали, расстреливали.
Из воспоминаний полковника Красной армии Семёна Кривошеина («коронель Мели»), встретившего в Мадриде русского белоэмигранта, воевавшего на стороне республиканцев:
Тот факт, что Кривошеин повстречал на московской улице «советского гражданина» из «бывших», ни о чём не говорит. В те годы и сам полковник не дал бы за свою голову и полушки. А уж за жизнь «одумавшегося» белоэмигранта – и подавно…
Но проблема состояла в том, что с некоторых пор стали расправляться с самыми преданными резидентами.
С 1924 года – работа в Экономическом управлении ГПУ, под началом двоюродного брата, Зиновия Кацнельсона. После недолгой работы в Закавказском ОГПУ был переведён в Иностранный отдел ОГПУ. В качестве нелегального резидента (уже как Лев Никольский) руководил агентурной сетью во Франции, Австрии, Англии, Италии и Испании.
Из воспоминаний Павла Судоплатова:
В нашем рассказе об операции по переправке испанского золота в Советский Союз мы уже говорили об этом человеке. Человек-легенда советской разведки, ставший, впрочем, для лубянского ведомства скорее «чёрной легендой», о которой в «конторе» вспоминать не любили. Орлов считался в разведке одним из лучших. И блестяще проведённая им «золотая операция» на Пиренеях – полное тому подтверждение.
В начале июля 1938 года Орлов получает из Центра шифровку, предписывавшую незамедлительно отправляться в Антверпен. В бухте этого города на якоре стоял советский корабль «Свирь», где резиденту предстояло встретиться с неким «Дугласом». Под псевдонимом последнего, знал Орлов, был не кто иной, как сам Сергей Шпигельглас, заместитель начальника ИНО ГУГБ НКВД тов. Слуцкого. Ещё ему было известно, что в феврале Слуцкого не стало и на несколько месяцев временно исполняющим обязанности начальника ИНО Управления был назначен как раз Шпигельглас.
И всё же Орлов многого не знал. Он и понятия не имел, что по приказу Ежова чекисты Затонский и Алёхин
В июле, когда Александр Орлов получит шифровку, в подвешенном состоянии окажется и Шпигельглас. Уже осенью 1938-го Шпигельгласа и нового начальника ИНО Залмана Пассова арестуют. Первого расстреляют в январе 1941-го, второго – ещё раньше, в феврале 1940-го. Обо всём этом Орлов не знал и знать никак не мог. Но
«Кадровая дурь» началась со смещения Ягоды. В феврале 1937-го расстреляли «честь и совесть советской разведки» Артура Артузова, стоявшего у истоков Разведупра, в частности – Иностранного отдела ОГПУ. Благодаря именно Артузову большевики не оставили камня на камне от врангелевской, а потом и зарубежной белогвардейской агентур. Когда Артузова и его ближайших сподвижников «поставили к стенке», стало окончательно ясно: «неприкасаемых» нет.
Всякий хороший разведчик – прекрасный аналитик. Такая уж у него работа – собранную информацию тщательно анализировать, чтобы потом суметь сделать правильные выводы. Без анализа любому агенту грош цена. Орлов был разведчиком высочайшего полёта, следовательно, схватывал всё на лету: что, где, как, откуда и почему… Только такому и могли доверить тонны испанского золота.
Итак, Орлов выехал из Испании в Париж. А вот в Антверпен не торопился. Имея на руках из так называемых «оперативных» денег шестьдесят тысяч долларов и дипломатический паспорт, следовать в Антверпен мог разве что сумасшедший. Орлова можно было назвать вспыльчивым, мстительным, алчным наконец, но только не сумасшедшим. Поэтому, прихватив жену и больную дочь, во французской столице агент…
А вскоре в советское посольство в Париже пришло письмо на имя наркома внутренних дел Ежова. Писал Орлов. Называя себя патриотом, который никогда не будет сотрудничать с западными разведками, он объяснял свой отказ возвратиться на родину по причине тяжёлой болезни дочери. В своём письме Орлов давал понять, что если вдруг тронут оставшуюся в Москве его семидесятилетнюю мать-старуху или он сам и его близкие подвернутся преследованию, то многие из лубянских сокровенных тайн, в частности, связанных с испанским золотом, станут достоянием гласности.
Орлов был умён. В приложении к письму он изложил известные ему операции советской разведки за рубежом, напомнив, что судьба
Когда об этом доложили Сталину, тот буквально взбесился, готовый на куски разорвать этого «гадкого карлика» (Ежова), проморгавшего в чекистских рядах опаснейшего перебежчика. На ноги была поднята вся зарубежная агентурная сеть, готовая по первому же сигналу «найти и обезвредить». Однако генсек медлил. А потом и вовсе приказал это щекотливое дело «спустить на тормозах»: слишком уж много шума могло возникнуть из-за одного предателя.
А вот Иностранный отдел (ИНО) НКВД Иосиф Виссарионович скосил почти полностью. Шпигельглас, Пассов, Серебрянский – каждый из них пал жертвой невидимой войны с «ветряными мельницами».
Как уже говорилось, именно Яков Серебрянский в 1930 году блестяще провёл разработанную им секретную операцию по похищению из Парижа генерала Кутепова. Та же участь постигла и генерала Миллера.
Помимо верхушки РОВСа, агенты Якова Серебрянского планировали похищение сына Льва Троцкого –
В своё время Серебрянский руководил шестнадцатью нелегальными резидентурами по всему миру! Однако и это не помогло: осенью 1938-го опытного разведчика отозвали из Парижа в Москву, где по прилёте арестовали прямо у трапа самолёта вместе с женой.
В застенках Серебрянского пытали нещадно.
С началом войны перепуганные палачи решились на неслыханное – стали понемногу выпускать из тюрем самые ценные кадры, привлекая их к секретной работе против общего врага – нацистов. В июле 1941-го был освобождён и Яков Серебрянский. Один из немногих, кому несказанно повезёт…
А скрывшийся в Соединённых Штатах Орлов, ставший в США Игорем Бергом, молчал до самой смерти Генералиссимуса. Как, впрочем, и обещал. В 1953-м вышла его книга
Тогда же, в пятидесятые, Орловым заинтересовались американские спецслужбы – ФБР, Служба иммиграции, подкомитет Конгресса по внутренней безопасности. В каждой из них он неоднократно давал показания. Но, верный данному слову, не выдал ни одного советского агента. (А мог. Например, он хорошо знал Кима Филби и был в курсе шпионской деятельности знаменитой «Кембриджской пятёрки».)
Тем не менее на Лубянке всерьёз обеспокоились (некоторые глубоко законспирированные агенты ещё продолжали работать). На след Орлова-Берга вышел нью-йоркский резидент и известный в определённых кругах «охотник за шпионами» Михаил Феоктистов («Георг»). Он вычислил место проживания перебежчика и даже проник в его квартиру. За что, правда, едва не поплатился жизнью. Чета Орловых была ещё та: одно слово – разведчики! Жена экс-резидента, Мария Владиславовна Рожнецкая, выхватив пистолет, лишь по случайности не пристрелила непрошеного гостя. Однако спокойствие и хладнокровие последнего помогли избежать кровопролития.
Постепенно Феоктистов разговорил стариков. Мало того, «Георг» почти убедил супругов, что в СССР к ним относятся исключительно как к невозвращенцам, но не как к шпионам и предателям. А потому, сказал разведчик, они спокойно могут возвращаться в Советский Союз, к ним не будет применено никаких репрессий, Орлову вернут все награды и звания. Но на предложение вернуться те ответили категорическим отказом.
Позже состоялась ещё одна встреча Феоктистова с Орловым, на сей раз в Кливленде, штат Огайо. Однако обещанные московская квартира и генеральская пенсия не смогли поколебать бывшего разведчика. Нет, из Америки они уже никуда не поедут, тем более что здесь, в Кливленде, у них похоронена восемнадцатилетняя дочь Вероника, сделали окончательный выбор супруги. На прощание Орлов подарил Феоктистову свои книги. И не только. Он также передал некий список работников американских спецслужб, которыми, на его взгляд, следует заняться разведчикам:
– Они могут пойти на сотрудничество, – сказал он. – Эх, мне бы в своё время человек двадцать таких молодцов, как ты, и теперь весь мир был бы советским…
В 1973 году Александр Орлов скоропостижно скончался, унеся с собой в могилу много тайн советских спецслужб…
К 1936 году, когда началась гражданская война в Испании, агент советской разведки Сергей Эфрон уже прочно стоял на ногах. Он активно включается в новую работу, заключавшуюся в отборе и вербовке добровольцев из числа русских эмигрантов в интернациональные бригады. По своему обычаю, с собеседниками он приветлив и вежлив; будучи хорошим физиономистом, при виде изнурённого жизнью эмигранта почти официально заверяет его: Родина вас не забудет, у каждого есть право вернуться в Россию с чистой совестью. Срабатывало отлично. Эмигранты сначала поодиночке, а потом и в очередь пошли записываться в интернационалисты.
Глядя на такое дело, не выдержал и сам агитатор, настрочивший рапорт на длительную заграничную «командировку».
И вновь всплыло имя Александра Орлова – нелегала-перебежчика и главного испанского резидента советской разведки. Так вот, Кирилл Хенкин служил в спецгруппе подрывников, непосредственно подчинявшихся Орлову, а командовал тем отрядом наш старый знакомый Константин Родзевич (команданте Луис Кордес Авера, или «товарищ Кордес»).
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять роль Эфрона во всём этом смертельном квартете, где он играл не самую последнюю скрипку. Судя по сохранившимся документам, Эфрон входил в группу, руководимую неким Кисловым, который, скорее всего, подчинялся непосредственно Орлову.
Причём Сергей Яковлевич вполне осознавал, какой работой ему приходилось заниматься. Ведь в Испанию все эти орловы и родзевичи ехали отнюдь не воевать с фалангистами Франко: их больше интересовали
Бывало, «ставили к стенке» и своих, заброшенных в Испанию тем же Эфроном со товарищи. Когда ничего не подозревавшим «добровольцам» ставилась задача кого-то подло убить, они в лучшем случае роптали; но были и такие, кто посылал кураторов куда подальше. Тогда стреляли в них. Война спишет всё, ухмылялись орловцы. Действительно, испанская война «списала» столько, что оставленных после неё «белых пятен» хватило бы на десяток гражданских войн иного толка.
Такой оказалась суровая правда эмиграции Сергея Эфрона, ставшим к концу тридцатых активным участником советской контрразведки – этаким важным винтиком в хитроумном и чётко отлаженном механизме советской резидентуры за рубежом. Будь рядом его боевые товарищи из Добровольческой армии, они как минимум не подали бы предателю руки. Скорее, просто бы по-тихому придушили…
Семейный нарыв, наливавшийся почти десятилетие, лопнул в марте 1937-го. В разгар сталинских репрессий, когда москвичи умирали от одного лишь звука подъехавшего к крыльцу зловещего «воронка», в Париже нашлась, возможно, единственная «песчинка в море», помчавшаяся в эту самую Москву «строить коммунизм». Её имя… Ариадна Эфрон, дочь поэтессы Марины Цветаевой и «чужого среди своих» Сергея Эфрона. Отъезд дочери стал результатом влияния отца, который (она всё знала и гордилась этим!) работал на советскую разведку. Аля не захотела «прозябать в сторонке»; её место, как она считала, только в СССР, где проживают «настоящие люди» –
При расставании на парижском вокзале 27-летняя девушка сияла от счастья. И Алю можно было понять: ведь она совсем «не прозябала в Париже», успев кое-что сделать и для Советской России. Например, сумела создать молодёжную группу «Союза возвращения на Родину». (Можно только догадываться, сколько молодых ребят было оболванено этим самым «Союзом».)
По приезде в Москву она поселяется в крохотной коммуналке своей тётки (сестры Эфрона) и буквально засыпает родителей восторженными отзывами о Советском Союзе.
Прочтя её очерк «На родине», вышедшем в первом номере журнала «Наша Родина», русские эмигранты онемели: они и не подозревали, что в Москве так же хорошо, как, к примеру, в Париже или Нью-Йорке. Роман Гуль, Сергей Мельгунов и прочие русскоговорящие журналисты постоянно пугали совсем другой Москвой – чудовищной и страшной на расправы. (В разгар репрессий подобные «заказухи» вошли в обиход. Нечто подобное, к слову, о Москве написал возвратившийся на родину Александр Куприн.)
Аля Эфрон первой добежала до мышеловки с сыром, устроенной русским эмигрантам большевиками. Бедняжка, она совсем не знала изнанку жизни, в которой сыр зачастую бывает простой бутафорией…
Итак, Эфрон и Цветаева оказались в самой гуще безжалостной войны двух контрразведок. То был смертельный симбиоз паутины и мясорубки. Причём Сергей стал одним из её активных участников.
Ситуация усугублялась тем, что в Москве началась тотальная «чистка» аппарата НКВД, в том числе – его Иностранного отдела. Разведчиков в спешном порядке отзывали домой. На родине их тут же арестовывали, бросали в тюремные подвалы, где с ними начинали работать опытные костоломы; всё заканчивалось расстрелом – в камере или в какой-нибудь Коммунарке. Война скорпионов.
Понимая всё это, некоторые, из наиболее отчаянных, возвращаться отказываются. Как, например, поступили ушлые разведчики Александр Орлов и Вальтер Кривицкий (первый возглавлял советскую резидентуру в Испании, второй – резидентуру в Западной Европе).
Ну и, как было обещано, поговорим ещё об одном «невозвращенце».
Некто
Рейсс не был невинной овечкой. Доподлинно известно об его участии в убийстве в августе 1925 года бывшего резидента военной разведки Владимира Нестеровича, который был отравлен в ресторане немецкого города Майнц. В Париже он проживал нелегально с женой и сыном, занимаясь, как мы понимаем, разведывательной деятельностью в пользу Кремля. Исправно делал свою работу до тех пор, пока не поступил приказ выезжать на родину. Произошло это в середине 1937 года.
Порецкий-Рейсс пошёл тем же путём, что и перебежчик Орлов, решив напоследок довольно громко «хлопнуть дверью». Как и Орлов, он отправляет в ЦК ВКП(б) довольно гневное письмо, в котором, бичуя «кремлёвскую верхушку», даёт понять, что отныне ему с Лубянкой не по пути. 17 июля 1937 года он публикует в местных газетах открытое письмо, обличавшее массовые репрессии.
Однако письмо не ушло дальше Парижа, застряв у бдительных работников советского посольства. Жить Игнатию Рейссу оставалось полтора месяца…
Вокруг гибели этого человека копий сломано немало, но канва преступления примерно одинакова. Эфрон получает из Центра приказ организовать за «невозвращенцем» негласное наблюдение. Агент засылает за Рейссом «наружку» в лице своей проверенной сотрудницы Ренаты Штайнер.
К слову, именно она по поручению Эфрона следила за сыном Троцкого, Львом Седовым, когда на того готовилось покушение. В 1938 году сын Троцкого, как уже говорилось, «случайно» умрёт от приступа аппендицита.
Из заявления адвоката Льва Седова после его смерти:
Вальтер Кривицкий:
Итак, назад пути нет. Рейссу с женой и 12-летним сыном Романом пришлось бежать в глухую швейцарскую деревню[86]. Тем временем он не терял надежды встретиться со Львом Седовым, сыном Троцкого. Порецкая писала:
4 сентября 1937 года бывший нелегал решил встретиться с некой Элизабет Шильдбах, его давней знакомой. А через два дня все газеты облетела весть о том, что ночью того же дня на дороге из Лозанны в Пулли был найден изрешечённый на сиденье автомобиля труп мужчины с чехословацким паспортом на имя Ганса Эберхарда. Как выяснилось, им оказался Игнатий Рейсс.
От этого самого автомобиля и потянется ниточка к Эфрону. Полиция выяснит, что авто было арендовано на Ренату Штайнер. Её первую и возьмут.
Вальтер Кривицкий[87]:
Потом арестуют неких Смиренского и Дюкоме, правда за недостаточностью улик их вскоре выпустят. И ни одного организатора убийства! Они будто растворились. Бесследно исчез и Эфрон.
Как вспоминала позже Мария Булгакова, за рулём такси, вывезшего из Парижа Эфрона, Цветаеву и их сына, сидел…
Эфроны жили в парижском квартале Vanves. Но искать там Эфрона было бесполезно. Зато имелось одно местечко, сразу привлекшее внимание местной полиции – улочка Бюси, в знаменитом Сен-Жерменском предместье. Там, в доме под номером двенадцать, на втором этаже, у Эфрона была конспиративная квартира, где он как раз и встречался со своими агентами. Поздно спохватились! Эфрон, оставив жену с сыном в Париже, уже был по пути в Москву.
Как выяснится позже, «невозвращенца» Рейсса убил агент НКВД Борис Афанасьев (Атанасов), входивший в специально направленную из Москвы группу под руководством Сергея Шпигельгласа. Помогал Афанасьеву его шурин – уроженец Монако Владимир Правдин (по другим данным – Виктор; он же Роллан Аббиа, Франсуа Росси), любовник той самой Элизабет Шильдбах, с которой встречался Рейсс.
Афанасьев (позывной «Гамма») работал в Париже с марта 1936 года, являясь оператором другого агента – Марка Зборовского («Тюльпан»), выполнявшего во Франции деликатное задание Центра: он был внедрён в ближайшее окружение сына Троцкого Льва Седова. Работа группы оказалась чрезвычайно результативной. Достаточно сказать, что в результате её деятельности были изъяты так называемый «архив Троцкого» (старый и текущий архивы Льва Седова) и архив Международного секретариата по организации IV Интернационала. Но и это не всё. Так, через несколько дней после ликвидации Рейсса при участии Афанасьева в Париже был похищен руководитель РОВСа генерал Миллер. Операция НКВД, ставшая «классикой контрразведки»[90].
Серьёзная подготовка к операции была обусловлена тем, что на ликвидации опасного «невозвращенца» якобы настаивал сам Сталин, причём, если верить Орлову,
Расследование проходило долго и сложно. Помимо паспорта на имя Германа Эберхарда, в кармане убитого обнаружился билет на поезд до Реймса, пробитый револьверной пулей (на имя некоего Штеффа Бранда); в руке – клок седых женских волос. К слову, часы убитого остановились на отметке 9:40.
6 сентября в полицию обратилась женщина, которая прочла об убийстве в газете и поняла, что речь идёт именно о её муже. Вдова сообщила полковнику Роберу Жакьяру, возглавлявшему службу безопасности кантона Во, что её супруг, Игнатий Рейсс, убит чекистами за отказ от дальнейшего сотрудничества с советской разведкой.
Теперь о Сергее Эфроне. Как видим, непосредственно в расправе над Рейссом он участия не принимал, но активно занимался организационными вопросами и координировал слежку за предателем.
Вернувшись домой, Марина с сыном обнаружат записку:
Вскоре нагрянули с обыском и к Марине. Конечно, у неё ничего не нашли. Потом вызвали на допрос в парижскую префектуру. Там Цветаева, судя по протоколу допроса, говорила лишь то, что ей перед отъездом позволил рассказать муж. Из знакомых Сергея она назвала Кондратьева, Позднякова и Афанасова – агентов, которых уже не было во Франции. Правда, не зная до конца о роли Мишеля Штранге в грязных делишках мужа, она рассказывает и о нём. Даже пытается убедить следователей, что её муж честный и благородный человек (а что ещё она могла сказать?). По воспоминаниям писательницы З.А. Шаховской, Марина ответила следователю:
Документально подтверждено, что первый допрос (22 октября) длился почти восемь часов!
Когда Цветаеву вызвали в полицию вновь (27 ноября), на вопрос: «Где теперь пребывает ваш муж?» – Марина ответила: «Уехал в Испанию». Удобная версия, не правда ли? Не вызывает сомнений тот факт, что версию ей подбросили мужнины коллеги из «Союза возвращения на Родину». Ведь если так, то получалось, преследовать Эфрона было, в общем-то, не за что: человек уехал добровольцем воевать в Испанию.
Вообще жену предполагаемого преступника в этот раз потревожили совсем по другой причине: Цветаева была специально вызвана
Другая телеграмма (тоже за подписью «Жорж») была послана Эфроном несколькими месяцами ранее: адресовалась Ренате Штайнер. Копии этих телеграмм и были предъявлены Цветаевой.
Мужества Марине было не занимать: она не только не подтвердила почерк мужа, но и, не моргнув глазом, обеспечила Сергею алиби, заявив, что все те смутные дни они проводили вместе на атлантическом побережье. Впрочем, больше её особо и не тревожили.
Однако всё оказалось намного сложнее. Убийство Рейсса, возможно, прошло бы незамеченным, если б следствием не была обнаружена прямая связь между этим преступлением и похищением генерала Миллера. Вот что писала об Эфроне парижская газета «Возрождение»:
Знала ли обо всём этом Цветаева?
Что послужило причиной написания этого прошения? Исследователи-цветаеведы, съевшие на этом не один пуд соли, приводят десятки всяческих причин и доводов. Будем довольствоваться малым, но основным.
Во-первых, как жена большевистского агента-провокатора, да ещё замешанного в громком политическом убийстве, она подверглась настоящей травле со стороны земляков-эмигрантов. Цветаеву не брали печатать ни правые, ни левые, ни даже далёкие от политики люди. От поэтессы отвернулись даже те, кто в своё время считался чуть ли не другом семьи. Например, некто Сверчинский, работавший с Эфроном в «Евразии», а теперь обливавший бывшего приятеля ушатами грязи.
Во-вторых, Марина понимала, что находившиеся в России дочь и муж стали невольными заложниками режима. Поэтому, как считают некоторые, когда ей
Из воспоминаний Нины Берберовой:
Отныне путь в среду эмигрантов был заказан. Всё изменилось. Многие, как видим, просто-напросто проходили мимо. И даже не здоровались…
Заканчивая трагическую историю с убийством Рейсса, отметим, что седой локон, выдранный жертвой перед смертью, принадлежал Гертруде Шильдбах. Именно она пригласила предателя вечером 4 сентября в ресторан под Лозанной, а после ужина передала его в руки убийц. После того как того застрелили, тело довезли на автомобиле до Шамбланд, где и выбросили. Мало того, накануне Шильдбах должна была передать жене Рейсса коробку конфет, начинённых стрихнином; однако этого она не сделала, вырвав в последний момент коробку из рук Порецкой, чем нарушила приказ Центра. В сорок первом ей это припомнят, арестовав в Казахстане.
Ренату Штайнер, входившую в группу Эфрона, ликвидируют ещё раньше…
С визой для выезда в СССР Цветаевой в советском представительстве не торопились. Ожидание растянулось на целых два года. За это время Марина не написала ничего существенного. Лишь утомительный быт и переписка. Ещё она перебирает свой архив. Мур из школы ушёл (его тоже травили!), стал заниматься с частным учителем. Жили на «конвертики» – деньги от Сергея, которые регулярно поставлял его товарищ (читай – агент, некто Покровский) по «Союзу возвращения на Родину».
Осенью 1938 года Марина с сыном переселяются из Vanves в Париж, где, ожидая советскую визу, проживают в недорогом отеле «Innova». Там им пришлось пробыть почти год.
В представленных выше строках есть что-то мистическое. Фразу «висеть в воздухе» шепнул Цветаевой Париж…
В отеле Марина с Муром, как уже было сказано, прожили около года. В середине июня 1939 года они, наконец, покинули своё пристанище и, сев на поезд, идущий в сторону Гавра, отправились в далёкий путь. Добравшись до побережья, вполне уютно расположились на советском пароходе «Мария Ульянова». (Именно на нём двумя годами ранее был переправлен в СССР похищенный чекистами бедный генерал Миллер.) Вскоре судно возьмёт курс на Ленинград.
Накануне, вспоминал Мур, им случайно встретился Родзевич, поздравивший с известием об отъезде. Он был очень весел и даже купил Муру цветы[98].
Счастливые, отправляясь на родину, они надеялись, что хуже, чем было им здесь, уже нигде не будет. А дома, успокаивала себя Марина, и «стены греют». Она ошибалась в одном:
Там, на пароходе, Марина сравнит себя с Наполеоном, плывущим на Святую Елену. Если бы! Затерянный остров в Атлантике оказался бы для них истинным благом. Однако эти двое направлялись совсем в другую сторону…
Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерёт, и к старой не подойдёт заплата от новой.
И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвёт мехи, и само вытечет, и мехи пропадут…
Мирись с соперником твоим скорее, пока ты ещё на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта.
Глава V
…Для большинства парижан утро начинается с одного и того же – с призывных зрачков гимаровских фонарей[99], приглашающих смело шагнуть в распахнутый подвал хитроумной подземки. К слову, старейшей в мире. Быть в Париже и не побывать в лабиринтах местного метро, значит, обделить себя не меньше, чем, скажем, игнорировать прогулку по мосту Александра III.
В этот раз мой путь лежит на станцию метро «Пастер» («Pasteur»), в XV округе Парижа, в районе Монпарнаса. И для этого имеются свои причины. Во-первых, мой интерес связан с самим названием станции; а во-вторых… Впрочем, об этом я расскажу в своё время. По крайней мере, это «во-вторых» и является основной целью моей поездки в вагоне парижского метро.
Кстати, мой интерес к местной подземке не совсем случаен. Я фанатик родного, московского. В отличие от многих соотечественников, для кого прокатиться в заграничном метро за счастье; и это при том, что заставить их спуститься в московское может разве что непробиваемая автомобильная пробка. Якобы
Впрочем, и в парижской подземке нашего соотечественника может кое-что заинтересовать. Например, только там имеется станция «Сталинград» («Stalingrad») и «Реомюр-Севастополь» («Reaumur-Sebastopol»). А это для нас, сами понимаете, случай поистине исключительный, если не сказать больше – уникальный. Та, в чьём названии увековечен героический Севастополь, расположена под пересечением rue Reaumur и Boulevard de Sebastopol. Выходит, помнят французы, как полтора столетия назад залезли куда не следовало. Не одна Сюзанна и Козетта не дождалась тогда своего Жоржа и Мишеля – дорого им дались Корабельная бухта и Малахов курган. Думали, на прогулку приехали, оказалось – грудью на картечь. С тех пор с нами особо не связывались, окончательно поняв, что с русскими драться – себе дороже. А вот Севастополь не забыли. Впрочем, как Балаклаву и тот же неприступный Малахов курган. (Рекомендую: в центре Парижа, на Трокадеро, есть изумительное кафе
Название «Stalingrad» для французов связано с другим. Дважды познавшие немецкую оккупацию, парижане восприняли разгром в Сталинграде 6-й гитлеровской армии фельдмаршала Паулюса как национальный триумф. Ещё бы, их ненавистным врагам, наконец-то, дали по рылу, нокаутировав так, что ход всей войны повернулся вспять. Отсюда и парижская площадь «Stalingrad», и название станции метро под ней.
И вот, выбрав время, я поехал туда целенаправленно. Какой русский не захотел бы по возможности насладиться видом станции с гордым и родным названием? Не поверите, по пути туда даже сердце стучало чаще. По-видимому, от волнения. Но и это не всё. Уже когда подъезжал к пункту назначения, на предпоследней станции в вагон зашёл мужичок с аккордеоном на плече, и вскоре полились всякие мелодии на разный лад. Даже не вслушиваясь, молча продолжаю ехать дальше. И вдруг… Нет, не может быть, милый сердцу мотив, пронзивший буквально до мурашек по коже: «Катюша»! Улыбнувшись, поворачиваюсь к музыканту. Мельком замечаю, что не я один оказался тронут мелодией. Надо же, далеко от родины получить такой щедрый подарок… Сунул руку в карман, достал полгорсти мелочи и с улыбкой отсыпал мужичку:
– За «Катюшу»! Молодца, парень…
Тот, вежливо кивнув, поблагодарил:
– Merci beaucoup, monsier…
– Спасибо за «Катюшу»! – прогремел над ухом чей-то бас, и в барсетку баяниста змейкой полилась мелочь. – А ну-ка ещё разок!
– За Сталинград! – загудел вагон. – Давай-ка, повтори…
Зашипели тормоза, и огромная толпа людей хлынула на перрон с гордым названием «Stalingrad»…
И всё же я о другом, тем более что начал со станции «Pasteur» парижской подземки. Так вот, самое интересное на станции «Pasteur» не под землёй, а наверху. Там-то и ждала меня главная цель визита сюда. Название связано с Пастером не случайно. Именно здесь, неподалёку от выхода из метро, раскинулся знаменитый на весь мир Пастеровский институт. Основанный Луи Пастером, с годами французский институт микробиологии превратился в самый престижный научный центр. Даже после смерти его основателя за ним закрепилось название «Пастеровский институт».
Нам же он интересен тем, что в стенах этого заведения работали выдающие российские соотечественники. Правой рукой Пастера, бесспорно, был Илья Ильич Мечников. Сын гвардейского полковника, он рано потянулся к наукам, показав изумительную познавательность ума. В двадцать один год, когда большинство его сверстников лишь делало первые шаги в науку, Мечников из «магистров зоологии» выбился в доценты Петербургского университета. Потом профессорствовал в Одессе. Однако из университета по политическим мотивам пришлось уйти. Далее была работа над созданной им (совместно с Н. Гамалеей) бактериологической станцией для борьбы с инфекционными заболеваниями.
Но и этого Мечникову показалось мало. Вскоре молодой учёный уехал за границу. Его заметил великий Вирхов, пришедший от работ русского учёного в полный восторг. Через какое-то время научный мир познакомился со знаменитым мечниковским учением о фагоцитозе, на котором чуть позже будет построена вся наука об иммунитете. Однако и на этом Мечников не останавливается, углубившись в изучение проблемы старения организма, став основоположником сравнительной эмбриологии и сравнительной патологии. И это при том, что Илья Ильич ни на минуту не забывал о людях, живших вокруг него. К учёному тянулись всякого рода больные и страждущие; обращались со всеми напастями, будь то простуда, мозоль или… приступ аппендицита. «Добрый доктор» принимал всех без разбора.
Личная жизнь Мечникова складывалась не совсем гладко. После смерти от туберкулёза первой жены, Людмилы Фёдоровны, отчаявшийся муж принял смертельную дозу морфия, но по счастливой случайности выжил. Второй женой Мечникова оказалась 17-летняя студентка Ольга Белокопытова. Когда Ольга заразилась брюшным тифом, Илья Ильич повторил попытку суицида, введя себе бактерии возвратного тифа. Повезло и в этот раз: тяжело переболев, оба супруга выздоровели…
В 1908 году вместе с Паулем Эрлихом Мечников (к тому времени уже член Французской академии наук) удостаивается Нобелевской премии по физиологии и медицине «за труды по иммунитету».
Смерть от сердечного приступа застала учёного за год до трагических событий на родине – в июле 1916 года[100].
Здание Пастеровского института на улице доктора Ру (rue du Docteur Roux), дом 25, сегодня выглядит таким же, каким было при жизни именитых учёных. Перед помпезным фасадом Института – памятник его основателю, Луи Пастеру. Побродив поблизости, нетрудно найти и бюст Ильи Мечникова с микроскопом, выполненный в своеобразном арт-стиле.
Мой новый знакомый, работающий здесь доктор Гийом, показывает квартиру Пастера на первом этаже, ставшей за эти годы своего рода местной достопримечательностью. Напротив – институтская библиотека. Вся ценность последней (по крайней мере, для нас, русских) в том, что здесь, если попросить, вам покажут прах Ильи Мечникова. Прямо над нами, на втором этаже, был кабинет учёного. Когда-то там, намекаю Гийому, на стене в кабинете висела посмертная маска Мечникова. Нельзя ли взглянуть? На втором – рабочие кабинеты, отвечает мой визави, а потому ход туда заказан. Услыхав про маску, лишь пожал плечами. Зато подтвердил, что гробница самого Пастера находится в здании Института.
Наивно было бы полагать, что в этих стенах из наших работал один лишь Мечников. По сути, каждый известный российский микробиолог прошёл местную школу: Александр Безредка (занимался проблемами местного иммунитета и анафилаксии); Владимир Хавкин (создал противохолерную и противочумную вакцины, причём первую – испытал на себе); Сергей Метальников[101] (изучал влияние нервной системы на иммунитет); и десятки других имён…
Ну а теперь мой путь лежит обратно – по улице доктора Ру в сторону монпарнасской станции метро «Pasteur». Оставив справа красивый католический костёл, выхожу на перекрёсток улицы с бульваром Пастера. Здесь, на самом углу, по адресу 32 Boulevard Pasteur, органично вписалось пятиэтажное (не считая пристроя на последнем этаже) здание, в котором, судя по отделке и окнам, можно угадать гостиницу средней руки. Вот она-то и есть цель моих сегодняшних изысканий.
Неброская вывеска извещает, что передо мной… гостиница «Innova».
Захожу. Прямо перед входом – крутая лестница, упирающаяся в светлый мраморный порожек. По местному обычаю, покрыта недорогой дорожкой. Этот французский секрет мною давно разгадан: в старых парижских зданиях во время ремонтов не рушат всё подряд, кое-что стараются сохранить – например, чугунные винтовые лестницы, хорошо вписывающиеся в любой интерьер. Таким образом, перед моим взором, вне всякого сомнения, лестница, помнящая поступь Цветаевой! Неплохое начало.
– Bonjour, monsieur, – здороваюсь с консьержем, приветливо улыбающимся из-за стойки.
– Bonjour, monsieur, bonjour…
Разговорились. Его зовут Мохаммед, родом из Марокко. Смуглый, с белозубой улыбкой, при виде меня он излучает такую радость, будто встретил если не родного брата, то как минимум своего африканского родственника. Пришлось успокоить: останавливаться в вашем отеле, говорю ему, в мои планы не входит, ибо явился сюда исключительно с познавательной целью.
– С познавательной? – удивился консьерж, заметно «потускнев». – Это как?…
– Дело в том, что я из России, – объясняю ему. – Когда-то здесь останавливалась известная поэтесса Марина Цветаева…
– Знаю, знаю… Слышал, – удивил меня Мохаммед. – И о России тоже наслышан. Там живут сильные и гордые люди…
Ну, об этом-то ты мне мог и не рассказывать, подумал я, сам знаю; а какие мы при взгляде извне – вам как раз и судить…
– Так вот, я слышал об… о Tsvetaeva.
Я улыбнулся. В устах этого малого слово «Цветаева» прозвучало некой волшебно-арабской вязью. А для нашего общения – своего рода паролем, как «сим-сим откройся». И это тоже обнадёживало.
– Можете о ней что-нибудь рассказать? – осторожно перехожу к главному.
– Разве… кое-что, – загадочно мурлычет он.
– Вообще, русские сюда частенько заходят?
– Не так чтобы, но заходят…
(Вот негодник! Всё норовит по-восточному – туда-сюда, вокруг да около…)
А потом этот «негодник» неожиданно сразил меня фразой, после которой между нами растаяли последние льдинки недоверия:
– Русские, конечно, заходят. Правда, нечасто. По крайней мере, Жерар Депардье ещё не заходил…
Мы дружно расхохотались, прекрасно поняв друг друга. К моему удивлению, Мохаммед оказался довольно начитанным. Да, он слышал о русской поэтессе Цветаевой. И даже (о счастье!) знает, где она здесь проживала: третий этаж, комната тридцать семь. А вот проводить туда не сможет: номер занят жильцами – гостиница ведь, не музей! Куда окна выходят? Во двор. Здесь так принято. Кто останавливается надолго – тем окна во двор; не на бульвар же, где день и ночь грохот от машин. Рассказать что-нибудь о Цветаевой? Нет, качает головой парень, вряд ли; он здесь работает без году неделя. Приехали бы лет на двадцать раньше, возможно, застали старожилов, которые могли кое-что рассказать… Слышал, её тут многие вспоминали, потому как в этих стенах долго жила. Была приветлива и здоровалась всегда первой. Вот, пожалуй, и всё. Да, потом куда-то пропала. Ходили слухи, уехала обратно в Россию…
Что ж, и на том спасибо. Вроде, и не сказал ничего этот добродушный портье, но от факта того, что
– Ну а ты-то сам домой не собираешься? – спросил, прощаясь, я у Мохаммеда.
– Что вы, мсье! Я же здесь всё равно что дома! Разве иногда в отпуск съездить…
Выйдя из отеля, поворачиваю направо, всё на ту же улицу доктора Ру, где, пройдя полсотни метров, рассматриваю с тыльной стороны только что покинутый мною отель. С тыла гостиница выглядит проще: безликие стены с тёмными рядами окон. Из одного из них когда-то смотрели грустные цветаевские глаза…
Что могла Марина Цветаева видеть из
Впрочем, после отъезда в Советский Союз дочери и мужа, после нещадных нападок в прессе на всю их семью путей к отступлению не осталось. Вернее, он был – обратно домой. А уж там… Уж там – как получится.
Мимо меня пробежали двое подростков. Один – в коротких шортах, длинношеий, с востроносым лицом. Кого-то он мне страшно напомнил. Ну да, Мур! Ведь и он так же бегал по этим переулкам, улицам, бульвару… Заходил в магазинчики-кафе, где, прикупив свежие круассаны, радостно бежал в отель, к матери. Марина не отказывала любимцу в его маленьких сладких радостях: не будь их, что она, кроме ласкового поцелуя, могла предложить ему взамен?
Как же этих круассанов будет не хватать мальчугану в той,
Спускаюсь к станции «Pasteur». Это место особенное. По крайней мере, таковым оно было для самой Цветаевой. Ведь именно здесь, внизу, на рельсах этой станции метро, погиб Коля Гронский.
Напоследок оглядываюсь на перекрёсток улицы доктора Ру и бульвара Пастера, где на углу притулилась гостиница «Innova» – отель, как его здесь называют. Этот отель последний
Тёплым днём 18 июля 1939 года Марина Цветаева и её 14-летний сын Георгий, сойдя с трапа парохода, ступили на ленинградскую набережную. Их никто не провожал там, и никто не встречал здесь. (О негласной слежке они просто не догадывались.)
На следующий день мать и сын уже в Москве. В столице прибывших встретила радостная Аля, сильно удивившаяся отсутствию у прибывших вещей. (Багаж был задержан на таможне, его получат позже.)
Первый день в Москве принёс и первый удар: как оказалось, арестована сестра Ася (Анастасия), причём вместе со своим сыном. Обстоятельств ареста никто толком не знал. Дочь, как показалось Марине, витала в облаках, встретив «первую любовь» в лице некоего Самуила Гуревича – журналиста по образованию и «стукача» по совместительству. Тем не менее Эфроны ему доверяли.
Из дневника Мура:
Вообще, подростки тех лет были особенными. Максималисты по натуре, они, казалось, понимали больше, чем их родители. По крайней мере, отличались широтой мыслей.
Как-то сын Анатолия Мариенгофа поинтересовался у отца, знает ли он, что было написано на вывеске шекспировского театра «Глобус»? Когда тот отрицательно покачал головой, сказал:
– Там было написано: «Весь мир лицедействует». Такую же вывеску следовало бы водрузить над вашим сталинским Союзом писателей…
В марте 1940 года девятиклассник Кирилл Мариенгоф покончит с собой…[103]
Жить семье предстояло на даче НКВД рядом с подмосковным Болшево. Совсем недавно здесь проживал легендарный разведчик Зальман Пассов, начальник 7-го (Иностранного) отдела 1-го управления НКВД, которого осенью 1938-го арестовали.
Дом был на две семьи; во второй половине проживал один из завербованных Эфроном во Франции «товарищ» – некто Клепинин[104], с семьёй. Интересно, что
Сергей Яковлевич чувствовал себя неважно: был подавлен, всё время болел. Аля работала в одном из московских журналов, выходивших на французском языке («Revue de Moscou»). Цветаевой, по-видимому, следовало довольствоваться ролью «быть при них». Ну а Муру предстояло продолжить учёбу.
Скупые строчки дневника:
Одиночество усугубляется тем, что все те новые люди, которых Марина Ивановна видела в новой России, не вызывали никаких симпатий. Лишь чувство какого-то внутреннего сопротивления и отторжения. Позже именно об этом напишет её собрат по перу Корней Чуковский:
«Топорность и бревенчатость» крайне раздражали. Хотелось, по крайней мере, спокойствия и душевного умиротворения. Но именно нервы требовали помощи. Зверь, привыкший к свободе, не может спокойно пастись на лугу зоопарка: воля делает его непокорным.
Из воспоминаний Н. Лурье:
А скандалы в семье возникают из-за каждой мелочи, по поводу и без.
Кирилл Хенкин вспоминал:
Тем временем над их головами уже сгущались тучи. Переселенцы пока ещё ничего не ощущали, зато другие
Из письма Ариадны:
Но всё это было ничто в сравнении с тем, что ждало эту семью впереди…
27 августа 1939 года арестуют Ариадну[107]. Самую «преданную» на тот момент советской власти из всех Цветаевых и Эфронов. Активистку. Так восторгавшуюся Страной Советов и Москвой в частности.
Ариадна «сознается» во всём. Другое дело, что будет вести себя точно так, как вели себя сотни ей подобных, продолжая верить, что арест – не более чем досадная ошибка, недоразумение. Дай срок, была уверена она, и там,
Арест Али станет для семьи настоящим шоком[109]. Эфрон ездил к кому-то в Москву, написал письмо на имя наркома, но это ничего не изменило. Бедняге и в голову не могло прийти, что ему самому жить на свободе осталось считанные дни…
В том заявлении дочери на имя военного прокурора Главной военной прокуратуры СССР имелись ещё кое-какие строки:
Следователи бились не зря. Под протоколами допросов две фамилии – лейтенанта госбезопасности Николая Кузьминова и младшего лейтенанта госбезопасности Алексея Иванова. Оба из бериевской когорты изуверов-колольщиков. Да и методы их были теми же, что при «ежовых рукавицах»: резиновые дубинки, истязания, конвейерные допросы… Главным из признаний Ариадны, явился, конечно, оговор отца:
Ничего удивительного, что из «вышестоящих инстанций» никакого ответа Сергей Яковлевич так и не дождался: его арестуют вскоре после дочери – в ночь с 9-го на 10 октября 1939 года. Для Марины случившееся явилось двойным ударом: накануне они отметили её 47-летний день рождения.
Уже утром Эфрон будет давать следователю первые показания. И после каждого ответа слышал монотонно-циничное:
После того как Эфрону будет предъявлено обвинение в
На запрос помощника начальника следственной части ГУГБ НКВД Шкурина приходит медицинское заключение, подписанное начальником санчасти Лефортовской тюрьмы, военврачом 3-го ранга Яншиным, в котором, в частности, говорится, что арестованный Эфрон-Андреев
24 октября Сергея Яковлевича помещают в психиатрическое отделение больницы Бутырской тюрьмы, где врачи сочтут, что Эфрон
Однако это ничего не значит: уже 26 октября Эфрона доставляют на второй допрос. Следственные действия продолжаются.
Кончится тем, что у Эфрона разовьётся «острый реактивный галлюциноз», приведший к попытке самоубийства. Это станет результатом многочасовых допросов (в общей сложности их будет семнадцать).
Из медицинской справки от 20 ноября 1939 г.:
Тюремный врач указывает, что больной
Вместо переосвидетельствования начались очные ставки…
4 апреля 1940 года Сергея Эфрона вновь переведут в Лефортовскую тюрьму, где он выдержит ещё пять допросов. Последний из них, если верить следственному делу, состоится 5 июля 1940-го…
В то время, когда здоровьем Сергея Яковлевича занимались психиатры, арестовали всю семью Клепининых. Случилось это 7 ноября. В самый радостный день советских людей – день отдыха и искреннего праздника. Не отдыхали только на Лубянке…
После ареста Клепининых нервы Марины сдали окончательно. Сомнений в том, что теперь придут и за ней, не осталось. А как же сын?! Схватив сына, она уезжает в Москву, к сестре Сергея, Елизавете Яковлевне[116]. Там, в Мерзляковском переулке, дом 16, квартира 27, Марина и Мур будут ютиться в тесной комнатёнке. Именно здесь когда-то останавливалась Аля, сейчас вот – они. Из-за тесноты спать пришлось на сундуках.
С большим трудом Цветаевой удалось устроиться в Доме творчества писателей в Голицыне. Занимается копеечными переводами. По ночам мучают кошмары. Вздрагивает от каждого шороха за окном: Марине всё кажется, что за ней вот-вот придут. А ещё не дают покоя забота и чувство долга перед мужем и дочерью: всё ли она сделала для них? Марина регулярно (два раза в месяц) носит обоим передачи, но этого мало. Нужно что-то ещё! И она пишет письмо Сталину. Обращение огромное, умное,
Однако подумав какое-то время, отослать письмо в Кремль не решилась. Ещё более скрупулёзно (на девяти страницах большого формата печатными буквами) пишет на Лубянку, Лаврентию Берии, датировав письмо 23 декабря 1940 года.
Отправила. И стала ждать.
Не дождалась. Ни ответа, ни привета. Ничего.
До жути страшная тишина ещё больше настораживала – да нет, она пугала, буквально сводила с ума!
14 июня того же года Марина пишет второе письмо Берии, уже не такое длинное:
И вновь – вакуум…
Когда через несколько месяцев измученная скитаниями Марина Ивановна вернётся за вещами на подмосковную дачу, то обнаружит там… гроб. Как выяснится, в гробу лежал удавившийся накануне один из занявших после их отъезда половину дома сотрудник НКВД. Дача-то оказалась страшной…
Летом 1940 года Марина покинула Голицыно. Жить негде. Пишет отчаянное письмо секретарю Союза писателей Александру Фадееву с просьбой предоставить какое-либо жильё.
Выручил знакомый искусствовед Габричевский, который на лето уезжал с семьёй в Крым и до осени предоставил Цветаевой свою комнату со всеми удобствами в центре Москвы.
Длинное послание влиятельному чиновнику от литературы Петру Павленко (лауреату Сталинской премии, зятю Константина Тренёва) тоже не помогло. Пастернак передал письмо Цветаевой Павленко, после чего тот поэтессу принял, причём довольно ласково. Но помочь чем-либо оказался бессилен.
Лето промелькнуло, как взмах крыла бабочки. Дамоклов меч – где жить дальше?! – не даёт Цветаевой покоя. И тут она решается на ещё один шаг – шаг отчаявшегося вконец человека. В августе Марина отправляет телеграмму Сталину:
На первый взгляд, телеграмма наивна. Но только не в случае с Цветаевой. Она ничуть не сомневается, что Сталин знает, кто такие Цветаевы; ведь её отец, Иван Владимирович Цветаев, основал лучший в стране музей, а в Ленинской библиотеке хранились его уникальные книги. Цветаевы, уверена Марина, не захудалые колхозники, они известная и уважаемая фамилия России! И снова – тишина. Большевики умели молчать, когда это было необходимо. Они уже начали невидимую охоту. Страшной оказалась эта охота за женщиной и подростком…
Тем временем маховик террора в отношении родных Цветаевой раскачивается в полную силу. Последнее письмо Берии с просьбой о свидании с мужем и дочерью в этот раз не осталось без ответа. Другое дело, что ответ, в общем-то, оказался «пустышкой»: в просьбе было отказано. (Кто знает, может, и к лучшему: не для её расшатанных нервов было видеть растерзанными самых близких любимых людей.)
Зато не сидели сложа руки сами терзатели. В мае 1940 года Ариадну Эфрон как «шпионку французской разведки» приговорят к восьми годам заключения в исправительно-трудовом лагере. В июле закончится следствие и по делу Сергея Эфрона. Ничего нового: «французский шпион». Несмотря на то что Эфрон к тому времени уже был сломлен морально и физически, на суде он заявит:
Не помогло. Весь суд являлся лишь ритуальной ширмой, прикрывавшей беззаконные действия властей.
Приговор, как и следовало ожидать, оказался судилищем. Из протокола закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР от 6 июля 1941 года:
Судилище. И вот почему. В рассекреченном восьмитомном архивно-следственном деле № 644 сохранилась справка об истинной секретной работе Сергея Яковлевича. Заглянем в неё:
И какой из всего этого можно сделать вывод? Пожалуй, только один:
Ничего этого Цветаева не знала. Хотя, конечно, догадывалась. Но чисто по-женски, каким-то внутренним чутьём осознавала накатывавшуюся страшную беду.
В сентябре она запишет:
И всё же она жила надеждами. Надежды как-никак заставляли жить…
Мы много говорили о жизненном пути Марины Цветаевой и лишь мельком – о пути её творческом. О творчестве поэтессы написаны Эльбрусы научных монографий и Эвересты прочих исследований, в том числе – критических заметок коллег и собратьев по перу. Выглядеть на фоне всех этих глыб глубокой посредственностью мне, откровенно говоря, не хотелось бы, поэтому благополучно обхожу эту натянутую, как нерв, ревностную для цветаеведов тему. Остановлюсь лишь на одном моменте.
Сама Марина Ивановна разделяла всех собратьев по перу на две категории. Себя она причисляла к тем, кто «с историей»: то есть, пройдя тернистый творческий путь, получила при этом определённое развитие. Говоря же о другой своей современнице, Анне Ахматовой, чей поэтический дар был такого же высоченного полёта, Цветаева ничуть не сомневалась, что та классический пример
Несмотря на столь разительное несходство, однажды витиеватая ниточка судьбы подвела их к встрече. Произошло это в июне 1941 года. Задыхавшаяся без творческого общения Цветаева позвонила Пастернаку, попросив того организовать встречу с Ахматовой. (К слову, к тому времени стараниями Бориса Леонидовича через коллег-писателей для Марины нашли какое-то временное жильё.) Анна Ахматова перед войной проживала на квартире Виктора Ардова (Большая Ордынка, д. 17, кв. 13). Там они и встретились.
По воспоминаниям очевидцев, эта первая встреча Поэтов, длившаяся
В благодарность Марина Ивановна подарила на память Ахматовой янтарные бусы-чётки.
И была ещё одна встреча – в Марьиной роще. Они не могли наговориться, особенно более эмоциональная Марина, которая, наконец-то, могла разговаривать с равным по поэтической планке человеком. Ахматова же больше молчала. Возможно, она вполне понимала, как тяжело было Цветаевой. Что бы ни писали об их отношениях, ясно одно: Ахматова и Цветаева – это Пушкин и Лермонтов двадцатого века. И как бы кто друг к другу не относился, между ними изначально были
Незадолго до смерти Ахматова напишет:
С началом войны в столице закручиваются гайки с пропиской. Хозяева комнаты на Покровском бульваре, 14/5, кв. 62, которую Марина снимала с сентября прошлого года, предупредили, что в скором времени жилплощадь нужно будет освободить. Ни Эренбург, ни Кочетков, ни кто-либо другой помочь с жильём не в силах. Москва на военном положении. Мур по ночам тушит на крышах фугаски, подрабатывает в кочегарке. Цветаева в отчаянии. Беспокоясь о сыне, она боится, что они с ним погибнут если не от голода, так под развалинами. Ни постоянного жилья, ни полноценного питания, ни гарантированной жизни. Впору сойти с ума! Где тот отель в Париже, казавшийся жалкой конурой? Исчез, «как с белых яблонь дым»…
Выход один – эвакуация, понимает Марина. Но неожиданно заупрямился Мур:
– Лучше умереть под бомбами, чем в татарской глуши!..
Из «двух зол» победила «глушь»…
Провожали Борис Пастернак и его приятель Виктор Боков. Было грустно, разговор шёл о житейских мелочах. Перед самым отъездом Борис Леонидович протянул Цветаевой верёвку:
– Пригодится перевязывать вещи.
– Крепкая? – спросила Марина.
– Повеситься можно…
17 августа 1941 года, Елабуга. «Паршивая деревня», как охарактеризует этот город Мур.
Они уверены, что прибыли сюда на несколько дней. Ведь все эвакуированные московские писатели с семьями разместились в соседнем Чистополе, проживая там в местном библиотечном техникуме. Однако с первых дней пребывания в Елабуге Марину берут в оборот местные чекисты. Цветаевой предлагают место переводчицы в отделении НКВД для работы в лагере для военнопленных, который спешно возводится на окраине города (и это несмотря на то что немцы стояли у стен Москвы). Но Марина не желает слышать о работе в «органах». Хватит, уже наработались! (Резонный вопрос: может, ей предлагали работать не только переводчицей?)
Вот что по этому поводу писал уже цитируемый нами Кирилл Хенкин:
Не тогда ли возникла мысль покончить со всем одним махом? У Марины была своя планка порядочности…
Через четыре дня мать и сын переезжают в дом на окраине Елабуги, близ речушки Тоймы, где проживают некие Бродельщиковы. Хозяева – обычные русские люди, неразговорчивые, работящие. Муж – кузнец, жена – домохозяйка. Он младше супруги на пять лет. Когда у хозяйки мужа убили на войне, на ней женился его младший брат.
Квартирантам выделяют половину небольшой комнаты, разделённой перегородкой, не достававшей до потолка. Но Марина не собирается там жить – она стремится уехать в Чистополь и со дня на день ждёт телеграммы от знакомой. Чистопольская прописка давала право на жильё в городе и питание в литфондовской столовой.
Телеграммы всё нет. 24 июня Цветаева сама едет в Чистополь. А там вокруг её кандидатуры литераторы вовсю «ломают копья». Самые активные из «копьеносцев» – Тренёв (лауреат Сталинской премии, автор пьесы «Любовь Яровая») и Асеев[125]. Именно там Цветаеву встретила Лидия Чуковская, оказавшаяся в эвакуации как дочь именитого писателя.
Из воспоминаний Л.К. Чуковской:
Итак, с чьей-то подсказки Цветаева пишет заявление следующего содержания:
Лидия Корнеевна Чуковская одна из немногих возмутилась тогда:
Искать комнату в Чистополе Марина не стала и вернулась в Елабугу. Возможно, именно тогда она приняла то
Существует ошибочное мнение, что самоубийцы не хотят жить. И это глубокое заблуждение.
С Муром они поссорились накануне трагедии. Сын упрекал мать за то, что именно по её вине они «оказались в этой дыре». Хозяева вспоминали, что за день до смерти Марина сильно повздорила с сыном; якобы переругивались на каком-то незнакомом языке.
Впрочем, отношения матери и сына уже давно не идеальны – они испортились задолго до приезда в Елабугу.
Кирилл Хенкин вспоминал:
Из дневника Мура:
31 августа был объявлен ленинский коммунистический субботник. Дом опустел. Марина за всё это время впервые осталась одна, наедине с собой. Никто ей не мешал.
Несколько дней назад сын бросил ей в лицо буквально следующее:
– …Кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперёд ногами!
Не сына же. Она должна сделать то, что уже явственно витает в воздухе. И этим
Дневниковые записи Цветаевой сорок первого года наполнены отчаянием:
Вернувшемуся с субботника Муру хозяйка с надрывом в голосе рассказала о случившемся. Потом ему сообщили, что мать мертва и её уже вынули из петли.
Георгий Эфрон:
Итак, в кармане фартука, который умершая так и не сняла, нашли три письма, написанные Марининой рукой.
Самое главное адресовалось сыну:
Второе оказалось без адресата. Судя по содержанию, оно писалось для эвакуированных в Елабугу:
«
Третье было адресовано Асееву:
Будь мужественен, дорогой читатель, мы ещё не закончили. Все три письма – об одном: они взывают о помощи! О помощи её сыну. После того как рядом с Муром уже не будет главной его защитницы – матери.
Когда-то, в семнадцать лет, Марина уже пыталась повеситься.
В этот раз верёвка не оборвалась…
В свидетельстве о смерти секретарь горсовета напротив строчки о профессии покойной вписал:
После ухода с кладбища на его краю останется лишь свежий холмик. Ни креста, ни единого цветочка. Страна, обливаясь кровью, отбивала самое грозное вражеское нашествие. Кому было дело до какой-то «эвакуированной», кончившей жизнь самоубийством?
Позже смерть Цветаевой кто-то назовёт
Помню, ранней весной 1979-го мы с товарищем приехали в Тарусу. Милый городок в Калужской области, на берегу извилистой Оки. Недалеко отсюда, в Ферзиково, служил наш школьный друг, к которому и приехали. Однокласснику дали увольнительную, и мы целый день гуляли по Тарусе. До сих пор у меня в памяти остались старые берёзы и укрытая белоснежным покрывалом спящая Ока.
Как ни покажется странным, о Тарусе до этого мы никогда не слышали. Но, разговорившись с местными, к своему удивлению, выяснили, что городок этот – обитель русских художников и поэтов.
– Да и вообще, здесь же поленовские места! Невозможно такое не знать! – вдруг обиделись местные. – Всё самое красивое и бесценное из творчества Василия Поленова было создано им именно здесь, в Тарусе, на берегах Оки…
– Спасибо-спасибо, – киваем мы, любуясь неслыханной красотой местных пейзажей.
– А ещё… А ещё здесь не так давно схоронили Ариадну. Дочь Цветаевой, небось слыхали? – делает очередную попытку достучаться до нас какой-то старожил.
– А-а…
– Тут вон, недалече, на кладбище… Про Цветаеву-то слыхали?
– Ну да, стихи хорошие писала, – окончательно смущаемся с товарищем.
– Эх, вы! – укоризненно посмотрел в нашу сторону один из старожилов. – О Марине Ивановне разговор отдельный, а здесь лежит её дочь. Да и фамилия другая – Эфрон, по отцу. А вот родная сестра Марины Ивановны, Анастасия Ивановна Цветаева, жива-здорова. Ей, голубушке, ох как достало-ось…
– А-а…
Мы ничего не знали и не понимали. Просто кивали и слушали, к нашему стыду. Так и расстались с местными: мы – смущённые, они – возмущённые. И это смущение я не изжил в себе спустя десятилетия…
Судьбы Ариадны Эфрон и Анастасии Цветаевой оказались страшными.
Аля, отсидев «от звонка до звонка» восемь лет, в августе 1947 года выйдет из лагеря. Впереди – пустота свободы; в руках – казённый деревянный чемоданчик. Самуил Гуревич, который в письмах подписывался как «твой муж», навестив «жену» в лагере сразу после войны, больше не написал ни строчки. (Он еле узнал в измученной зэчке
Алю приютил её парижский знакомый Юз Гордон, тоже отсидевший в лагере и проживавший с матерью в Рязани. На новом месте Ариадна Эфрон устроилась преподавателем графики в художественном училище, чему была несказанно рада. Счастье свободы длилось не более полугода. В феврале 1949-го Алю вновь арестуют, отправив в сибирскую ссылку – в Туруханск.
Что из себя представляла ссылка в те годы?
В 1954-м Ариадну реабилитируют, разрешив вернуться в Москву, где бедную женщину будет ждать всё тот же… тёткин сундук. Потом постепенно всё утрясётся, но по-прежнему будет тяжело. Тем не менее Ариадна напишет знаменитые «Воспоминания», которые незадолго до её смерти, в 1975 году, напечатает журнал «Звезда»…
Младшую сестру Марины, Анастасию, упрячут в лесах ГУЛАГа ещё до её приезда в Советский Союз. Эта мужественная женщина вкусила «прелести» «Страны Советов» на все сто – хватило бы и на десятерых.
Рассказывать об Анастасии Ивановне можно долго и интересно, тем более что за «перестроечные» годы она стала поистине «живой легендой». Но мы остановимся на одном эпизоде. Однажды, ещё в лагере, Анастасии приснится страшный сон. Будто в разговоре со Сталиным она сказала генсеку: «Наполеоновские солдаты любили своего императора. Вас же никто не любит и все боятся». Проснувшись, испуганная женщина рассказала его своим сокамерницам. Рассказала – и забыла.
Но этим дело отнюдь не закончилось. Отсидевшую положенное в 1947 году Цветаеву… посадили вновь. На этот раз – за оскорбление тов. Сталина. Кто-то донёс о странном сне Анастасии…
Анастасия Ивановна также оставит интереснейшие «Воспоминания».
Таруса, Таруса… Городок, ставший «обителью» не только Поленова и Цветаевых. Здесь любили бывать Борисов-Мусатов и Василий Ватагин; именно на этих берегах залечивали гулаговские шрамы Николай Заболоцкий и Варлам Шаламов. Могли ли мы об этом знать в конце семидесятых? Едва ли. Лишь те старожилы, устыдившие нас.
Иногда Цветаева называла себя почти забытым словом – «словесница». Красиво и точно. И до слёз по-русски. Словно предвидела, что в памяти нашей именно словесницей навсегда и останется.
Камень в Тарусе поставили. С той же надписью, чисто символический. Сама же Марина выросла над Окой в полный рост. Из бронзы…
Но мы намного вернёмся назад.
Предсмертное письмо Цветаевой Асееву как бы расставляло точки над «i» в вопросе о будущем её сына. То, ради чего она решилась на собственную погибель. Но, как показали дальнейшие события, это только для неё, матери, судьба сына являлась делом жизни или смерти. Совсем по-другому всё выглядело в глазах тех, на кого Марина Ивановна так уповала.
Вообще личность Николая Асеева в данной истории – знаковая. Карьерист коммунистической закваски, этот чиновник от литературы крови собратьям по перу попортил немало. Он не терпел талантливых, особенно тех, кто ещё имел какое-то «собственное мнение»; последним, с «мнением», пощады от Николая Николаевича не было! Считая себя «близким другом» Маяковского, Асеев особенно не щадил тех, кто покушался на творчество последнего.
К слову, именно он не мог простить Корнею Чуковскому, ставившему поэзию зарубежных писателей намного выше таковой «трибуна революции», не говоря уж о стихах самого Асеева. Чуковскому это вышло боком. В 1938-м «отца Мойдодыра» наградили орденом Трудового Красного Знамени и выделили в Переделкине дачу. Поговаривали, что собирались наградить ещё раз, теперь – орденом Ленина. Но не тут-то было! В дело встрял всё тот же Асеев. Всегда завидовавший Чуковскому, он, вовремя подсуетившись, кое-кому наверху напомнил: негоже, мол, на груди носить орден с изображением Ильича тому, кто когда-то печатался в кадетской газете «Речь». Престижный орден Чуковскому не дали.
Зато сам Асеев до наград и премий был чрезвычайно падок.
Вполне понятно, на кого поставила Цветаева. Но её вины в том никакой. Просила у тех, от кого хоть что-то зависело, кто мог реально помочь. Остальное – дело совести. Их совести…
Комментарии, как говорится, излишни. Тем не менее именно Асеев прописал Мура на своей жилплощади, а потом стал хлопотать об отправке Эфрона на учёбу в Москву, где у того имелись родственники.
Мур… Случилось то, чего больше всего боялась Цветаева: её сын оказался брошен на произвол судьбы. Но после трагической смерти матери Георгий, ставший невольным виновником её смерти, пытается всеми силами спасти бесценное цветаевское наследие –
Москва в конце сорок первого на военном положении, враг одной ногой в опустевшей столице. Комендантский час, проверка паспортного режима. Мур обращается к Эренбургу, который советует уезжать в эвакуацию либо в Среднюю Азию, либо… обратно в Чистополь. С пропиской помог Лебедев-Кумач. Однако обстановка на фронте резко обостряется, из Москвы потянулись эшелоны с эвакуированными.
Из дневника Георгия Эфрона:
В такой нервозной обстановке Мур срочно уезжает с эшелоном в Ташкент. Там он поселяется в одном доме с Кочетковыми; начинает посещать учёбу (9-й класс средней школы), питается в столовой Литфонда. В Ташкенте живут Анна Ахматова, Алексей Толстой, Иосиф Уткин, Борис Лавренёв и многие другие известные советские писатели и поэты. С некоторыми из них Эфрон хорошо знаком. (К слову, в Чистополе Мур подружится с сыном Аркадия Гайдара – Тимуром.)
И всё же некоторые дневниковые записи Георгия Эфрона невозможно читать без слёз:
Мучимый голодом, однажды Георгий крадёт у хозяйки простыни и продаёт их кому-то за бесценок. Та – в милицию. Обещает квартиранту забрать заявление из милиции, если воришка выплатит ей 3000 рублей. Он обещает достать эти деньги. Теперь уже чистая кабала вперемежку с
В узбекской школе, где учился Мур, за ним прочно закрепилось прозвище «Печорин». В первую очередь по причине высокой интеллигентности и блестящего знания иностранных языков. И, конечно, этому во многом способствовал внешний вид Георгия, его умение красиво одеваться.
Из воспоминаний одного из школьных товарищей Г. Эфрона:
В ноябре 1943-го Эфрон-младший в Москве: теперь он студент факультета прозы Литературного института. Однако проучиться там удаётся всего несколько месяцев. 1 февраля 1944 года Георгию Эфрону исполнится девятнадцать, а уже через месяц его призовут в армию.
Этот мальчик с умными и грустными глазами погибнет в одном из своих первых боёв в июле 1944 года…
Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.
Глава VI
Как считал Конфуций, страшно не умереть, страшно жить, почти умирая. Если следовать этой мудрости, судьба сына Марины Цветаевой, Георгия Эфрона, или Мура, как его называли близкие, выдалась поистине трагической.
Гибель на фронте Георгия Эфрона окажется самой загадочной страницей семьи Цветаевых. Официально многие годы он считался
Результат не заставил себя долго ждать. Действуя умело и со знанием дела, Грибанов установил, что 28 мая 1944 года Георгий Эфрон был зачислен в 7-ю стрелковую роту 3-го стрелкового батальона 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии, которая входила в состав 6-й армии (командующий – генерал-полковник И.М. Чистяков) 1-го Прибалтийского фронта (генерал-полковник И.Х. Баграмян). Три месяца до этого Эфрон находился в 84-м запасном стрелковом полку в подмосковном Алабине, где учили стрелять, ползать по-пластунски, обращаться с гранатами…
Георгий не ошибся: впереди его ждали «сражения и битвы»… В первых числах июля 1944 года рядовой Эфрон убудет
183-й медсанбат, куда отправили раненого Эфрона, как свидетельствовал Грибанову офицер полка Долгов, находился примерно в четырёх-пяти километрах от деревни Друйка, за высотку у которой разгорелся бой 7 июля[137]. Однако в книгах учёта этого военно-лечебного учреждения фамилия Эфрон не значится. По крайней мере, среди умерших от ран – точно.
После войны останки погибших в ходе операции и захороненных в разных местах советских солдат перезахоронят в братские могилы г. Браслава и г. Друи (Витебская область Белоруссии). В братской могиле в Браславе («воинское захоронение № 4046») найдут упокоение 432 наших солдата и офицера, 49 из которых – неизвестные. Среди имен, высеченных на её плитах, вы не найдёте имени красноармейца Георгия Эфрона: его там нет.
О результатах своего поиска военкор Грибанов рассказал в статье «Строка Цветаевой» (журнал «Неман», 1975 г., № 8). Дальнейшие попытки обнаружить место захоронения останков Георгия Эфрона, скончавшегося под Браславом то ли от ранения, то ли по другой какой причине, привели к тому, что в 1977 году на могиле неизвестного солдата на территории местного сельсовета, у ограды сельского кладбища, расположенного между деревнями Струневщина и Друйка, был установлен памятник, на котором было указано имя красноармейца Эфрона («воинское захоронение № 2199»). Это и есть место
Однако сам автор статьи к обнаруженным останкам неизвестного солдата изначально отнёсся с определённым пониманием. Поэтому свою статью об Эфроне он закончил вполне лаконично:
Станиславу Грибанову удалось главное – рассказать об обстоятельствах последнего боя красноармейца Эфрона…
В то время как военкор Грибанов кропотливо и честно рылся в архивах, рассылал по всей стране письма и встречался с очевидцами событий, за пределами этой самой страны вокруг погибшего в бою советского солдата началась нешуточная шумиха.
Топот возмущения, как и следовало ожидать, исходил от наших соотечественников, для которых отрабатывать «хлеб с маслом и икоркой», обливая родное Отечество грязью, стало этаким вторым «я». Сильнее всех против Грибанова ополчилась некая мадам Швейцер – «цветаевовед» с русскими корнями американского розлива. Мадам договорилась до того, что Эфрон и не воевал вовсе! Якобы, узнав, кто он такой, красноармейца пристрелили в казарме свои же. Как писал С. Грибанов, ей вторил Марк Слоним: расстреляли, мол, ещё до приезда на передовую. В. Лосская уверяла, будто Георгия в конце войны кто-то видел на берлинском вокзале… Выходило, если верить западным «цветаевоведам», Мура просто-напросто пристрелили злые «смершевцы»; в противном случае ему ничего не оставалось, как сдаться немцам, чтобы вновь ощутить «сладкий воздух свободы»…
И – как продолжение паранойи: какой-то пленный немец якобы видел, как был сбит советский самолёт из эскадры «Нормандия-Неман». После приземления один из лётчиков оказался… Георгием Эфроном. Который и закончил дни в застенках гестапо. Такая вот бредятина…
Главное отличие расследования Станислава Грибанова от заявлений западных «цветаевоведов» состояло в единственном: за каждым его словом стоял
Хотя у самого Георгия Эфрона за те последние месяцы, когда он стал солдатом, отношение и к Великой Отечественной войне, и к людям, его окружавшим, разительно изменилось.
Из письма Мура от 12 июня 1944 года:
А вот ещё:
Что-то не видно в этих записях красноармейца Эфрона желания перебежать к немцам. Скажу больше: подобные предположения – изначально оскорбительные для памяти советского солдата…
«…В целях устранения указанных недостатков… приказываю:
1. Запретить судам и военным трибуналам применять примечание 2 к статье 28 УК РСФСР… к осужденным за контрреволюционные преступления, бандитизм, разбой, грабежи, ворам-рецидивистам, имевшим уже в прошлом судимость за перечисленные выше преступления, а также неоднократно дезертировавшим из Красной Армии…
3. Отсрочку исполнения приговора судам и военным трибуналам применять лишь в отношении тех лиц, сверстники которых призваны (мобилизованы) в Красную Армию…
7. Лиц, признанных годными к службе в действующей армии, военкоматам принимать в местах заключения под расписку и отправлять в штрафные батальоны военных округов для последующей отправки их в штрафные части действующей армии…
Заместитель Народного комиссара обороны
Маршал Советского Союза Василевский.
Народный комиссар юстиции СССР Н. Рынков
Народный комиссар внутренних дел СССР Л. Берия.
Прокурор СССР К. Горшенин».
Армейская служба внесла в и без того нелёгкую жизнь Георгия Эфрона ещё больший диссонанс. И связано это было, прежде всего, с полным несоответствием его внутреннего мира с суровыми буднями окружающей действительности. Юноша с задатками литератора, цитировавший по памяти французских писателей, Мур в который раз оказался в среде, где опять-таки приходилось
Позже исследователи будут утверждать, что Эфрон как сын «врага народа» окажется в штрафном батальоне. И понять биографов можно. По крайней мере, на подобные мысли наводят строки его писем из Алабина. Вот отрывок из одного, написанного в марте 1944 года своей тёте Елизавете Яковлевне:
Можно представить, как тяжело пришлось Георгию в запасном полку. Есть такое армейское выражение-жаргон – шпынять. Так вот, «тихого интеллигента» Мура в казарме
И объяснение прочитанному есть. Страна, обескровленная ожесточёнными сражениями с захватчиками и потерявшая на фронтах миллионы своих защитников, была вынуждена пойти на крайние меры. Уже в январе 1942 года Верховный суд СССР дал руководящее указание, согласно которому осуждение лиц, совершивших уголовное преступление, к лишению свободы на срок не свыше двух лет без поражения в правах, не являлось препятствием к их призыву или мобилизации в Красную Армию или Военно-Морской Флот. В таких случаях судам предоставлялось право приостанавливать исполнение приговоров (объявлялась так называемая «отсрочка») до возвращения осуждённых с фронта. И это в начальный период войны себя полностью оправдало. Однако с 1943 года в действующую армию уже стали призывать осуждённых к лишению свободы независимо от срока: отныне в строю мог оказаться любой мужчина в возрасте до 50 лет (за исключением лиц, отбывших наказание за контрреволюционные преступления и бандитизм).
Термин «отсрочка» использовался не случайно: после возвращения с фронта заключённый обязан был отбыть наказание. Однако, начиная с того же 1943-го года, с военнослужащих,
Но имелся один нюанс. Пленум Верховного суда не давал указаний, при каких преступлениях можно, а при каких нельзя прибегать к применению примечания 2 к ст. 28 УК РСФСР (то есть к «отсрочке»)[142]. Зачастую под мобилизацию попадали закоренелые уркаганы-рецидивисты и отпетые бандиты. И вся эта уголовная масса пригонялась в обычные части – в стрелковый взвод, роту, батальон… Стоит ли говорить, что с дисциплиной в частях РККА возникли нешуточные проблемы. Руководству Страны Советов хватило полугода, чтобы осознать собственную ошибку.
И вот 26 января 1944 года появляется известный Приказ заместителя Народного Комиссара Обороны о порядке применения примечания 2 к статье 28 УК РСФСР (так называемый «Приказ Василевского о штрафбатах»). С этого периода, помимо бандитов и «политических», прекращают призывать рецидивистов и осуждённых за кражи. Однако ценность этого документа была в другом: если раньше заключённые направлялись в обычные армейские части, где по их вине дисциплина среди бойцов разлагалась в считанные дни, то теперь их отправляли искупать вину в
Красноармеец Эфрон оказался в Алабине, где формировался запасной полк, в феврале 1944 года, то есть в тот самый период, когда указания вышеназванного Приказа только-только начинали выполняться. Военная машина, пусть даже в годы войны, слишком неповоротлива для исполнения кардинальных решений – для этого требуется определённое время. Как видно из писем Мура, 84-й запасной полк представлял из себя не самое образцовое место на земле. Фронтовики, которым предстояло идти в бой в одном строю с уголовниками и безусыми юнцами, лишь вздыхали, но поделать нечего не могли: все «годные к строевой службе» уже давно воевали, а многие сложили головы. Ну а «безусым юнцам» вроде Мура ничего не оставалось, как только терпеть…
Теперь понятно, что уголовный элемент появился в подмосковном запасном полку ещё до выхода «Приказа Василевского»; однако через несколько месяцев пути-дорожки уголовников и прочих военнослужащих разойдутся: первые окажутся в штрафных батальонах, остальные – в обычных частях. 3-й батальон 437-го стрелкового полка, в котором предстояло служить рядовому Эфрону,
Уже в конце марта характер писем Мура меняется: даже он ощущает существенные перемены в части. Несмотря на присутствие в роте уголовного влияния, заметно активизируется борьба за дисциплину.
Из мартовского письма 1944 года:
Нет слов, тяжело давалась Муру армейская лямка. Когда в роте заговорили о том, что их отправят на лесозаготовки, он даже слегка запаниковал. И всё же оказавшемуся в Рязанской глубинке парижанину ничего не оставалось, как только философствовать:
Тем не менее,
Рододендроны на Аляске всё-таки встречаются. Правда, растут они там как-то сиротливо, прижимаясь к камням. Им не хватает свободы и тепла: как парижанину, очутившемуся на войне.
Войны безжалостны: они убивают самых талантливых…
28 мая 1944 г. № 172
Действующая армия
По части строевой:
Ниже поименованный сержантский и рядовой состав, прибывший из 84 и 96 запасных полков на укомплектование полка, зачислить в списки полка, все виды довольствия с 28 мая 1944 г. и обратить на укомплектование 3-го стрелкового батальона:
№ 1… […]
№ 14. кр‹асноармее›ц Эфрон Г.С.
…Основание: направление 4-го отделения 154 сд.
Командир 437 стрелкового полка майор Марьин.
Начальник штаба подполковник Энгель»[146].
О военной службе Георгия Эфрона в действующей армии известно не так уж много. Всё, что знаем, в основном из писем Мура в Москву своей тёте Елизавете Яковлевне и сестре Але в ссылку.
Интуиция Мура не подвела: готовилось широкомасштабное наступление. В историю Великой Отечественной войны оно войдёт как крупнейшая наступательная операция советской Ставки под кодовым названием «Багратион». 437-й стрелковый полк 154-й стрелковой дивизии входил в 103-й гвардейский корпус в составе 6-й армии. Корпус, как и армия, оказался своего рода ударным тараном 1-го Прибалтийского фронта. Войска генерала Баграмяна вели ожесточённые наступательные бои против отчаянно сопротивлявшегося противника.
Командующий фронтом Иван Христофорович Баграмян вспоминал:
5 июля 1944 года началась так называемая
Гитлеровцы, разгадав манёвр русских, принялись срочно отводить в полосу наступления 1-го Прибалтийского фронта все соединения 3-й танковой армии, уцелевшие в предыдущих боях. Понимая опасность положения, противник перебросил в этот район часть сил группы армий «Север». Под Двинском сконцентрировалось пять свежих дивизий, бригада штурмовых орудий, охранные, сапёрные и штрафные части. Так что ни о каком превосходстве в силах над противником не могло быть и речи. Кроме того, как это часто бывает при стремительном наступлении, возникли перебои со снабжением горючего, что вынудило 3-ю воздушную армию 1-го Прибалтийского фронта бездействовать: лётчики, нервничая, беспомощно просиживали на полевых аэродромах. В результате уже через пару дней наступление забуксовало.
Несмотря на то что 6-я гвардейская армия медленно продвигалась вперёд, ощутимых результатов её соединения не добились. Ограниченные силы армии были рассредоточены в полосе шириной 160 км, а промежутки между стрелковыми корпусами и дивизиями порой достигали 40 км.
Вышеизложенное – это, так сказать, вид сверху, из штабного кабинета, где больше оперируют сводками, донесениями и докладами об исполнении приказов. Совсем другое видение войны вблизи передовой, когда в любой миг можешь оказаться убитым. С первых же дней на фронте рядовой Эфрон обратил на себя внимание начальников своей образованностью. Именно поэтому его всё чаще и чаще привлекают к канцелярской работе; и пока что он занимает «мифическую должность» ротного писаря.
Из письма Г. Эфрона:
Ещё одно письмо, с разницей в два дня:
До встречи с противником оставались считанные дни…
Из воспоминаний И.Х. Баграмяна:
Гитлеровский военачальник генерал-полковник Йоханнес Фриснер после войны отделается относительно легко. После разгрома нацистов он окажется в плену у американцев и уже через два года будет выпущен на свободу. Скончается в Баварии в 1971 году, но до этого, в середине пятидесятых, успеет опубликовать свои мемуары «Преданные сражения» (по идеологическим соображениям в СССР они будут переведены как «Проигранные сражения»). В своих воспоминаниях Фриснер, описывая положение дел северо-западнее Витебска летом 1944 года, опубликует своё оправдательное письмо Гитлеру:
Вдогонку ещё одна цитата – на сей раз пехотного генерала вермахта Курта фон Типпельскирха, ставшего после войны военным историком. В те дни он исполнял обязанности командующего 4-й армией. Типпельскирх писал:
В конце июня – начале июля 1944 года части 154-й стрелковой дивизии 103-го гвардейского корпуса 6-й армии окажутся… в «мясорубке».
В ШО штаба 103 ск из 154 сд
Шифровка № 089
Подана 6.7.44 г. в 22–20:
«Начальнику штаба корпуса
Оперативная сводка
Штаб дивизии-154 Домбувка-3 6.7.44 г. 21-00
1. Огневое сопротивление противника – западный берег р. Друйка.
2. Части дивизии в 14 час 00 мин, перейдя в наступление, к 21 ч 00 м вышли на рубеж:
473 сп: Кодаронцы, Исачки.
437 сп: Коковщина.
510 сп: удерживает прежний рубеж.
Потерь за время марша нет.
При сосредоточении в указанный район взято 5 пленных.
4. Боеприпасы подвозятся.
5. Дороги проходимы.
Из письма Г. Эфрона:
Браво, Мур! Мало того, что этот «чистёха»
Однако чем ближе 437-й стрелковый полк, в котором служил Георгий Эфрон, приближался к линии соприкосновения с противником, тем заметнее менялась обстановка в части.
Итак, писарь – в прошлом. Рядового Эфрона переводят в стрелковое отделение – подразделение, которому предстоит участвовать в боях. 28-го июня Мур примет свой первый бой. И, как видим из письма, покажет себя молодцом: мало того, что останется в живых, так ещё обзаведётся серьёзным трофеем – немецким штык-ножом…
Но не это главное. Более важное в другом: рядового Эфрона переводят в 1-й стрелковый батальон – «боевую лошадку» 437-го стрелкового полка. 28-го июня в бою у деревни Заборье под Сиротино этот батальон только ранеными потерял 80 человек; погибших в тот день оказалось 40 солдат и офицеров. На следующий день общие санитарные потери полка составили 84 человека, 42 из которых – убитыми, то есть половина. И это говорит о том, что наступающим подразделениям пришлось выдержать ожесточённый бой. В медсанбат было отправлено 22 офицера полка (в числе раненых оказались и старшие офицеры – майор Мирошниченко Г.А. и майор Максимов М.М.); трое офицеров (командиры взводов лейтенант Василий Татаринов и лейтенант Пётр Глазков, а также командир 2-й пулемётной роты ст. лейтенант Василий Горелов) погибли. К слову, в тот же день, 29-го июня, был ранен и бывший ротный Эфрона капитан Михаил Твертнев.
30 июня часть выдержала ещё один кровопролитный бой. На сей раз основные потери пришлись на 2-й стрелковый батальон, из которого в дивизионный медсанбат было отправлено 44 человека (из 1-го сб – 10, из 3-го – 16). В роте автоматчиков раненых оказалось 14 человек. Всё указывает на то, что полк отвоёвывал хорошо укреплённые вражеские позиции. 9 погибших бойцов были похоронены на северо-западной окраине всё той же деревушки Заборье, где незадолго до этого предали земле накануне погибших товарищей…
Только за три дня ожесточённых боёв (с 28 по 30 июня 1944 года) 437-й стрелковый полк потерял убитыми 91 человека, ранеными – 250.
Многокилометровый марш, большую часть которого 154-я дивизия прошла успешно, заканчивался. Оставалось, форсировав речушку Друйка и закрепившись на занятых позициях, выйти на исходный рубеж в готовности к широкомасштабному наступлению. Но уже до этого части дивизии начали нести большие потери.
На 26 июня 1944 года в списке 437-го стрелкового полка значилось 1279 солдат, сержантов и офицеров. К 1 июля количество военнослужащих части уменьшится до 913 человек. А уже через десять дней, 18 июля 1944 года, личный состав полка
Действующая армия
По части строевой:
«…§ 2
Ниже поименованный рядовой и сержантский состав, убывший на излечение в 183 медсанбат по ранению, исключить из списков полка, всех видов довольствия с 9.07.44 г.
По 1 стрелковому батальону:
№ 1… […]
№ 16. кр‹асноармее›ц Эфрон Г.С.
…Основание: рапорта ком-ров 1 и 2 сб.
Командир 437 стрелкового полка майор Марьин.
Начальник штаба подполковник Энгель»[159].
Это письмо Георгия Эфрона тётушке Елизавете Яковлевне от четвёртого июля сорок четвёртого года приведено полностью. Оно последнее.
7 июля 1944 года подразделения 437-го стрелкового полка вышли на рубеж Кочерги – Бернатовщина – Друйск. В бою за деревню Друйка гитлеровцы оказали серьёзное сопротивление. Предположительно, во время атаки рядовой Эфрон будет ранен…
С 9 июля 1944 года рядовой 437-го стрелкового полка Эфрон будет снят со всех видов довольствия. Как зафиксировал в Книге приказов части штабной писарь, красноармеец Эфрон убыл
На этом след рядового Георгия Эфрона обрывается навсегда…
Боевое донесение № 00175 штадив 154, лес вост. оз. Ожехувка 800 м. 17–00 7.7.44 г.
1. Противник оказывает упорное огневое сопротивление наступающим частям дивизии артиллерийско-миномётным и пулемётно-автоматным огнём из р-на леса, что зап. р. Друйка. Активные действия ведёт авиация противника, производя бомбёжку тылов и боевых порядков.
2. Дивизия с 9-00 приступила к выполнению поставленной задачи и к 12–30 ведёт бой на рубеже:
473 сп: Лозувечна, Малиновка, Соснувка.
437 сп: подошёл к р. Друйка на рубеже: Кочерги, Бернатовщизна, Друйск – готовится к форсированию.
510 сп: после марша находится на привале в р-не Домбувка 3-я…
Боеприпасы и продовольствие подвозятся.
3. Потери дивизии по неполным данным: убито 12, ранено – 41. Пленных – 3… Потери противника убитыми и ранеными до 60 чел.
4. Решил: выполнять поставленную задачу.
Командир 154 сд полковник Сочилов
Нач. штаба полковник Гордеев
[Приписка]: С 18–10 отбито 5 контратак силой до батальона пехоты при поддержке 7 танков и 3 фердинандов[162].
Оперативная сводка № 0156 штадив 154, лес вост. 800 м оз. Ожехувка к 21–00 7.7.44 г.
1. Противник перед фронтом частей дивизии оказывает упорное огневое сопротивление артиллерийско-миномётным и пулемётно-автоматным огнём из леса сев-зап. р. Друйка. По показаниям пленных, части противника закрепились по вост. опушке леса, что зап. р. Друйка.
2. Части дивизии ведут бой на рубеже:
473 сп: Лозувечна, Борки 1-е, Малиновка, Соснувка.
437 сп: Струневщизна, Бернатовщизна.
510 сп: после марша сосредоточился – лес южн. Фарнополь.
Боеприпасы для частей подвозятся.
3. Потерь дивизия за 6.7.44 г. не имеет.
4. Сосед справа 270 сд, слева – 9 гв. сд.
5. Погода: ясно, дороги проходимы для всех видов транспорта.
6. Связь проводная, радио, офицеры связи работают бесперебойно.
Нач. штаба 154 сд полковник Гордеев.
Нач. 1 отд. 154 сд подполковник Пугачёв[163].
…Двигаясь в составе 6-й армии во второй линии, командование 103-го гвардейского корпуса грамотно использовало возникшее преимущество. Удачно совершив многокилометровый марш, части соединения, в частности 154-й дивизии, вошли в непосредственное соприкосновение с противником значительно быстрее и глубже, чем предполагалось вначале. Однако это ничуть не ослабило остервенение гитлеровцев, которые, понимая, что «клинья» в обороне могут превратиться в гибельные «бреши», оборонялись с отчаяньем обречённых. Пользуясь тем, что дивизии Баграмяна временно оказались без достаточного количества горючего, немцы пытались контратаковать, применяя танки и самоходные орудия; в небе же несколько дней господствовали вражеские «мессершмитты» и «юнкерсы»… По воспоминаниям фронтовиков, «под ногами горела земля». Полки полковника Сочилова несли большие потери…
Вопреки уверениям зарубежных «цветаевоведов», красноармеец Эфрон успел и до фронта доехать, и с оружием в руках схлестнуться с оккупантами. Всё это зафиксировано в штабной документации 437-го стрелкового полка, где проходил службу рядовой. И это первое.
Во-вторых, перебегать к немцам, то есть к
Через несколько дней после этого в Минске состоится Партизанский парад; чуть позже советские войска освободят от гитлеровцев Даугавпилс.
Но это – так, для общего понимания ситуации. Ведь для какой-нибудь мадам Швейцер, обвинявшей фронтовика Грибанова за его правдивые изыскания, Европа – некая Луна, вращающаяся вокруг Вашингтона. Откуда американке было знать, кто драпал и куда: важнее было оправдать свой собственный драп. Дамочка, похоже, даже не догадывалась, что немцы на нашей земле вовсе не были «освободителями», а как раз наоборот –
Из воспоминаний санинструктора Елены Карповой:
Но было кое-что ещё, пострашнее мёртвых фрицев. И это молодой красноармеец Эфрон тоже наблюдал собственными глазами: зверства фашистов на оккупированной ими земле. Многострадальной Белоруссии досталось от гитлеровских «освободителей» как никому.
Из докладной записки члена Военного совета 1-го Прибалтийского фронта генерал-лейтенанта Д.С. Леонова начальнику Главного политуправления Красной армии А.С. Щербакову:
Санинструктор Елена Карпова:
Следует заметить, те самые эсэсовцы, чьи трупы в сорок четвёртом заполонили кюветы белорусских дорог, при жизни отличались поистине нечеловеческой, какой-то животной жестокостью. Когда началась война, будущий советский космонавт Константин Феоктистов[167] был подростком. Однако это не помешало мальчишке из Воронежа стать разведчиком. Четырежды он благополучно переплывал Дон для сбора разведданных, но в пятый раз был схвачен эсэсовским патрулём. Немецкий офицер в чёрном мундире поставил подростка на краю ямы для расстрела, но долго не решался нажать на курок – поднимет пистолет, опустит, вновь поднимет и вновь опустит… И всё-таки он выстрелил. Пуля попала парню в нижнюю челюсть и вышла через шею. Окровавленную жертву сбросили в яму. Ночью Костя выбрался из могилы и, истекая кровью, нашёл в себе силы переплыть Дон; на той стороне его выходили наши врачи…
Даже в воспоминаниях скупых на чувства советских военачальников порой просачивается страшная правда войны, которую им пришлось видеть собственными глазами. Вот, например, что при освобождении Белоруссии запало в память командующему 6-й гвардейской армией генерал-полковнику Ивану Михайловичу Чистякову:
И к кому, интересно, было перебегать красноармейцу Эфрону – к изуверам?…
Вообще, Мур на поверку оказался хорошим солдатом. И хотя все его мысли были заняты одним – стать биографом и исследователем творчества французского поэта и писателя Стефана Малларме, – появилось огромное желание освоить военную специальность автоматчика, чтобы из этого самого автомата
Автоматчиком Мур стал. Но бой за белорусскую деревеньку Друйка оказался для него последним. В алфавитной книге учёта рядового и сержантского состава полка напротив фамилии красноармейца Эфрона
И это – факт, на который невозможно не обратить внимания.
«…Приказываю:
1. Всех военнослужащих, считающих себя больными или ранеными, но не имеющих на руках медицинской карточки передового района, немедленно задерживать как дезертиров.
2. Полевым военно-лечебным заведениям военнослужащих, прибывающих самостоятельно с передовых позиций без медицинской карточки передового района, на излечение не принимать, а передавать военным комендантам для расследования причин убытия с фронта без документов…
4. Установленную приказом НКО № 206 1941 года медицинскую карточку передового района… заполнять на каждого раненого (больного, поражённого), подлежащего эвакуации, и обязательно выдавать в пунктах медицинской помощи по оказании первой врачебной помощи…
5. Заполненную необходимыми сведениями медицинскую карточку пристёгивать или прибинтовывать к повязке, при невозможности – вкладывать в левый карман гимнастерки раненого (больного, поражённого)…
А далее начинается некое «белое пятно» с кровавым отливом. Раненный на поле боя Георгий Эфрон в медсанбат доставлен не был. В списках безвозвратных потерь солдатского и сержантского состава 437-го стрелкового полка за 1944 год красноармеец Эфрон не значится[170]. Не находим фамилии пропавшего без вести военнослужащего и в Алфавитной книге погребений части[171]. Жизнь рядового Эфрона затерялась на полпути от деревни Друйка, за которую солдат принял свой последний бой, до дивизионного медсанбата, куда прибыть ему было не суждено. Раненый
В годы войны советская медицина оказалась на высоте. Достаточно сказать, что в строй было возвращено более 72 % раненых – почти три из четырёх; эти солдаты и офицеры, поставленные на ноги медицинской службой, во многом предопределили нашу победу. Тем не менее война показала, что почти половина смертельных исходов была связана с несвоевременно оказанной и неполноценной медицинской помощью. Тысячи военнослужащих погибали от кровотечений на поле боя. Чуть ли не каждый пятый случай смерти от кровотечения наступал от повреждений, при которых своевременное оказание помощи и вынос раненых могли бы спасти им жизнь. И это была настоящая трагедия.
Будучи раненным, рядовой Эфрон мог умереть как
Пройти через полковой медицинский пункт было делом наиважнейшим. Ведь именно там проводилась
Ну и главное: обо всех отправленных в лечебные учреждения начмед части составлял
Добраться до полкового медицинского пункта было необходимо ещё по одной причине. Согласно Приказу заместителя Народного комиссара обороны главного интенданта РККА генерала Хрулёва (№ 111 от 12 апреля 1942 г.), раненый, задержанный без
Из всего этого следует, что перед отправкой в медсанбат в полку на каждого раненого оформлялась необходимая форма направления, без чего было не обойтись. И только после этого фамилия военнослужащего, отправленного в полевое военно-лечебное учреждение, вписывалась в Книгу приказов по строевой части как «убывшего на излечение в медсанбат». Запомним это.
Говоря о периоде наступательных боёв 1944 года, бывший начальник Санитарного управления 1-го Прибалтийского фронта генерал-лейтенант медицинской службы А.И. Бурназян отмечал:
Медицинская эвакуация в военное время имеет свои нюансы. Для начала легкораненых, которым нет возможности оказать медпомощь в условиях полка, собирают в одну сторону, тяжелораненых – в другую. С категорией последних обычно разбирается наиболее опытный врач. Только он знает: самый тяжёлый не тот, кто громче всех кричит и стонет, привлекая к себе всеобщее внимание, а бледный
Генерал А.И. Бурназян:
Как видим, медицинская эвакуация – дело не из лёгких. В годы войны батальонный медицинский пункт, как правило, располагался не ближе 500 метров от поля боя; ПМП – в двух-трёх километрах, медсанбат – ещё дальше. Полевой подвижной госпиталь (ППГ) порой развёртывался километрах в тридцати от передовой, что делало его почти недосягаемым.
Руководители медико-санитарных служб фронтов и армий издавали свои приказы, регламентирующие работу подчинённых на местах. Так, в Центральном архиве Министерства обороны РФ в Подольске мне удалось найти документ, согласно которому в 8-й гвардейской армии (с лета 1944 года – в составе 1-го Белорусского фронта) в условиях наступающих операций был издан особый приказ. В нём предписывалось
По воспоминаниям очевидцев, как уже говорилось, 183-й медсанбат находился не далее пяти километров от линии соприкосновения с противником. Так что до медсанбата ещё нужно было добраться. Только они, медсанбатовские хирурги могли по показаниям провести раненому срочную хирургическую операцию…
Из воспоминаний писателя-фронтовика Евгения Носова:
Командиром медсанроты 437-го стрелкового полка был капитан медицинской службы Мазо Михаил Лазаревич, воевавший с 1942 года. Незадолго до описываемых событий, в апреле 1944 года, он будет награждён орденом Красной Звезды.
Старшим врачом части являлся опытный военврач капитан медицинской службы Гонин Аркадий Васильевич. Уроженец Вятской губернии, Гонин начал войну на Калининском фронте, проявив себя незаурядным полковым доктором. В мае 1944 года он также будет награждён орденом Красной Звезды.
Из наградного листа на капитана м/с Гонина:
2 июля 1944 года капитан м/с Гонин А.В. будет ранен.
Раненых с поля боя выносили санитары и санитары-носильщики, среди которых было много женщин. Несмотря на их старания, многие раненые умирали, так и не получив врачебной помощи.
Бывшая санитарка санвзвода 2-го батальона 437-го стрелкового полка Зинаида Федотова рассказывала Станиславу Грибанову:
В медсанбат отправляли «счастливчиков» – выживших на поле боя…
Оперативная сводка № 0157 штадив 154, лес вост. 500 м оз. Ожехувка к 21–00 8.7.44 г.
Противник в течение суток оказывал упорное огневое сопротивление, ведя сильный артиллерийско-миномётный и пулемётно-автоматный огонь, перейдя в контратаки.
С 18–00 7.7.44 г. до 20–50 произвёл 6 контратак с направления Борки, Захевка на боевые порядки 473 сп силою до батальона при поддержке 6 танков и 3 самоходных орудий. Организованным ружейно-пулемётным и артиллерийско-миномётным огнём все контратаки были отбиты. Авиация противника вела разведывательные полёты.
Дивизия заняла и удерживает рубеж:
510 сп: отм. 129.0, Борки-2, Малиновка.
437 сп: /иск/ Малиновка, Струневщизна, Бернатовщизна, /иск/ Чернево.
473 сп – Чернево, Бернатовщизна, /иск/ Зовяж.
Потери дивизии за 7.7.44 г. по неточным данным убитыми и ранеными до 200 чел.
Потери противника до 250 чел. Подбит 1 танк, уничтожено 3 миномёта, 12 пулемётов, 3 автомашины и 2 бронетранспортёра…
Нач. штаба 154 сд полковник Гордеев
Нач. 1 отд. 154 сд подполковник Пугачёв[177].
Согласно оперативным сводкам штаба 154-й дивизии, к вечеру 7 июля 1944 года противник, оказав
Личный состав 437-го стрелкового полка, который с утра 7-го июля готовился к форсированию р. Друйка, к вечеру закрепился на рубеже Струневщина – Бернатовщина. Противник занимал оборону на опушке леса северо-западнее р. Друйка, откуда периодически вёл артиллерийско-миномётный и пулемётный огонь.
Речушка Друйка на короткое время оказалась серьёзным водоразделом – линией фронта. Наступление 154-й дивизии несколько приостановилось, хотя это уже ничего не меняло – ни для нас, ни для противника. Целью наших частей было опрокинуть вражескую оборону и заставить немцев как можно дальше откатиться вглубь – на территорию Прибалтики, к Даугавпилсу. Судьба гитлеровской группы армий «Север» решалась именно здесь, на берегах едва просматриваемой на топографических картах белорусской речки. Именно поэтому так отчаянно сопротивлялись гитлеровцы. И так много осталось здесь лежать наших солдат…
День седьмое июля для 437-го стрелкового полка выдался кровопролитным. Бойцам части была поставлена задача: переправившись через реку Друйку в районе населённого пункта с одноимённым названием, закрепиться на противоположном берегу. Именно за деревню Друйка и разгорелся ожесточённый бой. Согласно записям в Книге приказов по строевой части, 38 раненых (18 человек из состава 1-го сб, 20 – из 2-го сб) было отправлено в 183-й медсанбат. 14 солдат и офицеров полка погибли. В списках погибших – ротные командиры: гв. ст. лейтенант Подгорный (4-я стрелковая рота), ст. лейтенант Щукин (2-я ср), капитан Руденко (3-я миномётная рота) и командир стрелкового взвода 3-й стрелковой роты лейтенант Кириллов. Все погибшие были похоронены в братской могиле в деревне Коковщина…
Командир 437-го стрелкового полка Георгий Алексеевич Марьин[178] как никто разбирался в вопросах, связанных с боевыми потерями, – слишком часто этому военачальнику приходилось терять и своих солдат, и боевых товарищей. Деревенский парень, выросший в вятской глубинке, он рано познал нужду и не понаслышке знал, что такое война и разруха. В РККА Марьин значился с 1935 года; участвовал в советско-финляндской (так называемой – Зимней) войне; в мае 1940 года стал кавалером ордена Красного Знамени.
Под стать своему командира был и его начальник штаба – подполковник Марк Исаакович Энгель, уроженец Запорожья. Орденоносец, он был закалённым во многих боях кадровым военным. Ничего удивительного, что друг друга эти двое понимали с полуслова, потому как на войне без этого не выжить: непросто посылать людей под пули и верную смерть…
Бой за высотку у деревни Друйка, в результате которого полк понёс большие потери, не остался незамеченным командованием. Многие его бойцы были награждены боевой медалью «За отвагу».
Из приказа части № 030 от 20 июля 1944 года:
Не отставали от стрелков-автоматчиков, артиллеристов и связистов те, кто помогал на поле боя раненым.
Из того же приказа:
В том бою у Друйки погибла санитар медсанроты ефрейтор Нина Цельникова. Ей было 21 год…
Мы не можем точно сказать, куда конкретно был ранен рядовой Эфрон; ничего не знаем и о характере его ранения. Зато нам известно другое: первая медицинская помощь ему
Можно с уверенностью сказать, что ранение Георгия было
Напомню слова генерала-медика Бурназяна о том, что полковые медпункты
Итак, медсанбат. 7–8 июля 1944 года 183-й медсанбат базировался у деревни Шнурки (ныне – хутор) Миорского района. Об этом свидетельствует тот факт, что умерших от ран в медсанбате в те дни хоронили именно в этой деревне. Ряд исследователей считает, что в ходе наступательных боёв ОМСБ-183 не имел возможности вести учёт раненых, ибо вокруг «творилась мясорубка»[181]. Могло ли такое быть? Действительно, раненых тьма-тьмущая – до журналов ли и списков?! Главное – спасти: перевязать, остановить кровотечение, прооперировать. А остальное – подождёт…
Не подождёт. Подобное
Далеко не каждому служивому суждено было выбраться из медсанбата живым. Уже это заставляло вести строгий учёт раненых. Иначе – полный кавардак, неразбериха и хаос. Кто кому оказывал медицинскую помощь, каков исход и как фамилии умерших? Ищи потом, когда призовут к ответу: кого и как лечили, и куда полтонны бинтов и центнер спирта подевали?… Война спишет многое, в том числе все эти тонны и центнеры, но за каждого раненого – отчёт отдельный. Грош цена тому командиру, который не способен грамотно организовать работу подчинённых. И никто слушать не станет, что не до того, мол, было, пытались спасти, а раненый – раз! – и скончался прямо в операционной. Без документов, и даже без медицинской карточки передового района. А что если таких – десятки?!
В любом случае, трибунал такому начальничку от медицины был бы обеспечен. В лучшем случае. В худшем – могли и расстрелять, скажем, за проявленные трусость и вредительство в условиях военного времени. И, надо думать, поделом. Ведь все умершие в расположении медсанбата под руководством такого горе-командира отныне…
Не могло подобного случиться и по другой причине: лето сорок четвёртого – не лето сорок первого: мы наступали! Давили фашистов всей мощью, опытом и силой. За стремительно наступающими частями двигались, пытаясь поспеть, медсанбаты, госпитали и госпитальные базы. Не было страшных гитлеровских «клещей» и «котлов»; даже хвалёная геринговская авиация работала с оглядкой – почти избирательно, по отдельным целям. Всё это позволяло нашим доблестным медсанбатам «накрывать» своей заботой полковые медпункты, беря на себя основное бремя по спасению раненых.
В июле 1944 года 183-м отдельным медико-санитарным батальоном командовал 26-летний старший лейтенант медицинской службы москвич Зотов Вадим Петрович. После окончания в 1941 году 1-го Московского медицинского института – сразу на фронт. Письма слал в адрес Староконюшенного переулка, где в одном из домов на первом этаже проживала его мать. В сентябре 1944 года Зотов будет награждён орденом Красной Звезды.
Из наградного листа на ст. лейтенанта м/с Зотова:
Вот так, позади себя медсанбат не оставлял никого:
Вот ещё один офицер – командир операционно-перевязочного взвода 35-летний старший лейтенант медицинской службы Шуклецов Серапион Иванович. Родом из Унинского района Кировской области, в 1939 году Шуклецов закончил Пермский медицинский институт, на фронте – с первых дней войны. В октябре 1942 года хирург был награждён орденом Красной Звезды. Вскоре после описываемых событий Серапион Шуклецов станет капитаном, и уже в декабре 1944-го будет удостоен ордена Отечественной войны II степени.
За летние бои 1944 года многие медсанбатовские офицеры и прочие служащие проявили себя с самой лучшей стороны; многие были представлены к боевым наградам. Одним словом, говорить о каких-то форс-мажорах в работе 183-го медсанбата в тот период не приходится. Впрочем, война и есть самый главный и страшный форс-мажор…
Итак, верить утверждению, будто дивизионный медсанбат якобы не имел возможности вести учёт поступавших туда советских раненых и больных (и это в сорок четвёртом – в разгар крупномасштабного наступления!), мы не будем. Это, на мой взгляд, явное заблуждение.
То же самое в телефонном разговоре мне подтвердила ветеран Великой Отечественной войны старший лейтенант медицинской службы в отставке Нина Алексеевна Фоканова (ур. Черкашина). В первые два года войны её муж, генерал Яков Степанович Фоканов, командовал как раз 154-й стрелковой дивизией. Причём, надо сказать, командовал отменно! В августе сорок первого в районе Жлобина дивизия, попав в окружение, продолжала сражаться. При прорыве из котла в районе Губичи окруженцы уничтожили штаб немецкого пехотного батальона. Во второй половине августа Фоканов вывел из окружения два боевых полка. Позже 154-я дивизия во главе с генералом Фокановым участвовала в обороне Тулы, а 30 декабря 1941 года освободила Калугу. Вот такая славная история стрелковой дивизии…
А теперь о Нине Алексеевне Фокановой. В 1941-м, закончив всего три курса Саратовского мединститута, девушка со слезами прибежала в военкомат: заберите на фронт помогать раненым! Забрали. И бросили в самое пекло – в Белоруссию. Выжила случайно; но если об этом писать – получится целая книга.
Какое-то время Нина Алексеевна служила в дивизионном медсанбате на должности операционной медсестры. И на мой вопрос о том, могло ли такое случиться, что в медсанбате во время боевых действий по какой-либо причине не регистрировались поступающие туда на излечение раненые и больные, ответила категорично:
– Нет-нет, исключено. Даже в самый трудный период войны, во время отступления, дисциплина была железная. Медработники работали до изнеможения, но дело своё исполняли ответственно. Раненых в медсанбат доставляли, в основном, на лошадях, машин было мало, и их очень не хватало. Нередко раненых приносили в прямом смысле слова на плечах их товарищи-сослуживцы. Бывало, тяжелораненых хирурги оперировали под бомбёжкой. Но, повторюсь, даже при отступлении в медсанбате вёлся строгий учёт и отчётность. Не удивляйтесь, но я что-то не припомню, чтобы какой-то поступивший к нам раненый оказался незарегистрированным; его, к слову, ещё нужно было поставить на довольствие. У каждого раненого на руках имелась так называемая медицинская карточка передового района, выдаваемая при эвакуации в полковом медпункте. Эта медицинская карточка очень помогала нам при сортировке раненых, ведь многие при поступлении, потеряв при транспортировке много крови, доставлялись без сознания. Но врачи с каждым внимательно разбирались…
Поверим ветерану. Ведь эти строки – воспоминания живого очевидца. Последнего, кто воевал в этом дивизионном медсанбате[182].
Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода.
Глава VII
…Архивы – бесстрастные свидетели минувших событий. Когда же речь заходит о войне, тогда они, эти
Не явилась исключением и фронтовая летопись 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии. Что ни журнал – то трагедия людских судеб. Десятки фамилий военнослужащих, выбывших из полка по причине ранения или гибели. Бесстрастная Книга приказов по строевой части полка вмещает в себя всё – в том числе и эти фамилии, вписанные штабным писарем когда строчками, когда – двойным столбиком. Правила просты: сначала место живым, убывшим на излечение в 183-й медсанбат; лишь после этого – место скорбному мартирологу погибших «в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками при защите социалистической Родины»: звание, фамилия, инициалы… И обязательно – военкомат места призыва, чтобы было куда оповестить о безвозвратной потере; а ещё – домашний адрес с именами ближайших родственников. Туда отправится похоронка.
Имена, имена, имена… Раненых и убитых. В девятнадцать, двадцать, двадцать пять… Книга приказов молча рассказывает о суровых боевых буднях 437-го стрелкового полка (почтовый адрес: полевая почта № 11126) в составе
Мне почему-то всегда казалось, что в сорок четвёртом накал ожесточённости боёв уже был не тот, как в начале войны; и в первую очередь, потому, что враг к тому времени нами уже был бит-перебит: части Красной Армии гнали фашиста с родной земли поганой метлой в виде стали и огня. После Курской дуги жить гитлеризму оставались считанные месяцы. И это понимали все. Другое дело, что верить в собственный крах немцам очень не хотелось, и их сопротивление порой напоминало отчаяние обречённых. На фрицев нам, в общем-то, наплевать; для нас трагедия заключалась в другом: ближе к всеобщей развязке мы несли колоссальные потери. Оттого-то обычные строки в Книге приказов по строевой части с перечислением фамилий убывших на излечение в медсанбат нет-нет да переходят в двойные столбики…
Имена, имена, имена…
В деревне Коковщина погибших 437-го стрелкового полка хоронили в течение нескольких дней, начиная с 7-го июля. Судя по донесению безвозвратных потерь сержантского и рядового состава полка и записям в Книге приказов по строевой части (Пр. № 226 от 13 июля 1944 г.), с 11 июля убитых погребали уже в соседних деревнях. В период боевых действий 11–12 июля полк потерял ранеными 70 человек (из которых семь офицеров, в том числе – упомянутый нами выше мл. лейтенант Храмцевич), убитыми – 21.
Восемь военнослужащих было похоронено в д. Орловка, столько же – в Бернатовщине. Пятерых схоронили в д. Струневщина. Вот их имена: стрелок Порфирий Чуклов и санитар 1-го стрелкового батальона Тимофей Алимпиев (убиты в бою 11 июля); стрелки Василий Жирнов и Степан Бондаренко, командир отделения ст. сержант Салит Фатахов (убиты 12 июля).
Было бы уместно заметить, что санитар Тимофей Алимпиев с самого начала наступательных боёв сумел показать себя отважным и самоотверженным бойцом. За две недели до своей гибели он будет награждён медалью «За отвагу».
Из приказа по части № 027 от 29 июня 1944 г.:
Нет сомнений, этот 40-летний медбрат отдал собственную жизнь, спасая чью-то другую…
Через тридцать лет после войны в списке похороненных в д. Струневщина появится имя… Георгия Эфрона.
Из Приказа командира 154-й стрелковой дивизии № 01960 от 18.07.1944 г.:
«1. Все тылы полков и дивизии – пересмотреть, всех… направить в стрелковые роты. Тылы сократить на 70 %…
4. Лиц, бросивших оружие на поле боя, своевременно привлекать к суду Военного Трибунала.
5. Начальнику санитарной службы дивизии: легкораненых со сроком лечения до 30 дней – лечить при медсанбатах, а не направлять в госпитали тыла…
Командир 154 СД полковник /Москаленко/
Начальник штаба 154 СД полковник /Гордеев/»[184].
11 июля 1944 года в соответствии с приказом по дивизии № 0187 новым командиром 145-й стрелковой дивизии вместо полковника Сочилова будет назначен полковник Москаленко. И первым распоряжением нового комдива окажется приказ № 01960 от 18.07.1944 г.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: в разгар ожесточённых наступательных боёв в дивизии появились серьёзные проблемы. И связаны они были, прежде всего, с тем, что части стали нести большие людские потери. Многие солдаты, видя вокруг себя смерть, причём – своих вчерашних товарищей, – не выдерживали и начинали правдами и неправдами уклоняться от службы в стрелковых ротах. На фоне переполненных тылов в штурмовых подразделениях всё чаще и чаще возникала самая настоящая нехватка личного состава. Военнослужащие готовы были выполнять любую работу, лишь бы не очутиться в стрелковой роте: никто не хотел умирать!
Мечталось об одном: получив лёгкое ранение, оказаться в медсанбате, откуда была возможность быть эвакуированным в тыловой госпиталь. Именно об этом больше всех грезили так называемые «самострельщики», которые, вместо «курорта», оказывались на скамье подсудимых: в условиях военного времени армейский трибунал с подобными типами не церемонился. И вышедший приказ за подписью нового командира дивизии – полное тому подтверждение.
Была и другая сторона медали: в связи с большими потерями команды погребения зачастую просто-напросто не успевали справляться с возложенными на них обязанностями. И это – в разгар лета! Санитарная служба дивизии забила тревогу: не допустить на местах эпидемии!
В дивизионных сводках появились сведения о пропавших без вести…
Война – серьёзная школа выживания. Если кто-то считает, что тяжелее всех на войне приходится бегущим в атаку простым солдатам, следует знать и другое: зачастую не легче и их командирам. Хотя бы потому, что там, где стреляют, существует такое понятие, как
Вообще, потери личного состава принято называть
В годы войны в частях и соединениях составлялись так называемые
Судите сами. Отправил какой-нибудь тов. майор в бой за высотку триста человек личного состава, а половина не вернулась. Да ещё и высотку не взяли. Выходит, горе-командир скомандовал ребятам прямёхонько идти под пулемёты. И если вдруг выяснялось, что из той половины чуть ли не все погибшие, то трибунал анике-воину обеспечен. Другое дело, когда и высотку взяли, а из общих потерь лишь четверть безвозвратных, а из санитарных большая часть – легкораненые. Лишь тогда командира поймут: не на танцы же посылал подчинённых – под пули.
Война любит цифры. Цифры – это учёт и отчётность. Особенно учёт личного состава. Брать ту же высотку с батальоном или ротой – совсем разные вещи. А если от батальона в строю лишь треть, а от роты – полтора взвода, – много не навоюешь. На переднем крае проблема одна – нехватка людей. Даже если бойцов, вроде, и достаточно, ротный мечтает вести в атаку батальон, комбат – управлять полком. Другое дело, если ты выполнил задачу с полуротой вместо батальона, тебе уважение, награды и почёт. Когда же эта самая полурота угодит под фрицевский «косторез» – безжалостный пулемёт «MG-42», – тогда уж точно станет не до наград…
Для командира на передовой многое зависит от боевых потерь. Прошёл осколок вдоль лба, рассёк бойцу кожу – тот сразу в санчасть. Это так называемая
Умный командир при составлении боевого донесения учитывал азы военной науки, главный из которых гласит:
Ну и второй аз есмь: боевые потери должны быть
Кстати, к последним, как уже было сказано, относились и
Седьмого июля 1944 года на котловом довольствии 183-го медсанбата состояло 182 раненых и больных военнослужащих[185]. На следующий день это количество возросло до 231, увеличившись к 9 июля до 271 человека[186]. В медсанбат непрерывным потоком поступали раненые: полки 154-й дивизии вели ежедневные кровопролитные бои с противником, который, хоть и отступал, но яростно огрызался.
Итак, 7 июля 1944 года из 437-го стрелкового полка в дивизионный медсанбат было отправлено 38 человек, среди которых значится и фамилия красноармейца Эфрона. Ещё 30 военнослужащих в тот день сложили головы в бою. Погибших, как уже было сказано, похоронили в д. Коковщина.
А теперь – внимание: ни один из этих тридцати восьми солдат и сержантов 437-го стрелкового полка, отправленных вместе с Георгием Эфроном на излечение, не умер там от полученных ран. По крайней мере, об этом свидетельствует медсанбатовская Книга учёта сержантского и солдатского состава, умершего от ран и болезней.
Из поступивших 7 июля 1944 года в 183-й медсанбат военнослужащих скончалось трое: 8-го числа – красноармеец 473-го стрелкового полка Самуил Жуков, 1908 г.р.; 9-го – красноармеец этого же полка Пётр Павличенко, 1911 г.р.; 10-го – старшина медслужбы 234-го стрелкового полка Асхат Гарипов, 1919 г.р. Первые двое умерли от слепых осколочных ранений живота (похоронены в д. Шнурки); последний – по причине сквозного пулевого ранения груди (похоронен в д. Коженики)[187].
8-го июля дивизионный медсанбат принимал много тяжелораненых. Из девяти скончавшихся в тот же день солдат (в основном из-за ранений в область живота) большую часть составили бойцы всё того же 473-го стрелкового полка. И ни одного человека из списка отправленных 7-го числа в медсанбат из состава 437-го полка…
Уважаемый Виктор Николаевич!
По существу Вашего запроса в отношении Эфрона Георгия Сергеевича, 1925 года рождения, сообщаю, что сотрудниками архива военно-медицинских документов была проверена картотека (неполная) общего учёта раненых и больных, находившихся в медицинских учреждениях Советской Армии в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., где данные об Эфроне Г.С. отсутствуют.
Отработаны документы, поступившие на хранение в архив в неполном составе, 183/560 ОМСБ, обеспечивавшего медицинское обслуживание 154 стрелковой дивизии. Сведений об Эфроне Г.С. не найдено.
Вопрос напрашивается сам по себе: а что если раненый солдат по фамилии Эфрон был отправлен вовсе не в 183-м медсанбат, а в тот же полевой госпиталь, расположенный в нескольких десятках километров, в городке Миоры? Или в медсанбат соседей, где позже и скончается? На войне случалось всякое…
Уверен, люди, расследовавшие это дело до меня, наверняка об этом задумывались, следовательно, искали, надо думать, везде. Тем не менее с тех пор, когда поисками рядового Эфрона занимался военкор Грибанов, прошло чуть ли не полвека, и за это время многое изменилось, в том числе сама система поиска, да и работа с архивными материалами тоже; наконец, создана электронная база данных и т. п. И вот, когда я раздумывал над всем этим, в голову пришла неплохая мысль: было бы неплохо, убедив руководство Архива военно-медицинских документов Военно-медицинского музея Министерства обороны РФ и заручившись его поддержкой, пройтись густым гребнем в поисках каких-либо следов «пропавшего без вести» рядового Эфрона. По всем медсанбатам и полевым госпиталям… Кто знает, вдруг выстрелит?…
Если бы. С самого начала пришлось столкнуться с серьёзной проблемой. Не так давно вышло указание, в соответствии с которым письменные обращения граждан в Архив военно-медицинских документов Военно-медицинского музея МО РФ
Спору нет, когда-нибудь порядок в данном вопросе будет-таки наведён; но мне искомые данные требовались не «когда-нибудь», а прямо сейчас, если не вчера. Поэтому эту бюрократию следовало каким-то образом обойти.
С этой целью я позвонил своему однокашнику – профессору Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова Виталию Ивановичу Одину. Объяснив ему суть вопроса, поинтересовался, сможет ли он, воспользовавшись своими научными связями в Санкт-Петербурге, сдвинуть вопрос с мёртвой точки? Виталий пообещал помочь, и это меня очень обрадовало. Хотя, если честно, обращение к учёному мужу явилось с моей стороны этаким хитрым ходом. Виталий Один – не просто известный доктор-эндокринолог: он – поэт, бард, виртуозный гитарист. И имя Марины Ивановны Цветаевой для такого человека значит очень много. Уверен, именно поэтому он так активно и взялся за это дело…
Усилия профессора Одина не пропали даром. Достаточно быстро я получил ответ на свой главный из всех интересующих меня вопросов. Итак, ни в одном военно-лечебном учреждении в годы Великой Отечественной войны красноармеец Эфрон
Даже обладая подобной информацией, я продолжал задавать себе новые вопросы. А если раненных 7-го июля бойцов 437-го стрелкового полка вообще
Так вот, не увозили. И подтверждением этому является некий документ, случайно мною обнаруженный. Это строки о награждении одного раненого из списка – красноармейца Шишкина, – отправленного в тот день вместе со всеми
Из приказа по части № 042 от 2 октября 1944 г.:
Как видим, будучи легкораненым, телефонист Шишкин добрался-таки до медсанбата, где ему была оказана квалифицированная медицинская помощь (о чём была выдана справка).
Помощь была оказана и младшему сержанту Азиму Шасаидову, наводчику орудия, который в том бою тоже был легко ранен. Через две недели после этого Шасаидов получит тяжёлое ранение, но ему удастся выжить[189].
Третье ранение переживёт и санитар 5-й роты 2-го батальона красноармеец Сергей Деев, которого поставят на ноги врачи госпиталя для легкораненых (ГЛР № 4404). Будет награждён медалью «За отвагу». Примечательно, что наградной лист о награждении ему подпишет сам начальник госпиталя полковник м/с Гонтарев[190].
В бою за Друйку в третий раз будет ранен и разведчик Григорий Панфилов. Москвич рядовой Владимир Козырев после излечения также окажется в строю: в ноябре 1944 года после одного из боёв он вновь будет отправлен на излечение в медсанбат (приказ по части № 369 от 25.11.44 г.).
А вот тяжелораненого красноармейца 437-го стрелкового полка Михаила Томилова (из того же списка) пришлось из медсанбата эвакуировать дальше – в полевой подвижной хирургический госпиталь (ППХГ № 2329), где спустя пять дней, 13 июля, он скончается от ран. Бойца Томилова предадут земле там же, где хоронили всех раненых, умерших в хирургическом госпитале в те дни – в д. Зачарево Миорского района…
Ещё один из отправленных в 183-й медсанбат 7-го июля – красноармеец Иван Бакулин, уроженец Тульской области. Он тоже погибнет, правда, не от ран, а… в бою. Причём через неделю после памятного боя за деревню Друйка, где будет ранен. Возможно, Бакулин, как и его сослуживец Шишкин, будучи легкораненым и получив в медсанбате необходимую медицинскую помощь, окажется в числе возвращённых обратно в часть (иногда от госпитализации отказывались сами – случалось и такое).
Достоверно известно, что несколько бойцов из тех, кто был отправлен в 183-й медсанбат согласно Пр. № 221 от 08. 07. 1944 г. (то есть оказавшихся в одном списке с Георгием Эфроном), после излечения продолжат воевать в составе своего полка и дальше. Например, сержант Сунхат Саитов, который приказом командира дивизии № 036 от 18.07.44 г. будет награжден орденом Красной Звезды.
Ещё двое – ефрейтор Иван Мишаков и ефрейтор Пётр Медведев, пройдя лечение, тоже вернутся в часть. Снайпера Медведева в середине января 1945 года отправят в 239-ю сср (снайперскую школу); Мишаков будет воевать в 437-м стрелковом полку до конца войны.
Мужественно после ранения продолжит воевать и ефрейтор Тимер Гайфиев, уроженец Кукморского района Татарии. Ещё в январе сорок четвёртого за храбрость, проявленную в боях, он был представлен к награде.
Из приказа по части № 02 от 3 января 1944 г.:
Тимеру Гайфиеву не суждено будет вернуться с войны. Этот отважный воин не дожил до победных салютов самую малость, погибнув в апреле 1945-го в Восточной Пруссии. И Великую Победу, которую он приближал со своими боевыми товарищами, будут праздновать уже без него…
Красноармеец Тургали Джураев, призванный из узбекского Коканда, за бой у деревни Друйка был награждён медалью «За отвагу»,
Как видим, квалифицированная медицинская помощь в 183-м дивизионном медсанбате раненым бойцам 437-го стрелкового полка в интересующий нас период всё-таки оказывалась.
Тем не менее, выяснив, что один из раненых, Михаил Томилов, оказался в ППХГ № 2329, я решил просмотреть Алфавитную книгу умерших в этом госпитале.
Раненый Томилов был переведён в полевой подвижной хирургический госпиталь из медсанбата по причине тяжести его ран (слепое осколочное ранение живота). Известно, что в годы войны в ППХГ № 2329 трудился опытный хирург – майор медицинской службы Владимир Путятин, спасший тысячи человеческих жизней. Именно поэтому, пролистывая списки умерших от ран, я и не надеялся найти нужные мне фамилии. Так и получилось: никого из интересующего меня списка, за исключением бойца Томилова, мне найти не удалось.
Некоторые исследователи утверждают, что в районе боевых действий 154-й стрелковой дивизии в те дни в местечке Слободка якобы действовал так называемый «медсанбат подхвата», где раненым будто бы оказывали первую помощь, перевязывали, а потом с обозом отправляли в тыл. Однако это вызывает большие сомнения:
Вообще, смысл в идее «медсанбата подхвата», на первый взгляд, безусловно есть. Организовать оказание квалифицированной медицинской помощи как можно ближе к месту сражения – извечная мечта любого военачальника от медицины. Когда имеется возможность прооперировать тяжелораненого в ближайшие час-полтора после ранения, это позволяет спасти от неминуемой гибели, без всякого преувеличения, большую часть раненых. Поэтому стратегия медицинских военачальников всегда сводится к единственному – к организации врачебной помощи в наиболее короткие сроки после ранения.
Однако у этой стратегии, как и у медали, имеется оборотная сторона, причём не самая светлая. Никогда не следует недооценивать противника, который обо всём сказанном знает не хуже нас с вами. Представьте, что для лучшего оказания медицинской помощи на переднем крае или поблизости от него создаётся нечто вроде «медсанбата подхвата» – со штатом хирургов, медсестёр и санитаров. Поблизости идёт бой, раненые валом валят – и прямо в объятия хирургов. Прооперировать ли, остановить кровотечение, вернуть к жизни – всё сделают грамотно и своевременно. Лёгкие раны оперируют сами, что потяжелее – отправляют в тыл. Останется только, не торопясь, аккуратненько перевязать и, уложив в кузов полуторки или на телегу, отправить бедолаг, скажем, в полевой госпиталь. Красота!
И длиться подобная «красота» будет до тех самых пор, пока в эту самую операционную палатку точнёхонько не ляжет с пяток миномётных мин, выпущенных каким-нибудь зорким гансом или отто. И не останется никого – ни раненых, ни врачей, ни сестричек: всё в месиво… А раненых будут везти и везти. Но – куда?! Ближайший медсанбат в десятке километров; часть медицинского состава, командированного в этот самый «медсанбат подхвата», полегла смертью храбрых.
И это при том, что врач и даже медсестра – товар штучный. (Известно, что 1-й Прибалтийский фронт испытывал существенную нехватку оперирующих хирургов: укомплектованность ими военно-лечебных учреждений фронта составляла всего лишь две трети от требуемого количества.) В дальнем медсанбате недокомплект медперсонала, и когда ещё туда прибудет замена – неизвестно. Сотни раненых, не получив надлежащей помощи, обречены умереть. А если подобных «медсанбатов подхвата» несколько, и на каждого нашёлся зоркий фриц? (А ещё у переднего края били пушки, танки и летали вражеские самолёты!) Как видим, война любую инициативу может превратить в катастрофу…
Ну да, позже какой-нибудь начмед дивизии или армии угодит (и опять же – поделом!) под трибунал, только чудовищность трагедии этим будет не исправить. Бойца на фронте заменить быстро – но не квалифицированного врача, на поиски которого потребуется время – то самое, которое на войне всегда в нехватке. И это тоже – кровавые мазки, вписанные в суровую летопись войны…
Из Приказа НКО СССР № 138 от 15 марта 1941 г. «О порядке погребения погибших военнослужащих офицерского, сержантского и рядового состава»:
«…14. Военнослужащие, без вести пропавшие, учитываются в штабе полка в течение 15 дней как временно выбывшие. Командиры части и подразделения обязаны принять все меры к выяснению судьбы пропавших без вести. После 15-дневного срока без вести пропавшие заносятся в список безвозвратных потерь, исключаются из списков части с донесением по команде. По истечении 45 дней о без вести пропавших извещаются родственники… и РВК…
15. Командир полка (отдельной части) несёт полную ответственность за точный учёт потерь в полку и за своевременность донесений о потерях в штаб дивизии».
Из Приказа НКО СССР № 138 от 15 марта 1941 г.:
«…108. Вынос убитых с поля боя и погребение их является обязательным при всех условиях боя.
109. Погребение убитых и умерших от ран на поле боя производится специально выделенными командиром полка командами погребения…
110. Погребение убитых и умерших от ран производится в индивидуальных или братских могилах по указанию командира полка. Для могил выбираются лучшие места… Могилы для погребения должны иметь глубину с расчётом не менее 1,5 метра от поверхности почвы. На могилы насыпается холм до 0,5 метра высоты, который покрывается дёрном или камнями. На могиле устанавливается памятник (временный или постоянный). На памятнике делается надпись – звание, фамилия, имя, отчество погибших и дата гибели…»
…За всю войну тяжёлая военная машина вермахта потеряла без вести пропавшими лишь несколько сотен тысяч своих солдат и офицеров; количество же
Немцы всегда отличались особой пунктуальностью – даже в вопросах смерти. А во время войны германская аккуратность не знала себе равных. Идёт боец в атаку, а на груди или в нагрудном кармане у него – металлический жетон с прорезью посредине. На каждой половине – личный номер, шифр. Закончился бой, на поле брани – сотни убитых. Как отличить, кто где? Вот тогда-то солдаты похоронных команд (команд погребения) выполняют простую, но важную работу: снимают с трупов жетоны, ломают вдоль прорези пополам. Одна половинка – для отчётности в штаб, другая… в рот убитому: разомкнули стиснутые зубы и вновь сомкнули. Всё, дело сделано: никогда никуда не денется эта половинка жетончика с драгоценным шифром. Даже через десятилетия в черепе останется…
У нас же – всё с точностью до наоборот. Писали солдаты карандашом на бумажонке свои личные данные: имя, год рождения, звание, где родился, данные ближайших родственников. Бумажка эта скручивалась и закладывалась в специальный пенальчик-медальон из эбонита, а та – хранилась в нагрудном кармане. Только как долго сможет сохраниться бумажка с надписью, пусть даже в эбоните? А если в болотной жиже или ржавой воде?…
Но и это не всё. Немец-перец, он ведь как: скомандовал фельдфебель: «Ахтунг! Предъявить жетоны!» – все и предъявляют. А русский мужик не таков. Молва пошла с сорок первого года: примета, мол, плохая и верная, если пенальчик тот со своею анкетою заполнить, жди беды скорой – убьют. А нет пенальчика – воевать, дескать, солдату и дальше без ранений и смертушки. Так уж получилось, что в сорок втором солдаты вообще без этих самых пеналов воевали. Именно тогда, в начальном этапе войны, пропало без вести (погибло или сгинуло в немецком плену) мужичков наших немерено. Не до того было, кровь людскую никто тогда не учитывал…
В сорок четвёртом, конечно, многое изменилось – и для немцев, и для нас. Драпая, гитлеровцы оставляли трупы своих соотечественников на наши команды погребения. Мы же, ведя наступательные бои, несли огромные потери – со своими бы разобраться. Хорошо, если пленных достаточно, тогда могилы на всех выкопают, в том числе – и для своих. Но при стремительном наступлении и на такое времени бывало маловато; порой мёртвых фрицев приходилось
Однако после ожесточённых боёв, когда потери неисчислимые и все вперемежку, бывало, теряли мы и своих – предать бы земле, отметив место крестиком на карте. А выживших впереди ждали новые бои – где те карты с крестиками и люди, их поставившие?…
Насколько известно, в 437-м полку начальником трофейной команды был 34-летний лейтенант Крамаренко Иван Васильевич, который по совместительству отвечал и за похороны погибших бойцов части[193]. На фронте Крамаренко воевал с первых дней, с июля 1941 года; летом 1942 года,
В апреле 1944-го командир взвода снабжения 3-го стрелкового батальона лейтенант Крамаренко был награждён медалью «За боевые заслуги». Из наградного листа от 2 апреля 1944 года за подписью командира части майора Марьина:
Металлолом металлоломом, но на «трофейщиков» были возложены и другие обязанности – например, в перерывах между боями заниматься
Со своими сложнее. Хотя бы потому, что Приказ НКО СССР № 138 от 15 марта 1941 г.
Боевые захоронения существенно отличались от так называемых плановых. Под них не отводили специальных мест, и захоронения производились непосредственно там, где военнослужащие погибли. На сельских кладбищах хоронили редко – до них ещё нужно было добраться; ведь воевали-то в лесах, полях и весях… Либо приспосабливали какую-нибудь большую воронку, либо копали могилу, часто используя для этого труд пленных фрицев (они делали то же самое). Рыли не очень глубоко, понимая, что эти могилы
Самая напряжённая пора для таких команд – это, конечно, стремительное наступление: тогда хоронили наспех, в воронках от авиабомб, в овражках, в придорожных кюветах и в любой более-менее пригодной для этого яме… Времени выбирать не было.
После проделанной работы начальником команды погребения составлялись схемы захоронений, а погибшие заносились в списки потерь части. Если умершего не удавалось опознать, таковой автоматически оказывался
В начале пятидесятых, едва государство частично восстановило народное хозяйство, принялись за гигантскую работу по перезахоронению останков павших бойцов в большие братские могилы. Сотни, тысячи братских могил по всей стране. И в каждой – бессчётное количество неизвестных солдат… Война есть война: где-то сгорели штабные документы, где-то прямым попаданием оказался уничтожен весь штаб… Больше всего пропавших без вести оказалось в первые годы войны – миллионы человеческих жизней, безвестно канувших в Лету…
В отличие от некоторых своих сослуживцев, отправленных вместе с ним в 183-й медсанбат, рядовой Эфрон до пункта назначения не доехал. На первый взгляд может показаться, что правду о произошедшем нам за давностью лет уже никогда не узнать. Но только – на первый взгляд. Возьму на себя смелость заявить, что, оперируя сегодня рассекреченными документами военной поры, можно достаточно близко – практически
Мы подошли к главному. Тридцать восемь военнослужащих 437-го стрелкового полка было отправлено в 183-й медсанбат. Как уже знаем, кое-кто из раненых в медсанбат был доставлен, а вот некоторые – нет. Например, красноармеец Эфрон, который
Следовательно, нам предстоит внимательно разобраться в послужном списке
Первое, на что пришлось обратить внимание, работая в архиве: записи в некоторых документах 437-го стрелкового полка сделаны с существенными огрехами. Именно это заметно осложняло изыскательскую работу.
Так, вписанный в приказ как убывший
В бою за деревню Друйка был ранен бесстрашный ефрейтор Гайфиев. В приказах и даже в наградном листе на этого военнослужащего его инициалы несколько искажены: где-то его имя звучит как Тамир Мезамович, где-то – как Тимур Низамович. Лишь после того, как мне удалось связаться с военным комиссаром Кукморского района Татарстана (откуда был призван военнослужащий), инициалы героя были уточнены: Гайфиев Тимер Кезамович, 1924 г.р.
Имя и фамилия Туйлубека Калдыбекова, уроженца Узбекистана, также везде пишутся по-разному – Колдубеков Тайлубек, Колдыбеков… И таких, мягко говоря, огрехов в документальных материалах предостаточно. А ведь одна не та буква в инициалах – и мы, в общем-то, имеем дело с абсолютно другим человеком…
Тридцать восемь солдат и сержантов полка, отправленных на излечение в медсанбат, – это, по сути, стрелковый взвод. Каждый третий из этих ребят за свой подвиг в наступательных боях последних дней, в том числе за форсирование р. Друйки, командованием части будет представлен к медали «За отвагу».
И вот из этого количества один пропадает без вести. Впрочем, удивить это никого не могло, так как люди пропадали и до, и после случившегося. Но в данном случае всё оказалось не так просто.
Во-первых, пропал раненый,
Во-вторых, раненый, как мы понимаем, мог умереть по пути следования в лечебное учреждение, что, в общем-то, случалось довольно часто. Летом, в жару (а стояла жара), вряд ли труп (а то и несколько) повезли бы за несколько километров в медсанбат, чтобы потом… с ним возвращаться в часть. Хоронить в медсанбате умершего в дороге раненого никто бы не стал: у местной команды погребения своих дел хватало. Поэтому самый простой выход у сопровождавших обоз с ранеными заключался в том, чтобы выгрузить труп в близлежащих кустах, чтобы забрать на обратном пути. Можно было похоронить прямо на месте, передав при возвращении полковому начальнику команды погребения полка схему захоронения на местности. Умерший в пути раненый не окажется пропавшим без вести в единственном случае: если участвующие в погребении сами останутся в живых до того, как передадут только им известную информацию по инстанции. Случалось – гибли…
И в-третьих. Раненых с поля боя редко транспортируют по одному – чаще группами. Обычно группы доставляли в медсанбат гужевым транспортом, то есть – лошадьми. В разгар ожесточённых боёв редкий начмед отправил бы гужевой обоз из-за одного раненого, да ещё за несколько километров. И это было обусловлено общими правилами медицинской эвакуации, требовавшей использовать санитарный транспорт с максимальной нагрузкой.
Действующая армия
По части строевой:
«…§ 5
Ниже поименованный конский состав, убывший в ДВЛ (‹дивизионный ветеринарный лазарет›) на лечение: 1. конь «Быстрый» 2. кобыла «Туча» 3. конь «Монгол» – исключить из списков полка, фуражного довольствия с 29.06.44 года…
Командир 437 стрелкового полка майор Марьин.
Начальник штаба гвардии подполковник Энгель»[194].
Гужевой транспорт являлся основным в работе тыловых подразделений как полка, так и дивизии. О сохранности лошадей заботились ничуть не меньше, чем о прочем транспорте. Так, при убытии на излечение в дивизионный ветеринарный лазарет в Книге приказов части делалась соответствующая запись о снятии животного с фуражного довольствия; прибыла коняга с лечения – на довольствие вновь через письменный приказ. Уже это говорит о многом.
На 7 июля 1944 года на фуражном довольствии 437-го стрелкового полка числилось 150 голов лошадей, из которых 92 – обозных[195]. Обращает на себя внимание тот факт, что численный конский состав командованием полка поддерживался на постоянном уровне в течение всего периода наступательных боёв. Это свидетельствует о том, что погибшие лошади тут же сменялись – в ход шло как пополнение из дивизионного резерва, так и трофеи. Хотя в отношении последних ветеринарная служба держала ухо востро: свирепствовал сап. Зачастую гитлеровцы оставляли после себя лошадей, намеренно заражённых этой свирепой инфекцией.
Данных о том, что седьмого июля имела место гибель одного или нескольких из героев лошадиной команды, нет. По крайней мере, если даже что-то и случилось, в приказах это никак не отражено. Нам же этот факт важен по простой причине: если гужевой обоз с ранеными попал, скажем, под миномётный обстрел, то гибель лошади, подобно лакмусовой бумажке, нам бы это подтвердила. Но в приказах – ничего: на фуражном довольствии те же 150 лошадиных голов, из которых 92 – обозных. Выходит, с гужевым транспортом 7–8 июня всё обстояло нормально, без потерь. И это тоже возьмём на заметку.
Имена, имена… На сей раз этих имён не так уж и много: не считая красноармейца Эфрона, всего тридцать семь. Рядовых и сержантов 1-го и 2-го батальонов, принявших тяжёлый бой у деревни Друйка. За каждым именем – чья-то судьба. Судьба солдата: сына, мужа, отца… Ждали всех; не было таких, кого бы не ждали. А вот дождутся – единицы…
Мои подозрения подтвердились: Георгий Эфрон оказался далеко не единственным, кто в тот злополучный день пропал без вести. По крайней мере, мне удалось насчитать таковых в общей сложности не менее пяти человек[196]. Плюс один-два сопровождающих санитара-носильщика, которые должны были находиться при раненых. Хотя – нет: в разгар боёв каждый санитар на передовой на вес золота. Скорее всего, раненых отправили без сопровождающего, с заполненными карточками передового района; надеялись, путь до медсанбата недолгий, всё обойдётся…
Итак, красноармеец 1-го батальона Абилкаиров Латып, 1904 г.р., уроженец Кустанайской области Казахстана (Амангельдинский район). Призывался 27.08.1942 г. в Бостандыкском РВК Южно-Казахстанской области. Домашний адрес: Бостандыкский район, пос. Головной Узел. Последним местом службы в документах зафиксирован 367-й запасной стрелковый полк, который был расквартирован в Кокчетаве. С первых дней после войны пропавшего мужа разыскивает его жена – Абилкаирова Хадига, которая не получала писем от супруга с января 1944 года.
Красноармеец 2-го батальона Дробозин Василий Михайлович, 1925 г.р., призванный Вожегодским РВК Вологодской области. Домашний адрес: Вологодская область, Вожегодский район, Огибаловский с/с, д. Бухара. Считался отличным телефонистом полка. Незадолго до гибели был представлен к медали.
Из приказа по части № 027 от 29 июня 1944 г.:
Красноармеец 2-го батальона Калдыбеков Туйлубек, 1907 г.р. (год рождения солдата в различных документах отмечен по-разному: 1907, 1910, 1911). Призван 25.09.1942 г. Чиназским РВК Ташкентской области Узбекистана. До войны проживал в Куторминском с/с, работал в колхозе «Кызыласкар».
7 июля 1944 года красноармеец Калдыбеков показал себя отважным бойцом. Из приказа по части № 032 от 25 июля 1944 г.:
С октября 1944 года поисками мужа занималась его жена – Калдыбекова Уппа.
Красноармеец 2-го батальона Угнич Николай Анисимович, 1900 г.р. Призван 27.09.1943 г. Хорольским РВК Полтавской области. До войны проживал в населённом пункте Хорол, ул. Партизанская, 15. За бой 28 июня 1944 г. командованием части был также награждён медалью «За отвагу». (Об этом позже сообщат письмом на родину, его жене.)
С весны 1946 года Николая Угнича разыскивала Марфа Саввишна, супруга пропавшего. В розыскной анкете указано, что письменная связь с членом семьи прекратилась… 7 июля 1944 года. То есть последнее письмо, отправленное Марфе Угнич её мужем, было датировано днём его гибели: не исключено, что Николай Угнич успел дать весточку жене за час-два до своей смерти. Кто знает, возможно, он сообщал родным о своём лёгком ранении и предстоящей отправке в медсанбат…
Все эти красноармейцы пропали без вести в июле 1944 года. В одно время с Георгием Эфроном, после того как были отправлены на излечение в 183-й медсанбат. Круг замкнулся: Мур был не один. Теперь можно точно сказать, что красноармеец Эфрон не умирал в санитарной телеге по дороге в дивизионный медсанбат и не был оставлен в придорожных кустах и забыт. Произошло что-то совсем другое. Погиб не один – погибла группа; и не просто погибла: группа пропала.
Эта группа либо была захвачена в плен, либо – уничтожена мощным огневым средством. Плен исключается по простой причине: противник в тот день контратаковал позиции соседа – 473-го стрелкового полка. А вообще, задача у немцев была одна: держать оборону. Противнику было явно не до пленных; немцев устроил бы в качестве «языка» разве что офицер штаба. Но в оперсводках о диверсионных группах в тылу 437-го полка ни слова. И это первое.
Второе. Даже если бы фрицы столкнулись с обозом советских раненых, резона брать их в плен не было никакого: несчастных просто-напросто бы пристрелили. Что они обычно и делали…
И третье. О погибших было бы немедленно сообщено; впрочем, как и о шнырявших по тылам гитлеровцах. Но в сводках на этот счёт – тишина.
Так что ни о каком пленении или
Остаётся единственное: гибель группы раненых от огня миномёта или пушки. Просёлочная дорога, по которой эвакуировали раненых, могла оказаться хорошо пристрелянной противником, и нескольких метких выстрелов хватило бы, чтоб разметать санитарный обоз. С этой версией можно было бы полностью согласиться, если б не одно существенное обстоятельство: и в этом случае о произошедшем стало бы известно полковому и дивизионному начальству. Фамилии раненых, отправленных в медсанбат, были известны, поэтому определить имена погибших не представлялось сложным. И вновь – тишина.
Теперь хочу обратить внимание читателей на один документ. Это выписка из приказа по части № 032 от 25 июля 1944 г. о награждении военнослужащих медалью «За отвагу», где фигурирует имя красноармейца Калдыбекова Туйлубека. Бойца награждают
Не приходится сомневаться лишь в одном: каждый из раненых, кому предстояло отправиться в медсанбат, был уверен, что после лечения всё образуется и он будет жить. О плохом даже не думалось.
Из письма Георгия Эфрона от 17 июня 1944 года:
Блажен, кто верует…
Действующая армия
«Проверкой… установлено, что приказы в частях грубо нарушаются… Учёт персональных потерь в 510 сп и 473 сп в неудовлетворительном состоянии, книга погребения… имеется, но записи в неё производятся от случая к случаю. Запросы о поиске военнослужащих в штабах лежат без исполнения неделями.
Команды погребения бездействуют, разбазарены. По списку состоят: в 510 сп – 5 чел., а фактически – 2 человека; в 473 сп – 7 чел., а фактически – 3 человека; в 437 сп – 8 человек, а фактически – 4… Начальники погребальных команд приказы по погребению не знают… В 510 сп погребения погибших военнослужащих производятся где попало, но не на полковых кладбищах. В 437 сп 8 человек неизвестно куда делись.
Все это говорит о том, что не учли урок в районе дер. Яя, где было не захоронено более 30 человек 437 сп…
Командир 154 СД полковник /Москаленко/
Начальник штаба 154 СД полковник /Гордеев/»[200].
С какой стороны ни посмотреть, в этой истории не хватает чего-то существенно важного, этакого заключительного мазка к общей картине трагедии, который бы поставил в данном расследовании желанную точку. В который раз перелистываю ранее написанное. Мне почему-то кажется, что, торопясь озвучить то один, то другой факт, я оставил без внимания что-то чрезвычайно значимое. Но оно, это неуловимое подтверждение моей догадки, будто дразня, всё куда-то ускользает и ускользает…
Сознаюсь, я уже начинал заметно нервничать, когда, наконец, нашёл то, что с таким нетерпением искал. Это был
Вот оно! Судя по оперативной сводке штаба дивизии, погода в тот день, в отличие от предыдущих и последующих дней, была хорошая: день был ясный и солнечный. Однако отсутствие в небе наших самолётов фатальным образом сказалось на конечном результате боестолкновения: господствуя в воздухе, пилоты люфтваффе безнаказанно утюжили позиции наступавших частей. Досталось и тыловым коммуникациям, которые немецким лётчикам бомбить было намного безопаснее – скопление живой силы, палатки с красными крестами, колонны техники… Именно вражеские авианалёты в тот день стали причиной больших потерь среди личного состава дивизии. Земля была усеяна воронками; счёт погибших и раненых шёл на сотни…
Это, на мой взгляд, и есть разгадка. Санитарный обоз был разбомблен с воздуха. Отсутствие у наступающих зенитных батарей на путях эвакуации (откуда им там было взяться?!) и немецкое господство в воздухе позволяли гитлеровцам самостоятельно выбирать цели. Вот сверху замечена гужевая повозка с ранеными, после чего фашист, сделав предварительный разворот, идёт на снижение… Всё ближе и ближе…
А вот и нет! Не пошёл бы фриц, заметив эту повозку, ни на снижение, ни на какое сближение. Почему, спросите? Что ж, отвечу:
Так что дело не в раненых, а… в самой повозке. Немец не стал бы бомбить лошадёнку, тащившую телегу с ранеными. В крайнем случае – обстрелял бы её из пулемёта, не больше. Ну а бомбу сбросил при других обстоятельствах. При каких? Узнаете – но чуть позже. После того, как ещё раз прочтёте два ранее цитируемых мною документа, вернее – выдержки из них.
Первая выдержка – из наградного листа на командира 183-го медсанбата ст. лейтенанта м/с Зотова:
Надеюсь, вы уже догадались, о чём я. В частях дивизии широко использовался так называемый
Вторая выдержка – из июньского письма Георгия Эфрона:
Вот он, ответ. Гитлеровский лётчик мог отбомбиться, если бы его целью неожиданно оказалась не гужевая повозка с угрюмой клячей, а… военный грузовик. И если это был ленд-лизовский американский «студебеккер», то, вне всякого сомнения, фашист даже не стал бы размышлять. И не важно, имелся брезентовый тент на кузове грузовика, скрывавший содержимое, или раненые лежали под открытым небом – немца данный факт вовсе не интересовал. Главное заключалось в другом: то была самая настоящая цель! Трёхосный «студебеккер» – не маломощный ГАЗ-АА; и если обнаружен в районе боевых действий, значит, выполнял здесь что-то серьёзное – например, подвозил на передовую снаряды и вооружение. Впрочем, не имело значения – заокеанский «студебеккер» или отечественный «газик»: грузовик на передовой – это для самолёта цель.
Если кто-то из военных историков возразит, что грузовики в целях безопасности работали у переднего края только в сумерках или по ночам, возражать не стану: маскировались как могли, дабы избежать ударов вражеской артиллерии и, главное, вездесущих «мессершмиттов» и «юнкерсов». Но война на то и война, что на каждое правило существовало негласное
Допустим, разведка донесла, что противник собирается контратаковать не только соседа, но и тебя. Вывод: позиции противника предусмотрительно следовало обработать миномётами, а потом ещё пройтись из орудий. Чтоб фриц чуток охолонулся и ни о какой контратаке даже не помышлял. Вот тут-то снаряды ох как пригодятся! Сколько бы ни было в наличии, любому командиру всё равно покажется маловато. И летят на передовую машины – одна, вторая, третья… Днём ли, ночью – если надо, значит надо! На выручку полковой артиллерии и мужественной пехоте. А на обратном пути тех же раненых пехотинцев можно подкинуть до медсанбата, а то и до госпиталя…
Точное попадание в грузовик авиационной бомбы полностью бы уничтожило сам транспорт и всё живое в нём. (Не следует забывать и о детонации бензобака с горючим.) Скорее всего, именно так всё и случилось. Группа раненых, отправленных в 183-й медсанбат, была уничтожена прямым попаданием авиабомбы. И это, на мой взгляд, неоспоримый факт, косвенно подтверждённый документально и о котором нам остаётся лишь только сожалеть…
Вх. № 0291 5. 09.44 г. Секретно
Командирам частей и спецподразделений 154 стрелковой дивизии
«…Командир дивизии приказал:
1. Погребение погибших военнослужащих в борьбе с немецкими захватчиками производить на полковых кладбищах: офицерский состав в одиночных могилах, солдатский и рядовой в братских могилах с положенными почестями.
2. Категорически запретить похороны не установленных по документам личностей военнослужащих, в данном случае производить опознание личным составом подразделений.
3. Команды погребения укомплектовать до 10 человек, которыми категорически запретить пользоваться не по назначению…
И последнее. Почему группа раненых пропала без вести? Как произошло, что после исчезновения нескольких красноармейцев не был организован их поиск? Ведь случилось настоящее ЧП: пропал не один и не два человека, а группа! Группа раненых!
Вот в этом и ответ. Командование части посчитало, что раненые, благополучно доставленные с порожним грузовиком в медсанбат, там и находятся. Полк вёл бои, поэтому всем было не до выбывших из строя бойцов, эвакуированных в тыл на лечение. Как минимум две недели (а может, и месяц!) о них, судя по всему, вообще не вспоминали. Когда кинулись, было уже поздно…
Кроме того, в период ожесточённых наступательных боёв, во время которых 1-й Прибалтийский фронт нёс большие людские потери, одной из серьёзных проблем наступающих частей оказалась организация захоронений погибших – своих и чужих. Позже в
Начиная с июля 1944 года и вплоть до глубокой осени в адрес дивизии летят приказы с требованием к командирам усилить контроль за работой, связанной с учётом военнослужащих, а также с погребением тел погибших. Из штаба дивизии аналогичные требования рассылаются в части.
Как видим, команды погребения на местах явно не справлялись со своей работой. Ничего удивительного, что разбомбленный грузовик с ранеными – вернее, воронка от него с разбросанными вокруг фрагментами человеческих тел, – всё это особо никого не заинтересовало. Разбитых на путях и весях машин валялось – не одна и не две – десятки! Поди разберись в суматохе, кто где сидел, кого вёз, откуда и куда… Ни у кого не было времени разбираться в случившемся: части дивизии шли на прорыв. У командования полка не было ни сил, ни возможности заниматься розыском пропавших. Как уже говорилось, раненых хватились много позже.
Последнее обстоятельство, к слову, указывает на ещё один момент: трагедия произошла не в районе Друйки, Коковщины или Струневщины, где в тот момент располагались подразделения 437-го стрелкового полка. Грузовик с ранеными был разбомблен далеко от своих, на пути к медсанбату; в противном случае чрезвычайное происшествие, случившееся у всех на глазах, не осталось бы незамеченным. Не приходится сомневаться, трагедия разыгралась на опушке леса или другой какой открытой местности, где автомобиль явился для стервятника хорошей мишенью. И враг свой шанс не упустил…
Из воспоминаний фронтовика, военврача Ивана Козубенко:
К тому времени, когда в дивизию ушло донесение о
Стоит признать, во всей этой трагической истории присутствует некая недосказанность. Если честно, именно это обстоятельство не давало мне покоя всё то время, пока я занимался поиском истины. Однако по мере приближения к окончанию своего повествования на душе становилось всё тяжелее и тяжелее. Когда же осталось поставить последнюю точку, появилось некое ощущение, будто кто-то невидимый постоянно оттягивает конечный момент.
И всё же точку следует поставить! Мучившее меня – не что иное, как
Перевёрнута ещё одна страница героической летописи нашей Истории. Генерал Баграмян… подполковник Марьин… военный хирург Шуклецов… красноармейцы Абилкаиров, Дробозин, Колдубеков, Угнич, Эфрон…[203] Все они мужественно защищали Родину от гитлеровской нечисти. Но долгожданной Победы добился ОН – тот, у которого национальностей много, но имя одно – СОВЕТСКИЙ СОЛДАТ. Солдат-освободитель. Непобедимый и бесстрашный. Воин, в сердце которого всегда находилось место для мужества и отваги – тех качеств, которыми нам остаётся только гордиться…
А Неизвестный Солдат – это символ, за которым видятся лица реальных людей. Символы нужны живым, но не мёртвым. Те, которые ушли, уже всё сделали. От нас же требуется совсем чуть-чуть – чтобы помнили. Всех поимённо – вернувшихся и оставшихся на полях сражений. И тогда символ останется всего лишь Символом…
Георгий Эфрон повторил участь матери: при наличии надгробия об истинном месте его упокоения приходится лишь догадываться. Но всё же осталось главное – ПАМЯТЬ.
После измученного жизнью мальчика сохранилось несколько дневников. Откровенных и умных.
Помните, как однажды, глядя на своего крошечного сына, Марина Ивановна записала:
Георгию Эфрону пришлось. И скитаться, и воевать. Войны безжалостны: они беспощадно выкашивают самых лучших. Одним из таких лучших, сложивших голову в бою, окажется и Георгий Сергеевич Эфрон. Бывший парижанин, отдавший жизнь за Родину…
Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе.
Эпилог
…Период пражских деревень в судьбе Марины Цветаевой особый, этакий мучительно-нежный. И творческий одновременно. Ведь именно там, в звенящей тиши и среди запахов трав, она как нигде прочувствовала силу своего мастерства нанизывать коротенькие слова на нить чудодейственной рифмы. И, конечно, очередная сильная Любовь, закончившаяся радостью материнства.
Поклонники Марины Ивановны почему-то с некоторым снисхождением относятся к цветаевским «пражским деревенькам», считая их в эмигрантском периоде поэтессы неким промежуточным мостиком между Берлином и Парижем. Но это не так, далеко не так. Жизнь в чешской глубинке (а это более трёх лет – с осени 1922-го до зимы 1925 года) закалили Цветаеву и…
Скажу больше: чешская деревенская глушь, обострив её и без того обострённые чувства, явилась своего рода огранкой бесценного дара, превратив его почти в гениальный. Когда поэтесса перебралась в эмигрантский Париж, для бывших соотечественников это показалось явлением: миру во всей красе и великолепии предстал изумительный по чистоте и исполнению поэтический бриллиант по имени «Марина Цветаева».
Что же это за глушь, так много изменившая в судьбе Цветаевой? Какая она, пражская деревня, успокоившая метавшуюся душу великого Поэта? Задав себе эти вопросы, я отправился в Прагу, чтобы в окрестностях знаменитой чешской столицы лицом к лицу встретиться с той самой деревней, где более года проживала семья Марины Цветаевой. Имя её – Вшеноры.
Даже не зная чешского языка, на пражском железнодорожном вокзале легко сориентироваться: удобно размещённое недалеко от касс огромное табло позволяет без труда узнать и название электрички, и номер платформы, и время отправления.
Состав тронулся тютелька в тютельку – в десять ноль две, как, видимо, у них и положено. Несмотря на обычный вид, внутри вагон электрички оказался двухуровневым; а если учесть небольшую промежуточную площадку с сиденьями, получается, что уровней этих чуть ли не все три. Что и говорить, это вам не «Москва-Петушки».
Народу немного – чешская семья из трёх человек, какой-то дачник и я. На первой остановке за мостом через Влтаву в вагон заходит пожилая женщина. Тяжело дыша астматической грудью, она занимает место напротив меня. Пока размышлял, не заговорить ли с дамочкой о русской поэтессе Цветаевой, как вошли контролёры и, приветливо улыбаясь, принялись проверять проездные билеты. Когда дошли до моей соседки, та что-то быстро затараторила, но из всей неразберихи ухо уловило лишь пару знакомых фраз – «данке шён» и «гутен морген». Понятно – немка. Жаль, не поговоришь, ибо мои познания языка Гёте и Шиллера как раз и ограничиваются фразами, сказанной вежливой немкой местным контролёрам.
На вид попутчице лет семьдесят, хотя при беглом взгляде можно дать и меньше. Немецкая педантичность буквально бьёт в глаза: «старушка», несмотря на возраст, одета с большим вкусом, а волосы заправлены вроде и просто, но опять же с особым шармом. Она, небось, думаю я, помнит жизнь при нацистах, поэтому очень интересно было бы с такой тётенькой побеседовать. Кто знает, возможно, её отец воевал где-нибудь у нас на Смоленщине да так там и сгинул? На земле, где погиб мой дед…
Но язык стоит перед нами непреодолимой преградой, поэтому мы, мило улыбаясь, лишь киваем друг другу, когда почти одновременно начинаем пить чай из своих термосов. Попивая, любуемся майским разноцветьем лугов и сочной зеленью густых дубрав, мелькавших за окном…
А вот и Вшеноры. Не знаю, какие чувства переживала, впервые очутившись на перроне местной станции Марина Цветаева, но мне как-то сразу сделалось одиноко. Нет, ярко светило майское солнце, пичуги щебетали так, будто готовились к конкурсу в эдемском саду, но кругом не было ни души. Я и пичуги. И солнце.
В Чехии не сразу, но всё-таки привыкаешь к пустоте. В каком-нибудь спальном районе Праги можешь пройти по улице и никого не встретить. Мало их, чехов. А оттого для любого жителя российской столицы, где даже ночью жизнь, не прекращаясь, просто кипит, пражские улицы выглядят так, как их показывают в старой кинохронике после сигнала воздушной тревоги. Ни души! Ни людей, ни собак и ни кошек. Никого. Лишь промелькнувший мимо какой-нибудь запоздавший автомобиль напомнит тебе, что нет, друг, ты не в военном зазеркалье, а в современном европейском городе. Что уж говорить о «пражских деревнях»?
Итак, на вшенорском перроне я один. Билетные кассы закрыты; ни прохожих, ни машин. Одно отрадно: рядом с кассами висит старенькое расписание электричек (придётся ведь ещё добираться обратно). Но меня сейчас занимает другое. Когда-то, как мне помнится, именно по этому перрону одиноко бродила Она. И где-то здесь Марина тихо, наедине с собою, неслышно беседовала с Пастернаком.
Особое отношение Цветаевой к вшенорскому перрону подтверждает и дочь Марины Ивановны, Ариадна Эфрон, написавшая позже опять же Борису Пастернаку такие строки:
Всё так и есть – фонари, семафор и рельсы. И ни души…
Если от станции идти прямо и никуда не сворачивать (вильнув в какой-нибудь проулок, здесь легко заплутать), то ещё издали можно увидеть странное дерево. И по мере продвижения это видение становится всё шире и выше, шире и выше – и, о чудо! Перед тобой огромный, поистине лукоморно-пушкинский дуб. Даже не дуб – дубище-великан обхватов в пять, не меньше, упирающийся зелёными могучими ветвями в прозрачное небо.
«Ах, Марина Ивановна, Марина Ивановна, теперь на одну вашу тайну стало меньше, – улыбаюсь про себя. – Понятно, что за деревья вас здесь так вдохновляли». На ум же приходят известные цветаевские строки чешской поры:
Да уж, местным красавцем (с его-то «вымахом»!), которому на вид лет пятьсот (четыреста «с гаком», как уточнят позже местные жители), невозможно было не восхищаться. Вот и меня он тут же очаровал. Понимаю, не могло быть иначе, ведь этот великан наверняка был дружен с Мариной. Уверен, не мог не дружить! И я почти вижу, как, прислонясь к стволу, она прячется под этой кроной от проливного косого дождя. Спряталась, притихла и… блаженно улыбается.
«Ну что ж, – обрадованно ловлю себя на мысли, – если и дальше так пойдёт, то меня во Вшенорах ждут новые открытия…»
Чудесное дерево окрылило. Однако несмотря на неплохое начало, по мере продвижения вглубь неизведанных мною территорий я начинаю натыкаться на всякого рода трудности. Вот к дереву подходит краснощёкий тинэйджер лет пятнадцати. Минут через пять к нему на грудь льнёт невесть откуда взявшаяся ровесница. Радостно щебечут по-чешски, прижимаясь друг к другу. Рискуя навлечь на себя подростковую неприязнь, возвращаюсь к дубу и пытаюсь завести с ребятами разговор.
Узнав, что я из России, сразу дают понять: нет-нет, по-русски мы ни бельмеса. А по-английски? Лучше бы, конечно, по-чешски, но раз вы так настойчивы, давайте попробуем. Получилось, разговорились.
Сначала поговорили о местных красотах, постепенно перейдя на личности. Выяснилось, что ребята из местных, учатся в здешней школе, мечтают стать инженерами-строителями. Легче прожить, поясняют они, ведь строители хорошо зарабатывают.
– Хотел спросить, – подхожу к главному, – вот у этого старого красавца-дуба любила бывать русская поэтесса Марина Цветаева. Будучи в эмиграции, она здесь когда-то жила. Вы, ребята, знаете цветаевские стихи?
– Если честно, нет, – качают оба головой.
– А когда-нибудь слышали о такой поэтессе?
– Впервые слышим, – как-то виновато отвечают мои новые знакомые, перетаптываясь с ноги на ногу. – Марина Цветаева? – переспрашивает паренёк. – Нет, не слыхал… К сожалению.
Я вдруг понимаю, что мой вопрос загнал их в такой же тупик, в каком оказался бы, пожалуй, их российский ровесник, обратись к нему с вопросом о творчестве великого для каждого чеха Франца Кафки. Что наш школьник может сказать про Кафку? Уверен, далеко не каждый взрослый не только его читал, но и вообще о таком слышал. Хорошо ещё, если вспомнит, что тот был родом из Чехии. Хотя, по правде, у нас Кафку всё-таки знают, а вот Цветаеву во Вшенорах, получается, нет. И это мне больно.
– Спасибо, ребята, – улыбаюсь им. – Рад был познакомиться. Да, и хочу сказать, что Марина Цветаева – одна из лучших поэтесс двадцатого века. А здесь, во Вшенорах, она жила в двадцатые годы, где как раз написала немало прекрасных стихотворений. Почитайте на досуге – уверен, они вам понравятся. Особенно – вам, девушка.
– О’кей, – кивают они. – Почитаем… Но для начала запомним: Marina Tvetaeva… О’кей.
Двигаюсь дальше. «Вот так, о’кей-хоккей, – с досадой шепчу про себя. – Цветаеву-то здесь и не знают, а если даже и знали, то наверняка позабыли…»
Но, как оказалось, я был не прав. Заметив на одном из перекрёстков какую-то женщину, одиноко спешащую в моём направлении, решаю её подождать, чтобы раздобыть нужную информацию о дальнейшем маршруте следования. Поравнявшись, мы здороваемся, и уже через минуту нашего с ней непонятного разговора на смешанном языке из букета русско-чешско-английских фраз становится ясно, что общение с моей новой попутчицей на любом языке и диалекте ничего не даст:
Тем не менее, несмотря на странность нашего общения (не позавидовал бы я тому, кто случайно мог услышать нашу тарабарщину!), минут через десять между нами устанавливается неплохой диалог. Мне удалось узнать, что шестидесятитрёхлетняя Алина – уроженка Вшенор; как когда-то и я, она носила пионерский галстук, помнит кое-что о «дедушке Ленине» и Клементе Готвальде, да и вообще, русские – хорошие люди, заявила моя новая знакомая. И на этом спасибо, отшучиваюсь я.
Потом огорчённо сетую, что многие чехи до сих пор поминают нам шестьдесят восьмой год и советские танки на Вацлавской площади в Праге. Как будто, говорю, кроме тех танков не было ни разгрома нацистов, ни братской помощи «русских братушек».
– Действительно, что же старое ворошить? – соглашается Алина. – Что было – то было. Нынешнее поколение, в большинстве своём, знает об этом лишь из рассказов старших. То – грустная страница наших отношений, и она не имеет ничего общего с сегодняшним днём, не правда ли?
Конечно, киваю головой, понимая, что с попутчицей мне здорово повезло. И тут я узнаю, что с Алиной Павликовой мне повезло не просто здорово, а несказанно! К моему облегчению, женщина поведала, что о Марине Цветаевой, конечно же, много наслышана, хотя стихов её никогда не читала. Не любит она стихов. Всю жизнь как-то не до стихов было. А вот где во Вшенорах жила поэтесса, знает хорошо – по соседству с её домом. (Вот так удача!) Нужно показать? Запросто, правда, идти не близко, в гору. Да хоть через две горы, вновь шучу, и мы ускоряем шаг…
– Посмотрите, на этой вилле когда-то собирались все русские эмигранты, проживавшие в окрестных деревнях, – показывает Алина на красивый трёхэтажный особняк старинной постройки.
– Насколько понимаю, это и есть знаменитая «Вилла Боженка», принадлежавшая Чириковым?
– Да, так и есть, – радостно кивает мой гид. – Вот здесь они все и собирались, и Цветаева тоже…
Действительно, передо мной та самая вилла, о которой столько написано и упоминания о которой частенько встречалась в эмигрантской переписке как Цветаевой, так и Эфрона. Перед глазами мелькают странички живой истории…
Вилла являлась своего рода связующим центром для всех русских эмигрантов, живших в здешних местах. В этом доме часто устраивались литературные чтения и музыкальные вечера; сюда хаживали все, в том числе и Цветаева.
– Отсюда уже недалеко, – успокаивает меня Алина, видя, что я начинаю всматриваться вверх по дороге, где, по моим предположениям, должен быть
– Спасибо, – киваю ей, вернувшись к осмотру виллы. Особняк, кстати, почти не видно из-за высокого каменного забора, возведённого с некоторых пор новыми домовладельцами.
– Я ведь с мамой живу, – продолжает Павликова. – А она у меня двадцатого года рождения. Цветаева же проживала во Вшенорах в двадцать пятом. Могла ли пятилетняя девочка помнить поэтессу? Теоретически – могла. Но я спрашивала маму: не помнит она здесь никаких русских…
Впрочем, это и не так важно. Важнее другое: об этом помним мы! Ведь именно здесь, во Вшенорах, родился Мур – Её сын. И не забыли, как на следующий день после родов Марина делится своей радостью с приятельницей Анной Тесковой:
Где же он, где тот Дом? Мне не терпится поскорее его увидеть, чтобы зайти и потрогать стены, помнившие блаженство Цветаевой-матери.
Я почти бегу вверх по дороге – туда, где, как подсказала мне Алина, и было
– Ну, вот и мой дом, – показывает Павликова на одноэтажный добротный домишко («халупка», как здесь называют такие). – А вот рядом, повыше, как раз жила Цветаева, там и сын у неё родился. Пройдём?
– Пройдём…
И вдруг словно стрела пронзает сердце… Вот и калитка, вот аккуратненький заборчик, увитый неугомонным плющом, даже старенький домишко напротив, вдали над которым виден
На том месте того Дома не было. Ни стен, ни крыши, ни крыльца. Напротив меня высился современный чешский новострой, появившийся здесь несколько месяцев назад. Маринину «халупку» снесли. Я опоздал всего лишь на какой-то год! Приедь сюда чуть раньше, и увидел бы и стены, и старое крыльцо, и те самые окна, глядя в которые Марина писала стихи. Опоздал.
За калиткой, надрываясь, рвалась с поводка злая собака. Да, хозяева знают, что здесь давным-давно жила «какая-то русская Цветаева», но им до этого, в общем-то, нет никакого дела, потому как «настоящих дел невпроворот».
О-поз-дал… Сожжена и пущена по ветру очередная страничка в необъятной летописи русской истории. (И в чешской, кстати, тоже.) Обидно. Слишком уж интересной была та утерянная страничка. Так, наверное, бывает, когда, читая интереснейшую книгу, вдруг натыкаешься на отсутствие нескольких самых важных страниц, без которых общий сюжет становится заметно скуднее. То же самое я почувствовал во Вшенорах. Старенькая станция всё на том же месте; окрестные домишки, как и десятилетия назад, по-военному вытянулись в ряд; и даже древний дуб никто не решился спилить – память! И все они – станция, домишки и дуб – немые свидетели пребывания в этих местах великого Поэта, так обожаемого в далёкой России. Нет только самого главного свидетеля – цветаевского дома. Жаль, что никогда уже и не будет…
Без вины виноватая, Алина Павликова вызывается сводить меня ещё в одно место – в здешнюю библиотеку. Совсем недавно, рассказывает она, там организовали памятный уголок, посвящённый поэтессе. Приезжали какие-то чиновники из Праги, были и русские – то ли эмигранты, то ли ещё кто…
По дороге в библиотеку замечаю, что на многих местных домах, особенно старой постройки, под чердачными окошечками какие-то буквы. Вчитываюсь: «Ganka». Идём дальше. На другом доме – опять надпись: «Magda».
– Очень интересно, – обращаюсь к Алине, – что за женские имена начертаны на домах? «Ganka», «Magda»?
– Да-да, женские имена, – кивает та. – У нас это часто.
– Выходит, каждый дом имеет своё собственное имя?
– Немного не так, – не соглашается со мной женщина. – Это старая традиция. Хозяин, построивший дом, часто писал на нём имя своей возлюбленной, для которой его и возвёл. Таким образом, на доме писалось имя женщины, с которой мужчина собирался прожить в этом жилище всю оставшуюся жизнь.
– Довольно романтично…
Библиотека располагалась на взгорке, неподалёку от железной дороги. Несмотря на субботний день, местный библиотекарь, узнав, что я приехал издалека, и не просто издалека, а из Москвы, пожертвовал ради меня своим свободным временем. К счастью, мой новый знакомый –
– Да, действительно, несколько месяцев назад мы открыли вот этот цветаевский уголок. Здесь книги её стихов на русском языке, письма, воспоминания друзей и современников. Нам дорога ваша поэтесса, ведь она прожила в наших чешских деревнях три года и три месяца. Согласитесь, это не так уж и мало.
– Не мало. И, насколько мне известно, Цветаева и Эфрон ютились в разных местах?
– Совершенно верно, в разных, – соглашается собеседник. – Раньше тут было много мелких деревенек, причём они располагались друг от друга очень близко, рукой подать. Дольни Мокропсы, Горни Мокропсы, Нове Дворы… Марина Ивановна успела пожить везде. Дольше всего, как известно, прожила здесь, во Вшенорах, на улице Кветослава Машиты, где в двадцать пятом году у неё родился сын Мур. К сожалению, тот дом недавно снесли. В наши дни все эти деревни объединены в два населённых пункта – Вшеноры-один и Вшеноры-два. Мокропсы, к слову, стали относиться к последним.
– Скажите, не сохранились ли ещё какие-нибудь дома, в которых проживала, пусть и недолго, Цветаева?
– Конечно. А знаете что? Давайте-ка проедем вместе по окрестностям. Думаю, я смогу вам кое-что показать.
– Буду очень признателен…
И вот мы на автомобиле Богдана Шмилауэра уже катим по Вшенорам-I. Уютная чешская деревня – не деревня, скорее – посёлок. Мелькают милые домики под красной черепицей и с ярко-зелёными палисадниками – такие чистенькие и аккуратненькие, что мне, московскому обывателю, вся эта чопорность непривычна вплоть до дурноты. А Богдан тем временем проводит для меня небольшую экскурсию.
– Нове Дворы, – показывает он. – А вон местный костёл. Рядом с ним в те годы было похоронено несколько русских эмигрантов.
– Да-да, вижу, – киваю Богдану. В голове возникают строки из цветаевского дневника:
– А во-о-он там – домик, видите? Где маленькое оконце на мансарде? Там поэтесса снимала комнату у местного лесника. А сейчас мы въедем в горку, где будет ещё один памятный дом… Приехали… Это бывшие Горни Мокропсы, сейчас – Вшеноры-два.
Дом расположен на Халоупках, под номером 521, отмечаю я.
Выйдя из автомобиля, мы оказываемся перед калиткой небольшого одноэтажного домика в чешском стиле – с мансардой и под черепицей. Входим за калитку. И первое, что бросается в глаза, –
Вышедшая из дома молодая хозяйка подтверждает: да, в этой беседке писала стихи русская поэтесса. Правда, добавляет женщина, давно уж это было, да и не так долго поэтесса здесь и была-то. А тот дом, где она долго снимала комнату и жила с детьми, недавно снесли. Вот поэтому сюда все и приезжают – здесь ведь почти ничего не изменилось. Не так давно приезжала какая-то комиссия из Праги, сказали, будут устанавливать памятную доску. Пусть устанавливают, дом в хорошем состоянии, да и беседка на том же месте, где и стояла всегда…
Итак, мемориалу – быть![205] Собираемая по крупицам в этих краях история обретёт, наконец, некие предметные очертания. Другое дело, досадую я, начнись всё это несколькими годами раньше, и эти исторические очертания остались бы в национальном наследии наших стран в более качественном, почти бесценном(!), состоянии. Где всё это время были посольства, министерства?…
Благодарный моим новым чешским друзьям, ближе к вечеру я покидаю цветаевские Вшеноры. Спускаясь к станции, любуюсь раскинувшейся внизу долине, где неслышно течёт речка Бероунка. На взгорьях шумят могучие дубы, а где-то там, чуть в стороне, дремлет самый главный «генерал» – необъятный дубище. Счастливец-ветеран, помнящий неуловимую улыбку Цветаевой.
Вот и станция – место метаний и надежд Марины Ивановны. Покидая навсегда Вшеноры, она даже не догадывалась, что эти «пражские деревеньки» станут последним пристанищем её тихого женского счастья. Дальше будет шумный Париж, успех, борьба и падение. Дальше будет… Елабуга.
Кто-то считает жизнь Цветаевой во Вшенорах этаким «периодом отсутствия» и даже «обрывом в бездну» и «скачком в никуда». Неправда! Если хотите, то действительно был скачок – в Мир Любви, Поэзии и Материнства. И она ещё не раз вспомнит местные холмы, дубравы и звенящую покоем тишину.
Когда-то, на заре своей поэтической карьеры, Марина напишет:
Поклонимся тихим Вшенорам, всем этим «пражским деревенькам», с их домиками с женскими именами, сумевшим сделать «нашу Марину» чуточку счастливей. Ведь будь здесь её собственный дом, не сомневаюсь, на фасаде огромными буквами было бы начертано: «MARINA». Виноват: «МАРИНА»…
Приложения
Приложение № 1
Какой она была?
Приложение № 2
Как она писала?
Приложение № 3
ПОСТАНОВЛЕНИЕ на арест
Эфрона Сергея Яковлевича
Приложение № 4
Стенограмма ПЕРВОГО ДОПРОСА
Эфрона Сергея Яковлевича
Приложение № 5
ПРОТОКОЛ
Закрытого судебного заседания Военной Коллегии
Верховного Суда Союза ССР от 6 июля 1941 года
Приложение № 6
Письмо Георгия Эфрона своему преподавателю в Литературном институте Льву Озерову, написанное им в мае 1944 года, незадолго до отправки на фронт